Ольга Винокурова
Военные рассказы невоенного человека
МАМА
- А ты не эвакуируешься? - жалко и жалобно спросила она меня, с тихим ужасом наблюдая, как я выкидываю наши вещи из упакованных сумок и запихиваю туда мужские кроссовки, куртки, теплые носки.
- Нет, я на неделю уезжаю в Цебельду, к знакомым.
Это были последние наши слова, которые мы сказали друг другу в этой жизни.
По Нижнему Эщерскому мосту мы тащили эти баулы где-то в середине сентября 1992 (во время перемирия) на "Гудаутскую сторону".
- Ничего себе десант, - удивились наши знакомые. - Кофе пили?
- Нет!!!
(Для непосвященных: это о кофейне "У Акопа" в Сухуме). Наше дружное "нет" означало, что мы не с теми, кто был там в сентябре 1992 года.
А в октябре 1993 года я искала ее могилу: ее хоронили соседи - грузины и армянин. Армянина я через некоторое время нашла. Он и отвел меня на кладбище, на горе. Я пришла к ней 22 октября, в день, когда она меня родила. А через неделю я уехала. В Россию.
После этого лучше было бы уже не жить, но через полтора месяца у нее родилась внучка, моя дочка.
И я молюсь о своем здоровье, чтобы подольше побыть с ней. Я знаю, как плохо без мамы.
Мама и я. Сухум.
АБХАЗИЯ. 14 АВГУСТА 1992 ГОДА. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ
14 августа 1992 года. День, который навсегда перевернул жизнь - мою и всех тех, кого затронула война в Абхазии. В свое время я слышала много историй: кого, как и где застал этот день. Я думаю о такой книге -
" Абхазия. 14 августа 1992 года. Первый день войны." О книге свидетельств.
Почему о первом дне войны? Потому что это было "до" . Почти уже привыкнув к тому, что войны, теракты, катастрофы за прошедшие с того дня годы стали чуть ли не фоном нашей жизни, я хочу вернуться туда, в 14 августа, как я хотела уже потом, много позже , вернуться в свой город Сухум, в любой день до войны, когда жива была мама, когда живы были многие друзья.
14 августа был последним днем моего отпуска. Я опишу его таким, каким запомнила, это будет мое личное свидетельство, без тех фактов, которые стали известны позднее. Я никуда не поехала в отпуск, провела его дома, на раскопках Сухумской крепости, на "Амре"- за бесконечными чашечками кофе. Мы часами томились под палящим южным солнцем. Напрасно я взывала пойти на море, искупнуться. Южные люди не часто ходят на море, как ни странно, тем более практически не загорают на пляжах. Бывало, встретившись где-нибудь в сентябре-октябре, мы делились своими достижениями: "Ну, я раз пять окунулся!" "А я - два!" По-моему, редко кто доходил до десяти. Предстояла сырая неуютная зима. Субтропики. Среднезимняя температура 6 градусов тепла. Звучит заманчиво. Но когда плюс 6 везде: дома, на работе, в кинотеатре, в магазине - это очень далеко от романтики. Все мы мерзли, простужались, ждали лета, давали обещание "подзакалиться" летом - т.е. хотя бы покупаться в море. Но наступало лето, неприятные зимние воспоминания оставались позади, на пляж идти было лень - и так каждый год. Поэтому, махнув рукой на компанию, я решила все-таки сдержать данное самой себе обещание - укрепить иммунитет на зиму. 13 августа я выбралась вечерком на море и собиралась продолжить это хорошее начинание завтра. А завтра была война.
Утром 14 августа, проснувшись, я взялась за любимую книжку - времени до вечернего купания было еще много. Двери у нас тогда на площадках домов практически не закрывались. В открытую дверь выдвинулся сосед: "Вас к телефону!" Кто бы это? С утра, в мой отпуск? Беру трубку. Знакомая журналистка каким-то неестественно ровным голосом спрашивает: "Что делаешь?" "Читаю", - отвечаю я и уже жду какого-то тяжелого сообщения - слишком голос подозрительно нейтральный: так обычно готовят к чему-то непредвиденному . "Оля, война. Грузинские вертолеты обстреливают район санаториев ПВО и МВО". Кидаюсь к телевизору: почти все время передают обращение В.Г.Ардзинба: "Сегодня, на рассвете, без объявления войны... Мобилизация". По-моему, уже были документальные кадры: испуганные люди у Красного моста, напротив кинотеатра "Апсны," бегут в сторону центра. Опять к соседям: "Можно позвонить?" "Какой звонить", - нервничает сосед,- стреляют!" "Ну не в трубку же ", - хотелось бросить мне ему. Сдержалась: сосед все же. Набираю звонившую журналистку: "Что делать?" "Не знаю. Все идут на Фрунзе, к бывшему Совмину ( там, по-моему, располагался Народный Форум Абхазии). - И тут же предостерегающе: мать пожалей!" Возвращаюсь в свою квартиру. Начинаю с деланным спокойствием собираться. Мама смотрит тревожно и умоляюще: "Может, не надо никуда ходить, доченька?" Тоже нечастое обращение - "доченька". Как последняя возможность остановить. "Ничего, я быстро, только узнаю".
На Фрунзе уже довольно много людей. Вижу знакомых: в шортах и сандалиях - прямо с раскопок Сухумской крепости. (По-моему, в этом они и попали на фронт: домой не каждый успел зайти). Самый воинственный из тех, кого я увидела, был высокий седой абхаз, наверно, охотник - с ружьем в руках, перепоясанный патронташем. Информации никакой. Бегали то к торцу Правительственных зданий, где располагалось Абхазское телевидение, то обратно. Ближе к вечеру перемещаемся все-таки к помещению, в котором работало Абхазское телевидение. Перед этим позвонила маме: "Останусь в центре у знакомых, чтобы не ходить лишний раз". Бедная моя мама. Неизбывная моя боль. Моя Голгофа.
Информации все еще никакой. Вроде бы ждут кого-то договариваться. Бои на Красном мосту. В сгущающихся сумерках кто-то говорит перед входом на территорию телевидения: "Кто остается - заходите. Двери закрываем." И я делаю этот шаг. Внутри довольно много людей: кто-то показывает, как перевязывать раны, как накладывать шины, кто-то беспрерывно пытается связаться с Москвой. Абхазская журналистка снимает сюжет: интернациональная команда добровольцев на местном ТV (его показали по Центральному ТV ...когда город уже был занят грузинскими войсками).
Сидим всю ночь. Проносится слух, что стороны договорились отвести войска от города. Слава Богу! Утром возвращаюсь домой, отсыпаюсь, на следующий день прихожу к зданию ТV. Двери настежь, нигде ни души, повсюду валяются листы бумаги. Слабый ветер перебирает белые листы. Пустынный сюрреалистический пейзаж.
Так начиналась война. В моих воспоминаниях. И никто тогда еще до конца не предполагал, во что это все выльется. И что потом будет бездна, безумие, слом. Все то, что поделило жизнь на "до" и "после"."
ОРАНЖЕВАЯ ОСЕНЬ
- Вам привет от Аркадия!
Передо мной стоял незнакомый молодой человек привлекательной наружности. Голос его звучал четко и уверенно.
«На местного не похож, - подумала я. Аркадия тоже не знаю». (Вообще, не очень, на мой взгляд, распространенное в южных краях имя). Пришелец смотрел хоть и весело, но был при этом очень собран. Я не могла его разочаровывать своим неведением. Шла война. Задавать уточняющие вопросы было неуместно. Ну что ж. Привет так привет.
На обратном пути он так же четко спросил :
- Что передать Аркадию?
Ну что я могла передать неведомому Аркадию? Естественно, привет. Не начинать же дознание.
Потом молодой человек появлялся еще несколько раз, неизменно с приветом от Аркадия, и всякий раз не забывал уточнить: - Что передать Аркадию? Мы некоторое время обменивались приветами с неведомым мне человеком через столь же неведомого человека.
И вот, наконец, ситуация разрешилась самым неожиданным образом. Во время войны мне некоторое время довелось пожить в селе Лыхны.
Стояла оранжевая осень. Оранжевой она была из-за деревьев, на которых висели огромные плоды хурмы и корольков. Деревья эти видны были практически из всех окон лыхненского дома, и оранжевые плоды, покрывающие огромными шапками все деревья, до сих пор стоят у меня перед глазами.
На небольшой поляне перед домом вдруг появилась процессия: девушка и два молодых человека. Все они несли в руках какие-то дары: подносы с припасами - копченым сыром, с чем-то печеным, зажаренным, с бутылочкой красного домашнего вина. Все это торжественно вплывало в дом, и нам оставалось только ахать. Среди гостей я узнала незнакомца, который терпеливо передавал мне приветы и «того самого Аркашу». Аркашу я знала, но очень издалека. Мне кажется, до войны мы только однажды столкнулись в редакции газеты «Советская Абхазия», куда он приходил к своему отцу – известному абхазскому журналисту Александру Авидзба.
Долгим и задушевным было это застолье. Олег Чанба – так звали незнакомца, передававшего мне приветы, оказался летчиком, впоследствии – Командующим ВВС Абхазии. Он летал на самых современных типах самолетов. А услышав о войне в своей родной Абхазии, он по горным перевалам пробрался в Абхазию и вместе с Аркашей был в отряде дельтапланеристов, которые совершали бесшумные и очень опасные полеты на дельтапланах, выполняя боевые задания.
Не думаю, что открываю какую-то военную тайну, потому что эти сведения опубликованы, в частности, в сборнике абхазской журналистки Екатерины Бебиа. А тогда, оранжевой осенью 1992 года, Олег читал свои стихи и говорил о том, какое безобразие война. Он употребил именно это слово - «безобразие». Имея в виду, что война эта накрыла все мирное население, не готовое к войне и несшее неисчислимые и непоправимые жертвы.
Аркаша рассказывал о своем отце. «Отец пошел за хлебом на хлебозавод. Начался обстрел. Прибегаю к хлебозаводу – все лежат, отец стоит. - Что ты здесь делаешь, - кричу я ему. – Стою в очереди, - отвечает он. – Папа, вся очередь лежит, а ты в ней стоишь!»
Олег погиб во время одного из вылетов на военном самолете, Аркаша, как я узнала из очерка Екатерины Бебиа, погиб в автокатастрофе, уже после войны.
Они остались жить в памяти своего народа, в моей памяти, которая в последнее время все чаще уносит меня в те дни.
«Я не живу прошлым», - сказал мне как-то мой знакомый.
Я тоже не живу прошлым.
Прошлое живет нами.
И в этом прошлом «друзей моих прекрасные черты появляются и растворяются снова».
О ВОЙНЕ И О ГОСТЕПРИИМСТВЕ
Во время войны я некоторое время жила в Гудауте, в небольшом каменном одноэтажном доме, вросшем в землю, с отдельно стоящим помещением под кухню и небольшой «ванной», в которой находилась собственно ванна и огромный черный титан, топившийся дровами.
Ближе к лету 1993 года продукты в доме почти закончились. Оставался мешок с рисом - подмоченным и отдававшим какой-то плесенной сыростью. По карточкам давали на день на человека половину плохо пропеченного черного хлеба, во дворе обильно плодоносили яблоки – сорт «шампанские».
Вообще в год войны был необычайный урожай всего, что могло народиться. Яблоки были огромные, сочные, с розоватыми прожилками. Мы готовили разнообразные яблочные пюре и «плов» - рис с яблоками. Плов особой популярностью не пользовался, так как - несмотря ни на какие усилия по переборке, просушке, переварке - рис, а соответственно, и «плов» отдавал все той же плесенной сыростью. Но это был какое-то время, можно сказать, основной наш рацион. Иногда в доме заводилось что-нибудь «посущественнее», и начиналась полноценная готовка.
Дом этот располагался недалеко от Пресс-центра. Когда я думаю о том времени, я неизменно вспоминаю характерные письма военных лет, - сложенные треугольником листы бумаги, без марок - весточки от родных и близких. Они всегда лежали на подоконнике Пресс-центра россыпью – чьи-то отчаянные попытки докричаться, дозваться. Бывало, они находили своих адресатов.
Дом наш стоял на вполне оживленной «магистрали», гости заглядывали к нам довольно часто: сухумские знакомые, знакомые знакомых, «приезжие». И мы старались всегда хоть что-нибудь «подать к столу».
В один из дней, когда в доме завелось что-то посущественнее яблок с рисом, я (признаюсь, не очень знатный кулинар) наварила какую-то большую бадью неплохого все-таки (на мой взгляд) густого супа – что-то среднее между первым и вторым, но вполне съедобное и сытное. Многочисленные гости, насытившись, чем Бог послал, уже практически разошлись, я убирала со стола тарелки, довольная тем, что не ошиблась в расчетах и в «бадье» еще оставался некий запас.
В это время в дом зашел Адгур Инал- Ипа. Он присел на диван и застыл в достойной позе молчаливого гостя.
- Есть будешь? - спросила я.
- Нет, спасибо, я поел.
Я продолжала протирать стол. Адгур сидел молча. Прошло какое-то время. И что-то в этой тишине начало меня тревожить. Мы не были очень хорошо знакомы до войны, на войне виделись чаще. Поэтому можно было найти тему для разговора. «Ну, мало ли что случилось, - говорила я сама себе. - Просто человек хочет посидеть молча и отдохнуть». Надо сказать, что на войне не принято было ни о чем расспрашивать. Но что-то все-таки не давало мне покоя, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, я спросила:
- Ты, правда, не хочешь есть?
-Ну, конечно, хочу!
Мы облегченно и понимающе поулыбались.
Конечно! Теоретически я знала, что к столу в Абхазии принято приглашать, как минимум, раза два-три. Гость должен был несколько раз отказаться, потом, наконец, «давал себя уговорить, чтобы не обидеть хозяев…» Целый обряд. Нарушив его, я рисковала оставить человека голодным. А гость, поняв, что русская хозяйка что-то упустила в этой церемонии, может, и пожалел об отказе, но, я уверена, ничего не стал бы менять в ситуации.
Это была одна из последних наших встреч. Адгур погиб во время летнего наступления на Сухум. Он не должен был там находиться: он был занят в Гудауте другим делом. Но он предпочел разделить участь тех, кто пошел освобождать свой родной город. Говорили, что у него в кармане лежала записка к родителям. Его отцом был известный абхазский ученый Шалва Инал-Ипа, который все время грузинской оккупации находился в Сухуме, как и Тамара Шакрыл.
Я лежала в госпитале, когда мне сказали об этом. Наверно, оттуда его и забирали, но мне не суждено было проводить его в последний путь.
Абсолютно не человек войны. Она давалась ему очень тяжело, я это видела, и он сам говорил об этом. Душа его скорбела безмерно. Но он не уклонился. Ученый, физик, очень тонкий и красивый человек.
В то время я не знала точного значения слов –«жертвенный агнец». Но я пережила это чувство – его ухода из жизни как жертвы какой-то непонятной и страшной силе, развязанной войной, которая забирает лучших из лучших.
Могила Адгура находится недалеко от могилы моей мамы. Бывая у нее, я всегда подхожу к нему.
Светлый человек, светлая ему память.
ВОЙНА. ДЕВУШКА. САМОЛЕТ
Есть жизнь. Есть смерть. Есть война. Жизнь мы познаем в течение жизни. О смерти мы знаем мало, но знаем, что она неотвратима. Ибо мы рождаемся, чтобы умереть, но не знаем своих сроков. А война - это жизнь в очень близком соприкосновении со смертью - с возможностью умереть в каждую минуту. Дыхание войны - это дыхание смерти. Но об этом не думаешь всё время. На войне продолжается жизнь. Житейские заботы только трансформируются. В твоей женской сумке (а я всю войну проходила именно с такой сумкой) лежат: бинт, йод, хирургические ножницы, хозяйственное мыло, спички, что-нибудь от педикулеза - вшей, неизбежных спутников войны. Это обязательно. И скудный запас нижнего белья. И это - всегда при тебе. Если повезет - то еще и документы, удостоверяющие личность. Документы - это то, о чем думаешь на войне в последнюю очередь, и то, что труднее всего восстановить, если выживешь.
И на войне ты заботишься о том, чтобы утром умыться, причесаться, справить все нужды.
О нуждах. Один из самых распространенных страхов - лично для меня - оказаться в ненужный момент в нужном месте. Понимаете, о чем я? Выскажусь яснее. Если ты идешь куда-то по нужде, то все время боишься, что именно в этот момент начнется обстрел, и ты погибнешь так неприглядно. Или тебя выкрадут прямо из нужника. Не знаю, кто как, а я этого боялась всегда.
Однажды, когда штаб Гумистинского фронта бомбила Сушка (боевой самолет) , Адгур Инал-Ипа оказался в ванной. Там, в Верхней Эшере, было много брошенных домов. "И ванная комната" представляла из себя небольшое помещение, стоящее отдельно от дома. В "ванной комнате"располагалась чугунная ванна и огромный черный титан, который нужно было топить дровами. Но какое это счастье, когда, пережив все уже упомянутые мною страхи, ты оказывался вымытым, чистым, не попавшим под обстрел...Это были минуты истинного удовольствия.
Но в тот день, когда Адгур пошел в "ванную комнату", случилась бомбежка.
В моменты смертельной опасности организм сам переходит на режим выживания, и тело ищет какого-то убежища. Где укрыться?
Мы сидели в здании бывшего ресторана "Эшера" - там располагался штаб Гумистинского фронта. Командующим фронтом был Мушни Хварцкия - археолог, наш друг, с которым мы буквально за год - два до войны у костра в селе Хуап - во время археологических раскопок- мечтали, молчали, говорили о чем угодно. Только не о войне. Нет. (Кстати, практически все упоминаемые в этом рассказе персоналии имели это незабываемое время - делить с Мушни общий незамысловатый , сбитый из досок стол с самой простой провизией. Под брезентовым навесом. В селе Хуап. И при "сухом законе", естественно).
Послышался характерный гул самолета. Поскольку это было не в первый раз, то мы, прислушиваясь, продолжали заниматься какими-то бумагами и вещами, которые дал нам разобрать Мушни. И вдруг самолет стал пикировать прямо на здание. Начштаба, Миша, друг Мушни, бывший военный, спружинил на пол. Спружинил - то есть принял характерную позу, как гимнаст (или солдат, или любой человек), отжимающийся на руках от пола. Мы с Ниной Балаевой застыли на месте. "Чего это я", - вдруг отчетливо произнес Михаил и энергично вскочил на ноги. Постояв немного, не шевелясь, как в театре пантомимы при команде режиссера "стоп" и поняв, что Сушка делает очередной заход, мы кинулись из помещения. Перебежали через шоссейную дорогу в Эшерскиий каньон. Вход в каньон был уставлен ящиками с бутылками с зажигательной смесью - это основной вид вооружения абхазов в самом начале войны. Я влетела в ущелье.
Сознание уже отделилось от тела. Душа вон - это не образное выражение. Я это пережила: тело отдельно, душа отдельно. Какой-то сгусток энергии чуть справа и выше от тела фиксирует происходящее. Я пытаюсь найти безопасное место. Слева в каньоне ( тоже бывшем ресторане) - углубления под ресторанные столики, вырубленные прямо в скале, справа - искусственные ниши. Я стою посередине и не могу принять решение - куда бежать, потому что кажется: смерть настигнет везде.
"Ольга, Ольга", - истошно кричит Нина Балаева, и я иду к большинству - то есть, туда, где гроты вырублены в скале. Входы в эти углубления прикрыты мешками с песком. Я устраиваюсь в одном из гротов. Снимаю очки (чтобы осколки не попали в глаза, если что). Плечом к плечу со мной стоит седовласый актер Абхазского драмтеатра - Сергей Габниа, рядом русские ребята - добровольцы, работницы кухни (апацхи). Актер в длиннополой шинели застыл, вытянувшись, как на смотре, не дрогнув ни единым мускулом, работницы кухни кричат не своими голосами: "Наша смерть пришла, наша смерть пришла". Русские ребята громко: "Да замолчите вы. От вас шума больше, чем от самолета".
А Сушка кружит уже над ущельем. Раздается характерный свист падающей бомбы. Я много раз слышала этот свист по телевизору, в кино, но вот ощущения от удара о землю бомбы пережила впервые. "Скинул", - мрачно констатировал кто-то из добровольцев.
Уже никто не кричал. Все молча ждали. У меня выпали из руки очки. Я нагнулась и стала шарить по земле. Абхазский актер положил мне руку на плечо: он подумал, что я просто свалилась от испуга. (Это я выяснила уже потом, когда мы остались живы. И, встречаясь случайно где-нибудь в Гудауте, или Сухуме, мы молча обнимались и расходились каждый в свою сторону).
Самолет пошел на следующий круг. Взрыв раздался в самом ущелье, но подальше от того места, где мы сгрудились. Ущелье заволокло дымом и гарью. "Ну вот и всё, - зафиксировало сознание, - конец". Но мы еще были вроде как живы. И снова этот жуткий вой Сушки. Взрыв справа, наверху ущелья. Через несколько минут оттуда послышались крики: "Помогите, помогите! Скорая!"
Вот это, человеческое, привычное - "Скорая!"- навсегда стало для меня образом абсолютной бессмыслицы, неестественности войны, с каждым днем набиравшей новые обороты; ее равнодушного следования своим собственным законам - законам, отрицающим жизнь и утверждающим смерть с такой силой попрания всего живущего, любящего, надеющегося, что я могу передать это только словом "непотребство".
Нина Балаева и Мушни (даже не помню, откуда он вдруг появился) бросились на этот крик, стали карабкаться по склону на вершину ущелья. Женщину - мирного жителя села, убило на месте. Раненому там же мужчине, тоже сельчанину, пытались оказать первую помощь, спустили на носилках к шоссе и отвезли на машине вниз, в госпиталь. С ним поехала Нина Балаева.
"Надо уходить отсюда, - закричали ребята, - он знает, что мы здесь!" Но никто не шевелился. Куда уходить? Было понятно, что следующий снаряд - наш.
Вдруг я заметила, как грузный армянин - повар из апацхи, неловко переваливаясь с ноги на ногу, бежит к нам со стороны этой апацхи и кричит: "Сбили, сбили!" Я ничего не понимала из его слов, не верила этим словам. Но проклятый звук пикирующей Сушки прекратился. Потом уже мы узнали - это был первый сбитый на грузино - абхазской войне самолет.
Мы стали выползать из дымящегося еще каньона. Сознание возвращалось медленно. Я снова обратила внимание на составленные рядами ящики с бутылками с зажигательной смесью у входа в ущелье, которые остались невредимыми.
На шоссе показался Адгур Инал-Ипа. Его слегка порезало стеклами, выбитыми в "ванной комнате". Метрах в двухстах от нас, на дороге, дымилась воронка - от первой бомбы - многотоннки. Движения наши были как бы слегка плавающими (по крайней мере, я так чувствовала изнутри) - похоже на космонавтов во время невесомости. "Это от ударной волны", - объяснял позже какой-то химик-доброволец, профессор, как он себя представил. Он приехал обучать добровольцев саперному искусству. Слышала, что потом он сам подорвался на мине и лишился ног.
Мир начинал обретать какие-то очертания. Очертания постепенно приняли образ Батала Кобахия: "А я рад, что остался жив!"
Потом нас, женщин, отвезли на машине вниз, в бывший пионерлагерь. Там мы встретились с Ниной Балаевой, которая вернулась из госпиталя. Молча улеглись на кровать и проспали "валетом" не помню сколько.
Раненый мужчина, которого она спасала, умер в госпитале, но она этого еще не знала, от нее это скрыли.
В Эшерском каньоне. 1986 год.
Сергей Габниа.
ГРУСТНЫЙ ВАЛЬС
14 декабря 1992 года -это день, когда, во время грузино - абхазской войны, сбили вертолет, перевозивший несколько десятков человек из Ткуарчала в Гудауту - раненых, женщин, детей.
Я помню похороны. Над Гудаутой стоял какой-то сплошной стон: издавали ли его люди, или земля, разверзшаяся могилами - траншеями в центральном Гудаутском сквере, или небо, обрушившееся на плечи людей непоправимым горем. Гробы, десятки гробов, поддерживаемые руками людей, плыли над городом. Я опущу подробности, чтобы не ранить тех, кто был непосредственно причастен к этим событиям. Вечная память безвинным жертвам войны.
Уже в Сухуме, в начале октября 1993 года, я попала в дом одного из тех, кто не смог выехать из города: у него на руках были трое детей и больная жена. Сухум в те осенние дни напоминал преисподнюю: кромешный ад из человеческих страстей. Солнце щедро поливало измученную войной землю, но люди, казалось, забыли, есть ли оно и зачем оно светит. Город горел или догорал. На проспекте Мира никто не тушил горевшие здания. Откуда-то со стороны улицы Чанба известный абхазский ученый - Хухут Бгажба - вез на тележке бидон с водой: в городе не работал водопровод, не было хлеба, воды, газа. К зданию горсовета подъезжала машина с хлебом - черными непропеченными буханками. Ее молча окружали люди и протягивали руки: подхватывали хлеб.
Дом, о котором я говорю, располагался на одном из склонов предгорий, очень близко подходящих к городу. В нем Х. Кьяразба пел под гитару свои песни. Х. Кьяразба - это псевдоним учителя, который складывал свои песни в черные дни оккупации. Грустный вальс кружился над городом - как плач и как призыв. Как призыв души к душе, сердца к сердцу.
ПАМЯТНИК
Снова я к тебе иду
И цветочек положу.
Спишь, мой маленький, опять,
Все тут спят, и все молчат.
А вокруг трава растет,
И мимоза тут цветет,
И дрозды поют, поют,
Ты ж все спишь, молчишь,
Молчишь...
Рядом тут боец лежит,
Эх, каким героем был!
Тут же с ними медсестра,
Бойцам подмогой что была.
Эх, проклятая война,
Сколько жизней унесла.
Нет прощенья подлецу,
Развязавшему войну.
Ах, как время-то бежит,
Солнце круг вновь совершит.
Будет город, будет сад,
Будут люди вновь гулять.
Но будет помнить мой народ
Тот подло сбитый вертолет,
И малышей, и медсестру,
И вновь цветы им принесут
Х. Кьяразба
Сухум. 01.93 г.
Пока поет человек, пока не разучился он складывать слова к словам, жизнь продолжается. Она прорастает добром и памятью, потому что она жизнь, а жизнь сильнее смерти. Что человек посеет в своей жизни, то и пожнет. Посеет зло, ненависть - пожнет смерть, посеет любовь и добро - пожнет жизнь. И так во все дни земли - сеянье и жатва не прекратятся. Учи, учитель. Складывай слова. Пой песни. Залечи раны. Живи, Апсны.
Р. S. Этот текст я писала много лет назад как предисловие к небольшому сборнику песен Х. Кьяразба. Точнее, сборника не было, была тонкая ученическая тетрадь, в которой были записаны песни. Это не стихи. Их нужно, конечно, слушать как песни. Уезжая из Абхазии в Россию, я увезла с собой эту тетрадку. Когда появилась возможность, я ее перепечатала и собрала вручную небольшой сборник, который передала автору песен.
Жертвы Латской трагедии.
СЕРЕЖА
Последний мой рассказ в газете «За наше Отечество», редактором которой я была (главный редактор Терентий Чаниа) - о Сереже, добровольце из России. Этот рассказ сохранился, наверно, если сохранилась где-то подборка газеты "За наше Отечество".
Я его сейчас вряд ли воспроизведу: слишком много времени ушло. Но Серёжу помню.
Вообще работа средств массовой информации в Абхазии в период войны - это, конечно, отдельная тема. Операторы, которые шли в бой с камерой, Абхазское телевидение, которое вещало какое-то время из здания бывшего детского садика в Гудауте. Ведущий сидел за маленьким садиковским столиком, почти на полу. Но в телевизоре получалась вполне полноценная голова. Выходили передачи местного радио, их можно было слушать в Сухуме. Где-нибудь в конце сводки с фронта или вполне официального сообщения диктор, не меняя интонации, произносил примерно такой текст: "Катютик передает Томчику и Анфисульчику, что у них всё в порядке". Мне рассказывали потом, что эти сообщения (с домашними именами для опознавания) находили своих адресатов.
Сами мы делали газету буквально "на коленях", т.е. не было не то, что пишущей машинки, иногда даже ручки. Некоторые заметки, по-моему, писались карандашом. Мы ехали в типографию, где эти от руки написанные статьи, интервью, рассказы и даже отдел юмора"Аджика" (помнится, к примеру, такой текст: "Меняю уютный блиндаж в 1,5 км от линии фронта на благоустроенную квартиру в Москве. Первый и пятый этажи не предлагать") набирались уже на линотипах, и газета приобретала вид газеты.
Мы ехали в очень видавших виды вагонах "электрички", переоборудованной из вагонов поезда. По виду это напоминало теплушки из военных фильмов. Я носила под сердцем ребёнка, мне всё время хотелось есть, я задыхалась и трудно было стоять, когда не было места. Но мой живот был ещё не заметен, так что места мне не уступали.
Мы, наконец, добирались до типографии. На все предложения "перекусить" главный редактор, истинный абхаз, отвечал отказом. Но я, уже терявшая к тому времени сознание, садилась за стол, заставляя краснеть своего начальника..
Вообще-то, по приказу, в газете работало 4 человека. Двое впоследствии куда-то самоизолировались. "Бросили мужики", - интеллигентно вздыхал главный редактор во время многочасовых стояний в типографии. Но газета делалась. Виталий Шария, когда я уезжала в Россию рожать дочку, сказал: "Это была лучшая газета во время войны". Не знаю. Это мнение разделяли не все. Я бы хотела увидеть сегодня подборку газеты "За наше Отечество". Была бы рада, если бы она где-то нашлась. Знаю, что Виталий Шария собирал всё, что выходило тогда в виде газет.
"Сережу" я писала перед тем, как лечь в госпиталь. Серёжа погиб во время июльского наступления. Двухметровый русский красавец, откуда-то из глубинки России. Он признавался одной из местных жительниц: " Я приехал к вам как солдат удачи, но потом я вас полюбил". Почти все ребята из русского отряда, в котором он находился, погибли на этой войне. Кто-то был похоронен на Гудаутском кладбище, кого-то родные забрали домой.
Сережа должен был уже уехать и даже собрал свой рюкзак, но наш общий знакомый пришёл накануне июльского наступления, и Сережа, ни слова не говоря, закинул за плечо свой уложенный рюкзак. А потом его привезли. Тимур Кучуберия много снимал его - в доме, недалеко от Пресс-центра. Очень хочется увидеть эту запись, если сохранилась. Людей пришло проститься мало. Мы с Ниной Балаевой сидели в передней комнате и ревели как белуги. Перед домом стояла крышка гроба. Адгур Инал-Ипа, иногда заходивший в этот дом, бледный, долго не мог добиться: "Что, что тут у вас?"
А потом какая-то крытая машина тронулась от калитки дома, увозя в Россию, матери и сестре, "Груз 200".
Моросил дождь, смешиваясь с нашими слезами. Очереди из двух автоматов прозвучали как последняя дань прощания.
(Благодарим Ольгу Винокурову за предоставленный материал.)
