Главная » Алфавитный каталог авторов » Т » Повесть о Бзыби

Нелли Тарба

Повесть о Бзыби

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Еще не видно самого солнца, но его лучи там, за горою, приподняли ввысь белый свет. Лес зазвенел радостными птичьими трелями. На склонах, на горных полянах уже различимы прилепившиеся подобно гнездам дома. Весеннее утро по-настоящему вступило в свои права.
«Как хороша, как прекрасна жизнь!» — ликовала Асида, еще недавно пугливая невеста, а теперь молодая хозяйка в этом доме на склоне горы, в этом дворе, под этим могучим грабом, где буркой распласталась тень. Ее зеленый двор станет еще зеленей, когда она подметет его. Как радостно обнимать взглядом все вокруг, такое милое, родное, и не выдать своего волнения. Да, это счастье — родиться женщиной и испытать в жизни все превратности нелегкой, но прекрасной женской доли.
Разве не чудо: никогда прежде ее нога не ступала на порог этого дома, она не видела его даже во сне, а нынче он стал для нее родным, и это уже до самой смерти. Двадцать три года она росла и воспитывалась у родительского очага, теперь же она там гостья, как все остальные люди.
Тут Асиде стало очень грустно. Она припомнила свой уголок в родимом доме, и как мечталось ей там, и как пришло большое неотвратимое чувство к Хицме... Вот и теперь, стоило лишь подумать о любимом, и все остальное отодвинулось куда-то в сторону.
Словно солнышко вселялось в душу при мысли о Химце. Счастье, подобно крылатому облаку, окутывало ее и устремляло в далекие миры...
Когда перед воротами их двора не оставалось ни одной соринки, на дорогу вышел человек. Она видела его со спины, но и этого было довольно, чтобы в подтянутом, строгом и изящно одетом молодом человеке узнать Зосима. Вот кого всегда радостно видеть. Выпрямившись, Асида проводила парня добрым приветливым взглядом.
Вернувшись во двор и закрыв за собой калитку, она подошла к чинаре в поисках прошлогодних листьев. Они неуместны, когда пробивается весенняя зелень. Ни одного листика. Тем лучше, можно посидеть, повспоминать самое приятное.
Например, вчера вечером, когда кончилась свадьба, когда разошлись друзья и родственники, а за ними и соседи, в доме остались лишь самые близкие друзья. Еще сохранился обычай, по которому они проведут с невестой всю ночь, будут петь ей песни и плясать, пока она привыкает к своему новому положению.
Ребята и девушки веселились от души. Был здесь и ее жених, ее Химца. С невесты сняли, наконец, шаль новобрачной, она сидела в кругу подружек, ничем не отличимая от них. Теперь уже не вспомнить, почему все так смеялись, просто заходились от смеха. Видно, ее счастье делало счастливыми всех. Вдруг кто-то вскочил и восторженно крикнул:
— Ребята, мы что, забыли про амкиах?!
— Еще чего придумал, — возразили ему.
Да, молодежь не очень-то доверяет теперь старинным обычаям. Пусть наши предки соблюдали амкиах, унаследованный от мусульман, долгие века обращавших абхазцев в свою веру. Можно ли нынче всерьез поверить, что, если они не выберут амкиахпакила, который станет невесте как родной брат, с ней случится страшное несчастье: после смерти, в загробной жизни, она никогда не встретится со своими потомками. Нет, нет, сегодня в Абхазии уже не верят в загробную жизнь.
Потом кое-кто догадался, что про старинный обычай вспомнили не случайно. Это тетушка Хамсед, обожавшая племянника Химцу, уговорила одного парня напомнить про амкиах. Отказать ей он не решился. Попробуйте испортить отношения с тетушкой Хамсед!.. Что же все-таки делать: выбрать амкиахпакила или нет? Даже интересно, кого выберут.
— Слушай, когда ты будешь жениться, для твоей невесты мы выберем амкиахпакила, а Асиде и Химце этого не нужно, — пытался кто-то урезонить сговорчивого парня.
— А если я не женюсь? — шутливо спросил тот. — Мне-то что, мне все равно, тетушка Хамсед не моя родственница...
— Так это наша Хамсед тебя упросила? — рассмеялся Химца, сверкая черными глазами. — Ай да тетушка, вот уж выдумщица, вот уж организатор!..
— Что взять с пожилого человека. Ее сознание полно пережитков.
— Друзья, давайте мы в старую форму вложим новое содержание, — предложил Родион, дотоле не принимавший участия в разговоре. — Разве нельзя, ну, осовременить, что ли, смысл амкиаха?
Присутствующие переглянулись.
— Давайте выберем для Асиды брата, вот и все! И желание тетушки Хамсед будет удовлетворено, и у новобрачных появится близкий человек... Скажи, кого выбрать, за тобой решающее слово. — Все взоры обратились к Химце.
— Нет, я хочу, чтобы моя жена сама выбрала себе брата. Смотри, Асида: здесь мои самые лучшие друзья.
— Молодец Химца! — воскликнула Шара, задушевная подружка Асиды. И, взглянув на Асиду, поторопила ее с выбором амкиахпакила.
Сначала Асида сильно смутилась, но встала, вышла вперед, обвела присутствующих взглядом. Потом сделала шаг и остановилась перед Зосимом, сидевшим рядом с Химцой.
— Ну и прекрасно! Отныне и навсегда вы брат и сестра. Поцелуйтесь! — разом сказали все.
— Недостоин я столь высокой чести. Но если такова воля новобрачных... Благодарю!
Зосим поцеловал друга, потом Асиду.
Ночь близилась к концу, луна скрылась где-то за опушкой леса, молодые люди стали собираться домой. Одни прощаясь, другие собираясь вместе в одну сторону. Кое-кто в последний раз спрашивал, стоит ли оставлять молодых.
Химца двинулся было к невесте, но перед ним встала Шара. Он посмотрел на Асиду: та, словно испуганный олень, жалась к двери. Химца протянул руку к вешалке, взял кепку:
— Давайте погуляем: смотрите, уже светает.
Все словно ждали его слов, дружно вышли за ним. Небо над горой чуть заметно посветлело.


Собранный в совок мусор Асида понесла к оврагу, что тянулся за виноградником. Как приятно идти средь ольховых деревьев, обвитых виноградными лозами. Пройдет три-четыре месяца, и ветви прогнутся до самой земли под тяжестью спелых гроздей. Густо поднялась молодая трава меж деревьев, словно радовалась, что по ней шла молодая хозяйка.
У самого забора зияла пасть оврага, скорее пропасть. Как страшно смотреть вниз. Возможно ли, чтобы такой овраг — и в саду. С недоумением, осторожно подошла к нему Асида, сбросила мусор. Прошлогодние листья, словно вспугнутые воробьи, полетели вниз, задевая кустарник. Асида хотела уже идти домой, когда над ней раздался чей-то голос.
Вздрогнув от неожиданности, она едва не полетела вниз сама. Но сильные руки уже подхватили ее. Она живо обернулась, умоляюще взглянула на своего спасителя.
— Ох, как ты меня напугал! — Асида облегченно вздохнула.
— Ты отрада моих глаз! — Химца ласково глядел в родное лицо.
— Отпусти, пожалуйста, — Асида, как пойманный голубь, трепетала в сильных объятиях; потом затихла. Нет, она еще не насмотрелась вдоволь в бездонные черные очи, такие близкие, такие бесконечно родные. Она не будет больше противиться своему желанию без конца смотреть и смотреть в их глубину.
— В твоих глазах я, как в зеркале, вижу, самого себя, моя радость. — Химца еще крепче прижал к себе жену. Их глаза лучились любовью и все приближались друг к другу, так что между ними почти не осталось расстояния, когда Асида, сделав усилие над собой, очнулась. мягко разомкнула объятия, отступила на шаг.
— Не уходи, Асида! — потянулся к ней Химца, но остановился, испугавшись, что в самом деле обидел ее.
— Ах, умереть бы мне в этот сладкий миг! — Асида испуганно огляделась вокруг, не увидел ли кто-нибудь их объятий. А вдруг за нами следит чей-то досужий взгляд? Она нагнулась за совком.
— Трусишка, родного мужа застыдилась! — Химца хотел подбодрить ее.
Он снял с ольхи кривой садовый нож, легко обрубил несколько сухих веток, потом тем же размашистым движением отрубил нижнюю здоровую ветку.
— Ты, как белка, подкрался ко мне! — Асида совсем оправилась и смотрела на него, загадочно улыбаясь. — Ты чего над деревом издеваешься, дорогой?
— Давай посидим здесь немного. — Химца достал платок, вытер лоб.
«Кажется, он побывал в нашей комнате», — подумала Асида, узнав носовой платок, выстиранный и поглаженный ее руками. Как приятно сознавать, что кому-то нужна твоя забота. Удовлетворенная своим маленьким открытием, молодая жена направилась в дом.
— Я вернусь к обеду! — донеслось до нее.


Медленно поднявшись над горой, солнце плавно двинулось по своему дневному пути. Чем выше взбиралось оно, тем горячее становились его лучи. Граб посредине двора, словно зонт, простер густолиственную крону над землей, так что солнечные пятна, будто золотистые пчелы, лишь кое-где касались травы.
Семья позавтракала рано утром, теперь все были на чайной плантации. Младший брат Химцы Кунта не любил собирать чай, что угодно готов был сделать, только не это. Старшеклассники каждое утро проводили несколько часов на плантации, так что и он ушел вместе со всеми, перекинув корзину через плечо и подгоняемый Физой. Чай буйно зеленел, как ему и полагается в начале мая. Теперь нельзя упустить ни одного дня, ни даже часа. Физа, свекровь Асиды, оставила хозяйство на попечение молодой. «Эх, была бы у меня дочь, вдвоем им сейчас было бы веселей», — думала Физа, давая невестке перед уходом последние поручения.
— Нан, не скучай без нас! За все дела сразу не берись, успеем, потом вдвоем с тобой переделаем, — так говорила добрая Физа, выходя со двора.
Асиде даже приятно было остаться одной. Она бродила по дому, восстанавливая порядок после свадьбы, ища каждой вещи ее привычное место. Кое-что Физа успела прибрать утром, но Асиде хотелось все сделать по-своему. В обед все вернутся, обязательно посмотрят, как невестка прибралась в доме, что приготовила на обед. Пусть видят, какой у нее вкус, ведь она здесь не чужая, и ей здесь родная каждая ниточка. А чего еще нет, то у них обязательно будет. Она порхала по дому и двору. Только вдруг ей казалось, что из какого-нибудь темного угла на нее устремлялся чей-то строгий угрюмый взгляд, и тогда от страха холодела душа. Но тут же родной голос шептал ей на ухо: «Радость моя, глаза души моей!» Странно, что никого не было вокруг. Только фотография Химцы подбадривала ее: «Видишь, обычай велит нам не сразу быть вместе. Почему так надо, если человек женился? Видно, предки знали такое, что нам, может быть, станет понятно позже? Как ты думаешь, радость моя»? И Асида радостно соглашалась с рассуждениями любимого.
Раз Химца не нарушает обычая предков, не огорчает мать и старших, значит, так надо. Достаточно того, что сама-то она огорчила своих родных, но об этом сейчас не надо думать...


А солнце решительно остановилось в зените. Со двора послышались громкие голоса. Асида выглянула из двери: около нижних ступенек лестницы собралась горстка детишек. Увидев Асиду, они застеснялись, рассыпались по двору, одни скрылись за домом, другие в саду. Асида и сама почувствовала неловкость, словно при встрече с уважаемыми стариками, но взяла себя в руки, чинно спустилась с лестницы.
«Дети пришли ко мне в гости!» Асида любила детишек. Вынеся скамейки, она подозвала детвору, рассадила в кружок, одному, в центре, дала альбом с семейными фотографиями — знакомьтесь, мол, с нашей семьей.
А сама, приглядываясь, изучала будущих соседей. Пока они чинно рассматривали альбом, она вынесла фрукты и конфеты и почти насильно раздала угощенье юным визитерам.
— Кто из вас старший?
Старшим оказался Камуг, тот, что сел в центре и держал в руках альбом.
— Значит, он у вас главный? А кто в каком классе учится?
— Я этой осенью в шестой пойду, — сказал Камуг, — а вот Алхас перешел в третий, — Камуг показал на светловолосого мальчика. — Еще Тута в третий пойдет, остальные — во второй.
— Не все остальные, не все! — возразила Тута. — Среди нас двое малышей, они только через год пойдут в школу.
— Пусть побегают, всему свое время, — подбодрила Асида малышню.
— А вы нашей учительницей будете, да?
«Все-то им известно! Ну, откуда вот они знают, что я учительница?»
Видно, детям надоело чинно сидеть на стульях и скамейках. Сначала заерзали младшие, а потом и остальные повскакали с мест. Они сказали Асиде, что хотят домой, она проводила их до калитки и долго смотрела вслед, не понимая сама, почему ей так хорошо.
Асида еще походила по двору, что-то напевая, отнесла в дом скамейки. Внезапно ее охватило беспокойство. Ведь Химца обещал вернуться к обеду. Почему же его до сих пор нет? «А вдруг он обиделся на меня?!» Но сама не знала, за что бы он мог обидеться. Нет, невозможно представить что-нибудь дурное в этот счастливый день.
Она поднималась на веранду, когда сердце вдруг страшно заныло и в этот же миг где-то за оградой раздался выстрел, а вслед за ним, почти одновременно, крик. Асиду охватила паника. Перед глазами вновь отчетливо разверзлась пропасть оврага, в которую она неосторожно заглянула утром.
«Это проклятая пропасть будет теперь преследовать меня», — прошептала Асида.


ГЛАВА ВТОРАЯ

Обойдя поле, на котором работала его бригада, Зосим возвращался в правление. Время близилось к двум, до обеда нужно было сдать собранный чайный лист. По пути встретил председателя колхоза Рашида:
— Рашид Хабугович, сегодня вы убедитесь, какая отличная у меня бригада, как дружно работают мои девчата и ребята! — Зосим быстрым движением поправил на плече ремень охотничьего ружья.
— Это хорошо, что дружно. — У Рашида на лице отразилось лукавство доброго, но строгого хозяина. — А вот скажи, пожалуйста, в какое время твои ребята дружно вышли в поле??
Зосим давно знал, что от председателя трудно что-либо скрыть.
— Так ведь мы вчера и позавчера на свадьбе были, разошлись, когда светало. Ребята же совсем не выспались.
— Странное дело! — Рашид закинул поводья на шею жеребца, достал сигареты. — Вроде и я, и вся деревня, сам понимаешь, на свадьбе были. — Он закурил, выпущенный на волю клубочек дыма потянулся вверх. — А опоздала только твоя бригада, вот так. Конечно, колхоз выполнил на сегодня план поставок, твоя бригада тоже не среди последних. И перевыполним мы свои обязательства, это тоже ясно. Но, видишь ли, — председатель затянулся дымом, давая Зосиму возможность внимательно прислушаться к его словам, — видишь ли, дорогой, мы не имеем права успокаиваться. Сам понимаешь, какой в этом году урожай чая: пропусти мы сейчас день-два, и огрубеет лист, и не получим мы настоящего чая... Пусть люди женятся, пусть все наши парни в одну неделю переженятся, все свадьбы справим, но, сам понимаешь... — Рашид улыбался.
— Ваша цель, председатель, способствовать увеличению населения колхоза, будущих тружеников чайных плантаций, — пошутил Зосим.
— Да, конечно, Зосим. Но, сам понимаешь, будет еще лучше, если сразу достигнем обе цели. Недаром говорят: надо чтоб и шампур не сгорел, и мясо прожарилось.
— А знаешь, председатель, наши ребята Химца и Родион предлагают организовать комсомольские бригады.
— Хорошее дело! Я сам приглядываюсь к этим парням, очень толковые.
— Только, думаю, комсомольские бригады мы организуем с будущего года. Здесь надо все как следует продумать, чтоб они потом не распались. И комсомольское ядро подобрать настоящее.
— Комсомолу препятствий чинить никогда не буду. Только, сам понимаешь, мне не до этого. Если чего сами не в силах, обратитесь за советом в райком комсомола.
За разговором они приближались к дому Химцы. Двор, расположенный на пригорке, был хорошо виден с дороги. Рашид спросил про похищенную невесту, понравилась ли она родителям Химцы.
— Да не похищают наши комсомольцы невест, мы против этого обычая! Похищение и выход замуж без сговора с родителями — это не одно и то же. Просто Асида вышла замуж без согласия родителей, вот и все.
— Ну, я не знаю, как вы это называете. А только девушка вышла не из дома. Сам понимаешь, родители вправе обидеться, и, хотя обычай старый, возможно, устареваний, общественное мнение будет на их стороне. Абхазец, если он настоящий абхазец, обязан чтить заповеди аламыса: честь прежде всего!.. И вообще: родители могут заявить, что их дочь похищена вопреки желанию, что тут возразишь?
— Ну что вы, Рашид Хабугович, ничего у них не выйдет. Асида умная девушка, сам понимаешь, не допустит крайностей... — Зосим так разволновался, что стал, как председатель, повторять его присказку.
— Да я вижу, что хорошая девушка... Ты заглядывал к ней сегодня? Как она себя чувствует в роли невестки?
— Славная, как всегда! Как говорили наши предки: не гордая, вместо воды может молока выпить, — рассмеялся Зосим. — А я как раз хотел зайти невестину мамалыгу отведать. И, самое главное, привести Химцу, хватит ему скрываться; старших радует соблюдением обычаев, а по милой скучает.
— А куда вы торопитесь, куда торопитесь? — Рашид помотал головой, выражая не очень сильное, но все же недовольство. — Изменились времена! Когда я, например, женился, целый год матери своей на глава не показывался. — Рашид говорил как человек, считающий свое поведение образцовым и достойным подражания. — Мы так отвыкли с матерью друг от друга, словно чужие стали... Да, может быть, эти законы некоторым покажутся странными, а я с улыбкой вспоминаю свою молодость, женитьбу... как приключение!
— А я думаю, уважаемый Рашид, что эти старинные обычаи обязательно отомрут постепенно, шаг за шагом. Парень и девушка, полюбив друг друга, придут к матери со словами: «Поздравь нас, мама, мы решили слить наши жизни в одну единую», — вот как они скажут. Новое воемя все изменит, вот увидишь!
— Ну, тебя-то уже не нужно переделывать, ты уже сформирован новым временем. — Рашид вскочил на коня.
В тот же миг Зосима окликнули со стороны поля.
— Что я говорил! На ловца зверь бежит: о ком вспоминаем, тот и появляется перед нами, это уж давно известно! — Зосим от всей души был рад видеть любимого друга.
— Ага, абрек явился, наш абрек! Задержите преступника! — Рашид, обернувшись, весело приветствовал Химцу, все еще скрытого зарослями придорожного кустарника.
— Абрек, выходи, все равно никуда тебе не деться! — продолжил шутку Зосим. Он сделал испуганное лицо, мгновенно сорвал с плеча ружье и стал с наигранным старанием целиться в приподнявшегося над кустарником Химцу. Оба парня продолжали хохотать, как вдруг прогремевший выстрел оборвал не только спокойствие этого дня, но и счастья всей их жизни.
— Ты... с ума...?!. — Химца обеими руками закрыл лицо, а сквозь пальцы уже потекла густая кровь. Не удержавшись на ногах, парень как подкошенный упал на землю.
— Химца! — закричал Зосим, не веря, не в силах поверить своим глазам. Сам похожий на раненого зверя, он в два прыжка оказался рядом с распростертым другом.
Химца корчился от боли, что-то мычал, потом потерял сознание.
— У-у-у-у! Будь я проклят, погубил я тебя! Кто бы и меня поскорее убил! — во весь голос кричал Зосим, заглушая стоны раненого.
Не верил своим глазам и Рашид Нанба, слезая с коня и спеша к месту разыгравшейся трагедии.
— Какое несчастье! Какая жуткая случайность. — Рашид, может быть, впервые в жизни не знал, что предпринять, хотя ясно было, что предпринять что-то необходимо.
Зосим как сумасшедший бегал вокруг затихшего без сознания друга.
Удивительно, что Асида была уже здесь. Сначала она окаменела при виде залитой кровью головы своего мужа. Закрыв лицо руками, она застонала, пошатнулась, с трудом удержалась на ногах.
— Асида, сестра моя! Это я погубил нашего Химцу, будь я трижды проклят! — Зосима трудно было узнать, вид его был страшен.
— За что, за что ты его погубил?! — зарыдала Асида. Она только повторила слова Зосима, но смысла их понять сейчас была не в силах. Ей хотелось одного: прижать к груди голову раненого, будто тем самым она могла его исцелить. Но тут ее взгляд споткнулся о Рашида. Она посторонилась.
Посмотри-ка, дад, не найдется ли у тебя, чем отереть его лицо. — Платок Рашида уже набух кровью и не задерживал кровотечения из глаз бедного Химцы.


Глаза Химцы! Асида еще не насмотрелась на них.
И вот теперь глаза Химцы в крови: она вытирает ее, а кровь снова наполняет глазницы, как чаши.
Белое подвенечное платье Асиды залито кровью.
— Это я его погубитель! Я его погубитель! — все повторял как заведенный несчастный Зосим.
Очнулся Химца. Услышав проклятья, которыми осыпал себя друг, и рыдания жены, он вспомнил, что произошло.
— Зосим, подожди, может, ничего страшного и не случилось. Зосим... Ну, попала дробинка в глаз, что такого... Все будет хорошо, успокойся ты... — Химца попытался встать, но у него не было сил.
Зосима потрясли слова друга. Несчастный отыскал глазами отброшенное в сторону оружие и кинулся к нему с видом человека, который знает, что ему теперь делать.
— Зосим! Зосим!.. — вдруг забеспокоился, засуетился раненый, пытаясь рассмотреть что-то незрячими глазами.
— Да здесь он!.. Не волнуйся, дорогой, ничего страшного не случилось. Держись, ты же у нас парень что надо! — Рашид, наклоняясь к раненому, краем глаза видел, как Зосим заряжает проклятое ружье.
— С ума сошел, да?! — Асида, стремительно поднявшись с колен, кинулась к Зосиму.
Зосим уже приставил дуло к голове, когда Асида на бегу подтолкнула его под локоть и выбила оружие из рук амкиахпакила; раздался выстрел, пуля угодила в землю.
— Возьми себя в руки, ты же мужчина! Не следует множить безумства! — Рашид сурово смотрел на Зосима. Но он тут же замолчал, потому что Химца после выстрела снова разволновался и, бормоча что-то, все стремился встать на ноги.
— Почему вы мешаете мне сделать, что я хочу?! Моя вина, мне и расплачиваться! Как я буду людям смотреть в глаза, как я буду видеть белый свет, если мой Химца ничего не видит?! — Зосим опять бросился к ружью.
На этот раз Асида была прбворнее его: она схватила оружие и, не без усилия приподняв его над землей, что было мочи ударила им о камень. Деревянное ложе отлетело в сторону. Ствол, оставшийся в ее руках, девушка бросила в пропасть — пусть подавится зловещее чрево!


* * *

Дом, в котором недавно дарили радость и счастье, песни и пляски, застыл под гнетом обрушившегося на семью горя. Надо было обладать силой духа, чтобы приблизиться к нему. Двор наполнили стоны и плач. Все перемешалось: хозяева, родственники, соседи. Люди все шли и шли. Под тенью могучего граба на недавно подметенном невесткой дворе лежал бедный Химца.
Сельская фельдшерица, вызванная сюда, пинцетом промокала один за другим ватные тампоны, а кровь все равно продолжала наполнять глазные впадины пострадавшего.
Все ждали автомашины.
Раздавленная страшным несчастьем, отведенная в комнату молодоженов, смотрела в окно несчастная Асида. Сквозь слезы она прощалась со своим коротким навсегда покидающим ее счастьем.
— Шара, — крикнула она подруге, проходившей мимо окна, — скажи правду, он жив?
Шара поднялась к ней и, молча глотая слезы, гладила Асиду по голове. Она все приказывала себе не плакать, а слезы набегали сами собой, пока несколько капель не упало на платье Асиды. Словно это был сигнал к действию. Асида кинулась из комнаты. Прочь условности! Она должна быть рядом с мужем, слиться с ним в одно целое, она не даст померкнуть любимым глазам. Но в дверях у лестницы ей преградили путь еще две подружки. Асида через их плечо смотрела на собравшуюся толпу.
— Смотри, Асида! Просто смотри. — Это Шара настигла ее и теперь встала рядом.
Асида посмотрела на подругу с укором. Как можно мешать жене обнять умирающего мужа.
И тут раздался вопль, исторгнутый материнской грудью. Физа, сама ослепленная горем, с залитым слезами лицом, громко причитая, спотыкаясь от слабости в ногах, устремилась к сыну,
Heт, Физа не плакала, она просто разговаривала с сыном, а слезы... их ведь не остановишь. Мать Химцы по абхазскому обычаю старалась мужественно принять испытание. Ее поведение было примером и для Асиды, и для младшего в доме семнадцатилетнего Кунты, который стоял тут же, у изголовья Химцы. Собравшиеся рядком старики подбадривали Химцу и его близких.
Сельская фельдшерица успела забинтовать голову юноше, постепенно становившемуся неузнаваемым: лицо стало другим, отекшим, опухшим.
— А куда девался тот проходимец, что назвался другом нашего Химцы?! — у Кунты вырвались долго сдерживаемые рыдания.
— Подожди, дад, не горячись. Ведь пока еще неизвестно, так ли все плохо кончится, — воскликнул один из стариков.
А Зосим уже выступил вперед:
— Вот я, Кунта, убей, меня, я буду тебе благодарен всей душой.
— А, вот как! Ты еще о чем-то просишь нас? Пусть тебя проклянут все друзья и добрые люди!
Он хотел кинуться на Зосима, но мужчины схватили его, несильно, но твердо взяли за руки. Случайность. Проклятая случайность. Что тут можно поделать?
Увы, не все так считали. Особенно волновались, перетаптывались, качали в сомнении головами женщины. «Неспроста, не случайно так получилось! — несся шепот от одной к другой. — Почему это случилось сразу после свадьбы, не в невесте ли дело? В этом еще надо разобраться!..»
Ведь никто из них не был свидетелем разыгравшейся час назад трагедии. А там, где не знают правды, свободно гуляют сплетни и злобные подозрения.
Наконец, во двор въехала легковая машина председателя. Фельдшерица вскочила с травы, объяснила нескольким парням, как лучше поднять и перенести Химцу на заднее сиденье, Кто-то быстро сбегал в дом за подушкой.
— Кто со мной? — Рашид оглядел присутствующих. — Ди* (* Ди - вежливое обращение к пожилым женщинам.), позовите мне невестку, а сами оставайтесь дома. Не надо беспокоиться раньше времени. — Рашид обнял и похлопал по плечу Физу.
— Рашид, нан, мы только вчера приняли невестку в дом. Правильно ли будет ей сегодня уйти со двора? — Это спросила Хамсед, подоспевшая позже всех.
— Нет-нет, пусть едет, на нее жалко смотреть, пусть едет с вами, Рашид! — Вот когда все увидели, какая сильная и благородная Физа, какое у нее большое чуткое материнское сердце. — Не до обычаев нам сейчас, председатель. Если в доме такое несчастье...
К Рашиду подошел Зосим, бледный, с безумными глазами.
— Ты тоже поедешь с нами, — громко распорядился председатель. — Помни, мужчина, ты не имеешь права падать духом. Ведь ты же не хотел, не предполагал, что так получится... Ну вот. Поехали!
Рашид сел за руль, Зосим рядом, а Асида — сзади, положив себе на колени подушку и поддерживая на ней голову мужа.
«Победа» покатилась проселочной дорогой.
Отъехав от села, все примолкли. Лишь по временам, не стерпев на ухабах боли, стонал Химца. Трудно было бы угадать, о чем он думал в эти минуты.
— Зосим... — он приподнялся с подушки.
— Он здесь. Ты хочешь ему что-то сказать, Химца? — Рашид на мгновенье обернулся к раненому.
Он не мог рассмотреть, как забилась в отчаянии Асида. Голос Химцы, произнесший имя друга, пробудил в ней прежние, такие далекие теперь воспоминания. Одна за другой, независимо от ее воли, перед ней проплывало недавнее прошлое: знакомство с любимым, зарождение любви, первое свидание, робкие мечтания о будущем, девичьи грезы...


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сама весна отдала тогда свою любовь их саду. Деревья, усыпанные цветами, стояли притихшие, преисполненные великой тайны. Легкий ветерок порою пробегал меж ними, вея свежестью и ароматом. От его нежного прикосновения то здесь, то там послушно опадали цветы персика, будто посылающего свой подарок земле. Весна приходит к саду, как любовь приходит к человеку. Один только раз приходит к девушке и парню любовь, чтоб расцвели их души. Один только раз любит человек человека.
Любовь пришла к Асиде весной. Успешно защитив дипломную работу, она возвращалась домой из Сухумского педагогического института. Теперь предстояло учительствовать.
Солнце ласково светило с небесной вышины, где не было ни единого облачка, одна бесконечная голубизна, чистая и блестящая, как зеркало. Рейсовый автобус беззаботно катился по шоссе. Встречный ветер приятно освежал, с особым удовольствием перебирая косы девушек, сидящих в автобусе.
В Асиде боролись две несовместимых желания: ей было жаль расставаться с прекрасной студенческой порой, но и радостно сознавать, что начинается самостоятельная взрослая жизнь. Она время от времени вынимала диплом из сумочки, смотрела на него и не могла насмотреться. Теперь она возвращается в родительский дом не с пустыми руками. До сих пор ее поднимали, выводили на жизненный путь. Настало время ей самой заботиться о других, воспитывать и наставлять детей.
Воспитывать. Учить и наставлять. Непростые это слова. Много смысла вкладывают в них люди, и не каждому можно такое доверить.
Между тем автобус переехал мост. Из-за уступа скалы в окна ворвался сильный ветер с гор и сорвал косынку с головы Асиды. Словно живой, клочок шелковой материи устремился в конец автобуса и уже хотел вылететь из окна, когда его ловко схватил какой-то парень. Словно пойманная бабочка, косынка затрепетала в больших руках, как бы надеясь вырваться на волю и улететь. Пассажиры с интересом следили чем кончится поединок парня и ветра, не желающих уступить друг другу косынку красивой девушки.
— Ловок, ловок парень! — раздались одобрительные голоса.
— Удачно он ее подхватил...
— Удача не к любому приходит.
— Голубоглазая, эй! Прими свою косыночку. — Парень радостно протягивал легкий пестрый лоскуток.
Автобус продолжал катиться как прежде. Но уже не было прежнего покоя в сердце Асиды. Кто этот парень? Время от времени, не выдержав, она поворачивалась к нему и всякий раз встречалась с ним взглядом. Прежде весело болтавший со своим соседом, молодой человек теперь смотрел на нее.
По спокойной глади моря, оставляя позади себя след, плыл теплоход. Рожденные им волны устремлялись к берегу. Разве сама она не была теперь похожа па разбуженную гладь моря, посылающую волны к своему берегу...
— Голубоглазая!..
Асида огляделась. Автобус стоял на конечной остановке, в нем остались только она и те двое парней, с заднего сиденья. У дороги для всех прибережен конец.
Асида быстро поднялась. Странно было у нее на душе.
— Давайте чемодан! — Парень спрыгнул на землю и теперь стоял около подножки, глядя на Асиду снизу вверх.
Асида заколебалась на мгновенье, засмущалась, не зная, что сказать, а затем протянула ребятам сначала один чемодан, потом другой, побольше. Опустившись вниз, она чуть слышно сказала: «Спасибо». А лицо ее стало краснее перца.
— Не стоит благодарности! Ничего особенного мы не сделали, — возразил «спаситель» ее косынки.
— Это мой товарищ вас должен благодарить: не случись такой истории, как бы он проявил свое рыцарство, а? — пошутил его приятель. — У-у, какая тяжесть! — воскликнул он, с преувеличенной натугой приподнимая чемоданы.
— Не робей, Зосим, я сильно надеюсь, что ты не надорвешься.
— Духи-помады, береты-жакеты, чего только нет в поклаже девчат!.. — Зосим собрался развить свою мысль, но его остановил строгий взгляд товарища. — Это я про других девушек говорю, вы — особенная, не такая, как все. — Оглядев повнимательней примолкших девушку и друга, он поспешил им на помощь. — Вам куда? Может, мы попутчики?
— Может, и попутчики. Окажетесь в наших местах, постараемся принять как дорогих гостей. — Асида постепенно овладела собой.
— Вот здорово! Я человек не гордый: нет воды, от молока не откажусь. Вот только насчет друга беспокоюсь: он же диабетик... — Зосим скорчил уморительную мину сострадания.
«Надо же, живем в одном районе, и я до сих пор никогда их не встречала», — удивлялась про себя Асида.
Хотелось оставаться в их обществе, слушать веселые шутки, переглядываться словно бы невзначай. Но тут подкатил автобус, следовавший в Ачандары. Люди поспешили к нему. Асида как-то против воли устремилась за всеми.
— Так вы из Ачандар? — воскликнул ее «рыцарь».
— Не увлекайся вопросами, Химца, не видишь, автобус отходит.
«Химца... прекрасное имя». Асида спрятала его в самой глубине сердца.
— Пусть отходит! Не видишь разве, автобус переполнен. Лучше мы сейчас поищем для девушки попутную машину.
Кажется, Химца не такой уж молчаливый, как ей сначала показалось. Нет, нет, она поедет вместе со всеми, ведь среди пассажиров много знакомых, односельчан, ей надо ехать с ними.
Асида поблагодарила друзей, поднялась в автобус, а парни подали ей чемоданы, но так неохотно, что сразу было видно: такое расставание их не устраивает.
— Эй, Асида, — крикнула Нюра, ее подружка, из глубины автобуса, — тебя можно поздравить с окончанием института?
В это время автобус тронулся.
«Асида, Асида», — кричали ребята ей вслед и махали руками.
Она смотрела на юношей, пока они не скрылись из глаз. Зосим старательно выговаривал какие-то слова, тщетно рассчитывая, что она догадается по движению губ, а его друг, сунув руки в карманы, неотрывно смотрел на нее. Просто смотрел. Вот оба парня скрылись из глаз. Но она продолжала видеть ясное узкое, как месяц, лицо Химцы. Таким она его и запомнила, таким он отныне представал перед ней, когда она вызывала его образ.
Вот какая это была встреча. Никто ее не подготавливал, не организовывал, даже не ожидал. Но с этого дня изменилась жизнь двух молодых людей, с этого дня в сердце Асиды залетела искорка, разгоравшаяся все ярче и горячее. Высокий, с тонкой талией и ясным лицом, с бездонными черными очами под четким рисунком бровей — вот каким она его видела! «Голубоглазая» — все еще слышалось ей, и сердце обдавало горячей волной. «Голубоглазая» — ласковое слово навевало покой и блаженство. Что бы она теперь ни делала, она без конца «мечтала о новой встрече. Они еще встретятся, подобно горному листку, встречающему однажды равнинный листок, как говорят абхазы.


Весна прекрасна везде. Но в родном селе Асиды Ачандары она особенная. Здесь горы, как белые крепости, вечно покрытые чистым сверкающим снегом, стоят в ряд, поддерживая друг друга плечами. А у их подножья, где лежит село, даже зимой не бывает снега. Может быть, поглядывая на снежные вершины, ребятишкам хочется поиграть в снежки, но что поделаешь!.. Зато весной сады покрываются белыми шалями, будто их укутывает снежное покрывало. Столько здесь цветущих яблонь, алычи, груш, вишен, черешен и много чего еще, что кажется — в село пришла русская зима.
И потому, когда в высокогорное село Псху летит вертолет, его пассажиры, минуя село Ачандары, приходят в недоумение: «Не снег ли выпал у ачандарцев?!» Снег весны и чистоты посылает им абхазская природа.
Асида с начала учебного года стала преподавать в своей родной школе в старших классах. С первого дня она столкнулась с трудностями. Но где их нет? Девушка с головой ушла в работу, не разрешая себе теряться в критические минуты. Никто не знал, как глубоко запрятала она до поры свои мечты.
Осенью Асиду послали на совещание молодых специалистов сельского хозяйства. Ей просто повезло: как-то приезжал в Ачандары корреспондент и упомянул об Асиде как дельном агитаторе. Асида бережно хранила тот номер районной газеты, потому что там и про Химцу было написано, портрет его помещен. Теперь она надеялась увидеться с ним на совещании.
Со времени их встречи в автобусе Асида, не переставая, думала о Химце и теперь уже точно знала, что любит его. Как-то в минуту откровенности она рассказала матери о приключении в дороге. Обеспокоенная мать, привыкшая после смерти мужа во всем советоваться со старшим сыном, пересказала все Нурбею, и оба они остались недовольны. Как же она не знает, что за род Цимцба, к которому принадлежит этот парень! Из этого презренного рода бывший муж ее тетушки — как он недостойно с ней поступил! И вообще: неужели Асида, девушка с высшим образованием, не выберет себе городского парня! Взять хотя бы Адгура — он так ясно давал понять на протяжении пяти лет совместной учебы в институте, что у него самые серьезные намерения.
И Нурбею, и матери он очень нравился...
В течение всего дня на совещании Асида несколько раз видела Химцу издали, он проходил по ряду, спеша занять место перед началом; потом, в перерыве, стоял с ребятами у входа и все посматривал по сторонам.
На концерт Асида опоздала и сидела на балконе. Сейчас она видела сверху, как Химца опять искал кого-то в толпе выходящих из зрительного зала. Вот к нему подошли Зосим и Шара. Он о чем-то спросил их. Они показали ему на балкон: Химца поднял голову. Глаза их встретились.
— Где ты пропадаешь, голубоглазая? — Химца встретил ее у лестницы, переволновавшийся, еще больше похудевший за время разлуки. Но его лицо светилось лаской и радостью при виде девушки.
— Я не пропадала...
Куда-то все исчезли: Нюра, что спускалась с ней вместе с балкона, Шара и Зосим, вообще все люди. Никого и ничего не было на свете, только они одни шли по улице, и городские щедрые фонари освещали их чистые взволнованные лица.
— Асида!.. К чему слова... ты ведь все понимаешь сама...
Какой-то холод пронзил ее тело. Она так долго мечтала об этой встрече, столько разных признаний слышала она в мечтах своих.
— Если ты рождена для меня, будь моей женой! Вот сейчас, слышишь, с этой минуты, ты жена моя навсегда! — Химца осторожно взял ее руки: — Давай бродить вместе до самого рассвета!
— Нет, Химца... — «Нет» всегда готово вырваться из уст девушки. — Это невозможно! Надо повременить... Давай подождем до другого раза. Право. — Асида с трудом понимала сама, что она говорит.
— Асида, голубоглазая моя, как я тебе верю, чистому твоему сердцу верю, счастье ты мое...
Белая луна освещала эту неповторимую в их жизни ночь. Белые горы, как гривастые скакуны, охраняли их с севера. Белые гряды волн катились к городу, подгоняемые беспокойным морем...
Вдоль моря со скоростью ветра неслась в сторону Бзыби машина, а в ней сидели Химца, Асида, Зосим и Шара. Машина остановилась во дворе Цимцба, откуда вскоре люди услышали свадебную песню «Радеда».


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Плотно прикрыв за собой дверь, Асида сидела в комнате молодоженов, погруженная в темноту и в свою беспросветную печаль. Тяжелые думы безжалостно терзали ум и сердце. Как река в жаркое лето, обмелела и высохла радость Асиды. «Что мне теперь делать, как и где дальше жить?» — Она со стоном упала головой в подушку.
...Она не знала который час и сколько времени провела в забытьи. Но вот открылась дверь, и Кунта, окликнув, сообщил, что какие-то люди спрашивают ее.
— Кто они?
Не дожидаясь ответа, Асида встала, привела себя в порядок, вышла. В этот тихий вечер ей предстояло выслушать всех своих родственников, всех мужчин и женщин, пришедших уговорить несчастную молодую жену покинуть дом своего мужа.
Первым заговорил ее дядя:
— Дад, если ты хоть немного нас уважаешь, выслушай, и ты согласишься с нашим предложением. Мы не можем тебе позволить оставаться в этом фактически чужом для тебя доме. Прочь колебания: ты должна сегодня же покинуть враждебный нам род.
— Согласись, Асида, нечего медлить, — подхватила мать. — Ты достаточно унижала нас. Как видишь, ничего хорошего не может быть, если девушка выходит замуж не из отцовского дома. Словно глупая овечка, ты ушла за чужими парнями. Однако есть еще на свете божье провидение... — Мать, наверно, могла бы говорить еще долго, но ее перебил Нурбей:
— Может, ты оглохла, Асида? Клянусь прахом отца, я покончу с собой, но раньше убью тебя, если этот позор будет продолжаться.
— Ты видишь, до чего ты всех довела, лучше уйдем отсюда поскорее, — шептала, приблизившись, ее двоюродная сестрица.
Асида стояла в кругу озлобленных родственников, ошеломленная, словно в зверином логове.
— А ну пошли! Хватит, рассуждать! — Нурбей резко схватил ее за руку. В этот момент на балкон дома вышел Химца с белой от бинтов головой. — Ну что, будешь любоваться на этого слепца?
— Идем, идем, Асида, идем, голубушка, горе ты мое горемычное. — Мать сменила грубость на ласку.
Но Асида хорошо знала, что среди своих родственников ей нечего искать сострадания:
— Оставьте меня в покое, прошу вас. Вы люди с камнем вместо сердца, вы не поймете меня.
Асида бросилась к дому, взлетела на балкон, нежно обхватила забинтованную голову мужа и прижала ее к груди. Химца склонился к ней — так малыш ищет у матери защиты от бед. И, хотя голова его была забинтована, черные глаза здоровы и открыты.
Словно ураган смел их, исчезли со двора все родственники.
Двор почему-то оказался покрытым золотистым ковром, и они гуляли с Химцой по этому ковру. Потом Химца отделился от нее, приподнялся над землей и куда-то полетел. Асида дико закричала, так что весь дом проснулся от этого крика. Но никто не вошел к ней...
С большим трудом Асида привела в порядок мысли. Так, значит, это сон... Химцы не было. Лишь на стене по-прежнему висела его фотография. Как и во сне, он смеялся и радовался, и его прекрасные глаза проникновенно заглядывали ей в душу...
Четвертый день жила Асида в доме мужа. Что это за замужество, не было сил думать. Кругом шептались, что она нарушила обычай.
«Наверно, надо мной только ленивые не смеются. Боже, как же это я, в самом деле, вышла замуж, прямо с улицы?!
А что если меня и вправду покарали высшие силы? Быть может, моя мама прокляла меня? Мама, милая, родная, что я сделала дурного? Ведь я полюбила, а ты не поддержала меня. Я вышла замуж, как того хотел мой Химца. Не ругай же меня. Ведь я и так несчастна: не успела перейти порог моего нового дома, а у меня его уже нет».
Асида горько плакала и все смотрела на фотографию Химцы. Ей казалось, что и мама, и Химца слышат ее и сочувствуют ей.
«Милый, я не верю, чтобы твои глаза ослепли. Ведь я не успела в них насмотреться. Вот и во сне твои глаза сверкали черным пламенем, как прежде. Сон обязательно превратится в явь, я верю в это!»
Но после надежды вновь наступало отчаяние. Сомнения сжигали девушку. Что, если мать и родственники в самом деле потребуют ее возвращения к родительскому очагу. Она упрекала себя, что не настояла на том, чтобы ухаживать за мужем. Какая она робкая, ненаходчивая...


Химцу оставили в районной больнице. Посильная помощь ему была оказана немедленно. Пока раненому обрабатывали рану, Зосим метался по коридору. Он очень изменился.
— Если разрешат присматривать за Химцой, останешься ты, Зосим, — сказал Рашид и тут же прикусил язык: на него были устремлены в мольбе голубые глаза Асиды, полные слез. Да, ранен не только Химца, ранена и эта невинная девушка. Вот уж правду говорят: чему быть, того не миновать.
А Химца лежал молча и, казалось, не интересовался, будет, ли кто-нибудь рядом с ним. Это только казалось. Бедный юноша ничего сейчас так не желал, как присутствия любимой. Он верил, что его скорее вылечат, если рядом с ним будет Асида. И все-таки он молчал: а вдруг ей тяжело видеть кровь, вдруг он будет стонать во сне, трудно нежной девушке ухаживать за раненым. Пусть же лучше останется Зосим.
«Он не захотел, чтоб я осталась рядом», — всю обратную дорогу с горечью повторяла про себя Асида. Потом она взяла себя в руки, заставила рассуждать здраво, напомнила самой себе, что у нее благородный щепетильный муж. Конечно, он любит ее и поэтому щадит, оберегает от страданий, даже находясь в таком состоянии...


Физа, кажется, не сдвинулась с места за время ее отсутствия, будто окаменела. Шара присматривала за ней. Вообще Шара взяла на себя все заботы по дому, где все потеряли покой, никто не находил себе места, словно слепые, наталкивались друг на друга, либо забивались в угол и замирали.
После полубезумного сна о родственниках Асида еше долго металась в своей комнате, но под утро все-таки уснула.
Ее разбудили куры, всполошившиеся под окном. Она выглянула: тень ястреба пронеслась над двором, но все цыплята успели попрятаться. Хищная птица взмыла в высоту.
— Ага, ничего тебе не досталось!..
Надо было продолжать жить. Асида решила приняться за уборку. Она умылась, прошлась по дому — нигде никого не было. Значит, она все-таки заспалась. Вот общая комната. Вот кухня. Двор. Что же ей все-таки делать?
Опять в голову прокрались дурные предчувствия. В любую минуту могут появиться родственники. Сейчас им это будет даже удобнее. Они просто силой увезут ее. Она представила, как ее заперли в родном доме. И она уже никогда не увидит милого мужа! С ужасом смотрела Асида на проселочную дорогу.


Село Бзыбь лежит на склоне и у подножья горы, покрытой вечнозелеными соснами и кипарисами. Прямо под этими могучими деревьями приютились дома. Мимо них несется проворная и здесь еще не такая широкая, как внизу, у моря, река Бзыбь. Она щедро подарила селу свое имя. Сколько ни иди вдоль берега, места здесь одно краше другого. Сколько ни купайся в этой благословенной реке, не накупаешься. Вода здесь чище самого неба, ее сотворил бог.
На камне на берегу сидел Зосим, уныло опустив голову. Рядом — Шара, они вели тихий разговор.
— ... Если я покончу жизнь самоубийством, люди скажут, что я испугался наказания, смалодушничал. А что мне делать, как дальше жить, как дышать, смотреть на мир, когда Химца лежит с завязанными глазами и ничего не видит?! — голос его задрожал, ему стоило огромного усилия не заплакать при девушке. После долгой паузы он взглянул на Шару. — Почему ты молчишь? Ты можешь мне что-нибудь посоветовать? Разве ты не видишь, как я нуждаюсь в твоем совете?!
— Зосим, что я могу тебе сказать. Я всегда не любила это твое ружье. Как сердце чуяло, что оно тебя погубит.
— Эх, люди... Тоже — сердобольные. Ну, зачем они помешали Кунте убить меня? Я бы уже отмучился...
— Убить тебя? Как ты можешь так говорить. Зосим, не отчаивайся. Ведь Химца любит тебя, твоя смерть ранила бы его еще раз, теперь уже в душу!..
Вот увидишь, наш Химца выздоровеет, будет снова зрячим! Не отчаивайся, ты ведь не девушка. Ты мужчина. Мы обязаны теперь помогать Химце и Асиде. Знаешь, как мне жалко ее!.. —слезы потекли из глаз доброй Шары.
И вспомнил Зосим первый день их встречи с Асидой в автобусе. Какие они тогда были счастливые! Какие красивые были Асида и Химца! А глаза у них — у одной голубые, у другого черные. Ну, почему именно с ними произошло такое непоправимое несчастье!.. Зосим швырнул в воду камешек. В прозрачной глубине тот опустился на дно, а на поверхности мягко растекались круги.
— Ну, а что говорит Асида обо мне?
— Что она может сказать о тебе плохого. Она ведь умная, самая умная и деликатная среди нас. Только на душе у нее черным-черно. Я знаю, она очень любит Химцу, не каждая девушка способна; так глубоко любить, ее чувство умрет вместе с ней, вместе с ней ее любовь сойдет в могилу.
— Ия виновник их страданий. Из-за меня двое влюбленных не могут быть счастливы! Зачем я не умер на час раньше, чем увидел Химцу в тот день! Будь же я проклят навеки!..
— И мы не оставили их в первую ночь одних. Помнишь, я, как дурочка, преградила нашему Химце путь к невесте...
Потом они долго молчали, каждый про себя обдумывая все случившееся за последнее время.
— Знаешь, Шара, самое страшное еще не случилось. Вот если Асида покинет Химцу, тогда уже ничего не поправишь. Мне придется нарушить тогда свою клятву, взять в руки оружие и всадить в собственный лоб такую же пулю, какой я погубил моего друга. Клянусь, Шара, что я так сделаю.
— Зосим, ты опять малодушничаешь и трусишь! А лучше знать правду, какой бы горькой она ни была, так в беде... Хорошего же ты мнения о девушках! — Шара обиженно замолчала.
А Зосиму от ее упреков стало чуть-чуть легче. Будто в сердце проник тоненький лучик света. Так после непогоды прорывается к людям солнце и проникает в самые темные и глубокие горные теснины. Зосим взял руку Шары и заглянул ей в глаза.
— Не знаю, что бы со мной сейчас было, не окажись тебя рядом.
Шара отвела взгляд. Хотя она была решительной девушкой во всем, но когда так смотрит парень...
— Ты, Зосим, не слушай, что болтают злые языки, не бойся пересудов и сплетен. У тебя теперь одна задача: вылечить Химцу. Если в Сухуми ему не помогут, найдутся ведь и другие врачи. А насчет бригады не беспокойся. Мы уже собирались, поговорили, ребята сказали, чтоб я тебя пока заменила. Не возражаешь? Не бойся, план выполним, ни одного чайного листочка в поле не оставим.
— Что ты, Шара, я очень рад за бригаду! Ты только, пожалуйста, разъясняй людям правду о моем случайном выстреле. Меня, наверно, долго не будет в Бзыби.
— Я же сказала: не волнуйся, все будет в порядке! — Шара повернула к селу. — Да, здесь все будет нормально, главное, чтоб вы там...
— Сухумские врачи считают, что один глаз безнадежен. Но я еще никому об этом не говорил. — Зосим опять сокрушенно застонал.
— Господи, ну пусть у Химцы сохранится хоть один глаз! — Казалось, Шара воздевает руки к самому богу. Наверно, религия родилась в минуты отчаяния.
На противоположном берегу показались две женщины.
— Похоже, знакомые...
— Шара, Шара, это же родственница Асиды и она сама! Вот видишь, я же тебе говорил, что они не успокоятся, пока не переманят ее назад.
Теперь уже и Шара видела, что между женщинами происходит серьезный разговор.


— Загубила ты себя и свою молодость, непослушная, непутевая племянница!..
— Прошу тебя, тетя, оставь меня в покое, неужели ты пришла только для того, чтобы ругать меня!
— ...Ты же губишь себя во цвете лет. Молодая, красивая, и что же: не вдова, не мужняя жена! Разве не видишь, этот парень уже никогда не будет полноценным здоровым мужчиной. Молчи, не возражай! Безоговорочно слушай меня. Да я просто не могу без тебя возвращаться, твой брат Нурбей придет в ярость, увидев меня одну.
— Зачем вы все вмешиваетесь в мою жизнь? Разве мало на свете бед и страданий, которые люди несут с достоинством. Не мешайте же мне, — Асида почти рыдала.
— Он сле-еп, понимаешь ты?! Ослеп он, несчастная, и спасенья от этой напасти нет.
Закрыв уши ладонями, Асида страстно замотала головой:
— Нет! Нет! Он не был слеп, когда я его полюбила, он не был слеп, когда я вышла за него замуж. Как же я теперь его оставлю, если он ослепнет. Тем более я буду с ним до конца, ясно тебе?
Оставив тетю, Асида круто повернулась, перешла, пошатываясь, речку и уже на самом берегу, поскользнувшись о камни, упала на землю, но подниматься не стала, а так и осталась лежать, уткнувшись головой в прибрежный песок и громко рыдая.
Зосим, Шара и откуда-то взявшийся Камуг мгновенно очутились рядом с ней. Асида протянула руки к Зосиму:
— Брат мой, скажи мне правду, неужели Химца ослепнет? Зачем ты лишил нас света?!
Зосим помертвел.
— Меня мучают родственники. Разве они понимают, кто такой Химца. Он для меня все, весь мир, а они говорят о нем пошлые глупые слова! — Асида рыдала в голос.
Шара осторожно положила голову Асиды себе на колени, гладила ее волосы и тихонько что-то приговаривала. Асида голосила все тише, тише, а потом умолкла и затихла, как ребенок на коленях у матери,
— Знаешь, Асида, — Шара наклонилась над подругой. — А Химца не так уж плохо чувствует себя в Сухумской больнице: видишь, он прислал Зосима за тобой, чтоб ты поехала навестить его.
Асида с недоверием посмотрела сначала на Шару, потом на Зосима.
— Когда можно ехать?
— А вот сейчас и поезжайте, зачем же медлить.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Если встать на центральной улице лицом к северу, рядом с Ботаническим садом увидишь здание республиканской больницы, полускрытое вечнозелеными деревьями.
Глазной корпус находился в глубине двора. Сколько людей побывало тут в надежде вернуть зрение, видеть мир во всей его красоте и многообразии. Сколько людей заново родились здесь, снова обретя счастье видеть близких, читать книги, работать.
Но каково человеку, который поднявшись в этот дом с надеждой, уходит отсюда окутанный все тем же беспросветным мраком?
— Неужели я безнадежно несчастный человек? — спрашивал себя Химца.
Вот уже несколько дней он здесь. Головные боли преследовали его, словно кто-то без конца пронзал его голову острыми тонкими спицами. Без конца сновали вокруг него врачи и медицинские сестры. Время от времени чей-то голос обращался к нему. «Не Асида ли?». Нет, к сожалению, нет.
—Водицы не хотите? — Чьи-то мягкие теплые руки поправляли подушку. Его сердце наполнялось благодарностью к безымянной доброте. Хотелось заплакать от боли и бессилия, но и слезы у него иссякли. Только сердце плакало. «Не сердцем — глазами хочу я увидеть этих добрый заботливых людей».
Вот еще один голос, уверенный голос женщины-врача:
— Не надо ничего бояться, молодой человек, мы постараемся помочь тебе.
Как чисто говорит по-абхазски эта докторша.
— Вы — абхазка? — Химце это кажется добрым знаком. — Не знал, что у нас есть глазные врачи абхазки!
— Вот видишь, какие бывают чудеса. — Голос Мери Яковлевны смеется над ним, но без издевки, по-доброму. — В чудеса человеческого разума надо верить. Мы, врачи, верим, и ты тоже верь, молодой человек. Договорились?
— Конечно! Я и часа не смог бы теперь прожить без надежды на выздоровление. Спасибо вам...
Мери Яковлевна с грустью смотрела на запеленутую в бинты голову Химцы. Вот он повернулся лицом к стене. Наверно, так он чувствует себя спокойнее. «Совсем молодой... Какое несчастье!..»
Врач встала с табуретки, на цыпочках вышла из палаты. «Мы обязаны сохранить зрение этому парню!» — говорила она себе, идя по коридору. В самом конце, со стороны лестницы, она услышала какой-то шум, спор. Швейцар не пропускал Асиду и Зосима.
— Мери Яковлевна, — увидел ее Зосим, — здравствуйте! Скажите, чтоб нас пропустили... Это Асида, я вам говорил о ней, дайте ей разрешение дежурить возле мужа.
Мери Яковлевна наметанным глазом охватила фигурку Асиды. Это, конечно, непорядок, но девушку было жаль так же, как и ее мужа.
Войдя в палату, Асида просто остолбенела, потеряла способность двигаться: такое она видела только в кино: вытянутое пластом тело и почти целиком забинтованная голова.
Зосим подошел к кровати больного с сообщением о приезде Асиды.
— Зачем?! — воскликнул Химца, полагая, что они пока одни. — Ведь она испугается меня.
— Ничего я не боюсь! — голос Асиды задрожал от обиды. — Почему ты так думаешь, Химца...
Больной молча протянул ей руку, она взяла обеими руками побледневшую, похудевшую руку мужа.
Зосим незаметно вышел из палаты.
Асида и Химца ни о чем не говорили друг другу, но их молчание было полно глубокого смысла. Так молчат только молодожены, оставшись наедине друг с другом. И пусть у них не было брачной ночи, все равно они уже сроднились.
Грустно им сейчас, но то светлая грусть. Они вместе, они не одиноки.
Молчала Асида, чувствуя тепло руки Химцы. Молчал Химца, слыша, как бьется пульс любимой. Ему хотелось, чтобы она села рядом с ним на кровать, обняла его и долго бы ему о чем-нибудь говорила, все равно о чем. Тогда, быть может, утихла бы его боль и, может быть, он сквозь бинты разглядел бы любимое лицо. Только подумать, как мало он на нее смотрел раньше, да еще сам, по нелепой воле обычая, скрывался где-то, урывками встречаясь с Асидой. А теперь он слышит, как испуганно пульсирует ее кровь, и не может прогнать ее страхи.
— О! — словно стон, вырвалось из груди Химцы.
В сердце Асиды запеклось столько горя, что было странно, как оно еще не сгорело. Казалось, выплаканы все слезы.
— Асида, трудно тебе со слепым...
— Не говори так, лучше молчи, милый! — Асида горячо обняла Химцу, и тут слезы словно прорвали плотину, омывая руки и грудь мужа.
А для него эти горячие слезы были живительным дождем, напоившим иссохшую почву. Все в нем внезапно и сладко расслабилось, на лице проступила тихая улыбка. Даже сознание, что он не видит Асиду, хотя по-прежнему страстно хочет видеть, уже не доставляло ему прежнего страдания. Боль в глазах, боль в голове, бесконечная темнота, беспрерывное мучение. Неужели это навсегда?
Первой заговорила Асида.
— Мы только что видели твоего лечащего врача, Химца. Она говорит, что скоро тебе станет лучше. Надеюсь, ты доверяешь ей?
Жена! Конечно, это ее святая обязанность — подбодрить мужа. Даже если это ложь. Святая ложь во спасение. Наверно, Асида лгала впервые в жизни. Но это мудрый женский инстинкт подсказал ей, как она должна теперь держаться и что говорить.
— Верю, верю, моя Асида! Только бы ты верила во все лучшее, что должно быть впереди.
— А я тоже верю, правда-правда, честное слово!
— Несчастье — временное состояние человека, счастье — вечный спутник любви и согласия, да?
— Да! Несчастье пройдет, счастье останется...
— Ты, конечно, утешаешь меня. Но это неважно. Не могу я остаться слепым, вот и все.
Асида то гладила любимого по руке, то проводила пальцем по лицу и, чувствуя, как это приятно ему, снова гладила его руки. И Химца в ответ легонько сжимал ее пальцы, благодарно подносил их к губам. Потом, как это делают слепые, принялся нежно ощупывать ее лицо.
— Голубоглазая... — шептал Химца.
— А я все равно вижу твои глаза, Химца.
— Помнишь, как мы с тобой встретились в последний в раз в глубине нашего сада? Зачем ты тогда убежала?! Поговорили бы подольше, никто не мешал нам.
Бедный Химца, ведь всем влюбленным кажется, что у них впереди — вечность, они не жадные, легко и бездумно отпускают друг друга и только потом, слишком поздно, узнают, что нельзя расставаться с любимыми.
— Ох, Асида, нам-то ничего, а вот Зосима так жалко. Ему гораздо тяжелее, чем нам. Сколько к нему теперь прилипнет сплетен. Я тебя прошу, люди тебя уважают, разъясняй всем, что он ни в чем не виноват! Он же предан нам всей душой. Помнишь, как он помогал нам, чтоб мы поженились.
— Химца, милый, как говорят в России, на каждый роток не накинешь платок. Все равно найдутся злые языки.
— А скажи, пожалуйста, мои родные простили Зосима?
— Конечно, простили!
Увы, и это была святая ложь.
— Ты следи за Кунтой. Вообще, поговори с ним как следует, скажи, Химца, мол, не разрешает тебе таить зло против его друга.
— Хорошо, ты не волнуйся.
— А что слышно о твоих родственниках, Асида? Никто не приезжал, не звали тебя?.. — Асида сразу вспомнила приезд тети, но промолчала, лишь отрицательно мотнула головой, но Химца услышал ее. — Если они приедут, начнут укорять тебя, ты на них не обижайся, постарайся понять свою мать...
— Знаешь, все-таки мои родственники должны понять, что в наше время девушка сама распоряжается своей судьбой.
— Это так, конечно... Но все же, если ты решишь... ну, если ты захочешь вернуться... — Химца почувствовал, как резко привстала Асида с постели, но тут же опять села. — Ты не думай, я тебе очень верю. Но если что-то встанет между нами... Асида, я бессилен... — Химца замолчал. Все у него внутри замерло, радость, только что витавшая над ним, куда-то отлетела. Но он все равно считал своим долгом довести до конца этот разговор. Он его обдумал в долгие бессонные ночи, когда голова горела в огне среди всеобщей больничной тишины. — Сама подумай: вдруг я останусь инвалидом? Что же, ты будешь ухаживать за мной как за ребенком? Я не вынесу того, что ты несчастлива со мной.
Пока Химца говорил, он все отчетливее понимал, как безжалостны его слова, как они ранят и убивают их любовь, коверкают их судьбу.
— Вот что, Химца. Нам надо с тобой договориться: мы не должны поддаваться мрачным мыслям. И ничего плохого не говорить друг другу, даже если покажется или даже если это плохое будет правдой... Вот мне, например, недавно приснился сон, — Асида положила голову на грудь мужа. — Мне приснился сон, что ты здоров...
— Асида, Асида! — с любовью повторял Химца и гладил без конца ее шелковистые косы. — Кто дал тебе это нежное имя?
И она стала рассказывать ему, как в их селе жила когда-то девушка по имени Асида... Вдруг она услышала стук сердца Химцы. Под белой больничной рубахой виднелась мужественная грудь. Ей стало не по себе, почему-то стыдно, неловко (ведь и тела не сразу роднятся, для этого нужно время). Она слегка отодвинулась.
— Так здесь сидит не моя жена? Ошибка, наверно, произошла какая-то? — шутливо опросил Химца.
Асиде понравилась шутка мужа. Но ответить на нее она еще тоже не умела. Чтобы не молчать, она спросила, прошла ли боль в голове.
— Удивительно: пока тебя не было, я еще терпел, такая была боль. А сейчас гораздо легче!
В дверь постучали, и тут же вошли незнакомый мужчина в халате, Мери Яковлевна и Зосим. «Это главврач глазного отделения Нодар Михайлович Пипинашвили», — шепнул Асиде Зосим.
— Так вот она какая, наша главная помощница, — воскликнул главврач, глядя на девушку.
От него не укрылось, что она недавно плакала, но он сделал вид, будто ничего не заметил. Подошел к постели. Асида отступила в сторону. Послушал пульс. О чем-то спросил Мери Яковлевну по-латыни.
Асида переводила взгляд с одного врача на другого. В то время как она пыталась по выражению лиц узнать их мнение о здоровье мужа, она сама подвергалась незаметному, но тщательному наблюдению.
Асида смутилась, встретившись взглядом с Мери Яковлевной. Ей показалось, что она прочла в них приговор себе: «Что ты хочешь от нас? Твой муж неизлечим, он навсегда останется слепым, как ты сама этого не понимаешь?»
В самом деле, зачем Химце ее глупая любовь, ему нужна опытная помощь врача. Но тут же она упрекнула себя в слабости: как она может сравнивать или противопоставлять себе Мери Яковлевну, ведь на той лежит такая ответственность, такое благородное дело она делает»...
Стояли жаркие дни. В палатах настежь открыты окна, но все равно душно. Если встать у подоконника, видны больные в саду: выздоравливающие либо профилактически наблюдаемые пациенты. Те же, кто погружен во мрак, перевязанные бинтами, томились по палатам. Потерять зрение — потерять жизнь, это поймут лишь те, кто испытал страшный недуг слепоты.
«Пусть бы он остался без руки, без ноги, лишь бы видел», — шептала иногда про себя Асида. Она выходила из палаты, если была уверена, что муж спит, и бродила по коридорам. Уже несколько раз она подходила к двери с табличкой «Главврач». Сегодня девушка набралась смелости, постучалась и чуточку приоткрыла дверь. За столом сидел Нодар Михайлович и что-то писал. Он поднял голову, увидел Асиду, улыбнулся и жестом пригласил ее войти. Радушная улыбка на мгновение сменилась обеспокоенностью:
— Что, больному хуже?
— Нет, нет, ему хорошо, он заснул. — Асида почувствовала, что краснеет, и смутилась еще больше.
— Слушаю вас, присаживайтесь. — Он знал, зачем пришла эта девушка. Сколько людей ежедневно подходят к нему с одним и тем же.
Как мучительно трудно задать врачу вопрос. Наконец, она решилась:
— Доктор, скажите, есть ли какая-нибудь надежда, что ему будет сохранено зрение? Вы только не подумайте, что я не доверяю вам или сомневаюсь в чем!.. Мне надо только знать ваше мнение. Пожалуйста!
— Я все понимаю, не беспокойтесь. Как вас зовут?
— Асида.
— Так вот, дорогой друг Асида. Bы мне внушаете доверие и, надеюсь, я не ошибусь в вас. По-моему, вам лучше знать Асиду, она никогда нe бросит друга ведь? Если бы я разговаривал с матерыо Цимцба, я бы пощадил ее. Но вы — жена, даже невеста, вам надо знать всю правду. Как мне сказали, несчастье случилось чуть ли не в день свадьбы. Постарайтесь спокойно меня выслушать и здраво все обдумать.
Асида втянула голову в плечи и сдалась, как бы в ожидании удара.
— Ну вот, я уже напугал вас, милая моя? Не надо, не надо паниковать... Поверьте, когда поживешь на свете, начинаешь свои несчастья сравнивать не с более удачными судьбами, а с еще более страшными... В нашей врачебной практике бывают случаи и похуже, когда мы заранее уверены, что бессильны, обречены на неудачу. У вашего Химцы тяжелое положение. Дробь поразила оба глаза, особенно пострадал правый. Позавчера, перед вашим приездом, мы сделали больному, как бы сказать, предварительную, частичную операцию. Когда мы с Мери Яковлевной осматривали его сегодня, мы пришли к мало утешительному выводу: пока что никакого улучшения нет. И все же опыт и интуиция подсказывают мне, что положение не безнадежное. Главное — время и терпение. Если бы магнит мог вытянуть осколки дроби... Не понимаете? Сейчас попробую объяснить поподробнее. Операции, с помощью магнита, то есть магнитные, как правило, более успешны: магнит после предварительного рентгена, устанавливающего расположение осколков, вытягивает из глазного яблока инородные тела. Увы, в данном случае магнит бессилен достать осколки. Видимо, нам придется вмешаться иным образом. И вы можете быть уверены, милая Асида, мы все сделаем, чтобы не отдать вашего мужа в лапы проклятой слепоты.
Асида проникалась все большим доверием к этому спокойному пожилому человеку. Вот он встал, снял очки, протер их носовым платком таким домашним, обыкновенным движением, как если бы это был ее отец, или дедушка, или учитель...
— Я вижу, вы серьезная девочка и по-настоящему любите своего мужа. А знаете, как много значит для больного моральное состояние? Ого!..
«Если любовь так всесильна, как же с нами могло случиться такое несчастье в пору самого расцвета нашей любви?!» — с грустью подумалось Асиде.
Словно угадывая ее мысли, Нодар Михайлович сказал:
— О, жизнь, — непростая штука, чего только не случается в ней. Но жизнью движет добро, согласие, любовь. Зло и неверие ничего не рождают. Любовь двигает горами... Я не очень старомодно говорю? — Асида горячо замотала головой. — А то, знаете, встречаются такие женщины, которые в трудное время теряются, отступают перед бедой, мечутся, стенают и этим самым только мешают своим мужьям. Нет, нет, я не намекаю на слабодушных, которые в пору испытания уходят туда, где их ждет благополучие... Асида, голубчик, я бы просто не разговаривал с вами, если б предположил в вас такое! Но мне, как врачу, мало сейчас того, что вы любите своего Химцу Цимцба. Вы нужны и мне, и Мери Яковлевне как наша помощница, союзница...
Они помолчали. Не будет же Асида доказывать, что она не бросит своего мужа. Да, она постарается действовать на Химцу ободряюще. Ей вдруг стало тревожно, как это она на такой большой срок оставила своего больного без присмотра. И просто она соскучилась без Химцы. Асида встала, поблагодарила.
— Живи с надеждой! И она тебе поможет, — повторил главврач еще раз.
Асида мелькнула где-то за дверью...


ГЛАВА ШЕСТАЯ

Они жили с надеждой. И все-таки состояние Химцы начало ухудшаться. Трудно стало и больному, и родным, и даже врачам сохранить мужество. Боли не прекращались ни днем, ни ночью. Обессиленный бессонницей, Химца все больше хандрил, у него исчез аппетит, он не хотел разговаривать. Молча лежал, повернувшись лицом к стене, и думал о том, что он никогда не поправится.
Асида не покидала его ни на час. Ах, если б он мог хоть на мгновение увидеть, как лучатся любовью и состраданием ее глаза, когда она, стоя у изголовья, следит за ним: не хочет ли он воды, не пора ли принять лекарство, удобно ли ему лежать, не надо ли сменить белье...
— Доктор, ну хоть немножко мне увидеть бы всех вас, а потом я согласен снова терпеть темноту...
Какая-то сила не давала и Зосиму надолго отлучаться из больницы. В селе он вообще не мог показаться. Всякое дело валилось у него из рук. Порою он уже совсем был готов спуститься к морю и уйти в его глубины... Однажды, когда он метался по больничному двору, где все уже знали друг от друга его трагедию, к нему подошел один старик и рассказал, что в Одессе есть такой институт — имени Филатова. Там работают профессора: ученики этого знаменитого ученого, вернувшего зрение тысячам несчастных.
— Если не веришь, пойди к Нодару Михайловичу, спроси у него...
— Мы и сами об этом думаем, молодой человек, — ответил ему главврач. — Традиции Филатова, не так давно умершего, подхвачены его соратниками. Химцу стоит показать им. Мы хотели только подготовить вашего друга, чтобы он мог совершить не легкое для него путешествие в Одессу. Так что подождите еще немного.
Терпение и настойчивость Асиды поражали буквально всех, от Физы, навещавшей сына, до нянечек в больнице. Что у него было на душе, можно было только догадываться, но перед Химцой и остальными людьми она была неизменно ровна, собранна, приветлива.
— И такая девушка убьет свою молодость рядом со слепцом, — слышалось иногда среди обитательниц женской палаты.
— Нет, это девочка взвалила на себя нечеловеческие трудности! — Мери Яковлевна взволнованно ходила по кабинету главного врача.
Нодар Михайлович молчал, что-то обдумывая.
— Мне думается, — продолжала она, — с нашей стороны просто преступно оставлять такую, прекрасную женщину без помощи. Не может он отпустить ее на волю, и она не уйдет, даже если б он прогонял ее. Я восхищаюсь ими, и все же мне за них больно. Я ведь тоже женщина и тоже абхазка. Мне ее как сестру родную жалко... Ну что нам делать, уважаемый Нодар Михайлович? День-деньской я об этом трудном случае думаю, сотни раз перечитала о подобных случаях в разных учебниках. Хоть от профессии отказывайся, в бессилии своем расписывайся...
— Так нельзя, Мери Яковлевна. Сколько трудных больных у вас было, сколько еще будет. Разве мы, врачи, имеем право отчаиваться.
— Видите ли, я думаю, что мы не можем рисковать еще и левым глазом Цимцба. Я считаю, что необходим консилиум, больше откладывать нельзя. Я не только врач, но и человек: мы боремся не только за зрение, мы спасаем необыкновенную, очень большую любовь...
Нодар Михайлович пообещал своей помощнице завтра дать ответ. На следующий день он послал письмо коллегам из Филатовского института. Через несколько дней пришел ответ, что там ждут больного.
Химце и Асиде было объявлено, чтобы они собирались в дорогу.


* * *

Весть о том, что Цимцба посылают в Одессу на операцию, разнеслась по селу на Бзыби. Ведь он всегда.был у всех на виду, так повелось с детства, он уже тогда был душой мальчишеских проделок. Так было и в юности. Когда два года назад Химца демобилизовался из армии и вернулся в родное село, вокруг него постепенно собралась вся молодежь. Его избрали секретарем комсомольской организации. Он так много занимался общественной работой, организовывал социалистическое соревнование между бригадми, устраивал концерты, походы, создавал кружки, что только любящий его Зосим мог выдержать такого непоседу в своей бригаде. Зосим был уверен, что, если б не страсть к общественным делам, Химца был бы более подходящим бригадиром, чем он сам или Шара.
Теперь, когда ребята собирались вечером в клубе, всем не хватало Химцы. Даже пожилые люди постепенно привыкли проводить здесь досуг.
Узнав, что Химца уезжает, комсомольцы обратились в правление с просьбой оказать ему материальную помощь. Семья Химцы не из тех, кто копит про запас, да и на свадьбу поиздержались, а здесь такое горе — человек уж сколько времени не работает. Не только правление колхоза дружно поддержало комсомольцев — все односельчане одобрили это решение. В Бзыби народ отзывчивый. Может быть, это их предки придумали пословицу: жизни человека, не то что заморским товарам, — цены нет...
Брат Шары — Родион Бутба, которого ребята послали к Химце в Сухуми, был потрясен переменами в товарище. Глухим слабым голосом Химца говорил, что больше всего его угнетает нелепость случая, из-за которого он пострадал. Одно дело стать инвалидом войны или получить увечье при спасении человека, попавшего в беду. Таких людей уважают. А что должны думать о нем, как к нему относиться? Душевные муки Химцы нельзя было видеть без сострадания. Родион, как мог, ободрял друга. Но напрасно он вспоминал, сколько добрых дел Химца сделал в колхозе. Больной только слабо махнул рукой.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Кажется, только одна тетушка Хамсед имела на все происходящее особую, прямо противоположную, точку зрения. Она по-прежнему была недовольна женитьбой любимого племянника, упрекала Физу, свою младшую сестру, в излишней сговорчивости и уступчивости: что это за невестка, которая приходит в дом прямо с улицы. И потом: если уже был у их рода однажды тяжелейший скандал с родом этой девушки, как можно было снова с ними породниться! Как будто мало красивых, чистых, добрых девушек в Бзыби и надо искать их на стороне!
Видит бог, она старалась, как могла, исправить положение. Когда на свадьбе выбрали амкиахпакила для невесты, ей даже дышать стало легче: ну хоть где-то удалось направить молодежь по нужному руслу. В сторону скороспелой невесты она принципиально и головы не поворачивала.
Очень уж ей было обидно за племянника. Такой парень! Будучи бездетной, тетушка Хамсед с рождением Химцы узнала поистине материнскую привязанность. Вот и Кунта вырос славным парнишкой, но разве сравнишь со старшим племянником! Да в целой деревне не было парня обходительнее и умнее. Хамсед такого случая не помнит, чтоб ее любимец возразил ей или
что-нибудь пообещал, да не сделал. Когда кончил десятилетку, с ней советовался, как быть дальше. Тетушка Хамсед отсоветовала поступать в институт, и он ее послушался. (Ах, милая тетушка Хамсед, она никогда не узнает, что Химца не решился оставить ее и мать с младшим братом без помощи!) И она оказалась права. Кто зарабатывал больше бригады Зосима и Химцы? Да она налюбоваться не могла на своего племянника! Ко времени его возвращения из армии она ему несколько невест присмотрела — на выбор. Он только улыбался, когда она с ним о женитьбе заговаривала, видно, стеснялся. Ну что ж, она его не торопила, пусть возмужает, оглядится, присмотрится к девушкам.
А эта Асида как снег на голову свалилась. Нежданно-негаданно. Сегодня увиделись, завтра объяснились, послезавтра поженились. Вот уж не думала тетушка Хамсед, что с ее племянником произойдет такое. Уж скольких она осуждала за легкомысленное поведение, а вот поди ж ты, в собственном роду такое случилось.
А уж когда это несчастье случилось, тут она от горя и от стыда чуть не померла. Подумать только, Асида, невеста, два дня в доме живет, при всем честном народе кинулась к бедному жениху, хотя по всем законам ее место в комнате молодоженов! Не только она, Хамсед. все уважаемые пожилые люди Бзыби осудили ее! Конечно, виду не подали, но кто же из них смирится с тем, что непорочная девушка, еще не став женой своему мужу, публично обнимает раненого, а потом садится с ним в машину, кладет голову жениха на колени и везет его в город. Хорошо еще, что председатель Рашид взял с собой амкиахпакила, хоть какое-то приличие соблюдено!
И вот сегодня, не выдержав больше разлуки с племянником и зная, что скоро его увезут в далекий город, тетушка Хамсед приехала в больницу, привезла всякой снеди, — поди они, тут совсем заморили бедного парня, — а заодно надо проверить, как здесь держится невестка.
Войдя в палату, Хамсед была потрясена до глубины души: она с трудом поверила, что на кровати ее племянник. Еще более жалкое впечатление производила Асида, исхудавшая, с вымученной улыбкой на бледных губах. Она быстро встала с табуретки, успев шепнуть Химце, кто к ним пришел.
— Боже мой, что мы наделали: мы убили счастье девушки! — Хамсед заплакала, раскрыла объятия, и Асида, легкая, как воробей, утонула в ее черных одеждах.
— Ах, нан, у меня нет иного счастья, чем здоровье Химцы. Здравствуйте, садитесь, поближе к племяннику.
— Есть ли надежда снова видеть нашего племянника здоровым? Что говорят эти путаники-врачи?
Химца почти не реагировал на приезд тети. Правда, он старался скрыть свое мрачное состояние, но показать радость, приветствовать свою заботливую родственницу у него не было сил.
Хамсед подробно расспросила Асиду про институт в Одессе и кто такой Филатов. Асида сказала, что их врач Мери Яковлевна давала ей книжку, в которой написано про этого знаменитого глазного врача. К сожалению, он недавно умер. Но его ученики, теперь уже сами маститые профессора, продолжают творить чудеса.
Тетушка приехала в полдень, пробыла у них до вечера. Чем больше она присматривалась к Асиде, тем больше нравилась ей эта девушка, скромная, образованная, бесконечно преданная мужу. Теперь она жалела, что, не зная своей родственницы, слишком часто осуждала ее; даже почувствовала себя виноватой. Она собиралась остаться ухаживать за племянником, но теперь увидела своими глазами, что большей заботы, чем та, которой окружен Химца, и не придумаешь. Стара она, чтоб управиться с обязанностями сиделки, как молодая жена племянника. Нет, нет, не правы те, кто осуждают молодежь.
На прощанье Хамсед сказала Химце:
— Дад, ты не мог найти себе жену лучше этой, клянусь. Пусть бог благословит вас!..


* * *

Похвалы тетушки не только не обрадовали больного, но, наоборот, еще сильнее расстроили. Разве он сам не знает, как прекрасна и благородна Асида! Чем больше она ухаживает за ним, тем горше ему сознавать свою вину перед ней. В минуты отчаяния он приказывал ей уйти на время и позвать к нему Зосима. Он все просил друга, чтобы хоть тот уговорил Асиду вернуться домой. Ведь бывают же такие случаи, ну, что тут особенного: ведь он болен.
— Химца, ты сам не знаешь, что говоришь! — возражал Зосим. — Это у тебя от головных болей такие мысли. Ты не видишь, как Асида тебе предана. Ведь она правду тебе говорит: если она уйдет к матери, то уже навсегда останется несчастной и одинокой. Смысл своей жизни она видит в том, чтобы добиться твоего выздоровления.
Химца как будто бы успокаивался. Но когда Зосим уходил, он снова впадал в отчаяние. В один из таких моментов бедный Химца схватил конец бинта и начал его разматывать, резко, рывками срывая повязку с головы. Прибежавшая Асида упала перед ним на колени, хватала за руки и умоляла ничего не трогать. Он кричал на нее, угрожал; на шум сбежались медицинские сестры, его перебинтовали, дали успокоительного.
Когда кончилась суматоха, Асида сидела около заснувшего Химцы и думала: что бы было, если бы она не оказалась рядом с мужем в такую вот минуту отчаяния. Нет, она не оставит его больше, пусть любые слова говорит, пусть гонит прочь. Девушка смотрела на спящего, и ее душа разрывалась от сострадания.
Трудно сказать, сколько прошло времени, когда он зашевелился, протянул руку, ища стакан.
— Я же подам тебе, милый, ты только скажи, почему не попросишь?
Она приподняла его голову вместе с подушкой.
Он с трудом проглотил глоток воды. И в этот миг он почувствовал, как напряженно пульсирует какая-то жилка на шее Асиды. Беззащитная жилка.
— Я тебя сильно напугал, родная?.. Вот видишь, что со мной творится. А дальше, наверно, еще хуже будет. Нет прежнего Химцы, ты же сама это видишь. Прости, прости, прости меня, я делаю тебе больно, но все равно повторяю: избавься от меня. Пусть наша встреча была только сном, не больше.
— Тебе запрещено много разговаривать, Химца.
— Конечно, я знаю. Но не разговаривать, не доказать тебе, что ты совершаешь ошибку, я тоже не могу. Может быть, тебе противно меня слушать!
— О чем ты говоришь! — Асида готова была разрыдаться.
— Извини. Я и тебя, и себя мучаю, ты же видишь мое состояние.
Асида больше не могла терпеть, разрыдалась.
Химца отыскал тоненькую руку жены и принялся гладить.
— Хорошо, все будет хорошо. Ты проводишь меня на поезд, а потом возвращайся к себе домой.
— Химца! Я поеду с тобой. Я не останусь здесь, на край света поеду за тобой. Я и умру вместе с тобой, понял, ты, наконец?!
— Асида! Я не допущу этого, слишком много принес я тебе горя, чтобы продолжать множить его. — Химца в волнении приподнялся. — Пусть этот откровенный разговор будет у нас последним. Ты хорошо знаешь, что я люблю тебя, с тобой были связаны все мои мечты и планы на будущее. Я знаю, что и ты любишь меня, мне не надо это доказывать. Но нашему счастью пришел конец в тот миг, когда выстрелило проклятое ружье.
— Умоляю тебя, замолчи. Я не могу этого слышать!
— Говорят, несчастный многословен. Этому пример мои бесконечные разговоры с тобой. Но я не хочу, чтобы ты пожертвовала собой ради инвалида, ради чурки безглазой. Ты за месяц извелась, а что будет, если целую жизнь вот так со мной мучиться? У тебя молодость, здоровье, у тебя еще будет счастье. Ты навсегда останешься самым уважаемым, боготворимым для меня существом. Ты станешь моей сестрой. Это мое последнее слово.
— Ты кончил? — Асида больше не плакала. — Хорошо, теперь я скажу. Я взрослый человек и я сама вправе распоряжаться своей судьбой.
— И что ты намерена делать?
— То, что велит мне долг. Ты довольно поздно собрался прогнать меня, раньше надо было.
— Неужели ты поедешь со мной?!
— Неужели я буду говорить тебе такие же гадости, как ты мне?!
О, если б Химца был здоров. Как бы он сейчас расцеловал родную Асиду! Увы, он не мог себе этого разрешить теперь.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мать Асиды Крисна кормила кур в своем дворе, щедро разбрасывая молотую кукурузу. Цыплята кружились под ногами у взрослых кур, напоминая ей, что ее цыпленок, ее гордость, ее дочка, не с ней. Крисна и Асида были очень похожи, увидев их, даже посторонний человек догадался бы, что перед ним мать и дочь. И голубые глаза, и золотистые волосы, и брови, подобные ласточкиным крыльям, и высокий рост...
Вряд ли кто-нибудь может сильнее пережить неудачное замужество девушки, чем ее мать. До времени овдовев, она никогда так не убивалась над собственной судьбой, как над несчастьем Асиды.
И близкие и дальние родственники восприняли все происшедшее как позор и оскорбление для всего рода. Во всем они обвиняли ее дочь: не надо кончать института, чтобы без сговора, без необходимых приготовлений ни с того ни с сего явиться в дом так называемого мужа. Собравшись все вместе, они упрекали Крисну, что она не сумела воспитать дочь, и в конце концов порешили: лишить Асиду права переступать когда-либо отчий порог.
Они еще не успели довести свое жестокое решение до сведения виновницы, как к ним уже донеслась весть о страшном несчастье, случившемся с ней. Жених Асиды ослеп! Какие только не ходили слухи. Одни говорили, что Химца вообще погиб. Другие твердили, что он при смерти, третьи рассказывали то, что случалось в действительности, но тут же фантазировали: все, мол, произошло не случайно, тот, кто целился, знал, что делает, и вообще все произошло на почве ревности.
Слушая тех, других и третьих, Крисна горько оплакивала несчастную судьбу дочери. Кто был подобрее, успокаивали как могли, утешали бедную женщину. Иногда, впадая в отчаяние, она начинала упрекать и судьбу, и свою непутевую дочь. Она считала, что все несчастья происходят из-за несоблюдения законов предков. Потом она начинала упрекать себя: зачем было проклинать бедную дочь! Вот она и накликала на нее страшное горе. «Я, я во всем виновата», — рыдала Крисна.
Теперь родственники считали, что Асида вот-вот сама вернется в родительский дом. Но их надежды не оправдались. Дни шли за днями, недели за неделями, а об Асиде ничего больше не было слышно. Тогда-то, не выдержав неизвестности, семейный совет выбрал одну из самых уважаемых тетушек, чтобы та съездила в село Бзыбь. Как уже известно, ни к чему доброму это не привело.
Зная свою дочь как никто другой, Крисна и не сомневалась, что этот поход не даст никаких результатов. Слишком долго все они стояли в стороне от событий, связанных с ее Асидой. Даже она, родная мать, ни разу не навестила ее, не выразила сочувствия в связи с несчастьем, постигшим ее жениха. Разве это человечно: оставить дочь без материнского сострадания, без моральной поддержки со стороны ее семьи. Вот только Асидина подружка Нюра, с которой Химца успел познакомиться когда-то на лестнице районного дома культуры, только она одна присутствовала на свадьбе, а потом несколько раз ездила к Асиде, разговаривала с Физой и Кунтой.
«Это ты, мама, во всем виновата. Ведь я тебе все рассказала тогда и про косынку, и про наше знакомство, а ты меня не поняла. Эх, мама...» Голос дочери слышался Крисне днем и ночью.
Крисна вошла в дом, поставила решето на полку.
— Это ты, мама? — окликнул ее Нурбей.
Мать пересекла комнату, села рядом.
— Что случилось, Нурбей, почему не идешь в поле?
Нурбей молчал, опустив голову, о чем-то думал.
— Ты завтракал? Давай вместе поедим... Да не заболел ли ты?!
— Лучше бы мне заболеть, умереть, чем вот так изо дня в день метаться, не зная что предпринять. Поневоле возненавидишь всех вас...
— Нан, что ты говоришь! Такое горе, мы должны держаться все вместе... — голос матери задрожал.
— Вместе?! Твои родственники уцепились за старые обычаи и давят, давят на тебя и меня. На их стороне обычай, они правы! Пусть бы вдребезги разбились, упав со своей правоты! И ты, ты тоже ругала Асиду, и я глупец, возмущался вместе с тобой.
«Ну вот, дожила: сначала для дочери умерла, теперь настала очередь сына потерять. — Крисна молчала, сраженная гневом Нурбея. — Как он похож на своего отца: так же вспыльчив, а потом винит меня, что я не предостерегла».
Слезы сами собой текли и текли по щекам измученной женщины. «Значит, Нурбей сочувствует сестре. Он больше не хочет считаться с нашими родственниками. Но что же мне-то делать?» Словно угадав ход ее мыслей, сын сказал:
— Давай больше не думать о себе, о том, что о нас скажут другие. Лучше подумай об Асиде.
— С ней случилось новое несчастье?! Ты что-то знаешь и скрываешь от меня? Может, она вернулась? — Мать с надеждой и в волнении поднялась, чтобы осмотреть дом.
— Нет, мама, не угадала ты. Не приехала к нам Асида. Наоборот, она уезжает. Далеко. В Россию.
— Почему? С кем?
Нурбей рассказал, что узнал от Нюры о Филатовской больнице, о тяжелом состоянии здоровья Химцы.
— Так вот, вопреки всем многовековым обычаям, наша Асида, фактически и не жена, и не хозяйка в доме Цимцба, отправляется с ним в далекую Одессу. А будет ли он жив-здоров после операции, никому неизвестно.
— Ой, горе мое горькое! Где это видано, чтобы молодая хозяйка уезжала так далеко от дома? Из-за какого-то легкомысленного парня она жертвует собой и нами всеми, — запричитала Крисна в обычном, столь ненавистном Нурбею с некоторых пор тоне.
— Опять ты за свое! — вспыхнул Нурбей. — Когда ты ее видела в последний раз? Что ты знаешь о ее состоянии? А может быть, она и сама не рада, как все получилось. А если она ждет нас? Но даже если не ждет, все равно мы обязаны поехать туда, то есть и в дом, в котором приняли как невесту нашу Асиду, и в больницу, где она находится со своим мужем. Пусть все услышат наше сожаление по поводу постигшего их дом горя. Конечно, Асида ранила наши сердца, и это каждому понятно. Но время для самолюбия прошло. Я долго думал об этом, мама: все равно мы не можем выбросить Асиду из нашего сердца, ведь нас всего-то трое, а тетушки и бабушки, конечно, любят нас, но вряд ли могут понять... Да, у меня на свете только одна сестра, хорошая, честная, умная. Я только теперь осознал, какую мы добровольно несем утрату. И если ты, мама, не примешь мою сторону, я все равно помирюсь с сестрой, вопреки всем вам!


* * *

В тот же день Нурбей добрался поздно вечером в Сухуми и в полночь постучался в парадную дверь глазного корпуса.
— Кто там так поздно стучит? — В окошко выглянула удивленная сестра в белом халате. — Вы что, с луны свалились?
— Девушка, не надо сердиться. Я только что приехал из деревни, мне надо знать, в какой палате лежит Цимцба, Химца Цимцба.
— Мы справок по ночам не даем.
— Девушка, я вас прошу, скажите, что с ним, где моя сестра, его жена Асида?
— Да выписали его, сегодня выписали! Дали направление и выписали.
Нурбей вконец растерялся, он не хотел верить, что опоздал на какие-то несколько часов.
— Мне что, делать нечего, чтобы я вас обманывала? — Она уже хотела захлопнуть окошко, но увидела расстроенное лицо парня и сжалилась. — Ладно, они тут прощались с больными, наверно, сказали кому-нибудь, куда от нас направились.
Она вышла из приемной. Через минуту в приемную осторожно заглянул старик в пижаме.
— Дад, я все слышал. У меня, видишь ли, бессонница, но слух у меня отличный. Химцу выписали, он со мной лично попрощался. С ним были жена, тетя и его друг Зосим.
— Да, но не сказал ли он вам, когда он уезжает? Где он сейчас?
Вернулась медсестра.
— Ваше счастье, что сегодня дежурит Мери Яковлевна. Она в курсе дела: Химца и его близкие вылетают из сухумского аэропорта в восемь сорок пять. Они ночуют у родственников.
... Утром, взяв такси, Нурбей приехал в аэропорт. Ему еще не приходилось за свои двадцать пять лет куда-нибудь летать. Поэтому он просто прошел на взлетную полосу и кинулся к цепочке людей, поднимающихся по трапу в самолет.
— Асида! — вскричал Нурбей, увидев сестру.
Асида порывисто оглянулась; увидев брата, она засветилась от радости. Неужели можно надеяться, что она прощена родными и они прислали к ней Нурбея добрым вестником. Если так, ей будет гораздо легче ехать в Одессу.
Химца и Зосим приостановились тоже, пропуская наверх остальных пассажиров.
— Это Нурбей, — тихо сказал Химце Зосим, — кажется, он приехал проводить вас с Асидой.
Бортпроводница громко возвестила, что все пассажиры должны немедленно подняться в самолет.
— Доброго пути! Счастливого возвращения!
Нурбей только и успел обнять зятя, поддержать за локоть Асиду, заглянуть в ее глаза:
— Не падай духом, сестренка! Знаешь, я уверен, что у вас все будет хорошо.
А про себя он подумал о том, что сестра стала старше, не старее, а старше, хотя она и моложе его. Глаза ее, взрослые, полные горя, не были глазами той девушки, что показывала ему свой диплом.
Асида молча поцеловала брата и быстро поднялась по трапу.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Шара уже уверенно чувствовала себя в роли бригадира. Руководство колхоза, и в первую очередь сам Рашид, были очень довольны, что у них на руководящий пост выдвинута девушка. Правда, Рашид своего последнего слова еще не сказал, надо было еще приглядеться, как она поведет себя в трудных ситуациях. Но, видно, девушка боевая, неутомимая.
— Старайся, старайся, Шара. Будешь так работать, мы тебя на самые высокие посты выдвинем. А проштрафишься — не взыщи, разжалуем в рядовые, — шутил председатель.
— Да уж, выдвинете! Если человек в юбке, он в ваших глазах всегда хуже работает, чем мужчина, — шутила в ответ Шара.
И все же бригада Шары, как и при Зосиме, оставалась одной из лучших. Дела накатывались одно на другое: сначала чай, потом прополка, а тут уж пора заниматься коконами... Бригада работала и за Зосима, и за Химцу, и за самих себя, личным примером увлекая остальных колхозников.
Неожиданно возник конфликт, связанный с разведением коконов. Другие бригады считали эту затею напрасной, поскольку шелковицы никогда не росли в округе. Но Шара и ее бригада обязались развести коконы в домашних условиях — за это взялась комсомольская группа.
Два раза в день Шара принимала чай на приемном пункте. Затем отправляла его на фабрику. В самый разгар сбора чайного листа Шара решила добиться, чтобы Рашид выделил ее бригаде грузовик. Это было не просто. Девушка решила заручиться поддержкой стариков. Известно, что Рашид дорожит их мнением, прислушивается к их советам. Старики охотно выслушали просьбу бригадирши. В селе каждый человек на примете, тем более Шара, обращавшая на себя внимание и своим волевым характером, и трудолюбием, всегда скромно одетая, приветливая, солидно, по-взрослому рассуждающая о колхозных заботах.
Рашиду заступничество стариков, при всем его к ним уважении, было сейчас просто помехой. Ну где было взять лишний грузовик в уборочную страду.
— Рашид, мы не успеваем отвозить собранный лист. Знаешь, как обидно оставлять его, он же портится, теряет свои ценные качества!..
— Ну, уж портится! Вечно женское воображение все сгущает! — пытался отшутиться Рашид. В глубине души он сомневался, хотя, может быть, и не признавался даже перед самим собой, стоило ли Шаре доверить бригадирство, не потому что она не справится, а потому что тяжелое это дело. «Не хотел бы я видеть родную дочь на руководящей должности!» Его жена, с тех пор как пошли дети, не работала в колхозе. А ведь до замужества она была передовой труженицей в районе, вступила в партию, брала повышенные обязательства. Но такова женская участь, выйдет замуж — прощай иные заботы, кроме семейных. Не им придуман этот закон, не на них кончится его действие. Зачем же травмировать девушке психику.
Но от Шары отмахнуться нелегко. Если б она вспылила или заплакала. Нет. С неизменным спокойствием, приветливостью и уверенностью в своей правоте Шара приходила в правление перед началом рабочего дня, в обед и после работы. Она не досадовала, если не заставала председателя в кабинете, и не обижалась, если он говорил, что занят срочными делами. Если ей было очень плохо, она мысленно разговаривала с Зосимом, советовалась с Родионом.
Шара с братом рано лишились родителей. Они с детства привыкли во всем поддерживать друг друга. Ранняя самостоятельность воспитала в них независимость, а постоянно вращаясь среди товарищей Родиона, Шара привыкла на всех ребят смотреть по-товарищески. Может быть, поэтому она была начисто лишена женского кокетства. Но по этой же причине ребята в бригаде радостно подчинялись своему временному бригадиру: они знали Шару и доверяли ей.
Чувствуя, что за девушкой стоит и общественное мнение в лице стариков, и поддержка комсомольской молодежи, Рашид нашел-таки возможность выделить бригаде грузовик. Это была большая победа. После нее ребята вырвались в соревновании далеко вперед.
Но на этом они не успокоились. Еще прошлой осенью Шара настояла на том, чтобы Родион поступил на заочное отделение сельскохозяйственного института. Родион успешно сдал две сессии, и теперь его авторитет среди ребят как специалиста еще больше вырос. Комсомольское бюро возложило на него организацию комсомольских групп и звеньев внутри бригад. А ведь он обещал Химце, что доведет до конца планы заболевшего друга.
В это жаркое напряженное уборочное время члены бригады расставались друг с другом только на ночь. За работой и возвращаясь с полей, пели песни. Расходились по домам за полночь, а на рассвете снова встречались. Они еще не знали, что пройдут годы, обзаведутся девушки и парни семьями, выйдут из боевого комсомольского возраста, но всегда будут с радостным удивлением вспоминать свою юность и то напряженное, богатое и трагическими, и радостными событиями, лето.
Словом, им удалось то, на что Химца и Зосим рассчитывали лишь к следующему году: по всем бригадам были организованы ударные комсомольские звенья и сам секретарь райкома комсомола Владимир Караманович приезжал познакомиться с их работой.
Лично Шара соревновалась с известной в их колхозе сборщицей чая Чичкой Лакуатаа: каждая обязалась сдать государству по четыре тонны зеленого чайного листа высшего сорта.
Вот так оказалось, что Шара способна совместить три обязанности: бригадира, чаевода и, как ни говорите, домашней хозяйки, хоть и было у них с Родионом не бог весть какое хозяйство.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Уборка подходила к концу, и Рашид отдал распоряжение не работать в воскресенье. Шара с утра помыла в доме окна (как и покойница мать, она не терпела тусклых стекол, сквозь которые мир кажется унылым и блеклым), повесила чистые занавески и, пока грелась вода для ужина, успела себя привести в порядок. Конечно, никакой косметики она не употребляла и волос не завивала, но ее чисто промытые, гладко причесанные волосы, ясный взор и тщательно отутюженная кофточка как бы говорили: вот какая у нас Шара простая и прямая натура, настоящая, цельная, славная.
— Привет бригадиру шестой бригады! — перед ней стоял Родион, незаметно вошедший в дом.
— Ты что, спятил? — от неожиданности Шара уронила расческу.
— Нет, не спятил. Вчера на вечернем совещании Рашид подводил предварительные итоги нынешней страды. Говорит, правление единодушно решило назначить тебя официально бригадиром нашей бригады.
— А Зосим, по-вашему, навсегда уехал из колхоза?
— За Зосима не беспокойся, ему найдется работа по плечу.
Но Шару трудно было успокоить. Во-первых, ей хотелось именно замещать Зосима, сознавая, что она таким образом причастна к нему. Конечно, она не призналась бы себе, что Зосим ей очень нравится, она лишь с энтузиазмом подхватила его дело. И, кроме того, ей нравилось соревноваться с Чичкой: уж очень здорово та работала, неужели нельзя ее перегнать.
— Зачем они это сделали, даже не спросив меня? Даже не спросив мнения ребят?
— Так ребята как раз и поставили перед Рашидом вопрос о тебе!
Шара, помешивая мамалыгу, расстроенно качала головой. Родион с шутливой миной взял из ее рук лопаточку и стал просить сестренку повязать ему передник. Он изо всех сил старался развеселить расстроенную Шару. Вдруг он возмущенно ударил себя лопаточкой по лбу, так что на нем выросла шишка из мамалыги, вызвав наконец слабую улыбку на лице сестры:
— Да, тебе же письмо пришло. Вот оно, — он протянул ей запечатанный конверт.
— И ты не раскрыл его, не поинтересовался, кто и что мне пишет?
— Ну, если б это был почерк Зосима, еще трудно было бы удержаться. А остальные... — Родион состроил смешную мину.
Шара оглядела вложенный в конверт листок, взглянула на подпись:
— Ты знаешь, это Рамиз Бганба из Гудырхвы. Вот чудак, какая муха его укусила?.. Ты смотри, тут и стихи:

Свет очей моих, Шара,
Нынче, завтра, как вчера, —
О тебе мои мечтанья;
Ты внемли моим страданьям...

Смотри, как он ловко рифмует... Это ты мне говорил, что он дельный парень?
— Да оставь, пожалуйста, Шара. Может, он и неплохой работник в своем колхозе, но вместо души у него пар, это я тебе говорю как мужчина и старший брат.
— Ну, подожди, дай дочитать до конца...
— Шара, ты меня не проведешь: если девушка читает вслух любовное послание к ней, значит ей безразличен его автор. И вообще знай: он многим девушкам пытается заморочить голову, ты не первая и, по-видимому, не последняя...
— Это ты от зависти, братец, говоришь, все от зависти, что другие способны стихи писать, а ты только контрольные работы для своего института. Так холостяком и останешься, очень даже просто.
Шара помыла посуду и ушла к себе. Она потушила свет, легла в постель, и перед глазами тотчас вырос Рамиз. Всерьез она его, как и многих других, никогда не принимала. Но он держался с достоинством, даже загадочно. На слова был скуп. Даже странно, как это он решился на письмо, да еще в стихах. Правда, он и раньше разговаривал с ней многозначительно, как бы намекая па какое-то особое к ней отношение. Но при своем прямодушии Шара никогда бы не додумалась, что он имеет в виду. Сейчас она с удовольствием думала о том, как покажет это письмо Зосиму и как они от души будут смеяться. Особенно вот над этими строками:

Вон расцвел цветок в саду,
Я сорвать его приду.

Вот наглец. Может, ему ответить? Что-нибудь в таком роде:

Станет роза расцветать,
Не тебе ее сорвать...

А вообще-то надо будет приглядеться к этому Бганбе...
Родион тоже долго не спал в эту ночь. Его почему-то задели сказанные по-доброму слова сестры о том, что он может писать только студенческие контрольные работы и останется холостяком. Ошибается сестра, ничего-то не замечает ее простая душа. Есть такая девушка, что полонила его сердце. Этой весной Чима кончила десятилетку с золотой медалью и, конечно, она обязательно поступит в институт, разве такие девушки успокоятся без высшего образования. Он-то готов ее ждать и три, и пять лет. Но она такая молодая! Кто знает, может, она встретит в городе другого, забудет их прощальное свидание. Родион тихо вздохнул, чтобы, сестра, чего доброго, не догадалась о его переживаниях... Только он себя знает: все равно ему не забыть ее, не освободить сердца. У них порода такая. И Шара такая, пусть не притворяется, что ее может кто-нибудь заинтересовать, кроме Зосима... Эх, написать бы и ему, вот так же, как Рамиз, раскованно, откровенно. Да разве он позволит себе. Известное дело, против своей натуры человек бессилен.
Ночь, подслушивая секреты юных сердец, тянулась медленно, будто зимой.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Прошло еще несколько дней. Родион и парторг колхоза Хицкур шли с контрольного пункта проверки сданного за день урожая.
На центральную площадь села выехал автобус и остановился. Среди высыпавших пассажиров Родион увидел Чиму. Значит, она уже поступила без экзаменов, как полагается медалистке? Очень хотелось поскорее поговорить с ней. Попрощавшись с Хицкуром, Родион направился к автобусу, как будто для того, чтобы пожать руку приехавшим знакомым ребятам. Для приличия он сказал им несколько слов и как бы между прочим взглянул на Чиму.
Девушка еще издалека следила за ним. Ее обыкновенное девичье лицо украшала только молодость, но сейчас оно неожиданно засветилось особой красотой влюбленности: залучились глаза, зарделись щеки, все лицо стало взволнованным, одухотворенным. Родион с трудом отвел от нее взгляд. Ребята продолжали рассказывать, какой конкурс в каком институте, когда сдавать приемные экзамены.
— Ну а ты, Чима, что решила? В Сухуми будешь учиться или что-то другое выбрала?
Ребята отошли, сделав безразличные лица. Никто не знает, почему окружающие безошибочно распознают влюбленных.
— Сдала документы в Сухумский пединститут на факультет абхазского языка, я же всегда об этом мечтала...
— И тебя уже зачислили?
— Пока условно. Сказали, пришлют открытку, когда приезжать на собеседование.
— Да что собеседование, пустая формальность. Золотая медаль — как пропуск, везде пройдешь. Это вот нам, бедным, потеть придется. А потом, не поступив, в армию отправимся, — ехидно заметил один из ребят, втайне ревновавший Чиму к Родиону. Но что он рядом с Родионом! Он и сам понимал, что ему лучше и не пытаться вступать в соперничество.
— А тебе кто мешал отлично учиться в школе? — возразили ему. — А вот интересно, ребята, почему это девушки чаще получают в школе медали, чем ребята?..
Но Родион слышал их краем уха. Он обнимал Чиму взглядом, гладил девичьи плечи, на которых так легко лежат бретельки сарафана... Но приличие, уважение к девушке требовало, чтобы он попрощался с ней.
— Чима, тебе к экзаменам не готовиться. Мы надеемся, что ты завтра же выйдешь с нами в поле.
— Конечно, Родион! Можете рассчитывать на меня до первого сентября... Ну, с коротким перерывом, когда я поеду на собеседование.
Родион шел домой в таком приподнятом настроении, какого давно уже не испытывал. Шара встретила его в дверях, молча протянула телеграмму: «Встречай сухумским поездом шестнадцатого. Асида».
Она, что же, одна возвращается? А как же Химца? Зосим? Как ты думаешь, Родион?
— Думаю, что Химца должен продолжить лечение...
Ничего здесь непонятно: почему именно Шара должна ее встретить, почему Зосим остался с Химцой, а не она. Можно было бы пойти посоветоваться с Физой или хотя бы у Кунты узнать, какие новости известны им. Но, пораздумав, брат и сестра решили ничего не предпринимать. Пусть все объяснит завтра сама Асида.


Шара вышла из дома заблаговременно. Но, как на зло, автобус все не шел и не шел. Провалился он, что ли! Шара, несмотря на свои крепкие нервы, начинала уже волноваться. Проезжавший мимо грузовик остановился, и знакомый шофер предложил довести ее до чайной фабрики. Тут дороги их расходились, и Шаре уже ничего не оставалось, как «голосовать» при виде катящих навстречу машин.
Вот издалека показался порядком запыленный «Москвич». Она обрадовалась, подняла руку. Машина остановилась. Открылась дверца, и только теперь она узнала водителя. То был Рамиз Бганба.
Говорят, кто не терпит киндзу, у того она вырастет в носу. Вот уж на чьей машине ей не стоило бы ехать, так это на «Москвиче» Бганбы! Но что было делать? Сказать, что она никуда не собирается ехать, передумала? Глупо. Будет выглядеть так, что она боится его, полна предрассудков и тому подобное. Между тем Рамиз улыбался, гостеприимным жестом указывал на сиденье рядом с собой.
— Рад тебя видеть. Шара. Как живешь, Шара?
— Спасибо. Все нормально.
Шара отбросила сомненья и села в машину, которая сразу же тронулась на большой скорости. Рамиз пристально посматривал на девушку. Так что ей все больше становилось не по себе под этим взглядом.
— Останови, Рамиз, я выйду из машины.
— Ты что, испугалась? Пожалуйста, я могу остановить машину. — Он выключил мотор и опять осмотрел ее пристальным взглядом. — Ну вот, мы стоим... — Он, а за ним и Шара, посмотрели на дорогу, но ни впереди, ни сзади никого решительно не было видно. По-видимому, это придало храбрости всегда высоко мнившему о себе Рамизу. — Теперь ты понимаешь, что тебе не следует мне возражать? — Он властно сжал ее руки.
— Какой же ты, парень, дурной... — возмутилась Шара, стараясь совладеть с невольным страхом, — ну-ка, езжай сейчас же, иначе я выйду из твоей машины.
— Куда торопиться, Шара? — Но он все же медленно двинулся вперед, потом так же неохотно прибавил скорость. — Ты куда путь держишь, что тебе понадобилось в Сухуми?
Шара кратко объяснила.
— Да, замечательный парень Химца, как жаль, что его постигло такое несчастье. — Рамиз искоса время от времени бросал на девушку пронзительные взгляды. — Да и жена у него отличная, много у нее недевичьей смелости! ..
— Как ты сказал?!
— Ну, видишь ли, не я один считаю, что любая другая абхазка давно бы вернулась в родной дом...
— Это потому, что ты ее не знаешь, как знаем мы! Она не из тех, кто может бросить человека в беде, понял? И ей неважно, что подумают о ней другие, главное, чтоб она сама себя уважала... Я бы тоже так поступила! — вырвалось у Шары.
— Вот в это трудно поверить: чего же ты меня испугалась?
— Ну, ты плохо знаешь Шару! ..
— Много бы я дал, чтобы узнать тебя, Шара.
— Не трудись. Есть другие желающие...
— Шара, Шара, неужели ты думаешь, что можно обдурить того, кто уже много месяцев следит за каждым твоим шагом?
Шара немного смутилась.
— А я вот жду такого желающего, кто подарит мне легковую машину! — Шара попыталась отшутиться.
— А душу, в придачу к машине возьмешь?
— На что мне твоя душа, я не знаю, что с ней делать!
Рамиз пытливо заглянул в ее глаза:
— Пожалуйста, скажи: ты серьезно так думаешь или шутишь со мной?
— Я всегда говорю искренно.
— Эх, Шара, Шара! — парень глубоко вздохнул. — Ты издеваешься надо мной. Я больше не вытерплю такого отношения...
— Слушай, Рамиз, весь наш разговор — шутка, хорошо? И больше никогда со мной ни о чем таком не разговаривай.
— Тебе выгодно, чтоб шутка, а мне надо, чтоб всерьез...
Когда они приблизились к морю, солнце выглянуло из-за туч, и сразу стало весело и беззаботно вокруг.
— Рамиз, поторопись, пожалуйста, — иным, добрым, тоном сказала успокоившаяся Шара.
«Видно, не такая уж она бессердечная», — с надеждой подумал Рамиз.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Поезд мчит Асиду домой. Она подолгу смотрит в окно, как живут люди, какие строят дома. Любуется природой. Но все время подгоняет поезд: словно вечность не видала она родную Абхазию и бесконечно по ней соскучилась. Соскучилась по горам, по людям, а больше всего по матери и подружкам. И все же во всех ее думах и помыслах главным оставалась Одесса и все, что она там пережила.
Химцу лечили, но лечение было длительным, врачи предупредили, что оно будет продолжаться в течение года. Химца настоял на том, чтобы Асида вернулась домой. Он и от Зосима требовал возвращения в село, но тот наотрез отказался; душевное состояние друга было таково, что врачи, присмотревшись к нему, собирались госпитализировать и Зосима. Асиде Химца приказал уезжать и работать учительницей в бзыбской школе. Эго вернет ей прежнюю жизнерадостность и уверенность в себе, говорил он, а ему будет легче при мысли о том, что его Асида живет полноценной жизнью, что его болезнь не калечит ее жизни. Спорить с милым она больше не могла и, скрепя сердце, согласилась уехать.
И вот теперь все пережитое мелькало перед глазами, подобно пейзажу за окошком поезда. На вокзал ее провожал Зосим. Обоим было невыносимо грустно. Зосим, как всегда подавленный, молчал. Асида старалась отвлечь его разговорами.
— Зосим, что Шаре передать? Может, ты напишешь ей?
— Что писать...
Тут они увидели знакомых матросов-абхазов. Познакомились они при следующих обстоятельствах. Однажды Асида, чтобы немного развеяться, бродила по Одессе. В этот день Химца чувствовал себя гораздо бодрее, потому что у него, по мнению профессора, наметилось улучшение. Асиде, когда она зашла в палату после утреннего обхода, показалось, что перед ней прежний веселый, жизнерадостный Химца, которого она когда-то встретила в автобусе... Она опустилась по знаменитой лестнице к любимому морю, возле которого ей становилось легче. Она мечтала о том, как они вернутся с мужем в Бзыбь, как все обрадуются его выздоровлению. Недалеко ог причала она услышала абхазскую речь.
— Посмотри на эту девушку! — громко говорил один из матросов по-абхазски, уверенный, что его понимают только товарищи. — Не кажется ли тебе, что она похожа. ..
— ...Вылитая абхазка! — подхватил другой.
— Бывает же такое! Как в стихотворении:

Идущая девушка, знаешь ли ты,
Как много сказали твои черты,
О ком мне напомнили, знаешь ли ты?..

— Ребята, давайте с ней познакомимся! Просто очень интересно, кто она такая. Если не обидится, может быть, объясним ей, почему нам стало так весело и хорошо при виде ее.
— Давайте! Давайте попробуем.
Асида сама пошла им навстречу.
— Абхазия в наших сердцах, — сказала она и улыбнулась, а матросы застыли на месте от удивления.
Разговорились. Ребята служили во флоте второй год. Служба им нравилась. После окончания призывного срока одни собирались остаться во флоте, другие хотели скорее вернуться в отчий край.
Да, вот так она познакомилась с земляками. Они пошли с ней вместе к Химце, накупив гостинцев больному. Химце стало лучше после разговора с абхазскими ребятами. Они нередко навещали его с тех пор. Должно быть, после ее отъезда они будут пользоваться каждым увольнением, чтобы зайти в больницу.
Вот эти-то славные ребята и пришли проводить ее в дорогу. Асида, пока видела, смотрела, как Зосим и матросы машут вслед уходящему поезду...
Вот они вырвались из туннеля. Теперь уж недалеко. Асида тоже очнулась от бесконечных раздумий.
Выйдя из вагона и осмотревшись вокруг, Асида нигде не заметила Шару. Постояв некоторое время в нерешительности, девушка взяла чемодан и пошла по перрону. По старой привычке она направилась к стоянке, где останавливались автобусы, направлявшиеся в сторону ее родного села. На полпути она очнулась и повернула к той остановке, с которой отныне ей суждено было садиться всегда. И тут же ее обступили сомнения: почему она сопротивляется зову сердца? Не поехать ли ей в родительский дом? Какая разница, как встретит ее мать, и брат, и тетка, и соседи. Может быть, они будут неприветливы, даже разгневаются. А возможно, великодушцо забудут о прежних обидах, искренно обрадуются: «Давно бы так...» Все равно она увидит родные лица, услышит их разговоры, посидит на своей постели, на сердце у нее потеплеет. Зачем она не писала им из Одессы? Не ответили бы? Ну и пусть. Но они бы знали, что происходит с мужем и с ней и постепенно привыкали бы думать о них по-хорошему. Ах, какая она еще глупая и эгоистка!.. Вот она обиделась, что Шара ее не встретила. А Шара ведь занята по горло делами. Вот если бы она дала телеграмму в Ачандары... Да и Шара, конечно, не смогла приехать встретить ее лишь по очень уважительной причине. А может быть, просто почта плохо работает, поздно узнали о ее возвращении, не успели...
Все-таки Асида очень расстроилась, сколько бы она ни уговаривала себя. Она в нерешительности отошла в сторонку и, поставив чемодан на землю, стала наблюдать за привокзальной площадью. Автобусы приезжали с гор, забирали прибывших пассажиров и скрывались на шоссе. Кое-кто брал такси, кого-то забирали личные машины.
Нечего делать. Надо ехать. Девушка вздохнула, опять подхватила свой чемодан и направилась к автобусу, возле которого было уже совсем мало народу.
В этот момент на площадь выскочил красный «Москвич», развернулся и унесся прочь. Асиде показалось, что в нем сидит Шара, но, видно, только показалось.
Вот и Бзыбь. Первым нашу путешественницу увидел Кунта, все такой же тихий на вид и очень вспыльчивый, если допекут. Он расспросил невестку о брате и высказал удивление, почему с ней нет Шары, которая поехала ее встречать.
— Бог мой, мне показалось, что я видела Шару, да вот она меня, должно быть, в тени деревьев не разглядела! Она была на «Москвиче», который куда-то помчался...
— Ну, наша Шара знает, что делает, за нее можно не беспокоиться, — уверенно сказал Кунта.
...Шара опоздала. Они объехали на «Москвиче» площадь. Потом девушка, выйдя из машины, расспросила стоявших на площади людей об Асиде. Кто-то сказал, что совсем недавно какая-то девушка с чемоданом уехала в Бзыбь. Шара обернулась к машине:
— Ой, сколько времени отняла я у тебя, Рамиз! Спасибо большое, очень благодарна тебе, до свидания!
— Не надо благодарить! Ты благодаришь меня, Шара, а в твоих речах я слышу: «Иди своей дорогой, ты мне больше не нужен»... И вообще, — он виновато поглядел на Шару, — мне как-то не по себе, из-за моей медлительности ты опоздала.
— Не будем об этом. Езжай.
— Неужели ты считаешь меня таким ничтожным парнем, с которым ты больше не можешь ехать в одной машине?! — На лице его было такое искреннее возмущение, что Шара и вправду устыдилась. — Может, ты меня боишься?!
Нет, все это не было поддельным. В глубине души он понимал, что заслужил недоверие девушки своим двусмысленным поведением по дороге в город, но теперь он жалел об этом. Честное слово, он любил ее! Но он никогда бы не позволил себе опозорить девушку. Говорят, от чрезмерного горя и камень треснет. До каких пор Шара будет относиться к нему с обидным вежливым безразличием.
Шара давно знала Рамиза. Зачем обижать хорошего парня. Она молча села. Машина тронулась.
«Москвич», выехав за город, набирал скорость. Оба молчали. Шара ругала себя за опоздание, мысленно просила прощение у Асиды. Вот сейчас подруга уже дома. Физа накрыла на стол, но никто не притрагивался к еде, слушают невестку... А она, Шара, вместо того, чтобы быть среди них, сидит в машине и едет по дороге...
— Шара, когда ты молчишь, у тебя лицо еще красивее становится.
— Мне не до шуток, Рамиз, — резко оборвала девушка своего неудачливого шофера.
Рамиз вспыхнул, еще прибавил газа, они буквально полетели.
— Слушай, не надо свои чувства вымещать на машине. Куда ты так гонишь? Ты бы так торопился на вокзал, а не теперь...
— Шара, послушай меня, я еще не все тебе сказал, честное слово, у меня пламя в сердце...
— Ты опять затеваешь этот бессмысленный разговор!.. Знаешь что, останови машину, я выйду.
Он убавил скорость, но машину не остановил.
Рамиз все больше нервничал, начал как-то странно задыхаться, будто ему не хватало воздуха. Машина шла по лесу, ни впереди, ни сзади не было ни души...
— Ты должна понять меня и простить. Я не виноват...
— Останови машину! Иначе я выпрыгну. — Шара взялась за ручку дверцы.
Словно не слыша ее угрозы, не обращая внимания на девушку, Рамиз прибавил скорость, и они снова помчались так, что только ветер свистел в открытых окнах. При первом же повороте отчаянный водитель резко свернул направо, так что у Шары не оставалось никаких сомнений относительно намерений парня. Шара распахнула дверцу, встречный ветер обдал ее лесной свежестью...


* * *

Величественная луна поднялась над скалой. Ее свет, как белая скатерть, стлался по земле. Из своего окна Асида различала скамейку под грабом и в который раз невольно вспомнила ту роковую минуту, когда Химца лежал возле нее весь в крови... Она еще долго стояла у окна, потом, тяжко вздохнув, вернулась в глубину комнаты.
У кровати горел слабый ночничок. Ничего здесь не изменилось за время, отсутствия хозяйки. Комната новобрачных, предназначенная для счастья, не увидела не только радости и любви, но и своего хозяина. «Как бы ни убрали это жилище, оно останется без человека пустым и невзрачным», — печально думала Асида. Пожалуй, в дороге ей было легче, чем теперь. Теперь же, вдали от любимого человека, в пустой, пахнущей нежилым помещением комнате, у нее оставалась только одна отрада: бесконечные разговоры с фотографией Химцы. «Асида, у тебя есть возможность выбора. Я не хочу омрачать твою жизнь, не хочу, не хочу сознавать себя виновником твоих несчастий. Асида, девочка моя голубоглазая, ты же можешь быть счастлива!..» — «Но почему ты думаешь, родной, что у меня вместо сердца холодный камень? Я же тебя люблю, у меня на свете только ты один, другого нет и не будет. Разве не любовь движет жизнью, разве не она сильнее всего на свете?..» И тут перед Асидой явилось видение: стуча палкой и ощупывая дорогу, мимо нее прошел Химца с повязкой на глазах. Ей стало так тяжело, как будто она никогда этого не видела. Впрочем, и наяву у нее всякий раз сжималось сердце при виде неуверенно идущего с палкой в руках любимого человека. Она никак не могла к этому привыкнуть.
Асида не заснула в эту ночь.
Утром Физа перед уходом на работу крикнула Асиде, что Шара так и не вернулась вчера домой. Асида расстроилась еще больше: в исчезновении подруги она винила только себя.
Роса на траве почти высохла, когда к Асиде прибежали дети. Камуг да и все остальные заметно подросли. Асида угостила ребятишек одесскими конфетами.
— Ну, что мы теперь будем делать?.. Давайте отправимся на чайную плантацию? — предложила Асида.
— А вы будете собирать чай? — спросила самая маленькая девчушка, облизывая шоколадную конфету.
— Конечно. А вот что ты будешь делать, крошка?
— Это ничего, что я крошка, я могу... целых три килограмма собрать.
Все засмеялись.
Шагая на поля в стайке детишек, Асида почувствовала, что горе ее отступает куда-то; давно она уже не замечала ни голубого неба, ни красоты гор. Сейчас, как это часто бывало до замужества, ее охватил восторг от одного только сознания, что она живет, дышит, может смеяться, ерошить детские головенки, отвечать на их вопросы.
Сборщицы в белых косынках, подобно маленьким белым парусам, медленно плыли по полю. Физу было не разглядеть, да и она увидела невестку лишь когда другие женщины обратили ее внимание на группу детей с девушкой во главе.
— Нан, Асида, не помогать ли нам ты пришла? Честное слово, лишнее это. Смотри, основная плантация убрана, это уже остатки. Иди погуляй с детьми.
Асида молча улыбнулась, перекинула корзину и встала в свободный ряд. «Кажется, моя ученая невестка совсем неплохо справляется с полевой работой, — с удовлетворением думала Физа, поглядывая на ловкие руки девушки. — Интересно, молодая она совсем, откуда в ней столько такта, терпения, трудолюбия?..»


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Бог мой, как же это случилось, что Шара очутилась в чужом доме? Если б ей приснилось во сне, она не поверила бы. Но вот же: попала она в великую девичью беду, и что теперь делать, непонятно... Ее ввели в эту комнату две симпатичные незнакомые девушки с длинными косами. Нет, Рамиз не последовал за ними. Но зачем он так сделал? Зачем опозорил ее? В чем она перед ним провинилась? Что подшучивала над ним? Но это же обычные девичьи шутки. А тому, что сделал Рамиз, нет прощения.
Шара металась по комнате то впадая в отчаяние, и тогда хотелось рвать на себе волосы, биться головой об стену, то пытаясь успокоиться и разобраться в своем положении. «Я весь твой, душой и телом, увидишь, все будет хорошо, ты только доверься мне...» При этом глаза Рамиза лучились теплом и любовью. Но в Шаре снова поднималась волна ненависти. Согласиться, примириться со свершившимся фактом похищения? Ни за что! Она заставит этого негодяя выпустить ее отсюда, незаметно вывезти ее из этого логова. Еще не поздно, еще честь ее не запятнана, еще ее исчезновение не стало достоянием всех и каждого.
В это мгновение пред ней предстал Зосим. Он смотрел на нее с печальным удивлением, словно хотел спросить, как она могла очутиться в этой сомнительной ситуации?
А бригада? Ведь она подвела и своих односельчан. Ей поручили такое ответственное дело, на нее возлагались такие надежды. Кто сегодня посоветуется с ребятами? Кто примет у них вечером собранный урожай? Слов нет, многие девушки выходят замуж в другое село. Но от нее этого не ждали! Она сама от себя этого не ждала! Нет, этого просто не может быть! Она не имеет права обидеть своих товарищей. И она не посмеет разочаровать, огорчить Зосима. Во что бы то ни стало надо покинуть этот дом. Что скажут о ней люди? Что Шару похитили, как крадут какую-нибудь вещь? О, сколько раз сама Шара потешалась над похищениями невест! Ей казалось всегда, что невозможно в ясном уме и твердой памяти попасть в эту ловушку, если не испытываешь желания попасть. И что же: ее постигла та самая участь, которая всегда смешила ее. Да кто поверит, что сильная, смелая и решительная Шара против своей воли оказалась в роли жертвы!
Рамиз долго топтался, не решаясь открыть дверь, за которой металась Шара. Он слышал беспрерывное метание девушки по комнате, иногда раздавалось короткое рыдание, тут же, видимо, подавляемое. Он закуривал папиросы, бросал их и снова закуривал. Наконец, не докурив и половины очередной папиросы, Рамиз громко постучался и распахнул дверь. Язык перестал повиноваться ему. Он только растерянно улыбался, не надеясь на ответную улыбку. И, действительно, Шара отскочила в дальний угол комнаты и встала к нему спиной.
Рамиз смотрел на ссутулившиеся девичьи плечи, и ему было жалко девушку. Как ему больно, что она плачет! Он привык видеть ее веселой, решительной. Да и на что он надеется? Разве она бросит любимое дело? Сейчас, когда он остыл, Рамиз почувствовал, что ничего он не добьется от этой девушки. Он всегда ревновал Шару к Зосиму. Сейчас, хотя она не сказала об этом парне ни слова, подозрение сменилось уверенностью — сердце похищенной им девушки занято другим. Да, Шара все равно уйдет из его дома. Но как же она была хороша сейчас! Шара кинулась перед ним на колени.
— Прошу тебя, как друга: не губи меня, отпусти!..
— Шара, не унижай себя. Встань, пожалуйста. Хватит плакать. — Рамиз вынул платок и вытер глаза и щеки девушки. Нежным движением пригладил рассыпавшиеся волосы девушки.
— Верни меня домой... — Ее губы дрожали, будто от малярии.
— Ладно. Отвезу я тебя. Ты только не плачь. Ведь я не каменный. И устал. И мне больно. Пожалей и ты меня тоже...
Он посадил ее на лавку. Подкрутил фитиль керосиновой лампы (подумать только, в это село до сих пор не провели электричество). Шара вздрогнула:
— Зачем ты уменьшил свет?!
— Шара, ты плохо думаешь обо мне. Рамиз — человек чести. Он не сделает тебе ничего дурного. Рамиз виноват только в своей самонадеянности: возомнил, видишь ли, что его любит хорошая девушка...
— Что ты, Рамиз, я знаю, ты порядочный человек, ты дружишь с моим братом. Прошу тебя, не забывай больше ни на минуту, что мы можем принести друг другу только несчастье.
— Несчастье — когда любишь? Как это возможно?
— Да, возможно, когда любовь односторонняя. Я, может быть, и сама только сегодня поняла, что люблю другого, а раньше об этом до конца не задумывалась.
— Я тебе не верю, ты все выдумываешь... Не обманывай ни себя, ни меня. Ты меня любишь, а не Зосима. Это обида в тебе говорит! — Он протянул руки, чтобы обнять ее.
Больше он не хотел сдерживаться. Как ястреб хватает на лету перепелку, так он распластался над девушкой. Жадные губы впились в беззащитное лицо Шары. Но чем страстнее осыпал он ее поцелуями, тем отчаяннее сопротивлялась девушка. Наконец ей удалось вырваться из железных объятий:
— Ты жалкое бесстыжее ничтожество! Да падет на тебя гром, да обернется горем для всего твоего рода моя промашка!
Никогда в жизни Шара не испытывала такого потрясения. Никто и ни в чем не насиловал, не принуждал ее. Всегда с братом, среди его товарищей, она привыкла к мужскому обществу. Может быть, она поэтому так легко села в машину Рамиза? И обратно из города согласилась ехать с ним?
Голая страсть, с которой Шара столкнулась впервые, вызвала в ней глубочайшее омерзение. Не пытаясь запахнуть разорвавшееся на груди платье, она шагнула ему навстречу с выражением лица, потрясшим даже обезумевшего Рамиза:
— А ну, подходи, растопчи мое девичество! Загуби меня, страшный человек!
Рамиз, бледный, без кровинки в лице, повернулся, и в тот же миг за ним захлопнулась дверь...


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Родион не сомкнул ночью глаз. Он вскакивал от малейшего шороха, неясного шума, но Шара так и не вернулась. Больше всего Родион уповал на сильное опоздание поезда. Просто они где-то в городе заночевали, чтобы не ехать поздно вечером. Ему и в голову не могло бы прийти, что его сестру, отличавшуюся прямо-таки мальчишески волевым характером, может кто-нибудь похитить. Когда утром, придя в сельсовет, он услышал людские толки об исчезновении Шары, Родион был ошарашен. Пересказала ему о них маленькая Чима — ведь не всякий решится прямо сказать худую весть.
— Родион, ты только не волнуйся. Не такая Шара девушка, чтобы, покорилась насилию. Удивительно только одно: как быстро люди обо всем, что их не касается, узнают. Но я твердо убеждена: не подчинится твоя сестра воле этого Рамиза, не останется она в его доме, вот увидишь!
— Чима, кто тебе это сказал?!
— Нашлись люди, которые их видели в машине вдвоем. Говорят, Шара выглядывала из «Москвича», спрашивала, когда пришел сухумский поезд. А потом захлопнула дверцу, и они уехали.
— Но может быть, с ними что-то случилось по дороге?! — цепляясь за соломинку, спросил Родион.
Чима пожала плечами:
— Я не знаю, Родион. Ты меня извини, что я тебе передала эти сплетни...
— Хорошо, Чимочка, спасибо.
Родион так резко и быстро вышел из правления, что оставил на столе кепку. Чима схватила ее и кинулась за ним. Парень взял у нее кепку молча и глубоко натянул, так и не сказав больше ни одного слова.
Когда разговоры достигли ушей председателя, Рашид посмотрел на это лишь с деловой точки зрения. Девушка есть девушка, что с нее возьмешь. Вот жаль только, что колхоз лишился делового бригадира. Он же всегда говорил, что нельзя положиться ни на одну женщину на свете, будь она семи пядей во лбу...
— Послушай, Рашид, — остановил его Хицкур, — а тебе не приходило в голову, что она ни в чем не виновата, что похищение произошло помимо ее воли. Насколько я мог понять, Шара любит совсем другого парня, члена нашего колхоза... Нет, не могла она уйти от нас по доброму согласию, здесь что-то не так.
— Ты, парторг, зря оправдываешь ее. Нравится быть похищенной — на здоровье. Впрочем, если ты прав, надо хорошенько подумать, как быть в этом случае, как, по-твоему, мы должны возвратить ее?
— Сначала надо выяснить все обстоятельства.
— Да, кажется, Родион уже собрался к Рамизу. Вон, видишь, голосует на дороге. Даже не отпросился у меня. Впрочем, человек в таком состоянии...
— Знаешь, Рашид, я поеду с ним. Парень он горячий, не натворил бы каких бед...
Когда Хицкур догнал Родиона и объяснил ему, что хотел бы с ним вместе поехать, парень только мрачно на него посмотрел и ничего не сказал.
Внутри у него все накалялось возмущение.
Почему-то вспомнилось тяжелое детство без отца, еще более безрадостная юность, после смерти матери от рака легких. Мать просила их перед смертью держаться дружно, чтоб брат уберег свою единственную сестру от злых людей. Как же он мог забыть материнский завет. А все из-за ее строптивого, слишком самостоятельного характера. Он постепенно привык считать ее чуть ли не парнем в юбке...
Они увидели «Москвич» Рамиза на полпути и, замахав руками, чтоб он их заметил, спрыгнули с попутки. Рамиз мгновенно остановил машину, вышел сам, помог выйти Шаре.
— Не горячись, владей собой, — тихо сказал Хицкур побледневшему Родиону. Их отделяли какие-то метры от Рамиза, тоже бледного, с потупленной головой.
Нет, Рамиз не испугался возмездия, не месть друга беспокоила его.
Девушка со слезами горя и радости кинулась к брату.
— Отойди, Шара, не мешайся под ногами! — резко и хмуро отмахнулся Родион, поворачиваясь, к Рамизу. — Так вот как ты воспользовался дружбой и доверием к тебе? Выродок, подонок ты... — Родион размахнулся, чтобы ударить Рамиза, который, казалось, и не думал сопротивляться. Он будто говорил: «Убейте меня, казните, я осознал всю низость своего проступка, и мне больше не дорога моя жизнь».
— Родион, — в тот же миг кинулась между ними Шара, — этот парень не так уж плох, как ты думаешь. Он просто очень самонадеянный. Но в конце концов он все же поступил по-товарищески.
— По-товарищески! — Родион саркастически усмехнулся. Он еще не остыл, глаза его метали искры. — Обманным, насильственным путем увезти тебя — это называется по-товарищески?!
— Родион, прости меня и, если можешь, пойми. Да, я увлекся на время призрачными мечтами... Но перед тобой моя совесть чиста.
Хицкур видел, как тяжело дается Рамизу это объяснение. Он видел, что настал решающий момент для вмешательства в разговор молодых людей, которых эмоции могли закружить и увести очень далеко.
— Родион, — снова начал Рамиз, — честное слово, я был убежден, что Шара любит меня и только из девичьего кокетства вечно подшучивает надо мной. Но теперь я знаю, как жестоко ошибался. Не думай, что эта история трагична только для Шары. Для меня тоже огромный удар. Ведь я же был уверен, что Шара станет моей женой. По-твоему, я какой-нибудь подонок, что ли, которому наплевать на честь такой прекрасной девушки, как твоя сестра? Простите меня оба, прошу вас.
Кажется, горы бы сжалились над ним, но Родион не мог переступить через себя, слишком велико было оскорбление.
— С сегодняшнего дня, Рамиз, между нами все кончено. Пошли, Шара!


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Физа оказалась в чрезвычайно затруднительном положении. День и ночь молила она бога, чтобы тот даровал исцеление ее сыну. Сердцу матери не было покоя, только надежда поддерживала ее. Ведь даже когда сыновья здоровы, матери не перестают волноваться за них. Ей богу, ее первенец завоевал не только симпатии всех родственников, но и всегда пользовался оробым расположением Физы. Кунта был отличным пареньком, но со старшим братом ему не сравниться ни в обаянии, ни умении пошутить, развеять любые печали. В Кунте чувствовался тяжелый характер и ложная гордость. Он перешел в десятый класс и собирался продолжать учебу дальше, подчеркивая, что не намерен, как Химца, довольствоваться званием работяги. А старший брат далее не замечал высокомерия Кунты, радостно поддерживал в нем тягу к знаниям, постоянно подбрасывая ему десятку-другую на новые книги, учебники, на поездку в город на новый спектакль и тому подобное.
Пока Физа носилась с идеей женить старшего сына, в ее дом была введена незнакомая девушка, оказавшаяся такой славной, что отныне никого другого Физа и помыслить бы не могла в роли своей невестки. Увы, всеобщая радость была коротка, как сон младенца.
Асида, вызывавшая в Физе материнскую нежность и даже робость, оказалась ни женой, ни вдовой ее несчастного сына, который уже так давно не был в доме, что этот дом не мог не стать для Асиды чужим.
И в то же время Физа не могла не радоваться героическому решению Асиды оставаться в доме Цимцба. Она материнским сердцем чуяла, что если что-нибудь еще способно восстановить здоровье сына, вернуть в их дом счастье и покой, то это верность невестки своему долгу.
Разумеется, она не стала бы удерживать девушку, если б та решилась вернуться к родной матери. В конце концов не пристало их роду надеяться на счастье за счет несчастья других. Сколько людей вернулись с фронта слепыми, безрукими, безногими, и жены от них не отказались, продолжают совместно идти по трудной жизни. Да она и сама бы так поступила. Что же странного, если их Асида оказалась верной подругой. Бог даст, все наладится...
Так черные мысли сменялись светлыми, а на место надежды приходило новое отчаяние.
Все-таки Физа очень боялась, что девушка уйдет от них! Стоило Асиде выйти к соседям или пойти прогуляться с обожавшими ее ребятишками, как ее буквально кидало в дрожь: вдруг злые люди убедят ее, и она уедет к себе домой.
Асида же, напротив, чувствовала себя здесь, рядом с Физой, как под крылышком родной матери. Ей казалось, что она живет в этом доме целую вечность и ничего другого в ее жизни никогда не было.
Асида привыкла каждую неделю получать весточку из Одессы. Это Зосим оказался верным своему обещанию. Потом она получила письмо от лечащего врача, который сообщал, что левый глаз у Химцы удален. Это был жестокий удар, хотя она готовилась к нему очень давно. Врач писал: «Иного выхода у нас не было, иначе мы потеряли бы оба глаза. Зато теперь можно надеяться на спасение правого глаза. Не падайте духом. Будьте высоки, как ваши горы...» Но Асида все плакала и никак не могла успокоиться: ей жаль было красивых родных глаз любимого. Письмо она спрятала и никому о нем не сказала ни слова.
Только работа, спасибо ей, отвлекала ее от мрачных предчувствий относительно оставшегося глаза. Ее назначили руководителем в классе Камуга, на него она опиралась в работе с ребятишками. Внешне все выглядело улаженным, но...
На районной учительской конференции Асида не встретилась с Нюрой — та не смогла приехать. Асида совсем загрустила, но тут к ней подошла Хика, племянница, учительница младших классов.
— Хика, ты уже кончила педучилище! Боже, какая ты стала красивая.
— Как ты себя чувствуешь, Асида, миленькая? Рада видеть тебя живой-здоровой. — Хика заплакала. Она всегда была доброй девочкой и просто боготворила Асиду.
— Почему же я должна быть нежива-нездорова? — рассмеялась Асида, но смех ее был не от души, хотелось скрыть от Хики тяжелые предчувствия.
Хика неохотно рассказывала о своих, все больше расспрашивала про Химцу, про село Бзыбь и его обитателей. Она посматривала откровенно пытливым взором, словно надеялась рассмотреть за внешней ровностью и добросердечием истинное настроение и отношение к родственникам. Наконец девушка не выдержала.
— И чего ты так спешила замуж, миленькая Асида, смотри, какая ты теперь несчастная! — вырвалось у доброй недалекой Хики.
— Ну, тебе-то уж не стоит меня жалеть, — прервала ее Асида, — лучше расскажи поподробней, что дома. Мама очень переживает? Что Нурбей делает?
— И ты еще спрашиваешь, очень или не очень? — удивилась Хика. — Да это не то слово. Твоя мама не знает, куда деться от тоски по тебе...
— Почему ты разговариваешь со мной, словно судья с подсудимым? Разве я не стремилась к хорошей судьбе, разве мой Химца — недостойный человек? В жизни много случается такого, о чем мы не ведаем, не гадаем, вот случилась эта трагедия... Но я-то не жалуюсь, не жалею себя. И вас всех прошу не жалеть обо мне, это будет просто неверно.
— Ну да, в чужом доме живешь, жених твой тоже в казеном доме лечится, к тому же неизвестно, может, на всю жизнь калекой и инвалидом останется. — Хика опять заплакала: — Ты прости нас, Асида, мы тебя так любим, так гордились тобой... как же мне теперь не плакать?.. Вот вернется твой муж слепым, ну что ты будешь с ним делать?! Нянькой при нем сидеть? Ни в кино сходить, никуда не съездить, жизни не увидишь, сама, как он, слепой станешь... — Хика горько махнула рукой.
— Ты кончила?! Слава богу, хоть слезы твои напрасные, но зато остановили твою напрасную речь... Если уж вы меня так любите и уважаете, что же ты не приехала ко мне, не навестила в трудную минуту. Не случись конференции, ты бы так и пользовалась слухами, чтобы узнать о моем положении? У нас в Бзыби никто не кусается, гостям мы рады, тем более родственникам. — Асида взглянула на часы. Встала со скамейки.
Хика тоже поднялась, хотела сказать.что-то еще, но Асида опередила ее.
— Кончим этот разговор. Пожалуйста, никогда меня больше не жалей и не упрекай. Если мы не можем понять друг друга, не стоит что-то доказывать. Спасибо Нурбею, он поступил благородно. Остальные родственники отвернулись от меня. Что ж, я примирилась с этим. Время все сгладит.
Асида слушала своих коллег, выступавших с трибуны, а сама все еще была во власти только что происшедшего объяснения с Хикой. Хика молода и по-молодому глупа, простодушна. Она пела не со своего голоса, а выражала суждения других. Было грустно на душе, но вспомнились строчки: «Будьте высоки, как ваши горы», и стало как-то легче.
Возвратившись в Бзыбь, Асида еще больше загрузила себя работой. Страшнее всего было оставаться один на один со своими думами, поэтому молодая учительница проводила в школе целый день: после уроков устраивала консультации, организовывала кружки, ходила с ребятами на экскурсии и в походы. Или отправлялась в поле помогать Физе. Свекровь после собственного горя стала более чуткой к несчастьям других. Асида с Физой мучительно искали, как можно помочь попавшей в беду Шаре: если сразу после похищения подруга вроде бы и не очень переживала, то со временем людские слухи и толки, словно круги на воде, все дальше и замысловатее разносили разные небылицы о случившемся. Нашлись злые языки, подвергавшие сомнению честь Шары. Говорят, тучи не заслонят солнца, но деготь, к несчастью, трудно отмыть, если им измажут белое платье. Сплетники разошлись вовсю.
— Раз похитили, живи в новом доме. Кто же поверит, что ты осталась честной девушкой...
— Если ты девушка, веди себя подобающим образом, и с тобой ничего не случится...
Словом, это происшествие стало предметом бесконечных пересудов сельских кумушек. Находились такие бессердечные, которые высказывались во всеуслышание и в присутствии Шары.
Шару согнуть было трудно. Она ходила с высоко поднятой головой, стараясь быть выше оплетен, не унижаясь до объяснений с теми, кто их распускает. Трудно без конца испытывать на себе подозрительные липкие взгляды, слышать вослед змеиное шипение... «И парень-то ведь хороший, чего артачится, сейчас бы уже была хозяйкой в достойном доме...»
«Шара, прости меня. Я и сам проклинаю свою самонадеянность и легкомыслие. С этого часа я твой брат. Если тебя кто-нибудь обидит, скажи мне. Я не потерплю, чтобы унижали такую хорошую девушку, как ты...» «Эх, Рамиз, Рамиз, хорошо ты говорил, красиво. Но вот: обижают меня, а что ты можешь сделать? Где твоя помощь? Да и хочу ли я твоего заступничества? Нет, оно ведь тоже будет расценено неверно!»
Однажды прямо при Шаре, которую никто как бы не заметил, произошел следующий разговор:
— А знаете, о чем люди говорят? — Это Тач, возивший чай на фабрику, скручивая самокрутку, решил развлечь колхозников.
— О чем, о чём? — дружно окружили его.
— Да про этого, про мерзавца Рамиза Бганбу, — Тач послюнявил газету и оглядел собравшихся, чтобы медлительностью возбудить еще большее любопытство: — этот прохвост подал жалобу в Гудаутский народный суд.
— Да на что же он жалуется?! Вот те на...
— Пусть, говорит, Шара Бутба вернет мне мою запятнанную честь. Да, говорит, эта бойкая особа считает: что такого? Ну, побывала в доме холостого парня! А что подумают о моем мужском достоинстве, это ее, мол, нисколько не волнует.
— Вот это да!..
— Ну и дела творятся среди нашей молодежи...
— Да что теперь жалобы писать? Он бы раньше вовремя думал, как поступать с похищенной девушкой...
Так, словно мяч, отфутболивали друг другу имя Шары, словно щенки играли с рваной тряпкой.
— А, это ты, Шара, —Тач как бы только теперь заметил девушку.
— Как тебе не стыдно, Тач? Неужели у вас нет другой темы, кроме несчастья сироты? Нет, я даже Родиону не скажу, какие подлые разговоры вы здесь ведете.
Кто-то в толпе хихикнул. Шара, не глядя на зрителей, ожидавших продолжения спектакля, быстро ушла, гордо подняв голову и сдерживая слезы.
«Да, их теперь не остановишь, — с грустью думала она по дороге домой, — обязательно доведут до сведения Зосима. Зосим... хороший парень, ему и так не сладко, а тут еще я... Не знаю, может, ему безразлично все это, но мне-то не все равно, что он думает обо мне». Шара совсем было решила сама обо всем написать в Одессу. Но тут же себя остановила: зачем прибавлять к неприятностям Зосима еще одну неприятность. Пусть будет, как будет. Умный человек должен сам во всем разобраться.


* * *

Заботы бригады поглотили Шару целиком. Она перестала выходить вечером гулять с подружками, почти не бывала в сельсовете: либо в поле, либо дома. Свои личные обязательства по соцсоревнованию она давно перевыполнила и все шла и шла впереди самых передовых сборщиц чая.
— Да, Зосим был хороший бригадир, а Шара и руководитель, и работник отменный, — стали говорить о ней.
— Да уж, нашли люди способ, как заставить себя еще больше полюбить работу, — невесело отшучивалась девушка.


Некоторое время спустя Шара и вправду получила повестку в районную прокуратуру. Только следователя ей не хватало! Каково же было ее удивление, когда она встретилась там с Рамизом, которого обвиняли в преступлении против нее. Шара твердо встала на сторону парня. Это наше личное дело, твердила она и не давала никаких показаний, чтобы они не были потом использованы или истолкованы как-нибудь превратно.
Потом они оба были приглашены на заседание бюро комсомола. Здесь опять началась бесконечная череда вопросов и заверений в самом добром к ней отношении. Предлагали исключить из комсомола Бганбу. Ждали только поддержки со стороны Шары и Родиона, уверенные в том, что она последует. Тщетно Шара убеждала, чго у комсомольцев есть дела поважнее, чем ее личная жизнь. Как, возражали ей, личная жизнь каждого из нас принадлежит обществу. Шаре претили эти догматические речи. Хорошо, что нашлись в райкоме ребята, имевшие иную точку зрения:
— Не нужно нам в это вмешиваться: дурные традиции тут ни при чем. Ну, забылся, ну, увлекся Рамиз, ошибся в своих предположениях. Но он же исправил свою ошибку, отпустил девушку.
— Не надо его исключать из комсомола. Любой парень может погорячиться. Давайте просто объявим ему строгий выговор, чтобы другим было не очень повадно увозить девушек без их согласия на своей машине...
— Так и запиши: это не геройство, а обыкновенное хамство.
— Правильно! Что вы скажете, Шара Бутба? — Секретарь райкома Владимир Караманович, ранее познакомившийся с Шарой, когда приезжал к ним по поводу комсомольских звеньев, смотрел на девушку с видимым сочувствием.
— Не думайте, товарищи, что наши поступки, поступки обыкновенных людей, можно разложить по полочкам и к каждому приклеить ярлычок с надписью. Я много думала о том, что произошло со мной и еще больше буду думать. Может, на всю жизнь ко мне прилипло черное клеймо... Законы предков — это законы мужества, благородства, гостеприимства, доброжелательства. Если кому-то было выгодно унижать когда-то женщину, то теперь за нас и власть, и общественное мнение. Вот и мне вы хотите помочь. Пригласили нас сюда с самыми лучшими намерениями. Только есть такие вещи, в которых и двое-то с трудом могут разобраться, а что же за них могут решить другие. Когда Рамиз пригласил меня в свою машину, он, я верю ему, хотел только одного: помочь мне встретить подругу, к которой я опаздывала на вокзал...
«Господи, да я просто обрадовался, что случай свел меня с Шарой. Ведь я постоянно мечтал о встрече с ней, даже письмо ей написал!» — так думал в это время поникший Рамиз, но не осмелился вставить ни одного слова.
— ... Это он потом возомнил себя героем средневековья!.. Но как только я объяснила ему, что он ошибся, что, если любишь кого, это еще не значит, что и тебя любят, — Шара вздохнула, вспомнив Зосима, — вот тогда, поверив мне, наконец, что я не кокетничаю, он со всей серьезностью и уважением отвез меня домой...
Да, Шара была не только прирожденным организатором и великой труженицей — теперь стало ясyо, что она еще и умница.


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

После ужина разбрелись кто куда.
Серпообразная луна, как утенок, плыла меж пушистых облаков.
Асида бесцельно бродила близ дома в винограднике. Вот погас свет у Физы, потом, видимо дочитав книгу, погасил лампу в большой комнате Кунта. В деревне вообще рано ложатся. Только одной Асиде не спалось. Она все же прошла к себе, но в комнате для молодоженов (вспомнишь — грустно) было душно. Асида отворила окно, которое забыла раскрыть настежь с утра, снова выглянула во двор. Сейчас можно было грустить и плакать, — никто не увидит. Правда, Физа все равно подозревала что-то неладное. Она обращалась к невестке с вопросами, на что Асида непременно отвечала одно и то же: «Вы же знаете, мама, причину!» И Физа истолковывала грусть Асиды по-своему, как ей было удобно. Конечно, ей и в голову не приходило, что Асида скрыла от всех письмо об операции. Раз не пишут, значит все по-прежнему, успокаивала себя Физа.
«Слишком легко досталось мне счастье. Слишком торопились мы отдаться любви, — корила себя Асида, — не потому ли постигла нас такая неудача!»
В последнее время девушка особенно сильно тосковала по матери. Она снилась ей по ночам, всегда очень грустная, со словами укоризны на устах. Сейчас, глядя из окна на горы, Асида думала о том, что дети, любя своих родителей, неизбежно ранят их... Да, из окна родительского дома но вечерам она смотрела на такие же прекрасные горы. Сейчас ее мама заканчивает дневные дела: домывает тарелки, убирает на кухне, гремит в углу посудой, заготавливая на ночь корм для утренней кормежки скотины и домашней птицы, либо ставя на ночь тесто. А Нурбей что-нибудь мастерит, сидя на балконе под лампочкой. Она его раньше всегда упрекала, чтоб не сорил. Он же отвечал шутя, что она женщина и обязана за ним все убирать. Как бы она хотела сейчас за ним убрать. Все считают Нурбея резковатым, даже грубым человеком. Но она-то знает, что за внешней угловатостью скрывается совестливое и ранимое мужское сердце. Жаль, если он так и останется холостяком не разгаданный проницательной девушкой.
— Очень мне нужны твои вертихвостки! — фыркал он в ответ на упреки матери.
...А теперь она лишена возможности слушать, подшучивая, брата, ворчание родной матери.
Сегодня, вернувшись из школы, Асида пошла с кувшином к роднику.
Обычно она набирала воду и по-деловому быстро возвращалась домой. Но сегодня на нее напала такая апатия, что она еле двигалась. Медленно, будто хотела выяснить, сколько капель вмещает ее кувшин, она зачерпывала кружкой воду и сливала в узкое горлышко. Услышав девичье хихиканье, доносившееся с тропинки, она подняла наполненный кувшин и поставила его в сторону, в тень под скалой. Как заведено, она хотела наполнить кувшины пришедших девчат. Одна из девушек отодвинула от Асиды свой кувшин.
— Пусть наберет! Разве ты забыла, что невесткам положено набирать воду всем остальным? — оборвала ее другая.
— Да что мы, старухи какие-нибудь древние, мы и сами легко справляемся с этим, — удивилась третья.
— Эх, я бы вычерпала весь родник для односельчанок, только бы поскорее стать невесткой, — вздохнула самая старшая и некрасивая.
Асиде ничего не оставалось кроме как принять их же помощь. Девушки молча смотрели ей вслед.
Когда девушка ушла достаточно далеко, они оживленно залепетали:
— И чего ждет, чего ждет, ведь никакой надежды у нее впереди нет.
— А вы еще так бессердечно шутили над ней, — вздохнула самая старшая и некрасивая. — Неужели вы не заметили, какая она грустная?..
Хотя девчата старались приглушить свои звонкие голоса, Асида слышала их. Вроде ничего нового они про нее и не сказали, а ей стало совсем худо — это была крошечная капелька, но именно она переполнила чашу ее страданий.
«Ну вот, дожила. Уже посторонние, совсем молодые девчата, и те знают, что у меня нет никакой надежды. Всем, всем, зсему свету мое поведение кажется ненормальным, бессмысленным. Каждый считает своим долгом трубить мне об этом чуть ли не прямо в ухо, а я, как потерянная, забыла, что мне теперь делать».
Освещая проселочную дорогу яркими фарами, — по случаю приближающейся осени стало заметно раньше смеркаться, — катил, громыхая, грузовик. Асида остановилась, остановилась и машина. Из нее выпрыгнула Шара и, прежде чем захлопнуть дверцу, крикнула:
— Не забудь, Тач, сгрузить пустые корзины, где договорились. А то опять оставишь их в машине. Не знаю, чем только занята твоя голова. — Тач недавно женился, и Шара шутила: шофер, мол, не о делах, а о молодой жене думает.
— Да не забуду, ладно тебе!
— Тогда прощай! И передай привет своей жене от простившей тебя за злословие Шары.
Тачу было стыдно, особенно после того, как райком комсомола по настоянию Шары не утвердил исключение Рамиза из комсомола, как это поторопились сделать его товарищи в местной комсомольской организации гудырхвского колхоза «Рассвет».
Шара не заметила в сгустившихся сумерках Асиду и, напевая, пошла вниз к реке. Она с детства любила Бзыбь, нигде так быстро не проходила душевная и физическая усталость, как возле родной реки. Даже по походке подруги Асида видела, что у Шары приятные вести. У Асиды забилось быстрее сердце: вдруг эти вести касаются и ее. Она прибавила шагу и догнала подругу. Та, очень обрадовавшись, подхватила кувшин Асиды и потащила ее к себе домой.
— Ой, Асида, где ты пропадаешь? Пошли ко мне, у меня дома лежит что-то очень хорошее...
Славно идти с Шарой! Вот и дом, навстречу выбегает собака Шары, которая никогда на нее не лает.
Шара влетела в дом и тут же выскочила с сумочкой, из которой на ходу вынула телеграмму:
— Вот, видишь: они возвращаются! Зосим телеграфирует, что он прилетает вместе с Химцой!!! — И Шара радостно поцеловала повлажневшие глаза подруги. — Ты только не реви. Долго грустила, теперь осталось потерпеть совсем немного. Я сердцем чую, что все у них хорошо, иначе они не стали бы сообщать о своем возвращении... — Она в сотый раз перечитала текст телеграммы. — Пожалуйста, прилетают в Сухуми! Раз летят, значит Химца выздоровел. Ура-ура-ура! — И она закружила подругу по комнате.
Асида забрала у нее телеграмму и своими глазами перечитала ее скупое содержание, пытаясь прочесть между строк ответы на свои вопросы.
А Шара помчалась к Физе. Когда она вернулась, Асида все еще сидела в той же позе и без конца смотрела на белый телеграфный бланк, а слезы катились по ее исхудалым щекам.
— Ну, будет тебе, будет. Ну, не надо, Асида!.. Ох, что-то Родиона долго нет...
Родион после работы, как обычно в последнее время, проводив Чиму, вошел в калитку:
— Ты слышала, говорят, Химца и Зосим возвращаются домой...
Асида, быстро смахнув слезы, попрощалась и ушла.
А когда Родион лег и погасил свет, Шара ушла в свою комнату и, уткнувшись в подушку, заплакала навзрыд.
Да, она радовалась вместе со всеми возвращению самых близких ей после Родиона и Асиды людей. Но как измучилась Асида в ожидании мужа, так она, Шара, трепетала при мысли о том, что Зосим может поверить сплетням о ней.
У Зосима непростой характер. А сейчас его нервы расшатаны страшной бедой. Может быть, она совершила ошибку, не подготовив его своим письмом к новости, которую ему, конечно, немедленно перескажут и скорее всего в самом неприглядном для нее, Шары, свете. Ну, что он может подумать о ней?! Тут Шара, не выдержав, громко застонала.
Родион как ужаленный влетел к ней:
— Шара, сестренка, я не уберег тебя, как положено брату! Я нарушил завет нашей матери. Не плачь, прости меня великодушно! Но теперь я не дам тебя в обиду никому!.. — Он еще долго успокаивал плачущую сестру. — Слушай, Шара, я страшно хочу есть!..
Шара невольно улыбнулась сквозь слезы. Славный Родион. Он надеется таким наивным способом отвлечь ее от тяжких предчувствий. Ну что ж, вот ему еда. Спасибо тебе, брат, что ты со мной.


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Перед сельсоветом под древним платаном собрались едва ли не все жители Бзыби. Даже школьники, возвращаясь домой после учебы, остались среди взрослых.
К ним присоединились учителя, лишь Асиды не было видно. А в самом центре образовавшегося полукруга сидел Химца рядом с тетушкой Хамсед.
Асида ушла из школы раньше, чем разнеслась весть о приезде ее мужа-жениха. Она наперед знала, что все кинутся посмотреть на приезжего, и ее встреча с Химцой станет предметом всеобщего обсуждения.
Нет, она встретит Химцу на пороге их дома. Их любовь, так счастливо когда-то затеплившаяся, теперь разгорится с новой силой. Зосим ничего не сообщил о состоянии второго глаза Химцы, но она чувствует, что он не слепой. Нет, он не слепой, это было бы слишком уж несправедливо!
Только принято считать, что сильный пол может все пережить. Нет, мужчины по-своему очень хрупкие и ранимые существа. Одно дело мужественно встретить врага, погибнуть в бою за правое дело. Другое дело молодому сильному парню погрузиться навсегда в непроглядную темень. Можно ли представить большее испытание воли, характера, духа?
Но сказали же ей врачи, что после удаления одного глаза второй непременно будет спасен. Что процесс улучшения, очень длительный, приведет к хорошим результатам... Вот и сердце у нее не болит, и предчувствия не тревожат. Значит, все кончится благополучно! Значит, он здоров и любит Асиду. Асида же любит Химцу все больше по мере приближения мига их встречи.
— Пригожий день сегодня! — говорила Физа Асиде. Она одобрила решение невестки и сама тоже решила встретить сына дома. — Вон, вся природа радуется, словно желает вам состариться вместе подобно солнцу и луне.
Хотя она улыбалась беззаботной покойной улыбкой, у нее на сердце, в отличие от Асиды, было неспокойно. Материнский инстинкт подсказывал ей, что Химца возвращается невылеченным. Теперь она молила бога уже не о том, чтобы тот даровал Химце зрение, а о том, чтобы сын прозрел духом, обрел душевное спокойствие. Видеть мир распахнутым сердцем — вот что она желала любимому первенцу.
Материнское сердце не ошибалось: Химца сидел перед односельчанами не зная, что им сказать. Он ничего не видел: ни высокого неба, ни величественных гор, ни домов, ни реки, ни лиц односельчан. Ему казалось, что сердце его сначала приподнялось, а потом упало и разбилось.
Он сидел и не знал, что сказать. Зосим был в таком же подавленном состоянии: ведь он страстно надеялся привезти друга зрячим.
Подошли старики. Старейший среди них, Гуака, с грустью думал о том, что не в силах отдать этому славному парню свои старческие, выцветшие, но еще неплохо видящие глаза. Он благословил Химцу, пожелал ему сильного духа и удачи, вслед за ним и другие старики пожали Химце руку, ободрили мудрым словом. Среди их голосов слепой отличал необыкновенно густой мелодичный голос Гуаки Бебиа. Обратившись к нему лицом и назвав по имени, Химца посеял в окружавших надежду, что все-таки что-то видит.
— Не такой уж он слепой, если обратился прямо к Гуаке Бебиа, — шептали в толпе.
— Обратился-то обратился, но смотрит он все же очень странно, будто сквозь Гуаку, — женщина, сказавшая это, прослезилась.
— Унан, Химца, как все мы рады тебя видеть, — повторяла время от времени тетушка Хамсед. Она целовала его невидящие глаза и плакала.
— Успокойся, тетя, ты так рыдаешь, будто над гробом покойника, — попытался отшутиться Химца, но у него это плохо получилось.
— Дад, Химца, ты же у нас на селе всегда был первым парнем. Дай бог, чтоб и впредь им оставался, — заключил свое благословение Гуака Бебиа.
И стар и млад по очереди целовали Химцу и медленно разбрелись каждый своей дорогой.
Мужчина должен быть мужчиной. У него должна быть мужская выдержка. Но нельзя позволять, чтобы твоей выдержкой злоупотребляли. Нельзя позволять обращаться с собой как с больным. И сам начинаешь себя жалеть, хочется на кого-то опереться, пожаловаться кому-то на горькую судьбу. Когда наконец замолчала тетушка Хамсед, обескураженная переменой в племяннике после ухода односельчан и его отрешенным видом, Химца распрямил грудь, расправил плечи, поднял опущенную голову и отдался родным запахам зелени и трав, дуновению ветра, шорохам и голосам многозвучного мира.


* * *

В этот день до полуночи никто не ложился спать в доме Физы. Родственники сидели за столом, Асида же не имела ни минуты покоя. Едва ли не впервые с тех пор, как она поселилась в комнате молодоженов, она так громко стучала каблучками по лестнице, убегала в кухню, приносила новый кувшин вина. Хамсед это не понравилось: по ее мнению, невестке следовало продолжить прерванный несчастьем ритуал, не мельтешить перед людьми, а скромно стоять в углу, как положено только что приведенной в дом невестке. Видя, что ее никто не слушает. Хамсед гордо удалилась.
— Ай, не обращай ты, нан, внимания, — успокоила Физа Асиду.
«Мой Химца стал похож на ребенка, — думала Асида, поглядывая на мужа. — Как дите нуждается в своевременной поддержке, внушении и поощрении, так и моему мужу нужны слова ободрения и теплоты. Он должен увериться, что счастлив».
А гости не уставали нахваливать Асиду. Это были искренние слова: все давно убедились в скромности, трудолюбии, тактичности новой родственницы. Физа подхватывала каждое слрво одобрения Асиды. Мать видела, что Химца очень заинтересованно прислушивается к любому слову одобрения жены, и не скупилась: из ее рассказов сын получил полное представление обо всем, что происходило в доме и с женой в его отсутствие.
«Только один разок взглянуть бы на Асиду!» — мечтал в душе Химца. В конце концов ему стали казаться уж слишком восторженными отзывы о ней: «Неужели нет ни одного человека, которому она пришлась не по душе... Интересно, поправилась она или похудела, по-хорошела или подурнела, по-прежнему ли сияют любовью обращенные ко мне ее голубые глаза?» Зосим, чувствующий друга без слов, научившийся угадывать каждое его слово, незаметно шептал ему, в чем Асида, как держится, как без конца смотрит на мужа внимательными нежными глазами.
Зато Шары Зосим словно не замечал. С того мига, как с ним поговорили соседи, она как бы перестала для него существовать. На лице его застыла непроницаемая маска, сменившая радостную улыбку в момент встречи. «Даже не взглянет, — уныло думала Шара. — Ну вот и
случилось самое худшее, что можно было ожидать, он даже не хочет объясниться... Ему все ясно и понятно, чужим людям он доверяет больше, чем мне...»
Когда гости разошлись, Химца и Асида (впервые!) остались вдвоем. Казалось, сама их комната радовалась, что в ней наконец двое: ночь проникла к запертому окну, едва лил свой слабый свет ночничок.
— Как ты себя чувствуешь, Асида? — Химца стоял у двери, все еще держась за ручку.
Асида, успевшая пройти к столу, оперлась рукой о столешницу, почувствовав такое стеснение в дыхании, словно ей нечем было дышать.
Полгода в разлуке. Что они успели узнать друг о друге? Какими воспоминаниями питалась их память эти долгие месяцы? Знакомством в автобусе? Краткой встречей на районной конференции, ночной поездкой вчетвером по дороге к его дому? Двухдневной свадьбой, когда они могли беспрепятственно смотреть друг на друга? Кратким свиданием за час до выстрела? Ах, как много вместилось в эти мгновения, так много, что хватило до сегодняшнего дня. Но сегодня — иссякло.
Асида будто очнулась от сна:
— Дай мне, я повешу. — Она подошла к мужу, он прикоснулся к ее лицу, нашел глаза.
— Они еще голубые, Асида?
— Они стали еще голубее. — Ей стало нестерпимо грустно и впервые жалко себя. Ей захотелось, чтобы ее тоже пожалели, но не кто-нибудь, а именно любимый.
Химца почувствовал горячую влагу на пальцах.
— Прости меня. Я сама не знаю, что со мной. — Слезы хлынули потоком. — Прости. Я только сейчас поняла, как мне было без тебя тяжело.
— За что ты просишь прощения, любовь моя? — Он погладил по-прежнему шелковистые волосы, обнял радостно подавшиеся к нему плечи.
— За то, что я такая слабая, совсем недостойная тебя.
Химца напрягся, насторожился:
— Ты хочешь сказать, что тебе трудно нести такой тяжелый крест?.. Но ведь я и сам тебе говорил: несправедливо обрекать себя на жизнь с калекой, вспомни... — Химца разволновался. Даже в полутьме было видно, как он смертельно побледнел.
Асида встрепенулась:
— Химца, родной, единственный мой, ты же не понял... Я так долго ждала тебя, так привыкла быть сильной. А тут разревелась, мне стало просто очень стыдно... Ах, пожалей меня, пожалуйста, я так люблю тебя, я так рада, что мы наконец вместе...
И странно: эти слезы принесли облегчение им обоим.
— Голубоглазая моя! Я всегда знал, что у тебя золотое сердце. Ты мое сокровище... — И он обнял свою Асиду.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Редкое село может сравниться ,с Бзыбью и по красоте, и по богатству, и по историческим событиям, связанным с ним.
Это теперь оно напоминает небольшой уютный город, освещенный по вечерам электричеством. Сельсовет, контора, правление колхоза, клуб, почта, хранилища и прочие строения расположены продуманно, удобно. Недалеко от сельсовета стоит двухэтажная школа, ее построили два года назад на месте старой. Рядом, сразу за школой, разбит большой фруктовый сад, в котором трудятся старшеклассники. А вот здание Дворца культуры еще только строится.
Бзыбь — большое село. Сколько старинных абхазских фамилий носят его жители! Самые древние абхазские роды разрослись, разветвились на берегах красавицы Бзыби. А пахотные земли и прочие угодья, раскинувшиеся по ее берегам и вокруг, издавна были частной собственностью местных тавадов (князей) Мырзакхана и Марыки Чачба. Многие поколения бзыбцев гнули на них спины. Лишь Октябрьская революция разрушила вековую власть рода Чачбы.
Но старое не такто легко уступает место новому. Провокации, различные козни, доносы, чего здесь только не было.
Весь гудаутский район еще и поныне помнит «большой сход», как его назвали позже сами бзыбцы, случившийся в 1929 году, когда начали создавать колхозы. Мало кто тогда понимал, что это такое. Этимто и воспользовались неисправимые враги советской власти.
Князья и кулачье принялись обрабатывать сознание самых темных и податливых, как говорится, несамостоятельных. Распускались ядовитые слухи о том, что большевики отберут не только землю и личное добро каждого, но и растопчут древние абхазские традиции, запятнают аламыс (честь) абхаза. Отказаться от организации колхозов — вот к чему призывали в деревнях зажиточные элементы. В конечном итоге, это означало и отказ от советской власти.
На сход в село Бзыбь пришли жители окрестных сел: и седобородые старики, и женщины, и молодежь, и рабочий люд. Ни местные руководители, ни представители районной власти не могли ничего поделать с разволновавшейся, словно развороченный муравейник, толпой. Не только мужчины, но и женщины в один голос кричали, что не желают колхозов. Этому стихийному людскому морю не удавалось придать хоть сколько-нибудь организованности. Особенно возбуждалась толпа, когда кто-нибудь из богачей начинал кричать, что колхозы уничтожают самобытность абхазов, их обычаи и неписаные законы чести. Кое-где раздавались благоразумные голоса:
— Давайте позовем Лакобу* (* Лакоба Н. А. — выдающийся абхазский революционер-ленинец, первый Председатель Совнаркома Абхазской АССР)! Пусть сам Нестор скажет нам правду... А то все это добром не кончится.
— Лакобу! Лакобу! Лакобу! — катилось по толпе.
Лакоба приехал через два дня. Заранее узнавшие об этом богачи приказали своим женам надеть траур. Распустив волосы, скрестив руки на груди, женщины расселись, будто у гроба покойника.
«Лакоба!» — прошелестело множество губ, и шепот этот слился в громкое эхо.
Известное дело: Лакобу, когда он куда-то приезжал, выносили из машины на руках, так его все любили.
— Что случилось? Почему так волнуетесь, дорогие товарищи? — Лакоба окинул пытливым взглядом колыхающуюся толпу. Остановился на скорбных черных фигурах женщин, сидящих кружком. — Кто мне скажет, почему скорбят эти достойные женщины, по ком траур?
По толпе снова пробежал гул. Абхазская женщина не приучена громко разговаривать, тем более в такой многолюдной толпе.
— А что, у нас мужчины разучились разговаривать?
Ну, кто у нас самый смелый и сообразительный, у кого язык хорошо подвешен? Махты, Дамей, выходи, скажите от имени всех слово!
— Пусть женщины скажут. Они так долго молчали, что теперь не скоро выговорятся!
И женщины нашли в своих рядах достойных ораторов. Говорить первой выпала честь Мкыд Халваш, ей доверяли все.
— Лакоба, нан, ты спрашиваешь, чего мы хотим? Уважения к нашим обычаям, к устоям, на которых мы взрастаем за поколением поколение. Пропащий тот народ, у которого пропадает память: забудешь предков, забудешь себя. Что делать абхазцам без аламыса? Идти за мудростью к другим народам? Но у каждого народа своя мудрость, и ее невозможно передать другим... Ты смотришь на нас, Нестор? Подойди и оплачь нас, как подобает мужчине, не забыл, надеюсь: бей свою голову кулаками в знак отчаяния. И можешь смело считать нас умершими. Но помрем мы пока еще все-таки абхазками. Твои горячие слезы упадут на наши бездыханные трупы.
Так говорила Мкыд, стоя с распущенными волосами, со скрещенными на груди руками.
— Почему так беспросветно печально смотришь на все, нан? — спросил Нестор Лакоба.
— А потому, что такие, как ты, нан, заморочили нашим детям головы каким-то кумсамалом и еще каким-то камхуазом, так что мы перестали понимать друг друга. Миску мамалыги не в состоянии вместе съесть — давимся. Эх, опозорили наше апсуара, нашу абхазскую честь!
— Кто же посмел опорочить апсуара, покажите мне этого нечестивого человека! — воскликнул Нестор Лакоба.
— А вот, полюбуйся-ка, нан! — Мкыд вытолкнула из толпы девушку с коротко постриженными волосами, в коротеньком с большим вырезом платье. — Да, полюбуйся, пожалуйста, это моя дочь! И она не единственная такая, посмотри-ка повнимательней, вон их сколько, свиристелок!
— Ха-ха-ха! — Смех у Лакобы был очень заразительный и не обидный.
Тем не менее девушки почувствовали себя очень неуютно, сбились в плотную стайку, втянули головы в плечи.
— Нан, ты безусловно права, — прервав смех, сказал Лакоба. — Да, эти девушки зо вред себе отказались от горделивого, достойного облика абхазки. Но разве их кто-нибудь заставлял так уродливо подрезать подолы платьев? Разве кто-нибудь приказал им обнажить шею и плечи? Скажи нам, Мкыд, кто вынуждал твою дочь?
— Почему вынуждал мою дочь? Они все так одеваются. Разве ты сам не видишь?
— Как это все?! — возмутилась какая-то дотоле степенно молчавшая женщина. — Так тоже нельзя, Мкыд: ты бросаешь тень позора на всех без разбора девушек. Я от тебя этого не ждала, ведь мы считаем тебя справедливой женщиной. Это мне напоминает историю о глупцом, упавшим с инжирного дерева.
Чья-то оскорбленная мать буквально с кулаками набросилась на Мкыд.
— Ну, погляди-ка повнимательнее: эта девушка тоже забыла стыд? И эта? И вон та? ..
Она вывела нескольких смутившихся девушек вперед. Видно было, что те повиновались неохотно лишь потому, что нельзя перечить старшим.
— А теперь скажи, все ли девушки огорчают нас, старших. Если кто не сумел воспитать своих детей, не следует обливать грязью остальных.
Женщина собрала в узел распущенные волосы, повязала платок и добавила:
— Ох, заморочили нам головы, сами не знаем, что говорим, что делаем. Вот все повторяют: камхуаз, а что это такое? Какой от него толк, какой вред? Неизвестно. Но все равно твердят: «Камхуаз — гиблое дело».
Лакоба подошел к женщине поближе, приветливо заглянул ей в глаза:
— Кто говорит, нан, что это гиблое дело? Покажи нам, будь добра. А мы его только спросим, чем же неугоден ему колхоз. Возможно, мы не все обмозговали, этот человек подскажет, что мы не углядели в коллективном хозяйстве... Ну, что же ты молчишь? Может, ты забыла, от кого слышала слова сомнения?
— Ничего я не забыла! Здесь все их знают. Пусть они сами, выйдут да объяснят нам, темным головам, почему они нас стращают разными бедами. — Женщина поклонилась сходу и отошла в сторонку.
Тем временем происходило примирение строптивых девушек со своими матерями. Старшие женщины что-то продолжали им объяснять, видимо, стыдить, но их дочери не отворачивались с прежним пренебрежением, старались спокойно и уважительно отстоять свои права. Дочь Мкыд, которую та хотела вернуть в стайку девушек, что-то сказала матери и, видимо, получила молчаливое разрешение остаться при ней.
До сих пор почтенные старики напоминают молодым, как проникновенно говорил тогда Нестор Лакоба о колхозах. Его отпустили под слова одобрения и обещания организовать новую жизнь.
После большого схода в селе Бзыбь было организовано три колхоза (Бзыбь и теперь по-прежнему одно из самых больших сел в Абхазии: Дом культуры, например, сначала хотели построить на триста мест, но, подумав, увеличили, вдвое). До самой войны колхозом центральной части села руководил отец Чимы Арлан Беса.
Его и по сей день поминают на селе добрым словом. Когда немцы подступили к Кавказу, Беса передал хозяйство горстке энергичных женщин и ушел сражаться на перевал. Ушел — и не вернулся, как сотни других славных сынов народа.
Над самым обрывом, где погиб когда-то знаменитый охотник Дакучич, погребены останки Арлана Бесы. Это товарищи по оружию перенесли его поближе к родному селу. Молодые сосны, высаженные у могилы, тянутся вверх, в поднебесье, славно хотят постичь духовную высоту того, чей вечный покой охраняют.
Подходя к подножью холма, где похоронен отец, Чима грустно вздыхала. Что может быть печальнее, чем никогда не видеть своего отца. Она представляла себе по фотографии отца в кителе и папахе, мужественного молодого мужчину, и мысленно рассказывала ему о своих делах, о доме и обо всем их колхозе, который так любил Арлан Беса. А в последнее время она стала навещать отца вместе с Родионом.
Подойдя к соснам, Чима чуть слышно вздохнула. Но Родион услышал. Он сам был сирота, ему-то хорошо была знакома тоска по взрослому близкому человеку. Чима видела, что Родион понимает ее.
«Как мы схожи, — думала она, — мы понимаем друг друга без слов».
Отсюда, с высокого холма, видно все их село. Как и в каждом абхазском селе, в Бзыби дома стоят на расстоянии друг от друга, окружены приусадебным участком, а отдельные труппы усадеб составляют небольшие поселки. Чима и Родион жили далеко друг от друга, что не мешало им ежедневно встречаться до самого отъезда девушки на учебу. С некоторых пор каждый раз, когда они проходили мимо дома Бутбы, у Родиона мелькала одна и та же мысль: «Зачем мы опять расходимся по разным домам. Если бы не предстоящая учеба! Если бы можно было просто сказать: Чима, зайди в мой дом, стань в нем полновластной хозяйкой. И Шара будет рада, что передаст меня под твое начало...» Невозможно! Пока невозможно...
Прежде чем двинуться к дому Чимы, они еще немного помолчали. Отсюда ближе всех был дом Цимцбы. Вот во двор вышла Асида, одной рукой держа за руку мужа и с кувшином в другой руке. Видимо, он собрался умыться.
— Господи, вот несчастный-то... — вздохнула Чима.
— Он не несчастный... Посмотри, какая у него самоотверженная жена. Все могло быть гораздо хуже.
Чиме послышался упрек в словах юноши, и она, передернув плечами, стала спускаться вниз, на дорогу к селу. Вот и дом Чимы. Напряжение, возникшее между ними, когда они говорили об Асиде и ее муже, уже не покидало их. Оба чувствовали какую-то стену, внезапно возникшую между ними. Чима дотронулась до калитки, но не открыла ее, внимательно посмотрела в лицо Родиона.
— Значит, еще немного попровожаю тебя, потом долго буду ждать, потом опять попровожаю... Ну, что ж, всего доброго, Чима! — Голос у Родиона был печальный и вид хмурый.
— Ну зачем ты так, Родион? Разве от меня сейчас что-нибудь зависит?
— Конечно, конечно... Если завтра найдешь время, приходи к вечеру в сельсовет: мы там соберемся.
Родион ушел, ни разу не оглянувшись. А еще недавно он раз по десять возвращался, прежде чем совсем уйти... Обескураженная Чима, прислонившись к стволу ореха, прислушивалась к боли, впервые возникшей в сердце. Она смотрела на широкую спину Родиона и думала о том, что никогда никто не будет ей отныне дороже этого человека; почему же самую жестокую боль мы испытываем из-за близких людей. Прежде она знала об этом только из песен и книг, а теперь испытала на себе.
Но что же все-таки с ним случилось? Ведь они ни разу до сих пор не ссорились, всегда расставались веселые. Она и сегодня испытывала нежность и такое счастье от одного его присутствия. Никогда раньше не говорил он ни слова о ее учебе, ни в чем не упрекал, ничего не требовал. Чима и теперь не может твердо сказать, что же разгневало Родиона? Ведь он вместе с ней радовался, что она поступила в институт. Ну надо же его закончить? «Попровожаю, поожидаю»... Что особенного, какая спешка?..
Да, Чима была очень молода, она, конечно, еще не созрела до взрослого тоскующего чувства Родиона. Но пройдет совсем немного времени, и к ней придет взрослость.
Как ноет сердце... Вот уедет и совсем не будет приезжать. Ни по субботам, ни в праздники. К чему эти огорчения, обиды. Только вот сердце щемит непонятно почему...


ГЛАВА ВТОРАЯ

В глубоком ущелье Бзыбь проносится стремительнее пули. Кажется, нет такой силы, что способна утихомирить ее напор. С ревом и шумом, не щадя себя, изо всей силы ударяясь то об один выступ скалы, то о другой, средь бешеного водоворота и грохота Бзыбь, наконец, вырывается к морю. Изо дня в день, из ночи в ночь стремится горная Бзыбь вырваться к морским просторам. И вот, когда цель кажется совсем близкой, река наталкивается на неожиданное препятствие: скрутив реку, словно какую-нибудь ядовитую змею, ее заворачивают в канал, а оттуда сбрасывают на турбину гидроэлектростанции.
Так Бзыбь, убежав от горных селений, возвращается к ним россыпью электрических огней. Тысячи лет ничто не затмевало по ночам небесных звезд, а теперь они поблекли. Но для Бзыби ее подвиг не проходит даром: отдав большую часть себя для нужд человека, она, медленная, маловодная, продолжает свой путь, осилить который считает по-прежнему необходимым, и, наконец, упадет в объятия морских волн, только в них найдя успокоение.
Тернист путь реки, но не менее труден он у человека. Чего только не испытывает, какие жертвы не принесет человек, чтобы достигнуть своей цели. Иначе жизнь кажется ему не жизнью, а прозябанием.
«Да, именно так», — подтвердила вслух свои рассуждения Асида, бредя по берегу, потому что нет места целебнее реки.
Это только со стороны может показаться, что Химца и Асида легко примирились с постигшим их несчастьем. В самом деле: живут мирно, тихо... Голубки, упоенные личным счастьем. Прекрасная нежная жена, окруженный заботой муж, сомнения которого она рассеет в мгновение ока, вселит бодрость и вкус к жизни, моментально почувствует малейшую перемену в настроении мужа. Не всякая мать сумеет так досмотреть за своим ребенком...
Но ведь река течет, она может и гору проточить, рассечь, разрезать надвое.
— Тебе не страшно смотреть на мое лицо? — спросил однажды Химца Асиду.
— Почему?! Как вообще могло тебе прийти в голову такое? Ты же мой и все твое — мое, — Асида, смеясь, прижалась щекой к его лицу.
— Ты у меня настоящая женщина и настоящий человек.
— Это любовь, это из-за нее все... — Асида застенчиво улыбнулась.
— Ты сейчас прекрасна, а я этого не вижу. Я хочу тебя видеть, понимаешь?!
— Зачем ты об этом?
— Терпенья моего больше нет! Ведь я молодой...
— Так просьбы для тебя ничего не значат, да? Ведь я просила тебя... Вот беда-то: вечно ты все усложняешь.
— Что — беда? Моя слепота для тебя беда?.. Ну, ладно, не хмурься. — Химца разгладил сбежавшиеся к переносице тонкие брови Асиды. — Это я сам от горя к тебе привязываюсь. Знаешь, немножко срываю на тебе плохое настроение. Становится легче. Видишь, какой я плохой. Ну, прости меня.


* * *

И все-таки Химцу снова охватывало дурное настроение.
— Ладно, других людей я не вижу, но тебя, тебя... Хотя бы смутно различить, только голубизну глаз.
— Потерпи, Химца, — неизменно уговаривала жена, — ты обязательно поправишься...
— Эх, трудно калеке быть жизнерадостным человеком! Стал я раздражительный, вздорный. Дня не проходит, ссорюсь с тобой, потом мирюсь.
Особенно изматывало бедного Химцу безделье. Тот, кто в огне не горел, в воде не тонул, у кого работа спорилась в руках, теперь изнывал, не зная, куда себя деть. Словно старик, без дела и цели слонялся он целыми днями по дому, по двору, как будто доживал последние денечки. Видеть это невыносимо тяжело, испытывать самому, должно быть, несравнимо тяжелее. Словно гора свалилась ему на плечи, согнула их. И никак ему не сбросить странную тяжесть, хоть его делай. Он уже не надеялся приносить людям пользу, но как избежать участи иждивенца, как не стать им обузой?
Однажды Химца был в доме один. Он, по обыкновению, долго бродил по комнате, слушая скрип половиц, завернул на кухню и по запаху услышал упревающую мамалыгу. Если бы на него посмотрели со стороны, точь-в-точь ребенок без присмотра. Хотя сам Химца не раз повторял, чтобы домашние спокойно оставляли его одного, — да и возможно ли было с утра кому-то сидеть возле него, когда у каждого своя работа и обязанности, —сейчас Химца опять почувствовал себя брошенным. Ведь только вчера вечером к нему приходили ребята и он смеялся с ними от души. А сегодня с утра, еще до школы, забегал Камуг, полюбивший мужа Асиды, как саму Асиду. И Родион, и Хицкур, и, конечно, Зосим — дня не проходило, чтоб кто-то не заглянул к нему, а поди ж ты — опять нашла тоска...
Химца вспомнил, что Асида сетовала на лопатку для варки мамалыги: «Неудобная у нас амхап: ручка толстая, сама не в меру широкая». Химца с большим трудом на ощупь разыскал амхап. Все-таки он не мог за какие-то месяцы забыть, где его мать кладет утварь. Нашел он и нож. Сел и принялся состругивать лишнее дерево, сделав небольшую зарубку-границу. С упоением возился парень с лопаткой в течение часа. Когда же дело близилось к концу, он полоснул неведомо каким образом по левому мизинцу. Резкая пронзительная боль не так подействовала на Химцу, как бессильная досада. Достав носовой платок, он старался остановить кровотечение, но теплая кровь буквально хлестала из раны, мгновенно пропитав материю. Спотыкаясь, понимая, что
весь измазан кровью, Химца искал материну аптечку и ругал себя на чем свет стоит.
В это время он услышал скрип калитки и поспешные шаги Асиды. Держась за стену, Химца дошел до тахты и лег лицом к стене, спрятав раненую руку.
Не найдя мужа во дворе, Асида очень удивилась и забеспокоилась. Лишь оглядев балкон, она заметила его, спящего, на тахте. Но нет, чутье подсказывало Асиде, что Химца не спит. Она поднялась к нему, тихонечко заглянула в лицо мужа и залюбовалась им: чистый лоб, буйные кудри, закрытые (просто закрытые!) глаза, красиво очерченные губы. Асида теперь любила смотреть на мужа, когда он опускал ресницы: тогда не видно было холодного искусственного ока в одном глазу и по-прежнему ничего не различающего другого глаза. Нет, кажется, все же спит. Асида уже собралась удалиться, когда заметила кровь на рубашке. Страх с новой силой охватил ее: неужели наложил на себя руки?
— Химца, Химца! — затрясла его за плечи Асида, и он, точно разбуженный и как бы сквозь сон, спросил:
— В чем дело?
— Что с тобой случилось, что это такое на твоей рубашке... и брюках... и одеяле?
Химца показал палец, коротко объяснил причину.
— Возьми у мамы табак, ты знаешь, это лучшее средство.
Асида, убедившись, что рана нестрашная, просто крови много вытекло, пришла в себя и, бинтуя палец, уже ворчала: «Сдалась тебе эта лопатка, гори она синим огнем».
— А ты, кажется, сварливая жена, вот не ожидал.
— Шути, шути! Только, я вижу, ты решил меня до смерти напугать!
— Что же, мне по целым дням сидеть сложа руки? Да пойми ты, я живой человек. Понимаешь: живой!
— Потише, пожалуйста, потише: люди идут мимо — оборачиваются. — На глаза Асиды навернулись слезы: впервые муж разговаривал с ней так резко. «А что же ожидает нас впереди?!» Асида бессильно опустилась на тахту.
Услышав всхлипывания жены, Химца моментально остыл и почувствовал раскаяние. Он был в замешательстве: просить прощения или выйти, будто ничего не заметив.
Наверное, они бы вскоре помирились. Но все-таки хорошо, что в этот момент в доме послышался шум: это пришла Физа: она поставила сумку, отодвинув стул, взяла в руки ведро, окликнула сына. Заглянув на веранду, мать почувствовала что-то неладное. Взволнованная невестка упорно рассматривала амхап, сын нерешительно топтался рядом.
— Нан, что ты так странно стоишь! Почему невесел?.. Что с рукой, заболела? — Потом к Асиде: — Нан, ты расскажи, что у вас тут происходит?
— Да ничего, мама, не надо волноваться. Вот только амхап Химца выстругал поуже, чтоб удобнее было мамалыгу мешать.
— Как хорошо получилось! Только зачем же он этим занимался, так ведь и руку можно поранить. — Физа, сделав вид, что удовлетворена разговором, направилась в комнату. Асида посмотрела вслед удаляющейся свекрови: кофточка на лопатках истоньшилась, прорвалась. «Надо нашить маме аккуратно заплаточки, когда снимет. А еще лучше — новую сшить...»
Химца вполне оценил мужество матери: она не стала охать по поводу кровавых пятен на одежде, не упрекала. Он гордился ею. А вот перед Асидой чувствовал себя страшно виноватым. Весь день он искал случая попросить у нее прощения, упрекая себя за малодушие и эгоизм. Лишь перед сном, оставшись одни, они смогли помириться.
— Не сердись на меня, моя голубоглазая! Видишь, какой я у тебя несправедливый муж, вся надежда у меня на великодушие жены...
У Химцы был вид нашалившего ребенка. «Как ребенок», — в который раз подумала жена.
— Что ты, родной, я и не думала сердиться. Если по всякому пустяку ссориться, у нас ничего не получится.
— Нет, это не пустяк. Я знаю, что часто обижаю тебя. Но не по злобе, а из-за боли, которую теперь постоянно ношу в сердце... Незавидная у тебя участь. Об одном прошу: не таи в себе горя, не замыкайся. И не считай меня младенцем, которому надо все спускать.
Камуг пришел к Асиде за очередной книгой для чтения, но ее дома не оказалось. Парнишка подсел к Химце, солидно рассказал про сельские новости: разлившаяся река позавчера затопила мельницу, намокли мешки с зерном и мукой. А причиной был сильный дождь, что лил всю ночь. Мельник Гуака с вечера до глубокой ночи занимался любимой игрой на апхиарце, водя смычком по струнам под шелест дождя.
— Что же, он не заметил ливня? — удивился Химца.
— Да, говорит, ничего не слышал. Игрой увлекся, — со знанием дела подтвердил Камуг.


* * *

Мальчик ушел с книгой о приключениях, а у Химцы из головы не шла апхиарца. И ночью он не спал ни минуты. Как он мог забыть свою собственную апхиарцу, на которой когда-то, еще в школе и до армии, частенько играл. Когда Асида собралась в школу, Химца попросил ее прислать к нему после занятий Камуга — хочу, мол, сходить с ним на мельницу, давно там не был.
Камуг примчался в обед:
— Зачем тебе Гуака? Хочешь, я к нему сбегаю, сделаю все, что нужно, — допытывался мальчик.
— Нет, Камуг, пойдем вместе. Просто я хочу послушать апхиарцу. Я когда-то давно, чуть ли не в твоем возрасте, тоже любил наигрывать разные песни...
Еще не добравшись до мельницы, они услышали мелодию, прорывавшуюся сквозь грохот и шум воды. Надо же, вот неисправимый Гуака! Он играл Песню Ранения, Химца узнал ее. Даже в этом было что-то неслучайное: словно мельник думал о Химце, словно не было других песен у абхазов.
Химца воткнул острие посоха в землю и остановился, отпустив сухую и крепкую руку Камуга. Сердце сжалось, стало трудно дышать: вспомнился страшный день после свадьбы, собственный крик от боли, проклятия Зосима, обращенные к себе... Химца выхватил палку и резко повернулся обратно.
— Куда? Ты куда, Химца? А к Гуаке не пойдешь?
Химца хотел что-то сказать, но в эту минуту умолкнувшая было апхиарца запела Песню Мужества.
Подобно тому, как сердитая волна, ударившись о берег, отступает назад, так и Химца не устоял перед новой песней. Отступил, сдался на волю непередаваемых словами звуков. Дух его креп вместе с мелодией. Химца направился к мельнице.
Столетний старец Гуака с белой, как лунь, окладистой бородой, напоминал Камугу лики святых на бабушкиных иконах. Всем была известна его такая же древняя, как он сам, апхиарца. Круглый год почтенный старик носит черкеску. Гостям Гуака обрадовался всей душой. Отложил апхиарцу, придвинул Химце стул, усадил его. Расспросив о здоровье, воздел руки к небу, прося у бога исцеления Химцы. Он называл его «рабом, божьим», и Камуг просто давился от смеха, но старался, чтоб этого никто не заметил.
Мальчик попросил разрешения взять в руки инструмент. Ему разрешили. Он осторожно поводил смычком по струнам, но того звука, что у Гуаки, не было.
Химца нахмурился:
— Отдай-ка апхиарцу Гуаке, пусть уважаемый человек сыграет нам.
Слепец, старец да мальчик — славная компания! Но как ни рассеян был Гуака, все же, прежде чем взять в руки инструмент, высыпал новый мешок кукурузы, а смеленную муку торопливыми движениями сгреб в сторонку. Химца нетерпеливо ждал продолжения. Камугу было поручено следить, чтобы мука не пересыпалась на пол.
— Дедушка, а кто лучший музыкант в Апсны? — спросил Камуг.
— Кто лучший? Неужели до сих пор не знаешь? — удивился Гуака. — Запомни: не было еще у нас такого апхиарциста, как слепой Жана Ачба. И вряд ли будет. — Старик посмотрел рассеянным взором на жернова и продолжил: — Жана Ачба мертвых оживлял своей игрой. Он воспевал наши горы, жизнь, добро, речные долины, людскую славу и их позор. Это был великий народный музыкант, поверь мне! — Старик помолчал, поглядел внимательно на Химцу. — Дад, Химца, мужчина никогда не должен падать духом, какое бы ни постигло его горе. Нужно держаться прямо, подобно нашим скалам. Место в жизни найдется каждому, на то человеку дан разум, чтобы не зря коптить небо. Возьмите Жана Ачбу. Вы-то его уже не застали, а я смолоду слушал его, вот таким парнишкой, как наш Камуг. Он был слеп от рождения. Но разве могли без него обойтись люди? Вот уж век прошел, как умер наш Жана, а люди помнят его.
Возвращаясь с мельницы, Химца рассуждал сам с собой: «Не все потеряно, Химца, в твоей жизни. И ты сгодишься людям, если сильно захочешь».
Он решил разыскать отцовскую апхиарцу, ка которой ему когда-то разрешала играть мать. Как хорошо, что разрешала: детская наука крепче всего западает в человека. Кажется, вот сейчас дотронься до струны — и дело пойдет на лад. Правда, в детстве Химца играл несложные вещи и немного. А когда подрос и на него легли обязанности старшего мужчины в доме, то и вовсе некогда было прикасаться к инструменту.
Терпеливо водя руками по стенам, Химца в конце концов нашел отцовскую апхиарцу. Он тронул струну, и она отозвалась мелодичным звоном.
Химца выбрал момент, когда все ушли из дома, и снял заветную апхиарцу со стены. Конечно, он мог бы и не разыскивать вещь — ему бы сразу подали близкие, только скажи. Разумеется, он мог бы играть и при матери, и при жене — его бы никто не осудил и не высмеял. Но это здоровый человек открыт, распахнут для всех. Больной, увечный — таится поневоле. Он не уверен в себе.
С этого дня, оставшись один, Химца плотно закрывал окна и двери в доме и брал в руки апхиарцу. С большим трудом через несколько дней упорного труда ему удалось ее настроить. И не без помощи Гуаки, к которому слепой зачастил, теперь уже самостоятельно.
Асида пыталась узнать, зачем он ходит на мельницу. От скуки, убить время, пояснил он. Асида чувствовала, что Химца что-то недоговаривает. Но допытываться не стала, опасаясь нового взрыва раздражения. Между ними встала тайна.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А как же Зосим, что с ним происходило за это время? Он изменился так разительно, как только может измениться человек. С лица его исчезла улыбка в тот день, когда по его вине лишился зрения самый дорогой и близкий его друг — ныне от прежнего Зосима осталось только имя. Сама жизнь была в тягость, жить ему не хотелось. Людей он избегал, не в силах выносить написанное на их лицах осуждение. Целый год Зосим жил верой в то, что Химца прозреет, чем дальше, тем меньше надеясь на полное выздоровление, но моля неведомые силы вернуть другу хотя бы частичное зрение. Не он ли возил его к самым большим светилам в области медицины, не он ли из-под земли доставал любые лекарства. И что же? Все тщетно... Никогда прежде ему не приходилось задумываться над тем, как хрупок человек, и еще о том, что в жизни случаются непоправимые ошибки.
Теперь он постоянно думал об этом, как-то потерялся в своей тоске и безнадежности.
Бывший комсомольский вожак, заводила, застрельщик всего нового, всеобщий любимец, плясун, певец, жизнелюб и просто славный парень, радость и утешение старшего поколения села, — Зосим ходил, как бесплотная тень, не соприкасаясь ни с людьми, ни с их заботами. Изредка он даже подходил к сидящим старикам или к компании ребят, но, завидев Химцу, неподвижно смотрящего сквозь людей, хватался за голову и застывал, будто пораженный смертельной пулей — сейчас рухнет на землю и никогда уже не встанет. Зосим перестал посещать свадьбы и гуляния — ведь удовольствия присутствовать на них был лишен и Химца. Удручающе торчал остов недостроенного дома: голые стены с провалами для оконных рам и неуютная решетка стропил.
Страдания Зосима передавались всей его семье — согнулись плечи и опустились головы от постоянного чувства вины и позора, боязни за Зосима, сострадания к бедному слепому. Но в последнее время родственники, посоветовавшись между собой, выбрали новую тактику: хватит охать, прятать глаза. Нельзя, чтобы Зосим истаял, как свечка. Плачем и попреками горю не поможешь.
Конечно, нашлись и такие люди, которые высказывали уверенность в том, что Цимцба отомстят Зосиму. Чего стоит один только Кунта! А тетушка Хамсед — она ли не мастер организовать общественное мнение! Говорят, ей принадлежат многозначительные намеки касательно излишней смелости невестки, высказанные в тот горестный день. Правда, теперь она что-то затихла, но кто знает, что она придумает завтра.
Эти же люди, предпочитающие рыться в чужом белье, а не заниматься стиркой собственного, имели свой взгляд на разлад между Шарой и Зосимом: парень, во-первых, не может простить девушке, что она посмела бригадирствовать вместо него — как будто это Шара добивалась, чтобы ее сделали бригадиром! — а, во-вторых, какой же мужчина будет иметь виды на девушку, которую кто-то уже умыкал. Кто-то из этих доброхотов послал ему анонимное письмо еще когда он был в Одессе, не пощадили его и на чужбине, облили грязными домыслами и Шару, и Бганбу, который, якобы, обесчестив, выгнал зарвавшуюся карьеристку и бесстыдницу. В тот день, второй по жестокости после дня ужасного выстрела, Зосим едва не бросился в море, только бы избавиться от страдания. Но, поразмыслив, взял себя в руки: почему, в самом деле, он должен считать себя опозоренным? Разве он кого-нибудь сватал, кого-то обнадеживал? Просто Шара казалась ему настоящим человеком и другом, он привык всегда безоговорочно доверять ей. Как же она сама не написала ему о случившемся? Чем он должен объяснить ее молчание? Видно, люди правы. А ей нечего ему теперь сказать. Потом он узнал от сестренки все как было на самом деле, вроде немного успокоился. Лишь когда при нем упоминалось имя Бганбы, в Зосиме вскипал необузданный гнев. Увы, он не мог, как прежде, легко обратиться к Шаре, и она, сколько ни искала удобного случая, с ним объясниться, не могла найти — ведь подобное стремление должно быть обоюдным, а она что-то не замечала, чтобы Зосим стремился к встрече. Видно, он поверил слухам — при этой мысли у девушки закипали злые слезы несправедливой обиды. Она уже ходила к Рашиду, прося освободить ее от должности бригадира. Рашид расхохотался:
— Вы что, должность не поделили?
— Если б не поделили, дрались бы за нее, но ты же видишь: не нужно мне бригадирства. — Голос у Шары задрожал.
— В таком случае пусть бригада решает, кому из вас быть бригадиром. Я-то думаю, что тебя оставят...
Когда Зосиму сказали, о чем просит правление колхоза своенравная Шара, он был изумлен. Он как будто впервые вспомнил о ней за многие-многие дни, подождал, когда девушка отправилась домой, когда скрылась за поворотом круто взбирающейся вверх тропинки, и кинулся за ней, нет, не кинулся, сделал вид, что случайно пошел в том же направлении — на всякий случай, вдруг и здесь его преследуют своими взглядами сельские сплетницы.
— Шара, почему ты жалуешься Рашиду, что я претендую на твое место?
— Оставь, пожалуйста, ты же знаешь, что я не могла о тебе сказать такую гадость.
— Откуда мне знать... Меня, например, многие спрашивали, что же это я тружусь только руками, словно прежнюю голову потерял. А меня теперь это больше устраивает. Почему-то голове легче, когда спина и ноги гудят.
— Но ты и бригадиром наравне со всеми физически трудился... Ты все успевал, Зосим. Помнишь, ты сам просил меня заменить тебя в твое отсутствие, я только потому и согласилась, что ты сам просил, а то бы — ни за что. Не упрямься же, мне, девушке, не к чему оставаться бригадиром, понимаешь?
— Тебе другое было не к... чему, — Зосим хотел сказать «было не к лицу», но в последний момент, увидев испуганные глаза Шары, пощадил ее.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты знаешь... — Оба они теперь стояли, впившись глазами один в другого. Зосим выдержал взгляд Шары. — Почему ты мне ничего не сказала о похищении? Почему я должен был узнать об этом от других?
— И что же — ты?
— Я? По-моему, речь идет о тебе, а не обо мне. — Зосим, привычный к внутреннему страданию, стал чутче к страданиям других. Он видел, что девушка натерпелась за это время не меньше, но — отчего? Вот в чем вопрос.
Шара чувствовала беспощадность, жестокость во взгляде Зосима, ее душа, так долго цеплявшаяся за надежду, упала в бездну.
— Вот поэтому ты узнал от других. Потому что ты бы мне все равно не поверил, как бы я ни пыталась втолковать тебе свою невинность.
— Ах, поэтому...
— Да. — Шара, у которой рыдания рвались наружу, а слезы готовы были хлынуть из глаз, круто повернулась, чтобы уйти и... не смогла. Она только постояла минуту, низко опустив голову и, когда собралась с духом, сказала: — Зосим, ты несправедлив ко мне. За что? Я переживала твое горе, как свое собственное, всегда беспокоилась за тебя так же, как за брата. А ты всегда считал, что мне не нужна твоя поддержка, и так, мол, со всем на свете справится.
— Только женский ум способен все представить в таком свете! Да ты же сама от меня все скрыла и сама же упрекаешь, что я, всеми и самим собой презираемый, не поддержал тебя!.. — Зосим от волнения достал из нагрудного кармана какую-то бумагу, повертел ее и снова спрятал.
Шаре стало очень тоскливо от предчувствия, что ей не пробить стену непонимания. Слова ее ей самой казались тусклыми и неубедительными, как же они могли убедить парня? И все же она сделала последнюю попытку:
— Зосим, ты так страдал, ты и теперь страдаешь. Я боялась добавить тебе огорчения.
— Пусть так. — Зосим снова сник, как будто ушел в себя, замкнулся. — Мне ли тебя упрекать, Шара? В конце концов, мы же не родственники, мы только товарищи. Между нами ничего другого не было.
Зосим печально кивнул ей и как-то бесшумно исчез, а Шара долго еще плакала беззвучными слезами, спрятавшись под дикой грушей, и только когда слезы высохли, вернулась домой.
Зосима назначили бригадиром во вторую бригаду, хотя он всеми силами отбивался, не хотел уходить в другой поселок, к другим ребятам, бригадир которых не отслужил вовремя в частях Советской Армии. Приняли его там очень хорошо — передовые сборщицы чая Чичка Лакуатаа и Вера Гунба, уступившие Шаре в последнем соцсоревновании свое постоянное первенство, заводилы второй бригады, надеялись, что с новым бригадиром переменится и положение в соревновании. Думая угодить новому вожаку, Чичка как-то сказала:
— Не попади ты, Зосим, в беду, не сбылась бы мечта Шары о верховодстве.
— Это ты сама придумала? — возмутился Зосим.
— Ну, я-то что, так все считают, — попыталась оправдаться Чичка.
Вера поддержала неразлучную подружку:
— Так это к слову сказано. Вообще-то мы никакого права не имеем судить человека, которого почти не знаем.


Весна предвещала много радостей. Много надежд она пробудила. В начале февраля в колхозе «Бзыбь-Капш» провели отчетно-перевыборное собрание. Готовились к нему как к большому празднику. Проводить его можно было только в школе — в правлении места всем не хватит, а новый клуб все еще не достроили, поэтому парты вынесли в длинный коридор, старших
посадили впереди, молодежь устроилась сзади, а кое-кто и на подоконниках и просто стены подпирали.
Надо было видеть Рашида в день собрания, подтянутый, в приподнятом настроении, оживленно суетящийся, казалось, он находился одновременно в нескольких местах.
Наконец, собрание было объявлено открытым. Об итогах года доложил колхозникам сам Рашид. Производственные показатели были хорошие, и докладчик с удовольствием называл их один за другим. На местах одобрительно переговаривались, кое-где высказывались и погромче:
— На жизнь не жалуемся!
— Кто не лодырничает, тот и живет зажиточно!
В прениях первое слово дали Родиону Бутбе. О работе комсомольской организации говорить легко — ребята внесли большой вклад в общее дело, и победителей в соревновании больше всего среди комсомольцев. Он и Шару назвал, когда называл имена передовых сборщиц чая: она сверх плана сдала две с половиной тонны чайного листа. К чему же ложная скромность? Кто занимался этим делом, тот знает, каково собирать чай. Потом Родион заговорил о недостатках, потому что, считал он, о самом главном надо говорить в конце, чтобы никто не забыл, какие недостатки им мешают.
— Почему у нас по нескольку месяцев не платят по трудодням? Это неправильно. Вознаграждение — естественный итог труда. Посмотрите, в газетах пишут о материальном стимулировании ударников, а у нас, по старинке, надеются вечно выезжать на голом энтузиазме.
По коридору прошел одобрительный гул. Зато Рашиду была не по душе критика комсорга:
— Родион, скажи, пожалуйста, в каком колхозе нашего района платят за трудодни больше, чем у нас?
— Не мешай, Рашид Хабугович, — осадил его секретарь райкома.
Родион, приободренный тем, что за него вступился такой уважаемый человек, продолжал:
— Дальше не про деньги. Про наш культурный досуг. Вот уже скоро два года строится наш Дом культуры, верно, граждане?
— Верно! Верно! — дружно понеслось с мест. — Зачем было затевать такое строительство, если на него духу не хватает?
— Хочется ведь жить красиво, пocлe работы — весело отдыхать. Не в город же ехать, в автобусе трястись. Мы и у себя дома сумеем и попеть, и потенцевать, и кинофильм хороший посмотреть, и артистов к себе пригласить.
— Да кто тебе мешает веселиться?! — опять возмутился Рашид. Он был очень сердит на Родиона.
А тут еще одна девушка выступила из бригады Шары, незаметная такая девушка, председатель даже имени ее толком не помнил. Она сначала запиналась от волнения, но ее поддержали, и Адида довела свою мысль до конца:
— Почему из года в год называют одни и те же фамилии передовиков? А ведь у нас довольно много людей, которых только числят в почетном ряду, на самом же деле они давно ему не соответствуют. Даже трудодни приписывают: мол, неудобно, передовик же. А чьи трудодни приписывают? Кого мы обманываем? Сами себя, больше некого. Создаем ложные кумиры, портим людей, только и всего. Да еще отбиваем охоту у остальных честно трудиться. Разве не обидно бригаде дарить половину своего труда так называемым передовым труженикам?
Шара сидела ни жива ни мертва. Ведь люди подумают, что это она научила подружку выступить против Веры Гунбы и Чички Лакуатаа, потому что ни для кого не было секретом, что это именно им родственники и друзья обеспечивали своей помощью первенство уже во многих соревнованиях, и только она, Шара, с таким трудом победила их в неравном поединке: все-таки собрала одна, без всякой помощи, чая больше, чем каждая из них, имеющих помощников.
И вот теперь все взоры обратились на двух подруг из второй бригады.
— Что это за наветы? Что за намеки? Кого она имеет в виду? Славу у нас никто не добывает чужим трудом, ложь это! — Но возмущение Веры и Чички никого не переубедило. Известно, на воре шапка горит. А то зачем бы им так кричать и доказывать свою правоту, когда все уверены в их неправоте, от своих-то не скроешься.
— Хорошо. — Девушка из бригады Шары прямо обратилась к Чичке: — Скажи нам, когда ты собирала по 150—160 кг чая в день?
— Спроси у бригадира, почему меня спрашиваешь?
— Лучше спросите у ее сестер и братьев, пять человек, не меньше, работают на ее славу! — кричали с места.
Поднялся смех. Рашиду он был не по душе. Ведь косвенно непорядок во второй бригаде компрометировал все руководство колхоза и прежде всего самого председателя.
— Мы хотим соревноваться честно!
— Правильно говорит Адида, каждый должен получать по своему труду! — кричали колхозники.
«Значит, ее зовут Адидой. И, конечно, это Шара научила ее выступить». Рашид не был злым человеком, но кому же нравится критика?
В общем, собрание единогласно поддержало выступление Адиды.
Химца, наверно, впервые за это время забыл, что он слепой, так интересно и честно все выступали. Просто он их не видел, потому что почему-то оказался за стеной, но слышал, он уже начал привыкать к той иногда возникавшей иллюзии.
— Эй, Адида, раз ты такая храбрая, спроси, до каких пор мы будем как кроты в темноте жить?
— Пусть Шара скажет, она наш бригадир...
Девушка, смешавшись, махнула рукой, прямо от стола президиума кинулась к выходу и замешкалась в толпе у открытой двери.
— Шара, зыходи, что ты сегодня молчишь, тебя хотим послушать, — кричали с мест.
Шара поднялась. Для нее выступление Адиды не было неожиданностью: она уже давно подумывала взять ее в свои заместительницы, так выросла за последнее время подруга.
— Хорошо, я тоже скажу. Бзыбскую ГЭС построили не только для близлежащих поселков. Наши колхозники, живущие в Чатигана и в Эмырныха, работают нисколько не хуже абгарцев или агдарцев. Но вот уже два года они любуются на подстанции, построенные и не введенные в эксплуатацию. Клуб не достраиваем, сидим в темноте, просто стыдно кому постороннему сказать...
— Ну вот и собрались бы в нерабочее время да помогли электрикам! — отрывисто бросил Рашид. — Чата! Да у вас там такой комсомолец живет!..
Рашид имел в виду Химцу, и это было не очень тактично: ведь слепому все равно, есть свет или нет. Кто-то не расслышал реплики председателя, кто-то понял. Зосим, например, был вне себя от гнева: ведь они с группой ребят вместе с электриками установили столбы, протянули провод в Чата, минуя его собственный поселок, на днях там загорятся лампочки. Даже если председатель не узнал об этом, не стоило всенародно напоминать о трагедии Химцы и его друга. И тут он свой гнев мысленно обрушил на Шару: зачем она вообще вышла критиковать положение с электрификацией поселков колхоза. Если б председатель ничего не сказал...
Да, колхозники снова избрали Рашида своим председателем, но он понял, что в следующий раз ему но простят промахов в работе.
Зосим и Шара отдалились после того собрания еще больше. Совсем чужими стали, и лишь иногда, вспомнив о друге, Шара с трудом сдерживала слезы обиды и грусти.
А тут еще на весеннем районном совещании девушка встретилась с Рамизом Бганбой. Не нужна ей была эта встреча, никто ей теперь был не нужен. Да и Рамизу эта история принесла страдания униженного самолюбия и позор огласки. Сколько раз пытался Рамиз вырвать из сердца эту девушку и не смог. Вот и теперь, на совещании, он намеревался проводить свободное время с знакомыми ребятами, а вместо этого ноги сами понесли его в перерыве к Шаре, и рука сама по себе протянулась в надежде на рукопожатие. И Шара, справедливо считавшая Рамиза виновником своих бед, почему-то обрадовалась, когда он к ней подошел. И это не ускользнуло от чуткого Рамиза, он, поэт и чудак по натуре, снова начал витать в небесах. А Зосим, словно его кто-то позвал, оглянулся и мгновенно увидел их именно в тот самый момент, когда Шара пожала протянутую, словно за подаянием, руку Рамиза Бганбы...
Когда расходились, Зосим услышал за собой чьи-то шаги: его догонял Бганба. Извинившись, попросит уделить ему немного внимания. Словно ожидал этого, Зосим ничему не удивился, кивнул согласно:
— Слушаю тебя.
Они отошли в сторону, оба глубоко затягиваясь сигаретами, исподлобья оглядывая друг друга.
— Зосим, мы современные люди. Надеюсь, поймем друг друга. Если я услышу, что кто-то обижает Шару, жизни своей не пожалею, но и обидчика не пощажу. Молва о ней пошла из-за моего легкомыслия. Она человек необыкновенный, чистый как снег на вершинах гор.
И... я люблю ее, но она меня — не любит. Одним везет в любви, другим — нет. Шара, видно, любит другого. Можно ли ее за это упрекать? Я уважаю ее.
Зосим бросил окурок и тут же закурил новую сигарету. Спросил спокойно, равнодушно:
— Ты все сказал?
— Да. На меня зла не держи. Хуже, чем было, мне уже не будет. Помни главное: Шара ни в чем не виновата.
— А ты и в самом деле поэт. — Зосим еле заметно улыбнулся. Был он печален, бледен, худ. Но говорил твердо, как о том, что давно решено наедине с самим собой: — Меня беспокоит доброе имя Шары постольку, поскольку мы товарищи. Ничего другого между нами не было и быть не может.
— Ну что ж... Спасибо, что выслушал меня, Зосим. Всего тебе доброго! — Рамиз протянул руку.
Зосим молча пожал руку Рамиза.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Март в Апсны удивительный. То может снег пойти, какого не каждой зимой дождешься, даже мороз вдруг ударит. А то дождичек заморосит, да такой дружный и теплый, от которого травка прорастает. От земли потянет весенним паром, и воздух заблагоухает весной. Во второй половине марта решили, что весна установилась окончательно. А однажды проснулись — кругом белым-бело.
— Зима вернулась, — ворчала недовольная Шара, с досадой отходя от окошка.
Хотела разжечь огонь, но Родион уже опередил ее. Он знал, почему сестра расстроена: сейчас во всех бригадах проводили культивацию чая, срезали верхушки молодых побегов, страх брал: ну, как замерзнут побеги от холода, ведь так у них уже однажды было. Сами-то плантации не погибнут, этого только недоставало, а вот новые побеги слишком еще нежны, свернутся, когда-то они потом отойдут, поверят в приход тепла, дадут первые листочки... Шара поежилась, надела шерстяную кофточку, подсела к огню, протянув руки к самому очагу.
— Ох, Родион, просидели мы без огня и зиму, и весну. Опять не обойтись без столкновения с Рашидом.
— Удивляюсь на тебя, сестрица. Зачем тебе Рашид! Он после собрания совсем замотался. По-моему, надо с Зосима брать пример. Договориться с электриками, чтоб, в основном, руководили нами как рабочей силой. Не маленькие, сами управимся.
— Это потому, что Химцы у нас нет! Вот у кого по-настоящему болела душа за общее дело. Был бы он здоров, давно бы свет был у всех. И как он мечтал об этом... Я как-то слышала, жена Манчи Хинтбы, что живет над Бзыбью в новом доме, помнишь, у них кривой сараишко, а не дом раньше-то был, — так вот, она сказала так: «Не знаю, как люди обходятся без электричества. Мы уж забывать начали, что такое керосиновая лампа...»
— Пусть люди гордятся хорошим в своей жизни. Хинтба честно трудится, пусть добро плывет в их новый дом.
— Ну, ты уж: «гордятся», «добро», — фыркнула Шара. — А на мой взгляд, когда дело доходит до «добра», люди становятся слишком расчетливыми, стареют душой, замыкаются на самих себе. Ты не замечал этого, брат?..
Родион молчал, да и Шара как-то еще не додумала своих наблюдений; ей нужна была сиюминутная жизнедеятельность; сейчас, когда выпал снег, а против стихии, как известно, не попрешь, она решила переключить бригаду на электрификацию. В тот же день она сбегала к инженеру-электрику на электростанцию, созвала членов бригады на мельнице дедушки Гуаки. У него было много места, к тому же дед любил молодежь. Шара предложила: пока нельзя работать ни на плантациях, ни на огородах, помощь электрикам протянуть провода от дома к дому.
— Это дело серьезное и опасное, — сказал Кунцал.
Он недавно женился, и теперь молодожены ждали ребенка. Все, конечно, знали об этом.
— Ты за кого опасаешься, Кунцал, за себя или за ребенка, когда он родится: ведь он не будет знать, как обращаться с электричеством...
— Вот вы шутите, а я говорю серьезно, — упрямился Кунцал, — это не наше дело, мы можем натворить тех еще дел...
Шару поддержал Гуака:
— Дад, если говорить об опасности, то ведь керосин опаснее всего в смысле пожара. У меня, на мельнице, что хочешь может случиться, если я и дальше своими-то дрожащими руками по вечерам керосиновую лампу буду зажигать.
Видно, Гуака больше всех обрадовался, что у него скоро все углы осветит электрическое чудо. Как приятно играть на апхиарце, если непроглядную темень в длинные зимние вечера отгонит свет.
Большинством голосов постановили готовить столбы, как сказал инженер: четыре столба для каждого дома, а общую магистраль уже раньше установило электрохозяйство района. На столбы рубили старые акации, обстругивали и складывали в нужных местах. Инженер прислал двух мастеров оборудовать подстанцию. После того как установили столбы около домов, потянулся провод до самого приемного чайного пункта. Шару, в сапогах хлюпающую по грязи, видели то здесь, то там.
— Жаль, не мужчиной родилась, — шутили над ней взрослые.
— Не один раз — десять можно умыкать такую девушку, смотрите, словно лань идет, высоко голову держит. — Так говорили о ней довольные односельчане.
А молодой инженер, слыша эти речи, восторженно смотрел ей вслед.
Шара слышала, что опять шутят о том, как ее умыкнули. Когда же забудется это проклятие! Она с ненавистью глянула на окликнувшего ее инженера. Перед глазами мелькнул стоящий посреди комнаты на коленях Рамиз, уговаривающий ее остаться в его доме, и тут же его сменило непримиримое, бледное, гордое лицо Зосима. Она пошатнулась, на мгновение потеряв сознание, но тут же овладела собой...
Спустя неделю, когда Зосим приехал в поселок, повсюду горел электрический свет. Сердце его непривычно наполнилось радостью, и он сам не понимал, почему: что людям стало лучше жить или он гордился Шарой и всеми ребятами, с которыми столько лет был вместе, и если б не бригадирство во второй бригаде...
«Да, поселок ты осветила. Только в душе моей погасила какую-то самую главную лампочку, — мысленно обращался он к Шаре. — Сам не понимаю, безразлична ты мне, люблю я тебя или ненавижу».
Он уговаривал себя забыть историю, связанную С Рамизом Бганбой. Но ничего не мог с собой поделать. Любящая девушка не позволит, чтобы на нее пала тень. Она чиста, она бесхитростна, — кричал один Зосим. Девушка, проведшая ночь в доме мужчины, не может остаться прежней, — мрачно возражал ему другой Зосим. Что поделать, если несчетные поколения стояли за его спиной и твердили о позоре...
Кому можно было признаться в своих сомнениях и страданиях. Вот калитка Химцы, можно толкнуть ее, и окажешься во дворе. Но там по-прежнему посреди двора стоит развесистый граб, и он опять представит страшную картину первого дня после свадьбы: друг лежит, залитый кровью, кричит в голосе тетушка Хамсед, потрясает кулаками юный Кунта, а из окна молодоженов выглядывает меловое лицо Асиды. Нет, нельзя ему сюда идти. Вообще жить здесь нельзя. Если б он мог покинуть родное село, и колхоз, и семью, и друзей. Навсегда, безвозвратно, бесследно исчезнуть из той жизни, для которой когда-то был рожден.
Осуществилась мечта Химцы, пришел свет к односельчанам. С непривычки он кажется даже слишком ярким. Но не Химца рыл ямы для столбов, не Химца и даже не Зосим тянули провода и закупали лампочки в городе на всех сразу.
Когда семья радовалась, щелкая выключателями по всему дому, Химца только запоминал по звуку их расположение, чтобы выключить повсюду, когда останется один. В их комнате с Асидой он попросил свет не включать: ему и без того все отлично видно.
— Пусть твоя мать видит так, как ты! — проклиная себя, Физа села на стул, потому что ноги ей в таких случаях отказывали.
Кунта отложил в сторону книги и тоже сидел молча. Асида застыла посреди комнаты, не находя, что ей сделать. Ей казалось, что сердце в груди кто-то пронзил шилом. В их семье не было никакого покоя, никакой радости, а горе, напротив, все росло, будто гора. Химца менялся в худшую сторону. Обрюзг, вырос из брюк и пиджаков, постарел. Прежнего стройного, неспокойного, как огонь, парня в нем ни за что теперь не узнать. День и ночь точит его тоска, и он с ожесточением поддается ей — пусть, мол, источит, изгложет, замучит. Она знала, врачи называют такое состояние депрессией. Но кто назовет ей средство, которое вернет их к прежнему счастью. Она и сама теряла последние надежды, пала духом, сама опустилась не меньше Химцы. Просила мужа поехать с ней в Сухуми к врачам, пусть они помогут им обоим, но он и слушать ее не хотел.
Асида возвращалась из школы. Она еще из-за ограды видела Химцу, стоявшего около граба и привычно водившего рукой по старой коре. Как ни тихо она открыла калитку, та скрипнула (давно уж нет в доме рачительного хозяина), и Химца мгновенно оглянулся, тут же вскрикнул, воздев руки к ней. А день был такой ясный, безоблачный. Ни облачка на небе. Неужели в такие ясные дни с ними всегда будут случаться несчастья?!
— Что с тобой, что? — кинулась Асида к мужу.
— Асида, Асида, клянусь жизнью, я видел, я только что видел, видел, видел тебя! Ты мне веришь, ты слышишь, что я тебе говорю? — счастливый, он водил руками по ее волосам и лицу.
— Верю, конечно. Как это было?
— Да, я увидел. Не совсем четко увидел твою голову, не очень ясно, а как будто немного расплывчатый дрожащий отпечаток на фоне чего-то светлого... Ты мне веришь, веришь? — Он обнял жену. — По-моему, ты в той самой косынке, в которой я тебя впервые увидел в автобусе. Той, что сорвал ветер, а я поймал ее на лету и подал тебе.
— Правда, в той!
— Я же говорю тебе, говорю! — Химца не стыдился слез. Он был похож на ребенка, неумело тер глаза кулаками, надеясь увидеть Асиду еще раз, но больше ничего не получалось. — Неужели больше не повезет?! — Он снова начал терзаться, снова был неуверен в себе, в том, что видел несколько минут назад.
На следующий день они поехали в Сухуми.
— Мы же тебе говорили: не отчаивайся, не торопи время, в свой час придет выздоровление, — говорил Нодар Михайлович, провожая их из своего кабинета. На пороге попросил Асиду задержаться, чтобы он выписал ей еще один рецепт. Убедившись, что Химца закрыл за собой дверь, тихо ей сказал: — Мы с Мери Яковлевной не видим особых улучшений. Он, однако, не должен этого знать. Обнадеживайте, не теряйте надежды и вы, но готовьтесь к худшему. Муж не должен чувствовать себя обузой, надо, чтоб он чем-нибудь увлекся, нашел себе занятие. Тогда улучшится его моральное состояние, он молод, он еще будет и весел, и жизнедеятелен...
И правда, Химца с того дня стал больше походить на себя прежнего. Оставаясь наедине с апхиарцой, он чувствовал себе спокойнее, и инструмент был послушнее в его руках, смычок увереннее скользил по струнам.
Иногда он был готов открыть свою тайну вот так, просто позвать Асиду и сыграть ей. Но он больше не видел жену, сколько ни пытался, и в сердце снова заполз холод сомнения.
Как ни боролся Химца с собой, он подозревал близких. Ему казалось, что они исподтишка наблюдают за ним и посмеиваются. «Ведь они любят меня, не может мать или жена не любить меня». И все равно становился замкнутым, нелюдимым. Эти странности все больше отдаляли его от Асиды, которая просто не знала, как завоевать его доверие. Он слышал даже мягкое прикосновение к полу кошачьих лап, можно ли было войти в дом, чтобы он не услышал людского присутствия. Вот почему никто из домашних ни разу не видел его за игрой. И никто не понимал, почему Химца с таким нетерпением ждет, когда останется один, и запирал все двери и окна. В Химце обострились слух и душевная проницательность взамен потерянного зрения.


ГЛАВА ПЯТАЯ

Как оперившиеся птенцы покидают материнское гнездо, вчерашние десятиклассники, получив аттестаты из рук директора, покидали свой школьный двор. Среди них был и Кунта. Еще ни один человек из рода Цимцба никогда не уезжал надолго из родного села. Когда-то Химца ездил два раза в год на сдачу экзаменационной сессии в заочный сельскохозяйственный институт, но это было давно. Теперь с этим было покончено. Кунта был первым, кто задумал улететь из родного гнезда, кто знает, на годы, навсегда? Родные хотели бы, чтобы он поступил в Сухумский педагогический институт. Кунта был согласен, поехал сдавать документы. На третий день, не сдав их, вернулся домой: почему? Решил с товарищем ехагь в Саратов, поступать в Саратовский экономический институт.
— Кто это вас надоумил?—возмутилась Физа.— Ну ладно, у твоего дружка серебряная медаль. А ты-то куда поедешь, с твоим скромным аттестатом?
Нам один парень сказал, туда нетрудно поступить. Обещал нам помощь. — Кунта говорил уверенно, видно было, что его не переубедишь.
— Высоко, братец, метишь, — недовольно сказал Химца. — Хватит ли духу, когда один останешься?
Как и предполагала Асида, уговорить Кунту никому не удалось. Ей тоже не по душе была эта затея. Но с другой стороны, она слышала от других учителей, да и сама знала, что он парень способный. Чего перечить хорошим устремлениям? Экономисты нужны колхозу, они повсюду нужны. Денег вот, правда, в доме маловато. Но, говорят, выпускникам школы Рашид обещал на днях выплатить за все выработанные трудодни. Особенно радовался председатель тому, что большинство ребят и девушек никуда уезжать не собирались, а раз кто-то чувствует в себе силы покинуть родной колхоз ради высшего образования, к этому нельзя не отнестись серьезно.
В начале лета так приятно поглядеть на чайные плантации, кукурузные поля, зеленые луга. Пусть они разбросаны тут и там, между гор, на пологих спусках и неглубоких впадинах, горный рельеф тут и там ограничивает эти зеленые покрывала. Жители этих мест и не представляют, что может быть иначе, пока кому-нибудь не приведется побывать средь равнинных полей России.
Они любят свои сбегающие вниз плантации и небольшие кукурузные поля, разрастающиеся только на прибрежной части родимой Апсны.
У колхоза «Бзыбь-Капш» настоящий праздник: закончилась весенняя сессия, возвратились домой сыновья и дочки, надели, как прежде, соломенные шляпы и разбрелись по полю, похожие на желтые цветы рододендрона. А вечером устраивались игры, танцы под радиолу. Когда заканчивалась рабочая неделя, подводили итоги и вывешивали «Комсомольский прожектор» с фотографиями победивших.
Подходило к концу строительство Дома культуры. По предложению Родиона, чуть управились с весенними работами, устроили воскресник по довершению отделочных работ. Любо ему было смотреть на Чиму, забрызганную цементным раствором. В этот день Шара убедилась без всяких слов, что брат любит девушку из уважаемого рода Бесы. Воистину: когда плавишь золото, получаешь золото. Шаре хотелось, чтоб такая девушка вошла в их дом женой брата. Телерь-то она поняла, почему он так часто ездил зимой в Сухуми. Во время обеденного перерыва Шара подсела поближе к Чиме. Говорили вроде бы ни о чем особенном, а Шара вдруг поцеловала ее. Чима покраснела, покосилась на Родиона: видит ли он их. Родион наблюдал за ними с улыбкой, словно не Шара, а он сам обласкал Чиму. Ему стало стыдно, что он до сих пор не поделился с Шарой своими планами и чувствами.
После работы он велел Чиме идти домой с подругами, а сам поспешил вслед за сестрой домой.
Шара хотела замесить кукурузную муку , для мамалыги, но Родион остановил ее.
— Устали мы оба, давай поедим что есть, собери на стол, пока я пойду скотину посмотрю, корову подою.
Поужинав, улеглись спать, с неохотой гася свет, все еще удивляясь тому, что он — есть. Теперь, когда тело отдыхало, можно поговорить о том, что так волновало последнее время. Они одновременно окликнули друг друга и засмеялись своему единодушию.
— Видишь, нас ожидает исполнение желаний, сестра.
Шара приподнялась, пытаясь в дверной проем своей девичьей спаленки рассмотреть при свете луны лицо брата.
— Чувство, счастье нас ожидает, праздник в доме, так ведь, братец?
— Вроде так...
— Говори же. Ты старший, тебе по возрасту первому полагается начинать серьезный разговор, — Шара улыбалась, это было слышно по ее голосу.
— Сначала ты скажи, что шептала Чиме на ухо?
— Видишь ли, я сказал ей, что хочу взять ее в свои невестки.
— Это ты хорошо придумала, сестрица.
— Знаю, что хорошо, потому и сказала... Ну, ладно, хватит шутить. Недаром же мы с тобой, Родион, стали такими серьезными. Новый дом, что со смерти родителей стоял неприкаянный, потихонечку достраиваем, новую кухню построили, я ведь видела, с какой любовью ты это все делаешь.
— Что ж, раз видишь...
— Главного тебе не хватает, брат.
— Что ты имеешь в виду, Шара?
— Ты знаешь сам. Тебе двадцать пять. Это не много, но и не мало. Руководишь комсомолом в таком большом селе, как наше. Скоро получишь диплом агронома. Скоро тебя парнем не назовешь. А у мужчины должна быть жена, семья. Да и мне грустно одной в доме. Прихожу — пусто везде, словно дом наш мертвый.
— Да брось, Шара, когда тебе грустить? Ты и дома-то не бываешь. Поесть приготовить некогда...
— Не надо тебе держать ее на расстоянии, — прервала Родиона сестра. — Чима умная девушка. Сделай ей предложение. Пусть обдумает.
— Как у тебя все удивительно просто! Она же учится. Так она и пойдет сейчас замуж!
— А ты попробуй! Пусть она учится на здоровье. Вы и так без конца ездите друг к другу. Слава богу, наш Сухуми не за горами. А хочешь, машину купим.
— Хорошо, в этом году доделаем все в новом доме, а также купим машину и невесту в дом приведем. Все дела переделаем, в следующие годы нечего будет делать. — Родион снова переводил разговор в шутку.
Ну, в самом деле, разве не хотел он помолвки с Чимой? Но ведь он помнит, она ему сама сказала: обещала матери, пока не закончит институт, замуж не выйдет.
— И ты согласилась на это по просьбе матери или сама тоже считаешь, что не надо с замужеством торопиться? — спросил тогда Родион.
— Конечно, сама! Какая спешка! Два-три года, что ли, подождать нельзя...
— А я иначе думаю.
Вот все, что он мог тогда ей сказать. Светлую картину нарисовала перед ним сестра. Чего уж лучше, чем пожениться. Перед ним, словно кадры кино, проплывали картины его немудреного мужского счастья. Вот он, усталый, возвращается с работы. Его встречает с улыбкой и приветом Чима. Накрывает на стол. Они ужинают... А потом они садятся в машину и несутся сквозь ночь в Сухуми, чтобы утром она могла слушать лекции. Только кто же привезет ее после обеда, чтоб она успела сготовить ему ужин, пока он будет мотаться по делам или в поле...
Задумалась и Шара. Она думала о дороге, по которой Родион повезет Чиму в город. Пока доберешься до центра села, завязнешь в непролазной грязи, стоит только начаться дождям. У них всюду глинозем. Гравия поблизости нет. Раньше сельчан такая дорога как-то устраивала. Сейчас люди хотят легко и быстро попадать в город и возвращаться домой. В некоторых поселках уже удалось отремонтировать дороги. А они что, обсевки в поле?
«Завтра пойду поговорю с Такуа, он со своей седьмой бригадой тоже мечтает о хорошей дороге. Надо нашим ребятам объединиться», — решила Шара.
Такуа встретил ее предложение без особого энтузиазма.
— Рашид не любит нас за то, что мы повсюду лезем со своими предложениями.
— Ты, Такуа, странно рассуждаешь. А если мы будем вести себя так, как любит Рашид, у нас что, появятся хорошие дороги? Наши поселки — соседние, так и будем хлюпать по грязи и ждать годами неизвестно чего?
— Раз ты такая решительная, начинай разговор первая, я готов идти с тобой, — сказал Такуа.
— Эх, эти мужчины. Зачем только у вас усы и брюки, — пошутила Шара.
— Ты посмотри, в чем женщины-то ходят: очень даже многие в штанах. Раз штаны пополам, то и храбрость — тоже.
— И ты еще остришь... Ну ладно. До завтра.
Такуа оказался прав: Рашид встретил их предложение в штыки, кричал, что ему надоела эта самодеятельность. Дай, мол, палец, уж руку готовы откусить.
— Сейчас не ранняя весна! — кричал он. — Вот и собирайте чай, план выполняйте, вот ваша задача...
— Все понятно, председатель. Только, начнись дожди, машины к нам не доберутся, как это уже бывало не раз.
— На быках и буйволах подвезем.
— Быки давно на горных лугах пасутся, сам знаешь, — не уступала Шара. — И на всю бригаду у нас одна-единственная лошадь.
— А кто разрешил всех быков угнать? Что же вы вместе с ними не ушли в горы, а?
— Рашид, ты нам выделил грузовую машину, вот мы на нее и понадеялись. Вся бригада благодарит тебя за это. — Шара знала, что председателю будет приятно, что она его еще лишний раз поблагодарит. Она давно заметила, что многие считают ее неблагодарной гордячкой. «За что?» — спрашивала она себя не раз и поняла, наконец: человек она прямой, но гордый, сама мести не любит, думает, другие тоже такие. Однако пора и ей поумнеть, не девочка молоденькая. Шара решительно приблизилась к столу Рашида: не уйду, мол, пока не поймешь, что это не мой личный каприз, а назревшая для двух бригад проблема.
На ее счастье к председателю вошел их парторг Хицкур Хутба. Шара обрадовалась: он всегда помогал молодежи. И все делал просто, весело, без всякого чванства.
— Верно бригады говорят, Рашид, придется дорогу к нашему поселку срочно приводить в порядок.
— Придется? Пожалуйста, приводите, забирайте все машины, возите гравий. Что мне! Хуже будет, если сорвем уборку... Да я первый предпочту напоследок — прежде чем меня снимут — проехаться к вам на «Волге», а не на лошади.
Так своеобразно сдался Рашид. Он и тут на всякий случай часть ответственности сложил на других.
Дороги засыпали и накатали в течение недели. Теперь грузовики с чаем спускались с легкостью ранее невозможной. Что касается Рашида, то он отныне, проезжая здесь, обращался к своему шоферу или к гостям, сидящим на заднем сиденье, если таковые приезжали: «Вот какие дороги я велел провести от села к селу!..» А у Шары при встрече долго еще спрашивал:
— Ну, нравятся тебе теперь дороги, неспокойная душа?
И она неизменно, смеясь, отвечала:
— Спасибо большое! И пусть все твои невзгоды падут на наши головы. — И при этом смотрела на кого-нибудь из подружек, если та оказывалась неподалеку и прыскала в сторону.
В это лето бригаде Шары помогала Асида со своими учениками. Она добилась, чтобы правление колхоза завело на них трудовые книжки. До этого сделанное ребятами записывали на имя родителей. «К чему детям свои трудовые книжки?» — недоумевали некоторые из них. Асида терпевило разъясняла: «Трудодни детей останутся в семье. Но имея свою трудовую книжку, подросток чувствует гордость трудового человека, это стимулирует его, прививает вкус к работе. Он уже чувствует себя членом коллективного хозяйства и по окончании школы не начинает, а продолжает участвовать в нем».
— И что же, деньги им тоже будут выплачивать?
— И деньги.
— Ох, испортите вы ребят, — прямо заявила одна из мамаш.
— А может, ты ошибаешься? — осадила ее другая. — По-моему, мой Камуг заметно повзрослел в последнее воемя: вошел во вкус уборки, прямо рвется работать. И деньгам счет стал знать. Недавно попросил меня копить деньги, не тратить то, что он заработает. Говорит, хочет купить пианино, когда вырастет, для одного хорошего человека. Что за человек, не знаю, но вижу: благородное у него на уме.
Другие матери поддержали Асиду.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

У сельских учителей лето не такое, как у городских. А вот учебный год начинается для всех учителей повсюду в двадцатых числах августа.
Конференции, районные и городская, на несколько дней оторвали Асиду от дома.
И если уж это неизбежно — встретиться с прошлым, Асида мечтала повидаться с Нюрой, закадычной некогда своей подружкой. Ох, как давно была их дружба, словно на какой-то другой планете...
... Нюра когда-то, наверно, с самого детства, была влюблена в Нурбея. Их дружба и началась с того, что Нюра искала любого повода прийти к ним в дом, посмотреть на Нурбея, тогда еще подростка. Но Нюра ему не нравилась, это Асида знала точно. А что теперь? Может быть, оба они за это время нашли свою судьбу: Нюра вышла за кого-то замуж, а ее, Асиду, даже на свадьбу не пригласили; ну как же, ее имя в родном селе, должно быть, и вслух-то произносить неприлично!..
Даже представить себе нельзя было, что Нюра так изменится, похорошеет. Ничего не осталось от худенькой девушки-подростка, всегда ссутуленной, как бы ожидающей чьего-то удара. Асида долго любовалась расцветшей уверенной красотой подруги. Но вопросов не задавала, ждала.
— Все у твоей мамы хорошо, здорова она. Тебя ей только не хватает. — Увидев, как поникла сразу Асида, быстро перевела разговор на брата: — А вот до Нурбея я все-таки доберусь, приберу его к рукам, помяни мое слово.
Асида улыбнулась сквозь слезы:
— Уж ты сколько лет грозишься, да что-то я результатов не вижу, хоть и сочувствую тебе всей душой.
— Ладно, ладно, потерпи еще немного: быть бычку на веревочке.
— Да уж скорей бы: и у меня, наконец, была бы своя собственная невестка.
Обе рассмеялись, ласково оглядывая друг друга.
Нюрин автобус уходил раньше. Асида стояла с ней около кассы, когда сюда же подошла Крисна.
Асиде показалось, что ноги ее приросли к земле, но в следующее мгновение какая-то сила приподняла ее и кинула в объятия матери.
— Родная моя, девочка моя, — еле слышно без конца повторяла Крисна, механическим быстрым движением убирая прядь под черный платок. Как Асида помнила этот жест!
А Крисна, убедившись, что вокруг нет пожилых людей, на виду у которых не годится выражать свои чувства, снова гладила дочь по голове, прижимала к груди и опять немного отдаляла, чтоб всмотреться в теперешнюю Асиду.
— Ну, паршивка, ну, негодница, ну-ка я тебя разгляжу, какая ты стала. Что, соскучилась по матери, любишь мать-то!
— Да, мамочка, да, люблю тебя. Вот только ты меня, видно, совсем выкинула из своего сердца. — Асида стыдилась взглянуть матери в глаза, она только заметила, что прядь, которую мать характерным движением убирала под платок, раньше не была такой седой, и морщин вокруг рта стало больше, ей казалось, что уголки рта у матери сейчас дрогнут и она горько заплачет.
Но Крисна думать забыла об обидах — что о них вспоминать! С тайной тревогой всматривалась она в лицо дочери и не находила перемен к худшему. Она ожидала увидеть изможденную, высохшую от горя, преждевременно состарившуюся рядом с инвалидом дочь, а перед ней стояла спокойная сильная молодая женщина. «Как прекрасна моя Асида! Только вот счастье свое загубила...»
Нюра неназойливо, едва заметно раскланялась с ними и уехала, а мать и дочь, сев на дальнюю скамейку, беседовали несколько часов. Перебрали всех родственников, все события, поговорили и о работе Асиды, и о планах Нурбея, личных и рабочих. Только вот о зяте Крисна не сказала ни единого слова, и это очень обижало дочь. Она только старалась оправдать мать тем, что та наслышана о Химце и от Нюры, и еще раньше от сына, проводившего их как-то в Одессу, да и мало ли кто еще ставил Крисну в известность о жизни дочери — охотников вмешаться в чужую жизнь всегда хоть отбавляй.
Стало смеркаться. Крисна встала, пересекла площадь, купила в продовольственном ларьке коньяк, хороших папирос и дорогих конфет и все это молча положила в дочерину сумку — без слов понятно, что гостинцы предназначались для зятя. Асида пыталась возразить что-то, но Крисна рассердилась: «Не моя вина, что меня по-человечески не познакомили с будущим родственником, так что помалкивай. Все могло бы сложиться иначе». И почему-то упреки матери были приятны Асиде, ей стало стыдно, что она могла подозревать ее в душевной черствости.
Крисна все-таки опоздала на свой автобус. Асида купила ей билет на следующий рейс, а вместе с билетом сунула сотенную Крисне в карман. Когда автобус матери скрылся из глаз, Асиде было грустно, но и что-то, словно камень с души, ушло и успокоило ее.


От автобуса Асида бежала до самого дома, хотелось немедленно рассказать мужу о встрече с матерью и в доказательство мира между ними и ею показать гостинцы Крисны. Но у калитки Асиду остановили необыкновенные звуки, лившиеся из их дома. То была печальная песня, исполняемая нежно и проникновенно на апхиарце. Асида осторожно прикрыла за собой калитку, прошла через двор. Кто-то играл в их с Химцой спальне. Кто мог играть в их комнате?
Тут закончилась вступительная часть, и голос Химцы запел Песню Страдальца:

О, как ему быть, чем помочь и куда ему деться,
Слепцу, что бесцельно бредет вдоль дорог и селений,
Ужели и жизнь пронесется все мимо да мимо.
Его не заметив, как сам он не видит ни солнца, ни неба,
И только стук посоха, будет единственным звуком,
Рождаемым бедным страдальцем?..

Асида не могла удержать слезы. Тише мыши проскользнула она в комнату и прижалась к стене. Посредине на стуле сидел Химца. Запрокинув голову и глядя в бездонную тьму, в черный хаос, нависший над ним, он пел, водя смычком по струнам. Как ни трагичны были слова песни, его лицо оставалось безучастным ко всему. Он, погруженный в пение, ничего не слышал и продолжал дальше:

О, как он любил эту жизнь, эти звезды и горы,
Как он очаровывал их своим пеньем, игрою и пляской,
Приляжет в обед отдохнуть — вечность спал, ему мнилось,
Дела его звали, в обиде, что он позабыл о них, мнилось,
Кто мог сосчитать тогда, где ему быть и что делать,
Он первым средь сверстников слыл, энергичный и неутомимый,
Ему не терпелось узнать больше всех и увидеть,
Теперь же он бродит, как тень, и дела на него не в обиде,
Без пользы он бродит, как тень.

Не мертвый, но и не живой, он для всех лишь обуза,
Он места себе не находит ни в доме, ни в поле, ни даже близ Бзыби,
Забыв о покое, не ведая радости, зная лишь мрак и бессилье,
Зачем он живет, почему не умрет он,
Несчастный Страдалец?

Химца замолчал, но апхиарца продолжала стонать, плакать, разговаривать без слов, и эти стоны представляли жуткий контраст с отрешенным неподвижным взором музыканта. Выдохнув стон, как и его апхиарца, Химца снова запел:

Кто отвергнул любимой нежность,
Кто измучил ее, как ребенок,
Кто, младенца беспомощней, дерзок,
А любовь превратил в безнадежность,

Чья звезда, не вспыхнув, погасла,
Чей родник, не пробившись, высох,
Чьи цветы увядают в потемках,
Солнце к ним пробиться не властно —

В том надежды нет и следа,
Веры нет для того в исцеленье,
Веры нет у того в избавленье,
Мрак и горе тому навсегда!

Ах, как стонали струны апхиарцы, как мучили они душу... На Асиду нахлынули воспоминания: первая встреча, такая смешная, забавная, никак не предполагающая, что в будущем ее ждут великие испытания; и та ночь, теплая, нежная, убаюкивающая счастьем, когда он сделал ей предложение: «Если ты создана для меня, останемся вместе сегодня, не расстанемся никогда!» Асида все еще слышит, как Химца шепчет ей: «В твоих глазах я вижу себя, голубоглазая моя!..» И себя она все еще видит в его ясных, черных, как спелая ежевика, глазах.
Нет, нет, она теперь знает точно: он не погибнет. Она слышала, как он поет, и она знает: он вернул себя к жизни сам. Он победил в поединке со своим недугом, победила его воля, его человеческое достоинство.
Только как же она могла до сих пор не заметить, что у него есть особая тайная жизнь. Какой у него великолепный голос, как это она раньше никогда его не слышала! Слезы радости катились по щекам Асиды, ведь она видела наконец будущее Химцы, и это будущее было прекрасно: Химца станет известным певцом и музыкантом, он будет дарить людям свое искусство, а люди будут отвечать ему признательностью.
Так мечтала плачущая Асида и не заметила, как умолкли звуки. Она встрепенулась.
— Кто здесь? — Химца немедленно почувствовал чье-то присутствие. Лицо его потемнело от гнева, казалось, он может умереть на месте от обиды, что кто-то посмел вторгнуться в его тайну. Словно испугавшись за свою подружку апхиарцу, он спрятал инструмент за спину.
— Это я, я, Химца, родной, — шептала Асида, приближаясь к нему. — Почему ты перестал петь? Я готова тебя слушать день и ночь, ты так замечательно играешь! .. Только зачем же ты от меня скрывал свои песни?
Химца встал и не двигался, окаменевший. Как она посмела?! Если он слепой, так его можно против его воли подслушивать?!
— Играй, родненький мой. Сыграй еще. Что тебе по душе, то и сьгграй. Я не сомневаюсь, мне понравится любая твоя песня. — Асида осыпала поцелуями невидящие, незрячие глаза мужа.
— Х-ха! — Химца раздраженно оттолкнул ее плечом, так как продолжал держать руки с апхиарцой за спиной. Эти руки, больше не хотели обнять ее, а ведь когда-то они обнимали ее так нежно... — Так ты хочешь послушать, как мы плачем с апхиарцой? Ты хочешь, чтобы я тебя развлек своей тоской? — Он обогнул растерянную несчастную Асиду, словно неодушевленный предмет, и вышел из комнаты.
— Химца, почему ты обиделся?! — кинулась вслед за ним Асида. — Я же искренно рада. Что же в этом плохого, что я тебе сделала плохого, милый?!
Но Химца захлопнул за собой дверь прямо перед ней.
Асида была в ужасе. Она бессильно опустилась на стул, радость ее померкла. Слезы высохли. Глаза бессмысленно устремились в одну точку.


Химца метался по двору, не находя себе места. Словно снег, пригретый солнцем, его обида постепенно таяла. Теперь он сердился на себя. За что, как он посмел обидеть жену, так искренно обрадованную, так нежно обнимавшую его?! Видно, совсем он лишился рассудка. Человек, которому ты безразличен, не может так искренно, до слез, радоваться за тебя... И от такой женщины он столько времени скрывал свои новые занятия. А ведь у нее нет от него никаких тайн, он всегда знал, что она делилась с ним всеми своими радостями и огорчениями. Что бы она ни увидела, о чем бы ни услышала, она мчалась к своему Химце, чтобы обо всем ему доложить. И что в школе происходило, и что в конторе говорили, и что на собрании постановили, и о чем на гулянье судачили — он обо всем получал от Асиды такую красочную информацию, что видел все в лицах и красках. Да не она ли теплила в нем веру в самого себя. Она всегда говорила, что любовь к Химце помогает ей самой во всех ее делах и начинаниях. Но как бы ни любил человек, нельзя же бесконечно мучить и испытывать его терпение. Сколько ей, молодой девушке, пришлось пережить, оставшись одной после свадьбы, по сути, в чужом еще доме. В чем мог он ее обвинить в те долгие месяцы, когда он лечился сперва в одной больнице, потом в другой? Нет, нет, бесчестно обижать ее. Он сложит для Асиды Песню Радости.
Вот сейчас, сейчас он заставит себя быть добрым, пересилит привычную раздражительность. Ведь пересиливает себя Асида ежедневно, оставаясь веселой и доброй вопреки его угрюмости. Легонько постукивая палкой, Химца добрался до тахты, на которую, он помнил, положил апхиарцу, взял ее в руки, сел. Со стороны могло показаться, что он сидит на гвоздях: он ерзал, руки его не слушались, но вот смычок прошел по струнам более уверенно, еще окреп, еще, и полилась мелодия, светлая и ясная, которую ему никогда не приходилось слышать раньше и которая теперь лилась из каких-то потаенных глубин его души.
Это была песня, о которой просила его Асида, плача и целуя. Сейчас она снова бросится ему на шею, теплыми мягкими губами согреет слепые очи его, звонко засмеется, и Песня Радости откликнется ответным звоном.
Вот, вот...
Но Асида не обняла его и не коснулась губами, не раздался ее смех, не колыхнулся воздух вокруг.
Асиды не было. Не было ее на стуле. Не было во дворе, где она обычно суетилась между кухней и домом.
Если б даже Химца прозрел в этот миг, он и тогда не нашел бы жены, потому что она уже завернула за поворот проселочной дороги. Догадка пронзила Химцу подобно пуле. Он отложил в сторону инструмент и сидел молча, прислушиваясь. Затем вскочил, кинулся вон, споткнулся о порог, пролетел весь дом, но Асиды нигде не было. Он звал ее, но никто не откликался. Он шарил на ее письменном столе, но рабочей сумки не нашел. В голове билась страшная догадка. Не владея собой, он что есть мочи кликнул мать.
— Что здесь случилось? Что с тобой? — Физа едва переводила дух, ведь она услышала его крик еще на дороге, возвращаясь с работы.
— Мать, убей меня. Мать, я преступник. — Химца был похож на ненормального, то протягивая руки к матери, то принимаясь метаться по дому, не замечая, как сильно ударяется о притолоки и углы.
Несчастная Физа не знала, что предпринять.
— Успокойся, сын мой. Нельзя так. Ты даже не хочешь объяснить мне причину твоего отчаяния, что же я могу для тебя сделать? — Она гладила его по голове, по плечам, он снова был маленьким слабеньким дитятей, которое когда-то умещалось у нее на коленях.
Химцу била лихорадка. Обессиленного, мать уложила его в постель. Мать молча лила слезы, мысленно причитала: «Знала ли я, радуясь первенцу, что меня, несчастную, ждало впереди?..»
Вдруг Химца мертвенно побледнел. Физа закричала что есть мочи, призывая на помощь. Прибежала их соседка Хикуа. Они вдвоем пытались привести его в чувство.
— Что с ним? Что происходит?
— Сама не знаю, Хикуа, голову, нан, я с ним потеряла. Кричит «преступник я», вопит «ушла, ушла она». Кто ушел, какое тут стряслось горе, не знаю... Асида, по-моему, еще с конференции не приехала.
— Асида? Так я ее недавно видела, как она из дома вышла, куда-то по проселочной дороге быстро так шла.
— Ты видела, Хикуа, правда? Своими глазами видела? О горе мне. Неужели погиб мой очаг, неужели этот несчастный натворил что-то непоправимое. Уж, казалось, что может быть непоправимее нашего горя, так вот же, на тебе... — Физа разрыдалась.
Нашатырный спирт и вода сделали свое дело: Химца пришел в себя.
— Сын мой, ты мужчина. Асида скоро вернется.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Поселок Чатигана, что означает Чатов овраг, перерезан оврагами. Только поднимаешься из одного, а впереди спуск в соседний овраг. Так, то карабкайся на склон, то опускайся со склона. И о чем только думал тот Чата, надо же ему было здесь поселиться. Но местность была такая красивая, что хотя и устанешь, испытываешь благодарность к предкам, понимавшим толк в красоте. Еще никто отсюда никогда никуда не переселялся. Напротив, оседали крепко, благоустраивались. Теперь же в Чатовом овраге зажглись огни электролампочек. От холма к холму пролегли грунтовые накатанные дороги.


Неугомонная Шара искала Зосима, хотя ей нужно было сейчас сдавать собранный за день чай. Огромный диск солнца почти коснулся уже моря. Что за человек, сердилась Шара, раз тебе поручена бригада, так ты и будь на месте. Чутье подсказало ей, что Зосима надо искать там, где его кое-кому выгодно и хочется задерживать. Так оно и оказалось. Когда Шара подошла к опытному участку Чички Лакуатаа, девушка смеясь что-то рассказывала Зосиму. «Пропади ты пропадом, как легко у тебя подвешен язык, как ты запросто кокетничаешь, будто кукла какая, глазами хлопаешь!» Но на лице своем Шара изобразила приветливую вежливо-равнодушную улыбку.
Зосим, увидев Шару, пошел ей навстречу.
— Добро пожаловать, Шара, дорогая! — Чичка, опережая Зосима, кинулась к ней тоже. — Как это ты нашла для нас время в такую жаркую страдную пору?..
Шара, словно не замечая Чички, отозвала в сторону парня, внимательно приглядывающегося к ее взволнованному лицу.
— Шара, я вижу, что-то случилось с Химцой, да? — Он-то знал, что никакая другая причина не могла бы привести девушку к нему. И Шара знала, что согласившись передать Зосиму просьбу Химцы, она не восстанавливает свои с ним взаимоотношения, а только еще сильнее запутывает их.
— Зосим, извини, что я тебя беспокою. Там Химце было плохо. Сейчас он пришел в себя и требует, чтобы ты немедленно к нему пришел.
Вот оно, самое страшное, чего он так боялся.
— Об Асиде никаких вестей нет?
— Пока нет. Родион сказал, что не вернется, пока не найдет ее... А нам с тобой надо спешить, состояние у него какое-то ненадежное.
Зосим обернулся к Чичке:
— Передай Борису, пусть примет чай и запишет, кто сколько собрал, завтра мы с ним все оформим.
«Надо же, а мне не доверяет. Шаре целую бригаду передал, мне же чай принять не доверяет». Чичка места себе не находила от зависти и ревности. К тому же ее сжигало любопытство: куда Шара уводила парня. Спросить? И головы не повернут, чтобы ответить. Чичка осталась гадать, что же произошло, но так ни о чем и не догадалась.
Родион вернулся домой подавленный. Всего неделю Чима была ему женой, но она уже получила первые уроки супружества, в том числе и урок молчания и наблюдательности — она не торопилась кидаться к мужу с расспросами.
Вообще их семейная жизнь начиналась не просто. Мама не хотела простить ей скороспелого, по ее мнению, замужества. Не сможет ее девочка совместить хозяйство и учение. Но что поделаешь с современными молодыми людьми. Раз птенец решился лететь, его не удержишь в гнезде.
Вот Родион посмотрел на нее, и тогда она решилась:
— Ты догнал ее?
— Нет, не успел, автобус ушел.
— А как же теперь Химца?
— Не знаю я, Чима, как теперь Химца.
Помолчали.
— А Зосим уже там?
— Да, я как раз прощалась с Физой, когда пришел Зосим. Знаешь, мне даже страшно стало: Химца привстал, ощупал Зосима и вдруг как схватит его за горло: «Какая нелегкая связала нас с тобой, друг Зосим?» Сдавливает ему горло, а сам чуть не плачет, а Зосим стоит, словно каменный, и даже не пытается высвободиться от пальцев Химцы... А Физа бедная кричит: «Унан* (* Возглас растерянности, отчаяния, ужаса.)! При чем здесь Зосим, сын мой?! Если ты его позвал, чтоб убить, не стоило звать». А Химца плачет: «Молчи, мать, я задушу Зосима и с собой покончу...»
Ой, Родион, какой ужас я пережила. Еле-еле освободили Зосима от безумного Химцы. Потом он вроде начал приходить в себя, попросил Физу выйти, видно, стыдно ему стало перед матерью за свою несдержанность. Потом Химца опять подозвал Зосима. Ребята, которые там собрались, насторожились. Но Зосим сделал им знак: не вмешивайтесь, мол. А Химца говорит: «Как хочешь, Зосим, только без Асиды мне жизни нет. Или ты вернешь ее, или считай, второй раз убьешь меня!». И отвернулся к стенке. Вот ведь каким жестоким делает человека несчастье.
Чима была слишком молода и слишком счастлива, но и она содрогнулась от развертывающейся на ее глазах трагедии.
Скрипнула калитка. Из темноты вышли на свет Зосим и Шара. Никогда в другое время Зосим не позволил бы себе запросто войти в их дом, он не был у них ни разу с тех пор, как произошел разлад между ним и сестрой.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Поленья разгорались на славу, освещая кухню не хуже лампы, так что керосиновая лампа на кухонном столе казалась тусклой и лишней.
От костра несло жаром, но Нурбей, не обращая внимания, готовил домашний сыр. Лучше нет сыра, приготовленного из буйволового молока. Раздался свирепый лай соседских собак, затем женский голос, обращенный к их собакам, тоже, было, заволновавшимся. Наскоро отжав сыр и по дороге вытирая руки кухонным полотенцем, Нурбей заторопился из кухни.
— Кто там? — окликнул он и тут же радостно: — Асида! Заходи, заходи.
Они обнялись.
— Может, не пустишь? Я ведь ушла, как видишь...
— Как — ушла? С кем приехала? — Но Асида была одна, и Нурбей заподозрил что-то неладное.
Асида села на лавку около входа. Нурбей вернулся к сыру, осторожно расспросил о здоровье, о домочадцах. Особенно интересовался, как Химца.
— Да ничего, все хорошо. — Асида старалась отвечасть спокойно.
Незаметно оглянулась вокруг. Подумать только, целый год не была она в родном доме. По закоптевшему стеклу лампы догадалась, что матери нет дома. Действительно, объяснил Нурбей, мама у сестры, сильно приболевшей. Сегодня приехала из города да сразу же к тетке.
— Что с ней?
— С сердцем неважно.
Асида смотрела на брата: кажется, он не в курсе, что они виделись с мамой в городе, видно, она не стала ему об этом рассказывать. Жаль, что ее нет сейчас: она бы сумела расспросить ее так, чтобы выведать причину позднего визита дочери. Не визита — возвращения. Нурбею как-то трудно было что-либо объяснить. У сестер с братьями всегда складываются непростые отношения. Вот и сейчас: возится с сыром, слова теплого не скажет, улыбкой не ободрит. Ведь целый год не была, можно было бы и потеплее родную сестру встретить.
Нурбей сложил сыр в миску, поставил подальше от огня. Взял палку подлиннее, разворошил огонь в начинающем прогорать костре, собрал в кучу головешки потолще.
— Что же все-таки случилось, Асида? Ты в такую тьму, видно, не в гости пришла?
Асида обрадовалась вопросу. Значит, неравнодушный, не безразличный он к ней человек. Она вскочила, поцеловала его.
— Вот дурешка, можно подумать, очень скучала ты о нас столько времени, — упрекнул Нурбей сестру, но поднял с лавки и усадил за стол.
— А вот и соскучилась. Думаю, пусть хоть выгонят, а я поеду.
— Только не лги.
— Почему я должна лгать?
— Потому что никто тебя одну не отпустил бы по доброй воле. Говори, что случилось?
Асида сразу не нашлась, что ответить. Но потом сообразила:
— Так я же с конференции прямо к вам. С Нюрой ехали, детство-молодость вспоминали.
— А где же Нюра? Почему ты без нее?
— Нюра тебя испугалась. Говорит, Нурбей слишком серьезно и сурово смотрит на девушек, еще подумает чего такое, — опять соврала Асида, но так естественно улыбаясь, что сама на себя дивилась.
— Да что я думать-то должен?
Нурбей встал. Повесил на крюк котел для мамалыги. Хотел позвать на поздний ужин кого-нибудь из соседей, но Асида решительно воспротивилась. Нурбей не соглашался с ней: ведь обидятся люди, если узнают, что приехала и никого не хочет видеть.
— Ну, хоть Нюру пойду позову, — не успокаивался Нурбей.
— Нюра не придет.
— А это мое дело уговорить Нюру. — Нурбей вышел.
Асида кинулась за ним:
— Не ходи, ради бога, никуда, давай побудем с тобой, поговорим спокойно...
Что-то было в голосе сестры особое. Нурбей уступил. Звать никого не стал, но курицу все же зарезал. Асида радовалась уже тому, что он возится по хозяйству, а посторонних глаз в доме нет. Время от времени ей слышались звуки апхиарцы, и тогда она закрывала глаза и затыкала уши. Даже Нурбей обратил внимание на ее необычное поведение, спросил, что у нее с ушами. Асида что-то пробормотала о сквозняках в автобусах.
Ужин готовили вдвоем. Сели за стол. Нурбей налил себе и сестре виноградного вина, сказал тост за ее счастье, от него не укрылась отчаянное выражение, мелькнувшее при этом на лице Асиды и тут же стертое ею.
Было за полночь, когда они разошлись спать.
Асида сидела в своей девичьей комнате на девичьей постели, и ей казалось, что это она сама сегодня утром застлала ее. Она провела рукой по подушке и, вздохнув, тихонько сказала:
— Вот я и вернулась к тебе, моя постель, будто знала, что ты меня ждешь.
— Асида, ты что-то сказала? — окликнул ее Нурбей.
— Нет, нет, это я просто так. Я лягу спать у себя.
— А мы укладываем гостей в парадной зале, — пошутил брат.
— А врагов — куда?
— А врагов у нас в доме просто не бывает.
Нурбей пожелал сестре спокойной ночи, но сам лежал и думал о том, чтр неспроста она явилась домой так неожиданно и в такой поздний час.
Не спала и Асида. Мысленно она была там, в Бзыби. В сотый раз спрашивала себя: «Что я сделала? Неужели я навсегда ушла?..» Она вспомнила, как однажды Химца сказал ей, еще в дни перед свадьбой, что она удивительная девушка, решительная очень. Да, рисковая она, прав был Химца. Можно ли было вот так, с места в карьер, кинуться из дома. И вот поди же: когда не надо, с автобусом повезло. И в голову не пришло спросить себя, так ли уж ее ждут дома, где еще витает давняя обида на нее. Спасибо Нурбею, ничем не обидел, ни словом, ни взглядом. Пожалуй, таким ласковым и предупредительным она его никогда и не видела. Потом ей стало даже обидно за брата, что она ему не доверяла. А не он ли, не Нурбей ли проводил их с Химцой тогда в Одессу? И снова мысли Асиды вернулись к мужу. Что с ним сейчас? Как он себя чувствует? Как поступит, когда поймет, что Асида ушла? А вдруг он что-то над собой сделает?! Краска стыда прилила к ее лицу: как ребнок, вскочила и убежала, ничего не продумав, не взвесив. Неправильно она сделала, ясно это, нельзя было поступать так неосмотрительно... Нет, как она могла обидеть и без того обиженного человека? В ушах снова запела плачущая апхиарца. Как ни старалась Асида успокоиться, ничего не получалось. Она вертелась, переворачивала подушку, потом вставала, ходила по комнате, снова садилась на постель. Стоило ей забыться в неспокойном сне, как собственный стон снова пробуждал ее. От стонов сестры несколько раз просыпался и Нурбей. Уснуть им удалось только перед рассветом. Засыпая, Нурбей решил, что утром обязательно сходит к Нюре и обо всем ее расспросит. Асида заснула под аккомпанемент апхиарцы, убаюканная пением любимого.
Ей снилось: она в большом зрительном зале, на сцену вышел ее Химца. Тысяча глаз выжидающе смотрят на него из рядов. Это его дебют. Он исполняет песню, которую сложил только для Асиды, песню об их любви.
Вот он приготовился, сел на стул. Провел смычком по струнам. Что это... струны звучат, поют, но где же песня? Ведь он хотел исполнить Песню Любви.
Собравшиеся недоумевают. Бедный певец тоже растерялся, нервничает, но песни — нет!
По залу катится шум. И тут апхиарца исчезает из рук Химцы. В отчаянии размахивает он одиноким смычком, а потом бросает его, встает, хватается за голову и уходит со сцены. Его обступают товарищи.
— Химца, что с тобой, ты болен?! — Асида подбегает к мужу, бросается к нему, лежащему, на грудь, но он остается безучастным. — Химца, очнись, это я, Асида, скажи мне что-нибудь. — Асида в слезах, трясет его за плечи, но все тщетно.
Она видит его бледное лицо, сухие губы, хочет сказать кому-то, чтоб дали воды, но повторяет все то же:
— Химца, скажи что-нибудь. Что-нибудь...
Он говорит еле слышно:
— Ты убила меня, окончательно убила... Зачем ты так жестоко со мной обошлась? Разве недостаточно того, что я калека. — И он все заметнее каменел, застывал, как покойник.
— Химца! Химца! — надсадно кричала Асида, почти теряя рассудок от ужаса...
— Асида, проснись! Что ты кричишь так отчаянно? — Нурбей пытался вызволить сестру из страшного сна.
Асида с трудом пришла в себя. На душе было так скверно. Да она же просто чудовище, как она могла оставить мужа в таком положении! Ведь он к жизни возвращался, а она разрушила все его надежды. Обиделась! На что она могла обижаться, она теперь ке могла вспомнить. Наоборот, она только отчетливо помнила, что виновата перед ним: помешала ему, оскорбила тем, что, зрячая, проникла в тайну слепого раньше, чем он сам захотел перед ней раскрыться...
— Нурбей, что я теперь буду делать!.. — Асида бросилась к брату на грудь и рассказала все как было, как она обиделась, как ушла от мужа. — Я боюсь, что он натворит такое... Прокляни меня и отвези немедленно обратно!..
Нурбей был буквально ошеломлен. Постепенно разобравшись во всем, Нурбей едва мог сдержать гнев.
— Тебе обязательно нужно запятнать позором нашу фамилию? Решила добить калечного? Как ты могла так опрометчиво поступить? Какой позор! Вставай же. Медлить нельзя ни минуты.
Спустя два часа, когда первые лучи восходящего солнца осветили двор Цимцба, в калитку вошли Нурбей и Асида.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Осень в этом году выдалась дождливая. Солнце будто играло в прятки: появится из-за тучи и тут же скроется. Ну-ка, разыщи его за свинцовыми тучами. Кукурузные початки сохли плохо. Но не бывало такого в Апсны, чтоб погода не сжалилась, не дала людям собрать урожай. Колхозники все еще надеялись на лучшее.
Как ни уныла осенняя непогода, облик Бзыби радовал глаз. Сколько новых домов выросло тут и там. Протянулись провода от столба к столбу, ведя от одного красивого каменного дома к другому. Даже подсобные строения, винохранилища, хлев, сарай (мало ли хранит сельский житель) — стали строить из камня. Еще лет пять назад немногие знали, что такое «гараж», теперь эти люди построили гаражи для купленных ими легковых машин. Да и почему не купить машину, если пришел в дом достаток, а от поселка к поселку протянулись хорошие дороги. Или вот — колодцы. Раньше их на поселок один-два было. Люди за водой две-три версты бегали. Теперь от плотины ГЭС холодная бзыбская вода течет по водопроводным трубам к каждому дому.
Изменились люди старшего поколения. Тон задал председатель Рашид Нанба, который, как известно, с недоверием и предубеждением встречал раньше всякое новшество: «Это зачем? Это еще к чему?» Теперь даже почтенные старики стали неузнаваемы. Они живо интересовались всем, о чем раньше не имели представления и, если кто из них оставался в стороне, остальные смотрели на равнодушного с сочувствием, как на больного. Что касается Рашида, он просто помолодел. Он теперь гордился, что ребята приходят к нему в кабинет запросто, не чинился перед ними, но и не заискивал, а с какой-то юношеской страстностью спорил с ними, если не был в чем согласен. Он теперь любил повторять: «Нет в доме радости без детей, нет у колхоза будущего без молодежи».
И молодежь отвечала ему молчаливым, непоказным уважением.
Рашид и раньше был неплохой человек, отзывчивый, даже добрый. Вспомнить хотя бы, как он волновался в тот проклятый день, когда Химца лишился зрения, как отвез его в Сухуми. Теперь Рашид стал всеобщим любимцем. «Искорка коммунизма запала в сердце нашего Рашида и возгорелась пламенем», — говорили с улыбкой о нем. «Ну-ну, посмотрим, что дальше будет», — подзадоривали другие.
К Октябрьским праздникам новое здание Дома культуры было построено и отделано. Сюда переехало правление колхоза, сельсовет, контора, клуб, библиотека, читальный зал, кабинеты секретарей партийной и комсомольской организаций колхоза. Дом культуры посреди фруктового сада стал любимым местом встреч сельчан. С доски Почета смотрели знакомые лица славных чаеводов колхоза, в том числе и Шара, и Вера с Чичкой... А накануне праздника комсомол подготовил свое собрание «За высокую производительность труда. За высокую культуру быта».
Родион готовился к собранию как никогда ответственно и тщательно. Советовался с Хицкуром. В последнее время в областной газете часто писали о достижениях колхоза «Бзыбь-Капш». Сами бзыбцы откровенно гордились тем, какой у них большой колхоз, колхоз-город. Статьи заезжих журналистов как раз отмечали это действительно поражающее новичка явление: масштабность и людность, обилие новостроек в колхозе.
А вот Родиона волновало другое. Если они уже колхоз-город, то почему же кое-кто из молодежи предпочитает устраиваться в городе? Верно, людям нужно учиться, нужно повидать иные места, но ведь это все нужно только для пользы родного села — чтобы в него возвратиться, став специалистом в той или иной области разнообразного колхозного хозяйства. Так думал Родион, убежденный в том, что люди не должны никуда уезжать навсегда. Когда к Рашиду обращались за справками для поступления в институт, он, смеясь, только приговаривал: «Видеть бы мне вас всех профессорами!..» Рашид относился к тяге молодых в город с большой мудростью и терпимостью.
... И потому Родион в своем докладе говорил о том, что колхоз должен укреплять материальную базу сельчан и обеспечивать бытовое их обслуживание на уровне города. Материальная заинтересованность в работе, снабжение магазина товарами повышенного опроса, ателье, парикмахерская, — это одно. С другой стороны, квалифицированное медицинское обслуживание. И наконец, культурная жизнь: лучшие фильмы, гастроли самых интересных театров, самых выдающихся мастеров...
— Но и это еще полдела! Давайте сами сделаем свою жизнь интересной. Помните, года два назад у нас был необычайный танцор. Теперь он вернулся к нам исполнителем-апхиарцистом и певцом-импровизатором. Я имею в виду присутствующего здесь нашего общего любимца, человека необыкновенной души — Химцу Цимцбу!
Наверно, не было в зале человека, который не порадовался бы от души за возвращающегося в их ряды Химцу.
А тот сидел рядом с Асидой и усилием воли сдерживал волнение.
Теперь уже многие знали, что Химца играет и поет под аккомпанемент апхиарцы. Еще недавно он был бы оскорблен разглашением его тайны. Теперь он в смущении опустил голову и чертил на полу невидимые круги своей палкой. Нет, он не обиделся, не ушел. Он незаметно нашел руку жены и крепко ее стиснул. «Это все ты, — как бы говорили его сильные, но ласковые пальцы, — однако не бойся, Асида, я больше не буду тебя огорчать».
И, конечно, Химца не догадывался, с каким напряженным внимание следит за ним Родион, и Зосим, и Шара, и Чима: остался, остался, остался с ними! Значит, можно надеяться, что завтра-послезавтра он включится в самодеятельность колхоза, а там, кто знает, прославит колхоз на республиканских смотрах...
Перед фильмом молодежь высыпала подышать свежим воздухом, перекинуться шутками, разрядить напряжение. Больше всего говорили о Химце. Все искренно радовались за него. Хотелось уже сегодня послушать его игру. Но апхиарцы с ним не было, и никто не решился предложить слепому товарищу сбегать принести для него инструмент.
А на октябрьском вечере Химца уже порадовал своих слушателей Песней Любви. Так ласточка объявляет своим появлением наступление весны; Химца вышел на сцену первым и исполнил ту самую песню, с которой началось обновление его души.
Песня их любви с Асидой, песня радости понимания двух душ. Ах, как редко люди любят друг друга гармонической любовью, как часто в своем эгоизме взаимно ранят души. Не верьте, когда вам говорят о слепых страстях, о роковых увлечениях, о склонности к разлукам и называют это любовью. Любовь чиста и непорочна, как душа ребенка. Она горит ровным светом, она питается верностью и самоотвержением себя во имя другого и не нуждается ни в какой острой приправе. Оба — друг для друга, и потому вечно богаты, вечно щедры и неисчерпаемы сердца влюбленных, и поэтому любовь делает чудеса для любимого, а для себя чудес не свершишь. Любите же друг друга так верно и преданно, как солнце любит цветы, как звезды любят небо, как море любит берег, как мы, абхазцы, любим свои горы.
Так пел Химца, и его впервые слушали все односельчане, знавшие его ребенком. По щекам Асиды беззвучно текли слезы радости. Она не ошиблась в любимом, с которым так безоглядно и бездумно пошла однажды по жизни. Нет большего счастья для женщины, чем не ошибиться в выборе друга.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Ну вот, опять возвращается хорошая погода! — Зосим, запрокинув голову, с удовлетворением разглядывал чистое небо, затканное золотыми звездочками.
— Март — месяц ненадежный. На день несколько раз погода изменится, — возразил кто-то.
— Ладно, март — не май, переживем капризы природы. Будем отдыхать, пока есть такая возможность. Не забудьте, ребята, завтра к нам приезжает эстрадная группа из Сухуми, — сказала Шара.
Только что Асида провела с молодежью беседу на тему «Любовь и честь» и теперь все они — Шара, Асида, Зосим и другие — возвращались по домам.
— Главное в любви — уважение, так, по-моему. Ну какая любовь, если ты, например, знаешь, что этот человек неверный, непостоянный, сам не знает, чего хочет... — так говорила еще не остывшая от беседы Шара.
Зосим как-то тревожно поглядел на нее. Он пытался закурить, чиркал-чиркал, но спички ломались, и он в смущении остановился:
— Что такое: ничего не получается!
— Огонь не у всех загорается. Дай-ка я попробую.
Шара легонько чиркнула спичкой и в ладони поднесла светящуюся точку к склоненному с папироской во рту Зосиму.
— Да ты, случаем, не опытный ли курильщик? — пошутил парень.
— Ну вот, только этой славы мне еще не хватало! — притворно-обиженно подхватила Шара.
Не только Зосим, но и Асида поняла, что хотела сказать Шара. Асиде было искренно жаль, что между молодыми людьми, созданными друг для друга, уж который месяц стоит печальное недоразумение, пережиток, рудимент прошлого, как сказал бы заезжий лектор. Как они изменились за это время: Зосим стал другим человеком с тех пор, как стал невольным злодеем по отношению к самому близкому другу. Видимо, что-то в нем навсегда поражено, изъян в нем какой-то завелся, и с этим уже ничего не поделаешь.
А Шара! Ей как будто нипочем, что Зосим так резко изменился к ней, но ведь это неправда. Вот она задумалась, лицо сразу стало мягче, беззащитнее. О чем она думает, о каких ошибках сожалеет, какие слова свои и поступки хотела бы сейчас зачеркнуть, стереть из прошлого, из памяти. Начать жить сначала? Никому еще это не удавалось.
У перекрестка Шара и Асида попрощались с Зосимом. Он предложил проводить их, но они дружно запротестовали: Шара в обществе Асиды все равно бы ни о чем не могла поговорить с Зосимсм. Асида же, коль случился такой момент, хотела поговорить с Шарой — быть может, удастся ей помочь.
— Шара, не в обиду, хочу у тебя что-то спросить...
— Да?
— Ты знаешь, мы ведь с тобой как сестры, можно мне коснуться твоих личных дел?.. — Асида остановилась.
Шара тоже молчала. Она привыкла носить в своей груди боль. Зачем ворошить ее? Ведь ничего нельзя поправить, никогда не вернется к ней счастье. Но воля Асиды, хочет — пусть говорит.
— Я — о Зосиме. Мы с Химцой очень переживаем вашу ссору, ну, охлаждение, называй как хочешь, дело не в словах. Мы часто говорили о вас, когда еще сами были молодые и веселые, — Асида печально улыбнулась, — ведь ты и Зосим, как говорят, просто созданы друг для друга. Так что же с вами случилось?
— Случилось... То, что должно было случиться неизбежно. А что вообще-то случилось особенного?! — Шара яростно топнула, отбрасывая приставшую к туфле грязь.
— Шара. ты прости нас, но мы с Химцой думаем, что причиной вашего разлада стали мы, ведь это из-за нас Зосим надолго уезжал и занят был только нашей семьей...
— Ну, это ты, Асида, напрасно. Лучше бы мы всю жизнь только то и делали, что ездили с вами, или ходили к вам, или что-то для вас доставали, помогали... Нет, не в этом дело.
— Так в чем же?
— Если б я сама это понимала! То есть формально, понимаю, а душой поражаюсь, какая ничтожность стоит между нами! Если б не было того похищения! Уж лучше бы я осталась с Рамизом...
— Шара, голубка, что ты говоришь! Остаться с человеком, которого не любишь! И себя загубить, и Рамиза сделать несчастным. Да ты сама не знаешь, что мелешь!
— Ага, а теперь я себя не загубила, и все вокруг меня, кто ко мне имеет отношение, все такие счастливые... До свиданья, Асида. — Шара свернула к своей калитке.
— Безумная. Ты все же подумай, не делаешь ли в своей гордыне роковой ошибки... — Асида смотрела вслед девушке и грустно думала о том, что сложным людям дается сложная любовь, как будто им и без того недостаточно тяжело. И еще Асида думала о том, что у Шары есть какой-то секрет обаяния, тайна очарования, женственности, сочетаемая в ней с решительностью и энергией.
Подойдя к своей калитке, Асида услышала апхиарцу. «Новая Песня», — встрепенулась сердцем и все на свете забыла, кроме своего Химцы. Песня только складывалась, только прорастала, как зеленый росточек из земли. Чтобы не мешать мужу, Асида прошла в общую комнату, где еще горел свет.
Навалившись животом на край стола, стоя коленями на табуретке, Кунта читал какую-то книгу, а рядом лежали еще другие закрытые и раскрытые.
— Думаю, кто там полуночничает. А это наш непонятый «студент»! — пошутила Асида.
Кунта выпрямился на секунду:
— Приветствую приход оратора!
— Садись, садись, разрешаю, — продолжала Асида в прежнем тоне.
— Ох, Асида, кроме шуток, если б я тогда, когда вступительные экзамены сдавал, знал то, что знаю теперь, клянусь, не провалился бы. — Кунта с сожалением почесал затылок.
— Не горюй: не вышло в прошлом году, получится в этом! Не успеешь, что ли? Ты еще у нас дитя, вон и в армию тебя лишь через год могут призвать...
— Ты так плохо обо мне думаешь? — Кунта отложил в сторону книги, стал собирать Асиде ужин. — А кто о тебе заботится, как не деверь? А ты его ребенком называешь, да?
Правда, Кунта по-человечески очень выиграл от первой жизненной неудачи, стал чутче, внимательней к домашним.
— Не деверь — клад! Мне жутко повезло.... А что это ты хромаешь, Кунта?
— Да вот, растяжение, кажется...
— В футбол играли, да? Угадала?
— Так ведь к встрече с лыхненцами готовимся!
— Чтоб они не выиграли?
— Ну все, конечно, бывает. А вообще-то я уверен, что мы победим.
Этот год, что Кунта, вернувшись из Саратова, всерьез готовился к поступлению в институт, ему поручили спортивную работу в селе. Он же просто создан для спорта: бегун, прыгун, футболист... Участвовал в товарищеских встречах, в районных соревнованиях, был чемпионом района по бегу на короткую дистанцию. В десятом классе занял первое место по прыжкам в высоту на областной спартакиаде.
— Если хочешь знать, Кунта, никакой экономический институт тебе не нужен. Тебе надо в селе организовать спортивную работу, и все тебя будут любить и уважать, а сам ты будешь получать настоящее удовлетворение. А после армии видно будет. Ты парень серьезный, головастый, разберешься к тому времени, что тебе в жизни надо. — Так говорила Асида, убирая за собой со стола.
— Ка-ак? Ты считаешь, что я и в этом году не поступлю? — обиделся Кунта.
— Вот человек! Я не говорю, что не можешь поступить. Я говорю, не надо поступать. А время все покажет. Да к тому же у тебя тогда будет и опыт, и стаж.
— Нет, Асида, не говори мне, что провалюсь! Провалюсь — домой не вернусь, уеду в Казахстан, на БАМ, куда хочешь, но не к вам...
— Жаль, что не понимаешь меня. — Иные края — это хорошо, но в родном селе остаться — наш долг и призвание.
— Да что здесь интересного-то? Так и буду соревноваться с одними лыхненцами.
— И что в этом плохого? Ты их знаешь, они тебя знают, очень хорошо, соревнуйтесь на здоровье. Это только кажется, что где-то интересней, чем у тебя. А интерес внутри нас, ты эго сейчас только запомни, а поймешь немного позже.
Кунта сидел нахохлившись, как воробей, молча обдумывая слова Асиды. Потом вышел во двор и залюбовался тучами, что, подобно клубящимся армадам, надвигались друг на друга, а потом уплывали, оставляя ярко-черное небо. С моря немолчно несся шум прибоя.


Асида и Химца жили так мирно и дружно, словно меж ними никогда и не было трений. Иногда вспомнит Асида, как бежала от мужа с последним автобусом, и молча покраснеет. Что ж, наверно, это тоже надо было пережить, испытать друг друга на верность. К тому же теперь родные относились к ней значительно лучше, чем прежде. Нурбей, наконец, побывал у них с Химцой в гостях, мужчины явно симпатизировали друг другу. Словом, это были счастливые, просто безоблачные времена их супружества.
И появилась у нее радость, о которой она пока никому не говорила, даже Химце, потому что сначала хотела убедиться сама. Она ждала ребенка. Со стороны Асида могла показаться ненормальной: так искренне, а для окружающих беспричинно, она радовалась грядущему материнству. Малейшее напоминание будущего первенца о себе приводило ее в неизъяснимый восторг. Она ведь мечтала об этом очень давно, есть такие девочки, которые, еще играя с куклами, уже прирожденные матери. Она принадлежала к этому счастливому типу женщин. С какой завистью глядела она всегда на матерей, с какой нежностью — на их младенцев. Асиде хотелось, чтоб Химца сам догадался о ее состоянии. А с другой стороны, она ждала, когда уж любому глазу будет заметно, и пусть тогда растеряются, пусть подосадуют, что не догадались раньше. Увы, вскоре все могли заметить изменения в Асиде, но только не ее бедный муж...
...Асиду разбудила плясовая забавная мелодия, которую наигрывал Химца. Какая озорная, какая заразительная пляска, кажется, не выдержишь, встанешь, понесешься в ее ритме. Наконец-то она ему удалась, долго Химца мучился, чтоб так легко полилась эта плясовая. Вот привычно шевельнулось под грудью Асиды, словно младенец в утробе матери был потревожен мелодией отца. Асида представила свое дитятку, совсем маленького Химцу, как на детской фотографии мужа. Она явственно услышала голос своего ребенка: «Мама, мама, почему папа на меня не смотрит?»
Асиде стало так невыносимо горько, что она разрыдалась.
— Что с тобой, Асида, почему ты плачешь? — подсел к ней Химца.
Борясь с рыданиями, она молчала. Да и как сказать о причине своих внезапных слез? Она обняла мужа и плакала, постепенно стихая. А потом окончательно взяла себя в руки:
— Во мне притаилось наше с тобой счастье, сегодня его разбудила твоя Плясовая Песня.
— Это правда, Асида? — Химце трудно было поверить в такое счастье, о котором он до сих пор мог себе позволить лишь иногда мечтать. Разве Асиде мало было хлопот с ним одним, мало чем отличающимся от беспомощного младенца. Так неужели...
Химца подхватил жену на руки и закружил по комнате.
— Я же всегда говорил, что ты самая лучшая женщина в мире. Я же знал, знал, — повторял без конца Химца.
После третьего круга Асида не выдержала:
— Ты с ума сошел, отпусти меня, наконец. Это же вредно для него.
Химца немедленно осторожно посадил жену на кровать. Переведя дыхание, спросил:
— А почему ты скрывала от меня нашу долгожданную радость?
— Потому что во всем стараюсь быть похожей на тебя, — отшутилась Асида.
— Глупенькая, совсем глупенькая у меня женушка. Так ты обиделась на меня. Значит, ты тоже мое дитятко.
Постепенно радость на лице Химцы сменилась грустью. Асида с душевным трепетом следила за выражением лица мужа, которое становилось все задумчивее, потом стало глубоко печальным. «А вдруг он не хочет ребенка?..» И словно угадав ее немой вопрос и смятение, Химца поспешил объяснить свою грусть:
— Видно, тебе на роду написано смотреть за двумя младенцами. Один-то хоть не всегда будет малышом, вырастет, отблагодарит маму за все заботы, я же вечная твоя обуза...
— Химца!.. — Асида больше ничего не сказала, только ласково гладила его по плечу, словно он и в самом деле ее трудный, самый любимый сын.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Опять пришла весна-красна, щедро одарила любимую землю цветами и яркой зеленью. А еще приказала начать весенние хлопоты.
Эта весна была особенная. Весь мир заговорил о Всемирном фестивале молодежи в Москве. Газеты и радио напоминали об этом ежедневно. С журнальных обложек смотрели молодые смеющиеся лица поколения, встретившего войну малыми детьми и убереженного старшими, полегшими в полях, либо выработавшими себя на тыловых полях и заводах.
И Шара, и Чима, и Родион, и Зосим, и Асида с Химцой, и даже Вера Чичка — все они лишь издали ощутили испепеляющий огонь войны, но и их он навсегда закалил против человеческого равнодушия и общественного безразличия. Хорошая это была молодость, надежная, серьезная в деле и в чувстве.
Бзыбские ребята и девушки провели культивацию чая и внесли на поля удобрения с таким энтузиазмом, как будто им не приходилось заниматься этим из года в год. И это, должно быть, самая главная проверка человека — проверка на постоянство, проверка прозой жизни.
А еще в Бзыби готовились к фестивалю сельской молодежи. Затеял все Родион. Его пригласили в гости на смотр молодежной самодеятельности в соседний район. Впечатление у него осталось самое яркое. Просто удивительно, как люди раскрываются в песнях и танцах, как богато каждое село, каждый поселок разнообразными талантами. Просто неисчерпаемо фольклорное наследие, надо только внимательно приглядываться и прислушиваться к песням и танцам своего народа.
И что удивительно: кто хорошо учится в школе, кто потом поступает заочно в институт или уезжает в город для получения высшего образования — тот как раз больше ценит народные песни и предания, того память мучает видением родной реки и гор. Так и тянут домой воспоминания о детстве, о работе вместе со взрослыми в страдную пору, о совместных комсомольских делах.
Бзыбь не отпускает, кличет своих детей мелодичным звоном струй меж камней. Наверное, река больше всех виновата, что в селе много специалистов своего дела и в то же время певцов, танцоров, даже поэтов. Еще год назад никто особо не замечал только что вернувшуюся после окончания библиотечного техникума маленькую худенькую Раю. А теперь у нее в библиотеке столько читателей, сколько раньше и представить было невозможно, Сама же она пишет стихи и устраивает в читальне вечера поэзии. Заметила Рая, что на этих вечерах всегда бывает лучший пасечник в районе Дикран Килба. Почему он так волнуется? Оказалось — тоже стихи сочиняет о лесе, о муравьях, о безмерном просторе, который открывается, когда поднимешься в горы.
Ребята Кунцал Ранба и Коля Бениа стали после десятилетки работать в колхозе один как дояр, другой как чаевод. Вместе с сестрами-близнецами Галей и Светланой они готовили народный танец. А ведь эти девушки за день собирали по 60—80 килограммов чайного листа. Из дома Цымцбы ежедневно выходил по утрам энергичный Кунта, чтобы вести уроки физкультуры в школе, потом проводить занятия нескольких секций, тренироваться самому по прыжкам в длину и в беге...
В освободившемся после переезда почты под крышу Дома культуры, отремонтированном помещении открылось сельское ателье. И работает в нем Марина, самая модная девушка в Бзыби, и у нее золотые руки, и какой-то стихийно безупречный вкус. Ей помогала Люба, сначала собиравшаяся уехать в город работать на пошивочной фабрике; но теперь, раз есть свое ателье, зачем же уезжать на городскую фабрику. Для желающих Марина и Люба по очереди вели занятия кружка кройки и шитья, куда приходили и пожилые женщины, и девочки-школьницы, — ведь любовь к старинному женскому занятию шить да вязать не зависит от возраста.
И вот уж Родиону кто-то из девушек сказал, что есть среди них мастерица делать стрижку да прически не хуже, чем в городе. Значит, того гляди появится в Бзыби своя парикмахерская. Смешно, в самом деле, ездить в город, чтоб тебя постригли.
Рашид Нанба то гордился своими «ребятами», то за голову хватался от новых просьб и расходов, на которые колхоз обрекали все новые и новые выдумки ребят. Танцорам нужны были одни костюмы, певцам — другие, Марине с Любой дремать не приходилось, вот уж когда
пригодилась их фантазия и вкус. И только Рашид сокрушенно качал головой, подписывая расходы на материю и украшения.
А ведь яркие красивые вещи, прежде всего материю, еще надо было суметь достать, и доставал их сам Родион, который не один раз ездил в Сухуми. Зато когда рабочие репетиции подходили к концу, для участников фестиваля были приготовлены красочные костюмы. Особенно красивы были в этих нарядах девушки: «Хороши как невесты», сказала о них случившаяся рядом старенькая бабушки Чимы. И девушки смущенно переглянулись: ведь во время подготовки к фестивалю многие из них и в самом деле нашли своих суженых среди ребят — участников сельской самодеятельности.
И вот наступил воскресный день, когда на колхозном стадионе — другого более удобного места, которое бы всех вместило, в Бзыби не было — собрались зрители, а также самодеятельные артисты и спортсмены села. Как в тот день пели, танцевали, читали стихи, играли драматические сценки, показывали свою ловкость и волю к победе — как все это тогда происходило, потом вспоминали очень долго. Как Рая от волнения забыла свои собственные стихи и стояла на сцене, словно окаменевшая. Как высоко прыгнул Кунта. А Коля Бениа так увлекся, что все уже ушли со сцены, а он все танцевал, не замечая, что остался один... Но более всего запомнились людям песни и игра на апхиарце слепого Химцы. Некоторые плакали...
Бзыбцы пригласили на свой праздник много гостей. Среди них был и Рамиз Бганба. Шара с удивлением обнаружила в себе радость при виде юноши — у нее не осталось никакой горечи. А уж Рамиз просто ловил ее взгляды. Теперь он знал точно, что любит ее. Только прежняя боль мешала ему отозвать Шару в сторону и снова сделать ей предложение. Если б знать точно, что у них с Зосимом. Да есть ли что-нибудь между ними! Отчего же они медлят, не женятся? И опять же: как Шара защищала его, когда стоял вопрос о его пребывании в комсомоле, поскольку, мол, он подвержен пережиткам прошлого... Ах, как во всем разобраться доморощенному поэту и вообще романтику-неудачнику.
Под сенью сосен занялась пляска. Она разрасталась и набирала силу с каждым новым участником, который, не выдержав, входил в круг. Вытала и Шара. Прошлась раз, другой, третий; сейчас в круг ворвется желанный, чтобы полететь вслед за ней. Но нет, так не случилось. Оберегая ее от невидимой напасти, рядом оказался незнакомый чужой парень, верно, из гостей.
Кто-то пытался вытолкнуть Рамиза — он вырвался и отошел далеко в сторону. Ему было невыносимо обидно, что Шара танцует не с ним, а с кем-то другим. Но — он не мог себе позволить второй раз стать посмешищем и вызвать новую волну пересудов. Откуда ему знать, что сейчас на душе у Зосима и Родиона. Нет, не вражды с ними он боится, он не трус, да и прошли времена кровной мести. Просто он хочет Шаре счастья, значит, ей все решать, от ее знака зависит поведение мужчины.
И Шаре обидно и горько! Что может девушка себе позволить, как дать знать любимому, что сил больше нет жить без его теплого взгляда, что в душе печет от незаслуженных обид. Не вышел к ней, не хочет, чтоб люди связывали вместе их имена. Чего же он хочет-то?!
Чима многозначительно взглянула на Асаду, та кивнула: смени бедную Шару, ей нечего больше делать в кругу танцующих.
— Шара, ты плачешь?! — Асида, заглянула в лицо подошедшей подруге.
— От радости, Асида, от радости.
В этот момент в круг вошел Зосим. Лучше бы им, Асиде и Шаре, его не видеть, столько с ним горького связано. Где, кстати, Химца? Вон он, играет на поляне, а вокруг него собрались поклонники апхиарцы. Никогда не увидеть Асиде, как ее Химца танцует: кружась на кончиках пальцев вокруг нее, отгоняя беды, защищая; это предки передали мужчинам инстинкт защиты женщины той жизни, что таится в ней...
Когда спала жара, провели по одной игре две футбольные и две волейбольные соперничающие команды. И так хорошо получилось: в футбол выиграла «Бзыбь», в волейбол — ребята Рамиза Бганбы из «Гудырхвы».
Потом были скачки. Асида ужасно разволновалась при виде своего любимого ученика Камуга на скаковой лошади. Он пришел первым, и Асида подошла к нему, поцеловала и отдала цветы, что подарили Химце. Как он вырос, окреп этот мальчик, пришедший в первый день после ее свадьбы с детьми к ним во двор.
Незаметно стемнело. Словно рассыпавшиеся светящиеся горошины, по селу вспыхнули электрические огни. В окне школы выставили радиолу, и туда поспешила молодежь на современные танцы. Пары выходили одна за другой, ведь в этом году по осени предстояло сыграть много свадеб.
К Шаре подошел секретарь райкома комсомола Владимир Караманович:
— Разрешите...
Шара чувствовала себя так легко с Владимиром Карамановичем, как будто всю жизнь только тем и занималась, что танцевала с секретарями райкома. Он был очень доволен самодеятельностью в Бзыби:
— Обязательно пошлем лучших ваших певцов и танцоров в Москву на ВДНХ.
— И мельника Гуаку тоже?
— И уважаемого Гуаку.
Когда кончилось танго, Владимир Караманович провел Шару и сел рядом с ней на свободную скамейку недалеко от Рамиза Бганбы. Их взгляд одновременно остановился на парне:
— Отличный парень.
— О ком вы? — смутилась Шара.
— На днях узнаешь новое о Рамизе, вместе приедете к нам, надо уточнить кое-что по соцсоревнованию. Ну, в общем, вызовет он твою бригаду соревноваться с ними. Так что будь готова.
— А мы и так готовы. Моя бригада не подведет.
— Шара, ты, я вижу, привыкла побеждать.
— Разве это плохо, Владимир Караманович?
— Очень хорошо. Только одни победы бывают редко, без поражений и побед настоящих, наверно, не бывает. Как в жизни. Да ты и сама это знаешь, что тебя, умную, учить. Лично я-то убедился, какая ты благородная девушка, даже если тебе не сопутствует удача.
— О чем вы? — снова, теперь еле слышно, спросила Шара. Ох, не надо было спрашивать, ведь догадалась она, что имеет в виду секретарь райкома.
— Да, у тебя хватило душевных сил отстоять Рамиза на совещании в райкоме комсомола. Теперь у тебя должно хватить духа принять вызов его бригады.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

До Асиды дошла еще одна радостная новость: ее брат Нурбей и Нюра решили пожениться. Об этом специально приехала сказать ей племянница Хика. Не зря Нюра столько лет любила Нурбея, и вот же — убедился Нурбей, что нет для него человека ближе и дороже Нюры. Свадьба назначалась на ближайшее воскресенье. Родственники через Хику приглашали Асиду с зятем. Гора с плеч Асиды свалилась: во-первых, признали ее брак, а, во-вторых, она уж временами начинала бояться, что братец останется старым холостяком.
— А где же наш зять?
— Химца у Гуаки. Разучивают дуэт на апхирце для областного смотра самодеятельности.
— Слава о нашем зяте летит все дальше, а у нас его еще толком не видели.
— Всему свой срок, Хика, успеется и с этим.
Никакого особого смысла не вкладывала Асида в свой ответ. Что за охота ворошить старое, когда новое властно заявляло о себе: принимай меня. Может, для Хики сохранила какую-то остроту прежняя досада, ведь известно, что она мечтала выдать замуж Асиду за своего дальнего родственника по отцу, да вот только сама так и не устроила свою жизнь, до сих пор с матерью и женатым братом живет, тоже ведь не сладко. У Асиды все сложилось, слава богу, не так уж и плохо. Главное, Химца с ней и скоро у них будет ребенок. Значит, она должна быть добрее и снисходительнее тех, у кого этого нет. Она будет поддерживать добрые отношения с родственниками, пусть никто не скажет, что она гордячка и нелюдимая.
Как велит обычай, она посадила гостью на лучшее место, сейчас они соберут на стол.
— А, по-моему, Асида, ты еще не простила мне, что я хотела тебе другого счастья. Ведь какой человек был Адгур, да ты за ним, как за каменной бы стеной...
— Хика, говорю тебе, ты ошибаешься, да и до того ли мне теперь, чтоб детские забавы вспоминать.
Хика улыбнулась, слегка дотронулась до Асидиного живота:
— Ты права, кому ты теперь такая нужна? — и громко засмеялась, довольная своей шуткой.
— Ну вот и хорошо, и больше не будем о прошлом.
Когда Асида вернулась с сыром и хлебом, гостья опять принялась за прежнее:
— Асида, лапочка, ну скажи откровенно, ведь дело прошлое, что теперь отрицать, тебе ведь очень нравился Адгур.
— Хика!
— Он и сейчас тебе небезразличен, да-да, я это чувствую...
Асида молчала, и это еще больше разжигало развязную, озлобленную, перезрелую деву.
— Вспомни, как ты хранила его письмо и карточку. Думаешь, я не знала, в какую книгу ты их заложила?
Самое странное, что у Асиды, действительно, однажды в однотомнике японской поэзии появилась непостижимым образом та злополучная фотокарточка и письмо, полное вздохов и намеков. Это сама Хика их туда положила, но ей нравилось уверить себя, что у Асиды была темная история до замужества.
Асида возмущенно встала перед Хикой:
— А не твоих ли рук это было дело? И вообще, не смей больше говорить об этой ерунде. Ведь если услышит Химца, он же бог знает что может подумать, а ведь ничего же на самом деле не было, ничего. Ты не знаешь, каково мне было эти годы. — Уязвленная Хика сузила глаза, принимая слова Асиды за намек: мол, что ты, незамужняя, в этих делах смыслишь. — Ведь муж мой, с тех пор как случилось несчастье, столько перенес страданий... — Асида с трудом проглотила подкатившиеся слезы. — Не смей же выдумывать всякие небылицы о моем прошлом...
Дверь распахнулась — на пороге, стоял белый, как снег на вершинах, Химца. Он резко повернулся и пошел, стуча палкой.
— Химца!
— Продолжайте, не буду мешать вам... — и ушел.
— Довольна?! Чтоб глаза мои больше не видели тебя в моем доме. Сгинь!


* * *

Химца метался по двору, не зная куда себя деть. Лучше бы ему упасть в овраг и переломать ноги, чем оказаться перед дверью, за которой чей-то женский голос наметал на какое-то темное прошлое его жены. Потом жена назвала ее Хикой, и он вспомнил, кто это такая.
Спотыкаясь, он вышел в сад. В груди кипела злоба на Хику. Что ей надо от них? Зачем она сюда явилась?
К чему затеяла этот унизительный разговор? Что он, слепец, может знать? Горькая улыбка исказила некогда чистое, ясное лицо парня. Бродя по саду, он остановился около какого-то дерева, погладил его кору и нащупал насечки: это же он в день после свадьбы вырезал их, разговаривая с Асидой. Значит, в шагах пяти от этого дерева находится глубокий овраг, где она стояла тогда и так испугалась, когда он ее окликнул. Да, они встретились около этого дерева, и он от избытка молодой радостной силы цалдой вырезал на коре их имена. Воспоминания охватили его. Да. Если сделать еще шаг, то это будет место, где он — впервые! — обнял Асиду и утонул в ее голубых глазах. Казалось, тепло той давней встречи и сейчас согрело его. С какой любовью, с каким доверием смотрели на него эти глаза! Нет, он не прав, она любит его безгранично, никогда никого его Асида не любила, кроме своего Химцы. Иначе разве она так безгранично доверилась бы ему, пошла бы за ним в его дом, забыв про осуждение своих родственников?
От того, что глаза Химцы не видели света, его чувства только сильнее отзывались на все радости и невзгоды.
Химца сделал осторожные шаги и оказался у самого обрыва. Он вспоминал подробности той встречи... Внезапно теплые руки жены обхватили и оттолкнули его от обрыва.
— Ты что, с ума сошел? Что ты здесь делаешь? Ты решил погубить нас троих, да? — прерывисто дыша после бега и пережитого волнения Асида, наконец, дала волю слезам.
Химца же ощущал блаженство: Асида любит его, любит больше всего на свете!
— Успокойся, жена моя. Я просто вспоминал, как мы встретились с тобой на этом месте в то благоуханное утро после свадьбы...
Асида с трудом верила своим ушам. Значит, Химца не гневается на нее, значит, верит ей. А он продолжал:
— Все как сейчас вижу: тебя, сад, овраг...
У него было такое лицо, словно он в самом деле все видел. Он взял руку Асиды, и они двинулись к дому.
— Химца, Химца, ты... — женщина не могла продолжить, только повторяла родное имя.
— Ну, что я? — Химца понял, как тяжел был испуг Асиды и теперь ласково шутил с ней: — А кто у меня душечка-толстушечка? Давай-ка посидим немного.
Асида, точно ребенок, послушно присела рядом с мужем.
— Итак, в то утро, после свадьбы, ты улизнула от меня... А ну-ка попробуй теперь уйти... Дад, никуда не уйдешь. — И он вытянулся на траве. Давно не чувствовал он в душе такого покоя.
Его покой передался Асиде. Легкий теплый ветерок навевал радость. Сквозь густую листву ольховых деревьев, увитых виноградных лозой, пробивались солнечные лучи, чертя на траве и земле какие-то неведомые знаки: черточки, кружочки, точки...
— Чего это вы здесь расположились? Во дворе места для вас не нашлось. Прямо «встреча двух влюбленных». Хорошо со стороны смотритесь.
Это пришел Родион. Он вырос, стал за это время одним из видных людей колхоза. То ли счастливый выбор подруги жизни окрыляет мужчину, то ли правильно избранная единственная позиция. Прирожденный руководитель. Сам Рашид не считает зазорным о многом советоваться с Родионом. А с тех пор, как парень подготовил самодеятельность колхоза, в которой — шутка ли сказать — приняло участие семьдесят человек, его авторитет вырос не только среди колхозников, но и в масштабах района. Теперь, как победителей районного и областного конкурсов, бзыбцев посылали в Тбилиси на республиканский фестиваль.
— Что, Асида, отпустишь своего муженька в Тбилиси и в Москву?
— Ну уж, так и в Москву!
— А вот посмотрим.


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Стояла несносная жара, на солнцепеке можно было испечь яйцо. Коровы, лениво пережевывая жвачку, отлеживались в тени, время от времени через силу помахивая хвостами, чтобы отогнать назойливых мух. На солнце без особой надобности не смог бы находиться ни один человек. В такую пору и самое неотложное дело не грех отложить. Но сельскому жителю работать в жару не впервой. Он давно убедил солнце, что сильнее его испытаний. Межрядья колышущихся чайных кустов заполнены людьми в широкополых шляпах. Лет десять назад здесь бы увидели только женщин, наиболее терпеливых ко всякой нудной однообразной работе. Теперь перестали различать, какой труд мужской, какой женский. Ведь чайные листики не могут из уважения к мужчинам оставаться нежными под неумолимым небесным светилом, а загрубеют — не тот уж будет чай. Собрать как можно больше «зеленого золота» — вот задача каждого, и мужчин, и женщин, и подростков.
Хорошо работать, чувствуя рядом плечо соседа, члена твоей бригады. Все на виду друг у друга, как тут лениться? Да и может ли крестьянская душа допустить потерю на плантациях? Ведь здесь плоды их многолетних коллективных усилий. Их предки всегда были трудолюбивы. Как ни щедра природа Апсны, без труда не получишь достатка. То есть с голоду, конечно, не умрешь, но ведь человеку этого мало: хочется с каждым годом жить лучше, хочется услышать доброе слово о твоем труде. И это качество особенно свойственно молодежи. Когда брали на себя комсомольские обязательства, Кунцал сказал:
— Я никого на соревнование вызывать не буду, но личное обязательство возьму.
— Почему так, что случилось? — послышались растревоженные голоса.
— Видите ли, соревноваться можно только при равных условиях, а у нас... — Кунцал махнул рукой.
— Ну чего не договариваешь, выкладывай, что тебя беспокоит.
— Да ничего нового, все то же самое. — Кунцал, подзадоренный товарищами, вышел вперед. — Говорили мы год назад, что с Чичкой нельзя соревноваться? Говорили! А что изменилось? По-прежнему вся их многодетная семья работает на славу старшей сестры.
— Правильно! Надоело это терпеть.
— Посмотрите районную газету: чуть не в каждом номере только о ней пишут. Что это у нас какая плохая привычка: либо совсем человека не замечаем, либо только о нем и талдычим...
— У меня вопрос. — Это Зосим встал, чтобы вступиться за честь своей бригады. — Как по-вашему, Чичка не умеет собирать чай? Кто так считает, прошу сказать вслух.
— При чем тут умеет — не умеет. Умеют все. Да не все пользуются трудом других людей, как своим собственным. А только прошли те времена, когда мы это терпели.
— Я ее не защищаю. Пока я не был у них бригадиром, я и сам был того же мнения, что вы. А теперь своими глазами убедился, что Чичка — не обычная сборщица чая, можно сказать, у нее прирожденный талант... А что касается приписок ей чая, собранного младшима сестрами и братьями, этого больше не будет.
В другое время Шара очень бы страдала, услышав от Зосима добрые слова про свою соперницу. Это время ушло. Все проходит. И тогда, когда мы этого не хотим, и когда хотим. Прошло и прежнее острое отчаяние, притупилось чувство Шары к Зосиму. Меняется время, меняются люди. Видя, что ребята ждут от нее слова, Шара сказала, что постарается победить Чичку, как и в прошлом году.
Каждый из комсомольцев взял обязательство собрать не меньше 5—6 тонн чайного листа.
Поднял руку Химца, прося разрешения высказаться:
— Друзья, сам я не могу собирать чай. Но если позволите, предложу объявить конкурс на лучшего чаевода, и не только по количеству собранного листа, но и по качеству, по скорости сбора и другим показателям работы. Победитель конкурса получает звание «Лучший чаевод такого-то года», почетную грамоту и премию от колхоза. Это тоже стимулирует нашу работу...
Родион слушал Химцу и думал о том, какого прекрасного человека не пощадил тупой страшный случай. «Вот где требуется настоящее мужество. И разве Химца — не герой?»
Сейчас, во время страды, Химца принялся плести корзины для чая. Очень здорово они у него получались. Родиону друг всей его жизни напоминал пробирающегося сквозь лесную чащу первопроходца. Он идет напролом, грудью разрывая сросшиеся в единое целое ветви, день и ночь пробирается к свету, к людям, вопреки усталости, превозмогая страх заблудиться, упасть, не дойти.


* * *

Как и следовало ожидать, из-за ужасной жары листья чая распустились раньше обычного. Словно конь, попавший на луг, бзыбцы, с утра и дотемна не подымая головы, собирали свое главное богатство.
К сожалению, части молодежи пришлось уехать на смотр. В то время как их товарищи не разгибали спины на чайных плантациях, на берегу моря в Сухуми бзыбцы получали почетные грамоты за свои таланты. Лауреатом конкурса исполнителей на старинном народном инструменте был признан Химца Цимцба. Ребята торопились домой, на помощь товарищам, к тому же в родном колхозе предстоял очень важный для них конкурс труда.
Конкурс завершался днем показательного труда.
В этот день собрались участники конкурса, чтобы собрать ударную норму. В конкурсе принимали участие 15 человек. Но в решающий день почему-то пришли не все, в том числе не пришла Вера Гунба, словно бегун, сошедший на последнем отрезке дистанции.
Зато как никогда вдохновенно трудился Кунцал. Жюри конкурса, куда вошли и гости из райкома комсомола и уважаемые в колхозе люди, откровенно восхищались его работой. Ловкими, как у опытной женщины-чаевода, пальцами Кунцал обрывал шелковые листки и лишь только руки наполнялись «зеленым золотом», точным, коротким движением он забрасывал руки назад к корзине, подвешанной на спине. Кажется, чайные листочки еще не улеглись в ней, а пальцы уже набирали новую порцию.
«Как собирает, да исполнятся все его желания», — сказала о Кунцале однажды Шара. Сейчас ей тоже было ни до чего: она, как одержимая, двигалась в междурядьях.
И когда напряжение, казалось, достигло высшего предела, над плантацией взвилась песня. Песня Радости и Труда, снимавшая усталость и приносившая бодрость.
Одни считали, что победит Кунцал, другие «болели» за Шару. Чай принимал Зосим. Только сейчас он понял, как хочет, чтобы победила Шара. Напрасно пытался он все это время забыть девушку. Если б Чичка могла заглянуть в его душу, она бы ушла сейчас с плантации — ведь только ради Зосима она была сейчас среди соревнующихся, потому что он так похвалил ее.
Больше всех — 92 кг — собрал Кунцал Ранба. Шара собрала на семь килограммов меньше и заняла второе место, Чичка — третье.
Руки им пожимали от всего сердца, подарки и почетные грамоты дарили от всего сердца. И опять Владимир Караманович находился по преимуществу около Шары, о чем-то спрашивал ее, заглядывал ненароком в глаза девушки, шутил.
— Смотри, Рашид Хабугович, лишишься ты славного бригадира, — обронил кто-то как бы между прочим.
Конкурс прошел как праздник. Люди расходились довольные, взволнованные.
Только Шара и Зосим, неведомо как оказавшиеся рядом, шли подавленные, грустные. Шара больше не верила в возможность счастья с этим трудным грустным человеком. А Зосим, давно бесконечно усталый, молчал, и лед в его сердце не могло растопить даже сегодняшнее солнце.
Нельзя так мучиться дальше, думала Шара. Надо кому-то уйти с дороги, не видеться, не знать друг друга.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Поезд, как обычно, нырнул в тоннель, вынырнул и пошел вдоль моря. Острый слух, временами даже различал плеск волны. Химца, стоя у окна, всей грудью вдыхал воздух Апсны. Участник фестиваля молодежи, он возвращался домой с Зосимом, как он надеялся, в последний раз возвращался, потому что не хотел больше никуда ездить, ведь его ждала Асида и, должно быть, их дитя. Он был полон еще мелодиями, услышанными на фестивале, это было прекрасно. Когда-нибудь он расскажет своему ребенку, как все это было и как он пел вместе со всеми:

Песню дружбы запевает молодежь,
Молодежь, молодежь...

На фестивале он слышал скрипачей и паинистов, певцов и хоры из разных стран. Теперь он убедился собственными ушами, если так можно сказать, как многообразна и прекрасна мировая культура, какое разное народное искусство в разных странах. В конце концов, если б не слепота, он никогда не задумался бы о духовных сокровищах, в которых иные не чувствуют потребности только потому, что понятия о них не имеют. И чтобы ценить собственные песни, надо послушать, как поют в других краях. Теперь Химца точно знал, что он не зря живет на свете и что его игра на апхиарце и его песни всегда будут нужны другим.
Ах, кто же у него родился. Чует его сердце, что уже родился, только не знает, кто, потому что очень хочет сына и когда говорит себе, что хочет сына, тут же чувствует, что рад был бы девочке, доченьке, совсем не меньше, чем сыночку. Только бы поскорее кончилось это томительное ожидание.
Ну, почему нам ничего не сообщили до сих пор про Асиду, а, Зосим?
— Да разве нас легко было найти? Ведь мы сколько с тобой объехали!
— Да, ты прав... По-моему, у меня родилась дочь.
— Что ж, как говорится в пословице, «хорошая дочь стоит двух сыновей».
— Прекрасная пословица!.. А вдруг беда какая?
— Ну, вот беда нас бы обязательно разыскала. — Зосим чуть заметно улыбнулся, глядя на взволнованное лицо друга.
— А ты беспокоишься за своих, Зосим?
Беспокоился ли он за мать, отца, сестер? Конечно, да. Но и была у него в душе незаполненная пустота, в которой не было ни боли, ни радости, только сожаление...
— Скажи, Зосим, почему ты не женишься на Шаре?
— На Шаре? Да мы никогда об этом и не заговаривали... Наверно, потому что у нее сильный мужской характер. Заговорить с ней не так просто. А от нее слов признания я тоже не дождался. Гордая она девушка, головы не склонит, не заплачет. Вот я все и думаю: значит, я ей не нужен.
— Зря вы это. Лучшей пары в Бзыби не сыскать, чем ты и Шара...
Эх, не знали ни Химца, ни Зосим, что в их отсутствие Шара уехала из села.


Вот убывает скорость поезда, вот уже совсем медленно подходит он к вокзалу, дернулся раз, другой — остановился.
— Химца, вон наш Химца! — доносится до приехавших.
Не давая ступить на платформу, Химцу подхватывают сельские ребята, подбрасывают вверх и ловят, смеясь и восклицая что-то веселое и радостное.
Потом направляются к колхозным машинам.
— У нас все в порядке, — говорит Родион, — знаем, и вы нас не подвели, молодцы.
— Родион, не томи Химцу, говори, что у него дома, как Асида.
— А что за радостную весть получим? — смеются все вокруг.
— О господи, да что угодно!..
— Новую песню, Песню о Сыне!.. Сын у тебя родился, и все тебя от души поздравляем, пусть он вырастет на радость всем нам и никогда никуда не захочет уехать, разве что, как его отец, чтобы показать людям, какие у нас песни или какой мы выращиваем чай. Вот так-то, Химца!
Химце хотелось плакать от радости и общей любви и единения со своими друзьями. А вот бедный Зосим тщетно пытался увидеть среди девушек Шару — Чичка была здесь, а Шары не было. И от того, что Чичка все время старалась попасться ему на глаза, Зосим чувствовал одно только раздражение.
— А где Шара, почему она со мной не поздоровалась? — негромко спросил Химца Зосима, когда рассаживались по машинам, но кто-то услышал его вопрос.
— Шара? Да ведь она вышла замуж, уехала в Гудырхву к мужу, Рамизу Бганбе. Разве вам никто не сообщил об этом?
Зосим, протянувший руку, чтобы захлопнуть дверцу, на несколько мгновений застыл с каменным лицом, потом, стряхнув усилием воли оцепенение, с силой захлопнул ее. Его не касается то, о чем только что сказали, — вот что было написано на его безжизненном, с сомкнутыми губами лице. А Родион, который хотел подчеркнуть, что с прошлым покончено навсегда, что его сестра выбрала свой жизненный путь и что ничего другого не будет, сказал:
— В Гудырхве так рады, что Шара переехала к ним, говорят, осенью изберут ее председателем колхоза.
— Правильно, ей это под силу, — откликнулся Кунцал.
— Конечно, правильно. И тебе опасного конкурента больше не будет, так, что ли?
Кунцал возмущенно фыркнул, что его могут подозревать в таком неблагородстве, но промолчал. Их машины удалялись от моря, и оно прощалось с ребятами, посверкивая бликами: опять, мол, в горы едете, до свидания.
— А мне жаль, что нет с нами Шары, — рассуждала Рая, которая не знала всей трудной истории отношений Шары и Зосима. — Поселиться в Гудырхве после Бзыби — все равно что переехать из столицы в медвежий угол...
— А Шара на что? Она из Гудырхвы столицу сделает, с ее-то энергией! Ого!
Но Зосим не проронил ни звука. Казалось, его безучастность сродни смерти.


Словно розовый голыш, голенький, гладенький, лежал малыш на руках Асиды. Она купала его в детском корытце, умещая на левой руке его головенку и спинку, а правой рукой осторожно поливая согретой водицей. Ребенок так любил купаться, что никогда не плакал во время приятной процедуры. Асида нежно приговаривала вечные материнские слова, словно малыш понимал ее. С их двора доносилось пение. Так бурная река спешит к морю. Но прежде чем броситься в его объятия, где-то сорвется с обрыва, ударится об уступ, прокатится по равнине, взбунтуется у порогов — и снова в путь.
Это начало Новой Песни Химцы. О Бзыби, о своей судьбе, обо всех них. Вот мелодия соскользнула со струн, вот взмыла вверх, вот сверкнула подобно молнии. Песня входит в жизнь. Жизнь, жизнь! Какая горькая и какая сладкая. Нет жизни без радости и горечи, добра и зла, любви и ненависти, труда и праздника, испытаний и превозмоганий всего, всего...
Выкупанный младенец мирно сопел в своей люлечке, а песне не было конца. Он не спал — терпеливо ждал материнского молока, глядя на Асиду ясными доверчивыми глазенками.
— А ты засмейся, улыбнись хотя бы, тогда покормлю.
Очень хотелось Асиде, чтобы ее малыш научился поскорее улыбаться. Она все щекотала его шейку, небольно дергала за крошечную мочку уха.
И вдруг малыш, словно птенец, клювик растянул в улыбке беззубый ротик.
Песня оборвалась. Вошел Химца.
— Глянь, как смеется наш сынок! — Асида от счастья совсем забыла, что Химца ничего увидеть не может, но она и не подумала испугаться своей оплошности. — Ты сложил Новую Песню, а он — улыбку... Смотри, а глаза у него совсем такие, как у тебя!
Слезы умиления текли по щекам матери. Одна слезинка капнула сыну на подбородок, он пошевелил головенкой и зачмокал губами.
Услышав довольное чмоканье сына, улыбнулся и Химца. Лицо его осветила надежда. Он смотрел в их сторону, и ему казалось, что он в самом деле видит и сына, и Асиду, и свой двор, и все их село, а внизу красавицу Бзыбь, текущую к морю.
Смотрел, смотрел... Счастлив тот, кто умеет смотреть сердцем.

Перевод Г. Чапчаховой

------------------------------------------------------------

(Печатается по изданию: Н. Тарба. Апсымра - солнце мертвых. Повести. Сухуми, 1989. С. 59-210.)

(Выражаем благодарность Асиде Ломиа за помощь в приобретении книги.)

(Сканирование, вычитка - Абхазская интернет-библиотека.)