Главная » Алфавитный каталог авторов » Т » Мациса (повесть)

Нелли Тарба

Мациса

Повесть

Зима.
Зимняя ночь.
Люблю зимнюю ночь в абхазской деревне!
Все белое, светлое, ветки деревьев, покрытые снегом, свисают до земли, комья снега то и дело падают грузно и гулко на заснеженную землю... Вот кто-то прошел, и слышны шаги по снегу: хурст-хурст-хурст...
А снег все идет, летят снежинки, то широкие, разлапистые, как листья виноградной лозы, то маленькие-маленькие, как куриные глазки, и падают они ровно, будто кто-то пшено просеивает через сито.
Идет, идет, идет снег...
В деревне тихо, глухо. Иногда лишь издалека, словно из глубокой пропасти, раздается лай собак.
А из окон домов золотом в серебряный снег падают лучи света.
Зимой, кажется, конца нет ночи.
А в доме тепло. Горит печь, вся семья в сборе. Милая крестьянская семья, где я сегодня в гостях.
На раскаленной сковороде жарятся зерна чертовой, как ее называют в этих краях, мелкой кукурузы. Они подпрыгивают, взлетают, раскалываются в воздухе и белыми хлопьями падают обратно. Кукурузу жарит Алхас, пятнадцатилетний сын хозяйки дома.
На Мацису, хозяйку, с которой мы не виделись лет пять, я смотрю с восхищением. И правда, ей просто позавидуешь. Красивая, стройная по-девичьи, и сорок лет ей нипочем!
—    А вас годы не берут, Мациса, дорогая, — говорю я ей, не скрывая удивления.
—    Ну, куда уж там...
Мациса улыбается. Но улыбка ее грустная.
Тут Алхас начинает угощать нас кукурузными хлопьями, пересыпая их с ладони на ладонь и обдувая — жаркие!
—    Ах, боже мой, ну зачем же руками, обожжешься!
Мациса подбегает к столу, где кипой лежат газеты, берет одну, но вдруг что-то падает на пол, раздается стук и звон...
—    Часы! — кричит Алхас.
Это случилось так неожиданно. Молча, закрыв лицо руками, стоит у стола Мациса. На полу — разбитые часы.
—    Что же я наделала...
Мациса тяжело опускается на скамейку. Я еще никогда не видела ее такой расстроенной. Она даже побледнела.
Алхас поднимает часы. На глазах его слезы.
—    Придет Гудиса — что мы ему скажем?
Я недоумеваю. Что, собственно, произошло? Жаль, конечно, часы, но стоит ли так убиваться? Можно подумать, что эти часы в доме — весь свет в окошке...
—    Ну ничего, дорогой, — успокаивает Мациса сына, — ничего...
Однако руки ее дрожат, когда она берет часы и подносит их к уху. Часы молчат. Они мертво лежат на ладони.
... А в селе тихо-тихо. Снег идет и идет. Долгая, долгая зимняя ночь.
В эту ночь я услышала историю, похожую на горный ручей, который — издалека и далеко — неутомимо несет свою чистую воду.

1

...У  каждого  в  жизни  своя  судьба,  свое  счастье. И  сами  мы  разные  сердцем  и  лицом,  и  судьбы  у  нас разные,  и  счастье  разное.  Я  вам  расскажу  о  своей  судьбе,  о  своей  жизни.
Когда  мне  было  17  лет,  говорили  об  мне,  что  я  девушка  заметная  и  воспитана  хорошо.  Теперь  уж  так  не водится,  а  в  прежние  времена,  как  пойдет  слух  о  хорошей  девушке,  съезжаются  со  всех  сторон  женихи — по пять,  по  десять  и  даже  больше  человек  сразу — сидят  у нее  дома  и  пируют,  едят,  пьют,  танцуют,  песни  поют, шутят,  красуются,  понравиться  стараются.  Так и  стреляют  глазами!  А  потом,  когда  пир  да  веселье  кончатся,
тут-то  самое  главное  и  начинается.  Одни  кого-то  подсылают  к  невесте,  другие  все  стараются  подкараулить девушку и сами с ней объясниться, а те, что знают грамоту, записки пишут. Добром или худом, а своего добиться! — вот какая у них задача. И продолжается это до той поры, пока не пройдет слух, что девушка уже помолвлена или даже вышла замуж.
Отец мой не передать как за меня волновался, боялся, как бы кто не осрамил, не наговорил плохого по злобе.
Был он крупным дельцом, спекулянтом, если сказать по-современному. Торговал в Сухуми и в Кутаиси, привозил оттуда домой очень редкие вещи и продавал их по двойной цене в двух своих лавках, вернее, не сам он это делал, а его приказчики. Сам-то он прилавка чурался. Отъезды-приезды, купля-продажа, сделки, подсчет барышей, пиры (если не каждый день, то через день они у нас бывали) — вот из чего состояла жизнь моего отца. Больше ни на что он не был способен.
Другое дело мать. Она была не хозяйка — хозяином нашего дома. За всех нас она трудилась, пот проливала. Жалела я ее очень, а любила больше все-таки отца. Наверное, потому, что и он меня очень любил, ничего, кроме ласки, не видела я от него.
Когда в Абхазии установилась советская власть, для моего отца настали скверные деньки. Да и не могло быть иначе.
Помню, как единственный на моей памяти раз поссорились мать с отцом.
В селе организовался колхоз. Односельчане один за другим объединяли землю, скот... И остались мы островом посредине колхозного хозяйства. Даже наши соседи, которые раньше часами просиживали у нас, теперь почти не заходили: они вступили в колхоз и хотели показать, что им с нами не по пути. Это очень тревожило мать, но, как ни уговаривала она отца последовать примеру односельчан, он и слышать не хотел, затыкал уши, а то одним движением бровей заставлял ее молчать. Но долго так продолжаться не могло. И однажды в отсутствии отца мать решилась и вступила в колхоз.
Эта новость разъярила отца.
—    Ты что, погубить нас задумала?! — кричал он взбешенный. — Чтоб ты лоб об него расшибла, об свой колхоз! Ну ладно, погоди же... Вступила? Хорошо! Но учти: меня и дочки это не касается. И не должно касаться ни в коем случае!
Как сказал, так и сделал. Мать уходила в поле одна. Жалко мне ее было, но я боялась отца.
А отец так ничего путного мне и не дал. Училась я в двухгодичном ликбезе, да и то против отцовской воли, а потому и знания мои были через пятое на десятое. На том все мое учение и кончилось.
—    Зачем девушке учиться? — недоумевал отец. Эта мысль прямо с ума его сводила. Где уж мне было ехать в район на учебу! Проводила туда подруг, а сама сидела дома, ногти отращивала. Повадились к нам женихи, гуляли, угощались, как положено по старому обычаю, а потом засылали сватов. Но безуспешно. Никто мне не нравился, да и родным тоже. Некоторые осуждали нас, упрекали, уговаривали отца на ком-нибудь остановиться, предупреждали — народная пословица, мол, гласит: «У кого глаза разбегаются, тот ни с чем остается»... Но отец был не из тех, кто сразу принимает решение, он все взвешивал, прикидывал.
А что до меня, как я уже говорила, ни в кого я еще не влюблялась, никто мне всерьез не нравился. И я очень боялась, как бы кто не приглянулся родным! За нелюбимого не пойду; а ведь они не отступят, начнут меня уламывать, вся семья перессорится.
—    Ты не беспокойся, Мациса, дочка, головы не пожалею, найду тебе хорошего мужа. На руках, как царицу, носить будет! — частенько повторял отец, обнимая меня. И тут же отталкивал, смотрел пристально в глаза и добавлял угрожающе: — Но гляди у меня, если обманешь, выйдешь замуж против моей воли, перед иконой Дыдрипша прокляну тебя, клянусь прахом матери, иконой Дыдрипша клянусь, я сделаю это!
И я знала, что грозится он не впустую.
В икону Дыдрипша отец верил больше, чем в бога. Говорят, основатель нашего рода был чуть ли не наставником этого святого. Не знаю, не знаю... Да и не все ли равно? Все имена и фамилии в мире равноправны. Правда, отец мой считал иначе. Он всегда твердил, что, соверши он хоть какое геройство, все равно крестьянином был — крестьянином и останется, то есть выходцем из крестьянского рода. И никуда тут не денешься. Род! Для абхаза это много значило в старину. Вот отец и хотел выдать меня только за «благородного», из князей или дворян, чей род познатнее да побогаче. Но какое это имело отношение к моему счастью? А ведь отец говорил, что хочет дать мне счастье...
До поры я не спорила с ним, потому что никого еще не полюбила, не для кого мне было остаивать свою свободу, свое право на чувство, на выбор по сердцу, а не по законам старины.

2

Как бы долго ни длилась зима, все равно придет ей конец. В девятнадцатую весну пришло ко мне большое, сильное первое чувство.
В природе весну возвещает ласточка. Она прилетает, и как бы цепляясь за ее крылья, из далеких стран возвращается к нам весна. В тот день, когда эта ласточка была на пути к моему сердцу, к нам в дом пришел Едарат, председатель нашего сельсовета. Пришел не один, а с гостем.
Меня дома не было. Неподалеку от нашей усадьбы девушки-колхозницы табак сажали, и в свободное время я ходила к ним. Говорила, что иду погулять, а шла к ним.
Девушки все удивлялись:
—    Если ты хочешь быть с нами, почему насовсем не придешь?
Я им объяснила, что боюсь обидеть отца.
—    Потерплю пока. Не может быть, чтобы он не переменился.
—    Нет, Мациса, не выдумывай отговорок, — подшучивали девчата, — скажи уж честно, что тебе жалко своих длинных ногтей...
Горько мне было слышать такие упреки. Ведь я росла не белоручкой, дома во всем помогала маме и вообще любила работать. Но что я могла сказать девушкам?
В тот день на поле за мной зашел Едарат.
—    Вот ты где, Мациса! Иди скорей домой, у нас гость...
И увидев, что я сажаю табак, добавил:
—    Ого, а ты, оказывается, мастерица. Молодец!
И тут девушки, которые совсем еще недавно подсмеивались надо мной, принялись наперебой меня хвалить:
—    Все равно она придет к нам насовсем, напрасно отец старается отвадить ее от нас! И всю нашу славу себе заберет, вот увидите!
Едарат простодушно и ласково мне улыбнулся, а потом нагнулся и потянул за один из посаженных мною корней. Корень, как назло, выскочил. Сердце у меня упало, но Едарат ничего не сказал, только искоса взглянул на меня и принялся проверять другие корни. Но те держались крепко, и Едарат сказал, кивнув на вырванный корень:
—    Этот корешок ты, верно, первым посадила.
Потом повернулся к девушкам.
—    Ну, девушки, работайте получше, начальство к нам приехало!
По дороге к дому я стала расспрашивать Едарата, что же за гость у нас дома.
—    Если жених или сват, я не пойду. Чтоб они все сдохли, надоели, — со злостью сказала я.
—    Как не идут тебе такие слова, Мациса, ой, как не идут! — с улыбкой заметил Едарат.
Он был человеком добрым, веселым, наш Едарат. Всем он нравился, все к нему привыкли, забыли даже, что совсем недавно он у нас появился. Многие девушки были влюблены в него, и я его любила, но не как они, а просто как хорошего друга. Он единственный из членов кооператива бывал у нас дома. Придет, посидит, поговорит с отцом. Видно, ключик к нему подбирал, и подобрал бы, если б не помешал другой человек. Но об этом дальше...
Соседи говаривали, что Едарат, мол, только из-за Мацисы крутится около Тача (так звали моего отца), а некоторые считали, что он просто хочет втянуть нас в кооператив. Вскоре я убедилась, что люди не зря такие разговоры вели. Однажды Едарат прямо мне сказал, что был бы счастлив, если б я позволила ему просить моей руки.
—    Пока ты сама не захочешь, я этого не сделаю. Я крестьянин, моя крестьянская совесть должна быть чистой — это для меня всего дороже.
Я тогда ничего ему не ответила, только мимоходом сказала, что уважаю его крестьянскую совесть, но и у меня совесть тоже есть, и разве я похожа на ту, которая мало себя уважает?
—    Что ты, что ты! Разве я это хотел сказать!
И Едарат опять улыбнулся мне, а улыбался он так, что все лицо его менялось, глаза прямо светились, и он становился тогда из самого обычного парня очень привлекательным, даже, можно сказать, красивым.
Да...
Но я отвлеклась. Так вот, Едарат на мой вопрос о том, кто пожаловал в гости, не очередной ли жених или сват, сказал:
—    Нет, Мациса, он не похож на тех, кото тебе довелось видеть. Он... он носит портфель, понимаешь? Человек с портфелем.
Едарат говорил об этом с восторгом.
—    Хм, подумаешь, портфель, большое дело! Ко мне и с орденами, и с большими чинами сватались. А что портфель?
Так я ответила Едарату, но, сказать честно, сердце говорило мне другое. В те времена, когда говорили «человек с портфелем», имели в виду очень большого человека. Таких я еще не видела. Какой-то ответственный работник, ученый, может быть...
—    Откуда он? — поинтересовалась я.
—    Прикрепили к нашему селу из обкома. Будет нам помогать строить новую жизнь. Кутарба, слышала о таком? Большой человек.
—    От тебя первого слышу. Если он на самом деле такой большой человек, как ты говоришь, давно бы знала.
—    Ничего, узнаешь. Увидишь, увидишь...
Это твердил он мне всю дорогу. Так дошли мы до дома.
В другом случае я бы совершенно спокойно открыла дверь и подошла к гостю. Но тут почему-то разволновалась, сердце так билось, думала — вот-вот выскочит. Отчего бы это?

3

У очага, чуть ссутулившись, подперев подбородок кулаком, сидел «человек с портфелем» и слушал моего отца.
Оба они сразу заметили, что мы вошли. Гость как бы нехотя привстал со своего места.
—    Поздоровайся, — строго сказал отец, заметив мое смущение.
—    Добрый день, — приветствовал меня гость, а я молча кивнула ему.
—    Обними же гостя, чего ты стесняешься, — обратился ко мне уже мягче отец, и я направилась к «человеку с портфелем». Я хотела по обычаю обнять его, но он, поклонившись, подал мне руку. Моя рука оказалась в его шершавой ладони, черствой, как у крестьянина, который всю жизнь возился с землей. Ну и ну! Портфель— в таких руках! Это меня поразило. Но тут я заметила, что он не больно-то на меня обращает внимание, и разозлилась. Не привыкла я к такому. Не помню, чтобы в этом доме кто-нибудь так себя вел!
А был он смуглый, высокий, широкоплечий, губы полные и красивые, нос — не скажу, чтобы он был хорош, пожалуй, ноздри несколько глубоко вырезаны, но и это ему шло. Зато глаза... Черные-черные, как ежевика. И волосы черные, но в них — белые тонкие нити седины. Над самым лбом — целый клок седых волос.
Весь его облик я запомнила как-то сразу и навсегда.
Ночевали Бегуа (так его звали) и Едарат у нас.
Отец велел постелить им, и я пошла в спальню, все приготовила, позвала их. Хотела было по обычаю помочь ему снять туфли, да где там. Не позволил. Едарат тоже не позволил за собой поухаживать. Удивилась я этому, в те времена так не делалось. Удивилась, но и обрадовалась — сама не знаю почему.
А мой отец сказал:
—    Это абхазский обычай, дорогие, и пусть вы дали женщине равноправие — она все-таки должна помнить о своих обязанностях.
—    Да что вы, отец! — возразил ему Бегуа. — Разве мало женщина работает, чтобы еще обременять ее разной чепухой.
Наутро, заметив свои туфли, которые я до блеска почистила, Бегуа так мне улыбнулся, как никто и никогда не улыбался, даже Едарат.

4

Ушел от нас «человек с портфелем». Ну — ушел и ушел. Мало ли приходило, уходило... Но нет, что-то на этот раз произошло. С каждым днем все больше разгорался уголек, который он заронил мне в сердце. Удивил меня его характер. Я словно бы услышала от него: «Красивая ты, славная, слов нет, но коленей перед тобой не преклоню».
«Чем же я ему не угодила, что он так ко мне отнесся?» — думала я. Но как только вспоминала его улыбку в то утро, сразу на душе становилось легче.
Ничего не сказал мне, ничего не передал... Но может, хоть отцу на что-нибудь намекнул? Так поступают некоторые. Нет, и отцу ничего не известно. А ему-то Бегуа понравился. Польстило, что он такой почтительный и притом умный, уравновешенный, ни на кого не похожий.
На второй же день после ухода гостя мой отец пошел в контору и внес деньги, которые собирали зажиточные в помощь самым бедным крестьянам. Так на него повлиял Бегуа.
С этих пор наступили грустные, тяжелые для меня дни.
Я места себе не находила, не знала, куда деться, стала вспыльчивой, нервной, раздражительной. И потянуло меня опять в поле к подругам. Знали ноги, куда идти: неподалеку от табачной плантации, там, где распахивали поле, я опять увидела Бегуа. Он пахал, остальные следили за ним. А я сразу вспомнила прикосновение его шершавой, огрубевшей ладони. Так вот в чем дело! Он умеет не только портфель носить, но и пахать, и полоть, и колоть дрова...
Девушки только о Бегуа и говорили. Но как!
—    Какого-то седого дядю к нам послали, ах, почему не молодого!
Хохотушка Ница добавила:
—    Был бы молодым, мимо нас не прошел бы, не возился бы с этими стариками...
Но все они, без исключения, только и смотрели в его сторону, глаз не сводили. Видно, понравился им Бегуа, очень понравился!
—    Эй, Мациса, а ну-ка, отойди в сторонку, посвети на него своими лучами, может, он и заметит, — сказала Ница довольно ядовито.
Я не успела ей ответить. Бегуа, будто только меня и ждал, передал кому-то плуг и направился к нам.
—    Ох, и догадливая же ты, Ница! — расхохотались девушки.
Меня эти шутки окончательно разозлили. Чуть не плача, я повернулась и пошла домой. А ведь все это время только и думала о Бегуа, мечтала хоть один раз его увидеть.
Ноги меня не держали, еле-еле плелась я к дому.

5

Прошла неделя, и Бегуа стал своим человеком в селе. Все его полюбили. Знал он, как к кому относиться, с кем как говорить, как решать самые сложные вопросы.
В центре села стоял огромный дом князей Ачба, который все так и называли — дом Ачба. Только благодаря Бегуа этот дом достался кооперативу. (В нем и по сей день помещаются и правление, и клуб, и сельсовет, и почта — почти все учреждения села.)
Хозяева его с установлением советской власти в Абхазии уехали за границу. В пустом доме осталась только одна из Ачба, женщина по имени Харихан, какая-то их родственница, тетка, что ли. Она должна была охранять дедовский очаг, этот огромный восемнадцатикомнатный двухэтажный домище! И охраняла: никого близко не подпускала. Бывало, схватит горячую головешку, носится возле дома, как сумасшедшая, и кричит: «Все сожгу, никому не отдам, никого не впущу!..»
И по-хорошему с ней говорили, и грозили, и ругали — ничего не помогало. А насильно занять дом не решались. В это время и появился Бегуа.
Один, без провожатых, отправился он к Харихан. Та, увидев его, сразу же кинулась к очагу, выхватила дымящуюся головешку, начала кричать, причитать, угрожать, — мол, пришел поглядеть, как я буду жечь этот дом, что ж, гляди!
—    День добрый, хозяйка, мир этому дому! Примешь ли гостя? — спокойно спросил Бегуа и спешился (он был на коне).
—    Из вашего рода ко мне никакой гость не жаловал, кроме врата, — процедила сквозь зубы Харихан, но головешку все-таки опустила.
—    Значит, не примешь гостя? Ну что ж, в таком случае — да не пережить тебе своего доброго имени, прощай!
—    Только это доброе имя и держит меня под родным кровом! — проговорила Харихан.
—    Если к абхазцу в гости приходит даже враг, хозяин принимает его, как велит обычай, — ответил Бегуа.
—    Тогда — добро пожаловать! — бросив уже потухшую головешку в сторону, почти приказала Харихан и тяжелыми шагами (она была женщина толстая, грузная) пошла ему навстречу.
—    Здравствуй, дай бог тебе век быть хозяйкой, — сказал Бегуа, привязал коня и пошел за Харихан.
Посреди двора она остановилась, глянула из-под косматых, как у сыча, бровей в лицо гостю.
—    Пока враг в доме, он — гость, но не забудь, что о причинах вражды не напоминают друг другу ни гость, ни хозяин!
—    Ты хозяйка, я гость, принимай, как хочешь.
И Харихан вынуждена была честь по чести принять Бегуа. Она его угощала, а когда, сославшись на усталость, Бегуа попросил разрешения прилечь, Харихан уложила его в чисто прибранной комнате.
Не так уж устал Бегуа, но ему необходимо было остаться одному, подумать, как поступить дальше.
Долго он лежал, но так ничего и не придумал. Встал и пошел в столовую. В столовой в камине висел котел с кипящей водой для мамалыги, но Харихан здесь не оказалось. Бегуа огляделся — и в это время услышал какой-то треск. Кинулся он на звук, открывая за дверью дверь, минуя комнаты одну за другой. И вот наконец он очутился в полутемном помещении, где Харихан ожесточенно ломала в щепки старые, прогнившие ставни.
—    Зачем ты это делаешь, Харихан? — воскликнул Бегуа.
Глаза женщины так налились кровью, что казалось, вот-вот на Бегуа выплеснется кровавая струя.
—    Спрашиваешь? Ты мне ответь сперва! Какое зло причинили вам хозяева этого дома? За что вы их так унизили? Ну, отвечай!
—    Это ты лучше меня знаешь, — спокойно сказал Бегуа. — Но скажи, пожалуйста, какой дом, а! Ну и дом!
Он подошел к окну, с треском распахнул уцелевшие ставни. Сразу посветлело. Бегуа обвел взглядом пыльную, изгрызенную мышами мебель, разбросанные вещи.
Харихан заплакала. Сквозь слезы она причитала:
—    Ты и представить себе не можешь, что здесь бывало! Сколько славных больших людей принимали в этом доме. Как было нарядно все, красиво! Вот здесь, в этой комнате, мой отец сам встречал особо именитых гостей, какого-нибудь начальника или князя... Здесь и пировали, и лучшие сельские певцы и плясуны показывали свое уменье... А сейчас? Вся радость камнем на дно ушла. И как в пословице говорится, что, мол, самая худшая скотина остается во дворе, так вот и я, несчастная, одна осталась в этом доме...
—    Нет, княгиня, нет! Не про тебя эта пословица, — мягко начал Бегуа. — Какое бы несчастье ни стряслось, как бы трудно ни было, все равно оставить свой дом, свой очаг, родину свою — нельзя. Этого никто не простит, Харихан. Ты не переживай так. И ставни эти жечь не надо. Пригодятся еще! Все будет хорошо, радость вернется в дом, стоит тебе захотеть, — так постепенно подходил Бегуа к своей цели. — Я же вижу, тебе трудно одной, скучно, некому за тобой приглядеть, не с кем словом перекинуться.
Но Харихан прервала его:
—    Знаю, к чему ведешь, обдурить меня хочешь!
Но взгляд ее потеплел. Так еще никто никогда с ней не говорил.

* * *

С того времени начались перемены в жизни одинокой озлобленной женщины. Бегуа собрал молодежь, объяснил, что и как надо делать. И вот привезли Харихан дров, перепахали и засеяли для нее участок кукурузой, забор подняли и укрепили, зерно на мельницу свезли, и то ей делали, и это, помогли, в общем. Подобрела Харихан, да и правду сказать, не так уж сладко жилось ей прежде в доме Ачба, чтобы век эту прежнюю жизнь помнить. Короче говоря, Бегуа своего добился. Для начала он не много попросил у Харихан: всего-то разрешения провести в княжеском доме молодежный праздник. Харихан со скрипом, но согласилась, выделив для этого дела большую комнату, где когда-то устраивал пиршества ее отец.
—    Не имейте в виду, только одну ночь, на большее не рассчитывайте! — все повторяла, она, провожая устроителей праздника в комнату.

6

И какой праздник устроила в эту ночь в доме Ачба наша молодежь!
На праздник были приглашены все односельчане. Опять отец уперся, не хотел меня отпускать, но Бегуа и Едарат настояли на своем. Они успокоили отца — ничего, мол, с Мацисой не случится (а у него была причина для такого опасения), и вот я присоединилась к другим девушкам.
Мой приход очень обрадовал Харихан. Она восседала в высоком княжеском кресле среди веселящейся молодежи — вот какой почет был ей оказан!
—    Как бы нас не унизили, мы все равно своего достоинства не теряем, Мациса, дорогая! — говорила она, взволнованно обнимая меня.
И были танцы, песни, веселье в этот вечер. Удивлял всех Бегуа, такой еще молодой, веселый, но уже почти совсем седой.
Парни и девушки шутили, отгадывали загадки, состязались в знании пословиц, поговорок, песен. Танцевали до упаду. Меня пригласил Едарат. В те годы танцевала я неплохо.
«Умереть бы, танцуя с тобой!» — говорил мне бедняга Едарат, улыбаясь. Я знала, что это он от чистой души говорит, верила ему, но — как мне хотелось хоть один круг пройтись с Бегуа! Я все время думала об этом и ужасалась своим мыслям, потому что я очень стеснялась его.
И вдруг — будто гром прогремел и молния ударила — как тигр между мной и Едаратом вырос Алдемыр Ачаабалырхва.
Это он, как черная кайма, прошел по моей жизни. Из-за него отец не пускал меня никуда, стерег, боялся несчастья. С тех пор, как в первый раз появился он в нашем доме, не стало у меня покоя. Отцу он и не сказать как нравился! Ответственный пост, красивая внешность, слава человека влиятельного — все это отцу было ох как по сердцу! Но к моему счастью, Ачаабалырхва был женат. Правда, ради меня он намеревался бросить жену и детей, однако отец заявил, что не допустит, чтобы его дочь стала второй женой, пришла, как говорится, на чужие объедки. Это злило Ачаабалырхва, он упрямо твердил: «Пусть я хоть тысячу раз женат, кому какое дело! Хочу — и женюсь на Мацисе!»
Когда он понял, что по-доброму не получится, — попытался меня украсть. Но это тоже не вышло.
И вот этот человек повел меня танцевать в ту ночь.
Люди зашушукались, заволновались. Едарат подбежал к Бегуа.
—    Надо вырвать Мацису из его лап... — он кивнул на Алдемыра.
Бегуа молча наблюдал за нами, танцующими. Он видел, что Алдемыр глядит на меня, как голодный шакал.
Спокойно раздвинув круг людей, Бетуа подошел к нам и, заменив Алдемыра, продолжил танец. Тот рассвирепел, рассек со злости воздух камчой, но что он мог сделать? Так полагалось по обычаю: в танце можно было заменять любого партнера.
Я обрадовалась, увидев возле себя Бегуа, но не сразу смогла освободиться от какого-то оцепенения, которое нашло на меня во время танца с Алдемыром.
После двух-трех кругов Бегуа отвел меня в сторону.
—    Стой со мной рядом, чего испугалась? — сказал он, улыбаясь.
—    Нет, я не боюсь, чего бояться? — ответила я и засмеялась. Однако заспешила домой.
—    Почему вдруг, самое-то веселье и начинается!
—    Да, но... — и я перевела глаза на того человека, который все следил за мной и Бегуа.
—    Положись на меня, Мациса! — сказал Бегуа и взял мои руки в свои.
Глянула я ему в глаза и испугалась, что кто-нибудь слышал его слова.
Милые, влюбленные глаза были передо мной. Они словно озарили меня.
—    Добрый вечер, Бегуа. Что же это у вас за праздник сегодня?
Мы обернулись. Возле нас стоял Ачаабалырхва.
—    Что за праздник? Да вот решили повеселиться. Мы рады, что и ты к нам пришел. Наверное, услышал от кого-то, что собираемся поплясать? — опросил Бегуа.
—    Да, услышал, но не знал, что здесь такие ангелы будут.
Алдемыр кивнул на меня.
—    Не-ет, не обманешь, все ты знал, именно потому и пришел, — пошутил Бегуа и засмеялся.
—    Если и так — что в том плохого? — не сдавался Ачаабалырхва.
Тут его увидела Харихан и с восторгом заключила в свои объятия.
—    Твоя славная грудь и широкий лоб напоминают мне, дорогой Алдемыр, наших дорогих предков, — запричитала она.
—    Что ты, княгиня, сейчас нам живется в тысячу раз лучше. Посмотри, какая у нас нынче радость! — ответил Алдемыр, оглядывая всех, с выражением восторга и довольства.   
Но что бы он ни говорил и как бы ни глядел, я не верила в чистоту его души и доброту сердца, нет! Только чем могла я это доказать?
Пока он беседовал с Харихан, я с двумя девушками вышла и в сопровождении Бегуа направилась дамой. Выполнил Бегуа слово, данное отцу: сам увел, сам привел.
Отец уже ждал меня возле калитки.
Когда Бегуа, проводив нас, вернулся на праздник, у него, оказывается, произошло столкновение с Ачаабалырхва.
—    Провожаешь, навещаешь, но знай: я эту девушку никому не уступлю. Пока я жив, не видать ей счастья с другим! — сказал Алдемыр.
—    А если между нами возникнет сердечная взаимность? — вежливо возразил ему Бегуа. — Что тогда сможет нам помешать?
Это столкновение положило начало их глубокой неприязни друг к другу. Неприязнь выросла во вражду на всю жизнь.

7

У нас в деревне Бегуа пробыл два месяца. Потом партия направила его на работу в Сухуми. Долгое время мы ничего не слышали о нем. А я дни и ночи ждала от него весточки. По деревне ходила молва, мол, дочь Тача просватана за Кутарба, они влюблены друг в друга и скоро поженятся. Мимо ушей отца эта молва, конечно, не прошла, но относился он к ней недоверчиво. Отец считал Бегуа очень серьезным, умным, деловым человеком и полагал, что, если бы он действительно решил жениться на мне, пришел бы к отцу и честь по чести сделал предложение. А главное, если бы даже оно так и было, отец все равно не собирался отдавать меня замуж за Бегуа. Крестьянин, как ни кинь, остается крестьянином, нищий духом, с нищим домом, пусть он хоть как умен! — говаривал отец. А Бегуа — крестьянского рода. Иное дело хотя бы Ачаабалырхва.
Отца пленяла его княжеская фамилия. Пожалуй, поколебавшись, он все же согласился бы на мой брак с ним. Я это понимала, чувствовала, но молчала до времени. Ждала.
И наступил долгожданный день.
Вечерело.
Солнце жгло горизонт закатными лучами, запад был — сплошное зарево.
В акуаскиа навстречу мне поднялся Едарат.
—    Спеши, Мациса, спеши!
Он улыбался одними глазами, добродушно и немного грустно.
—    Куда спешить?
Сердце мое забилось.
—    Куда? Туда, под ваш тополь. Там тебя кто-то ждет. Ну, чего испугалась, беги, пока отец не пришел!
Едарат схватил меня за руку и потащил за собой.
Не знаю, не помню, как я шла, как ноги передвигала, ошеломленная радостью. А когда мы пришли к тополю, я оказалась лицом к лицу с Бегуа.
Он поздоровался, не сводя с меня глаз. Я вся рдела, от стыда голову поднять не могла, а когда подняла, то взгляд мой остановился на тополе.
Я с детства любила это дерево. Мне нравилось, что оно такое стройное, прямое, так четко врезано в высокое небо. Красивые узорчатые резные листья украшали его, как черкеска — жениха.
Вот под этим тополем и стояла я с человеком, который впервые в жизни пробудил мое сердце для горечи и сладости настоящей любви.
Недолго подыскивали мы слова. Бегуа сказал, что приехал не по делу, а ко мне.
—    Почему ж домой не зашел? — спросила я, все еще стесняясь.
—    Отец у тебя строгий, вот я и испугался, что не пустит, — пошутил Бегуа.
—    Нет, он не такой! — заступилась я за отца.
—    Да, он не такой... Он был бы не таким, если бы я пришел к вам, как в первый раз. Но теперь... сама знаешь...
Я опять покраснела.
—    Мациса! — Бегуа взял мою руку и взглянул мне прямо в глаза. — Знай, я весь и душой и сердцем, в твоих руках!
В это время послышалось чье-то покашливание. Это был Едарат, он давал нам знать, что отец вернулся.
Я так и отскочила от Бегуа.
—    Жди, Мациса, жди, я скоро вернусь к тебе! — догоняли меня слова Бегуа.
Я торопливо шла к себе, то и дело оглядываясь на Бегуа.
Отец будто ничего и не заметил. Но каким ударом для меня было, когда я узнала, что отец встретил Бегуа в конторе и отругал его: «Я считал тебя умным и добропорядочным человеком, а ты моей дочке свидание среди бела дня назначаешь! Знай, что никогда я тебе ее не отдам!»
Бегуа молчал. Он не мог себе позволить пререкаться со стариком.
Отец, вернувшись домой, с гневом выкрикнул мне, чтоб я и думать забыла о Бегуа.
—    Эта власть как пришла, так и уйдет, долго она не продержится! — с ненавистью кричал отец. Еще бы! Как иначе мог он относиться к новой жизни, которая отняла у него лавки, землю, слуг, стала угрозой его привычной ленивой праздности.
Как иначе мог он относиться к Бегуа?

8

Если на цветущее поле вдруг хлынет вышедшая из берегов река — утонут травы, захлебнутся цветы. Вот так и случилось в тот год со всеми моими надеждами и мечтами.
Через Едарата договорились мы с Бегуа пожениться, и срок назначили, но вдруг, как пуля в сердце, ворвалась весть: Бегуа снят с работы, дела его плохи.
Добился-таки своей цели Ачаабалырхва, выставил Бегуа врагом коллективного строительства, врагом народа. Он сумел оклеветать Бегуа и в доказательство сослался на то, как отнесся Бегуа к княгине Харихан Ачба, какой почет и уважение ей оказал, как помог ей встать на ноги... А о доме князей Ачба, который благодаря Бегуа получили колхозники — ни слова!
В этих сетях Бегуа так запутался, что ему трудно было доказать свою правоту. Враг народа... Это Бегуа-то? Бегуа, который так боролся за все хорошее для людей, всем сердцем был предан делу народа!

9

Бегуа был самым первым комсомольцем в родной деревне. Единственный сын у матери, единственный брат у сестер — он был из тех, о которых посторонние говорят: «Дай бог и мне такого сына!»
Мать Бегуа рассказывала мне, как организовывался колхоз в их деревне. Враги прервали собрание, с палками, с револьверами окружили партийных, потребовали выложить партбилеты на стол, не то — смерть. Некоторые крестьяне, замороченные этими бандитами, поддержали их.
Один из партийных, Ашхаруа, видя, что дело пахнет убийством, решил отступить. Он выхватил револьвер и тоже набросился на своих соратников, требуя сдачи партийных билетов. Вместе с тем он исподтишка делал знаки, чтобы коммунисты послушались его.
Люди под дулами револьверов заколебались, но все еще не знали, как им поступить.
Ашхаруа продолжал настаивать, и тогда коммунисты, разгадав, наконец, его хитрость, стали отдавать ему билеты. Дошла очередь и до комсомольца Бегуа, взбешенного видимой изменой старших товарищей.
—    Убейте, убейте, но не отдам! — прокричал он.
—     А ну давай сюда билет, мамин сыночек! — крикнул Ашхаруа, подмигивая ему.
Но Бегуа не понял его, он не был знаком с Ашхаруа и считал все происходящее предательством. Он рванул рубашку и, прижав свой комсомольский билет к груди, закричал: «Стреляйте! Убейте, все равно не отдам!»
—    Эй, чего смотрите, приканчивайте этого маменькиного сынка! — рявкнул кто-то.
Бегуа увидел взведенный курок, но тут чья-то рука снизу ударила по ружью, и пуля взметнулась в воздух.
Вмешался Темыр Кутарба.
—    Нашего мертвого нам и хоронить, — сказал он, — отдайте его нам, братьям-однофамильцам!
—    Хорошо, — сказали Темыру, — но знай, головы тебе не сносить, если он будет жив!
Однофамильцы увели и спрятали Бегуа. А с наступлением темноты притащили его домой к матери и сказали: «Сиди, и чтоб тебя видно не было!»
Но как только ушли спасители, Бегуа начал собираться в Гудаута, где этой ночью был слет сельских коммунистов.
—    Дороги перекрыты врагами, ни за что не отпущу тебя! — заплакала мать.
Бегуа стал ее успокаивать, упрашивать, убеждать, что оставаться ему нельзя, но мать — ни в какую! Тогда он выхватил нож, протянул ей:
—    Или убей своими руками, или отпусти!
Да разве мать поднимет руку на сына, боже мой! Плакала, убивалась, провожая его, но отпустила. А он дал ей слово, что к утру будет дома.
Глухими лесными тропами, минуя засады врагов, пробирался Бегуа к городу, все еще не придя в себя от измены товарищей.
И вот он в Гудаута.
Навстречу Бегуа из-за стола встал представитель парторганизации Сухуми, товарищ Абжарба.
—    A-а, это ты, герой! — улыбнулся он Бегуа.
В глазах этого человека Бегуа всегда замечал скрытую грусть. Вот и сейчас за его широкой улыбкой пряталось что-то невеселое: то ли усталость, то ли понимание каких-то сложностей, о которых Бегуа и не догадывался.
Долго они говорили. Абжарба то ругал его, то тихо и настойчиво убеждал, объяснял, что не везде нужна лобовая прямота, иногда надо и отступить, чтобы в конечном счете добиться своего.
—    А старших ты слушайся, они опытнее тебя, больше знают, больше понимают.
—    Они изменники! — кипятился Бегуа.
Опять улыбка осветила грустное лицо Абжарба. Из ящика стола он вытащил какие-то документы и положил перед Бегуа. Это были те самые партийные билеты, которые сдали на собрании товарищи.
Бегуа сидел ошеломленный.

* * *

Решительным, горячим, ловким парнем был Бегуа. Из всех его положительных качеств самым главным, пожалуй, было чувство товарищества, преданность делу и друзьям.
Однажды в дом Бегуа приехала комсомолка из города. По поручению райкома комсомола она привезла шелковичных червей для крестьян, живущих в поселке за рекой. Дорогу туда девушка не знала и попросила Бегуа проводить ее. Но матери Бегуа это не понравилось: в такую даль, в темноту, и с незнакомой девушкой...
—    Не пущу, завтра пойдете! — сказала мать.
—    Матушка, завтра.у меня уже другие дела, а это надо сегодня успеть, — пояснила девушка.
Тогда мать подозвала сына.
—    Пойдешь с нею, но знай, если что плохое о вас услышу — не мать я тебе больше!
—    Ну что ты, родная, что ты говоришь, мы ведь просто товарищи! — возразил Бегуа и покраснел.
—    Не бойся, мать,— уже с порога крикнула девушка, смеясь, — возвращу его целым и невредимым.
—    Ох, милая, чего мне за сына бояться, смотри, чтобы ты потом себя не проклинала! — бросила ей мать не то в шутку, не то всерьез.

* * *

Много, много интересного узнала я о Бегуа от его матери.
Окончил он Сухумский педагогический техникум, этот первый абхазский университет. Работал преподавателем четырехклассной школы в своей деревне. Через полгода стал заведующим школой. В 1932 году по его инициативе школа была преобразована в семилетнюю. Бегуа, помимо того что учительствовал и заведовал школой, занимался еще и большой общественной работой. Вступил в партию. Учился в Москве, в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Вернувшись домой, работал то пропагандистом, то инструктором обкома, то председателем сельсовета, — шел, в общем, туда, куда партия его посылала.
Село Лыхны, где он председательствовал, каждый абхазец знает. Лыхненская поляна — место историческое, а красота-то какая!
Сейчас поляна оградой обнесена, а тогда она была пустырем, никому не нужным, где год за годом ветшал и разваливался красивый храм и дворец абхазского князя. Теперь его огородили и стали беречь развалины древнего здания.
Из села Лыхны Бегуа перевели в Гудаута. Сейчас-то все от мала до велика грамотные, почти каждый имеет специальность, но в те времена специалисты были редкостью. Назначили Бегуа следователем в районную прокуратуру. Работы у него было по горло, а в свободное время он все читал, читал.
Однажды, рассказывала мать, пришли к ее сыну родственники одного человека, отбывающего срок за кражу. Пришли, чтобы дать взятку и вызволить вора из тюрьмы.
Раскричался, разгневался Бегуа, прогнал их из дому. Он целую неделю не мог успокоиться.

10

Так жил этот искренний коммунист. И в самый разгар работы — снят, выгнан по злому навету, по клевете!
Да и на многих честных людей тогда же, в тяжелые для Бегуа дни, посыпались несчастья. Сколькими из них не суждено было пожинать плоды своего труда...
Дела Бегуа все осложнялись. Некоторые пытались заступиться за него, но — напрасно. Факты оставались фактами: действительно, уважил княгиню Харихан, помолвлен с доречью торговца... Бегуа через Едарата передал мне, чтобы я подождала, пока все уладится. А отец просто с ума сходил, из дому шагу мне сделать не давал, ни с кем словом перекинуться не позволял.
«Я тебе говорил, что как пришел, так и уйдет этот твой Кутарба и никакого счастья тебе не принесет! Это его портфель и седина ослепили тебя, так тебе и надо!» — злобно кричал мне отец.
Но до меня его слова не доходили. Что бы ни случилось с Бегуа, как бы ни унизили его, для меня он был самым хорошим, самым желанным. Ах, как хотелось мне быть около него, поддержать его, разделить его горе!   
Во время всей этой сумятицы отец принял решение выдать меня замуж за какого-то князя Ачба. Оказалось, его родные уже обо всем договорились с моим отцом и назначили день свадьбы. За два дня до этого сообщили мне о моем «счастье».
Заметалась я, закрутилась — что можно сделать за два дня? Как сообщить Бегуа? Меня крепко сторожат, а Едарат пропал куда-то... Еле-еле упросила одну девушку найти его, чтобы он рассказал все Бегуа. Если Бегуа любит меня и хочет на мне жениться, пусть немедленно заберет меня из родительского дома, иначе не видать нам больше друг друга.
За день до свадьбы я тайком ушла из дому к Бегуа.
Там устроили нам небольшую скромную свадьбу — ведь все произошло очень неожиданно. Мать и сестры Бегуа так радовались! Возможно, им и не по душе было мое прошлое, мои хрупкие руки и отросшие ногти, но они верили своему умному Бегуа и приняли в семью его избранницу.
Вот так мы соединили наши судьбы. Но — не на счастье...
На рассвете, когда разошлись гости, Бегуа пришел ко мне в амхара. Таким взволнованным я его еще никогда не видела. Он нервно ходил по комнате и твердил:
—    Нет, я этого не переживу, Мациса, зачем ты связала со мной свою жизнь, что нам делать, Мациса?!
Я стояла окаменевшая, ничего не понимая.
Дверь внезапно открылась.
—    Ты арестован!
К Бегуа подошли какие-то люди. Так вот оно что!. Как луну окутывают черные тучи, так они окружили наш дом. И вдруг среди них мелькнуло знакомое лицо. Ачаабалырхва!
—    Чего вы стоите, делайте свое дело, — сказал он подручным и окликнул меня: — Дорогая моя глупышка, видишь, что ты натворила?..
—    Может, немного спешишь, Алдемыр? — проговорил Бегуа, смерив его презрительным взглядом. Потом бледный, словно даже его седина стала белей, рванулся ко мне. — Тут какая-то неразбериха, Мациса, не бойся, прошу тебя, и жди, жди, я очень скоро вернусь!
Он растерянно замолчал, потом вдруг схватился зэ часы, стал снимать, видимо, хотел хоть что-то мне оставить, но — его увели...

11

Развалилось мое счастье. Ачаабалырхва черной кошкой перебежал дорогу моей любви, как голодный зверь, растерзал все, чего я ждала в будущем, вороном налетел и украл мою юность.
Если б могла я убить его в ту ночь! Поклялась, что кровь мести кувшинами ему отолью. И дождалась-таки этого часа, хотя — что уже могло измениться в моей жизни?
Сто веков проживу, не забуду, как уводили Бегуа. Как был он по-летнему в белых брюках, в шелковой белой рубашке, в тапочках, без шапки, так его и забрали. Месяц он просидел в районной тюрьме.
После всего этого ужаса переменилась я неузнаваемо. Я, когда-то такая послушная, боявшаяся шаг из дому ступить, стала совсем другой. Теперь я думала только об одном: как помочь Бегуа, как вызволить его из беды.
На второй день моей свадьбы, услышав про несчастье, отец стрелой прилетел, чтобы вернуть меня домой. Но — не та уж я была.
—    Если я тебе дочь, если любишь меня, помоги, а нет — так не мешай! — сказала я ему.
—    Да будь ты проклята! — разгневался отец. — Проклинаю тебя перед иконой Дыдрипша! Не отец я тебе больше.
До того он рассвирепел, что и вправду пошел на ту гору, туда, где находилась икона Дыдрипша, и прилепил перед ней свечу пламенем вниз. То было высшей карой.
Меня это ничуть не огорчило, но мою свекровь словно подменили.
Пошли бесконечные попреки, недовольство. По мере того, как дела Бегуа ухудшались, горе ее возрастало, она все больше ненавидела меня и считала причиной всех несчастий. Днями и ночами она твердила, что я отняла у нее сына, на злую беду переступив их порог. Свечка, горевшая перед иконой Дыдрипша, не давала ей покоя. Но я все терпела из любви к Бегуа.
Дни мои проходили у дверей тюрьмы, милиции, прокуратуры. Едарат был единственным, кто разделял мое горе. Как родной брат, он не оставлял меня ни на минуту.
В тюрьме Бегуа просидел три месяца. Мы так больше и не увиделись...

12

И осталась я в черном вдовьем платке в доме Кутарба. Пять лет прожила у них. Трудные это были годы. На третий год после ареста Бегуа умер мой отец. К этому горю добавлялось постоянное недовольство свекрови. Старуха грызла меня и грызла. Несколько раз приходили мои родственники, уговаривали уйти от нее, но я не сдавалась, решила терпеть из последних сил ради Бегуа, ради верности ему.
Куда девалась изнеженная, холеная девица! Я и дома хозяйничала, и в поле работала, в колхоз вступила, — всюду поспевала, все делала сама и думала: вот похвалил бы меня Бегуа!
Многие меня жалели, сокрушались, что проходят мои золотые годы в чужом доме под ругань озлобленной старухи. Но не поэтому, а потому, что кончилось терпение, не стало сил больше молчать, однажды вечером тайком собрала я свои вещи и вернулась в родной дом. Решила жить у мамы и всю жизнь ждать Бегуа.
Тогда мне казалось, что на меня больше никто и не взглянет. Но нашлись люди, которые стали просить моей руки. Только я отказывала, велела передавать им, что моя судьба решена навсегда.
Бедная мама, как она за меня переживала! Родная дочь, которой пророчили столько счастья, сидела дома не вдовой, не девицей, не мужней женой.
А я не теряла надежды, верила, что Бегуа отыщется, посылала запросы, писала письма, обращалась то туда, то сюда... Безуспешно.

13

Однажды я отправилась в Гудаута за ответом на свои письма. Как и всегда, ничего не получила. Вдруг нежданно-негаданно встретила Едарата. Не виделись мы с ним ровно три года. Когда забрали Бегуа и стала я жить в чужом доме, Едарат постепенно отошел от меня, видно, боялся, что злые языки обольют меня грязью за нашу дружбу, да и старуха его терпеть не могла.
Постарел Едарат, поседели его когда-то черные кудрявые волосы. Лицо посуровело, не было и в помине его всегдашней жизнерадостности. Я узнала, что за этот год Едарат схоронил мать и сестру. Село, где он председательствовал, находилось далеко от нас, поэтому и не слышали мы ничего о его горе.
—    Как же ты живешь теперь? — спросила я с глубоким сочувствием.
—    Да так и живу. Кроме отца, никого у меня нет. Да и он совсем слаб от старости.
—    Почему же не женишься, Едарат? Ведь тебе очень трудно одному...
Холодная улыбка тронула его губы.
—    Одни нас не хотят, других мы не хотим... Оттого и не женюсь.
С того дня я часто вспоминала Едарата. Все виделось мне его грустное лицо. «Одни нас не хотят, других мы не хотим...» Я знала, что означают эти слова, но все-таки не верила, что Едарат еще не забыл меня и что я — причина его одиночества. Вновь и вновь в памяти всплывали его слова: «...Никогда не попрошу твоей руки, пока сама ты этого не захочешь...»
Прошло шесть лет, и я получила извещение о том, что Бегуа три года назад умер в заключении.
Наплакалась я, второй раз пережила вдовство и надела глубокий траур.

14

Шла Великая Отечественная война. По всей стране бушевало ее пламя, все горело, ломалось, тысячами гибли люди.
Помню, приехала я в Гудаута — город военного времени... Бесконечные эшелоны, слезы, горе, от протяжного воя сирен замирало сердце...
Идя мимо военкомата, я встретила Едарата. Он поздоровался со мной, остановился и сказал с обидой в голосе, что уже в третий раз просится добровольцем на фронт, а его не берут.
—    Говорят: колхоз в твоих руках, делай дело, понадобишься — позовем!
—    А как отец? — тихо спросила я.
—    Плохо ему, совсем свалился. Если б не он, я бы все равно настоял на своем. Не из тех я, чтобы фронта не найти!
Я подумала: больной отец в постели, сам огромным колхозом заправляет да еще на фронт просится... Не то пожалела я его, не то восхитилась им. И, еле разжимая губы, спросила, помнит ли он слова, которые когда-го говорил мне.
—    Как же не помнить, боже мой, неужели ты думаешь, что я их забыл? Такие вещи не забывают! — взволнованно ответил Едарат, глядя на меня с недоумением.
—    А сегодня ты мог бы их повторить? — спросила я с каким-то страхом.
Вспоминаю иногда — с ума схожу, как у меня смелости хватило сказать такое!
—    Мациса! — глаза Едарата просияли, но, оглядев меня, облаченную в траур, он опустил их вниз.
—    Седьмой год ношу я траур... Пусть это тебя не мучает... — выдохнула я.
Через неделю мы с Едаратом поженились.

15

Как счастлив был Едарат! Он весь преобразился, лицо его так и сияло, грусть растаяла. С головой ушел он в работу, но, куда ни заносили его дела, не было случая, чтобы к ночи не возвратился домой.
И бедняга отец его тоже подбодрился, окреп немного. Словно к жизни его вернуло то, что в доме появилась хозяйка. Он не жалел для меня ласковых слов, все искал, чем бы мне угодить.
Да и я переменилась. Как-то отдалились мои думы о Бегуа, я окончательно поверила, что все это прошло и никогда не вернется. А Едарат — настоящее и будущее моей жизни, я надеялась на большое счастье с ним и все глядела на него — наглядеться не могла.
Иногда он замечал, что я грущу, даже плачу потихоньку, вспоминая прошлое.
—    Мациса, прошу тебя, не вспоминай о нем при мне! Ведь все-таки... — Едарат не договаривал и уходил, вздыхая.
Я его понимала и старалась скрыть свои переживания. Правда, не всегда успешно.

16

Однажды Едарат пришел домой непривычно возбужденный.
—    Что ты скажешь, Мациса, если я пойду на фронт?
Сердце обмерло. Я заплакала, Едарат обнял меня.
—    Ну, Мациса! Сама подумай, сколько людей, лицом к лицу со смертью, борются, защищают родину, а мы?
—    Мы тоже боремся, мы тоже родину защищаем! — ответила я со слезами.
—    На нашем месте и ребенок может защищать родину! — жестко сказал Едарат.
А я все плакала, заливалась слезами. Ой, как не хотелось мне опять испытать ужас одиночества, остаться вдовой... Словно предчувствовала я, что ждет меня впереди.

17

Наступил 1944 год. В село вернулся с фронта председатель колхоза, которого заменял Едарат. Он был почти до неузнаваемости изувечен: потерял ногу, имел три тяжелых ранения, минный осколок в голове.
Тут уж Едарат окончательно решил идти на фронт.
—    Бери свой колхоз! — заявил он старому председателю. — Возвращаю из рук в руки!
А меня умолял:
—    Мациса, милая, не провожай меня со слезами!
Трудно, ох как трудно было мне его отпускать! Ведь ко всему я ждала ребенка.
—    Ты не знаешь, в каком я положении, а тут еще и больной старик! — проговорила я сквозь слезы.
Он понял, что я хотела сказать, сперва не поверил, а потом, обрадованный, схватил меня и поднял на руки.
—    Ну год, ну пусть больше, но все равно я вернусь, Мациса, вот увидишь! И ты встретишь меня с сыном. Я знаю, что это так и будет, слышишь, Мациса, милая! Я вернусь и всегда буду возле тебя. Я буду жить для тебя одной! Только для тебя!
Чего он мне только не говорил! Успокоил, приласкал — и отправился в дорогу. Слова его меня намного ободрили. О Бегуа я уже думала как об умершем, а Едарат был для меня живой и настоящей жизнью.
И я ждала его и представляла себе эту встречу, как он сказал, — с сыном.

18

Уход Едарата на фронт доконал его старика отца. Он стал беспомощней ребенка. Надежда сделала меня сильной, и я успевала везде: и дома, и в колхозе. И работала, и за стариком ухаживала, и с хозяйством управлялась.
На рассвете я уходила на ломку табака, набирала две-три корзины, раскладывала в амбаре, а потом шла на сбор чайного листа. До обеда собирала чай, затем возвращалась домой, готовила, кормила свекра, стирала, убирала, а уже после этого занималась сушкой табака. Заглянул бы кто-нибудь в наш табачный амбар! Грустная картина. Работают молча, лица скорбные, ни единой улыбки. Иногда кто-нибудь начнет причитать тихим голосом, остальные, примолкнут, слушают сочувственно, вздыхают.
Наступила зима. Ночи напролет просиживали мы, женщины, над шитьем рукавиц для воинов, валяли валенки.
На каждой вещи, которая выходила из моих рук, я вышивала свое имя: вдруг да и попадется Едарату! А Едарат писал, что наши гонят гадину Гитлера назад по тей же дорожке, по какой пришел. В конце письма всегда была приписка: «Как мой сын?» Он не мог не шутить, милый, жизнерадостный Едарат!
Я дохаживала последний месяц, и тут вдруг плохо стало старику.
—    Мациса, родная, прошу тебя, не гаси моего очага, не дай опустеть моему дому! — просил он, все больше слабея.
Так он и умер, не сводя с меня глаз, заклиная остаться под его кровом.

19

Подошло время, и я родила — да не одного, а сразу двух сыновей!
Колхозники послали на фронт телеграмму, но — опоздала она. Вернулась вместе с похоронной...
Как и говорил Едарат, война вскоре кончилась. Возвратился бы он, встретила бы я его с сыновьями! Но — не суждено это было нам...
Похоронную мне сначала не показали, только после победы, когда живые стали возвращаться, наш председатель Гудиса позвал меня к себе и, утешая, как мог, отдал письмо.
Если бы сухое дерево могло двигаться по дороге, то это было бы похоже на то, как шла я в свое второе вдовство, — высохшая, страшная, с поднятой головой и красными от слез глазами.
Когда мои дети стали что-то соображать, первое, что крепко, на всю жизнь они запомнили, — это траур их матери.

20

Но жизнь не сломала меня. Вырастила я детей, не оставила очаг, который завещал мне отец Едарата.
Несколько лет я работала звеньевой, обо мне говорили как о лучшей сборщице чая. Приезжали к нам делегации, гости, посещали мой участок, удивлялись, что так быстро чай собираю. Тогда же я была награждена орденом Трудового Красного Знамени. Награда эта мне очень дорога, хотя, сказать правду, я себя не считаю достойной такой большой награды, даже неловко мне как-то. Но вот перед вручением ордена произошел такой случай. Вызывает меня к себе Гудиса, наш председатель, и говорит:
—    Тут письмо одно в правительство пришло. Пишут, что нельзя тебя награждать, так как ты когда-то состояла в браке с этим... Кутарба... Так считает один...
—    Ачаабалырхва, да? — сразу догадалась я.
—    Не знаю... не могу тебе этого сказать... — Гудиса замялся.
—    Если правительство считает мое награждение ошибкой, пусть пересмотрят дело! — сказала я и вышла.
Вот ведь какой подлой змеей притаился мой старый враг, чтобы жалить исподтишка! Но, как говорится, возмездие и под землей найдет того, кто его заслуживает. Я ждала дня, когда все выяснится, и правда, которую свели в могилу чьи-то подлые руки, восторжествует.
На этот раз ничего не получилось у моего злобного недруга. Он помешал моему первому счастью, превратил мое девичество во вдовство и все еще не устал делать подлости. Но не тут-то было! Когда моим товарищам вручали ордена, я тоже получила свою награду.

21

Шло время. И вот выяснилось, что наши враги оклеветали многих по-настоящему преданных партии людей. Стали пересматривать их дела. Тогда и я решила возобновить хлопоты о Бегуа. Пусть человек и не вернулся, двадцать лет — огромный срок! — но имя его должно остаться чистым!
Мать Бегуа не хотела меня подпускать к этому делу, она ненавидела меня вдвое сильнее с тех пор, как я вышла за Едарата. Но я, не обращая внимания на старуху, писала заявление за заявлением.
Дети мои подрастали. Близнецы, одного роста, очень похожие друг на друга, они всегда были послушны, добры и характером и внешностью живо напоминали мне Едарата.
Отца они обожали, знали его по моим рассказам и считали лучшим из отцов! «Клянусь папой!» — это была для них самая сильная клятва.

22

Однажды, когда я ложилась спать, в дверь кто-то постучал. Это, оказалось, соседский парень пришел позвать меня к своей больной матери. Ей внезапно стало плохо, а медпункт находился далеко от нас.
У меня и у самой после всего, что довелось пережить, сердце начало пошаливать. Поэтому и лекарства в доме имелись, и уколы я делать научилась.
Как у кого что случится, бегут ко мне, мол, в «аптеке» Мацисы все есть! И я многих выучила, многим оказывала первую помощь.
Мать этого парня, что пришел ночью, была, как и я, сердечницей. Взяла я все необходимое и пошла к ней. А дети спали. Но, вернувшись домой, я застала их горько плачущими. Оказывается, Гудиса проснулся от какого-то шума, увидел настежь открытую дверь, двор, залитый луной, перепугался и разбудил Алхаса. Вместе они обнаружили, что меня нет!
—    Мама ушла, бросила нас! — заплакал Алхас. Гудиса не поверил ему, встал и продолжал искать меня, звать, но — ни звука в ответ только трели соловья, щелканье кузнечиков и лошадиный храп. И он залился слезами, как и брат.
Увидев меня, ребята бросились навстречу, как голуби, прямо прилипли ко мне. «А если б я задержалась дольше, что было бы?» — ужаснулась я. В ту ночь я впервые подумала о том, что сталось бы с детьми, если бы в доме появился чужой им человек.

23

Это был самый счастливый день в моей жизни: я получила извещение о реабилитации Бегуа! Как только оно оказалось в моих руках, я отправилась в Сухуми: должна же я была сделать то, чего ждала столько лет!
Вот и кабинет Ачаабалырхва. Я открыла дверь и вошла. В кабинете было тесно от людей, собрание шло, что ли.
У окна, положив руки на край огромного письменного стола, как бы на пульт управления всем миром, чинно восседал сам хозяин кабинета. Мое появление прервало его речь.
—    Мы заняты, входить нельзя! —сказал он. Не узнал меня сперва, а когда узнал, лицо его стало беспомощным и растерянным.
Я подошла и положила на стол справку.
Ачаабалырхва быстро пробежал ее глазами.
—    A-а, это ты, Мациса, вот чудо, не узнал... Поздравляю. Да, да. Бедный Бегуа... — залепетал он, заикаясь.
Сжав зубы, я шагнула вперед и изо всей силы ударила его по лицу.
Все словно окаменели, никто не двинулся с места.
—    Это тебе от всех нас, кто пострадал из-за тебя... Ты, конечно, большего заслужил! — Я вырвала из рук его справку и повернулась к дверям.
Как быстро все это произошло: вошла, посмотрела, ударила и почти вылетела из кабинета!
И сейчас еще вижу, как он, схватившись за лицо, безмолвно таращит на меня свои хищные глаза.
Через некоторое время мы узнали, что Ачаабалырхва отдан под суд и по заслугам наказан за то, что оклеветал многих честных, настоящих людей.
Справку о реабилитации Бегуа я отослала его матери. Старость ее теперь стала, как говорят абхазцы, белой — успокоенной, ясной. Бегуа будто заново родился, имя его произносилось с уважением, его правда стала правдой для всех.

24

Как-то кормила я детей после школы. Сама только что вернулась с поля, проголодалась и присела к ним. Мальчики наперебой рассказывали о всяких новостях.
—    Мама, знаешь, кто вернулся? Дядя нашего приятеля Хумы.
—    Какой дядя?
—    Кутарба, Бегуа, говорят, звать. Оказывается, двадцать лет его не было!
Бегуа вернулся!
Молния пронзила меня с головы до ног. Все во мне остановилось, сердце словно выскочило, и я почувствовала, что падаю, падаю в какую-то темную пропасть.
Очнулась я в сельской больнице. Постепенно пришла в себя, успокоилась и уже как бы со стороны стала думать о Бегуа. Не могла не думать о нем, а плакать — не плакала.
Я думала о том, что Бегуа, если он вернулся таким же, каким был до разлуки, обязательно разыщет меня. Знает ли он о моем замужестве? Слышал ли, что я вышла за того самого Едарата, который когда-то помогал нашей с ним любви?
Как он отнесется к этому? Поймет ли, что так сложились обстоятельства, что семь лет я ждала его...
Узнает ли, как хлопотала за него, как добивалась его оправдания?
А что, если он действительно придет? Что я скажу ему? Как мне себя вести? Да, как мне себя вести — ведь в конце концов была же я когда-то его женой...
Два дня прошло, три — Бегуа все не приходил. Никто о нем ничего не говорил, а я не спрашивала. Только все думала, думала. Кто знает, сколько я передумала за эти дни! Иногда мне приходило в голову позвать детей и сказать им, что вернулся их отец... Но каждый раз меня останавливало воспоминание о той ночи, когда я оставила их одних.

25

В больнице я пролежала неделю. Гудиса и Алхас навещали меня по два раза в день, приходили и односельчане. Никто не знал истинной причины моей болезни, и это немного успокаивало меня. Про историю с Бегуа, видимо, забыли: давно это было, да и деревня Бегуа находилась далеко от нашей.
А меня все изводили воспоминания. Здоровье не улучшалось. Я не понимала, почему Бегуа не приходит. Увидеть его хоть бы один, только один раз! Посмотреть в глаза и ничего больше. Не надо ни встреч, ни свиданий, ни вообще каких-либо отношений. Мне бы только своими глазами увидеть, что он вернулся, а уж как он вернулся, каким — это я пойму сразу.
Я нервничала, вскакивала с постели, медсестра и няня не знали, что со мной делать. Успокаивалась я лишь тогда, когда видела детей. И вот в одну из таких минут, когда я, в бреду, звала Алхаса и Гудиса, в дверях возникла фигура человека.
Это был Бегуа.
—    Больной плохо, к ней нельзя! — запротестовала няня, но все же пропустила его, пораженная тем, что я, как откипевшая вода, сразу утихла: замершая, неподвижная, сидела на постели перед Бегуа.
Даже очень близкому человеку трудно было бы узнать его. Волосы — редкие белые паутинки, их не больше, чем летом снега на макушке горы. Щеки впалые, взгляд тяжелый и горький.
С трудом подбирая слова, Бегуа начал вежливый и отчужденный разговор, справился о здоровье, о делах в колхозе. Я отвечала тоже как чужому, изо всех сил стараясь не расплакаться.
Нo не выдержала этого тона.
—    Поздравляю тебя с возвращением! Давно вернулся?
—    Нет, недавно, в ту субботу. Сразу хотел навестить, но... А тут приехал и говорят: в больнице...
Значит, помнил, хотел увидеть! Слезы опять закипели в горле — на этот раз слезы радости, — и опять я проглотила их.
Пришла няня и велела Бегуа уходить: срок свидания истек, больной нужен покой.
Бегуа умоляюще посмотрел на нее, но няня покачала головой.
—    Ладно, Мациса, до скорого выздоровления, увидимся еще! — сказал Бегуа, кивнул мне и вышел.
Сразу же в палату ворвались Алхас и Гудиса.
—    Мама, кто это у тебя был?
—    Вы... о ком?
—    Да о мужчине, из-за которого нас к тебе не пускали! Мы ведь даьно ждем...
Поборов волнение, я ответила мальчикам, что это был тот самый Кутарба, дядя Хумы, о котором они мне недавно рассказывали.
—    Ваш отец и он были близкими друзьями, — объяснила я детям.
Алхас удивился:
—    Почему же тогда он нас не обнял?
—    Да, просто стоял и смотрел на нас, все смотрел и смотрел, — добавил Гудиса.   
-    Ну... не догадался, кто вы. Вот встану — познакомлю, — пообещала я.

26

После прихода Бегуа я стала быстро поправляться и через неделю вышла из больницы.
С ним мы не виделись больше, да я и не стремилась к этому. Слышала, что у него много работы, а еще сказали мне, что семьи у Бегуа нет. От этого известия мне снова как-то тревожно стало, но по-настоящему беспокоило только одно: как бы дети не узнали правды обо мне и Бегуа.
Тех, кто помнил еще эту историю, я попросила молчать. Я своих ребят знала... Помню, как возненавидели они соседа, который пошутил однажды, что мол, дайте срок, женюсь на вашей маме, уж очень она хороша... А что, если сыновья узнают, что я была женой Бегуа, которого представила им как друга их отца!
Но ведь и скрыть такого не скроешь. Сегодня не знают, а завтра, глядишь, кто-нибудь да брякнет...
А тут, как будто нарочно, у нашего председателя Гудиса открылись старые раны. Врачи уложили его на операцию: извлечь минный осколок.
Гудиса по его просьбе освободили от должности, а на общем колхозном собрании предложили избрать председателем Бегуа Кутарба.
Были еще люди, которые помнили, как помог нам Бегуа в годы организации колхоза. Все как один проголосовали за него, и он стал председателем.
И я была на собрании, я смотрела на Бегуа с огромной радостью: вернулся все-таки в жизнь, не оказался лишним, ненужным, забытым! Все как в дни его молодости... Словно и не было этих двадцати лет. Ох, если б не было...
Я радовалась за Бегуа и вместе с тем сердилась на него: зачем он согласился работать в нашем колхозе?
Дети, дети! Прошлого не вернешь, а настоящее — это дети. Мне слышались их встревоженные голоса. Я вспомнила старика — отца Едарата, его последнюю просьбу: не оставляй моего очага. И Едарат, милый, веселый Едарат, не успевший перешагнуть свою молодость, мой бедный Едарат так и стоял перед глазами.
Пошла-таки молва, затрещали длинные языки, разнесли слух, что Бегуа, мол, у нас только ради Мацисы, ради того, чтобы быть рядом с ней...
Я сперва не обращала внимания на разговоры, но постепенно они делали свое: пробуждали угасшие чувства, отступали годы, проведенные без Бегуа, образ Едарата таял, как звезда на рассвете.

27

Бегуа взялся за дело, что называется, засучив рукава. И сразу нашел общий язык с колхозниками. Три-четыре раза в неделю бывал в бригадах, советовался со старшими, младшим сам помогал, учил их и сам у них учился. Повеселел Бегуа, глаза уже не смотрели так печально из-под тяжелых век.
Мы встречались всегда на людях: то в поле, то в школе, где я была председателем родительского комитета. Он никогда не подходил один — всегда с кем-нибудь из колхозников. Не то чтобы я не хотела его видеть, но и любви такой, как в девичестве, не испытывала.
Перегорело, что ли, это у меня... Но встреч с ним все-таки ждала, хотелось узнать, как прожил он эти годы. Пусть бы поделился со мной, доверил мне свои переживания, может, легче бы аму стало.
Однажды Бегуа пришел ко мне в дом вместе с председателем сельсовета Караманом. Я зарезала курицу, сварила мамалыгу, достала вино, в общем, встретила гостей, как положено.
Бегуа, не спросив меня, подарил детям деньги на учебники и нужные книги.
—    До чего же они на отца похожи, прямо вылитый Едарат! — сказал Бегуа, прихлебывая вино.
А потом провозгласил тост за меня:
—    Будь здорова, моя спасительница!
Я испуганно посмотрела на детей.
Бегуа заметил это, сразу же поправился, просто пожелал всего хорошего, доброго и осушил стакан.
Вот оно, надвигается... Все равно дети узнают все... Но я молила бога, чтобы это случилось как можно позже: подрастут, повзрослеют, правильнее поймут меня. Я очень боялась ранить их сердца, оскорбить намять об отце.

28

Бегуа по отношению ко мне вел себя ровно, ничем не выдавая своих чувств. Настолько ровно, что иногда я сомневалась в его любви ко мне.
Что ж, думала я, время есть время, оно все стирает, все раны лечит. К тому же я — хозяйка чужого дома, мать детей другого человека... Конечно, это не могло не повлиять на Бегуа.
Разные люди бывают... Один человек ради приличия или по какой-либо другой причине переборет, заглушит чувства. А иной, как бы ни сложились обстоятельства, через все невзгоды пронесет свою любовь высоко, как знамя.
... Быстро, только пальцы мелькали, собирала я чай. Здесь, на плантации, я могла спокойно предаваться размышлениям.
—    День добрый! — услышала я. Подняв голову, я увидела, что это Караман и Бегуа приветствуют меня. Ответила на приветствие, остановилась. Бегуа подошел совсем близко и стал перебирать чайные листья в моей корзине. Он был на удивление веселым, каким-то помолодевшим — ни тени пережитого! В глазах — отблеск того свидания двадцатипятилетней давности... И так же, как в тот день, врезаясь в небо, стоял стройный тополь, словно невеста. «Жди меня, Мациса, в твоих руках мое счастье, Мациса!» Годы, годы...
—    Бегуа, я на минутку... — крикнул Караман и, перепрыгнув через плетень, скрылся.
—    Мациса! — сказал Бегуа тихо. А мне показалось, что гром прогремел надо мной.
Я ничего не ответила и продолжала перебирать чайные листья. Бегуа, положив свою ладонь на мою руку, остановил меня.
—    Ты все такая же, Мациса, ничуть не изменилась.
Я высвободила руку и продолжала работать. Он это воспринял как молчаливый упрек.
—    Я ни в чем не виню тебя, Мациса, у меня нет таких прав! Ты много пережила, много перенесла из-за меня... Не думай, что я ничего не знаю, не понимаю... Нет, я все понимаю. С самого нашего знакомства мне столько хотелось сделать для тебя! И если раньше я этого не мог, то теперь — что теперь нам помешает? Ведь нет больше никаких преград, разве не так, Мациса?
Я молчала.
—    Ты не согласна со мной, Мациса? — напряженно спросил Бегуа.
—    Согласна, Бегуа, — переводя дух, начала я.— Но...
И тут я осторожно перевела разговор, выразила свою радость по поводу его возвращения и сказала, что он должен подумать наконец о своей матери, о своем семейном очаге, а не только о других заботиться...
Он долго обиженно молчал.
—    Ты от сердца это говоришь, Мациса? — спросил он упавшим голосом, когда молчание стало уже совсем неловким.
—    От сердца ли, не от сердца — дело не в этом. Другого выхода нет, Бегуа... Лучше будет, если ты станешь думать обо мне как об умершей, — сказала я, собрав все свои силы.
—    Но я тот же, Мациса, такой же, каким был!
—    А я вот, видишь, не та... За другого вышла, не дождалась, дети у меня...
—    Твои дети мне как родные, Мациса, кровные! Я их очень люблю.
—    Не в одних детях дело, Бегуа. Я не могу, чтобы погас родовой очаг бедного Едарата...
Я говорила и глотала слезы, но иначе поступить не могла.

29

Окончился наш разговор. Бегуа, казалось, снова постарел на двадцать пять лет, а пришел такой светлый и помолодевший!
Он ушел — будто через сердце мое переступил.
И начались трудные дни для меня. Дети то и дело рассказывали, что там или тут видели председателя, что он их чем-то угостил, что-то говорил.
—    Мама, какой он хороший, добрый! Ну прямо как наш папа. Правда, папа таким был, да? — частенько слышала я от мальчиков.
Я молчала, ничего не отвечала им.
А они не отставали.
—    Мама, правда дядя Бегуа похож на папу?
—    Правда, ребятки, правда, — вздыхала я.
А Бегуа с того дня уже больше не искал встреч со мной.

30

Был день Первого мая!
На школьном стадионе устроили праздник: игры, скачки, выступления. Я одела детей понарядней и отправила их на стадион. А сама не пошла, чувствовала я себя неважно, что-то сердце опять пошаливало. К тому же мне не хотелось встречаться с Бегуа.
Весь день я волновалась за Гудиса, который должен был участвовать в скачках.
Только к вечеру, когда оба сына вернулись, я успокоилась. Пришли они веселые, радостные.
Первым подбежал ко мне Алхас.
—    Мама, Гудиса получил приз! — заявил он торжественно.
Я, обрадованная, спрашиваю Гудиса:
—    Ну-ка, что за приз, показывай!
—    Вот, на руке. Наш председатель часы подарил. Бери, говорит, от меня на память за твою победу,
—    Покажи, родной! — Я обняла сына и посмотрела на часы. Удивилась, вроде где-то я их уже видела... Но где? Села, задумалась. И вдруг сразу вспомнила ту ночь разлуки, много-много лет назад.
Гудиса поднес часы к уху, чтобы послушать, как они идут.
Тик-так, тик-так—работали часы и как бы говорили: сколько лет ни прошло, сколько бед ни прошло, мы все те же, мы все те же...
—    О чем задумалась мама? — спросил Алхас.
—    О часах, сынок. Вы не знаете их историю... Берегите эти часы, дети!
—    Что за история, мама? И откуда ты ее знаешь?
И я, решившись наконец, рассказала детям все о Бегуа, и как приехал он в наше село, и как в Москве учился, и каким был хорошим, передовым человеком, — все, все рассказала, отбирая лучшее из того, что знала: так яблоки сортируют — одно к одному.
И еще сказала я детям, как любил Бегуа одну девушку и как в ночь свадьбы разлучили их злые люди, как собирался он оставить на память ей свои часы, но не успел — увели его...
—    Вот это те самые часы, которые на руке у тебя, Гудиса!
Рассказ взволновал ребят, они прониклись еще большей любовью к Бегуа.
—    А где же эта девушка, его жена? Умерла? — спросил Алхас.
—    Нет, не умерла. Она долго ждала любимого человека. пыталась помочь ему, но тщетно. Мы с ней были подругами... Семь лет ждала она, ждала, даже получив извещение о его смерти. А потом — что было делать? Вышла замуж за одного парня, который ее очень любил. Жили они хорошо. Но тут грянула война. Парень ушел добровольцем на фронт и не вернулся...
—    Смотри, как наш папа! — воскликнул Гудиса.
—    А потом что было? — спросил Алхас. — Когда Бегуа вернулся, он не нашел ее?
—    Искал, конечно, но — напрасно.
—    Почему, мама?
—    Почему? А потому что у нее сын. И сын не хочет, чтобы мать снова выходила замуж. Отрекусь от тебя! — говорит. Вот и смирилась она, страдает, но молчит, сына жалеет. И Бегуа молчит, как будто ничего и не произошло.
—    Вот хорошая мать, так за сына болеет! — сказал Алхас.
—    Да, но сын-то дурак! Не захотеть такого человека, как Бегуа, в отцы! — добавил Гудиса.
—    Наверное, он не знает Бегуа, — возразил Алхас. — Знал бы, согласился.
—    Герои вы! — прервала я ребятишек. — Небось, если бы это с вашей матерью случилось, не так бы вы рассуждали...
Нахохлились мои дети, надули губы. Я поняла, что лишнее сказала. Но сказанного не воротишь, как не вернешь пулю, выпущенную из ружья.
В ту ночь я долго не спала и снова думала о том, что не стоит говорить с детьми о таких вещах не только всерьез, но и в шутку.
...Вот эти самые часы и разбились сейчас...

* * *

Скажи, пожалуйста, до чего же удивительна природа! То хмуро, то ясно, то валит снег, то дождик моросит, туманно, слякотно — и снова ясный день, ясный, как память у ребенка! Такова уж природа... Но интересно, что пасмурных дней никогда не бывает больше, чем ясных. Кто-нибудь видел снег летом? Мороз? То-то и оно! А вот зимой сколько разливается солнечных лучей над заснеженным полем!
К чему я об этом говорю? А к тому, что нет того снега, что шел всего час назад. Распогодилось. Тучи разбежались. В чистом небе пасется луна в окружении весело подмигивающих звезд.
Серебрится в лунных лучах снег.
Тишина.
Ватная, глухонемая.
Но вот ее разрушают какие-то звуки. От калитки во двор зашагали две тени: одна повыше, другая пониже. Хурст, хурст — хрустят шаги. Идущие направляются к дому, к тому самому, что приютил меня.
Один из идуших, вдруг споткнувшись, падает, тот, что повыше, помогает ему подняться, отряхнуть снег.
И опять — хурст, хурст, хурст, хурст — прокладывают ноги снежную тропу.
Оба подходят к дому. Один из них стучит в дверь.
—    A-а, родной, ты вернулся? — раздается голос женщины. В дверях Мациса.
Мальчик проскальзывает в дом.
—    Добрый вечер, Мациса! — звучит мужской голос.
—    Это ты, Бегуа? Где вы встретились?
—    Шел с собрания, увидел Гудиса, он из кино возвращался с мальчиками. Решил проводить...
—    Боже, потревожили мы тебя... Не зайдешь ли?
Бегуа замешкался с ответом. Слова Мацисы были вежливы и только.
—     Нет, поздно уже, пойду... Спокойной ночи!
И он зашагал по тропинке, проложенной несколько минут назад им и Гудиса.
—    Спокойной ночи, извини, что побеспокоил тебя сын, спасибо! — крикнула вдогонку Мациса.
Хурст-хурст, хурст-хурст — похрустывают шаги, но теперь медленно, тяжело, неохотно. Еще раз хмуро оглядывается Бегуа на дом Мацисы, но — двери уже закрыты.
... Рассветает. Прояснившееся было небо опять хмурится, опять идет снег — крупные круглые хлопья. Они засыпают и засыпают тропку, проложенную от калитки до дверей дома.
... Рассвело. Взошло яркое солнце, осветило белый двор, ровный и гладкий, как выкошенное поле.

Перевод Р. Казаковой

===========================

(Печатается по изданию: Н. Тарба. Апсымра - солнце мертвых. Повести. Сухуми, 1989. С. 323-362.)

(Выражаем благодарность Асиде Ломиа за помощь в приобретении книги.)

(Сканирование, вычитка - Абхазская интернет-библиотека.)