Главная » Алфавитный каталог авторов » Н » Мертвое поморье

Василий Немирович-Данченко

Мертвое поморье

Летняя поездка по восточному берегу Черного моря от мыса Адлер до Гагр. С гор. — Имеретинский маэстро. — Абадзехи, бжедуги, натухайцы, шапсуги и убыхи. Джигеты.

С вершины крутой горы узкая тропинка круто спускается к морю. Прихотливо вьется она, огибая утесы и громадные валу­ны, кое-где ее захватила могучая поросль, так что только по догадкам отыскиваешь дорогу. Вот путь свернул на карниз, внизу обрыв. Верхушки каштанов кажутся отсюда мелким кустарником. Осторожно поводя ушами, конь подается вперед мед­ленно, словно обдумывая каждый свой шаг... Снизу доносится нежное благоухание: то жасмином повеет, то словно густой одуряющий запах олеандров, которых и вовсе нет по этому поморью...
Все слышнее прибой волн, хотя отсюда только различаешь узкую нить белой пены, окаймившей берег. Тропинка спуска­ется уступами. Лошадь не сходит, а сползает, упираясь копыта­ми в рыхлую землю... Еще несколько поворотов и мы внизу. Налево лесистые склоны, направо гряда намытых морем кам­ней, а за нею — оно само, величавое, грозно ревущее... Бурун разбивается у самых ног. Иной раз громадный вал расшибется и прокатится перевалом за береговую гряду, и слышишь грохот мелкого каменья, и земля точно вздрагивает под тобою. Ветер срывает пену с гребней взметающихся волн и несет ее прямо в лицо мне... Пахнет водорослями...
Тропинка подошла к самому морю. Волны заливают ее. Конь то идет по воде, то по щиколотки погружается в мокрый песок; раза два крутым взвивом буруна лизнуло бока лошади и обдало мои ноги... Шум буруна оглушителен. Я весь мокр от брызг!..
— Зачем туда!.. Кончал башка будет! — И, весь словно обуг­лившийся, вороной масти горец схватил моего коня под уздцы и отвел в сторону.
— Там шайтан. Держи лева рука!..
Оказалось, что по тропинке едут только во время отлива. Теперь нужно было взять далее от берега. Валы иногда сносят вниз, в ревущую бездну, неосторожных всадников. Я было пред­ложил денег так кстати подвернувшемуся мне горцу.
— Клади свой карман. Я киназ! — И, гордо окинув меня беглым взглядом, словно налитых кровью глаз, он повернул на­право и исчез в заманчиво синеющей дали горного ущелья... — Что вы, батюшка, так запоздали? Чуть пароход не ушел, — встретили меня на шлюпке. Третий свисток и мы двигаемся вперед... Море плавно колышет «Коцебу»; раздвоенный серебристый след вытянулся за нами грациозно намеченною дутою... Берега все крупнее и красивее...
— Вот отсюда настоящий Кавказ пойдет, — объясняют мне — Все речки тут: Псоу, Хатупсе, Бзыбь - красота! Самая дичь тут и есть!.. Кабанов — урожай. Зверья, птицы всякой, только сунься в чернолесье, кишмя кишит.
—  Можно ли поверить, что еще несколько лет назад здесь опасно было показываться вооруженным отрядам, а теперь любой охотник, один, с перочинным ножиком в кармане, мо­жет забраться в самую глушь и никто тебя не тронет.
— Тут благодатная пустыня! Иногда случается ездить, так и вспоминаешь обрывки прочитанных давным-давно куперовских романов. Только человека нет, к сожалению!
— А вы слышали нашего маэстро?
— Какого?
— А на пароходе имеретин-импровизатор оказался. Певец к тому же.
Красавец-имеретин был недалеко. Я залюбовался на выби­вавшиеся из-под папанахи *
(* Папанаха - четырехугольный кусок сукна, который носят на голове) роскошные кудри, обрамлявшие молодое изящное лицо с живыми черными глазами, весело смот­ревшими из-под тонких, красиво очерченных бровей. Он что-то пел, перегибаясь направо и налево, причем нужно было по­дивиться необычайной гибкости тонкого, серебряным поясом охваченного, стана. Мне перевели его песни. Напев был уныл, точно перебирали рассеянно струны гитары в мглистых сумер­ках теплого южного вечера.
«Взойдешь ли ты на гору, будь хоть ночь, в долинах свет­ло станет от блеска очей твоих! Посмотришь ли на меня, когда я плачу, и в сердце — ясный день от блеска очей твоих! Подойдешь ли ты к дикому карабахскому коню — и он смирен перед тобою, от блеска очей твоих! Старики забывают важные дела, старухи свои пересуды — от блеска очей твоих! Я сам давно стал безумен, не знаю, что со мной — от блеска очей твоих?..» и т. д.
— Это импровизация?
— Да. Он недавно пропел вон тому толстому армянину, не знал, куда деваться тот.
И, как будто в подтверждение этих слов, имеретинский ма­эстро дробным, веселым напевом стал воспевать сидевшего ря­дом еврея.
«Толст ты, как сытый кабан, о еврей! Не можешь ты сделать несколько шагов, о еврей! Но зато ты вдвое лукавее, о еврей!
Что тебе значит надуть бедняка, о еврей! И хоть ты носишь кинжал, о еврей! Все же в тебе собачья душа, о еврей! Кто тебе поверит, о еврей? Скажи тому, что он дурак, о еврей! Ты от­крыл духан,* (Духан — род питейного дома или харчевни, корчма) о еврей! И называешь себя князем, о еврей! Но как скверно твое вино, о еврей! Также тухло и твое сердце, о еврей!..»
Сатира, как видите, была очень груба и выражения ее не совсем изысканны. Еврей только отплевывался, когда имере­тин, зажмурясь и покачиваясь, тянул свой речитатив...
Импровизатору дали дешевого крымского вина; он тотчас же воспел его: «О радости, доставляемые нам виноградным со­ком!» Затем следовали дифирамбы капитану, стоявшему на воз­вышении. Этого Юпитера олимпийского имеретин сравнил весьма непочтительно с тем предметом, которому раз Ф. М. Дос­тоевский посвятил целый фельетон, и что русский человек обыкновенно помещает «на именинах». Не избегли поругания и мы — пассажиры первых классов. Одних только дам, он выделил, запев, что сердце его бьется «как раненый джейран» при виде их, а «уста готовы невольно воспевать их, жасмин благоухает даже против своего желания по вечерам!» При этом поэт выразил твердую уверенность, что если бы ангелы сошли с неба, то они несомненно покраснели бы, увидя, что земные девы несравненно прелестнее их, и заключил просьбою пода­рить что-нибудь бедняку, которого голос кормит так же, «как кабана клыки и как орла когти!» Глас его не остался вопиющим в пустыне.
Пока наш пароход медленно подвигается вдоль величавых берегов Кавказа, бросим беглый взгляд на племена, жившие здесь до трагической эпохи выселения их в Турцию. Вся эта часть страны называлась правым флангом Кавказа. Примыкая к Черному морю, она непосредственно сообщалась с Анатолией и всею вообще Оттоманскою Портою, доставлявшей сюда оружие, порох, ученых мулл и взамен вывозившей отсюда гор­ских девушек, красивых мальчиков и рабов. С сороковых годов на это побережье было обращено особое внимание русского правительства. Захватить эту часть Черноморского поморья значило запереть горские племена в безвыходную нору; и вот у моря начинают возникать крепость за крепостью, гарнизоны которых вымирали не столько от пуль и шашек горцев, сколь­ко от лихорадок и горячек. Люди, обреченные жить здесь, были отрезаны от всего мира. Эта была почти схема. Едва ли в любом из наших монастырей существует такое воздержание, ка­кое было в этих гнездах русского влияния и русской силы на Кавказе. Иногда целые годы гарнизоны их не видели женщин, исключая безобразных горских старух, сходивших с своих вер­шин на местные базары. Сложились целые легенды о том, что здесь даже какая-нибудь престарелая прачка или судомойка может сделаться обер-офицершей, по пословице: «На безрыбье и рак рыба». Сверх того, отшельники не смели выглянуть из ворот крепости иначе как целыми отрядами. В каждой балке, в каждом ущелье, за всяким камнем их подстерегали меткие гор­цы. Случалось, казенная шхуна с провиантом или азовские мо­ряки, обязавшиеся доставить его в восточные крепости, запо­здают или потерпят крушение. Гарнизон сидит без хлеба и без водки, на одной баранине, да и ту, если доставят горцы из своих аулов. Тем не менее, укрепления Черноморского помо­рья составляли часть того стратегического круга, которым рус­ские со всех сторон охватили немирные племена Кавказа. Но если на востоке нам разом удалось оцепить Дагестан, то здесь бесчисленные бухты доставляли надежный приют турецким судам. Наши военные крейсеры были слишком немногочисленны, чтобы преградить неприятелю доступ сюда. Весь этот берег в то время был дик и пустынен, и только в его бухтах кипела порою деятельность. К условленному времени сюда доставля­лись с гор целые «гурты» черкесских красавиц и пленные гурийские и имеретинские мальчики, высоко ценившиеся турец­кими пашами и капиталистами. Грузившиеся этим живым товаром турецкие суда взамен оставляли здесь массы оружия и пороха. Все окрестные племена сходились на эти своеобразные ярмарки. Оканчивался торг, последнее судно исчезало на го­ризонте, и берег замирал в полном безлюдье до следующего года.
Война в то время велась очень нехитро. Оборона крепостей и случайные набеги — вот и вся ее эпопея. Единоборства раз­ных Гекторов с Ахиллесами тоже находили место в этой перво­бытной борьбе. Все это, разумеется, открывало широкое по­прище для людей отважных и предприимчивых. Таким хитро­умным Улиссом, между прочим, являлся некто Засс, генерал, известный сверх своих побед, еще и обаянием, каким он поль­зовался между горцами благодаря искусству... делать фокусы! Наивные и простодушные монтаньяры восточного берега счи­тали его «сыном черта» и боялись пуще огня. Электрическая машина, ящички с музыкой, магические зеркала внушали им непритворный ужас. Он, например, позволял им стрелять в себя и бросал назад пули, доводя добродушных горских кунаков до столбняка. Раз горцы приехали к нему и застали генерала на столе. Засс притворился мертвым и лежал в полной форме не­подвижно. В голове и ногах горели восковые свечи, кругом суетились печальные лица, крепость казалась погруженной в уныние. Адъютант навзрыд плакал у гроба, разыгрывая роль неутешной вдовицы. Горцы стремительно кинулись в горы с вестью, что «проклятый шайтан» умер и черт уже унес его душу в ад, но спустя несколько дней горько разочаровались в этом. Засс с отрядом следовал за ними и, проникнув в отдаленнейшие аулы, разбил там шапсугов наголову.
Горцы, впрочем, до того были уверены в недоступности своих трущоб, что раз согласились даже провести одного офицера из Дагестана на восточный берег Черного моря, чтобы воочию убедить русских в тщете их замыслов овладеть этою частью Кавказа. Офицер повсюду встречал завалы, вековые леса, недоступные вершины. Аулы, как орлиные гнезда, висели чуть не на отвесных скалах, лепились на узких карнизах над безднами, одевали вершины грозных гор или хоронились в сумрачном мраке на дне пропастей, в таких пядях, где сверху их даже не было видно вовсе... Горцы бодро смотрели на свое будущее и были убеждены в победе своего справедливого дела, потому что, как ни изворачивайся, какими дипломатическими и государственными нуждами не оправдывайся, а мы у них отняли отчизну, и родной угол, и кусок хлеба... До восточной войны все оставалось в одном и том же положении... Война велась как удалая потеха и только. Но в 1855 г. пришли к убеждению, что кавказский берег, занятый враждебными племенами, отдает весь этот край в руки неприятельской коалиции. В 1859 г. поэтому преступлено было к окончательному покорению восточной черноморской окраины. Война приняла беспощадный характер. Дело шло не об удальстве, а о систематическом покорении всего края. Целому народу был прочтен приговор. Целые племена должны были оставить свои гнезда, свои родные могилы, бросить дома, где они родились и выросли, и уйти неизвестно куда навстречу нищете, вырождению, гибели. Правда, это было необходимо, правда, перед нами был вопрос: мы или они, тем не менее, это была беспощадная война. За нашими войсками шли переселенцы. Как только захватывалась какая-нибудь часть немирного округа, солдаты не успевали доесть каши — являлись партии колонистов, водворялись станицы из них, а горцев или переселяли на непривычную, неудобную для них ку­банскую плоскость, или же выгоняли в Турцию. Русским сол­датам при этом выпадала тяжелая участь. Под пулями и шашками горцев приходилось вырубать просеки; в течение трех лет они не видали над собою кровли. Ночлеги на холод­ных возвышенностях, утомление, целый ряд едва ли понятных нам лишений ожесточили войска до того, что о гуманности не могло быть и речи. В боях пощады не просили и не давали. Убыхи было созвали представителей от всех племен восточного берега Черного моря. Составился общий союз, но это уже не повело ни к чему. Горцы, зная, что им не отстоять своего дела, решились умереть и умирали героически. Умирали, убивая. Помилования не ждали и не хотели, на уступки не шли. Каж­дый дрался за своего отца, за свою мать, за жену и детей. Это уже не набеги, льва заперли в клетку и предлагали ему оттуда благонравно отправиться на подножный корм. Орлу отводили место на птичьем дворе с условием связать ему крылья и ноги. Жить вдали от родины казалось горцам хуже самой смерти. Когда, во время последующих выселений, горцы сходились к устьям рек, то в их нестройных, обезумевших от горя, молча­ливых толпах почти вовсе не было женщин и детей. Оказалось, что во время этого истребительно-поступательного шествия русских войск развернутым фронтом они вымерли от лишений и суровых зим, проведенных под метелями в лесу и на голых скалах. Умирали от голода, замерзали, сходили с ума толпами. Находили сотни совершенно одичавших людей. Граф Евдоки­мов сказал раз генералу Фадееву: «Я писал начальнику отдела, для чего он в каждом донесении упоминает о замерзших телах, покрывающих дороги. Разве Великий князь и я этого не знаем? Разве от кого-нибудь зависит предотвратить это бедствие?» В сентябре 1864 г. наши войска отдельными колоннами двигались по бассейнам рек Псекупсе и Шебжа, сгоняя все встре­чавшиеся племена к берегу для отсылки их в Турцию. До войны всех горцев Западного Кавказа считалось 500 000 человек. Из них 200 000 перебрались в Турцию, 80 000 согласились по­селиться в отведенных им новых местах и 220 000 человек по одним данным, а 170 000 — по другим, погибли в несколько лет этой войны.
Жившие здесь горцы группировались в шесть племен: абадзехов, бжедугов, натухайцев, шапсугов, убыхов и джигетов. Этнографией им много занимался г. Каменев, труды которого, к сожалению, мало кому известны. Народы, быт которых он изучал, уже не существуют. Последние остатки этих смелых и воинственных горцев вымирают в Турции голодною смертью, рассеянные между другими племенами этой калейдоскопической монархии. Но когда-то они были полными властителями Кавказа и не раз нашими счастливыми соперниками. Истребление этих племен, оправдываемое историческою и государственною необходимостью, делает еще более интересными жизнь и склад их для туриста, с невольным чувством грусти встречающего на каждом шагу пустые аулы когда-то могучих адыге. Сакли их уже охвачены цепкою порослью, в развалинах, где некогда кипела жизнь, только шуршат змеи, да слышится ворчливое хрюканье кабанов. Сады засохли, деревья их срублены невежест­венными переселенцами, рубившими на дрова громадные айвы и толстые черешни. Но, тем не менее, бродя по этим печальным пустырям, среди запустения, чутко прислушиваешься к легендам о былом, к тихим отголоскам когда-то шумной, изо всех своих пор рвавшейся на простор жизни.
Бассейн реки Псекупса был главным средоточием этих племен. Здесь граничили владения абадзехов и шапсугов. Тут Магомет-Амин собрал последнее мехкеме — народное вече всех племен восточного берега, называвших эту плодоносную и поразительную по красоте своих видок долину Массиром. т. е. Египтом. Одно племя оспаривало ее у других. В доисторические времена Кавказа бжедуги отняли ее у генуэзцев-франков, по горским преданиям; абадзехи выгнали бжедугов и, в свою очередь, были изгнаны нами. До появления абадзехов бассейн Псекупса был Чирчеке, т. е. вымороченная земля. Она принадлежала темиргоевским князьям Болотоковым. Темиргоевцы уступили эту землю адыге — племени, предводительствуемому братьями Хамышем и Керканом. Хамыш занял реку Белую, а Керкан занял участок «франков». Один из керканеевцев украл на пиру турий рог, отчего произошла самое слово бжедуг (бжа — турий рог, дуг — вор). Еще ранее на северные склоны Кавказских гор выселилось несколько абхазских фамилий. К ним присоединилась бродячая горская вольница. С течением времени они слились вместе, и, таким образом, здесь устроилась чисто демократическая община абадзехов, не признававших деления на сословия, и ставшая скоро опасною для аристократического склада племени адыге. Абадзехи скоро вытеснили адыге и заняли главные твердыни этой части Кавказских гор, а потом вытеснили бжедугов с Псекупса. Низшие сословия соседей, увлеченные демократическим строем абадзехов, восстали, прогнали свою аристократию и установили народное управление на выборном начале. Окружавшие абадзехов племена адыге (шапсуги на нижней Кубани, убыхи в ущельях между реками Шахе и Косто) делились на князей, дворян, среднее сословие и крестьян. Князья — потомки предводителей иностранных дружин; они не имели собственности, а снабжались всем необходимым от народа. Дворяне разделились на три подкласса: тлекотлеши — твердые ходатаи, посредники между князем и народом, наблюдавшие за исполнением старинных обычаев и крестьянских прав; пши-ворки — княжеские дворяне, потомки иноземных дружин, и ворк-сшаутле-гуссе — храбрые люди из среднего сословия, возведенные владельцами в ратные свои товарищи. Могучее и богатое среднее сословие разделялось на пши-кеу, живших в ауле князя, и тлъфокотль — разбросанных по остальным аулам. Абадзехи управлялись старшинами, это был земледельческий народ, с немногими дворянскими родами, не пользовавшиеся никакими особыми правами. Крымские ханы Казы и Девлет-гирей, при помощи натухаевских и шапсугских князей, распространили между племенами Западного Кавказа мусульманство. На воинственные горские кланы обаятельно подействовал истребительный характер этой религии, тем не менее вольнолюбивые адыге тотчас же изгоняли и мулл, и проповедников, как скоро они обнаруживали желание коснуться обычая народа или ограничить его свободу. Дольше всех устояла демократическая община абадзехов, очень медленно поддававшаяся проповедям мусульманских эфендиев. Эта же республиканская коммуна до самого конца знать не хотела ничьего владычества. Она выгоняла наместников крымских ханов и столь же непочтительно обращала вспять посланцев турецкого султана, когда они являлись с поручениями, касавшимися внутреннего распорядка абадзехского племени. По адрианопольскому миру, Турция уступила нам свои права на черноморских горцев. Генерал Раевский, собрав старшин, объявил им об этом. Старшины остолбенели.
— Какое право имеет султан уступать нас? Дани мы ему не платим. Подданными его себя не считали и не считаем.
— Султан вас отдал в пешкеш (подарок).
- В пешкеш! Вон, генерал, видишь птичку, мы тебе дарим ее. Пойди поймай!
Из этих племен выдавались порою очень способные люди. Таков, например, Сафир-бей. В 1807г. его русские взяли в плен, откуда он успел бежать, приглядевшись к нашим порядкам. Организовав военное дело у себя и уже на иных основаниях, Сафир-бей повел войну с нами, но опять, при взятии Ана­пы, попал в наши руки. Освободясь вторично, он убежал в Турцию, где быстро подвинулся вперед, и уже в тридцатых годах сражался против Магмета-Али. Султан Абдул-Меджид за победу над черногорцами сделал его пашою, а несколько спустя — муширом. В 1855г. Сафир-бей поселился в оставленном русскими Новороссийске и деятельно принялся организовывать общее восстание горцев Западного Кавказа. Три года он убил, стараясь слить в один народ различные племена, создать войско, устроить правильную продовольственную операцию, ввести подати. Но, несмотря на таланты и усилия Сафир-бея, все его усилия разбились о любовь к свободе и независимости, присущую племени адыге. Черкесы не хотели знать никакого начальства, никаких стеснений и предпочитали гибель измене старому обычаю. Горцы жили и исчезали свободными людьми, не поступившись ни одним своим правом, не отдав малейшую из своих вольностей.
— Волка не сделаешь собакой! — говорили они Магомет-Амину, тоже стремившемуся слить шапсугов, убыхов, натухаевцев и другие племена в один народ.
— Да ведь вас загрызут русские!
—  Пусть. Все же на нас не будет ошейников.
—  Недостойная девка тот, кто считает кого-либо выше себя, кроме Аллаха и его Пророка! — говорил один влиятельный горец.
—  Как же, ведь и у вас есть князья?
—  Что ж, зато каждый из нас, кто только не раб, считает себя равным с ними.
Когда русский офицер Н. Т. попал в плен к горцам Восточного Кавказа и хозяин стал надевать на него цепи, несчастный начал бороться.
— Зачем ты сопротивляешься? Ведь это не обида. Не огорчайся, если я прикую тебя. Если б ты была девка, мы бы отдали караулить тебя бабам. Но ты муж, у тебя усы и борода, и ты должен стараться обмануть нас. Мужчину, не родившегося рабом, можно удержать в неволе только железом.
— Подл тот, — говорил шапсуг другому пленному,— кто дает слово не бежать, лишь бы на него не надевали цепей. Свободный человек должен рваться из неволи. Убийство или обман — все хорошо для этого. Если ты меня убьешь, чтобы освободиться из плена, ты сделаешь хорошо, честно. У вас я бы убил своего сторожа. Только собака покорно сидит на веревке у сакли.
— У вас все хорошо, — сообщал русским захваченный в плен убых. — Вы сильнее потому, что у вас одна голова. Ваши войска могут покорить нас. Но все мы — свободные люди. Если мы и погибнем, то все же истинными мужами, не зная ничьей воли над собой. Рабство, может быть, и спасло бы нас, да мы не хотим такого спасения. Орла добровольно не загонишь в клетку, даже если ее сплошь набить воробьями. Как орел без простора, так и мы без свободы жить не можем. У вас полиция, а у нас, вместо нее, кинжалы и шашки. Каждый сам за себя. Вы говорите, что наши канлы (кровомщение) дурно? Но какой же мужчина сам не смоет крови кровью, а пойдет жаловаться, как беременная баба, когда ее кто-нибудь толкнет ногою? Тогда уж лучше и не жить между людьми, а идти в стадо нечистых свиней!..
Не отголосок ли это древнего республиканского Рима с его суровыми вольнолюбивыми гражданами? В какую мощную свободную государственную форму могла бы вылиться эта жизнь, захваченная нами в период ее «средних веков»?
Черкесы не понимали нашей системы воевать.
—  Зачем вы захватываете нашу землю,— удивлялись убыхи.— Война — доблестное дело, а не захват земель. Мы у вас не берем земли. Наши набеги — геройство. К чему вам эти горы и скалы? Ведь не станете же вы жить, как мы? Оставьте нас, и будем продолжать по-прежнему. Разве можно отнимать у чело­века могилу отца и колыбель его ребенка?
Черкесы столь же наивно удивлялись сетованиям русских по поводу продажи горских девушек в Турцию.
— Вы не понимаете наших обычаев,— объясняли они. — Наши девушки гордятся, когда за них турки дают богатый калым. Наконец, что за участь бедной девушки у нас в горах: голод, нуж­да... Это хорошо для мужа. А там, в гареме у богатого паши, ей хорошо.
Горец скорее придушил бы свою дочь, чем продал ее русскому, но отдать единоверцам в Турцию значило то же, что нашему отцу семейства отдать замуж дочь в другую губернию. Сверх того, браки такого рода создали великую нравственную связь между горскими племенами и соседними областями Турции. Они были так часты, что прибрежное население Оттоман­ской Порты обязано только этому значительным улучшением своего типа.  

Адат и шариат. — Казни женщин. — Отношение горских пле­мен к своим властям, — Выселение в Турцию. — Со скалы в бездну. — Мы родились наверху и не хотим опускаться в долины.

Судопроизводство горских племен велось двумя путями: по адату, т. е. по обычному праву, и по шариату, т. е. по Корану. Оно было публично в то время, когда Европа еще не имела понятия о гласных судах. Производство по адату — любимая форма суда у горцев: оно проще и скорее. После покорения Кавказа самые частые столкновения оставшихся у нас горцев с русскими властями происходят вследствие нашего желания на­вязать им свой чиновничий суд вместо их народного. Никаких апелляционных учреждений у горцев не полагалось, исполне­ние приговора следовало тотчас же после постановления.
Вот примеры, извлеченные по этому предмету из дел Кавказского Горского управления.
2 апреля 1866 г, калакские дети, играя у речки, увидели мертвого ребенка, выброшенного на мель, и вытащили его на берег. Бывший около горец Мегмет Тукулаев, взял его и принес в аул. Собравшиеся мужчины и женщины признали дитя новорожденным. Тотчас послали по хуторам, и, когда в аул съехались все, по определению джамаата (сход, мир), предложено было женщинам узнать, кем из них рождено дитя. Такою оказалась Хадижама — дочь Мухамада, у которой в грудях еще оставалось молоко. Ее сейчас же заперли в одну из саклей. На допросе нуссель-бетерачохбия (сельских судей) она созналась, что дитя рождено ею и прижито от калакского горца Махмуда Сутексивилин, бывшего прежде ее мужем и давшего ей развод. Махмуд отверг обвинение и не признал себя виновным. Основываясь на признаниях Хадижамы, джамаат решился поступить по адату, который в этой местности постановлял следующее: женщин, виновных в незаконной связи, замужних или бывших замужем, но разведенных со своими мужьями, побивать камнями, а не бывших замужем наказывать розгами. Относительно же убийства дитяти такою женщиной отдельного адата не было. Казнь решено было исполнить немедленно, на что со­гласились и родственники Хадижамы. Тогда мальчики, по приказанию старшин, приготовили камни, и Хадижама приведена была на площадь. Ее вновь спросил уже целый народ: признает ли она себя виновною? Хадижама, повторив свое показание, села на землю и умоляла только поскорее окончить казнь. Как только она признала это, отовсюду в нее полетели каменья, и вскоре посреди людной площади аула окровавленная бесформенная масса вздрагивала в последних конвульсиях мучительной агонии. Вечером труп похоронили отдельно от общего кладбища, тоже по адату.
Вот еще характерный пример горского народного суда.
25 ноября 1866 г. пастухи аула Оглы (в бывшем Мсхтуминском ханстве) нашли в овраге обезображенный труп семилетнего мальчика. Кадий и Карты, осмотрев его, нашли, что глаза трупа выдавлены, а раны на нем нанесены, по-видимому, каменьями. Затем они сообразили, что раны эти были несмертельны, почему убийцы удушили мальчика после изувечения. В обезображенном трупе узнали сына местного жителя Дация. Отца нашли на хутане (хуторе). Поспешно воротясь в аул, он уже нашел в сакле всех родственников в сборе, изъявивших ему по обычаю свое соболезнование. На семейном совете пре­ступник был признан уже врагом не одного только Дация, подлежащем канле — кровомщению, но врагом целого джамаата (мир, громада), причем было решено, чтобы убийца был ис­треблен вместе с своим жилищем, «дабы о таком злодее, опо­зорившем их селение, не осталось и помину». Народное следствие продолжалось несколько дней; наконец, 29 ноября мать Дация узнала, что за два часа до отыскания трупа ее внука Османа его видели шедшим из аула вместе с одною из жен Дация. Семейство Дация состояло из двух жен: Султанум с двумя детьми и Ашуры — 18 лет, на которой он женился только пять месяцев назад. Ашура вышла за Дация уводом, следовательно, по собст­венному согласию. Даций и она пламенно любили друг друга. Свекровь и Султанум, мать убитого, сейчас же заподозрили Ашуру в убийстве Османа. Даций и прежде замечал в ней зата­енную злобу к детям его от первой жены, почему теперь стал ее уговаривать сознаться во всем, обещая ей полную безнаказанность. Не добившись ничего, он перевел ее в дом отчима, чтобы между нею и Султанум не произошло драки. Но Султанум последовала за нею и вместе с матерью Дация, надев на Ашуру петлю на шею, грозилась ей удушением, если она сейчас же не признается во всем. Напуганная Ашура рассказала, что она хотела сделаться главною хозяйкою в доме и устроить развод мужа с Султанум. Она советовалась со своим родственником Чопан-Козак-оглы, который и предложил ей истребить детей первой жены. Заманив Османа на кладбище, она передала его Чопану; когда тот зажал ему рот, мальчик хватался за Ашуру и сильно оцарапал ее лицо. Когда Чопан убил мальчика, она не видала, потому что стала в стороне, настороже. В другом же конце клад­бища был с баранами сын Чопана — Дибир-алий. Знал ли он о преступлении или нет, ей неизвестно. Пораженный сознанием любимой жены и опасаясь увлечься злобой, Даций просил род­ных не оставлять его до утра. Власти послали за Чопаном, что­бы скрыть его на время, пока не отвезут в тюрьму. К несчастью, когда вели Чопана, навстречу попался Даций с толпою родственников. Завидя убийцу, Даций остервенел от ярости и положил его на месте двумя выстрелами из пистолета. Затем Чопана добивали кинжальными ударами. При этом мать, схватив умирающего за горло, требовала указать, где рубашка и шапка ее сына.
— Спросите Ашуру,— прохрипел умирающий. Султанум и бабка Османа ударили еще несколько раз кинжалами уже бездыханного Чопана.
В толпе случайно показался сын Чопана — Дибир-алий. Накинулись на него, и Даций проколол кинжалом несчастного.
В ауле собрались все окрестные горские общества. Сходка стала многочисленною, и все требовали публичной казни Ашуры сейчас же, по адату. В это время Ашуру допрашивали вто­рично и тоже с петлей на шее, причем она объяснила, что папаха с окровавленной рубашкой мальчика зашиты ею в подуш­ку. Бабка и Султанум тотчас же побежали в дом и, распоров подушку, нашли в ней платье убитого. Новые крики, новые проклятья. Ожесточение толпы росло с каждою минутой. Разъяренные оглинцы грозили закидать преступницу каменьями, если отец ее или муж будут медлить с казнью.
Наконец, в аул прибыло местное начальство в лице некоего Ассельдер-Батыр-оглы. Он сначала стал убеждать, а потом и пригрозил им русским судом за самоуправство.
— За наказание такой злодейки джамаату ничего не будет. А ее нельзя оставить без немедленной казни. Нас никто не удержит от исполнения нашей народной воли! — кричали они.
Утомленный Ассельдер удалился в свою квартиру. Толпа послала к отцу Ашуры требование, чтобы он убил свою дочь.
— С тех пор, как она замужем, я не властен над нею! — ответил старик, подавленный горем.
Послали с тем же к мужу Ашуры.
— Я не желаю убивать жену! — заявил Даций.— Никому нет дела до того, что совершилось в моем семействе.
Ему доказывали, что, по горскому обычаю, он не вправе прощать виновную, что народ сам умертвит Ашуру. Не дождавшись ответа, толпа ворвалась в дом, где скрывали Ашуру, схватила ее и повела к мужу. Все единогласно требовали казни. Преступница была оглушена яростным ревом остервенелого на­рода. Даций попробовал было уговорить толпу, что это его личное дело. Но это опять не повело ни к чему.
—  Мы сами побьем ее камнями! — И толпа рванулась было к нему в саклю.
—  Отдайте мне ее, когда так... Я казню ее, как муж. Но прежде все-таки он послал к ее отцу, требуя совета.
—  Поступай, как хочешь, я не судья в этом деле. Помертвев от нравственной муки и сожалея к любимой все-таки женщине, Даций отвернулся и, не глядя, выстрелил в нее почти в упор. Толпа разошлась удовлетворенная.
Нравы, как видите, не совсем мягкого свойства. Но чем же лучше были народные обычаи в Европе и у нас в средние века? А не нужно забывать, что вольнолюбивые горцы переживали именно этот период своей жизни.
Равнодушие к жизни здесь вообще изумительное!
Горец аула Урахли Логман-Арслан-оглы на тое (пирушке) напился пьяным до того, что с ним сделалась рвота. Сконфу­женный, он хотел заколоться кинжалом, но присутствовавшие его удержали, убеждая, что на попойках такие случаи бывают нередко. Логман, выслушав их, вышел из комнаты, как бы убежденный, но во дворе застрелился, не желая жить «опозоренным».
— Зачем ты сделал это? — спрашивали умирающего.
— Я наказал себя за неприличное поведение в собрании.
А вот еще: в 1869 г. горец аула Крелужа Кайтаго-Табасаран­ского округа Али-бек-Салас-оглу поссорился со своим сыном Муртаз-али, Спустя несколько времени сын пришел к отцу просить прощения. Отец ответил ему, чтобы тот не осмеливался показываться ему на глаза, Муртаз-али застрелился с отчаяния во дворе отца. Последний, увидя это, выхватил кинжал, вставил его в пол на рукоятку, и, кинувшись на острие, умертвил себя.
Не правда ли, похоже на мелодраму? Не правда ли, даже невероятно? Господа, так часто повторявшие, что мои описа­ния Севера преувеличены, вероятно не дадут веры и этим фактам. Советую им обратиться за проверкою ж изданию Кавказского Горского управления «Сборник сведений о (кавказских) горцах». Как вообще легко, сидя у себя в кабинете, безапелляционно решать, что тот или другой турист искажает истину, что то или другое сведение измышлено им. Не угодно ли, господа, самим отправиться на место и проверить путешественника. Какой же другой способ решения спорного вопроса можно предложить им?
В 1865 же году горец аула Мюраг-Магомет-Омар-оглы застрелился от того, что мать побранила его за леность. Таких примеров тысячи. Горец не выносит и тени позора. Один, например, застрелился от того, что с ним случилась отрыжка в присутствии любимой девушки; другой покончил с собою потому, что, будучи пьян, оскорбил свою мать; третий, уличенный во лжи, бросился в Койсу и погиб в водовороте; четвертый — украл у гостя дорогой кинжал; нарушение правил гос­теприимства так измучило его, что он зарезался этим самым кинжалом. Бывали примеры, что горцы решались на самоубийство, оскорбив старших, к которым они питают глубокое уважение. В присутствии старика молодежь не садится. Юноша сам не заговорит со стариком, а ждет его вопроса. Горец не спрашивает гостя, кто он и как зовут его. Знатные горские князья держат стремя приезжему бедняку. Даже рабство здесь не имело в себе ничего унизительного. Раб был членом семейства. Телесного наказания не существовало вовсе, только в редких случаях адат допускал его для девушек.
Суды по шариату, производимые муллами, были не так популярны между горцами. Их старался ввести Шамиль, чтобы как имам, через мулл, иметь большее влияние на горцев; но шариат не привился к ним.
Когда русские начали, по окончании войны, свое фланговое движение для изгнания горцев в Турцию, то всюду стали разыгрываться сцены отчаяния и скорби. В одном из аулов перед целым джамаатом старуха-мать поочередно побросала в бездну своих взрослых детей, потом внуков и, наконец, кинулась туда сама, не желая оставить места, где выросли ее дети, где выросла она сама и воспитала свою многочисленную семью. Когда русские предложили горцам поселиться на Кубан­ской плоскости, они ответили с негодованием.
— Мы родились наверху и не хотим спускаться в долины.
— Неприлично орлам жить вместе с волками,— отвечали в другом ауле.
Были совершенно вымершие аулы. В других оставалась треть населения и то исключительно мужчин. На вершинах гор, в туманах и пещерах кавказских дебрей, остались шайки, обрекшие себя на смерть, они не сдавались и не оставляли аулов. Эти гибли до единого. Общий плач шел по всему горному Кавказу. Старики-офицеры, приглядевшиеся ко всевозможным трагическим моментам войны, не могли без слез смотреть на это. Матери зачастую убивали детей, мужья — жен, Очевидец выселения г. Фадеев говорит, что пустынный до тех пор восточный берег Черного моря представлял необычайное зрелище. Населенный бродячими разбойниками, торговцами рабов, содер­жимый в постоянной блокаде нашими крейсерами, он до тех пор казался необитаемым. Ни хижины, ни дымка на зеленом берегу, ни одного челнока в голубых заливах. Только под ночь, когда разыграется буря или начнет стлаться туман, можно было заметить на темном море силуэты крадущейся под берегом кочермы. Если она шла к земле, на ней была военная контрабанда; если от земли, то рабы. Никакое судно, занимавшееся правильною торговлей, не смело приставать к этому краю. На море его встречали пушки наших крейсеров; на суше винтовки и кинжалы горцев. Это был заколдованный берег, на который не позволялось ступать человеку. И вдруг все изменилось. Берег разом унизался судами и покрылся народом. На каждой версте белели паруса, подымались мачты, дымились трубы пароходов; на каждом шагу развивались флаги наших пикетов; в каждой балке толпился народ и стоял базар. Но движение редело по мере того, как пустел берег. То были похороны исчезавшего народа.
Но с 1871г. на границе нашей с Турцией стали показываться снова нестройные толпы, но уже шедшие к нам оттуда.
Болезненные и изможденные, обманутые турками, худые, в лохмотьях, горцы возвращались назад, на Кавказ. Когда к ним являлись русские власти с заявлением, что им селиться у нас запрещено, эти некогда свободные и гордые люди безмолвно опускались на колени и, поникнув, только плакали, не произнося ни слова. Плакали старики, покрытые рубцами славных ран. не раз встречавшие смерть и равнодушно улыбавшиеся ей когда-то. Матери молча протягивали детей своих. Казалось, что бескровные тубы не могут вымолвить ни слова жалобы на судьбу. Посторонние не могли равнодушно рассказывать даже об этом, хотя после того прошли целые годы. У рассказчиков на­вертывались слезы на глазах.
Толпы являлись за толпами. Одни несчастнее других, но все голодные. Измученные горцы проклинали турок. Только для этих проклятий и находили слова обманутые бедняки.
— Русские покорили нас. Они гяуры – но у них есть Бог, а у турок — никакого! — говорили они.
Наконец было получено разрешение водворять этих несчастных на плоскость кубанскую между русскими. Горцы считали себя счастливыми, получив это позволение. Но, увы! Немногие могли воспользоваться этим правом. Более половины выселившихся в Турцию погибли там в несколько лет, остальные жили в невероятной нужде и не могли даже дойти до русской границы!... Сверх того, и положение, в которое здесь поставлены черкесы, очень неприглядно. Живой и пылкий народ, ценя­щий выше всего свою свободу, вполне примирившийся с русским владычеством, почти прикрепощен к месту, где его посе­лили. Каждый черкес, желающий отлучиться из местожитель­ства, даже хотя бы на охоту, обязан взять билет от ротного командира, облеченного и гражданскою властью. В билете по­дробно обозначено, когда и на какой срок отпущенное лицо отлучается., какое при нем оружие. Черкес, не имеющий такого билета, может быть задержан всяким и представлен начальству. На место ушедшего племени горных орлов явились волки и шакалы. Так, например, на р. Бзыбь турки забрались в девст­венный лес и построили там бараки; г. Верещагин посещал его и нашел битком набитым турками, гревшимися около разло­женных огней. Оказалось, что леса эти эксплуатируются одним сухумским купцом. Рубку леса и выделку клепки по всему бе­регу производят турки. Только двое купцов, Метакс и Буб-оглы, в 1872 г. имели до 100 турок рабочими. Турки же занимаются разработкою пальмы в нагорном бассейне р. Сочи; они же ис­ключительно и вывозят ее к морю на вьюках.  

На старое место.— Качка на море.— Кладбище мертвого на­рода. - Гагры. — Кто расшиб горца. — Адыге перестали говорить. — Какою ценою достались нам Гагры. — Двадцатилетняя осада. — Собаки-ратники, собаки-защитники. — Старые были.
 
Было ясное, теплое утро. Меня вызвали на палубу.
— Подходим к Гаграм...
Пароход сильно качало. С палубы пассажиров точно сдунуло. Недавние враги — еврей и имеретинский импровизатор — лежали рядом в приступах морской болезни.
Выражение лиц у еще державшихся людей чрезвычайно серьезно, даже строго. Точно это могло спасти от неизбежного исхода качки.
— Мой папенька был моряк... На меня... гм... море... вовсе не действует... Нужно только быть смелей... Да, смелей... Не думать...— ободрял какую-то даму, меланхолически созерцав­шую небо, какой-то юноша.
Но тут корму парохода плавно подняло вверх и несчастный юноша даже зажмурился.
— Подступило? — участливо спрашиваю я.
— Под ложечкой! — И, разом зажав рот рукою, он стремглав сбегает вниз к борту.
—  Не нужно думать... Следует быть смелей! — напутствовал его кто-то сверху.
Ветер сорвал пенистый гребень волны и со всего размаху ударил им в лица пассажиров.
— Дерется! — шутят матросы, обтираясь.
— Командир тоже...
—  А что, если сейчас лимон? — торопливо, ни с того ни с сего спрашивает меня какой-то разом помертвевший франт в безукоризненных перчатках.
— Какой лимон?
—  Матушки! — И он стремглав мчится к корме.
В кают-компании обедали как раз в это время. Добросовестно заплатившие за свое продовольствие джентльмены счи­тали недобросовестным пропустить трапезу, несмотря на легкое головокружение и тошноту, которыми начинается морская болезнь. Один из них как был, так и выскочил наверх с салфеткой у борта и с куском котлетки в зубах, размахивая в воздухе вилкой. Барыни, те, по крайности, судьбе покорствуют, не бодрятся. Сядет, точно в воде распустится вся. Сейчас видно, что совсем развинтилась. Подступит, ну потопорщится, все молитвы прочтет, какие помнит, и опять в воде распускается... Быва­ют и такие, что задолго до пароксизма извиняться начинают на чистейшем французском диалекте и тут же какие-то пояски на себя надевают.
— Что это у вас за поясок? — любопытствую.
— Да вот, видите ли, дело какое.... Я этой качки страсть как боюсь... Ну, так у нас блаженный один есть в Курске, он пояс­ком в дорогу и напутствовал.
Разумеется, несмотря на напутствие, барышню проймет до мозгов.
— Не помогло?
— Должно быть, я без веры,— чуть дышит она.— Поясок-то навязала, а сама думаю: не лучше ли кофе с коньяком? Вот блаженный и наказал...
— А мы не верим, сомневаемся!..— злостно шипит рядом какая-то зловредная старушонка, на которую, по-видимому, и качка не действует.— Святых угодников Божиих забыли... А тут вот поясок и тот себя объявляет. Недоверки!
Изредка вдоль берега широкими каймами ложилась пена. Порою в темных ущельях, словно беленькие кубики, видне­лись маленькие дома из ноздреватого камня. Раз блеснула вся на свету тонкая нить словно серебряного потока... Какова сила растительности тут! Совершенно песчаные обрывы крутого берега поросли кое-где громадными дубами. Иной такой великан весь и держится на весу, вот-вот сползет вниз... Отсюда на довольно значительном протяжении побережье как будто разом обрублено по одной прямой. Этот обруб ярко белеет, а когда в него прямо ударяет солнце, даже слепит глаза.
— Вот здесь недалеко первые села абхазцев начались. Се­вернее прежде джигеты жили, выселившиеся отсюда. Вся эта местность густо населена была.
— А теперь?
— После «замиренъя» — безлюдье. Где аулы были, там толь­ко папоротник глушит луговинки... Голосу теперь не услышишь!
Г-н Владыкин, объехавший эту местность, не находил уже и следа от прежних построек. Бывшие горские селения сожже­ны и разрушены. По дороге на всем этом пространстве ему попался только безоружный солдатик, лениво переобувавшийся на страшном берегу, где еще лет десять назад можно было показываться не в одиночку, а сильными командами. Г-н Ве­рещагин, в свою очередь, свидетельствует, что со времени выхода горцев из края, горные котловины и скаты, которые были богаты покосами, а равно и хлебородные места, заросли кустарниками и папоротником. Держи-дерево (черт-дерево — на местном арго) вместе с колючими растениями, каковы, например, терновник, кавказская сарсапарель, размножились до того, что приходится прилагать массу труда только для расчистки пахотных земель и покосов. Эти же растения и подобные им, вместе с вьющимися, каковы дикий виноград, плющ, хмель, расположились и в лесах, и на местах, где прежде были аулы. В лесных местностях они образовали непроходимые чащи, а в бывших аулах заглушают фруктовые деревья. Нынешнее состояние края хуже даже того, в каком он был и в XIII в. Мы, таким образом, более чем на восемь столетий отошли назад. В то время черноморское побережье сплошь было покрыто генуэзскими факториями, производившими деятельную торговлю в громадных размерах с горскими племенами. Теперь только многочисленные развалины храмов и замков свидетельствуют о бывшем блестящем времени этого края!.. С корнем вырвали отсюда могучее горное племя; не осталось никого даже, чтобы пересказать легенды, связанные с этими урочищами и ущельями. Точно никто не жил в этой девственной пустыне, точно она не имела нескольких веков богатой событиями истории... Только буруны гремят у берега свою вечную песню да ветер, пробегая в листве раскидистых каштанов, нашептывает чуткому сердцу дивные сказки про былое время!..
— Костей много попадается. В одном месте, видно, целая семья померла. Клочья от одежды остались да скелеты..
И так же, как прежде, яркое солнце ласкает это поморье, те же жасмины льют в ущельях свой нежный аромат; одичавшие айвы одни шепчут свои печальные былины над могилой разом исчезнувшего народа. Порою в дикой поросли вдруг прорвутся крупные алые розы, серебристые цветы миндальных деревьев мелькнут пред вами и исчезнут... И знаете вы, что еще недавно в этих садах звучали тихие песни, в теплых сумерках синего вечера робко теплились украденные поцелуи и чье-то сердце ревниво и упоительно билось от полноты счастья!.. А теперь где эти румяные уста, где эти кипучие сердца?.. Как отгорела и погасла простодушная горская песня, так отгорел и погас целый народ, как беглая тень от бродячей тучки, не оставив по себе никакого следа. Был и нет его!
И кому дело до старых властителей края! Еще более невежественный наследник его, молдованин-переселенец, с корнями вон вырывает розовые кусты, рубит миндальные деревья, топором сваливает священные некогда ореховые рощи... По при­меру древних христианских храмов у горцев-магометан заведены были так называемые священные рощи, расположенные на вершинах закругленных гор. Часто в этих рощах встречаются надгробные памятники из гранита с надписями. Много их, этих рощ, пало теперь под цалдою (местным топором). Оголенные горы некрасивыми пятнами выделяются в пейзаже, лучшею частью которого они прежде были. Деревья, выхоленные с та­ким тщанием, распилены и вывезены за границу, кунацкие белолистки также погибли под топором!.. Точно моровая язва проходит невежественный переселенец по ущелью, и вслед за ним ширится и растет всюду запустение... Что ему за дело, разве эти леса ласкали его детство, разве под этими розами задумывалась его милая, разве юноша, ожидая ее с сильно бьющимся сердцем, ощущал на себе всю бесконечную негу этого густого аромата жасминов... И глубоко врезывается плуг в кро­вью политую землю, и если из нее выглянет чей-нибудь череп, небрежно швырнет его в сторону колонист... Будут нивы, будет, может быть, богатство, но не будет моей поэзии!..
И пусть это солнце еще обильнее сыплет искрами на зеленые поморья, пусть эти теплые лазуревые ночи еще ласковее охватывают их своим сумраком и негой — не до них грубому валашскому крестьянину.
Да, не будет той поэзии, что свивала некогда здесь свое гнездо!
— Сейчас Гагры...
Старый кавказец пристально всматривался вперед. Лицо оживилось, глаза вдумчиво блестят под седыми щетинистыми бровями.
— Да... уголок...— бормочет он...— Сколько тут наших побито, поди, и счета не найдешь. Так и ложились... Умели умирать!
— Точно, умели! — сочувственно отзывается такой же старик-солдат.— А и теперь еще тянет туда... Эх, время было...— И точно жалко ему стало!..
— Вот и Гагры...
Я оглянулся и замер от восторга.
Только тут я понял действительную красоту кавказского пейзажа. Если бывают виды, в одно и то же время грандиозные и полные прелести чисто идиллической, то это Гагры. Еще не доезжая до Гагр, горы подымаются все выше и выше, кое-где сверкают уже вечные льды, самые обрисы вершин делаются смелее, размашистее, массы — грузнее и величавее. Точно ряд сторожевых великанов грозно смотрит оттуда в морскую ширь, сквозь полупрозрачную голубую дымку своих заманчивых далей. В самом эффектном месте, так сказать, в главном пятне картины, узкой щелью ложится громадная теснина, зигзагами прорвавшие здесь горы, подступившие к самому морю. По склонам этих гор сползают вниз дубовые леса, ущелье все утонуло в роскошной зелени. На узкой, едва заметной полоске прибрежья чуть-чуть намечиваются белые низменные стены крепостцы, очень красивой издали, словно улыбающейся вам сквозь пирамидальные тополи. Тополи эти стали и стоят по всему по­бережью. Между ними какие-то убогие домики. Два-три жилья чуть-чуть белеют, словно снежинки, на склонах гор... И надо всем этим висят две симметричные вершины, контуры кото­рых так легки, что. несмотря на громадность масс, они не да­вят нижней части пейзажа, не расплющивают, не дают стушеваться и этим башенкам, и этому таинственному, вьющему свежестью ущелью, и этим красивым тополям.
Горы так кажутся легки, что даже тополя не теряют своей величавости на этом голубом фоне гигантов Кавказа, Взгляд не останавливается ни на чем исключительно. Он все подмечает здесь, улавливая общее, цельное. Ни одна подробность, ни один мазок этой гениальной картины не пропадает даром. Видим немного дальше и одинокий, узенький мысок, врезавшийся в море. На нем пасутся лошади, и пестрые группы их удивитель­но оживляют окрестность... А там, дальше этих гор, в глубине ущелья едва-едва намечиваются новые хребты, точно сгущаются синие дали, мерещутся новые величавые вершины. За ними уж и не разглядеть,— небо ли это или твердыни гор... Порою точно облачко выглянет и снова пропадет. Может быть, и глаз обманывается!.. И стоишь молча и бессильно злишься на то, что не дадут тебе спокойно налюбоваться, что направо и нале­во вслух восторгаются дилетанты природы.
— Посмотрите, какой красивый павильон на берегу. Вглядываешься и видишь казенную будку, и досадно, что разом перед этой пошлой вывеской нашей цивилизации точно блекнет все. Словно на создание гениального художника кто-то налепил клок дряной суздальской картины. Обидно и больно! Только и отдохнешь, как уйдет глаз в глубь ущелья, и душой чувствуешь отсюда всю его ароматную сырость, всю эту свежую глушь, неисходную, бездорожную...
Но возможно ли передать эти переливы света и тени, эти облака, то набегающие на пейзаж, то Бог знает куда уходящие. Еще минуту назад растягивалось оно и висело в полугоре над этою лесной прохладой... Оглянулся, перекинулся с кем-нибудь фразой и облака как не бывало, и вся эта даль девственная, чистая, сверкающая, открывает тебе свое, полное неги и красоты, лоно. А эти выступы серого гранита среди ровной зелени — кто их расположил так кстати?.. А когда луч скользит по этому фону?.. Когда тень пробежит по нему, чтобы забраться потом на какую-нибудь теснину?
Хорошо! Так хорошо, что досадно на бессилие свое! Ведь не можешь ни передать, ни создать ничего подобного.
— Эй ты, Азия!
И матрос толкнул ногой спавшего на палубе горца. Тот недоуменно взглянул на него и опять прилег.
— Сказал тебе, вставай, азиат неверный...
— Да он не понимает.
Матросик взял его папаху и швырнул дальше... Покорно и робко поднялся несчастный и перешел туда.
Покорно и робко! Но если бы кто-нибудь подметил моментальный, острый, полный ненависти взгляд этого, может быть, некогда славного узденя. Долго после хмурились еще седые бро­ви и неровно подымалась грудь его. Нельзя отомстить за обиду, тем больше, глубже и больнее ее чувствуешь!..
— С ними нельзя иначе,— похваляется матросик, становясь фертом у мачты.
— Отчего нельзя?
— Довольно хорошо мы их расшибли, кажется?..
—  Не ты ли расшиб? — вмешивается старик, молчаливо сидевший около.
— А хоша бы и мы?
— Фазан ты короткохвостый, вот что. Евось как в тебе форс-то сдуру действует. Наладить бы тебя теперь в растяжку, да гор-рячими, не похваляйся... Шило!.. «Расшиб...» Федот — да не тот расшибал...
— Чего ты, дядя, с ветру, что ли, лаяться вздумал?
— Теребень ты кабацкая!.. Я, может, двадцать пять годов здесь с этими самыми черкесами воевал. Три раны у меня, Егория имею!.. Кого ты расшиб? Твое дело парус, ну и орудуй им, затыка пароходная... Что ты его тынаешь?.. Мы с ними в честном бою мерялись. За амператора своего горца усмиряли, а ты при чем был... Кокора!..
— Рази я тебя трогал? Ишь ты, зубы съел, старик, так языком кому мешаешь.
— Мразь всякая станет в наше дело соваться... «Расшиб...» Поди молоко в те годы сосал... Не считаны у вас ноне зубы-то... А про мои молчи!.. Мои зубы тоже, может, на службу пошли. Начальство не нонышнее было...
Горец завернулся с головой и лежал неподвижно. Видно, что ему противно было смотреть на нас и слушать чуждый ему язык.
Замечательный факт: горцы, превосходные ораторы неког­да, привыкшие говорить с детства на общих собраниях своего аула, племени, на мекхеме, на судебных сходках, теперь необыкновенно молчаливы. Я, разумеется, говорю о тех, которые остались у нас. Очевидцы рассказывают, что переселившиеся на Кубань бывшие адыге несколько дней проведут с вами и кроме односложных - да, нет — вы ничего от них не услышите. Точно язык у них связан. Чувствуют сами, что живые мертвецы. Крова своего нет, аулы гниют в развалинах, в тех родных горах, откуда их согнали на равнины; крутом звучит чужая речь, необычная жизнь, странная, непонятная им, совершает рядом свое будничное течение и ничего общего со всем этим; ничего, никакой связи с ними у орла с обрезанными крыльями... Птицы перестают петь в клетках, горец перестает говорить на равнине!
Гагры достались русским дорогою ценой. Каждая пядь земли здесь облита кровью. С 1830 г. до Восточной войны это прелестное ущелье, это грандиозное побережье было ареной постоянных битв. Набеги не прекращались. Крепость была постоянно обложена отовсюду. Это, так сказать, осада продолжалась около двадцати лет. Представьте, как весело было гарнизону, для которого женщина казалась чем-то сказочным, мифическим, бредней, а не действительностью! Постройка крепости производилась под непрерывным градом пуль, после того все шапсуги, джигеты и убыхи громадными скопищами тщетно пытались отбросить горсть кавказских героев в море. Сторожевые засады ставились на выступах и вершинах гор. Носа нельзя было показать за пределы укрепления. Чтобы накосить сена, нарубить дров в ближайшем лесу, нужно было сначала выдержать битву и потом уже приступать - к делу, - то под постоянным опасением попасть под пулю или под шашку хорошо спрятавшегося «хищника». Рассказывают, что в один из самых печальных н в то же время самых героических годов существования этой крепости каждая охапка дров оценивалась в одного солдата, прикидывая на число убитых! Разумеется, это преувеличено, но едва ли оно далеко от истины. Горцы стреляли сверху внутрь крепости, ухитрялись действовать таким образом, что и под защитою ее стен опасно было выходить на улицу, на площадь! Г-н Владыкин рассказывает, что участь солдат была бы еще горше, если бы они не приручили огромных собак для отыскивания врага. Собаки следили за неприятелем, караулили крепость по ночам. Собакам следовал казенный паек; они, буквально, были товарищами солдат, никогда не покидавшими их в деле. Раненую собаку приносили на шинели в укрепление и лечили в лазарете наравне с людьми. Собаки были до того приучены к своему делу, что при первом звуке барабана, призывавшего к сбору, собирались перед командой и, выйдя вместе с нею из крепости, рассыпались впереди стрелков и открывали неприятеля, засевшего в лесу. Во время начинавшейся свалки и во все ее продолжение животные отчаянно кидались на черкесов и или падали под ударами шашек, или загрызали горцев. Тотчас после вечерней зари собак выпускали за укрепления и они тотчас же, с удивительным инстинктом, составляли передовую цепь, со всех сторон окружая. Во время Восточной войны Гагры были оставлены и возобновлены по ее окончании.
У нас еще зачитываются Майн Ридами, Густавами Эмарами и всей этой фалангой фабрикантов чудес и сказок. Тут были свои чудеса под боком; сказки становились действительностью, но никто после Марлинского не рассказал нам о героях Черноморского востока, неведомо и бесследно умиравших, отстаивая здесь интересы русского народа и государства. Орлы, свившие эти первые гнезда, давно лежат в сырой земле, а их боевая жизнь только и помянута в сухих реляциях, гниющих в пыли архивов и канцелярий. Целые эпические поэмы воочию совершались здесь: не было баяна, чтобы воспеть их; гусляра, чтобы рассказать о них ветреному потомку, лениво посещающему это кладбище героев и попирающему повсюду их прах. Не скалы же, нависшие над площадкою этой крепости, расска­жут про былое; не буковые же леса выдадут свои тайны!..
В них стоит вековечная тишина. Только ветер, всколыхнув густую чашу, с унылым свистом скользит между скалами... И опять невозмутимая глушь облагает вас со всех сторон, миром и покоем прокрадывается к вам в душу... Мелкая пташка что-то напевает в орешнике, прибой гремит издалека... Но и птице, и морю что за дело до недавних битв!.. Могилы поросли цветами; кресты давно сбиты ветром и бурей... А сколько легло так, без крестов и без могил!.. И никому не больна эта смерть, никому не близка эта беспросветная, скучная жизнь целых поколений солдат, некогда служивших родине в стенах унылой и скучной крепости, затерянной среди безмолвного теперь, но когда-то грозного Кавказского поморья... Молчат стены, молчит земля, молчат эти пирамидальные тополя... Молчат даже предания и песни человека!..

И все-таки сердце щемит... Больно и грустно...

(Опубликовано: В. Немирович-Данченко. Даль. СПб, 1880 г. С. 202-257.)