Главная » Алфавитный каталог авторов » Г » Мшагу Маленький и Мшагу Большой

Алексей Гогуа

Мшагу Маленький и Мшагу Большой

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. КОГДА СОЛНЦЕ ПОДНЯЛОСЬ НА ВЫСОТУ ТОПОРИЩА, вышел из маленького своего невзрачного домишка, притулившегося к островерхому, покрытому густыми зарослями папоротника холмику, — вышел из своего домишка Мшагу (1) Маленький, степенно зашагал вниз, к пыльной рыжеватой дороге.

Тогда же примерно вышел из добротного своего просторного белого дома, венчающего внушительный противоположный пологий холм, вышел из своего дома Мшагу Большой и неторопливо зашагал к той же пыльной рыжеватой дороге.

Вот так каждый день — дорога, заботы... И всё потому лишь, что живут они не ради себя, не ради спокойствия своего, как ухитряются это делать даже и в наши дни ещё многие... Потому что... Но об этом потом.

Правую руку Мшагу Маленького венчал, можно сказать, неизменный верный его друг, его десница, как сам он говорил, увесистый самшитовый посох по имени Шишкинтыпла. В правой же руке Мшагу Большого тоже был надёжный друг, щегольской кленовый посох по имени Кварквантиа...

У Александра Македонского был верный друг — конь Букефал, или Буцефал, у нарта Сасрыквы (2) — Бзоу, у Дон Кихота — Росинант. Эти друзья носили на себе своих владельцев, но один бог знает, сколько раз пришлось их подковывать. Всем известно, что, например, Бог одарил Айнаржи (3) и недюжиной силой, и сноровкой, но даже и ему, пожалуй, туго приходилось — попробуй-ка подковать сотню коней ста братьев — нартов. Сколько же это подков понадобится? Сосчитать невозможно...

Но наши герои — они держат своих друзей в руках, а друзья-посохи поддерживают владельцев — то есть те и другие делят труды поровну. Всё— таки надо признать, что демократия со времён Буцефала, Бзоу и Росинанта хорошо шагнула вперёд. Однако не одна только демократия совершила воистину олений прыжок в будущее от времён нартов — к нашим: ещё дальше новые времена продвинули технику. Например, на посохи наших героев насажены теперь закалённые стальные наконечники — несносимыми стали нынче верные друзья.

Короче говоря, Мшагу Большой уже приближался к тому месту, где он должен встретиться с другом. Так и должно быть, ему и надо было прийти первым. По словам Мшагу Маленького, никогда не во вред разведать, что к чему, хотя бы поверхностно.

День выдался ясный. Припекало солнце. Сквозь марево, колышущееся над засеянным полем, слышалось ровное гудение. Поникшие на жаре цветы акации источали густой запах мёда.

Мшагу Большой не торопился. Остановился под кустом акации, снял с головы башлык. Рядом с ним стал его надёжный друг, кленовый посох Кварквантиа: подставил свою голову под башлык хозяина. Когда ветерок овеял белые-пребелые, но не поредевшие ещё ничуть волосы Мшагу Большого, он улыбнулся от удовольствия, оттого, что ветерок не поленился, доставил ему наслаждение. Вообще-то, надо сказать, заставить Мшагу Боль­шого улыбнуться нетрудно было, при малейшем ощущении приятности все морщины, избороздившие его обычно застыло-медное лицо, омытое многими дождями, иссечённое ветрами, опалённое солнцем, обожжённое холодами, все его складки, впадинки и морщинки заполнялись улыбкой удовольствия, словно иссохшая в засуху земля — долгожданной водой внезапного ливня. Но не это удивительно, не об этом мы. Удивительно другое: случись Мшагу Большому испытать обиду, она тотчас, не таясь в душе, выказывалась, обнаруживалась в лице... Но в том-то и дело, что выражение обиды на лице Мшагу Большого очень походило на улыбку. Поэтому надо запомнить, что в лице его залегли, конечно, и следы обид, однако неотличимые совершенно от следов улыбки.

2. МШАГУ МАЛЕНЬКИЙ, СОРАТНИК И ДРУГ МШАГУ БОЛЬШОГО, объясняет, как это всё так получилось:

— Уважаемый народ! — (Ведь если тебя слушает хотя бы три человека, они всё же представители народа... Народа!) — Уважаемый народ! Как всем нам известно, Бог сотворил человека из глины. Чтобы понятнее было, — примерно так, как мастер Кяукиас лепит из глины трубки. Ну, вы сами знаете: сначала он делает заготовки, сколько надо. А уж потом обрабатывает каждую, снимает лишнее, придаёт форму. Но мне случалось наблюдать, что даже и такой искусник, как Кяукиас, такой мастер — золотые руки... чтоб было понятнее, посмотрите вот на этот посох Шиш... — (Тут он запнулся, прикусил язык некрепкими уже зубами; ведь стоит назвать вслух имя, как оно станет общим достоянием, а не зря говорят, что знать имя — значит узнать человека, его характер... Он сам-то, конечно, живёт не ради себя, но именно это имя, имя своего посоха, своего верного, хоть и тяжеловесного друга, он хочет сберечь для одного себя.) — Впрочем, это неважно. Все знают, Кяукиас вели­кий мастер, но и ему приходилось выпускать брак... Спрашиваете, почему приходилось? А вот почему: он вдруг начинает из жадности к работе соревноваться сам с собой — и делает очень много заготовок. Все вы знаете, ему всегда не хватает времени, и он это помнит, однако хочет всё начатое сразу и закончить. Но ведь человек же, — значит, устаёт, начинает небрежно отделывать трубки, а под конец уже и необработанные заготовки кидает в кучу готовых. Потом, конечно, Кяукиас может выбросить негодное, труда только жалко, а глины всегда в достатке — сколько угодно бери в обрыве. Да, так вот получается... А на небе — там дело другое, глины там не так уж много. И мастер не может себе позволить не обжигать, просто выбросить то, что уже слепил. Так что обжигает он всё, что налепил, и удачное, и неудачное, и всех, значит, людишек, налепленных скопом, отправляет на землю. Вот и наш Мшагу, которого мы так уважаем, он из тех, кого творец наспех слепил и не успел отделать. Сверх плана, так сказать, выпустил. Мы верим, конечно, что его, нашего Мшагу, начали лепить, желая ему добра... Но что ж теперь поделаешь — примириться надо: не всё завершено, не всё на его лице обозначено. Так что сейчас лицо его умеет выразить только улыбку, но, если подумать, это даже неплохо, особенно для тех, кто смотрит на него, — печален он или обижен, всегда улыбается. По-моему, уважаемый народ, лучше видеть его улыбку, чем слушать жалобы или брань!

Могло ещё быть и хуже: если бы Творец успел только закруглить, очертить только в общем лицо нашего Мшагу — и оставил бы вообще без всякого выражения... Кто бы смог тогда хоть что-нибудь сделать? Разве мы вправе роптать на Творца! Скажем, если не все мы, то некоторые из нас... — (Он хотел было добавить «я», но раз уж обращался к уважаемому народу — говорить такое было неудобно.) — некоторые способны постоять за правду, а вот Мшагу наш, без сомнения, не может защищать её, только улыбаясь, но зато он может пригодиться как миротворец: ведь даже борясь за правду, слу­чается переусердствовать, — и должен же кто-то остановить, утихомирить, сгладить... да, да, и никто не скажет, что такие не нужны! Если бы никто не успокаивал спорящих, ни у кого бы в селе и зубов не осталось. Одним словом, уважаемый народ, человек этот полезен, способен дать нам хоть и не много, зато единственное, чем обладает: утешающую улыбку, и не жалеет её для вас. Помните ведь, как, вступая в колхоз, тоже вносили кто что мог: один — целую упряжку, а другой и одного быка не смог отдать.

Если Мшагу Маленький обращался к «уважаемому народу», очень трудно было его остановить...

Одним из слушавших его был сам Мшагу Большой, и ему, скорее всего, не пришлась по нраву речь Мшагу Маленького, но узнать что-нибудь толком невозможно было: как понять по неизменной улыбке, что её вызвало, удовлетворение или обида? Вслух же он ничего не сказал из чувства собственного достоинства — уже тогда их различали, двух Мшагу, прибавляя: Большой или Маленький, и он не хотел опускаться на уровень Маленького. Конечно, он знал кое-что о том, что за человек Мшагу Маленький и как себя проявил, а довольно скоро испытал это и на себе самом...

Да, надо ещё сказать, что Мшагу Большой не только был обделён кое-чем, кое-чем он был наделён в избытке. Этот излишек именно и доказывал, что Мшагу не успел пройти окончательной обработки. Он был сложён расточительно могучим, громадным, с ручищами, подобными крепким балкам. Однако же на самом деле не настолько был сильным, как выглядел. Правду говоря, сила-то у него была, и в достатке, да он не притрагивался к ней, даже и не догадывался о её мощи — недвижно замерла в нём стоячей водой... Однажды понадобилось от него какое-то усилие, он всколыхнул её и позволил течь, а она хлынула потоком. Если бы люди не помогли усмирить её — плохо бы кончилось... С тех пор он её и опасался, этой силы своей непомерной, смущался её. Поэтому сковал и наглухо запер в себе. Но иной раз, случалось, она не подчинялась ему, ворочалась в нём и тогда сбивала его с ног...

Сказанное Мшагу Маленьким о Мшагу Большом стало известно многим. И однажды как-то почтенные завсегдатаи колхозного клуба вернулись к этой теме в присутствии обоих Мшагу.

— Если даже творец кое-что и не успел в нём завершить, — начал один из собравшихся, — то всё же, надо признать, лепил его, когда материала под рукой было с избытком...

— Там, я думаю, материала вдоволь никогда не бывает. Или, скажешь, у Господа есть под рукой обрыв с глиной, как у Кяукиаса? — любовно оглаживая круглую рукоять своего посоха, Мшагу Маленький подмигнул со­седу. — Это «с избытком» просто лишнее, которое Творец не успел стесать...

— Не успел? Думаешь, он так уж дорожил глиной? — спросил другой.

— Безусловно!

— Тогда куда же он девал остатки?

— А это я вам скажу, куда девал, — вмешался вдруг в разговор Мшагу Большой, до того степенно и молча восседавший на скамье рядом. — Мшагу Маленький правду говорит... у Творца нет лишней глины, чтобы тратить её понапрасну. Он даже из отходов зря не потеряет ни крошки. Я, например, знаю, на что ушли отходы от меня.

— Да ну, неужели? — подбодрил, удивился как бы один из завсегдатаев. Видно, и вправду что-то знает, раз так долго молчал...

— Из отходов этих Бог слепил Мшагу Маленького, — объяснил Мшагу Большой. И ясная улыбка залила, затопила все морщинки его большого лица. — Оттого и получился маленьким...

— Мал золотник, да дорог, — почти выкрикнул Мшагу Маленький, которому очень не понравилась внезапная смелость Большого.

— Получился маленьким, — повторил Мшагу Большой, — потому что много отходов остаётся после окончательной отделки. А меня не успели завершить, так сказать, отделать как следует, — вот остатков и оказалось мало. Так что у меня в избытке как раз то, чего недостаёт Мшагу Маленькому...

Все глядели на Маленького, будто впервые увидели его, — разглядывали, можно сказать. Кое-кто, отвернувшись, прятал нехорошую ухмылку. Если б смеялись открыто, Мшагу Маленький стерпел бы, конечно, но затаённые усмешки — нет, это ударило в самое сердце!

— Отходов так мало осталось, хватило лишь на кожу да кости. Понадеялся, видно, Творец, что Мшагу Маленький на земле сам себе что-нибудь прибавит... — Никто и не подозревал, что Мшагу Большой может говорить так долго и складно. — Но прибавить здесь, в нашей жизни нелегко оказалось.

— Совсем невозможно... Думаешь, Творец знает о том, как скупа земля? Не только тот, у кого лишь кожа да кости, нет — чаще и буйволошкурый, с мясом, с жиром под кожей, даже и такой обжигается то горячим, то холодным, — отозвалось сразу несколько человек, говорили серьёзно, даже грустно.

— Всё же, согласитесь, Творец достоин хвалы. Плохо ли, хорошо ли, но из глины на одного слепил двоих!

Нет, положительно, никогда не развязывался до такой степени робкий обычно язык Мшагу Большого.

— Об этом сейчас даже и в газетах пишут, премии дают, — поддержал тот из завсегдатаев, кто затеял разговор. Подтолкнув локтем учителя, который для большего веса носил очки, спросил: — Как это называется?

— Экономия материала! — блеснул плоскими стёклами очков учитель.

Кое-кто не выдержал и прыснул от смеха.

Это переполнило чашу терпения: Мшагу Маленькийа — а в те годы он обладал ещё кое-какой силёнкой, — уронив любимый посох Шишкинтыпла, подскочил к Мшагу Большому и небольшими своими, почти детскими крючками-пальцами схватил его за горло. Мшагу Большой обладал завидным терпением и выносил это нападение довольно долго, но в конце концов стал задыхаться, и тогда выдержка его сдала, иссякла. Он, не сердясь даже, а просто желая свободно вздохнуть, напряг мышцы — и Мшагу Маленький отлетел метра на два, упал на мирную зелёную травку. Растянулся на ней, сухой и лёгонький, даже не примяв её.

Наблюдавшие эту схватку степенные завсегдатаи клуба не испугались, не вскочили в беспокойстве с мест — только лишь переглянулись, соображая, к чему бы это Мшагу не шевелится. В самом деле, всем было известно, что Мшагу Маленький за правду жизнь отдаст, ни перед чем не остановится. Может, в этом случае он считает себя неправым, потому и лежит неподвижно, затих на травке?..

Мшагу Большой, вздохнув наконец свободно, не сумел сдержать улыбки — залила все морщины и складки на старом его лице. С этой разлившейся безмятежной улыбкой он поднялся, шагнул, склонился над распластавшимся в траве Мшагу Маленьким. Опустившись на колени, он ласково коснулся его головы своей огромной ручищей, но Маленький не шелохнулся. Сидящие переглянулись: что за хитрец! Наверное, он нарочно, как лиса, притворясь мёртвой, подманивает, а потом хватает ворон, так и он хочет опять схватить Большого за горло. Правда, тогда Большой снова захочет вздохнуть через некоторое время, и Мшагу Маленький отлетит уже метра на три... А когда он отлетит в третий раз, вот тогда уж придётся вмешаться и разнимать. Ведь если в первый раз отлетел на два метра, сейчас отлетит ещё на три... два да три — всего пять... Придётся вставать, идти, опираясь на посох, добрых пять метров. Нет, лучше уж сейчас разнять, а то потом ещё дальше понадобится за ним идти...

Мшагу Большой осторожно перевернул лежащего лицом вверх, но тот всё не подавал признаков жизни.

— Долго же он может терпеть! — с уважением рассуждали завсегдатаи. — Как умеет добиваться своего: вынуждает Большого всё делать своими руками, выжидает, а как выберет удобный момент, пропало дело Мшагу Большого!

Вот и сейчас Мшагу Маленький так себя ведёт, такой пример терпения показывает, что ясно: жизнь отдаёт за правду!

Неподвластная Мшагу Большому улыбка блуждала по его лицу, а огромные его руки блуждали по плечам, по голове, по обмякшему телу Мшагу Маленького. Вот он поднял голову, Большой, и посмотрел на завсегдатаев, но как узнать, о чём он думает, если на лице вечная улыбка, доволен ли он или не всё как надо. Почтенные глядели на него, но не поднимались пока на помощь, считая, что он и сам может справиться.

Неожиданно Мшагу Большой приложил своё большое, сильно заросшее и измятое, словно на ночь клал его под матрац, приложил своё ухо к плоской груди Мшагу Маленького. Что касается дыхания, тут Мшагу Большой был слаб и нетороплив, не мог выносить долгой его задержки, но зато вот слухом он обладал острейшим: мог скуки ради слушать спор муравьёв глубоко под землёй.

А вот Мшагу Маленький — он сумеет не дышать, сколько понадобится...

Мшагу Большой в недоумении поднял глаза, уставился на завсегдатаев.

...Мшагу Маленького не перехитрить, он знает, что у противника острый слух, потому и не дышит. Не уступит, даже если сердце не выдержит...

Хотя, видно, пора уже всё-таки что-то предпринимать. Как узнаешь, что он там придумал, этот человек, так умело разбирающий правду, словно жареную курицу — по косточкам. Видно, он знает и как её защищать.

В этот момент раздался голос Мшагу Большого. Все прислушались.

— Умер, — сказал он, и по складочкам его улыбающегося лица потекли слёзы. Если уж он начинал плакать, так слёзы лились целыми потоками. Может, глина, из которой его так щедро слепили, была водоносной?

Старики на скамейке переглянулись.

...Если действительно умер Мшагу Маленький, то этот, обильно льющий слёзы, не сумеет уложить его как подобает. Мшагу Маленький, он ведь крутого нрава, это всем известно, и пальцы его так и останутся скрюченными, будто он ещё держит за горло Мшагу Большого. Умершего следует почитать, он уже принадлежит Богу, поэтому ничто лишнее не должно выпирать из него, всё должно быть пристойно. Единственно, что утешает во всей грустной истории, так это то, что покойник лежит от них на расстоянии не более двух метров, а мог бы лежать и в пяти...

Однако же и сейчас почтенные завсегдатаи не двинулись с места. Ведь если поднимутся они, значит, поверили в его смерть, Мшагу Маленького. Но ведь ясно же, что тогда столь неистовый правдолюбец, увидев такое, и в самом деле возьмёт и умрёт.

Мшагу Большой подсунул под плечи Маленького свои огромные ладони, поднял его как пушинку и, почти вплотную приблизив своё лицо, поглядел на его вечно красные веки.

Потом вдруг бережно опустил Маленького на траву и оглянулся на завсегдатаев:

— Нашлась!

— Что — нашлась?

— Душа!

На скамейке облегчённо вздохнули. Однако тут же возникло новое беспокойство: раз Мшагу Маленький жив, он ведь непременно захочет отомстить. Если не отомстит сейчас, тут же, значит, разойдутся двое Мшагу врагами, и тогда годы уйдут, чтобы их примирить. Ещё и потому это будет трудно, что главным мастером уговаривать во всём селе был именно Мшагу Маленький: способен был уговорить срастись сломанные кости. А где найти такого, который уговорил бы самого Мшагу?

Снова обернулся к скамейке Мшагу Большой:

— Глаза открыл!

Старики видели, как пристально, словно давным-давно не видел и успел соскучиться, глядел на воскресшего Мшагу Большой, и слёзы всё ещё струились по морщинам его улыбки...

Опять переглянулись завсегдатаи.

...Это ведь не принято, да и Богу вряд ли угодно, чтобы слёзы проливались, так сказать, над живым. Всё-таки что у него за политика, у Маленького этого, что так затаился? Может, просто хочет показать, что ничего такого не случилось?.. Да, если и политика, то прямо надо сказать: незаурядная. Тонкая. Сложная то есть.

И впрямь невелик Мшагу Маленький, с кулачок будет, а терпения у него — с большой дом. Это и естественно: не может служить правде нетерпеливый человек.

— Что со мной?.. — голос Мшагу Маленького был не столько слаб, сколько томен, словно у очнувшегося после сладкого сна.

Мшагу Большой открыл было рот, но не мог вымолвить и звука, мешали слёзы: все устремились в рот, как дождевая вода, уставшая растекаться по равнине и нашедшая наконец углубление, ямку...

— Что со мной? — настойчиво повторил Мшагу Маленький.

На скамейке покачали головами.

...Будто не знает... непрочной верёвкой хочет стреножить необъезженного коня...

Мшагу Большой, так и не успев ничего сказать, тронул горло в том месте, где хватал его Маленький, — то ли случайно, то ли зачесалось там... И Мшагу Маленький мгновенно вспомнил всё, будто ничего и не произошло с того времени, быстро схватил обидчика за то же место.

Старики на скамейке вздохнули с облегчением: слава Богу, не придётся их мирить, не отстанет теперь Мшагу Маленький от Большого, пока не отомстит. И, оставив обоих Мшагу заниматься выяснением отношений, зав­сегдатаи потихонечку разошлись.

Мшагу Маленький меж тем всё держал за горло Большого, а Большой всё сдерживал свою силу. Постепенно мир в его глазах сделался оранжевым, как персик, а потом и вовсе потемнел... Сколько он оставался тёмным, неизвестно, но когда Мшагу Большой очнулся, увидел, как испуганно хлопает глазами над ним Мшагу Маленький.

— Ну и дурень! Вы только посмотрите — способен ведь любую глупость выкинуть... возьмёт да и помрёт! Как индюк, никакого терпения! — И он сел на траву рядом.

Мшагу Большой, приподнявшись, тоже сел на траву. С тех пор Мшагу Большой и Мшагу Маленький были неразлучны, словно раздвоенный ствол одного дерева.

Но они и на самом деле были как бы раздвоенным стволом одного дерева — если не по роду занятий, то по характеру, по ощущению своего места в этой жизни. Да и жизнь не забывала — постоянно сводила их. Когда организовали колхозы и первые артели, оба они были ещё крепкими молодыми мужчинами, и оба записаны были бедняками. У того и у другого были семьи, только у Мшагу Маленького так никто и не родился, а у Мшагу Большого дом был полон детьми. Два или три года оба считали главным своим занятием (так они сами его называли) — бедность, но однажды внезапно друг за другом отреклись от неё.

Вот как это случилось.

Как-то артель выделила Мшагу Маленькому с женой изрядное количество пшеницы: он заполнил ею все закрома, а остаток ссыпал в пустой винный чан. Пока они ели эту пшеницу, в ней завелись неведомые вредители, которые сожрали не только зерно, но и самый чан. (Мшагу Маленький не считал себя человеком, способным на необдуманные поступки, но в этом случае не мог промолчать. На собрании встал и заявил вслух: так, мол, и так, вредители завелись у него в доме, не посчитался с тем, что это бросает тень на доброе имя его, ведь главное было — постоять за правду... Хотя, конечно, как тут найдёшь, что это за вредитель такой, и зерно и чан слопал... Никто так и не узнал ничего определённого насчёт вредителей, зерна и чана, так ничем дело и не кончилось, но Мшагу Маленький в тот раз впервые почуял своё призвание заступника правды.)

Что касается Мшагу Большого, то у него в доме восемь ртов просило есть, — разве б эти оставили зерно для вредителей? И вот как-то раз встал он на артельном собрании и заявил, что оставляет своё новое занятие -бедность. После этого он запутался, отвечая на сыпавшиеся вопросы сельчан. Именно тогда Мшагу Маленький и услышал настойчивый зов правды и, не колеблясь, откликнулся на него:

— Как же ему не оставлять занятие бедняка!.. — выкрикнул он, вскочив с места. — Семье из десяти человек даёте столько, сколько двоим, мне с женой, к примеру, где же правда и справедливость? Почему скрываешь правду? — накинулся он на Мшагу Большого. — Не стыдно тебе? Уклоняешься от правды? Сказать стесняешься, что детей кормить нечем?!

Собранию ничего не оставалось — не идти же против правды, — отсыпали Мшагу Большому к его зерну половину из положенного Мшагу Маленькому. С этого дня оба получили в добавление к основному, бедняцкому, ещё и новое звание: Мшагу Маленький — непреклонного заступника правды, откровенного борца, а Мшагу Большой — примирителя, успокаивающего, сглаживающего противоречия. Конечно, такие занятия в бумаги не запи­шешь, не занесёшь в графу, но оба большую часть своей жизни отдали именно этим профессиям, один спорил, другой мирил.

В тот день на собрании, когда Мшагу Большой стеснялся говорить о том, что бедность обременительна для него при большой его семье, Мшагу Маленький выступил было против уклончивости и мягкости Мшагу Боль­шого, однако, всё обдумав, решил, что и это его занятие — сглаживание — тоже нужно. Если бы Мшагу Большой просто повторял слова Маленького, он мешал бы довести его правду до других, которые продолжали бы делать всё по-своему, то есть не по правде, как её понимал Мшагу Маленький. Но примиритель, всё сглаживающий и смягчающий, способный остановить Мшагу Маленького, если того уж очень занесёт или если переборщит он, примиряющий, — такой человек помогает остальным лучше и яснее увидеть правду, делает её убедительной.

Вот так эти двое и стали словно бы раздвоенным стволом одного дерева.

С тех пор стоило Мшагу Маленькому заподозрить, что где-то что-то неладно, он ломится напрямую, добивался правды открыто, без всяких там околичностей, называя вещи своими именами. Где бы это ни происходило, на сходках ли, артельных собраниях, примирении враждующих, улаживании свадебных разногласий, или же речь шла о семейной ссоре, — всюду Мшагу Маленький, колюче сверкая глазками, намертво хватался за то, что считал правдой. Мшагу Большой начинал примирительные речи, и Маленький, забыв обо всём, набрасывался на него, будто в нём одном коренились все неправды мира. В конце концов всегда выходило так, будто Мшагу Большой принимает на себя вину, и Маленький успокаивался.

Время шло, но ничто не менялось. Мшагу Маленький всё так же ратовал за правду, Мшагу Большой, смягчая его наскоки, как бы принимал вину на себя, чем отвлекал и опять и опять утихомиривал заступника справед­ливости.

Так они и состарились.

Теперь в бумагах у каждого записано было новое их занятие: пенсионер. Но это в бумагах, это неважно; зато никогда прежде не было у них столько времени на то, что оба считали главным своим занятием. И оба, разумеется, не упускали времени, не тратили его даром...

3. КОГДА СОЛНЦЕ ПОДНЯЛОСЬ НА ВЫСОТУ ОЛЕНЬЕГО ПРЫЖКА. Мшагу Большой всё ещё стоял в тени акации, отдыхал, умиротворённо улыбаясь. Ветерок, осушивший вспотевший его лоб, становился всё приятнее. Мшагу расстегнул обычно наглухо застёгнутый ворот рубашки, ослабил пояс, к которому прикреплялись большой кинжал и пустая пороховница, и дал возможность ветерку овеять спину и грудь. Стало ещё приятнее. Улыбка, уже не вмещаясь в отведённые ей на лице складки, переливалась через край.

Однако его ждали сегодня большие дела. Прежде всего ждала, конечно, дорога, пора было двигаться дальше... Чтобы подготовить всё к разговору, он должен прийти пораньше, пока Мшагу Маленький ещё находится в пути. Мшагу Большой огляделся и, не заметив никого поблизости, снял с Кварквантиа свой башлык и так продолжал путь, не надев башлык на голову и не затянув пояса. Несомненно, он приведёт себя в должный вид — и застегнётся, и подтянет пояс, и башлык наденет, — как только приблизится к цели своего путешествия.

Было жарко, но ветерок приносил прохладу, щебетали не сморенные ещё жарой птицы. Настроение Мшагу Большого было прекрасным. Правда, предстоял крепкий разговор с Мшагу Маленьким, неизбежны трения, но в конце концов ведь они сойдутся на чём-либо, — как всегда.

Они живут на соседних холмах, друг против друга. Когда Мшагу Маленький раздражён, это не ускользает от острого слуха Мшагу Большого. Сегодня утром, например, в уши Мшагу Большого ворвался донёсшийся с соседнего холма голос Маленького.

— Мамалыгу сними с огня, мамалыгу! — кричал он старухе.

Мшагу Маленький и Мшагу Большой никогда не выходили из дому, не позавтракав, потому что на том пути, который предстоял им в течение дня, могло не оказаться ни крошки пищи, либо она попадалась слишком поздно, уже вечером... Богатый жизненный опыт выручал их: они каждый раз выходили из дому, плотно поев. Из этого же опыта Мшагу Большой знал, что Мшагу Маленький, рассердившись, постоянно испытывает чувство голода. И если не мог сразу же съесть что-нибудь такое, поплотнее, то раздражался ещё сильней. Сердился Мшагу Маленький обычно в тех случаях, если не затрагивался в разговоре какой-либо значительный вопрос или не обсуждалась важная проблема. И вот в такие критические минуты подобающее угощение и стакан вина (хоть и не увлекался им слишком) и простая застольная беседа могли в какой-то степени успокоить Мшагу Маленького.

Но сегодня предстоит нечто действительно важное. Дело, которое они собираются обсудить сегодня, можно обсуждать не только день, а и целую неделю. И если даже не окажется в достатке слов для столь значительного разговора и он прервётся, хозяин, ожидающий их, не поленится на угощение, так что рты их, точно, будут заняты делом — не тем, так этим.

С дороги был уже виден двор, к которому направлялся Мшагу Большой, и ореховое дерево во дворе, и хозяин, сидящий под деревом. Мшагу проворно накинул башлык, застегнул наглухо ворот, затянул потуже пояс, выдвинул вперёд верный свой посох Кварквантиа и чинно, торжественно, неторопливо двинулся к цели.

4. МАСТЕР КЯУКИАС — ЗОЛОТЫЕ РУКИ сидел на скамье под старым ореховым деревом, едва родившим теперь редкие листья, сидел посреди своего просторного, открытого всему миру двора. Дело было утром, в конце пятого месяца — мая или, по старинке, месяца сева, в двадцатом веке по грегорианскому календарю, или по новому стилю, хотя сам хозяин привычно отсчитывал время по фазам луны. Сидел, как сиживал его отец, а до того — отец его отца, а до того дед отца... прадед... прапрадед...

Великий мастер, мастер Кяукиас — золотые руки.

Перед ним лежала груда уже очищенных прутьев, рядом — неочищенных, толстых, им предназначено было лечь в днище корзины, днище уже было готово и сплетён первый боковой ряд. Справа от мастера, под рукой лежал сделанный им самим большой рабочий нож. Сладкоголосый друг, ценимый выше всех остальных друзей-инструментов. Никто не подумает, глянув на быстрые худые пальцы мастера, что они легко управляются с таким тяжёлым ножом. Но пальцы и нож любили и понимали, а потому берегли и не утомляли друг друга.

Они так чувствовали, так слушались друг друга, что возникало некое новое качество, невозможное в изготовленной вещи без удивительного этого согласия; но со стороны казалось немыслимым, невероятным, чтобы всё, сотворённое в таком необычайном согласии, возникло, вышло из-под этих худых стариковских пальцев и кованого в обыкновенной сельской кузнице ножа.

Следом за Сладкоголосым расположились другие привычные орудия труда: топорик Чудозвон, ножовка Визглянка, долото Шептун, молоток Крепкий Удар, киянка Тупоголовка, молот Гулкозвон... — все они, объеди­няясь с худыми пальцами мастера, умели творить чудо, преображали всё, чего касались...

Каждого своего друга он знал и отличал по голосу. Стоило инструменту встретиться с деревом, как он звучал своим особым тембром, а некоторые из них во время работы пели. Иной раз в этом звучании участвовал даже и окружающий воздух — наподобие воды, разбегающейся кругами от брошенного в неё камня. Кяукиас отличал по голосу не только своих друзей, но знал также отзвук всякого дерева. Он помогал дереву заговорить и ведал, где таится его душа. И не только потому, что изготовлял прекрасные апхиарцы и ачамгуры, — нет, просто он от рождения понимал голос любого дерева. Он и мастерил эти музыкальные инструменты, можно сказать, для то­го, чтобы другие люди тоже могли бы услышать звучание живого дерева. Но удивительно, что, собрав по кусочкам, по нотам это звучание для других, дав ему проявиться, он утрачивал голос дерева для себя — не умел извлечь его из готового инструмента.

Когда его рука вот так вот, в добром согласии со своими друзьями, занята была древним ремеслом, мастер не испытывал, просто не знал усталости, так согласованны были все их действия и столько тайн открывало им дерево. Если дерево попадалось из молчащих, — что ж, чем труднее поддавалось оно их усилиям, тем слаженнее работали пальцы и нож, и дерево, бывало, изронит-таки свои утаиваемые заветные звуки.

Всю прошлую неделю Кяукиас сеял и поэтому разлучен был со своими друзьями, успел стосковаться по ним. Он скучал без каждого из них, но работать сразу вместе со всеми, разумеется, не мог. И сколько бы ни глядел на инструмент, не способен был утолить свою тоску, пока не потрудится вволю вместе с ним...

Сегодня Кяукиас встал рано и успел отвести душу со своим Сладкоголосым другом, который наговорился с прутьями, а с иными, поддающимися, даже и пел. Мастер и сам незаметно для себя увлёкся их пением и потихоньку начинал подпевать им.

С тех пор как Кяукиас, подобно Мшагу Маленькому и Мшагу Большому, вышел на пенсию, он получил возможность почти ежедневно встречаться со своими друзьями-инструментами. Прежде, когда он работал в колхозе, больше всего его тяготили длинные собрания: раз в неделю обязательно собирались — то ли бригадой, то ли артелью. И если б ещё сразу начиналось! В ожидании начала люди судачили, болтали, насмешничали, некоторые, отойдя в сторонку, пели, а иные, стругая от нечего делать палочку, тратили попусту и время и материал... Конечно, он и сам не прочь бы побалагурить, или понасмешничать, или даже спеть — всё это неплохо у него получалось, но только при одном условии: когда руки были заняты инструментами. Тогда все его способности оживали и расцветали. Ожидая начала собрания, он, пока люди беззаботно тратили столько слов и времени, ощущал себя пастухом, запершим стадо в хлеву и сбежавшим на танцы.

До ухода на пенсию, да и после он никогда ни от кого не ждал руководящих указаний, всегда знал сам, что, когда и как ему делать.

Только к одному его принуждали, к собраниям. Но как только сделался пенсионером, перестали. И тут произошло нечто поразительное, такое, чему он бы и во сне не поверил, не то что наяву: он стал скучать по собраниям. Однажды даже сам, без зова начальственного, пошёл на общее колхозное собрание, но не высидел до конца. Он стосковался по обществу, по людям, но оказалось, что собрание не способно утолить его голод, желание быть вместе со всеми. На его счастье в тот вечер повстречались с ним Мшагу Маленький и Мшагу Большой. С тех пор как сделались они пенсионерами, у них было наконец-то достаточно времени, чтобы тратить его не жалея на своё главное занятие: на собрания, обсуждения и споры. О лучшем они и не мечтали. И не томились ожиданием, как раньше, не зная, чем себя занять до начала собрания. Нет, теперь они активно готовились: Мшагу Маленький брал слово и за что-либо горячо заступался либо так же горячо изничтожал, а Мшагу Большой сдерживал его, сглаживал резкости, смягчал сказанное другом в запальчивости.

В тот раз Мшагу Маленький не получил слова на собрании — слишком много было горячих дел в страдную пору. Когда же со временем бывало посвободнее, его даже, случалось, просили выступить: на всяком собрании нужно хоть немного критики, если всё хорошо и гладко, так это и не собрание, а юбилей какой-то. Говорят же, что даже и лес имеет уши. А если слух такой насчёт собраний без критики, не дай бог, переберётся за реку — там ведь дороги стрелами несутся в разные стороны, — может занести кто знает куда.

Председатель на том деловом перегруженном вопросами собрании хотел— таки дать слово Мшагу Маленькому. Во-первых, многие во время выборов были против председателя, а Мшагу Маленький, этот великий адвокат справедливости, заподозрив сговор, яростно выступил в его защиту. Во— вторых, председатель выпускал Мшагу Маленького, то есть давал ему слово, как только становился в тупик, не мог ясно и чётко решить неотложные хозяйственные проблемы или ответить на неприятные вопросы, и тогда уж, после выступления Мшагу Маленького, собрание так сумбурно запутывалось, что успевало кончиться прежде, чем способно было прийти к какому-то решению.

Как-то при встрече Мшагу Маленький сам, по своей инициативе заявил председателю, что подобные ему, председателю, должны руководить, а не работать физически. А поблизости, то есть рядом, нужны, должны быть люди, напоминающие об этом другим. И что всего этого требуют не всегда мягкие законы справедливости... Мшагу имел в виду, говоря всё это, что председатель был высоченный, не мог пройти ни в одну дверь, не согнувшись, а руки были как у нормального заурядного человека, без особой какой-то силы или умения, и ноги длинные, да некрепкие, худые и слабые... Куда такому работать физически?

Но председатель истолковал по-своему — словно бы приобрёл горячего сторонника.

Мшагу Маленький никогда не умел ладить с людьми, и не только с начальством, но и просто с такими же, как он сам, а вот с председателем после этого случая как-то сблизился. Вообще-то терпеть не мог унижаю­щихся, умеющих льстить ради самосохранения, но тут подкупило его то, что показалось, будто председатель молча отдается под его защиту, признавая тем самым его права поборника справедливости.

А на этом собрании, о котором речь, Мшагу не сумел даже переглянуться с председателем: один не успевал договорить, как поднимался следующий: вспашка, сев, трактора, быки, буйволы, чай, табак — всё надо успеть сделать, решить, сажать, сеять, собирать...

Так и не открыв рта на собрании, вышел Мшагу Маленький на улицу злой и готовый придраться к чему угодно. И надо же тут было ему повстречать Кяукиаса, так и не утолившего на собрании свою тоску по общению...

— Приходите завтра ко мне, — пригласил он обоих Мшагу. — Сядем у меня под орехом и заново спокойно и здраво обсудим всё, что решили на собрании.

Оба Мшагу переглянулись и тут же согласились. С того памятного дня минул уже год.

Кяукиас и думать забыл о собраниях. Вместо него на каждое исправно ходили Мшагу Маленький и Мшагу Большой, однако им всё реже удавалось выступить там. Отягощённые обидой, являлись они к Кяукиасу на следу­ющий день и повторяли собрания, обогащённые теперь их собственными выступлениями.

Для Кяукиаса порядок этот был очень удобен, руки его продолжали заниматься делом, а голова участвовала в собрании. Случалось, правда, и такое, что оба Мшагу явились к Кяукиасу, не имея готовой темы для собра­ния. Мшагу Маленький тогда бывал особенно раздражён; когда ему не о чём было поговорить, он начинал злиться на возникающее при этом мучительное чувство голода. Кяукиас и тут находил средство успокоить его: накрывал стол, сам присаживался рядом, успевал и поработать, и пригубливать время от времени, участвуя в тостах.

...Но сегодня они все трое собрались, чтобы обсудить крайне важный вопрос, давненько не удавалось заняться подобным. И день выдался ясный, хороший, вполне подходящий для обсуждения, — погода ведь тоже должна быть на высоте, не подвести.

Так уж повелось, что важные проблемы, обсуждавшиеся их отцами, отцами отцов, дедами отцов, решались обыкновенно под сенью ореховых деревьев. А у Кяукиаса во дворе как раз стоял орех, дающий приличную случаю тень. И вопрос, который они собрались обсуждать, отвечал в свою очередь всем этим требованиям, действительно важен был, вполне подходил для разговора в ясный хороший день, под ореховым деревом, при участии достойнейших из достойных.

Кяукиас в эти минуты, когда Мшагу Большой приближался к его двору, полностью был поглощён плетением корзины, словно плёл не обычную полезную в хозяйстве вещь, а по крайней мере Ноев ковчег, который надо было обязательно успеть завершить до потопа. Он, конечно, думал и о гостях тоже, вообще он всегда принимал их приветливо. Мастер частенько нуждается в зрителях, это раз, а во-вторых, он таким образом избавлялся от тягостного для него посещения собраний, при всём том как бы участвуя в них.

Ореховые прутья как раз и поспели для плетения, — потому что ранней весной, когда ещё бродят соки, они были ломкие. Позднее же у мастера не станет времени, чтобы плести корзины, — надо успевать сейчас. И впереди ещё немало предстоит, дел достаточно: он ещё не со всеми своими друзьями— инструментами наговорился.

Он почувствовал, что кто-то вошёл во двор; подняв голову, убедился, что, как обычно, не ошибается: тихонько притворив за собой ворота, неспешно двигался к нему по двору Мшагу Большой, степенным, не широким и не мелким шагом. Он ещё раз проверил ладонью, не забыл ли надвинуть башлык на голову, пробежался пальцами по пуговкам — да, ворот застёгнут как положено — и ещё издали послал Кяукиасу безмятежную свою улыбку. Кяукиас, торопясь использовать для работы даже и эти минуты, пока Мшагу Большой приближался, соблюдая достоинство, — сидя на усыпанной стружками зелёной траве, мастер Кяукиас старался успеть оплести ряд, что­бы не прервать звучавшую под пальцами песню. Если не доплетёт сейчас, то доканчивать придётся вглухую, без звучания, и ему будет чудиться, что в новой корзине — прореха, дыра осталась незаделанная.

Он успел доплести необходимый этот ряд как раз в минуту, когда Мшагу Большой приблизился наконец и произнёс с неизменной улыбкой:

— Да спорится твоя работа!

— Добро пожаловать, добро пожаловать! — Кяукиас вскочил по-молодому проворно. — Присаживайся, — он указал на заранее приготовленную, сколоченную из крепких досок скамейку, не слишком высокую, не чересчур низкую, не очень тяжёлую, но и не легковесную — достойную, подходящую к случаю скамейку, на которую прилично опуститься уважающему себя человеку.

— Сиди, не вставай ради меня! — умоляюще воскликнул Мшагу Большой. — Лучше умереть, чем тебя беспокоить!

— Зачем клянешь себя! — возражал мастер, мельком взглянув на свои руки, уже томящиеся без работы.

— Клянусь тобой — не сяду, пока не сядешь ты! Клянусь тобой!

— Мшагу, я же хозяин, могу и постоять.

— Да благословит Бог твоё хозяйствование, но я так хочу, я настаиваю... как гость!

— Сядь! Садись же!

-Нет, сначала ты сядь!

— Прошу тебя, Мшагу, присаживайся! Клянусь тобой!

— Тобой клянусь... Слушай, мы так не успеем посоветоваться, а Мшагу Маленький вот-вот придёт.

Услышав о Мшагу Маленьком, Большой вздрогнул и тут же послушно сел. Кяукиас, поспешно опустившись на травку, поднял свою корзину — сейчас он сплетал как раз такое место, для которого надо выбрать лучшие прутья, чтоб не получилось вмятины, изъяна. Если что-то перестаёт получаться, умолкает под его пальцами песня. Прогладив несколько раз тупой стороной лезвия выбранную хворостину, он укрепил её конец и продолжал плести. Всё шло хорошо, зазвучала песня ручейка, над которым рос ореховый куст. И мастер теперь уже мог отвлечься и разговаривать, не мешая делу, которым занимался.

— Мшагу Маленький, верно, уже в дороге? — негромко, чтоб не спугнуть мелодию, спросил он.

— Конечно, я думаю, уж скоро подойдёт, — Мшагу Большой дёрнулся беспокойно. — Знаешь, может, не надо начинать сразу, как он появится. Это такое дело... Пусть сначала отдышится, скажи ему тёплые слова.

— Да, да, надо дать ему отдохнуть, исподволь, постепенно подвести к разговору...

— Правильно! Но тянуть тоже не стоит. Пока он не начал нервничать, нужно успеть сказать ему главное. А то рассердится, захочет есть...

— Поручи мне, я знаю, сумею найти момент... — не поднимая головы от корзины, тихо, почти шёпотом отвечал Кяукиас.

Его прут сплетался ровно и всё тянул песенку ручейка, над которым вырос. Кяукиас был захвачен этой неслышной для других мелодией — что ему ещё нужно было для счастья! Если не считать лёгкой тоски по другим инструментам, с которыми всё равно не мог ведь работать сейчас одновременно, всё остальное, чего он хотел от жизни, было с ним.

— А где же наша благодетельница? — поинтересовался Мшагу Большой, считая, что начало делу уже положено.

— На мельницу ушла. Собиралась табак полить, пока кукуруза мелется. Это рядом там...

— А не жарко для полива?

— Там тень держится, пока солнце не поднимется на высоту дерева.

— Ах, мастер, мастер, всё-то ты знаешь! Что только не вмещается в твоей голове! — улыбка растеклась по широкому лицу Мшагу Большого. Однако тут же он опасливо покосился на ворота: Мшагу Маленький не любил, чтобы при нём хвалили кого-либо, особенно если это делал Мшагу Большой. И Кяукиас думал о том, что должен подойти Маленький. И спешил поэтому, чтобы успеть сплести сужение — талию корзины. Если он сумеет придать корзине изящную форму, тогда всё станет на место и можно будет спокойно выводить узор.

— Разве в тени табак хорошо растёт? — спросил Мшагу Большой. Он хотел заполнить паузу, но не мог найти подходящей, достойной темы, так как ощущал приближение Маленького и голова его была занята предстоящим.

— Не все тенистые места одинаковы... — безмятежно отозвался Кяукиас. — Пока табак не подрос и нуждается в воде, ему достаточно и этого солнца. Когда же вырастут и окрепнут корни, пойдут листья, день укоротится и солнце чуть сдвинется в сторону — с самого утра будет освещать его... Видишь мудрость, она немножко одновременно и хитрость, а хитрость в хозяйстве всегда пригодится, — засмеялся Кяукиас.

— И впрямь, чего только не помещается в твоей голове! — совсем тихонько похвалил Мшагу Большой и обернулся, посмотрел: вот и солнце поднялось уже на высоту дерева...

5. КОГДА СОЛНЦЕ ПОДНЯЛОСЬ НА ВЫСОТУ ДЕРЕВА, к воротам Кяукиаса подошёл Мшагу Маленький. Кяукиас успел доплести ответственное место — талию корзины, отложил пока работу и, не вставая с травы, стряхивал стружки. Мшагу Большой, приготовляясь к встрече, выпрямил спину, взялся поудобнее за лучшего друга Кварквантиа, чтобы в нужный момент, опершись на него, быстро подняться.

Войдя в ворота, Мшагу Маленький ускорил шаг, словно доставил важную новость. Когда он добрался до середины двора, встал Мшагу Большой и сделал несколько шагов навстречу. Кяукиас тоже резво поднялся, отряхнул с себя щепки и стружки.

— Да ожидает вас добро! — приветствовал ожидавших его Мшагу Маленький. Приподняв красные воспалённые веки, он пронзительно глянул на них своими колючими маленькими глазками. Мшагу Большой торопливо поставил перед Маленьким скамью, на которой перед тем сидел сам.

— На своей скамье сам сиди! — указал поучающе Маленький, взял протянутую Кяукиасом вторую скамью и сразу же опустился на неё. — Я чужого места ни у кого никогда не отнимал, но и своего не отдавал! — он бережно устроил рядом с собой на скамье своего лучшего друга — самшитовый посох Шишкинтыпла.

Наконец все устроились.

— Я готов, только уж и с корзиной помаленьку буду возиться, — смущённо улыбаясь, объявил Кяукиас. — Когда руки заняты, я лучше слышу...

— Не сегодня же тебя впервые увидели... — ответил Мшагу Маленький. — Когда дятел не стучит по дереву, у него, говорят, голова болит.

— Действительно, так и есть, — подтвердил Кяукиас.

— Так и есть, это точно, — добавил и Мшагу Большой.

— Мы все такие. Когда не заняты настоящим делом, мучаемся головой, — не очень охотно, без одушевления продолжал Мшагу Маленький. — Однако, пока мы живы, пока глаза глядят, мы должны делать то, что и делали. Чтоб не оказаться бедными родственниками. Мы должны прямо смотреть людям в глаза!

— Несомненно, — поспешил согласиться Мшагу Большой. — Все это знают...

— Напрасно так говоришь, — кольнул его Мшагу Маленький. — Не все хотят знать, что Мшагу Маленький правильный человек. Что он не терпел позора, никогда не обходил кривду без боя. И не будет, пока не ушла душа, пока глаза его видят этот мир. Об этом знают не только здесь — и подальше тоже. Но есть некоторые... добиваются, чтобы люди в этом сомневались. Это, знаешь, выгодно таким, у которых нутро нечисто. Но пока я жив, запомни, я не дам им спать спокойно.

В такие моменты Мшагу Большой ничего не мог ответить другу, потому что Мшагу Маленький не терпел, когда его ругали, но ещё больше — когда хвалили, вовсе не выносил.

Кяукиас взялся было за свою корзину, но подумал с тревогой, что Мшагу Маленький скоро захочет есть а жена ведь не вернётся, пока не польёт табак...

— Слушайте, вы что, не ходите уже никуда или под ноги не глядите? — в глазах у Мшагу Маленького сидело сегодня что-то очень уж много колючек.

— Почему? — спросил Кяукиас.

— Опять что-то случилось? — невнятно пробормотал Мшагу Большой.

— Все тропинки перепахали — этого мало? Есть, оказывается, у нас в селе такой аграмон. Если земля пустует, даже если двор это, ему всё одно: вспашите, засейте, посадите... Сказали: есть, мол, у нас аграмон, всё-то он знает, — значит, самим можно уже и не думать. Не нашлось человека, чтобы указать ему, поправить... Кто же может везде успеть!..

— Он же аграмон, его слово тоже что-то значит. За это одно, за землю, его нельзя ещё считать испорченным, — нерешительно возразил Мшагу Большой.

— Не то что испорченный, ещё хуже! — кольнул глазами Мшагу Маленький. — Если ты испорченный, — сиди дома, пусть дом твой тебя прячет. А что тебе делать в общественном направлении, там думать надо! Однако виноват больше не он сам, а те виноваты, кто позволяет ему творить безобразие. Просто руки ещё не доходят до них!

— Говорят, что его учили такие люди... готовые поспорить с самим Богом! — Мшагу Большой был озадачен тем, что разговор идёт не о том, не тот, к которому он готовился, но и молчать нельзя ведь было, не отвечать хоть что— то...

— Сейчас такое время: всякий, кому не лень, спорит с Богом. Почему ты должен спорить с ним, с Богом, он что, сказал тебе, что хочет спорить с тобой? Нет, он без тебя знает своё дело, сам творит, что ему нужно, а ты эанимайся своим делом... по справедливости!..

— В конце концов, говори о нём, что хочешь, об аграмоне... но о его учителях... не наше дело их судить... — Мшагу Большой видел, что его заносит не туда, разговор сегодня потёк как-то не по обычному руслу.

— Кто это тебе сказал? Это значит, Мшагу Маленький не имеет права говорить о них?! Да я, я один полное имею на это право, да, да, я! Если я не выращу, что он будет есть? Что он курить будет, когда сидит на своём балконе? Кто ему даст, спрашиваю, кто? Кто ему даст этот чай, которым он балуется по утрам и вечерам? Ах, ты этого не знал? Теперь будешь знать!

— Это, конечно, так, но...

— Что — «но»? Что?

— Нет, нет... Я хочу сказать, что ты прав.

— Что ты мне всё говоришь ... я и сам без тебя знаю, что прав!

Тут Мшагу Маленький поутих немного, успокоился, кажется.

Кяукиас, держа корзину в вытянутых руках, привычно взыскательно

оценил форму, полюбовался красивым изгибом её талии, отложил её в сторону, на травку. И только сейчас спохватился, что гости замолчали чего— то... Уж не поссорились ли? А может, Мшагу Маленький уже захотел есть? Он ведь сам никогда не скажет, но таким сделается нервным и нетерпимым, прямо невозможно...

— Всё, о чём вы говорите, безусловно, тоже важно... — начал Кяукиас... — Но мне кажется, не надо всё ходить вокруг да около... мы должны сегодня обсудить очень большой вопрос. Пожалуй, настало время приступить.

— А как же, и приступим! — вспыхнул Мшагу Маленький. — Как это вы не можете понять, что раз у Мшагу жива ещё душа, раз глядят на этот мир его глаза, он не успокоится, пока не решит это дело! Разве можно закрывать нам глаза, заткнуть уши! Ведь кто мы? Мы народ! Всякий должен знать, что не может пройти мимо нас, словно мимо неодушевлённого плетня!

— Вопрос сегодня такой... — продолжал Кяукиас. Обычно собрание открывал и вёл мастер, это и ему было удобно: он начнёт, а там, пока двое Мшагу сшибаются, он и слово успеет вставить, и дело сделает. — Вопрос се­годня такой, — повторил он. — Председатель колхоза хорошо ли, плохо ли, но ведь столько лет проработал! И мы много лет работали с ним. Ничего особенно хорошего он, правда, не сделал, но и плохого тоже вроде ничего... Если от чистого сердца сказать, разве всё же мало вспоминаем доброго? Например, когда сын Мшагу Большого женился, он был тамадой и столько трудился, даже ночью оставался за столом. Потом, если помните, такой случай был: увидел он, что внизу, на равнине, на колхозной земле, скот пасётся. Кукуруза уже поспела, отвердела, тогда скотина много не могла съесть. Всё же не положено было на поле находиться скоту... Он ехал верхом сюда к нам, спешил. Так и не успел, значит, там слезть с лошади — привезла его к нам. Как сегодня помню, в табачном сарае собрание было, он через слово вспоминал о том, что в поле скот пасётся. «Кукуруза отвердела, скотина много не навредит, успокойтесь», — уговаривали его опытные люди, но нет, не мог он забыть об этом непорядке. Долго на собрании обсуждали разные вопросы, задержались... после таких трудов надо же было покормить человека, пришли все ко мне. Честно скажу, руководитель колхоза не каждый день у меня в доме бывает, нельзя подавать ему обычную нашу еду. Пришлось зарезать нескольких кур, индюшек, выпить друг за друга, как же без этого. Уже вечером, на закате, возвращаясь всё той же дорогой, хоть и устал он очень за столом, посмотрел всё же председатель наш туда, на поле, и заметил: скотина мирно собралась под грабом и жуёт свою жвачку. А лошадь такая была у него норовистая: опять пронесла его мимо, не остановилась. А он заехал всё же в контору, хоть и устал невозможно, а его ждали бригадиры, так, помните, он их всех отправил в поле выгонять скот.

— Надо подчеркнуть — отменив совещание! — не утерпел, вставил Мшагу Маленький: у него, ясное дело, накопилось что сказать.

— Да, отменив совещание. Это не всякий сделает, — продолжал Кяукиас. — Извините меня, я слегка заговорился...

— Не заговорился, хорошо излагаешь, — опять вмешался Мшагу Маленький.

— Мы здесь не шутки шутим, обсуждаем народное дело.

— Одним словом, сегодня стоит вопрос об освобождении этого человека, об избрании на его место другого. Обсудим сначала его снятие.

— Не снятие — освобождение, — поправил Мшагу Большой, зная, как сейчас следует говорить.

— Как хочешь называй, только мы должны рассмотреть, кто у нас был, кого дают, сравнить должны их и вынести решение, что для нас будет лучше... Вот что я хотел сказать. Извините, если был многословен.

Мшагу Маленький задумался, кашлянул, ухватил покрепче своего лучшего друга, самшитовый посох Шишкинтыпла, тяжело приподнял и с силой вонзил перед собой — стальным наконечником в землю.

— Я, — начал он не громко и не тихо, а всё же внушительно, — я с удовольствием слушал всё, что сказал нам здесь мастер Кяукиас. Таких, как Кяукиас, дорогой народ, вы все знаете, мы называем первыми. Мы стараемся ради них, ради таких, как он, труженик, передовик, честный человек, не мелочный, всегда на стороне правды и справедливости. Правда... Правда... — показав остатки мелких уже пожелтевших зубов, Мшагу Маленький изобразил подобие улыбки. — Правда, он не мог до конца выявить, объяснить, в чём тут дело, но не будем его строго судить. Как говорится, каждый — что может. Я, почтенный народ, не посчитайте это бахвальством, вы знаете, что я этого не люблю... но от вашего имени, от своего имени... если хочу что-то сказать, я в состоянии это сделать!

— Кто же и сможет, если не ты, — подтвердил Кяукиас, с огорчением посматривая на свои незанятые руки.

— Кто может, кто сумеет сказать, как ты! — внёс свою долю и Мшагу Большой, зная, что его время ещё не настало, но и не считая приличным промолчать.

— Но, — продолжал Мшагу Маленький, переждав похвалы, -повторяю, первым долгом нам нужно прислушиваться к таким, как Кяукиас, труженикам, которые никогда не подведут. Так вот, рассмотрим вопрос, который он предложил. Подойдём с одной стороны, с другой, заглянем внутрь. В первую очередь я спрашиваю вас, уважаемый народ: что такое случилось, чтобы сейчас, в середине года, когда давным-давно прошли и выборы, и назначения, и увольнения, чтобы сейчас, как говорится, с бухты— барахты понадобилось менять председателя?!

— Видимо, иначе нельзя. Никто не говорит ведь, что он такой уж плохой, но так получается, при нём люди начали ссориться, затевать склоки... — Мшагу Большой почувствовал, что наступила его очередь сказать — самая пора, — и непривычно смело вступил в разговор.

— Я знал, что вы так скажете! Я знал! Мшагу так просто не проведёшь, кое-что я видел, кое-что слышал... Кто, говоришь, при нём столкнулся? И с кем? Думаешь, они там по делу спорят: о бригадах, полях, чайных план­тациях? Хорошо знаешь ведь, что нет, не по делу ссорятся, а всё только ищешь предлог, очернить желаешь председателя! Если жители холмов не поделили что-то с обитателями низины, при чём здесь председатель колхоза?! Когда привязались к нему, чтобы помочь, привязались так, что стали мешать работать, разве этот человек не вынес вопрос на всеобщее обсуждение, не сказал на собрании, что этих, мол, надо снять, а тех — загнать подальше... Но вы ему не позволили, уважаемый народ, вы ему не позволили сделать, как он предложил! — Мшагу Маленький отвёл свои колючие глазки от Мшагу Большого и оглядел просторный двор Кяукиаса, словно он забит был собравшимися людьми. — Несомненно, это относится не ко всем, — насчёт того, что помешали ему, председателю, — а к тем, кто здесь воду мутит...

— Вряд ли кто хочет мутить воду... наверное, так будет лучше сказать... — добавил Мшагу Большой.

— Говоришь, никто не мутит воду? — впился в него колючим взором Мшагу Маленький. — Так-таки никто? В том-то и дело, что мы все видим! Ничто не ускользнёт от нас! Пусть вам не кажется, что не найдётся никого, кто бы заступился, не сказал от имени таких, как Кяукиас. Нет, обманываетесь вы. Вот, скажем, меня нет, пропал, исчез...

— Что ты говоришь?! Не приведи Бог такого! — даже привстал в испуге Мшагу Большой.

— Здесь есть люди, да станет их боль моею, есть люди, что могут соединить сломанные кости, которые уговорили множество враждующих спокойно смотреть друг на друга... Разве не так? Так! Правда, человек, которого мы критикуем, не смог он сделать, чтобы телёнок не сосал свою мать, овца паслась с волком, чтобы яйцо свободно катилось и не нашло на что натолкнуться и разбиться. Но этого и не сможет никто, кроме Всевышнего. Для тех же, кто не на небе живёт, кто здесь, внизу, он ведь вполне подходил. И что вы в нём увидели плохого?

— Никто не держит против него зла, как и я, но раз столько людей выступило против него, не стоит цепляться за должность, ведь он же сам промолчал, — предложил Мшагу Большой, что-то непонятное скрывая за своей неизменной улыбкой.

— Если зла нет на него, в чём тогда причина? Что плохого нашли в нём?

— При желании в каждом можно выискать плохое. Почему не увидеть? Вот, скажем, лошадь у него была капризная, не останавливалась там, где он хотел, проносила его мимо работающих, мимо конторы, где его целыми днями ждали... Не замечал, не кланялся при встрече с людьми. Разве этого мало?

— Уважаемый народ, вы только что слышали, как хотят неповинному человеку приписать несвойственную ему вину, — начал Мшагу Маленький, оторвав колючий взгляд от Большого и оглядывая словно бы полный народа двор Кяукиаса. — Что ему было делать, если лошадь не останавливалась? Что — я спрашиваю? И другое... Вы же знаете, как он высок, просто с дерево ростом. Пока громко не покричат ему, он и не заметит сверху, не услышит. Потому и не кланялся.

— Тут я с тобой не вполне согласен, — неожиданно кислым тоном прервал его Кяукиас. — Очень невысоким был проверяющий, которого прислали посмотреть, как заржавели колхозные трактора под открытым небом. Невысокий, председателю до пояса не доставал, однако тот его прекрасно слышал и не уставал кланяться.

Кяукиас действительно сердился сейчас. Когда ему приходилось много говорить, а руки не были заняты работой, он чувствовал себя так, будто проглотил целиком два или три початка варёной кукурузы. Он уже пытался было продолжать плести корзину, но песни не возникало — и он выдернул глухой прут. Не оставлять же в корзине прореху! Видя и понимая, что никаких дыр в корзине, конечно, нет, он всё же нутром ощущал их, и это было хуже всего...

— Об этом тоже скажу, Кяукиас, — ухмыльнулся Мшагу Маленький, скривив лицо гримасой улыбки. — Уважаемый народ! Как я уже говорил и буду повторять не уставая, слова таких, как Кяукиас, надо ставить превыше всех остальных. Это безусловно. Но это совсем не значит, что Кяукиас всё знает и говорит сплошную правду. Его голова и руки вечно заняты работой... Если что-то увидит, подняв однажды голову, так и цепляется за это, думая, что увидел важное и главное. Тогда, значит, приходится этого уважаемого, почтенного труженика поправлять. Для того мы все и существуем: я, ты, тот же самый председатель. Тот, кто его заменит. Те, которые прислали нового.

— Я один, а сколько же вас, поправляющих!

— Так тебе кажется, Кяукиас, великий труженик, мастер наш, — мягко убеждал Мшагу Маленький. — Это вопрос такой, что заведёт нас далеко. Лучше вернёмся к тому, о чём говорили. Ты вспомнил, например, что председатель кланялся в пояс человеку много ниже его ростом. Что это доказывает? Доказывает лишь уважительность председателя. Ясно же, что он разбирается в чинах, и не по росту, а по истинному положению... И ещё — отметим его почтительность. Даже не увидев ещё проверяющего, а только голос его услышав, — кланялся голосу. Почему же он кланялся? Потому что, когда гость подавал голос, помните, даже ржавые трактора ему отзывались, а у машины, что чай собирает, осыпалась краска... Такой голос, безусловно, способен был достичь ушей председателя, потому он и кланялся. Скажу больше: кланяться — это свойственно председателю... Другое дело, если не заметит человека.

— Это хорошо, согласен, но всё же лошадь везла его, куда хотела, — не очень уверенно вставил Мшагу Большой.

— Да, ну и что! — Мшагу Маленький посмотрел уверенно куда-то вдаль, туда, где горы встречаются с небесами, посмотрел как человек, которому дано предвидеть победу. — Его лошадь была своенравной, неисправимой, да! Потому он и купил машину...

— Раньше, даже если лошадь мимо конторы его провозила, люди хотя бы видели председателя. А как купил машину, его только на дороге и углядишь: промелькнул — и нету. Всё же я не говорю, что он плохой, нет... Но раз его освобождают, а нового назначают, что ж, посмотрим, каков он будет, этот новый. Не будем оспаривать желание людей, не следует противостоять наро­ду... — Мшагу Большой говорил неохотно, явно желая сократить своё выступление, да и других подбивал на то же, — видать, проголодался уже...

— Почему ты думаешь, что народ — это не Мшагу, а кто-то ещё? Народ — это как раз Мшагу и есть, и что Мшагу говорит — то самое, значит, и народ говорит тоже...

— Это-то верно, конечно, но...

— Что — «но»? — пронзительные глазки Мшагу Маленького уставились на Большого. — Ты говоришь... Ты обвиняешь его, что, мол, на машине не смог подняться в горы, к пастухам! Как ты после этого можешь смотреть людям в глаза?! Он появился там, куда могла доехать машина, — ну и спасибо! Что ж ты хочешь, чтобы он дальше пешком поднимался? Совесть — хорошее дело, конечно! Да разве ты не видишь, как он высок, он же не различает с высоты, куда ногу поставить! И ты предлагаешь ему лезть по нашим кручам! Не думаешь, что говоришь!..

— Мне, например, всё равно, старый или новый... раздражённо бросил Кяукиас. — Я на своём веку столько перевидел всяких председателей, многих даже в лицо не помню... и ничего мне от них ни прибавилось, ни убавилось. Моё дело лучше меня никто не сделает, зачем же мне председатель?

Он всё никак не мог приняться за работу — поэтому сердился. Брался было за корзину, снова оставлял её. Даже верный друг Сладкоголосый показался сейчас тяжёлым.

— Что ты говоришь, Кяукиас, Кяукиас — золотые руки, как это можно без руководителя?! — Мшагу Маленький отрешённо глядел прямо перед собой, словно не видя ни Большого, ни Кяукиаса, и губы его кривились в подобие улыбки, призванной смягчить гнев Всевышнего, неизбежный после таких безбожных грешных слов.

— Мне всё равно! Не нужен мне руководитель...

Мшагу Маленький снова улыбнулся, уже растерянно. Слова Кяукиаса не укладывались в рамки его представлений о жизни, и он не мог ответить как подобает.

— Если машина не может подняться в горы, купил бы аэроплан, — сказал Мшагу Большой, дипломатично не оспаривая утверждение Кяукиаса.

— Думаешь, ариплан такой удобный, где хочешь — сел, слез? — не унимался Мшагу Маленький. — Он ведь тоже похож на его своенравную лошадь, только та провозила его мимо людей, ариплан бы пролетал сверху...

— Есть ведь другой, на макушке у которого крутится вертушка для размешивания фасоли, знаешь, когда жена готовит...

— Ишь чего захотели! Вам бы подставить горшки с фасолью и получать готовое с неба! — попробовал пошутить Мшагу Маленький.

Нельзя произносить перед людьми только умные речи, когда следует и посмешить их. Мшагу Маленький считал, что безупречно знает науку красноречия.

— Говоришь об ариплане, а не подумал, есть ли председателю на что его купить! Если бы даже были средства и купил бы, что бы люди сказали, ты сам что сказал бы?..

— Один дом у него здесь, другой — на берегу моря. Продаст один из них и купит ариплан.

— Вы же знаете моё отношение к тем, кто мало работает, а широко живёт. Но о нём так не скажу. Много имущества ему от отца осталось, они ведь давно на берегу моря жили. Так что зря к его богатству не придирайся. Откуда знаешь, много ли богатства у того, что взамен прислали? И на сколько тот собирается приумножить его. Легко назначить, да трудно снять! У нашего уже есть всё, что нужно, даже и сыну машину купил. Он нас знает, мы — его. И доходит, значит, до него то, что мы, народ, говорим. Назначат нового — и всё заново придётся начинать...

— Ты прав, но... — как-то вяло протянул Мшагу Большой, спорить ему уже надоело.

— Что же «но»?

— Его ведь уже сняли, нового назначили.

Мшагу Маленький втянул голову в плечи, царапнул было своим колючим взором улыбку Мшагу Большого, но, решив, что ещё не готов для броска, сдержал себя и задумался. Как и все остальные, Мшагу Маленький знал, конечно, что старого председателя на собрании сняли, нового назначили, но считал, что поскольку они, то есть уважаемый народ, не признали ещё решения общего собрания, то, значит, нельзя ещё об этом говорить.

— Как?.. Как?! Что это ты такое сказал?! — его едкий голос разнёсся по широкому двору Кяукиаса, большая часть которого была уже согрета солнцем. И, опершись на самшитовый посох, Мшагу Маленький гневно поднялся. Ему очень хотелось бы подскочить, как резиновый мяч, но — что поделаешь — не сумел даже как войлочный.

Неизменная улыбка Мшагу Большого несколько поблекла.

— Как? — Мшагу Маленький не мог поверить. — Хочешь сказать, без нас могут решить такое важное народное дело?! Или уже сами так заважничали, что подобных нам отстранили от обсуждения?! Уважаемый народ, вы обмануты, не к лицу вам это! До сих пор все верили Мшагу, что же сейчас случилось?

Спросили бы у него! Мшагу никогда для себя ничего не хотел, ни дома, ни добра. И днём и ночью не знал покоя в поисках правды и справедливости. Неужели показалось кое-кому, что теперь он изменил ей? Ну нет, пока он жив, так этого не оставит... чтоб обманывали его народ, морочили ему голову! Не дай бог до такого дожить, чтоб он сидел сложа руки! Зачем тогда вообще явился в этот мир!

— Успокойся, прошу тебя, — с безнадёжностью в голосе уговаривал Мшагу Большой, причём улыбка его всё бледнела. — Что же нам делать, ведь уже всё произошло. — Ты не знаешь, что нам делать? Я — знаю! Я знаю, что делать!

— Будем надеяться, что новый неплохим окажется...

— Вот, вот! С самого детства мне твердят, убеждают, что надо надеяться на Всевышнего, а он до сих пор и пальцем не шевельнул, — Мшагу Маленький несколько раз ожесточённо ткнул в небо своим посохом, будто сбивал с ветки орехи.

— Как ты можешь так говорить, да простит он тебя! — Мшагу Большой тоже вознёс правую руку к небу и показал Всевышнему обнажившиеся в улыбке зубы.

— На меня, уже немолодого, он, я знаю, — не рассердится, что ему с меня, — озабоченно успокаивал себя Маленький. — Если б что-то там такое сказал сопляк, у которого язык чешется, это дело другое, а меня он знает. Всё, что случается на целой огромной земле, ему, конечно, трудно увидеть, да он и не старается. Но точно помнит, что надо отделять зерно от плевел, и один из тех, кому это назначено, я.

— Моя старушка пришла! — обрадовался Кяукиас.

У ворот показалась худая и загорелая женщина с мешком за плечами, платок она сняла с головы, несла в руках. Походка живая, энергичная. Услышав резкий голос Мшагу Маленького, она приостановилась было, затем быстро двинулась прямо в сторону кухни-амацурты. Видно, так поняла раздражение Мшагу Маленького, что он успел проголодаться.

Мастер Кяукиас, у которого комом в горле стояли пустые незначащие слова вынужденного спора, испытал облегчение, получив возможность сказать что-то конкретное: «Моя старушка пришла». Обрадовавшись, он ухватил прут и снова начал плести свою корзину. Теперь-то наконец он почуял согласие своих пальцев с податливым материалом и повёл кружевной узор, и вместе с узором поднималось его настроение.

— Как я погляжу, ты норовишь ускользнуть от ответа! Но нет, не получится! — Мшагу Маленький придвинул скамью вплотную к Большому. Тот не осмелился отодвинуться, но спрятал свою улыбку.

— В такое время, в разгар работы, когда все выборы и снятия позади... — подчиняясь, пробормотал он.

— Нет сейчас дела важнее! Это касается всего народа! Ладно, допустим даже: так надо было, освободить его. Но почему меня не позвали, когда это решалось?! И почему народ не заметил моего отсутствия?

— Чего греха таить... знали, видно, что ты не дашь это дело провести, помешать можешь.

— Да поразит меня бог, сказал всё-таки! Заставил я тебя проговориться! Всевышний! Я же говорил, что он знает меня!

— С тех пор как выбрали нового, — Кяукиас проворно работал пальцами, — я ни разу его в глаза не видел и ни разу не вспомнил даже о нём, однако засеял две десятины кукурузы, посадил две четверти табака, для приехавшего из Сухума научного человека сделал пять самшитовых ложек, два половника, деревянную кружку-ахмачыр, заготовил прутьев на десяток корзин, первую уже заканчиваю...

— Это тебе так кажется, мастер Кяукиас — золотые руки. Да, если б не было таких, как ты, я б не стал всю жизнь отдавать защите правды — справедливости. Понимать должен: пока что ты трудишься благодаря прежнему председателю. Поглядим в следующем месяце, чем похвалишься. Воля руководителя, председателя воля, если даже ты и не видел его или спрячешься от него, допустим, — все равно достанет тебя везде, ощутишь её обязательно, никуда не денешься!

Мшагу Большой опасался сейчас больше всего — хотя обсуждение, можно сказать, подходило уже к концу, немногое оставалось договорить, — что Мшагу Маленький придёт в раздражение и захочет есть, а старушке Кяу­киаса ещё предстоит потрудиться, пока накроет на стол. Да и правда, времени уже немало прошло, под ложечкой сосёт. Неплохо было бы перекусить...

— Не знаю, как это выразить, но я во всём виноват! — Мшагу Большой несколько отстранился от Маленького, как бы давая тому возможность, пространство для разбега. — Надо мне было разузнать заранее, когда это собрание предполагалось. Если б ты присутствовал там, все бы решили по— другому...

— Я же говорил?

— Говорил ...

— Всё бы решилось по-другому?

— Всё бы...

— Сколько раз я тебе повторял: не упускай момента! Твоё, моё дело такое... беспокойное. Раз взялся за народное дело, готовься ко всякому, покоя не жди. Если ты не потрудишься, я не постараюсь, что же тогда получится? Нет, не простят нам те, что придут после нас, молодые.

— А, стоит ли о них говорить, — отмахнулся, улыбаясь, Мшагу Большой, осмелев слегка и ближе придвинувшись к другу. — Мои вот тоже — рассыпаны по городам, живут в казённых домах...

— Там, где все дела можно сделать, не выходя наружу... — Мшагу Маленький дважды дёрнулся, будто икнул, — так он смеялся.

— Правда, у них и машины есть...

— Этим их никто не попрекнёт, не в пример некоторым, они своим трудом заработали.

— У одного словно гнедой конь, у другого — вороной.

— Как можешь сравнивать лошадь с железом! — Мшагу Маленький заметно утрачивал интерес к разговору. — Бегает, ну и что... Кто лучше бегал, чем Куамсач, сын Ханаша? Но я не слышал ещё, чтоб его за это хвалили. На холме похоронен, как и все. И могилка такая же, не отличишь от других.

— Мой тоже заявил, что хочет снести мои деревянные постройки и поставить дом из камня... — улыбаясь, поднял голову Кяукиас. — А я ответил, что пока жив, не позволю, а дальше пусть делает что хочет.

— Выходит, он твоей смерти ждёт? — Мшагу Маленький искал любой зацепки, чтобы придраться и рассердиться.

— Если даже и ждёт, долгонько ещё придётся ждать. — Кяукиас озабоченно поглядел на кухню-амацурту. -Столько всего есть, что не пускает меня туда, держит здесь, в этой жизни. Время умирать у тех находится, кто без дела сидит, а мне некогда.

— Это правда, что тебе некогда, — отозвался Мшагу Маленький. Хоть и очень был раздосадован, не мог не поддержать правдивое слово. — Это вы, великие труженики, подпираете жизнь яблоневым колом!

— Я всё же не понимаю, к чему разъезжаться по городам, когда здесь столько свободной земли... пожелтела от тоски, — сказал Кяукиас.

— Так тоже нельзя, — возразил Мшагу Маленький. — Не сидеть же квочкой над цыплятами: один близко, другой подальше. В наше время достойной мо­лодёжи все пути открыты, как ворот рубахи Шакуатыла.

— Недаром говорят, что знающего человека хорошо иметь и другом, и врагом. Ты совершенно прав.

— Я всегда прав, — смягчая колючий взгляд, сказал Мшагу Маленький. — И не враг я твой, а друг.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. ПЕРЕД ПОЛУДНЕМ. Обширный холм, на котором помещались дом и двор Кяукиаса, был целиком открыт солнцу. Оно успело переместиться — стояло сейчас уже над соседним холмом, над самой вершиной. И тени разместились теперь по-новому. Если посмотреть из-под дерева наверх, то сквозь ветви увидишь горячее око солнца, отыскивающее любую, хоть крошечную щёлку. Если налетал ветер, шевелил, раздвигал ветки, солнечные пятна на земле расширялись, увеличивались. Каждая подвижная тень от листьев как бы имела над собой своё собственное солнце, ограничивающее её и стремящееся уничтожить. Ореховое дерево во дворе Кяукиаса пропускало сквозь себя с каждым годом всё больше и больше солнца. Старым сделалось, и листья поредели, не могли задержать молодой напор лучей, оттого и тень получалась жидкой. Когда плечи и руки Кяукиаса ощу­тили упавшие на них горячие пятна солнца, он посмотрел, улыбнулся. Хотя руки его были небольшими и со стороны могли показаться немощными, слабыми, во время работы проявлялась скрытая в них сила... Прекрасны они были в работе, руки мастера, и наблюдавшему их казалось, что нет на свете рук сильнее.

Кяукиас заканчивал корзину, сплетал верхнее закругление, но, посмотрев ещё раз на солнечные зайчики на своих руках, поднялся.

— Постарел мой бедный орех, не может в такую жару удержать прохладу и тень... — с грустью поглядел он на редкие ветви и преждевременно пожелтевшие листья. — Давайте-ка мы с вами переберёмся в тень шелковицы ... — и принялся собирать инструменты.

— Как можешь говорить такое! — раздражённо воскликнул Мшагу Маленький. — Чтобы мы из-под ореха перешли под какое-то тутовое дерево! И эти презренные ягоды будут сыпаться на нас! Да и что тогда будет стоить вся наша беседа... потеряем право обсуждать!

— Я думал, что мы уже кончили разговаривать, — неуверенно вставил Кяукиас.

— Как! По-твоему, значит, мы исчерпали всё, что должны были обсудить?!

— Мшагу Маленький не стал обращать колючий взор к Кяукиасу, а уколол Мшагу Большого. — Правду говоря, Кяукиас... — а я люблю говорить правду!

— ты всем хорош, Кяукиас, но вот только безразлично тебе, где сидеть или стоять, — в этом твой недостаток!

— Добрая тень ореха... — протянул Мшагу Большой, весь в поту в своём плотном башлыке и наглухо застёгнутой рубахе. Казалось, даже вечная его улыбка потонула в поту. — Добрая тень ореха, вскормившая и отцов наших, и нас, их сыновей!

— Да разве только вскормила? Где, как не под орехом, решали наши предки важные, народные дела? Только там! Если во дворе абхазского крестьянина не стоит орех, это не крестьянин. Я, конечно, не имею в виду тех, которые теперь сажают во дворе разные фрукты, так что некуда ступить...

Кяукиас тревожно поглядел на кухоньку-амацурту, заметил дым из трубы, но запаха мамалыги ещё не было слышно.

— Что так долго возишься, уморить нас голодом хочешь? — с досадой крикнул он в сторону кухни. Голос его был так звонок, что, видно, прошил кухоньку насквозь, во всяком случае в тот же миг на порог выскочила его жена. Из-под ладони поглядела на Мшагу Маленького, сказала что-то, ни Мшагу, ни Кяукиас не разобрали, что именно, и скрылась за дверью.

— Уже недолго осталось ждать, — объявил Мшагу Большой: он ведь мог слышать спор муравьёв глубоко под землёй.

— Зачем же она в такую жару у огня мучится? Мы ведь вышли из дому, поев, — сказал Мшагу Маленький. — Разве можно всякий раз...

— ...беспокоиться, — дополнил Мшагу Большой.

— Если так говорить станете, обижусь. Ведь не бездельничать ко мне пришли! Не то что вас, друзей своих, — даже и тех кормил, кого приглашал полоть табак. — Кяукиас подобрал охапку прутьев, отнёс их в тень шелковицы и вернулся.

— Хочу рассказать один случай, как раз про деревья... — Мшагу Маленький, заметно повеселев, погладил округлый набалдашник своего верного посоха. — В прошлом году осенью, когда умерла так долго умирав­шая мать Хыдзаса, — знаете, он живёт на самом берегу реки, продуваемом всеми ветрами, так утром пошли мы оплакать покойницу. Ночью буря налетела, побило все фрукты, двор был усеян плодами, как берег галькой. Только я поднял руки, приложил ко лбу и двинулся было к лестнице в комнаты, как поскользнулся на падалице... упал я на спину и, не удержавшись, проехал к самому дому, а там женщины варили фасоль для поминок...

— Нынешняя молодёжь какая-то нерасторопная всё же. Должны ведь были вести тебя под руки. Так можно и шею себе свернуть. Хорошо, что в тебе ловкость особая и крепость сохранилась.

— Так вот... Вскочил я, поднялся то есть, подошёл к столу, куда башлык мой положили, подхватил его и, так и не оплакав старушку, ушёл восвояси.

— И правильно, учить их надо.

— Правда?

— Конечно, так и следовало поступить.

— А я помню, ещё маленький был, пришёл как-то в дом Хыдзаса, — Кяукиас уже стоял, готовый окончательно перебраться под тутовое дерево, — они тогда жили у подножья холма, и вижу: старая их мать сидит на скамейке во дворе под палящим солнцем. Уходя на поле, они усадили её в тени, да забыли о ней, а солнце поднялось выше... я поднял её, помог перейти, усадил в тени. Бедняжка схватила мою руку, поцеловала. Старенькая-старенькая была.

— Я помню, когда ты родился, она уже точно такая же была... — добавил Мшагу Большой.

— Да, и я застал её уже старой, — заключил Мшагу Маленький.

Он был немного старше Мшагу Большого, но никогда не говорил о своём возрасте, — разве возраст помеха в борьбе за правду?

— Пойдёмте в тень? — нерешительно повторил Кяукиас.

— Нет, нет, как это: из-под ореха — да под тутовое! — возразил Мшагу Большой, обливаясь потом.

— Ты иди, мы не станем тебя осуждать, — Мшагу Маленький почесал затылок, уже мокрый от пота. — Неужели до сих пор не понял, что нам здесь спокойнее, для души лучше?

— Тогда я перейду. Видно, мне из-за работы жарче. Здесь недалеко, будем переговариваться... — Кяукиас поднял корзину, инструменты и прутья, перешёл в тень шелковицы, снял верхнюю рубаху и начал подбирать очищенные прутья для новой корзины.

Мшагу Маленький, поражённый, лишившийся дара речи, долго смотрел на него, потом, не пощадив своего Шишкинтыпла, ударил им в землю и вскочил.

— Это правда или обманывают меня мои глаза?! — вскричал он возмущённо, словно старый пастух, у которого угнали стадо, а сам он остался одиноким на голых скалах. Видимо, голос его проник за дверь кухни— амацурты: опять выскочила наружу проворная жена Кяукиаса, поглядела на Мшагу Маленького, снова сказала что-то и юркнула обратно.

— Осталось только мамалыгу замешать, — дошло до ушей Мшагу Большого, и сделалось ему грустно: очень ему не понравилось, как вскочил, как крикнул бешено Мшагу Маленький: он ведь действительно мог уйти, оскорблённый. Жаль, однако, редко кто умел так вкусно готовить, как жена Кяукиаса...

— Видно, пошутил он... — почти умоляюще обратился к Маленькому Мшагу Большой.

— Мне просто жарко, ничего я не шучу, — печально ответил Кяукиас. — Снимите и вы башлыки, верхние рубахи, отдохните. Потянет ветерком, осушит ваш пот. В конце концов мы же одни, если кто появится, издалека заметим, успеем приготовиться. Стоит ли мучиться?

— Это ты себе позволяй — раздеваться, когда никто не глядит, и одеваться, когда тебя уже видят, — не пощадив на этот раз и мастера, воткнул в него свои колючки Мшагу Маленький. — Не ты ли говорил недавно, что тебе не нужен руководитель, сам всё знаешь! А что ты сейчас наделал?! При том председателе, против которого все сговорились, никто не видел, чтоб ты такое творил! Что за птица — новый, я уже вижу, вот результат его появления! Вот почему вы не хотели, чтоб я знал о собрании! Убеждены были, что не позволю так с ним поступить! Но для Мшагу никогда не поздно добиваться правды, так просто его вокруг пальца не обведёшь! Не будь рядом Мшагу, этот новый, он жаждущего доведёт до родника и, не дав напиться, уведёт обратно. Если надо, я и не такое смогу... — он даже коснулся рукой своего ножа, неизменно, если не занят был мясом во время еды, покоившегося в уже прохудившихся ножнах.

Кяукиас очень удивился речи Мшагу Маленького. Дело в том, что он ведь не в первый раз сидел на таких «собраниях» в своём дворе в одной нижней рубашке.

Улыбка Мшагу Большого совсем выцвела: знал, конечно, что не вынет ножа Мшагу Маленький, но если вдруг кинется — надо тогда его остановить, а если он, Большой, не сумеет удержать в должных пределах, обуздать свою силу, она свалит с ног и Мшагу Маленького, и его самого. И кроме всего ещё

— чтоб руки отсохли у худощавой проворной жены Кяукиаса! — Бог знает что она там готовит, но запахи такие упоительные, что слюнки текут. Сглотнешь слюну, а она переваривает желудок...

— Пойдём отсюда! — встал Мшагу Большой, он так решил: лучше от греха подальше. А угощение — что ж... авось не пропадёт.

— А что же, не глазеть же нам на его рубашку! Вот результат всех этих действий исподтишка! Только успели снять старого председателя — и вот... — Мшагу Маленький резко поправил на поясе ножны и решительно зашагал к воротам.

(«Вложи меч свой в ножны, человек!»)

Мшагу Большой с обесцвеченной печальной улыбкой нехотя поплёлся за ним.

— Что это с вами сегодня, разве впервые я работаю перед вами без рубахи?

— Кяукиас больше был обеспокоен тем, что ему не давали начать новую корзину, отвлекали от дела, а вовсе не уходом друзей.

— Может, и видели, — обернулся Мшагу Маленький, — но сегодня ты разделся на наших глазах. Не проявил уважения.

— Раньше ты рубашку снимал дома, -— подтвердил Мшагу Большой.

Они объяснялись с хозяином, задержавшись примерно на середине двора.

А Каукиас сердился на свою жену: если б она поспешила, успела, никакой бы ссоры не случилось. Говорят, конечно, что слово — лекарство, но ведь избыток лекарства оборачивается ядом и может убить. Чтобы не случилось такого, нелишне и закусить. Главное — вовремя.

2. В САМЫЙ ПОЛДЕНЬ. Первым услышал голоса Мшагу Большой. Цвет его улыбки сделался прежним, радостным и безмятежным. Услышали разговор и остальные, дружно посмотрели в сторону ворот: какие-то люди неторопливо переговаривались на ходу, направляясь к дому мастера Кяукиаса.

— Оденься, чёрт бы тебя взял! Совсем хребет нам сломаешь, опозоришь вконец! — грозно зашипел Мшагу Маленький. — Гости к тебе идут.

Кяукиас быстро натянул рубаху, отряхнул с себя стружки.

Мшагу Маленький приосанился, торжественный вид принял, как всегда при посторонних.

Как только гости приблизились к воротам, один из них выскочил вперёд, быстро подошёл к Кяукиасу:

— Из района большой человек... Остальные — наши... Но этот, он из района! Самый почетный, смотри, не забудь, не простой гость! Ещё мой говорил о нём... — Кяукиас старался пройти навстречу гостям, уже вошедшим во двор, а этот всё крутился под ногами, забегал вперёд, мешал. — С ними ещё из Сухума один, не обращай на него внимания, ходит со всеми, как говорится, увязывается собакой за любым, кто идёт к морю. Главный — этот, из района... от моего слышал о нём...

— Того, что из Сухума, я знаю, да если б даже не знал — гость есть гость, нет гостя большого или маленького. — Кяукиасу удалось наконец обогнуть непрошеного советчика и шагнуть к пришедшим. А этот, бойкий, успел уже шмыгнуть обратно: стал вместе с ними.

— Поприветствуй гостей! — Мшагу Маленький с такой силой воткнул в землю свой посох Шишкинтыпла, что набалдашник оказался в уровень с горлом владельца, будто хотел поддержать, поддёрнуть выше его голову.

— Добро пожаловать! — Кяукиас ещё раз вытер руки об одежду и первым подал руку сухумскому гостю (он уже знал его, вырезал для него ложки и деревянные кружки).

Бойкий, сопровождавший гостей, подскочил быстро, зашипел в ухо:

— Не его надо первым приветствовать, что я тебе говорил!

Будто не слыша его указаний, Кяукиас неторопливо поздоровался и с тем, кого называли почётным. Приезжий, словно опасаясь, что ему причинят боль, подал мастеру лишь концы пальцев, мягких и потных. Он не отвел глаз от Кяукиаса, равнодушно смотрел перед собой, на гладко выбритом припудренном лице его проступали капельки пота. Голову он держал откинутой назад, будто остерегался учуять запах стоявшего рядом человека. Поглядев на Кяукиаса, перевёл взгляд куда-то мимо, уставился в пространство, и жидкая улыбка, слегка проступившая было на его лице, тут же исчезла.

Кяукиас пожал руку нового председателя, жёсткую и тугую. Из-за того, что о нём много говорили сегодня, Кяукиас с интересом посмотрел на этого человека. Волосы с проседью, но лицо молодое, обветренное, как у тех, кто постоянно бывает на открытом воздухе. Весь он был как натянутая струна, будто сидела в нём туго закрученная пружина.

— Во дворе надо посадить больше фруктовых деревьев, — сказал Новый Каукиасу, оглядевшись. — Такой хозяин, как ты... Тот, кто дома не умеет ничего делать, и в колхозе не сделает.

— Мне хватает, — уклонился от спора Кяукиас.

-Тебе — одному. Вот сколько народу пришло сейчас — как же с нами?

— И для вас что-нибудь отыщется...

Громче всех разговаривал сейчас прежний председатель. Он действительно очень был высок, а руки, не по росту короткие, доставали ему лишь до пояса. Когда же подавал руку, ему приходилось наклоняться, лицо наливалось кровью, и со стороны казалось, будто торгуется человек: давать руку или нет.

Он подошёл к Мшагу Маленькому и Мшагу Большому, опустил руки на их вспотевшие спины и легонько подталкивал к тени шелковицы, в которой Кяукиас и его жена полукругом расставили стулья.

— Всякий сюда тащится, если всех будем почитать, нас никто и не заметит. Пойдём-ка лучше, займём места в тени, — он говорил громко, не обращая ни на кого внимания, и то и дело оглушительно смеялся. Может, из— за высокого роста казалось, что голос его словно бы издалека доносится, отражается от скалы и возвращается сюда в тень шелковицы гулким эхом.

— Пойдёмте к ореху, обычно уважаемые почтенные гости садятся под ореховым деревом, — не только ему, бывшему председателю, но и всем остальным предложил, как бы принимая на себя роль старшего здесь, Мшагу Маленький. По голосу его было заметно, что он не прочь, чтобы его выделили.

— Какая разница: орех ли, шелковица. Главное — занять место получше. Пошли, пошли, Мшагу, я хочу, чтоб ты был рядом, — ухватив короткой своей ручкой плечо Мшагу Маленького, он разразился над ним, высоченный, громким, отрывистым смехом. — На что они нам с тобой, эти молодые, всё у них впереди. Так и быть, мы с тобой и с Мшагу Большим позволим им обойти нас, пусть идут. А мы тут в тени, не спеша никуда, посидим, отдохнём; пойдём за ними немного, потом опять в тени отдохнём.

Не дав Мшагу Маленькому вымолвить и слова, прежний председатель усадил его рядом с собой, в центре, у самого ствола шелковицы. Мшагу Большой, словно внутри у него свечку зажгли, светил улыбкой то Мшагу Маленькому, то остальным гостям, но лишь только усадили Маленького, как он, не ожидая никого, поспешно уселся рядом. Под его тяжестью задние ножки стула утонули в земле, и, чтобы не опрокинуться, ему пришлось опереться спиной о ствол.

— Пропустим их вперёд, — басил без умолку Бывший. — А мы — не спеша, мы потихонечку потом догоним их. Вот в такой гостеприимной тени и встретимся. Гулкий смех его теперь рокотал низко, над самой головой Мшагу Маленького.

Наконец расселись все, кроме нового председателя.

— Что-нибудь лёгкое, перекусим только, мы не можем ждать, — сказал он Кяукиасу, торопливо сновавшему от кухни к дому. — Если затеешь что— нибудь надолго, мы уйдём.

— Кто хочет уйти, пусть отправляется, а я сегодня дальше не пойду, — смеялся прежний председатель. Кяукиас — хороший хозяин. Если таким гостям, как мы, предложит «лёгкое», для кого же приготовит настоящий стол?!

— Если б не ты, и не зашли бы сюда. Пора горячая, людям не до нас, — сказал Новый. — А сейчас не мешай мне.

— Хозяин — главный в своём доме, он своё дело знает, не надо ему подсказывать, — заявил Мшагу Маленький. — Здесь — он председатель!

— Слышите, а? Мшагу-то наш — он понимает, как надо, как должно быть, — над головой Маленького опять прозвучал гулкий смех Бывшего. — Он, знаешь ли, всю свою молодость на меня потратил, шагу ступить без себя не давал. Тебе, может, кажется, что он старый уже, прыти той нет, но на твой век хватит. Ты не думай, что Мшагу перевелись, будут и молодые. Не так ли, Мшагу Большой?

— Это безусловно, — начал было Мшагу Большой, но, взглянув на Нового, добавил: — Мшагу всегда были помощниками руководства, и сегодня такие же, как всегда, не пожалеют себя, если надо...

Новый, не слушая их, направился к Кяукиасу, носившемуся по двору.

— Не руководству помогали, а правде! — заявил Мшагу Маленький, воодушевлённый тем, что сидит рядом с бывшим председателем. — Если не правы — так не правы оба: и подчинённый, и руководитель.

— Вот видите, в Мшагу бьётся сердце былых времён! — загрохотал Бывший. — Что я говорил, а? И разве мы были похожи на них, на этих зелёных, на молодых?! Дали им в руки всё готовое, так они и возомнили о себе! — Понизив голос, Бывший объяснил обоим Мшагу, глядя вслед новому председателю: — Он наверняка испортит наши дела. Новый, молодой пока, во вкус ещё не вошёл.

— Что за вкус? — подозрительно спросил Мшагу Маленький.

— Самый натуральный вкус, — подмигнул Бывший. — Ему кажется, что вкус сулугуни и вкус молочного козлёнка — одно и то же.

Человек, приехавший из Сухума, и важный гость из района о чём-то говорили между собой. Сухумский, не успев сесть, начал увлечённо что-то рассказывать. А тот слушал его, слегка откинув голову и склонив её набок, словно отстранился от запаха рядом находящегося человека; иногда он вставлял слово — и на лице его появлялась и тут же исчезала легкая улыбка. А Бойкий, Сопровождавший, делал вид, что весь обратился в слух, и непрерывно двигал челюстями, будто жевал что-то...

— Я на тебя обижен! — объявил Мшагу Маленький Бывшему, поглядывая на него снизу. — Разве нельзя было дать весточку, когда тебя освобождали?

— Умереть мне на месте, если он говорит неправду! Бывший разразился гулким хохотом и, обращаясь к гостю из района, назвал его сразу двумя име­нами.

Мшагу Маленький знал, что высоких заезжих гостей нередко звали двойными именами, а здесь, в селе, по полтора имени имели он и Мшагу Большой. Особой разницы между собой и теми, кого звали двойным именем, он не замечал. Говорили такие гости обычно тихо, запинаясь, иногда вставляя непонятные слова, которые камнем падали ему в ухо. Тогда он думал, что двойное имя дают им за учёность. «Образование без ума губит человека — так считали наши отцы», — размышлял Мшагу Маленький. Он не жаловался на свой ум, а вот учёности Бог не дал. Всё же и то неплохо, что хоть умом наделил, пошли ему хорошую старость! «Случается ведь и так, что из двух этих достоинств человеку вообще ни одного не достаётся», — утешал он себя в глубине души, единственный раз отняв у Мшагу Большого обычное его занятие.

— Он говорит, что меня освободили, слышите! — обратился Бывший к гостю из района, вновь назвав его двойным именем. — Не освободили, а выгнали! — он подмигнул Мшагу Маленькому и добавил: — Но всё же ты прав, никогда я не был таким свободным, как теперь...

— Всё же ты меня обидел...

— Я хотел, чтобы и ты тоже стал таким же свободным, как я, Мшагу! — он поверх его головы подмигнул остальным. — Разве мало ты поработал при мне! И плохое говорил, и хорошее говорил, где прав, где не прав я был. Устал я уже от дел, потому они меня и освободили, а уж я, в свою очередь, — тебя освобождаю.

— Моя свобода в другом! — решительно возразил Мшагу Маленький. — Я никогда не буду свободен, такая уж у меня судьба!

— Вот именно! — смущённо поддакнул Мшагу Большой.

— Если можно... — после затянувшегося молчания сказал приехавший из Сухума. — Вы ведь много прожили, повидали немало. Не вспомните ли что— нибудь из бывалого, всё равно сидим, ждём...

— Зачем же? — недовольно спросил Мшагу Маленький. — Для чего углубляться в старое? Или вам кажется, что мы не можем участвовать в беседе о сегодняшнем? Зачем обращаться к старине, разве исчерпаны все разговоры о новом?

— Вы меня не так поняли, — засмеялся приезжий.

Бывший председатель внезапно потерял интерес к беседе и принялся сладко зевать.

— Прежде, в полдень обычно, где бы ни находился, всегда старался урвать часок вздремнуть... но сегодня потерплю ради вас, — неохотно объяснил он. — Тем более, что теперь много свободного времени, ночью сумею выспаться.

Подошёл взмокший от беготни Кяукиас.

— Целую неделю, кажется, заставляю вас ждать! — извиняющимся тоном проговорил он.

— Подождём, что же остаётся, — согласился Бывший. — Будем надеяться... Все надеются. Никто не покидал этот свет, не узнав надежды.

— Зря только побеспокоили вас... И сейчас нам не нужно задерживаться. Товарищи вот не позволили, а то в такую горячую пору... — вмешался Новый.

— И в горячую пору обедать надо, не переживайте... — Кяукиас повернулся и отправился к кухне.

— Для вас, горожан, на каждом шагу двери открыты, поджидают вас рестораны, а нам, чтоб с голоду не умереть, приходится вот так соображать... — бывший председатель опять зевнул.

— Если можно, я бы хотел посмотреть ваши постройки, ваш двор, — и приезжий из Сухума поднялся. — Не подскажете, кого попросить, чтоб показали, рассказали о них?