Главная » Алфавитный каталог авторов » З » Кремневый скол

Даур Зантария

Кремневый скол

Повесть

Введение

Саша, в той стране, где ты, плутовка, замужем, т.е. во Франции, и где тебя, наверное, называют Сашель Виногради – с ударением на последнем слоге, – вспоминаешь ли ты иногда Абхазию; пейзажи французского побережья, по всеобщему утверждению, так напоминают пейзажи нашего края, и черный кофе на их курортах готовят армяне, такие же, как наши, только с шармом Азнавура? Могу же я с тобой по-прежнему на ты и просто Сашель?
Не забыла Хуап, нашу Пещеру кремняка – стоянку палеолита и удивительную Стену?
Вы приехали туда с подружкой, чтобы помочь Мушни и Нине
в их одиноком поиске тех, кого Нина называет рыжиками, а я, вслед за Мушни, упорно именую кремняками. И правильно сделали, что приехали помогать. По утверждению специалистов, такой интересной стоянки позднего палеолита не встретишь не только на Кавказе, но и «в целом по Союзу». Но Музей уже не был в состоянии отпускать средства, чтобы Мушни нанял рабочих. Прежде еще можно было в летние каникулы завлечь студентов поработать за просто так, соблазнив их горным воздухом и купаньем в чистой студеной реке. Но и студентов надо, по крайней мере, кормить. Так что приходилось Мушни и Нине работать вдвоем. Такие помощники, как я да Руслан Гуажвба, только вносят суету; от нас больше вреда, чем пользы.
Добирались вы автостопом. Надо же: забыл, как звали твою подругу! До Гудауты вас довез некий сын побережья на белой «Волге» и всю дорогу не только не насиловал, как следовало ожидать, но даже не говорил с вами. Лев был сыт, сказали вы. А до Хуапа добирались скромнее: в кабине грузовика, который вез зеленое золото. Не успели вы познакомиться со мной на то есть остановке, как тут же стали свидетелями того, как ценит меня народ: водитель грузовика, увидев меня, «голосующего» на повороте в вашем обществе, развернул машину, груженную зеленым золотом, которое он привез в Гудауту, чтобы сдать на фабрику, – а чай быстро портится: сгорает, – и повез нас в Хуап, хотя ни одной моей книжки не читал, а только знал, что я – «писатель».
Ты принялась тогда убеждать меня, что неандерталец существует, что своими глазами видела рыжика в горах Осетии. В экспедиции, которую вы с подружкой покинули самовольно.
Помнишь, мы еще ездили в Гудауту, где мне пришлось звонить в Москву твоим родителям и родителям подружки. Вам надо было убедиться, что родные не знают о вашем путешествии в Абхазию и считают, что вы в экспедиции, вместе с курсом. Мне пришлось спрашивать на голубом глазу, где, дескать, вы находитесь, и услышать утешительное для вас, что вы в Осетии, на летнем студенческом выезде, в экспедиции по изучению палеолита. Плутовки!
А потом мы зашли к моим друзьям. Эти ребята вам так понравились: Баграт Гицба, Меджек Ажиба, Пазик Лабия. Они все убиты на войне!
А то, что погиб Мушни, – ты, конечно, знаешь; ты ведь наверняка поддерживаешь связь с Ниной.
Там, в Хуапе, было тихо, спокойно, просто здорово. А в Сухуме уже к этому времени люди принялись дышать друг на друга ядом, разделяясь по национальному признаку.
Правильно ты сделала, что вышла замуж за француза, если даже не по любви!
Хорошая ты была девушка. И та. Жаль, забыл ее имя. Именно с ней мы сидели на холмике, что пониже Пещеры, на стволе сваленного ветром дуба. Помню, когда я указал ей на Город: на слонового цвета дома, вдруг появившиеся вдалеке, на берегу моря. Надо было очень захотеть, потом всмотреться в горизонт и ждать – и тогда Город на секунду высвечивался из закатной дымки над мысом; он будто зажигался и гаснул. Это было похоже на мираж, но перед нами лежала далеко не пустыня. На ее вопрос, как по-абхазски называется Город, я сказал: Acuta, хотя, слово это архаическое, полузабытое, а сегодня говорят «a’ kalak».
Это было так удивительно, будто мы увидели НЛО. Еще позвали всех, чтобы показать Acuta, но, когда вы, отложив работу, пришли на наш зов к этому месту у края холма, видение уже не повторилось. Стали подшучивать над нами: не умеете, дескать, уединиться друг с другом – и вы тоже, кстати! Только НурКамидат вдруг разгорячился, доказывая, что он тут родился и живет все время, если не считать коротких отлучек на всесоюзные конные спартакиады, что ему, как аборигену, весь ландшафт достался по наследству от самих кремняков и что он прекрасно знает: Пицунда отсюда никак не может быть видна, зато она прозревается, как на ладони, с крыльца его дома, лишенного достойной хозяйки. При чем тут Пицунда? А если не Пицунда, тогда что это могло быть?
И все же мы с твоей подружкой видели Acuta – Город, полученный человеком взамен райского сада, откуда он был изгнан после того, как, надкусив плод, перестал быть кремняком и перестал видеть в небе…
Ты не забыла Нур-Камидата, который приезжал верхом на красивой белой лошади? Он был в красных жокейских штанах и, подчеркивая свою горячность, вращал глазами не хуже нашего Руслана Гуажвбы. Он еще разрешил вам «покататься» на своем скакуне, благоразумно держа его под уздцы, зато потом допоздна докучал своими бесконечными сбивчивыми рассказами, хвалился медалью, верностью КПСС, племянником-головорезом. А также, смущаясь перед Мушни, исподлобья бросал на Нину красноречивые взгляды.
Он и тогда привез нам грушу сорта кефир.

* * *

Лагерь – Стоянка археологов – располагался на берегу быстрой и очень чистой речки Ягырты, под холмом Святая Гора, а Пещера – Стоянка кремняков – повыше, на другой горке. И тут же Стена – срез почвы, носящей отпечаток сотен (или все-таки десятков?) тысяч лет. Я тоже как раз приехал, днем раньше; буквально приполз, спасаясь от очередной депрессии, в эту горную деревушку Хуап Гудаутского района, где археологи Мушни Хварцкия и Нина Полякова раскапывали пещеру палеолита. Это было в самом начале националистической революции в Советском Союзе. В городах уже становилось душно, но деревня еще держалась.
Я приехал – и депрессии как не бывало! Днем купанье в Ягырты и прогулки по заповедному лесу, а ночью беседы с археологами у костра, главным образом о праотцах-кремняках, очень быстро излечили меня, и я даже начал там сочинять эту сказку, что является свидетельством счастья.
При мне поднимались к вам ребята с телевидения и сделали фильм. Там было шутливое интервью, которое я брал у Мушни в лагере под навесом: существует в природе кремняк или нет? Этот фильм, и в особенности наши байки о том, что он существует и говорит по-абхазски, возбужденные зрители восприняли настолько серьезно, что уже не домашний головорез наш, племянник Нур-Камидата, а настоящие бандиты являлись к Мушни с требованием по-честному поделиться с ними найденным золотом кремняков, намекая на то, что деньги пойдут на народное дело. Мушни пришлось прочесть добросовестную лекцию, убеждая их, что кремняки на то и кремняки, что не знали не только золота, но вообще никаких металлов.
– Мы уж подумали: античный период, – успокоились головорезы и оставили археологов в покое.
Эту повесть как раз в те дни я начал записывать карандашом на кальке. Героями ее стали неандертальцы (а теперь выясняется, что описанные мной особи – скорее кроманьонцы), с одной стороны, а с другой – мои друзья, по крайней мере в Абхазии всем известные. И потому ни имен, ни характеров их я не изменил. В том же 90-м году, с продолжением на 91-й, эта сказка-репортаж печаталась в абхазском детском журнале «Амцабз». Правда, редактор попросил, чтобы современники при публикации все же были даны под псевдонимами. Начнутся толки, дескать, время такое на дворе. Но зря он беспокоился: повесть, кажется, никто и не прочитал, кроме сотрудников редакции. Она не дошла до читателей-детишек. Уже началась перестройка: бастовало министерство связи и начальство почты, а рядовые сотрудники, не зная, что делать, тоже не ходили на работу, а слонялись по митингам и голодовкам. Теперь же, когда наша судьба совершила такой неожиданный зигзаг, когда большинства моих героев нет в живых, я, французский писатель кавказского происхождения, при осуществлении литературного проекта работающий с русской лексикой, подвергаю unerase их подлинные имена: это будет справедливо. Только посвящение Нине и Мушни приходится снять. Из суеверного нежелания сопрягать имя живой с именем погибшего. А ведь еще в том, самом первом, варианте, который я успел и написать, и опубликовать задолго до гибели Мушни, еще когда не хотелось верить в возможность войны, есть эпизод, где он, Мушни, поставил ногу на Мост, за которым ему был явлен запредельный мир!
Я хотел сочинить сказку и только сказку. И сейчас, расширяя ее в соответствии с требованиями французского читателя, я бы не хотел отходить от безмятежного сказочного мотива. Только жизнь распоряжается иначе: есть имена и есть слова, которых уже не подвергнешь delete’y. Итак, перефразируя традиционно-французское и кокетливое: «Все совпадения с жизненными реалиями не только не случайны, но и закономерны».
Верно, Сашель?
Было это осенью 1989 года, в замечательной деревне Хуап Гудаутского района Абхазии, у замечательной Стены.

ЧАСТЬ I

Стена

Он так и сказал археологам, что выехал на обычную прогулку, а по дороге решил: дай-ка заверну к «кремнеискателям», посмотрю, как выглядит наша история, которую они раскопали.
Но Камидат, он же Нур, явно лукавил: разве станет джигит гнать просто так чистокровку в гору, по кремневой тропе? И кто, выезжая на прогулку сквозь колючие заросли ежевики и сарсапареля, наденет ярко-красные жокейские штаны и новенькую белую рубаху? Да еще чтобы на груди посверкивала медаль, да еще из кармана нарочно чтобы выглядывал партбилет. И эта полная сумка груши кефир.
– Да, действительно, женат я был несколько раз, точнее, три раза… Но нынче холост! Дык! За мной огромное хозяйство… Женщина должна уважать все это! – говорил он и говорил. – Хоть и не скрываю, что неуживчивый… и несколько нервный! – признался Нур-Камидат, при этом, словно в подтверждение сказанному, все теребил и теребил, все крутил да крутил волосы у виска.
Прилежно очищая ножом Стену, Мушни прятал улыбку в свою вакхическую бороду. Он выпрямился.
– Нуклеус, – объявил он. – Нина, пойди, выстрели!
Нина поднялась на Гладкий Камень, к нивелиру. Мушни аккуратно стер с находки землю, пронумеровал ее и уложил в коробок. Затем встал, держа метр над тем местом, откуда извлек камень.
– Сто восемьдесят семь и три, – крикнула Нина, заглядывая в объектив нивелира.
Это и означало выстрелить. Мушни занес на карту данные.
– Покажи-ка, что ты нашел! – заинтересовался Нур-Комидат.
Мушни протянул ему камень.
– Это – оружие? – копаясь в коробке и перебирая камни, засомневался гость. В оружии и в лошадях джигит как-никак разбирается. – Орудия. Орудия труда.
Но посетитель еще долго убеждался, что держит в руках не простые куски кремня, а обработанные. И обработанные еще отцами наших отцов в незапамятные времена. Все, что носит на себе следы древности и побывало в употреблении у предков, джигит уважает и чтит, но при этом не должно быть сомнения в подлинности предметов.
Наконец, убедившись, что ему говорят правду, пробормотал:
– Дык!

* * *

Сашель, ты уже читаешь сам текст. Записки Мушни я чередую с записками Нины, исходя из соображений композиции. Оба текста, разумеется, мною отредактированы, причем настолько основательно, что я дал себе право вести повествование от третьего лица. У застенчивой Нины, кстати, так и было: в третьем лице. Что же касается записок Мушни, то они обрываются на самом интересном для читателя месте, где читателю хотелось бы найти его приключения за Валуном, в те неполные сутки, что он пробыл в обществе кремняков. Считаю, что поработать над стилем я был вправе: в том виде, в каком рукописи ко мне попали, их нельзя предлагать французскому читателю.
Шел третий год с тех пор, как Мушни с Ниной обнаружили в Пещере стоянку кремняка, так называют между собой археологи неандертальца (или кроманьонца?). Расчистить вход в Пещеру кремняка, обнажив Гладкие Камни, они уже успели. Но до последнего времени археологи довольствовались редкими находками, которые, однако, убеждали их в том, что дальше обнаружится нечто более существенное. И вот, наконец, в этом году они добрались-таки до богатой, насыщенной Стены.
Насколько просто запечатлеть Стену для Гиви Смыра: он же художник. (О нем ты можешь справиться во французской энциклопедии. Там, правда, Гиви значится как спелеолог, как Тигр вертикальных пещер и первооткрыватель Новоафонской пещеры, а мы его ценим первым долгом за его скульптуры в камне и живопись, которыми он выражает свои языческие видения.) Еще проще Марине Барцыц: щелкнула фотоаппаратом, проявила, напечатала – и все на слайде видно. Но нелегко передать великолепие Стены только вербальными средствами. Можно, конечно, просто процитировать отчет археологов в «Вестнике» ЛГУ, но и он доступен пониманию только специалиста, несмотря на изобилие таких эмоциональных выражений, как «особенно впечатляет слой Б» или «затем следует совершенно неожиданный слой С, который дает возможность судить…» и так далее. Могла бы помочь Александра Юрьевна Виноградова, красноречивая и красивая, но ведь она, даже не закончив истфака ЛГУ, вышла замуж за француза и теперь живет с ним в его республике, дай Бог ей с французом мира и согласия! Стена – это срез археологического слоя высотою около трех метров, который время возводило полсотни тысяч лет. (Воображаю, как будет возмущен Мушни, обнаружив такую чудовищную приблизительность: около трех метров. Для него и для Нины значителен каждый миллиметр, потому что этот миллиметр свидетельствует о целых веках! Нужны теодолит и нивелир!)
Это, повторяю, не литературная игра, а важный для меня факт: то, что все персонажи – мои друзья и выступают под своими именами (кроме директора Музея, потому что он человек слишком почтенный, а также Игорька, потому что он слишком обидчив, но его и так все узнают). Я никого не придумал. Ну, разве, что кремняков, которых, можно считать, почти и не видел: в их описании автор, то есть я, автор репортажа, опирается на рассказы Руслана Гуажвбы, который, ты знаешь, даже после дюжины стаканов изабеллы бывает точен, очень точен.
Далее… По чередованию глины, суглинка и угля на Стене можно судить об изменениях климата, растительного мира и образа жизни на Земле с тех пор, как десятки тысяч лет тому назад здесь поселился человек, найдя выгоды этой пещеры в том, что она располагалась на берегу речки, только эта речка теперь серебрилась внизу, на дне обрыва не менее пятидесяти метров глубиной, где она оказалась, в течение этих самых тысячелетий постепенно углубляясь, обтачивая камень и опускаясь ниже и ниже.
Жизнь человечества, как жизнь человека, движется, смыкаясь в колесо. Назовем это колесо Золотым.
Да, богата находками Стена. И все же археологи обнаруживали только орудия труда, а сами человеческие кости не попадались ни разу, потому что останки первобытного человека в целом мире находят весьма и весьма редко, в сохранности же – почти никогда. В каменную эпоху – как утверждала Нина и с чем приходилось соглашаться Мушни – в отличие от более поздних формаций, человек, простите за подробности, съедался полностью, с костями.
Чередование слоев на Стене археологи нумеровали, как и положено: 1А, 1Б… 4А, 4Б.

Чачхал в пути

Автор осознает (уж не обессудь, Сашель: я не просто письмо чужой жене тут строчу, а сочиняю художественное произведение, написанное в форме послания знакомой, – иногда так приятно следовать старомодной традиции, т.е. говорить о себе в третьем лице, ласково именуя себя автором; так старослужащий в армии в период от приказа об увольнении до настоящего дембеля величает себя не иначе как «дедушка»!) – автор осознает, что повесть эта, несмотря на всю свою правдивость, по форме представляет собой типичную фантастику, и, сочиняя, необходимо соблюдать правила. В триллере, как учили автора в различных учебных заведениях, в которых он спасался от обвинения в тунеядстве, необходимы погоня, саспиенсы, параллельный монтаж и многое другое, что ускоряет темп рассказа. Именно поэтому автор вводит в повествование (смиренно предлагая читателю) новые линии и новых героев в ущерб единству времени и места. Появятся в нашем рассказе: и Ермолай Кесугович, жадный до научных открытий, но тяжелый на подъем; и Игорек, пытающийся его опередить при посредстве йога С.Х. Пулиди и жены его, доктора Аннушки; и гудаутская милиция, невольно помешавшая этой несправедливости. Все эти линии, безусловно, оживят рассказ, придадут ему больше драматизма, без чего не могут французы, эти неисправимые декаденты.
Итак, Чачхал и Руслан!
(Одно дело тогда, в 89-м, когда повесть писалась на абхазском и для Абхазии – маленькой страны: там все всех знают, а тем более Чачхала – при одном упоминании его имени все улыбнутся, а потом грустно вздохнут. А теперь следует предупредить читателя: читайте дальше, мусье, там все будет написано!).

* * *

На ритуальном утреннем кофепитии на Сухумской набережной, а именно в редакционной кофейне перед гостиницей «Рица», – а те, кто бывал в Сухуме, знают, что с раннего утра жизнь города сосредоточивается в кофейнях, которых такое множество, что люди выбирают их по интересам, – Руслан Гуажвба затосковал. Начинался погожий день, солнечный и веселый. Руслану совсем не улыбалась перспектива идти и запираться в полутемной рабочей комнате Музея. "Сегодня четверг, два дня до конца недели, их можно и пропустить, жизнь коротка", – думал он. Его потянуло, как говорится, к сельскому уединению.
Он живо представил себе археологическую стоянку в селе Хуап. Внизу шумит, разбиваясь о камни, речка Ягырта, поют в чаще птицы, а ты вылавливаешь из-под земли таинственные кремневые сколы, и это намного сильнее захватывает, чем банальная ловля рыбы. И пытаешься представить жизнь далеких предков, и делишься своими мыслями с друзьями-археологами – и ваши мысли совпадают. А вечером – ужин в доме Мирода, его дяди: индейка, которую тетя Нелли сначала тушит целиком и уже потом поджаривает на вертеле, предварительно сдобрив аджикой и приправами. Вымоченное в острой подливе из свежей алычи с кинзой мясо так обжигает нёбо, что только стакан-второй шипучей изабеллы может унять пламя во рту… Нет, сначала легкий завтрак: листья сарсапареля и крапива с орехом – да, именно крапива, но непременно нежная и свежая, – шашлык из буйволиного мяса, прокопченного над очажным костром, сыпучий козий сыр с аджикой, поджаренный на постном масле, и малосольный ахул – кольраби, – и запивать виноградной чачей, но ее не слишком, а стопки три, а потом вина, но уже не изабеллы, а терпкого качича, вина чрезвычайно редкого, гостевого, которое даже Мирод припрятывает для самых близких… Только такой легкий завтрак, потому что надо скорее подняться к археологам, – ты еще им тачку обещал доставить, – а описанный ужин потом, вечером. Утром следующего дня – снова на раскопки, выпив: сначала стопку-другую чачи, в качестве закуски согрев на углях сухой мамалыги и поджарив на них же копченого сулугуна; затем несколько стаканов белого вина из кувшина, дядя Мирод называет его еще корабельным вином, – и в путь, и на работу!
Мысли Руслана, перескакивая с закусок на раскопки, окончательно улетели в Хуап. Надо было ехать и собирать эти мысли.
Очевидная и легкодоступная перспектива праздника для души и тела! Только найти, на чем до Хуапа доехать.
Если бы Чачхал согласился, то все проблемы с поездкой решились бы автоматически. А Чачхал как раз у соседней стойки что-то рассказывал своим хриплым басом – или, как выразился бы он сам: «заливал» – компании, окружившей его тесным кольцом. Но видно было, что публикой он недоволен: хорошо слушали, но плохо вникали. Руслан открылся ему.
 – Поедем в Хуап, – предложил он. – Надо Мушни помочь, а то они с Ниной загибаются там, копая вдвоем…
Чачхал был легок на подъем. Предложил ему ехать немедленно в самый дальний край, – разумеется, Советского Союза, кто бы Чачхала за границу выпустил! – и то бы он раздумывал не дольше мгновения, хотя и дома ему было хорошо с любимой женой, кроткой Мадиной, и трудным, но воспитуемым – лишь бы время! – мальчиком Дадыном. Правда, в воспитании Дадына участвовало полгорода: встретив шалуна, неохотно идущего в школу или из школы, приятели Чачхала считали своим долгом ему сказать: «Ты маму слушайся, парень! Понял?» – и если семилетний парень не отвечал сразу же: «Понял, понял!», то повторяли сентенцию еще раз.
Так что – в Хуап так в Хуап.
– Базара нет! – ответил Чачхал, что означало: тут и говорить нечего, конечно же, едем!
И вот он уже окидывал своим пронзительным взглядом посетителей кофейни и их машины, которые они ставили напротив у входа в гостиницу. А посетители кофейни, точнее, те из них, что подъехали на машинах, насторожились, не зная, кому придется везти Чачхала в дальние края.
На сей раз выбор пал на голубую «шестерку» и ее обладателя. Хозяин стоял у стойки и пил кофе, уверенный, что пять минут спустя эффектно воссоединится с машиной, дожидавшейся его у входа в гостиницу, сладостным доказательством его преуспеяния.
Чачхал остановил свой выбор на этих самых машине и водителе.
– Срочная поездка, – вскользь бросил он водителю у стойки.
– Чачхал, совсем нет времени, – пытался возразить тот за себя и за машину, но Чачхал не слушал, потому что ему было не до сантиментов: он уже отдавал распоряжения на период, когда будет отсутствовать в Сухуме. Машина подходила, а что касается водителя, то за него он был спокоен: тому еще предстояло испытать положительные эмоции, когда в дороге он узнает, что взяли его вместе с машиной все-таки не куда-нибудь в Махачкалу, а сюда, в Гудаутский район. – Там, в Хуапе дело, парень! – сказал Чачхал сурово.
– Мушни кремняка поймал! – соврал Руслан.
А ему многие верили. Постояльцы кофейни бурно отреагировали на праздную реплику Руслана.
– Мужчину или женщину? – посыпались вопросы со всех сторон.
Руслан растерялся. По жизни он сбрехнуть – будь здоров, но как ученый предельно точен. Можно соврать, что неандерталец найден, но подробности – это уже наука! – Конечно, женщина! – пробасил Чачхал, усаживаясь на переднее сиденье рядом с водителем.
Дверь, кстати, он отпер походя своим перочинным ножом с серебряной цепочкой, причем так ловко, что только хозяин понял это с ужасом. Но Чачхал открывал умело, не ломая замки.
– Правда, что она говорит по-абхазски?
– Правда? Правда? Правда? – уже вдогонку вопрошала встревоженная кофейня.
– Она немая, – решил оставить за собой последнее слово Чачхал, из множества способов прекратить дальнейшие расспросы выбрав именно такой прием: кремнячка – попросту немая, и уже не имеет значения, на каком языке она немотствует.
Имеет значение, да еще какое! Ибо не наука сама по себе, а политические выводы из нее интересуют толпу. Толпа готова при случае даже взять на себя содержание ученых, лишь бы их поиски продолжались в интересующем ее направлении. Толпа требует от науки не открытий, а подтверждений. А в то маргинальное время, когда все слои населения были толпой, любая научная новость должна была служить единственной цели: утереть нос недругам которые, в свою очередь, с гораздо большими возможностями заставляли собственных ученых заниматься тем же самым.
– Как – немая? Что значит: немая! – возмутилась кофейня вслед машине.
Машина уехала, а в кофейне долго недоумевали, как же это Мушни поймал кремнячку, да немую. Не мог он, что ли, подобрать говорящую, чтобы по телевизору показать, что кремняки говорят именно по-абхазски, и еще раз доказать им, что мы на своей земле ни с кем не разделяем своей автохтонности! А такие понятия, как автохтонность и аборигенность, наравне с понятием статуса, кворума и эпиграфики, были тогда не только всем знакомы, но и полностью занимали мысли и чувства людей.
К тому же упомянутая телепередача о хуапских кремняках была показана недавно. Она запала в душу зрителям. Никто не сомневался в том, что кремняки вот-вот обнаружатся. Все опасались, что их могут перехватить и подкупить, как это делали частенько с заезжими журналистами и представителями различных международных организаций: не успеет тот выйти из Народного фронта Абхазии, как через час его видят в сванском ресторане с поросячьей ножкой в зубах в окружении грузинских неформалов.
– Дождется Мушни, – клокотала кофейня, – что выхватят у него из-под носа кремнячку, не только не немую, а без умолку говорящую на одном из грузинских языков!
А Чачхал и Руслан уже были в пути.
– Ахахайра! Хайт! Хайт! – издал традиционный абхазский боевой клич Руслан. Он был доволен.

* * *

Говорят же, что джигит с конем своим составляет одно целое. Так и водитель, которого выбрал Чачхал, составлял одно целое с машиной. Много времени пришлось провести водителю в любовном томлении, пока он, наконец, не воссоединился с ней, желанной, цвета «Адриатика». В оны времена его дед назвал бы коня Карагёз, а водитель именовал свою «шестерку» Куколкой. И какой он сам был аккуратный и подтянутый, такой же аккуратной и подтянутой была его Куколка. Она стояла у гостиницы «Рица», смиренно, как умный конь, дожидаясь хозяина: вся в голубых лучах под солнышком – ни пылинки. И в салоне было стерильно, как в шприце, о чем свидетельствовал стерильный вид самого человека – в аккуратном чехле, точнее, в костюме с накрахмаленной рубашкой, белевшей из-под твида, и галстуком, раз и навсегда завязанным правильным треугольником. Человек этот, даже когда хвалил машину, делал это смущенно и целомудренно. Но ее и хвалить не надо было: внешне ее достоинства были на виду, а невидимые проявлялись сразу же, с первыми оборотами прекрасного двигателя.
Чачхал знал: у такого всегда машина в порядке и нет проблем с бензином.
И вот они едут. Чачхал уселся рядом с водителем и, поигрывая все тем же ножом с серебряной цепочкой, отдает водителю короткие команды не только где повернуть, но и когда переключать скорости. Делал он это совершенно необидно, так что водитель воспринимал команды Чачхала естественно, как команды дорожных знаков. Он только хотел бы знать, далеко ли его повезут. Но и спрашивать пока рано: они только выехали из города.
А счастливый Руслан потирает руки, словно уже сидит за столом у Мирода, точнее, вдоволь наработался, помогая Мушни и Нине. Скоро будут на месте.
Но дорога предстояла им не такая безоблачная, как началась.

Джигит по имени Камидат, или Нур

– Партбилета я никогда не сдам. Мы всем колхозом написали заявление: прямое подчинение ЦК КПСС и только! – произнес Нур-Камидат. – Медаль тоже мне присудили, потому что заслужил, потрудился. Наездников в Гудаутском районе хватает, но всех не награждают, – добавил он гордо.
Джигит пытался в основном обращаться к Мушни, но то и дело, чтобы переспросить, он опять глядел на Нину. Взгляд наездника поворачивался к Нине как-то самостоятельно, независимо от хозяина. Нур-Камидату было уже чуточку неловко перед Мушни. Ты же помнишь, как он смущался, но глазел на нее, называя не иначе как «ученой девушкой из Ленинграда». И продолжалось это до тех пор, пока джигит не узрел кремнячку. А тебе с подружкой только того и надо было, чтобы Камидат, то есть Нур, сохнул по Нине и приезжал каждый вечер: вам бы все кататься на лошади и лакомиться сладкой грушей!
– Чего, чего? – бормотал он, смущаясь.
Джигит в женском вопросе должен быть особенно щепетилен. Ленинградка ему нравилась, но тут налицо был Мушни, и если выяснится, что эту пару кремнекопателей связывает нечто большее, чем грамотность, то необходимо самое честное и открытое соперничество.
– Она жена тебе? – перво-наперво спросил он Мушни, потому что брачные узы святы, и если она – жена ему, тогда о соперничестве речи быть не может.
Но на этот вопрос Мушни улыбнулся и покачал головой отрицательно (т.е. горизонтально, из стороны в сторону, как принято у современных людей, о чем будет сказано дальше).
 
* * *
 
– Нина, подойди, – сказал Мушни, сидя на Гладком Камне и рассматривая Стену. Нина поднялась к Мушни. И они заспорили по поводу этой Стены на непонятном посетителю научном языке.
Мушни не прошел такой основательной школы, как его подруга, получившая образование в Ленинградском университете и аспирантуре при нем (по специализации "палеоорнитология"). Но опыт полевых работ у него был немалый, не меньше, чем у Нины. При этом – что всегда забавляло Нину – отношение к своему занятию у Мушни так и оставалось дилетантским.
Он воспринимал палеолит – как бы это выразить точнее? – не столько как науку, сколько как способ узнать побольше о предках. Нет, я неточен: палеолит для Мушни – именно наука, но наука, призванная помочь современникам лучше понять и почувствовать предка. И только эта цель оправдывает их ремесло. Изучая дальних предков, Мушни не только открывал их, но и открывался он сам. Он готовился однажды вступить с ними в ту связь, которой не помеха ни время, ни расстояние, ни пределы человеческой жизни и смерти.
Иногда Нина спрашивала в шутку своего коллегу: почему же он не считает кощунственным само занятие археологией, где то есть
приходится ни много ни мало, а тревожить прах предков, роясь в их очагах и могилах? «Трепетное отношение» к своему ремеслу, такое, как у Мушни, очень часто присуще неофитам археологии. Оно полезно на начальном этапе овладения профессией, впоследствии же излишняя сентиментальность только вредит работе. А страстность палеолитчиков, которая как бы компенсирует внешнее однообразие их находок, общеизвестна среди археологов.
Даже извлекаемые из-под земли орудия труда Мушни воспринимал чуть ли не как фетиши. Однажды он всерьез заявил Нине, что, как только будут обнаружены останки первобытного человека, – а они оба твердо верили в то, что останки будут вскорости обнаружены, – он зафиксирует находку по всем правилам, в присутствии специалистов, но вслед за этими процедурами намеревается не сдавать кости в музей, а захоронить на Святой горе с почестями, как подобает поступить с прахом предка. Нина смеялась и втолковывала коллеге, что музей и есть, помимо всего прочего, современная форма некрополя, точно так же, как в любом самом древнем захоронении есть зачатки музея…
Когда у него будет достаточно знаний и опыта, Мушни решится написать книгу, в которой изложит то, что пока еще смутно предчувствует и не в состоянии выразить словами: кремняки – это наши предки до изгнания из рая. Когда-то они жили в блаженном саду, которым была эта же самая земля, на которой живем мы, только люди кремня могли видеть Бога так же, как мы ежедневно видим солнце. А наказание, последовавшее за вкушением плода, в том и заключается, что человек получил-таки обещанное искусителем: включилось его сознание, но закрылись другие каналы, и он, современный человек, оказался поставленным в зависимость от своих приглушенных пяти чувств и слабого лучика сознания. Что-то в этом роде, чего Мушни не мог еще сформулировать даже для себя. А коли так, то при символической встрече современного человека и кремняка последний мог бы открыть самую важную истину…
Сегодня же, в предвестии беды, которой был наполнен сам воздух Абхазии, Мушни чувствовал, никому не решаясь в этом признаться: что кремняки наблюдают за ними, что вскоре они появятся и заговорят с людьми.
Только сиюминутное покрыто иллюзией всамделишности, а прошлое и будущее смыкаются над временем, образуя Золотое Колесо.

 * * *
 
– Да я даже имени нашей гостьи нарочно не запоминаю… Зачем оно мне, если… – пробормотал Нур-Камидат, напоминая о себе, и опять невольно обернулся к Нине. – Гадаете, как горожане на кофейной гуще.
Мушни почесал затылок. Ему нравилось, когда жители деревни поднимались к стоянке, проявляя интерес к его работе. Но этот добрый посетитель немного утомлял. Тем более что сегодня Мушни проснулся простуженный и был не в духе. То и дело он потягивал из бутылки настой, который приготовил сам из корня… Чуть не сказал какого, выдавая тайну Мушни! Пока могу сообщить лишь следующее: настой – эффективный антибиотик естественного происхождения с идеальной переносимостью человеческим организмом, – выгодно отличается от всех известных антибиотиков тем, что действует избирательно (именно на бактериальную среду), совершая побочные воздействия на организм в таком минимуме, которым практически можно пренебречь. Есть у снадобья и другие достоинства, не менее ценные…
Но – молчок!
Нина втолковывала Мушни, что нельзя принимать слишком много лекарства с эффектом антибиотика: оно убивает не только вредные микробы, но и полезные.
Ленинградка, и это тут же отметил Нур-Камидат, откинула прядь со лба таким красивым жестом, что взгляд джигита задержался на ней. Снова Мушни перехватил этот взгляд. Гость смутился, полез в коробок с находками, вытащил одну из них и стал теребить в руке.
– А это что за штуковина? – спросил он.
Ленинградка не сразу ответила. Нур-Камидат, нервничая, мял «штуковину» натруженными, крепкими пальцами.
А она возьми и сломайся.
– Дык! Вот тебе раз! Как же так! – растерялся он.
– Ничего. Положи на место, – сказал Мушни.
– Я же только так вот! – Нур-Камидат вытащил другую находку, чтобы продемонстрировать, что он ее совсем не давил. – Вот так только!
И снова «штуковина» переломилась надвое.
Посетитель так сильно смутился, что стал нервно-нервно крутить волосы у виска. В честном соперничестве обстоятельства складывались не в его пользу.
Мушни подсел к гостю.
– Это медвежий клык, – пояснил он, соединяя сломанные куски.
Медвежий клык? Это нечестно – пытаться выставить соперника в смешном свете!
– Дык! – сказал он, поправляя медаль на груди и нащупывая документ в кармане. – Что я, медведя не видал! Разве у медведя бывает такой огромный клык?! Это клык кабана!
– То был не простой медведь, а пещерный, живший в древности.
Но убедить селянина и охотника в том, что древний медведь имел во рту кабаний клык, – дело непростое.
– Такой огромный?
– Да. Причем это был молодой медведь, не то клык был бы еще мощнее.
– Дык… – Нур-Камидат держал зуб в руках осторожно, как птенца. – И он такой древний?
– Не очень. Аа-шукса* (* Восемь лет (абх.)), – сказала вдруг Нина по-абхазски.
Для гостя это было так неожиданно!
– Дык, где она научилась нашему языку? – воскликнул он и не преминул обернуться к ней снова: – Когда это ты?
– Выучилась, пока искала кремень, – девушка глядела на него лукаво.
Мушни взял у него клык и спрятал, от греха подальше.
– Дык, она – всезнайка!
– Если бы знала все – не копалась бы в земле, – сказала Нина, явно довольная, что составила целую фразу на абхазском.
– Дык… Тоже умно сказано.
Мушни почувствовал, что начинает раздражаться. Жар давал о себе знать.
– Нур, не желаешь ли посмотреть пещеру? – спросил он, снова – уж не из ревности ли – хлебнув настоя.
– Камидат – мое имя! – поправил его Нур, а потом, почувствовав, что был излишне резок, добавил: – Это по паспорту я Нур… Я, кстати, даже имени гостьи не запомнил… Мне этого не нужно… – И еще пуще теребя волосы у виска: – Зайти в пещеру? А как же! Подняться сюда и не зайти…

Дорожные приключения

Проблемы у наших путешественников возникли на первом же загородном посту, в Эшере. Машину остановили. Водитель вышел совершенно спокойно. В ритуал любви к автомобилю входили и разборки с автоинспекторами. Чачхал ничего не имел против недолгой остановки. Остановили так остановили. Надо будет – вмешается и все уладит. Но машина была такая замечательная, а ее водитель так хорошо знал, что все у них безупречно, что не удержался и начал качать права.
И надо же было случиться, что напоролись они на гудаутскую команду ГАИ. Кончилось тем, что водителя завели в будку и стали составлять акт. Гаишник этот, как и все гаишники во всем Союзе, больше всего любил составлять акт и меньше всего это умел. Ох уж эти непокорные буквы! Чачхал не хотел пока отвлекаться. Он как раз принялся, достав откуда-то из кармана высушенный корень вишни, вырезать нечто вроде брелока для ключей, чтобы подарить водителю. И водитель еще пять минут тому назад, косясь на соседа, был доволен: такого рода предмет народного промысла лишь подчеркнул бы техническую безупречность всего автомобильного комплекса. А тут на тебе – остановили. Пошел разбираться Руслан.
Пойти-то удалой Руслан пошел, но как человек, никогда не имевший машины, разговаривать с ГАИ не умел. Продолжая распекать нашего водителя и одновременно составляя текст акта, гаишник даже не заметил Руслана, словно место, где он встал, нахмурясь и грозно вращая глазами, продолжало оставаться пустым. Даже слова его не были услышаны, словно он их и не произносил. Руслан между тем воскликнул гордо, в надежде всколыхнуть в душе гаишника потаенный трепет перед институтом жрецов, дремлющий в каждой человеческой особи:
– Мы из Музея!
Тщетно.
– А мы из гудаутского ГАИ, – ответил тот в пустоту.
– Кремнячку нашли в Хуапе! – воскликнул Руслан.
Тщетно.
– Знаю, – только и сказал гаишник. – Но кому нужна немая кремнячка.
Руслан лишь убедился, что петух его вранья летел впереди него. Ему ничего не оставалось, как вернуться восвояси, по пути бросая в сторону Чачхала красноречивые взгляды: что дальше делать?
Чачхал вздохнул.
– Эй, хватит! Я спешу! – крикнул он в сторону будки, но гаишник не услыхал его хриплый бас.
– Тут пытаются нас шантажировать, – прохрипел Чачхал.
Он приостановил резьбу по дереву. Спокойно отложил работу. Медленно закрыл перочинный нож. Спрятал в карман. Потом вышел из машины и с подозрительным спокойствием направился к будке.
Делая вид, что обдумывает фразу, гаишник покосился на приближающуюся фигуру. Этот был не из мирного Музея.
Чачхал зашел в будку, спокойно и молча вырвал у постового лист и разорвал его в клочья. Постовой направил руку туда, где в былые времена и у них, у дорожных стражей, висели портупеи. Тогда Чачхал так же спокойно разбросал клочки бумаги, повернулся и пошел к машине.
Гаишник знал Чачхала. Знал по оперативным данным, что Чачхал частенько ездит на Северный Кавказ. Но не дело ГАИ задерживать таких дерзил. Задержать надо еще суметь. Поди знай, пошел он за оружием или же блефует! Еще в старые времена идеальный мент Коява-Старший говаривал, что, когда у преследуемого три варианта выбора, ему легко угадать, какой тот выберет. Гораздо сложнее, когда вариантов два. Если бы дерзила сейчас мог вытащить оружие из машины – раз; мог просто брать их на испуг – два; но мог решить вернуться в салон и кротко ждать там дальнейших событий – три, тогда бы гаишник точно угадал, какой из трех вариантов тот изберет. Но он понимал, что маловероятно, то есть вряд ли Чачхал рассчитывает, что, после того, как он порвал с таким трудом составлявшийся акт, ему дадут спокойно дожидаться в салоне, пока акт еще раз сочинят. Значит, он сейчас блефует. Или же вытащит оружие? Первое было бы хорошо, второе – плохо. Чачхалу оставалось шага три до машины. Милиционер решил действовать. Небрежным жестом отпустив водителя, он шагнул из будки.
– Никто тебя не боится! – крикнул он. – Мы еще встретимся!
То есть явно «давал задний». Но ему надо было выходить из ситуации более или менее достойно. И вот, воспользовавшись тем, что Чачхал остановился, полуобернувшись к нему, он решил немного поиграть взглядом, хотя после примирительного «Мы еще встретимся!» на успех уже особенно не рассчитывал. Он сделал шаг по направлению к Чачхалу. В ответ Чачхал тоже сделал шаг. Постовой отметил про себя: это хорошо, что по направлению к нему, а не к машине. И вот они встретились лоб в лоб. Мент достал свой взгляд. Но поскольку надежды было мало, взгляд у него получился слабый. А Чачхалу взгляда и доставать не надо: он всегда тут.
Скрестились два взгляда. Точнее, нахохлившись и оскалившись, эти взгляды остановились друг против друга. Но один из них явно уступал другому. Когда взгляд пытается быть грозным – это верный признак того, что он сейчас, сию минуту, вовсе не грозный… Он, конечно же, может стать грозным, если не встретит взгляд спокойных черных глаз Чачхала из-под густых бровей. А именно такой взгляд встретился со взглядом милиционера, еще не успевшим перестроиться на грозный.
Гаишнику пришлось отступить. Он только и смог, что, отводя взгляд, для приличия сделать вид, будто просто покосился в сторону машины. А фразу «Смотрит, как Ленин на буржуазию!» пробормотал не агрессивно, а, скорее, ворчливо.
Раз мент дал задний ход, Чачхал сел рядом с водителем, распорядился трогаться и вернулся к резьбе по дереву. И они поехали.
– Тяжело в деревне без нагана! И с наганом тоже тяжело, – сказал он, закуривая зазипу, которой придется занять в нашем повествовании достойное место.
Руслан был в восторге.
– Ахахайра! Хайт! Хайт! – воскликнул он, хотя боевой клич уместнее было издать пару минут назад.
– Никогда не доводи дело до бумаги! – назидательно произнес Чачхал, а потом подумал, что волнения, выпавшие на долю водителя, дают тому право знать, куда следует везти беспокойных пассажиров, и открыл маршрут.
Однако радость – легко, мол, отделались – была у водителя отравлена пониманием, что гаишник передаст о случившемся по линии и уже у следующего поста ГАИ их будут ждать другие стражи порядка.
– Все путем! – сказал Чачхал и распорядился сойти с трассы и ехать в обход.
Но по Анухвской дороге! На новенькой машине по этим ухабам!

Таинственный след

Нур-Камидат вынул из кармана документ и положил на Гладкий Камень, предварительно сдув с камня пыль. Собирался было и медаль отцепить от рубахи, но раздумал. Вряд ли это растрогало бы ленинградку.
– Зверем запахло, – произнесла она.
– Что она сказала? Медведем запахло? – рука Нур-Камидата невольно потянулась к тому месту, где висел нож.
– Зоопарком запахло, – сказала Нина, обращаясь к Мушни. – В Осетии был со мной такой случай. Захожу в пещеру и тут же чую запах. Прохожу несколько шагов: еще пар шел от того места, где он только что сидел…
Камидат, решив, что его приняли за робкого, со всей решительностью вскочил на Стену.
– Это был медведь? – спросил он.
– Может, медведь, а может, рыжик.
– Что за рыжик? – задержался у входа в пещеру гость.
– Неандерталец, – ответила ему Нина.
Или сказала: кроманьонец. Сашель, обязательно уточни, это важно!
– Сколько этому клыку, Мушни? Восемь лет, говоришь? – НурКамидат нагнулся и заглянул в лаз пещеры, словно оттуда должен был появиться косолапый.
– Восемь тысяч лет.
– Дык…
– Этого медведя давно нет в природе, Камидат.
– Нур, – поспешил поправить его гость. – Дык… – И его штаны исчезли в лазе пещеры.
– Прихвати свечу, она у входа справа! – крикнул ему Мушни.
Гость высунулся и взял свечу.
– Эй, косолапый, выходи, коли смелый! – раздался из пещеры голос джигита. Он хоть и храбрился, но про медведя не забывал.  

* * *

Археологи, облегченно вздохнув, принялись за работу.
Мушни указал коллеге на то обстоятельство, что в пределах 4А мелкий известняк тянулся полумесяцем между суглинком и почвенным слоем.
Между тем, читатели, на прежнем отрезке он был на уровне 3Б. Некоторое время они внимательно изучали отрезок, сверяя его с картой. Нина сделала заключение: стало быть, в среднем палеолите вода вымывала пол не снаружи вовнутрь, а…
– Подай, пожалуйста, карту Д-Альфа…
– О, Озбак, непокорный Кацу! – раздалось пение гостя в десяти шагах от входа.
Затем некоторое время его не было слышно.
Мушни присел на Гладкий Камень и углубился в карту.
Эти Гладкие Камни появились при очистке входа в пещеру. До того как вход был очищен, лаз был настолько узок, что в него мог забраться только мелкий скот, а человеку приходилось вползать. Но внутри сразу становилось просторно. Мушни и Нина в своих научных отчетах сохранили народное название стоянки – «Пещера кремняка».
В деревне Хуап все поля усеяны камнями. Какие там камни! Каждый камень – отдельное творение, автор которого – тысячелетия. Как я любил сидеть у мельницы и глядеть вниз, на зеленую лужайку, где живописно рассыпаны замшелые валуны. В Хуапе камней даже слишком много, они мешают поселянам обрабатывать поля. А эти Гладкие Камни – одной породы и формы с лежащими на полях, шершавыми и обветренными, но из-за того, что тысячелетия были спрятаны под землей, выглядели действительно гладкими и свежими. На одном из камней был установлен нивелир.
– На помощь! Медведь! – послышался голос гостя.
Голос доносился оттуда, из глубины. Археологи насторожились. Но вслед за паузой услыхали густой веселый хохот гостя. Он шутил.
Еще долго после этого они слышали его пение с упоминанием непокорного Озбака. Мушни и Нина стали усердно копать. Прошло около получаса. Вдруг снова раздался рев их гостя:
– Господи! Кремняк!
Но шутнику уже не поверили. Так в старину некий пастух, утомленный одиночеством в горах, несколько раз посылал в долину ложный сигнал о помощи, и однажды, когда лихие абазины налетели на альпийские луга, его крик о помощи никто не воспринял всерьез, и пастух вместе с отарой был угнан в плен.
На зов Камидата археологи не откликнулись. Они копали сейчас в слое 4Б, где было особенно много находок. Но тут шаги гостя стали приближаться, и вскоре он торопливо вытащил сам себя из отверстия. Вид у Камидата был, несомненно, испуганный. Волосы у виска крутил он быстрее обычного. Джигит и впрямь что-то там видел.
– Кремняк! Кремняк! – гость едва переводил дух и сам чем-то походил на неандертальца из университетского учебника. – А еще говорят, что он не существует!
Однако археологи не разделили его тревоги. Мушни извлек еще один кремень. Нина встала с метром, а он поднялся «выстрелить» из нивелира. Записали на карту данные. В тот момент, когда гость хотел возмутиться, что к его тревоге относятся с недоверием, археолог спокойно произнес:
– Идем. Поглядим, что ты там увидел.
– Ты не веришь?
Мушни вспрыгнул на крышу Стены.
Нур-Камидат храбро последовал за ним, но, вползая в пещеру, прихватил лежавшую у входа лопату.   

* * *

Пол был глинистый, вязкий, но ровный. Они зажгли свечи и пошли.
Шагая впереди, Мушни время от времени высвечивал куски потолка. Там, прижавшись к камням, дневали летучие мыши, прячась от света. Человек был им незнаком – они и не думали его пугаться.
– И что же?
– Кажется, дальше.
Продвинулись еще глубже.
– Стоп! Вот и след! – прошептал Камидат и схватил Мушни за локоть.
Археолог присел и высветил место, на которое тот указывал. И увидел след человеческой стопы. Обыкновенной, человеческой.
– Возвращайся назад. А то Нина там одна, – сказал он спутнику.
Нур-Камидат не заставил себя упрашивать. Прихватив лопату, он устремился к выходу.

Кремняк и ауоиы

Мушни нравилось уединяться в пещере. Он присел над следом и стал его изучать. Конечно же, это мог быть его собственный след или же след Нины, которая так же, как и он, часто забиралась сюда босиком. Камидат, кажется, зря паниковал: след этот ничем особенным не отличался от человеческого. По традиции все, кто описывает снежного человека – кремняка – рыжика, подчеркивают его внушительные размеры. Между тем науке доподлинно известно, что неандерталец ростом и телосложением был меньше средних габаритов современного человека.
Интерес к следу у Мушни остыл. Но, раз забрался сюда, он решил исследовать конечный пункт пещеры. Там был узкий проем, в который ему пока не удавалось пролезть, и он не знал, есть ли там еще залы.
Прислонившись плечом к каменной стене, Мушни стал мечтать: верный признак хорошего настроения.
Скоро материальные проблемы будут позади, потому что Мушни почти открыл эффект корня цветка… Сок этого самого корня содержит не только антибиотик. Из него еще можно изготовить средство, избавляющее от волос. Прости, но не могу дать подробности. В научном мире тоже появляются рвачи и перехватчики. Мушни сам – к чертям бескорыстие! – продаст патент, и причем продаст за границу. Поскольку первоначальное упоминание о цветке принадлежит Руслану Гуажвбе, гонораром он честно поделится с ним. А на оставшиеся полмиллиона Мушни создаст при Музее археологический фонд. Все, кто хочет и может работать, не будут испытывать нужды в средствах. И конечно же, Мушни не бессребреник. Он и себя не обделит: купит лучшие инструменты, цейсовские нивелир и теодолит, базу построит основательную здесь, в Хуапе, и ни от кого не будет зависеть…
В очередной раз Мушни в своих мечтах не добрался до своих личных нужд и проблем. Вдруг он обнаружил, что место, к которому он прислонился, было похоже на огромную каменную пробку. Он наддал плечом, и камень этот зашевелился. Мушни надавил на него изо всех сил. Камень с легкостью отвалился и упал на невидимую сторону. Открылся узкий проем, по которому можно было попасть вниз. Пока на глаз он не мог определить глубины отверстия.
Знакомый азарт пришел мгновенно. Мушни тут же забыл о простуде. Он полез в проем, держа в зубах свечу зажженной, как его учил Гиви Смыр.
Мушни оказался внизу. Он оказался у входа в просторную Залу. В середине Залы горел костер.

* * *

В свободное от работы время Нина любила полистать беллетристику о палеолите. Рони-Старший, Раймонд Дарт и Эдуард Шторх были любимы с детства. Быть может, они и помогли Нине при выборе профессии. Но помимо этой классики Нина перечитала гору американских бестселлеров, которых особенно много издавали в период расцвета движения хиппи, когда темп первобытной девственной жизни был особенно популярным.
И если строго по секрету, в особенности от Мушни, Нина пробовала свои силы в сочинении одной вещи. "Сама даже не знаю, что получится, – говорила она мне, – но надо избавиться от некоторых сомнений, излив их на бумаге". Еще призналась, что свои истории она невольно поселяет в ландшафт Хуапа, изменяя, разумеется, его фауну и флору в соответствии с тем, какими они должны были выглядеть в эпоху позднего палеолита – а уж поздний палеолит она знала. В научной достоверности этих записок я не сомневаюсь, зная обстоятельность познаний Нины, а что касается их занимательности, то она в данном случае не так важна (хотя страницы с гиенами, кабанами и пещерными медведями получились у нее просто здорово, и я с удовольствием вставил их в свой текст).

* * *

Камидат вернулся и присел рядом, но уже не поглаживал молодецки усы и не глазел на ленинградку, а держался в сторонке, смущенно и молча. Он ждал возвращения Мушни. Не мог себе позволить горец ухаживания за девушкой в отсутствие соперника. Конечно, жениться ему надо было. И если быть честным, перво-наперво мелькнула у него мысль посадить на своего скакуна русскую девушку – и умыкнуть. Спрячет ее у племянникаголовореза, пока старики будут вести переговоры с ее родными о примирении.
Но сейчас молчал и вообще был готов ретироваться при первом удобном случае.
Нина встала у Стены с указкой и сказала:
– Как вас зовут? Камидат? Извините, Нур! Вот, посмотрите, Нур! У самого основания Стены – желтая глина. Затем сразу полоса заметно темнеет. Почва становится живой, – она прочла ему краткую лекцию, пытаясь объяснить смысл слоев Стены. – Как видите, тут не просто гадание на кофейной гуще, – припомнила она ему.
– Дык, я просто так сказал. Ты не думай, – покраснел НурКамидат.
Нина вернулась к работе. Не успела она ковырнуть с десяток раз ножом в земле – и очередной кремень не заставил себя ждать.
– Дык! – только и сказал Нур.
Одно дело, когда видишь находки в коробке, очищенные и пронумерованные. Совсем другое дело – когда при тебе их выуживают из земли.
– А сможешь выстрелить?
Джигит – и не умеющий стрелять! Но она о другом. Она подвела его к нивелиру и показала, как в него смотреть.
Нур-Камидат справился с заданием.
– Мушни задерживается, – сказала девушка.
Камидат вскочил и вызвался сходить за археологом. Он даже обуться забыл. Прихватив лопату, вполз в пещеру.
Быстро миновав место, где в прошлый раз обнаружил след, он нашел отверстие, по которому спустился Мушни. И прежде чем лезть в эту дыру, он сунул в нее сначала свое оружие – лопату. Но пока он пугал ее острием неведомого кремняка, лопата выскользнула из рук и полетела вниз. По звуку падения Камидат понял, что там неглубоко, и полез в отверстие ногами вперед.

* * *

В середине Залы горел костер. Мушни стоял на каменном завале, а пониже шел ровный пол. Напротив, за костром, светился вход в Залу с противоположной стороны. Длинные гирлянды плюща занавешивали вход. Лучи солнца золотились сквозь эту живую занавесь и пронизывали дым. И солнце, и отблеск костра, растворяясь в дыму, создавали внутри Залы таинственное освещение, которое Мушни так любил.
Взгляд его упал на левую сторону Залы. На стене была роспись. "Не работа ли Гиви Смыра", – подумал археолог и тут же заметил у огня самого Гиви Смыра с какой-то женщиной. Опять Гиви всех опередил, восхитился Мушни. И стену расписать успел. Именно Гиви любит месяцами бродить по горам, где он знает все тропы, все гроты и расщелины. Непризнанный гений, он может облюбовать камень в недоступном для зрителя месте и сделать из него свою языческую скульптуру, чтобы сразу же навсегда оставить ее там…
(Видишь, блин, как интересно я излагаю! Ты объясни своему мусье, который только благодаря смутам в нашем отечестве отхватил себе такую девушку, а то, не отвлеки нас перестройка и война, так бы мы и уступили лягушатнику нашу Сашеньку: ты-то это знаешь! – ты объясни ему (далее пусть следует скабрезное французское выражение), что рыжики – как-никак его земляки, ведь Ле Мустье, Кро-Маньон, Валлоне, Печде Азиль – все это во Франции. Так что напечатать триллер, а затем инсценировать – его патриотический долг!)
Но это был не Гиви Смыр! Это был другой человек, только похожий осанкой на открывателя Новоафонской пещеры. А то, что археолог принял за кожаную куртку Гиви, оказалось не чем иным, как одеянием из шкур. И странная пара с любопытством рассматривала Мушни. Теперь не могло быть сомнения: это были они самые: неандертальцы ли, кроманьонцы, не знаю уж точно – пусть простят меня друзья-археологи, но, одним словом, кремняки, одним словом – предки наши, еще не знавшие железа и изготовлявшие из кремня наконечники стрел, но обладавшие такими дарами от Бога, которые мы с вами охотно променяли бы на все металлы Земли и на все свои знания.
И внешность этой странной пары была характерна для кремняков: покатые лбы, короткие шеи, густые брови и характерный срез подбородков, а также смуглый цвет кожи, почти негроидный, что вполне соответствовало гипотезе Ермолая Кесуговича и Игоря Павловича, старших научных сотрудников Музея, служившей предметом долгих споров, но об этом – позже… Вместе с тем, в противоречие учебникам и Ермолаю с Игорем, ни на обнаженных частях тела, ни на лицах этих особей Мушни не увидел никакого волосяного покрова. (Даже в таком взволнованном состоянии он успел вспомнить о средстве против волос.) И вообще они, если не считать чисто внешних примет, имели мало общего со своими отвратительными изображениями в учебниках. Напротив, кремняки были на редкость симпатичные: открытые лица и осмысленные взгляды.
Пока Мушни продолжал стоять в оцепенении, парень сам пошел к нему. Девушка же осталась было на месте, но потом догнала его, чтобы снова спрятаться за спиной юноши. Указывая девушке на Мушни, юноша восторженно воскликнул:
– А-У-О-И-Ы, – то есть произнес все гласные человеческой речи. – А-у-о-и-ы! Ауоиы! – что на современном абхазском языке означает «человек».


ЧАСТЬ II

Знакомство с кремняками

Мушни понял, что именно могло неожиданно насторожить юношу. Это была давно потухшая свеча, которую он продолжал зажимать в зубах. Он достал из кармана спички, зажег свечу и протянул к ним пламя. Кремняки заулыбались и смело шагнули навстречу. Очевидно, они воспринимали огонь точно так, как современный человек – удостоверение личности.
И в это время позади Мушни загрохотало. Вывалившись из дыры, по которой он только что пролез, к его ногам упала лопата. Вслед за ней из дыры появились сначала босые мозолистые ступни, а за ними – красные штаны.
И наконец, кашляя и моргая от дыма, протиснулся сам НурКамидат.

 * * *
 
Нина ждала некоторое время. Оба соперника не возвращались. Она просунула голову в лаз и позвала.
– Тут я, – совсем рядом отозвался Нур-Камидат и вскоре появился сам. Он был чрезвычайно бледен и крутил волосы на виске.
– Что вы там увидели?
Минуты две Камидат взволнованно молчал.
– Он сказал: не смей являться сюда, пока не примешь аракаца! – проговорил он наконец.
Вот мы и проговорились, как называется естественный антибиотик, который может быть применен одновременно и как средство против ращения волос. Поскольку Мушни уже рассекретил свое открытие, то и нам незачем утаивать его от читателей. Это аракац, или зазипа кавказская (латинское название: cannabisonius G), которая, в отличие от других систематических групп семейства конопляных, по существу есть эндемик, т.е. встречается только на определенной территории, в данном случае в предальпийской зоне влажных субтропиков. В основном вещество имело лишь известное ритуальное применение, несмотря на то, что его лечебные качества были известны издревле, однако труднодоступность и малораспространенность цветка, и в особенности косность народных лекарей-травознаев, державших свои знания в секрете, передавая их исключительно по наследству, – все эти обстоятельства мешали до сей поры широкому промышленному применению его замечательных качеств в фармацевтике. – Что аракац? – не поняла Нина.
– Дык. Мушни сказал, что микробы опасны для них, для кремняков!

 * * *
 
Мушни помнил трагически закончившуюся сенсацию, когда, заразившись неведомыми микробами от этнографов и журналистов, один за другим скончались раскольники, которые прожили в тайге более ста лет и были обнаружены вертолетом старателей. Сам-то Мушни уже несколько дней принимал аракац с сильнодействующим антибиотическим эффектом, а контакт с Камидатом для несчастных кремняков мог оказаться гибельным.
– Я выпил аракаца, как ты велел, – возразил Нур-Камидат, отряхиваясь.
– Выпил! – возмущенно передразнил его Мушни. – Ведь нужно время, чтобы лекарство подействовало.
– Он опять не пускает! – крикнул Камидат, оборачиваясь к дыре.
Оттуда выскочила Нина.
– И ты сюда! – только и сказал Мушни.

* * *

Пора уже было вступать в контакт, но Мушни совершенно потерялся и не знал, с чего начинать. А Камидат вообще был застенчив; он, даже когда надо было поговорить с очередной потенциальной невестой, поручал это племяннику-головорезу.
Но женщина есть женщина, Нина ли это или кремнячка. Женщина при встрече с незнакомцами – и, увы, не только с ними – всегда ведет себя решительней мужчины. Нина смело подошла к кремнячке. Они взглянули друг на друга, и все им стало понятно. Обе рассмеялись: включился первобытный инстинкт женской солидарности, не без помощи которой они безраздельно господствовали над мужчинами десятки тысяч лет, пока последние не изобрели оружие массового уничтожения – железный нож. Рассмеялись так, словно самое смешное в мужчинах – это их неумение узнавать друг друга через тысячелетия.
Одинокий Камидат теперь и не знал, чей смех пленял его сильнее.
Но черты патриархата вторгались в жизнь. Парень тут же перехватил инициативу у девушки. Он взял ее под руку с естественностью, в которой уже угадывались черты позднейшего времени, когда роль мужчины в обществе заметно возросла.
– Сахшя* (* Моя сестра (абх.)), – представил он девушку.
Современники (наши) от неожиданности вздрогнули.
– Они обладают речью!
Кремняки покачали головами из стороны в сторону, почемуто этот очевидный факт отрицая.
– Она не жена ему, она сестра! – с радостью понял вдовый Камидат.
На это кремняки тоже покачали головами. Опять отрицательно (из стороны в сторону). Однако Камидат, не падая духом, решил представиться. Он вытащил из кармана свой документ и раскрыл его, чтобы кремняки могли увидеть. Прелестная дикарка посмотрела на современного человека ясными непонимающими глазами.
Мушни зажег свою потухшую свечу, давая понять кремнякам, что документ Камидата – такое же удостоверение личности, как и огонь.
Кремняки покачали головами – правда, отрицательно.
Юмор не дошел до них? Нет, как раз дошел!
Современники уже догадывались, что люди палеолита, подобно нашим болгарам, соглашаясь, качали головой отрицательно, отрицая же – кивали в знак согласия. Почему же в этом случае болгар миновало то, что, свершив Золотой Круг, превратилось в свою противоположность?

Город будущего

– Gvazv Auoiw, – сказал кремняк, при этом прижав руку к груди точно так, как это делаем мы. Потом, положив руку на плечо сестры: – Gvazv Hawa.
 Стало ясно, Гуажв – их родовое имя, коли он произнес его дважды. Род Гуажвба проживал и в селе Хуап.
Мушни, в свою очередь, представил себя и друзей.
Затем этот замечательный юноша проделал вот что: он подошел к каждому поочередно и поочередно же в знак одобрения указательным пальцем ткнул их в пах по три раза. Он располагал к себе: и своей статью, и открытым мужественным взглядом, и движениями. Даже Камидат не обиделся, когда он ткнул его, как и других, в пах.
Речь кремняка была довольно близка к современному языку. Отдельно произнесенные слова были ясны, однако, чтобы уследить за смыслом целых фраз и предложений, приходилось напрягаться.
Современные люди и люди кремня улыбались друг другу: так общаемся мы с иностранцами, чей язык едва знаем. Улыбаемся, как бы говоря, что вот-вот найдем ключ к взаимопониманию, а между тем уже общаемся улыбками и взглядами.
Кремневый хозяин что-то сказал. Повторил неторопливо, раздельно и, видимо, упрощая речь. Гости виновато пожали плечами. Кремняк обращался в основном к Мушни, рискуя обидеть этим Камидата. Он взял Мушни за руку и подвел к настенной живописи. Краски, при помощи которых она была выполнена, были гораздо живее и естественней тех, которыми пользуются современные художники. Мушни, охочий до всяких отваров и смесей, это обстоятельство отметил сразу.
Эта живопись, очевидно, могла помочь кремняку быть понятым новыми людьми. Но Мушни опять пожал плечами. Что же хотел объяснить ему кремняк посредством своих живописных сюжетов? Ясно, что тут – своеобразное обращение. Кремняк видел бесплодные старания Мушни. Ему ничего не оставалось, кроме как по-приятельски трижды ткнуть современника в пах указательным пальцем.
Он подбежал к выходу и поманил всех за собой.
– Дык, – сказал Нур-Камидат, но не пошел к выходу, а предпочел остаться в обществе кремнячки.
.
* * *

Кремняк раздвинул занавес из плюща, пропуская Мушни и Нину вперед. Снаружи у выхода лежал огромный валун. Скорее даже не валун, а небольшой утес. Мушни, окинув Валун взглядом скалолаза, уже знал, за что зацепиться рукой и где поставить ногу, чтобы с двух попыток взобраться на него. Но кремняк до обидного легко вскочил на Валун с первого раза. Протянув Нине руки, он поднял ее. Мушни тоже пришлось воспользоваться его помощью, чтобы не показаться невежливым.
– Ба! – сказал кремняк, что, наверное, означало «гляди».
На Валуне трудно было уместиться втроем, если бы кремняк не обнял за талию и не привлек к себе Нину, освобождая пространство для Мушни.
Глаза наших современников привыкли к солнцу. Но трудно было поверить…
Нина была изумлена открывшимся ей зрелищем. Глаз легко узнавал давно ставший привычным ландшафт: вон округлый холм, обозначенный на топографической карте как № 54, вон речка наша змеится – а дальше знакомая гряда холмов до равнины. Но вместе с тем все было иное. Все выглядело так, словно ожил и стал явью ландшафт эпохи среднего палеолита, с его характерной фауной, точно такой, каким он был воссоздан в музее ЛГУ ее приятелем, искусствоведом Мишей Демьяновым.
Мушни был изумлен открывшимся ему зрелищем. От Валуна начинался крутой склон, поросший самшитом. Оттуда, снизу, едва доносился шум реки. А дальше виднелся альпийский луг, потом холмы, вереница холмов, а за холмами – покрытая буйной растительностью равнина – до самого моря, отвесно бледневшего у горизонта. Перспектива была прозрачна и ясна. Казалось, глаз видел в десятикратном размере. Бледное солнце повисло над бледным морем вдали, а ближе, над равниной, тянулся вечерний дымок. Мушни узнавал знакомые очертания Абхазии: вон округлая Святая Гора, долина реки Ягырты и дальше – холмы, холмы до самой равнины. Но нигде на земле не зияли глиняные раны, не было видно безвкусных новостроек, склоны не уродовали чайные ряды. Буйный тропический лес покрывал весь окоем, знакомый и одновременно незнакомый. Словно на миг явился облик древней земли, нетронутой, свободной.
Но кремняк вывел археологов из созерцательного состояния, настойчиво показывая рукой куда-то вдаль. И наконец, Мушни и Нина разглядели то, что хотел показать им кремняк. Это был мыс, острый клинок которого высветился на миг из закатной дымки. И в рассеянном свете сумерек блеснули, неожиданные в этой дикой первозданности, знакомые, словно из слоновой кости сделанные, высотные дома города.
– A-cuwta, – сказал кремняк, что означает и на современном абхазском «город».
И тут же дома исчезли, словно кремняк показал и выключил видение, и на мысу уже был виден только характерный фиолетовый изгиб реликтовой рощи.

В гостях у Мирода

Но не следует нам забывать о Чачхале и Руслане.
Чачхал и Руслан прибыли в Хуап, сумев избежать дальнейших встреч с озлобленным ГАИ.
Кажется, Достоевский сказал, что великие писатели любят, когда их отрывают от работы. Крестьяне, также занятые настоящим делом – а настоящее дело не имеет конца, – любят, когда их отвлекают. Это одна из причин традиционного гостелюбия.
Когда в воротах старейшины села Хуап Мирода Гуажвбы засигналила машина, он обрадовался. Мирод как раз плел ограду приусадебного участка. Хотя плести ограду из прутьев он любил, но принимать гостей и вести беседу у камина ему нравилось больше. Лишь лентяи, которые все делают в последнюю минуту, впопыхах и без удовольствия, всегда спешат. Любое дело можно отложить на денек, чтобы пообщаться с людьми.
Мирод зашагал к воротам так, как может шагать только человек с чистой совестью по собственному двору.
Дети побежали к воротам с криком: «Дядя Руслан приехал!» Они так обрадовались дяде, как будто он хоть раз в жизни привез им гостинец.
Машина была счастлива, что обрела свободу. Она так поспешно уехала, что ее водитель забыл взять у Чачхала брелок. А между тем брелок оказался бы кстати: он был изготовлен так просто, что его вполне можно было выдать за итальянское изделие. Но предмету этому было суждено обрести более экзотического хозяина, если все, что впоследствии рассказывала Нина, не приснилось ей во сне.
Мирод был своеобразный грамотей, только без присущего самоучкам и народным умельцам налета чудаковатости и трепетного ожидания, когда на запах его чудаковатости заедет очеркист. В его простом деревенском доме имелась довольно большая абхазская библиотека. Он повел гостей сначала в дом, в свою библиотеку, и выслушал от них городские новости. А к моменту, когда у проворной Нелли, жены Мирода, уже все было готово к столу, – а в Абхазии, меняя свой обычный распорядок, начинают накрывать на стол для гостя с момента его прихода, – стали появляться соседи, тоже отложившие домашние дела, потому что поселянин не должен принимать гостей сам – соседи должны быть рядом.
Руслан, который считал, и правильно считал, что полдюжины стаканов чистого красного вина не только не вредны, но, напротив, излечивают от всех недугов, вплотную занялся самолечением, а Чачхал, который пить не любил, вскоре встал из-за стола, присел к лежавшим в углу расщепленным ореховым прутьям и начал плести корзину для Хужарпыса, сына хозяина. Крестьяне сначала недоверчиво смотрели на его усилия, не веря, что городской парень может справиться с этой довольно сложной работой, но вскоре убедились, что парень дело знает.

* * *

К шестому стакану вина у Руслана Чачхал уже сплел маленькую корзину, которую мог наполнить и поднять Хужарпыс.
– Теперь – к Мушни! – пробасил он, вставая.
Руслан нахмурился.
– Может быть, завтра спозаранку? – на лице Руслана изобразилось такое страдание, словно ему предстояло идти не к другу, а к врагу человечества – зубному врачу.
– Давай, давай вставай! – сказал Чачхал и вышел на улицу.
Руслан со вздохом последовал за ним. Открыв сарай, он вытолкал оттуда железную тачку. Вот почему от так морщился! Вот почему ему так не улыбалась перспектива подняться к другу сию же минуту: Руслан еще в городе обещал Мушни эту тачку и теперь ему предстояло тащить ее на себе вверх около версты.
Вскоре те, кто в это время находился поблизости от археологической стоянки, могли видеть такую картину: по тропе впереди идет детина, таща на спине железную тачку, и при этом пытается петь, но от напряжения телесного голос срывается: радость в голосе остается, но теряется благозвучность; за ним шагает невысокий смуглый субъект с характерной танцующей походкой, которая остается неизменной даже тогда, когда идет он под гору, и то и дело закидывает в рот ягоду из консервной банки, которую беспардонно приторочил к поклаже идущего впереди.
Руслан хотел тачку бросить у палаток, чтобы до самой пещеры поднять ее уже «спозаранку», но Чачхал и слышать об этом не хотел, впрочем, и помочь нести груз не собирался.
– Она нужна Мушни на рабочем месте, а не на месте отдыха, – сказал он, наполняя свою банку свежей ежевикой.
Что оставалось делать Руслану? Ему пришлось снова взвалить на спину груз и снова нестройно запеть, поднимаясь по тропе еще пятьсот метров до пещеры, где копали друзья. Тачка была им очень нужна, чтобы возить землю до обрыва и сбрасывать вниз.
Но и у пещеры друзей не оказалось – по причинам, нам с вами известным.
Сбросив с себя груз у Гладких Камней, Руслан снял тельняшку, выжал из нее пот, а потом, поднявшись на стену, расстелил плащпалатку и лег, чтобы – подобно герою немецкого романтика Новалиса – увидеть во сне, куда подевались друзья.
Чачхал же по своему обыкновению сначала решил изучить окрестности. Он был тут впервые. Когда он вернулся, Руслан уже крепко спал. Будить его было делом нелегким. Чачхал решил исследовать внутренность пещеры. Он перешагнул через спящего приятеля и, запасшись свечами, зашел в пещеру.
А если бы друзья поднялись сюда на полчаса раньше, Чачхал непременно обнаружил бы оседланного скакуна у Гладких Камней и, конечно же, сев на него верхом, осуществлял бы изучение окрестностей уже на другой скорости. Тогда бы события в нашем повествовании неминуемо стали развиваться в другом направлении, потому что Чачхал – темпераментное действующее лицо, и за ним шлейф приключений следует даже на ровном месте.

Кремняк похищает Нину

Мушни стоял на Валуне. На миг мелькнула перед его взором Ацута. И тут же исчезла, словно привиделась. И уже ничего не было видно. Только лимонная дымка стелилась над далеко синеющим мысом.
Кремняк, который уже был внизу, протянул руки. Нина спрыгнула. Он подхватил ее. Он хотел помочь также и Мушни, но тот отказался и со второй попытки соскользнул сам. Кремняк дал знать, что понял его, ткнув три раза пальцем в пах. Он взял их за руки и ввел в пещеру, чтобы они взглянули на настенную живопись уже в свете только что увиденного.
У входа он замер, не найдя в зале сестры. Кремняк стал тревожно озираться и в последний момент успел заметить удалявшиеся в отверстие ступни Нур-Камидата и край его красной штанины. Кремняк, ни слова не говоря, рванулся за ними и исчез в отверстии.
Мушни и Нина шли за кремняком, но не поспевали, пробираясь вслепую в темноте. Оставалось загадкой, как сумел настолько далеко оторваться сам Камидат, да еще увлекая за собой кремнячку. Но горца, умыкающего любимую, невозможно настигнуть, потому что его силы в этот момент удесятеряет Аирг* (* Языческое божество, абхазский Гермес), покровитель путников, а также лихих и решительных людей. Даже кремняк не смог догнать беглеца, несмотря на то, что, вырвавшись из узкого лаза, уверенно бежал по пещерному проходу, что делало неоспоримым следующий факт: кремняки видят в темноте.

* * *

Когда Мушни и Нина добрались до Стены, кремняк, как барс, метался внутри пространства Гладких Камней. Все их инструменты лежали на месте, только ни Камидата, ни его скакуна они не обнаружили. И, конечно же, кремнячки. Кремняк же рычал от бессилия, но так и не смог шагнуть за пределы раскопанного археологами пространства, словно удерживаемый невидимым препятствием.
В отчаянии он опустился на Гладкий Камень.
Внизу на тропе Мушни услыхал конский топот. Он подбежал к обрыву. В просвете между зарослями он увидел всадника. Придерживая кремнячку на луке седла, Нур-Камидат безжалостно гнал скакуна вниз по камням.
– Камидат! Стой!
– Не Камидат, а Нур! – ответило эхо, а по звону подков Мушни понял, что похититель еще больше заторопил коня.
– Нур! Камидат! Стой! Я прошу тебя! – Мушни, не ища тропинки, кинулся наперерез, в обрыв. Он полетел вниз, только успевая хвататься за кусты и притормаживать на ходу. Тут как раз была насыпь, образованная землей, которую археологи выгребали из пещеры: падать по ней было мягко и неопасно. В несколько мгновений он приземлился у реки. Но и тут сквозь лианы пробиться не было возможности.
Сквозь заросли и листву мелькнуло, на миг став огромным диском, заходящее солнце. У Мушни на сей раз не оставалось никакой надежды догнать Камидата. Но, впрочем, не было оснований и для паники: Камидат никуда с кремнячкой не денется, повезет ее домой или же к племяннику в соседнюю деревню. Мушни поспешил наверх, чтобы успокоить кремняка.
Однако ни кремняка, ни Нины у Стены уже не было.
Схватив фонарь, Мушни вскочил на стену и пустился в погоню. Он уже догадывался о случившемся.

Письменность

Добравшись очень скоро до Залы с живописью, Мушни увидел, что костер разобран, а угли старательно спрятаны под золой. Похититель только что побывал тут и, как бы он ни торопился, тем не менее позаботился о том, чтобы сохранить огонь. Именно похититель, потому что не могло быть сомнения: Нина взята кремняком или в плен, или в обмен на потерянную «ахшю». Могло ведь статься, что, по обычаю неандертальцев, кремняка вполне бы устраивал такой простой обмен. Нина не успела опомниться, как рыжик протащил ее сквозь пещеру, и они оказались снаружи. Пройдя еще голый склон, очутились в папоротниковой чащобе. Тут рыжик остановился и вынул из-за пазухи украшенный листьями кисет.
«Сейчас сядет и начнет важно курить!» – подумала Нина.
Но в кисете оказалось не курево, а какое-то благовоние. В аромате вещества угадывался запах аракаца.
Рыжик брызнул Нине в лицо совсем немного снадобья. Однако этого оказалось достаточно, чтобы в следующее мгновение она почувствовала умиротворение и неожиданное желание подчиняться воле дикаря. А кремняк уже готовил послание, которое собирался адресовать своей сестре. Послание представляло собой сложный букет из трав и цветков с особыми смыслами узелков и завязей. Нина каким-то образом все это понимала. Понимала и то, что она также должна написать записку Мушни и что рыжик немедленно ее адресату доставит и вручит. Откуда была эта уверенность?
«Только не это!» – испугалась Нина, когда, оторвавшись от письма, подняла голову и увидела, как горят глаза у рыжика.
Но неандерталец не попал во власть чувственной агрессии. Он просто впервые видел, как человек пишет, и был этим зрелищем потрясен.
Он уже понял, как действует особенный стилет, которым пользуется девушка из Ацута. Внутри этого орудия труда содержится краска, которая натирает вращающийся при скольжении стилета по листу круглый камешек. А знаки, которые девушка наносит на лист, соответствуют, очевидно, не понятиям, как у детей палеолита, а отдельным словам и, возможно, отдельным звукам речи. Так оно и есть: их, этих знаков, кажется, не более, чем пальцев на трижды вскинутых руках, – только они всякий раз чередуются по-разному. Гуажв-Ауоиы слыхал от старожилов своего племени, что люди Ацута обладают именно таким совершенным способом общения на расстоянии, но, безусловно, он был первый неандерталец, увидевший письменность воочию. И все же он не взял стилет у девицы из Племени Ацута, подавляя в себе желание получше его разглядеть. Не только потому, что он видел, за какого безнадежного дикаря она его принимает. Девушка ведь как раз из тех, кто, раскапывая каменные наконечники, изучает их с таким высокомерным любопытством! Но дело не в гордыне. Он просто понимал, что этот стилет не вечен, что жидкая краска кончится, шарик сотрется, а с возможностями людей его племени и их соседей все равно не изготовить другого, подобного ему, самостоятельно, а тем более не найти дерева с такими белыми и прочными листьями, как те, на которых пишет девушка. Не говоря уже о том, что сам он тоже вряд ли освоит навыки этого сложнейшего способа общения на расстоянии в отпущенный ему короткий срок. Стилет же, попади он в распоряжение людей его племени, обречен вскоре выйти из употребления и затем превратиться в новый предмет культа, как те самые молоток, ружье и зонт, похищенные много дождей назад у людей Племени Ацута. А рыжик знал, что возникновение нового культа всегда чревато расколом племени.
Нина наблюдала, какое впечатление оказало на это дитя палеолита ее умение пользоваться бумагой и ручкой. Дописав записку для Мушни, она хотела подарить ручку милашке-рыжику, тем более что это был самый настоящий «Паркер», но не успела: в следующий миг сладкое оцепенение окончательно парализовало ее волю. И когда дикарь, улыбкой своей как бы говоря ей, что эти меры вынужденные и, конечно же, смешные, побегами лианы связывал ей руки и ноги, глаза ее, подергивающиеся поволокой сна, глядели на него без страха.
Брызнув вторично в лицо деве Племени Летящих Ножей снадобья и глядя, как она впадает в забытье, Гуажв-Ауоиы все думал о письме.

Поединок в Зале Живописи

Мушни, не мешкая, кинулся преследовать похитителя.
Оказавшись в Зале, Мушни тут же почуял, что «запахло зверем», как сказала бы Нина. Только археолог был не из пугливых. Сейчас он имел возможность еще раз осмотреться в Зале Живописи. Закатное солнце заглядывало прямо в Занавес, и в Зале было достаточно светло. Живопись кремняка впервые открылась перед ним во всем великолепии. Это было настолько здорово, что Мушни забыл на время и о запахе зверя, и даже о необходимости преследовать похитителя коллеги.
Сначала глаз археолога наслаждался общим впечатлением. Необычайная живость красок. Потом Мушни стал различать детали. Картина, безусловно, передавала законченную историю. И была обращена эта настенная живопись к современным людям, а точнее, к Мушни. Мушни оказался прав: кремняки наблюдали за современными людьми.
Картина рассказывала о блаженной жизни людей кремня. На ней была изображена широкая долина, зеленеющая между берегом реки и голой стеной скалы с глазницами двух пещер. В центре Зеленой Долины стояло огромное дерево. В тени под деревом расположились старцы – библейские, именно библейские, но не как на привычных картинах Ренессанса, а с более языческой, генетически узнаваемой достоверностью. Спокойные, просветленные, сидели они под сенью Древа и, созерцая Жизнь Народа, улыбались. Старейший среди старцев сидел в бороде козла. Дева пеленала Младенца в волнах своих волос… Оставляю уж я эту безнадежную попытку передать то, что словами непередаваемо!
Но над Поляной стояло Золотое Колесо. Весь Народ видел Золотое Колесо, которое возвышалось на небесном склоне, как возвышается Солнце, но никто не удивлялся Ему, этому неисчезающему видению Бога.
А вдали, за дымчатой перспективой холмов и равнин, был изображен мыс на берегу моря, где поблескивала слоновой костью Acuta.

* * *

Потрясенный открывшимся ему ясным смыслом живописного послания, Мушни шагнул назад, чтобы еще раз разглядеть его целиком. И совсем близко ударил в нос запах зверя.
Мишка оскалился. «Чего же этот мужик наступает мне на лапу, яти-мати, когда я сижу в углу и ему не мешаю? А я всю зиму не сплю, в шатуна превратился, то и дело отгоняю кабанов от места, где он копает очаги кремняков, питаюсь, правда, заодно кизилом, которого там множество. И где благодарность?»
Медведь зарычал. Встал на задние лапы. Пошел на обидчика. Мушни пришлось вспомнить, отскакивая назад, что никогда в жизни он не запустил камнем в животное. Никогда не носил оружия, хоть и обошел наши горы вдоль и поперек. Но медведь этого не знал: он приближался. Мушни уже некуда было отступать. Верная гибель, если бы в самый последний миг, когда косолапый стоял уже в нескольких шагах от него, между человеком и медведем не упала чья-то тень.
Кремняк загородил дорогу зверю.
Медведь, не желая воевать с кремняком, решил отстранить его небрежным взмахом лапы. Однако кремняк, используя только силу его удара, без особого напряжения сбил мишку с ног. Причем зверь упал именно в сторону выхода из Залы. Косолапый поднялся и свирепо пошел, но опять на Мушни, пытаясь обойти кремняка. Кремняк опять преградил ему дорогу и снова, используя только энергию зверя, швырнул его оземь, на сей раз еще ближе к выходу.
Следующим приемом кремняк вывалил косолапого на улицу, за Занавес. Мушни не растерялся и не потерял присутствия духа, только сделать ничего не успел, так быстро все произошло. И сейчас он выбежал на улицу за дерущимися. Только когда они оказались снаружи, кремняк впервые ударил медведя: так шлепнул по затылку, как крестьянин стукнул бы по башке непослушного сынка.
Мишка заворчал, как бы говоря: «Да ну вас обоих! Сдались вы мне! » – и удалился в заросли, ворча, но сохраняя достоинство.
Кремняк остановился, улыбаясь. Он не чувствовал никакой усталости и дышал ровно.

* * *

Спасенный Мушни смог оглядеться. Он почувствовал еще раз, что ступил в незнакомый мир, в другое временное пространство. Все очертания холмов и долин, вся панорама, открывшаяся ему, были знакомы, но отсюда, в особенности при свете полной луны, принимали совершенно иной, преображенный, таинственный вид.
От Валуна вниз на полверсты тянулся голый склон, за ним начиналась чаща. Тропинка, спускавшаяся от Валуна, исчезла в этой чаще. Они живо сбежали по тропе в темный лес самшита. По тропе же, продолжавшейся и в чаще, добрались до того места, где самшит заканчивался и снова начинался голый обрыв.
Это была стена в виде полумесяца. Своей причудливой формой стена была обязана потоку, который делал тут крутой изгиб. Сам поток был отсюда не виден, только шум его достигал слуха. Тропинка кончалась, стена же была настолько отвесной, что без специального снаряжения спускаться по ней было небезопасно. Но Мушни смело пополз по ней за кремняком.
И Нина все видела. Она любовалась ловкостью, с какой Мушни сбегал по круче. Рыжик бежал рядом.
– Мушни! – позвала она что было сил, заламывая руки, привязанные лианой к корневищу папоротникового дерева.
Но не было ни голоса, ни эха. Только внизу, неподалеку, шумел поток. А когда скрылась луна, она потеряла из виду обоих.
И нам остается только издалека, сквозь неведомую нам перспективу глядеть за нашим другом и за кремняком, пока они вовсе не исчезнут из виду. И прошу не спрашивать в течение всего текста, куда же подевался Мушни.


ЧАСТЬ III

Бжяцал и Пиркья

Нур-Камидат жил у самого въезда в село со стороны гор. Для того чтобы проехать незамеченным по деревне, ему надо было миновать лишь несколько соседских домов. Джигиту это удалось легко, потому что въехал он в деревню только после полуночи, целомудренно, но настойчиво продержав невесту в зарослях ежевики, где он угощал ее ягодами и все, буквально все о себе рассказал, правда, глубоким шепотом. Он умыкнул для себя жену, как положено джигиту, и нечего ему было таиться. Но сегодня свидетели ему были не нужны. Эта абазинка – она такая молчаливая и покладистая. Им еще предстоит долгая и счастливая совместная жизнь, так что торопиться некуда: на нее еще наглядятся соседи и родные.
Но, повторяю: было уже за полночь, все давно спали, и потому он, никем не замеченный, проехал по околице и примчался с добычей домой.
 А решил он, что Hawa – абазинка, потому что речь кремняков, которую он сегодня услыхал в Зале Пещеры, была не совсем абхазская, а с характерным говором, как у абазин, среди которых, за перевалом, Камидату приходилось гостить. И он был рад, что породнился с абазинами, потому что народ они храбрый и знающий толк в лошадях, а девушек воспитывают в скромности и послушании.
– Не надо, чтобы нас сейчас видели. А то как сбегутся – и познакомиться не дадут в спокойной обстановке, – обратился он к кремнячке, последнюю фразу произнося с двусмысленной игривостью. – Завтра с утра – милости просим всех!
Кремнячка испуганно притихла на луке его седла.
Нур-Камидат, не спешиваясь, пригнулся с седла, снял с калитки деревянную задвижку и въехал во двор.
Две собаки, лая, заковыляли к воротам. Я не оговорился: они именно ковыляли навстречу хозяину, опираясь друг на дружку. Это были когда-то настоящие кавказские овчарки, но таких отощавших собак надобно еще сыскать. Кожа да кости, да голодные глаза. И лаяли они до странности понятно, почти разговаривая. Кобель Бжяцал, как и положено особи мужского пола, все выпаливал без прикрас, а сука Пиркья, слабо скуля, как бы поддерживала кобеля, но пыталась сгладить его резкость.
Вот взвизгнул Бжяцал.
«Уморил ты нас голодом, скоро по миру пойдем!» – почти различалось в его визге.
А сквозь скулеж Пиркьи слышалось более мягкое, что-то вроде: «По миру мы не пойдем, чтобы хозяина не бесчестить. Но хоть теперь-то ты накормишь нас, болезный?» – Бодрее, псы! Вот я привез вам хозяйку! Откормитесь еще! – весело обнадежил их хозяин, а сам при этом ласково взглянул на «хозяйку», призывая подтвердить его слова.
Сказанное предназначалось ей. Этого ли было не понять помудревшим от тяжелой жизни собакам. По опыту зная, что так просто еды им не получить, они стали уговаривать хозяина, действуя согласованно и распределив функции. Злости у них не было, потому что злость требует усилий. Бжяцал, как говорится, рубил с плеча, а Пиркья сглаживала: «Этот парень груб и нетерпелив. Словно ему невдомек, что ты, хозяин, не кормишь нас не по душевной черствости, а из-за одиночества и вынужденных отлучек».
– Теперь настал для вас вечный праздник, псы! – заверил их Нур-Камидат.
«Так ты с ней и уживешься! Не первая, небось!» – выговаривала другу Пиркья.
И вдруг обе собаки одновременно учуяли незнакомый дух. Новая жена пахла чем-то звериным и, стало быть, съедобным. Овчарки, забыв о приличиях, бросились на этот запах в меру слабых сил и попытались было дотянуться до кремнячки, если бы их не образумила хозяйская плеть, которой он угощал их чаще, чем пищей.
Бжяцал слабо взвизгнул, Пиркья слабо заскулила, и собаки поплелись прочь, опираясь друг на друга.
– Дурачье! – крикнул им вдогонку Нур-Камидат. – Вы хоть понимаете, на кого посягнули! – и покосился на кремнячку, призывая ее вместе с ним посмеяться над глупостью псин, которые будущую кормилицу не признали.

* * *

Он спрыгнул с коня и помог сойти своей пленнице.
– Добро пожаловать в мой дом, который отныне является и твоим! – торжественно изрек он.
Абазинка не двигалась с места.
– Это замечательно, что мужчину пропускаешь вперед! – заметил он не без твердости в голосе и шагнул в пацху. – Ну, теперь проходи, – велел он ей оттуда.
А во дворе собаки увидали, что дичь на минуту осталась одна. Они направились к ней. Но направились как-то неторопливо. При этом сквозь голод они чуяли не только запах дичи, но и человечину, потому нарочно шумели, чтобы хозяин обратил внимание и остановил их. Им надо было просто напомнить ему о голоде. Хозяин, наконец, обратил внимание.
– А ну прочь! – закричал он на собак. – Дык, заходи же… – успокоил он кремнячку.
Кремнячка тихо шагнула через порог.
Собакам стало ясно, что ничего им пока не вынесут. Но шли они к порогу пацхи не зря. У порога лежала груша кефир, которая выпала из хурджина хозяина. Бжяцал, воспользовавшись моментом, пока хозяин бранил Пиркью и внимание его было отвлечено, подкрался к порогу и схватил фрукт. Пиркья краем глаза следила за этой вылазкой. Убедившись, что еда захвачена, она повернулась и побежала за кобелем. Свершилось то, что противоестественно собачьей природе, – ведь собаки не едят фруктов.
А Пиркья и Бжяцал не только съели грушу, но сделали это в одно мгновение.
Еще долго шумели Пиркья с Бжяцалом. Так беспрестанно лают собаки, когда набредут на ежа. Еж сворачивается, его не возьмешь, а уходить и жалко, и обидно. Вот и встанут собаки над ежом, который защищен иглами, но уйти не может, и лают без конца, пока не выйдет кто из дому, и не отгонит их прочь, чтобы потом позвать к жилью и утолить их разгоревшийся аппетит. Камидат тоже знал лекарство для расшумевшихся собак, хоть и не давал им этим лекарством злоупотреблять, он достал из-под опрокинутой миски мамалыгу, уже успевшую заплесневеть, и вынес собакам. Заполучив мамалыгу, страдальцы тотчас успокоились.
– Как ты тут без меня, Минадора? – спросил Камидат, вернувшись в хижину. – Я буду звать тебя Минадорой! Ты согласна, Минадора?

Руслан озадачен

В тревожном сне видел Руслан те времена, когда служил во флоте и на авианосце «Киев» бороздил хилые волны Мертвого моря. Все было то же в этом сне, что и на службе. Кроме дисциплины: на боку у него висела фляга с живительной влагой, его в морфлоте быть не могло.
– Ахахайра! Хайт! Хайт! – услыхал он рядом боевой клич.
Сон улетучился. Но только в виде картин Ближнего Востока. Глаза не открывались, словно веки были отягощены двухсотграммовыми стаканами, называемыми «мгеладзиевские». При этом говорить он мог.
– Я тебе обещанную тачку доставил, – продолжая спать, обратился он к Мушни, которого узнал. – А Чачхал еще не вернулся?
Но его продолжали будить так грубо, словно это было во флоте.
– БЧ-5 – это тебе не камбуз! – пробормотал он, не просыпаясь; краем сознания он понимал, что служба позади и что это Мушни вместо благодарности за тачку так грубо пытается его будить.
Нет, все-таки это – мичман! Это мичман Бойченко беспощадно тормошил его, но лишь поднял облако винных паров.
– ДМБ неизбежен, как крах империализма! – строго проговорил Руслан, переворачиваясь на другой бок.
– Ахахайра! Хайт! Хайт! – настаивал то ли мичман, то ли Мушни.
Пришлось просыпаться. Открыв глаза, Руслан увидел над собой склоненного человека, но не мичмана и не Мушни. Человек этот, отчаявшись разбудить Руслана, зато надышавшись перегаром, как раз прикалывал к груди Руслана ежовой иглой какой-то букет и лист бумаги.
Руслан вскочил. Это был кремняк! Самый настоящий!
– Ахайхайра! Хайт! Хайт!
Руслан был ученый, но ученый молодой. В первую очередь – молодой человек. И потому стереотип кремняка, наработанный кино и эстрадой, вдруг взял у него верх и над научными представлениями о первобытном человеке, и над его собственным отношением к кремнякам как к ветви генеалогического древа человечества, которая остановилась в своем естественном состоянии, тогда как современный человек стал развиваться известным путем. И вот что он сделал, чтобы кремняк его лучше понял, а сам был с похмелья и спросонья.
– Гоп-чоп! Буги-вуги! Твист-эгейн! – вскричал он и принялся отплясывать твист. Рыжий кремняк отпрянул от неожиданности. Ведь он не знал, как его представляют современные люди. Он, очевидно, заключил, что незнакомец решил проявить агрессию и сейчас, прежде чем наброситься на него, принялся исполнять боевой танец.
Кремняк приготовился к обороне. Руслан, который по-настоящему проснулся только в разгар собственного танца, заметил это так же, как и миролюбие кремняка, но некоторое время продолжал свою пляску; теперь он самим характером танца пытался убедить кремняка в своих мирных намерениях. Наконец сбил дыхание и остановился.
Наступил самый опасный момент: танцевальные приготовления к атаке закончилась – дикарь из Племени Ацута (Руслан то есть) был готов к броску. И грозная палица в виде штыковой лопаты лежала поодаль. И дитя палеолита бежало. Его можно понять.

* * *

Руслан попытался остановить кремняка, крича ему вслед, но безрезультатно. Он даже побежал за ним вглубь пещеры, в темноте тычась во все углы, потом вернулся за свечой, но и свеча не помогла: того самого лаза в Залу он так и не обнаружил.
Зато был вознагражден, заметив, наконец, два письменных документа, которые остались прикрепленными ежовой иголкой к его тельняшке. Первый – обычный лист, вырванный Ниной из ее карманного блокнота, а второй представлял собой сложное сплетение трав и соцветий. Да. Подтверждалась гипотеза, что и в эпоху позднего палеолита, т.е. задолго до появления клинописи, предки человека пользовались особым средством передачи информации, каковое до сих пор сохранилось у некоторых то есть индейских племен. Игорек это мнение оспаривал. Ермолай на нем настаивал. А Руслан – на тебе, держит в руках образец этой протописьменности.
Современная же записка предназначалась Мушни, но Руслану было не до щепетильности: отхлебнув из фляги, он начал читать.
«Мушни, я – пленница. Рыжик оставляет меня тут, пока ему не возвратят сестру. Но рыжик, насколько я поняла, не агрессивен. Обращается со мной хорошо. При этом требует, чтобы Hawa была завтра вечером доставлена в Залу, где мы их повстречали. Только тогда он освободит меня. Никому не надо сообщать о случившемся. Помни, что мы накануне грандиозного открытия. Это почище, чем твой вожделенный аракац. А Камидату подыщем другую жену. До встречи. Нина.
P. S. Приколотый к твоей груди пучок – не просто икебана. Это своеобразное письмо, которое кремняк послал своей сестре (или жене?). Он рассчитывает, что ты передашь ей».
Рыжик? Так-так… Кто такая Хава? Камидат – не тот ли это наездник, что был на Анне Махазовне женат? Так-так… Встреча вечером в некоей зале. Так-так… Вопросы, вопросы…
Руслан все понял. Он правильно предположил, что Мушни тоже в деревне нет. Сейчас разумнее всего предупредить дядю Мирода о случившемся и, прежде чем предпринимать что-либо для розыска пропавших, отыскать этого самого Нур-Камидата. Раз сам кремняк позаботился дать современным людям информацию, значит, Мушни и Нина в безопасности. Шутливый тон записки тоже успокаивал. Но чего стоит ее иронизирование над аракацем, когда его рецепт почти найден, нужно только лабораторное подтверждение.
Однако сейчас, решил он, следует думать не об аракаце. Сейчас следует думать о том, как найти друзей. И разделить с ними радость их сенсационного открытия.
Он сдержанно отхлебнул из фляги и заторопился от пещеры вниз, в деревню.

Нгуньчи Нгам-Гамлу

Представления о рыжиках, которые сложились в голове Нины, оказались достаточно точными, в чем ей пришлось убедиться за эти удивительные сутки. Точность эта замечательна еще тем, что палеолит в некотором роде есть блуждание в темноте (любимое выражение Миши Демьянова). Но тебе, Сашенька, наверное, нетрудно представить, каких нервов ей стоил этот опыт! При встрече Нина сама тебе расскажет обо всех приключениях этих памятных ночи и дня более живописно, если уже не успела написать тебе обстоятельного письма. А в своем изложении я опускаю все, что в ее рассказе мне показалось – уж прости меня! – обычными дамскими преувеличениями.
Нину разбудили возбужденные гортанные голоса. Прежде чем открыть глаза, она с содроганием вспомнила, что кремняк с ее согласия связал ей руки и ноги.
Проснувшись окончательно, она увидела, что над ней склонилось сразу несколько страшных рож. С любопытством, свойственным детям природы, дикари рассматривали спящую пленницу. Увы, они невыгодно (для нее, разумеется) отличались от замечательного кремняка. В облике этих косматых, одетых в шкуры особей было нечто, напоминающее первобытного человека из учебников. – О, Женщина, власы у тебя желтые, как осенние листья, а не ярко-рыжие, как у женщин нашего племени; твое тело хило, словно ты никогда не свежевала шкур и не изготовляла наконечников стрел, – заговорил тот, что склонился к ней ближе всех и, к ее ужасу, присовокупил к своей речи комплимент: – Ты способна вызвать огонь вожделения!
– Одеяния же твои не из шкур, – продолжал он. – Откуда ты, из какого племени? – спросил он, обдавая ее специфическим запахом, ибо привычка к человечине не исключает любви к фруктам, овощам, корням и насекомым.
Очевидно, это был предводитель шайки.
– Я – из Acuta… – прошептала пленница, памятуя, как уважительно отнесся давеча кремняк к ее происхождению. И не ошиблась.
Предводитель отпрянул в изумлении.
– Так я и чувствовал! – закричал он, из всех своих чувствилищ выбрав зад и восторженно хлопнув по нему. – Мы зрим пред собой Деву из Племени Летящих Ножей!
Дикари были озадачены. Им необходимо было обсудить ситуацию. Они расселись в картинных позах вокруг таинственной девы. Трубка пошла по кругу.
Вели они беседу довольно долго, но Нина уже не могла разобрать, о чем. Странным образом, она понимала их только тогда, когда они обращались к ней непосредственно. Не будь этой однобокости общения, ей не пришлось бы пережить впоследствии столько драматических мгновений. Но не станем забегать вперед.

* * *

После нынешней встречи с кремняками Нина уже успела утвердиться в мысли, что представление о первобытных человеческих особях как о существах кровожадных и свирепых не всегда соответствует действительности. Правда, ее не могла не насторожить зловещая внешность и боевая раскраска ее новых знакомых. Но все же ее успокаивало то обстоятельство, что существа эти приучены подчиняться вожаку.
Это был мужчина средних лет – необычайно рослый, крепкий и наделенный добродушием, которое часто сопутствует природной силе. В глубоко посаженных глазах рыжика было и что-то звериное, и – одновременно – человечески осмысленное. Повадки же отличались относительным спокойствием и уверенностью, как у существа, привыкшего повелевать. Только как дань обычаю воспринимался ужасный талисман на его груди. Так скромные доценты нашей эры носят галстуки и запонки, несмотря на атавистическую сущность и нефункциональность этих деталей одежды, потому что такое, с их точки зрения, щегольство дает им возможность не выделяться среди сослуживцев и коллег, тоже носящих запонки и галстуки. Вожак подошел к Нине и сел перед нею на корточки. Он был без набедренной повязки. Его приятели остановились на почтительном расстоянии.
– Осенние Волосы, слушай Нгуньчи Нгам-Гамлу, – и он мощно ударил себя в грудь, чтобы у «девы» не было сомнений, что Нгуньчи Нгам-Гамлу – он самый. – Он поведает тебе о том, что решил он с верными друзьями за Трубкой Размышлений! – и пыхнул ей в лицо дымом из этой Трубки Размышлений, и в этом дыме она различила те же запахи, что и в снадобье, имевшемся у кремняка в кисете. – Ты из Племени Летящих Ножей. До сих пор людям нашего племени удавалось лишь издалека видеть мираж вашего Ацута и слышать предания о том, как вы, придумав твердые и бьющие на расстоянии ножи, стали сильнее всех зверей и птиц. Ты так хороша и дородна, настолько приспособлена рожать, что, несомненно, и в своем племени выделяешься среди сверстниц, – добавил он галантно. – Осенние Волосы! Мы отведем тебя на нашу родину, где ты сможешь предстать перед Нао-Нага БундиКурой, великим нашим вождем, жрецом и колдуном!
Несколько смущенный отсутствием радости на лице Осенних Волос, предводитель продолжал:
– Нгуньчи Нгам-Гамлу еще не все тебе сказал! Племя ваше почитается нами. Поэтому тебе, Осенние Волосы, все у нас будут рады. Я уже уверен, что тебя ждет прием по разряду Чести Одного Пальца. Но великодушный наш вождь может оказать тебе и Честь Второго Пальца! – восторженно сообщил он, при этом демонстрируя испытанные в боях свои пальцы.
Для него не составило особого труда пояснить Нине, в чем состоит разновидность приемов, на которые она могла рассчитывать при дворе вождя рыжиков.
Честь Одного Пальца означало, что вождь Нао-Нага БундиКура сделает Осенние Волосы своей женой и она родит ему сына, который победит всех пещерных медведей и мамонтов. Она будет делать для вождя кремневые наконечники и шить шубы из убитых им зверей. При этом вождь не возьмет в рот даже самого маленького паука, не поделившись лакомством с любимой женой.
– Я, великий воин Нгуньчи Нгам-Гамлу, ручаюсь своим талисманом, что будет именно так, как я сказал! – произнес он торжественно.
И посмотрел ей в глаза, ожидая увидеть в них радость от привалившей удачи. Он был, несомненно, предан своему вождю и колдуну, этот Нгуньчи Нгам-Гамлу, коли о Чести Первого Пальца рассказывал с такой восторженностью, словно Нина предназначалась не Нао-Наге Бунди-Куре, а ему самому. Талисман Нгуньчи Нгам-Гамлу сильно смущал Нину, но она попыталась успокоить себя мыслью, что, если кто носит портфель из крокодиловой кожи, это вовсе не означает, что именно он убил крокодила. И дочь Племени Летящих Ножей горизонтально покачала головой. Но мы уже успели узнать, что у первобытных людей кивки имеют смысл противоположный их сегодняшнему значению. И Нгуньчи Нгам-Гамлу понял так, что она не рада такой Чести. Ему было трудно понять, что есть на свете женщина, способная отказаться от счастья стать фавориткой вождя. Но Нгуньчи НгамГамлу осозновал, что Осенние Волосы принадлежит к гордому Племени Летящих Ножей, и счел вполне разумным, что она отказывается от первого предложения, считая себя достойной Чести Второго Пальца. Что он ей и высказал:
– Нгуньчи Нгам-Гамлу понимает, что Осенние Волосы настаивает на Чести Второго Пальца!
Нина утвердительно кивнула.
А Честь Второго Пальца, на котором «настаивала» дочь племени Ацута, была такой: вождь рыжиков согласится заколоть дочь Ацута своим прославленным в боях дротиком и зажарить на костре ее сердце и печень, чтобы, насадив их на папоротниковый прут, самому же, выполняя свои дополнительные обязанности жреца и колдуна племени, вознести молитву духам. В награду за это Осенние Волосы попадет в Замостянский Край, где сладкие плоды и вкусные насекомые сами летят в рот.
Нгуньчи Нгам-Гамлу бил себя в грудь, уверяя, что так оно и будет, что об обмане тут не может быть и речи, а стоявшие поодаль люди тоже били себя по груди, по голове и по бедрам, подтверждая истинность слов вожака.
Осенние Волосы лишилась чувств. От предвкушения счастья, как заключил великий воин.

Нож – волшебное оружие

Природа кремняков такова, что они не могут долго переживать. Кремнячка, быстро свыкшись и с судьбой, и с новой обстановкой, утерла слезы и принялась разжигать огонь в остывшем земляном очаге пацхи. Сухой хворост лежал рядом. Присев у очага, она принялась по-неандертальски тереть палкой о палку. Делала она это настолько умело, что к полудню у нее могли появиться искры, а уже к вечеру непременно в очаге Камидата запылал бы Красный Цветок. Камидат ничего не понял, хотя по выражению ее лица видел, что дело, за которое она принялась, долгое и трудное.
– Дык… Лежат же спички на столе, – сказал он. Женщина вообще быстро усваивает любое новшество. Увидев спички, кремнячка вспомнила, как их применял недавно Мушни. Она взяла их и неловко чиркнула.
– Бедняжка… – растрогался Камидат. – Вижу я, что тебе, как и мне, трудно дается разжигание огня. Тоже небось по наследству! – он не узнавал своего нежного голоса. – Дай-ка я тебе помогу!
Скомкав газету, он положил ее под хворост и поджег. Красный Цветок вскоре занялся. Кремнячке настолько пришлось по душе это зрелище, что она не удержалась, чтобы не ткнуть пальцем Камидату три раза в пах. От этой любовной игры джигит вспыхнул и затрепетал. Но решил пока сдерживаться и лишь опалил ее взглядом.
 В отсутствие посторонних он мог позволить себе оказывать кремнячке знаки внимания и ласки. Вот и сейчас Камидат решил ее побаловать. Он выбрал из кучи груши кефир, сложенной в углу, одну, покрупнее, и сел с ней у очага. Достал нож и стал срезать кожуру, чтобы угостить суженую.
А ее почти насильно усадил с собой рядом. Хотя, говоря «насильно», мы несправедливы, потому что она и не упрямилась. Кремнячка, по всему видать, приучена была подчиняться мужской воле, что еще раз доказывает правильность догадки Ермолая Кесуговича относительно того, что матриархат если и был в первобытном обществе, то не повсюду.
Камидат отрезал аппетитный кусок груши и протянул ей. Она застенчиво отказалась. Ее любопытство вызвал сам нож.
– Дык, на же, на! – сказал он и, почистив лезвие, подал ей нож. – Племянника подарок. Только не поранься, бедняжка!
Долго кремнячка вертела орудие в руках, изучая его. Оно было огромно и очень остро отточено, причем только с одной стороны. Никакой кремень или минерал не мог идти в сравнение с ним. Его белое лезвие отражало блики Красного Цветка. Такого чуда она не видела никогда!
Обыкновенный нож, сработанный кузнецом в Дурипше. Она осторожно провела пальцем по его острию и вздрогнула от испуга. Вгляделась в свое отражение на лезвии и улыбнулась ему.
Чтобы испытать нож в работе, она взяла со стола дощечку. Нож входил в дерево, как в мясо, безо всякого усилия. Она портила дощечку, на которой Камидат обычно резал табак. Но хозяин дощечки, конечно же, молчал. Руки кремнячки умели орудовать кремнем, но волшебное орудие было для нее ново. Кремнячка отполировала и отстругала доску, попыталась ее продырявить. В ее руках нож становился то шилом, то долотом, то стамеской. Нелегко описать эту первую встречу человека с орудием из железа.
Прогрунтовав дощечку, она стала наносить на ее поверхность ритуальные символы своего племени. Камидат глядел, но не понимал происходящего. Он даже не подозревал, что стал свидетелем величайшего зрелища – первого знакомства человека с железом. Он и предположить не мог, что существует женщина, не видевшая ножа. Иначе бы его возмутило, что именно такая женщина досталась ему в жены. Да и дощечки самой, откровенно говоря, было немного жаль.
«Не поранилась бы, Минадора!» – то и дело повторял он.

 * * *
 
Гибель дощечки напомнила ему о курении.
Оторвав краешек газеты, где не было типографских знаков, он завернул в него табачку из кисета и склеил слюной. Любовно взглянул на свою работу. Нож замер в руках кремнячки. Она насторожилась. Самокрутка у Камидата получилась совсем как фабричная сигарета.
Кремнячка отложила работу и нож. Вытерла руки… Ну, об волосы.
Ничего этого не замечая, современный человек выхватил из очага уголек и, перебрасывая с ладони в ладонь, дал руке привыкнуть к жару, а потом прикурил от него. Зажал кончик самокрутки в зубах. Задумчиво посмотрел в сторону. Сомнений быть не могло: его щеки впали, заходил кадык – он затянулся. Затем приподнял самокрутку на кончике языка и ловко перекинул из левого уголка рта в правый.
Кремнячка решительно встала.
И не напрасно, потому что сначала из одной ноздри человека, потом из другой потянулись два снопа, как два лучика, пробивающихся в щель. Сначала снопы эти шли порознь, потом скрестились. Вслед за этим дым повалил уже изо рта. Причем не снопом, как из носа, а густо клубясь. Дым все шел и шел, и не было ему конца. Но вот опять щеки курильщика впали и кадык заходил. На бумаге самокрутки обозначились желтые полосы. Огонь на конце самокрутки приблизился к губам.
Кремнячка все поняла. Она нашла воду, спокойно умылась, сбросила чувяки с ног и, босая, вытянулась у стены, как подобает женщине. Ладони собрала в горсточку у живота.
Камидат сначала не обратил на это внимания, потом обратил, но ничего не понял.
Кремнячке же было ясно, что мужчина не просто так проглатывает зловонный дым. Она догадалась, что этот мужчина – жрец, приступивший к неведомому ей священнодействию. Именно поэтому она встала у стены, омытая и босая, готовая быть, в зависимости от воли мужчины, и соучастницей, и жертвой действа.
Мужчина снова затянулся. Цигарка стала еще короче. Лицо у него побагровело.
Кремнячка осмелилась поднять глаза на курильщика. Сомнения быть не могло.
Мужчина уже кольцами выпускал изо рта дым. Аккуратные, ровные колечки один за другим поплыли по воздуху. Кремнячка смиренно вытянулась и затрепетала.
Но когда «жрец» затянулся в третий раз, он вдруг поперхнулся и глухо закашлял, прикрывая рот ладонью. И тут сквозь слезы, навернувшиеся на глаза, он заметил позу кремнячки. Теперь она уже догадывалась, что это был не обряд. В глазах ее застыли жалость и упрек.
В одно мгновение Нур-Камидат осознал всю бессмысленность курения.
Вдруг он понял, как противен был дым, объявший его внутренности и заставлявший мучительно кашлять.
– Дык! Обувайся же, пол-то холодный! Брошу я курить! – сказал он и без колебания швырнул окурок в огонь.
И больше никогда не вернулся к курению, чего и всем нам желаю!

Гиена и кабан в папоротниковой чащобе

Нина не помнила, когда эти ужасные люди ушли. «Кажется, я опять спала», – подумала она совершенно правильно. И правильно вспомнила, что этот жуткий предводитель Нгуньчи НгамГамлу все пыхтел ей в лицо дымом из Трубки Размышлений. Она догадалась, что они усыпили ее. Только не могла понять, сколько времени пробыла в беспамятстве. Была глубокая ночь без признаков приближения рассвета. Нина зябко поежилась. Связанные конечности ныли.
Но сколько она ни пыталась высвободиться, у нее, увы, ничего не вышло. Кремняк не только связал ей руки и ноги, но еще и привязал к корневищу огромного папоротника.
Написала ли тебе Нина о том, какое отчаянье овладело ею при мысли, что надо ждать, пока вернутся эти ужасные существа? Не в силах ничего предпринять для своего освобождения, сейчас она просто мечтала, чтобы раньше них появился хотя бы ее улыбчивый похититель. Но чу!
Сразу с двух сторон – и справа, и слева от нее – из темноты чащи сверкнули зеленые глаза, и вслед за этим, Сашель, сильно запахло зверем. Сердце Нины готово было выскочить из груди. Она беспомощно заметалась, не в силах освободиться от пут.

* * *

Зеленые глаза тем временем приближались. А слева тоже зловещая зелень глаз мерцала в темноте, наблюдая и, очевидно, выжидая. А когда приблизились глаза справа, Нина с тоской поняла, что это была пятнистая гиена. Провидение не преминуло сыграть злую шутку с несчастной пленницей. Оно заставило ее тут же возмечтать, чтобы немедленно вернулся с приятелями Нгунчьи Нгам-Гамлу.
И вслед за этим ей суждено было вздрогнуть от радости. На опушке мелькнули силуэты спешивших ей на помощь Нгуньчи Нгам-Гамлу и спутников! Успеют ли?
Но уже в следующий миг справа раздалось зловещее хрюканье и, опережая приближающуюся гиену, в ее сторону побежал огромный черный кабан. Можно ли представить отчаянье, которое охватило Нину? Лучше быть разодранной гиеной, чем погибнуть от клыков кабана! Но чу!
В каких-то пятидесяти шагах от беспомощной Нины кабан и гиена остановились друг против друга. Кабан был немного сильнее гиены, но гиена, по всей видимости, была очень голодна, а в таких случаях близкий запах желанной добычи заставляет хищницу презирать всякую опасность. Оскалив зубы и зарычав так, что шерсть вздыбилась у нее на загривке, гиена бросилась на кабана, посмевшего встать на ее пути. В первые минуты кабан, не ожидавший такой решительности, даже попятился, но тут же, оправившись от испуга, издал пронзительный визг, молниеносно вспорол брюхо нахалки своим мощным клыком и, приподняв в воздухе, отшвырнул в сторону.
Кабан видел своими кровавыми глазами и Нину, и храброго воина. Он стоял, Сашенька, страшно, зловеще опустив голову и как бы решая, что делать: покончить со слабым человеческим существом, а потом принять бой с воином, или же сразить воина, а потом полакомиться нежным девичьим мясом.
Между тем Нгуньчи Нгам-Гамлу, потрясая палицей, решительно спешил на выручку пленнице. Неважно было сейчас, двигала им естественная жалость к беззащитной женщине или он пытался во что бы то ни стало сохранить ее для ритуального жертвоприношения, но поступь воина была полна отваги, а на груди посверкивал талисман. Кабан, однако, был намного ближе. Успеет ли храбрый Нгуньчи Нгам-Гамлу?
И вдруг леденящий душу рев оглушил окрестности. И этого зрелища не забыть!
Пещерный медведь, о котором она столько читала и научных, и художественных сочинений, чьи кости множество раз перебирала в лабораториях, чьи клыки вызывали у нее чисто научный восторг, ибо отделен он был от нее, как ей казалось, тысячелетиями! – пещерный медведь-великан шел напролом, направляясь к ней! Вид его был настолько зловещ, что Нина, не колеблясь, предпочла бы смерть от кабаньих клыков прикосновению этого апокалиптического чудища!
Он не бился с кабаном, нет! Он просто раздавил его, походя, как насекомое, как досадное препятствие на пути – и пошел дальше!
А Нгуньчи Нгам-Гамлу с недрогнувшим сердцем спешил на выручку деве из Племени Летящих Ножей.

Пастушья свирель

– Минадора, байщ! – позвал Камидат, что означало «Поди-ка».
Кремнячка подошла.
– Тебе нравится, как я окрестил тебя? Нравится, Минадора?
Она покачала головой вертикально, и Камидат, забыв, что у кремняков болгарское обыкновение кивать головой, понял жест так, как желала его душа: как утвержденние.
– Смотри и учись, Минадора! – сказал он, вешая над огнем котел, чтобы сварить мамалыгу.
Кремнячка принялась ему помогать. Она с любопытством зачерпнула муки из миски, и ей очень понравилось, как мука сыпалась меж пальцев. А когда мамалыга была готова и Камидат снял котел с огня, она взяла у него лопатку и сама выложила крутое варево из котла. Камидат рассчитывал на двоих, но кремнячка разделила содержимое котла на две большие и две маленькие доли.
– Все верно, Минадора, – удовлетворенно отметил Камидат. – А то вдруг нагрянет гость, пока мы едим… Настоящая горянка, предусмотрительная и гостелюбивая! – воскликнул он и погладил ее по голове.
Но только когда кремнячка положила два кусочка поменьше на дощечку и вышла на улицу, Камидат, вечно забывавший о своих собаках, понял, кому предназначались эти куски.
– Дык, покусают же тебя, Минадора! – Камидат выскочил за ней.
Собаки уже кинулись с лаем к незнакомке.
– Пиркья! Бжяцал! Стойте! Я кому говорю!
«О, сколько мяса на этом зверьке!» – завизжал кобель.
«Ой, уйдет эта дичь! Ой, убежит!» – заскулила-запричитала сука.
– Минадора, байщ, байщ! – Камидат попытался удержать кремнячку за руку.
Но она, мягко отняв руку, пошла навстречу собакам. Собаки подбежали к незнакомой дичи и вдруг совершенно мирно стали принюхиваться к ней.
«Это на тебя мы кидались давеча! Ты же – человек!» – взвизгнул Бжяцал и вильнул хвостом.
«И все из-за тебя, ненасытного!» – скуля, выговаривала ему Пиркья и тоже виляла хвостом.
232
Собак словно подменили. Они и мамалыгу поедали с выражением благодарности на мордах.
«Стоило ли на нас теплую мамалыгу переводить!» – взвизгнул Бжяцал.
«Молю Алышкянтра* (* Абхазское языческое божество, покровитель собак), чтобы ты ужилась с хозяином!» – заскулила Пиркья.
– Бедняжки вы все, – умиленно пробормотал Нур-Камидат.

* * *

Камидат уже обратил внимание, что кремнячка не издала ни звука, что даже голоса ее он не слыхал, но отнес это за счет скромности, которая вообще отличает абазинских девушек. Он решил не торопить ее, вспоминая народный анекдот, как некий старик собрал старейшин села и, заколов для них одного вола из упряжной пары, попросил их, в нарушение обычаев, до возвращения сына из похода разрешить снохе разговаривать с ним, со свекром, но на другое утро сноха стала пользоваться своим правом так яростно, что старик-свекор уже на третий день снова пригласил старейшин, заколол им второго вола из упряжи и попросил, чтобы все оставалось по-прежнему.

* * *

Когда поужинали по-семйному, вдвоем, Нур-Камидат встал и, подмигнув невесте и велев ей ждать, направился к дому. Первым делом тут он открыл створы и проветрил зал. Крестьяне в абхазских деревнях строят себе двухэтажные каменные дома, но по привычке проводят день в пацхе – хижине, сплетенной из прутьев рододендрона, а в доме только укладываются спать – и то на первом этаже, второй же обычно закрыт и предназначен для гостей. Камидат, за исключением тех нескольких ночей, что он спал с женами, в доме вообще не ночевал, а устраивался на деревянной лавке внутри пацхи. Но сегодня ночь была особая. Камидат приготовил постель в зале второго этажа, встал на крыльце, откуда днем Пицунду видать как на ладони, и позвал специальным голосом, который отличался от обычного так же, как роба от выходного костюма:
– Минадора, байщ, байщ!
Минадора пошла на зов, сопровождаемая счастливыми собаками. Собаки остановились у крыльца, а она поднялась наверх.
– Вот тут мы будем спать! – показал он ей на двуспальную кровать. – Хорошо, Минадора? – ласково спросил он, отметив про себя, что она опустила глаза.
Кремнячка кивнула. Нур-Камидат опять, конечно, понял это, как ему хотелось понять: то есть утвердительно.
– Вот и хорошо… Ты бы хоть слово промолвила, всем ты мне люба, да голоса твоего не слышал! – еще слаще и игривей заговорил он.
Она качнула головой (вертикально): отказалась.
– Я мигом! – сказал Камидат, взяв ее за подбородок с мягкостью, какая только была доступна его шершавым рукам.
Он решил повозиться на кухне, чтобы дать ей возможность приготовиться ко сну.
Уже внизу он оглянулся и помахал ей рукой.

* * *

Но когда, спрятав угли под золой и прикрыв дверь пацхи, он прилетел назад, как говорится, на крыльях счастья, кремнячки на крыльце уже не было. Он поддел дверь: она не открывалась.
– Минадора, что ты делаешь? – он заглянул в окно.
Кремнячка не умела пользоваться ключом, но еще в пещере была научена баррикадировать ход. И сейчас, за отсутствием в зале каменной пробки, она закрыла вход скамьей. Камидат вскипел, но взял себя в руки. Решил пойти на хитрость, а не врываться приступом. Громко шаркая ногами, он удалился, влюбленный резко обернулся и вмиг оказался у левого окна. Но не тут-то было. Он подскочил к окну как раз в тот момент, когда кремнячка забаррикадировала его с той стороны другой скамьей. Камидат кинулся к правому окну. Кремнячка как раз только что усвоила, как защелкивается шпингалет. Ломая руки, он слышал, как щелкнул ключ в двери – она научилась обращаться и с замком.
– Дык… Плутовка ты этакая, – утешал сам себя джигит. – Дык… Не ворвусь я. Не надо бояться. Воздержание лишь украшает горца! – успокоил он себя.
Действительно, у горцев принято не врываться в опочивальню к невесте в первую же ночь, а подождать несколько дней. И то, что Минадора подталкивает его к патриархальности и неторопливости, не только говорит о ее целомудрии, но и делает ожидание еще слаще.
Он постучал в окно спокойным и деловым стуком. Она подошла.
– Возьми это и спрячь на ночь! – он протянул ей партбилет и медаль. – Только тебе доверяю их. Все это досталось мне недаром! – добавил он.
Прежним женам такой чести он не оказывал. «Минадора» приоткрыла окно и взяла у Камидата вещи. Шпингалет снова защелкнулся. И еще задвинулись деревянные ставни.
Торопливость в таких делах позорна, решил Камидат, идя прочь от крыльца дома. Долго бродил он по двору, стараясь унять волнение. Луна стыдливо спрятала свой лик за облаками, как невеста за чадрою ставен. Потом выглянула снова. Вдруг Нур-Камидат остановился и прислушался. Из комнаты девушки доносился звук ачарпына* (* Тростниковая свирель).
Ачарпын висел на ковре над кроватью.
 – Минадора! – растрогался Нур-Камидат. – Ми-на-до-ра!
И стало ему жаль ее, одинокую и еще не знающую, что спутник жизни ей попался достойный и – да, да, Минадора! – обещающий быть покладистым, внимательным и мягким!
Он подкрался к дому и стал под окном. Мелодия, которую он услышал, напоминала обычную, пастушескую.
Пляска Одинокого Медведя
Нгуньчи Нгам-Гамлу, потрясая палицей, спешил на выручку деве из Племени Летящих Ножей. Но пещерный медведь, грозя клыками, огромными, как находка в Б6, опережал его, идя наперерез. Бедная девушка даже нюхнула второпях оставленного неандертальцами снадобья, чтобы умирать было не так больно. Но зверь был слишком близок: снадобье не успело бы подействовать. Надо было что-то решать самой!
И мужество не покинуло ее перед лицом, казалось бы, неминуемой гибели. Пещерного медведя первобытные люди – это доподлинно известно науке – могли одолевать в борьбе за зимние стойбища, но это удавалось им только всем племенем, да и то ценой неимоверных жертв. Осенние Волосы не могла допустить, чтобы этот дикий рыцарь вступил в единоборство с медведем. Спасительная идея пришла ей в голову молниеносно.
Губная гармошка, неизменная спутница всех археологов, привычно висела на груди (только чехольчик она где-то выронила). А руки у нее были связаны, но, на ее счастье, не привязаны к корневищу: она могла ими двигать. Нина взяла гармошку и приложила к губам.
Сладкие звуки Пляски Одинокого Медведя полились навстречу чудищу. При первых же звуках этой душещипательной мелодии даже видавшие виды современные медведи пускаются в глупый пляс; сами судите – может ли устоять перед этим изощреннейшим лакомством души примитивный пещерный зверь!
И пошла медведица по кругу, смешно, по-человечьи вытянувшись.
Захотелось медведице и деточек кликнуть на разудалый пляс. Захотелось ей, бедовой, чтобы детишки ее, медвежата, покуражились. И стала она звать медвежат голосом своим, от которого задрожала окрестность, да не слышали они матушки, увлеклись, видать, веселой игрой. Тогда стала медведица удаляться к своей пещере, продолжая плясать.
 
* * *

Чтобы медведица не раздумала и не воротилась, Нина заиграла еще громче.
И вскоре она была спасена. И свободна. От пут.
Восторженные воины окружили ее. Они решили повести эту расчудесную скво в вигвам вождя – и немедленно. Особенно радовался Нгуньчи Нгам-Гамлу.
– Эвона! – восклицало это простое и милое существо, наделенное даром испытывать эстетическое наслаждение, но только не способностью его конгениального выражения в словах. – У-блин!
Он был настолько восхищен девушкой из Племени Летящих Ножей, что теперь готов был на все, дабы выхлопотать для нее пред лицом своего вождя и жреца Нао-Наги Бунди-Куры Честь Второго Пальца, непременно Второго Пальца!


ЧАСТЬ IV

Тревожное утро Племени Летящих Ножей

Уже начинало светать, уже дети, которым предстоял долгий путь в школу, расположенную в центре, высыпали на проселочную лорогу, когда Руслан торопливо подходил к воротам Камидата. Не найдя Мирода дома, – он с раннего утра успел уйти в сельсовет, – Руслан отправился за ним, но по пути решил забежать к Нур-Камидату.
У ворот джигита Руслан вспомнил о его беспощадных собаках. Позвал хозяина. Бжяцал и Пиркья с лаем кинулись на его зов и остановились у ворот, доброжелательно виляя хвостами. Руслан тут же заметил, что собаки совсем не те, какими он их знал.
«Это ты, землячок! Это ты, молодой наш ученый! Ну, заходи!» – радостно визжал Бжяцал.
«Ты думал, мы злые по природе… С голодухи, чего скрывать, был грех…» – приветливо скулила Пиркья.
Дверь пацхи была отперта, но пока никто не выходил навстречу. Сопровождаемый веселыми Бжяцалом и Пиркьей, Руслан вошел в ворота. У дверей он снова позвал хозяина. Но там не услыхали: счастье глухо. Шагнув же через порог, ранний гость сначала увидел обобщенное и бесплотное счастье и лишь потом – Нур-Камидата у жарко пылающего очага. У Нура был вид ребенка – как если бы этот ребенок только что плакал, но под ласками няньки румянец обиды на лице его сменился румянцем смеха.
Кремнячка стояла над ним. Одна рука ее покоилась на его плече, другой она крутила волосы у его виска.
Руслан рассмеялся. Злость на похитителя осталась за порогом, как Бжяцал и Пиркья. Картина позволяла предположить, что брачная ночь состоялась. Теперь Камидат не отдаст кремнячку даже секретному институту в Кремле, подумал Руслан если не равнодушно, то с гордостью за упрямого земляка. Он еще не знал, что кремнячка – из рода Гуажв, его ахшя, иначе потребовал бы от Камидата, чтобы тот стоял перед ним, вытянувшись в струнку, как подобает зятю.

* * *

А было все так. Проснувшись рано утром, кремнячка первым делом вынесла из дому скамьи. Это могло означать, что в следующую ночь баррикада не понадобится, когда она прекрасно управляется с ключами и задвижками, но Камидат понял жест невесты в более лестном для себя варианте: в следующую ночь двери ее покоев для него уже открыты. И занервничал от избытка радости. «Бедняжка» догадалась, как его можно успокоить, и сама вызвалась крутить волосы у его виска. Различив фигуру Руслана сквозь пелену счастья, застившую ему глаза, Нур-Камидат встал навстречу, благодушный и приветливый. Кремнячка же смущенно отпрянула.
– Я назвал ее Минадорой, – сказал Камидат. – «Минадора» ей больше подходит. Да, Минадора?
Кремнячка вертикально покачала головой.
Руслан зажег спичку. Этим жестом юноша из Племени Летящих Ножей объяснял, что он приветствует ее, немного сомневаясь в понятливости кремняков, но в шутку. Подтверждая, что она оценила его юмор, кремнячка три раза ткнула Руслана указательным пальцем в пах.
Интересные обычаи у кремняков! Руслан вручил кремнячке послание. Она встала в углу и стала рассматривать букет трав и соцветий, шевеля губами, как при нашем обычном чтении.
Камидат был необычайно приветлив. Он лишь несколько приревновал, когда кремнячка ткнула гостя пальцем в пах, но он воспринимал Руслана не иначе как родственника, однофамильца жены, о чем парень пока не знал.
– Минадора, байщ, байщ! Подай дощечку брату-ученому, пусть посмотрит, как ты ее исполосовала!
«Конечно, мы с кремняками – братья!» – подумал Руслан и подивился уму простого крестьянина.
Кремнячка принесла работу и подала гостю. Брат-ученый аж привстал.
– Погляди, Камидат!
– Нур…
– Нур! Это же абхазский орнамент!
Камидат вряд ли знал, что такое орнамент, но как могла Минадора сделать что-то не абхазское! Или не абазинское.
– А что, Минадора тебе не абхазская девушка? – запротестовал он и воспользовался случаем, чтобы оглянуться на нее. – Ну, она – абазинка. Абазины той же нации, что и мы. Правда, Минадора?
Если Камидат решил, что она – абазинка, то его уже не переубедить. Ошибка, как кукушка, заняла гнездо в его сознании, и ее невозможно было из этого гнезда вытравить.
– Я не об этом, Нур, – слабо возразил Руслан.
– Камидат…
– Камидат, – снова начал Руслан, но тут же подумал, что напоминание о происхождении девушки из времени, удаленного от нас на тыщи лет, еще больше распалит и обидит мудрого, но малограмотного крестьянина. – Ты прав, разумеется! – только и сказал он. – Тебе страшно повезло, Камидат!
Эту истину Камидату настолько приятно было услышать, что на этот раз он даже не стал оспаривать свое имя. Жестом, позаимствованным у своих благоприобретенных родственников, он три раза ткнул гостя в пах.
И усадил ученого у огня.
– А Минадора ни в коем случае не сядет при чужом! – радостно болтал Нур-Камидат. – Все обычаи соблюдает, не то что девицы равнинных сел… Но не могу ее заставить говорить – и все тут! Правда, Минадора? – оборачивался он к ней при каждом удобном случае. – А сегодня утром сама развела огонь. Представляешь! Трудно ей, как и мне, разжигать огонь. У нее, как и у меня, это – наследственное. Все же разожгла с помощью газеты. Правда, Минадора? Байщ, байщ, Минадора!
Поспешно спрятав послание, она вернула личику выражение покорности. Это заметил Руслан, но не Камидат. Она подошла. Жених взял ее за руку и ласково заглянул в глаза.
– Вон там найдешь муку и котел. Свари-ка нам мамалыги, как я тебя учил! Это – гость! Она уже умеет. Ей только раз увидеть. – Он с удовольствием говорил о ней, но говорить о ней ему было недостаточно: ему надо было говорить с ней и смотреть на нее; он снова нашел предлог обернуться к невесте: – Это же гость, Минадора! Скажи ему: гостям мы всегда ра-ады! Да говори же! Это ученый парень, не станет требовать строжайшего соблюдения обычаев, – все приставал к ней с разговорами.
– Дык! – сказал он, обращаясь к кремнячке. – Ты похозяйничай тут, Минадора, а я принесу еще дров, – и вышел.

* * *

Воспользовавшись тем, что они остались одни, Руслан стал объяснять кремнячке причину своего прихода. Помогая себе жестами, он дал ей знать, что озабочен пропажей  своих друзей.
Она улыбнулась, кивнула ему и знаками объяснила, что и за нее беспокоиться есть кому. Именно это его окончательно успокоило. Теперь Руслан знал, что брат кремнячки не сделает Нине ничего дурного, потому что кремняки – как предполагали они с Ермолаем в отличие от Игоря Павловича – существа разумные.
– Почему ты не говоришь, Минадора? – спросил он. – Почему ты все время молчишь? Мне же интересно слышать ваш язык, – и для большей ясности показал кончик языка. – Ты умеешь говорить?
Она кивнула вертикально: вроде бы подтверждала, а глаза ее говорили: "Нет".
Руслану стало как-то не по себе. Он смутился и опустил глаза. Живой первобытный человек в природе найден, мало того, выясняется, что он обладает достаточно стройной и развитой речью, но тот частный экземпляр, который доступен, поражен обычной немотой!
Сказать Камидату о своем открытии? "Нет, пока не стоит", – решил Руслан.
Вместо этого спросил его, когда тот вернулся с охапкой дров:
– И что ты собираешься делать?
– Конечно же, готовиться к свадьбе!
– А ты знаешь, что вслед за тобой кремняк умыкнул Нину?
– Ай да деверь! – восхитился Камидат, но тут же замолчал и покрутил волосы у виска. Потом поправил себя. – Дык… Он же не знал, что мы люди не дурные. И достаточно воздержанны до срока, – деликатно намекнул он. – Не беспокойся, Руслан. Я уверен, что он не причинит ей зла. Но… как мы его найдем?
– Сегодня вечером он придет в Залу пещеры, где вы с ними повстречались. И мы должны пойти туда. И ты. Вместе с кремнячкой.
– Дык… – не понравилось это Камидату.
– Камидат, я же тебе сказал, что брат кремнячки требует, чтобы мы привели ее…
– Послушай! – воскликнул Камидат упрямо. – Я уважаю тебя, но и ты пойми: я похитил себе жену! Как положено джигиту! Понимаешь? И притом – абазинку!
Так-то! А переубедить Камидата в том, что он вбил себе в голову, было так же тяжело, как передвинуть большие камни, лежавшие в изобилии под мельницей у дороги, ведущей к лагерю археологов, из-за чего въезд машин к лагерю затруднялся: приходилось каждый раз объезжать, разбирая и собирая ограду на кукурузном поле Мирода Гуажвбы.
«Ну и дела!» – подумал Руслан, а вслух произнес:
– Но у тебя ведь все нормально с…
– С Минадорой! Да, все хорошо, хоть и не положено джигиту спешить.
– Тогда кто же посмеет ее у тебя отнять! А познакомиться с родственниками все равно надо.
Зерно упало на благодатную почву: патриархальный Камидат не мог отрицать, что ему необходимо со всей почтительностью, приличествующей зятю, предстать перед родней невесты.
– Конечно, познакомиться с родственниками надо. А то я только и знаю, что Минадора – абазинка, но до сих пор не выяснил, из какого она аула: Псыжа, Старокувинска или Красного Востока! Ты хоть и ученый человек, но в знании джигитских обычаев не уступишь нам, сельским жителям, Руслан! – великодушно признал Нур-Камидат.
У Руслана голова шла кругом. Он направился к воротам, откупоривая на ходу флягу.
– А я и не знал до сих пор, что и среди абазин есть фамилия Гуажв! – восторженно крикнул ему вслед Камидат.

* * *

Найдя в сельсовете Мирода, Руслан узнал, что Чачхал еще не появлялся. Он благоразумно отвел дядю в сторону, чтобы о случившемся никто не узнал прежде времени. Рассказал ему все, что понял в этой запутанной истории. Но слишком уж неправдоподобным выглядел его рассказ.
Если события одной этой ночи воспринимаются нами, читающими, как самые настоящие приключения, то представьте себе состояние Руслана: а) найдены кремняки; б) потерялись и Нина, и Мушни, и даже нигде не терявшийся Чачхал; в) Камидат насильно увел неандерталку, упорно принимая ее за абазинку; и, наконец, г) Камидат утверждает, что своими ушами слышал, как брат кремнячки, которая сама не говорит, но кивает, при нем представлялся из рода Гуажв.
Он даже подумал, что за это надо выпить, и потянулся было к фляге, но при строгом дяде не посмел.
Было решено сходить к Камидату, увидеть кремнячку. Джигиту же, пока тот не спрятал жену где-нибудь у племянника-головореза, следовало еще раз внушить, что ему следует пойти вместе со всеми в назначенный час к Валуну. Затем Руслан поднялся к председателю сельсовета Натбею и заказал разговор с Сухумом, чтобы позвонить Ермолаю Кесуговичу и велеть ему ехать сюда немедленно с фотоаппаратом и диктофоном и как-то зафиксировать первобытного человека раньше, чем это сделают люди из Обезьяньей Академии.

Чачхал у Вождя Племени Щедрых

Ранним утром на холме перед Стойбищем с победным кличем появился великий воин Нгуньчи Нгам-Гамлу. Его не только сопровождали живые и невредимые оба его оруженосца, но воин вел еще и пленницу, чьи волосы были подобны осенним листьям.
Стойбище располагалось на том месте, где в наше время красуется прекрасный Дворец культуры Дурипшского колхоза. На небольшой поляне возвышались два раскидистых папоротниковых дерева, между тем как вокруг, от альпийских лугов до нынешней Гудаутской бухты, тянулись непроходимые субтропические джунгли. Было тихо, лишь изредка пение птиц и птеродактилей перекрывали трубный зов мамонта да вой тигров и хохот гиен. Пробудившееся племя было собрано к утреннему разводу.
Нгуньчи Нгам-Гамлу и его спутники, среди которых находилась и Осенние Волосы, приблизились к Древу Совета.
Предводителем Стойбища рыжиков, точнее, вождем, жрецом и верховным колдуном Племени Щедрых был Нао-Нага Бунди-Кура, выбранный еще в Пору Длинных Дождей. Вторичных выборов история Стойбища Щедрых не знала, потому что настоящий вождь обычно не доносил своего тела до перевыборов, о чем вы узнаете чуть ниже; тот же, кто не обладал в полной мере качеством, наиболее ценимым Племенем, съедался при первом же испытании. А то, почему именно Нао-Нага Бунди-Кура был удостоен славным Племенем Щедрых чести предводителя, вы опять же узнаете ниже. И сможете убедиться, что рыжики нисколько не ошиблись в своем лидере: качеством, которое дало само название Племени, он был наделен в полной мере.
Так вот, Нао-Нагу Бунди-Куру сразу можно было узнать по гордой осанке, а также по торжественной татуировке на лице: суровое сочетание красок придавало облику вождя весьма свирепый вид. Однако эта маска не соответствовала природному благородству его натуры, отражавшемуся в косом взгляде глубоко посаженного единственного глаза. В ноздрю же вождю вместо обычной ракушки, как у прочих соплеменников, вставлен был брелок из дерева моклюры, подвешенный – удивительное дело! – на цепочке из элемента, который добывать и изготовлять неандертальцы научатся лишь тысячелетия спустя, т.е. из железа. Об этом – позже.
Приветствуя воина Нгуньчи Нгам-Гамлу, вождь приподнял единственную левую руку и топнул единственной правой ногой.
Нгуньчи Нгам-Гамлу, любимец вождя, который должен был наследовать его власть, как только Нао-Нага Бунди-Кура раздарит свое тело, но к этой неограниченной власти не спешил (а ответом на свой вопрос «Почему же?» терпеливый читатель будет вознагражден страницею ниже вкупе с ответами на прежние вопросы), приветствовал предводителя, издав громкий воинственный клич.
Нао-Нага Бунди-Кура величаво восседал под раскидистым папоротником за утренней Трубкой Размышлений, хотя Трубка с благовонной зазипой к нему попадала довольно редко, потому что почетное место рядом с ним, равно как и право безраздельно пользоваться Трубкой Размышлений, занимал человек, чье присутствие объясняло наличие серебряной цепочки в носу предводителя, хотя наличие последней еще не объясняло причину его собственного присутствия тут; ибо глаза не могли обмануть Нину – это был человек, которого она знала по Сухуму. Это был Чачхал.

* * *
 
Не только для этнографа, но и для всякого любознательного человека огромный интерес представляет первая встреча с незнакомым сообществом людей. И надо ли говорить, что соприкосновение с миром неандертальцев, на какой бы стадии развития те ни находились, должно явить для ученого огромный интерес, независимо от его собственного самочувствия в момент изучения объекта. Нина, конечно же, была обеспокоена предстоящей участью: ее ждала Честь Второго Пальца (см. стр. N), хотя и Честь Первого Пальца (см. стр. N) не улыбалась Осенним Волосам. Но при этом она помнила, с какой любовью отнеслись папуасы к наследию Миклухо-Маклая. Ведь папуасы не тронули ни единого гвоздя в оставленной великим путешественником хижине, почитая белого господина как божество, правда, вскоре после того, как сам был ими съеден.
Нгуньчи Нгам-Гамлу почтительно и благоговейно поцеловал левый глаз вождя Нао-Наги Бунди-Куры Нао-Наги Бунди-Куры. Он висел на груди у самого воина Нгуньчи Нгам-Гамлу в качестве талисмана, высушенный и забальзамированный, что и внушало недавно Нине такой понятный ужас.
У вождя на груди помимо всего прочего красовался автоматный патрон калибра 5,45, подаренный ему известно кем. В знак приветствия вождь приложил тыльную сторону ладони к брелку в своей ноздре. Он сидел, широко расставив правую ногу и левую культю. Отсутствие плебейской набедренной повязки демонстрировало невозможность исполнения вождем самостоятельно Чести Первого Пальца. Фаллос вождя красовался, забальзамированный, на груди Старейшего Воина и Слепого Певца. Лицо СВ и СП хранило следы красоты настолько мужественной, что, всего лишь заглянув в его невидящие глаза, старухи племени густо краснели под впечатлением возникших воспоминаний.
Чачхал, конечно же, узнал Нину и при этом посмотрел на нее столь ясным взглядом, словно так и должно было быть: ему сидеть рядом с вождем рыжиков, покуривая из Трубки Размышлений, а ей пребывать тут в качестве намеченного объекта ритуального жертвоприношения.
– Привет, сеструха! – воскликнул он своим хриплым басом. – Руслан не забухал там?
Нину сейчас в ее положении меньше всего интересовало, не перепил ли Руслан среди цивилизованных людей. Но когда Чачхал с таким невозмутимым и спокойным видом обратил на нее свои иссиня-черные глаза, то у нее затеплилась надежда, что он заступился за нее и ей, возможно, будет оказан прием в соответствии с представлениями о гостелюбии, более характерными для Племени Летящих Ножей, чем для Племени Щедрости. Еще раз встретившись с ней глазами, Чачхал подтвердил взглядом, что так оно и будет.

* * *

Театрализованные представления родились в те незапамятные времена, когда человек в своем стремлении быть понятым чувствовал, что речи, которой он обладает, иногда бывает недостаточно. Показ древнее рассказа. Однако и впоследствии, когда человеческая речь обогатилась, представления, приняв форму высокого зрелища, не утратили своей изначальной сути – быть наиболее эффективным способом коммуникабельности.
То, что можно было увидеть в это утро под раскидистым папоротником, есть действо в его первоначальном виде, театр у самих его истоков.
Именно театральными средствами и поведал Нгуньчи НгамГамлу Племени Щедрых обо всем, что приключилось минувшей ночью с ним и его оруженосцами. В качестве гиены, кабана и пещерного медведя он выбрал по воину из племени – каждого на редкость удачно, а роль Нины предоставил ей самой.
 Все племя в одночасье превратилось в соучастников импровизированного действа. Рыжики не просто сопереживали. Они выполняли функции хора. Музыканты, коими оказалась половина племени, принялись кто стучать рогом оленя о клык кабана, кто в такт трясти камни в кожаных мешочках.
Молодые приплясывали и подвывали. Даже самые старые ритмично покачивались в такт трещоткам и камням, соответствуя ритмам речитатива Нгуньчи Нгам-Гамлу.
К концу представления зрители пришли в состояние самого настоящего катариса. Точно так, как это было у законопослушных древних греков, такого рода театрализованные действа помогали Племени Щедрых испытывать сильные страсти и таким образом нейтрализовать и агрессию, и жажду приключений.
– Эвона! У-блин! – восклицало племя и хлопало себя по бедрам.
Вождь Нао-Нага Бунди-Кура плакал.
По окончании мистерии все замолчали. Нгуньчи Нгам-Гамлу увели в обморочном состоянии, как Гарри Кина. О состоянии Нины и говорить нечего…
– Честь Второго Пальца! – закричало в один голос благодарное племя. – Нгуньчи Нгам-Гамлу достоин Чести Второго Пальца!
Вождь поднял руку в знак согласия. Зрители были единодушны.

* * *

В наступившем молчании все взоры устремились на Старейшего Воина и Слепого Певца. Он приложился к талисману и воздел к небу вдохновенное лицо.
Тут же, на глазах у благоговейной публики, СВ и СП немедленно сложил песнь, которую и пропел перед племенем с таким подъемом, что под торжественную дробь его барабана молодые снова пустились в пляс, у старцев же на лицах выступили слезы, а великий вождь, оттачивая кремневый наконечник, печально размышлял, что было бы правильнее и щедрее по законам племени преподнести барду в качестве дара: свой язык или даже клок волос?
– Кайфовая песня, – похвалил певца Чачхал и протянул ему Трубку Размышлений.
– Я потом еще спою тебе, – ответил польщенный бард.

Ермолай Кесугович и Игорек неверящий

Теперь я предложу тебе, Сашель, несколько сцен, которые не станут иметь решающего значения и снова нарушат единство времени и действия повествования, но несколько его оживят.
Переносимся в Сухум. В Музее зазвонил телефон.
Ермолая Кесуговича искать не пришлось. Он уже расписался в журнале прихода и ухода, но на утренний кофе сбежать еще не успел. Девушка передала ему трубку.
– Как? Живые? Говорящие? Не может быть! – закричал Ермолай.
Его друг и коллега Игорь Павлович, проходя мимо открытой двери, остановился и прислушался, иронически улыбаясь.
– Потрясающие новости! – воскликнул Ермолай Кесугович, положив трубку.
– Нашли неандертальцев? – язвительно спросила секретарша.
– И ты, Брут!
Время не ждало. Ермолай заторопился к директору до начала пятиминутки. Но не успел: пятиминутка уже началась, а она длилась обычно около часа. Ермолаю Кесуговичу оставалось только ждать. Без ведома директора он не мог выехать в Хуап, как ни рвалась туда его душа: кое-что из того, что ему было необходимо, в частности транспорт, надо было выпросить именно у директора. Чем топтаться нервно на пороге, решил он, лучше пройти на набережную попить утренний кофе и свыкнуться с потрясающей новостью.

* * *

Примчавшись утром на работу – опаздывать было нельзя – и расписавшись в журнале, служащие Музея устремлялись пить кофе на набережную с такой же торопливостью, с какой шли на работу. Но были и такие, которые почти никогда не пили кофе на набережной. Например, Игорь Павлович, мчавшийся сейчас навстречу Ермолаю Кесуговичу. Игорь Павлович всегда торопился, ему было не до кофе. Он считал своим долгом лично перепроверить научные гипотезы, которые казались ему сомнительными. Он вскрыл ошибочность многих гипотез не только в сфере своей профессии, но и в других дисциплинах. Бывало, только разберется Игорь Павлович с общей историографией, как тут же возникал физик с сомнительной теорией. Пока он был занят физикой, биологи успевали отмочить новую штучку. Конечно, не он один трудился над разоблачениями научных уток. Были у него друзья и в Тбилиси, и в Москве, и в Питере, и у нас в Обезьяньей Академии.
Игорек шел, по своему обыкновению, широко шагая и стараясь не сбить дыхания, как на горной тропе. Когда они поравнялись, лицо Ермолая Кесуговича уже выражало: «Опять не поверишь!» – а лицо Игоря Павловича, конечно, строго предупреждало: «Факты, факты!» Приятели поздоровались на ходу.
– Слыхал о теории Иванова и Гамкрелидзе? – спросил Игорек, не останавливаясь. – Конечно, неожиданно…  Как твои неандертальцы?
Ермолай Кесугович вздохнул. Забыв об утреннем кофе на набережной, он уже бежал, еле поспевая за длинноногим Игорем Павловичем.
– Ладно, мне ты можешь не верить. Но вот газеты. «Труд»: «Снежный человек – существует ли он?»… «Комсомольская правда»: «Алмасты – миф или реальность?» – начал он издалека. – И по телику смотрел, наверное…
Игорь чуть было не остановился, так его рассмешило услышанное. – «Труд», говоришь?
– Да. Центральный компетентный орган, – напомнил маловеру Ермолай Кесугович, но Игорь Павлович сквозь смех уже ничего не слышал.
– «Комсомолка»! – даже прослезился он.
Ермолай уже начинал обижаться, но Игорь Павлович был беспощаден.
– «Труд»! «Комсомолка»! Уф-уф! Дай отдышаться! – он вытерся платком. – Ермолай, голубчик! – закашлялся Игорек.
– Неандерталец существует! – выпалил Ермолай и даже схватил Игорька за руку, словно боялся, что тот попросту сбежит, чтобы не слышать такой неправдоподобной гипотезы. – Су-ществу-ет!
Страстность, с которой его друг произнес это, несколько смутила Игоря Павловича. Он перестал смеяться и внимательно посмотрел на коллегу.
– Ермолай! Ты знаешь, как я тебя уважаю! – воскликнул он. – Не сердись, но наука есть наука. Проклятые факты, куда от них деться!
– Неандерталец существует! – повторил Ермолай, и тут от раздражения вспотели стекла его знаменитых в Сухуме пенсне. Он полез за платком. Вместе с платком на свет явились: пара-тройка мятых рублевок, несколько поистрепавшихся в кармане бумаг – от очередного приглашения в какой-то европейский университет (коих у него было немало, становясь лишь поводами для шуток, потому что Ермолая так ни разу за кордон и не выпустили) до письма Вячеслава Всеволодовича Иванова. Продолжая спорить, коллеги кинулись подбирать бумажки: настигнув бумажку, коллеги прихлопывали ее к асфальту, как таракана.
– И существует его наскальная живопись! – провозгласил Ермолай, стоя на четвереньках с пойманной бумагой.
– Это уже интересно, – согласился Игорь, стоя напротив в той же позиции и дыша ему в лицо. – Какой эпохи? Какова сохранность?
Обыватели Диоскурии – так именовался Сухум при древних греках, чьи традиции тут никогда не прерывались, – с любопытством и пониманием глядели на двух представителей науки, которые вели спор в такой интересной позиции. Ведь еще Диоген сидел в бочке на базаре, и, когда к нему пришел сам Александр Македонис, предлагая квартиру в центре Афин, ученый ему сказал: «Не трожь моих чертежей!»
– Живопись выполнена на днях! – закричал Ермолай, вскакивая. – Звонили из Хуапа четверть часа назад!
– Надо же… – Игорь Павлович даже не торопился вставать, чтобы показать, насколько он остался равнодушным к новости.
– Ты смотри, Игорек! – Ермолай протер стекла очков, и они засверкали у него на носу. – Мушни и Руслан общались с настоящими неандертальцами! Особь женского пола уже находится в селе. Обладающая речью! Членораздельной речью! То есть вообще-то неандертальцы говорят, только она немая.
– Общаются, стало быть, телепатически? – спросил Игорек с уничижающей иронией.
– Просто она немая, – стал запутываться Ермолай. – Ее зовут Hawa!
Игорек встал, вздохнул и принял позицию врача, снисходительного к чудачествам пациента.
– Не надо так волноваться, все понятно: она бы говорила, кабы не была немой!
– Если я, положим, немой или ты, это не означает… не означает!
– Все понятно, – сказал Игорек, тоном своим призывая пациента считаться с тем, что у доктора еще много вызовов к больным.
Ермолай Кесугович, несмотря на внешнюю рассеянность, во всем, что касалось науки, бывал настолько обстоятелен, что доходило до анекдотических случаев. Вот, например. Однажды некий гость нашей солнечной Абхазии, выловив Ермолая во дворе музея около дольмена, спросил его напрямик, как звучит по-абхазски то, что в русской литературной речи называют «прелести», очевидно, ошибочно употребляя множественное число. И хотя гость спрашивал его не как ученого, а как первого, кто попался ему под руку, когда тот самый отдыхающий, каким-то образом отстав от группы, забрел в музей один, как отбившийся от отары барашек, – тем не менее Ермолай Кесугович сначала задумался, а потом кашлянул и сказал:
– Существует несколько синонимов для обозначения интересующего вас предмета, и все они имеют право на существование.
Вот и сейчас он все запутал упоминанием о немоте кремнячки, но сделал это из убеждения, что нельзя грешить против научной точности.
– Я туда отправляюсь сейчас же, чтобы ты знал, Игорек! – сердито выпалил Ермолай.
– Пусть меня убедят, – повторил Игорь Павлович и кашлянул. – А Мушни передай, как приедешь: «И ты, Брут!» – удаляясь, бросил он через плечо.
Ермолай смотрел ему вслед и сокрушался. Как мешают маловерие и скептицизм этому талантливейшему человеку!
Ему было обидно, что друг и коллега проигнорировал важную новость, и, вместо того, чтобы мчаться с ним в Хуап на всех парах…

* * *

Прибежав на работу, Игорь Павлович заперся в кабинете и схватился за телефон.
– Анна Махазовна? Мне, пожалуйста, Анну Махазовну! Аннушка! – он перешел на шепот и прикрыл трубку ладонью. – Возьми Серпантина и скорее ко мне! Как можно скорее, не то нас могут опередить! Не забудьте прихватить камеру и аэрозоль! Сеть у меня есть! Я жду вас!
Закончив разговор, Игорек положил трубку и как ни в чем не бывало вышел в коридор.
– Игорек, в шахматы будешь? – спросили его.
– Безусловно, – и Игорь Павлович зашел в соседний кабинет.

Стойбище рыжиков

Чачхал прибыл в Стойбище Племени Щедрых вчера еще засветло. Он уже успел подружиться со всеми. Нао-Наге Бунди-Куре он понравился сразу. Прием ему был устроен по Чести Тьмы Пальцев, – отодвинув палицей СВ и СП, вождь усадил Чачхала рядом с собой. И не только усадил, но время от времени предлагал ему корнеплоды или насекомых, пережеванных им самим. А когда Чачхал отказывался, вождь не оскорблялся, а даже бывал рад: лакомства или доедались им самим, или же изредка доставались СВ и СП.
Вечером во время ужина, состоявшего из мяса, на вкус незнакомого, но отваренного на чесноке и корне папоротника, Нао-Нага Бунди-Кура велел позвать своих жен, чтобы представить кунаку.
– Аричала Мигундуся!
– Хунцу-Перья-Эф!
– Регбияшенья-Же!
– Ой-Гудли-Му-ять!
– Дунь-Чуань-Тшаша-Ю-Эх-Маал-Реппа-Чэ!
– Амби-Цьозина-Аш! – представлялись они поочередно, в порядке старшинства.

* * *

Старшинство женам вождя племени предоставлялось не по возрасту, как следовало ожидать, а менялось попеременно, в зависимости от лунных фаз и расположения планет, о которых было известно только вождю. Старшей супругой вождя была Аричала Мигундуся. Взглянув на госпожу Аричалу Мигундусю, Чачхал подумал, что в этом-то месяце светила вряд ли расположились в пользу его кунака НаоНаги Бунди-Куры, потому что лик и стать почтенной матроны гость Племени Летящих Ножей нашел такими же ужасными и безрадостными на вид, как те несколько лет его молодости, которые ему пришлось провести не там и не так, как ему хотелось бы.
Итак, первой подвели к Чачхалу Аричалу Мигундусю. Чачхал пожертвовал ей консервную банку, в которую еще вчера вечером он собирал ягоды. При этом предупредил даму, чтобы обращалась с даром осторожно. Однако старшая жена вождя, обладая манерами, представлявшимися ей верхом артистизма, все же немедленно поранилась и от страха издала звук, напоминающий скрип каменной пробки, отодвигаемой от входа в пещеру, и тут же с отвратительным кокетством сунула палец в рот супругу, давая ему выпить своей крови.
Чачхал сделал подарки и остальным женам Нао-Наги БундиКуры. Хунцу-Перье-Эф гость из племени Летящих Ножей вручил пластмассовую расческу, немедленно объяснив, как ею пользоваться. Зубья расчески приятно щекотали темечко. Она быстро поняла назначение вещи и так нежно улыбнулась Чачхалу, что он нахмурился и отвернулся.
Зубья ломались под напором ее заповедных волос и оставались в них. Таким образом, Хунцу-Перья-Эф становилась единственной женщиной в племени, в волосах которой возлюбленный муж Нао-Нага Бунди-Кура сможет искать искусственных вшей из неведомого вещества.
Регбияшенье-Же Чачхал преподнес рубль, услужливо продырявив его, чтобы ей сподручнее было, нанизав на ремешок, вдеть его в нужную часть лица. Благодарная красавица тут же предложила СВ и СП вдеть в монету его волосы. СВ и СП деланно улыбнулся и, скрывая нежелание, удовлетворил просьбу дамы: вырвал для нее клок своих волос.
Чачхал уже догадывался, что волосы были наиболее сокровенной частью тела для людей Племени Щедрых; даже с маленьким клоком расставались они неохотно.
Ой-Гудли-Му-Ять, Дунь-Чуань-Тшаша-Ю, Эх-Маал-Реппа-Чэ и Амби-Цьозина-Аш, очевидно, зачатые в одну радугу, ибо были похожи друг на дружку как четыре капли воды, получили от Гостя по одинаковой безопасной бритвочке, которые он именовал «мойками».
Чачхал, как можно вооружать мойками сразу четырех фурий! Принимая подарки, каждая из четырех граций благодарно улыбалась гостю, но когда такой же подарок получала следующая, подруга хмуро косилась на нее.
Затем вождь представил гостю дочерей. Старшая дочь НаоНаги Бунди-Куры, которую родила ему Аричала Мигундуся, звалась Каннабисони-Гой. Внешностью эта достойная дочь была в матушку. На ее беду, тут явно чувствовалось преобладание материнских генов, потому что следующие две дочери от других жен были похожи на отца, а те, что помладше, уже носили на себе печать то изящества СВ и СП, то гордой осанки Нгуньчи Нгам-Гамлу.
Каннабисони-Ге настолько приглянулся гость, что она весь вечер, к его неудовольствию, не отводила от него полного намеков взгляда глубоко посаженных глаз.

Каннабисони-Га

Спать ему постелили в кунацкой вождя. Из предложенных ему девушек Чачхал никого не выбрал, проигнорировав красноречивые взгляды прелестной Каннабисони-Ги и ее матушки Аричалы Мигундуси, потому что представления о красоте у Племени Щедрых принципиально отличались от его представлений и вообще от представлений людей Племени Летящих Ножей. Хотя, с другой стороны, Племя Летящих Ножей тоже за истекшие тысячелетия ударилось в крайность, живет тоже раздвоенно: любуется и в журналах, и в кино одними красавицами, действительную же страсть испытывая к другим.
Чачхал предпочел уединение. Отложив Трубку Размышлений, он улегся на пахучее папоротниковое ложе, пропел себе под нос: «Красавиц видел я немало и в журналах, и в кино» – и тотчас же заснул сном праведника.
Как истинный горец, бессонницей он не страдал. Бывает, что горец прервет себя на полуслове, тут же заснет крепким сном, а проснувшись поутру, продолжит фразу как ни в чем не бывало. Он может прерваться не только до утра, но и на несколько дней, если ты с ним в пути; тогда уж будь уверен, что он завершит фразу на первом же привале. Чачхал был именно из таких горцев. И пусть мне никто не говорит, что Чачхал спросонья может сделать что-то такое, о чем утром не вспомнит. Да выкури он хоть триста Трубок Размышлений – этому не бывать! И сон его не только спокоен, глубок, отдохновенен, но и одновременно и чуток.
Тем не менее…
Проснувшись ранним утром, как и положено, он допел свою песню:
«…Но ни одна из них не стала королевой все равно!» – и открыл глаза.
И что вы думаете? Тут же суждено ему было убедиться, что некто все же попытался стать этой самой королевой.
Рядом с ним, справа, что-то противно всхлипнуло. Чачхал, у которого была отличная память на голоса, ох как не хотел поворачиваться в ту сторону!
– Зачем надо было спешить! – замурлыкало нечто там, справа.
Делать было нечего. Чачхал обернулся. Рядом с ним возлежала Каннабисони-Га, ужасная, как те семь лет молодости, которые прошли не там, где ему хотелось.
Чачхал понял, что «тут пытаются нас шантажировать».
– Че? Че? – прохрипел он возмущенно.
– Разве нельзя было дотерпеть до свадьбы? – начала свой беспардонный шантаж Каннабисони-Га, дщерь Аричалы Мигундуси.
Не знала, дура, что это – Чачхал: тут где сядешь, там и слезешь!  

* * *

Одним словом, с утра пошло-поехало.
Сначала было спокойно, если не считать инцидента с иском Каннабисони-Ги и ее матушки Аричалы Мигундуси, но этот инцидент легко замяли. А потом выяснилось, что в эту ночь четыре жены вождя, как говорится, «пописали» друг дружке личика подаренными вчера бритвами: теперь Нао-Нага Бунди-Кура мог, отдав их, постылых, СВ и СП и рядовым воинам, пополнить свой гарем другими девицами, отчего в отменнейшем настроении пребывали некоторые воины, и в особенности СВ и СП, а сам вождь, умевший скрывать свои чувства, был внешне невозмутим. Но давайте по порядку.
Держа ореховый прут, Чачхал уселся на почетное место. Но не успел он выкурить утреннюю Трубку Размышлений, как около шалашей начался шум. По характеру шума Чачхал сразу понял, в чем дело: так шумят только женщины, когда дело касается их чести.
Пошло-поехало. Несчастная, опозоренная Каннабисони-Га и ее мать Аричала Мигундуся, еще более несчастная и опозоренная несчастьем и позором старшей дочери, впервые в жизни спорили. А спорили они, вырывая друг у друга кожаный ремень, смазанный скользким медвежьим жиром.
– Уйти из жизни надо мне, осрамившей свою мать! – противно визжала Каннабисони-Га.
– Нет, повеситься надо мне, моя милая доченька! Я тебя воспитала в излишней доверчивости! – шипела Аричала Мигундуся. При этом поблизости не видно ни одного раскидистого папоротника, на суку которого можно повеситься, так что было ясно, что снова «тут пытаются нас шантажировать».
– Тяжело в деревне без нагана! – воскликнул Чачхал, ибо ненавидел всякую наигранность. Возмущенный, он вскочил, помахивая ореховым прутом…
Но пропустим ненужные подробности разборки. Гораздо важнее, что именно это обстоятельство сыграло в тот момент роль, которую много позже (или раньше?) сыграло яблоко, своим падением на голову ученому поторопившее открытие закона земного равновесия (притяжения, тяготения).
Изъятый у фурий кожаный ремень оказался достаточно тугим и прочным, а фундуковый прут у Чачхала был в руках – и вскоре отличный лук был готов. Потребовав, чтобы ему принесли наиболее тонко сработанные кремневые наконечники, он без особого труда изготовил еще несколько стрел…
Да, Чачхал невольно способствовал милитаризации племени. Да, Чачхал, изготовил Летящие Ножи, научил неандертальцев пользоваться оружием, бьющим на расстоянии. Но при этом комплекса Оппенгеймера он и не думал испытывать и не считал, что ему придется всю оставшуюся жизнь освобождаться от своего греха подвижничеством на ниве общественной деятельности. Ибо был убежден, что по крайней мере еще пару тысяч лет это новшество вряд ли привьется в военном быту Племени Щедрых: отстреляют те несколько стрел, которые Чачхал изготовил, а потом лук перейдет к жрецу, а Певец, который и знает-то оружие на ощупь, воспоет его в очередном гимне. И на этом все закончится.
Невольно торопя ход истории, он не задумывался над тем, что новые виды вооружения усваиваются человеком легче и охотнее, чем иная новая технология.
И вот что из этого вышло.
Когда для испытания оружия Чачхал распорядился поставить мишень, Вождь Племени Щедрых предложил ему выбрать по желанию – Аричалу Мигундусю или дочь ее Каннабисони-Гу. К открытому негодованию и скрытой радости матери и дочери, Чачхал предпочел простую тыкву.
Он выстрелил и пробил тыкву насквозь. Племя ликовало.
Теперь предстояло вождю испытать оружие.
Однорукий Нао-Нага Бунди-Кура за отсутствием лучшего воина Нгуньчи Нгам-Гамлу, еще вчера за прекрасное представление удостоенного Чести Второго Пальца (см. стр. N), предложил стрелять СВ и СП. Тот согласился, не смущаясь тем, что он не только Старейший Воин, но и Слепой Певец. Стрела действительно угодила в грудь Аричалы Мигундуси: подтверждалась гипотеза о наличии третьего глаза у неандертальцев. И хотя рана Аричалы Мигундуси была незначительной, вождь вручил дротик одному из юных воинов, чтобы прекратить ее страдания. Ее страдания, не успев начаться, были прекращены.
Доволен был Вождь, избавившийся от фурии; радовалось племя: проблема обеда была решена; и, надо полагать, удовлетворена сама Аричала Мигундуся, которая так жаждала именно смерти. Искренне огорчена была только разве Каннабисони-Га.
Стоит ли говорить, что творилось в душе Нины при виде всех этих ужасов? Бедная девушка едва не лишилась чувств.

* * *

Большинство людей, Сашель, не способно отрезать голову курице, но в ресторане съедят хоть человечину. Запрет на человечину в принципе легко преодолим. Если мы все еще не съедены, то благодаря отвращению к нашему мясу, а не чьей-то жалости и страданию. Милосердия в людях достаточно, но в ежедневных своих поступках мы рискуем оказаться соучастниками большого греха, вкусив на какой-то стадии именно его плодов. Все начинается в простой столовке, где мы съедаем то, что заклано казенной рукой, не будучи уверены, что государство не подсунуло человечины вместо свинины. Наше неведение тут не снимает с нас вины. Потому что каждый из нас, привычный к обману населения государством, держит в своей голове два обстоятельства: а) сам грех изначально совершен не нами; б) последствия греха вкушаются всем миром.
Нао-Нага Бунди-Кура, когда он, по закону племени и заповеди предков, вознеся хвалу своему идолу, сам закалывает человека, сам разделывает мясо и варит в котле, праведнее того лощеного политика, который, действуя опосредственно, создает в дальнем краю условия для людоедства, гордясь при этом тем, что сам – гуманист, семьянин, член благотворительных фондов, а дочурку имеет – порядочную студентку, не наркоманку.


ЧАСТЬ V

Ахшя

Пока Руслан говорил с Музеем из кабинета председателя сельсовета Натбея Зантарии, сам Натбей, чтобы не мешать чужому разговору, вышел на крыльцо и беседовал с Миродом.
Затем Мирод и Руслан отправились к Нур-Камидату.
– Кремнячка, стало быть, из рода Гуажвба! – ликовал Руслан.
Когда они подошли к воротам Камидата, тут не только горячий Руслан, но и почтенный Мирод был изумлен тем, за каким странным занятием они застали ахшю.
Кремнячка кувыркалась на высоком крылечке амбара. Она не видела подошедших к воротам. Она кувыркалась несколько раз и, зацепившись за край крылечка пальцами ног, повисла вниз головой. В такой позиции она раскачалась и дотянулась до каменной ступы, лежавшей под крылечком. Лизнула ее. Лизнула и раскачалась. Раскачалась и лизнула. Потом проворно вскочила на ноги, выпрямилась и вскинула руки. Снова кувыркнулась и повторила прием. Она была необычайно резва, эта кремнячка.
– Господи, благослови, – Мирод погладил седые усы.
Руслан отметил, что и при перекидываниях и кувырканьях ахшя не предстала в неприличном виде. Но все равно поведение новоявленной сестры он слегка осуждал. Пристало ли девице из рода Гуажвба заниматься гимнастикой средь бела дня, да еще на людях?
– Есть там кто? – позвал он, чтобы прервать это представление.
Услыхав его голос, кремнячка выпрямилась и приняла исходное положение. Пещера, как и город, портит девушек, ревниво решил Руслан. Потому что она, завидев их, не только не смутилась, но и приветливо помахала им ручкой. Потом постучала в прикрытую дверцу амбара. Дверца отворилась, и оттуда показалась голова Нур-Камидата. Кремнячка спрыгнула вниз – очевидно, по приказу хозяина. Он подал ей мешок. Она легко приняла мешок и понесла в пацху.
– Добро пожаловать! – крикнул хозяин, спустился по приставной лесенке и направился к воротам, близоруко щурясь и отряхиваясь на ходу.

* * *

Узнав Мирода, он всполошился, потому что уже воспринимал его как старшего из рода жены, в присутствии которого зять должен вести себя с особенной почтительностью.
– Дорогой старейшина! Все так получилось! Не будь ко мне строг! – заговорил он, следуя правилам этикета. – Я тоже не из плохого рода, только один остался, как худшая корова в коровнике.
(Камидат тут произнес абхазскую поговорку «как худшая коза в козлятнике», но автору не хочется без надобности наворачивать на французский хлеб абхазскую аджику. Ты, Сашель, узнай французский аналог этого выражения: поверхностная экзотика нам не нужна.
Да не уподобится твой Даур иному поэту, который садится на крышу сакли, чтобы следить за парением орлов, а жена поручает ему заодно присматривать за цыплятами в птичнике, чтобы их не заклевал обыкновенный ястреб!)
– Не следует тебе уничижаться, Камидат.  Лучше пригласи нас на чарочку и познакомь с кремнячкой, которая, как сообщают мне, из нашего рода Гуажвба.
Руслану пришлось по душе почтительное обращение НурКамидата к его родичу, и он воскликнул:
– Хороший зять стоит брата, Камидат!
Тоже абхазская пословица. Или французы ценят зятей не меньше! Невестушек-то своих они, по крайней мере, ценят?
– Зовите меня Нур, – скромно сказал-таки новоявленный зять.
Восторженные Пиркья и Бжяцал вились вокруг старейшины, провожая его к пацхе.
– Поднимемся в дом, старейшина.
– Веди нас туда, где очаг, – сказал Мирод и пропустил вперед хозяина. – Поди-ка сюда, сестренка, – позвал он кремнячку, скромно притулившуюся в углу пацхи.
Та подошла. Одета была она в шкуры, при этом на груди ее красовалась обыкновенная, хоть и заслуженная, медаль Камидата. Наверное, очень пришлась Камидату по душе кремнячка, коли он уступил ей свою медаль – предмет гордости.  

* * *

– Итак, вечером идем все вместе, – напомнил Руслан.
– Дык… Все же я возьму с собой племянника. Чистый головорез. Ни в чем не уступит ее братьям-абазинам.
– Его можно понять, – сказал Мирод, когда шли от Камидата. – Боится потерять жену. Много раз уже не везло ему.
– Но как дальше будет жить Камидат? – заговорил Руслан. – Ведь завтра буквально весь мир узнает о том, что произошло в абхазском селе Хуап. Сюда хлынут толпы желающих увидеть живую неандерталку.
Мирод нахмурился и промолчал.
– Чтобы туристы затоптали заповедный Хуап! – зажегся Руслан. – Скорее я взорву мост через Ягырту!
 Мирод, хоть и знал, что никаких мостов Руслан взрывать не станет, все же, недовольный легкомыслием родственника, покачал головой.
– Мирод, мост на Поляну ты достраиваешь?
– Осталось работы на полдня. – Потом после паузы добавил: – Это Чистая Поляна. Она должна быть открыта для людей. Скотина на нее не ступает.
– Дядя, ты говоришь, скотина не ступает? – навострил уши Руслан.
– Да, скотина туда ни ногой, хотя на Поляне обильная трава.
– И на Гору Грома не ступает ни скотина, ни зверь.
«И вправду, о знаменитой Горе Грома так и говорят», – подумал Мирод, отмечая про себя, что родственник, хоть и ветреник, но неглуп.
– Только и знаем, что наша гора называется Святой, а не задумываемся – почему! – взволнованно заговорил Мирод. – Нам даже неведомо то, что бережет нас до сих пор, – он вздохнул. – Вот и про кремняков старшие говорили, что они существуют в горах. Но этим рассказам не верили.
Его уже тянуло на Поляну.
– Суетиться нет смысла. Все выяснится вечером, – добавил Мирод.

Приготовления в дорогу

Не прошло и часа после звонка Игоря, как появились его друзья.
Они приехали на спецмашине. Это был «газик» с прицепом. Прицеп с зарешеченными окнами предназначался для транспортировки обезьян из Академии в Тамышский филиал и из Тамышского филиала в Академию. Приятели не забыли прихватить с собой видеокамеру фирмы «Сони», отдельно диктофон фирмы «Тошиба», запаслись боевым аэрозолем фирмы «Шарп», которую Анна Махазовна приобрела для нужд Академии в бытность свою в Иокогаме. Стоило брызнуть из баллончика обезьяне в лицо, как та засыпала на пятнадцать минут. При этом аэрозоль был совершенно безвреден.
За руль сел ее муж и коллега Серпантин Христофорович Пулиди, йог и телепат. Приятели знали дорогу до села Хуап. А дальше вся надежда была на Серпантина-телепата. Он обладал даром читать чужие мысли и отдавать приказы на расстоянии до пяти верст.
Чтобы автоинспекторы не вздумали чинить препятствий, Серпантин прикрепил к стеклу надпись:  МУЗЕЙ. ПРОЕЗД БЕЗ ОГРАНИЧЕНИЙ.
 
* * *

Ермолай Кесугович попил кофе на набережной и вернулся в Музей. В кофейне он никому не рассказал о новости. Развелось маловеров! Собрание уже закончилось. Ермолай ворвался в кабинет директора:
– Сенсация! Георгий Джгунатович, сенсация!
Но насколько он был возбужден, настолько же спокоен был директор.
Он поднял глаза и мирно взглянул на Ермолая, к сенсациям которого давно привык.
– Найден неандерталец? – спросил он.
А рука его медленно клала трубку на рычаг.
– Георгий Джгунатович, дорогой! Неандерталец действительно найден! – засуетился Ермолай.
– Очень приятно, – ответил директор. – И конечно же, он – немой!
– Георгий Джгунатович! Это же величайшее открытие века! Неандерталец! Живой!
Одним словом, транспорт у директора Ермолай выпросил. Теперь ему надо было найти бензин. Бензин можно было достать в гараже УБОНа, где Ермолая знали. И они с Демуром поспешили туда.
– Ермолай Кесугович, мы тебе нальем бензина, только ты скажи: правду пишет Турчанинов или нет? – спросил его начальник.
– Эпиграфическая наука такова… – начал степенно ученый, но при этом очень было заметно, что он торопился.
В обычное время, имея благодарных слушателей, которых он называл «свежие уши», Ермолай Кесугович неторопливо рассказал бы обо всем, тем более что тема ленинградского эпиграфиста Турчанинова – болезненная; она – постоянный источник его споров с Игорьком. Но сейчас ему было не до того: в путь, только в путь!
Бензин залили. Теперь надо было найти фотоаппарат и диктофон. Фотоаппарат был у Марины Барцыц. Но у нее не оказалось пленки. Пленка была у Анзора Кварчелиа. Ринулись на телевидение. Анзора поймали, но пленку надо было еще зарядить.
– Так ты и заряди! – взмолился Ермолай.
Но Ермолай принадлежал к той породе людей, которых, как увидишь, тут же хочется задать им научный вопрос.
– Расскажи о Выборах, пока я занят, – попросил Анзор, принявшись перезаряжать пленку. – Добьемся ли Консенсуса? Все равно надо было ждать, пока он закончит.
– Квота, – заговорил Ермолай, но вскоре заметил, что Анзор, разволновавшись от его рассказа, перестал работать и слушал, не шевелясь.
И там им повезло. Время приближалось к полудню. Надо было найти еще диктофон. Диктофон имелся у Руслана Гуажвбы. Но когда примчались в Музей, Ермолай вспомнил, что Руслан находится в Хуапе и что именно он звонил и сообщил о неандертальце. К счастью, диктофон нашелся у него в столе.
С кассетами тоже повезло. Батарейки были у Игоря. Но дверь кабинета Игоря была заперта. От коллег Ермолай узнал, что к Игорьку примчались друзья из Обезьяньей Академии и куда-то спешно увезли. Ермолай сразу понял все. Он понял, что Игорекневерующий решил опередить его и раньше прибыть на место.
– Вперед! – крикнул он, вскочив в кабину. – Батарейки найдем в Афоне! Ни славы, ни сенсации не искал Ермолай Кесугович, но ему было обидно, что Игорь решил так коварно его обойти.
– Вперед, Демур!
Но Демура Кокоскира, водителя музейной машины, не надо было упрашивать. Он только и ждал, когда, наконец, можно тронуться. Выехали на трассу и помчались в сторону Афона. РАФ, заправленный хорошим бензином, не ехал, а летел. А чтобы автоинспекторы не чинили препятствий, на лобовое стекло Демур выставил дощечку с надписью: МУЗЕЙ. ОСТАНОВКЕ НЕ ПОДЛЕЖИТ.

* * *

В Афоне с батарейками повезло. Машина обладателя батареек стояла перед рестораном. Забежали туда. Искомый сидел с двумя стариками, облаченными в национальные костюмы, и пил кофе. Выяснилось, что и батарейки как раз лежали у него в машине, никуда за ними не надо было ехать. Ермолай заторопился. Но тут подошел официант с шампанским и фруктами.
– Долго не задержим, – пообещали гостеприимные афонцы. – Мы же видим, что вы торопитесь.
– Это брют или сухое, внучок? – уточнил у официанта старец, привычно откупоривая шампанское, и обратился к Ермолаю: – Скажи, Ермолай, сынок, про камень, прочтенный этим русским ученым.
– Псевдобибл… – начал Ермолай.
Мысли его были далеко, но он знал, что неудобно уйти, не рассказав еще о Выборах, ибо – это знал тогда каждый пацан – только при необходимой Квоте возможен Консенсус.

* * *

Они уже в пути! Игорь Павлович ликовал. Он даже махнул приветливо рукой постовому, который стоял на эшерском посту ГАИ, стоял, так сказать, на страже интересов мирных водителей, таких, как они.
Постовой ответил на их приветствие. И тут же передал по рации, чтобы на Ачандарском повороте задержали машину с трафаретом «МУЗЕЙ».

Тихое семейное счастье

– Минадора, байщ, байщ! – позвал Камидат кремнячку, когда они остались одни.
Она подошла. Нур-Камидат стоял перед блестящей штуковиной, которая, точно чистая лужица, отражала лица и предметы. Он навел на лицо белой пены и, держа в руках острейшее орудие, еще более острое, чем то, которым она вырезала на дощечке абазино-абхазский орнамент, собирался именно с его помощью убрать лишнюю растительность с лица. Кремнячка вздрогнула, поняв его намерение. Нельзя было позволять ему подвергать лицо риску быть изуродованным этим опасным орудием. Знаками попросив его подождать, она вынесла свой кисет с аракацем. И вот, волнуя Камидата близостью, она вытерла от мыльной пены его лицо и стала наносить на него свою мазь, плавными движениями втирая ему в кожу благовоние. И лицо выбривалось!
Это было необыкновенное снадобье. От малейшего прикосновения пальцев абазинки щетина отходила от лица легко и безболезненно. И это еще не все. Сама щека при этом покрывалась румянцем, как у юноши.
В несколько минут Камидат уже выглядел молодцом. Побритый таким кремняцким способом, он принарядился и сошел вниз. Вывел оседланного скакуна из конюшни.
– Минадора! – крикнул он, чувствуя себя неотразимым.
Кремнячка появилась в дверях с ножом и дощечкой в руках.
– Скоро вернусь, дорогая, – сообщил он и вскочил на скакуна. – До Дурипша и обратно. Не скучай. – И, тронув коня, он загарцевал по двору, затем вдруг перемахнул через забор, направляясь в сторону Дурипша, колхоза-миллионера, где была замужем его сестра. Это у сестры был сын – головорез головорезом.

* * *

Примчавшись в Дурипш, он не застал племянника дома.
– Скоро будет. Спешивайся, чего ждешь? – Удивилась сестра.
Дети повисли у него на стремени, не пугаясь даже его внушительного скакуна.
– Дядя Нур, а где твоя медаль, дядя Нур? – пытали они его.
– Не дядя Нур, а дядя Камидат! А где медаль, кому на хранение отдана – пока не скажу, – загадочно произнес Камидат.
– Что у тебя еще? _ полюбопытствовала сестра.
– Пока не скажу, – темнил Камидат. – Как появится твой головорез – сразу пусть мчится ко мне, он мне очень нужен, – распорядился он и, не мешкая, пустил коня в карьер.
Сестра не могла не обратить внимания на его спешку, потому что в обычные свои приезды он любил оставаться у них подолгу. А тут его тянуло куда-то. «Видать, опять женился», – догадалась сестра, которая давно устала от коротких женитьб Нур-Камидата.
Да, Нур-Камидат решил скрыть факт женитьбы даже от близких, пока не убедится, что дело прочно. Он торопился к своей кремнячке. Еще по дороге повстречал старика, имевшего славу человека с дурной ногой. О старике поговаривали, что по ночам он разъезжает верхом на волке.
Сейчас, средь бела дня, он был не на волке, а шел пешком, но Нур-Камидату все равно стало не по себе. Он глубоко запустил руку в левый карман брюк, отвернулся и проехал мимо, не здороваясь. Старик уже привык к такому обращению со стороны соседей и только укоризненно покачал головой.
К дому Камидат приближался с нехорошим предчувствием. Въехав в ворота, он остановил коня во дворе и с бьющимся сердцем вбежал в пацху. Его зазноба была дома. Однако…
Он вошел в пацху как раз в тот момент, когда в очаге догорал его партбилет. Видимо, Минадора увлеклась своей резьбой и у нее погас огонь. Не найдя в пацхе другой бумаги, она разорвала в клочья врученный ей на хранение документ и начала с помощью этих клочьев разжигать огонь. Нур-Камидат стал свидетелем того, как догорали последние обрывки картона. Кремнячка увидела впервые бумагу только вчера, и человек, который ее показал, использовал бумагу как средство для разжигания огня и еще заворачивал в нее зловонный табак. Откуда дочери природы было знать, что бумага имеет и другое предназначение. В частности, что из нее изготовляется документ, которому мои соотечественники как раз в этом году всем миром порешили сохранить верность в противовес грузинам. Она-то подумала, что все бумажное создано для разжигания огня, подобно своим соплеменникам, которые не были загружены моральными запретами и занимались каннибализмом потому, что человеческое мясо вкусно и питательно. Кремнячка подняла голову, торопясь показать жениху, как все хорошо у нее получилось. Улыбка медленно сошла с ее лица, когда она увидела его реакцию.
– Ты, неформалка, звиадистка! Связался с тобой – так мне и надо!
Сейчас во гневе, он видел перед собой не только неформалкукремнячку – ему казалось, что рядом с ней стоят все его прежние жены. Потому он даже говорить стал во множественном числе:
– Чтобы я никого не видел тут, не нужны вы мне все!
Кремнячка встрепенулась и заметалась по хижине, как напуганный зверек. На лице ее отразились муки немоты, которой он так и не заметил. Ачарпын был приторочен к ее поясу, в руках она держала дощечку и нож. Она опустила голову и, не оглядываясь, вышла. Она медленно пошла по двору, не замечая ластившихся к ней собак. Дойдя до середины лужайки, нагнулась и положила дощечку на траву. Выходя за ворота, вонзила нож в дерево сваи. И медаль, отцепив от груди, накинула на рукоять ножа.
Собаки догадались, в чем дело, и уже сделали выбор. Они проскочили вперед прежде, чем она прикрыла калитку.
По скошенному лугу она направилась в сторону Горы, где была Пещера кремняков. Бжяцал и Пиркья молча семенили за кремнячкой.
– Иди, иди и забудь сюда дорогу! – кричал Камидат ей вслед.
Еще долго после ее ухода он гневно ходил по пацхе из угла в угол.
Потом вышел во двор. Как ни крутил волосы у виска, не мог успокоиться и осознать случившееся. Раз даже, носясь по двору, споткнулся о дощечку, лежавшую на траве, но, не поняв, что это такое, в сердцах отпихнул ее ногой.
И как раз в тот момент, поднимая пыль, подъехала и затормозила у ворот легковушка. Это примчался его племянник-головорез.
– Что случилось, дяхоз? – крикнул он.
– Пусть катится на все четыре стороны! – взревел НурКамидат, и племянник понял, что опоздал.
Нур-Камидат пошел навстречу племяннику. Он торопился поскорее рассказать о постигшей его несправедливости. Подойдя к воротам, он вдруг заметил нож, вонзенный в дерево сваи, и медаль на его рукояти. И словно неожиданно пробудился ото сна. Схватившись за рукоять ножа, накрепко всаженного в дерево, джигит прильнул к нему лбом. И, не выдержав, затрясся от рыданья.
– Опять то же самое, дяхоз?
А кремнячка? Притихшая, шла она некоторое время по направлению к Горе. Но вскоре успокоилась, заметила следовавших за ней собак и даже нащупала забытый за поясом ачарпын.


ЧАСТЬ VI

Золотое Колесо

До часа, когда все должны были встретиться и идти к Пещере, оставалось еще много времени. Руслан торопился пообщаться с народом, испить полную чашу народной патриархальной жизни, хотя не только ее. Мирод же ретировался, потому что ему давно хотелось пойти к Поляне.
Когда он зашел домой за инструментами, сын понял, куда направляется отец, и вызвался пойти с ним.
– Ладно. Неси инструменты, – сказал Мирод равнодушным тоном. Но ему было приятно, что единственный сын проявляет интерес к его делу.
 Пошли лугом вдоль пенистой Ягырты, огибавшей Святую Гору.
Святая Гора была, собственно, не гора, а, скорее, высокий холм, густо заросший грабом. Там и находилась Пещера кремняков.
У подножья Святой Горы речка раздваивалась. Один рукав ее приводил в движение две недалеко отстоящие друг от друга мельницы на зеленом лугу, усеянном великолепными мшистыми камнями. Хуап – истинный сад камней. А сразу за речкой лежала эта ровная Поляна. Мирод очистил от зарослей проход, который вел к ней, и заканчивал строительство мостика. Уже неделю занимался этим Мирод, отрывая себя и от домашних, и от общинных дел.
Он проработал с сыном до заката. Аккуратный деревянный мостик с перилами был готов. Теперь надо было идти домой, чтобы переодеться и подняться с друзьями, как было условлено, к Пещере кремняка.
Однако Мирод отправил сына домой, чтобы побыть немного одному и спокойно полюбоваться плодами своего труда. Некоторое время он сидел в тишине, погруженный в созерцание. Он не заметил, как неслышно поравнялась с ним кремнячка, сопровождаемая собаками.

* * *

– Ахшя! – обрадовался он, привлек и поцеловал кремнячку в голову.
Кремнячка взяла Мирода за плечо и обернула его в сторону Святой Горы. Она велела смотреть и внимать. Мирод замер и прислушался. Было тихо, только шумела речка да верещал дрозд в плюще около мельницы. Даже собаки остановились и смотрели туда же. Наконец что-то подобное дальнему раскату грома донеслось сквозь говор потока. Не отрывая взгляда от вершины холма, Мирод продолжал напряженно вслушиваться…
– Господи, благослови, – прошептал он.
Золотой круг облака с глухим гулом отделился от вершины и поплыл по небу. Внутри круга было ярко-белое свечение. Видение это, которое человеческим языком невозможно описать, длилось минуту. Потом исчезло, а Старейшина еще долго стоял и изумленно смотрел туда, где оно испарилось в густеющей желтизне вечернего неба.
Это было Золотое Колесо.
Только когда до слуха донеслась пастушеская мелодия, старейшина пришел в себя… Кремнячка удалялась вдоль берега речки вверх, по направлению к Пещере. Удалялась она, на ходу играя на свирели. Рядом бежали две овчарки.
И Мирод решил, что расскажет людям об увиденном нынче Сиянии, что призовет сюда народ и принесет вместе со всеми жертву Святой Горе, над которой кремнячка открыла ему свечение Золотой Стопы Отца.

* * *

Да не впаду я в блуд суесловия, говоря: храмы нужны людям, а не Отцу. Люди могут собраться и под добрым деревом – и Отец взглянет на них, потому что вспомнивший Отца загорается, как свеча. А не помнящий Отца не источает никакого света, потому его не видят в горнем мире и не охраняют. Зато его немедленно заметят там, где нет простоты, а есть только лукавство.
Отец примет всех, если прихода меньше, чем всего народа, – лишь бы не было больше. Пусть будет человек о четырех, о трех, о двух пальцах на руке, а то и вовсе без руки – лишь бы не шестипалый. Один-единственный человек, говорят, может быть меткой лукавого на теле всего прихода. Единственный лишний мизинчик, единственный лишний волосок на голове – вот что страшно.

* * *

Кремнячка и собаки уже поднялись до Высохшего дуба, когда повстречали медведя. Собаки учуяли зверя раньше, чем он появился, но думали, что его пронесет мимо, а когда он неспешно направился к ним, смутились, что не сразу ринулись на него, хотя ринуться можно было и сейчас. Но они то ли испугались, то ли с недавней еще голодухи не успели окрепнуть для боя. Прижавшись к новой подруге, Пиркья жалобно заскулила, а Бжяцал, как и Пиркья, дрожал от страха. Потому что медведь попался большой и самоуверенный. Когда он приблизился вплотную, собаки закрыли глаза, решив потом, если все обойдется, оправдаться, что вдруг прикорнули и потому ничего не видели. А кремнячка провела щекой по морде медведя, сообщая ему, что цела и невредима вырвалась из людского плена. Медведь ответно потерся мордой о ее щеку. Потом повернулся и пошел прочь своей дорогой.
– Ты уже возвратилась: теперь я спокоен. Пойду в честь этого события полакомлюсь кизилом, – сказал он ей, наверное, на ухо.

Поза Утреннего Ликования

А ты, Сашель, милая, обязательно – в комментариях или еще где-нибудь – растолкуй, что многие куски этой повести еще носят отпечаток советской ментальности. Не хотелось бы в соответствии с реалиями сегодняшнего дня переписывать те куски, что тогда, в 1990 году, были написаны. Я бы, напротив, выделил эти страницы, если бы не знал, что не любят читатели, когда единый текст печатается разными шрифтами, считая это лишним изыском.
Не станем отходить от основной нити повествования. Нет смысла здесь рассказывать обо всех злоключениях, которые выпали на долю нашим путешественникам из Обезьяньей Академии по пути в Хуап. Больше всех пришлось потрудиться Серпантину Христофоровичу. Йог вылил на гудаутское отделение милиции ушаты телепатических приказов. Если бы он мог принять какую-нибудь позу – легче было бы работать, но в отделении ему приходилось сидеть в обычной позе аутотренинга, чтобы начальник милиции, смотревший на него колючим взглядом, ничего не заподозрил. Мощных пучков энергии, выпускаемых йогом, хватило бы на то, чтобы любого, на кого они направлены, сделать кротким и покладистым, но волю начальника милиции они смогли смирить лишь до такой степени, что ближе к вечеру он позволил Игорьку позвонить в райком.
Товарищи из райкома прибыли, и все уладилось. Но и это не означало, что ученые могли пуститься в дальнейший путь. Товарищи из милиции вызвали с трассы того самого гаишника, по вине которого товарищи ученые были задержаны и получился конфуз. А задержал их гаишник, потому что одно название «Музей» напоминало ему вчерашний день, когда его взгляду пришлось уступить! Вызвали, чтобы заставить его накрыть стол в дорресторане-пацхе. А то ученые не покладая рук изучают нашу историю, а тут, вместо того чтобы им всячески содействовать, задерживают их на дорогах! Одним словом, провидению было угодно, чтобы Игорь Павлович и его друзья оказались в Хуапе не раньше, чем к вечеру. Ермолаю был дан реальный шанс их опередить, если бы он еще раньше не попал в объятия традиционного гостеприимства афонцев.
Но вот, наконец, Игорь Павлович со товарищи прибывают в Хуап! На въезде в село коллеги остановились у родника, напились вкусной воды и принялись за работу. Здесь им надо было собрать первоначальную информацию.
Вот из-за поворота, торопя скакуна, появляется всадник. Поселяне имеют обыкновение здороваться с незнакомыми людьми, но этот всадник даже не заметил людей у родника. Он ехал – гладко выбритый и румянощекий, просветленный и отрешенный. Серпантин, успевший принять неброскую Позу Горного Эха, разгадал его мысли: мужчина спешил попросить помощи то ли у дяди, то ли у племянника, но непременно головореза, чтобы сегодня вечером у него не отняли некую Мин-то-ру.
Но вдруг йогу что-то стало мешать тут, рядом. Серпантин Христофорович напрягся, потом оглянулся на жену. Подозрительно теплые флюиды излучала она по направлению к проехавшему всаднику. В них было нечто большее, чем просто ностальгическое настроение по отношению к простым поселянам и вообще к сельской местности, где она родилась и выросла. Телепата насторожило то, что Анна Махазовна говорила в душе о каком-то «пепле любви»; ведь любовь к деревне в ее сердце не пепел, а живой огонь. Пулиди был ревнив.
– Ты знаешь этого мужичка? – покосился он на жену.
– Я училась с ним в одной школе, – неохотно ответила она.
– Серпантин, пожалуйста, не отвлекайтесь! – почти приказал Игорь Павлович, старший в группе.
Серпантин сменил позу на более сложную Позу Восьми Влажных Зеркал и продолжил изучение окрестностей, хотя ни любопытство его, ни подозрения по отношению к проехавшему всаднику не были удовлетворены.
Спутники еще некоторое время прислушивались к людским мыслям. Они узнали немало всякой всячины, но в деревне, по всему видать, весть о неандертальце еще не успела распространиться. Наконец, Игорек, относившийся к телепатии как к недостаточно изученному, но, несомненно, реальному феномену, но считавший занятие йогой за пределами самой Италии модничаньем и шарлатанством, не выдержал:
– Зря теряем время! Придется подняться к Мушни!
Серпантин расстегнулся, и приятели поехали. Место, где располагался Мушни, вызвался показать замечательный малыш, который, проходя мимо, мысленно вопил, что готов ходить в школу, что вовсе не отказывается ходить в школу, но – только не арифметику, только не учить эту арифметику! – причем вопил пострел так страстно, что его можно было услышать и без телепатии.
Но приятели все же припозднились. А почему они припозднились – вряд ли будет интересно читателям; главное, что ребята подоспеют-таки вовремя. А если и интересно, где они пробыли несколько часов, – потерпи, мусье читатель; ведь ты не спрашиваешь, почему же никак не доедет до места Ермолай Кесугович после столь трудных приготовлений к отъезду…

* * *

Черт возьми! И в палатках лагеря, и у Стены Игорю и его друзьям пришлось поцеловать дверь, как сказали бы во Франции. Мальчишка посоветовал им подняться к Мироду. Анна Махазовна почему-то настояла на том, что останется в лагере и отдохнет. Друзья пожали плечами и отправились в путь без нее.
Зато они попали как раз на обед, который был кстати, потому что ученые проголодались. Главное, Руслан Гуажвба был тут.
Серпантин не выпил ни стакана, как хозяева ни настаивали. Он изучил обстановку и уже не прочь был направиться с друзьями к Пещере кремняка, чтобы встретить и зафиксировать неандертальца раньше этих милых людей, которые, если верить телепатии, тоже собирались это сделать. Но захмелевший Игорек уже не слушался его сигналов. А чем больше волновался Серпантин, тем труднее становилось ему не только слушать мысли, но и отдавать приказы.
«Теперь – встать! Теперь – встать!» – мысленно уговаривал Серпантин коллегу, но Игорек, попробовав действительно славного вина хозяина, не слушался – и все тут! И Серпантину пришлось воспользоваться обычной речью. Он сообщил хозяевам, что в лагере археологов их поджидает дама.

Кизил – медвежье лакомство

Оставив машину около Поляны, Нур-Камидат и племянник стали взбираться вверх по тропе. Без передышки взошли до Высохшего дуба, но тут племянник стал задыхаться.
– Дыхание ни к черту, – вздохнул он, тяжело дыша. – Тубик.
– Отдышись и догоняй, – бросил, не останавливаясь, НурКамидат.
Племянник-головорез остановился, чтобы отдышаться, как раз на медвежьей тропе, где сегодня кремнячка встретилась с медведем и по которой добрый зверь отправился полакомиться любимой ягодой в честь возвращения кремнячки. И вот он наелся кизила и возвращался обратно. И тут-то лоб в лоб столкнулся с племянником-головорезом.
– Ступай, малый, я тебе не мешаю, – как бы сказал медведь, останавливаясь и пропуская человека.
Но племянник не понял лесного прокурора и потянулся к парабеллуму, надежному, как семь братьев. Медведь почувствовал: это самый что ни на есть головорез. Он попятился назад, но его движение было истолковано как обманное. Племянник выпустил в сторону медведя двух из семерых своих братьев и, по привычке лагерного беглеца, немедленно кинулся к обрыву.
– Козел! – кричал он на бегу. Не то чтобы он спутал лесного прокурора с предводителем мелкого рогатого скота; просто слово «козел» он применял по отношению ко всему живому, когда был недоволен. К счастью, эти двое из семерых братьев не попали в медведя. Зато сам племянник как ринулся в пропасть, так и сорвался вниз.
Это было то место, откуда Мушни сбрасывал археологическую землю в обрыв, что и спасло племянника. По мягкой земляной насыпи он без ушиба и без боли докатился до Ягырты и бултыхнулся в водоем. Нур-Камидат, который видел только падение племянника, но не сопутствовавшие ему счастливые обстоятельства, без колебания последовал за ним.
Преодолев тот же путь до водоема, он шлепнулся рядом с племянником. Тот даже вздрогнул от неожиданности и вскинул парабеллум, который так и не выпустил из рук при падении.
– Здорово, дяхоз! – обрадовался он, узнав Нур-Камидата, похлопал его по плечу, потом почесался, встряхнулся и вышел из воды.
Медведь же, не понимая, почему и за что его вдруг оглушили выстрелами, заковылял прочь от греха подальше и, чтобы быть в безопасности от искателей приключений, взгромоздился на Стену и забрался в лаз Пещеры.


ЧАСТЬ VII

Неандертальцы у водопада

Добравшись до подножья Святой Горы, Игорь и приятели оставили там машину. Тут они, конечно, заметили еще одну легковушку, но не придали этому значения. Они решили, что это гудаутские парни выехали на лоно природы. Зайдя в лагерь и взяв с собой Анну Махазовну, приятели спешно двинулись в путь. Сначала хотели пойти вверх по речке, но Серпантин сосредоточенно прислушался и правильно выбрал тропу к пещере Мачаго. Надо было поторапливаться.
Приятели стали подниматься по темной и влажной тропе. Добрались до Высохшего дуба. Серпантин сказал, что теперь надо направо. Кроме того, было замечено, что тут недавно прошли двое. И приятели вспомнили о машине внизу. Не Ермолай, чьих следов пока не было видно, а какие-то другие люди явно их опережали. Приятели заторопились. Видеокамера и сеть были легки, как и все, что производит Япония. Но все же их понесли мужчины. Анна Махазовна взяла аэрозоль. Вдруг Серпантин насторожился.
– Тише, – сказал он и указал на обрыв.
Внизу, на расстоянии ста метров, у водопада они увидели… неандертальцев. Там было мглисто, но неандертальцы были видны хорошо. Их было двое. Один стоял под брызгами, другой сушил одеяния на берегу. Простые одеяния – несомненно, из шкур. Оба – наги. Один из дикарей – по всем приметам вождь или воин – даже татуирован с ног до головы. Преследователи замерли. Теперь главное: не мешать Серпантину. Правда, они включили видеокамеру, но техника была фирменная и работала бесшумно.
Серпантин уселся в Позе Лотоса. Закрыв глаза, он долго сосредотачивался. И потом послал мысленные сигналы неандертальцам. Простые сигналы:
«Я – человек!» «Я есть человек!» «Я тоже есть человек!» «Я есть существо мирное!» «Я имею только мир!» «Я не имею зла!» «Я имею не зла!» «Я имею дружбу!» «Я имею желание к вам обратиться с миром!»
И до неандертальцев дошли его сигналы! Это подтверждалось тем обстоятельством, что одна из особей заволновалась и стала озираться вокруг. Но, видимо, сигналы заглушались шумом водопада. А могло быть и так, что Позы Лотоса было недостаточно, чтобы сфокусировать сигналы в один пучок. Серпантин расстегнулся и принял более сложную Позу Океана Раздумий. Он настойчиво вещал:
«Я хочу общения!» «Я есть ваш друг!» «Человек не есть опасность!» «Человек человеку – друг, брат и союзник!»
И наконец неандертальцы взглянули наверх! И наконец они послали ответ! Серпантин расслабил ноги на затылке до такой степени, чтобы они не разомкнулись, но и не давили. Сигнал неандертальцев доходил очень слабо. Но его можно было разобрать. shob-e-go-vol-ki-zag-riz-li-chut-bi-lo-ne-slo-pal-nas-co-so-lapij. – Это был ответ купавшегося под водопадом. За ним последовал сигнал воина. Он был не менее замысловат: nu-i-stu-djo-na-ja-vo-da-dja-hoz.
Теперь Игорь и его коллеги не сомневались, что это были особенно ценные экземпляры неандертальцев, подтип яванского «Охотника за головами», обладавшего, как известно из науки и как подтвердилось в сию минуту, пусть и примитивной, находящейся на стадии односложного выражения понятий, но речью. Анна Махазовна с помощью специальной транскрипции записала эти сигналы под диктовку Серпантина. Их предстояло расшифровать в лабораторных условиях. Вполне вероятно, что они окажутся законченными, имеющими относительную семантическую нагрузку, выражениями. Но чу! Неандертальцы пошли на непосредственный контакт!
Они надели свои традиционные одеяния и стали карабкаться вверх. При подъеме обнаружилось, что неандертальцы довольно неловки, но зато как трогательно они помогали друг другу!

«Семь братьев»

Во имя науки можно было, в случае необходимости, применить даже насилие, т.е. пустить в ход аэрозоль. "Главное – это чтобы цель была гуманная", – встревожились друзья, встав перед фактом непосредственной встречи с человеческими особями, о повадках которых в науке существовали лишь самые приблизительные догадки.
Игорек взял сеть. У Серпантина руки должны были оставаться свободными на случай, если придется применить свое знание карате-до. Он расстегнулся и встал рядом с Игорьком. Анна Махазовна, никогда не испытывавшая недостатка в мужестве, вооружилась безвредным аэрозолем.
Только неандертальцы взошли на уступ, как тут же попались в сеть Игоря. «Мать вашу!» – завопили они, но Анна Махазовна зашла с тыла и брызнула на них аэрозолем. Неандертальцы тут же поникли и почти одновременно погрузились в искусственный сон. Все вышло удачно, за одним исключением: Анна Махазовна тоже отрубилась – очевидно, сама случайно вдохнула газ. Но беспокоиться было незачем: аэрозоль был нетоксичен и действовал не более четверти часа. Только теперь пришлось нести и ее.
Надо было торопиться. Обоих неандертальцев до машины Игорек и Серпантин не могли дотащить одновременно. А брать одного из них, второго оставляя наедине с беспомощной Анной Махазовной, было опасно: а вдруг неандерталец неожиданно придет в себя!
Но ученые быстро решили и эту задачу, похожую на задачу с волком, козленком и капустой.
Один из дикарей, тот, что выглядел помладше, – его ученые успели прозвать воином, – был более грузным и высокорослым, как ни странно для неандертальца! Второй же оказался тщедушным и легким. Сначала ученые понесли до машины тщедушного и Анну Махазовну. Потом, оставив тщедушного в машине, взяли Анну Махазовну и с ней – назад, к уступу. По дороге Анна Махазовна стала приходить в себя. Это было так неожиданно, к тому же еще не прошло пятнадцати гарантированных минут, что Игорек по растерянности чуть не брызнул ей в лицо аэрозолем. Тряхнув головой и взяв себя в руки, он оставил Анну Махазовну мужу, а сам побежал к прицепу, потому что если Аннушка очнулась раньше, то мог очнуться и воин. Воин, однако, крепко спал. Игорек все-таки чуть-чуть прыснул на него из баллончика – и назад!
Следующим рейсом они понесли Анну Махазовну и грузного воина. Дотащили их до машины. Уложив воина с тщедушным неандертальцем в прицепе машины и заперев дверь на ключ, они отправились с Анной Махазовной назад. Коллега опять пришла в себя. Оставив Анну Махазовну возле уступа, мужчины кинулись назад к неандертальцам, но, очевидно, потому, что организм первобытного человека реагирует на транквилизаторы намного сильнее нашего, особи спали безмятежно. Снова к уступу – и только тут ученые поняли, что от нервного напряжения усложняли себе задачу: ведь еще во втором рейсе Анну Махазовну можно было оставить здесь, возле уступа, и нести только грузного. И наконец, когда обе особи неандертальцев были уже в машине и на уступе никого не оставалось, им всем не было смысла возвращаться назад.
Весело посмеиваясь над этим казусом, ученые вновь взвалили на себя коллегу и поспешили к машине с прицепом.

* * *

Так оно и было. Первобытные люди как раз приходили в себя. Пришлось еще раз воспользоваться аэрозолем и накрепко связать их. Уложили уникальную добычу в прицеп, сами влезли в кабину и рванули.
Неандертальцы, как и следовало ожидать, пришли в себя четверть часа спустя. Машина уже успела выехать из деревни и мчалась по направлению к трассе.
– Дык… Кто нас связал, племянник?! – донесся до ученых голос, вернее, рык одного из них, а точнее – тщедушного.
– Не бойся, дяхоз, семь братьев тут, за пазухой, – сказал ему тот, кого приняли за воина.
И пленники стали дружно раскачивать мчавшийся «воронок», как учили племянника на этапах.
Ученые поспешно остановили машину и подошли к клетке, держа наготове аэрозоль и сеть. Только тут они заметили, что на груди у одной из особей посверкивала обычная медаль.
– Что вы, в натуре, борзеете? – заорал «воин».
Ученые, увы, и сами теперь видели, что вышло недоразумение.
– Освободите нас! Мы тоже ищем кремняков! – закричали пленные.
Игорь вступил с ними в переговоры.
– Мы ошиблись, друзья. Страшно досадно. Я – сотрудник Музея и друг Руслана Гуажвбы, вашего земляка. Мы сейчас же освободим вас, не сердитесь…
– Отпустите! Не тронем! Не до вас!
Игорь открыл дверцу и развязал руки сначала Нур-Камидату, а потом его племяннику, а Серпантин на всякий случай был готов применить приемы карате-до, Анна же Махазовна, хоть и держала наготове аэрозоль, но смотрела на одного из неандертальцев странным взглядом. Очевидно, оробела, что было на нее не похоже. Однако освобожденные не только не набросились на ученых, но один из них, а именно Нур-Камидат, с криком: «Опоздал! Опоздал! Уведут мою Минадору!» – побежал по дороге туда, откуда их везли. Племянник же снова нырнул в клетку и стал искать что-то на ощупь в темноте. Наконец нашел и обернулся. Черное дуло парабеллума взглянуло на Игоря и его друзей. Ученые обомлели.
– Не мандражьте, это семь моих братьев! – сказал он. – Дяхоз, догоняю! – крикнул он и побежал за Камидатом.
Ученые облегченно вздохнули – пронесло. Раз уж так случилось, решили они, то надо догнать этих, в общем-то, славных ребят, которых зря обидели, и хоть до села их довезти. Тем более надо туда возвращаться за настоящими неандертальцами. И парни, кажется, что-то знают. А то кто же это такая – Минадора? Что за кремняки?
Но не было больше взаимопонимания между учеными и народом. Как только машина догнала народ, племянник-головорез вспылил, сочтя это за дерзость. Его замкнуло, как сказал бы племянник сам о себе. Он преградил машине дорогу. Выхватил семерых братьев.
– Вы опять?!
– Мы же вас подвезти…
– Значит, опять… А то, подвозили уже! А ну-ка, сонник сюда! – приказал он.
И при этом семь братьев кивнули, словно говоря ученым: «Дайте скорей ему сонник, не раздражайте его, он же психованный!»
Опасаясь, как бы головорез не вспомнил о видеокамере и не изъял ее тоже, Игорь поспешил выдать сонник-аэрозоль.
– Теперь держись, гудаутская аптека! – воскликнул племянник, кладя сонник в карман.
– Это же реквизит, – вздохнул Игорь и сел в машину, которая тут же рванула с места.

* * *

– Что, дяхоз, что? – воскликнул племянник. – Не вешай носа!
– А ты узнал эту женщину? – спросил Нур-Камидат. – Это же Аннушка, моя вторая жена.
– Третья, – поправил племянник. – Она изменилась.
Камидат загрустил, вспомнив те драматические дни, когда Анна Махазовна, поставленная перед выбором: жить с любимым человеком, то есть с ним, Нур-Камидатом, но довольствоваться участью преподавательницы биологии в сельской школе – или служить науке, сделала выбор в пользу науки. Сейчас Аннушка – кандидат наук, муж – профессор, а у него, у Камидата, к тому же еще отняли Минадору! Камидат, крутя волосы у виска, грустил. Он думал об Анне Махазовне, а губы его между тем шептали: «Минадора!»
Племянник попытался его успокоить.
– Знаешь что, дяхоз, – проговорил он. – На фиг тебе эта дикарка? Еще не знаешь точно, абазинка она или карачаевка. А вот у Шулумов девушка – вот кто тебе пара. Поедем, я все устрою для дяхоза!
– Минадора! – вздыхал Камидат, не давая себя увезти. – Минадора!

Снова – в путь!

– Дяхоз, все ништяк! – сказал племянник и остановил бортовую машину. И вот они уже ехали с ветерком на борту грузовика обратно, в Хуап.
Водитель был знакомец. Он довез их до самого подножья Горы. Обнаружив, что их легковушка на месте, цела и невредима, родственники заторопились к Пещере. Только племяннику приходилось то и дело останавливаться, потому что дыхание у него было ни к черту – эти тюрьмы, эти лагеря!
И он немного отставал от дяхоза, хотя из виду его не терял.
Так что друзья-ученые, которые, как вы, наверно, догадываетесь, вернулись, чтобы продолжить поиск неандертальца, чуть не столкнулись лоб в лоб с тщедушным, но вовремя успели притаиться. Только головореза они не заметили вовсе и решили, что тщедушный на сей раз следует один. Именно это обстоятельство подвигнуло друзей-ученых смело следовать за тщедушным. Они решили, что, раз головорез со своими семью братьями, да еще экспроприированным у них сонником, куда-то подевался, ради науки стоит пойти на разумный риск и следовать за тщедушным, которого они в случае столкновения надеялись одолеть. Они даже были рады, что Анна Махазовна предпочла остаться в палатке археологов, сославшись на головную боль. Конечно, было странно, что она ретировалась в такой момент, но на этот случай существует русский афоризм, который переводится примерно так: если дама выйдет из коляски, иноходец пустится в легкий бег. И Серпантин Христофорович с Игорем Павловичем, предложив коллеге Аннушке дожидаться в лагере, поспешили к Пещере.
Но коварны горы, и коварны люди, в горах живущие. Друзья не подозревали, что племянник-головорез как раз видел их и крался за ними.

* * *

Ученые шли за тщедушным на почтительном расстоянии, пока он не добрался до Пещеры. Тут Нур-Камидат обернулся и стал оглядывать окрестности. Друзья притаились, не подозревая, что позади них племянник проделал то же самое.
Тщедушный свистнул. Его свист услыхал племянник и тоже ответил: спокойным, несмотря на тяжелое дыхание, свистом. Но кто бывал в горах – те знают, сколь обманчиво бывает распространение звука среди скал и пропастей. И то, что ответный свист головореза услыхал Нур-Камидат, но не услыхали ученые, находившиеся между ними, – это обычное явление в горной местности.
Нур-Камидат, видя, что племянник не поспевает за ним, не стал его ждать, а без колебаний забрался на Стену и исчез в узком проходе. Ученые же остановились, обдумывая сложившуюся ситуацию.
Игорь поднялся и заглянул в пещеру.
Покуда тщедушный продвигался по ровному проходу, им не следовало пускаться за ним: он бы немедленно обнаружил за собой свет фонаря. Но вскоре его лучина пропала. Игорек догадался, что проход сворачивал влево. Он поманил друзей: можно было следовать за тщедушным.
А племянник-головорез, который к этому времени подкрался совсем близко, с удовольствием отметил наличие у своих врагов не только видеокамеры, которую можно обменять на целых двадцать ампул омнопона, но и то, что у каждого из «терпил» в руках появилось по отличному японскому фонарю, за которые в любой аптеке, падлой буду, дадут по две ампулы!
При этом, забираясь по Стене в Пещеру, он точно так же, как ученые, не спешил себя обнаружить.

* * *

Нина совершенно не могла понять, что было с ней в последние сутки. Неужели все это ей приснилось? Но разве такие правдоподобные сны бывают? А если все с ней случилось наяву, то кто же ее из плена вызволил? Чачхал? Тогда где же он сам? И почему она снова привязана, и привязана на том же месте и точно так же, теми же узлами, что вчера?
Конечно же, это сон, рассмеялась в душе Нина, хотя ей было не до смеха. Тем более что у ног ее валялся источник сна: кисет со снадобьем кремняка.
Между тем уже давно занялся день, а кремняка все не было. Губная гармошка как висела у нее на груди, так и продолжала висеть. Отложив в сторону пахучее снадобье, девушка взяла ее связанными руками и стала играть.
«Как бы на мою игру не сбежались рыжики, предлагая Честь различных Пальцев», – подумала про себя Нина, никогда не терявшая чувства юмора.
Сладкие звуки губной гармошки поплыли по ущелью, сливаясь с ласковым звоном ручья и трелями птеродактилей.
И стронулось что-то в нутре у одинокого зверя – у пещерной медведицы. Прислушалась она, прижимая к себе маленьких, по полторы тонны каждый, своих медвежат. Звали-манили к себе эти звуки, хотелось выйти ей из сырого грота и пойти в разудалый пляс.
Успеет ли кремняк?

Все дороги ведут в Хуап

Это было другое время, совсем другое… Еще когда гостил Хрущев в селе Дурипш, специально для него соревновались лучшие сборщики зеленого золота. Хрущев гостил у долгожителя: сводки приносили прямо к столу. Юная Аннушка победила всех! И на конных игрищах, устроенных в честь высокого гостя, она сидела рядом с Никитой Сергеевичем! И он, он, Нур-Камидат, первый наездник соседней деревни, выиграл приз, взял первое место в конном заезде на дальней дистанции. И этот приз всенародно преподнес Аннушке! Она зарделась от смущения, но и от удовольствия.
Потом она с ним дважды встречалась в Гудауте, на традиционном месте свиданий: в мучном отделе колхозного рынка. Оба раза он покупал большие кульки тульских пряников. На второй раз она приняла их от него лично. Молодец он был во всех отношениях. Вскоре она приехала погостить к родственнице в село Хуап и дала ему об этом знать. Верный привычкам скромности, он явился, помнится, с племянником-головорезом.
Она вышла к нему на свидание тоже в сопровождении родственницы. Гуляя по лесу, они выбрались к Пещере. Хотели даже войти внутрь, но там было полно шариков козьего кала: туда в непогоду пастухи загоняли стадо.
А через месяц они поженились. Но ей надо было учиться дальше!
И даже когда она стала работать в Обезьяньей Академии и поступила в целевую аспирантуру, взяв тему под руководством академика Массикота, не переставала надеяться, что Камидат согласится переехать к ней в город. В конце концов, ведь и в Сухуме есть ипподром! Но Камидат упрямился.
«Дык! – сказал он ей. – В Гудуту переехать еще могу, но в Сухум – никогда!»
Так и жили они порознь. Потом он взял и привел другую жену. А у нее появился Серпантин Христофорович Пулиди.
Анна Махазовна вздохнула. Тут только, очнувшись, она заметила, что идет как раз по следу своих воспоминаний и приближается к Пещере.
А когда она подошла к входу, когда увидела Стену – тут только ученая дама обнаружила, что это и была та самая Пещера.
Ей ничего не оставалось делать, как тоже взять свечи, найденные у входа, и углубиться в Пещеру.

* * *

Осторожно ступая и светя фонарями только себе под ноги, чтобы шедший впереди не заметил света, ученые продвигались по узкому проходу Пещеры. Пещера была карстовая, неглубокая, таких пещер на Кавказе множество. Игорек, стоявший первым, сразу обнаружил узкий лаз, по которому друзья спустились в Залу.
И вот они выбрались наружу. Миновав Утес, пошли по спуску, поросшему самшитом.
Конечно же, этот археологический срез Стены был не лишен интереса, но дальнейший их путь ничего любопытного ученым не преподнес.
– На обратном пути найдем тропинку мимо этой горки, не забираясь в пещеру вовсе, – сказал Игорь.
– Когда будем возвращаться с экземпляром неандертальца, – добавил Серпантин.

* * *

Выбравшись, наконец, на воздух из скользкой и сырой пещеры, племянник-головорез заметил внизу на тропе парня, одетого, как петух голландский, в какие-то кожи и шкуры, век свободы не видать, дяхоз! Наверное, натуральный этот футурист был одним из тех, что помогают археологу Мушни. Этот пижон нес чувиху. «Что ты ее тащишь, сама, что ли, не может топать?» – подумал племянник с раздражением.
И только когда они подошли ближе, он понял, что она была то ли в беспамятстве, то ли спала. И еще заметил, что это была помощница Мушни, у которого племянник-головорез как-то успел побывать очередным назойливым гостем. А парень был – это ж надо, в натуре, – в шкуры одет! Но телосложения был крепкого; такого, если придется, кулаками не возьмешь, надо сразу браться за семерых братьев.
Но головорезу было не до них: надо было догонять профессоров.

* * *

А дальше события стали развиваться так, что меня могут заподозрить в том, что я тут понапридумывал, понасочинял. Но как я могу это сделать, когда практически веду репортаж, где описываются события, происшедшие с реальными людьми. Ты-то уж понимаешь, Сашенька-Сашель, что сухумские ребята засмеют меня!
Одного Руслана разве не достаточно!
– Ахахайра! Хайт! Хайт! – воскликнет он при встрече в ближайшей кофейне. – Ну и насочинял ты, старик!

Самозащита

Игорек и Серпантин догнали тщедушного.
– Товарищ! Товарищ! Можно вас?! – окликнул его Игорь Павлович.
Но «товарищ», т.е. Нур-Камидат, даром что тщедушный, но с ловкостью джигита, удвоенной чувством опасности, затем утроенной ревностью человека, который идет на поиски своей Минадоры, а кто-то дважды встает на его пути, и, наконец, учетверенной смутной догадкой, которая вызывала в его сердце дополнительную неприязнь к Серпантину, хотя он его никогда прежде не видел и не мог знать, что тот – муж Аннушки, – с этими, стало быть, пятью чувствами он кинулся на Серпантина и, не дав ему даже занять боевую стойку, сбил его с ног. А ката в положении лежа в сухумской секции карате-до только начинали проходить.
Игорь Павлович драться совершенно не умел, хоть всегда придерживался мнения, что добро должно быть с кулаками. Но был смелым и принципиальным. Вот и сейчас он воскликнул:
– Товарищ… Что вы… мы же… – и схватил за шиворот тщедушного, кинувшегося душить его коллегу.
Камидат, уже начав душить человека, отвлекаться не хотел: он огрызнулся, не оглядываясь, и двинул локтем. Его локоть угодил Игорьку в солнечное сплетение. У Игоря Павловича потемнело в глазах, и он стал опускаться. В следующее мгновение, почти теряя память, он навалился на тщедушного, причем настолько удачно, что нарочно так бы не смог. Тщедушный, придавленный его тяжестью, только задергал ножками.
Воспользовавшись этим, Серпантин вскочил. Теперь он был в состоянии взять ситуацию в свои руки. Но не только тщедушный не мог выползти из-под ученого, но и ученый не мог сползти с тщедушного, более со страху, чем сознательно, барабаня по его плечам. Он барабанил и приговаривал: «Товарищ! Товарищ!» – даже в этой ситуации взывая к разуму противника.
– Тамбовский волк вам товарищ! – был ему ответ.
Это был уже ответ не Нур-Камидата, а племянника-головореза, который, естественно, заторопился и появился из укрытия, когда ученые решились на непосредственный контакт с его любимым тщедушным дяхозом.
Игорек встал. Серпантин же мгновенно принял соответствующую оборонительную стойку карате-до. На это племянник отреагировал не менее воинственной боевой позицией: в руке у него сверкнули ненавистные мирным исследователям семь его братьев.

* * *

Сложные чувства обуревали Анну Махазовну. Человек, которого она, как ей казалось, совершенно забыла, вызвал в ее душе столько воспоминаний! Хотя она отлично понимала: то, что случилось, – не случиться не могло. О племяннике-головорезе у Анны Махазовны также были самые приятные воспоминания. Он еще тогда, в тот памятный день свидания, показал такую преданность родственнику, такую застенчивость и деликатность!
Но Серпантин – ее муж, отец ее девочки. Ее соратник и друг, в конце концов. Так что – сомнения прочь!
И она, подкравшись сзади, изо всех сил ударила племянникаголовореза корягой по голове. Коряга разлетелась на куски, головорез зашатался, однако не упал и не выронил семерых братьев. Но удар был не напрасным, потому что Серпантин немедленно воспользовался нокдауном противника, и в следующий миг племянник испытал на себе силу его маваши.
Маваши получился правильный, в высшей степени удачный для начинающего каратеки, обладателя пока еще коричневого пояса. Если бы он был выполнен на татами, то сэнсэй остался бы доволен. Удар сбил племянника с ног. Но, падая, он скатился под откос и приземлился уже в нескольких шагах от места поединка. А семеро братьев, преданные ему, как бывают преданы настоящие семь братьев от плоти, так и не выпали у него из рук.
Положение ученых еще более осложнилось: головорез оказался недоступным для рукопашного боя, а расстояние в несколько шагов делало оружие в его руках еще более опасным. Игорь Павлович не знал, что делать.
И как раз в этот момент внимательным взглядом человека, который в опасности только и рассчитывает на случайную помощь, он заметил: кто-то вышел из самшитовой рощи и пошел вверх по тропе по направлению к ним, попыхивая огромной трубкой. Игорек узнал этого человека и тут же возблагодарил судьбу. Это был не кто иной, как Чачхал, муж его сослуживицы Мадины. Успеет ли?
Но Чачхалу и успевать не надо было. Сам факт его появления перед глазами племянника-головореза оказался более эффектным и дальнобойным, чем семеро братьев.
– Ты че там, пес! – послышался его бас, и племянник тут же присмирел, а семерых братьев даже попытался спрятать за спину.
Одним словом, Чачхал успел вовремя.

Последняя встреча в Зале Живописи

Нельзя обманывать ожидания читателей. Например, сейчас, когда рассказ близится к завершению, читатель, конечно же, захочет привычного happy-end’a. И он его получит!
Как и положено в happy-end’е, все герои встретились: каждый встретился, с кем надо было, и ушел, с кем должно ему уйти, хотя не так, как в ту минуту кое-кому хотелось.
Знаешь оперетту, произведение Кальмана? Если нет, сходи в Grand Opera. Так и тут, в нашем повествовании.
Кремняк обнял кремнячку, которая тут же шепнула ему, что во избежание излишнего ажиотажа во время пребывания в стане Племени Летящих Ножей она попросту притворилась немой. Счастливый кремняк признал, что ахшя действовала правильно.
Мушни обнял Нину, хотя ему не терпелось задать ей несколько вопросов на засыпку.
Нур-Камидат обнял племянника, который достался ему живой и невредимый: он всегда беспокоился за него, за головореза.
Серпантин Христофорович Пулиди обнял свою Аннушку Махазовну: да, да, именно свою, дорогой Камидат, точнее, Нур!
Игорь Павлович обнял спасенный казенный реквизит – видеокамеру – и был по-своему счастлив.
Руслан обнял флягу, которая наполовину была полна, своим радостным плеском подтверждая оптимистическое: наполовину полна, а не наполовину пуста!
Чачхала тут не было: но уж и он-то мог обнять Трубку Размышлений, а также кисет с древнейшими семенами зазипы, полученный от Нао-Наги Бунди-Куры взамен на перочинный нож с серебряной цепочкой, если все его пребывание в Племени Летящих Ножей не приснилось Нине, как это он утверждал впоследствии.

* * *

Как они появились в Зале Живописи – кремняк, Мушни и Нина – вместе или порознь, Руслан так и не понял. Не поймем и мы с вами. Но они появились неожиданно.
Но не растерялся Руслан. Подобно воину на картине, выполненной сухумским художником Владимиром Орелкиным и висящей в отделе древнейшего периода Музея, – она изображает схватку первобытного племени с пещерным медведем, – Руслан поднял над головой огромный булыжник, так же как и воин на картине, выгнув корпус и выпятив моряцкую грудь. И, как воин на картине, замер с занесенным камнем, не пуская его в ход.
Кремняк узнал в нем своего старого неприятеля. Он улыбнулся, подошел к нему и три раза ткнул в пах указательным пальцем. Воин Племени Летящих Ножей отшвырнул свое орудие-булыжник и братски обнял кремняка. Кремняк – дикарь ведь! – не понял, что этот жест – проявление крайней приязни. Напротив, он решил, что Руслан, вслед за агрессией, ударившийся в миролюбие, вздумал пуститься вдруг и при всех в недозволенные нежности, незнакомые кремнякам, признающим контакты только с женщинами, да и то только когда на небе радуга, и поэтому вырвался и отпрянул.
Но, отпрянув, воскликнул:
– Ахахайра!
И Руслан восторженно ответил брату:
– Хайт! Хайт!
– Господи, благослови, – прошептал Мирод.
Этот обмен рыцарским кличем между двумя сородичами из разных эпох был поддержан аплодисментами с этой стороны, у Занавеса. Это была Нина.
– Чачхал не обкурился там? – крикнул ей Руслан издалека.
Но Нине было настолько сейчас не до того, не обкурился ли зазипы Чачхал в гостях у Племени Щедрых, что она не ответила.
Повторяю, мы не знаем, встретились Мушни и Нина тут, в Зале, или пришли туда вместе в обществе кремняка, но сейчас Мушни подбежал к Нине. Невольно оглянулся на кремняка и вопросительно заглянул в глаза Нине. Кремняк подошел к ним и по три раза ткнул указательным пальцем в пах сначала Мушни, потом и Нине тоже.
– Как видишь, жива и невредима твоя девушка, – живо сказали глаза кремняка.
Мушни кивнул, что по-нашему означало утверждение, а покремняцки: «Конечно, какие могут быть сомнения!» Нина приникла к его груди и заплакала.
Затем кремняк подошел к Мироду, которого видел впервые, но вместо того, чтобы приветственно ткнуть его пальцем в пах три раза, опустился перед ним на правое колено, схватил его руку и приложил тыльной стороной ладони к своему лбу. И что-то сказал ему шепотом, на что Мирод кивнул в подтверждение – неважно, как: вертикально или горизонтально, – затем приподнял юношу и поцеловал его в лоб.
В следующее мгновение кремняк оказался в проеме Занавеса.
Только когда он исчез, все очнулись и последовали за ним. Кремняк удалялся, то появляясь, то исчезая в зарослях. Он вел за руку свою сестру, ахшю, кремнячку, Минадору, Гуажв-Хаву. В последний раз их увидели внизу, у откоса.
Руслан ахнул ему рукой и вскричал:
– Ахахайра!
И в ответ донеслось:
– Хайт! Хайт!

* * *

И все же знаю, читатели, что в купе с happy-end’ом подай вам темпераментную, душещипательную сцену по законам жанра.
Вот вам и такая сцена.
Была уже ночь, когда РАФ примчался в Хуап. У Мирода еще не спали. Ермолай сидел рядом с водителем Демуром, хмельной, но нервный.
– Где, где неандертальцы? – с криком выскочил он из машины.
Но, встав на землю, зашатался.
Мирод медленно направился к нему по широкому двору.
– Где неандертальцы? Не томи, Мирод! – кричал Ермолай.
Но Мирод не прибавил шагу и не произнес ни слова, пока не подошел к машине у ворот.
– Где же они? – переспросил ученый, пожимая руку хозяина.
Мирод спокойно приветствовал Ермолая и Демура.
– Ермолай, нет уже тех, кто тебе нужен. Заходи-ка лучше в дом. Угощу тебя вином, а ты мне расскажешь о Выборах, – сказал он.
Ну чем не душещипательная сцена: человек целый день старался, все достал: и машину, и фотоаппарат, и диктофон; выехал раньше Игорька – и все же не успел? А были же кремняки, тут они были, в селе Хуап, всего несколько часов тому назад!


ЭПИЛОГ

Кремневый скол

И вот началась война. Я теперь вспоминаю, что перед началом войны все смирились с мыслью о ее неизбежности, но мало кто знал, какое у нее лицо. Война направлена против всех и против каждого в отдельности. Какой-то американец сказал, что война – великая проявительница. С одной стороны, она вскрывает все грехи, которые удается прятать в мирное время, в особенности артистичным южанам. С другой стороны, она дает выход героическому. Герои становятся реальной силой войны, и власти не знают, что с ними делать, в особенности ближе к концу войны, и уж совсем не нужны становятся они после войны.
Мушни выделился как герой с первых дней войны. Он был командующим Сухумским направлением, построил Гумистинскую линию обороны. В октябре 1992 года был командирован на Восточный фронт, где погиб при освобождении села Лашкендар. В холодной зимней квартире он сутки пролежал с раздробленным затылком на диване, пока не прилетел вертолет, а Нина вместо Библии читала над ним «Измаил-Бея» Лермонтова.
И вот уже по окончании войны, перед моим приездом в Россию, я сидел ночью в пустой сухумской квартире, пил кислое красное вино и с грустью вспоминал погибших. По телевизору передавали о кошмарах войны, которые понятны только тем, кто войну видел: эти кошмары происходили уже в Чечне. И придумалось стихотворение. Приведу его тут, название «Кремневый скол» отдав повествованию, хотя и знаю, что в этом тексте оно не особенно к месту.

Я возле кладбища живу. Тела ушли – остались лица.
Порою даже наяву они мне продолжают сниться.
Родные, вы ушли туда, где нету глаз, а только взгляды,
И я надеюсь, что, когда приду к вам, будете мне рады.
Прозрачнее неандертальца во сне является мне гость.
Ты, Мушни Хварцкия, останься, не торопись назад, на Мост!
Он смотрит взглядом соколиным и ничего не говорит,
И только луч сияньем длинным над головой его горит.
Устал я, как и весь народ, при каждой вздрагивать потере.
А кровь моя наоборот струится в зазеркальном теле.
Зато остались хлеб да соль, да изабелла в белой пене,
А кукуруза и фасоль растут на колыбельном пепле.
Край одноногих женихов, похлебка наша – как проклятье!
Настой из яростных грехов давайте пить на тризнах братьев.
Когда в Чечне горят поля – в Абхазии трещат надгробья.
Издай нам, Ардзинба, указ, чтоб улыбались люди чаще.
Ты подними вино за нас, а мы попьем дешевой чачи.
Давай, на миг повремени на выжженных холмах Эшеры.
Ты в наши души загляни, как Мушни в райские пещеры.

И убедишься ты, что вновь в душе любого бедолаги
Надежда, Вера и Любовь спят, как бездомные собаки.

Откуда у молодого археолога, скромного парня обнаружился самый настоящий полководческий дар? Никто не может этого сказать. Пусть это и станет оправданием моим за то, что я потерял героя своего повествования в начале и больше о нем не упоминал. То время, что он провел в обществе кремняков, для меня слишком серьезно. Особенно теперь, когда столько всего произошло.
И мне становится холодно каждый раз, как подумаю, что за два дня с половиной года до дня его гибели я заставил Мушни поставить ногу на мост.
«И так страстно потянуло его туда, к Зеленой Долине, что, сделай он шаг, уже не смог бы остановиться и ступил бы на шаткий мост без перил. Но он не сделал этого единственного шага…»
Иногда мне кажется, что Зеленая Долина нашептала мне тогда эти строки. Не является ли гордыней такая мысль? Или же, напротив, сомнение в возможности знаков небес означает сомнение в Божественной Предопределенности?
Я не смываю этих печальных строк.
Даю без поправки окончание моей повести, написанной семь лет назад.
Прощай, Сашель! Увидимся на юге Франции!

Зеленая Долина

И это было то, что он и предполагал.
За широким пенистым потоком раскинулась Зеленая Долина, знакомая по живописи кремняка, с громоздкой стеной утеса, с двумя глазницами пещер под стеной, с раскидистым деревом посреди травянистой лужайки. У самого берега, за узким мостом без перил, росли кусты иглицы, рускуса и шиповника, как бы обозначая границу, а дальше Зеленая Долина была покрыта травой. Теплый ветер ранней южной осени плыл по долине вослед потоку, отставая от него. Сверкнув на мгновенье от соприкосновения с солнечными лучами, вдруг появлялась и исчезала тысяча серебряных цепочек, чтобы снова сверкнуть, там же и не там же, еще тысячу раз.
Это было сонмище пауков-бродяг, плывущих по воздуху на тонких паучьих качелях.
А внизу, на родной глади Зеленой Долины, он увидел Народ. И сердце у него вдруг заныло от тоски при виде этого блаженства. Так тоскуем мы по другому миру: даже мысль о нем нам обычно страшна, мы не торопимся к нему, но этот мир иногда, промелькнув, как виденье, наполняет счастьем и трепетом все наше существо. Потому что это – мир, когда-то покинутый человеком, и в него ему предстоит вернуться, когда его жизненный путь сомкнется в Золотое Колесо.
Он понял: Зеленая Долина вмещает всех, зато некто, лишний, как шестой палец, лишний, как лишний волосок на голове, никоим образом не может ни затесаться в Ней, ни уткнуться в Нее. Ровно столько Народу, сколько надо, – и ни единым человеком больше – в Зеленой этой, блаженной Долине, где нет ни количества и качества, ни времени и пространства, ни начала и конца, ни рождения и смерти.
Кот смазывает салом Мост, чтобы Душа поскользнулась и полетела в бурные воды гибели, а Пес слизывает этот жир, дабы Душа благополучно прошла Мост на пути к покою.
Золотое Колесо светит и греет ровно столько, сколько надо: ни больше, ни меньше.
 Он глядел, и ему казалось, что Золотое Колесо застыло в воздухе, а Зеленая Долина плывет, но, когда взгляд его упал вниз, вновь остановилась Зеленая Долина, Золотое Колесо плыло – не удаляясь. Оно парило над Долиной.
 Бесшумно, но быстро мчался поток под узким мостом без перил. Зеленая Долина была далеко, но он, тем не менее, всех видел отчетливо.
Он заметил Гуажв-Ауоиы, заметил Гуажв-Хаву, узнал Бжяцала и Пиркью.
И так страстно потянуло его туда, к Зеленой Долине, что, сделай он шаг, уже не смог бы остановиться и ступил бы на шаткий мост без перил. Но он не сделал этого единственного шага.
Он не мог его сделать, потому что как раз Гуажв-Ауоиы указал на него рукой тамошнему Народу. И седые старцы, и юные девы, и охотники, и младенцы стали смотреть в его сторону. Он приметил людей, которых больше не предполагал увидеть, хотя нас и учат книги мудрости, что полной разлуки нет. Были среди них те, кого он считал оплаканными и утраченными.
И он понял, что Зеленая Долина ждет и приглашает перейти страшный Мост всех людей, но каждый перейдет его в заветный день.
 А когда заговорил Гуажв-Ауоиы, до слуха отчетливо донеслись его слова, хотя по законам физики это было невозможно. – Вот он! – сказал Гуажв-Ауоиы.
– Вот он! – сказала Гуажв-Хава.
Он поднялся назад. И долина исчезла.
Он так и не посмел оглянуться. Спешил, чтобы засветло добраться до входа в Пещеру. По пути его догнал кремняк, потому что старейший среди старцев, сидя в бороде козла, повелел Гуажв-Ауоиы вернуться и быть Юноше спутником.
Вернувшись в наш мир, Мушни был немногословен. Только и сказал:
– Многие из вас видели Его. Надо стать такими же чистыми, как Кремняк, чтобы однажды пройти по мосту.

* * *

И с этих пор, может быть, еще более пристрастившись к палеолиту или совершенно одичав, Мушни окончательно удалился от города, прихватив с собой и Нину. А небольшой гонорар, далеко, увы, не миллионный, который ему удалось выручить за утвержденный патент аракаца, Мушни сразу отдал в археологический фонд Музея.
Гуажв-Руслану не поверили на слово, что он общался с неандертальцами. И поделом ему: надо иметь видеокамеру и повсюду брать ее с собой, чтобы все запечатлевать. Чачхал не стал подтверждать правоту его слов.
– У тебя в Поквешском огороде растет зазипа, такой нет в Кашкарской долине. Кто тебе дал семена? И вообще, тебя видела Нина рядом с вождем неандертальцев, – возмущается в кофейне на набережной Руслан.
– Да гонит она, эта Нина: ничего такого не было, – хладнокровно басит Чачхал. – Какие еще кремняки! Я ночевал у пастухов… Тут пытаются нас шантажировать, – ворчит он, закуривая Трубку Размышлений.
Ермолай Кесугович сам, своими глазами, неандертальцев не видел, засидевшись в афонском ресторане «Аджария» в тот день, когда ему был дан шанс. Часто затевает он спор с Игорем Павловичем.
– Неандерталец существует в природе и поныне, Игорек, зачем ты споришь! – сердится Ермолай, но не припоминает Игорьку с товарищами то, что они тогда уехали без него, хотя и не забывает.
– Факты! – спорит с ним Игорь. – Приведи мне достоверные факты – и я поклонюсь тебе! – и шутовски кланяется.
Телепатический дар С. Х. Пулиди однажды, по болтливости некоторых завсегдатаев кофеен, стал достоянием широкой гласности, и его увезли в Москву, в секретный научный институт. Анна Махазовна – давно уже доктор наук. Защитилась она в том самом секретном институте, настояв, чтобы руководителем ее диссертации остался директор Обезьяньей Академии академик Массикот. Георгий Джгунатович на пенсии. Демур «пересел» на такси и теперь сам себе барин. Когда его приятелям-ученым надо куда-нибудь поехать, он везет их с готовностью и, разумеется, не только не берет с них денег, но и «отвечает» за хлеб-соль в дороге.
Святая Гора стала известна и почитаема не только в селе Хуап, но и во всем районе как Гора Грома. В урочные дни люди, живущие окрест, возглавляемые жрецом святилища Гуажв-Миродом, идут через деревянный мостик на Поляну, чтобы совершить обряд жертвоприношения при большом стечении народа. Теперь уже, в отличие от прежних времен, стали почитаться народные святыни. Праздники на Поляне снимали даже на видео.
Приезжает и районное руководство, правда, чуть позже, когда все садятся за стол.
Камидат, кстати, ужился с последней женой из рода Шулум. У них родился сын; растет послушным мальчиком и неплохо учится. Так же, как и отец, любит лошадей. Только кузен-головорез, приезжая погостить, немного баламутит его. Дощечку с орнаментом Нур-Камидат нарочно не отдает музею. «Пусть сами съездят к абазинам; там этого добра полно!» – говорит он. «Дык! – пригрозил он как-то. – Не приезжайте просить, не то спущу на вас моих новых овчарок Пиркью и Бжяцала!» Хозяйство свое он обновил. Как зарекся когда-то, так и не курит до сих пор. Что самое удивительное: волосы у виска перестал крутить и имя свое больше не оспаривает. Скажешь «Камидат» – отзывается: «Что, дорогой?» – и на «Нур» оглядывается: «Что, милок?» Документ возобновлять не стал по известным причинам. По-прежнему его главная страсть – скакуны. Продаст одного – купит другого. Возможность у него есть: трудятся с женой и зарабатывают неплохо. Медалей у него уже две.
Только завел он новую привычку, впрочем, никому не причиняющую неудобств. Иногда вечерами он незаметно исчезает. Пройдя насквозь Пещеру, выходит в Залу. Трудно поверить, что здесь была прекрасная живопись. Краски, изготовленные из неизвестного материала, оказались недолговечными. Теперь и не понять, что было изображено на этих шершавых стенах.
Нур-Камидат поднимается на Валун и начинает играть на ачарпыне.
Словно пастух из легенды, что пытался звуками пастушьей свирели выманить из озера Рицы утопившееся стадо, он надеется пастушеской песней вызвать свою милую кремнячку. Но пространство немо, как была нема сама кремнячка. И голос свирели тосклив. И горизонт – обычный. Вон за оврагом – альпийские луга, а пониже округлый холм – Святая Гора. Еще ниже – чайные ряды, капитальные дома новоселов, – и холмы и долины, пересеченные серебряными змейками рек, холмы и долины до самого морского побережья. Иногда на закате, когда воздух становится особенно прозрачным, появляются вдали, на фиолетовом лукоморье, корпуса Пицунды – цвета слоновой кости, подобные виденью Ацута.

1990
Хуап­–­Сухум­–­Тамыш

P. S. Семь лет спустя

Погиб отважный Чачхал. Он погиб за несколько дней до освобождения Сухума.
Погиб даже старый Мирод. Он воевал с первых дней ввода грузинских войск в Абхазию и был вроде комиссара в батальоне, которым командовал Гиви Смыр.
Погиб и Анзор Кварчелия, который так волновался при упоминании о выборах, потому что, как и все, верил в «демократический путь развития». Он погиб с камерой в руках, снимая рукопашные бои при освобождении города Гагры.
Марина Барцыц была полевой медсестрой. Ермолай Аджинджал выбрался из Сухума с двумя сыновьями: ночью они пересекли заминированную линию фронта. Руслан во время войны был в резервной народной дружине и должен был хмурым взглядом вглядываться в небо над Гудаутой, чтобы не упустить появления бомбардировщика. Но в этот день, когда бомбардировщик появился, Руслан как раз был в погребе и, пока выбегал наружу, чуть не разбив огромную бутыль с чачей, самолет успел сбросить бомбы и уйти.
О судьбе Нур-Камидата мне ничего не известно. Но его судьба, наверное, – это судьба народа. Вот после опубликования повести явится с претензиями в сопровождении племянника-головореза, почему это я обнародовал его секреты, – тогда и допишем.
Вот такая странная судьба продолжается у написанной уже сказки. Хотя какая же это сказка, если у нее не обозначен
КОНЕЦ.
 
1996–1997
Москва


(Печатается по изданию: Д. Зантария. Кремневый скол. Журнал «Дружба Народов», 1999, № 7.)

(OCR - Абхазская интернет-библиотека.)