Светлана Соложенкина
Одержимый талантом
Даур Зантария. Мир за игольным ушком: Поэзия. Проза. Публицистика. Дневники. — Сухум, 2007.
-------------------------------------------------------------------------------
Даура Зантария называли “колхидским странником”. Да, это, несомненно, так, если считать Колхиду отправной точкой его странствий.
А вот конечная точка... о ней, задолго до рождения Даура, сказал другой странник духа, Джон Китс: “И я далеко в человечестве”.
Могло ли быть иначе, если уже в 14—16 лет абхазский школьник в селе Тамыш, “на окраине мира”, дерзновенно переводил особенно полюбившиеся ему главы из “Евгения Онегина”, “Руслана и Людмилы”, отрывки из “Персидских мотивов” Есенина? Позднее, студентом Сухумского педагогического института, увлеченно переводил “Скифы” Блока. Влекли его и Мигель Эрнандес, и Гарсиа Лорка, созвучны его душе были Шарль Бодлер, Гийом Аполлинер, Артюр Рембо, Поль-Мари Верлен. В его духовный мир прочно вошли Достоевский, Кафка, Камю, Сартр, Томас Вулф. А также — Гегель, Ницше, Шопенгауэр. Литература, история, философия, музыка, живопись, театр, кино — вся сокровищница мировой культуры была открыта ему с детства и юности, не говоря уже о зрелых годах. У Даура было много друзей, зримых и незримых. Входя в его дом, где бы он ни жил, можно было, обладая острым поэтическим зрением, заметить в прихожей пушкинскую крылатку, башмаки Ван Гога, а в темном углу —таинственное “Оно” Фрейда, притворяющееся мирно дремлющей кошкой или собакой...
Да, таков был диапазон духовных исканий этого “колхидского странника”. Он одинаково свободно владел и родным абхазским, и русским языками, стихотворения Гете переводил с оригинала... Всю жизнь (увы, слишком рано оборвавшуюся) он собирал обломки Вавилонской башни, чтобы возвести из них Дом Всечеловеческой Культуры, и в трудах своих был неутомим и самоотвержен до самозабвения.
Даур Зантария пытался “стереть случайные черты” и увидеть мир прекрасным. Но под “случайными чертами” закономерно обнаружился... лик Медузы Горгоны. “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые”. А я знаю и шкурой, и печенью: нет, он несчастен. Если, разумеется, историческое любопытство в нем не довлеет над страхом и состраданием. Я тоже думал когда-то, что так и проживу свою жизнь, попивая кофе на сухумской набережной. Но вихрь, именно вихрь истории застиг меня на голом берегу. Он пронесся надо мной, унося родных моих, но не меня. А когда я осознал, что выжил, то не нашел в душе ничего, кроме смятения и одиночества”. Его родительский дом в Тамыше был разбомблен во время трагических событий 92—93-х годов, его братья погибли в боях, и сам он вынужден был стать не столько странником, сколько — беженцем...
И тем не менее — всечеловеческое начало в его творчестве не превратилось в отравленный колодец, живые подземные токи гуманизма продолжали питать его. Он не просто “интересовался” историей или, тем более, — не “приспосабливался к ней” — он ею дышал и жил. В его произведениях “вчера”, “сегодня” и “завтра” претворялись в единое художественное время. Он создал — и это было отмечено критиками и историками — свой, особый жанр, сплавив воедино эпос и хронику, фольклор и летопись, поэтому уже “Енджи-ханум, обойденная счастьем” и “Судьба Чу-Якуба” ошеломили читателя своей новизной. Конечно, в этих произведениях были свои главные герои, и они обозначены в заглавиях, но интересно то, что фактически в них не было героев второстепенных. Потому что в тот момент, когда Даур начинал рассказывать хотя бы о самом безвестном, “проходящем” персонаже, — он сосредотачивал, пусть на несколько мгновений, именно на нем все свое писательское внимание, и в эту минуту “статист” становился как бы “главным актером”. Это — демократическая особенность писательского почерка Даура Зантария — мастера психологической светотени. Поглядите, например, как выразителен портрет “жалкого” пастуха, неожиданно увидевшего Енджи-ханум: “Перед его глазами прекрасное видение, как если бы на дне бурдюка блеснула золоченая Илорская икона. На фоне солнца, заходившего за склон, где поток низвергался с утеса, он увидел деву, прелестную, как дочь божества охоты. Он так и остался стоять с открытым ртом во взлохмаченной бороде”.
Кстати, если уж речь зашла об иконе, напомню, что именно на иконах торжествует и царит обратная перспектива, далекое изображается как бы на
переднем плане... Такова и художественная перспектива на картинах обыденной жизни и тем более — на исторических полотнах “колхидского странника”.
Весьма примечательно и его стремление к панорамности, многомерности изображения. У него “абхазы показаны глазами грузин, грузины — глазами абхазов, и те, и другие — глазами собаки и даже павлина”. Именно это делает “Золотое колесо” Даура Зантария не просто “хроникой о войне”, но философски-притчевым романом, требующим глубинного осмысления. К сожалению, столь значительное произведение это, вызвавшее после опубликования его в журнале “Дружба народов” (1997 г.) широкий резонанс в читательских московских кругах, было обойдено в Абхазии молчанием. Возможно, потому, что еще слишком свежи были там в памяти все ужасы братоубийственной войны... Ведь даже на то, чтобы на месте лесного пожарища выросли хотя бы цветы розового кипрея, нужно время, а тут — лилась кровь... Когда пороховой дым разъедает глаза, а сердца ожесточены — трудно расслышать даже Лермонтова:
“Я думал: жалкий человек!
Чего он хочет? Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?”
(“Валерик”)
Время философских осмыслений еще наступит. И тогда — в полной мере раскроется глубина выстраданного, гуманистического романа Даура Зантария. “Колхидский странник” еще придет туда, откуда начал свой путь “далеко в человечество”. И тогда его духовный мир раскроется во всей его благородной, трагической красоте...
Пока же перед нами — изданная в Сухуме книга “Мир за игольным ушком”, куда вошли поэзия, проза, публицистика, дневники Даура Зантария, а также воспоминания о нем и размышления о его творчестве. Создатели и авторы проекта — Владимир Зантария и Сергей Арутюнов — обещают в аннотации, что впереди — еще более полное издание произведений “колхидского странника” на абхазском и русском языках. Это радует и обнадеживает. Но и это, уже осуществленное, пусть и далеко не полное, издание, безусловно, заслуживает самых добрых слов.
При относительно небольшом объеме сборника составителям удалось выстроить его стройно и весомо, чему способствовало разделение материала на несколько значимых разделов.
И открывается книга, по праву, лирикой “смутного времени” — стихи, собранные здесь, написаны, поистине, кровью сердца. Ужасный вихрь истории, лишившей его дома, близких, оставивший в его душе отчаяние и одиночество, — все-таки не сумел бесследно разметать эти листы. Разбитые вдребезги зеркала волшебно срастаются на наших глазах, колющие и режущие подробности войны не могут заслонить внезапных вспышек света. “Но благостен и счастлив я” — как неожиданно это звучит, вопреки хаосу и мраку. Так бросают зажженную бумагу в черную глубину высохшего колодца, пытаясь разглядеть, что там, на дне... А дна — все равно не разглядеть.
Как только проснешься,
явь, как шапка,
надвигается на глаза...
Да, поистине, эта “шапка яви” — тяжелей, чем шапка Мономаха!
После всего пережитого в Абхазии, после всех потрясений и утрат поэта не покидает ощущение временности сиюминутного:
Я вечереющей Москвой
бреду до временного дома, —
и из самой глубины потрясенной души вырывается горькое признание:
Что в суете сиюминутной
нечасто поднимал глаза
на этот дальний и уютный,
весь в звездных брызгах —
Дом Отца!
Несмотря на трагичность происходящего, есть в этих строках какая-то космическая красота... Бездомный странник, с глазами, обращенными к звездному небу... Да, он по-прежнему — там, “далеко в человечестве”. “Открылась бездна, звезд полна...” Пейзаж у Даура Зантария впитывает в себя тревогу и боль страдающего человека:
...черные чайки
на длинных лучах качаются,
а набережная пронизана
черными кипарисами.
Здесь вспоминается почему-то Святой Себастьян — только здесь он не святой, а человек, пронизанный черными кипарисами, как стрелами...
Есть стихи, а есть Поэзия. В данном случае перед нами именно Поэзия.
То же ощущение высокой поэтичности возникает и при чтении прозы Даура. Между его поэзией и прозой нет сурового пограничного поста, а свобода поэтического вымысла, “фантазийность” и точность реалистических, доисторических деталей, причудливый сплав — мы воочию можем наблюдать, как кипит колхидское золото в тигле...
С одной стороны, сколько интересных этнографических подробностей! Даже тот, кто ни разу не был в Абхазии, прочитав его прозу, обогатится знаниями о ее нравах, обычаях, уловит тонкие нюансы психики исторических типажей этой легендарной страны... И вместе с тем — это менее всего зарисовки с натуры, это, скорее, дружеский привет от химеры Нотр Дам и всяческих других химер... Химеричность сознания — совсем не дань старине, а неотъемлемая часть сознания современного человека, пережившего крушение многих “мифов”. Реальность и вымысел у Даура Зантария бесконечно шлют почтовых голубей с посланиями друг другу (а что прикажете делать в наше время, когда обычная почта просто-напросто самоупразднилась?). В картинах жизни-нежизни Даура Зантария всегда есть некий второй, символический план, который пишет сама судьба. Этот отнюдь не литературный, но бытийственный символизм, который так тонко ощущали древние греки, придает тексту особую значительность, т.к. в состав текста, в его удельный вес незримо входит и подтекст. Недаром в своих воспоминаниях о Дауре Инал-Ипа пишет: “Когда он входил в дверь, масштаб происходящего мгновенно вырастал”. Этот масштаб личности ощутим в любом образе, в любом сюжетном и метафорическом повороте столь своеобразной прозы Даура Зантария. Некоторые образы абхазцев, даже отдельные их фразы здесь сами по себе — афористические новеллы. Вот, например, всего один абзац из ярко-притчевых “Пожирателей голубей”:
“Пенсионер сидел в парке на обычном месте и кормил голубей. Бедные голуби, неизменные спутники всех фестивалей! Сколько раз они взлетали пышным ве-ером... чтобы потом, когда отхлынет
праздник коммунистов, привыкших к разовому использованию не только флагов и плакатов, но и людей и птиц, упасть вместе с лоскутами кумачей и обрывками бумаги и вести жалкое существование, находя пропитание в мусоре. И для них нашелся человек, тоже по разовом использовании выброшенный обществом”.
“Тут ни убавить ни прибавить!” Спокойного летописателя, этакого Пимена на задворках соцреализма из Даура Зантария, из “колхидского странника”, конечно же ни при какой погоде получиться бы не смогло! Человек свободного мышления, непредсказуемый во всем, бунтарь и первопроходец — он не только имел смелость думать, но еще и смелость говорить то, что думает...
Да, понятно, у каждого — своя Голгофа. Но вместе с тем — живительный юмор, разящий сарказм, редкая наблюдательность — и все та же бесконечная поэтичность. “Ну, что ж, были поэты-академики, поэты-философы, а я буду первым поэтом-пекарем”, — с беззаботной улыбкой замечает он по поводу мифической возможности таким парадоксальным образом зарабатывать себе на хлеб насущный. С пекарней, похоже, так ничего и не вышло... Вот такие пироги!
“Коготь льва” явственно ощутим не только в прозе, но и в публицистике Даура. Здесь автор впрямую обращается к читателю, делясь с ним горькими, порой — искрометно-остроумными наблюдениями над тем абсурдом, который многие склонны по недоразумению называть жизнью, не замечая, что это вовсе не синонимы.
Замечательны дневники писателя — московские записи 1998—2000 годов, которые он вел в пору “врастания” в “дышащую ядом столицу”, которая тем не менее всегда влекла Даура, но не спешила приветить. Бесконечное безденежье — и бесконечное писание, постоянная забота, как бы вовремя заплатить за снимаемое жилье (как правило, “на краю географии”), болезни, мучительные раздумья о судьбе многострадальной Абхазии... Хотя — были уже и замеченные всеми успехи в журналистике, серьезные публикации, кипучие творческие замыслы...
Но в 2001 году писателя не стало. Он обрел вечное упокоение в родном Тамыше. Впрочем — обрел ли?
Его путь к своему читателю продолжается. Даур Зантария не из тех, кого можно забыть. Забвение само боится таких людей — даже после их ухода. Воспоминания родных, друзей — и абхазских, и русских — воочию воскрешают эту незаурядную, искрометную личность. Много интересных подробностей находим мы в воспоминаниях Сергея Арутюнова, Владимира Зантария, Нара Зантария — сына писателя. Дань любви и уважения отдали ему Андрей Битов, Марина Москвина, Петр Алешковский, Татьяна Бек — все они нашли проникновенные, запоминающиеся слова о своем друге Дауре...
“Люди думают, что они съедят жизни много, а на самом деле только пробуют, — размышляет Сергей Арутюнов. — У него (Даура. — С.С.) всегда преобладала неуемная жажда жизни. Он всегда упаковывал свою жизнь жадно, как будто собирался уехать на другую планету. Так и уехал резко. С планеты лжи на планету правды”.
Да, этот “колхидский странник”, сын человечества, буквально “одержимый талантом” (по меткому определению Татьяны Бек), теперь далеко, на планете правды. А мы продолжаем идти к нему, как к линии горизонта...
(Опубликовано: Дружба народов, № 6, 2008.)
(Перепечатывается с сайта: http://www.magazines.ru.)
