Абхазская интернет-библиотека Apsnyteka

Избранные произведения писателей советской Абхазии

Перевод с абхазского

Издательство "Заря Востока"
1938
Тбилиси

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

СТИХИ И РАССКАЗЫ

ФОЛЬКЛОР


ПРЕДИСЛОВИЕ

В начале XIX века Абхазия сделалась колонией русского царизма. Изнемогавший под игом завоевателя абхазский народ не переставал бороться за свою независимость. Царские войска жестоко расправлялись с «непокорными» горцами, и немало абхазцев, не выдержав неволи, вынуждено было покинуть родину и искать убежища в султанской Турции.
В 1921 году Абхазия стала советской страной.
Сегодня она — орденоносная автономная советская социалистическая республика, строящая рука об руку с братским грузинским народом свою новую культуру, социалистическую по содержанию, национальную по форме.
Только с установлением советской власти стала развиваться подлинная абхазская литература.
Подлые враги народа старались сеять вражду между народами, населяющими орденоносную Абхазию. Они сознательно тормозили культурное и экономическое развитие Абхазии, пытаясь нарушить братский союз грузинского и абхазского народов. Но троцкистско-бухарииские диверсанты просчитались. Крепок и нерушим братский союз народов, населяющих великую советскую страну.
Только в 60-х годах прошлого столетия была создана абхазская письменность. Разработал ее барон Услар, генерал-лейтенант царской армии, активно участвовавший в завоевании Кавказа, представитель нарождавшейся русской промышленной буржуазии, деятельный исследователь кавказских бесписьменных языков, в целях руссификации их и пропаганды православной веры среди абхазского населения.
0 значении введения письменности в Абхазии Услар писал:
«Туземная грамотность должна служить только тому, чтобы отвлечь горцев от арабского и облегчить для них изучение русского языка. Все, что утратит первый язык, обратится в пользу второго... Самостоятельной литературы — они, то есть абхазцы, по самому положению своему иметь не могут и никогда иметь не будут». (1)
Эти установки упорно проводились в жизнь на протяжении шестидесяти лет. На абхазский язык были переведены и изданы: евангелие, книги священного писания, литургия Иоанна Златоуста и так далее, но оригинальной литературы абхазцы не имели.
О целях и задачах «просвещения» абхазцев более откровенно высказался архимандрит Леонид:
«По нашему мнению, для абхазцев, считающихся христианами, не столько нужны прогимназии, сколько церковно¬приходские училища и такие пастыри, которые, усвоив себе хорошо катехизическое учение православной церкви, умела бы проповедывать его детям на живом и понятнюм языке и обучать их русской грамоте, будучи сами тверды в знании оного. Вот, по нашему мнению, первая и существенная надобность для абхазцев, а не «европейское образование».(2)
Лишь с момента выхода первого сборника стихотворений Дмитрия Гулия, то есть с 1910 года, можно говорить о зарождении абхазской письменной художественной литературы.
Уже в ранних своих произведениях Дмитрий Гулия смело встал на защиту трудового народа. Стихотворения «Ходжан-ду», «Какое милое созданье», «Бродяга» и другие, написанные в эпоху мрачной реакции, были направлены против князей и дворян, угнетавших народ. Следует оговориться, что в творчестве Д. Гулия того периода нередко встречаются элементы религиозно-мистического характера («Видение воскресшего», «Спокойствие»).
Период господства в Абхазии контрреволюционного меньшевизма и проводимая им политика национальной розни наполняют писателя чувством боли за свой народ («Моя родина»).
В 1917 году, приветствуя революцию, Д. Гулия призывает народ к строительству новой, свободной и радостной жизни.
Дмитрий Гулия часто обращался к живым истокам устного творчества абхазского народа, а также опирался на богатейшее классическое наследие грузинской литературы. Он учился у грузинских поэтов и писателей, он переводил произведения Ак. Церетели, И. Чавчавадзе, Чонкадзе, Давиташвили и других.
Его переводы «Сурамской крепости» — Чонкадзе, «Воспитателя» — А. Церетели, а также многих лирических стихов, прочно вошли в золотой фонд абхазской литературы.
Творчество Д. Гулия отличается большим разнообразием жанров и форм.
Стихи его поются в колхозах, изучаются в школах. В произведениях Гулия захватывает вера писателя в человека, в творческий разум народа, беспредельная любовь к родной стране, знание жизни абхазского народа, а также живой, образный язык.
Весьма значительна роль Д. Гулия в развитии абхазской культуры; писатель-лингвист, собиратель и исследователь устного народного творчества, он во всех областях показывает себя неутомимым работником-общественником.
За последние годы Д. Гулия написал ряд новых полноценных произведений: стихотворение «Сталину», роман «Камачич», частушки и другие.
Наряду с писателями старшего поколения, абхазскую литературу в настоящее время представляют и молодые одаренные писатели, воспитанные комсомолом: Папаскири, Н. Микава, Л. Квициния, Г. Гулия, Б. Шинкуба, Канониди и другие.
Перу Папаскири принадлежит повесть «Темыр» (из абхазской жизни). Это, безусловно, одно из наиболее удачных произведений абхазской литературы последних лет. Наряду с новизной тематики, положительным в нем следует отметить умелое построение сюжета, живость действия, четкость образов.
Н. Микава написал несколько новелл. Лучшая из них — «Судьба янтаря», в которой молодой писатель выходит на путь широкого художественного обобщения.
Творчество поэта Л. Каициния посвящено преимущественно показу советской молодежи (баллада «Акомчар»). Квициния — автор двух поэм: «Шаризан» и «Даур».
Георгий Гулия — даровитый прозаик. Первая его повесть «Месть» была хорошо принята читателями. В последнее время им написан цикл новелл «Старая родина», в которой даны картины прошлой абхазской жизни («На меже», «Мустаф Чолокуа», «Сказка о русалке» и другие).
Активно работают молодые поэты Шинкуба, Агумаа. Сангулия и другие. В последнее время они значительно выросли и успешно овладевают трудным делом поэтического мастерства.
Писатель Кокоокерия обрабатывает сюжеты, почерпнутые из устного народного творчества.
Замечательно богат и своеобразен абхазский фольклор. Песни, предания, легенды, сказки помогали в прошлом абхазскому народу забывать тяжелую действительность, обращаться в мечтах к сказочной жизни в фантастических странах.
Многозвучный отклик нашла в песнях народа наша социалистическая действительность. И стар и млад поет сегодня о радости колхозного труда и зажиточной жизни, о любимых вождях человечества — Ленине и Сталине, давших трудящимся радость и счастье.
Старик Сейдык Кварчия поет о мудром Сталине:

«Кто открыл наши уста для веселой песни?
Кто плачущего заставил смеяться,
Кто мыслями, сердцем и делами
Самый любимый, самый верный
И самый старший сын Ленина? —
Это великий Сталин».

Историческое постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературных организаций», доклад великого пролетарского писателя А. М. Горького на первом всесоюзном съезде писателей, статьи в «Правде» о народности в искусстве — дали новый толчок литературному движению в нашей стране.
Борьба против натурализма и формализма, против безыдейности, беспринципности и голого словотворчества, выкорчевывание остатков троцкистско-бухаринских агентов, притаившихся в литературных организациях, является актуальнейшей задачей советской общественности и писательских организаций.
Стиль советской литературы — стиль социалистического реализма, требует от каждого советского писателя Абхазии народности, создания образа советского патриота, отображения героики нашей эпохи.
Перед нами стоит задача — создать такую художественную литературу, которая была бы пронизана пафосом победившего социализма, отражала бы героику нашей действительности, мудрость нашей партии и ее великого вождя товарища Сталина. Такая литература, рождая в сердцах трудящихся радость и гордость, будет помогать им ликвидировать пережитки капитализма, звать их к новым победам за дело Ленина — Сталина, за скорейшее построение коммунистического общества.

(1) Этнография Кавказа, Языковедение, Абхазский язык, Тифлис, 1887 г., стр. 28.
(2) «Абхазия и в ней Ново-Афонский монастырь», А. Л., 1885 г., Киев, стр. 76.

Х. Бгажба


СТИХИ И РАССКАЗЫ

Д. ГУЛИЯ
ХИЩНИК

Конь его холеный, дорогая сбруя;
Пышные одежды на его плечах;
Весело гарцует, конь под ним танцует...
О, как этот всадник горд и величав!

Пошленькие мысли скрасит красноречьем,
Нанизав изящно звучные слова;
Каждый очарован им при первой встрече,
Каждый восклицает: что за голова!

Как легко танцует, как красив и строен,
Ачангур играет под его рукой;
Он вне подозрений, ловко все устроит:
За его поступки — отвечай другой!

С просьбою к соседу он не обратится,
А в труде тяжелом для него — не жизнь,
С песней беззаботной он живет, как птица,
Ну, а кормят эту птицу — грабежи.

Он не забывает ни детей, ни женщин,
Он не забывает ни сирот, ни вдов;
Высосать до капли все, что есть — не меньше!
Обобрать, ограбить — он всегда готов!

О, как он «наивен»: он совсем не знает,
Что такое правда, что такое честь!
Честью он гордится, но она иная:
Дочиста ограбить, досыта поесть.

Что ему работа? Труд ему не нужен!
Как хозяин, входит он к соседу в дом,
Обкрадет, ограбит и продаст ему же.
Так живет чужим он потом и трудом!

Если мучит голод, — мило все и просто:
Он готов быть другом, братом и отцом;
А наестся вдоволь, а напьется вдосталь —
Станет, как и прежде, снова подлецом.

В трудную минуту сыплет красноречьем;
А пойдешь с мольбою — он и глух и нем,
Разведет руками, приподнимет плечи...
Проклянешь прохвоста и уйдешь ни с чем.

Он заставил многих слезы лить напрасно,
Многих он ограбил. Но пройдут года —
Этот хищник подлый, этот плут опасный
Будет уничтожен, сгинет навсегда!

1907 г.


Д. ГУЛИЯ
ГУЛЯКА

На пирах и поминках он не гость — загляденье!
Занят он ежедневно только пляской да пеньем.
Хоть ищи целый месяц, хоть ищи целый век,
Вряд ли встретится равный ему человек!
Это не просто: ведь сможет не всякий
Быть вот таким беспечальным гулякой.

На поминках азар (1) он поет безупречно.
Держит там «атарчей» (2). В скачках смел и беспечен.
...Упадет, и, споткнувшись, с ним повалятся трое:
Он опять — на коне. Не грустит — что ж такое!
Разве это не храбрость? Ведь на подвиг подобный
Только может решиться бродяга бездомный!

Если сядет на лошадь — то до смерти загонит,
Коль в гостях — не уйдет он, пока не прогонят.
Едет в путь и не знает — зачем и куда...
Спутник им недоволен, гостю редко кто рад.
Не легко это дело: ведь прожить так задаром
Может разве лентяй и бездельник бездарный.

Дни в работе вести — боже мой! — стыд ужасный,
Но зато хорошо — не работая, шляться!
Поведенье его — это радость врагам,
Поведенье его — это горе друзьям.
Разве это легко, разве всякий так сможет?
Может быть, лишь глупца стыд не будет тревожить.

Он бесцельным катанием спину лошади стер,
От бесцельных гуляний — не черкеска — позор.
От безделья у всех потерял уваженье,
Прожил больше полвека прибаутками, пеньем.
Это не просто: ведь сможет не всякий
Быть вот таким беспечальным гулякой.

-------------------------------
(1) Азар — грустная песня, поется на поминках, сопровождаемых скачками.
(2) Атарчей — абхазский обычай на поминках. Во время скачек наездники гонятся за всадником, держащим в рукач приз (кусок материи или другие предметы). Настигший всадника считается победителем.

1909 г.


Д. ГУЛИЯ
ХОДЖАН-ДУ (1)

Право, мне нравится Ходжан-ду,
Его житье и его дома,
Его двор и амбар и плоды в саду.
Кто ж, как не он — человек ума?

Кто может счесть его мелкий скот?
А рогатый скот не сочтет он сам.
Режут, едят и живут без забот,
И бездельничают по целым дням.

Общипал, точно птиц, он бедных вдов,
Мужчин обманул и лишил земли.
Одни покинули собственный кров,
Другие испуганно отошли.

Он натравлял друг на друга людей,
Их драке бывал бесконечно рад,
Кто остался без носа, кто без ушей.
Бегут, разбегаются, куда глаза глядят.

Он со злорадством смотрел вокруг,
И на поминках бывал он сыт.
Веселил его сердце народный недуг
И обездоленных жалкий вид.

У него было семеро сыновей,
Способных лишь грабить и убивать.
В отца они вышли повадкой своей,
Друг друга старались перещеголять.

Законы сами они создают,
В лугах их пасется табун лошадей,
С ними бороться — напрасный труд, —
С самыми сильными в округе всей.

Вот каковы сыновья его!
Сам же он чуточку хуже их.
Теперь на ущербе его торжество,
И нет уже радости дней былых.

За плутни и злобу осудит народ
Его, потерявшего правду и честь.
За все мученья, за долгий гнет
Ему готовит жестокую месть.

Что же случилось с Ходжан-ду?
Горе стучится у крепких ворот;
Не слышно смеха в его саду,
Сожжен его дом и двор и скот.

Жаль мне беднягу Ходжан-ду!
Был он безжалостен, грозен, богат.
Он думал: я всех проведу, —
Народ его бросил в пылающий ад.

--------------------------
(1) Ду — великий.

1910 г.


Д. ГУЛИЯ

КАМАЧИЧ
(Отрывок из романа)

РОДИЛСЯ ЧЕЛОВЕК

В раннее весеннее утро к Сосрану пришел Аляс. Сосран только что встал и торопливо одевался, чтобы пораньше выпустить в поле скот.
— Уа шижбзиа! (1) — произнес Аляс, показавшись на крыльце.
— Уа-а бзиубад! (2) — ответил Сосран, идя навстречу Алясу и на-ходу застегивая свою короткую черкеску.
— Ну, как дела? Дома все благополучно? Все живы и здоровы? — спросил он.
— Все живы и здоровы, только вот со вчерашнего вечера женщины подняли ужасную возню. Едва дождался рассвета и удрал из дому.
— Что за женщины? Почему они собрались? — спросил Сосран, закручивая на голове башлык.
В это время в окне показалась повязанная белой косынкой голова Шарифы — матери Сосрана. Глаза ее горели любопытством. Не дожидаясь ответа Аляса, она воскликнула:
— Ей богу, не иначе, как Таджгуагва родила! Вчера вечером она жаловалась, что начались боли!
— И в самом деле, может, из-за этого и собрались женщины? — произнес Сосран.
Сойдя вниз, он выпустил скотину, которая принялась жадно щипать свежую, сочную траву, обрызганную утренней росой.
— Но, но, эта трава не для вас! — крикнул Сосран и погнал скотину к ущелью.
Из-за гор блеснули первые лучи солнца и, упав на росу, покрывавшую листья и траву, заиграли в ней яркими цветами, засверкали тысячами алмазов.
И хоть Сосран и знал, что это — лишь роса, однако, сияние, исходившее от них, было так ослепительно, что он невольно подумал: «А что же, может, и впрямь это чудо какое?» И, подойдя к дереву, коснулся его листьев. Но вместо алмазов пальцы его ощутили лишь влагу.
Сосран усмехнулся. «Должно быть, сказка о Хуадже Шарадыне не врет, — сказал он про себя. — Хуадже решил одурачить детей и сказал им, что на берегу моря раздают плов. Когда же все бросились туда, его самого взяло сомнение. «А может, и в самом деле раздают плов?» — подумал он и тоже помчался за другими...»
Тут Сосран заметил, что на крыше дома Аляса, расположенного на противоположном берегу, показалась соседка Сельха. Размахивая руками, она что-то кричала ему. Не расслышав ее, Сосран переспросил:
— Кого родила? — Пауп? Пхауп? (3)
Лежавшая под ореховым деревом собака, услышав их голоса, решила, что необходимо вмешаться, и громко залаяла.
А тут еще дрозд, сидевший неподалеку на грушевом дереве, начал петь во весь голос, не обращая никакого внимания на окружающее. Да и как было ему не петь? Всю суровую зиму промаялась бедная птичка, едва не погибла от холодов, и теперь, когда наступила весна-красна и горячее солнышко пригрело ее, могла ли она не петь? И она пела без умолку, забыв обо всем на свете.
Все эти звуки: лай собаки, пенье дрозда, щебет других птиц создавали такой шум, что Сосран не мог уловить правильно, что ему ответила Сельха.
И хоть та крикнула: «Пхауп», но Сосрану показалось, что она сказала «Пауп».

СЫН ИЛИ ДОЧЬ?

Сосран поспешил в дом.
— Ну, с вас гургедчхваша: (4) Таджгуагва родила сына! — воскликнул он, потом, сняв со стены ружье, вышел во двор и с возгласом: «Да множится наш род!» — выстрелил.
Беспечно распевавший дрозд, испуганный выстрелом, вспорхнул и улетел в лес.
Младший брат Сосрана — Коблух, чувствовавший себя в этот день нездоровым, хотел полежать в постели, но, когда узнал об этом радостном событии, не вытерпел, встал, взял свое ружье и тоже вышел во двор.
— Дай бог, чтоб умножился наш род! — крикнул и он и выстрелил.
Тут подоспел и Кескиндж, и братья, вместе с ним обступив Аляса, заставили и его также выстрелить.
— Да что же это? — протестовал Аляс. — Вы стреляли сами и меня тоже заставляете, между тем, мы еще не знаем, — кто родился: сын или девочка?
И хотя он произнес это, понизив голос, но Шарифа все же услыхала его и сказала:
— Ну, и что же? Пусть родилась дочь — что из того? Знаешь ведь поговорку: «Лучше иметь одну хорошую дочь, чем двух плохих сыновей». И это верно. Наши деды были люди мудрые, но вот когда они устанавливали обычаи — стрелять лишь при рождении сына, — они были неправы.
— Я тоже слышал от отца, что в старину наши деды стреляли, когда рождался человек, то есть сын; когда он женился — тоже стреляли, стреляли также, когда он умирал. Только теперь больше не стреляют по поводу смерти мужчины.
— Так я вот что предлагаю, — начал Сосран. — Взамен обычая стрелять по умершему мужчине, давайте-ка введем обычай стрелять при рождении девочки. Ведь она тоже человек! Верно говорит матушка: лучше иметь хорошую дочь, чем плохого сына!
Стоявшие тут же соседи стали смеяться и перебрасываться шутками. Аляс смущенно молчал.
Тем временем слух о рождении ребенка перелетал из дома в дом, и скоро вся деревня знала об этом. Жившие за речкой братья Аляса тоже открыли стрельбу.
Звуки выстрелов разбудили собак, которые, устав за ночь, дремали, греясь на солнце. Они подняли головы и насторожились.
«Что-то, должно быть, случилось, пока мы спали», — вероятно решили они и кинулись с громким лаем: одни к ущелью, куда обычно скрывался зверь после набега на деревню, другие — к тому месту, где коршун чаще всего нападал на кур.
Не обнаружив, однако, нигде никакой опасности, собаки вернулись обратно, вконец уставшие, высунув языки и тяжело дыша, и, улегшись на землю, принялись зализывать свои бока, расцарапанные колючками во время азартного бега.
Словом, деревня встретила это утро пеньем, шумом, стрельбой, весельем и громкими криками.
Соседи решили, что по поводу такого радостного события Аляс обязан устроить большой пир, и, окружив его, не отставали, пока не взяли с него обещание.
После этого некоторые из близких друзей и соседей — шутники Озамат и Хазрат и женщины: Такуна, Хацида, Мкид и Хафикап принялись с жаром выбирать для новорожденного имя.

ДА БУДЕТ ЕМУ ИМЯ КАМАЧИЧ!

Они перебрали много имен, но все не могли остановиться на каком-либо из них.
— Подождите давать имя, — твердил Аляс, — ведь мы даже не знаем, кто родился — сын или дочь ?
— Ничего не значит, — сказал Озамат. — Мы подыщем такое имя, которое годилось бы и для мальчика и для девочки. Давайте, например, назовем ребенка Камачич.
— Нет, лучше дать ему имя Гуагва, — предложил Хазрат.
Пошли споры, и в конце концов решили, что к обсуждению этого вопроса необходимо привлечь и женщин.
И в самом деле — можно ли без помощи женщин выбрать для ребенка имя?
Так и сделали.
— Оба эти имени, — заявила Такуна, — годны и для мальчика и для девочки. Но имя Гуагва немного мрачное, давайте лучше назовем Камачич.
Сосран и Озамат согласились с ней.
— Имя Камачич — звонкое и игристое, как хорошее абхазское вино, — заметил Сосран, и все поддержали его.
Алясу не терпелось пойти домой, но пока обсуждался этот вопрос, ему неудобно было уходить. Наконец, имя было выбрано, и собравшиеся решили послать Мкид и Харихон в дом Аляса, чтобы узнать, кого же родила Таджгуагва, поздравить ее и сообщить, какое имя для ребенка выбрали соседи и друзья, собравшись у Сосрана.
Мкид и Харихон медленно направились к дому Аляса. Но едва успели они сделать несколько шагов, как Хазрат сошел с крыльца и, опираясь одной рукой на свой посох, а другой — закручивая усы, крикнул им вдогонку:
— Что вы идете, точно Аджии и Куаджии? (5) Погодите, я хочу вам сказать кое что.
Те остановились.
— Если окажется, что Таджгуагва родила сына, то вы поздравьте ее так: «Да будет он бесстрашным героем, как Напха Кягуа (6), отличным наездником, как Когония Абас (7), и весельчаком и балагуром, как Чац-Чагу (8).
Тут к ним подошла Такуна и, поправляя на себе головной платок, добавила:
— Если же окажется, что Таджгуагва родила дочь, то поздравьте ее от имени собравшихся здесь женщин и скажите: «Да будет твоя дочь красавицей, прославленной, как Ануа-пха(9), Хауйда (10), Азин-пха (11), Каиматхан (12), Годжиджипха (13) и Такуна (14). И пусть о ней, как и о них, сложат песни!»
После этого посланцы двинулись дальше.
Когда они входили во двор Аляса, навстречу им вышла соседка.
— Кого родила Таджгуагва? — спросили Мкид и Харихон. — Сына или дочь?
— Дочь, — ответила та.
Хоть эта весть и огорчила их несколько, но, вспомнив слова Шарифы, что лучше иметь одну хорошую дочь, чем двух плохих сыновей, они бодро вошли в дом.
Измученная родами Таджгуагва лежала на постели, устроенной на полу. Тут же дремали, сидя, женщины, всю ночь провозившиеся с роженицей.
Мкид и Харихон поздравили счастливую мать, передали пожелания, пошутили, чтобы развлечь Таджгуагву, и уселись возле нее.
— Милая Таджгуагва, — произнесла Харихон, — поздравляем тебя с рождением дочери Камачич, которая будет украшением всего вашего рода.
Дремавшие женщины, услышав приветствие, открыли усталые от бессонной ночи глаза и, позевывая, улыбнулись.
Выбранное для девочки имя очень понравилось женщинам. Они оживились и принялись расспрашивать, как обсуждался этот важный вопрос и кто предложил имя Камачич. Даже Рафида, уставшая больше всех, раскрыла свои покрасневшие от бессонницы глаза и, обведя собравшихся повеселевшим взором, приняла участие в беседе.
Вскоре в доме поднялся такой гул голосов, что со стороны казалось, будто здесь собралось не меньше двадцати женщин, — на самом же деле их было человек пять-шесть.
Особенно удивило всех то, что было выбрано имя, годное и для мужчины и для женщины.
— Это неспроста, — сказала Рафида, — это значит, что родившаяся сегодня девочка будет гордостью не только для нас — женщин, но ни в чем не уступит и мужчине. Все будут завидовать ей, вот увидите. Назовите меня, кем хотите, если это не сбудется!
— Да, это неспроста, — добавила Шарифа, почесывая над верхней губой. — Видно, ребенок родился, действительно, в необычайный день. Не будь я Шарифа, если о ее делах и словах не заговорит весь народ! — закончила она и снова опустила на руки отяжелевшую от усталости голову.
Все согласились, что ребенка, действительно, ожидает необычайная судьба, одобрили выбранное для него имя и тут же назначили срок, когда Аляcу следовало устроить пир в честь рождения Камачич.

ТАДЖГУАГВА ЗАБОЛЕЛА

Как мы уже сказали, дом Аляса стоял по сторону речки, на холме, дом же Сосрана — по эту сторону, на скате. Если на дом Аляса смотреть с крыльца Сосрана, то можно было увидеть густо разросшийся, красивый сад, скрывавший всю нижнюю часть дома, так что казалось, будто он покоится не на земле, а на цветах.
Если же смотреть из дома Аляса на дом Сосрана, то казалось, что он уперся вперед ногами и прижался к скату. Ну, совсем как собака, которая, попав в чужую свору и приготовившись защищаться, прижимается к стене, вытянув вперед лапы.
Но хотя оба дома и стояли на противоположных берегах, тем не менее они находились очень близко друг от друга.
Таджгуагва после родов настолько ослабела, что не могла вставать. Поэтому пирушку в честь рождения дочери пришлось до поры до времени отложить.
Таджгуагва была единственная женщина в доме, так что кроме нее некому было смотреть за хозяйством. Поэтому она, не дожидаясь выздоровления, встала однажды вечером и, взяв кувшин, пошла к роднику, который бежал: по дну ущелья.
Спускались уже сумерки, и Таджгуагве было немного страшно итти через бахчи; особенно боялась она темного ущелья.
Вернувшись домой и поставив на землю тяжелый кувшин, она вдруг почувствовала острую боль в пояснице и вынуждена была снова лечь.
Боль не проходила. Напротив, она настолько усилилась, что на другой день Таджгуагва не могла встать.
Сначала никто не придал этому особенного значения, все надеялись, что не сегодня-завтра она встанет.
Но проходили дни, и Таджгуагве становилось все хуже.
Пришлось пригласить соседку Рафиду, чтобы приглядеть за малюткой.
На тот случай, если б мать не могла кормить ребенка грудью, была приготовлена соска. Аляс
уже прикидывал в уме, сколько ему придется уплатить Рафиде за ее услуги.
Но Рафида была для них не только соседкой, — она заботилась о больной, как родной человек.
Это была бойкая, расторопная и приветливая женщина.
Уложив в люльку своего ребенка и поручив старшему присматривать за ним, она приходила в дом Аляса, убирала, готовила, ухаживала за больной, словом выполняла все работы по хозяйству.
Не забывали Таджгуагву и другие соседки, помогая, кто чем мог: раза два-три на дню купали малютку, укладывали ее в люльку, укачивали и пели колыбельную песню, пока она не засыпала.
Порой они откидывали с лица спящего ребенка белый платочек и, любуясь малюткой, говорили:
— Посмотрите-ка, какие у нее брови — изогнутые, словно маленькие дуги!
— А носик, а ресницы! И как крепко сжала губки!
И добавляли:
— Вот уж кто, действительно, будет замечательной красавицей!
Маленькая же Камачич, безразличная ко всем этим разговорам, безмятежно спала.
Окруженная заботами и лаской, она не страдала от болезни матери: женщины давали ей грудь, подкармливали соской, играли с ней, — словом вполне заменяли ей мать.
Уже кончалась вторая неделя, но Таджгуагва не только не поправлялась, но напротив — ей становилось день ото дня все хуже.
Каждый вечер в доме Аляса собирались соседки; иные из них оставались здесь всю ночь напролет, бодрствуя у постели больной, шутили, балагурили, чтобы развлечь ее и рассеять. Нередко ради дорогих гостей хозяин резал козу или барашка.
Но все это было впустую: Таджгуагве не становилось лучше, да и не могло стать лучше в этих условиях.
Однажды женщины, разговаривая, приблизили друг к другу головы и начали шептаться о том, что Таджгуагва заболела, вероятно, от сглаза. Но, судя по словам, которые она произносила в бреду, могло случиться, что ее испортила русалка. В этой речке, густо обросшей деревьями, говорят, с незапамятных времен водятся русалки.
— О чем это вы говорите, если не тайна? — спросила мать Сосрана, подсев к Рафиде.
— Мы говорили о том, что жена Сакута, вся в черном, ехала куда-то верхом на лошади, а впереди нее шел какой-то человек. Я спрашивала соседок, не знают ли они, кто у нее умер? — ответила одна из женщин.
— Как, неужели вы еще не знаете, какая беда постигла ее? Ведь у несчастной умер ее воспитанник — князь Маршан, — сказала Мкид, сидевшая тут же.
— Какой воспитанник Маршан? — спросили женщины.
— Какой, какой! Чтоб вам пусто было, — я не могу назвать его имя, — его зовут как и моего старшего деверя.
— А-а, Хабыгу? Наш прекрасный князь?
Потом все повернулись к больной и снова уселись лицом к ней.
Когда Таджгуагва начинала особенно громко стонать, Рафида, чтобы успокоить ее, брала из люльки маленькую Камачич и подносила ее к матери. И мать, забыв свои страданья, глядела, не от¬рываясь. на свою малютку. Когда к ее губам подносили ручонку ребенка или когда он чихал и жмурился, лицо матери начинало светиться радостной улыбкой, она оживлялась, а с ней вместе оживлялись и окружающие.
Однажды мать Сосрана — Шарифа, разговаривая с женщинами, сказала:
— Мы все надеялись, что Таджгуагва не сегодня-завтра поправится. Но она тает, как свеча. С каждым днем ей становится хуже. Нет сомнений, что ее сглазили.
— Да, я тоже давно хотела сказать это, да как-то не пришлось, — заметила Хайуда.
— «Лекарство от болезни тут же на завалинке, а человек не замечает его» (15) — сказала Рафида. — Действительно, Таджгуагву сглазили. После того, как женщина родила, надо ее взять к роднику и прочесть над ней молитву. А до этого ей нельзя ходить за водой, а Таджгуагва сделала не так: взяла кувшин и пошла к роднику, да еще вечером! Вот и заболела. Ну, что же! Будем искать лекарства против сглаза.
— Неужели человек может так сильно заболеть от сглаза? — спросила Хика чуть насмешливо.
— От сильного сглаза человек не только заболеть, но, не дай бог, и умереть может, — ответила Харихон. — Ты, нан (16), жила и воспитывалась в городе, поэтому смотришь на наши обычаи с недоверием.
Все женщины согласились, что надо пригласить Сельму, умеющую лечить от сглаза, и, подойдя к Алясу, высказали ему свое мнение.
Тот и сам подозревал то же, поэтому, тотчас же согласился и послал человека за знахаркой Сельмой.

К ТАДЖГУАГВЕ ВЕДУТ «ЛЕКАРЯ»

Посланный к Сельме парень сообщил ей о болезни жены Аляса и от его имени просил ее притти помочь больной.
Сельма очень обрадовалась и тотчас же отправилась в путь. Голова и лицо ее были повязаны черным платком. Одета она была в черную с красными крапинками юбку, подол которой был подоткнут, хотя было совершенно сухо. На ногах были легкие чувяки со стоптанными задками.
Опираясь на палку с металлическим наконечником и выпуская дым из маленькой трубки, она шла, чуть сгорбившись и думая, как ей справиться с делом, ради которого ее звали.
У калитки ее встретили женщины и проводили в дом.
Сельма села у постели больной.
— Как поживаешь? Чем болеешь, нан? — спросила она, пристально глядя ей в глаза, потом, точно сразу постигнув ее болезнь, сказала:
— Ай, ай, ай, как сильно ее сглазили! И о чем вы думали до сих пор, почему не искали лекарства? — обратилась она к женщинам и, важно оправив на себе платье, села удобнее.
— Да что же искать лекарство! — ответил Аляс. — Разве оно не у тебя? Да только мне никак не приходило это в голову! Я все думал, что она больна лихорадкой, а от лихорадки люди не умирают. Говорили: «Вот сегодня-завтра поправится». Да не по-нашему вышло. Так уж, раз ты потрудилась и пришла, — не жалей своего уменья, и я не останусь в долгу, милая Сельма!
— Не беспокойтесь. Не то что такую больную — я спасала и тех, которые стояли на дороге к смерти. И сколько их было! — произнесла хвастливо Сельма.
— Верно, нан, верно. Разве мы не знаем! Ведь кто, как не Сельма, вылечила Арухан, которая была при смерти? Сельма прямо воскресила ее. И Гваджала — мужа Харихон она спасла, — заметила Фатыш и концом головного платка вытерла свои губы.
— Каким же лекарством ты лечишь эту болезнь? — спросил Аляс.
— Да никаким, нан! Я лечу заклинаниями. Разве стану я мучить лекарствами больную, которая и так уже измучена болезнью?
— Тебе виднее, Сельма. Лечи, как знаешь, только вылечи. Пусти в ход все свое искусство, а я заплачу за твой труд, сколько следует, — сказал Аляс.
Сельма присела на низкую скамейку перед больной, начала дуть на нее и бормотать заклинания против сглаза.
— Видите, как я сильно зеваю! — сказала она, кончив свои заговоры.
— А отчего эта зевота? — спросила удивленно Хика.
— Отчего? В городе, конечно, так не лечат, и ты, нан, не веришь в наши обычаи, но если снимают с больного сглаз, а сглаз силен, тогда лекаря одолевает зевота. Это — верный признак, что человека сглазили, — ответила Сельма. — Вот я произнесла заговор, перед уходом сделаю то же самое и еще завтра приду. Как ниточку, вытяну из больной всю хворь. Теперь ясно, что Таджгуагву сглазили, и я не сомневаюсь, что вылечу ее.
Сказав это, она снова принялась шептать заклинания, потом положила руку на лоб больной, точно хотела проверить, есть ли у нее жар, и промолвила:
— Да пошлет тебе аллах здоровья, нан! — Завтра, как приду, ты встретишь меня уже на ногах.
И встала, собираясь уходить.
— Да услышит тебя бог! — ответили женщины, вставая, и вышли, чтобы проводить ее.
Пересекая двор, Сельма то и дело оборачивалась, думая: «Неужели Аляс не догонит меня и не даст ничего?»
Тот, действительно, догнал ее и, передавая деньги, сказал:
— Вот, возьми пока это, а как вылечишь, я не останусь в долгу, — порукой в том моя совесть!
Сельма украдкой кинула взгляд на деньги, и по лицу ее пробежала улыбка удовлетворенья. Отвернув подол платья, она привычным движением вложила деньги в карман нижней юбки. Не впервые приходилось ей делать это!
— Я не взяла бы этого, нан, — сказала она, — но, как говорится: «Откуда зелье берут, туда крупицу соли кладут» (17). Так будет лучше для больной. Я приду еще завтра утром.
И она заковыляла по дороге.
Аляс предложил проводить ее, но Сельма отказалась.
— Старуха, нет спору, мастерица. Она, конечно, вылечит Таджгуагву, — решили женщины, глядя ей вслед.
Одни из них пошли домой, другие вместе с Алясом вернулись в комнату больной и, подойдя к ней, посмотрели на нее, точно спрашивая — не лучше ли ей?


Теперь, когда лечение было начато и появилась уверенность в выздоровлении Таджгуагвы, женщины, сидевшие около больной, заговорили громче, пошли шутки, прибаутки, и скоро комната наполнилась шумом.
Коблух, пришедший навестить больную, не отставал от других. Гул голосов все усиливался.
Рафиде не нравился этот шум, беспокоивший больную. Но, боясь обидеть гостей, она ничего не говорила.
В это время Мкид и Харихон, сблизив головы, о чем-то шептались.
— О чем это вы так таинственно беседуете? Уж не о нас ли сплетничаете? — обратилась к ним Хауйда.
— Нет, нан. Мы говорили о том, что Такуна — жена Этгеца — поехала вчера в город и купила для своей дочери очень хороший отрез на платье, да и для себя взяла неплохого ситцу. Кроме того, привезла соли, мыла и разной мелочи для хозяйства. Иным нечем налоги платить, а она вот какие расходы делает!
— Молодчина женщина, если смогла раздобыться деньгами на такие покупки! — заметили некоторые из женщин. — Интересно, как она ухитрилась сделать это?
— Как? Продала кур, гусей, наскребла там-сям, глядишь — и набралось, — ответила Мкид.
— А какого цвета материю купила она для дочери? — спросила Рафида.
— Полушерстяную, в полоску, коричневого цвета. — ответила Мкид.
— Должно быть, хороший материал, — заметили слушавшие.
— Когда ты сказала, что Такуна продала кур и гусей, я вспомнил то, что случилось с Казырхан — женой Хаджмата, — сказал Коблух.
— А что случилось? Расскажи-ка! — вскричали женщины и приготовились слушать.
— Вы думаете — никто кроме вас не знает новостей? Я знаю новость, да еще какую!
— Что, что ты знаешь? Рассказывай же скорее!
— Ну, так слушайте. Вчера к Хаджмату пришел старшина. Самого Хаджмата дома не оказалось, и старшина сказал его жене, Казырхан: «Если вы не уплатите на-днях налога, то я, как и в прошлом году, возьму в залог вашу лошадь. Тогда пеняйте на себя». Сказал и ушел. Казырхан впала в раздумье. Что делать, где взять денег? Думала, думала и решила продать своих каплунов. А у нее были такие замечательные каплуны, что. когда они прогуливались по двору, вы сказали бы, что они стоят коня хорошего джигита.
— Это мы знаем. Ты рассказывай, что же случилось, — послышались нетерпеливые голоса.
— А вот что случилось. Во двор вошел перекупщик-турок, увидел каплунов, стал прицениваться. Давал он по восемьдесят копеек за каждого, но Казырхан не соглашалась отдать их дешевле, как по рублю. Торговались, торговались, наконец, турок говорит: «Ну, ладно, будь по-твоему. Свяжи им лапки и дай мне». И сел под деревом в тени.
Каплуны были приручены и привыкли к хозяйке, которая вырастила и выкормила их. И когда Казырхан стала их сзывать, они бросились к ней со всех ног, — думали, что она кормить их будет. Казырхан ловила их по одному, связывала лапки и передавала турку. Так всех десять каплунов и перевязала. А турок говорит: «Если б ты мне продала их по восемьдесят копеек, у меня хватило бы денег на всех. Но так как ты не уступаешь, то мне надобно призанять тут в ближайшей лавке, чтобы расплатиться с тобой. Так я возьму пока только восемь каплунов, остальных двух оставлю тебе в виде залога, а сам сейчас же вернусь с деньгами. Я надеюсь, что ты не откажешься от уговора и сохранишь их на кухне. Помни, что они мои!»
Так сказал он и, продев на палку восемь связанных каплунов, ушел с ними. Смотрит Казырхан, не спуская глаз, на любимых петушков, которых она ласкала и холила, как родных детей. Она ли их не берегла, не кормила. Жалела, не резала, а теперь они удалялись от нее на палке перекупщика со связанными лапками и свисающими головками. Один из них издал громкий крик и посмотрел на нее так жалобно, так жалобно, словно хотел сказать ей: «Ой, как больно висеть мне на этой палке! Неужели тебе не жалко нас?» А тут и другие закричали и повернули головы, словно ручки зонтика, и точно говорили: «Что ты сделала с нами? Растила, кормила нас, а теперь вдруг озлобилась, безжалостно связала нам лапки и, продев на палку, отдала нас турку!..»
Так, казалось, они говорили, и Казырхан сквозь слезы смотрела, как уносил их турок, пока он не скрылся из виду.
Потом взяла оставшихся двух каплунов, прижала к груди, поцеловала и отнесла в кухню, чтобы сохранить их, пока перекупщик придет с деньгами.
«Ах вы, горемычные! Мне очень жаль вас! Но когда этот ужасный налог стал угрожать нашему белому коню, я, скрепя сердце, продала вас, чтобы спасти коня!» — Так причитала она и время от времени кидала взгляд на дверь, откуда должен был появиться турок...
— Потом? — нетерпеливо спросили слушавшие.
— Потом? Хм!.. Турок так и не вернулся. Унес каплунов, ничего не заплатив за них...
— Ах, он проклятый! Зарезал бедную женщину, чтоб его матери не пришлось радоваться! И как зарезал — тупым ножом! — раздались возмущенные возгласы женщин.
Выслушав рассказ, все встали и поспешно разошлись. Одна Рафида не оставила больной.
— Это ты, Коблух, разогнал всех женщин? — спросил, смеясь, входивший Аляс.
Таджгуагва чуть слышно прошептала со своей постели:
— Они ушли, чтобы поскорее рассказать другим новость, которую им сообщил Коблух.
— Да, милая, чтоб твои грехи перешли на меня! (18) Ты и больная поняла их хитрость, — проговорила Рафида и поцеловала ее.
— Да вознаградит тебя аллах, Коблух! И наша больная заговорила! — воскликнул Аляс.
— Не только заговорила, но и засмеялась.
Это всех обрадовало.
— Когда еще придет Сельма? — спросил Коблух.
— Завтра.
— Посмотрим, скоро ли она вылечит Таджгуагву, — произнес Аляс.

СЕЛЬМА ПРОДОЛЖАЕТ ЛЕЧЕНИЕ

К приходу Сельмы в доме Аляса собралось множество женщин и мужчин. Вскоре вдали показалась и сама знахарка.
Все с любопытством стали смотреть в ее сторону. Когда она приблизилась к воротам, навстречу ей пошли две женщины и, взяв ее под-руки, повели в комнату.
— Ну, как себя чувствует больная? Лучше ли ей? — спросила Сельма и положила руку на лоб Таджгуагвы. Потом села на предложенный ей стул и, как и вчера, принялась дуть и бормотать заклинанья.
Она отлично знала, что это никак не может помочь больной, тем не менее она не переставала уверять, что вылечит ее, думая про себя: «Может быть, пока я вожусь с ней, она случайно и поправится. Ведь бывали же такие случаи!»
— Я хотела бы кроме заклинаний испробовать еще одно средство — а именно: обвести лошадь вокруг больной, — заявила она.
Пока Аляс успел что-либо ответить, одна из сидевших в комнате женщин сказала:
— Уж если Сельма взялась за дело, то обязательно доведет его до конца!
— Да, я не люблю бросать лечение на полдороге. Я не брошу и вашей больной, пока не поставлю ее на ноги, — горделиво произнесла Сельма и добавила: — Невозможно, чтобы она не поправилась. Я пущу в ход все свое искусство!
И велела Алясу вывести коня. К счастью, был вечер вторника — время, подходящее для «адзатвра» (19). Больную завернули в одеяла, вынесли во двор и положили на скамейку, покрыв белой простыней.
Потом, взяв лошадь за уздечку, трижды обвели ее вокруг больной.
— Возьми на себя всю болезнь Таджгуагвы, и пусть она излечится! — несколько раз повторила Сельма. — Ну, теперь она избавилась от всякой хвори, — закончила она и, сняв уздечку, стегнула ею коня. — Внесите больную в дом и уложите на постель, — приказала она, сама же набила трубку, закурила и, пуская клубы дыма, последовала за остальными.
— Если обведенная лошадь заболеет, значит больная поправится, — говорила она. — Недавно обводили лошадь вокруг одного больного, так лошадь на другой же день околела, а больной вылечился. Ну, спокойной вам ночи! — сказала она и, пожелав больной выздоровления, ушла.
Вся эта суета нисколько не беспокоила маленькую Камачич. Женщины взяли ее из люлыки и, глядя на ее ясные глазенки, поднесли матери, потому что это благотворно влияло на больную. Спустя некоторое время, когда ребенок вдоволь наигрался, его снова уложили в колыбель и, вытянув ручки вдоль тела, крепко спеленали.
Это не нравилось малютке, и она даже пыталась протестовать, потому что предпочитала свободу. Но никто не обращал внимания на ее плач, и женщины, запеленав ее, начали укачивать и баюкать.
Пришлось Камачич покориться. «Ну, что же! Сейчас вы победили меня. Но дайте только мне вырасти, и мы тогда посмотрим!» — как будто хотела сказать она своим обиженным личиком и, закрыв глазки, задремала.
Прошло еще несколько дней, прошла еще неделя, но Таджгуагва все не поправлялась. Она металась в жару, бредила.
Видя ее в таком состоянии, Хика стала настаивать на том, что надо пригласить врача.
— Ты, Хика, думаешь, что доктора это — боги? Наши абхазские лекари излечивали даже таких больных, от которых отступались доктора.
— Не говори так. Хика права. Но вот беда. Однажды мы привезли из Очемчир (20) доктора. Когда с шоссе свернули на проселочную дорогу, доктор испугался, увидев, какое у нас бездорожье: не привык он ездить верхом по нашим дорогам, изрытым арбами. Его лошадь, перескакивая через канаву, споткнулась, а он не удержался в седле и, перелетев через ее голову, шлепнулся лицом прямо в грязь. С трудом вытащили его, еле живого. Он занемог и долго хворал. С тех пор он закаялся ездить к нам. «После этого, — говорит, — хоть убейте, не поеду в деревню, пока не исправите дороги». А таких дорог, каких хочет он, у нас ввек не будет. И выходит, что нам ввек не придется увидеть в нашей деревне доктора! — закончил Коблух.
— Но ведь необязательно приглашать именно этого доктора? Можно ведь другого? — возразила Хауйда.
— Что ты, что ты, Хауйда! Ты думаешь — их так много в Очемчири? Он один-одинешенок, да и то у него ноги больны, — заметил Коблух.
— Но если нам вовек не суждено увидеть хорошие дороги, а из-за этого к нам не приедет доктор, то что же, — выходит, что нам пропадать, что ли! — сказала сокрушенно Хауйда.
Вскоре окружающие начали поговаривать о том, что лечение Сельмы не приносит больной никакого улучшения. Тогда появилось подозрение, что Таджгуагва больна от русалки.
— Когда она стала метаться в жару, бредить и гореть, как в огне, я тотчас же догадалась, что она больна от русалки. Но, чтоб ей пропасть — царице вод, — я не хотела говорить о ней! Что ей понадобилось от такой славной женщины, как Таджгуагва! — сказала вполголоса одна из соседок, так, чтобы не слыхала больная.
— Я то же самое хотела сказать, да не решалась. А сейчас, раз Хурандза произнесла это слово, я тоже скажу. Вот уже неделя, как я подозреваю это. Если не верите, — спросите моего мужа, — отозвалась стоявшая у двери Кубча, измученная лихорадкой женщина, которую и сейчас, повидимому, знобило.
— Да, мы тоже не решались сказать о нашей, славной Таджгуагве такое слово, но и мы давно это подозревали, — откликнулись и другие женщины.
Старик Хабаху присоединился к их мнению, добавив:
— Не надо, чтобы больная слышала это.
Но Таджгуагва лежала с закрытыми глазами, повидимому, в забытьи.

ТАДЖГУАГВА БОЛЬНА ОТ РУСАЛКИ

— Много перестрадал я, стараясь узнать, каким недугом больна Таджгуагва, какой дух вселился в нее, — сказал Аляс. — И раз теперь вы все утверждаете, что она одержима русалкой, я ничего не пожалею, чтобы спасти ее. Сделаю все, что вы скажете. Если надо пойти куда — пойду, купить надо чего — куплю, доставить надо — доставлю. Меня лишь огорчает одно: если вы знали, что моя жена больна от русалки, почему до сих пор не решились открыть мне это? Знай я об этом раньше, я, конечно, уже нашел бы лекарство. У нас немало лекарей, которые умеют лечить от таких болезней, — взять хотя бы того же Гида — он известный знахарь, и, если ему хорошо заплатить, он непременно вылечит Таджгуагву.
Тут в разговор вмешался Хабаху. Он был босиком, с засученными до колен штанами, точно только что вылез из чачальской трясины (21). Голову его покрывала полуистлевшая шапчонка. Он сидел, подперев палкой подбородок, покуривая большую трубку и сплевывая углом рта.
— Конечно, против Гида ничего не скажешь, но из всех мулл, которые у нас есть, лучше всех — Халил, — заметил он.
Ему стали возражать.
— Мулла Халил — хороший лекарь, — начал Хаджарат, — но мне не приходилось видеть ни одного больного, которого бы он вылечил. Вот, что мне о нем известно: заболела как-то дочь Ширина, говорили, будто от духа воды. Сильно заболела. Пригласили к больной Халила. Он взял раскаленные угли, положил их под кровать больной у изголовья, а сверху насыпал перцу. От дыма и запаха жженного перца, больная чуть не умерла, а когда она заметалась и подняла голову, он взял коран и стал бить ее по лицу.
— «Что ты делаешь? — закричали окружающие: — Неужели тебе не жаль ее?»
— «Я не ее бью, я русалку бью», — ответил Халил.
Тогда Ширин подошел к нему и, взяв за руку, вывел вон. Упавшую в обморок больную стали приводить в сознание. Еле-еле отошла она. Те, кто был в комнате, так расчихались и раскашлялись от запаха перца, что пришлось выйти на воздух и там отдышаться. А оставшиеся в комнате принялись махать башлыками и платками и с трудом выгнали дым.
Халила приглашают только те, кто не знает, что он плут. Впрочем, он приходится Алясу родственником и поэтому, может, и сумеет помочь, — закончил он с улыбкой.
— Какой же он родственник? — спросили женщины.
— А как же! Даже очень близкий. В прошлом году, когда попы пожаловались на мулл, приехал урядник и к Халилу. Аляс и Вазамат напоили урядника, дали ему взятку и тем спасли Халила. Урядник так напился, что не мог итти один, так они пошли вместе с ним. Была ночь. По дороге урядник несколько раз падал в грязь и потерял фуражку. С трудом дотащили его до дому. Вернувшись, велели Халилу спрятаться. Потом, когда дело забылось, Халил снова объявился и сделался мельником на мельнице Хаджмата.
— Да, он близкий родственник, но поглядите на него, паршивца: заложил свои черные штаны в белые носки — точно черная лошадь с белыми ногами, и — да помешает ему аллах в его делах — морочит людей! — заметил Вазамат.
Чтобы больная не могла услышать их, говорившие отошли в сторонку и продолжали совещаться.
— Вот Гид — он без всяких лекарств легко излечивает тех, кто болен от русалки, — сказал Хазарат.
— Да, да, это верно! — подтвердил Вазамат.
Аляс начинал уже думать, что его жену никто не может вылечить, но, уступая настояниям окружающих, сделал вид, будто верит в чудодейственную силу Гида, и согласился пригласить его.
Позвав соседского парня Кадыра, он посадил его на коня и послал к Гиду, сказав:
— Хоть он и стар уже, к тому же большой аамста(22), но думаю, что он сжалится над нами и приедет.
— Но когда этот Гид сделался лекарем против русалочьих навождений? — спросил Коблух.
— Я расскажу вам, как, по его словам, это было, — начал Хазрат. — Как вы знаете, Гид всегда был прекрасным наездником и бесстрашным воякой. Сейчас он уж стар, но и теперь видно, каков он был в молодости. Однажды темной ночью доехал он верхом до реки Тоумыш. Вдруг лошадь чего-то испугалась и отпрянула назад. «Что случилось?» — подумал Гид. И что же он увидел! Сияя в лунном свете, распустив волосы, доходившие ей до пят, шумно рассекая воду, к нему направлялась русалка... Гид соскочил с коня, привязал его к дереву и, выхватив из ножен кинжал, пошел навстречу русалке.
А кинжала русалка очень боится. Будь это шашка, она могла бы схватить ее за тупой край; будь то кремневка — могла бы разрядить; но за кинжал ей никак не ухватиться. Увидела она направленный на нее кинжал, отскочила назад, остановилась и показывает Гиду пять пальцев: «Будь, мол, моим мужем на пять лет». Но Гид махнул рукой: «Нет, мол, не хочу!» Тогда она показала четыре пальца, потом три, потом два и наконец — один. А Гид все махал рукой в знак отказа, но рта не раскрывал: знал он, что, если раскроет рот, то русалка вырвет язык, и станешь навеки немым. Потом он вложил кинжал в ножны, и они схватились в рукопашную.
А хитрый Гид знал и то, что у русалки ступня — пяткой наперед. Схватил он ее с силой, приподнял и бросил наземь, прямо ничком. Потом заставил ее произнести «Ашхуа макапсис» (23) и взял с нее слово, что она не будет вредить ни одному из фамилии Гида. И еще обещала она, что, если он придет к больному, испорченному ею, она тотчас же выйдет из больного. Вот почему, когда он теперь является к такому больному, русалка, послушная своей клятве, оставляет его, и больной выздоравливает.
Так беседовали они, коротая время до прибытия Гида.
Он приехал верхом на сильном рослом коне, у которого на лбу было белое пятно. Конь сердито грыз удила и беспокойно вырывался, но Гид сидел в седле свободно и уверенно, — виден был человек старого закала. К седлу, несмотря на жаркую погоду, была привязана черная бурка.
Высокая папаха делала статного Гида еще более высоким, концы белого башлыка были закинуты за плечи, и сзади болталась серебряная кисточка. Длинная белая борода пышной волной ложилась ему на грудь. Высокий, мускулистый, сверкая на солнце позолоченным кинжалом, он въехал во двор, попыхивая короткой трубкой.
У ворот он вонзил в бока лошади шпоры, и конь рванулся вперед, словно хотел скинуть всадника, но разве мог он справиться с Гидом?
Навстречу приехавшему поспешили молодые парни.
— Мшбзиакуа (24) — приветствовал Гид, осаживая коня.
— Бзиа убайт (25)! — ответили парни и бросились к нему, чтобы поддержать стремя, пока всадник спешивался.
— Что случилось? Зачем вы собрались здесь? — спросил он, точно не знал ничего. — Чем больна хозяйка? — обратился он к Кадыру.
— Да вот заболела... — ответил Сосран неопределенно.
— Ничего! Раз я здесь — опасности нет. Да не случится в нашей жизни ничего худшего!
— Вся наша надежда на тебя, — сказал Сосран и пошел вперед, указывая гостю дорогу.
— Привет тем, кого я не видел! — произнес Гид, войдя в комнату, и подошел к больной.
Занятые около Таджгуагвы и не заметившие его прихода, женщины обернулись на его голос, вскочили и почтительно ответили на приветствие.
— Пожалуйста, присядьте, — сказала одна из них и пододвинула стул к постели больной.
— Гид сел и, склонившись к Таджгуагве, начал разглядывать ее.
— Как здоровье, дад? (26) Чем болеешь? — спросил он, наконец.
— Конец мой пришел... — едва слышно простонала больная.
Гид откинулся на спинку стула, вынул табакерку и принялся не спеша набивать трубку. Все молча следили за его движениями.
К больной подошел Хазрат.
— Это Гид пришел, Таджгуагва, чтобы вылечить тебя. Не бойся ничего! Уж теперь-то ты поправишься, — произнес он ободряюще.
— Я не достойна его внимания, но бог отблагодарит его! — прошептала Таджгуагва, и лицо ее немного оживилось.
Словоохотливый Гид, видя, что к Таджгуагве вернулся дар речи, шумно заговорил:
— Ты не бойся, дад. Стоит мне притти к больному, как он тотчас же выздоравливает. Будь уверена, поправишься и ты!
И он сел несколько поодаль.
Какую болезнь имел в виду Гид, Таджгуагва, конечно, не знала.


— Что нового в Адзюбже? — спросил Сосран, обращаясь к Гиду.
— Вы, конечно, уже слышали, что случилось недавно в Адзюбже? — ответил Гид.
— А что? Что случилось? — послышалось отовсюду.
— А вот что. Начальник очемчироких стражников послал одного из них в Адзюбжу с приказанием передать старшине, чтобы тот собрал к полудню сход. На тамышском посту посланный стражник встретил приятелей, которые повели его к себе и напоили так, что эту ночь ему пришлось провести там. На следующее утро он доехал до Адзюбжи и до самого полудня искал старшину. Наконец, нашел, но собрать сход , к назначенному часу уже не успели. Приехал начальник, не нашел схода, осерчал и набросился на старшину, ругая его. Тот начал оправдываться, что, мол, только что получил приказ, но разгневанный начальник не слушал его и, продолжая осыпать его ругательствами, раза два ударил его нагайкой.
— Кто же там старшиной? — спросил Сосран.
— Куцния Экуб.
— Как же он позволил, чтобы с ним так поступили? Ведь при нем всегда кинжал и пистолет? Видно, напрасно он таскает с собой этот груз! — огорченно заметил Кадыр.
— Ну, если ты знаешь дело лучше меня, Кадыр, так рассказывай сам. А нет — не мешай мне, — произнес Гид с неудовольствием.
— Братец Кадыр, — вмешался Сосран, — когда говорят старшие, не следует перебивать, а надо слушать. Что же было потом? — обратился он к Гиду.
— А вот что. Старшина Куцния повернулся на каблуках и несколько раз ожог шею начальника концом своей плетки.
— Да перейдут его грехи на меня! Вот молодец! — не выдержал Кадыр.
— Что же сделали со старшиной? — спросил Сосран.
— Он бросился бежать, и, хоть стражники начали стрелять ему вдогонку, но он вскочил на коня, ускакал по направлению к Сухуми. Приехав в Сухуми, он явился к начальнику округа. А что было потом, неизвестно... Ну, мне пора ехать, — закончил Гид, встал, подошел к больной и произнес:
— Да пошлет тебе бог здоровья! Поправишься, не бойся!
Затем попрощался и вышел.
— Спасибо, что ты побеспокоился из-за нас, — сказал Аляс, провожая его. — Я недостоин этой чести, но постараюсь отблагодарить тебя чем-нибудь.
— Полно! Полно! Наш долг — помогать друг другу, — ответил Гид и направился к коню. — До свиданья же! — сказал он окружающим, собираясь сесть на лошадь.
— До свиданья! — ответили провожавшие и опять поддержали стремя, пока он садился на коня.
Едва он перекинул ногу через седло, как лошадь сразу же понеслась вскачь, точно на ней сидел молодой, нетерпеливый джигит.
— Ну, теперь-то уж должна оправиться наша Таджгуагва, — говорили соседи, расходясь по домам.


Прошло три дня, прошло пять дней, неделя, — однако, Таджгуагва не выздоравливала. Вое пали духом.
Тогда за дело взялась Хика. Она поехала в Очемчири, посоветовалась с врачом и запаслась лекарствами. Вернувшись, принялась сама ухаживать за больной. Изменила ее питанье — взамен тяжелой мамалыги и мяса, которыми кормили ее, стала давать ей легкую пищу, кормила понемногу, но часто, очищала ей язык, обмывала лицо, клала на лоб компресс, давала лекарства. Уже через несколько дней Таджгуагве стало лучше. Температура постепенно уменьшалась; появился аппетит. Через неделю она могла уже садиться в постели и играть со своим ребенком, а еще через десять дней она встала.


Шарифа, Хауйда и Рафида, которые раньше недолюбливали Хику и говорили, что она, пожив в городе, загордилась, теперь, увидя, как она помогла больной, сразу изменили свое мнение о ней.
— Для больного самое главное это — уход. Если уход хорош, больная обязательно поправится, — сказала Такуна.
— Ах, ты теперь так говоришь? — смеялись женщины. — Раньше, небось, иначе рассуждала...
Так маленькая Камачич, родившаяся в дымной пацхе (27) и увидевшая свет через щели в стене, в течение двух месяцев участвовала в этом переполохе и за короткий срок претерпела немало неудобств.

«ЧТО ОТЛОЖЕНО НА ДЕНЬ — ОТЛОЖЕНО НА СТО ДНЕЙ» (28)

Прошло около четырех месяцев. Таджгуагва окончательно поправилась. Прекрасно чувствовала себя и маленькая Камачич. Она так быстро росла, была так крепка и сильна, что, казалось, — посади ее, и она сможет сидеть без посторонней помощи.
Она была общей любимицей и баловницей. Видя ее такой живой и резвой, такой непоседой, соседки качали головой: «Говорят, кому скоро становится тесно в люльке, того ждет плохая судьба» (29). Неужели и этому ребенку готовится какая-нибудь беда?
Тут некоторые весельчаки вспомнили, что Аляс до сих пор не справил пирушки в честь рождения
ребенка, и решили напомнить ему об этом. Иные пытались отговорить их, указывая на то, что болезнь жены измотала Аляса, а кроме того, стоила больших расходов, но любители пирушки не соглашались и поручили Коблуху передать об этом Алясу. Это поручение Коблуху пришлось не по сердцу.
— Как же я скажу старшему, что надо устроить пирушку? — возражал он.
— Оно, конечно, верно, но похоже на то, что ты боишься, как бы и тебя, как родственника, не ввели в расходы, — дразнили товарищи.
— Я не о расходах говорю. Аляс достаточно зажиточен и сможет сам справить пирушку. А если понадобится, то и я помогу. Дело не в этом, — отвечал Коблух.
— Нет, Коблух прав, — заметил один из говоривших. — Коблух молод, ему неудобно напоминать Алясу насчет пирушки. Мы пошутили. Я сам скажу ему об этом. Как я помню себя, он ни разу ни рожденья, ни поминок не справлял. Посмотрим, решится ли он отказаться и на этот раз.
Но тут поднялись протестующие голоса.
— Нет, Луман, так нельзя говорить. Ведь у него ребенок, ему надо о хозяйстве подумать...
— Да я шучу. Пусть на мне сбудется то, что я ему желаю (30). Я хотел сказать, что, если он не хочет праздновать рождение, так пусть справит поминки по покойному отцу Сагасу.
— И когда ты перестанешь шутить? Отец Аляса умер сорок лет тому назад. Не заставишь же ты Аляса справлять поминки теперь, спустя столько времени? Да кроме того, он уже справлял их. А вот у тебя отец умер недавно, а ты лишь раз устроил очень скромные поминки. Ты даже не знаешь, где он похоронен. Тебе, Луман, следовало еще раз справить по.минки, чтобы душа твоего отца порадовалась.
Все засмеялись.
— Еще чего! Если, всякий раз, как вам захочется мяса, я буду устраивать поминки, душа моего отца, пожалуй, откажется от угощения! Когда у меня умер отец, я справил поминки честь-честью и вас пригласил. Женился я — свадьбу сыграл, опять вас пригласил. Все это за каких-нибудь три года. Теперь пусть кто-либо из вас угостит нас, а нет — пусть Аляс! — произнес он, смеясь.
Тут заговорила Шкуаква.
— Эй, Луман, — сказала она, — ты при старших говоришь о том, что женился и сыграл свадьбу. Не совестно ли тебе — молодому — говорить об этом при старших?
— Это ничего, он пошутил, — отозвалась Такуна. — А вот насчет покойного отца — это уж грех. Как ты можешь говорить, что его душа откажется от угощенья ?
— Да что ты, Такуна! Точно ты первый день знаешь Лумана! Известно, что он охотник пошутить. Но он не такой человек, чтобы не почитать отца и мать или не уважать старших. Но уж, как начнет шутить, так на него нет удержу, — оказала примирительно Шкуаква.
— Если все на селе будут умными и серьезными, тогда недолго и умереть от скуки! — отозвался Луман.
Товарищи поддержали его. Мюфьяг вскочил с места.
— «На женщину и сам бог не угодит!» — говорит пословица. И это верно. Если будешь сидеть степенно, не раскрывая рта, скажут — губы срослись. А начнешь шутить, скажут: «Болтает все, что взбредет на ум». И пойдут сплетни, да пересуды!
В это время Луман заметил Аляса, который шел сторонкой, и окликнул его.
— Эй, Аляс! Иди-ка сюда на минутку! Дело есть до тебя.
Тот толкнул калитку и вошел во двор.
— Ну, если дело дойдет до шуток, то Аляс не отстанет от тебя, — сказала Такуна, поправляя на себе косынку.
— «О ком плохо говорят — тот у ворот стоит»! (31) — воскликнул Луман. — Только сейчас о тебе говорили.
— Кто мог говорить обо мне плохо, кроме тебя? А, Мюфьяг, ты тоже здесь? И ты, Камшиш? Что это свело здесь вас троих — любителей поминок и свадеб? Вы охочи до мяса, как вороны. Если вы пророчите что-либо плохое и нашему поселку, пусть оно падет на вашу голову!
— Что ты, Аляс! До тебя нас бранили женщины. А теперь ты ругаешься? Лучше ты отпразднуй рождение дочери, не то...
— Не то?
— Так... Ничего...
— То-то! Но что, однако, собрало вась здесь — трех ворон? Я и врагу не пожелал бы таких гостей, как вы. Куда вы заявитесь — там добра не жди. Да будет мир над этим домом Шкуаквы!
— Тут и без тебя Шкуаква изрядно ругала нас. Хватит на сегодня!
— Нет, этого мало, что она вас ругала. Я удивляюсь, как она не выгнала вас метлой?
Все засмеялись и начали рассаживаться.
— В этакую жару невозможно сидеть в комнате, — продолжал Аляс. — Правда, сова прячется днем от птиц и сидит в дупле, хотя и жарко. Так и вы, видно, прячетесь от людей, укрываясь в доме.
— Брось шутить, Аляс! Лучше скажи толком, когда будешь праздновать рождение девочки?
— Пусть не лишит нас бог радости и шуток! Я скоро устрою для вас пирушку.
— Но когда же? «Сын лгуна умер от радости» (32). Долго ли нам ждать?
— Нет, я не шучу. Я устрою хорошую пирушку, когда ребенку исполнится год. Я и раньше хотел сделать это, да мешала болезнь матери. Сами знаете: «Что отложено на день — отложено на сто дней». Откладывал, откладывал, а сейчас как-то не время. Но вот подождите, к годовщине непременно справлю пир.
— Эй, Камшиш, запиши это число в своем дяфтяре (33), чтобы не забыть! — крикнул Луман, смеясь.
— Если он забудет — я не забуду! — отозвался Мюфьяг.
— Да-а, уж вы-то не забудете! — сказал Аляс, и все засмеялись.
— «Обещанного господином — ждут три года», — говорит пословица. Видно, столько же и нам придется ждать, — вздохнули шутники и толкнули друг друга в бок.
— Ну, вам, должно быть, нечего делать, а мне некогда, — промолвил Аляс и встал.
— Посиди еще немного, — попросили друзья, но он отказывался и на их настойчивые уговоры отвечал:
— В чужом доме — вы очень гостеприимные хозяева. Хотел бы я посмотреть, каковы вы у себя!
И ушел.
— Эй, Аляс, мы меж собой уж и срок для пирушки назначили! — кричали ему вслед друзья.

«ВСЕМУ НАСТУПАЕТ СВОЙ СР0К» (34)

Весна.
Утро. Природа вся в цвету, как в этот же день в прошлом году.
И так же светит солнце и радостно щебечут птички.
В саду Сосрана, совсем как в прошлом году, поет дрозд.
Чем же это утро непохоже на прошлогоднее?
В прошлом году рано утром пришли к Сосрану сказать, что Таджгуагва родила ребенка. Из соседних домов слышалась пальба в честь этого события; накалялись дула ружей.
Но теперь, повернувшись в сторону дома Аляса. Сосран уж не кричит:
— «Кого родила — сына или дочь?»
Сейчас в доме Аляса идет пир горой. Режут бычков, овец. Та, что родилась год тому назад и была запеленута и уложена в люльку, теперь бегает по двору. Сегодня маленькой Камачич исполнился год.
Наконец-то удалось устроить пирушку, которая должна была состояться год тому назад!
Можно сказать, что виновница торжества принимает очень горячее участие в хлопотах: носится, раскрасневшись, по двору, всюду сует свой носик, щебечет, путается под ногами у взрослых.
В доме Аляса идет пир горой. Каждую минуту прибывают новые гости. Редко, кто из них является с пустыми руками, — большинство принесло с собой жареных или вареных кур, положенных на хачапури (35), или еще чего-нибудь.
Вечером гостей усадили в «ашапа» (36). Глядя на сидевших, можно было оказать, что явилось все село. Были, конечно, и Луман и Камшиш. Лишь Мюфьяг из-за болезни не мог присутствовать на этом долгожданном празднестве.
Когда все уселись и были поданы кушанья, хозяин дома Аляс встал посредине ашапа и произнес следующую речь.
— Дорогие друзья! Не могу высказать, как я благодарен за то, что вы не побрезгали моей хлеб-солью и почтили меня своим приходом. Прошу вас — пейте, ешьте, танцуйте, веселитесь в полное удовольствие! Конечно, мне не следовало бы говорить о той, чей день рождения мы сегодня празднуем — слишком мала она, чтобы занимать ваше внимание. Но я знаю — вы простите меня, потому что нет у меня другого светильника в жизни. Все говорят, что она вырастет хорошей девушкой, все хвалят ее. Может, она и впрямь станет «хацам пьюз» (37). Вы все, — сидящие за этим столом, — мои друзья и родственники. И если бог дарует ей жизнь, она сумеет послужить вам и почтить каждого. А если есть у меня враги (хоть я и думаю, что их нет у меня), то надеюсь, она и для них найдет достойный ответ. «Кто умирал без надежды?» — говорит народ. Я тоже надеюсь на нее. Я стар, может, не доживу до ее настоящей свадьбы, поэтому я устроил сегодня нечто вроде свадьбы, чтобы показать моего ребенка друзьям и родным.
Итак, прошу вас, веселитесь и украшайте радостью этот стол!
Все захлопали в ладоши и закричали «ура».


Толумбашем (38) выбрали Сосрана, хотя он сильно протестовал.
— Увольте! — говорил он. — Я хозяин, мне надо прислуживать гостям, а не толумбашем быть.
Но его успокоили, сказав, что прислуживать может и Аляс. Кончили же тем, что и Аляса усадили за стол.
— Приведите сюда ту, в честь которой устроен этот пир! — распорядился толумбаш.
Маленькую Камачич привели. Одетая в платье мальчика, с лицом, раскрасневшимся, как маков цвет, с разгоревшимися глазенками, она была так очаровательна, что все невольно залюбовались ею.
Всех тех, кто присутствовал при ее рождении или участвовал в выборе имени для нее, толумбаш попросил собраться в одно место. Здесь были Шарифа, Казамат, Хазрат, Такуна, Хауйда, Мкид, Рафида и другие.
Толумбаш встал и, подняв стакан, начал: — Та, что сегодня одета в платье мальчика, родилась ровно год тому назад. Почему же ей дали мужское имя? Дело в том, что, когда сообщили о ее рождении, мы не расслышали толком, кто ж родился: мальчик или девочка? Мнения разделились, и тогда мы решили выбрать имя, которое одинаково годилось бы и для мальчика и для девочки. Мы надеялись, что родился мальчик, и, желая, чтоб он был «ахаца-ихаца» (39), дали ему имя Камачич. И хотя оказалось, что родилась девочка, но мы уповаем, что она не уступит мальчику. Мы все твердо верим, что она оправдает свое имя. Я не смогу повторить вам все те похвалы, которые были сказаны о ней.
— Верно, верно! — раздались голоса.
— Итак, дай бог, чтобы наши пожелания исполнились, чтобы она жила с родителями в мире и согласии и росла на радость им. Поднимаю свой стакан за это!
Все последовали его примеру, крикнули «ура» и выпили за здоровье Камачич.
Ребенок глядел на все это любопытными глазенками. Все восхищало в ней — и ее красота, и ее удивительное имя, и то замечательное будущее, которое ей пророчили.
Пир затянулся далеко за полночь. Все, кто не боялся за свой дом, остались до самого утра, пели, плясали, веселились, пили за здоровье гостей, хозяев и их родни.
А утром наездники устроили во дворе джигитовку и копытами вспахали весь двор.
Уже вставало солнце, когда с шумными возгласами и пожеланиями счастья хозяину, гости разошлись mo домам.

АЛЯСА АРЕСТОВАЛИ

В родном селе Аляс всегда считался зажиточным крестьянином. А теперь, когда у него родилась дочь, он еще горячее взялся за работу и скоро привел свое хозяйство в такое образцовое состояние, что оно не уступило бы и хорошей усадьбе.
— Верно сказано, что «хорошее потомство молодит родителей». С тех пор, как ты, Аляс, стал отцом, ты выглядишь моложе, — шутя говорили соседи.
И это было верно.
За что бы ни взялся Аляс — все спорилось в его руках, все удавалось ему.
Но человек должен быть готов в жизни ко всему.
Однажды вечером совершенно неожиданно к нему во двор въехал известный князь Салыбей, который за какие-то дела был вынужден скрываться в лесах и стал абреком. С ним были его два товарища.
Было еще довольно светло, и при мысли, что соседи могли видеть приехавших к нему абреков, Аляс задрожал от страха. Он не сомневался, что начальство очень скоро узнает об этом и тогда ему не сдобровать. Но что мог он сделать? Отказать приехавшим в гостеприимстве, то есть нажить в них смертельных врагов?
Он сделал вид, что очень рад гостям, тайно от соседей зарезал барашка и накрыл богатый стол.
До полуночи ели и пили гости. Когда же они захмелели, один из товарищей Салыбея отвел Аляса в сторону и сказал:
— Салыбей пожаловал к тебе сегодня, так как узнал, что у тебя имеется хороший конь. Не плоха и та лошадь, что под ним, но она утомилась. Возьми ее себе, а взамен дай ему своего коня. А мы — его друзья — отблагодарим тебя.
Что было делать Алясу?
Он подумал:
«Не нужно мне его лошади: она, конечно, краденая, и я пропаду из-за нее. Уж лучше я дам своего коня даром. Иначе он все равно не оставит его мне».
И он сказал:
— Что вы! Рааве я могу позволить себе взять коня князя? Пусть он владеет моей лошадью на счастье, а мне ничего не надо. Раз такой знатный князь пожелал мою лошадь, да будет она ему жертвой, я отдаю ее в дар!
Абрек подошел к Салыбею и передал об этом. Тот поблагодарил, велел снять седло с своей лошади и оседлать им подаренную. Затем, пожелав хозяину спокойной ночи, они уехали, ведя коня Салыбея на поводу.
«Абреки взяли у меня коня, — думал Аляс, — но это пол-беды. Если же начальство узнает, что я принимал их — я погиб!»
Действительно, на третий день вечером к дому Аляса подъехал урядник с двумя стражниками. Аляс тотчас же понял, что их привело, и у него екнуло сердце. Не дав ему вымолвить ни слова, стражники схватили его и, связав за спину руки, повели через двор.
Понимая немного русский язык, Аляс догадался из их разговора, что его требует начальник. Один из них даже спросил: «Где же твои абреки?»
— Послушайте, веревка режет мне руки, ослабьте немного! Разве вы не люди! Я не убегу никуда, не бойтесь!
Но те, не обращая внимания на его слова, приготовились ехать.
— Что случилось? — вскричала Таджгуагва. — Приехали абреки, забрали у нас лошадь, которую мы любили больше самих себя. А теперь приехали стражники и хотят увести хозяина, на котором держится весь дом! Что же это такое?..
И она заплакала.
— Ослабьте хоть немного веревку! — молила она.
Те не понимали ее языка и, хотя догадывались, о чем она просит, но не обратили никакого внимания.
Маленькая Камачич от изумления некоторое время стояла, как вкопанная, потом с отчаянным криком кинулась к отцу и уцепилась за него.
— Не пущу! Куда ты идешь, папа?.. — кричала она и пыталась развязать ему руки. Но стражник, державший конец веревки, грубо прикрикнул на нее и толкнул.
Обезумев от горя и ярости, Камачич схватила валявшийся на земле сучок и швырнула им в стражника, уверенная, что причинила ему сильную боль.
Тот взревел, выкрикнул что-то на своем языке (очевидно, выругался) и на этот раз с силой оттолкнул девочку. Она отлетела довольно далеко, но удержалась на ногах и, собравшись с силенками, еще раз набросилась на конвоира, крича:
— Не дам увести папу!
Стражники сели на коней и погнали Аляса вперед. Камачич с громким криком кинулась к отцу, Таджгуагва же с плачем бежала за ней.
— Лошади задавят тебя, сумасшедшая! Вернись назад! Ты думаешь — они люди, — они людоеды!..
Как ни крепился Аляс, но при виде всего этого он не выдержал, и из глаз его покатились слезы...
Не обращая внимания на то, что лошади стражников наезжали на него, он наклонился к Камачич, поцеловал ее в затуманенные от слез глазки и ласково, но твердо сказал:
— Иди домой!
Таджгуагва отвела девочку.
Уже выходя за ворота, Аляс обернулся и крикнул:
— Берегите друг друга! Кто знает, вернусь ли я! Не жалейте накопленного добра, не отказывайте себе ни в чем. Береги дочку, дочку береги!..
В это время один из конвоиров толкнул его лошадью, и Аляс упал.
— Убили папу!.. — пронзительно закричала Камачич, вырываясь из рук матери.
Но Аляс тотчас же встал и зашагал, уже не оглядываясь. Скоро они скрылись за лесом.
— Куда повели папу? Почему ему связали руки? Ведь ему больно! Его ударила лошадь! — словно в бреду повторяла Камачич.
Таджгуагва с трудом увела ее в дом.
Как только до Сосрана дошла весть, что Аляса арестовали, он немедленно явился, чтобы узнать, что случилось. Он застал в комнате Таджгуагву, которая пыталась успокоить Камачич, кричавшую, что отца увели наверно для того, чтобы убить.
Тогда Сосран сказал:
— Я встретил этих русских по дороге, остановил и закричал на них: «Что вы делаете?» Подошел, обругал, развязал Алясу руки, сказал, что ему нельзя итти пешком. Тем временем подоспел верхом Этгнац; он сошел с лошади, отдал ее Алясу, и они все поехали верхами. Аляс обещал вернуться через два дня и привезти тебе красивое платье и игрушек.
Долго пришлось успокаивать Камачич, пока, наконец, она перестала плакать. Было уже поздно, когда измученный пережитым страхом и горем ребенок уснул. Таджгуагва подробно рассказала Сосрану, за что и как был арестован Аляс. Происшествие сильно взволновало Сосрана, но что он мог сделать?
— Не надо отчаиваться. Пока человек живет на свете, он должен быть готов ко всему, — сказал он и, простившись, направился к себе домой, пообещав, что завтра же отправится на розыски Аляса и узнает о его судьбе.
— Побереги себя и ребенка, — уговаривал он Таджгуагву — видишь, как она все переживает. Не дай бог, еще заболеет от огорчения!..
Было за полночь, когда Камачич проснулась, Таджгуагва же вовсе не смыкала глаз.
— Спи, нан, — сказала она и начала гладить девочку по головке.
Камачич некоторое время лежала молча, потом заговорила:
— Нан, папе развязали руки, да? Ведь Сосран сказал, что велел развязать?
— Да, нан, развязали, потом посадили на лошадь и повезли к начальнику.
— А почему он не вернулся домой? Разве нельзя было поехать к начальнику завтра?
— Когда Сосран встретил папу, он был уже на полдороге, и ему не хотелось снова возвращаться. Кроме того, он спешит в город, чтобы купить тебе то красивое платьице, которое он тебе обещал, — помнишь?
— Да, помню. Но я не хочу платья, пусть лучше он вернется. Мама, а почему те гости, которые были у нас ночью, взяли нашу лошадку? Разве они наши родственники? Ведь сколько прошло времени, а почему они не возвращают нашу лошадь?
— Ничего, нан, они вернут. Только не надо так много думать об этом, — ответила Таджгуагва, а сама подумала: «Ребенок каждый день спрашивает о лошади. До каких же пор мне обманывать ее? Не лучше ли сразу открыть ей правду?»
И она сказала:
— Нашу лошадку увели абреки, нан.
— Тогда почему ты говорила, что они — князья?
— Они и есть князья. Это — плохие люди. Так и ездят: — сегодня к нам, завтра — к другим. Если где им приглянется лошадь или седло, — непременно отберут. Эти князья всегда были над нами все равно, что царь и бог. Нет от них никакого покоя! Не отдай мы им лошади, они рассердились бы и отняли у нас все. Пришлось отдать лошадь, чтобы спастись от их рук, да не спасет их бог от смерти! Когда они в лесу, — забирают скотину, когда они дома — опять берут скот. И нам же еще и приходится отвечать за них! А разве можно не принять их? Хочешь или не хочешь, а приходится служить им.
— Значит, папе потому связали руки, что абреки забрали у нас лошадку?
— Да, моя умница, за то, что они приехали к нам в гости и увели нашу лошадь, за это папе связали руки и повезли в город.
— Но ведь мы не приглашали этих гостей? И лошадь мы не дарили им, они сами взяли ее, — почему же папе связали руки?
— Не знаю, нан, не знаю! Чтоб их повстречал тот, кто повстречал «мду» (40). Кто их сживет с лица земли? А они-то нас сживают со свету!
И Таджгуагва вздохнула. Потом, видя, что ребенок сильно опечалился, добавила:
— Наверное, стражники, которых видел Сосран, по ошибке арестовали папу.
— Значит, он скоро вернется, да, мама?
— Да, нан, скоро.
— Мама, а этих князей много? Это те самые, у которых красивые лошади и большие атапанча? (41)
Мать не могла объяснить толком, кто такие князья, и потому сказала лишь:
— Да, нан, они самые.
— А вот к нам писарь приходит; у него тоже: красивая лошадь, большой кинжал и атапанча, красивое платье и папаха — значит, он тоже князь?
— Нет, нан, он — крестьянин.
— Когда я вырасту большая, я своей лошади не отдам князьям даром!
— Что ты, доченька? Ты — девушка, что ты можешь сделать против них? Да что девушки — даже мужчине не справиться с ними!..
— Но, мама, когда я вырасту, я оденусь в мужское платье, привешу к поясу кинжал и возьму атапанча. Пусть тогда попробуют напугать меня или отнять что-нибудь!
— Ой, нан! Хоть бы ты скорей выросла! Тогда мне ничего не будет страшно. Ты будешь и хорошей женщиной и храбрым мужчиной. Да, нан, так все говорили, когда ты родилась. А теперь спи, — скоро рассвет, — сказала мать и начала гладить ее по головке, чтобы убаюкать.
— Мама, а когда вернется папа? Завтра, да? — еще раз спросила девочка сквозь дрему.
— Да, нан, завтра или послезавтра. И привезет тебе красивое платьице...


Аляса забрали в разгар осенних полевых работ, когда скотина так и норовит пробраться в посевы и вдоволь попастись на них.
Однажды ночью один из буйволов Таджгуагвы сорвался с привязи. А если хоть один буйвол порвет привязь, тогда остальных ничем не удержишь, хоть вяжи их корабельными канатами. И вот, пробив изгородь, они ворвались на ниву, которая была единственной надеждой семьи на целый год.
За ними через сломанную изгородь проникла и чужая скотина, поела и потравила все поле.
Таджгуагва чуть не сошла с ума, когда утром увидела это ужасное зрелище.
— Раз в наш дом ступила нога этих дьяволов, разве может быть нам удача! — кричала она в отчаянии. — И кто знает, что нас ждет впереди? Чтоб аллах покарал тех, кто взял у нас лошадь и накликал на нас беду! — проклинала она абреков и принялась собирать уцелевшую от потравы кукурузу.
Вскоре двух дойных коров задрали волки.
Незаметно подошла зима и принесла новые несчастья. Двух быков — кормильцев семьи, — украли воры. Два буйвола околели зимой с голоду.
Когда приблизилось время весеннего сева, пришлось Таджгуагве отдать корову за кукурузу на посев и пропитание.
Так за один год пошло прахом зажиточное хозяйство Аляса — предмет зависти многих соседей.
А Аляса все не отпускали, и не было вестей, когда отпустят.
Маленькая Камачич не переставала тосковать по отцу, плакала, кричала, требуя, чтобы его вернули. Но видя, что отца все нет, она точно примирилась и начала помогать матери по хозяйству.
Однако, надежда на возвращение отца крепко жила в ее сердце. Иногда по ночам она вскакивала с криком: «Папа, папа» и просыпалась с плачем. И каждое утро спрашивала мать — не сегодня ли должен вернуться отец? (Должно быть, видела его во сне.)
И мать всякий раз отвечала, подавляя вздох:
— Нет, дочка, не сегодня. Но теперь уж недолго осталось ждать.
А про себя думала:
«Пусть за все наши страданья бог накажет и тех, кто увел отца, и тех, кто послал их! Не скоро еще доведется нам увидеть его! Пусть так же не увидят своих родных те, кто повинны в наших несчастьях!..»
Так шли месяцы, так шли годы...

Примечания

1, 2 Приветствие.
3 Сына? Дочь?
4 Подарок за радостное известие
5 Народные комические персонажи.
6, 7, 8 Имена известных старожилов.
9, 10, 11, 12, 13, 14 — Имена известных старожилов.
15 Поговорка.
16 Дорогая, дорогой (буквально — мама).
17 Поверье, что надо уплатить земле, чтобы зелье подействовало.
18 Выражение ласки.
19 Обряд обведения коня вокруг больного.
20 Город в Абхазии.
21 Название болота.
22 Дворянин.
23 Формула клятвы.
24, 25 Приветствия.
26 Голубчик, голубушка.
27 Изба, деревянный дом.
28 Абхазская поговорка.
29 Примета.
30 Т. е. я ничего плохого не сказал.
31 Легок на помине.
32 Поговорка.
33 Книга, журнал.
34 Абхазская пословица.
35 Хлебец с запеченным сыром.
36 Навес из веток.
37 Женщина-мужчина, т. е. храбрая, мужественная женщина.
38 Распорядитель за столом.
39 Герой из героев.
40 Чудовище.
41 Ружье.

1936-37


Г. ГУЛИЯ
ОТЦЫ

Друзья! В бесхитростном рассказе, который я намереваюсь поведать вам, говорится о великом горе, постигшем жителей нашего села много лет назад. И если оно все же пощадило нас, то это потому, что и среди нас есть люди, подобные дубу, что принимает удары молний, отводя их от чащи; также и потому, что есть и такие, что походят на граб, от которого бежит небесный пламень.
Однажды на исходе лета, в жаркий полдень, сидели мы во дворе Данакая. Над нами раскинулось большое ореховое дерево, прохладной сенью своей умерявшее зной.
Птица спряталась под домом. Покружив над опустевшим двором, ястреб поворачивал на север и становился маленьким, как родинка на лице.
Хозяин принял нас весьма приветливо. Тотчас же после приветствий он приказал слуге принести кувшин вина.
Но тут вмешался Билан и заявил:
— Слишком жарко, чтобы пить вино.
— Вино будет белое, — ответил Данакай.
Как и все, ищущие дворянства, он любил бахвалиться и выставлять себя с лучшей стороны. У него было до крайности болезненное самолюбие; вопреки своему характеру, он старался показывать себя очень вспыльчивым, подражал повадкам князей и некоторых дворян и, как все подражатели, делал это слишком подчеркнуто.
— Ты ужасный человек, Данакай! — смеясь, заметил Кая. — Ни в чем не уступаешь нашим князьям!
Польщенный Данакай сделал вид, будто не расслышал сказанного. Мальчик принес вина, а затем и еду: сыр, мамалыгу, курятину.
Куат (о, этот болтун!) поднял бокал, и мы призвали на помощь все свое терпение.
— Нас здесь пятеро, — начал он слишком гордо для своей грязной черкески.
Он мог сказать «нас здесь шестеро», ибо хозяйский бешмет стоил целого Куата. Не подумайте, что я так уж высоко ценю одежду; напротив — слишком мало стоил сам Куат, — этот брехун и пустозвон. Посмотрите на его потомство и сами решите — ошибаюсь ли я?
— Нас здесь пятеро, — повторил Куат, обводя нас своими воровскими глазенками. Вдруг он поставил бокал:
— Тьфу, чорт возьми, Сабыда идет!
Мы повернули головы и увидели грузную фигуру старшины. Он приближался к нам, переваливаясь с ноги на ногу, как утка. Сабыда считался вестником дурных новостей, поэтому Кан предупредил:
— Не ждите ничего доброго!
Укрепив соответствующим образом свои сердца, мы принялись допивать бокалы, не выдавая охватившего нас беспокойства. Тем временем старшина подошел к нам и был встречен нами с такой отменной учтивостью, которая своим лицемерием должна была смутить даже дерево, затенявшее нас.
Откашлявшись, Сабыда уселся между нами. Выпили несколько бокалов за то, за се, обменялись парой тостов, а Сабыда все еще не проронил ни слова о цели своего прихода. Он то сопел, то пыхтел, изрядно трудясь над курятиной, мамалыгой и перцем. Прошло порядочно времени, пока он заговорил своим суесловным языком.
— Недурное у тебя вино, — начал он, обращаясь к хозяину, — ей богу, недурное! Хотел бы я знать, каким способом ты давишь виноград, ибо нет сомнения, что секрет его вкуса заключается именно в этом. Возьмем, к примеру, Джажуха; его ногам только виноград и давить. Да, да, не смейтесь! Но, право слово, от его вина меня начинает тошнить. Да, питие у тебя хорошее. Хорошо и то, что я застал здесь такую компанию, — мне меньше придется ходить с казенным делом...
— Какое сейчас может быть казенное дело? — не вытерпев, перебил его Билан. — Клянусь, илорской иконой, я не понимаю тебя!
— Вечно вы ершитесь, когда являешься к вам. А начальство велит почаще к вам заглядывать, — спокойно ответствовал Сабыда. — И плохо вы поступаете, по крайней мере, по отношению к моей душе, ибо я, всего-навсего, ревностный исполнитель воли закона. Да, сейчас я поведаю вам суть дела.
Тут он утер лицо рукавом и, роясь в карманах, продолжал:
— Жарища ужасная. Как вы думаете, не к дождю ли это? Нет? Да, так вот, получен приказ...
Тут он достал из-за пазухи плотную, белую бумагу, разгладил ее ладонью и положил перед нами, ткнув грязным пальцем в большую, круглую печать.
— Это очень важный приказ, — продолжал старшина. — Бумага, как вы изволите видеть, не совсем обычная. Посмотрите-ка на свет, ведь это прямо вексель, а не приказ! Проверьте все доселе бывшие бумажки и вы убедитесь, что данная бумага не по пустяковому поводу писана.
Затем он начал досаждать нам различными дурацкими шуточками и прибаутками. Напрасно мы терялись в бесплодных догадках — предмет разговора оставался непонятным, как заячий язык.
— Послушай, Сабыда, — перебил Кан, улучив минуту. — Время сейчас тревожное: там турки пошаливают, здесь русские грозятся. Может, это приказ о войне?
— О войне? — спросил удивленно старшина. — А что, разве слышно что-нибудь?
— Нет, ничего не слышно.
Тогда Билан принялся перечислять подати, каждый раз добавляя: «Уже собрана». Загнув пять-шесть пальцев, он вопросительно уставился на Сабыду.
— Нет, тут дело совсем другого характера, — пояснил тот. — Разговор идет о нашей общей выгоде. Как вам известно, имеется на этот счет важный приказ. Там все написано... Итак, мы должны в обязательном порядке отправить на ученье одного мальчика...
— Что такое? — вскричали мы в один голос.
— Что значит — «отправить?» — сдерживая гнев, спросил Данакай.
— Отправить в Россию, — выговорил старшина.
— Как? В Сибирь? И ты для этого явился в мой дом? — с негодованием вскричал Данакай.
Тут поднялась такая перепалка, что несчастный старшина проклинал день своего рождения. Повысив голос, Данакай убеждал нас, что это подвох со стороны князя Хабуга, который видит в его лице человека, способного повлиять на сельских жителей, и потому всеми силами старается досадить ему.
Тогда старшина заявил, что принесенное им сообщение касается не только Данакая, но и всех остальных. Тогда уж возмутились мы.
— Убирайтесь вы с вашим правительством! — вскричал Кан. — Что же, по-вашему, мы враги своим детям? Как посмел ты, Сабыда, предложить то, что не пришло бы в голову даже врагу?! Послать мальчика? С каких это пор вы стали сеять добро? Научится, научится! Знаем, чему научится! Вот к каким уловкам прибегают, чтобы выманить аманатов! * (*Аманат — заложник.) Не правда ли, тонко?!
Билан, не имевший детей, попытался успокоить нас.
— Постойте, — сказал он, — надо рассудить.
— Вот именно, — вмешался старшина, — надо рассудить. — Откуда вы взяли Сибирь?
— Это одно и то же, — что Сибирь, что Россия, — огрызнулся Кан.
— Нет, — ответил старшина не совсем уверенно. — Впрочем, здесь все сказано.
— Это — дерьмо, а не приказ! Понимаешь? Если бы все делалось так, как желает ваше начальство, нас давно не было бы в живых! Понимаешь!
— Послушай, Сабыда: почему именно наше село должно выделить мальчика? Уж не тебе ли мы обязаны...
— Ей богу, не знаю, почему, — проговорил старшина, вздыхая, и отпил вина. Глотнув еще, он продолжал, немного повеселев:
— Чорт бы побрал всех вас! Эта бесславная затея мне так же нужна, как буйволу ярмо. Проклятый приказ! Целое утро маюсь с ним, и везде, куда б я ни заглянул, везде поднимают крик. Что с ним делать, ей богу, не пойму! А знаете ли, что говорил начальник? Вот ero доподлинные слова: «Эй, Сабыда, поди-ка сюда, — подозвал он меня. — Вот тебе приказ. Послезавтра непременно приведешь мальчика, которого мы пошлем учиться. Передай своим, что такое счастье выпадает не часто, и пусть твои земляки благодарят бога, ибо, может быть, мальчик в самом деле пробьется к свету из вашей кромешной тьмы».
— Пускай твой начальник обманывает зайца! — сердито отвечал Кан. — Ежели он хочет просвещать наших детей, то они здесь налицо.
— Оставь, — обратился к нему Билан. — Разве речь идет о тебе? Кому нужны твои дети? Тут какая-то хитрая ловушка, вот и все!
На этом наш разговор закончился.
По всей деревне только и судачили, что об этом деле. В тот день на голову начальства сыпалось так много проклятий, что, ежели бы на свете был бог, то непременно случилось бы нечто особенное.
Видя такое бедствие и не желая показаться нерадивым, Сабыда пошушукался со своими приспешниками и назначил на вечер сход, строжайше наказав своим есаулам не оставлять непредупрежденным ни один двор, где имеются подростки. Весь день ходили по домам есаулы. Дворняжки словно понимали нас и рвали брюки на непрошенных посланцах.
Сход собрался в назначенное время. Явились даже те, которые обычно предпочитали свой очаг дворянскому собранию.
Одни повышенным тоном требовали, чтобы по общественному решению к начальнику округа были отправлены люди с жалобой на самоуправство уездных властей. Другие плевались от злости и угрожали оружием. Женщины подняли плач.
Сабыда взобрался на шаткую лестницу сельского правления. В осторожных выражениях: с помощью длиннейшей туманной речи, он еще раз объяснил собравшимся суть дела; в правой руке он держал приказ и, когда ему нехватало мыслей, размахивал им. Конец его разглагольствования сход встретил угрюмым молчанием.
Наконец, поднялся со своего места Киагуа. Он снял башлык и обратился к старшине с такими словами:
— Посмотрите все: я стар; седина сжилась со мной, как снег с Эльбрусом. Я еще никогда не слыхал, чтобы начальство делало для меня добро, зла же — сколько угодно. Иди, Сабыда, и спроси начальника, чем провинились наши дети?
Тут у него дрогнул голос. Он говорил таким проникновенным тоном, что прослезился даже Сабыда. Наконец, старшина подошел к князю Хабугу и начал с ним совещаться. Вдруг поднялся Саат, великий молчальник Саат. Он потребовал тишины и сказал спокойным голосом:
— Не будем входить в подробности нашего разбирательства. Ясно одно — надо выделить подростка согласно приказа.
Тут снова поднялся шум.
— Постойте, — продолжал он. — Я не кончил. Но мы должны выбрать такого, который был бы в тягость своим воспитателям. Кого я имею в виду? Я имею в виду сына вдовы Смела. Отправим его.
— Верно!
— Правильно!
— Саат сказал истину!
Тотчас же разыскали вдову и объявили ей о решении схода. Что она могла возразить? Она одна, заступиться за нее было некому. Кровля ее избушки протекает. Трое детей ходят голые, босые. Ей не хочется жертвовать сыном, но что можно сделать против воли народа?
Она тихо заплакала, вздрагивая худыми плечами. Когда же к ней подвели сына, она упала на землю.
A мы стояли, опустив головы. Черной тучей давили душу печальные думы; ведь мальчик вырос на наших глазах, и нам было тяжело терять его...

1936


Г. ГУЛИЯ
МУСТАФ ЧОЛОКУА

В этот день Мустаф Чолокуа решил совершить безумный поступок.
Он наполняет газыри порохом, запасается пулями; выворачивает пыльные карманы, чтобы наполнить их свинцом и порохом. Тщательно проверив кремневку, отделанную серебром, он говорит:
— Пусть знают они, что находятся в чужом доме!
Затем торопливо прощается с женой, окидывает взглядом детей и уходит. Он идет через большой двор, проходит в старые, скрипучие ворота и скрывается за высоким кустарником, ни разу не обернувшись. Жена любящим взором провожает следы его ног. Дети удивленно почесывают голые животики.
О, Мустаф, бесстрашный муж! Видно, торопишься ты, необычайно спешишь!

Стоит май. Солнце нестерпимо греет. Скотина на сочной траве мычит от довольства. С высоты доносится орлиный клекот. Где-то поблизости шумит родник. Из-за первой гряды гор выглядывают снежные цепи. От солнца — жара, от земли — прохлада. Это — стоит месяц май!
Оставив за собой деревню, Мустаф входит в темный, благоухающий лес, который обдает его брызгами росы. Чаща встречает Мустафа, как друга, прячет его в своих зеленых недрах...

Через горы, хоронясь в сырых балках, позорно бежит сухумский отряд. Солдаты бросают по дороге все, за исключением оружия — таков приказ командира. А командир едет впереди всех и то и дело посылает приказания: «Торопиться изо всех сил».
Длинной цепью растянулся полк. В хвосте — изнемогающие от усталости люди, впереди — командир. Он сидит на вороном коне — этот командир, генерал Кравченко. Время от времени, слегка повернувшись в седле, он оглядывается назад, потом снова возвращается к своим думам. А думает генерал почему-то о своем предшественнике — бородаче Геймане, и, пожалуй, даже завидует ему. И не потому, что тот получил дивизию (о, нет! Кравченко больше склонен к покою, нежели упрямый Гейман), а потому, что как-то неважно складываются дела в Абхазии: все чаще приходится обращаться к оружию, все больше становится хлопот.
Двенадцатого апреля пополудни генерал получил депешу, извещавшую о начале войны с Турцией. Сейчас же после этого от лазутчиков стали поступать тревожные известия: в Гудаутах высадился турецкий десант, в Драндах — десант; возвращаются абхазцы-переселенцы, народ в возбуждении. Всем был памятен лыхнинский бунт, и никто не хотел больше раздумывать!
С великой поспешностью, при бледной утренней заре, третьего мая сухумский отряд отступил в горы. До соединения с подкреплением предстоял трудный и долгий путь.
Семнадцатого мая отряд подходил к буйной реке Гализге. Проведав об этом, Мустаф Чолокуа поспешил к реке.
Он идет по крутой тропе; песок сыплется из-под ног. Мустафу начинает казаться, что он идет к солнцу — таким длинным делается путь! Порою он думает, что начал стареть, что теряет силу в коленях, — потому что не кончается этот путь!
Наконец, он выходит к реке. Он стоит на высоком берегу. Перед ним лежит небольшая долина. Туман стелется по ней легкой дымкой, как от пастушьего костра в горах.
И вот тут недалеко, на расстоянии ружейного выстрела, Мустаф видит отряд.
Солдаты толпятся вокруг котлов. Ружья сложены в козлы. Лошади пасутся в стороне. Кто-то даже пробует петь. Должно быть, в отряде решили, что в этих местах не может быть врага.
— Нет, — шепчет с усмешкой Мустаф, пытаясь найти в толпе командирский галун, — в нас пока еще течет кровь. Вы топчете нас, но мы сделаем вам во сто крат хуже! Рано вам отдыхать тут!
С этими словами он выбирает большой камень, ложится за ним и начинает стрелять. Он бьет в самую гущу солдатской толпы, туда, где стоит котел с кашей. Ему видно, как одни падают, взмахнув руками, другие растерянно мечутся, не зная, в какую сторону бежать. О, какой страх нагнал на них Мустаф в это утро! Он один обратил в бегство целый отряд!
Мустаф стреляет непрерывно. Он тщательно выбирает цель. Крупный пот катится по его лицу. Иногда он вытирает лицо жестким башлыком. Он спешит, не хочет потерять время, ведь люди разбегаются.
Так лежит он, занятый одной думой: как бы не потерять зря даже самую плохонькую пулю.
Но вот отряд начинает понемногу приходить в себя. Генерал велит оцепить берег.
И вокруг Мустафа смыкается живое кольцо. Теперь пули свистят уже около него. Вот осколок камня ударил его по лицу. Свист становится все более частым. Ничего не помнит Мустаф! Он забыл и родной очаг, и жену, и детей, и собаку — обо всем на свете забыл Мустаф, точно всю свою жизнь он прожил на одинокой вершине Эльбруса! Одно он помнит: надо отомстить за поруганную родину.
Лицо его закоптело от порохового дыма. Во рту пересохло. Но и в эти мгновения Мустаф думает лишь о свинце и порохе и еще о том, чтобы жизнь его немного продлилась. Так проходит некоторое время.
Наконец, совершается то, что должно было совершиться.
Первой изменяет нога. Она заставляет его крепко стиснуть зубы. Затем ему кажется, что ему на голову, грудь, ноги сыплется град. Словно лавина примяла его...
...Скоро стрельба прекратилась. Мустаф лежал ничком, рот его был полон желтого песка.
Отделанная серебром кремневка переходила из рук в руки. Когда ее принесли генералу, тот долго рассматривал чеканы на дуле и хвалил их.
Так умер Мустаф Чолокуа в мае 1877 года, в яркое утро, когда от солнца идет невыносимая жара, а от земли — живительная прохлада.
На высоком берегу Гализги, которую он любил пуще своей жизни, погиб смертью героя Чолокуа Мустаф.
А ведь захоти он — мог бы и он прожить тихую, долгую жизнь и сойти в могилу, когда пробил бы его час!

1936


Ф. КАНОНИДИ
МАТЬ

Последний стаял отблеск, —
И пал на землю вечер,
Вычеркивая день.
Мать села на пороге,
И смотрит с нетерпеньем
В мигающую тень.

Медлительны, как годы,
Часы...
И нарастая,
Тревога мозг сверлит:
Куда девался Иотти?..
Не чувствует он разве,
Что мать его не спит?

Иль с пачкой прокламаций
По улицам вечерним
Пошел он, как в тот раз,.
И не попался ль снова
К жандармам? Чует сердце:
Беда над ним стряслась!

И полная смятенья,
Она во мрак вперяет
Усталые глаза;
В даль смотрит напряженно
И с век ее сползает
Дрожащая слеза...

Вдруг — добрый вечер! — возглас
Приветственный несется
Из-за угла...
И вслед:
— Ты, тетя Параскеви?.. —
И вырос перед нею
Бетонщик, их сосед.

— Ах„ добрый вечер, Фимьо!..
Не видел ли ты сына
На улице Эрму?.. (1)
В Вардаре (2) иль Пиргосе?.. (3)
Уж полночь...
Где он?.. Что с ним?..
Не брошен ли в тюрьму?.. —

— Ты, старая, напрасно
Тревожишься... Накличешь
Беду, неровен час...
Твой сын — в рабочем центре,
На выборном собраньи...
Вернется он сейчас... —

— Ах, Фимьо!..
Если б мог ты
Понять, тоску какую
Испытывает мать,
Ты так не говорил бы...
Один ведь сын у старой,
О, как мне не дрожать?.. —

И слезы покатились
Из глаз ее незримо:
Их скрыла ночи мгла...
А разве не скрывала
Ночь алой крови Фимьо,
Что по виску текла?..

Но как сказать несчастной —
Твой сын, сраженный пулей
Жандармских палачей,
Лежит там бездыханный,
И не вернется больше
Он к матери своей?..

Залит потоком крови
Восстаньем безработных
Охваченный район.
Презренный враг!
Он продал
Давно и честь и совесть
За золото погон!

Еще бы!
Как посмели
«Подонки», «отщепенцы»,
«Голодные рабы»
Искать работы,
Хлеба,
Свободы,
Подымая
Оружие борьбы?..

И Фимьо думал: «Где вы,
Свобода, справедливость,
Миражи — имя вам.
Проклятье тем, кто душит!
Проклятье вам, о гады,
Вам — мира палачам».

И сплюнув, Фимьо молвил:
«Довольно жить миражем!
Уроки я учел».
— Придет твой сын, родная
Потом, со вздохом мщенья,
Шатаясь, отошел.

А мать все ждет у входа,
Все ждет, глаз не смыкая, —
Когда же, наконец?..
Часы ползут, как годы...
А ночь черна, как бездна,
И мысли, — как свинец.

«Будь, Иотти, осторожней,
Голубчик, — говорила,
Бывало, я ему, —
Чтоб снова за решотку
Тебя не засадили
В холодную тюрьму!..»

И вот рассвет.
И утро
Встречает на пороге
Старушку-мать без сна.
От слез распухли веки.
Глаза ввалились. Ярче
Блистает седина.

— О, тетя Параскеви!..
Не слышала ты разве? —
Убили!.. многих... — Ей
Тут крикнули соседки
С дороги, задыхаясь,
— Беги туда скорей! —

— Убили? Что вы?.. Что вы?..
И кинулась за ними,
Себя не помня, мать,
От горя обезумев,
Бежит. Чем ближе к центру,
Тем все трудней бежать.

И вот она у цели.
Дрожат колени: груда
Пред ней убитых тел.
Их много, жертв насилья...
Их вид — обезображен,
И взор их — помутнел.

На сына все похожи:
Мозолистые руки
У них у всех. Но вот —
С уст матери слетает
Неслыханный, Ужасный,
Нечеловечий вопль.

Она узнала сына.
И, руки заломивши,
Упала перед ним...
Ах, слабая надежда,
Что Иотти нет меж ними,
Растаяла, как дым.

И вот над трупом сына
Несчастная рыдает,
Припав к нему на грудь;
И нежно обнимая,
В глаза его целует...
Напрасно! —
Не вернуть...

И мать вдруг подхватили,
Подняли в воздух сотни
Могучих, крепких рук...
Убийцам — месть! — раздался
Единодушный, дружный
Тысячеустый звук.

Так мать своею скорбью
Сердца бойцов спаяла
На клятвенном огне...
Подобно волнам моря,
Кипящим на просторе,
Неутолим был гнев!
И мать вдруг ощутила

Большого сердца
Биенье
Внезапно под своим:
То билось сердце класса,
Которому жизнь отдал
Ее любимый сын.

И мать сказала:
— Дети!
С врагами вместе с вами
Бороться буду я.
Хоть я стара годами,
Но сдвинет с места горы
К ним ненависть моя! —

-------------------
1 Эрму — улица.
2 Вардар — река.
3 Пиргос — крепость в городе Салоники.

1934


Л. КВИЦИНИЯ
МОЙ СТАЛИН

Гасли закаты, и зори вставали,
Морозы сменяли зной...
Ни разу в жизни товарищ Сталин
Не говорил со мной.
Я видел только его портреты —
А он меня — никогда.
Мне было больно думать об этом, —
Мечтал я о встрече всегда.
Горела во мне мечта о свиданьи.
Под сенью кремлевских стен,
Каким он будет, этот желанный,
Мой самый счастливый день?
Но вдруг я понял, что ошибаюсь,
Только мечтая о нем,
Я каждый день, каждый час встречаюсь
И говорю с вождем.
Если ребячьи звенят голоса,
Если наш труд весельем расцвечен,
Если страна — как цветущий сад.
Если винтовки не знают осечек,
Если в пустынях шумят города,
Если в колхозах амбары полны,
Если на верфях вырастают суда —
Значит, наш Сталин с нами всегда,
В любом уголке страны!
Я вырос героем, я молод, силен,
Мой путь до мельчайших деталей
Лучами яркой звезды озарен,
И это светило — Сталин.
Я знаю, что свет этот — неугасим,
И знаю, пока он ко мне обращен,
Пока я шагаю вослед за ним.
Мой путь будет так же всегда озарен.
В Минске, в Киеве Сталин живет,
Бакинскими промыслами идет,
Табачных плантаций душистым ковром
Шагает мой Сталин в Сухуми моем.
Он слышит клекот горных орлов,
Он слышит мерный прибой морей,
Он видит Эльбруса снежный покров,
Он видит меня и моих друзей.
Коробочки хлопка, раскрытые жадно,
Пропеллеров рокот над нашей страной,
Границ неприступность и мощь парадов
Все это — Сталин мой.
Куда бы ни шел он, мне не свернуть,
Я счастлив за ним итти,
Мне ясен и радостен сталинский путь,
И нет мне иного пути!

1936


Л. КВИЦИНИЯ
ПАМЯТНИК

Над клейкими ветками, над листвой
Лежат голубые пути рассвета.
Касается ветер сухой рукой
Отлитых из бронзы волос поэта.

Шумят над ним яркие крылья дней,
Мне кажется Пушкин немного грустным.
Ни небо, ни звон молодых ветвей,
Ни город, наверное, им не узнаны...

Он издали кажется мне скалой
Средь моря деревьев, в лучах заката.
С трибуною схож пьедестал порой,
И кажется мне, что стоит оратор.

Отсюда он видел огни и тьму,
Прямые дороги, цветы и дали,
И люди другие пришли к нему
И Пушкинской площадь свою назвали.

Мы знаем: столетье тому назад
Бродил он по старой Москве печален,
Насмешлив, с тревожным огнем в глазах, —
Таким его недруги здесь встречали.

Творений его разгорелся свет.
При жизни был мир для поэта тесен.
Взошли по высоким ступеням лет
Слова его ясных, могучих песен.

1935


Л. КВИЦИНИЯ
ГОРЫ

Прекрасные горы,
Мечты мои рады
Приветствовать ваши
Хребты и отрог.
Мне любо глядеть,
Как, ломая преграды,
Несется бушующий
Горный поток,
Когда я гостил у вас,
Милые горы,
То был очарован, смеялся и пел,
В груди моей радость
Бурлила, как море,
И сам я, как море.
От счастья кипел.
Ваш образ суровый,
С зелеными мхами,
С извивом ущелий, где сырость и мгла,
И с крепкими,
Будто кремень, пастухами,
Давно рисовал песнопевец Юла (1).
Три дня я бродил,
Заколдованный словно,
По вашим карнизам
Восторжен и тих.
Эрцаху (2) меня приютила любовно
В высоких пещерах
И гротах своих.
Как будто поднявшись
На небо, как птица,
Я видел земли моей пышный наряд,
Я видел, как море
Бурлит и резвится,
Как в синих долинах
Растет виноград.
И глядя на землю
Прекрасную эту,
На берег, на моря
Сверкающий вал,
Невольно я вспомнил
Страдальца-поэта,
Который любил вас
И так воспевал.
Свинцовые тучи
Державной России
Давили Когония множество лет.
Рассеяны тучи,
Затихли стихии,
Гроза миновала,
Но где же поэт?
Умылась волнами могучих потоков
Страна, что всегда неумытой была,
Россия от Запада
И до Востока
Пышнее, чем сад молодой, расцвела.
И горы спокойны,
Их солнце целует,
Свободно вздохнули они, наконец.
Вас, милые горы,
Безмерно люблю я,
Отныне другой у вас будет певец.
Вот в руки беру я
Перо и бумагу,
Сердечная песня польется сейчас,
О ваших ущельях, ручьях и оврагах,
О вас, о, любимые горы, о вас.
Цветите ж, мои величавые горы,
Я буду вас славить опять и опять.
Про ваши залитые
Солнцем просторы
Я буду душевные
Песни слагать.
О, если бы снова
Увидел вас Коста, (3)
Он вас бы теперь не оплакивал, нет.
Он вас бы приветствовал
Звонко и просто:
«Радуйтесь, горы!» —
Сказал бы поэт.

-------------------
1 Юла Когония — абхазский поэт.
2 Высочайшая вершина в Абхазии.
3 Коста Хетагуров — знаменитый осетинский поэт.

1936


Н. КОКОСКЕРИЯ
ЦИЦА
(Из прошлого Абхазии)

В почерневшей от дыма горной пацхе, крытой папоротником, у наскоро постланной постели больного суетились мужчины и женщины.
На дворе около забора лежали окровавленная бурка и самодельные носилки, над которыми носились рои мух.
Слышался детский плач и завывание собаки.
Из боковой двери пацхи вышла Фатьма и, вытирая передником слезы, направилась к плачущим ребятам.
Самая младшая из троих, голая до пупка, стояла на слабых еще ножках и ревела громче всех. По ее пухленьким щечкам бежали крупные слезы. Не потому ли она плакала усерднее всех, что понимала меньше всех?
Фатьма взяла на руки плачущую девочку, подошла к остальным и стала их утешать.
День угасал. Еще несколько минут, и солнце вот-вот погаснет в прозрачных морских водах.
Со всех концов деревни соседи с озабоченными лицами спешили через широкий двор к сакле.
Медленно шагая, в пацху вошел Зафас. Толпа потеснилась, открыв проход к ложу больного.
Бритая, несколько сплюснутая голова старика, никогда ничем не покрываемая, напоминала голову индюка.
Если б не сгорбленная от старости спина, его тонкую фигуру можно было бы назвать красивой.
С любопытством вытягивая шею, он подошел к постели.
В затемненном углу, на деревянной тахте, под красным одеялом лежал хозяин этой пацхи, отец ревущих детей.
В эту ночь князь Заурбек со своими наездниками совершил на перевале нападение на пастушье стадо. Раненного в перестрелке Ахмата доставили домой соседи.
При виде Зафаса бледное лицо Ахмата оживилось. Он подавил жалобные стоны, вырывавшиеся из его уст.
Воцарилась глубокая тишина.
— Что ты стонешь, словно ребенок? — произнес сурово Зафас. — Эх, вы, полководцы! Молодежь!.. Что осталось от былой храбрости наших отцов? И что будет с вами дальше? Трусость никогда не была нашим уделом! Мы высоко держали честь своих отцов, не уступали смерти. Смерть сама остерегалась нас. А теперь? Получил маленькую царапину на ноге, и уже а-ах, у-ух, и-их!.. Все вы в матерей своих пошли: не хватает вот только одеть вас в юбки!..
Старческий голос Зафаса грозно звучал в тишине. Его неразлучный друг — посох стучал по полу в такт его словам, точно подтверждал их правоту.
На скамейке у изголовья Ахмата стояла деревянная миска с водой, в ней лежали яйцо и сплющенная свинцовая пуля, вынутая из бедра Ахмата.
Зафас направился к чашке, обмакнул в воду пальцы правой руки и, окропив лицо Ахмата, произнес:
— Аллах да обезболит рану твою!
В комнате было полутемно.
Коптилка, висевшая посреди сакли, тускло светила, не будучи в силах разогнать мрак.
Серые лица двух десятков людей, сидевших вдоль стены на длинных скамьях, казались неживыми.
Расположившись удобно, как и в прошлые ночи, у изголовья Ахмата, Зафас — живой хранитель всех традиций и обычаев, — непрерывно курил свою любимую трубку.
Ахмат поправлялся. Торжеству лекаря Алхаса не было предела. Потому-то так бодро пробегали по струнам апхярца (1) его искусные пальцы, и струны, вздыхая, повествовали о славных героях гор.
Фатьма была бесконечно рада присутствию Алхаса, который умелым врачеваньем спас ее единственного сына. Радость матери оживляла всех сидевших в ачапшара. (2)
— Ну, Зафас, теперь твой черед, я свою стариковскую обязанность выполнил, — произнес Алхас, повернув к Зафасу свое худощавое, длинное лицо, окаймленное белой бородой, и протягивая ему апхярца.
Девушка Цица проворно перехватила инструмент из его рук и поднесла его деду.
Тот отмахнулся, говоря:
— После Алхаса не пристало мне играть; не хочу срамиться. Лучше я расскажу вам небольшую историю из своей жизни.
— Зафас — искусный рассказчик, — проговорила Фатьма и застенчиво усмехнулась, прикрывая ладонью беззубый рот.
— Да, многое видел я в жизни, немало перенес горя, — отозвался тот. — Ну, слушайте! Сколько мне было лет — не знаю, но когда умер мой старший брат Мамсыр, мне смело можно было вручить огнестрельное оружие и потребовать, чтобы я показал молодецкую удаль.
И вот вечером, после похорон брата, убитый горем отец наш Зоурым подозвал меня к себе и сказал:
— Зафас, ты должен охранять могилу брата в течение трех ночей.
Я тотчас вспомнил, что покойный брат при жизни убивал волков и что, если не охранять в течение трех ночей его могилу, то волк выкопает покойника. Это вы все, конечно, знаете.
Взял я отцовскую кремневку, которую до этого не очень-то охотно давали мне, и отправился на кладбище.
Первые две ночи прошли спокойно. На третью, перед самым рассветом, гляжу, — серый волк подходит к могиле и начинает лапами рыть землю...
Я, как видите, старик, и уже землей пахну, моя правая нога в могиле, как говорится, и врать вам...
— Нет, нет, что ты, что ты!.. Продолжай рассказывать, Зафас! — горячо перебил его Алхас.
— Ну, вот, взвел я курок, прицелился, выстрелил, затем быстро подошел к могиле и что же? Вижу — предо мной лежит безродная старуха Рабя.
«Не убивай меня, Зафас! Я окружу тебя счастьем!» — взмолилась она, стуча от страха зубами.
Рабя была известная ведьма, водительнипа волчьей стаи.
Я пощадил старуху, отпустил ее. И впрямь, вот сколько прошло с того времени лет, и еще ни разу хищники не вредили нам. Рабя давно уже умерла, — закончил Зафас.
— Пусть ей будет уделом горящий ад! — сказала Фатьма и трижды плюнула.
— Попадись она мне, я бы прикончил ее! — заметил кто-то из ребят.
— А разоблачали ее? — спросил другой.
— Ну, ее!.. Разве такие вещи разоблачают! — отозвался Алхас.
Развязались языки. Пошли рассказы, один другого диковиннее. Слушателей порой охватывал страх, девушки испуганно жались друг к другу.
Ночь незаметно близилась к концу.
— Сама я видела много раз, как на нашем кладбище вспыхивало фиолетовое пламя и перебегали многочисленные огоньки, — сказала Фатьма.
— По нашему кладбищу ночью нельзя провести серого коня, не накрыв его буркой.
— Да, кладбище наше... — начал Зафас, но Цица перебила его:
— И все же я ни одному из ваших рассказов не верю! Сколько я ни слышала всяких небылиц про наше кладбище, однако, никогда ничего такого не приходилось видеть.
— Кто это говорит? Цица? Тьфу ты! Аллах да простит тебе твое безверие! Замолчи, дерзкая! Спорить со старшими!.. — загорячился Зафас.
Цица была семнадцатилетняя бойкая девушка. Она не раз спорила дома с бабушкой и с матерью
по поводу этих, как она называла, нелепых россказней.
— Дедушка, я не собираюсь ни с кем спорить, но заявляю, что не боюсь нашего кладбища ни днем, ни ночью, — заявила она.
Поднялся шум, заспорила молодежь. Иногда звонкий голос Цицы покрывал остальные голоса.
— Не боюсь, не боюсь! — твердила она. — Если понадобится, хоть сейчас вот отправлюсь одна на кладбище, и ничего со мной не случится, клянусь землей и небом!..

Над черной спящей землей повисло многозвездное небо. Восточная часть его заметно светлеет, звезды готовы погаснуть. Гора над «трехдубием» высится тяжелой свинцовой громадой.
На дворе пахнет свежестью. Перекличка петухов становится все реже и слабей.
Тоненькая фигура Цицы вышла из сакли и исчезла в плотной тьме. Крепко сжимая в руке дедовский посох и постукивая по камням его железным концом, она быстро шагала к намеченной цели.
Зафас сначала не заметил, что внучка куда-то ушла, но когда узнал, вышел из себя.
— Дайте мне посох, дайте посох!
— Посох Цица взяла с собой: она должна оставить его там в доказательство того, что побывала на кладбище, — раздались голоса ребят.
В сакле водворилась жуткая тишина. Напрасно Фатьма и Алхас успокаивали Зафаса, уверяя, что Цица ни за что не пойдет на кладбище одна.
Но Зафас хорошо знал решительность Цицы, и все уговоры не успокаивали его.
Цица приближалась к кладбищу. Сердце у нее билось, как у схваченного зайчика, ноги по временам слабели. «Неужели все, что говорили, это правда?» — думала она, стараясь не смотреть по сторонам.
Кладбище показалось ей совершенно незнакомым. Итти дальше было невмоготу. Сердце замирало.
Она остановилась, но ей казалось, что она летит куда-то в бесконечное пространство.
Вспомнила саклю, — такую далекую, недосягаемую!
Наконец, собрав всю свою решимость, подняла правой рукой посох, потом, чуть откинувшись, с силой воткнула его в мягкую землю могильного холма и сделала шаг назад.
Крик ужаса вырвался из ее груди...
Голос ее, как копье, пронзил бесконечный простор предутренней ночи.

Сакля мгновенно опустела.
Зафас забыл о своих старческих недугах. Молния не поспела бы теперь за ним. Он летел в ночную тьму впереди всех.
Лай собак раздирал тишину ночи.
Где-то под горой раздался выстрел. Прокатилось многократное эхо.
Встревоженные птицы взлетали над головами, шумя крыльями.
Ночь была на исходе.
Вставал ликующий день.
Поднявшееся солнце осветило местность и рассеяло тайны ночи.
Над деревней Псица, на живописной горке раскинулось родовое кладбище Садзба. На западной стороне кладбища, около дряхлого дуба, кутавшего свою старческую наготу в одеяло из зеленого плюща, в одной из старых могил торчал в наклонном положении посох Зафаса. Им был проткнут подол платья Цицы, тоненькая фигурка которой, с побледневшим лицом, с двумя толстыми косами на груди, была неподвижно распростерта тут же...

Цица очнулась на руках дедушки Зафаса.
— И-а, аллах! Благодарю тебя за оставленную мне глупенькую душу моей любимой внучки! Позволь же мне быть вечным твоим рабом за то, что ты избавил мою старческую душу от неизгладимого горя и дал мне возможность смиренно предстать перед моей недалекой смертью! — подняв глаза к небу, произнес Зафас, увидя открывшиеся глаза своей любимицы.
Слезы навернулись у него на глазах и крупными, прозрачными каплями потекли по седой, щетинистой бороде.
Приближался веселый шум голосов, дерзко нарушавших безмолвие кладбища.
— Цица, ты испугалась? Ты здесь! — окликали подбежавшие подруги.
Цица, заботливо поддерживаемая, приподнялась. Видно было, что она очень слаба, лицо ее все еще было покрыто бледностью. Она повела вокруг себя блуждающим взглядом; глаза ее остановились на посохе дедушки, воткнутом в могилу и пригвоздившем подол ее платья.
— Ах, вот оно что! — воскликнула она, смущенно улыбаясь. — А я думала, что меня мертвецы схватили!..
— Дад, Цица, ведь ты могла умереть от страха! — произнес дрожащим голосом Зафас, стоя, сгорбившись, перед внучкой.
— А кто был бы виноват, дедушка? — спросила Цица ласковым голосом и, улыбаясь, схватила деда за руку.
Расстроенный нелепым случаем, Зафас в этот миг потерял присущее ему остроумие и медлил с ответом.
Кто-то из стоявших позади старика негромким голосом бросил:
— Тьма!
Нервное напряжение Зафаса понемногу ослабевало. И еще не уловив двойного смысла брошенного слова, он слабым и чужим голосом повторил:
— Тьма!
Солнце, радостно освещая землю, подымалось все выше и выше...

-------------------------
1 Двухструнная скрипка.
2 Гостиная.

1935


Н. КОКОСКЕРИЯ
ДЗЫЗЛАН (1)

Раннее утро дышит ароматом цветов. Природа широко раскрытыми глазами встречает восход солнца.
В зелени деревьев и кустарников весело порхают и щебечут птички.
За половину человеческого века перешагнул Гуйдин-Ипа-Ханаш, но он еще строен и силен. Одетый в серую черкеску, плотно облегающую его стан, бряцая ружьем, ехал он на горячем скакуне по долине реки Хипсы.
— И-а, аллах! Да будет благостно для всех лицезрение тебя! — проговорил Гуйдин-Ипа-Ханаш, обращаясь к солнцу, которое, поднявшись из-за горизонта, затопило окрестность ярким светом. Почувствовав его ласку, засверкала каплями росы, рассмеялась долина Хипсы.
Ханаш ехал в Гудауты по личным делам. Приехав в город, он так был занят беготней по базару и учреждениям, что не заметил, как наступили сумерки.
Возвращаясь домой, вспомнил, что близко живут родственники.
— Сверну немного в сторону, — решил он, — заеду к ним, родственников увижу и мачару (2) выпью.
Так и сделал.
Хозяева очень обрадовались гостю.
Уселись за стол, стали его угощать, выпили вместе с ним мачару.
В это время под ноги Ханаша, мяукая, подползли котята.
— Ой, как много кошек! Чьи они? — спросил Ханаш.
— Наши. Жалко было выбросить, а теперь не знаем, куда и девать, — пожаловались родственники.
— Коли так, я возьму пару. Дома у меня нет кошек, — обрадовался Ханаш.
А хозяевам только этого и надо было.
Было уже поздно, и гостю предложили заночевать. Но Ханаш, несмотря на все уговоры, решительно отказался, заявив, что ему надо спешить. Тогда хозяева, оседлав коня, положили в привязанный к седлу хурджин (3) двух котят, поддержали гостю стремя, пока он садился, и вывели коня под уздцы за ворота.
Ночь была темная, безлунная, впереди ничего нельзя было разглядеть. В немой тишине Гуйдин-Ипа прислушивался к стуку копыт своей лошади. Лошадь шла бодро, и вскоре Ханаш очутился на берегу реки. Услышав веселый плеск воды, он погнал коня и перевел его на рысь. Вдруг пронзительный вопль поразил его слух. Он тотчас же вспомнил рассказы о русалках и, весь похолодев, остановил коня. Потом, немного оправившись и надеясь на свою силу, пришпорил коня и двинулся вперед.
Вопль повторился.
У Ханаша волосы поднялись дыбом, по коже пробежал мороз. Но он взял себя в руки, вынул кинжал и решительно въехал в воду.
Голос русалки раздавался совсем близко.
— Перестань! — завопил Ханаш. — Ты магометанка, а я христианин! Не вынуждай меня совершать противное мне дело! — угрожающе проговорил он и, держа перед собой острие кинжала, двинулся вперед.
Русалку это, однако, не обидело. Голос ее по-прежнему звучал близко...
Как он переправился через реку и куда потом ехал, — этого Ханаш не помнит.
Возле дома Ханаша отчаянно залаяли собаки. Сыновья его вышли посмотреть, что случилось, и увидели, что возле ограды кружит лошадь без всадника. Встревоженные, бросились они ловить ее и наткнулись на человека, ничком лежавшего у ворот. Приглядевшись, узнали отца. Думали, что убит. Женщины подняли вой, но видя, что Ханаш жив, прекратили крики, с помощью соседей внесли его в дом и стали приводить в чувство.
Очнувшись, он слабым голосом рассказал о своей встрече с русалкой. Собрались соседи и, узнав в чем дело, послали за муллой, который жил по соседству. Мулла явился и сперва принялся, по своему обыкновению, подробно расспрашивать больного обо всем случившемся, потом раскрыл «священную» книгу, посмотрел в нее и сразу же «узнал», что Ханаш испорчен русалкой. Установив это, он написал что-то на бумажке и распорядился сжечь ее, а пепел дать выпить Ханашу. Этим лечение и ограничилось. Мулла ушел, не забыв взять плату за лечение.
Всю ночь сидела семья и соседи возле больного Ханаша. Под утро ему стало немного лучше. Тогда его жена Назифа приготовила лекарство по рецепту муллы и поднесла его мужу.
В это время в соседней комнате младший сын Ханаша Хицкур поднял с пола седло, чтобы повесить на стену. Отвязав хурджин и заглянув в него, он увидел двух котят. Мальчик удивился и понес их отцу спросить, — откуда тот достал их. Однако, не успел он переступить порога, как спокойно лежавшие до того котята принялись мяукать. При этих звуках Ханаш вспомнил вопль русалки, волосы снова встали у него дыбом, но он быстро овладел собой, догадавшись, что это мяукали его котята.
Он сразу успокоился и, взяв лекарство муллы, без стеснения выплеснул его в горящий очаг.
— Да спросится с наших родителей за то, что они научили нас суевериям! — непочтительно оказал он и, сев на постели, обратился умоляюще к невестке.
— Дай мне скорей одежду, дад!
С той поры Ханаш привидений не боится и мулле не верит.

---------------------
1 Русалка.
2 Молодое вино.
3 Переметная сума.

1933

Н. МИКАВА
СУДЬБА ЯНТАРЯ

Жара. Неподвижный воздух.
Лишь проносившиеся автобусы поднимали легкий ветерок.
Был выходной день. Широкая улица была запружена празднично одетой толпой. Лица у всех были оживлены, громкий говор наполнял воздух.
Молодежь спешила на пляж. В небе гудели самолеты.
Было радостно и шумно, и это усиливало плохе настроение Фаризы.
«Как, однако, изменилась жизнь! Где былое благонравие, уважение к старшим? Как странно все кончается! А когда-то жизнь сулила тихое счастье», — думала она.
И незаметно ушла в воспоминания...


Вспомнился тихий осенний вечер. Ветер шевелил кучи пожелтевших листьев. Все готовилось к зимнему покою.
Фариза вся в слезах прощалась с родным селом. Издали доносился скрип несмазанной арбы.
Заходившее солнце красной каймой разукрасило на западе горизонт.
Чу! Из ближайшей оды (1) доносились звуки чонгури. Сколько раз в маленькой пацхе, сидя перед очагом, слушала она сладкие звуки шелковых струн (а дым очага жестоко ел глаза)!
И вот снова эти звуки! Каждый чему-то радовался, каждый к чему-то стремился.
— Счастливой дороги! — послышалось из кузницы.
Так кончилась ее юность.
Сколько воды утекло с того дня!
И почему только сегодня почувствовала она прелесть тех солнечных дней?
Как могла она сменить тихие мегрельские вечера на шум пыльных улиц большого города?
Но говорят, и на селе сейчас исчез былой покой и уют.
Неторопливая жизнь, герань на окошке, запах ладана по субботам и иногда веселые вечера...
Нет! Жизнь была прелестна!
Потом она вспомнила последующие дни и опечалилась.
С ним встретилась два года тому назад. Фариза имела тогда собственную булочную.
Он был высокий, худощавый, поджарый, как борзая собака.
У него были длинные, холеные усы, которые он на ночь перевязывал подозрительной чистоты тряпками.
Высокая папаха, коричневая, кашемировая рубашка, галифе из зеленого сукна, желтые высокие
сапоги, всегда прищуренные хитрые глаза — таков был представитель «голубой крови» (как он говорил) дворянин Джвебе.
Фариза встретилась с ним в конце осени. По ее мнению, каждая мелочь в его поведении говорила о его аристократичности, даже тот кусок бархата, который Джвебе носил в кармане и которым на каждом шагу стирал с сапог пыль.
Хотя он жестокой изменой ответил на ее любовь, но... но все-таки Фариза не может вспоминать о нем без сладкого волнения и щемящей боли. Недаром говорится: поздно проснувшаяся любовь в гробу лишь утихнет.
Да! Осенью произошла эта встреча, но майский огонь зажгла она в ее сердце.
Джвебе поставил перед ней условие: Фариза должна продать свой маленький домик, иначе он не согласен жить с ней.
Подобало ли представителю голубой крови жить в этой каморке? Что сказало бы общество?
И Фариза была вынуждена продать за четыре тысячи рублей свой маленький домик, стоявший у дороги.
А сколько бессонных ночей провела она, пока он строился!
Но упоенная сладостью медового месяца, она скоро забыла все это.
Джвебе нигде не работал. «Подходящей» работы пока не было. Хорошие друзья обещали выгодную должность подрядчика. Надо было лишь подождать, чтобы возобновилось строительство Черноморской железной дороги.
Так успокаивал он обещаниями свою возлюбленную. Увлеченная любовью, Фариза не замечала, как сменялись дни и ночи.
А Джвебе беспечно перебирал янтарные четки, подаренные ему Фаризой.


Собравшаяся на прогулку Фариза сидела у окошка, ожидая Джвебе, и думала: «Деньги на исходе, а работы на Черноморской железной дороге все не начинаются...»
С тех пор, как напротив ее лавки открыли большой и светлый гастрономический магазин, в ее булочную никто уже не заходил. Она была вынуждена закрыть ее.
Одно время решила заняться акушерством (она выучилась этому делу у своей бабушки), но пациенты предпочитали бесплатное амбулаторное лечение.
А Джвебе ничуть не задумывается о будущем. Даже разговаривать на эту тему не желает. А как узнал, что деньги подходят к концу, совсем изменился, не ласкает больше Фаризу, часто опаздывает.
Впрочем, можно ли его винить? Он страдает от недостатка денег: он ведь привык к хорошей жизни.
Так успокаивала себя Фариза.
... Напрасно ждала она. Джвебе все не возвращался.
Сомнения начали грызть ее. Сколько времени мечтала она о прогулке с Джвебе, думала, что сегодня уж непременно осуществится эта мечта. Но у него вдруг заболел живот, он на минутку вышел выпить водки и вот пропал.
Уже вечер. Соседи возвращаются с прогулки.
«Не случилась ли с ним какая-нибудь беда?» — подумала Фариза, отгонявшая от себя мысль о том, что Джвебе мог разлюбить ее. Чувствуя, что больше не в силах ждать его в таком состоянии, она вышла на поиски. По дороге узнала от знакомого, что Джвебе давно сидит на набережной.
Фариза смутилась, растерялась: она не ждала этого. Точно во сне, двинулась к набережной, направляясь к тому месту, где обычно сидел Джвебе.
У входа на пристань по обеим сторонам стоят зеленые скамейки.
Здесь любили сидеть бывшие люди, недовольные новой жизнью. Как затравленные звери, озирались они по сторонам, перешептывались, толковали о политике, о потерянном благополучии и перебирали четки, точно соревнуясь друг с другом.
Здесь же любил проводить свои часы и Джвебе, закинув ногу на ногу и перебирая янтарные зерна четок.
Три дня тому назад он встретился здесь с одной старой знакомой, с которой когда-то провел много приятных вечеров. Оставшись, как и он, за бортом жизни, она устроилась официанткой.
Хотя от былой ее красоты не осталось и следа, но у нее были деньги. И этого было достаточно, чтобы в сердце Джвебе снова вспыхнуло прежнее чувство. Изображая пламенного Ромео, он ковром расстилал перед ней свое дворянское достоинство.
... И в этот вечер они сидели вдвоем, как голуби с потрепанными жизнью крыльями.
Вдруг перед ними выросла Фариза.
И тут случилось то, чего долго не могли забыть сухумцы.
— Ах ты, проститутка! Ах ты, дрянь! — закричала Фариза, плюнула сопернице в лицо и ударила ее.
Все произошло в одно мгновение, но этого было достаточно, чтобы весть о происшествии сразу облетела всю набережную и дала пищу для досужих разговоров, сплетен и смешков.
Воспользовавшись суматохой, Джвебе исчез, как лисица, утащившая куренка.
Фариза еле доплелась до дому. Ругалась, проклинала все на свете.
Потом, несколько успокоившись, взглянула в зеркало и смутилась. Как скоро, как незаметно подкралась старость!
Упала на кровать и зарыдала, как обманутый ребенок.
В час ночи неслышно открылась дверь. Джвебе кинул взгляд на сердитое лицо Фаризы и начал приводить в порядок открытки.
Вытер пыль со старого кривого зеркала, потом передвинул стул, точно впервые видел он эти вещи, лишенные заботливого ухода.
Некоторое время он молчал, обдумывая, как подступиться к обозленной Фаризе. Ему не хотелось пока терять ее.
— Эх, бедный!..
Фариза молчала.
— Какой погиб человек, какой человек!
Она продолжала молчать.
— Что у нас сегодня на ужин?
Это взорвало Фаризу.
— Я тебе такой покажу ужин, что до самой гробовой доски не забудешь! Бессовестный, лжец! С кем это ты сидел? Что ты пел этой проститутке?
Джвебе с облегчением вздохнул. Он хорошо изучил Фаризу и знал, что теперь недалек час примирения.
— Не стыдно ли тебе, моя бедная Фариза! — начал он. — Что ты говоришь! Выслушай меня.
— Замолчи, бессовестный! — закричала Фариза и заплакала.
Джвебе улыбнулся в усы. Все шло хорошо. И он принялся стонать и плакаться.
— Как я несчастен! Я меж двух огней!.. Ты ведь прекрасно знаешь, что мы живем в Абхазии. Знаешь, в каком обществе я вращаюсь. Что скажут люди, увидев нас вместе? Это же невозможно по нашему обычаю: ведь мы недавно лишь поженились.
— Да, но кто она, кто? Ты был так нежен с ней!
Джвебе опять усмехнулся в усы.
— Не совестно ли тебе ревновать, моя Фариза? Это — жена моего приятеля, который устраивает меня на работу. А ты все испортила! И сама же еще ворчишь!
— Молчи! Бедная, бедная моя голова, что сделала со мной любовь!
Фариза вздохнула и пошла к кровати.
Джвебе улыбался — прощенье наполовину было завоевано.


Часы пробили четыре.
Фаризе не спалось. Мучительные мысли отгоняли сон.
«Да, Джвебе прав. Какой у нас странный все-таки обычай: молодожены не могут показаться вместе! Ну, что ж! Джвебе красивый мужчина. Женщинам он нравится. Мужчина всегда старается обмануть женщину, так всегда было и будет. Женщина должна держать себя стойко. Но как кривлялась та обезьяна! Тьфу!»
Вдруг ей послышался тихий стон Джвебе. Но этого было недостаточно, чтобы смягчить сердце Фаризы, еще пылавшее гневом.
Стон повторился.
Фаризой овладело беспокойство.
— Джвебе... Джвебе...
Но стоны продолжались. Тут уж Фариза не выдержала: любовь взяла верх над оскорбленным самолюбием.
— Не убивай меня!.. Что с тобой случилось? Скажи же?
Джвебе медленно раскрыл глаза и вздохнул.
— Что с тобой? Приснилось что-нибудь?
— Нет, я недостоин тебя, дорогая! — произнес он дрогнувшим голосом.
— Скажи, что случилось? Не убивай меня!
— Что случилось? Я сам не знаю. Мне снился страшный сон... Я стоял у большого обрыва. Было темно. Не находил дороги. А на другом берегу высилась огромная гора. В ней были выбиты мраморные ступеньки, залитые солнечным светом. Эти лучи освещали двоих, подымавшихся по лестнице. Я не мог выдержать взор одного из них: он был весь в сияньи. Он вел тебя наверх. Вдруг он обернулся ко мне и закричал: «Ты должен оберегать этого человека! Видишь, — как глубок обрыв!» Я задрожал от страха. Поднял голову, но его уже не было. А ты, ты не хотела смотреть на меня! Впереди была бездна, и я заплакал. Вот и все...
— Какой удивительный сон! Видишь, если не будешь беречь и любить меня, будет плохо.
Джвебе застонал.
— Ну, успокойся, успокойся... О ком ты это давеча говорил, что он умер?
Джвебе призадумался, как будто не мог вспомнить.
— Да! Умерла жена нашего Бондго, Пуцу. Что делать? Приятель! Сколько раз ели вместе хлеб-соль. Но на мое несчастье я не мог ни у кого достать денег, чтобы поехать на похороны. А не поехать — позор!
Фариза очень любила бывать на похоронах. Однако, намек насчет денег не совсем понравился ей, хотя она любила Джвебе больше денег.
— Что ж, поедем... Но потом мы будем сидеть без денег.
Джвебе не дал ей кончить.
— Да, забыл сказать: сегодня я говорил с Платоном. Через месяц начнется строительство Черноморки... Мы поедем на авто, хорошо, а то стыдно, — что скажут знакомые?
— Хорошо, милый. Лишь бы ты был здоров, а об остальном стоит ли думать?
Они помирились. Джвебе повернулся на другой бок, улыбнулся в усы и отдался глубокому сну.


Похороны — это праздник для людей, подобных Фаризе и Джвебе.
Утром он нанял в артели «Мотор» дряхлое авто. Купил на кладбище такой же старый венок и вместе с приятелями отправился на похороны. Фариза старательно закрывала лионским шарфом накрашенное и напудренное лицо, чтобы уберечь себя от пыли и солнца. После часовой тряски авто остановился у дома Бондго.
Собралось множество друзей и родственников покойницы. Женщины распускали волосы, причесывались, готовились. Каждый родственник в своей группе имел известную плакальщицу.
Их слушали, как лучших певцов, хотя плакальщицы, в большинстве случаев, не знали при жизни покойницу.
Джвебе вынул кусок бархата, стряхнул пыль с ботинок и с одежды, поправил папаху, положил в платок луковицу и стал торопить других.
Как только в доме Бондго заметили приближавшихся, крик и плач усилились.
Родственники группами, каждый около своего венка и свечи, двинулись по направлению к дому.
Навстречу им вышли двое стариков в черных черкесках. Они вели по-очереди плакальщиков. Покойная лежала под большим навесом, перед одой. Тут же сидела родня. Перед навесом стоял пустой стол. Плакальщики клали на него свои головные уборы и, обойдя три раза вокруг стола, шли оплакивать покойную.
Совершив обход стола, Джвебе вынул платок с луком и так запричитал, точно потерял лучшего друга. По временам он украдкой окидывал взглядом присутствующих. Фариза вторила ему звонким голосом. Она слыла за замечательную плакальщицу, и была такая мастерица импровизировать, что вокруг нее собиралась толпа слушателей.
После оплакивания, Джвебе направился к другому навесу, где готовилось угощение для гостей. Посредине навеса, над большим окном, висел огромный котел с мамалыгой.
Тут же стояли широкие подносы с лобией, соленой капустой, макаронами. Джвебе все осмотрел внимательно, попробовал вино, покачал головой.
— Что это такое? Не могли достать белого?
— Белое сейчас черпают.
— Молодцы, молодцы! — похвалил он и от удовольствия стал крутить усы.
Перед выносом пригласили гостей подкрепиться. Когда все сели, Джвебе поднял бокал. Прежде всего выпили за упокой умершей. Потом набросились на еду.
Родня, которая только что убивалась, ела с большим аппетитом.
Джвебе поднял тост за всех, кто умер за последние сорок лет.
Гости немного подвыпили, и сам Джвебе тоже раскраснелся от вина.
Когда не за кого уже было пить, Джвебе опять вернулся к покойной и поднял бокал за ее загробную жизнь.
— Батонебо (2)!..
Воцарялась тишина, так как все уже были сыты.
— Батонебо! Этот... запоздалый тост... я поднимаю за нашу покойницу, — произнес он, потом вздохнул и продолжал:
— Она ушла в лучшую жизнь... Немало перенесла она здесь трудов... А там... там ей нечего будет делать, кроме как есть и гулять. Пью за ее благополучие и желаю каждому из нас такого же счастья.
Гости с недоумением и возмущением переглянулись, но ничего не сказали из уважения к тамаде и хлеб-соли хозяина.
Только один молодой, не вытерпев, сказал:
— Друзья! Мы собрались сюда, чтобы почтить память покойной, а не для того, чтобы пьянствовать. Пора прекратить эту бессмысленную болтовню и приняться за дело,
Гости встали из-за стола.
— Кто смеет вставать без моего разрешения? Кто этот невежа?
И Джвебе бросил в лицо бунтаря наполненный вином бокал. Все смешалось. Летели тарелки, люди кричали, выли, удерживали дерущихся, умоляли, угрожали.
Все забыли о покойнике. Большая породистая свинья, воспользовавшись случаем, преспокойно принялась доедать оставшуюся мамалыгу и лобио.
В шуме голосов ясно были слышны угрозы Джвебе:
— А-айт, как смеет возражать мне этот грязный комсомолист. Пустите, я ему покажу, пустите!
Может быть, молодой человек и не был комсомольцем. Но Джвебе каждого юношу, который осмеливался итти против него, называл «комсомолистом».
Это было в его устах ругательством. Конечно, когда он был пьян! Ибо в трезвом состоянии он «уважал» коммунистов больше, чем самого себя.
Долго возились гости, пока разняли дерущихся. Наконец, прах покойницы предали земле. Джвебе проспал до утра непробудным сном.


Время не кончалось, а деньги давно кончились. Строительство Черноморки все не возобновлялось, и Джвебе сидел без дела.
Супруги целыми днями кричали: «Шаш-беш, ду-беш». (3)
Фариза с трудом изыскивала средства на жизнь. Когда же пришлось совсем туго, они пустились на хитрость.
Однажды вечером ничем не занятые супруги сидели у стола и, припоминая всех знакомых и родных, ооставили на неделю план: в какой день к кому итти обедать. Конечно, эта выдумка принадлежала находчивому Джвебе.
Оставался лишь один пустой день.
Долго думали оба, но никого подходящего среди родственников и знакомых не находили. Тогда они решили, что в этот день будут голодать.
Но вдруг Фаризу осенила новая мысль. Она решила примириться с сыном, с которым давно была в ссоре, и таким образом, заполнить «тяжелый» день — понедельник.
Началась новая неделя, и супруги начали жить по-новому.
Фариза обычно приходила в назначенное место часа за два до обеда, беседовала с хозяевами, играла с детьми, рассказывала о виденном и слышанном, выдумывала небылицы. Тем временем совершенно «случайно», или под предлогом поисков жены заходил Джвебе.
А так как обед уже бывал готов, то хозяева, послушные законам гостеприимства, просили супругов остаться на обед. Последние, чтобы не «огорчить» хозяев, оставались.
Вот наступил понедельник. Фариза ненавидела этот день, но тем не менее это был день, и она не могла отделаться от него.
Предлог для визита был найден: новорожденный внук Фаризы. В четыре часа супруги были на месте. Фариза поплакала, обняла невестку, попросила прощенья, начала ласкать маленького внука.
Джвебе рассматривал картины и, придя в нетерпение от запаха жареной курицы, нервно перебирал четки.
В половине пятого Фариза, проливая слезы, обняла вошедшего сына, который принял гостей довольно холодно.
Под предлогом головной боли он отказался от обеда, что совершенно не помешало Джвебе с большим аппетитом приняться за еду.
После обеда сын позвал мать к себе в комнату. Фариза была безмерно ласкова с сыном, чтобы как-нибудь завоевать потерянное его сердце. Но сын холодно остановил ее.
— Все это ни к чему. Я давно убедился, насколько ты искренна.
Фариза смутилась.
— Знай, что посещение твоего мужа должно быть первым и последним. Я не желаю иметь с ним ничего общего!
Фариза не ожидала этого. От злобы долго не могла ничего сказать.
— Ах, ты, безбожник! Так-то ты уважаешь свою мать? Хорошо!
И она немедленно покинула дом сына, думая:
«В проклятый день пришли мы к проклятому сынуI Раьве из этого могло выйти что-нибудь хорошее?»
Супруги скоро забыли этот случай и продолжали жить по календарному плану.
Джвебе все старался приобрести влиятельного, знатного знакомого.
Когда они сидели за обедом у кого-либо из родственников и в это время входил незнакомый посетитель, Джвебе старался каким-либо образом узнать: большой ли это человек, партийный ли? Он сразу менял тон разговора, лицемерил, находил далекое, никогда не существовавшее между ними родство. Вспоминал его отца, своего дорогого друга (которого никогда не знал) и был готов пожертвовать всем своим существом для сына такого хорошего приятеля.
Но ему редко удавалось обмануть и провести кого-нибудь. И он очень огорчался этим. Родственники, поняв хитрость супругов, стали принимать их довольно холодно. Не просили, как раньше, оставаться обедать. Раз у одного родственника они сидели так долго, что мамалыга подгорела. Но хозяйка не собиралась снимать котел до ухода незванных гостей.
В некоторых семьях вовсе не принимали их, передавая через детей, что дома нет никого, сами же скрывались за занавеской, пока гости уходили не солоно хлебавши.
И пришлось супругам забросить так удачно составленный календарь.
Тем временем Джвебе успел вскружить голову официантке и ждал лишь случая, чтобы расстаться с Фаризой.


Фариза леть пять тому назад взяла на воспитание свою беспризорную крестницу Маро.
Она безжалостно заставляла девочку работать и даже била ее. Когда настали дни нужды, она через своих знакомых устроила девочку на табачную фабрику и, таким образом, двояко использовывала свою крестницу: отнимала заработанные ею деньги и, кроме того, по прежнему заставляла работать.
Но прошли годы, и Маро совершенно изменилась: научилась грамоте, начала посещать комсомольские собрания, стала наблюдать за собой, дома работала меньше, денег отдавала Фаризе мало, даже папиросы перестала носить...
— Конечно, она стала «комсомолистом». И разве из этого получится что-нибудь путное? Я виновата, — дала ей волю! — так сетовала Фариза, видя, что ни угрозы, ни наставления не действуют на упрямую крестницу.
Однажды вечером Маро вернулась поздно и прямо подсела к столу, за которым ужинал Джвебе. (До тех пор она всегда ела отдельно.)
Джвебе возмутился и перестал ужинать. Фариза толкала ногой крестницу, которая отлично понимала причину возмущения дяди, но не хотела вставать, так как ужин был приготовлен на ее деньги.
Джвебе рассердился, встал и вышел, так что Фариза не успела даже ничего сказать. И когда она, босая, выбежала, чтобы догнать обиженного мужа, его уже не было, словно его поглотила темная ночь.
Два дня не показывался Джвебе, на третий прислал записку:
«Больше не желаю с тобой жить. Достаточно унизил себя, живя с тобой и с твоей Маро. Пришли мою кавказскую рубаху, не то выругаю публично».
Фариза пришла в такое неистовство, что даже не могла дочитать записку. Била себя по голове, и кричала, как оглашенная.
— Ах, сволочь, ах, мерзавец!
Вдруг у ее ворот остановился черный лакированный «Бюик». Из авто вышел молодой шофер-грек и направился прямо в комнату Фаризы.
От удивления Фариза на миг забыла о своем горе. Дверь открылась, и перед Фаризой появилась Маро с маленьким чемоданчиком в руке. Тут же был и шофер, здоровый, загорелый, с ослепительно белыми зубами.
— Фариза, я ухожу, — начала Маро.
— Куда?!
— В мою семью, к моему мужу.
— Да, мы вчера расписались в загсе, — стыдливо добавил шофер.
— Как, не спросив меня, ты вышла замуж?! Миро (4), воспитание, все забыла!
— Я не видела, какое оно из себя — это миро, — смело начала Маро. — Что касается того, что ты меня выкупала в холодной воде, то, хоть я этого и не просила, но все-таки благодарю. А воспитание... Да, я помню перенесенные мною побои, голод, унижение... Ну, разве стоит вспоминать об этом сейчас? Я нашла себе дорогу и рада этому. Это — мой муж. Не похож на Джвебе? Ах, как я рада, что он не похож на него! Ну, прощай!
И молодожены сели в машину, которая, как ветер, понеслась к городу.
Не находя себе места, Фариза поспешно отправилась к Джвебе. Она еще утром узнала, что он живет с официанткой.
Джвебе сидел в допотопном кресле, перебирая четки. Он был один.
Приход Фаризы не произвел на него особенного впечатления. Он как будто ждал ее.
— Ах, изменник! Ох, мерзавец! Так вот твоя служба, о которой ты толковал?
— «Не садиться перепелке на дерево — не позволяет ей род». Наш род не привык к службе. Достаточно с тебя и того удовольствия, которое ты испытала от совместной жизни со мной. А ты хотела, чтобы я еще работал на тебя? О, женщина, взгляни на себя в зеркало! — с деланным смехом добавил Джвебе.
— Замолчи, замолчи, грязный оборванец! Ты хвастаешь купленным от Ашордия дворянством (5). Ах, ты, бессовестный!
И она с силой вырвала янтарные четки из рук когда-то дорогого человека.
— Не дам тебе этого! За этим и пришла!
Так окончилась история последней любви Фаризы...


Воспоминание исчезло. Фариза подняла голову и увидела, что незаметно дошла до того места, где стоял проданный ею дом. Но как она была удивлена, заметив, что на прежнем месте дома уже нет.
Болото было высушено. Вместо него раскинулся сад, и шло большое строительство. Лежали доски, кирпичи, черепица, возились рабочие. Грузовики с цементом сменяли друг друга. Дорога была гудронирована, берег моря одет в гранит.
Всего год не была здесь Фариза, а сколько перемен за это время! Мог ли сейчас прохожий представить себе здесь непролазное болото и домик Фаризы, похожий на ревматика?
Фариза с ненавистью плюнула в сторону стройки и повернула назад.
Ведь это они — новая жизнь, новые люди — отняли ее покой!
Строительство Черноморской железной дороги давно началось. Скоро должен был прокричать первый гудок паровоза на реке Келасури.

-------------------------------
1 Ода — деревянный дом.
2 Батонебо — господа.
3 Счет при игре в нарды.
4 Миро — елей, которым смазывали ребенка при крещении в христианской церкви.
5 Ашордия — авантюрист, занимавшийся подделкой дворянских грамот.

1935


ИВ. ПАПАСКИРИ
«АИМТАХАРА»
(Поминки)

Даже после того, как к столу были приглашены те из гостей, которым принадлежало право сесть первыми, невозможно было пройти сквозь густую толпу, заполнявшую двор.
Во дворе вдоль всего плетня тесно стояли привязанные лошади. Их было так много, что буквально на каждый кол была накинута уздечка, и все же вдвое-втрое больше лошадей, для которых не оказалось места, были привязаны к деревьям: во всем саду и винограднике вы не нашли бы свободного дерева. И во дворе, и вокруг всего дома трава была совершенно вытоптана; местами изгородь вовсе снесли, чтобы подготовить удобную площадь для игры в атарчей.
В трех-четырех местах резали скот; большие котлы, наполненные мясом, кипели на кострах. В другие огромные котлы было высыпано немало корыт муки. Здесь варилась мамалыга.
Против дома, на холме, соревновалась молодежь, стреляя в подвешенную хозяином тарелку.
Князья и дворяне, а также «ашнакма» (1), считавшие себя выше крестьянского сословия, сидели отдельной группой на вынесенных для них стульях, под большой хозяйской липой; их шумным говором и смехом был полон керкенский лес. Иногда сквозь этот гам из дому доносился плач женщин, собравшихся около «аншвамата» (2). Но в общем здесь было гораздо больше веселившихся, чем горевавших. Видимо, на «аимтахара» собрались люди, вовсе не знавшие хозяина и никогда не видевшие покойника.
Как только первая очередь гостей встала из-за стола, началась игра в атарчей. На всем пространстве ристалища только двор представлял собою ровную площадь, за его же пределами всаднику приходилось или стремглав лететь вниз или круто взбираться на подъем. Большим препятствием служил также виноградник с высокими ольховыми деревьями и изгородь, уцелевшая местами. Поэтому игра в атарчей была в этих условиях делом нелегким, и только уверенный в себе, опытный наездник мог рискнуть принять в ней участие.
Всадник, начавший игру, принадлежал к сословию «ашнакма» и сидел на очень хорошем коне. Ему подложили под седло атарчей, покрывший всю спину лошади, остальные всадники окружили его с пением «азара».
Рванув коня, он пустился вскачь; следом за ним понеслись его соперники.
Никакие препятствия не остановили смелого всадника; тем не менее его настигли и оторвали атарчей: — это сделал Таслым, дворянин и прекрасный наездник, считавший себя храбрейшим из храбрых, строптивый, своенравный и прославленный своей гордостью и жестокостью.
Теперь, когда с атарчеем поскакал Таслым, многие всадники не решились догонять его: иные потому, что опасались его жестокого характера, другие же потому, что не могли бы все равно опередить его прославленного скакуна.
В стороне от других стоял верховой, молодой крестьянин, до тех пор только наблюдавший игру, но не принимавший в ней участия. Конь его дремал, опустив голову. Когда во время первого заезда один из наездников налетел на него и, крикнув, — дорогу! — ударил плетью его коня, конь лишь вздрогнул, седок же ничего не ответил.
Теперь, когда мимо него под пение азара пронесся покрытый атарчеем конь Таслыма, этот верховой (его звали Куштин) примкнул к играющим. Вскоре Таслым оставил всех позади. Перенесясь с легкостью горной лани через изгородь, он оглянулся и, увидев, что остальные далеко отстали, замедлил бег. В это время Куштин, крикнув на своего коня, перескочил через изгородь и пустился за Таслымом.
Тот круто повернул к подъему. Соперник не отставал. Таслым почувствовал, что конь крестьянина не уступит в ходе его коню. Перескочив опять через высокий забор, он поскакал по ровной дороге между двумя рядами изгороди. Куштин несся следом. Обе лошади развили бешеную скорость; они неслись, распластавшись над землей и прижав уши; не остановили их деревья и виноградники, между которыми они пронеслись, делая зигзаги, как змея на поверхности воды.
Удаль Куштина привлекла внимание гостей. Не спуская глаз со скачущих, они спрашивали друг друга, кто этот юноша, рискнувший гнаться за отчаянным Таслымом. Девушки собрались на галлерее и, ссорясь из-за удобных мест, с любопытством наблюдали за ходом скачек.
Все были поражены ловкостью молодого наездника, точно сросшегося с конем, и его уменьем управлять лошадью на поворотах.
Князья, дворяне и их прихлебатели ашнакма начали волноваться.
— Этакий негодяй! — говорили некоторые с гневом.
— Эх, пропал парень! Расправятся же с ним теперь! — вздыхали крестьяне, следившие с напряженной тревогой.
Преследуемый по пятам Таслым обернулся у самых ворот.
— Эй, отстань от меня! — крикнул он с угрозой.
Но подскакавший вплотную Куштин в эту же минуту оторвал атарчей из-под его седла.
— Так вот же тебе за это! — взревел Таслым и, повернувшись в седле, взмахнул плетью.
Куштин не стерпел такого оскорбления. Он также поднял плеть и так хлестнул ее утолщенным концом Таслыма по лицу, что у того из глаз посыпались искры, и он покачнулся в седле.
Всполошились дворяне и князья, одни бросились к коням, другие выхватили револьверы и кинжалы. Куштин быстро сообразил, что нет смысла бежать через ворота.
«Если будут стрелять, то дом заслонит меня», — подумал он и поскакал мимо отдельно стоявшей пацхи и дома хозяина вниз, к роднику. Вокруг свистели пули, но было уже поздно — он успел скрыться в лесу.


Куштину было двадцать пять лет. Семья у него была большая и дружная — отец, мать, трое братьев и две сестры — все хорошие работники. Земли было маловато, брали у соседей на половинных началах или снимали в аренду на год. Бывают семьи, где много неполадков и мало согласия. Но семья Куштина была крепко спаянная, старшинство у них почиталось, сыновья слушались отца и не перечили ему, хотя были уже взрослыми. Общим любимцем являлся младший брат, только что окончивший школу в селении.
— Хотя бы его по крайней мере обучить как следует грамоте, — говорил обычно старший брат Куштин, и было решено отправить мальчика для дальнейшей учебы в Сухуми. А для этого надо было продать собранную кукурузу, чтобы на вырученные деньги Куштин мог отвезти мальчика в Сухуми.
Вернувшись домой, Куштин рассказал о происшедшей с Таслымом схватке. Положение было серьезное, однако, на семейном совете решили ничего не изменять в своих планах и завтра, как и собирались, отвезти для продажи кукурузу.


Был полдень. У цикрипшского берега покачивалось множество фелюг. Арбы, на которых крестьяне привезли кукурузу, были распряжены. Буйволы, тяжело дыша и пофыркивая, нежились в мелкой воде.
Когда Куштин и его отец Еслам доехали до места, сдача кукурузы была в разгаре. Увидев множество ароб около склада, Куштин остановил свою арбу несколько поодаль в сторонке, поставил под головную часть арбы подпорку, освободил буйволов и погнал их к морю. Потом отец и сын вернулись, чтобы договориться с турком-скупщиком ( в то время в селении Тамыш и на берегу, в Цикрипше, «сидели» турки, скупавшие кукурузу большими партиями и отправлявшие ее в Турцию).
В лавке было много народу; одни считали выручку, другие торговались с турком, третьи на вырученные от продажи деньги делали покупки, стоя у прилавка. Отдохнув на крыльце, вошли в лавку и Куштин с Есламом.
Через час Куштин уже таскал на спине свои мешки в склад, взвешивал и высыпал их содержимое. Кукурузы оказалось сорок пять пудов. Брали ее по сорок копеек за пуд. Им подсчитали и, скинув тару, уплатили семнадцать рублей. Получив деньги, отец и сын пригнали с моря буйволов и запрягли их. Другие также запрягали пустые арбы и пускались в обратный путь. Солнце палило.
Еслам вынул подпорку, бросил ее на арбу. Куштин аккуратно сложил пустые мешки, вложил их в один и завязал.
— Ты сядь на них, отец, тебе мягко будет ехать, — сказал он, не оборачиваясь и прилаживая мешки к сиденью. Старик, влезавший на арбу сзади, первым увидел незнакомого всадника, подскакавшего на взмыленном коне. В руке его что-то сверкнуло. Еслам заторопился, стал понукать буйволов.
— Стой! — раздался позади Куштина грубый окрик. Обернувшись, Куштин увидел прямо против
себя дуло револьвера, затем разглядел Таслыма, и не успел он выхватить револьвер, как грянул выстрел, другой, третий... Пронзенный несколькими пулями, Куштин упал на камни к ногам буйволов.
— Получай свой долг, собака! — воскликнул Таслым и повернул коня.
Испуганные буйволы захрапели, попятились и, широко раздувая ноздри, стали втягивать незнакомый, тревожащий запах... запах крови.

--------------------------------------
1 Приближенные князей.
2 Аншвамата — чучело покойника или принадлежавшие ему при жизни предметы (одежда, оружие), над которыми причитают оплакивающие.

1936


А. САНГУЛИЯ
СЛУШАЛ МИР

Остановился мир
И слушал
Мудрейшего из сыновей,
Стал тише, ласковей и глуше
И затаенней шум ветвей.
Все успокоилось, чуть дышит.
Затихли небо и земля,
Все притаилось,
Чтобы слышать
Любимый голос из Кремля.
И звукам голоса родного
Внимал народ, к вождю стремясь.
И слушал враг
В оцепененьи,
Предчувствуя свой смертный час.
Волна молчит,
Не шевелится,
В лесу не слышен
Шум дождя.
Деревья, камни, люди, птицы
Внимают голосу вождя.
Волна утесу не грозила,
И ветер не качал волну.
Затихло все. Какая сила
Установила тишину?
Товарищ, тише!
Ты услышишь
Вождя горячие слова,
Они тебя подымут выше, —
В них воля яркая жива.
Сегодня праздник:
Съезд Советов.
Столица флагами горит.
Звучат вопросы и ответы,
Великий Сталин говорит.
Речь эта потрясает душу,
Она врагов стирает впрах.
Товарищ, слушай, слушай, слушай,
О наших солнечных делах!
Ты о правах родных народов
Услышишь в мудрой речи той,
Какие дни,
Какие годы
Такой сверкали красотой?
Прекрасен труд,
И день хрустален,
И каждый учится юнец.
Ты наш отец,
Товарищ Сталин.
Где есть еще такой отец?
Обуты, сыты и одеты,
Прекрасной жизнью
Мы живем,
Мы любим родину Советов,
В боях за родину умрем.
И если битва
Грянет снова,
То вся страна, —
От пальм до льдин —
Придет, к сражению готова,
Мы будем биться, как один!

1936


Б. ШИНКУБА
БРИГАДИР

Лето. Утро. Петухи пропели.
Спит природа. Всюду — тишина.
Свежий ветерок и птичий щебет.
Побледнела в небесах луна.

Гор вдали виднеются вершины,
И рельефы выступают скал.
Утро. Тишина. Прозрачен воздух,
День еще не наступал.

Но проснулся тот, кто нас разбудит,
Тот, к кому мы чувствуем любовь,
Тот, кто полно дышит новой жизныо,
У кого кипит в работе кровь.

Через сад идет он по дорожке,
Шлют цветы ему свой аромат.
Посмотри, лицо его сияет.
И глаза его горят.

Он обут в хорошие чувяки,
Стан его, как гибкая лоза.
Не высок, но плотного сложенья,
Искрятся веселые глаза.

На плече его блестит мотыга,
И за поясом топорик небольшой.
Он идет. И ветерок играет
Над его кудрявой головой.

Вот на чайную плантацию он вышел,
И мотыга зазвенела по камням.
Песню тихую он начинает,
Словно обращается к друзьям.

На его призыв приходят люди,
Он заботливо справляется о них:
Кто пришел и кто остался дома,
Спрашивает он тех и других.

Вот собрались все. Расположились
По местам своим. И всякий раз
То, что с вечера осталось сделать,
Все заканчивают в этот ранний час.

Если же не спорится работа,
Подойдет и объяснит всегда.
Не смутится, если есть заминка,
Между делом ходит по рядам.

Четко, ясно каждое движенье,
Отстающим он помочь готов,
Никогда он не сидит без дела,
Не бросает по пустому слов.

Все тебе он разъяснит, расскажет,
Расторопен, весел и смышлен,
Радостно становится на сердце,
Если вижу, что подходит он.

Это правда. Ведь его бригада
Первой в селах окружных слывет,
И его вниманьем окружают,
Согревая теплотой забот.

На виду у всех идет он, первым!
Поле чайное. О, с кем тебя равнять?
Будто, прискакав, он взял атарчи,
Все стараются его догнать.

1936


Б. ШИНКУБА
БЕРЕГ

Вечереет. Цветущий берег темнеет.
Закатное солнце над гладью морскою
Расплавленным золотом разлилось.
Катятся волны ко мне
Одна за другою.

Несет ароматом из дальней долины,
Полною грудью дышу я.
Окаймляется берег кружевом белым,
Это волны, шутя,
Обгоняют одна другую.

О, море чудное, свидетель горьких дней...
Корабль турецкий мчался, словно ворон,
И уносил с собою махаджиров
В далекий край по синему простору.

О, сколько сыновей твоих погибло,
По берегу разбросаны их кости.
Там, среди гор седых, в ущелье
Лилась потоком кровь.
Здесь — враг царил, давая волю злости.

Но что мне вспоминать об этом,
Дни темные уж миновали,
И, как волна за вспененной волною,
День радостный за радостным идет,
И жить по-новому мы стали.

1936


Б. ШИНКУБА
ОСЕННИЙ САД

Как зачарованные стоят деревья,
Колышет листья нежный ветерок,
Слегка закрыто небо облаками,
И чувствуется легкий холодок.

С дерев фруктовых высохшие листья,
Кружась, спадают. Птицы стали петь,
Как бы сговариваясь, чтобы стаей
В края, где потеплее, улететь.

Обвитые лозой сгрудилися деревья,
И шелковица и ольха с хурмой.
Свисают вниз налившиеся гроздья,
Как будто обложили их смолой.

От сада этого счастливой жизнью веет,
Несет он сердцу радость и покой,
И яблоки медовые алеют,
От мандаринов — отблеск золотой.

Ахардан-ажь (1) сочится нежным соком,
И тесно гроздья акачич (2) висят,
И, тяжестью плодов к земле пригнувши ветки,
Бросается в глаза гранат.

Как чудно здесь бывает вечерами,
Где лозы испускают аромат,
И кажется, — для них лишь дует ветер,
Движеньем тихим наполняя сад.

Когда лучи заката, прячась в море,
Прощальным светом все позолотят,
Одежда дерева — трепещущие листья,
Спадая, тихо по земле кружат.

Пока тепло, ты собери скорее
Весь урожай рукою трудовой,
И будь готов, чтоб радостная осень
Такой же радостной сменилася зимой.

------------------------------
1 Виноград сopтa «Изабелла».
2 Абхазский сорт винограда.

1936


Б. ШИНКУБА
ПОЭТАМ

Не каждая звезда равна другой по свету,
Не одинаково цветы благоухают,
И если слово не согрето сердцем,
Недолговечной будет песнь поэта.
Лишь ветром взбудораженное море,
Волной кипучей спорит с берегами,
Тот не поэт, кто холодно-спокоен,
Как сон ребенка, он исчезнет вскоре.

1937


ФОЛЬКЛОР

ПРО АХУТЫШ СМЕИЛА — БОЛЬШОГО ХРАБРЕЦА
(Песенный сказ)

На высоком небе звезда дрожит.
На большой дороге Ахутыш Смеил лежит.
Идет медведь весь в шерсти,
Большой медведь, отощавший весь,
Хочет медведь Смеила съесть.
Подошел к Смеилу, стоит, ворчит.
Смеил услышал, с земли вскочил,
Схватил медведя, в руках сжал,
Спину сломал, чтоб спать не мешал.
Положил Мишку подстилкой для ног,
Как ни в чем ни бывало, на землю лег.
Вот какой храбрец Ахутыш Смеил!
И все потому, что в горах жил,
И все потому, что горам синим
Он приходился родным сыном.
Случай однажды такой был:
Кодор (1) беспокойный метался, выл,
Двадцать товарищей Смеила
На берег другой переплыло.
Переплыли, устали, лежат в чаще,
Ногой не двинут, дышат чаще.
С моря ветер страшный дул.
А на том берегу Смеил и упрямый мул.
Думают товарищи: «Ну, как перейти ему?»
А Смеил спокойно взял мула за бока,
Положил на землю, связал — к ноге нога.
Мул смотрел, удивленно, по-человечьи,
Когда Смеил взвалил его себе на плечи
И через Кодор, ревущий зверем,
Легко перенес на другой берег.
Вот какой храбрец Ахутыш Смеил!
Он в почете у земли и у неба был.
Все его очень хорошо знали.
Когда он по лесу проходил,
Деревья головы наклоняли.

---------------------
(1) Река в Абхазии.

1935


ЕДИНСТВЕННАЯ СЕСТРА СЕМИ БРАТЬЕВ И АКИШБА ГЕОРГИЙ

Братьев семерых сестрою
В доме пышном и богатом
С детских лет она росла.
Вместо: «Едет всадник быстрый»
«Что-то едет», — говорила, —
Своенравною была.
Все родные огорчались...
Храбрый Акишба Георгий
В жены взять ее решил.
Вывел гордого коня он,
На седле три года конь тот
Человека не носил.
Конь копытом бьет о землю...
Оседлал его Георгий
Посеребренным седлом,
Сам богато нарядился,
Взял кинжал и пистолеты,
И родной оставил дом.
На седле красуясь гордо.
Сватать ехал он невесту,
Потеряв души покой.
Вот однажды на дорогу
Взор красавица бросает,
Видит — едет верховой.
Быстро вниз она спустилась,
И на радость всем родным:
— «Всадник едет», — говорит.
К дому Акишба подъехал,
Во дворе копытом звонким
Конь по камушкам стучит.
Плеть, как молния, сверкает,
Сам, как солнце, он сияет.
Братьев гордая сестра
Встретить всадника выходит...
Он приветствует словами
Звонче злата, серебра.
«Добрый день!» — ей говорит он.
Соскочив с коня, поводья
В руку девушки кладет.
Привязав коня покрепче,
И приветно улыбнувшись,
Впереди она идет.
А когда все в дом поднялись,
На седьмой этаж «акуаски»,
Стульев семь им принесла.
Сел он там, где подобало,
И она, где нужно, встала,
Слов Георгия ждала...
— «Эх, — сказал он ей с волненьем:
Нет того, кому б в наследство
Все богатство я отдал.
Лучше здесь пускай умру я!..»
Но в ответ ему сейчас же
Милый голос зазвучал:
— «Мне б хотелось быть черкеской
Охватить твой стан могучий,
Башлыком бы мне хотелось
Прикоснуться к голове,
У тебя бы пусть кинжалом
Я на поясе висела,
Лишь бы быть в твоих руках мне,
Лишь бы слышать твой ответ».
Так она своею речью
Жизни две в одну связала,
Братьев гордая сестра.
И слились они душою,
Точно золота сиянье
С нежным блеском серебра...
Приготовившись, семь братьев
Свадьбу пышную сыграли.
Парни Зохуа пришли,
С ними девушки, как розы.
Трое суток беззаботно
В танцах, в пеньи провели.
Так женился наш Георгий.
Весела, как утро, свадьба,
Только вечер нехорош.
Вызван Акишба к начальству,
А когда туда явился —
(Правда это или ложь)
Вдруг узнал: в войска он призван
И туда поехать должен,
Где кипела уж война.
Грустный он домой явился.
«Почему ты так печален?» —
Говорит ему жена.
«Потому я так печален,
Что в войска меня призвали», —
Отвечает он жене.
Но, услышав речь такую,
Говорит жена сурово:
«Или ты войны боишься?
Обесславить нас ты хочешь?
Вместо радости и ласки,
Ждет нас в будущем позор!
Даст отец коня лихого,
А сама я на черкеске
Вышью памятный узор.
Даст страна тебе оружье,
Если суждено нам счастье,
Ты вернешься невредим».
Братьев семерых сестрою
Слово сказано навеки:
Видно, правда, счастье — дым!
Акишба жене послушен.
В путь он быстро снарядился
И поехал из села —
Не к соседям, не на свадьбу.
Храбреца в краях далеких
Пуля верная нашла...
Вот однажды темной ночью
Спит жена его и видит:
Черный ворон на груди!..
От испуга сны исчезли —
Не уснуть ей этой ночью,
Долго сна ей не найти.
Чуть светало — поднялася.
Дома лишь она с свекровью
Но кому сказать о сне?
Подошла она к свекрови,
Попросив прощенья, тихо
Говорит ей: «Грустно мне!
Ночью снился ворон черный,
На груди моей сидящий,
Сердце душит мне тоска».
«Не пугайся! — мать сказала, —
Злое горе нас минует —
Победит мой сын врага!»
Речи кончить не успела,
А во двор входили люди —
Люди Акишба несли,
Крепко под уздцы держали
Окровавленную лошадь
В белой пене и в пыли.
Побледнев, жена родная
Ни слезинки не сронила,
Смотрит будто сквозь туман.
А потом навстречу вышла,
Отдала привет вошедшим,
Видит — льется кровь из ран.
«Ставьте на землю носилки».
И поставили на землю
Ношу с телом храбреца.
Подошла она, коснулась
И поодаль тихо встала,
Взгляда не сводя с лица.
Отнесли тогда родные,
Что осталось от героя —
Отнесли в холодный дом.
Стон и плач подняли хором,
Пышно справили поминки...
Грустный день сменялся днем,
Год промчался незаметно.
Подошла вдова тихонько
К месту, где «аншан» (1) лежал.
Там положен пистолет был,
Им заряженный когда-то.
Тихо взяв оружье смерти,
Рядом молча протянулась
Братьев гордая сестра,
И недрогнувшей рукою,
Пистолет приставив к сердцу,
Вдруг курок она взвела.
«Если суждено — пусть выстрел
Прямо в сердце мне раздастся».
И спустила тут курок.
Пуля грудь ее пронзила,
Так без слов она лежала.
Крепок был се зарок.
Увидав, свекровь вскричала:
«Ты навек меня убила,
Как одна я буду жить!?
Пусть за это после смерти,
Не найти тебе покоя!
Безутешно слезы лить!..»
Слыша выстрел, слыша крики,
Прибежал народ без счета.
Горько сердцу всех родных.
Так без славы и без чести
Оборвались жизни нити
Верных мужа и жены.
Если б были все деревья
Этих бурных дней писцами,
Если б перьями все ветви
Вдруг могли нежданно стать,
Листья б вдруг бумагой стали
И на них писали б вечно —
Все же было б невозможно
Злое горе передать.

-----------------------
(1) Аншан — см. аншвамата: чучело покойника или принадлежавшие ему при жизни предметы (одежда, оружие), над которыми причитают оплакивающие.

1935


ЧЕРНАЯ КОШКА

В одном абхазском селении жили-были старик и старуха. У них был один единственный сын, славившийся своей красотой и ловкостью. Во многих битвах побывал удалой Хамзет, но ни разу даже пустяковой раны не нанесли ему враги, — так проворен был он.
Настало время, и решил Хамзет жениться. Зашушукали молодухи, зашамкали старухи, стали делиться догадками старики-джигиты — кого выберет себе в жены красавец Хамзет.
А девушки только о нем и мечтали. Когда он — стройный, как кипарис, ловкий и сильный, как барс, мужественный и красивый, проезжал по селению на своем коне, почти все девицы льнули к окнам и, слегка приподняв краешек занавески, долго провожали его восторженным взглядом. И было в их девичьих сердцах так много места для этого джигита, что он мог смело поместиться в них со своим конем и оружием.
Приходили к Хамзету свахи — до смерти надоели ему. И он объявил им однажды:
— Я женюсь на той, которая за день скроит и сошьет мне черкеску и обметает на ней петли. И на бурке тоже. И чтобы все золотыми нитками!
Услышала об этом соседская дочь, давно уже любившая Хамзета, и решила взяться за эту трудную работу.
Смело пошла красавица к жениху, взяла у него сукна добротного и еще задолго до рассвета села за шитье.
Шьет она час, шьет другой, третий. Наконец, из-за гор величественно выкатилось лучезарное солнце, и предрассветную синь разогнал яркий, ликующий свет.
Не покладая рук, работает Тебро, даже на завтрак отвлечься не решается, — все шьет да шьет.
Наступает время обедать, но работы впереди еще много. Ни на минуту не разгибает спины Тебро, не бросает шитья, чтобы хоть немножко подкрепиться чуреком, сыром и виноградом.
Близится вечер. С горных лугов возвращаются стада. Дымятся костры, заботливые хозяйки хлопотливо готовят ужин.
Почти всю работу закончила Тебро, но солнце уже низко повисло над горизонтом, готовое окунуться в синюю морскую чашу. Быстро спускались сумерки. Не видно Тебро ни швов, ни петель. В отчаяньи она ломает руки, падает на колени, молится, затем, поймав черную кошку, сажает ее в ящик, говоря:
— Пусть не наступит ночь, пока я не выпущу этой кошки!
И — дивное дело! Разгоняя вечерний сумрак, вдруг стало медленно всходить солнце. Обрадовалась Тебро, снова схватила иглу.
Долго ли, коротко ли она шила, наконец, окончила работу и первым делом побежала выпускать кошку. Словно кипятком ошпаренная, выскочила та из ящика, и тотчас же все погрузилось в глубокий траур ночи.
К дому Тебро подъехал верхом удалой Хамзет. Волнуется под ним конь, на дыбы взвивается и вдруг человеческим голосом говорит:
— Не женись на Тебро! Много натерпишься горя, много слез прольешь!
Но как отказаться от невесты? Слово джигита — скала.
Нарядившись в новую черкеску, Хамзет стал еще стройнее и прекраснее. Закутавшись в темную бурку, слился с густым мраком ночи...
На другой день устроили пир, обручили Хамзета и Тебро.
Жених подарил невесте красивые серьги с камнями самоцветными. Ни у одной княжны, ни у одной княгини еще не бывало таких серег и, наверное, никогда не будет!
А невеста поднесла Хамзету изящный ножичек: лезвие из гибкой стали, а ручка золотая, резьбой украшенная.
Вскоре сыграли и свадьбу. В честь молодых состоялись различные состязания, в которых принял участие и Хамзет. На своем лихом коне носился он быстрее сокола поднебесного, легче ветра буйного, проворнее тени ночной.
И дивились все его ловкости и уменью: в чем бы ни состязались молодые джигиты — победителем всегда выходил Хамзет.
Неслись к небу песни под звон чонгури, из рук в руки переходили турьи роги, наполненные ароматным вином, одна другую сменяли цветистые здравицы, прославлявшие храброго джигита-Хамзета.
Настала ночь, первая брачная ночь, когда сердца молодых людей бьются, как пойманные птички, глаза горят, как звезды в темносиних небесах, и уста улыбаются радостнее весеннего утреннего солнца.
Но едва лишь молодые легли на брачное ложе, как сильный порыв ветра настежь распахнул дверь. С легкостью мотыльков влетели в брачный покой три феи и, подхватив Хамзета, унесли его из дома далеко-далеко, в горы, изрезанные глубокими пропастями и непроходимыми стремнинами.
В отчаяние впал Хамзет, неведомой силой оторванный от своей возлюбленной.
Ничто не радовало его — ни живописное нагромождение скал, ни развесистые липы, чинары и пихты. Бродя по бархатным, высокогорным лугам своей необыкновенной тюрьмы, равнодушно внимал он песням жаворонков, которые, громко хлопая крылышками, взлетали к небесам, оставался глух к пению дроздов и малиновок.
Остановившись под косматой пихтой, разросшейся у обрывистой скалы, он горько-горько заплакал...
А внизу, в долине, потрясенная горем Тебро, рыдая, рассказывала всем о случившемся несчастьи, от которого сгорбились и постарели и она сама и бедные родители Хамзета.
И потянулось тоскливо время — день за днем, неделя за неделей, год за годом.
Покосился дом стариков, обветшал, почернел от дыма, стал похож на своих престарелых обитателей. Сер и непригляден стал и дом молодых.
И вдруг в один прекрасный вечер феи перенесли Хамзета в его родной дом. Вошел Хамзет в комнату, вытирает платком крупные слезы, беспрестанно катящиеся из его прекрасных глаз. Ничего не видит джигит — ослабело от горючих слез его когда-то острое зрение.
Затрепетали отец и мать, увидев сына.
«Призрак!» — решил отец и, боясь вспугнуть видение, чуть слышно шепнул старухе:
— Тсс! Молчи, не то он перестанет посещать нас, и мы никогда больше не увидим его!..
И притаились старики, безмолвные, печальные, а сын, рыдая, бродил из комнаты в комнату, ничего не слыша и ничего не видя.
А когда наступила полночь, феи снова подхватили Хамзета и унесли его прочь, в неприступные горы, где лишь ветер гуляет, да орел, взмахивая тяжелыми крыльями, носится с одной вершины на другую, кровожадно высматривая жертву.
Никому не сказали старики, что Хамзет был у них, — даже Тебро. А она, несчастная, похудела, побледнела, — не узнать прежней красавицы — день и ночь плачет и молится.
Однажды феи опять принесли Хамзета в его родной дом. Бродит он из комнаты в комнату и горько плачет. А в эту же ночь в дом забрался вор. Испугавшись появления фей и плачущего Хамзета, он спрятался под кровать и в ужасе замер.
Долго ходил по дому Хамзет, а его родители, лежа на постели, молча следили за каждым движением сына. Наконец, феи окружили Хамзета, собираясь унести его. Бедный джигит вынул из кармана платок, чтобы утереть слезы, и обронил ножичек — подарок Тебро.
Ножичек упал перед самым носом вора и ослепил его зрение своими золотыми украшениями. Вор проворно схватил ножик, положил его за пазуху и потихоньку выбрался из дома.
Прекрасно знал он, чей это нож: на свадьбе у Хамзета гостем ведь был, бессовестный!
На другой день, почистившись и помывшись, отправился он прямо к Тебро.
— Не узнаешь? — говорит.
Смотрит на него Тебро, головой качает.
А он ножичек показывает ей.
Побледнела женщина, зашаталась, бросилась обманщику на грудь, обнимает, целует — сладко верить ей, что Хамзет перед нею! Потом, схватив из его рук свой подарок, побежала она к свекру и свекрови с криком:
— Хамзет вернулся! Хамзет вернулся!
Сообразил вор, что сейчас его изобличат, перемахнул через окно и, прыгая зайцем между деревьями и кустами орешника, побежал без оглядки. Так что, когда обрадованные родители пришли в дом невестки, там никого не было. Забилась в истерике невестка. Утешая ее, мать Хамзета проговорилась, что Хамзет чуть ли не каждую ночь бывает у них.
Взмолилась невестка, просит позволить ей хоть раз посмотреть на любимого. Долго не соглашались старики, но в конце концов уступили и, взяв с нее слово, что она будеть хранить в присутствии Хамзета молчание, повели ее к себе.
Наступила звездная ночь. В саду кружились летучие мыши; трепетали ночные бабочки, и сотни светляков зажгли свои фонарики. В щелях и трещинах гнилых досок полуразрушенного старого дома застрекотали сверчки.
Вдруг притаившиеся обитатели дома увидели на оконной занавеске чью-то тень, и до их слуха донеслись глухие стоны, которые все учащались и усиливались. Казалось, ветер повторял эти душераздирающие звуки, завывая в трубе и шумя по кровле.
Все ближе и ближе становились стоны и, наконец, в комнату вошел человек с отросшей бородой, с зеленоватыми глазами, мерцавшими на бледном лице.
Окаменела бедная Тебро, боясь пошевельнуться и повернуть глаза в сторону пришельца. Всякий раз, как он проходил мимо ее постели, холодным ветром обдавало горевшие щеки и вспотевший лоб женщины.
Но когда Хамзет направился к выходу, и месяц ярко осветил его лицо и стройную фигуру, не выдержала Тебро, вскочила со своего ложа и с громким плачем бросилась мужу на грудь.
В то же мгновенье раздались оглушительный гром и гул. Весь дом осветился факелами; в их ярком свете, как пылинки в солнечных лучах, стало носиться в неистовой пляске множество фей. Появился и стол, трещавший под тяжестью яств.
В глубину комнаты отступил Хамзет, обнимая свою Тебро, и странное дело! — на этот раз феи не собирались больше уносить его в далекие горы.
Улетая, они сказали:
— Страдания ниспосланы вам за то, что ты, Тебро, задержала ночь и заставила солнце пойти вспять. Но мы, силы природы, становимся бессильны перед человеческой настойчивостью и любовью. Любовь и настойчивость привели Хамзета сюда. Они же удерживают его здесь. Будьте счастливы, дети земли!..
И зажили Хамзет и Тебро счастливо и богато. Родились у них мальчик и девочка, и веселый смех огласил дремлющий старый сад и высокие комнаты просторного дома.

1936


НАКАЗАННЫЙ ПОКЛОННИК
(Мегрельская сказка)

Статен, строен был князь, — настоящий джигит! А княгиня — как хороша была княгиня! Улыбнется, — словно солнце взойдет, взглянет — как богатством одарит. И любил ее князь, так горячо и страстно любил, что разлука с ней даже на самое короткое время была для него невыносимо трудна.
Напротив беломраморного княжеского дворца жил со своими подмастерьями золотых дел мастер, искусный и смелый в работе, но робкий в любви. Увидел он княгиню и лишился покоя: не спит, не ест, день и ночь вздыхает. Каждый вечер, в час, когда красавица появлялась на балконе, он бродил около дворца, не сводя глаз с возлюбленной, которая, однако, даже не замечала его.
Засмотрелся однажды мастер на предмет своих воздыханий, налетел на старуху-нищую, чуть не свалил старую с ног.
Закачалась старуха, прошамкала:
— Милостынку, пресветлый, милостынку подай!
Щедро одарил нищую мастер, и обрадованная старуха, воздев к небу морщинистые руки, сказала:
— Да спасут тебя добрые духи от женской хитрости!
— Что ты за вздор несешь, старая ведьма! — рассердился влюбленный и оттолкнул нищую. — Не боюсь я женской хитрости!..
Княгиня, незаметно наблюдавшая с балкона эту сцену, захотела узнать, что сказала старуха мастеру, и послала свою служанку разузнать все подробности.
Служанка в точности исполнила приказание госпожи. Долго раздумывала княгиня над словами нищей, крепко запомнившимися ей.
Прошел день, прошел другой, третий. Поспорила как-то княгиня с мужем — у кого память лучше.
— У меня, я — мужчина! — заявил уверенно князь.
— Нет, у меня, я — женщина! — улыбалась в ответ княгиня.
И решили супруги ничего не брать друг у друга, не напомнив вслух об этом споре.
И вот словно невзначай протянула княгиня супругу великолепную кисть винограда.
— Беру, но помню! — расхохотался князь. — Не поймаешь меня!
Сменялись дни и ночи, и позабыли супруги о своем споре. А бедный золотых дел мастер зачах от безнадежной любви, осунулся, ослабел и, наконец, свалился. Но верный своей страсти, он приказал подмастерьям соорудить легкие носилки и выносить его каждый вечер к балкону княгини, чтобы мог он любоваться ее необыкновенной красотой.
А княгиня торжествовала, ибо для женщины безрассудная страсть мужчины — красноречивее и убедительнее самых лучших зеркал в серебряной оправе.
Когда однажды полная луна превратила беломраморный дворец в голубой, князь ускакал в гости. Подмастерья, как всегда, вынесли своего хозяина к балкону дворца. Было их двенадцать молодцов, рослых и стройных. Словно тополя, стояли они полукругом у носилок своего мастера и по его знаку запели призывную песню, которую он сам сочинил в любовной истоме. И, казалось, затрепетали лунные лучи, — так чарующе звучали молодые, сочные голоса, так искренна и проникновенна была песня:

О, красавица! Выйди! Как сердце стучит!
Слушай песнь потухающей, бледной свечи!
Пожалей, пожалей меня нежно, слегка!..
Истерзала мне душу любовь и тоска!..
Ах, услышу ль твой голос, — звон серебряных ваз!
Ах, увижу ль глаза твои, — черный алмаз?
Ты прекрасней всех роз, что рождала земля!
Ты прозрачна, ты — ярче, чем блеск хрусталя!
О, заря! Выходи! Изнываю, любя!..
Неужель я умру, не увидев тебя?..

Растроганный, ослабевший мастер хотел уже приказать подмастерьям отнести его домой, как вдруг из дворца раздались мелодичные звуки чонгури, и женский голосок, ласковый и нежный, зазвенел с воодушевлением и страстью:

— Мой желанный! Любовью сверкая,
Ты ценней, чем твоя мастерская!
И твое неподдельное чувство
Много выше любого искусства!
Ах, твой стан!.. У тебя все богато,
И дороже, и лучше, чем злато!..
О, приди!.. Я страдаю жестоко!..
Я — как ночь и луна — одинока!..

Восторженный крик вырвался из двенадцати молодых грудей. Подмастерья обрадовались успеху своего мастера, встрепенулись и сейчас же, словно по уговору, запели в ответ необыкновенно торжественную песню, какой никогда еще не слыхала старушка-луна. Умолкли пораженные соловьи; лягушки перестали квакать и застыли, тараща свои выпуклые глаза; петухи, тряся головами, затихли в изумлении. Даже волки, тигры и львы забыли вековые раздоры, и, вынырнув из лесной чащи, навострив уши, стояли бок о бок на опушке леса, напряженно слушая изумительную мелодию.
А мастер — так тот сразу выздоровел, вскочил на ноги с легкостью джейрана и в три прыжка очутился за порогом дворца. Его встретили две юные служанки. Освещая путь восковыми свечами, они провели счастливца в великолепно убранную комнату, где за накрытым столом сидела княгиня.
Чего только не было на столе! Матовым блеском отсвечивали горы слив, розовые гранаты и румяные яблоки, выглядывая из-за тяжелых гроздей янтарного винограда, дразнили глаза и аппетит. Пряно благоухал прозрачный белый мед, словно соперничал с нежным дыханием старого вина, дремавшего в кувшинах, а шафранные персики, источая аромат, высились пирамидой почти до самого потолка.
— Нет и не будет никого прекраснее тебя! — приветствовал мастер княгиню.
— Как нет и не будет прекраснее тебя! — ответила та и, взглянув на гостя, с удивлением заметила, что от этих слов мастер как будто немного пополнел.
— Люблю тебя сильнее моей жизни!.. — низко поклонился ей влюбленный. — Нет драгоценностей, достойных того, чтобы украшать такую драгоценность, как ты!..
Много слов, блестящих, как алмазы, и дешевых, как битое стекло, пролепетал мастер. Он сказал бы и еще больше, но внезапно раздался голос князя и стук в дверь.
Приросла к мраморному полу княгиня; похолодел, как мрамор, горячий поклонник чужой жены.
Первой опомнилась от неожиданности красавица и повелительным движением указала мастеру на сундук.
Стремительнее, чем в двери дворца, проскользнул влюбленный под крышку сундука и, скрючившись, замер. Похоронным звоном показалось ему щелканье замка, когда княгиня повернула ключ.
Князь резким толчком распахнул дверь и вошел в комнату, гневно вращая расширенными глазами. Увидев накрытый стол с двумя приборами, он закричал:
— Кто был здесь с тобой?
— Прости, прости!.. — рыдая, упала на колени княгиня.
— Кто? Убью!.. — прохрипел князь, хватаясь за кинжал.
— Возлюбленный! Ах! — вскрикнула княгиня.
— Где, где? Говори! — размахивая кинжалом, допытывался князь. Его искаженное лицо было страшно.
— В сундуке!
И мастер уже чувствовал, как безжалостное лезвие пронзает его горячее сердце, и холодный, предсмертный пот покрыл его тело.
И вдруг он услышал веселый, женский хохот. Княгиня, хлопая в ладоши, прыгая, как козочка, около мужа, приговаривала:
— Бери да помни! Бери да помни!
Князь, держа в руках ключ от сундука, не сразу сообразил, в чем дело.
Наконец, догадавшись, он вскричал:
— Ах, ты хитрый бесенок!
И расхохотавшись, крепко поцеловал свою красавицу жену.
Веселые и довольные, сели они ужинать и вскоре пошли спать.
После полуночи княгиня тихонько отперла сундук и выпустила на свободу своего смертельно перепуганного поклонника.
Княгиня показала ему на окно и едва слышно прошептала:
— Прыгай, тут невысоко!.. И не забывай слов старухи: остерегайся женской хитрости!..

1936


ЛЮБОВЬ И ДРУЖБА
(Сказание)

Абхазию от Кабарды отделяет снежный хребет.
Хасан — сын Абхазии и Соулаху — сын Кабарды, о которых гремела слава непобедимых героев, не были лично знакомы друг с другом.
Это было время, когда часты бывали опустошительные набеги. Жизни не только отдельных людей, но подчас и целого аула всегда угрожала опасность. Нередко раздавался вдруг сигнал тревоги, и тогда весь аул или группа самых отважных молодцов устремлялись против врага, неожиданно напавшего, чтобы отбить скот, табун лошадей или захватить пленных.
Поэтому жители аулов были всегда на-чеку. Уже сызмальства приучали они себя к мужеству, храбрости, геройству и выносливости.
Так и Хасан и Соулаху упражнялись в искусной езде и меткой стрельбе. Они устраивали бешеные, головоломные скачки, учились переноситься на коне через глубокие рвы, брать высокие барьеры, на всем скаку поднимать с земли золотые и серебряные монеты, отбивать друг у друга шелковые материи, привязанные к седлу лошади и т. д.
Высоко, высоко на уступе горы приютилась пацха Хасана. Однажды, когда он сидел во дворе под тенистой липои и чистил ружье, к нему подлетел на всем скаку его друг Заурбек и крикнул:
— Хасан, враги напали на нашу акыту, угнали людей и скот!
Загорелся гневом Хасан. Вскочил на своего вороного коня, взял с собой верного друга Заурбека и нескольких всадников и погнался за дерзкими врагами. Загнав их в ущелье, он после упорной борьбы отбил людей и скот, и захватив пленных, вернулся обратно.
Прошло время. К Хасану приехал гость из Джигетии — убых, по имени Махмет. Хасан принял его с большими почестями.
— Хасан, — сказал Махмет, — меня прислал к тебе мой отец. Зная, какой ты удалец, он просит, чтобы ты принял меня в свой отряд и дал мне возможность увидеть твое молодечество в каком-либо деле.
— Рад услужить, — ответил Хасан. — Завтра же выступим и устроим набег.
Утром он сел на коня и в сопровождении Махмета и Заурбека выехал. Долго ехали они. Наконец, поднялись на вершину одной горы и видят: далеко внизу пасется табун лошадей. Тогда Хасан, обращаясь к Махмету, оказал:
— Ты с Заурбеком останься здесь и следи за мной. Я один сделаю набег.
И помчался по склону горы вниз, в долину. Через некоторое время оттуда донесся треск выстрелов. Там и сям показались голубые дымки от кремневых ружей.
Махмет и Заурбек с тревогой глядели вниз. Наконец, выстрелы затихли, и вскоре показался Хасан, гнавший целый табун лошадей.
Поехали назад. Гость с Заурбеком двигался впереди, а Хасан за ними. Сделано было это, чтобы обезопасить гостя, так как Хасан каждую минуту ожидал нападения со стороны хозяев лошадей и был готов разнести череп тому смельчаку, который осмелился бы попытаться отбить у него табун.
Настала ночь. Сделали привал на одной поляне. Хасан велел Махмету и Заурбеку лечь отдохнуть, а сам стал караулить табун.
Была полночь, когда кто-то смело подъехал к табуну и осадил коня. Хасан вскочил.
— Эй, кто ты? Или ты явился сюда за тем, чтобы тебе раскроили череп? — окликнул он.
Незнакомец спрыгнул с коня и смело ответил:
— А ты кто? Должно быть, тебе хочется попробовать горячей пули?
Услышав эти дерзкие слова, Хасан подбежал к незнакомцу; они схватились.
— Говори, кто ты, а то разнесу на куски! — кричит ему Хасан.
— А зачем тебе знать это? Советую отойти с дороги и не мешать мне гнать табун. Иначе не снести тебе головы! — отвечает на это незнакомец.
— Или ты лишился рассудка? Чтобы я уступил тебе?
— Последний раз говорю: лучше уступи добровольно, не то отберу силой!
— Ты, видно, не слыхал, что еще ни одному смертному не удавалось отнять что-нибудь силой у Хасана?
— Очевидно, и ты не слыхал, что никто и никогда еще не побеждал Соулаху?
— Как! Ты Соулаху?
— А ты Хасан?
И оба героя бросились друг другу в объятия.
— О, Соулаху! — воскликнул Хасан. — Сколько раз я искал случая познакомиться с тобой — храбрецом!
— И я, Хасан, жаждал видеть тебя — героя!
— Соулаху, в знак нашей встречи и будущей дружбы, возьми себе весь табун. Правда, я должен был одарить им моего гостя Махмета из Джигетии, — но ничего: я отобью для него другой табун.
— Нет, Хасан, я не могу принять такой подарок!
— Знай, что если не примешь, я стану твоим непримиримым врагом! Разве не может случиться, что я приеду к тебе в гости? Тогда ты отплатишь мне. Гость мой спит. Ты угонишь табун. А чтобы он не подумал, будто я не препятствовал, когда угоняли скот, я сделаю вид, что преследую тебя. Ну, гони же табун!
Друзья обнялись.
Соулаху погнал табун.
Когда рассвело, Махмет и Заурбек пошли к Хасану. Тот сидел, прислонившись к дереву, и притворялся спящим.
— Доброе утро, Хасан! — приветствовали его подошедшие.
Хасан вскочил, словно только что проснулся, и вскричал:
— Неужели я заснул? Пора ехать.
Каково же было удивление всех, когда табуна на поляне не оказалось!
— В жизни моей не бывало ничего подобного! Надо немедленно смыть этот позор, — сказал Хасан. — Вы поезжайте домой, я же не вернусь до тех пор, пока не отомщу дерзким похитителям! — И вскочив на коня, он помчался вдогонку за угнавшими табун.
Найдя другой косяк, он отбил его, пригнал домой и одарил им Махмета и его спутников. Вскоре те уехали.
Прошло время.
Однажды Хасан решил поехать за снежный хребет в Кабарду, в гости к Соулаху. Взял с собой
Заурбека и отправился в путь. Доехали до перевала, окинули взглядом долину, расстилавшуюся внизу.
Перед ними лежал аул. Несколько в сторонке, на склоне холма прилепилась сакля. Спустились вниз, приблизились к сакле. Во дворе стояли оседланные кони, толпилось множество вооруженных. Хасан и Заурбек, решив, что это и должна быть сакля Соулаху, въехали во двор. Сильно обрадовался им Соулаху и повел в саклю.
— Дорогой Соулаху, — сказал Хасан, — я вижу, ты собираешься куда-то ехать. Пусть мой приезд не помешает тебе. Если уважаешь и любишь меня, не откладывай своей поездки. Я буду ждать твоего возвращения.
— Не подобает хозяину оставлять гостя одного. Но если ты этого хочешь, я поеду. Мне надобно ехать туда, где предстоит боевая схватка. Оставляю трех моих сестер, которые будут прислуживать тебе. Надеюсь скоро вернуться, но, если меня убьют, предай земле мой прах и не покидай моих сестер! — ответил Соулаху и, попрощавшись, уехал.
Остался Хасан в доме Соулаху. Сестры Соулаху старались развлечь его, играя на музыкальных инструментах.
Раз Заурбек обратился к Хасану с просьбой отпустить его в соседний аул на свадьбу.
Хасан разрешил, и Заурбек вместе с одним кабардинцем уехал. Там, среди кабардинских девушек, он увидел красавицу, которая пленила его.
Вернулся Заурбек скучный, печальный. Это не укрылось от Хасана.
— Что с тобой, Заурбек? — спросил он с тревогой.
— Ах, дорогой Хасан, и зачем ты отпустил меня на свадьбу?!
— Что же случилось? — недоумевал Хасан.
— Я видел на свадьбе такую красавицу, что она сразу вскружила мне голову. Я потерял рассудок! — ответил горестно Заурбек.
— Не стыдно ли тебе, Заурбек! Сколько раз ты стоял под градом пуль и никогда не терял головы. Стыдись!
— Ты не веришь мне, Хасан? Я уверен, что и ты не устоишь перед нею.
— В таком случае я проверю твои слова на деле, — сказал Хасан и поехал посмотреть красавицу.
С той минуты, как он взглянул на нее, он точно лишился рассудка: потерял сон и аппетит, стал скучен и неразговорчив. Он не решался похитить красавицу, не желая нанести такое оскорбление людям, оказавшим ему гостеприимство.
Наконец, возвратился с набега Соулаху.
Соскочив с коня, он вбежал в саклю, бросился обнимать своего друга. Но вдруг заметил на его лице печаль.
— Что с тобой, Хасан? Я вижу на твоем лице печаль — и это в моем доме!
— Ничего... так...
— Нет, нет! Заклинаю тебя нашей дружбой, скажи, что случилось с тобой?
— Ничего, дорогой брат... так, сердце ноет...
— Хасан, ты смертельно обидишь своего друга, если не скажешь!
— Слушай же, Соулаху! Я видел такую красавицу, что она тотчас же покорила мое сердце. Я не могу жить без нее.
— И не стыдно было тебе до сих пор скрывать это от меня? Поезжай домой, через неделю она будет у тебя.
Но прежде чем отпустить Хасана, Соулаху устроил в честь его пир.
Наконец, Хасан и Заурбек уехали.
На седьмой день Соулаху привез к Хасану обещанную красавицу. Собираясь в обратный путь, сказал:
— Ну, Хасан, прощай! Не буду мешать твоему счастью!
И, бросив скорбный взгляд на красавицу, уехал.
Наступила брачная ночь. Хасан вошел в амхара (1). Пылая любовью, подошел к красавице и мизинцем провел линию по кожаному лифу, чтобы по ней разрезать его кинжалом, как бы снимая этим с красавицы девственность. Из груди девушки вырвался стон.
У Хасана опустились руки. Он обвел комнату блуждающими глазами, потом, скрестив руки на груди, с болью, точно вырывал у себя куски мяса, спросил:
— Жизнь моя, что с тобой? Что печалит тебя? Отчего у тебя вырвался этот ужасный стон?
— Так... Ничего...
— Нет, скажи! Может быть, тебя взяли силой? Скажи! Я готов исполнить всякое твое желание!
— Успокойся, мой друг. Я не стою этих слов и твоей ласки.
Хасан вышел на свежий воздух, чтобы охладить свою разгоряченную голову, успокоить мысли, которые жгли его.
Рассвело. Пир все продолжался. Кругом были веселье и радость, у Хасана же сердце готово было разорваться на части.
Наступила вторая ночь. Хасан вошел к своей красавице.
— Жизнь моя, чувствует мое сердце, безгранично любящее тебя, что ты скрываешь от меня что-то, — сказал он. — Открой же, что тебя тревожит.
Из глаз девушки брызнули слезы. Она встала, протянула к нему руки. Но едва он бросился к ней и сжал ее в объятьях, как у нее снова вырвался тяжкий вздох.
Словно укушенный пулей, отскочил от нее Хасан, потом, обнажив кинжал и приставив его конец к груди красавицы, вскричал:
— Скажи мне правду, иначе этот кинжал по самую рукоятку войдет тебе в грудь!
— Друг! Я не боюсь смерти, — ответила она скорбно. — И не думай, что меня кто-нибудь силой привел к тебе. Нет. Я люблю тебя, но как вспомню Соулаху — сердце начинает щемить.
— Но почему?
— Я была его невестой!
— Ты?.. Невестой Соулаху?..
Он понял все и воскликнул:
— О, Соулаху! Какой огонь должен был гореть в твоей груди, когда ты привез свою любимую невесту и собственными руками передал ее мне!
Потом, обращаясь к ней, промолвил:
— С этого времени ты мне сестра, а я тебе брат!
Сказав это, он вышел к пирующим и объявил:
— Друзья мои! Простите, я обманул вас. Это была не моя свадьба, это была свадьба моей сестры, которую я выдаю замуж за моего лучшего друга Соулаху.
И немедленно послал людей за Соулаху.
Тот приехал.
Друзья сердечно обнялись.
— Друг мой, Соулаху. Ты мне доказал свою дружбу, теперь настал мой черед. Ты должен жениться на моей сестре, — обратился Хасан к Соулаху.
— После одного случая в моей жизни я дал себе слово никогда не жениться. Мое сердце умерло для любви, — ответил Соулаху.
— Моя сестра — краса Абхазии. Стоит тебе увидеть ее, — и ты потеряешь голову. Но если даже этого не случится, ты все равно должен жениться на ней — это мое желание!
И, вбежав в амхара, он вывел оттуда за руку красавицу. Соулаху был поражен. Она же при виде его громко вскрикнула.
— Соулаху, — сказал Хасан. — Вот твоя невеста! Она была твоя! Верь мне, что твоя невеста возвращается такою же чистой и непорочной, какой я получил ее от тебя. — Свидетель небо, что ни одна часть моего тела не осквернила девственной чистоты твоей невесты, а так как этим мизинцем я провел линию по ее кожаному лифу, то пусть он будет отсечен! — С этими словами он положил мизинец на бревно и взмахнул кинжалом. Отрубленный палец отскочил в сторону, из раны хлынула алая кровь.
В это время в стороне раздался выстрел. Заурбек упал, простреленный в грудь.
Когда подбежали к нему, он едва успел лишь сказать:
— Хасан! Я любил ее, но чтобы моя любовь не оскверняла ни ее, ни Соулаху, я решил покончить с собой, как это ты сделал со своим мизинцем!

--------------------------------
(1) Плетеный домик для молодоженов.

1935


ПЕСНЯ О СТАЛИНЕ

Над всеми храбрыми он — самый храбрый.
Над всеми героями он — герой.
Для врагов народа он есть и будет
Молниеносною грозой.

Сердце его — как бездонное море
Неиссякаемых чувств и забот.
Он посвятил свою жизнь угнетенным,
И про него говорит народ:
Это — наш Сталин.

Кто шел впереди, сражаясь с врагами?
Кому благодарен и стар и мал?
Кто сирот и вдов, лишенных крова,
Широкой грудью своей защищал?

Перед кем у врагов колени гнутся?
Кто труд и знанье умеет ценить?
Кого окружают любовью дети?
Кто помогает нам радостно жить?
Это — наш друг Сталин.

Кто всех обездоленных и несчастных
Вывел ша свет из темных углов?
Кто дал нам радость, кто дал нам счастье,
Кто рад успеху наших трудов?

Кто наши руки, в которых было
По одной кукурузине, соединил,
Чтоб в этих руках оказалось золото?
Кто влил в нас потоки новых сил?
Это — наш любимый Сталин.

Кто открыл нам уста для бодрых песен,
Кто сделал радостнее весну
Кто в души страдавших вдохнул веселье
И осчастливил нашу страну.

Кто мыслями, сердцем, делами с народом,
Кто думам о нем отдает все часы,
Кто самый любимый, самый верный
И самый старший Ленина сын?
Это — великий Сталин!

1936

==================================
Редактор В. Гаприндашвили. Техредактор А. Басинов. Корректор Е. Братко. Сдано в производство 20/IX 1937 г. Подписано к печати 16/II 1938 г. Число типографских знаков в 1 печ листе 30576. Печатных листов 11. Уполномоченный Главлита № 1302. Тираж 10.100. Заказ № 3048.
Цена 3 р. 15 к. Переплет 1 р. 35 к.
Отпечатано в Краснознаменной типографии имени А. Ф. Мясникова Изд-ва «Заря Востока".

==================================

(OCR, PDF - Абхазская интернет-библиотека.)

Некоммерческое распространение материалов приветствуется; при перепечатке и цитировании текстов указывайте, пожалуйста, источник:
Абхазская интернет-библиотека, с гиперссылкой.

© Дизайн и оформление сайта – Алексей&Галина (Apsnyteka)

Яндекс.Метрика