Ю. Н. Воронов. Научные труды. В 7 т. Том I. Колхида в Железном веке. Раздел I

РАЗДЕЛ I. КОЛХИДА В ЭПОХУ РАННЕГО ЖЕЛЕЗА

ГЛАВА 1. ХРОНОЛОГИЯ ПАМЯТНИКОВ КОЛХИДСКО-КОБАНСКОГО КРУГА

1.1.1. Колхидская (колхидско-кобанская) культура эпохи поздней бронзы и раннего железа преодолела в своем развитии ряд стадий, дифференциация которых находится пока в состоянии обсуждения. Древнейшие железные изделия в Колхиде выявлены в составе комплексов, характеризующих расцвет этой культуры на стадии гравированного орнамента. На Северном Кавказе соответствующий период обычно называется “раннекобанским”.
В археологической литературе до сих пор не сложился вполне определенный взгляд на дату колхидско-кобанских древностей. Совершенно справедливо в свое время Е. И. Крупнов отмечал, что о датировке кобанской (а вместе с ней - добавим от себя - и колхидской) культуры высказано столько же мнений, сколько исследователей касалось этого вопроса [1, с. 146]. Отметим здесь точки зрения А. С. Уварова и Р. Вирхова - XII—IX вв. до н. э. [2, с. 1; 3, с. 10], П. С. Уваровой - VIII в. до н. э. [4, с. 361], Е. Шантра и В. А. Городцова - XV-XIV вв. до н. э. [5, с. 13, 187; 6, с. 284], И. Толстого, Н. Кондакова, А. Калитинского и М. М. Иващенко - античная эпоха [7, с. 114; 8, с. 68], А. М. Тальгрена - 1300-900 гг. до н. э. [9, с. 24], Ф. Ганчара - XII в. до н. э. [10, с. 89], А. А. Иессена - конец II - начало I тыс. до н. э. [11, с. 131], а затем IV—VII вв. [12; 13], Е. И. Крупнова — XI—VII вв. до н. э. [14, с. 105-108], Б. А. Куфтина - от XI I—XI до VI11—VII вв. до н. э. [15, с. 53, 72; 16, с. 27], Г. К. Ниорадзе и О. М. Джапаридзе - XIIl-VIII вв. до н. э. [17, с. 421; 18, с. 300], Д. Л. Коридзе и А. Т. Рамишвили - от XVI-XIV до VIII вв. до н. э. [19, с. 154; 20, с. 122-127], Б. В. Техова - от XVI—XIII до VII—VI вв. до н. э. [21, с. 21, 30 , 31], В. И. Козенковой - X-VII вв. до н. э. [22, с. 70-95], Л. Н. Панцхава - конец IX - начало VI вв. до н. э. [23, с. 22-29]. Руководителем последней, во многих отношениях очень серьезной работы является О. М. Джапаридзе, который в своих последних работах (могильник в с. Ожора) и выступлениях [СА, 1980, №4, с. 311] высказывается так же в пользу поздних дат. Во всех почти случаях главными и основными аргументами исследователей явля-

28

лись сопоставление колхидско-кобанских материалов по некоторым выборочным чертам с культурами Гальштата и Передней Азии, а, главное, то соображение, что отсутствие железа в ранних комплексах является верным показателем для датировки колхидско-кобанских древностей. По мнению Е. И. Крупнова, "последний факт служит наиболее объективным и существенным критерием для определения дат для культур переходного периода от бронзы к железу, с учетом той конкретной обстановки, в которой они развивались” [14, с. 107].
В настоящее время довольно четко наметилась тенденция доводить заключительный этап развития колхидско-кобанской культуры в Колхиде до начала VI в. до н. э. [23, с. 29; 24, с. 22; 25, с. 16; 26, с. 77], т. е. практически до стыка с моментом появления здесь первых греческих поселений (первая половина - середина VI в. до н. э.). Однако эта точка зрения признается далеко не всеми исследователями - наиболее авторитетные из них продолжают настаивать на более ранних датах, полагая, что расцвет колхидско-кобанской бронзы падает на период до VIII века до н. э., а VIII—VII вв. в Колхиде рассматривается как время массового использования железных изделий (оружие, орудия труда и т. д.) в быту аборигенного населения [27, с. 140; 28, с. 44; 29, с. 40]. Поэтому представляется необходимым вновь вернуться к вопросу хронологии колхидско-кобанских бронз периода гравированного орнамента, а вместе с тем и к вопросу о том, когда древнее население Колхиды и Центрального Кавказа вошло в железный век. Эти проблемы сегодня не могут быть решены в обход анализа существующих хронологических схем, основанных на материалах могильников Тли, Кобана и Самтавро. Но прежде чем перейти к, этому анализу, необходимо остановиться на вопросе происхождения и хронологии кавказских дуговидных фибул.

1.1.2. Дуговидные бронзовые фибулы являются одним из наиболее ярких компонентов культуры, характеризующей колхидско-кобанскую металлургическую провинцию в эпоху ее расцвета. Довольно часты находки таких фибул и в синхронных комплексах Восточного Закавказья. До сих пор, однако, единого взгляда на хронологию и генезис кавказских фибул не сложилось.
Наиболее распространена точка зрения, согласно которой рассматриваемые фибулы появились на Кавказе во второй половине - конце II тыс. до н. э. [3, с. 10; 5, с. 67-69; 11, с. 89; 14, с. 03; 30, с. 60-64; 31, с. 202-227; 32, с. 22-23; 33, с. 316; 34, с. 36; 35, с. 22-23; 36, с. 144-145], причем в качестве прототипов кавказских фибул указываются то “субмикенские” греческие (X. Блинкенберг, Г. К. Ниорадзе, Б. А. Куфтин, Е. И. Крупнов, О. Д. Лордкипанидзе и др.), то итальянские (Е. Шантр, Р. Вирхов и др.) фибулы. Ряд исследователей ограничивают период бытования этих фибул на Кавказе рамками VIII—VI вв. до н. э. [23, с. 23-29; 37, с. 361; 38, с. 57; 39, с. 238- 240]. Особняком в вопросе происхождения кавказских фибул стоит Б. В. Техов: “Нам кажется, - пишет он, - что кавказская дугообразная фибула

29

возникла на местной кавказской почве... Может быть, через Колхиду эта форма проникла в Грецию в конце XII—XI вв. до н. э.” [36, с. 147].
Типологически кавказские фибулы подразделяются на: 1) с гладкой или орнаментированной дужкой круглого сечения (рис. 3, 8-11); 2) с орнаментированной или гладкой дужкой круглого сечения, имеющей утолщения у перехода к пружине и приемнику (рис. 3, 19, 20) и 3) с витой дужкой (рис. 3, 29, 30). Производными от первого и второго типов являются фибулы с дужкой ромбического сечения (рис. 3, 13).
Фибулы первого типа по происхождению связаны со смычковыми фибулами с прямой спинкой, получившими распространение в Италии и Греции на заключительном этапе позднеминойского периода (ПМП), т. е. в XIII—XII вв. до н. э. (рис. 3, 1) [40, р. 182, Fig. 1, 1, 2; 41, s. 35, 36]. Наиболее ранние еще тонкопроволочные дуговидные фибулы первого типа появляются в Среди-земноморье в XI в. до н. э., фиксируясь в Италии (Протовилланова) и Сицилии (Панталича-II) в комплексах второй половины XI-X вв. до н. э. (рис. 3, 5) [42, s. 204, 208, Abb. 132, 3, 5], а в Греции с керамикой протогеометрического стиля [41, s. 42-45, Taf. 3, 54, 59]. Наиболее близки к кавказским по форме и орнаменту средиземноморские фибулы IX—VIII вв. до н. э., распространившиеся в Греции в эпоху геометрического стиля (рис. 3, 6) [41, s. 48, Taf. 5, 144], а в Сицилии и Италии характеризующие множество комплексов в могильниках Панталича-1, Тарквиния-I, Торни-И, Есте-I, Кумы-1, Болонья-ll и др. (рис. 3, 7 [42, s. 209, 228, Abb. 43, 1, 4, 10; 45, 2; 46, 1; 47, 1; 48, 1; 49, 5, 6]. Верхняя дата перечисленных комплексов ограничивается основанием в Италии и Сицилии древнегреческих городов (Сиракузы, Кумы и др.), которое произошло, согласно источникам, в 734-731 гг. до н. э. [42, s. 40, 228].
Нижняя же дата комплексов с рассматриваемыми фибулами в окрестностях, например, Кум определяется греческими сосудами с росписью геометрического стиля конца IX - начала VIII вв. до н. э. [42, s. 40, 41, Taf, 168, 1]. Поэтому дата рассматриваемых памятников в рамках 850-730 гг. до н. э. представляется наиболее обоснованной [43, р. 191; 44, с. 73-74]. На Ближнем Востоке фибулы этого типа распространяются с VIII в. до н. э. и доживают до 500 г. до н. э. (рис. 3, 10) [40, р. 185,186, Fig. 2, 2]. Фибулы этого типа с дужкой ромбического сечения в Греции получили распространение в геометрическую эпоху (рис. 3, 12) [41, s. 48, Taf. 5, 151], но на Кавказе они известны пока лишь в комплексах конца VII—VI вв. до н. э. (рис. 3, 13) [45, с. 69; 47, с. 200-210].
Кавказские дуговидные фибулы первого типа в своем развитии переживают ряд стадий. Наиболее ранние имеют сравнительно тонкую плавно изогнутую дужку, украшенную поясками круговых нарезок и елочного орнамента (рис. 3, 8). Эти фибулы в комплексах [Тли - 23а, 37, 52, 64, 83, 115 и др.] [46, табл. 61, 64, 83, 84, 89, 95, 98, 100 и др.] сочетаются с топорами и другими изделиями, украшенными гравировкой в более или менее натуралистической манере, характеризующей раннюю стадию колхидско-кобанс-

30

кого искусства, что в сочетании с другими элементами комплексов (кинжалы с пламевидными клинками, браслеты со спиральными концами и др.) определяет их дату в рамках VIII - начала VII вв. до н. э. [23, с. 26;
48, с. 264]. Позднее эти фибулы приобретают более массивную с крутым изгибом дужку и плоский приемник, часто украшенный снаружи гравиро-ванными изображениями животных (рис. 3, 9) [комплексы Тли - 86, 98, 160, 165, 202, 228, 229, 231, 234, 249, 254, 262, 264, 285 и др.] [45, рис. 2,11; 12; 4,17; 9,4; 10,14; 11,3]. Сопровождающий инвентарь (топоры, кинжалы прямого контура, пряжки и др.), как и манера исполнения животных в S-видной схеме, характерной для позднего этапа развития колхидско-кобанского орнамента, определяют дату этих фибул в рамках VII в. до н. э. [23, с. 22-29]. В конце VII—VI вв. дужка таких фибул вновь становится тоньше и утрачивает гравированный орнамент [комплексы Тли - 68, 85, 129, 130, 139 и др.] (рис. 3,11) [45, рис. 18,1; 20,1].
Дуговидные кавказские фибулы второго типа обнаруживают связь по происхождению со смычковыми фибулами позднеминойского времени, бытовавшими в XIII—XII вв. на территории Греции (рис. 3,14) [41, s. 36, Taf. 1.6] и Италии [42, s. 23, Abb. 26,1]. Производными от них являются “триангулярные” и ассиметричные фибулы, бытовавшие в Средиземноморье в XII— XI вв. до н. э. (рис. 3,15) [40, р. 182, Fig. 1, 3, 5] и так называемый “островной” тип греческих фибул, существовавших на территории Греции до VII в. до н. э. (рис. 3,22) [41, Taf. 20,616с); 49, s. 88, PI. СХ1_П, 7, 18, 19] и отсюда распространившихся по всему Ближнему Востоку, где подобные фибулы в различных вариантах бытовали в VIII—VII вв. до н. э. (рис. 3,23) [40, р. 192, Abb. 32; 50, Taf. VIII, 161]. В Италии и Сицилии наиболее ранние дуговидные фибулы рассматриваемого типа появляются на стадии Панталича-И (вторая половина XI-X вв. до н. э.) (рис. 3,16) [42, s. 228, Abb. 32; 51, s. 69, 70, Taf. 14, 143] и бытуют здесь до IX—VIII вв. до н. э. [42, s. 204, Abb. 33,3; Taf. 85d, II]. Из европейских фибул к кавказским наиболее близки балканские фибулы IX—VIII вв. до н. э. (рис. 3,17) [52, с. 213, св. 2,4]. Но наибольшее сходство с кавказскими проявляют фибулы, известные по ряду урартских комплексов конца VIII—VII вв. до н. э. (рис. 3,18) [53, с. 243, табл. XXIV, 1, 2; 54, p. Ill, Fig. 23,7]. Фибулы этого типа с дужкой ромбического сечения получают распространение в Греции в протогеометрическую эпоху (рис. 3, 24) [41, s. 52,Taf.7, 219], но в кавказских комплексах они встречаются покалишь в конце VII—VI вв. до н. э. [45, рис. 14,10].
Фибулы второго типа бытовали на Кавказе, по-видимому, одновременно с массивными фибулами первого типа, т. е. в конце VI11—VII вв. до н. э. [47, с. 202-209]. В конце VII—VI вв. дужка этих фибул становится тонкой и утрачивает орнаментацию (рис. 3,20) [45, рис. 5,8; 13,9]. В Северо-Западной Колхиде найдено несколько фибул этого типа, украшенных гроздьями стерженьков с утолщениями на концах (рис. 19, 29) [55, табл. XXXVII, 41]. Аналогичное оформление имели греческие культовые подвески конца

31

VIII-VII вв. до н. э. (рис. 19,9, 10) [56, Fig 22-24] и фибулы, распространившиеся в Италии после основания там греческих городов (с конца VIII в. до н. э. [42, s. 28, Taf. 8, 16, 19]. В Кобанском могильнике найдены фибулы, украшенные тремя скульптурными головками козла (4, рис. 53). Среди итальянских фибул VII в. известны экземпляры, украшенные тремя фигурками птиц [42, s. 99, Taf. 101В, 1].
Фибулы третьего типа по происхождению связаны с застежками поздне- минойского времени, широко бытовавшими в Италии и Греции в XIII—XII вв. до н. э. (рис. 3, 25, 2С) [41, s. 36, Taf. 1,4, 5; 42, s. 128, 227, Abb. 21,7; 26, 14, 15]. Наиболее ранние дуговидные фибулы в Греции появились в субмикенское время (рис. 3,27) [41, s. 51, Taf. 7,200] и существовали здесь до ранне-архаического времени (рис. 3,28) [41, s. 51, Taf. 6,195а]. На территории Италии такие фибулы фиксируются в памятниках XI—VIII вв. до н. э. [32, s. 268, 269, Abb 72-77, 92], а в Югославии близкие к кавказским формы представлены в комплексах 800-750 гг. до н. э. [57, р. 104, Fig. 60].
В VIII в. до н. э. через Грецию они проникают в Малую Азию (рис. 3,31) [50, s. 50, Abb. 29д]. В памятниках колхидско-кобанского круга они бытуют одновременно с двумя другими типами. Они были достаточно популярны и в Восточном Закавказье, где характеризуют комплексы типа Самтавро-591 (Байэрна), датируемые одними исследователями в рамках VIII—VII вв. до н.э. [58, с. 62, табл. 5], другими - в рамках XI-X вв. до н. э. [34, с. 136]. Однако последняя дата, основанная на неверном мнении, что “подобные фибулы в Греции... встречаются только в ХI-Х вв. до н. э” [34, с. 136], не подтверждается другими элементами комплекса. Бронзовые мечи, орнаментация пояса, рубчатые браслеты, восточно-закавказская секира объединяют погребение 591 с материалами мастерской из Двина, разрушение которой убедительно связывается с одним из набегов урартов во второй половине VIII в. до н. э. [58, с. 88, 107].
В Северном Причерноморье известно менее десятка фибул рассматриваемого времени, большинство которых относится к заключительной стадии белозерского этапа, определяемого 1150-900 гг. до н. э. [60, с. 208] или, что представляется более обоснованным, 1050-750 гг. до н. э. [44, с. 73-74; 61, с. 85-87]. В этом соотношении особенно показателен пример смычковых “триангулярных” фибул, подобные которым в Болгарии встречены в одних комплексах с фибулами VII—VI вв. до н. э. [62, с. 62]. Из северопричерноморских фибул к ранним кавказским близка ассиметричная фибула из Степного [63, с. 202-203, рис. 7], которая, как и отнесенная к кругу “киммерийских” памятников фибула с дужкой ромбического сечения, указывает на один из возможных путей проникновения фибул на Кавказ. С кавказскими типологически не связана древнейшая из известных на Северном Кавказе проволочная прогнутая фибула (рис. 3,4), восходящая к сицилийским фибулам XII—X вв. до н. э. (рис. 3,3).
Итак, все сказанное позволяет утверждать, что в генезисе кавказских

32

дуговидных фибул основную роль сыграли европейские, в первую очередь греческие и итальянские фибулы, образовавшие на Кавказе свой локальный северо-восточный вариант [39, р. 239, 240]. Явная связь кавказских фибул с кругом средиземноморских памятников IX—VIII вв. до н. э. определяет дату их проникновения на Кавказ скорее всего в рамках VIII в. до н. э. Эта дата соответствует времени расцвета колхидско-кобанской культурной общности, устанавливаемой в рамках VIII—VII вв. до н. э. [23, с. 22-29; 47, с 216-217]. Если фибулы первого типа на Кавказ могли проникнуть как через Северное, так и через Южное Причерноморье, то в отношении второго типа пока документируется путь только через Малую Азию и Урарту. Не исключено, что прототипы кавказских дуговидных фибул были занесены в Колхиду греческими мореплавателями, регулярные плавания которых через Дарданеллы стали возможны и документируются с достаточным основанием именно с VIII в. до н. э. [64, р, 1-10; 65, с. 41-44].

1.1.3. Фактически ни один из ныне известных памятников колхидско- кобанской общности не дал такого обилия выразительных и хорошо документированных комплексов, как могильник в Тли. Не случайно материалы из этого могильника легли в основу большого числа публикаций [66, с. 226] и, наконец, докторской диссертации [67] Б. В. Техова, которому принадлежит и наиболее развернутая хронологическая схема древностей Центрального Кавказа рассматриваемой эпохи [21, рис. 1-2]. В развитии местной материальной культуры поздней бронзы - раннего железа Б. В. Техов выделил пять этапов: 1) XIV - перв. полов. XII вв. до н. э., - формирование исходных форм и прототипов колхидско-кобанских бронзовых изделий; 2) втор, полов. XII-X вв. до н. э. - классический период, когда возникли и распространились самые характерные бронзовые изделия колхидско-кобанской культуры; 3) конец X-IX вв. до н. э. - появление железа, формы и ассортимент бронзовых изделий не изменяются; 4) VIII - перв. полов. VII вв. до н. э. - роль железа усиливается, однако формы и ассортимент бронзовых изделий изменяются мало; 5) втор, полов. VII -VI вв. - широкое освоение железа, вытесняющего постепенно бронзу в вооружении и других изделиях. Согласно этой схеме материальная культура Тли, зародившись внезапно во всех своих классических формах вне видимой связи с более ранними памятниками где-то в середине XII в. до н. э., находилась затем на протяжении 500-600 лет в полном застое до того момента, когда в ее среду начали проникать изделия скифского облика. Выход из этого несоответствия - в пересмотре хронологической схемы Б. В. Техова в сторону значительного омоложения большинства комплексов, необходимость которого обусловлена следующими обстоятельствами.
Прежде всего рассмотрим погребальные комплексы Тли - 68, 90, 103, 129, 139, 164, 205, 216 и 246, отнесенные Б. В. Теховым ко второй половине
VII—VI вв. до н. э. [21, рис. 2, 268-326]. Железные топоры из этих погребений (п. 139, 205, 216), имеющие характерный вытянутый контур, в Закавка-

33

зье, возможно, появляются еще в конце VII в. до н. э., однако широко распространяются лишь в VI в. до н. э. [68, с. 183-184], на Северном Кавказе встречаются в комплексах и первой, и второй половины VI в. до н. э. [69, рис. 13,2; 22,7; 32,3], в Абхазии датируются временем не ранее конца VII - первой половины VI в. до н. э. [70, с. 221]. Длинные железные акинаки с бабочковидным перекрестием, коротким брусковидным навершием и двумя бороздами на стержне рукояти (п. 68, 205, 216) входят в группу ранних скифских кинжалов (Келермесский и Мельгуновский курганы и др.), датируемых концом VII - началом VI вв. [71, с. 248-249; 72, с. 52; 73, с. 25-26; 74, с. 235; 75, с. 27]. В ту же хронологическую группу включены акинак с коротким треугольным клинком (п. 129) и акинак с антенным навершием (п. 139), аналогии которому датируются периодом не ранее VI - первой половины V вв. до н. э. [76, с. 55]. Очень важны в хронологическом отношении костяные и бронзовые наконечники ножен этих кинжалов в виде свернувшихся хищников, по степени своей стилизации занимающие заключительное положение в ряду подобных скифских наконечников второй половины VII - первой половины VI вв. до н. э. (Темир-гора, Зевийе, Келермес, Дарьевка и др.) [77, с. 72-75; 78, с. 83; 79, с. 153-163]. Особенно близок к тлийским экземплярам наконечник ножен акинака из кургана у хутора Степного (Северный Кавказ), датируемый VI в. до н. э. [80, рис. 5,4]. В одном из рассматриваемых комплексов найден бронзовый наконечник стрелы, ближайшие аналогии которому находим в скифских наборах конца VII - первой половины VI вв. до н. э. [81, с. 14-22]. К тому же кругу памятников относятся бронзовые удила со стремячковидными концами и костяные трехдырчатые псалии (п. 68), датируемые временем не ранее самого конца VII - первой половины VI вв. до н. э. [82, с. 107]. В. А. Ильинская считает, правда, костяные псалии из комплекса Тли-68 “древнейшими” в ряду таких изделий на основе присутствия в этом комплексе “кавказских бронз не моложе второй половины VII в. до н. э.”. Однако при этом не учитывается более поздний характер акинака, изогнутой пряжки и ситулы с витой ручкой, которые наряду с конским набором не противоречат дате всего комплекса в рамках VI в. до н. э. В Тлийских комплексах представлены изогнутые бронзовые пряжки (п. 68,139), которые на смежных территориях датируются в рамках конца VI I—VI вв. до н. э. [83, с. 107, табл. XI, 44; 84, с. 51), пряжки в виде двухголовой змеи (п. 103), известные по комплексам конца VI в. до н. э. [85, с. 201], витые гривны с расплющенными орнаментированными концами (п. 90, 216, 298), датируемые на смежных территориях VI-V вв. [86, с. 27, рис. 1,34], височные подвески в полтора оборота с возвратом (п. 129), характерные для комплексов VI в. до н. э. [87, табл. V, 38], местные подражания позднеурартским чашам с лепестковым орнаментом (п. 130) и омфалом (п. 298), получившим распространение на Кавказе в VI-V вв. до н. э. [88, с. 36-37; 89, с. 42-43] и т.д. Таким образом устанавливается, что вся рассмотренная группа погребений в целом не может датироваться временем ранее конца VII - пер-

34

вой половины VI вв. до н. э. В этом отношении поправка к схеме Б. В. Техова (вместо "вторая половина VII—VI вв.” лишь “конец VII—VI вв. до н. э.") представляется весьма существенной.
Следовательно, во всяком случае, в конце VII - первой половине VI вв. на Центральном Кавказе еще достаточно широко бытовали характерные образцы колхидско-кобанской бронзы - два типа топоров (с изображением животных в крайней стилизации) (р. 68,129), фибулы с декоративными утолщениями у основания дужки (п. 205, 216), миски (п. 126, 216), кружки с зооморфными ручками (п. 139), ситулы с витой ручкой (п. 68, 205), широкие пояса (п. 68. 216), орнаментированные пинцеты (п. 216), изогнутые и пря- v=5 'Обанские” пряжки (п. 205, 216, 264), ромбовидные бляшки (п. 129), "накосники" (п. 68), булавки с овальной шляпкой (п. 68) и т. д.
Теперь перейдем к рассмотрению погребальных комплексов Тли - 40,
49, 85, 121, 124, 127 и 188, отнесенных Б. В. Теховым к VIII - первой полови- -е VII вв. до н. э. [21, рис. 2,220-267]. В составе комплекса Тли-85 присутствует биметаллический акинак. Основанием для столь глубокой даты всего комплекса послужил именно этот признак кинжала - сочетание бронзовой рукояти и железного клинка. Однако при этом Б. В. Техов упускает из виду, что рассматриваемый акинак по своему типу входит в круг раннескифских кинжалов VI в. до н. э., среди которых еще очень часты биметаллические и даже полностью бронзовые экземпляры [14, с. 203; 76, с. 11, рис. 1 4 59, с. 121; 80, с. 29; 91, с. 21]. Таким образом комплекс Тли-85 датируется временем не ранее конца VII -первой половины VI вв. до н. э. [92, с. 10]. Такой дате этого комплекса не противоречат и некоторые другие его компоненты - витая тонкопроволочная гривна, ромбические бляшки, ситула с витой ручкой и пластинчатый пояс, находящие полное соответствие в материалах вышерассмотренной группы конца VII—VI вв. до н. э. Вместе с тем благодаря этому акинаку в круг наиболее поздних колхидско-кобанских форм вводятся бронзовый топор второго типа с меандровидным орнаментом и высокая пряжка, покрытая геометрическим орнаментом [21, табл. 2,232- 245]. Исключительная близость (буквально “из рук одного мастера”) топора и пряжки из этого погребения к комплексу Тли-40 включает и последнее погребение в круг памятников раннескифского времени. В этом комплексе найден бронзовый урартский пояс, датированный первоначально Б. В. Теховым концом VIII - началом VII вв. до н. э. [93, с. 139]. Однако изображения животных на поясе, как и его форма, обнаруживают большую близость с позднеурартскими поясами (Заким, Ани-пемза), которые хронологически непосредственно примыкают к эпохе Келермесского кургана [71, с. 249] и, следовательно, датируются скорее всего в рамках второй половины VII - начала VI вв. до н. э. В последнее время и Б. В. Техов начал склоняться к мысли о более поздней дате тлийских погребений с урартскими поясами, поскольку включил эти пояса в число изделий, которые, по его мнению, “являются трофейными и были доставлены в указанные районы людьми, уча-

35

ствовавшими вместе со скифами в разгроме урартского государства в VI в. до н. э.” [94, с. 56]. В комплексах 49, 121 и 127 присутствуют бронзовые топоры второго типа с сильно стилизованным изображением "собаки”, полностью повторяющие изображение на топоре из погр. Тли-129, датированным по скифским наконечнику стрелы и акинаку временем не ранее конца VII - первой половины VI вв. до н. э. Столь поздней дате не противоречат и другие компоненты этих комплексов - в погр. Тли-127 найден железный нож, в погр. Тли-121 - железный акинак, бронзовый кинжал редкой формы, “кобанская” изогнутая пряжка и глиняный сосуд с ластовидной ручкой, в погр. Тли-49 - железный, вероятно позднеурартский, кинжал, дуговидная фибула, изогнутая пряжка с меандровым орнаментом, бронзовый сосуд с двумя ручками и орнаментом из ряда ромбиков [21, рис. 2, 220-226, 246-251]. В погр. Тли-124 найдены глиняный сосуд с ластовидной ручкой и височные подвески того же типа, что и в комплексе Тли-129, т. е. вещи раннескифского времени. В комплексе Тли-188 имеется бронзовый топор первого типа, весьма по оформлению обуха близкий к топору из комплекса Тли-68 конца VII—VI вв. до н. э. [21, рис. 2,228-230, 252-256]. Все сказанное позволяет сделать вывод, что наиболее вероятной датой рассмотренной группы погребений из Тли является период, тесно смыкающийся с раннескифским временем, т. е. не ранее второй половины VII в. или, скорее, около рубежа
VII—VI вв. до н. э.
Особое значение для определения даты наивысшего расцвета колхидско-кобанской бронзы имеет погребение Тли-76, в котором вместе с двумя богато орнаментированными (олени, рыбы, меандр, елочка и др.) топорами второго типа найдены бронзовая кружка с зооморфной ручкой, две фибулы с утолщенной (“пьявковидной”) и равномерной толщины дужками, орнаментированными елочной насечкой, высокая “кобанская” пряжка и широкий бронзовый пояс, покрытый различными изображениями, среди которых оказались фигуры пешего и конного воинов-скифов со сложносоставными (“сигмавидными”) луками в руках. [95, с. 45]. Наиболее ранние сведения о проникновении скифов в Закавказье относятся к 70-м годам VII в. до н. э. [69, с. 12, 13]. Поэтому дата этого пояса, а вместе с ним и всего комплекса должна определяться серединой - третьей четвертью VII в. до н. э. [96, с. 98, рис. 8].
Несколько сложнее датировать те комплексы Тлийского могильника, в составе которых отсутствуют хорошо датируемые инородные (скифские, урартские) изделия. Однако было бы неверно только на этом основании датировать остальные погребения Тли более ранним временем. Выше был достаточно четко очерчен круг колхидско-кобанских форм середины VII - начала VI вв., в котором оказались включенными почти все элементы, характеризующие рассматриваемую общность. Б. В. Техов не обратил внимания на это обстоятельство и руководствуясь отсутствием во многих комплексах Тли скифских и урартских изделий, а также большим или меньшим

36

числом железных предметов, выделил в Тлийских материалах еще три хронологических горизонта, охвативших XIV—IX вв. до н. э. В горизонте конца X-IX вв. до н. э. он включил комплексы Тли-30, 97, 109, 114, 131, 141, 165, 233, 248 и др. [97]. Однако основные компоненты комплекса 30 (бронзовый топор второго типа с меандровидным орнаментом, широкий железный кинжал, бронзовая миска и фибула), весьма близкие к соответствующим изделиям из погребения Тли-40 с урартским поясом, заставляют и этот комплекс датировать в рамках VII в. до н. э. В погребениях Тли-114, 141 и 233 найдены сердоликовые бусы, распространявшиеся по Кавказу через Урарту [71, с. 188-189]. Топор из погр. Тли-165 украшен изображением “собаки” с элементами стилизации, характерной для топоров второй половины VII - начала VI вв. до н. э. [23, с. 22]. Отдельные черты той же стилизации присутствуют и на топоре из погр. Тли-30, 114, 233 и фибулы из погребений Тли-49 и 85, датированных раннескифским временем. Аналогична и ситуация с бронзовыми мисками из комплексов Тли-30, 87, 114 [21, рис. 2, с. 181, 196, 200]. Очень важен комплекс Тли-248, в котором, помимо бронзовой фибулы с изображением животного в крайней степени стилизации, бронзового топора второго типа, бронзовой кружки, высокой бронзовой пряжки и железного кинжала, обнаружена плоская ажурная бляшка, подобные которой представлены в комплексах с позднеурартскими железными мечами в могильнике Ркинис-Кало [98, табл. XLVI], Таким образом в рассмотренной группе погребений отсутствуют достоверные факты, указывающие на дату “конец X-IX вв. до н. э.”, зато достаточно признаков, указывающих на близость этих комплексов к раннескифской эпохе.
Аналогична ситуация и с рядом погребений [Тли-25, 51, 52, 101, 105, 115,146а, 190], отнесенных Б. В. Теховым ко второй половине ХИ-Х вв. до н. э. [21, рис. 1,96-167]. В комплексе Тли-51 оказался бронзовый топор первого типа, украшенный изображением “собаки” в той степени стилизации, которая присуща была изделиям из комплексов конца VII - первой половины VI вв. до н. э. [21, рис. 1,162; 2,220, 222, 247]. Топор из комплекса Тли-101 полностью совпадает по форме и стилю изображений с топором из погр. Тли-87, датированного предскифским временем в рамках VII в. до н. э. В комплексах Тли-51, 146а и 190 присутствуют фибулы с утолщенной орнаментированной дужкой, которые совершенно не отличаются от фибул, бытовавших в VII в. до н. э. [Тли-30, 85, 165 и др.]. В погр. Тли-25 имеется два бронзовых браслета со спиральными концами, которые были широко распространены в комплексах VII в. до н. э. [69, рис. 16,14; 23, с. 25]. Концом X в. датирует Б. В. Техов комплекс 16а [46, с. 15, табл. 34], в составе которого бронзовые топоры второго и третьего типов, украшенные меандром, изображениями рыб и другими характерными элементами классической колхидско-кобанской бронзы, высокая пряжка с меандровидным орнаментом, фибула с елочной насечкой, кружка с каннелированными стенками, кинжал. Однако в составе этого комплекса присутствует плоская прорезная

37

семилучевая бляшка (рис. 1, 72), аналогичная бляшкам из погр. Тли-248 и погр. Ркинис-Кало-27 (рис. 4, 39), где она найдена с позднеурартским железным мечом [98, табл. XLVI]. Присутствующие в ряде комплексов этого этапа бронзовые кинжалы с пламевидным клинком (погр. Тли-25, 52,101 и 115] на территории Абхазии датируются периодом не ранее VIII в. до н. э. [99, с. 270-272]. Имеющиеся в этих комплексах орнаментированные пинцеты, тонкопроволочные фибулы с простейшей орнаментацией, прямоугольные пряжки, ромбовидные бляшки и подвески в виде фигурок животных также не могут свидетельствовать о слишком глубокой дате рассматриваемой группы комплексов, тесно примыкающей к материалам VII в. до н. э. Поэтому комплексы с пламевидными кинжалами пока наиболее логично, по мнению автора, датировать в рамках середины VIII - начала VII вв. до н. э.
Наконец, к XIV - первой половине XII вв. до н. э. Б. В. Техов отнес несколько погребений, инвентарь которых изобилует различными булавками, в то время как основные колхидско-кобанские формы не представлены [Тли - 43, 56, 73, 203, 204, 207]. Однако наиболее типичные для этих комплексов булавки с пятишишечными головками бытовали на Центральном Кавказе и в середине I тыс. до н. э. [83, табл. XI, 30,31]. Булавки с овальными шляпками, как и “накосники” известны в самом Тли по комплексам конца VII - начала VI вв. до н. э. (погр. Тли-68) [45, рис. 2,7]. Пряжки-крюки с двумя спиралями, в большом числе присутствующие в рассматриваемых погребениях, не менее широко представлены на территории Абхазии, где датируются VIII—VII вв. до н. э. [100, с. 193]. Таким образом у нас пока нет достаточно четких критериев для датирования рассматриваемой группы погребений третьей четвертью II тыс. до н. э., как это делает Б. В. Техов - эти комплексы в чем-то, возможно, предшествуют эпохе расцвета колхидско-кобанской общности, но в то же время в основных своих чертах настолько тесно с нею связаны, что и их дата не должна выходить за пределы I тыс. до н. э. С учетом сказанного мною составлена корреляционная таблица комплексов могильника Тли (рис. 1-2), позволившая выделить в его материалах четыре тесно связанных друг с другом этапа. Первые два этапа (связь через 20 элементов) охватывают более половины всего ассортимента изделий, характеризующих могильник. Этапы выделены по присутствию в комплексах раннескифских и позднеурартских элементов, датирующих оба этапа суммарно в рамках конца VII—VI вв. до н. э. Третий этап, главной особенностью которого являются бронзовые кинжалы с прямым лезвием, связан с первыми двумя через 26 элементов. В относящемся к этому этапу погр.224 найден бронзовый пояс, представляющий собой по основным своим показателям (трехчленное деление, распределение фигур, отделка хвостов у коней, ряды отверстий по краям и др.) местное подражание позднеурартским поясам (типа п. 40). Наиболее архаичными смотрятся комплексы с кинжалами, клинок которых имеет пламевидную форму, образующие четвертый этап, который тесно, однако, связан с первым (через 10 элементов), вторым (че-

38

рез 8 элементов) и третьим (через 14 элементов). Особенно показательны сочетания (два случая) в одном комплексе кинжалов с прямым и пламевидным клинками, указывающие на их сосуществование в определенный момент. Эволюционная схема Тлийского могильника, кроме того, показала, что железные изделия распространяются, постепенно вытесняя бронзовые, на двух его заключительных этапах, в то время как два начальных этапа характеризуются полным господством бронзы, среди которой железо попадается крайне редко. Таким образом корреляция комплексов Тлийского могильника с одной стороны не подтвердив особой длительности его функционирования, с другой стороны дает достаточно оснований для датировки расцвета колхидско-кобанской бронзы в рамках VIII - начала VI вв. до н. э.
1.1.4. Хронологии северокавказских памятников колхидско-кобанского круга посвящена значительная литература (А. А. Иессен, Е. И. Крупнов, В. И. Козенкова, В. Б. Виноградов и др.) Е. И. Крупнов неоднократно возвращался к проблеме хронологии кобанской культуры. Первое время он полагал, что основная масса кобанской бронзы датируется скифским временем (VII—VI вв. до н. э.), а ранние типы этой культуры отнес к рубежу II-I тыс. до н. э. [1, с. 158]. Спустя пятнадцать лет Е. И. Крупнов датировал подлинный расцвет настоящей кобанской культуры в ее самых выразительных формах”, временем “начиная с рубежа II-I тысячелетий до н. э., вернее с XI в до VIII в. до н. э. включительно” [14, с. 103], причем доказательству этого тезиса в объемистом труде Е. И. Крупнова уделено пять страниц, из которых две - история вопроса, а остальные - в основном рассмотрение таких “хронологических эталонов”, как материалы “скифского типа” [14, с. 105-109], которые, понятно, не имеют необходимого значения для датировки памятников XI—VIII вв. до н. э. Это обстоятельство в немалой степени, по-видимому, сказалось на генеральной схеме развития материальной культуры Центрального Кавказа в XI—IV вв. до н. э., где выделено всего два этапа (XI—VIII и VII—IV вв. до н. э.) без существенных попыток хронологического членения материала внутри этапов [14, вклейка на стр. 136-137]. Видимо, осознавая этот недостаток, Е. И. Крупнов вскоре предпринимает новую попытку уточнения хронологии тех же памятников, вылившуюся в разработку новой схемы, где вещи распределены по векам от конца XII до начала IV вв. до н. э. [101, Fig. 3], причем к XI в. до н. э. Е. И. Крупнов отнес без какого-либо обоснования такие характерные колхидско-кобанские изделия как орнаментированные топоры первого и третьего типа, высокие пряжки с инкрустацией, браслеты со спиральными концами, орнаментированные дуговидные фибулы [101, Fig. 3]. Согласно той же схеме основные формы колхидско-кобанской бронзы завершают свое бытование к середине VIII вв. до н. э., в то время, как скифские элементы распространяются уже в первой половине VII в. до н. э. [101, Fig.3], Еще раз к той же проблеме Е. И. Крупнов вернулся в 1969 году. Справедливо отметив, что “ подавляющее большинство... могильных инвентарей ” Тлийского могильника состоит ” из типич-

39

ных, иногда даже для раннего Кобана ведущих форм (бронзовые орнаментированные топоры, разнообразные кинжалы, великолепные богато орнаментированные широкие пояса и многочисленные украшения из бронзы), сопровождаются довольно частыми находками железного и бронзового оружия уже скифского типа (VII—VI вв. до н. э.)” [102, с. 15], исследователь затем излагает содержание своей предыдущей работы, датируя период возникновения ведущих форм Кобана “ XI-X вв. до н. э., возможно, с XII в.”, период расцвета этой культуры - “с IX до середины VII в. ” и, наконец, третий, заключительный период - “со второй половины VII в. до н. э. ... до IV в. до н. э. ” [102, с. 16]. “При разработке этой периодизации, - писал Е. И. Крупнов, - мы руководствовались не только общим процессом внедрения железа на широкой территории Восточной Европы и даже Малой и Передней Азии, но и более уточненными датировками таких культур, как гальштатская культура Западной Европы, культура Центрального Закавказья доурартского периода, луристанская культура Передней Азии и др.” [102, с. 16]. Затем Е. И. Крупнов приводит результаты радиокарбонных анализов древнего угля из культурного слоя Сержень-Юртовского поселения, давшие “точные даты с X до VII в. до н. э. включительно” [102, с. 16]. Эти анализы, по мнению Е. И. Крупнова, стали “решающим моментом” в укреплении его тезиса об ранней датировке Кобана [102, с. 18].
В последнее время большая работа по уточнению хронологии северо- кавказских вариантов колхидско-кобанской общности была проделана В. И. Козенковой и В. Б. Виноградовым. В. И. Козенкова в своих построениях в основном опирается на материалы Серженьюртовского могильника [22, с. 70-95]. В раннюю группу (X- середина VIII вв. до н. э.) В. И. Козенкова включила комплексы с бронзовыми орнаментированными топорами второго и третьего типа, кинжалы, наконечники копий, удила и псалии, тесла, долота, ребристые браслеты и др. Вторая, поздняя группа (вторая половина VIII - начало VII вв. до н. э.) выделена за счет присутствия здесь большего числа железных предметов, биметаллических кинжалов и некоторых других черт. Верхнюю дату погребений с конями, в которых сосредоточены основные, определяющие ранний Сержень-Юрт материалы, В. И. Козенкова определила “временем не ранее середины VIII в. до н. э.”[22, с. 80], тут же оговорив возможность их датировки в рамках конца IX - середины VIII вв. до н. э., а в целом начало функционирования могильника отнесла к X в. до н. э, руководствуясь схемой Е. И. Крупнова. При этом основная опора делается на европейские параллели [22, с. 75-83; 203, с. 52-73; 104, с. 92-101], закавказские же материалы привлекаются по хронологической шкале Р. Абрамишвили - Д. Л. Коридзе, причем весьма ограниченно [22, с. 80-81]. Отметим некоторые, на наш взгляд спорные моменты в построениях В. И. Козенковой. Так, например, исследовательница утверждает, что бронзовые топоры с изогнутым корпусом “бытуют не позднее IX в. до н. э.", что топоры с прямым корпусом “еще находят в погребениях VIII - начала VII вв. до

40

н. э.", в то время как нижняя дата тех и других якобы уходит в рубеж II-I тыс. до н. э. [22, с. 80]. Однако, как выше отмечалось, в Тли украшенные декором топоры второго типа довольно часто сочетались с раннескифскими изделиями конца VII - первой половины VI вв. до н. э., а, например, погребения из Гудауты и Самтавро с изогнутыми топорами единогласно датируются исследователями VIII—VII вв. до н. э. [34, табл. 1,79; 68, с. 181; 100, с. 193]. Отмечая в выделенных ею ранней и поздней группах могил Сержень-Юрта общность погребального обряда и “во многом" одинаковый инвентарь, В. И. Козенкова объясняет это не хронологической близостью групп, что было бы естественно, а близостью в этносе захороненных, хотя этническое содержание многих изделий, учитывая их ареал, вряд ли столь определенно [22, с. 73]. Не учитываются и урартские параллели ряда изделий, присутствующих в ранних комплексах Северного Кавказа (браслеты из погребений Сержень-Юрт-45 и 53, пинцеты и др.). Не убедительно и выделение хронологических этапов по количеству железных изделий в комплексах - обращает на себя внимание чрезвычайная близость браслетов и некоторых других элементов, указывающих на тесную хронологическую связь обеих групп в рамках примерно столетия, несомненна и связь серженьюртовских ребристых браслетов с близкими по форме браслетами из Абхазии, где они датируются VIII—VII вв. до н. э. [100, с. 162]. На дату в рамках VIII - середины VII вв. до н. э. могут указывать и другие элементы ранних серженьюртовских комплексов (кинжалы, колесиковидные подвески и др.). Показательно, что в одной из своих последних работ и В. И. Козенкова “период расцвета кобанской культуры” сочла возможным датировать временем вблизи рубежа VIII—VII вв. до н. э. [105, с. 176].
Несколько другой позиции придерживается В. Б. Виноградов. Разделяя в целом хронологические воззрения Е. И. Крупнова, он в своих многочисленных публикациях кобанских комплексов следует “узкой” хронологии (IX-VII или чаще VIII-VII вв. до н. э.) [69, рис. 9-11; 105, с. 203; 107, с. 277-279; 108, с. 167-168; 109, с. 178]. Здесь же необходимо подчеркнуть также важность исследований Н. В. Анфимова в Прикубанье [110; 111, с. 170-177], где выявлены во многом перекликающиеся с колхидско-кобанскими материалы VIII—VII вв. до н. э.
Говоря о хронологических разработках северокавказских исследователей, невозможно обойти последние публикации В. Г. Котовича [112, с. 17-23; 113, с. 38-54]. Справедливо указав на необходимость учета при решении проблемы хронологии северокавказских памятников эпохи поздней бронзы и раннего железа закавказских материалов, В. Г. Котович, к сожалению, без всякой проверки принял хронологию Тли, Самтавро и других могильников, разработанную грузинскими исследователями. Это привело к резкой перестройке северокавказских хронологических схем, выработанных А. А. Иессеном, Е. И. Крупновым, В. И. Козенковой и др., в сторону удревнения многих комплексов колхидско-кобанского круга до XV в. до н. э. О том, на-

41

сколько достоверна периодизация Б. В. Техова в отношении Тлийского могильника, было сказано выше. Теперь необходимо разобрать стоящую за нею хронологическую схему Самтавро и связанных с ним памятников Восточного Закавказья.

1.1.5. Видную роль в эволюции представлений о хронологии кавказских памятников эпохи раннего железа сыграли материалы из Самтаврского могильника [34, с. 115-140; 114; 115, с. 291-382, табл. I-XX).Можно с уверенностью сказать, что практически ни одно солидное исследование, посвященное рассматриваемой проблеме, не избежало воздействия хронологической схемы, выработанной на основе этих материалов [53, с. 85, 102, 110; 112, с. 18, 21; 116, с. 157; 117, с. 135-136; 118, с. 24, 28, 142].
Второй половиной VII—VI вв. до н. э. Р. М. Абрамишвили датировал в основном те комплексы из Самтавро, в которых содержались изделия скифского облика - наконечники стрел, акинаки, костяные псалии, топоры-молотки [34, табл. 1, 1-73]. При этом к VII в. Р. М. Абрамишвили отнес фактически лишь два комплекса [104 и 194], в которых найдены “двухлопастные лавролистные наконечники с шипом на втулке", которые исследователь связал с кругом памятников Новочеркасского клада и, особенно, Малой Цимбалки [34, с. 127-128]. Однако по своей форме эти наконечники относятся к раннескифским древностям, датируемым временем не ранее конца VII - первой половины VI вв. до н. э. [81, рис. 4, 4с, г]. Помимо того в комплексе 104 найдена керамическая фляга [115, табл. XIX, I), подобные которой в Закавказье бытовали в VI-I вв. до н. э. [119, с. 48, 49]. Выше в отношении аналогичных изделий Тлийского могильника (акинаки, топоры и др.) была приведена соответствующая аргументация, исключающая возможность датировки тлийских материалов скифского облика временем ранее самого конца VII—VI вв. до н. э. Самтаврский комплекс скифских изделий, несомненно, синхронен Тлийскому [92, с. 9, 15] и, следовательно, на его основе вторая половина VII в. до н. э. характеризоваться не может. Вывод этот для нас особенно важен и потому, что в составе этой хронологической группы находится один бронзовый топор (п. 195) [34, с. 126-127] и изогнутая кол- хидско-кобанская орнаментированная пряжка, найденная в сочетании со скифскими стрелами конца VII - начала VI вв. до н. э. и позднеурартским железным мечом (п. 293) [115, табл. XVIII, I].
Вместе с тем вряд ли возможно, чтобы во всех самтаврских погребениях конца VII - начала VI вв. до н. э. присутствовали изделия скифского облика. Надо полагать, что часть погребений того же времени была лишена этого признака. И действительно в материалах Самтавро присутствует ряд комплексов, которые с полным основанием могут быть также отнесены к раннескифскому времени. Речь идет о комплексах с урартскими мечами, которые Р. М. Абрамишвили датировал VIII - первой половиной VII вв. до н. э. [34, табл. 1, 74-117]. М. Н. Погребова, специально изучавшая урартские мечи в Закавказье, полагает, что урартские мечи в Самтавро появляются "в

42

основном раньше распространения скифского оружия, хотя впоследствии и сосуществуют с ним...инвентарь погребений с урартскими мечами и скифским оружием очень близок друг к другу...это дает основание датировать урартские мечи Самтаврского могильника, начиная с VIII в. до н. э., скорее со второй его половины, и до VII -VI вв. до н. э."[120, с. 141-142 ]. Однако в работе М. Н. Погребовой отсутствуют данные о чертах VIII - первой половины VII вв. до н. э. на урартских изделиях Самтавро, а их столь ранняя дата основана на присутствии в комплексах с урартскими мечами бронзовых колхидско-кобанских топоров и в соответствии со схемой Р. М. Абрамишвили. Длинные же мечи Самтавро ближе всего стоят к мечам из Кармир- Блура, датируемым временем не ранее конца VII - VI вв. до н. э. [120, с. 140, рис. 1, 5, 6, 9, 17;121, с. 37, рис. 18; 122, илл. 51-53], из Мусиери (самый конец VII - начало VI вв. до н. э. [120, с. 141, рис. 1, 3, 4] и из Мингечаура (VI -V вв. до н. э.) [120, с. 141, рис. 1,10]. Урартские кинжалы Самтавро рассматриваются как местное “упрощение урартских форм” [120, с. 144], т. е. должны датироваться тем же временем. Р. М. Абрамишвили, доводя нижнюю хронологическую границу комплексов с урартскими мечами и кинжалами до начала VIII в. до н. э., опирается и на бронзовые наконечники стрел с длинными черешками, которые якобы идентичны раннеурартским наконечникам с именами Аргишти и Сардури II [34, с. 134]. Однако в действительности самтаврские наконечники относятся к иному типу (ср. 34, табл. 1, 105-110 и 122, илл. 54, 55). Наконец, Р. М. Абрамишвили для доказательства своего тезиса о том, что комплексы со скифским инвентарем относятся к более позднему времени, чем комплексы с урартскими изделиями, называет стратиграфические данные [34, с. 133]. Однако ни один из приведенных исследователем примеров (п. 29 и 30, 236 и 237, 248 и 249, 300 и 301, 212 и 216) не содержит необходимых для такого вывода материалов, нигде комплексы скифского времени не перекрывают комплексы с урартскими изделиями [34, табл. II].
Вместе с тем обе рассматриваемые группы самтаврских погребений объединяются целой серией таких важных признаков как зафиксированные факты совместного нахождения в комплексах скифского и урартского вооружения (п. 293), присутствие в обеих группах однотипных изогнутых ножей урартского типа, которые на территориях, смежных с Урарту, распространяются с конца VII в. до н. э. [121, с. 37], присутствие в комплексах со скифскими изделиями позднеурартского типа браслетов с зооморфными головками [16, табл. V, 10], присутствие в обеих группах однотипных браслетов с насечкой, сердоликовых колоколообразных бусин, розеток из бронзовых листов [34, с. 132]. На сравнительно позднюю дату второй группы самтаврских комплексов указывают железный браслет и дуговидная фибула, сочетание которых с позднеурартского типа мечами и ножом относит к периоду не ранее второй половины VII - начала VI вв. до н. э. и интересный комплекс бронзовых и железных плоских и костяных четырехгранных стрел

43

(п. 174) [115, табл. XIII, 1]. Скорее всего, тем же временем датируется и бронзовый наконечник копья вытянутой формы, подобные которому характеризуют заключительную стадию развития бронзовых наконечников Колхиды, где они встречаются в комплексах конца VII - начала VI вв. до н. э. [55, с. 49, 50, табл. XXXVIII, 15; 123, с. 181]. В этой связи нужно вспомнить комплекс, найденный у Лермонтовского разъезда (Пятигорск), в составе которого вместе с железным и раннескифским мечом, наконечником копья, бронзовыми деталями конской узды новочеркасского типа найден подобный бронзовый наконечник копья. Абсолютная хронология этого комплекса была определена А. А. Иессеном в рамках VIII - начала VII вв. до н. э. [12, с. 117-123], а А. И. Тереножкиным первой половиной - серединой VII в. до н. э. [60, с. 127-128]. Последняя дата явно ближе к истине, но и она, по- видимому, требует поправки из-за меча и наконечника копья в сторону еще большего упозднения (вторая половина - конец VII в. до н. э.). Особенно важно для нас присутствие в комплексах с урартским оружием колхидско-кобанских топоров второго и третьего типов (п. 121 и 260) [34, табл. 1, 79, 81], а так же бронзового наконечника копья, через которое (из-за присутствия в комплексе с этим копьем двух железных кинжалов урартского происхождения) утверждается верхняя дата (в рамках второй половины VII - начала VI вв. до н. э.) бытования этого весьма характерного для раннежелезного века Кавказа типа оружия [22, табл. II, 11].
Итак, рассмотрение первых двух хронологических групп комплексов Самтавро показало несостоятельность их суммарной датировки VIII - VI вв. до н. э. Допуская возможность несколько более ранней даты проникновения урартских изделий в Самтавро по сравнению со скифскими, можно в целом датировать весь рассмотренный материал в рамках середины VII - VI вв. до н. э.
Следующие две хронологические группы (XI - X и IX - начало VIII вв. до н. э.) самтаврских погребений по замечанию Р. М. Абрамишвили "отличаются друг от друга только большим или меньшим количеством железных предметов" [34, с. 134]. Это наблюдение исследователя, безусловно, верно, но, как представляется, совершенно недостаточно для серьезных хронологических сопоставлений, тем более в рамках 300 с лишним лет.
К третьей хронологической группе самтаврских могил Р. М. Абрамишвили отнес комплекс 114, в составе которого помимо железного кинжала имеются браслеты трех типов - первый из треугольной в сечении пластины, ближайшие аналогии которому в северо-кавказских комплексах датируются в рамках VIII - первой половины VII вв. до н. э. [108, с. 168-169, рис. 1, 3-6; 124, табл. IV, 9], второй - из двойного прута, аналогии которому на Северном Кавказе датируются серединой VIII - началом VII вв. до н. э. [124, табл. IV. 10], в Армении - VII -V вв. до н. э. [125, с. 151-153, табл. 140,11]. В погребении Самтавро-70 помимо железного кинжала с бронзовой двойной рукояткой найдены железный колхидско-кобанский топор первого типа,

44

железный кинжал, бронзовый пинцет, изогнутая колхидско-кобанская пряжка, бронзовые плоские треугольные наконечники стрел с отверстиями, бронзовое кольцо с насечками и колоколовидные бусы из сердолика, по справедливому замечанию Р. М. Абрамишвили, “характерные для более позднего времени” [34, с. 132-133]. Таким образом, комплекс этот из-за присутствия в нем биметаллического кинжала вопреки главному принципу - датировать комплекс необходимо по наиболее поздним его компонентам - попал в горизонт IX - начала VIII вв. до н. э., хотя его место по целому ряду признаков среди комплексов VII в. до н. э., причем скорее ближе к его концу, чем началу. Следовательно, выделенный Р М. Абрамишвили в Самтавро горизонт IX - начала VIII вв. до н. э. в значительной своей части должен датироваться более поздним временем.
Особое место в самтаврских древностях занимают комплексы с бронзовыми и биметаллическими мечами восточно-закавказского типа. Р. М. Абрамишвили относит их в основном к XI-X вв. до н. э., причем основной опорой для такого вывода служит погребение 591 (Байэрна), в котором помимо двух бронзовых (остроконечного и тупоконечного) мечей найдены бронзовые восточнокавказская секира, плоский топор с выступами, широкий пояс, плоские треугольные наконечники стрел с отверстиями, браслеты, граненый и рубчатый, подвесной поясной ролик, фигурки оленей, пинцет, фибула с витой дужкой и железный наконечник копья с бронзовой обоймой на тулье [15, рис. 74а; 58, табл. V; 126, s. 36]. Связав (вслед за Б. А. Куфтиным) фибулы Самтавро с “субмикенскими” фибулами и отметив, что “подобные фибулы в Греции... встречаются только в XII-X вв. до н. э.” [34, с. 136], Р. М. Абрамишвили тем же временем продатировал как комплекс 591, так и все остальные комплексы Самтавро с бронзовыми мечами. Однако сегодня, как представляется, в распоряжении науки накопилось уже достаточно фактов, позволяющих подтвердить дату погребения Самтавро-591 в рамках VIII—VII вв. до н. э., предложенную в свое время Б. Б. Пиотровским [58, с. 62]. Мной разработана схема, позволяющая определить место погребения Самтавро-591 (рис. 6,1) в системе памятников раннежелезной эпохи Закавказья и смежных территорий. Основное значение имеет комплекс из Двина, содержащий материалы металлообрабатывающей мастерской, разрушение которой убедительно связывается К. X. Кушнаревой с одним из набегов урартов во второй половине VIII в. до н. э. (возраст памятника по С14 720 + - 70 лет до н. э. (рис. 6, II) [59, с. 88, 107]. Комплекс Самтавро-591 объединяют с Двином такие важные компоненты, как бронзовые мечи, орнаментация пояса и колчана, рубчатые браслеты, восточно-закавказские секиры. В материале из Двина кроме того присутствовали браслет с насечками на концах, бляшка с крестовидным орнаментом, полая прорезная подвеска и крупная биконическая пронизь, украшенная завитками (рис. 6, 11, 14-16, 18), включающие в ту же хронологическую группу серию наиболее выразительных восточнозакавказских комплексов, датировавшихся

45

К. Н. Пицхелаури XIV—XIII вв. до н. э. [127, табл. XXXVI, XXXIX-XIV, XI, XVI; 128, с. 60, табл. XX, XXI, XXIII] - Гадрекили-1 (рис. 6, XII), Гадрекили-10 (рис. 6, XIV), Гулгула-II-8 (рис. 6, XIII) и святилище Мели-геле (рис. 6. XXI). Основой для столь ранней датировки этих комплексов послужили панцирные пластины с продольным ребром (рис. 6, XII, 2; XIV, 3). Однако поскольку аналогичные пластины были характерны и для ассирийского и урартского доспехов IX—VIII вв. до н. э. (Севан, Тель-Рифат, Богазкёй) [50, Taf. XXV, 805, 807, 129, с. 140-141], их использование для столь ранней даты в обход анализа комплексов представляется неправомерным. В комплексе Гадрекили-10 найден бронзовый котел, подобные которому известны в составе погребения Навтлуги-1 (рис. 6, XVI, 6) [130, с. 180, табл. IV) и в погребениях Тепе-Сиалк-В (рис. 6, XV), датируемых VIII - началом VII вв. до н. э. [131, PI. LV-LVIII]. Рассматриваемые комплексы с последним могильником объединяют также бляхи с крестовидным орнаментом и бляшки с прямоугольными петельками. Упомянутый комплекс из Навтлуги содержал плоский треугольный наконечник стрелы с отверстием, подобный находкам в погребении Самтавро-591 и Самтавро-70, дату которого сам Р. М. Абрамишвили не решался вывести за пределы VIII в. до н. э. [34, с. 131-137], и бронзовый наконечник копья с двойным выпуклым пояском на тулье, через который идет связь с одной стороны к упомянутому выше святилищу Мели-геле, а с другой стороны на Северный Кавказ, в частности к погребениям Сержень-Юрта (рис. 6, XVII—XIX) VIII - начала VII вв. до н. э. [22, табл. II,5]. В тот же круг древностей входит урартское погребение конца VIII—VII вв. до. н. э. из Кайалидера (рис. 6, XX ) [54, p. Ill, PI. XI, Fig. 21, 14, 15;23,6] в составе которого найдена бляха с широкими орнаментированными краями, перекликающаяся с аналогичной бляхой из святилища Мели-геле (рис. 6, XX,I;XXI,6 ), и пластинчатый гладкий браслет, находящий ближайшую аналогию в Сержень- Юрте (рис. 6, Х1Х,4;ХХ, 3). Инвентарь святилища Мели-геле объединяется с погребением Самтавро-591 и Двином через пинцет, подобные которому на Кавказе бытовали в VIII—VI вв. до н. э. [98, табл. XXIII, 136; XLVI, 422, 424; 132, табл. XXVIII, 1, 5], браслет с насечками на концах, бляшки с крестовидным орнаментом, одна из которых (рис. 6, XXI, 5) сближается с «киммерийскими» украшениями VIII—VII вв. до н. э. [60, рис. 92] и изображение животного на керамике и мече (рис. 6, XXI, 8; I, 1 ), манера исполнения которого соединяет оба комплекса через пряжку из Ацхури (рис. 4, 109) [133, с. 132, рис. 39] с колхидско-кобанскими древностями VIII—VII вв. до н. э. Интересно, что крупные биконические пронизи из Двина и Гадрекили-I близки по форме к балканским пронизям (рис. 6,XI), бытовавшим в VIII—VI вв. до н. э. [56, Fig. 50]. Ряд важных элементов (меч с обрубленным концом, железный наконечник копья с бронзовой тульей, пояс, браслет, восточнозакавказская секира) объединяет погребение Самтавро-591 с комплексом Ворнак-6 (рис. 6,IX), датированным А. А. Мартиросяном концом XII—XI вв. по аналогии с рассматриваемым самтаврским памятником [53, с. 114, табл. XI]. Однако на

46

более позднюю дату ворнакского комплекса должны указывать изогнутый железный нож, близкий к позднеурартским и восточнозакавказская секира, аналогичная топорам из погребения литейщика в Гантиади (рис. 6,Х), дата которого определена по железному оружию и другим признакам IX—VIII вв. до н. э. [134, с. 183; 188], а присутствие в нем керамических мисок той же профилировки, что и в комплексах с урартскими мечами в Самтавро, по- видимому указывает на еще более позднюю дату погребения - уже в рамках VIII—VII вв. до н. э. [134, с. 187]. Ряд признаков (плоские наконечники стрел с отверстием, рубчатые и ромбического сечения браслеты, пинцеты, железные наконечники копий, раковины каури) объединяют комплексы Сам- тавро-591 и Двина с погребениями Дигоми-134 (рис. 6, III) и Дигоми-136 (рис. 6,V) [135, табл. XIV-XVI], в составе которых найдены бляшки с прямоугольными петельками и железные мечи, первый из которых (рис. 6, III, I) входит в круг ассирийско-урартских мечей VIII—VII вв. до н. э. (рис. 6,IV) [53, рис. 86], известных, в частности по рельефам Ашурбанипала (669-635 гг. до н. э.) [136, рис. 252]. Плоский топор с боковыми выступами из погр. Сам- тавро-591 аналогичен топору из Лайлашского клада [137, табл. XVI,I], в составе которого имелись бронзовые витые удила, определяющие дату этого клада в пределах VIII—VII вв. до н. э. [138, с. 73]. Через меч и топор комплекс Самтавро-591 объединяется с еще одним восточноколхидским комплексом - Земо-Симонети (рис. 6, VIII) [19, рис. 18]. Важна и роликовая застежка из рассматриваемого погребения, аналогии которой известны как в ряде восточнозакавказских комплексов раннежелезной эпохи [139, табл. VIII, 1323— 1325], так и среди памятников VIII—VII вв. до н. э. в Иране и в Греции, где они сопровождают мечи (Саламис - рис. 6, VII) [49, р. 53, PI. CXXIX.95, 96; 131, PI. XXIX, 7].
Не столь уж древни, как это полагает Р. М. Абрамишвили, и бронзовые мечи восточно-закавказского типа. Эти мечи по основным своим показателям соответствуют царским мечам Ашурбанипала на рельефах Куюнджика (VII в. до н. э.) [140, р. 47, PI XXI, 6, 7]. “Форма и детали навершия, - пишет в этой связи Н. Л. Членова, - и перекрестия (куюнджикских кинжалов. - Ю. В.) не оставляют сомнения в том, что образцами для изготовления этих мечей служили кинжалы кахетинского типа, существовавшие, следовательно, еще в середине VII в. до н. э.” [141, с. 16].
Этот обзор можно было бы продолжить, но, полагаю, сказанного вполне достаточно для вывода, что третий и четвертый хронологические ярусы Самтавро, датированные Р. М. Абрамишвили в рамках XI - начала VIII вв. до н. э., в действительности не выходят за рамки VIII - начала VII вв. до н. э.
Наконец, остается наиболее ранний, пятый ярус хронологической схемы Самтаврского. могильника (XI11—XII вв. до н. э.), к которому Р. М. Абрамишвили отнес несколько погребений из Самтавро, Бешташени, а так же Квемо-Сасиретский клад [34, табл. 1,192-236]. Основой для выделения этого яруса исследователю послужили лишь соображения общего порядка (от-

47

сутствие железных изделий, размеры кинжалов, их ареал и т. д.), но ни одного фактически конкретного сопоставления [34, с. 107]. Между тем кинжалы с треугольным клинком в основных своих чертах сходны с кинжалами, отнесенными Р. М. Абрамишвили к более позднему времени [34, табл. I, 182-184, 200-202], а аналогичное оружие на территории Армении известно в памятниках начала I тыс. до н. э., на основе чего Т. С. Хачатрян справедлива полагает, что эти кинжалы существуют до раннеурартской эпохи [116, с. 177; 142, с. 47-48]. К XIII—XII вв. до н. э. Р. М. Абрамишвили отнес и восточнозакавказскую секиру, пинцет и треугольные наконечники стрел с отверстиями, абсолютно аналогичные изделиям из погребения Самтавро-591 (Байэрна) [34, табл. 1,165, 192, 194, 210]. В тот же ранний ярус Р. М. Абрамишвили поместил бронзовый наконечник копья с двумя рельефными ребрами на тулье [34, табл. I, 212] хотя такие наконечники нередки в памятниках VIII—VII вв. до н. э. [22, с. 80]. Поэтому надо полагать, что дата большинства комплексов и этого яруса не выходит за рамки I тыс. до н. э.
На основе приведенных выше фактов разработана корреляционная таблица комплексов могильников Самтавро и ряда других на территории Восточного Закавказья (рис. 4-5). Выделено пять этапов, тесно связанных друг с другом. Первые два этапа, как и в Тли, характеризуются раннескифскими и позднеурартскими элементами, хронологически охватывая конец VII—VI вв. до н. э. Третий и четвертый этапы отражают переход от бронзы к железу, что проявляется довольно большим числом биметаллических изделий (мечи, кинжалы, наконечники копий), дата которых не выходит за рамки второй половины VIII—VII вв. до н. э. При этом комплекс Самтавро-591 смотрится наиболее архаичным из памятников, содержащих железные изделия, которые проникают в низинные области Закавказья, по-видимому, значительно раньше горных районов. Наконец, пятый, наиболее ранний этап характеризует еще стадию развитой бронзовой культуры. Вместе с тем тесная (через 24 элемента) связь этого этапа с четырьмя предыдущими, а так же с памятниками VIII в. типа Двина не позволяет пока отрывать этот этап хронологически от последующих, открывая возможности для характеристики местной культуры к моменту широкой культурной и политической экспансии урартийцев в Закавказье в середине VIII в. до н. э.
Эти выводы вполне согласуются с мнением одного из крупнейших современных европейских историков древней металлургии Р. Плейнера, который лично знакомился с материалами Самтавро. В отношении этих материалов исследователь пишет: “Я склонен верить хронологии Б. Б. Пиотровского: она представляется вероятной с учетом некоторого консервативного характера кавказских культур... грузинские ученые пытаются датировать первое железо и его металлургию в триалетской группе (Самтавро, Бешташени) XIV—XIII вв. с полемикой с Пиотровским, но без убедительных доказательств. Эти авторы хотели бы иметь родину железа в Закавказье” [143, р. 85].

48

Итак, разбор трех важнейших хронологических схем раннежелезного века Центрального Кавказа показал, во-первых, неоправданную заниженность даты тех комплексов, которые не содержат таких четко датирующих элементов как скифские и урартские изделия, и, во-вторых, полное господство бронзовой индустрии на большей территории Кавказа (ибо пересмотр хронологии Самтавро, Тли и Кобана влечет за собой пересмотр хронологии многих памятников Колхиды, Северного Кавказа, Восточной Грузии, Армении и Азербайджана) вплоть до VIII—VII вв. до н. э., т. е. до периода вторжений в Закавказье урартов, а затем скифов.

1.1.6. Переходим к обзору наиболее важных спорных памятников Западного Закавказья.
В составе целиком бронзового типично колхидско-кобанского инвентаря погребения в с. Приморском (орнаментированный топор первого типа, кинжал с орнаментированной рукоятью, имеющей перехват, наконечники копий с коротким широким пером, двуспиральная пряжка, орнаментированная фибула, массивная гривна, биконическая спиральная пронизь) оказался бронзовый конический шлем [55, табл. XLVI.6; 144, табл. X], по своей форме полностью соответствующий ассирийским и урартским образцам VIII-VII вв. до н. э. [145, табл. XVI,3-5, 12; 146, р. 100-108, Chr. Таbl. 2]. Аналогичный шлем с надписью царя Аргишти происходит из кобанского могильника Верхняя Рутха [147, s. 144-147]. Оба шлема (из Приморского и Верхней Рутхи), по мнению исследователей, имеют “несомненно урартское происхождение” [145, с. 99] и, следовательно, определяют нижнюю дату рассматриваемых памятников в пределах второй половины VIII - первой половины VII вв. до н. э.
В одном из погребений Нижней Эшеры помимо бронзовых топора первого типа с рукоятью, кинжала, наконечников копий, массивных и пластинчатых браслетов, пояса, блях и бус обнаружена пектораль, украшенная изображениями двух змей и тремя концентрическими выпуклостями [144, табл. XVI—XVII]. Аналогичная пектораль оказалась и в составе инвентаря недавно приобретенного Гос. Эрмитажем комплекса из Анухуа, где она сочеталась с характернейшим колхидско-кобанским инвентарем - три орнаментированных топора первого типа, несколько наконечников копий - на одном изображение змеи, височная подвеска, две гривны, три браслета, два пояса с зооморфными пряжками, сосуд фаллической формы [148, с. 72-74; 149, с. 23-36]. Ближайшие аналогии этим пекторалям известны на Северном Кавказе в комплексах конца VIII - начала VII вв. до н. э. (Бештау, Султангорский могильник) [129, с. 126-127; 69,,с. 74, рис. 9,2]. Концентрические выпуклости, совершенно подобные тем, которые украшают абхазские и султангорскую пекторали, имеются и на луристанской пекторали VIII—VII вв. до н. э. [150, р. 314, Fig. 380].
Лайлашский клад содержал все три типа колхидско-кобанских топоров, тесло с плечиками и боковыми выступами, долото, бляхи и удила с витыми

49

стержнями [18, рис. 2]. Подобные удила в эпоху раннего железа распространились по всей Евразии (Италия, Бавария, Греция, Урарту, Иран, Минусинская котловина, Китай), где связаны в основном с комплексами VIII—VII вв. до н. э. [151, с. 323-339, табл. XLI, 16, 20-25]. На Кавказе удила с витыми стержнями известны из Малого Кургана (Мильская степь) конца VII в. до н. э., из кургана второй половины VII - начала VI вв. в Мингечауре [138, с. 71, рис. 1,1] и, уже железные, в погребении 10 в Малаклю [138, с. 76, рис. 1,5]. В Поволжье (Старший Ахмыловский м-к) такие удила найдены в комплексе VI в. до н. э. [152, с. 220, рис. 81,3].
В Сурмушском кладе бронзовые колхидско-кобанские топоры и плоский тесловидный топор сочетались с двукольчатыми бронзовыми удилами так называемого “кобанского” типа [18, рис. 6]. А. А. Иессен, впервые обстоятельно исследовавший подобные удила в связи с Новочеркасским кладом 1939 г., определил период их бытования 750-650 гг. до н. э. [153, с. 107]. По последним данным в Северном Причерноморье они распространяются лишь с конца VIII в. до н. э. на позднем этапе Чернолесской культуры (Залевки) [154, с. 63], абсолютное же их большинство датируется там первой (курган 375 у с. Константиновка, курган II у с. Рыжановка и др.] и второй половиной VII в. до н. э. [155, с. 16-18, рис. I, II), в отдельных случаях фиксируясь и в памятниках VI в. до н. э. (курган №2 у Жаботина) [156, с. 152-153]. Аналогичные удила в Старшем Ахмыловском могильнике обнаружены в погребениях VII в. до н. э. [152, с. 220, рис. 81, 1-4].
В составе комплекса из Хуцубани (три бронзовых топора первого и второго типов, несколько бронзовых гривен с закрученными концами, обломки бронзовых мотыг и тесла) оказалась крупная полая бляха с пунсонным ор-наментом [157, табл. XII]. Аналогичная бляха найдена в составе урартского погребения конца VIII—VII вв. до н. э. в крепости Каиалидере [54, PI. ХIа]. В кладе бронзовых изделий из с. Хихдзири (топоры первого типа, сегментовидные орудия, топоры-цалды) в орнаментике одного из топоров впервые в Колхиде зафиксирована четырехлепестковая ромбовидно-крестовидная розетка [158, табл. Ill], характерная для северопричерноморских памятников второй половины VIII—VII вв. до н. э. [60, с. 174].
В последние годы в низменных районах Колхиды участились находки могильников с кремационными площадками (Мухурча, Нигвзиани, Палури и др.). На этих могильниках, существовавших, по мнению исследователей, в VIII—VI вв. до н. э. хорошо прослеживается момент перехода от бронзового века к железному. В Палури, на смену характерным колхидско-кобанским топорам, кинжалам, массивным гривнам и браслетам, мотыгам приходят аналогичные изделия из железа - оружие, в котором наряду с репликами местных бронзовых изделий хорошо представлены урартские и скифские кинжалы, орудия труда, украшения; прямые пряжки сменяются изогнутыми, массивные гривны - витыми тонкими и т. д. [159, табл. X-XIX; 160, табл. VI—VII]. Сочетание местных и пришлых форм в комплексах красноре-

50

чиво датирует этот переход концом VII - началом VI вв. до н. э. В нигвзианском могильнике прослежена аналогичная картина. В одном из его комплексов сочетались железный акинак, изогнутый урартский нож, мотыга и колхидский топор второго типа (с выделенным “литком” на обухе), датирующие завершение процесса перехода к железу на этой территории в первой половине VI в. до н. э. [160, табл. VIII]. Тот же момент хорошо прослеживается и в материалах таких давно известных поселений Колхиды, как Наохваму и Дабла-Гоми, где бронзовые колхидско-кобанские изделия сменяются их копирующими железными - наконечниками копий, топорами и т. д., не выходящими так же за пределы конца VII - первой половины VI вв. до н. э, [133, табл. 35, 1-6, 9, 11; рис. 48, 72, 78, 79, 81]. Сочетание этих изделий с каннелированной керамикой и кружками с зооморфными ручками (Наохваму, Дабла-Гоми, Палури и др. [133, табл. 35, 1-6, 9,11; рис. 48, 72, 78, 79, 81] заставляет к тому же времени относить и большинство наиболее ранних железоплавильных (?) мастерских Колхиды, которые обычно датируют в рамках XII—VIII вв. до н. э: [16, с. 119-141].
Все эти наблюдения полностью подтверждаются корреляционной таблицей основных колхидско-кобанских комплексов Западного Закавказья (рис. 7-8), согласно которой имеющийся здесь материал раннежелезной эпохи распадается на четыре этапа. Первый из них характеризуется заметной примесью скифских и позднеурартских элементов, совмещающихся в одних комплексах и датируемых первой половиной VI в. до н. э. Ко второму этапу отнесены комплексы, в которых эпизодически попадаются железные изделия, в основном копирующие местное бронзовое оружие, орудия труда и украшения. Интересен бронзовый кинжал (рис. 7, 18), отлитый по форме, близкой к позднеурартским железным кинжалам. Этот этап датируется временем около конца VII - начала VI вв. до н. э. Третий этап образуют комплексы с массивными браслетами, бронзовыми вооружением и украшениями, среди которых железные изделия крайне редки. По вышеупомянутым урартскому шлему, пекторалям и деталям конской узды этот этап датируется второй половиной VIII—VII вв. до н. э. Наконец, четвертый, наиболее ранний этап железного века в Западном Закавказье характеризуется комплексами с кинжалами, имеющими пламевидной формы лезвие и датируется в рамках VIII в. до н. э. На этом этапе известен только один обломок железного пинцета. Картина, установленная в отношении Западного Закавказья оказалась чрезвычайно близкой к той, которую выдает корреляция комплексов Тли и Самтавро, причем консерватизм колхидской бронзы почти полностью соответствует Тли.

1.1.7. Все сказанное позволяет утверждать, что “заря великой эпохи железа", говоря словами Е. И. Крупнова, занимается над Колхидой в период не ранее VIII в. до н. э. Железные изделия лишь спорадически фиксируются в местных комплексах в составе бронзового инвентаря, характеризующего заключительный и наиболее выразительный этап местной позднеб-

51

ронзовой культуры, который, как я пытался показать, укладывается в хронологические рамки VIII - середины VII вв. до н. э. Вывод этот вполне согласуется с высказыванием Б. А. Куфтина 35-летней давности, что "совершенно очевидно, что конец колхидской культуры с блестящим расцветом бронзы соответствует Ванской эпохе и полному вытеснению в древневосточных государствах бронзового оружия железным... Мы имеем... немало фактов, указывающих, что целый ряд находок прекрасно развитой колхидско-кобанского типа бронзы в Грузии следует относить ко времени VII века до н. э.” [16, с. 68]. Этот этап соответствует по времени на Южном Кавказе - формированию северных провинций Урарту, происходившему в условиях интенсивного вытеснения бронзы железом, а в Северном Причерноморье - расцвету «киммерийской культуры» (памятники круга Новочеркасского клада) (750-650 гг. до н. э.), в недрах которой происходил аналогичный процесс. Б. Б. Пиотровский в свое время с полным основанием высказал мысль, что первоначальное железо “поступало в Закавказье из Урарту. Бронзовые изделия Закавказья имеют самобытные, на Кавказе возникшие и развившиеся формы, а железные - первоначально копировали урартские, если не являлись привозными из Ванского царства” [71, с. 243-244]. В свою очередь А. И. Тереножкин, опираясь на анализ соответствующих материалов из Северного Причерноморья и Северного Кавказа пишет, что “развитие киммерийской культуры в VIII—VII вв. до н. э. ознаменовалось процессом решительного перехода от бронзового к железному веку... Не исключено, что киммерийские связи способствовали распространению первого железа среди населения северных склонов Кавказа” [162, с. 35-38]. “Урарту, - отмечает Р. Плейнер, - это ключ к раннему железному веку Ирана и Кавказа. В Урарту существовала железная цивилизация.... В X-IX вв. железо встречается в культурах Закавказья крайне редко. Некоторое изменение можно отметить в VIII в. до н. э. Период, охватывающий примерно 750-500 гг. до н. э. соответствует здесь началу железного века или раннему железному веку” [143, 21, прим. 29, 30].
Понадобилась, однако, еще сотня лет, чтобы железо широко проникло во все уголки Западного Закавказья и Центрального Кавказа. Решающая в этом роль, очевидно, принадлежит скифским походам через Кавказ, когда “скифский культурный элемент получил всеобщее распространение не только к северу, но и на огромных пространствах к югу от Главного хребта” [162, с. 38]. В заключение необходимо вспомнить верную мысль Е. И. Крупнова, который вслед за Б. Б. Пиотровским считал, что “наиболее массовому внедрению железа на Северном Кавказе в определенной степени мы... обязаны скифам, способствовавшим широким контактам между собою даже дальних народов” [163, с. 336].

_____________________________

1. Крупнов Е. И. К вопросу о хронологии кобанской культуры. - УЗКНИИ, 1946, вып. 1.
2. Уваров А. С. К какому заключению о бронзовом периоде приводят сведения о кобанских бронзовых предметах на Кавказе. - Труды V АС. М., 1887.
3. Virchov R. Graberfunde von Koban im Lande der Osseten. Berlin, 1883.
4. Уварова П. С. Могильники Северного Кавказа. - МАК, 1900, вып. VIII.
5. Chantre Е. Recherches antropologiques dans le Caucase, t. II. Paris-Lyon, 1885.
6. Городцов В. А. Бытовая археология. М., 1910.
7. Толстой И., Кондаков Н. Русские древности, М. СПб., 1890.
8. Иващенко М. М. Исследование архаических памятников материальной культуры в Абхазии. - ИНИИК, 1935, вып. 3.
9. Tallgren A. Kaukasus. In: Reallexicon fbr vorgeschichte, t. VI. Berlin, 1926.
10. Hanear F. Kaukasus - Luristan. - ESA, 1934, t. IX.
11. Иессен А. А. К вопросу о древнейшей металлургии меди на Кавказе. - ИГАИМК, 1935, №120.
12. Иессен А. А. Некоторые памятники VIII— VII вв. до н. э. на Северном Кавказе. - ВССА. М.: Изд-воАН СССР, 1954.
13. Иессен А. А. Клад из села Лухвано в Грузии. - СГЭ, 1962, т. 22.
14. Крупнов Е. И. Древняя история Северного Кавказа. М.: Наука, 1960.
15. Куфтин Б. А. Археологические раскопки в Триалети, 1, Тбилиси, 1941.
16. Куфтин Б. А. Урартский “колумбарий” у подошвы Арарата и Куро-Аракский энеолит. - В ГМ Г, 1944, т. XIII-B.
17. Ниорадзе Г. К. Археологические находки в селе Квишери. - СА, 1949, т. XI.
18. Джапаридзе О. М. Бронзовые топоры Западной Грузии. - СА, 1953, т. XVIII.
19. Коридзе Д. Л. К истории колхской культуры. Тбилиси: Мецниереба, 1965.
20. Рамишвили А. Т. Из истории материальной культуры Колхиды. - Батуми: Сабчота Аджара, 1974.
21. Техов Б. В. Тлийский могильник и проблема хронологии эпохи поздней бронзы - раннего железа Центрального Кавказа. - СА, 1972, №3.
22. Козенкова В. И. Вопросы хронологии восточного варианта кобанской культуры в свете новых раскопок в Чечено- Ингушетии. - МАД, 1977, вып. VI.
23. Панцхава Л. Н. К истории художественного ремесла колхидской и кобанской культур: Автореф. канд. дис., Тбилиси: ИИАЭ АН ГССР, 1975.
24. Окропиридзе Н. И., Барамидзе М. В. Палурское “Садзвле” (итоги работ 1968 г.). - МАГК, 1974, вып. VI.
25. Лордкипанидзе Г. А. О домонетной форме денежного обращения в Колхиде. - В кн.: Нумизматический сборник памяти Д. Г. Капанадзе. Тбилиси: Мецниереба, 1977.
26. Гогадзе Э. М., Давлианидзе, Ц. О. Горадзири. Тбилиси: Мецниереба, 1981.
27. Хахутайшвили Д. А. К хронологии колхидско-халибского центра древнежелезной металлургии. - КБС, 1977, вып. V.
28. Лордкипанидзе О. Д., Микеладзе Т. К. О демографической ситуации в Восточном Причерноморье (Колхида) в период великой греческой колонизации. - В кн.: Материалы II Всесоюзного симпозиума по древней истории Причерноморья на тему “Местное население Причерноморья в эпоху Великой греческой колонизации (VIII—V вв. до н. э.) Тезисы докладов и сообщений. Тбилиси: Мецниереба, 1979.
29. Лордкипанидзе О. Д. Древняя Колхида. Миф и археология. Тбилиси: Мецниереба, 1979.
30. Blinkenberg С. Fibules greques et orientales. Det Danske videnskabernes. Selskab. Historisk-filologicke Meddelelser. Kobenhavn, 1926. Bd. XIII, №1.
31. Ниорадзе Г. К. Земоавчальская могила. - ВГМГ, 1931, вып. VI.
32. Sundwall J. Die Alteren italischen fibeln. - Berlin, 1943.
33. Куфтин Б. А. К вопросу о древнейших корнях грузинской культуры на Кавказе. - ВГМГ, 1944, вып.ХII-В.
34. Абрамишвили Р. М. К вопросу о датировке памятников эпохи поздней бронзы и широкого освоения железа, обнаруженных на Самтаврском могильнике. - ВГМГ, 1957, вып. XIX-А и XXI-B.

53

35. Лордкипанидзе О. Д. Античный мир и древняя Колхида. - Тбилиси: Изд-во ТГУ, 1966.
36. Техов Б. В. О появлении и развитии кавказской дугообразной фибулы. - В кн.: Кавказ и Восточная Европа в древности. М.: Наука, 1973.
37. Уварова П. С. Могильники Северного Кавказа. - МАК, 1900, вып. VIII.
38. Капитанский А. Из истории фибулы на Кавказе.-In: Recuel d’etudes a la memorie de N. P. Kondakov. Prague, 1926.
39. Muscarella O. W. A Fibula from Hasanlu - In: American Journal of Archaeology. Washington - New-York, 1965. vol. 69, N 3.
40. Stronach D. The development of the fibula in the Near East. - In: Iraq. London 1959, vol. XXI, N 2.
41. Sapouna - Sakellarakis E. Die Fibeln der griechischen Inseln. - PBF, 1978. Bd. XIV, N 4.
42. Muller-Karpe H. Beitrage zur Chronologie der urnenfelderzeit Nordlich und sudlich der Alpen.- RGF, 1959. Bd. 22.
43. Barnabo-Brea L. La Sizilia prehistorica.- In: Escusla Espanola de Roma. Ser. Arq. Roma, 1954.
44. Лесков А. М. Курганы: находки, проблемы. Л.: Наука, 1981.
45. Техов Б. В. Скифы и Центральный Кав-каз в VII—VI вв. до н. э. М.:Наука, 1980.
46. Техов Б. В. Тлийский могильник, вып. 1. Тбилиси: Мецниереба, 1980.
47. Воронов Ю. Н. О хронологических связях киммерийско-скифской и колхидской культур. - В кн.: Скифия и Кавказ. Киев: Наукова думка, 1980.
48. Воронов. Ю. Н., Гунба М. М. Новые памятники колхидской культуры в Абхазии.-СА, 1978, №2. .
49. Karageorghis V. Exavations in the necropolis of Salamis, I.- In: Salamis. Nicosia, 1967,vol. 3.
50. Boehmer R. M. Die Kleinfunde von Bogazkoj. Berlin, 1972.
51. Betzler P. Die Fibeln in Suddektschland, Osterraich und der Schweiz, 1. - PBF, 1974, Bd. XIV, N 3.
52. Китановский Б. Два гроба из CTapиjer гвозденог доба код Прилепа. - В кн.: Старинар, N. S. Београд, 1961, т. XI.
53. Мартиросян А. А. Армения в эпоху бронзы и раннего железа. Ереван: изд-во АН Арм. ССР, 1964.
54. Barney С. A. A first season of excavations at the urartian citadele of Kayalidere. - In: Anatolian Studies. London, 1966, vol. XVI.
55. Воронов Ю. H. Археологическая карта Абхазии. Сухуми: Апашара, 1969.
56. Bouzek J. Graeco-Macedonian bronzes. Praha, 1973.
57. Aleksander J. Jugoslavia beforthe Roman conquest. London, 1972.
58. Пиотровский Б. Б. Археология Закавказья. Л.: изд-во ЛГУ, 1949.
59. Кушнарева К. X. Древнейшие памятники Двина. Ереван: изд-во Арм. АН ССР, 1977.
60. Тереножкин А. И. Киммерийцы. - Киев: Наукова думка, 1976.
61. Лесков А. М. Предскифский период в степях Северного Причерноморья. - ПСА, 1971.
62. Мелюкова А. И. Скифия и Фракийский мир. М.: Наука, 1979.
63. Отрощенко В. В. Новый курганный могильник белозерского времени. - В кн.: Скифский мир. Киев: Наукова думка, 1975.
64. Carpenter R. The greek penetration on the Black Sea. - In: American Journal of Archaeology. Washington - New-York, 1948. vol. 52, N.1.
65. Болтунова А. И. Аргонавты и Колхида. - Мацне, 1976, №3.
66. Техов Б. В. Центральный Кавказ в XVI- X вв. до н. э. - М.: Наука, 1977.
67. Техов. Б. В. Центральный Кавказ в XVI- X вв. до н. э.: Автореф. докторск. дис., Тбилиси, ИИАЭ АН ГССР, 1974.
68. Погребова М. Н. Железные топоры скифского типа в Закавказье. - СА, 1969, №2.
69. Виноградов В. Б. Центральный и Северо-восточный Кавказ в скифское время. Грозный: Чеч.-Инг. кн. изд-во, 1972.
70. Воронов Ю. Н. Вооружение древнеабхазских племен в VI-I вв. до н. э.- В кн.: Скифский мир. Киев: Наукова думка, 1975.
71. Пиотровский Б. Б. Ванское царство. М.: изд-во вост. лит., 1959.
72. Ильинская В. А. Скифские секиры. - Археология, Киев, 1961, т. XII.

54

73. Черненко Е. В. Древнейшие скифские парадные мечи (Мельгунов и Келер- мес).- В кн. “Скифия и Кавказ’’. Киев: Наукова думка, 1980.
74. Максимова М .И. Ритон из Келермеса. - СА, 1956, т. XXV.
75. Артамонов М. И. Происхождение скифского искусства. - СА.1968, №4.
76. Мелюкова А. И. Вооружение скифов. - МИА, 1961, №101.
77. Ильинская В. А. Образ кошачьего хищника в раннескифском искусстве. - СА, 1971, №2.
78. Ильинская В. А. Раннескифские курганы бассейна р. Тясмин (VII—VI вв. до н.э.). Киев: Наукова думка, 1975.
79. Техов Б. В. О некоторых предметах скифского звериного стиля из памятников южного склона Главного Кавказского хребта. - В кн.: Скифо-сибирский звериный стиль в искусстве народов Евразии, М., 1976.
80. Мурзин В. Ю. Скифы на Северном Кавказе (VII—V вв. до н. э.). - Археология, Киев: 1978, №27.
81. Ильинская В. А. Бронзовые наконечники стрел так называемого жаботинского и новочеркасского типов. - Археология, Киев: 1973, №12.
82. Ильинская В. А. Скифы Днепровского лесостепного левобережья. Киев: Наукова думка, 1968.
83. Алексеева Е. П. Позднекобанская культура Центрального Кавказа. - Ученые записки ЛГУ. Л., 1949, вып. 13.
84. Техов Б. В. О культурной общности горных районов Северной и Южной Осетии в конце II и первой половины I тысячелетия до н. э. - МАДИСО, 1969, вып. II.
85. Джапаридзе О. М. Археологические раскопки в Ожоре. - ТТГУ, 1957, вып. 65.
86. Виноградов. В. Б. Новогрозненский кобанский могильник VI—V вв. до н. э. - В кн.: Археологические памятники Чечено-Ингушетии. Грозный: Чеч.-инг. кн. изд-во, 1979.
87. Гагошидзе Ю. М. Материалы к истории златокузнечества в Грузии (первая половина I тыс. до н. э.). - ВГМГ, 1976, т. XXXII-B.
88. Гагошидзе Ю. М. Погребение из Итхвиси - ВГМГ, 1968,т. XXV-В.
89. Амударьинский клад (каталог выставки). Л.: “Аврора”, 1979.
90. Смирнов К. Ф. Вооружение савроматов. -МИА, 1961, №101.
91. Членова Н. Л. Происхождение и ранняя история племен тагарской культуры. М.: Наука, 1967.
92. Пирцхалава М. С. Памятники скифской архаики (VII—VI вв. до н. э.) на территории древней Грузии: Автореф. канд. дис., Тбилиси: ИИАЭ АН ГССР, 1975.
93. Техов Б. В. Об одном погребальном комплексе из с. Тли. - СА, 1961, №4.
94. Техов Б. В. О культурных связях Север-ного Кавказа и Закавказья в древности. В кн.: VIII Крупновские чтения (тезисы докладов), Нальчик, 1978.
95. Техов Б. В. Скифские элементы в материальной культуре Юго-Осетии. - ВИНК, 1966.
96. Ильинская В. А. Золотая пластинка с изображениями скифов из коллекции Романовича. - СА, 1978, №3.
97. Техов Б. В. Тлийский могильник, т. II. Тбилиси:Мецниереба, 1981.
98. Кобаидзе Л. Н. Археологические памятники Ивриского ущелья. Вып. II. Ркинис-Кало. Тбилиси: Мецниереба, 1978.
99. Воронов Ю. Н., Вознюк А. С. Новые археологические находки в Гудаутском районе Абхазской АССР. - СА, 1975, №2.
100 .Трапш М. М. Памятники эпохи бронзы и раннего железа в Абхазии. Труды в 4-х томах, т. I. Сухуми: Алашара, 1970.
101. Kroupnov Е. A propos de la chronologie de Г Age du Fer an Caucase Nord. - In: VI Congres Internationale des sciences Prehistoriques et Protohistoriques. Les rapports et les informations des archeologues des Г URSS. Moscou, 1962.
102. Крупнов E. И. Об уточненной датировке и периодизации кобанской культуры. -СА, 1969, №1.
103. Козенкова В. И. Связи Северного Кавказа с Карпато-Дунайским миром (некоторые археологические параллели). - В кн.: Скифский мир. Киев: Наукова думка, 1975.
104. Козенкова В. И. К вопросу о ранней дате некоторых кинжалов так называемого кабардинско-пятигорского типа. - В кн.: Франко-скифские культурные связи (StudiaTracia, I). София, 1975.

55

105. Афанасьев Г. Е., Козенкова В. И. О неизвестных погребальных комплексах предскифского периода из окрестностей Кисловодска. - СА, 1981, №2.
106. Виноградов В. Б. Новые комплексы скифского времени из Чечено-Ингушетии.-СА, 1970, №3.
107. Виноградов В. Б., Дударев С. Л. Клад бронзовых предметов из с. Советское (Чечено-Ингушетия). СА. 1977, №1.
108. Виноградов В. Б., Дударев С. Л. Материалы предскифского времени из Чечено-Ингушетии. - СА, 1979, №1.
109. Виноградов В. Б. Связи Центрального и Восточного Предкавказья со скифо-сарматским миром. - МИА, 1971, №177.
110. Анфимов Н. В. Протомеотский могильник с. Николаевского. - СМАА, 1961, вып. II.
111. Анфимов Н. В. Сложение меотской культуры и связи ее со степными культурами Северного Причерноморья. - МИА, 1971, №177.
112. Котович В. Г. О времени и путях широкого распространения железа на Северном Кавказе. -Изв. СКНЦВШ. Сер. общественные науки, 1978, №3.
113. Котович В. Г., Давудов О. М. О периодизации и хронологии памятников поздней бронзы-раннего железа на северо-восточном Кавказе. - СА, 1980, №4.
114. Чубинишвили Т. Н. Древнейшие археологические памятники Мцхета. Тби-лиси: Изд-во АН ГССР, 1957.
115. Абрамишвили Р. М. К вопросу об освоении железа на территории Восточной Грузии. - ВГМГ, 196, т. ХХII-В.
116. Хачатрян Т. С. Древняя культура Ширака III-I тыс. до н. э.. Ереван: изд-во Ерев. Ун-та, 1975.
117. Минкевич-Мустафаева Н. В. О датировке и хронологических этапах некоторых памятников Азербайджана эпохи поздней бронзы и раннего железа. - МКА, 1962, т. IV.
118. Погребова М. Н. Иран и Закавказье в раннем железном веке. - М.: Наука, 1977.
119. Вашакидзе Н. В., Кахидзе А. Ю. Итоги археологического исследования Пичвнарского могильника эллинистического времени за 1975 г. - ПЮЗГ, 1978, вып. VII.
120. Погребова М. Н. Урартские мечи из Закавказья. - СА, 1976, №2.
121. Пиотровский Б. Б. Кармир-Блур,I. Ереван: изд-во АН Арм. ССР, 1950.
122. Пиотровский Б. Б. Кармир-Блур. Л.: Аврора, 1970.
123. Шамба Г. К. О некоторых археологических находках из села Нижняя Эшера Сухумского района.-ИАИ, 1973, вып. II.
124. Анфимов Н. В. Протомеотский могильник у с. Николаевского. - В кн.: сборник материалов по археологии Адыгеи, Майкоп,1961, т. II.
125. Есаян С. А. Древняя культура племен Северо-Восточной Армении (III-I тыс. до н. э.). Ереван: изд-во АН Арм. ССР, 1976.
126. Bayern F. Untersuchungen ьber die дltesten gгдbег und Schatzfunde in Kaukasian. - ZE, Supplement, Berlin, 1885.
127. Пицхелаури К. H. Основные проблемы истории племен Восточной Грузии в XV-VII вв. до н. э. Тбилиси: Мецниереба, 1973.
128. Пицхелаури К. Н. Восточная Грузия в конце бронзового века. Тбилиси: Мецниереба, 1979.
129. Черненко Е. В. Скифский доспех. Киев: Наукова думка. 1968.
130. Пицхелаури К. Н. Локализация археологических культур на территории Восточной Грузии (конец II - начало I тысячелетия до н. э.). ТКАЭ, 1969, вып. I.
131. Ghirshman R. Fouilles de Sialk pms Kashan, t. 2. Paris, 1939.
132. Цитланадзе Л. Г. Археологические памятники Хеви (Казбегский клад). Тбилиси: Мецниереба, 1976.
133. Куфтин Б. А. Материалы к археологии Колхиды, т. II. Тбилиси: Техника да шрома, 1950.
134. Авалишвили Г. Б. Погребение литейщика из могильника сел. Гантиади (Южная Грузия). - СА, 1970, №4.
135. Абрамишвили Р. М., Апресов Л. А., Кахиани К. К., Окропиридзе Н. И., Татишвили Т. И. Итоги археологической экспедиции Дигомского ущелья. - ПАИ-1976. Тбилиси: Мецниереба, 1979.

56

136. Памятники мирового искусства, вып. 2. Искусство древнего Востока. М.: Искусство, 1968.
137. Сахарова Л. С. Бронзовые клады из Лечхуми. Тбилиси: Мецниереба, 1976.
138. Тереножкин А. И. Дата мингечаурских удил. СА, 1971, N 4.
139. Абрамишвили Р. М. Археологические исследования на новостройках Большого Тбилиси. В кн.: Археологические исследования на новостройках Грузинской ССР. Тбилиси: Мецниереба, 1976.
140. Madhloom Т. A. The chronology of Neo- AssirianArt. London, 1970.
141. Членова H. Л. Карасукские кинжалы. - М., Наука, 1976.
142. Хачатрян Т. С. Материальная культура древнего Артика. Ереван, 1963.
143. Pleiner R. The beginnings of the iron Age in ancient Persia. Prague, 1967.
144. Куфтин Б. А. Материалы к археологии Колхиды, т. I. Тбилиси: Техника да шрома, 1949.
145. Есаян С. А. Оружие и военное дело древней Армении (III-I тыс. до н. э.). Ереван: изд-во АН Арм. ССР, 1966.
146. Borchhardt J. Homerische Helme. Mainz-am-Rhein, 1972.
147. Nagel W. Ein urartische Helm am dem Argistis. - In: Archiv fur Orientforschung. Berlin, 1962, t. XIX.
148. Доманский Я. В. Пополнение в коллекции древнекавказских бронз Эрмитажа.-СГЭ, 1978, т. XIII.
149. Доманский Я. В. Новый комплекс колхидской культуры из Абхазии. - ТГЭ, 1980, т. XX.
150. Ghirchman R. Perse. Paris, 1963.
151. Членова Н. Л. Памятники I тысячелетия до н. э. Северного и Западного Ирана в проблеме киммерийско-карасукской общности. - В кн.: Искусство и археология Ирана. Доклады Всесоюзной конференции (1969 г.). М.: Наука, 1971.
152. Халиков А. X. Волго-Камье в начале эпохи раннего железа (VIII—VI вв. до н. э.). М.: Наука, 1977.
153. Иессен А. А. К вопросу о памятниках VIII—VII вв. до н. э. на юге Европейской части СССР (Новочеркасский клад 1939 г.). - СА, 1953, т. XVIII.
154. Мелюкова А. И. О датировке и соотношении памятников начала железного века в лесостепной Молдавии. - СА, 1972, №1.
155. Ильинская В. А. Относительная хронология раннескифских курганов бассейна реки Тясмин. - СА, 1973, №3.
156. Тереножкин А. И. Предскифский период на Днепровском правобережье. Киев: Наукова думка, 1961.
157. Рамишвили А. Т. Из истории материальной культуры Колхиды. Батуми: Сабчота Аджара, 1974.
158. Кахидзе А. Ю., Давитадзе Ю. А., Мамуладзе Ш. X. Новые археологические находки из с. Хихадзири. - ПЮЗГ, 1981, вып. X.
159. Окропиридзе Н. И., Барамидзе М. В. Палурское “Садзвле” (итоги работ 1968 г.). - МАГК, 1974, вып. VII.
160. Барамидзе М. В. Мерхеульский могильник. Тбилиси: Мецниереба, 1977.
161. Хахутайшвили Д. А. К хронологии колхидско-халибского центра древне-железной металлургии. - КБС, 1977, вып. V.
162. Тереножкин А. И. Киммерийцы и Кавказ. - В кн.: Тезисы докладов сессионных и пленарных заседаний Всесоюзной научной сессии, посвященных итогам полевых - археологических и этнографических исследований в 1970 г. Тбилиси: Мецниереба, 1971.
163. Крупнов Е. И. Раннежелезный век Северного Кавказа. - В кн.: Ученые записки Института ИЯЛ Дагестанского филиала АН СССР. Махачкала, 1965, т. XIV.

57

ГЛАВА 2. КОЛХИДСКО-КОБАНСКАЯ МЕТАЛЛУРГИЧЕСКАЯ ПРОВИНЦИЯ

1.2.1. Решение важнейших вопросов истории раннего железного века на территории Западного Закавказья находится в прямой зависимости от правильного понимания места и значения памятников Колхиды в системе древностей Кавказа и смежных территорий. Одной из чрезвычайно популярных в последние десятилетия тем, связанных с предскифской и предантичной эпохой на рассматриваемой территории, является проблема колхидско-кобанского культурного единства. По убеждению большинства исследователей на территории совр. Абхазии находился один из наиболее ярких очагов - локальный вариант колхидской (колхидско-кобанской) культуры [1, с. 285-286; 2, с. 144; 3, с. 88-89; 4, с. 25; 5, с. 189], многолетнее изучение которого привело автора к написанию настоящего раздела [6, с. 17-41; 7, с. 20-22; 8, с. 268-274; 9, рис. 2, 5, 21; 10, с. 13-16; 11, с. 257-264; 12, с. 57-60].
Проблема начала вырисовываться в 20-30-х годах XX вв. Первоначально она была поставлена исследователями из Абхазии. В 1926 г. В. И. Стражев опубликовал несколько комплексов и отдельных находок из Абхазии, которые он квалифицировал как “характернейшие предметы ближайших типов и полных аналогий бронзе древнего слоя Кобана” [13, с. 113]. Немного позднее М. М. Иващенко на основе рассмотрения новых материалов с той же территории, квалифицировал соответствующие изделия, как “находки кобанской бронзы в Абхазии” [14, с. 78; 15, с. 67-75]. М. М. Иващенко первым высказал мнение, что предметы кобанской культуры на территории Западной Грузии, Сванетии и Абхазии количественно в несколько раз превосходят находки в Осетии и поэтому именно Колхиду нужно считать центром этой культуры [16, с. 111; 17, с. 1-59]. И. И. Мещанинов, руководивший в 1934 г. Абхазской археологической экспедицией, на основе ознакомления с материалами из Абхазии и из других районов Колхиды сделал вывод, что центр кобанской культуры находился в Колхиде и поэтому эта культура должна быть названа “колхидской культурой” [1, с. 283]. Это мнение было поддержано рядом других исследователей [18, с. XXXIII; 19, с. 240; 20, с. 36]. А. Л. Лукин в 1941 г. полагал, что “кобанская” металлургия эпохи своего становления и расцвета характеризует “яфетическое ядро Центрального Кавказа и Западного Закавказья на завершающем этапе развития родового общества” [21, с. 93].
Наиболее законченную формулировку идея о колхидско-кобанском культурном единстве получила в работах таких крупных советских кавказоведов-археологов, как Б. А. Куфтин, А. А. Иессен и Б. Б. Пиотровский. Многолетнее изучение колхидских древностей привело Б. А. Куфтина к выводу, что кобанская культура как по территории своего распространения, так и по

58

происхождению является колхидской [22, с. 16-17; 23, с. 232]. Б. А. Куфтин полагал, что в Колхиде и в Кобане существовала совершенно однородная культура, которую он назвал “колхидско-кобанской”[24, с. 2].
По мнению А. А. Иессена (1935 г.) вообще на этапе поздней бронзы ведущую роль играла металлургия Западного Закавказья, где возникали и откуда распространялись соответствующие типы изделий [25, с. 138]. В ареал “бронз группы Западного Закавказья и Главного хребта” А. А. Иессен там же включил всю Колхиду, Южную Осетию и Центральную часть северных склонов Большого Кавказа от верховьев Сулака до истоков Кубани и ее западных притоков включительно (рис. 9,1) [25, карта IV]. Несколько позднее А. А. Иессен подчеркивал, что “первоначально базой возникновения кобанского комплекса металлических изделий является Западное Закавказье" [26, с. 96]. “Область производства этих (т. е. кобанских - Ю. В.) изделий, - писал А. А. Иессен в 1947 г., сейчас вырисовывается вполне отчетливо; она охватывает как оба склона Центрального Кавказа, так и всю Западную Грузию, включая Абхазию и восточную часть Понтийского побережья Турции” [27, с. 30]. В 1951 г. А. А. Иессен отмечал: “группы кобанскую и колхидскую мы пока можем рассматривать совместно” [28, с. 80].
Б. Б. Пиотровский полагал в 1949 г., что “колхидская” культура “распространяется за пределы СССР в Лазистан, а на севере захватывает район северной Осетии, где в 1869 г. и был открыт знаменитый могильник в сел. Кобан, указывающий на развитие культуры эпохи бронзы этого района в теснейшей связи с Закавказьем” [29, с. 60].

1.2.2. В конце 40-х - начале 50-х годов XX в. в представлениях о колхидско-кобанских древностях наметилась новая тенденция, которая привела к выделению на Западном и Центральном Кавказе трех хотя и близких, но вполне самостоятельных культур - колхидской, кобанской и прикубанской. Еще в докладе на секторе бронзы и раннего железа ИИМК в 1946 г. А. А. Иессен выделил (вслед за А. В. Шмидтом) на территории Северо- Западного Кавказа особый “прикубанский” очаг металлообработки, в который включил памятники кобанского облика из верховьев Кубани; одновременно А. А. Иессен упомянул об “области кобанской металлургии в Центральном Кавказе и ближайшим образом с ней связанной западно-закавказской или колхидской металлургии в Грузии” [30, с. 18-21]. В полном тексте этого доклада, опубликованном в 1951 г. А. А. Иессен отмечал, что “при очень большой, на первый взгляд, близости комплекса металлических изделий в обоих этих районах, общий облик культуры, ее хозяйственная основа, обряд погребения, керамическое производство и т. п. чрезвычайно резко различаются, что заставляет в плане общей истории культуры отчетливо различать колхидскую культуру Западной Грузии и кобанскую культуру Центрального Кавказа” [28, с. 80]. В отношении Прикубанской культуры А. А. Иессен писал: “Включение части бассейна Кубани в границы кобанского металлургического района, предложенное в моей работе 1935 г., оказалось...

59

недостаточно точным, поскольку здесь в бассейне Верхней Кубани, теперь уже можно вполне четко выделить особый местный район металлургии и металлообработки, тесно связанный с кобанским, но в значительной мере своеобразный” [28, с. 77].
В 1950-1953 гг. О. М. Джапаридзе обосновал положение о двух синхронных и “в достаточной степени” различных культурах - колхидской и кобанской. "Отождествление колхидской и кобанской культур, - писал исследователь, - мы считаем неправильным... в этих культурах определенное сходство замечается, главным образом, в предметах вооружения (топоры, кинжалы)... характерное для западногрузинской культуры копье с расщепленной втулкой отсутствует в кобанской культуре. Не встречаются там также характерные для колхидской культуры бронзовые мотыги, сегментовидные орудия, плоские топоры, цалды... С другой стороны можно выделить ряд типов, которые характерны исключительно для кобанской культуры (большие булавки, прямоугольные поясные бляхи, браслеты со спиральными концами и др.)... Думаем, что грузинские археологи вполне правильно ввели для западногрузинской культуры термин “колхидская культура" [1, с. 283-284; 31, с. 35-39].
В те же годы Е. И. Крупнов сформулировал основные положения, по его мнению, позволяющие разделить круг колхидско-кобанских древностей на две самостоятельные синхронные культуры. Отметив, что “мы не можем не указать на поразительное сходство отдельных категорий предметов из могильников Кобанской культуры Центральной части Северного Кавказа с обильными находками бронзы из районов Западной Грузии и в первую очередь из Юго-Осетии, Имеретии, Абхазии, Гурии, Аджарии и даже южного, турецкого побережья Черного моря (Орду)”, Е. И. Крупнов затем писал: “Еще не так давно это сходство признавалось за тождество и служило основанием для признания южных и западных границ распространения кобанской культуры по Черноморскому побережью и в Колхиде. Новый материал, поступивший в распоряжение исследователей, говорит о том, что то, что мы имеем на территории Западной Грузии, - близко кобанской бронзе, но это не кобанская культура. Теперь мы осмеливаемся утверждать, - писал далее исследователь, что при значительном внешнем сходстве материала из горной части Северного Кавказа с материалом из Западной Грузии... между ними прослеживается и большое различие. Это различие четко прослеживается при анализе погребального обряда, керамики, типов топоров, поясных пряжек и других украшений. Наконец различие проявляется в полном отсутствии на Северном Кавказе очень характерных для Колхиды бронзовых мотыжек, сечек-ножей для раскроя кожи и топоров “цалда”. Все это дает основание в действительно сходном материале видеть две синхронные культуры - кобанскую в центральном Предкавказье и колхидскую (но никак не “колхскую”) культуру в Западной Грузии. К подобному же заключению пришел... и молодой грузинский археолог О. М. Джапаридзе” [32, с. 7-8]. Тогда

60

же Е. И. Крупнов произвел географическое размежевание культур Северного Кавказа и Западного Закавказья, очертив рубежи четырех культур - колхидской, прикубанской, кобанской и каякентско-хорочоевской (рис. 9,2) [32, с. 8].
В 1960 году Е. И. Крупнов, повторив вышеприведенную аргументацию
о самостоятельности колхидской и кобанской культур, дополнил ее следующими замечаниями: “В Западной Грузии преобладают грунтовые и кувшинные погребения, каменные ящики со скорченными скелетами там очень редки; керамика иных форм и орнаментации по сравнению с кобанской; тип топора там преобладает узкообушный; отсутствуют высокие поясные пряжки, крупные булавки, спиральные наручники и налокотники, а также широкие браслеты со спиральными концами... определенное различие между кобанскими и колхидскими бронзовыми предметами было доказано последними исследованиями химического состава как тех, так и других. В кобанских изделиях преобладала оловянистая бронза, в колхидских - мышьяковистая медь” [33, с. 80-81].
Отстаивая тезис о самостоятельности кобанской культуры в системе древностей Кавказа того времени Е. И. Крупнов говорил о “множестве существенных признаков, убеждающих в том, что многое типическое для кобанской культуры не заносилось на Северный Кавказ извне (т. е. прежде всего из Колхиды - Ю. В.), а существовало здесь и раньше в эмбриональных формах и позднее только развивалось и несколько трансформировалось на местной почве” [33, с. 90]. Среди этих признаков важнейшими Е. И. Крупнов считал черты погребального обряда (могильные сооружения в форме прямоугольных каменных ящиков, определенная степень скорченности погребенных, довольно произвольная ориентировка, положение на правом, реже на левом боку в могиле) и технологию и форму керамики (горшки, одноручные кувшинчики, баночные сосуды, лощение, орнаментация спиралью подобно бронзовым изделиям, различные геометрические узоры). Местными, северокавказскими считал Е. И. Крупнов бронзовые топоры с дважды изогнутым корпусом, которые он связывал с местными более ранними каменными топорами, некоторые кинжалы, наконечники копий, височные кольца в полтора оборота, бронзовые кольчатые бусы, подвески в виде фигурок животных, крупные головные булавки, браслеты с рубчатым корпусом и спиральными концами, высокие пластинчатые и зооморфные пряжки и даже дугообразные “микенские” фибулы [33, с. 92-94].

1.2.3. Гипотеза о двух самостоятельных культурах - кобанской и колхидской - до сих пор, однако, не получила всеобщего признания. Скорее наоборот, с течением времени у нее находится все больше оппонентов. В этом отношении, на мой взгляд, очень показательна история выделения локальных вариантов этих культур.
Е. И. Крупнов на территории Кобанской культуры выделил три группы - Западную (Кабардино-Пятигорскую), Центральную (Северо-Осетинскую,

61

включая и Тлийский могильник) и Восточную (Грозненскую) [33, с. 137-175, рис. 26]. Позднее В. Б. Виноградов предложил принципиально новую схему, выделив на той же территории Пятигорский вариант, Центрально-Кавказский вариант, состоящий из четырех групп (дигорско-балкарская, иронская, юго-осетинская и сунженско-аргунская), предкавказский плоскостной вариант, состоящий из двух групп (левобережной, западной и правобережной, восточной - по отношению к Тереку) и Ичкерийский вариант позднего этапа каякентско-хорочоевской культуры, отмеченной кобанским влиянием (34, рис. 70). Близкую точку зрения обосновывает И. М. Чеченов, который рассматривает локальные варианты и группы с учетом природно-географических и почвенно-климатических особенностей всего региона Кобанской культуры [35, с. 14-51]. В работах В. И. Марковина обосновывается спорность многих объектов, включаемых в восточный вариант этой культуры, а так же подчеркивается необходимость дальнейших усилий по строго научному исследованию локальных отличий, необходимому для создания “новой карты” [36, с. 14; 37, с. 318-321]. В. И. Козенкова в целом придерживаясь схемы Е. И. Крупнова [38, с. 154-166], расширила территорию западного варианта кобанской культуры на значительную часть бассейна Кубани до долины Урупа включительно [39, с. 29-43].
О. М. Джапаридзе в отношении территории Колхидской культуры предложил современное этнографическое деление, дифференцировав здесь Абхазский, Мегрельский, Аджарский, Гурийский, Имеретинский, Сванетский, Рачинский, Лечхумский, Мцхетский и Картлийский “очаги” [1, с. 285-289]. Спустя десятилетие Д. Л. Коридзе на той же территории выделил следующие “районы” - Аджарский (с двумя очагами - Кахаберским и Кобулетским), Гурийский (с двумя очагами - Супса и Супса-Губазеули), Мегрельский (с двумя очагами - Курзу и Ингурским), Абхазский, Имеретинский (2 очага - Кутаиси-Вани и Квирила-Сачхере), Рачинский (2 очага - Верхний и Нижний), Лечхумский, Сванетский, а также Месхет-Джавахетский, Шида-Картлийский и Кобанский (только топоры) [40, с. 157-158].
Г. Ф. Гобеджишвили в 1952 г. полагал, что Кобанский могильник входит в ареал Колхидской культуры [41, с. 97]. В 1959 г. он отмечал, что вопрос о взаимоотношениях колхидской и кобанской культур еще не исследован по настоящему и поэтому сказать что-либо определенное пока не удается [2, с. 131-132]. А. Н. Каландадзе в 1954 г. писал, что кобанская культура является локальной разновидностью распространенной в горах и на низменности “колхской” культуры [42, с. III]. Л. С. Сахарова в 1966 г. объединила Абхазию, Рачу и Лечхуми, Сванетию, Северную и Южную Осетию в один локальный северный вариант “западногрузинской” культуры. “Множество обнаруженных в последнее время кладов, - писала исследовательница, - материалы из Абхазии, Сванетии, из погребений Брили и Тли - в корне изменили численное и качественное различие материалов, на которые опирались сторонники самостоятельности кобанской культуры” [43, с. 29]. По-

62

мимо северного Л. С. Сахарова выделила на территории Колхидской культуры еще только один локальный вариант - Южный или Чорохский [43, с. 30].
Весьма показательно мнение “незаинтересованных” - венгерских ученых. Л. Ференци, перечислив существующие указания на различия между колхидской и кобанской культурами, затем говорит об их родстве, которое “соответствует и древней языковой общности местных племен. Племена, жившие в районах рек Терек и Риони, - заключает исследователь, - примерно до середины I тысячелетия до н. э. сохранили свою принадлежность к одной языковой семье” [44, с. 312]. Д. Газдапустай выделил на территории “кобанской” культуры четыре археологические “подгруппы” - кобанскую, тлийскую, западногрузинскую и эшерскую, которые, по его мнению, различаются присутствием или отсутствием некоторых типов металлических изделий, разницей в керамике и в погребальном обряде [45, с. 2-20].
Особое внимание колхидско-кобанской проблеме в последние годы уделил Б. В. Техов, по мнению которого на территории Центрального Кавказа (в том числе в горных районах Северной и Южной Осетии) процветала однородная, так называемая кобанская культура [46, с. 53]. В своей докторской диссертации Б. В. Техов отстаивал тот тезис, что культура Тлийского могильника является “локальной разновидностью колхидской археологической культуры” [47, с. 48] и что эта культура “продвигалась с южных склонов Большого Кавказа на его северные склоны” [47, с. 49]. Согласно схеме (рис. 10,1). Б. В. Техова на Западном и Центральном Кавказе в эпоху поздней бронзы и раннего железа существовали прикубанская (до р. Зеленчук на востоке), колхидская (Абхазия, Мегрелия, Аджария, Гурия, Имеретия), Центральнокавказская или Кобанская (северные склоны Большого Кавказа до линии Кисловодск - Нальчик - Орджоникидзе, Южная Осетия на юг до Цхинвали, Рача-Лечхуми-Сванетия). Истоки Кубани исследователь связывает с северо-кавказской культурой, которая простиралась до Грозного, а дальше до Каспийского моря шла территория Каякентско-Хорочоевской культуры. В Закавказье с востока с Центрально-Кавказской и Колхидской культурами соседствовали Самтаврская и Триалетская культуры, за которыми в бассейне Иори и Алазани размещена Восточно-Закавказская культура (5, карта). На территории Центральнокавказской культуры Б. В. Техов выделил два локальных варианта - северокавказский (горные регионы Северной Осетии и Кабардино-Балкарии) и южнокавказский (Рача-Лечхуми, Сачхери, Сванетия и горный район Южной Осетии) [5, с. 192]. Вместе с тем там же Б. В. Техов отметил, что “сама западногрузинская (т. е. колхидская - Ю. В.) культура эпохи поздней бронзы, по нашему мнению, так же является локальным вариантом бронзовой культуры Центрального Кавказа” [5, с. 189].
Еще в 60-х годах Н. В. Анфимов установил, что западная граница распространения форм кобанского облика проходит по р. Уруп [48, с. 2], что было подтверждено дальнейшими наблюдениями [39, с. 39-43; 49, с. 50-57; 50,

63

с. 210]. Так наметилась основа для выделения еще одного - Верхнекубанского варианта колхидско-кобанской металлургической провинции.
Необходимо также учитывать мнение грузинских исследователей относительно западных районов Восточного Закавказья (Картли и Месхет- Джавахети), где обнаружено большое число колхидско-кобанских форм. Еще Б. А. Куфтин отмечал, что на ранних этапах поздней бронзы внутренняя Картли находилась в сфере колхидской культуры [23, с. 238]. В сферу колхидской культуры включил Южную Месхетию О. М. Джапаридзе [1, с. 281]. Р. М. Абрамишвили полагал, что и значительная часть Верхней Картли “входила в пределы Колхидской культуры” [51, с. 377]. По мнению Д. Л. Коридзе, в “ареал распространения Колхской культуры” входили “территории Месхет-Джавахети, а также в большей или меньшей степени западная, центральная и восточная Шида Картли, почти до р. Арагви” [40, с. 158].
В 1978 г. автор на основе всех этих работ и собственных наблюдений предложил свое решение колхидско-кобанской проблемы - в Западном Закавказье и Центральном Кавказе существовала единая Западнокавказская или Колхидско-кобанская культурная общность или металлургическая провинция, на территории которой были условно выделены двенадцать локальных вариантов (I - центральноколхидский, II - североколхидский, III - южноколхидский, IV - юговосточнопричерноморский, V - рачалечхумосванетский, VI -тлийский, VII - самтавротриалетский, VIII - центрально-кобанский, IX - восточнокобанский, X - западнокобанский, XI - верхнекубанский и XII - северовосточнопричерноморский) (рис. 10,2) [10, с. 13-14].
Словосочетания “колхидско-кобанская культура", “колхидско-кобанский круг памятников”, “колхидско-кобанские топоры”, “колхидско-кобанский звериный стиль” довольно прочно вошли в современную кавказоведческую литературу [52, с. 163, 174, 186; 53, с. 4; 54, с. 183-184; 55, с. 16-30] и мне представляется, что это далеко не случайный факт. Выше были перечислены аргументы, давшие основу О. М. Джапаридзе и Е. И. Крупнову выступить против тезиса о колхидско-кобанском культурном единстве. За истекшие с тех пор три десятка лет наука обогатилась огромным по объему и чрезвычайно выразительным археологическим материалом, рассмотрение которого по вариантам, ущельям и отдельным памятникам (поселениям, могильникам, кладам) произведено в ряде докторских (В. Б. Виноградов, Т. К. Микеладзе, Б. В. Техов, Е. П. Алексеева, В. И. Козенкова и др.) и кандидатских (Д. Газдапустай, Л. Н. Панцхава, Л. Г. Цитланадзе, Л. С. Сахарова, А. Т. Рамишвили и др.) диссертаций и в многочисленных публикациях (Д. Л. Коридзе, М. М. Трапш, М. В. Барамидзе, Р. М. Абрамишвили, О. С. Гамбашидзе, О. М. Джапаридзе, Г. Ф. Гобеджишвили, Ю. Н. Воронов, Г. К. Шамба и др.). Накопленных материалов, как представляется, уже вполне достаточно, чтобы убедиться в несостоятельности большинства доводов в пользу той мысли, что колхидская и кобанская культуры были самостоятельными во всяком случае на уровне металлургической продукции.

1.2.4. Начнем с погребального обряда, которому наряду с керамикой Е. И. Крупнов придавал решающее значение в противопоставлении кобанской культуры колхидской. Говоря с одной стороны о том, что определенной чертой кобанской культуры являются могильные сооружения в форме прямоугольного каменного ящика, сам же Е. И. Крупнов выделил локальные варианты этой культуры, руководствуясь различиями в форме этих сооружений либо отсутствием последних. “Основанием, - пишет В. И. Козенкова, - для выделения указанных групп послужило (при общем сходстве типов поселений, черт погребального обряда, украшений и оружия) видимое различие в формах погребальных сооружений, в керамике и украшениях. Так, для центрального варианта, памятники которого служат эталоном и нередко называются “классическими", как наиболее полно выражающие характерные признаки кобанской культуры в обряде и инвентаре, на первом этапе были обычны, по мнению Е. И. Крупнова, прямоугольные каменные ящики и сосуды больших и малых форм, украшенные нарезным геометрическим орнаментом, затертым пастой. Для западного варианта, по его мнению, в начале I тысячелетия до н. э. были характерны каменные ящики, близкие к квадрату, и сосуды, украшенные нарезным и семечковидным орнаментом. Погребальные сооружения начала I тысячелетия до н. э. на востоке сначала были неизвестны, но на основе материалов VII—IV вв. до н. э. (могильники) и начала I тысячелетия до н. э. (поселения) он предполагал, что для этого района скорее всего будут характерны грунтовые погребения и сосуды с преобладанием налепного и шипкового орнамента” [56, с. 6].
Погребальные сооружения на территории колхидско-кобанской общности характеризуются (рис. 11, 1-7) прямоугольными или квадратными каменными ящиками (варианты II, V, VI, VIII, X, XI, XII), простыми грунтовыми ямами без каменной обкладки (варианты II, IX, XII) и с каменной обкладкой (варианты V, VI, VII, VIII), кромлехи и кромлеховидные сооружения (варианты II, VI, IX), кремационные камеры и площадки (варианты I, II, V, VIII), вторичные захоронения в оссуариях и в грунте ( варианты II и XII) [6, с. 18, 31; 33, с. 77, 178, 179; 34, с. 184-283; 22, рис. 38, 47; 56, с. 21; 49, с. 52; 46, с. 49, 50; 57, с. 3-16; 58, с. 76-79; 59, с. 20-21; 60, с. 113; 61, табл. I, II; 62].
Погребальный обряд на рассматриваемой территории характеризуется (рис. 11, 6-10) скорченной позой погребенных на левом или правом боку с произвольной ориентацией (варианты II, V, VI, VII, VIII, IX, X, XII), прямой позой погребенных на спине (варианты II, VI, XII), кремацией (варианты I, II, III, VIII), вторичными захоронениями (варианты II и XII) [33, с. 91; 34, с. 184- 283; 56, с. 21; 49, с. 52; 5, рис. 14, 20, 56, 57; 22, рис. 38, 47; 63, рис. 36; 64, с. 153-155; 65, с. 21-22].
Даже столь краткий обзор сведений о погребальных сооружениях и обрядах на территории основного распространения колхидско-кобанских бронз демонстрирует чрезвычайную пестроту этих показателей, особенно на периферии общности (северо-западная Абхазия, северные склоны Боль-

65

шого Кавказа, Восточное Закавказье). Погребальные сооружения в форме каменных ящиков действительно были популярны на Центральном Кавказе, в зоне основного распространения памятников кобано-тлийского круга. Вместе с тем нужно отметить, что аналогичные каменные ящики в ту же эпоху характеризовали и многие другие гористые, богатые камнем районы Кавказа (каякентско-хорочоевская культура Дагестана, Ходжалы-Кедабекская культура в Азербайджане, культура Армении доурартского времени и т. д.) [66, с. 30-34; 67, с. 52; 68, с. 110; 69, с. 133-138, 140]. Столь же распространены были на Кавказе вне пределов колхидско-кобанской общности и скорченные погребения на боку. Например, памятники Ходжалы-Кедабекской или Ганджа-Карабахской культуры характеризуются “грунтовыми могилами, каменными ящиками, курганами с земляной и каменной насыпями. Наиболее распространенный обряд погребения - скорченное, реже вытянутое или сидячее положение трупа; прослежены обряды и трупосожжения, и захоронения в расчлененном виде... встречаются как одиночные, так и коллективные погребения в каменных ящиках...” [68, с. 110]. Скорченная поза на боку характерна для погребений Дагестана [66, с. 39, 106; 67, с. 54]. Скорченные костяки в каменных ящиках характеризуют и многие могильники Армении [69, с. 140]. Как и на территории колхидско-кобанской общности (Абхазия, Стырфаз, восточнокобанский вариант), в смежных районах Северного Кавказа и Закавказья были распространены кромлехи и кромлеховидные погребальные сооружения (см. напр. 70, с. 167-170, где на одном могильнике в одно и то же время использовались грунтовые могилы, каменные ящики со скорченными костяками, кромлехи, срубы и курганы). Наиболее специфичными смотрятся пока погребальные площадки и сооружения с хаотическими скоплениями измельченных костей со следами огня и характерным колхидско-кобанским инвентарем, известные в Абхазии (Ткуарчал, Мерхеул, Шубара), Центральной Колхиде (Палури, Нивгзиани, Мухурча и др.), в верховьях Риони (Брили) и на Северном Кавказе (Верхняя Рутха, Мукулан, Эшкакон, Терзе и др.).
Сказанного, как представляется, вполне достаточно для вывода, что ни погребальные сооружения, ни погребальный обряд не дают возможности четко разграничить колхидскую и кобанскую культуры. Если бы все-таки нужно было пойти по такому пути, то на рассматриваемой общности в первую очередь пришлось бы выключить восточно-кобанский вариант, Бзыбскую Абхазию и ряд других районов, обладающих обособленным набором признаков.

1.2.5. Столь же непродуктивен оказывается на деле и фактор керамики. Как указывалось выше, помимо погребальных сооружений и обрядов, основным критерием для выделения северокавказских вариантов колхидско-кобанской общности является разница в типах, фактуре и орнаментации керамических изделий - каждый вариант характеризуется своим специфическим набором посуды, в то время как общие для этих вариантов

66

формы пока не выделены [33, вклейка на с. 136]. Керамика восточнокобанского варианта характеризуется большими шаровидными лощеными корчагами, горшками биконической формы, редкими мисками и кружками. Основная отличительная особенность этой посуды - налепной орнамент, нарезной же и штампованный узоры, характерные для памятников центральнокобанского и западнокобанского вариантов, встречаются здесь “лишь эпизодически и большей частью в сочетании с налепным” [56, с. 46]. Керамика центральнокобанского варианта представлена кружками с высокой ручкой, крупными биконическими сосудами с узким горлом, мисками и горшками. Поверхность этих сосудов часто оформлена лощением, орнамент нарезной, геометрический, иногда затерт белой пастой, иногда рельефный - сосцевидные выпуклины, вертикальные или наклонные каннелюры или борозды по тулову [33, табл. XVI—XVIII, XXII—XXIV]. Керамика западнокобанского варианта характеризуется очень специфичными чашами-мисками с вертикальным венчиком, напоминающим по форме бронзовые миски колхидско-кобанского круга, крупными горшками, округлодонными горшочками без ручек, которые Е. И. Крупнов считал заносными с запада. Орнамент нарезной - заштрихованные треугольники, квадраты, иногда в шахматном порядке. По всем своим особенностям эта керамика, по мнению Е. И. Крупнова, “резко отличается от керамических форм самого кобанского могильника... отличается она и от керамических форм, расположенных далее к востоку” [33, табл. XVI—XVIII, XXII—XXIV]. На территории верхнекубанского варианта посуда представлена обломками с геометрическим и рельефным орнаментом, своеобразие которого служит основанием для выделения варианта [49, с. 54-55]. В Тлийском могильнике керамика представлена кружками, мисками, биконическими и банкообразными сосудами. Кружки и миски по форме близки к соответствующим бронзовым изделиям колхидско-кобанского круга - общий контур, зооморфные ручки у кружек. Для большинства изделий характерно частичное черное лощение. В тлийской керамике усматривается влияние восточнозакавказской, колхидской и северокавказской культурных традиций [47, с. 68-73]. В керамике рача-лечхумосванетского варианта судя по очень скудным публикациям присутствуют колхидские формы - кружки с зооморфными ручками, двуручные котлы, горшки, миски с частично лощеной поверхностью; орнамент нарезной и штампованный [41, с. 113; 71, табл. XXXIV-XXXV]. Однако, согласно любезной консультации М. В. Барамидзе, в целом керамика из Рача-Лечхуми по своему облику отличается от керамики Центральной Колхиды и Абхазии, проявляя в то же время сходство с памятниками типа Кобана. Для североколхидского варианта характерны крупные корчаги, кружки с зооморфными ручками, котловидные сосуды, горшки, стенки которых были залощены, украшались каннелюрами, нарезным, штампованным и налепным орнаментом [6, с. 18-31].
Северозападнозакавказская керамика раннежелезной эпохи пока ха-

67

рактеризуется главным образом крупными корчагами - оссуариями, типы, фактура и орнаментация которых, судя по находкам, (Гагра, Веселое), резко отличаются от посуды, бытовавшей восточнее р. Бзыбь [11, рис. 1.1; 12, рис. 18.1]. Керамика центральноколхидского варианта представлена крупными корчагами, кружками с зооморфными ручками, мисками, горшками, стенки которых обработаны коричневым и черным лощением, вертикальными каннелюрами, украшены нарезным, штампованным и налепным орнаментом [72, табл. 46-60, рис. 48; 61, табл. III—IX]. Керамические формы южноколхидского варианта в основном соответствуют центральноколхидским - особенно популярны кружки с зооморфными ручками и каннелиро- ванная керамика [73, рис. 4-11]. В самтавротриалетской области в керамических изделиях преобладают восточнозакавказские формы, однако отмечается и присутствие характерных колхидских форм (сосуды с зооморфными ручками, миски и др.) [72, с. 200, рис. 54].
Внимательное сопоставление керамических изделий Колхиды с северокавказской керамикой, особенно из памятников центрально-кобанского варианта, позволяет уловить ряд, возможно, не совсем случайных сходных черт - это кружки с высокими ручками, горшки и миски, лощение поверхности и вертикальные каннелюры на стенках сосудов, в орнаменте мотивы паркета, бегущей спирали, использование нарезных и штампованных узоров [33, табл. XVII, 3; XVIII, 4; XXII, 1, 3; XXIII, 2, 6; XXVII, 1-3; XXXIX, 12; IX, 3; 72, табл. 46,4; 56,3; рис. 48, 49; 61, табл. Ill, 116, 338; IV, 612; 6, табл. XXIII, 24; 50, с. 203]. В памятниках круга Тли к этим признакам добавляются “рогатые” ручки и некоторые другие колхидские элементы [5, с. 68-73]. В этой связи обращает на себя внимание широкое распространение по всей рассматриваемой территории специфических бронзовых кружек с зооморфными ручками, несомненно копирующих один из распространеннейших типов колхидской керамики [74, с. 34]. Во всяком случае разница в облике керамики центральнокобанского и центральноколхидского вариантов не более разительна, чем та же разница между центральнокобанским вариантом и примыкающими к нему непосредственно западнокобанским и восточнокобанским вариантами. Следовательно и керамика не может сегодня служить реальным основанием для обособления колхидских и кобанских памятников на уровне культур - имеющаяся разница вполне объяснима уже на уровне вариантов. Так, например, определенная разница в облике керамики и даже присутствие или отсутствие одной из ведущих форм (“сотчатая” посуда) не служат препятствием для выделения в Среднем Поволжье и Прикамье единой Раннеананьинской культуры с рядом локальных вариантов [75, с. 243, рис. 94]. Кстати территория этой культуры по своим размерам (1000x600 км) вдвое больше той территории, которую охватывала рассматриваемая колхидско-кобанская металлургическая провинция (450x350 км).

1.2.6. Перейдем теперь к обзору последней группы признаков, подчер-

68

кивающих, по мнению исследователей, разницу между кобанскими и колхидскими памятниками - признаков, охватывающих бронзовый инвентарь. В качестве важного аргумента используются колхидские бронзовые мотыги и мотыгообразные “сечки”, которые в кобанских памятниках (за исключением единичных находок в Южной Осетии) до недавнего времени не встречались [1, с. 283; 33, с. 80]. Однако, во-первых, это обстоятельство объясняется не столько различиями в происхождении, сколько разницей в укладе хозяйства - могильники типа Кобана и Тли оставлены скотоводами, в то время как в Колхиде ведущим типом хозяйства было земледелие [25, с. 131; 1, с. 283; 40, с. 156], во-вторых же, в последнее время и на Северном Кавказе обнаружены бронзовые мотыги, типологически близкие к колхидскому варианту с узким лезвием [76, с. 26]. Топор-цалда, на который указывают как на отличительный признак всей колхидской культуры [1, с. 283], в действительности характеризует только ее южные районы - севернее р. Риони на территории Абхазии, Центральной Колхиды и Рача-Лечхуми такие изделия не найдены [40, с. 157]. Плоские топоры-тесла, на которые тридцать лет назад ссылались, как на отличительный признак Колхидской культуры [1, с. 283], теперь хорошо представлены и в кобанских комплексах [56, табл. XVII, 15; XX, 3]. Тогда же считали, что наконечники копий с расщепленной тульей в кобанской культуре отсутствуют [1, с. 283]. Позже и этот признак отпал [33, с. 99-100]. Еще в 1960 г. Е. И. Крупнов полагал, что в колхидских памятниках отсутствуют высокие кобанские пряжки, крупные булавки, широкие браслеты со спиральными концами [33, с. 80]. Теперь все эти формы уже достаточно ярко представлены как на территории Абхазии [52, табл. Ill, 7; 64, табл. XXVI, 14, 16, 18; 11, рис. 1, 2, 3; 2, 14], так и в других районах Колхиды [40, рис. 11, 11-12, табл. XXIV, 1; 61, табл. XVII, 407, 537]. Аналогично положение и главного отличительного признака кобанской бронзы - топоры с дважды изогнутым корпусом. В последнее время находки такого топора участились на территории Абхазии [53, рис. 16,2-3; 8, рис. 5, 2; 11, рис. 5, 1], где найден и первый железный его образец, указывающий на местное изготовление таких топоров в Северо-Западной Колхиде [52, рис. 16, 3]. И, наконец, упомянем еще один аргумент, введенный Е. И. Крупновым в заключение списка всех этих признаков - “в кобанских изделиях преобладает оловянистая бронза, в колхидских - мышьяковистая медь” [33, с. 81]. В действительности соответствующими исследованиями установлено, что и синхронные кобанским колхидские изделия изготовлены преимущественно из “высокооловянистой” бронзы, а последний признак в Кобане объясняется закавказским влиянием [77, с. 50-55; 40, с. 130-132; 78, с. 81; 79, с. 80-81; 78, с. 148-162].
О. М. Джапаридзе утверждал, что “в результате изучения выясняется, что в этих культурах (колхидская и кобанская - Ю. В.) определенное сходство заключается, главным образом, в предметах вооружения (топоры, кинжалы)” [1, с. 283]. Эту точку зрения с незначительными оговорками поддер-

69

жал и развил Е. И. Крупнов [33, с. 79-105]. Однако фактический материал, накопившийся в последние годы, как представляется, говорит совершенно о другом - в колхидских и кобанских памятниках мы находим огромное количество сходных форм и черт, которые свидетельствуют (говоря словами Е. И. Крупнова, высказанными им по тому же поводу, но на основе лишь одного типа колхидско-кобанских топоров) “о социально-культурном единстве” [33, с. 84], охватившем в начале I тысячелетия до н. э. все Западное Закавказье и Центральный Кавказ. Б. В. Техов достаточно убедительно объединил соответствующие памятники Рача-Лечхуми, Сванетии и Южной Осетии в один “самостоятельный вариант позднебронзовой культуры Центрального Кавказа”, тем самым подчеркнув единство одного из наиболее ярких очагов Колхидской культуры с кобанскими памятниками [46, с. 47-53; 47, с. 184-193]. Опираясь на материалы из Кобанского и Тлийского могильников, постараюсь показать, что и территория современной Колхиды, в том числе и Абхазии не может быть оторвана от этого единства.
“Наконец, мы не можем, - писал Е. И. Крупнов, - не указать на поразительное сходство отдельных категорий предметов из могильников кобанской культуры центральной части Северного Кавказа с обильными находками бронзы из Юго-Осетии, Имеретии, Абхазии, Гурии, Аджарии и даже южного, Турецкого побережья Черного моря (Орду)” [33, с. 79]. Это сходство проявляется однако, как было показано выше, не в “отдельных”, а буквально в абсолютном большинстве бронзовых предметов, будь то оружие, детали одежды или украшения (рис. 12 и 13). Среди изделий, объединяющих колхидские варианты с памятниками круга Кобана и Тли нужно в первую очередь назвать бронзовую посуду - кружки с зооморфными ручками [33, табл. XV,4-5; 47, рис. 63; 64, табл. XIV,4; 81, рис. 196, табл. XXXV, 22), миски (6, табл. XLVII, 1; 47, рис. 64; 82, табл. XXXII, 2) и ритоны (6, табл. XXXV, 1-9; 33, табл. НИ; 38, рис. 5, 10; 81, рис. 275; 83], вооружение - все три основных типа топоров [8, табл. XXXV, 1-9, 22-26; 11, рис. 2, 1-5; 3, 1,2 ; 4, 1-3; 5, 1; 6, 1,2; 33, с. 82-84, рис. 8, табл. XV, 2; 47, рис. 66-82; 81, табл. Ill—VIII], наконечники копий [63, табл. XII, 2; XIV, 5-7; 72, рис. 42; 47, с. 79-80; 84, табл. IV, 2], кинжалы [47, рис. 84-87; 89, 1-2; 63, табл. X, 5; XX, 2, рис. 27, 2; 81, табл. IX, 2; X, 2; XII, 1; XIII, 3; XXXIV, 1], некоторые наконечники стрел [9, рис. 2, 28; 85, рис. 1, 1], из предметов одежды - все три типа фибул [47, рис. 103-104; 63, табл. X, 4; 64, табл. XII, 3], пластинчатые пояса и большинство типов пряжек [33, табл. XLI, 18,19; XLVII, 5,8; 64, табл. XXVI; 81, табл. XIV-XXV; 86, рис. 1, 1-3; 47, рис. 95-98, 102], двуспиральные крючки [47, рис. 05, 1-6; 63, табл. XIV, 3; 81, табл. XXII, 2], различного типа булавки [8, рис. 2, 12-13; 11, рис. 1, 2, 3; 2, 11, 24, 25; 81, табл. XXII, 5; XXVII, 2; 87, табл. Ill], ножные и ручные браслеты основных типов [33, табл. XXXIX, 2; XVIII, 9-10; 34, рис. 16, 14; 47, рис. 109, 110; 52, табл. II, 7; III, 4, 7; 63, табл. XVI, 2; XVII, 3; 81, рис. 9; 84, табл. VII, 3], шейные гривны [11, рис. 5, 8-10; 24, табл. VII, 3; 33, табл. XXXIII, 4; XIV, 7, 8; 64, табл. XXIII, 1], из мелких

70

украшений - биконические бусы из проволоки [33, табл. XXXIV, 5, 6; 34, рис. 16, 10; 64, табл. XXII, 7], спиральные трубочки [8, рис. 2, 14, 15; 33, табл. V, 9; 47, рис. 113, 33—47; 52, табл. IV,7; 81, табл. XXVI, 7], привески в виде топориков, фигурок животных и птиц [33, табл. IV, 2; V, 4-6; XIX, 1; 47, рис. 112, 1- 12; 64, табл. XXVII, 5, 6, 8, 9), крестовидные подвески [33, табл. IV,3; 47, рис. 112, 13-18; 52, табл. IV, 6; 64, табл. XXVII, 18], височные подвески [6, табл. XIV, 17, 24, 25; 47, рис. 114, 3, 4, 18, 30, 31; 64, табл. XXVII, 4, 7]. Отметим также пекторали [34, рис. 9, 2; 63, рис. 31; 88, рис. 13], навершия - амулеты [47, рис. 106; 64, табл. XXVII, 10], протомы животных [47, с. 108; 87, табл. XI, 1, 2], пинцеты [47, рис. 94; 64, табл. XXV, 10-14]. Наконец для рассматриваемой темы исключительно важен гравированный орнамент, покрывающий большинство этих изделий, который как по исполнению, так и по сюжету настолько един, что пока не дает никаких возможностей дифференцировать колхидско-кобанские древности с этой позиции даже на уровне вариантов [53, с. 2-5].

1.2.7. Говоря о локальных вариантах колхидско-кобанской культурной общности, нельзя обойти молчанием трудный вопрос происхождения этих вариантов. Совершенно ясно, что самобытный комплекс колхидско-кобанских бронзовых изделий не мог одновременно возникнуть на всей территории их преимущественного распространения, что необходимо искать тот основной очаг, откуда распространились соответствующие формы и традиции. Применительно к Северному Кавказу уже имеющийся в распоряжении науки материал привел исследователей к единодушному и, на мой взгляд, совершенно обоснованному выводу, что формирование всех прочих локальных вариантов кобанской культуры было обусловлено миграциями кобанцев из высокогорных районов Осетии. Е. И. Крупнов применительно к восточнокобанскому варианту его появление объяснил либо как результат “отпочковывания... племенной группы от основной” [33, с. 241], либо как следствие “колонизационного потока древних кобанских племен в восточные районы Северного Кавказа” [33, с. 211]. В. И. Козенкова рассматривает восточнокобанский вариант как результат “экспансии кобанцев из горных районов Центрального Кавказа на восток” [56, с. 8]. Д. Газдапустай полагал, что памятники “кабардино-пятигорской и восточной групп” возникли на основе “экспансии” кобанцев с Центрального Кавказа [45, с. 6]. По В. Б. Виноградову, “кобанские племена - первоначальные выходцы из горных районов Центрального Кавказа” [34, с. 232-233]. Аналогичная точка зрения обосновывается С. Л. Дударевым [89, с. 5-13].
Таким образом, первоначальный очаг возникновения и развития кобанских форм северокавказскими исследователями локализуется в горной зоне Центрального Кавказа - в районе, где достаточно суровые природные условия препятствовали развитию земледелия и разрешали лишь сезонное скотоводство. Ясное понимание того, что в этих условиях появление столь продуктивных и многочисленных человеческих коллективов, какими являлись “кобанские племена”, объяснить невозможно, заставляет искать ис-

71

точник соответствующих форм южнее, главным образом в бассейне Риони. А. А. Иессен уже в своих ранних работах отмечал, что “первоначальной базой возникновения кобанского комплекса металлических изделий является Западное Закавказье” [26, с. 96]. Позднее А. А. Иессен констатировал в Северной Осетии “разрыв преемственности в развитии металлических изделий и...наслоение новых, привнесенных извне, главным образом из Западного Закавказья, форм и технических приемов" [28, с. 80]. Подвергнутая критике со стороны Е. И. Крупнова, эта точка зрения все же остается до сих пор наиболее популярной, особенно в среде закавказских исследователей (С. Н. Джанашия, Б. А. Куфтин, А. Н. Каландадзе и др.).
Л. С. Сахарова, объединив в один северный вариант “западногрузинской культуры” территории Абхазии, Сванетии, Рача-Лечхуми, Северную Осетию и горную часть Южной Осетии, металлургический центр этого объединения локализует в Рача-Лечхуми [43, с. 28]. Б. В. Техов справедливо отмечает, что “по материалам... тлийских комплексов можно проследить... теснейшие... контакты с культурой соседних областей, особенно нынешней территории Рача-Лечхуми-Имерети, где находился главный центральнокавказский очаг бронзовой металлургии... богатая бронзовая культура постепенно проникла с южного склона Главного Кавказского хребта на северный, где таким образом появилась ее периферия. Проникновению позднебронзовой культуры с южного склона Главного Кавказского хребта на северный способствовали перевальные пути, главным образом Мамисонский перевал, Дарьяльский и другие проходы. Основной периферийный центр располагался в бассейне р. Гизальдон в Кобанском ущелье” [47, с. 214]. В свете накопленных до сего дня материалов эти выводы представляются наиболее убедительными.
В распоряжении исследователей Колхиды 50 - начала 60-х годов оста-вались в основном материалы, добытые в предыдущие два десятилетия в результате сбора случайных находок и чрезвычайно ограниченных раскопок небольшого числа поселений и могильников. В последние полтора десятилетия XX в. широко развернувшиеся исследования показали присутствие на территории Центральной Колхиды большинства исходных элементов колхидско-кобанской культуры [90, с. 66-78; 91; 92; 93, с. 47-58; 94, с. 60-71; 95, с. 17-34; 96, с. 53—61; 97; 61, с. 96-123]. Чрезвычайно показателен тот факт, что до сих пор на Северном Кавказе известны лишь две формы для отливки колхидско-кобанских топоров (Сержень-Юрт) [98, рис. 22; 99, рис. 13, 15], в то время как целый ряд таких форм (как бронзовых, так и каменных) засвидетельствован в Колхиде, причем не в ее горных, а в низменных районах [40, рис. 24; 77, с. 54-66; 100, табл. IX, 4, 5; 101, табл. XXXI, 4; 9, рис. 21, 5]. Эти факты позволяют утверждать, что Колхидская низменность и прилегающая к ней зона холмистых предгорий были главными потребителями добывавшегося в горах металла. Здесь в низинах, где происходило изготовление соответствующих предметов, скорее всего и шла основная работа ремесленников по выработке и совершенствованию ос-

72

новных форм колхидско-кобанских бронз. О том же говорят и многочисленные прототипы колхидско-кобанских топоров, найденных в различных пунктах Западного Закавказья от Гагры до Батуми [22, с. 17; 55, с. 16-30; 52, с. 174-186]. Большое число поселений II - начала I тысячелетий до н. э., разбросанных по всей Центральной Колхиде и тяготеющее к этой же зоне огромное число кладов бронзовых изделий, в которых ведущее место занимают землеобрабатывающие орудия, должны свидетельствовать о существовании в этом районе в эпоху поздней бронзы и раннего железа достаточно развитой земледельческой культуры [55, с. 155-157]. Роль больших рек с их плодородными наносами в истории ранних цивилизаций хорошо известна [102]. Хотя Риони и не относится к числу таких рек, но все же можно полагать, что в конце II - начале I тысячелетий и здесь сложились условия, способствовавшие определенному расцвету земледелия в низинах, а в предгорьях и горных зонах животноводства, а так же максимальному освоению местной горно-рудной базы и росту населения, что в конечном счете привело к миграции отдельных групп колхидцев через перевалы Сурамского и Главного Кавказского хребтов на Северный Кавказ и в Восточное Закавказье. Миграции эти, носившие, вероятно, первоначально, сезонный характер [103, с. 291] (если принять достаточно убедительную версию о преимущественной скотоводческой специализации общин, оставивших могильники типа Кобана и Тли), затем могли привести и к оседанию части колхидцев сначала в глубине ущелий вблизи перевалов, а затем и на прилегающей плоскости. “Территориальная близость горных пастбищ, - отмечает в этой связи Б. Б. Пиотровский, - и мест разработки медных руд, на которых было основано ремесло, создавала при сравнительно еще неразвитом обмене, благоприятные условия для развития культуры племен, живших в горных районах Кавказа”. Наиболее интенсивно этот начавшийся еще в III-II тыс. до н. э. процесс, судя по данным, рассмотрению которых была посвящена первая глава настоящего исследования, протекал в VIII—VII вв. до н. э.

1.2.8. Итак, наиболее правильным, в свете имеющихся данных, будет признание колхидско-кобанской общности в первую очередь на уровне продукции металлообработки. Если основной очаг этой общности убедительно локализуется в Западном Закавказье (прежде всего, в бассейне Фасиса- Риони), то его северо-кавказские и восточно-закавказские варианты либо предстают в виде периферийных, вторичных в системе очагов (Кобан, Тли), либо в качестве зон более или менее интенсивного культурного воздействия, которое могло идти как через определенное число колхидцев, оседавших среди аборигенного населения, так и в результате регулярных (сезонных) контактов между первыми и вторыми. В этом случае вариантные и локальные различия в керамике и погребальных обрядах становятся особенно понятными и легко объяснимыми. Таковой представляется в главных чертах история формирования колхидско-кобанской металлургической провинции.
_________________

73

1. Джапаридзе О. М. Бронзовые топоры Западной Грузии. - СА, 1953, т. XVIII.
2. АпакидзеА. М., Гобеджишвили Г. Ф., Джапаридзе О. М., Каландадзе А. Н., Ломта- тидзе Г. А., Хоштариа Н. В. Археология Грузии. Тбилиси: изд-во АН ГССР, 1959.
3. Анчабадзе 3. В. История и культура древней Абхазии. М.: Наука, 1964.
4. Квирквелия Г. Т. Материальная культура северо-западной Колхиды в VIII—V вв. до н. э.; Автореф. канд. дис., Тбилиси: ИИАЭ АН ГССР, 1981.
5. Техов Б. В. Центральный Кавказ в XVI-X вв. до н. э. М.: Наука, 1977.
6. Воронов Ю. Н. Археологическая карта Абхазии. Сухуми: Алашара, 1969.
7. Воронов Ю. Н. История Абхазии с древнейших времен до раннего средневековья (по данным археологии): Автореф. канд. дис., М.: МГУ, 1971.
8. Воронов Ю. Н., Вознюк А. С. Новые археологические находки в Гудаутском районе Абхазской АССР. - СА, 1975, №2.
9. Воронов Ю. Н. Древности Военно-Сухумской дороги. Сухуми: Алашара, 1977.
10. Воронов Ю. Н. Западнокавказская этнокультурная общность эпохи поздней бронзы и раннего железа (“Колхидско- кобанская культура”). - В кн.: VIII Крупновские чтения (тезисы докладов). Нальчик, 1978.
11. Воронов Ю. Н., Гунба М. М. Новые памятники колхидской культуры в Абхазии. - СА, 1978, №2.
12. Воронов Ю. Н. Древности Сочи и его окрестностей. Краснодар: Красн. кн. изд-во., 1979.
13. Стражев В. И. Бронзовая культура в Абхазии. - ИАНО, 1926, вып.4.
14. Иващенко М. М. Исследования архаических памятников материальной культуры в Абхазии. - ИНИИК, 1935, вып. 3.
15. Фадеев А. К вопросу о генезисе кобанской культуры в Абхазии. - ТАНИИК, 1934, вып. 2.
16. Ivaseenko М. М. Beitrage zur Vorgeschichte Abchasiens. - ESA, 1932, Bd. VII.
17. Иващенко М. М. Материалы к изучению культуры колхов. - МИГК, 1941, вып. 2.
18. Джанашиа С. Н. Общественные науки в Советской Грузии к 20-й годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции - ИИЯИМК, 1937, т. I.
19. Джанашиа С. Н.-Тубал-Табал, Тибарен, Ибер.-ИИЯИМК,1937, т. I.
20. Амиранашвили Ш. Я. История грузинского искусства, т. I. М.: Искусство, 1950.
21. Лукин А. Л. Материалы по археологии Бзыбской Абхазии. - ТОИПКГЭ, 1941, вып. 1.
22. Куфтин Б. А. Археологические раскопки в Триалети. Тбилиси: изд-во АН ГССР, 1941.
23. Куфтин Б. А. К вопросу о древнейших корнях грузинской культуры на Кавказе поданным археологии. - ВГМГ, 1942, XII-B.
24. Куфтин Б. А. Археологическая маршрутная экспедиция 1945 года в Юго-Осетию и Имеретию. Тбилиси: изд-во АН ГССР, 1949.
25. Иессен А. А. К вопросу о древнейшей металлургии меди на Кавказе. - ИГАИМК, 1935, вып. 120.
26. Иессен А. А. Древнейшая металлургия Кавказа и ее роль в Передней Азии. - В кн.: Доклады III Международного конгресса по иранскому искусству и археологии. М.-Л., 1939.
27. Иессен А. А. Греческая колонизация Северного Причерноморья. Л.: изд-во ЛГУ, 1947.
28. Иессен А. А. Прикубанский очаг металлургии и металлообработки в конце медно-бронзового века. - МИА, 1951, №23.
29. Пиотровский Б. Б. Археология Закавказья. Л.: изд-во ЛГУ, 1949.
30. Иессен А. А. Прикубанский очаг металлообработки во второй половине II и в начале I тысячелетия до н. э. - КСИА, 1947, вып. XVIII.
31. Джапаридзе О. М. Колхидский топор. - ВГМГ, 1950, т. XVI-B.
32. Крупнов Е. И. Древняя история Кабарды. - Ученые записки БНИИ, 1952, т. VII.
33. Крупнов Е. И. Древняя история Северного Кавказа. М.: Наука, 1960.
34. Виноградов В. Б. Центральный и Северо-Восточный Кавказ в скифское время. Грозный: Чечен.-Инг. кн. изд-во, 1972.

74

35. Чеченов И. М. К вопросу о локальных вариантах кобанской культуры. - В кн.: Археолого-этнографический сборник, вып. 1. Нальчик, 1974.
36. Марковин В. И., Мужухоев М. Б. Некоторые итоги изучения древностей Чечено-Ингушетии. - В кн.: Археологические памятники Чечено-Ингушетии. Грозный, 1979.
37. Марковин В. И. Рец. на кн.: В. И. Козенкова. Кобанская культура. Восточный вариант. - САИ, вып. В2-5, М., 1977. - СА, 1980, №1.
38. Козенкова В. И. О южной границе восточной группы кобанской культуры. - СА, 1978, №3.
39. Козенкова В. И. О границах западного варианта кобанской культуры. - СА, 1981, №3.
40. Коридзе Д. Л. К истории колхской культуры. Тбилиси: Мецниереба, 1965.
41. Гобеджишвили Г. Ф. Археологические раскопки в Советской Грузии. Тбилиси: изд-во АН ГССР, 1952.
42. Каландадзе А. Н. Археологические памятники Сухумской горы. Сухуми: Абгиз, 1954.
43. Сахарова Л. С. Позднебронзовая культура ущелья реки Цхенисцкали: автореф. канд. дис., - Тбилиси: ИИАЭ АН ГССР, 1966.
44. Ференци Л. Вопросы хронологии некоторых кавказских спорадических находок коллекции Зичи. - In: Aziparmbveszety Museum evk4nyvei, III- IV (1959), Budapest, 1960.
45. Газдапустай Д. Связи Северного Кавказа с Передней Азией и Центральной Европой в эпоху перехода от бронзы к железу. Автореф. канд. дис., Л.: ЛГУ, 1962.
46. Техов Б. В. О культурной общности горных районов Северной и Южной Осетии в конце II и в первой половине I тысячелетия до н. э. - МАДИСО, 1969, т. II.
47. Техов Б. В. Центральный Кавказ в XVI- X вв. до н. э.: Автореф. докторск. дис., Тбилиси: ИИАЭ АН ГССР, 1974.
48. Анфимов Н. В. Исследования памятников раннежелезного века на Кубани. - АО - 1966. М., 1967.
49. Алексеева Е. П. Древняя и средневековая история Карачаево-Черкессии. М.: Наука, 1971.
50. Козенкова В. И., НайденкоА. В. Кобанский могильник близ станицы Исправной (Ставропольский край). - СА, 1980, №1.
51. Абрамишвили Р. М. К вопросу об освоении железа на территории Восточной Грузии. - ВГМГ, 1961, т. XXII-B.
52. Трапш М. М. Памятники эпохи бронзы и раннего железа в Абхазии. Труды в 4- х томах, т. I. Сухуми: Алашара, 1970.
53. Панцхава Л. Н. К истории художественного ремесла колхидской и кобанской культур: Автореф. канд. дис., Тбилиси: ИИАЭ АН ГССР, 1975.
54. Шамба Г. К. О некоторых археологических находках из села Нижняя Эшера Сухумского района. - ИАИ, 1973, вып. II.
55. Коридзе Д. Л. Клад из сел. Лыхны и вопрос о генезисе колхидско-кобанских топоров. - ВГМГ, 1968, т. XXV-B.
56. Козенкова В. И. Кобанская культура. Восточный вариант, - САИ, 1977, вып. В2-5.
57. Техов Б. В. Стырфазские кромлехи. Цхинвали: Ирыстон, 1974.
58. Нечаева Л. Г., Кривицкий В. В., Членова Н. Л. Крематорий могильника Верхняя Рутха в Северной Осетии. - В кн.: III Крупновские чтения (тезисы докладов). Нальчик, 1978.
59. Нечаева Л. Г., Кривицкий В. В., Членова Н. Л. Этнические и социальные черты населения, оставившего могильник Верхняя Рутха (Северная Осетия). - В кн.: Краткое содержание докладов Среднеазиатско-кавказских чтений. Вопросы этносоциальной и культурной истории Средней Азии и Кавказа. Май, 1978 г. Л.: Наука, 1978.
60. Гобеджишвили Г. Ф. Погребения эпохи бронзы в Брили. - В кн.: Археология Грузии. Тбилиси: изд-во АН ГССР, 1959.
61. Окропиридзе П. И., Барамидзе М. В. Палурское “Садзвле”, (итоги работ 1968 г.). - МАГК, 1974, вып. VI.
62. Шамба Г. К. Эшерские кромлехи. Сухуми: Алашара, 1974.
63. Куфтин Б. А. Материалы к археологии Колхиды, I. - Тбилиси: Техника да шрома, 1949.

75

64. Трапш М. М. Древний Сухуми, Труды в 4-х томах, т. II. Сухуми: Алашара, 1969.
65. Козенкова В. И. Об обряде трупосожжения в кобанской культуре. - В кн.: IX Крупновские чтения (тезисы докладов). Элиста, 1978.
66. Марковин В. И. Дагестан и горная Чечня в древности. Каякентско-Хорочоевская культура. - МИА, 1969, №122.
67. Давудов О. М. Культуры Дагестана эпохи раннего железа. Махачкала, 1974.
68. Минкевич-Мустафаева Н. В. О датировке и хронологических этапах некоторых памятников Азербайджана эпохи поздней бронзы и раннего железа. - МКА, 1962, т. IV.
69. Есаян С. А. Древняя культура племен Северо-Восточной Армении. Ереван: изд-во АН Арм. ССР, 1976.
70. Тушишвили Н. Н. Маднисчальский могильник. Тбилиси, 1972.
71. Чартолани Ш. Г. Археологические памятники эпохи бронзы из Сванетии, I. Тбилиси: Мецниереба, 1977.
72. Куфтин Б. А. Материалы по археологии Колхиды, II. - Тбилиси: Техника да шрома, 1950.
73. Хахутайшвили Д. А. К хронологии колхидско-кобанского центра древнежелезной металлургии. - КБС, 1977, вып. V.
74. Сахарова Л. С. Бронзовые клады из Лечхуми.-Тбилиси: Мецниереба, 1976.
75. Халиков А. X. Волго-Камье в начале раннего железа (VIII—VI вв. до н. э.). М.: Наука, 1977.
76. Ковалевская В. Б., Козенкова В. И. Новейшие раскопки поселения эпохи поздней бронзы и раннего железа Уллу-баганалы II в Карачаево-Черкессии. В кн.: IX Крупновские чтения (тезисы докладов). Элиста, 1979.
77. Тавадзе Ф., Сакварелидзе Т. Бронзы древней Грузии. Тбилиси: изд-во АН ГССР, 1959.
78. Черных Е. Н. История древнейшей металлургии Восточной Европы. М.: Наука, 1966.
79. Черных Е. Н. Металлургические провинции и периодизация эпохи раннего металла на территории СССР. - СА, 1978, №4.
80. Кореневский С. Н. Химический состав бронзовых изделий из Тлийского могильника. - СА, 1981, №3.
81. Уварова П. С. Могильники Северного Кавказа. - МАК, 1900, вып. VIII.
82. Chantre Е. Recherches antropologiques dans le Caucase. Paris-Lion, 1886.
83. Кривицкий В. Бронзовый ритон из собрания Эрмитажа. - СГЭ, 1977, вып. XLII.
84. Козенкова В. И. Вопросы хронологии Восточного варианта кобанской культуры в свете новых раскопок в Чечено-Ингушетии. - МАД, 1977, вып. VI.
85. Магомедов А. Р. Новые данные по металлообработке у древнего населения Чечено-Ингушетии. - В кн.: Кавказ и Восточная Европа в древности. М.: Наука, 1973.
86. Гунба М. М. Погребение эпохи поздней бронзы из села Ачадара Сухумского района. - ИАИ, 1978, вып. VII.
87. Лукин А. Л. Эшерская находка. - ТАИ, 1956, т. XXVII.
88. Иессен А. А. Некоторые памятники VIII—VII веков до н. э. на Северном Кавказе. - ВССА, 1954.
89. Дударев С. Л. О причинах миграции кобанских племен в предгорноплоскостные районы в начале I тысячелетия до н. э. - В кн.: Археология и вопросы этнической истории Северного Кавказа. Грозный: Чечен.-Инг. Кн. изд-во, 1979.
90. Коридзе Д. Л., Гогадзе Э. М., Джавахишвили Г. И. Результаты работ носирской археологической экспедиции в 1970-1971 годах. - АЭГМГ, 1974, вып. III.
91. Чартолани Ш. Г. Материалы по археологии Сванетии, I. - Тбилиси: Мецниереба, 1976.
92. Чартолани Ш. Г. Археологические памятники эпохи бронзы из Сванетии, I. - Тбилиси, 1977.
93. Гогадзе Э. М., Джавахишвили Г. И., Сагинашвили М. Н. Отчет о работе Носирской археологической экспедиции за 1972-1973 гг. - АЭГМГ, 1975, вып. IV.
94. Гогадзе Э. М., Панцхава Л. Н., Дариспанашвили М. В. Работы Носири-Мухурчской археологической экспедиции в 1974-1975 гг. - АЭГМГ, 1977, вып. V.

76

95. Хахутайшвили Д. А. Материалы по истории древнеколхидской металлургии железа. - ПЮЗГ, 1978, вып. VII.
96. Гогадзе Э. М., Панцхава Л. Н., Дариспанашвили М. В., Коридзе Д. Л. Результаты работ Мухурчской экспедиции за 1976-1977 г. -АЭГМГ, 1978, вып. VI.
97. Микеладзе Т. К. Археологические исследования в низовьях р. Риони. Тбилиси: Мецниереба, 1978.
98. Крупнов Е. И. Материалы по археологии Северной Осетии докобанского периода. - МИА, 1952, №23.
99. Иерусалимская А. А., Козенкова В. И., Крупнов Е. И. Древние поселения у с. Сержень-Юрт в Чечено-Ингушетии. - КСИА, 1963, №94.
100. Инаишвили А. К. Дидаджарский клад и некоторые вопросы истории материальной культуры древней Колхиды. - ПЮЗГ, 1975, вып. V.
101. Микеладзе Т. К., Барамидзе М. В., Инаишвили А. К., Хахутайшвили Д. А., Мусхелишвили Д. Исследования Колхидской археологической экспедиции. - КСПАИГ в 1974 году, 1976.
102. Коростовцев М. А. О понятии “Древний Восток”. - ВДИ, 1970, №1.
103. Шамиладзе В. М. Хозяйственно-культурные и социально-экономические проблемы скотоводства в Грузии. Тбилиси: Мецниереба, 1979.
____________________

77

Главная