С. Смоленский
Воспоминания кавказца
(Из записок юнкера)
ГОД НА КАЗАЧЬЕМ ПОСТУ
I.
Движение казачьей сотни в Абхазию. — Остановка на реке Амчиш. — Досты. — Переход на реку Хюпсту. — Оборона луны. — Пленный солдат и его рассказы. — Покос из укрепления Бомборы. — Визиты абазинов и взаимные рекомендации. — Покос под горами.
На прибрежье северо-западного Кавказа, хребет гор, упираясь в берег Черного Моря, иногда отвесными скалами, образует для сообщений только узкую песчаную, или покрытую мелким щебнем, полосу земли, от Новороссийска до украин Гагр. Во многих местах, между этими пунктами, горы, постепенно понижаясь, спускаются к морю пологими скатами или террасами, окаймляя долины при устьях рек, которые становятся шире по мере выхода русла из гор и приближения к морскому берегу. От Гагр скаты абхазского хребта начинают понижаться. Здесь между реками Бзыбью (Между Гаграми и Бзыбью, близ реки Жеуадзе, вскоре после войны 1853-1856 годов, поселились два джигетских князя с своими крестьянами, изъявившие желание принять подданство России. Они бросили свои аулы, находившиеся в этом непокорном обществе за мысом Адлер) и Гализгой, горные ветви отходят иногда от берега верст на шесть и более, оставляя широкие возвышенности, пересеченные неглубокими ущельями, а местами придвигают скалистые отроги к набережной полосе, стесняют ее, и даже выдаются своими обломками в самое море. Расстояние в промежутке устий названных рек, на протяжении 160 верст, было населено абазинским племенем, составлявшим Абхазское владение. За рекой Кодором границы Абхазии [150] удаляются от моря вверх по рекам Охури и Гализге, отделяющих ее от Самурзакани; далее с севера она граничит малопроходимыми ущельями и горными кряжами с Далом и с Цебельдой.
Вслед за покорением восточного Кавказа, начато было постепенное передвижение оттуда частей войск на западные окраины его. По распоряжению кутаисского генерал-губернатора, 3-я сотня донского казачьего полка, расположенного в Кутаисской губернии, была направлена в Абхазию, куда и выступила в июне 1859 года под командой сотника С. П. Апостолова. Маршрут от Кутаиса ей дан на Зугдиды (в Мингрелии), Анаклию (древняя Гераклея), находящуюся над морем, при устье реки Ингура; здесь мы переправились через речку на лодках, пустив лошадей вплавь. От этого последнего пункта до города Сухум-Кале сотня следовала по берегу моря, поросшему местами крупным камышом, вышиной до девяти аршин, где, как и по болотистому прибрежью Мингрелии, приходилось идти близ самой воды по мелкому, круглому щебню, нанесенному горными речками, что чрезвычайно утомляло людей и лошадей. По прибытии в Сухум (в то время военное поселение, носившее название города и место сосредоточения войск в крае), мы получили назначение следовать дальше к бывшему укреплению Бомборы и остановиться там, где будет найдено удобным, по указанию начальника Бзыбского округа.
Был знойный июньский день, когда мы от Сухума потянулись берегом по грудам раскалившегося на солнце щебня; тихий, но удушливый южный ветер с моря делал жар невыносимым. Здесь дорога по берегу считалась также, одной из удобнейших, в обход которой существовали только тропинки, проложенные по лесной и гористой местности, нередко перерезываемой непроходимыми болотами. В этот день нам пришлось пройти около пятидесяти верст до реки Амчиш. Здесь сотня расположилась на узкой долине, тянувшейся по-над руслом реки и примыкавшей другой стороной к отлогостям возвышенности, покрытой густым лесом мелкого орешника; на правой стороне Амчиша, на таком же возвышении, разбросана абхазская деревня между садами винограда, каштанов, черешней, грецких орехов и проч. Хотя, по-видимому, мы и удобно поместились, но положение сотни было далеко незавидное: удаленная от Сухума на пятьдесят верст и от укрепления Пицунды на тридцать, в крае почти непризнававшем русской власти и окруженном обществами непокорных горцев, часто пробиравшихся сюда небольшими партиями на разбой и грабеж, сотня могла подвергнуться [151] первой случайной опасности, при малейшем поводе к беспорядкам в Абхазии. Цель расположить сотни в Бзыбском округе, как кажется, состояла в том, чтобы устранить затруднение по продовольствию лошадей, ибо, по случаю дороговизны сена в окрестностях Сухума, оно нередко доставлялось на судах из Таврической губернии. Впрочем, близ Соуксу и Бомбор трав могло найтись в достаточном количестве, для заготовления фуража сотни.
Несмотря на поздний приход к указанному месту, нас встретила целая толпа жителей соседней деревни, которые несли на продажу сыр, кур и яйца, причем отдавали десяток яиц за полкуруша (21/2 коп), и старую курицу не дороже двух куруш (10 коп). На нас тут смотрели как на редкое явление, потому что с оставлением Бомбор, в 1854 году, до нашего прихода, русские почти не появлялись в здешних местах, кроме пунктов занятых после войны: Сухума, Пицунд и Гагр. Но эти укрепления были на таком расстоянии, что малые команды находили небезопасным посылать за чем-либо в этот округ; а между собой пункты эти сообщались посредством паровых судов сухумской морской станции и азовских казачьих барказов. До самой ночи абазины окружали нас; при этом, они не считали за неприличие, при первой встрече с русскими, подойти и осмотреть из какого сукна сделан ваш сюртук, дотронуться до цепочки на часах, или какой-нибудь безделки и даже спрашивали позволения подробно осмотреть вещь, что и делали с детским любопытством.
На следующий день, посетителей явилось больше вчерашнего; тут были и жители других деревень; некоторые из них приходили по делу, т.е. для продажи чего-либо, а остальные так себе, посмотреть на «уруса», тем более, что мы для абазинов были большой диковинкой. Но, вместе с любопытством, выказывалось и неудовольствие по поводу нашего прибытия. Особенно дворянский класс местного населения, как вообще преданный интересам турок, считал наше появление недобрым знаком и относился к нам как-то несочувственно. Посетителями бивуака, конечно были одни мужчины; женщины же если и проходили мимо нас в местечко Гудаута на базар, то всегда под прикрытием конвоя из одного или из двух абазинов.
При всем недоверии к нам дворян, они сначала хотя и редко, однако бывали в лагере и постепенно становились сообщительнее. Зато между крестьянами и так называемыми вольными [152] людьми Абхазии у казаков скоро завязались знакомства и дружба; через неделю после прихода на место, почти каждый казак имел одного или нескольких достов (Дост — слово татарское — значит «знакомый»). Дружба эта основывалась на взаимных подарках: так, за изношенные и негодные ни для какой починки сапоги, или за казакин и прочие принадлежности платья, а также за какую-нибудь пустую металлическую безделку, досты отдаривали своих приятелей курами, яйцами, приносили им сыр, молоко в бурдюках и проч. Если случалось, что абазин не заставал своего доста в лагере, то с терпением ожидал по нескольку часов его возвращения и не продавал принесенного ему подарка; в награду за это он получал от казака стакан спирту, до которого абазины вообще охотники и который, кажется, для многих из них был одной из главных причин побуждавших сводить дружбу с станичниками. Знакомства эти начинались самым оригинальным образом: абазин проходил по лагерю, раскланивался с каким-нибудь встречным казаком; затем следовало несколько пантомимных объяснений, причем горец старался узнать: имеется ли уже у первого дост, а в заключение разговора объявлял: сара-вара дост («Сара», в точности, я, «вара» ты. Фразу «сара-вара дост», приблизительно можно перевести так: «теперь ты и я будем приятелями». Следует заметить, что язык абазинов очень беден оборотами речи), и на следующий день являлся уже с подарком. Многие из жителей знали по несколько русских слов и с помощью их могли объясняться. В реке Амчиш оказалось много лососей, форели и усачей, с которыми казаки также в скором времени успели свести знакомство, поизготовив удочки из своих проволочных крючков, застегивающих борты казакина.
Местность, которую мы занимали, лежит в котловине, закрытой со всех сторон лесистыми возвышенностями, куда почти не мог проникать охлаждающий зной горный ветер; она показалась нам нездоровою для людей по причине сильных жаров, и, действительно стали появляться лихорадки. Кроме того встретилось другое важное неудобство: на другой же день по приходе нашем, у лошадей сотни открылась сильная течь слюны изо рта с пеной, так что через несколько дней они стали заметно худеть, и хотя затем меньше показывалось слюнотечения, но все-таки не унималось. Когда мы стали спрашивать у жителей о причине этого, они не могли нам дать никакого объяснения, потому вероятно, что скот [153] их, привыкший к местным травам, не болел от них. При осмотре луга отведенного для попасов вверх по течению реки от нашего лагеря, найдено между травой большое количество холодной мяты, разводимой во внутренних губерниях России в садах и огородах. При испытании оказалось, что от нее именно и происходила болезнь у лошадей. Почему тогда же командир сотни обратился к начальству с просьбой о переводе в другое место; но разрешение на это последовало только недели через три, так что мы простояли на Амчише всего около месяца. Переход на новую стоянку сделан был нами назад, по дороге к деревне Соуксу, причем переправились через реку Хюпсту (По абазински Хыбсто — «холодная вода») верстах в трех от первой, где и остановились.
Новый лагерь расположили недалеко от речки, на левом берегу ее, на небольшой возвышенности с расстилавшейся впереди лощиной, противоположный скат которой, подымавшийся на такое же возвышение, был покрыт густым лесом самшита (Кавказская пальма) и других пород. Это была лицевая, открытая сторона бивуака. С остальных же трех сторон рос густой, молодой лес, до того спутанный вьющимися растениями, представлявшими что-то в роде кавказских лиан, что для человека он был совершенно непроходим. Только одна пешеходная тропинка через него вела к реке, по которой, впрочем, с трудом можно было проехать и всаднику. Другая перерезывала его по направлению к деревне Соуксу, вверх по течению Хюпсты, по которой и пешему можно было пробираться только с большим трудом. Леса, окружавшие лагерь и тянувшиеся впереди его до Бомбор, между этим укреплением, морем и рекой, были стройны (кроме самшита) и густы; они составляли, в то время, собственность владетеля, почему в них никаких порубок не допускалось. Исключение было сделано только для нас, именно: разрешено рубить для хозяйственных построек и балаганов хворост и колья. От Соуксу мимо нас по лощине и затем через лес, вниз по Хюпсте, шла колесная дорога к морю, которая выходила на берег, почти при устье этой речки, на расстоянии одной версты от бивуака.
В лесу водилось множество диких кабанов, но охотиться там никто не имел права. Охота производилась только во время приездов владетеля, который и убивал свиней, или позволял [154] своим приближенным и приглашенным гостям стрелять по тем из них, на каких он указывал. Абазины даже с ружьем боялись проходить и проезжать по этому урочищу; такого же рода предупреждение было сделано и нам. Жители могли бить старых и ловить молодых свиней, только на правой стороне Хюпсты, куда они переправлялись через реку на попасы, при созревании кукурузы. За убитого же кабана в заповедном лесу они подвергались, по их рассказам, большим штрафам и даже, в некоторых случаях, виновные в нарушении этого запрещения были продаваемы туркам. Может быть, нам рассказывали подобные вещи в видах предупреждения, но что жителям не позволялось в тех местах охотиться, мы сами убедились в том. Нередко случалось, что табуны кабанов и свиней, вместе с молодыми, среди дня преспокойно выходили из лесу, спускаясь в котловинку мимо лагеря, шли к реке, не стесняясь нисколько нашим присутствием. Поросята, которые отличаются от серого цвета старых рядами черных и белых продольных полосок от головы к задней части, игриво бежали за матками, следуя в одну линию один за другим, т.е. в таком порядке, как они ходят по лесным тропам. Появление этих обитателей соседних лесов на лощинке всякий раз портило много крови нашим охотникам; но мы были в таком положении, что затрагивать интересы владетеля и вообще абхазцев, каким бы то ни было образом, было для нас небезопасно. Жители убитых на канашах свиней привозили в лагерь, или звали казаков туда, где и продавали их. Кабанов, весом от семи до девяти пудов, мы покупали не дороже двух, четырех рублей. При поимке поросят, горцы привязывают их шнурком за ноги и волочат по земле к месту продажи, чтобы не оскверниться, прикосновением к нечистому животному.
Все, остальные жизненные продукты, какие только имелись у абазинов, были также дешевы, кроме скота, который мы находили выгоднее брать от сухумских поставщиков из числа пригоняемых ими из Грузии. К тому же тут была и другая причина: подрядчики для войск принимали в уплату ассигнации, а жителям за купленное нужно было платить русскою серебряною монетою, и преимущественно рублями; они не брали даже золота, или принимали полуимпериал за четыре рубля; серебро-мелочь употреблялась только при небольших расчетах. В то время у них, кроме русской, обращалась и турецкая серебряная монета, в небольшом количестве, и [155] много медной, в виде тонких посеребреных, округленных пластинок, с надписями на обеих сторонах в 10 или 20 пара (10 пар составляют пол-куруша; 20 пар куруш, или, по турецки, гуруш; в 5 пар обращалась медная монета, вероятно новейшего чекана, потому что, деланная уже без накладки серебра, имела правильную форму, похожую на нашу копейку последних выпусков).
В скором времени, после перехода сотни от Амчиша на Хюпсту, начальник Бзыбского округа известил нас, что в Абхазию пробралась партия горцев, которая скрывалась покуда неизвестно где, выжидая благоприятного случая к набегу. Вследствие этого, в лагере были приняты все необходимые меры осторожности: днем ставились пикеты на возвышенных местах, примыкавших к бивуаку, и к пастбищу табуна, а ночью по тропам, расходящимся в лес и к речке; сзади его располагались секреты. Казакам приказано было иметь оружие в постоянной готовности и указаны пункты для занятия их, по первому сигналу тревоги. Лошади с попаса и прежде разбирались на ночь, на коновязи.
Дня три спустя после получения этого сведения, когда уже воинский пыл наш начал понемногу остывать, мы почти успокоились и не ожидали появления хищников, так что даже командир сотни уехал в Сухум, поручив начальство на время своего отсутствия хорунжему Петрову. После расположения секретов на местах, по закате солнца, мы с Петровым вышли из палатки и расположились впереди ряда балаганов, на ковре, под развесистыми ветвями черешни, полусидя, полулежа, около ворковавшего самовара, вполне наслаждаясь летним вечером и предаваясь восточной лени. Мы сбросили с себя плащи, без которых днем невозможно было выйти на солнце, не рискуя быть обожженным сквозь сорочку, против чего мало помогали даже кителя, и сняли сапоги.
Был тихий вечер после знойного июльского дня, когда ночная прохлада, сменяя удушливую атмосферу, разливается живительными струями по воздуху и освежает его. Заря потухала. Западный горизонт становился бледнее; румянец зарницы догорал уже последним своим блеском, быстро погасая. По мере превращения алой полосы западного небосклона в темносиний фон, среди голубого свода, все резче выделялся круглый, золотистый диск луны, уже высоко поднявшийся над землею, и все ярче разливал серебристые, лучи, совершенно заменявшие для нас свечу. Облитые этим полусветом, окрестные полянки и леса принимали какой-то чарующий вид; тут все, и роскошь картины, и мягкая прохлада сумерок, невольно располагали к неге и мечтательности. [156]
В воздухе было тихо и ничто не нарушало однообразного безмолвия ночи; даже не слышно было обычного всплеска моря, а шакалы, на этот раз, приумолкли и не затягивали своих вечерних концертов. Казаки, собравшись кружками между балаганами, вели между собой оживленный разговор; порой слышался дружный хохот, в ответ на остроту какого-нибудь шутника.
— Выходит, напрасно нас князь предостерегал, — начал хорунжий после долгого молчания, прихлебывая чай из стакана, — горцы наверно не осмелятся сделать на нас нападение: им хорошо известно, что мы себя держим настороже. Украсть что-нибудь у жителей, это их дело.
Не успел он окончить своей речи, как раздалось, где-то в отдалении, по направлению к реке Бзыби, несколько ружейных выстрелов. Стрельба послышалась сначала верстах в двадцати пяти от нас, и с быстротой приближалась к бивауку. Незнакомому с бытом горцев трудно представить себе моментальную скорость, с какой у них пробегают тревоги от одного пункта к другому. Нужно было слышать это, чтобы иметь полное понятие о той электрической быстроте, с которой неслись выстрелы от Бзыби до Кодора и далее, от одного крайнего пункта населения Абхазии к другому. Эхо тихой летней ночи доносило к нам по морскому берегу гул пальбы с самых далеких мест, откуда, перекатываясь с моря в ущелья гор, он глухо замирал там. Не успели мы опомниться, как стрельба, становившаяся все чаще и громче, приняла большие размеры и с такою же поспешностью уходила вдаль, с какой быстротой приближалась к нам. Несмотря на то, что тревога гремела во всем крае и, кажется, пора была бы ей утихнуть, гул ружей ни на минуту не смолкал; даже порой пули, пущенные, вероятно, с ближайших канаш и дворов деревни за Хюпстой, с резким визгом проносились над лагерем. Не на шутку всполошились мы; подобная ружейная музыка для сотни была еще новостью. Казаки, большею частью, были все молодежь, а если и было несколько человек обстреляных, т.е. бывалых в кампаниях, то они уже успели отвыкнуть от бранных тревог, пробыв несколько лет дома и затем на постах в Имеретии.
Странные иногда ощущения бывают у людей в подобные минуты неожиданности. Покуда становились казаки в назначенные для обороны места, драбант (деньщик) Петрова, перед тревогой возившийся около самовара, при первых выстрелах схватил его и, выбросив огонь и воду на ковер, опрометью побежал с ним [157] в лес за цейхгауз, вероятно для того, чтобы скрыть такую драгоценность от хищных взоров горцев, которые, как вообразилось ему в то время, начинали уже грабить лагерь. А сам хорунжий, вместо своих сапог, надел мои, побежал к сотне, оставив меня без сапог, потому что брошенные им для моих ног были тесны.
Тут я счел за лучшее убраться в палатку, где розыскавши свое кремневое ружье, какими тогда еще были вооружены все казачьи войска, и другую пару сапог, вышел на внутреннюю площадку лагеря. Здесь, с Петровым и с сотенным вахмистром, мы составили экстренный военный совет, результатом которого, после короткого совещания была немедленная посылка четырех казаков в Соуксу, к начальнику округа, узнать о действительной причине тревоги и откуда именно нужно ожидать неприятеля.
Стрельба между тем не унималась и слышалась со всех сторон по прежнему, то умолкая на полминуты, то возобновляясь с новой силой. Дикие для непривычного уха крики и завыванья встревоженного населения, сливаясь с грохотом ружейной пальбы, наводили на нас какое-то, не скажу уныние, а тревожное чувство. Разместившись на пунктах, где к тому была надобность, казаки, в строгом молчании и с напряженным вниманием, ожидали что будет дальше. Через несколько времени, от леса послышался голос абхазца, которого казаки вели за руку из секрета; он упирался ногами и не хотел идти в лагерь. Заметив, вероятно, что мы в таком грозно-воинственном настроении, он дрожащим от страха голосом объяснял казакам:
— Моя абаза (я абазин); моя херстиан (я христианин).
— Зачем это абазины так стреляют? — был первый наш вопрос ему.
— Валлага-беллага («Валлага-беллага» — божба по-турецки, большею частью употребляемая жителями Абхазии, в роде русского: ей Богу. Иногда они заменяют это слово абазинским анцвинис, имеющим почти то же значение: от слова анцва — Бог), моя херстиан, — продолжал он, не поняв хорошо нашего вопроса и в подтверждение слов своих крестился свободной рукой.
— Мы верим, что ты христианин, да зачем абазин ружьем палит так много?
— А!!! таперь моя знаит! видишь: ведьма кушай, — бормотал он, поднимая руки кверху.
Начади мы все смотреть на небо, куда указывал он для [158] объяснения причины тревоги, но там ничего особенного не могли заметить.
— Ведьма месяц кушай, — пояснял он, указывая на луну. Но как мы ни напрягали зрение, нам все-таки казалось, что луна была в совершенной безопасности. На ясном темно-голубом своде, кроме миллиардов звезд, в это время сверкавших разноцветными огнями, не видно было никакой ведьмы. Между тем, абазин упорно настаивал на своем, объясняя словами и жестами, что жители, стреляя, отстаивают луну от неминуемой гибели.
— Он или помешанный, или притворяется таким — заметил на это один из взводных урядников.
— Ваше благородие, — сказал Петрову другой, — он уж не подослан ли черкесами; не мешало бы нам его арестовать.
Что и было сделано, т.е. отобрано у него цули (Цули — топор у абазинов. Это острое с одной стороны и продолговатое железо, насаженное на длинную ручку; конец острия загнут вперед. Он больше приспособлен для обрубки ветвей с дерев; толстого бревна им почти срубить нельзя; для того употреблялись там турецкие топоры с широким лезвием и с таким же массивным обухом) и не велено уходить из лагеря, до возвращения посланных из Соуксу.
Но тут кому-то из казаков вспомнилось, что, в начале вечера, луна светила полным кругом, о чем мы совершенно позабыли; теперь же были закрыты почти две трети ее диска. Она имела в это время вид новолуния, когда оканчивается первая четверть и мы тут только поняли, что это было затмение. Этим же и пояснилось, почему пули, пускаемые с соседних за рекой канашей и дворов, пролетали над лагерем: они имели целью луну, или, лучше сказать, темную часть круга ее, погруженного в тень земного шара.
Чем больше выходила луна из тени, тем реже становились выстрелы и наконец прекратились, когда оставалась закрытою четвертая часть ее.
— Разве ведьма боится ваших выстрелов? — спрашивали мы абхазца, который в этот день искал ушедших из дому буйволов и набрел на наши секреты.
— Коли абазин нет пали — отвечал он — ведьма месяц вся кушай и парпал. А коли абазин палить, она немножко кушай и опять пустил.
— А зачем абазины кричат?
— Штоб ведьма страшно был. [159]
— А если солнце так она будет кушать, абазины тоже стреляют? — спросил его опять кто-то из казаков.
— О!! нет, пожалуста... Амур (солнце) большой, его все нет кушай: середина кушай, край остался; край кушай, середка остался; абазин знает эта и нет пали.
К этому времени возвратились и казаки, посланные в Соуксу. Начальника округа застали они среди распоряжений о посылке к нам с уведомлением, чтобы мы не тревожились на выстрелы, причиной которых есть укоренившееся в народе поверье. После, из расспросов, я узнал, что, по понятиям абхазцев, какое-то чудовище нападает на луну с намерением «скушать» ее.
______
Для доставки из сухумского магазина сотне провианта и зернового фуража, к нам заходили два раза в месяц, при отправлении на крейсерство у берегов, военные суда сухумской станции, из постоянно там находившихся одного корвета, двух шхун и одного парового транспорта. О прибытии своем пароходы извещали каждый раз одним или двумя выстрелами еще не доходя до мыса Бомборы, по которым люди и являлись для выгрузки муки и овса.
В то же время, между посетителями нашего бивуака, достами, и являвшимися для сатовки (торговли), приходил иногда к нам пленный солдат. По крайней мере так он называл себя; мы же подозревали в нем беглого. По-русски он говорил бойко, а для рядового из крестьянского и даже купеческого сословия довольно правильно, что он однако старался скрывать, и в разговорах употреблял много простонародных выражений.
Рассказывая о своем незавидном положении у хозяина, дворянина одной из деревень между Хюпстой и Амчишей, пленник просил нас, чтобы во время прибытия парохода дали ему тогда знать. Мы сообщили ему, что приходящие суда всегда извещают о том выстрелами, и предложили воспользоваться первым удобным случаем, пообещав содействовать ему, т.е. предупредив командира судна и попросив о его принятии. Больше этого мы ничего не могли сделать, даже скрывая и то от абазинов, чтобы они не знали о нашем вмешательстве. Но тут встретилось очень важное затруднение: пленник был женат на пленной же самурзаканке и имел от нее уже двоих детей. Ему не хотелось бросить малюток и жену, с которой он хотя и не был венчан, но считал ее законной, как христианку. Эти-то обстоятельства и были причиной, что он в течение пяти лет ни разу не попытался бежать в [160] Сухум или Пицунду — пункты слишком отдаленные от Хюпсты для того чтобы ему можно было скрытно туда пробраться с семьей, без посторонней помощи.
Раз как-то Андрей — так звали пленного — выпивши рюмки две спирту, до которого он был охотник не менее самих абазинов, засиделся у нас больше обыкновенного, и между прочим рассказал, что восемь лет тому назад, служа в одном пехотном полку, расположенном на Лабинской линии, он назначен был в числе других в конвой, сопровождавший оказии от одного укрепления к другому. Во время пути, отставши от команды и переходя овраг, он был схвачен горцами и отведен в землю абадзехов. Много Андрей переменил хозяев, то уходя от одних и попадаясь к другим, то перепродаваясь. Он всегда старался убежать поближе к пунктам занятым русскими, а горцы, поймав, продавали опять в глубину гор, потому что чем дальше от наших границ, тем дороже ценились невольники. Наконец его купил абазин за двадцать коров (У горцев западного Кавказа ценность вещи определялась, большею частью, коровами: одна корова равнялась стоимости десяти овец, или десяти русских серебрянных рублей; десять коров стоили одного жеребца), и женил на пленнице, вымененной на лошадь в Цебельде. С тех пор, он уже живет на одном месте.
В течение трехлетнего странствования по горам, ему приходилось встречать русских пленных и беглых, живших так долго в неволе, что почти забыли родное наречие, и хотя хорошо понимали русский язык, но с трудом могли объясняться на нем.
— Продали меня по осени в убыхский авул, — продолжал рассказывать Андрей, — авул этот находится неподалеку от моря, за речкой Сочей. В ту пору у другого хозяина, там же, жил беглый казак, с которым я нередко виделся; только я не мог пользоваться такой свободой, как он. Беглыми черкесы всегда больше дорожат, чем пленниками, и меньше над ними имеют надсмотру, от того что они реже нашего брата уходят; разве уж попадется назойливый хозяин, так что не хватит мочи переносить тиранство. Всякого невольника и особенно из беглецов горцы стараются женить и тем отбить охоту от попыток к побегам и привязать к семейной жизни. За женатым окромя хозяев присматривает и жена — даже больше их. Когда привели меня в Вардане, казак уж был женат на пленной лезгинке, работал у хозяина и был спокоен, так что его не стали и [161] подозревать в намерении уйти. Посылали одного на канашу и в лес за дровами без всякого надзора.
В то время стояли на берегу турки с кочермой («Кочерма» — турецкое одномачтовое судно, которое для нагрузок иногда вытаскивается на берег), для нагрузки кукурузы, вымененной у черкесов на товары. Казак нашел случай переговорить с ними и упрашивал взять его с собою, чтобы доставить к укреплению Гагры. Шкипер согласился только с таким условием, чтобы за это он отдал жену. Тот, разумеется, согласился и без большого труда уговорил лезгинку бежать вместе, обещая ее вывезти в Россию и жить там как с женой. Она тоже согласилась, не подозревая нисколько его хитрости. В одну темную ночь, кочерма была спущена в море, а находившаяся при ней небольшая фелюга («Фелюга» — судно меньшего размера, той же кормы и с одной мачтой на котором турки так же смело пускаются в море, как и на кочермах) подъехала к условленному месту и забрала их. На рассвете они пристали к берегу в полуверсте от Гагр. Когда казак соскочил с лодки на землю, то же хотела сделать и его временно-обязанная супруга, но турки не допустили ее... Казак от стыда пустился бежать без оглядки к крепости.
— Однако низко с его стороны, так жестоко обмануть бедную женщину, — возразил кто-то из слушателей.
— Что же поделаешь! — отвечал рассказчик, — своя-то рубашка ближе к телу; надобно же было как-нибудь ему уйти, а вывезти ее на родину нельзя — там у него была законная жена и дети. Да притом он знал, что неволя для женщины у турок не так тягостна, как у горцев: там из невольницы она могла сделаться госпожой.
— Что же понудило казака бежать сначала в горы, а затем из гор?
— Он на воровстве где-то попался и судился, ну и бежал из-под арешта... Да как спробовал каково житье у черкесов, то и согласился лучше перенесть наказание, чем томиться в плену у нехристей. Слышно было после, что в Гаграх он во всем сознался и сидел на обвахте, а там и повезли его под конвоем на Кубань, где квартировал полк, в котором он числился. Дальше уж я не знаю, чем это дело кончилось.
Следующей весной, после моего нахождения в убыхах, меня перепродали к джигетам. Там в соседнем к реке Соче [162] авуле, проживал у одного князька пленник, кажется, из артиллеристов, женатый, как и я теперь, на пленной осетинке. Живя у хозяина, он оказал себя знахарем и лекарем от разных болезней и вошел в такую «моду» особенно между марушками, что из дальних мест наезжали за ним, куда он и отправлялся вместе с горцем. Мне не раз приходилось видеть его: малый был шустрый и разбитной, без того он и не сумел бы морочить черкесов разными небылицами и пускать им тумана в глаза своим мнимым чародейством. Но выпадало так, что все ему сходило с рук благополучно; леченья его почти всегда были удачны, а где он угадывал неудачу, то наперед не ручался, что выпользует болезнь и признавал ее неизлечимою. Молва о его знахарстве и познаниях в медицине, расходилась все дальше и больше. У хозяина пленник вошел в такое доверие и милость, что хотя из троих детей его некоторых уже была пора продавать (Между горцами западного Кавказа до того вкоренился обычай продавать детей своих невольников, что Андрей, долго живший между ними, упомянул об этом вкратце, как о вещи самой обыкновенной. На детях горцы выручали затраченный капитал на покупку родителей, кроме работы последних, приносивших хозяевам выгодные проценты), но хозяин воспитывал их наравне с своими ребятишками. Так, значит, уважал своего невольника! Работой не нудил; что захочет сделать — делает; молиться ему по-своему, по-христианскому обряду, тоже никогда не воспрещал.
Раз присылают за ним — а это было когда я уже находился здесь — из Псхувского общества, или с Ахчипсху, с приглашением к одному именитому князю, из фамилии Моршани, пользовавшемуся большим почетом, даже по ту сторону гор. Княгиня, видишь, т.е. жена этого самого князя, уже лет шесть или семь была замужем, но не имела детей, и наслыхавшись рассказов о чудесах, делаемых русским знахарем, потребовала его к себе. Пленник-то себе на уме: какой бы ему от горцев почет ни был, а все-таки на святую Русь тянет тоска: он вольный человек, а у горцев «гяур» — и больше ничего. Он смекнул конечно, что если ему не уйти теперь, то едва ли скоро предоставится другой удачный случай. Собираясь в путь, проходивший не так далеко от Гагр, он начал убеждать хозяина заехать в крепость, купить там какого-то необходимого снадобья для лекарства, которого у турок, торговавших в прибрежных деревнях, нельзя было достать. Князь сам было вызвался заехать туда и взять нужного зелья, по солдатик успел отклонить его от этого, уверивши, что [163] мог ошибиться в названии и взять не то, что следует. Долго хозяин упорствовал и не соглашался пускать лекаря в крепость, но лекарь так искусно повел дело, что наконец уломал таки горца: тот решился ехать туда с ним. Они вдвоем повернули прямо на Гагры, а остальной конвой из нескольких человек направили той дорогой, где сначала предполагалось всем ехать, с тем, чтобы, проехавши укрепление, проводники поджидали их на указанном месте.
Во время приездов своих к Гаграм, черкесы всегда лошадей оставляют за укреплением, куда уже идут пешие; в воротах у них часовые отбирают все оружие, и только тогда пускают их внутрь крепости. Также сделали с джигетским князьком и его пленником. Как только они сдали вооружение и, отойдя немного от ворот, поравнялись с обвахтой, лекарь закричал караулу: «братцы, берите черкесина, это мой хозяин, а я его пленник». Солдаты сейчас же выскочили; горец мигом был схвачен, так что не успел хорошенько и прийти в память, как сидел уже в «тегулевке» со связанными руками. Сперваначала джигит отказывался, будто знать не знает и ведать не ведает, откуда взялся человек, который сошелся с ним у ворот крепости и которого он видит только в первый раз. Но под конец допекли таки его: сознался, хотя и стыдно, что поддался на удочку своему рабу, да делать то уж было нечего — неволя не свой брат. По допросу воинского начальника, солдатик подробно объяснил в чем дело, и просил, чтобы бывшего его хозяина, князька, не освобождали до тех пор, покуда семейство последнего не будет доставлено в Гагры.
Горец и тут заупрямился было, и давай запираться, будто невольница не была лекарю женой и дети у нее совсем не его; да затем видит, что делишки-то плохи, не даются ему на обман, послал таки за ними. Посланные привезли известие, что семейства солдата нет, и жена, вероятно сговорившись с ним наперед, бежала с детьми неизвестно куда. А пленник все настаивал на своем, упрашивал начальство не верить им. Почему князька держали под самым строгим караулом, и он, видя, что с ним шутить не намерены, и не с тем принялись за него, чтобы он мог отвиляться разными увертками, да плутовскими изворотами, которые в большом ходу у черкесов между собой и особенно при переговорах с русскими, убедил приезжавших к нему родичей привезти семью бывшего невольника. [164]
Князька тогда выпустили, а знахаря с женой и детьми перевезли в Черноморию.
— А кроме тебя есть еще русские тут?
— Мало теперь; прежде было больше; опасаются покупать; как после войны опять русские позаняли крепости, много уходят. Вот одного недавно привезли в селение на реку Гумисту из гор; кажись, не больше полгода будет тому назад; только не знаю право, куплен ли он, или подарен каким князьком. Этот также порывается уйти, да строго смотрят за ним. А то много и таких, что вовсе не хотят себя признавать за русских: эти все беглые и, большею частью, поляки. Рассказывают, что возле самого Сухума проживает у хозяина один матрос, который почти каждый день носит в город молоко на продажу; ну, он, значит, прижился и не хочет возвратиться на Русь; да, пожалуй, ему и нельзя назваться своим именем, а то предадут суду. Одни только поляки бегают по доброй воле, а русский солдатик так «из-ничево» не побежит, а только как беда над головой разразится, т.е. проштрафится в чем-нибудь, то и дает тягу к черкесам.
После этого, хозяин Андрея, вероятно смекнув, что пленник недаром часто посещает лагерь, стал реже его к нам отпускать, и уже за присмотром. Особенно следили за ним и семейством его, если показывалось какое-либо паровое судно вблизи абхазских берегов. Так нам и не удалось ничем помочь бедняге Андрею, который оставался там еще несколько лет, с женой и детьми, до того времени, когда было сделано энергическое внушение, кому следует, о выпуске абазинами всех русских невольников. Подумаешь — сколько перемен случилось с тех пор!.. Несколько лет спустя, дворяне и князья абхазские, не пожелавшие переселиться в Турцию, уже освобождали, согласно высочайшей воле, своих крестьян от крепостной зависимости.
______
По незначительности плоскости, занимаемой Бзыбским округом, которая в то время была тесно населена, сенокосных мест там почти не существовало; трава и хлеб у жителей могли выростать, как и в Империи, только в огороженых канашах, куда не заходили буйволы и другие домашние животные. Почему, несмотря на плодородие почвы, дающей без всяких удобрительных средств хорошие урожаи хлеба и трав, абхазцы сена могли заготовлять очень немного. Лошади и остальной скот [165] находились на пастьбе, почти в течение всего года, питаясь молодыми побегами леса и подножным кормом. Об отводах покосных полей, как то делалось для казачьих полков в остальных местах Закавказского края, тут не могло быть и помину, и потому канаши для покоса мы должны были нанимать. За одну десятину нужно было заплатить от 25 до 45 рублей и даже дороже. Так, куплена была нами трава в середине укрепления Бомборы, за 200 рублей, занимавшая никак не больше трех или четырех десятин. Хотя по собранным нами сведениям и можно было без найма производить покосы в некоторых ущельях, отстоящих от пограничных селений верст за десять, но там требовалось для этого прикрытие, по крайней мере, батальона пехоты при нескольких орудиях. Там даже и жители не решаются косить трав, потому что, кроме опасности, препятствует тому еще и трудная доставка оттуда сена.
Бомборское укрепление, построенное русскими в 1850 году, в середине полукруга, огибаемого морем (Бомборский мыс), от местечка Гудауты до реки Хюпсты, со времени удаления гарнизона в 1854 году, было занято под посевы хлеба. В версте от крепости, по направлению к этой речке, начиналась владетельская дача леса, в котором располагался наш лагерь. Самое укрепление имело вид неправильного четвероугольника, окопанного со всех сторон канавой в четыре аршина глубины и обнесенного такой же высоты бруствером. На некоторых углах сохранились еще барбеты и апарели; валы были почти целы, рвы мало засыпаны. Во многих местах оставались следы каменных и кирпичных фундаментов от бывших построек, и росло несколько десятков акаций. Несмотря на то, что там было набросано, кроме ядер, кирпич и камни, трава между ними доходила до аршина вышины и до того была густа, что с большим трудом прорезывалась косою. Когда начат был покос внутри крепости, порученный в мое распоряженье, то у меня ежедневно не доставало полведра спирту на угощение достов и новых приятелей, приезжавших знакомиться. Особенно молодежь привлекало любопытство посмотреть, как русские косят. Дворяне почти всегда были с винтовками, из которых они начинают стрелять в цель с раннего возраста, как только в состоянии поднимать винтовку от земли и держать в руках. По случаю недостатка пороха, они с большими затруднениями покупали его от гудаутских турок и мингрельцев. Даже нередко крестьянский мальчик относил в [166] местечко меру кукурузы, или несколько кур, за три-четыре заряда. У абхазцев, как и у горцев других племен, для приобретения названия удальца и джигита, стояло, после воровства, на первом плане искусство стрельбы в цель. Так, между первыми вошло в обычай, чтобы молодежь делала подарки, своим знакомым на новый год, застреленными ими дроздами. Птица тогда только считалась удачно убитою, когда у ней была раздроблена голова; если же пуля попала в другое место, то она не годилась для подарка.
Наши гости нередко стреляли в цель, желая показать нам свое искусство и меткость винтовок. Припоминаю один забавный случай с молодым абазином. Как-то ему вздумалось посмотреть мое ружье, которое, по его понятиям, должно было быть у меня, как у дворянина, далеко лучше казачьих. Я подал ему тульскую гладкоствольную красноложку с кремневым замком, купленную мною с аукционного торга, после, смерти казака, несколько дней тому назад; я до того из нее не сделал ни одного выстрела. За осмотром явилось у абазина желание посмотреть и мое искусство в стрельбе. Поводом к такой просьбе, вероятно, было то обстоятельство, что мое ружье, не вынимавшееся долгое время из чехла, было не в таком опрятном состоянии, в каком горцы держат свое оружие. Абазин был вправе предположить, что я должен быть таким же искусным стрелком. Он не ошибся: будучи плох в прицельной стрельбе и вообще имея в то время поверхностное понятие о стрелковом деле, я отказывался сначала, но его поддерживали другие. Почему, для своего выстрела, я предложил поставить его шапку, а для него целью должна была служить моя фуражка. Горец согласился, но настаивал, чтобы первый выстрел был сделан мной. Покуда я из сумки вынул патрон и зарядил ружье, он в это время повесил свою высокую из бурчатого войлока шапку, с конусообразным верхом, покрытую новым белого сукна башлыком на суке черешни, находившейся от нас на расстоянии двадцати сажен. На успех своего выстрела я вовсе не рассчитывал, а потому небрежно вскинул красноложку на руку и, едва приложившись, не целясь спустил курок. Сверх ожидания и, кажется, благодаря одной случайности, пуля пробила шапку и башлык насквозь, засев в дереве. Послышались дружные крики одобрения со стороны казаков и абхазцев. Это так подействовало на моего противника, что выстрел его из винтовки в мою фуражку, повешенную на том же самом [167] суке, был неудачен: пуля даже не захватила дерева, несмотря на то, что он сначала выпустил заряд на воздух, чтобы положить другой повернее и, затем, поставивши ружье на сошку, целился около минуты. Случай этот так сконфузил абазина, что, схвативши свою продырявленную шапку и башлык, он поспешно удалился и больше не показывался в нашем лагере.
Кроме молодежи нас посещали иногда и пожилые, солидные люди, приезжавшие с предложением купить лошадь, траву, а больше так себе, в роде отдачи визита новым соседям. Между ними был один говоривший довольно хорошо по-русски, так как он находился несколько лет в ссылке в одной из внутренних губерний. Он приезжал с другими, большею частью, в качестве переводчика. Во время приезда, эти господа важно и степенно подходили к нам, прикладывая руки ко лбу и здороваясь:
— Муши бзя.
— Бзя обыд («Муши бзя» — добрый день; «бзя обыд» — равносильно фразе: «того же и вам желаю»), — отвечали мы.
Иногда они подходили молча; тогда мы уже начинали с ними здороваться по-русски:
— Здравствуйте.
— О!! здраствуй! пожалуста.
— Как ваше здоровье?
— Харошо-пожалуста.
— Садитесь — будем досты.
— Спасибо-пожалуста (Слово «пожалуста» вошло во всеобщее употребление абхазцев, как возле Бомбор, так, и близ других пунктов, занятых нашими войсками. Слово это горцы добавляют в разговорах с русскими почти всегда некстати).
Ну, и садятся новые и старые досты, поджавши ноги; начинается тихая, чинная речь, пересыпанная восточным красноречием похвал и комплиментов русским вообще и казакам в особенности. Незнакомых кто-нибудь из прежних гостей начинает рекомендовать, а затем и приступают к делу. Мне не раз прежде приходилось слышать о том, что горцы не любят самохвальства и считают большою нескромностью говорить о своем удальстве и о воинских подвигах. Соглашаясь с этим, я добавлю, что скромность горцев имеет лишь условное значение. От горца, действительно, почти никогда не услышишь рассказа о своем подвиге и вообще о самом себе, но зато в его же присутствии приятель начинает рассказывать о нем чуть не в роде того, что «не любо не [168] слушай», и уж непременно добавит, что таких храбрых джигитов и достойных, умных людей, пожалуй, не отыщешь в нескольких обществах и днем с огнем. Тот, в свою очередь, начинает также расточать похвалы первому, и будет вам доказывать, что он честен до совершенства, и что такую редкость благородства трудно найти даже за тридевять земель в тридесятом царстве. Другой, выслушивающий подобные комплименты на свой счет, иногда до того прострет свою скромность, что, перебивая речь оратора, предупредит вас, будто последний слишком уже предан ему и настолько уважает его, что против своего желания несколько преувеличивает похвалы о нем.
Но если из этих двух приятелей, говоривших вам сейчас похвальные спичи один на счет другого, один уехал, то остальной, желая почему-либо заискать ваше расположение, при разговоре не забудет между прочим, будто невзначай, ввернуть словцо: «вы не слишком доверяйте уехавшему, ведь он, меж нами сказать, плут и мошенник большой руки». А потом прибавит: «хотя он и говорил о нем много хорошего, чего тот конечно никогда не заслуживал, то это нужно было так: уехавший злой человек и может отомстить, если не польстить ему». Или же горец заметит, что у них уж такой «адат» (обычай).
При следующей встрече новый дост, если будет иметь к вам какое дело, также не забудет сообщить того же самого о своем приятеле, который оставался, оговорившись, что он явился на тот случай, что вы, как русский человек, не зная их обычаев, легко можете попасться в обман. Мне приходилось слышать не раз и встречать подобные взаимные рекомендации, с выворотом их наизнанку, при сношениях с абхазцами и даже горцами других обществ абазинского племени.
По окончании бомборского покоса, я с командой отправился для того же к одному из местных дворян, имевшему жительство под самыми горами, составлявшими естественную границу Абхазии с землями непокорных горцев. Хотя общества последних и отделялись от границы несколькими каменистыми хребтами и глубокими лесными ущельями, недоступными для поселений, но летом, когда стаивали снега и, следовательно, очищались горные тропинки для свободных проездов, жители пограничных аулов держали себя осторожно, по случаю частых нападений своих хищных соседей в этот период года. Так, во все время пребывания нашего в селении, хозяин,у которого при дворе производился покос, днем занимался [169] работами и распоряжениями по хозяйству; но как только вечерело, он уже не выходил за ворота своей усадьбы и даже по двору ходил ночью не иначе, как с пистолетом в руках со взведенным курком. На ночь он нас всех укладывал спать в деревянном бревенчатом здании, похожем снаружи на русский амбар, а сам ложился в дверях его, имея с собой все вооружение: винтовку, кинжал и пистолет, с которыми ни днем, ни ночью не расставался. Лошадей наших помещали на ночь в другом таком же сарае, где сторожили их тоже два абазина.
Хозяин был средних лет, ловкий и стройный горец, считавшийся одним из отличных джигитов; он знал несколько слов по-русски. Перед окончанием покоса, когда мне нужно было ехать на Хюпсту, он пригласил меня завтракать. Нам был подан отлично приготовленный шашлык, каждый кусок которого, по местному обычаю, запивался плохим вином туземного приговления. Несмотря на порядочный аппетит, я заметил странность вкуса жаркого, о чем и передал хозяину в виде вопроса, что это, вероятно, мясо дикого зверя; но он пресерьезно начал меня уверять, будто это «бык-мясо».
Отправляясь в лагерь, я поручил команду приказному для окончания работ, взяв с собой в конвой двух казаков и проводника абазина, хозяйского же крестьянина, которого звали Ахметкой. Этот последний знал несколько больше своего барина по-русски, и почти всю дорогу болтал без умолку; он, между прочим, рассказывал нам, что отец у него был христианин, но мать, будучи магометанкою, уговорила его не следовать религии отца. Наконец при разговоре спросил меня: «понравился ли мне шашлык, изготовленный из жирного жеребенка, где-то украденного соседом хозяина». Впоследствии я узнал, что мясо молодой лошади у абхазцев считалось одним из лакомых блюд.
II.
Визит влиятельному лицу. — Генерал Кацо-Моргани. — Пицундские высоты. — Рубка леса. — Неудачный поиск контрабанды. — Местечко Гудауты. — Другой пленник. — Джигитовка. — Судебные процесы абазинов. — Пицундский монастырь и храм. — Дожди.— Воровство лошадей.
К нашему полку был прикомандирован поручик князь З*, из племени джигетов, который там же, в одном из непокорных аулов этого общества, имел и жительство. Он числился в нашей сотне, и, большею частью, находился дома, приезжая только по делам на Хюпсту, где, пробывши несколько времени, возвращался в Джигетию. Как знающий местный язык, князь часто был нам полезен, почему мы нередко обращались к нему за содействием. Между прочим, сотне нужно было спросить разрешения, или, лучше сказать, заручиться поддержкой одного из влиятельных лиц Абхазии, туземного дворянина, генерал-майора русской службы Кацо-Моргани, чтобы жители не препятствовали рубке леса на пицундских высотах, для постройки зимних помещений в лагере. Поручик князь З* был женат на дочери генерала, бывшей прежде женой старшего его брата, затем доставшейся ему, по мусульманскому закону, после, смерти последнего. В конце, июля, я, в сопровождении З*, отправился к местопребыванию Моргани, находившемуся при выходе реки Хюпсты из гор на волнообразной долине, занимаемой Бзыбским округом и не в далеком расстоянии от места последнего нашего покоса.
Приезд наш был немного невпопад, потому что у хозяина гостило несколько человек горцев, знакомых и родственников его; последние из них были даже с женами и дочерьми. Кацо-Моргани в то время считалось от роду сто четыре года (?)... Он [326] был уважаем не только в Абхазии, но и в непокорных обществах, как имевший там знакомства и родственные связи, обладавший замечательною физическою силою: в свое время он слыл одним из лучших наездников и джигитов. По рассказам, генерал, еще девяноста лет от роду, был грозой для хищнических партий, делал за ними погони и набеги на их аулы. Состоя на службе, он оказывал своим влиянием и личною храбростью немало важных услуг правительству, от которого и получал содержание по чину до самой смерти, последовавшей через четыре года после описываемого случая. Двор его находился на скате полугорья, среди которого, на самом видном месте, стоял дом, турецкой постройка, в два яруса: в нижнем помещалась прислуга и даже конюшня для лошадей, в верхнем жил он сам и часть его семейства. Некоторые из сыновей и внуков старика жили в отдельных бревенчатых саклях в том же дворе, с тою разницей от местных построек, что имели неболышие окна со стеклами. В верхнем ярусе большого дома было также несколько небольших стекол, а с лицевой стороны здания открытый балкон, куда вели двери изнутри комнат. Ход наверх шел через конюшню нижнего яруса; по обеим сторонам ее расположены были жилые помещения для дворни.
При входе нашем в комнату, хозяин с гостями пил чай, Он приветливо раскланялся со мной и взял за руку, когда зять его отрекомендовал меня; затем, сказав мне «садысь», пригласил нас занять место на одном из низких диванов, расставленных около стен. На таких же диванах и табуретах с короткими ножками, помещались и остальные, бывшие там, особы мужеского пола. При дальнейших наших разговорах я заметил, что в слове «садысь» заключался весь лексикон знания генералом русского языка; он даже ни разу не произнес употребительнейшего между абазинами: «пожалуста».
Кацо-Моргани на вид совсем не казался столетним старцем, и хотя был полноват, однако добрый и веселый старик. На нем был надет ситцевый турецкий халат, а на голове шапочка красного сукна, что-то в роде фески, только без кисти. Чай распивали из блюдечек и стаканов русского и турецкого изделий, с пресными пшеничными лепешками, приготовленными на масле. Разговоры горцев были чинны, но, против обыкновения, громки, требовала глухота хозяина, вследствие повреждения от ран слуховых органов. Говорил всегда один, остальные выслушивая [327] со вниманием, молча разглаживали бороды; когда первый кончал речь, начинал говорить другой. Некоторые части разговора З* передавал мне. Горцы иногда и сами обращались ко мне, а как, при содействии переводчика, в разговоры трудно пускаться, то мы обменивались лишь несколькими словами. При подобной церемонной и монотонной беседе, на непонятном для меня языке, мне скоро наскучило сидеть, почему я, при первом же удобном случае, после чаю, передал просьбу генералу о деле, по которому приехал; он обещал свое содействие и предложил, по обычаю, с дороги отдохнуть.
Меня провели в комнату отдельную от общей кунацкой, где, между прочим, лежал на кровати черкес, раненый в руку во время пути сюда и, кажется, при каком-то набеге или воровстве. Он знал кое-какие русские слова и также завел разговор со мной, причем объяснил, что не раз бывал на Лабинской линии и дальше в укреплениях и в казачьих станицах. Рана его, по-видимому, была уже в безопасном положении и предвиделся благоприятный исход болезни.
Вскоре после моего прихода, разговор наш с больным был прерван появлением в дверях нескольких молодых женщин и девушек. Последние, в числе которых были две из гор, вошли даже в комнату и остановились. Причиной их бесцеремонного визита, конечно, был я, хотя любопытство это было немного неуместно, потому что они, выстроившись в ряд, рассматривали меня с невозмутимым хладнокровием, как будто пришли поглядеть на какого зверя. Несмотря на столь наивный осмотр, я старался скрыть свое смущение и будто не обращал на них внимания.
Горец, заметив мое неловкое положение, вздумал им отплатить тем же. Он сказал им на своем гортанном жаргоне несколько слов, от которых на щеках девушек вспыхнул мгновенный румянец; вслед затем они со смехом скрылись; женщины тоже с улыбками отошли от дверей. Спустя несколько времени, они опять появились у дверей, но уже стояли группой к одной стороне, завели между собой разговор и, по-видимому, стали меньше смотреть на меня. В свою очередь, и я начал их рассматривать. Почти все они были стройны и красивы, а одна девушка и замужняя женщина из семейства хозяина могли назваться замечательными красавицами, с важными русыми локонами, спускавшимися на плечи. Как те, так и другие были одеты в платья похожие на те, какие носят у нас женщины среднего [328] сословия, с добавлением только на кофтах и платьях дутых металлических пуговиц.
Я решил, что не следует досадовать на девушек, никогда не видевших русских; любопытство их было понятно и следовательно, извинительно; они, по обычаям своего народа, нисколько не стесняясь, начали осмотр «урус апцера», как называли меня во всех деревнях округа, будто какую редкость. Наконец я оправился от первых впечатлений, заговорил с горцем и даже с ними, вздумал было пуститься в любезности, насказать им комплементов, но тут, к несчастью, раненый подробно перевел мне свою прежнюю фразу к девушкам, о содержании которой я только догадывался. Я опять стал в тупик и отложил все попытки объяснений с горянками из боязни, что переводчик преднамеренно начнет извращать мои слова на ту же тему.
Фраза, сказанная больным, была такого содержания, какого не услышишь даже между нашими крестьянами, говорящими в присутствии женского пола. Между тем, у горцев, как у низшего класа, так у дворянского и княжеского, в разговоре мужчин с женщинами и даже с девушками допускается слишком большая вольность непечатных выражений. С посторонними женщинами знакомого семейства они не считают приличным говорить о чем-нибудь серьезном, кроме рассказов о каких-нибудь сплетнях, или отпускают площадные шутки, касающиеся известных супружеских отношений, даже без всяких двухсмысленностей, называя вещи их собственными именами. Женщины не остаются в долгу и отшучиваются тем же. Впрочем, нужно сказать, что нравы абазинского племени, в этом отношении, стоят выше мингрельского и имеретинского, от которых известный французский путешественник Шарден приходил в отчаяние за двести лет до наших времен.
После ужина, приготовленного по местному обычаю, из соусов и шашлыков, генерал оставил нас ночевать. Мы приехали в лагерь на другой день.
По окончании покосов, сотнею начата была рубка леса на урочище, называемом «Пицундские высоты». Местность эта тянется от реки Амчиши к укреплению Пицундам вдоль морского берега, в который упираются стены серого камня, со слоями желтого и бурого песчаника, понижаясь иногда от 120 до 50 сажен. В нескольких местах, между выдающимися островечными ребрами камней, извивались тропинки, сообщавшие [329] прибрежье с возвышенностями. Местами отвесные каменные глыбы, выдвинутые углами в море, совершенно перерезывали набережную полосу, так что здесь нужно было обходить их, что возможно только в тихую погоду и при самом небольшом морском прибое; при сильных же волнениях всякое сообщение по этому пути прекращается. Высоты покрыты густым вековым лесом дубов, сосен, елей, грабов и проч. На стенах обрывов, на небольших выдающихся террасах, зеленеет тощая растительность и порой печально склоняет ветви над пропастью какая-нибудь уродливая и хилая сосна или елка. Деревья вырастают из расщелин и трещин стен, или на грядах камней, слоями выходящих с отвесного спуска, где, по недостатку почвы, питающей корни, они не могут иметь правильного развития.
При устье Амчиши, была в то время лавочка с товарами, и здесь же турками производились постройки кочерм и фелюг из лесов урочища.
Деревья мы рубили на возвышенностях и сбрасывали их оттуда на берег, причем почти на половину они разбивались при падении на щебень и камни. Но труднее всего была доставка леса от места порубки к лагерю. О колесной дороге не могло быть и помину; дуб и сосна тонули даже на морской воде, особенно молодое дерево этих видов, почему до устья Хюпсты они перетаскивались берегом по воде, что представляло немало затруднений во время прибоев и дождей, когда невозможно было обходить врезавшихся в море скал и переправляться через Амчишу и Хюпсту. Остальные брусья мы сплавляли небольшими плотами на буксире азовского барказа, прикомандированного к нам для доставки строиительных материалов от места порубки к нашей пристани.
Сперва начата была постройка конюшни, цейхгауза, а также перестройка балаганов и кухни для сотни; барак для людей, по недостатку мастеровых и позднему времени года, строить было невозможно. Да и начальством не дано было к тому никаких инструментов и денежных средств на покупку гвоздей и проч. Постройки производились своими рабочими. Так как время сближалось к осени, то нужно было подумать и о себе: зимой в палатке жить не приходилось, для чего вырыта была четырехугольная, продолговатая яма в 172 аршина глубины, над которой поставлена наша палатка с двойным полотном, имевшая одинаковую форму с ямой. Вход был с западной стороны, а с восточной устроена кирпичная печка; над палаткой, на четырех столбах, [330] сделан драничный навес, для защиты от дождя. На следующую весну мы имели уже возможность из этого же навеса смастерить комнату с тремя окнами, хотя и без потолка.
______
В августе, в один из дней, когда начальник сотни был в Сухуме, а мы с командиром барказа, сотником Ч-м, целый день скучали в лагере, где никого не видно было, и когда даже абазины, по случаю наступавшей уборки хлеба, редко стали приходить, донцы и азовцы отдыхали после вчерашних трудов. Часть последних, впрочем, была на берегу, возле своего пресловутого судна, покоившегося также на прибрежном песке. Вечером приехал в лагерь мингрелец из Гудауты с известием, что в шести верстах ниже этого местечка, при устье одной из мелких горных речек, в наступающую ночь должна быть разгружена кочерма с контрабандным товаром. С получением такого сведения, старый сотник засуетился не на шутку; тотчас же приказал он своей команде готовиться спускать барказ на воду и ставить мачты.
Биография этого офицера замечательна: он был уроженец юго-западных русских губерний, из шляхтичей и, по достижении известного возраста, отдан в рекруты. Во время турецкой войны 1828 года, Ч-в служил уже вахмистром кавалерского полка. Попавши нечаянно в плен к туркам, он бежал за Дунай, к некрасовцам и запорожцам, откуда вместе с последними, вышел в Россию по окончании войны, и поселился с выходцами на указанной им земле, между Бердянским и Мариупольским уездами, на берегу Азовского моря, от имени которого они и названы «азовскими казаками» (Азовские казаки с 1864 года переселены в Черноморию, почему и вошли в состав Кубанского казачьего войска). Начав вновь службу назаком и только через пятнадцать лет произведенный в урядники, Ч-в почти столько же лет пробыл до производства в офицеры. Во время первого нашего знакомства с ним, сотник имел от роду 82 года, и, несмотря на столь почтенный возраст, был еще бодр, с веселым и сообщительным характером. Это был прототип запорожца с лысой головой, с густыми, косматыми бровями и с полуаршинными седыми бакенбардами.
В состав десанта, отправлявшегося на поиски, приняли и меня. Через час после получения известия о предполагавшейся к [331] выгрузке контрабанды, барказ уже огибал Бомборский мыс, тихо скользя по ровной поверхности вод, испещренных легкой зыбью. Ночь была тихая; море, всегда шумное и суетливое даже при штиле, успокоилось в это время и, кроме однообразного плеска прибоя, мягко ударявшегося о щебень берега, и ровных взмахов весел, ничего слышно не было. Убаюкиваемый плавною качкою лодки, медленно накренявшейся на обе стороны от движений гребцов, я начал дремать, бессознательно смотря на отражавшуюся в воде светло-синюю лазурь, усеянную бесчисленными группами звезд. Когда мы удалялись от устья Хюпсты, было около девяти часов вечера. Барказ шел на веслах, без парусов, из предосторожности не быть замеченным при проходе местечка.
Проехав Гудауты, мы были встречены свежим ветерком, почему подняли паруса; но, несмотря на то, подвигались вперед медленно, потому что вырывавшийся из лежащего впереди ущелья ветер дул нам почти навстречу; приходилось лавировать, а веслами не действовать, чтобы неслышно было их ударов по воде. Приближаясь к указанному месту выгрузки, барказ готовился к нападению: паруса были убраны, ружья заряжены, примкнуты штыки, а орудия заряжены картечью. С напряженным вниманием, молча, смотрели мы вперед. Вот, наконец, показались в темноте и очертания устья речки... Два десятка нетерпеливых взглядов впились туда, стараясь, сквозь полумрак ночи, скорее увидеть судно с богатой добычей... Но как мы ни присматривались, там ничего и никого не было: на берегу царила та же тишина; только зыбь хлестала по прибрежным камням, все так же мерно и однообразно.
Повернув назад, мы пустились в обратный путь и шли придерживаясь твердой земли. Не успели пройти и 200 сажен после поворота, как на берегу засверкали огоньки и послышалось несколько винтовочных выстрелов. Из провизжавших над нашими головами пуль, одна задела свернутый парус и мачту. Барказ поворотил в море и до самой Гудауты держался от берегов на почтительном расстоянии, куда не могли достигать выстрелы абазинов. Сделанный по нас залп был пущен с пикета контрабандистов.
Выйдя из лодки в местечке, мы остановились ночевать в квартире таможенного чиновника, бывшего в это время по делам в Сухуме. Утром нами было получено подробное сведение о [332] выгруженных товарах. Оказалось, что азовцы устье одной речки приняли за другое; место же выгрузки лежало на версту далее.
Гудаута лежит при устье незначительного горного протока и отстоит от селения Соуксу в трех верстах, и почти настолько же от Бомборского мыса и укрепления Бомборы. Собственно местечко составляет одна улица, застроенная с обеих сторон рядами деревянных лавок; позади некоторых из них пристроены жилые дома. Улица начиналась почти от самого мора и упиралась в лес, тянувшейся к Соуксу. Лес покрывал все абхазское прибрежье, прерываясь только кое-где небольшими безлесными полянками. На самом видном месте, над берегом, красовалась турецкая кофейня, а напротив ее мечеть, с деревянным минаретом. Жители Гудауты, турки и мингрельцы, занимались торговыми оборотами и спекуляциями, эксплуатируя туземцев. Торговля велась, конечно, мелочная; англо-турецкие товары променивались на местные произведения: воск, кожи, сушеные фрукты, пальмовое и ореховое дерево и особенно кукурузу, вывозившуюся тогда из Абхазии в значительном количестве. Кроме мелочных безделушек и грубых английских читы (ситца) и бязей, порядочного нельзя было ничего найти; хорошие товары не привозились по неимению потребителей.
Все вообще предметы торговли доставлялись посредством контрабанды, и на деньги все можно было купить недорого; вдвое дороже обходились товары жителям при меновой покупке. По словам турок, из Англии товары в Порту ввозились беспошлинно; точно так же и вывоз оттуда всего, что только имело английское клеймо, к берегам непокорных горцев и абхазского владения отпускалось без таможенных оплат. Хотя в то время в Гудауте и находился дистанционный чиновник, подведомственный сухум-кальской карантинно-таможенной конторе, даже с двумя пешими гвардионами, или надзирателями, вооруженными тесаками, но это, конечно, ничего не помогало охранению берегов, на расстоянии семидесяти верст (от Сухума до Пицунды), от ввоза беспошлинных товаров. Надзор ограничивался тем, что, если подходило к местечку контрабандное судно, то они упрашивали шкипера отойти хотя на полверсты и там разгружаться, после чего товары ввозились на арбах, что не так резко бросалось в глаза. Без сомнения, это делалось в видах ограждения служащих от ответственности по закону. Воспрепятствовать же ввозу контрабанды не могла никакая сила при тогдашнем положении дел в [333] вся Абхазия могла восстать поголовно против этой меры. Если барказ и хотел сделать попытку напасть на контрабандное судно, то жители не могли его преследовать; с отбитым же призом, и даже с кочермой на буксире, он имел возможность свободно отступать в Сухум или в Гагры.
Несмотря на то, что правительство платило значительную субсидию за недопущение в порты абхазского владения беспошлинных товаров, они ввозились тогда по всему протяжению его берегов (кроме Сухум-Кале) беспрепятственно.
На утро, Ч-в, встретившись с знакомыми мингрельцами, начал раскупоривать одну за другой бутылки портеру и эля, которые в Гудауте продавались не дороже 30 копеек за каждую, в чем конечно, участвовал и я. Казаки тоже подгуляли; день был базарный и народ с самого утра толпами входил в местечко. Случилось так, что пришел туда и пленный солдат, проживавший у хозяина в деревне на реке Гумисте; встретившись с казаками он приглашен был в кружок, где распивался английский ром продававшийся также недорого.
Было уже одиннадцать часов дня, когда сотник обратился ко мне за советом: не взять ли пленного на барказ, чтобы увезти в Сухум, о чем тот упрашивал его и казаков. Это был тот самый солдат, о котором нам рассказывал Андрей. Я старался отклонить исполнение этого намерения, представляя всю несообразность подобного поступка при таком стечении абхазцев, находя более удобным, условясь с ним назначить пункт, где вечером можно было бы взять его секретным образом. Решиться же брать пленного в виду огромного скопища абазинов, было больше чем рискованно: тут можно было наверное рассчитывать на неминуемую неприятность. К несчастью, когда командир барказа ушел от меня, подкутившая команда настаивала на том, что бы сейчас увезти «хрещеного человека», избавив его от рабства «у поганой веры», на что Ч-в и решился. Барказ уже был спущен и сходня с него на берег брошена, когда подходили туда азовцы, окружившие пленного.
Заметив намерение казаков, несколько человек абазинов заступили им дорогу. Мгновенно послышались завыванья, обыкновенные условные сигналы, которыми абазины передают известия на большие расстояния: всякий заслышавший этот шакало-подобный вой, посылал его тем же порядком дальше. Тревога распространилась не только в местечке, но сейчас же [334] отозвалась и в соседних деревнях. Когда казаки хотели продолжать путь, десятка два всадников присоединились к пешим, стали также поперек дороги и настоятельно требовали, чтобы казаки убирались на барказ сами, оставив пленного. Стоявший уже у руля сотник, смекнув, что дело-то выходит дрянь, сошел на берег, чтобы отдать приказание команде оставить солдата в покое; но казаки были от него заслонены все больше и больше выроставшею толпой, в которой, кроме действовавших лиц, много было и любопытных. К счастью, урядник не терял хладнокровия и удерживал порывы подпивших казаков, готовых схватиться за шашки, между тем как абазины повынимали уже из за поясов пистолеты и ружья из чехлов. С каждой минутой скопище росло; сбегались пешие и конные; тех и других набралось до 150 человек; плотнее окружив азовцев, они направили на них свое оружие. Некоторые пустили уже в ход и нагайки; но с казаков, как они сами говорили после, «и хмель соскочил»: они бы рады были выйти из блокадного состояния, но и им одним не давали пропуска к лодке.
Я стоял поодаль и смотрел на готовившуюся разыграться траги-комедию, затеянную так некстати; однако помочь беде было трудно. Заметив между всадниками некоторых из своих достов и знакомых из Соуксу и других деревень, я решился на попытку отвратить опасность. Подойдя к ним, я старался знаками и жестами объяснить, что казаки это хотели сделать спьяна, а потому упрашивал их, уже через переводчика-мингрельца, пустить азовцев, отобрав пленного, если последнего не хотят отдать им. Посредничество мое приняло благоприятный оборот: абхазцы начали между собой вести переговоры и решились выпустить казаков; пленник же, еще ранее моего вмешательства, был захвачен абхазцами. Команда бросилась к барказу и отчалила от берега.
Когда я взглянул на море после того, как увезли пленника, барказ, раскинув оба паруса, быстро шел вдоль берегов и начинал уже огибать мыс Бомборы. Поспешное удаление лодки было очень кстати: отходя от Гудауты, казаки перекинулись несколькими перебранками с абхазцами, с приправой угроз; обе стороны были недалеки от того, чтобы схватиться за оружие и начать между собой перестрелку; тем больше, что азовцы чувствовали себя на своей стихии. Я боялся, чтобы приготовленная для контрабандистов картечь, не была отправлена в местечко, [335] а потому, покуда барказ не отошел подальше, я стоял на берегу и делал знаки уходить скорее.
14-го августа, мы с С. П. и несколькими казаками отправились в укрепление Пицунды, где имелось в виду купить сена и отослать туда на зимовку часть лошадей. С Хюпсты мы выехали с начальником Бзыбского округа, которым в то время был брат владетеля, любимый и уважаемый народом за справедливость князь К. Шервашидзе. Он около двух месяцев был где-то в отсутствии, и теперь, возвратившись к своему месту, ехал по делам в один из пограничных аулов при реке Бзыби. Вследствие этого, нас сопровождала пестрая, шумная свита, состоявшая из целой толпы конных и даже пеших абазинов. Первые из них почти во весь путь джигитовали, причем один схватывал с себя шапку и подбрасывал кверху; другие в это время успевали вынимать из чехлов ружья или из-за поясов пистолеты, стреляли в шапку и она падала, пронизанная пулями, что делалось при полном карьере. Бросали также шапки и другие вещи на дорогу, а задние на скаку поднимали их, и затем, подбрасывая вверх, вынимали ружья, делали выстрел, не допуская вещи до земли. Вообще абазины показывали много ловкости, живости движений и смелости.
По дороге мы останавливались близ каждого, находившегося по пути селения, усаживаясь под каким-нибудь развесистым деревом, где производился начальником округа суд и расправа по местным обычаям. Всякий, имевший просьбу, выходил навстречу ему и, преклонив колено, целовал полу чохи или рукав одежды князя (если проситель был дворянин), и затем начинал передавать содержание своей жалобы. Все разборы делались устно, причем, опросивши обиженного и обидчика, когда он был тут, приступалось к допросу наличных свидетелей. Шумных словопрений не было; всякий из допрошенных говорил только тогда, когда его спрашивали. Выслушав обе стороны, князь произносил свое решение, и наблюдение его, при важных случаях, поручал моураву деревни, или одному из почетных дворян, близких к жительству тяжущихся. Таких остановок мы имели две, продолжавшихся более двух часов каждая. Но за потерю времени нас вознаграждало зрелище судебных процессов по адату (по обычаю), творившихся несколько столетий царями и владетелями Закавказья, чего впоследствии негде уже было увидеть. Последнее из бывших самостоятельных владений этого края, абхазское, в то время доживало свои последние дни. Тут мне еще в первый раз бросилась в глаза одна [336] характеристическая особенность туземцев: жалобщик, или ответчик, после целования полы, по приглашению князя садился обыкновенно против него на землю, и когда начинал говорить, то отыскивал руками около себя какую-нибудь тонкую палочку и во все время объяснения обламывал ее небольшими частями, бросая их на землю. Если не случаюсь близко такого прутика, то срывался стебелек травы и постепенно ощипывались с него листья, или раздроблялся понемногу ствол. Почти тем же были заняты присутствовавшие слушатели, из числа окружающей князя свиты. Замечательно, что все народные сходки бывают на открытом воздухе, где абхазцы никогда не говорят стоя, а сначала садятся на землю поджав ноги, или на приготовленных для того скамейках под деревьями, и затем начинают рассуждать о деле. Порядочные люди считают за неприличие говорить о чем-нибудь серьезном между собой, не усевшись.
Навстречу начальнику округа, по дороге из деревень, выезжали дворяне и присоединялись к нашему поезду. Миновав последнее селение на правой стороне Амчиши, мы вступили в небольшое ущелье, отделяющее пицундские высоты от гор. В некоторых местах углубление это имело вид широких ложбин и котловин, покрытых густым, высоким папоротником, среди которого разбросано множество дерев: ореха, каштана, черешни, фурмы и других, спутанных вьющимися лозами винограда. Флора Абхазии, как и флора Имеретии и Мингрелии, изобилует множеством фруктовых дерев, название которых перечислять считаю неудобным. По выезде из ущелья, мы отделились из свиты князя и направились к Пицунде, куда оставалось около трех верст, а он поехал к Бзыби в одно из селений князей Иналиповых (Иналипа). Это была единственная княжеская фамилия в Абхазии, кроме владетельной; отношения ее к последней были на правах вассалов и владетели только в редких случаях вмешивались в дела их. Деревни, принадлежавшие Иналиповым, отделялись от Абхазии пицундскими высотами, занимая полосу от этого пункта до реки Бзыби, пограничного пункта владения; с остальных двух сторон, участок их примыкал к ближайшим отрогам абхазских гор и к морю. Близ берегов моря, там же расположено укрепление Пицунда и деревушка, когда-то принадлежавшая монастырю.
Пицунда окружена ровною, открытою местностью, на которой изредка виднеются сосны, разбросанные по всей площади пристающей к морю, на расстоянии от одной до двух верст, [337] начиная от юго-запада к юго-востоку, где выдается небольшой мыс идущий с устья Бзыби до лесистых высот. Стены крепости сложены из серого камня, вышиной до семи аршин, и образуют четыреугольник, с небольшими неровностями и выдающимися угловатостями на профилях, служившие прежде оградой греческому монастырю. Нужно полагать, что постройка этой ограды относится к периоду времени до употребления огнестрельного оружия: для обороны стен не сделано никаких отверстий, и только по занятии монастыря русскими подняты были на всех четырех углах барбеты и пробиты амбразуры для орудий. По всему протяжению стен устроены, также на столбах, банкеты для стрелков. Саженях в 150 от ограды видны остатки стен древнего, довольно обширного города. На юго-восток от главных ворот, к берегу моря, ведет шоссированная дорога, по сторонам которой проложена дорожка для пешеходов, усыпанная щебнем и обсаженная рядами лип и акаций. Шоссе оканчивается у небольшой кирпичной башни, занимаемой пикетом из Пицунды. Тут же выстроен был азовский казачий пост, где находилась постоянная команда при офицере, с барказом. От укрепления, по направлению к реке Бзыби, лежит довольное глубокое, изобильное рыбой озеро, что можно считать своего рода редкостью на закавказском берегу Черного моря, где, кроме болота Палеостома (при устье Риона), от Новороссийска до поста Св. Николая (граница с Турцией) озер на всем протяжении почти нет, исключая незначительных болотистых плесов, образовавшихся в устьях некоторых ручейков, фарватеры которых засыпаются щебнем во время морских прибоев.
Гарнизон укрепления состоял из третьей линейной роты кавказского линейного № 33 батальона.
О времени печального занятия Пицунды греческими поселенцами не встречается прямых исторических сведений. Можно думать, что пункт этот, командующий окружающею населенною равниною, при устье одной из значительнейших рек в крае, не мог оставаться не занятым промышленными эллинами еще при первой их колонизации в Закавказье. Не подлежит сомнению и то, что греки во время оно эксплуатировали туземное население в самых широких размерах. По свидетельству греческих писателей, закавказские их колонии процветали богатством и довольством вследствие торговых сношений с жителями края; но историки не упоминают о том, обогащались ли последние от торговли с культурными народами. Несмотря на короткий срок владычества [338] римлян на берегах Черного моря, остатки каналов, дорог и развалины других сооружений до сих пор свидетельствуют, что римляне желали внести начатки цивилизации между полудикими обитателями гор. Эксплоатация турок, сменивших византийцев, производилась еще обширнее: турки стали наполнять невольничьи рынки в Константинополе и в других местах живым товаром, в особенности женщинами, вывозимыми с абхазских берегов. Только в 1831 году был занят нашими войсками Пицундский монастырь. Это укрепление было оставлено гарнизоном 21-го апреля 1854 года, по случаю войны с турками, на стороне которых стояло туземное население, подстрекаемое агентами Порты и соседними горцами. После этого десантный корпус Омера-паши занимал все важнейшие пункты Абхазии до окончания войны; он удалился 5-го мая 1856 года, а Пицунда снова была занята русскими в 1857 году.
Следующее утро, 15-го августа, был ротный праздник гарнизона, почему были отслужены часы в древнем храме.
Церковь эта замечательна по своей обширности и прочности; она построена во имя Божьей Матери, в царствование императора Юстиниана (в VI веке). Во время нашего посещения, внутренность этого здания служила складом провианта; вся нижняя часть его была занята кулями муки и крупы, сложенными по-ярусно между внутренними колоннами, поддерживающими широкие своды. Только в одном юго-восточном углу, не занятом мешкамн, стояло несколько ротных икон с медным ставником и с привешенной лампадкой. Алтарь был также занят складом амуничных вещей, во втором этаже задней части церкви, где прежде, вероятно, были приделы, помещалось лазаретное отделение. Корпус храма еще хорошо сохранился, кроме самых незначительных повреждений; даже виднелись остатки фресков византийской живописи на сводах главного купола и на стенах его. На правой стороне, к стене, находится гробница Сб. Иоанна Златоустого, где, по местному преданию, несколько времени покоились его мощи, до перенесения их в Константинополь (Св. Иоанн Златоуст, патриарх константинопольский, сосланный во вторичное заточение в Малую Азию при императоре Аркадии, по неудовольствию царицы Евдокии, которая, с помощью ариан, успела обвинить его в Оригеновой ереси, был отправлен затем, сначала сухим путем, а потом морем, в Пицунду. О чем в Четьи-Мансах повествуется (13-го ноября) так: «Да прогнан будет (т.е. Иоанн) в место пусто, нарицаемое Плориунт, лежащее при брезе Понтийского моря, в соседах варваров буих» (стр. 379, на обороте). По греческим сказаниям, он умер на море, не доехав до места, близ приморского города Коман, и в нем погребен в 407 году по Рождестве Христове. Но в каком месте существовал этот город, ясных указаний нет. Закавказские же предания местом смерти Златоустого указывают Пспырту, откуда мощи его доставлены в Пицунду. Через тридцать лет, по греческим же историкам, они были перевезены в Константинополь). [339]
О возобновлении храма существовало предположение, которое и утверждено было правительством впоследствии. Мера эта должна иметь важное влияние на восстановление православия в ближайших селениях, где многие жители еще не совсем утратили христианство, или, по крайней мере, не считали себя мусульманами.
Против восточной части церкви, впереди алтаря, сохранился колодезь, в который, по преданию, была проведена вода глиняными трубами, из далекой местности. В настоящее время проводник этот засорен, почему и неизвестно откуда взято начало его: с реки ли Бзыби по выходе ее из гор, или же от горных ключей ближайшего отрога. Кроме храма, никаких древних зданий внутри стен укрепления не уцелело; по всей вероятности, при занятии монастыря, они были в полуразрушенном состоянии и разобраны при постройках ротных бараков и других хозяйственных строений. Близ южной стены ограды монастыря, против западного входа в церковь, еще стояли обломки кирпичного двух-этажного дома русской постройки, сожженного абазинами после выхода гарнизона из укрепления в 1854 году.
Нам, между прочим, говорили, что у бывшего воинского начальника Пицунды, капитана В-ва, доброго и гостеприимного старика, подражавшего, в последнем отношении, местным обычаям, имелась рукопись собранных им народных преданий о монастыре, равно и подробное описание всех замечательных развалин, сохранившихся от разрушения рукой времени и от невежества населения. Очень жаль, если этим запискам не будет суждено появиться в печати; они могли бы быть полезны для археологических указаний, и, без сомнения, заключают в себе хотя и отрывочные, но важные сведения о существовании Пицунды до ее упадка.
______
С наступлением осени, начались сырые, пасмурные дни. Дожди в тех местах почти всегда начинаются легким, прозрачным туманом, который сначала, в виде мглы окутывая вершины соседних гор, спускается к подножиям их, постепенно закрывая ущелья и долины. Туманы продолжаются иногда по двое суток и больше, становясь все плотнее, так, что в десяти [340] шагах нельзя ничего видеть. Водянистые пары, медленно соединяясь в капли, переходят сначала в мелкий, а затем и в крупный дождь. Иногда нескольких часов довольно для того, чтобы туман превратился в самый сильный ливень. Зимой и в осеннее время, нередко по целым месяцам, продолжается такая погода. В этот год подобные дожди, начавшись 2-го сентября, кончились только 31-го числа ночью, когда небо совершенно очистилось от туч. На следующее утро, 1-го октября, как только над морем показался и стал величаво выплывать из-за горизонта блестящий шар солнца, вся сотня вышла из балаганов смотреть, будто на какое небывалое зрелище, потому что целых тридцать дней мы не только не видели солнца, но даже лишены были удовольствия глядеть и на обыкновенное пасмурное небо, покрытое мелкими стаями перистых облаков, группами перебегавших по светло-синему своду. Во весь этот месяц над нами носилась густая, непроницаемая пелена тумана, сыпавшего микроскопически мелкие водяные брызги, то переходившие в дождь, то снова обращавшиеся в пыль испарений.
Ночи в такие периоды бывают до того темны, что всякое движение без фонаря может делаться только ощупью; бывает именно такая темь, которая по меткому русскому выражению объясняется словами: «не видно ни зги».
Рыхлая и отчасти болотистая почва всего восточного прибрежья Черного моря при продолжительных ливнях до того пропитывается водой, что на каждых десяти шагах ровной площади открываются родники. Идти в эту пору через пашни почти невозможно; если же проходить по месту, где плуг давно дотрагивался до земли, или через непаханные совсем поля, то под тяжестью человека почва значительно опускается, образуя углубления, откуда вода, прорываясь сквозь оболочку, заливает ноги. Даже несколько дней спустя, после подобных дождей, ключи не иссякают, и при переходе по твердому грунту поверхность его оседает под ногами, а кругом с шипением вырываются водянистые пузыри. Если бы на это время снять верхний слой земли, связанный корнями трав, то под ним образовалось бы непроходимое болото. Почва и зимой глубоко пропитывается водой не только в местах низменных, но почти то же самое бывает и на скатах и возвышенностях, до границ предела лесной растительности. Впрочем, и выше этой черты земля; столько же рыхла; но там дождей [341] бывает меньше, сравнительно с местностями мало поднятыми над уровнем моря.
Во время сильных ливней в течение осени и зимы, два раза появлялись родники в нашей землянке, которая стояла на возвышенности, имевшей покатости на обе стороны, сверху была защищена драничной кровлей над палаткой, а вокруг обрыта канавой по водоскату навеса, чтобы под него не могла проходить вода. При открытии этих подземных фонтанов, на расстоянии аршина и даже более от поверхности земли, большого труда стоило нам забить их.
Можно себе представить, как нам весело было сидеть в балаганах, окруженных лесами, почвой насквозь пропитавшейся водой и небом несколько недель сряду покрытым плотными, влажными слоями туманов, при безостановочном дожде. Выйдем, бывало, из землянки, отмеряем раза два взад и вперед площадку, между рядами балаганов, залитых со всех сторон водой и грязью, в середине которых помещались казаки на высоко вымощеных нарах, а затем отправимся к речке посмотреть, как она пенится, будто рассердившись на непогоду, ревет и прыгает по каменистому ложу, разбивая свои грязные каскады о подводные рифы и камни, возвращаемся в яму, прикрытую палаткой, слушать нескончаемую музыку глухого рева моря.
В одну из угрюмых декабрьских ночей, С. П. не было в лагере, откуда он сутками раньше отправился в Пицунду для осмотра лошадей, находившихся там с командой на зимовке. Я же, натопивши палатку, лежал на своей койке и читал какой-то занимательный роман в «Отечественных Записках», взятых нами из сухумской клубной библиотеки. Было около часа пополуночи, когда я, кончивши чтение, бросил книгу на полку и погасил свечу. Не прошло и десяти минут, после того как я улегся, против дверей землянки раздался оклик часового: кто идет?
Часовой шагал от конюшни, где помещались две лошади, командира сотни и моя, к цейхгаузу, расположенному шагах в десяти от навеса над палаткой; таким образом, оборачиваясь взад и вперед, он проходил не в далеком расстоянии от выхода из нашей землянки. В случае сильного дождя, он становился под навес цейхгауза, в таком месте, откуда бы ему видна была и конюшня. Возвращаясь к последнему зданию, он наткнулся на кого-то выезжавшего из дверей его на лошади.
Почти в самый момент первого оклика, послышался быстрый [342] лошадиный топот, и только через несколько секунд сделан был выстрел: запрятанное от дождя в чехол ружье не могло быть вовремя употреблено в дело. Покуда встревоженные казаки выбежали из своих конурок, вор, укравший, как оказалось после, двух лошадей Апостолова, успел уже ускакать. Повсему видно было что вор был знаком с местностью.
Через полгода после этого случая, мы узнали, что злодей почти с вечера терпеливо сидел близ бивуака до часа пополуночи, выжидая покуда в палатке погаснет огонь, откуда конюшня находилась не больше как в трех саженях. Вслед затем он пробрался к цейхгаузу и, воспользовавшись временем, когда часовой повернулся идти от дверей конюшни, проскользнул в нее, отвязал лошадей и поминай как звали.
Я с намерением упомянул об этом происшествии, чтобы указать на ловкость и рискованную смелость абазинов в конокрадстве, которое не считается у них за порок или за что-либо предосудительное, а, напротив, они им гордятся, как удалью и молодечеством.
На другой день дождь шел по обыкновению и с своими обычными видоизменениями. Море, всегда неспокойное, в этот день разбушевалось как-то особенно. Около полудня среди бурного ропота его, послышался с подветра резкий, но отдаленный пушечный выстрел, почему несколько человек, в числе их и я, тотчас же отправились к устью Хюпсты. Не успели мы выйти из лесу, как выстрел повторился уже невдалеке: то были сигналы азовского барказа, который, извещая о своем намерении подойти к пристани, требовал от нас помощи. Едва мы добежали туда, как лодка, несшаяся до тридцати узлов в час, была уже в расстоянии нескольких десятков сажен от берега, но не могла пристать; паруса, конечно, уже были спущены. Серые валы грозно и высоко поднимали хребты и, шипя и пенясь, ударялись о прибрежные камни. Как только показались мы из лесу, был сброшен причал с барказа; но он, увлекаемый от берега отходившим валом, чуть не утащил схватившихся за веревку шесть человек в клокотавший бурун. Несколько раз азовцы пытались вновь сбросить веревку, однако не могли подойти к берегу близко, потому что с каждой минутой ветер крепчал и волнение усиливалось. Мы только тут заметили, что на лодке был С. П., который, по приглашению начальника команды, [343] отправлявшегося в Сухум, стал на нее с намерением сойти на берег при устье Хюпсты. Быстро усиливавшийся шторм помешал тому.
Наконец, близ самого берега держаться было уже невозможно: барказу грозила опасность разбиться о щебень дна на мели, или опрокинуться. Он отошел от берега сажен на полтораста и хотя оттуда кричали нам, что мы уже больше не нужны, однако за шумом нельзя было ничего слышать: море до того буянило и ревело, что даже стоявшему на берегу рядом нужно было чуть не кричать под ухо. Особенно замечательное зрелище представлялось на баре Хюпсты, где с стремительным напором ее вод встречались широкие, шумно рокотавшие шквалы и, борясь между собою, вздымались на изумительную высоту. Казалось, обе стороны не хотели уступать одна другой; но победа оставалась на стороне сильнейшего: следовавшие рядами одна за другой гряды шторма подавляли своею тяжестью бешеную быстроту реки, и схватившиеся буруны с оглушительным воем обрушивались вниз. За баром, из-за грязно-седых грив, покрытых клубящейся пеной, порой выпрыгивал барказ и опять скрывался в них. Общий вид бушующей стихии представлялся нам в виде кипящего гигантского котла, валуны которого, клокоча, то опускали лодку вниз, то подбрасывали ее снова на свои вершины, качая как щепку и показывая на поверхности то борт, то корму. Порой скрывались за гребнями волн даже невысокие ее мачты, наклонявшихся чуть не горизонтально на обе стороны, делая размах почти на третью часть круга. Каждый раз, как лодка опускалась совсем с снастями, ниже ближайших к нам валов, мы невольно вздрагивали. Но гребцы работали с большою энергиею и отошли почти на полверсты от берега, так что через несколько минут могли совсем выбраться из прибрежных шквалов, буянивших с каким-то неистовством, и самых опасных даже для таких мелких судов как азовский барказ.
Отойдя от берега лодка могла считать себя почти вне опасности: волнение было тише и удары гребней его, следовавших в известном порядке, ровнее. Как только выбрались азовцы на место, в котором, по выражению их, «можно было взять ветер», тотчас же подняли четверть паруса на самой нижней части мачты, и направили курс к Бомборскому мысу. Тут они стали, хотя и медленно, двигаться вперед. По мере того, как судно приближалось к мысу, мы следовали берегом, предполагая, что за углом его можно будет ему пристать, где прибой, судя по [344] направлению ветра, должен быть значительно слабее. Поровнявшись с этим последним пунктом, судно сделало поворот под ветер, который ему тут был совершенно попутный, т.е. «в распашную», и пошло в ход быстрее. Нам оставалось всего сажен сто до оконечности мыса, когда барказ зашел за него. Но, выйдя туда, мы увидели, что он, поднявши почти весь парус, был уже от нас верстах в четырех и, спустя четверть часа, скрылся совершенно из глаз. Через час барказ входил в сухумский рейд.
III.
Получение писем из дома. — «Засидки». — Пасха в Соуксу. — Древний храм. Религиозность абазинов. — Засада на устье Хюпсты. — Блокада лагеря. —Трагическое окончание драмы по воровству лошадей.
Зима медленно тянулась со своими бесконечными дождями; день за днем следовала сырая, пасмурная погода, которая разнообразилась только тем, что в течение суток совершалось несколько перемен: дождь из крупного делался мелким и наоборот, а затем превращался в густой туман. Казалось, что над нами постоянно носилась плотная, серая масса испарений, беспрестанно разряжавшаяся мокротой в разных видах. Скучно и однообразно проходило время; даже мало стало слышно песен, шумных и веселых разговоров казаков; весь лагерь будто гармонировал с окружающею атмосферою и казался словно в трауре. Сидят станичники, от утра до вечера согнувшись по балаганам, занимаясь починкой обуви, платья; наконец и то все переделано, и они, забившись где-нибудь в угол конюшни, по целым дням режутся в карты: в «фильку» и в «свои козыри».
Но вот, в один день, помнится, был какой-то праздник; воротилась команда, посылавшаяся в Сухум за покупками для артели сала и прочего; с нею вместе приехал на Хюпсту и духанщик-мингрелец из местечка Гудауты. Заметив, что последний вел какие-то переговоры с казаками, я спросил о причине его появления; мне сказали, будто и у него тоже куплены продукты, и что он прибыл за получением денег от артельщика.
С торговцем в местечко отправились два казака, которые к вечеру привезли в лагерь целый бурдюк фруктовой водки и бочонок рому, бывших, как я узнал после, настоящею причиной переговоров с мингрельцем. Дневальный объяснил мне, что многие из них получили письма из дома и, в знак [345] события, вздумали «погулять». Они прислали дневального в роде депутата, с «покорнейшею просьбицей» моего на то, «начальницкова разрешения» как старшего в сотне, за отсутствием командира ее.
Вскоре затем послышались веселые песни, давно не оглашавшие окрестных лесов,стоявших вокруг нашего скучного бивуака; это так напугало беспокойных соседей лагеря — шакалов, собравшихся с гор на зиму в эти места в большом количестве, что, даже несколько дней спустя после того, их воя не слышно было близко. Несмотря на дождь, песни становились веселей и, наконец, дело дошло до пляски: отделывался, конечно во всевозможных видах, наш национальный «трепак». Заметно было общее оживление; одни пели, плясали, а другие, не принимавшие участия в том и другом, просто смотрели на них; каждый будто сбросил с себя суровую будничную обстановку и веселился по своему. Шумный говор, замечания и остроты толпы на пляшущих, порой громкий смех и крики одобрения какому-нибудь отчаянно фокусному «коленцу» танцоров, доносились до меня, что благодетельно подействовало на состояние моего духа. Я бросил книгу, перечитывавшуюся — за неимением других — чуть не в третий раз, и вышел под навес, откуда мне хорошо виден был собравшийся кружок.
Между тем как все веселилось, пело, шутило, смеялось и глазело, приказный Караваев ходил поодаль от балаганов с небрежно наброшенною на плечи шинелью, с непокрытой головой и казался угрюмым, или озадаченным чем-то. Меня это больше, чем удивило. Было чему, впрочем, и удивляться: он у нас во всей сотне слыл за первого весельчака и балагура, а между песенниками считался запевалой. Идет дневальный мимо, я его останавливаю.
— Скажи, пожалуйста, что сделалось с Караваевым, что он так сегодня невесел?
— Письмо из дому получил.
— И, вероятно, не радостное?
— Так точно.
— Отец помер?
— Нет, хуже.
— Ну, так жена?
— Нет, и не то.
— Так случилось дома приращение семейства?
— Нет, ищо похуже таво. [346]
— Да что же такое, наконец?
— Вышла замуж!
— Кто же? его жена?
— Так точно.
Дневальный ушел, а я воротился в землянку.
Перед наступлением сумерек, по заведенному порядку, сменялись все караулы; новым дневальным, «за приказаниями», явился Караваев. По окончании распоряжений о постановке на ночь часовых и секретов, я спросил у него о письме, полученном из дома.
— Чаво, поделаешь, сударь, — ответил он со вздохом и как то уныло, — отец пишет, што баба (жена), «вышла замуж в станицу Терновскую».
Признаться, меня это озадачило; я положительно был уверен, что старый дневальный вздумал пошутить на его счет: между тем он и сам говорил то же самое.
— Уж не загулялась ли бабенка, а тебе может только так написали об этом.
— Да это бы ищо собака ее возьми!.. Беда не так велика...
Об том я и думать бы позабыл... не она первая, да не она и
последняя... А вот што она сделала!.. покору (пороку) будет мне на весь век.
— Да не ошибка ли это в письме? Ведь этого быть не может...
— Никак нет: письмо перечитывали все; там так явственно говорится, даже за кого вышла и где венчалась.
— Дети были у вас?
— Сынишка один восьми лет, да его родитель не дал; он с ним остался.
— А матери у тебя разве нет?
— Родительница недавно померла.
— Женушку твою, конечно, суду предадут, да и тем достанется кто венчал ее от живого мужа — начал я утешать Караваева. — Нет-ли тут какого недоразумения? не сообщил ли по ошибке полк о смерти твоей, вместо кого другого? В таком случае, если ты только пожелаешь, то второй брак может быть расторгнут, и ее тебе могут возвратить, ты мож...
— Да она, сударь, вышла за церковного; из наших-то никто не возьмет замужнюю жену — перебил меня Караваев.
Слово «церковный» объяснило мне сразу все: я совершенно незнал, что Караваев был старовер (раскольник), а браки их не признаются законными; следовательно, жена его, принявши [347] православие, имела право выйти за кого ей было угодно и перевенчаться не в байраке где-нибудь, импровизированным попом-бродягою, а в церкви и по православным обрядам.
Зимой, от нечего-делать, казаки ходили на «засидки» в соседние леса, где почти всегда убивали шакалов и барсуков. Появлялись иногда и кабаны, будто бы дешево купленные у абазинов; только нам как-то не верилось, потому что жители не могли стрелять свиней зимой, что позволялось делать только летом, на кукурузных полях. Но как, впрочем, не было особой надобности доискиваться причин, откуда кабаны именно взялись, то мы о том много и не расспрашивали. При этом я хочу немного воротиться назад, чтобы рассказать одну попытку нашу поохотиться в заповедной владетельной пуще.
Это было еще в ту пору лета, когда золотистые стволы кукурузы сгибались под тяжестью созревавших плодов, когда на канаши, за Хюпстой, каждую ночь переправлялись через реку целые табуны свиней полакомиться сочным и вкусным зерном. По пробитым из лесу тропам было видно, что переправа их находилась в нескольких местах, начиная от бивуака до моря. Каменистое ложе Хюпсты, на всем этом протяжении, раскинулось довольно широко, и русло постоянно меняло направление своего течения, приближаясь то к одной стороне ложбины, то к другой, или извиваясь по ней зигзагами. С обеих сторон реки, по камням, росло много верб со срубленными вершинами, почему они имели вид пней от полуторы до двух сажен вышиной, с множеством молодых веток и побегов наверху.
Позиция засады была осмотрена заранее, и хотя от сотни держали в секрете предполагаемую охоту, о чем знали только человека четыре казаков, но все догадывались, что формировавшаяся экспедиция предназначалась на кабанов. С. П., почти против моего желания, уговорил меня принять участие в засаде. Решившись идти, я начал готовиться; ружье еще днем было заряжено новым патроном, причем положена в него лишняя пуля; обитый кремень заменен свежим. Как только сумерки стали спускаться над Хюпстой, мы тихонько пробирались уже по камням ее ложа. Главный охотник, казак Смирнов, назначал каждому из нас по пути вербы, на которых мы и усаживались из предосторожности, чтобы не поранил зверь, бросившись на выстрел; кроме того, здесь было и удобнее сидеть под прикрытием ветвей. При звездном [348] небе хорошо виднелись тропинки, пробитые по сероватому, крупному щебню, смешанному с закругленным речным камнем.
Нам строго-настрого было приказано табаку не курить, не разговаривать и вообще не производить шуму; с дерева не слезать без крайней к тому необходимости, и, сверх всего этого, не спать. Сидеть мне пришлось на молодых прутьях вербы, поверх гибких веток пня; там можно было расположиться с некоторым комфортом и даже, оперевшись спиной на сук дерева, спокойно задремать, без всякого опасения, во время сна, смерять расстояние от вершины пня до камней. Но встречалось другое неудобство: не было видно за густой листвой звериной тропы при выходе ее из лесу, на которой я мог осмотреть кабанов только тогда, когда они выйдут против дерева, а до того лишь по звуку топота можно было слышать о их приближении. Но делать было нечего: волей-неволей, а нужно было помириться с этим препятствием. Мне только оставалось направить ружье на сакму («Сакма», слово употребляемое казаками, происходит от татарского и означает «след») и ожидать, что мною и сделано.
Было уже, пожалуй, часов больше десяти вечера, когда мы уселись по местам. Все смолкло. При малейшем шуме ветерка по лесу, или при перелете птицы с одного дерева на другое, я наводил дуло ружья на тропинку и с нетерпением ожидал, когда шайка неосторожных зверей будет проходить мимо вербы, не подозревая залога. Я даже мысленно воображал их осторожную, уваловатую походку, и как, выйдя из опушки леса, вожак начнет останавливаться и, подымая к верху морду, будет втягивать воздух широкими ноздрями... В этот момент, пользуясь приостановкой зверя, я навожу на него смертноносное дуло и спускаю курок; блестит выстрел, потрясая воздух и нарушая тишину безмолвной ночи... пуля попадает в цель, т.е. прямо в голову, и бедный кабан, с глухими стонами, валится на окровавленный щебень. Нет — рассуждал я дальше — сначала лучше бить в зад, пропустив шайку пройти вербу, потому что если убить против дерева, то остальные бросятся назад и могут всполошить другие табуны, а в первом случае шайка должна убежать за Хюпсту. Да и на запах свежей крови не пойдут следующие вожаки, если она будет недалеко от выхода из пущи. Выстрелов, положим, вепри не боятся; абазины каждую ночь пугают их на канашах, чтобы не подходили, но табуны смелых зверей [349] все-таки пробираются в кукурузу. Второго затем можно бить уже когда выйдет против места засады; третий поневоле набежит при возвращении стада из-за реки, где на день им невозможно будет оставаться, а другой путь отступления для них лежал через деревню, пройдя которую они могли переправиться выше нашего бивуака. Я, конечно, не очень крепко надеялся, что кабаны будут выходить из леса именно в таком порядке, как я предположил, но все-таки думал: «авось Бог не без милости, а казак не без счастья» (Казачья народная пословица): хоть одного спугаю, лишь бы нарезался только. Время, между тем, проходило медленно; по крайней мере так казалось мне, а зверя нет как нет...
Ничего не может быть томительнее напрасных ожиданий при таких случаях. Только тут я понял справедливость поговорки: «терпение охотника». Сначала я досадовал, зачем послушался и пошел на «засидки», и даже погружался в какое-то забытье: мне снилась палатка с мягким тюфяком на нарах, набитым самым лучшим степным сеном, и с седельной подушкой под головами, набитой бельем. Но чуть только что шелохнется в кустах, как я возвращался к прозаической действительности, и, вздрагивая, сжимал крепче в руках ружье и всматривался в дорожку. Я даже досадовал на этот шум, зачем он разгонял мои приятные грезы. Не знаю, долго ли я пробыл в таком состоянии...
Наконец чувствую, что кто-то меня дергает снизу за полу шинели. Уставив, по обыкновению, дуло ствола на тропу, я открываю глаза и вижу, что уж светает, а под вербой стоит казак и будит меня. Дело было так: часа в два ночи все ушли не убивши ничего, и когда, на оклик возле моей вербы не услышав ответа, сочли, что я удалился раньше, продолжали путь к лагерю; но, не найдя меня в лагере, послали розыск. Это было около трех часов и уже начинался день.
Неудачу охоты взваливали на ветер, который дул, как и всегда здесь по ночам, с гор, следовательно, от реки к лесу, что и попрепятствовало чуткому зверю, почуявшему присутствие человека, пуститься на свои обычные ночные прогулки. Далее часть неудачи С. П. отделял на мою долю, будто бы я неспокойно сидел на вербе, в чем, конечно, я не был виноват, и если мог производить шум, пугавший кабанов, то разве до тех пор, пока не спал.
В конце января и начале февраля дожди перестали и недель [350] около трех продолжались теплые, солнечные дни. За это время, по лужайкам и полянам, обнаженным от лесу, показалась яркая зелень; зацвели желтые и белые подснежники; даже начали показываться бабочки. Мы сочли это несомненным признаком весны. Но не тут то было: с половины февраля начались снова непрерывные дожди, выпадавшие уже иногда вперемежку с мокрым снегом, сейчас же, конечно, и таявшим, что и продолжалось почти до апреля. Начало весны, в этот год, было холодное и дождливое.
Первый день праздника Пасхи встречен был нами в церкви деревни Соуксу, во дворе владетеля, замечательной по своей древности. Здание это построено из дикого серого камня, с узкими, но высокими окнами, поднятыми от земли на значительное расстояние; так, что внутри его, при самом светлом, солнечном дне, расстилается полумрак, набрасывающий на украшения храма и живопись угрюмый колорит. Внутренние стены испещрены греческою живописью, не отличающеюся, впрочем, тщательностью отделки и изяществом; во многих местах она уже полиняла от времени, или отлетела вместе с штукатуркою. Вообще, обстановка церкви бедна, иконостас ветх, хотя иконы напоминают уже грузинскую живопись. От середины каменного помоста к правым дверям положены три надгробные плиты с греческими надписями: это место погребения членов прежней владетельной фамилии Абхазии.
О времени сооружения храма не сохранилось никаких исторических указаний или народных преданий, но оно, вероятно, относится к первым векам после введения христианства в крае. На одной из стен начерчено по-гречески подробное описание явления кометы в апреле 1066 года, при Баграте IV, царе абхазском и карталинском, показавшейся в великую субботу. Надписи над иконами иконостаса сделаны по-грузински, а над изображениями по стенам и в середине купола по-гречески. Служба производилась на старо-грузинском языке, священником отцом Иванэ (Иоанном) из абхазцев, окончившим курс в тифлисской семинарии, однако не знающим по-русски ни слова.
Утреня началась, как бывает и у нас, часов в двенадцать ночи. Церковь на этот раз была наполнена народом. Посещая храм несколько раз прежде в праздничные дни, я почти всегда встречал там, кроме немногих мингрельцев из Гудауты, только одних женщин. Теперь, за исключением женского пола, было множество мужчин, которых едва вмещала довольно [351] просторная внутренность храма. Последние были одеты в свое обыкновенное платье и, как всегда, с полным вооружением. Высокие, опушенные мохнатым барашком, шапки, или из бурчатого войлока, с надетыми на них башлыками, не снимались и в церкви, потому что они, кроме как у семейного очага, никогда не покидают бритых голов абазинов. Во время утренней службы и литургии, почти каждый абхазец держал в руках горевшую свечу, от двух до двух с половиною аршин длины. Свечи скатаны просто из полотна, с наложенным тонким слоем воска, и горят наподобие факелов. Как только накоплялся на свече нагар, абхазцы преспокойно опускали горевший край их на каменные плиты пола и оттирали от них ногой нагоревшее полотно, отчего свечи не гасли. На серьезных лицах горцев, стоявших и смотревших на богослужение, можно было заметить, что они пришли скорее из любопытства, или просто по привычке посещать храм в этот день чем для молитвы.
Соуксинцы все вообще считают себя христианами, хотя потому только, что придерживаются понемногу всего, т.е. православной веры, языческой и мусульманской. О религии вообще имеются у них весьма смутные понятия. Нет сомнения, что в период наплыва турецких миссионеров, распространявших между жителями Кавказа исламизм, они не сделались совершенно последователями Магомета потому только, что там имела постоянную резиденцию владетельная фамилия Шервашидзе, которая исповедывала восточное православие, как находившаяся посредством браков в родственных связях с владетелями и царями христианской Грузии, не поколебимо отстаивавшей свою народность и веру отцов против фанатизма турок. К тому же времени нужно отнести и упадок христианства во всем крае; да и в Соуксу оно сохранилось лишь в немногих наружных обрядах. Абхазское простонародье других деревень, придерживающееся магометанской веры, отличается от христиан только названием мусульман и тем, что не кладет на себе креста, как это делают первые; но они почти не имеют никакого понятия об обрядах и постах, завещанных кораном. Даже, в сущности, те и другие придерживаются, большею частью, язычества: делают жертвоприношения птиц и других домашних животных своим божествам по кузням и священным рощам, при выгоне на пастьбу скота, или при начале сеяния и сбора хлеба в поле и т.п.
Во время рамазана, совпадавшего в то время с началом нашего великого поста, гудаутские турки по целым дням постились, [352] или, лучше сказать, спали, потому что днем нельзя было ничего есть, и они, проспавши до появления первой вечерней звезды ели всю ночь и даже пьянствовали втихомолку, а с наступлением утра снова принимались спать. Абхазцы в посте не принимали участия только когда раздался фальконетный выстрел в Гудауте, которым последователи Магомета возвещали правоверному миру окончание поста и начало байрама, при появлении следующего за рамазаном новолуния, и жителями Абхазии было сделано несколько сотен ружейных выстрелов, о чем мы, конечно, были заранее предупреждены.
Из абазинов действительными последователями исламизма можно было считать только дворян; но и они еще не совсем отстали от исполнения некоторых языческих и даже христианских обрядов. Так, например, на другой день пасхи, мальчики, дети помещиков соседних деревень за Хюпстой, приносили к нам окрашенные яйца; в числе мальчиков был сын нашего соседа Званбая, считавшегося во всем Бзыбском округе за самого набожного последователя корана. На вопрос: для чего это? молодые абазины ответили, что у них с давних пор существует обычай окрашивать яйца в этот день и дарить знакомым. Абхазские христиане не едят свинины и гнушаются мясом этого животного так же, как и магометане.
Некоторые из соуксинских крестьян говорили мне, что у них есть дети крещенные по-русски, причем восприемниками были из Бомбор фельдфебеля, унтер-офицеры и их жены; большею частью, впрочем, восприемную мать заменяла родная при крещении, когда детям было уже пять, десять и нередко пятнадцать лет. На вопросы мои: крестят ли они и теперь своих новорожденных у священника, почти всегда слышался наивный ответ, что русских кумовьев нет, а из жителей никто не согласится быть восприемниками, по неимению на то у них обычая. Абазины считают, конечно, будто бы это все равно: они сами, как и деды и отцы их, не крестились по уставу церкви, а для того, чтобы быть христианином достаточно одного названия и умения осенить себя крестом. Не существует у них также обряда венчания, не совершаются и другие таинства, установленные христианскою церковью. Сватаются они почти так же, как то делается в Грузии. После пиршества — причем совершается, согласно адату, только гражданский акт брака — двое помолвленных становятся мужем и женой, до тех пор, покуда им вздумается жить вместе. Разводы [353] бывают нередки, хотя всегда почти зависят от мужей. Бывали случаи, что расходившиеся супруги вступали снова во второй брак между собой. Насильственные разводы дворян, даже и крестьян, женатых на девушках равного с ними звания, без предварительного в том с последнею соглашения, и женитьба на другой редки, потому что это неминуемо влечет за собой канлы со стороны родственников обиженной, особенно в последнем случае, т.е. если разошедшийся с женой брал себе другую супругу.
Жителей в Соуксу считалось тогда до 2000 ружей (Население своих деревень абхазцы считают числом ружей, т.е. людей, могущих, с ружьем в руках, стать в случае надобности на защиту селения; тут, конечно, считается весь мужеский пол, способный носить оружие от 15 до 65 лет, т.е. и те которые, при переходах за черту своего поземельного участка, не могли принимать участия в походе), которые составляли собственность владетеля, за исключением немногих дворян. Последнее сословие хотя и платило владетельской семье установленные налоги, но не обязано было посылать своих крестьян на работы в пользу фамилии Шервашидзе и доставлять продукты на ее содержание.
Древняя столица Абхазии лежит верстах в трех от моря и почти в таком же расстоянии от Бомбор, на верхней оконечности долины, носящей название упраздненного укрепления, именно в том месте, где долина эта суживается рекой Хюпстой и ручьем Гудаута, и постепенно поднимаясь, к селению, оканчивается за ним, примыкая к холмистой, волнообразной возвышенности. Соуксу было прежде укреплено, и хотя в последнее время постоянное местопребывание старшего из князей Шервашидзе находилось в торговом местечке Очемчиры, лежащем на берегу моря в пятидесяти верстах за Сухумом, т.е. между устьями рек Ингура и Кодора, населенном, как и Гудаута, мингрельцами и турками; но и здесь был его двор (усадьба) с большим, полуразрушенным каменным домом в два этажа. Там же, кроме небольшого деревянного домика и церкви, расположенных с северной стороны подворья, на середине обширной дворовой площади, разбросано несколько развесистых, колоссальных дерев чинара и ореха, и стояла конюшня, срубленная из толстых каштановых бревен, прикрытая дранью (Стенам этого последнего здания и дома пришлось быть свидетелями печального происшествия, бывшего во время беспорядков в крае в 1865 году, после удаления владетеля в Россию, что происходило так: В начале инсурекции, командующий войсками в Абхазии Кониар, прибывши в Соуксу, собрал местное дворянство с целью предупредить начинавшееся восстание; но лишь только он вышел к ним и начал увещевать их, как немедленно был убит из пистолета. Той же участи подверглись бывшие с ним адъютант и свита. Офицер с конвоем, находившийся в это время на дворе, отступил окруженный толпою в конюшню, где с голодными, полуизраненными казаками, держался около трех суток, покуда не прибыл из Сухума пароход с десантом и освободил их. Убийство Кониара было сигналом общего восстания абазинов, напавших на Сухум и выжегших большую часть города). [354]
Население бывшей резиденции владетелей вообще, земледельческое, но занималось отчасти и садоводством; почему вид ее издали представляется сплошной массой леса, в котором решительно не видно никаких построек. Тогда только замечаешь село, когда въедешь в его улицы. Сады преимущественно виноградные, но много было в них и фруктовых дерев; кроме того, почти все переулки, улицы и площади его покрыты тенью орехов, каштанов, с виноградными лозами, вьющимися на них до пятнадцати и двадцати аршин вышины и больше. Виноделие находившееся в последнее время в упадке, в период занятия русскими Бомбор имело значительное развитие; разные сорта напитков приготовлялись усовершенствованным способом и далеко преносходили вина, выделанные обыкновенным туземным способом. Вино, под названием «бомборского», славилось не только по всей черноморской береговой линии, но и в других местах кавказского прибрежья. Жители частью занимались вывозкою самшита (кавказская пальма) из гор и продажей его и орехового дерева, туркам.
Мужской костюм в Соуксу, как и в других местах Абхазии, почти ничем не отличается от одежды других горных племен; только крестьяне, а частью и небогатые дворяне, носят шапки не из бараньего меха, с суконным верхом, а войлочные, приготовляемые так же, как и бурки; они делаются косматыми, с острыми, конусообразными верхами. Сверх такой шапки, всякий сколько-нибудь считающий себя порядочным человеком, ни зимой, ни летом не снимает башлыка. Узкие брюки домашнего сукна, приготовляемого довольно недурно и прочно, и чоха с газырями для патронов, надеваемая сверх бумажного, шерстяного и даже шелкового на вате бешмета, с вечно-оборванными рукавами черкески, составляет весь наряд абхазца. С крепкими рукавами, даже и в новом верхнем платье, трудно встретить горца; они всегда обрываются из подражания моде, в знак того, что хозяин их имеет притязание на звание джигита. Только дорогое оружие, с богатою насечкою, да серебро блестящей отделки на ножнах кинжала, шашки [355] и ремнях пояса отличают лихого наездника или достаточного человека от бедняка. Зато женский костюм в Соуксу разнится от других деревень: только дворянки и зажиточный класс вольных людей в остальных местах владения носят такие же длинные, ситцевые или шерстяные, платья, из-под которых не видно шальвар. Как девушки, так и замужние женщины накрывают головы небольшими бумажными или шелковыми платками. Они похожи в этом наряде на мещанок городов и местечек южной и средней России.
Одежду беднейшего сословия женщин остального населения Абхазии составляет, сверх бязевой короткой сорочки, ситцевый ватный бешмет с длинною талиею и с полами, достигающими до колен из под которых выходят, до безобразия, широкие шальвары, заменяющие юбки. Нижние концы их завязываются под коленами, почему подвернутые края опускаются до самой земли, так что закрывают постоянно разутые ноги хотя и обезображенных костюмом, но довольно красивых абазинок.
Вероятно, по причине широких шальвар, между женщинами богатых классов Абхазии вошло в обыкновение носить подножки. Это плоские колодки во всю длину и ширину подошвы, с подделанными на концах их подставками, опирающимися в землю, во всю ширину первых и до двух вершков вышины; сверх такой подножки прикрепляется широкий ремень, куда и поддевается нога. Для женщины привилегированного сословия считается высшим бонтоном медленная походка с перевалом, т.е. какой ногой ей нужно ступить, то плечо у ней и должно подаваться вперед. Девушки и женщины дворянского и крестьянского происхождения, при встречах с своими мужчинами или русскими, не закрывают и не отворачиваются, как то делают татарки, армянки и в некоторых местах, грузинки.
______
С наступлением весны, после периода дождей, когда горные реки вступили в берега, возобновились хищнические наезды черкесов на абхазские деревни, поодиночке и шайками.
В половине апреля, начальник округа сообщил об одной партии джигетов, скрывавшейся за Бзыбью, и ожидавшей только удобного случая, чтобы переправиться через реку. Вследствие этого ночные караулы были увеличены; нас даже предупредили, что горцы имеют намерение пробраться мимо лагеря к небольшой деревушке, или просто хуторку, расположенному в несколько дворов [356] в лесу против Бомбор, между этим укреплением и Гудаутой, чтобы захватить там детей обоего пола для продажи, и что шайке едва ли вздумается напасть на сотню; но что, во всяком случае, осторожность с нашей стороны была бы нелишнею. В вечер предполагавшагося набега, жители селения Соуксу, в числе около пятидесяти лучших стрелков отправились на тропу, где, по расчету, партия хищников должна была проезжать. Переправа пути через Хюпсту лежала над самым берегом моря; в этом пункте и расположилась засада.
Наши пикеты и секреты вокруг сотни, еще в начале сумерек, заняли свои места. Был теплый, тихий весенний вечер, так что, кроме однообразного шума прибоя, периодически ударявшего волнами о берега, совершенно ничего не было слышно; только шакалы порой затягивали, за речкой или возле нас в лесу, свои обычные вечерние песни. Часов около девяти, мы с С. П. сидели в комнатке, устроенной из бывшего навеса над палаткой, рассуждая о том: могут или нет горцы напасть на нас. Между тем была подана закуска. Вдруг послышались два, быстро следовавшие один за другим, залпа, и вместе с ними крики нескольких испуганных голосов. Затем все смолкло. Казаки бросились к оружию и через полминуты были уже заняты места, назначенные им на случай тревоги. Сколько мы ни прислушивались безмолвие не нарушалось; волны по-прежнему одномерно хлестали на щебень берегов и чуть доходил до слуха отдаленный, будто в воздухе носящийся, глухой шум вечно-деятельной стихии.
Через полчаса послышались против нас веселые голоса соуксинцев, возвращавшихся с засады в дома. Они сообщили нам лишь то, что по тропинке, переправилась было через реку конная партия горцев, человек в сорок, но что, после сделанных ими двух залпов, хищники успели только подобрать убитых и раненых и, быстро поворотив за Хюпсту, скрылись. Они, как пешие, не могли, да и не имели надобности преследовать злоумышленников. Кроме того, жители Соуксу, вероятно, знали, что проводниками горцев были абхазцы от Бзыби или Амчиши, без чего первые не могли бы пробираться во внутренние селения округа. Вот почему благодаря удачно занятому пункту на переправе, соуксинцы, сделав свое дело, весело возвращались домой.
Ночь прошла спокойно; мы были уверены что горцы, нежданно наткнувшись на засаду, не отважатся на новую попытку [357] переправиться через Хюпсту в другом месте; тем больше, что о прогулке их по Абхазии знали и всюду могли ожидать их появления. Но радость наша, по поводу миновавшей опасности, была непродолжительна.
Едва взошло солнце следующего дня, как пешие и конные абазины начали переправляться через речку и подходить к нам; часа через два их набралось человек до шестисот, положительно окруживших лагерь. Сначала мы не понимали в чем дело; но предводители движения, дворяне из-за Амчишты и деревень за Хюпстой, в том числе несколько наших достов, скоро вывели нас из недоумения, хотя начали издалека. Они заговорили с нами о том, что им не нравится наша стоянка между их деревнями, так как мы могли бы стоять в Сухуме или в Пицунде, как и прочие войска; дальше они стали делать предположения, что, вероятно, сотня поставлена здесь не без цели, что недаром говорят, будто их (абазинов) хотятъ сделать русскими, брать в солдаты, принуждать брить бороду, а волоса на голове стричь и, наконец, заставить их марушек ходить без шадьвар, что для женщины, конечно, последнее дело, ибо без шальвар для нее стыд и позор показаться на мир Божий. Рассуждения эти предлагались нам скорее тоном вопросов, и были последствием распространяемых между абазинами нелепых толков турками, которые постоянно старались поддерживать между ними неприязнь к русским и усилить расположение к Турции. В этом они часто успевали, и всякий абхазский простолюдин говорил о Турции, как о земле обетованной, где побывать горцу считалось одним из величайших благ земных, причем муллы обещали каждому в загробной жизни, за один такой подвиг, на половину отверстыми двери магометова рая. О России же они имели понятие, как о крае бедном, неудобном и даже не вознаграждающем труда земледельцев. Иначе они и не объясняли занятия края, как желанием русского правительства утвердить свою власть в земле их, в виду крайней бедности нашего отечества, или теснотой населения.
На предлагаемые нам вопросы мы отвечали, что это вздор и нелепость, о которой даже не стоит труда и рассуждать, что русским все равно, будут ли их марушки щеголять в шальварах или без оных. При этом мы объявили, что в солдаты абазины решительно не годятся, потому что не могут есть свиного сала, без чего в походах армии нельзя обойтись. [358]
На подобный вздор, конечно, нам приходилось и отвечать почти таким же вздором, хотя и большого труда стоило разубедить наших гостей в нелепости слухов. Словом, мы старались успокоить их чем могли. Наконец они объявили и самую главную цель своего прибытия, потребовав уже прямо от нас объяснения: по какому случаю казаки вздумали делать засаду и стрелять по горцам, потому что они ехали не мимо нашего бивуака и, следовательно, не наше дело было выходить к морю и сторожить дороги. Абазины прибавили, что после этого и им самим нельзя нигде будет проехать по своей земле. Дальше они сказали, что за горцев им еще нет большого дела вступаться; но вчерашними выстрелами, сделанными по шайке, будто бы казаками, ранен один из влиятельных дворян за рекой Амчишей из фамилии Чебулархау, бывший коноводом хищников, и потому, по местному обычаю кровомщения, мы должны им выдать людей, выпаливших в засаде по партии. Все наши уверения, что залпы сделаны не нами, были напрасны.
Причиной недоразумения были соуксинцы, которые, узнав, что в числе раненых находится абхазский дворянин, распустили слухи, будто бы выстрелы по хишиикам сделаны казаками, устроившими завал на устье Хюпсты. Им, конечно, хотелось свалить беду на нас, для избежания, в случае смерти раненого, канлы со стороны его родственников, которой, в таком случае, подвергались все участвовавшие в засаде. Сваливая свою вину на казаков, они, однако, не предполагали, чтобы это могло кончиться такой выходкой. Положение наше было не совсем безопасно: при малейшей резкости наших ответов, толпа, окружившая лагерь, могла употребить против сотни оружие... Поэтому мы старались убедить абазинов, что казакам нет надобности охранять их деревни, на что нам и от начальства не дано никакого права, да и кроме того, по своей малочисленности, мы едва ли были бы в состоянии себя защищать.
Покуда мы толковали с абазинами, толпа все прибывала, становилась шумнее и требовала выдачи виновных головой. Подобный случай, пожалуй, мог бы кончиться для нас и дурно, если бы не узнали о том в Соуксу, откуда сейчас же явилось человек триста хорошо вооруженных пехотинцев, которые и объявили осаждавшим, что не казаки, а они сделали залп по горцам, и потому требовали удаления собрания за речку, пригрозив, что, в противном случае, они, как христиане, обязаны защищать сотню, [359] тем больше, что сотня и расположена на их земле. Убежденные абазины начали расходиться.
В мае месяце 1860 года я уехал из лагеря на Хюпсте в Сухум. Вскоре после моего отъезда, там разыгралось печальное окончание дела по воровству лошадей.
Еще в марте С. П. заплатил лазутчику 60 рублей серебром, чтобы тот указал воров. Оказалось, что лошади выведены из конюшни тринадцатилетним мальчиком, сыном нашего соседа, жившего не больше, как в полуверсте от бивуака за Хюпстой, и переданы горцам из племени джигетов. Вор, между прочим, считался в числе моих достов, что и было причиной, почему не захвачена в числе украденных и моя лошадь. Тогда же было сообщено гагринскому воинскому начальнику о задержании горцев, которым переданы кони, в случае проезда их через укрепление, ибо другого пути для них в Абхазию, кроме этого пункта, не было. Виновные, действительно, скоро после того проезжая Гагры, были задержаны; но, просидевши недели две под арестом, как не сознавшиеся в преступлении и по недостатку улик, были освобождены. И вот, в одно прекрасное утро, выждавши когда почти вся сотня уехала в Соуксу за сеном, а в лагере оставалось лишь несколько человек слабых, горцы являются туда с десятком вооруженных всадников. Сначала они подъехали к ходившим по площадке впереди домика С. П. и войсковому старшине Николаю Ивановичу М-ну, принявшему месяц назад от первого сотню, и, остановившись, начали с ними разговор — спросили, не нужно ли купить сена, показывая вид, будто принадлежат к числу жителей Абхазии. Затем, разом вынувши ружья и даже пистолеты, горцы начали стрелять. Первый выстрел был сделан по Апостолову, почти в упор, но, по счастливой случайности, оказался промах; вероятно, из пистолета выкатилась пуля, потому что от пыжа загорелся китель на его груди. Когда офицеры бросились уходить, Апостолов побежал не в домик, где для защиты было готовое оружие и стены, а мимо, в ряды балаганов, чтобы встревожить оставшихся казаков, почему следующими выстрелами ему перебили ногу, обе кости пониже колена у берца. Джигеты быстро удалились; несколько пуль, посланных казаками вслед злодеям, не причинили им никакого вреда. Раненый пролежал многие месяцы в гагринском лазарете, и только года через два мог ходить без помощи костыля. По уверению опытного медика, лечившего его в укреплении, он остался жив, [360] благодаря лишь тому, что ему сделана была первая перевязка лекарем-горцем. А злодей, по недостатку улик, и после того свободно проезжал через Гагры в Абхазию, на воровство и грабеж.
Несколько раз, форменно и частно, просили нового начальника Бзыбского округа, поступившего зимой вместо князя К. Шервашидзе, о взыскании денег с отца вора, на удовлетворение зе украденных лошадей; но все обещания по этому предмету остались неисполненными. Вора наказало само Провидение: года через два после этого случая, он был убит в одной из соседних абхазских деревень, на каком-то новом воровстве.
20-го октября 1871 г.
Хутор Нижне-Герасимов.
----------------------------------------
Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний кавказца. Год на казачьем посту // Военный сборник, № 9. 1872
ДЕСАНТНОЕ ДЕЛО У ПСАХЕ
19-го июля 1862 года.
(Из походного дневника).
I.
С наступлением весны 1862 года, отряды войск, под начальством графа Евдокимова, действовавшие с северной стороны Кавказского хребта, штыком и топором пролагали путь в глубину гор. Энергическое наступление русских встревожило почти все немирное население западного Кавказа. На помощь абадзехам, в земле которых были главные силы правого фланга, горцы собирались со всех сторон значительными партиями.
В половине июля кутаисский генерал-губернатор прибыл в Сухум. На другой день после его приезда, между начальствующими лицами была заметна какая-то особенная суета; командующий войсками в крае собирал начальников частей для совещания. Все догадывались, что делались какие-то секретные приготовления, но что именно предполагалось, то для нас, простых смертных, скрывалось таинственной завесой неизвестности.
Июля 17-го был праздничный день, воскресенье. Выйдя случайно на пристань к набережной, я заметил, что две стрелковые роты и команда милиционеров, составлявшая конвой начальника края, садились на паровые суда: корвет «Рысь» и шхуну «Туапсе». Суда эти предназначались в крейсерство к берегам непокорных горцев. Распоряжавшийся посадкой людей, капитан генерального штаба Барахович, предложить мне поступить в состав крейсерного десанта. «Рысь» и «Туапсе» должны были сняться с якоря по окончании посадки на них людей. Паровой же транспорт «Эльборусъ» [415] отправлялся вслед за ними с генерал-губернатором и командующим войсками, к укреплению Гаграм, где, взяв стрелковую роту Кавказского линейного № 33-го батальона, должен был присоединиться к отряду.
Пароходы давно уже развели пары, и на барказы с берега садились последние стрелки; я, как был одет, в сюртук без шинели и ружья, с одною шашкой, сел также на лодку, не успев сходить в казарму. Едва только мы взошли на палубу, начали поднимать якоря, взвился флаг на грот-мачте корвета, и суда двинулись с рейда. Вслед за ними шли на буксире десять азовских барказов, из числа бывшей гребной флотилии Сухумской морской станции. Это было часов в девять утра. Курс взят был параллельно берегам.
По мере удаления от Сухума, нам открывалась с моря величественная панорама. За полосой прибрежного щебня живописно разбрасывались группы кустов пальмы (самшита), лавра и разных хвойных пород мелкого леса, который местами прижимается к самому морю. Дальше виднелась сплошная масса лесов, с серыми обожженными солнцем листьями, плотно укутывавшие скаты ближних гор, поднимаясь к их вершинам. Издали деревья эти до того кажутся ровны по росту, как будто бы они нарочно подрезаны садовником, так что выказывают все малейшие изгибы и извилины ущелий. Затем, на дальнейших холмах, выдающихся из-за ближайших, стоят почти наперечет редкие, но величественные дубы, украшая их мохнатые вершины. Гребни эти с моря кажутся черны и угрюмы, как чело набожного мусульманина во время рамазана, но их дикий вид невольно привлекает внимание... Еще выше понабросано в беспорядке множество конусообразных возвышений, нагроможденных одно над другим и покрытых белыми саванами, под которыми они стоят целые века. Облака небольшими клочками снуют около вершин и постоянно носятся над этой оледенелой природой. Каменные скалы, окаймляющие вершины льдов, вместе с окружающими их черными лесами, кажутся одетыми в траур по этой безжизненной местности. Зато ниже, у берегов, сколько жизни и роскоши расточила природа, столь скупая на возвышенностях...
Море было тихо; небольшие валы едва рябили воду. Глядя на ровную поверхность моря, я невольно сравнивал ее с задонскими степями, такими же широкими и ровными, которые, куда ни посмотришь, расстилаются безбрежными равнинами, как будто [416] возвышающимися кругом к горизонту. Сребристый ковыль блестит и движется от дыхания ветерка, волнуя поверхность степи легкою зыбью или перебегает бурунами при сильном ветре, да изредка возвышается курган в виде оазиса, служащий сторожевым пунктом для местных обывателей-сурков (бабаки). Там такая же жизнь и движение на поверхности, как и здесь, только вместо белого крыла паруса или стада бакланов и пеликанов, увидишь перебегающего белого и ничем не отличающегося от ковыля зайца, скрывающегося в волнах его от погони степного орла; или стрелой пронесется табун легких сайгаков, преследуемых волками, либо наездником задонских степей, калмыком, на лихом скакуне, питомце этих же равнин. Такое же оптическое явление миража, как и на море, где, в жаркий день, вместо небольшого судна, представляется вдали целый воздушный город, бывает и среди степи, где вместо кургана представляется отдаленное село или громадная гора. Наконец, в степи, такая же бурная, во время зимних ураганов, метель, как в море осенние штормы.
Покуда я сравнивал поверхность моря с равниной степи, прислонившись к одной из мачт парохода, суда отошли от берега уже на значительное расстояние. Матросы около меня мыли палубу, т.е. окачивали ее водой, для того, как они говорят, чтобы не растапливалась на солнце смола, которой палуба законопачена.
В десять часов сигнальный свисток вызвал наверх всех свободных от дела матросов на молитву, по случаю праздничного дня. Стройное и дружное пение моряков на несколько минут почти заглушило грохот машины и свист паров. По окончании молитвы снова поднялась на палубе беготня и шум. А тут еще подул небольшой ветерок, и вызванная на палубу очередная вахта начала распускать паруса; но ветер как будто вздумал шутить с экипажем судна и постоянно забегал то с одной стороны, то с другой.
В это время мы уже находились против устья реки Псырты. Над самым берегом моря виднелись развалины древнего монастыря; некоторые части стен были еще не совсем разрушены; даже уцелели две башни. Предполагают, что там находится могила св. Симона Канонита, спутника св. апостола Андрея Первозванного, который, распространив здесь христианское учение, отправился далее на Север, в земли славянские; помощника же своего оставил в Абхазии для утверждения в вере новообращенных. В настоящее время следы могилы этой затеряны. Несколько лет назад один [417] из владельцев участка, занимаемого монастырем, магометанин, при постройке себе дома, разобрал кирпичный памятник, сооруженный там, вероятно, греками. Против глубокого ущелья Псырты возвышается остроконечная, четырехугольная скала, совершенно отделенная от ближайших высот, и почти равняющаяся вершинам соседних гор (до 1,500 футов). Правильные грани кажутся искусственными, а углы ее почти остры. С подошвы до верху она покрыта мелким лесом; близ вершины виднеются остатки башен, а на самой вершине что-то похожее на разрушенное укрепление или стены бывшей церкви. Псырта, выходя из ущелья, огибает эту скалу, поворачивая к востоку. Здесь до сих пор существуют остатки развалин большого древнего города.
Почти на всем берегу, от устья реки Охури до Гагр, также встречаются груды развалин греческих укреплений и монастырей. Остатки некоторых построек и теперь заметны, хотя по этим обломкам трудно узнать, какое именно здание там существовало: дом ли, храм или что другое. Во многих местах стены монастырских укреплений стоят еще довольно сохранившимися, в других они лежат подмытые и обрушенные волнами, выдаваясь над поверхностью воды. Берег этот, вероятно, залит недавно. При таких монастырях имелись и поселения, куда ссылались во времена гонений христиане или эмигрировали добровольно, во избежание преследований. Берега Абхазии даже в позднейшее время служили для Византийской империи ссылочным пунктом; особенно во времена раздоров, возникших среди восточной церкви. Православные императоры посылали сюда еретиков и иконоборцев, а при государях, придерживавшихся расколов, в Абхазию отправлялись приверженцы православия.
______
Пароходы в это время миновали уже мыс Бомборы, откуда виден был и Пицундский. Шли вперед тихо, не больше семи узлов в час. Шум паров и подводных винтов привлекал к судам большое количество морских свиней (дельфинов); они плыли сзади и по сторонам судов, показывая свои жирные спины, лоснившиеся на солнце. Некоторые из них высовывали головы, как будто с удивлением всматриваясь в то, что производило такой шум в их стихии. После обеда матросов и стрелков, часов около 12 дня, с корвета подан был шхуне сигнал флагами остановиться. Суда стали и началось купанье моряков, что, впрочем, предлагалось и пехотинцам, с помощью пробковых [418] обручей, но охотников из пехотинцев нашлось немного. Матросы почти все купались без обручей, бросаясь прямо с бортов, или нижних рей мачт в море. Покуда экипаж корвета купался, стрелки, стоя у бортов, смотрели на них.
— Чево не купаешься, Стиценков, — говорил один солдат другому, — ты, ведь, первый пловец считаешься в роте, а, небось, до берега не доплыл бы.
— А ты сам чево не купаешься?
— Да я-то плаваю по топоровому; мне, пожалуй, и обруч-то не поможет; как в воду, так и пойду на дно раков ловить.
— Тут, должно, глубоко, не скоро доберешься до дна, скорее самого раки съедят.
— Да хошь бы и умел плавать, так я тут ни за какие коврижки не полез бы в воду. Не боятся же матросы этих свиней. Ишь какая сила их ныряет кругом, табунами; пожалуй, еще ногу, али руку оторвет, а то и совсем утащит.
— И чево только нет в море, — продолжал первый стрелок, как бы рассуждая сам с собой, — и морской еж есть, и кот морской и конь морской есть. Хошь они не похожи на наших, а все-таки, значит, имеют сходство, коли так называются. Почти всякая зверина есть, какая только водится на земле; только одного человека нет в море.
— А говорят, што в море в Окиане и люди есть, только не таковские, как мы: до пояса, сказывают — как есть человек, с головой и руками, а ног нет, от пояса рыба, значит. Спросить у матросов, они, должно, знают, плавают по разным морям, может, видали.
— Да ты толкуешь-то, верно, про фаравонов, — это, брат, где-то далеко, так што наши корабли почти туда не заходят.
— Отчего же они фаравоны?
— Когда, значит, повел Бог жидов из земли египетской, через пустыню, за ними погнался Фаравон, т.е. ихний царек египетский, со всею своею армией. Была, значит, пехота и кавалерия, как следует, да, пожалуй, как бы и артиллерии не было с орудиями. Жиды видят, что беда, неприятель догоняет, скорей к морю. А море-то расступилось им на две половины, ровно стены по обоим бокам, и пошли жиды по сухому дну, а фаравоны за ними. Покудова жиды выходили на берег, погоня-то вошла на середину моря, а вода возьми да и соступись, так и покрыла всех фаравонов. [419]
— А плавать-то они, вот как матросы, верно не умели, — острил Стиценков.
— Поэтому, значит, — продолжал первый, — они до сих пор плавают по морям; как увидят на корабле людей, гонятся за ними и хлопают от радости в ладоши, думают, что то жиды.
На другой стороне борта слышались другие, более серьезные суждения.
— Отчего это, Иван Афонасьевич, вода издали в море кажется синяя, а близко сколько видно, пожалуй, саженей на десять в глубину, так светло-зеленая, с крапинами даже, — спрашивал ефрейтор унтера.
— Отчего, ответил последний — известно; когда на море большая волна пойдет, да станут белки схватываться, то вода делается зеленая, а когда тихо голубая.
— Этот цвет она имеет от отражения неба, — разрешил вопрос стоявший тут же, если не ошибаюсь, фельдшер моряк; вода зеленая, а крапинки по ней от солей и фосфора.
Пехотинцы замолчали, вероятно удовольствовавшись объяснением. Через час суда снова были на ходу, и к пяти часам вечера бросали уже якоря на Гагринском рейде.
______
Укрепление Гагры лежит под 43° 18' северной широты и расположено в теснине, имеющей в ширину не более 400 шагов. Гагринская теснина может считаться настоящими Кавказскими Фермопилами и составляет единственный проход на сообщении Абхазии, от Адлера до Новороссийска, с берегами, населенными прежде черкесскими и абазинскими племенами, живущими на западном скате Кавказского хребта, который упирается в Черное море. Впереди укрепления (с запада), не больше как в 100 саженях от него, по узкому и крутому ущелью, течет речка Жоадзе; с другой стороны, также по ущелью, бежит небольшая речушка Гагрипш.
Гагры от Сухума находятся на расстоянии 100 верст. Сухопутного сообщения укрепление ни в одну сторону не имело; в Абхазию могли проезжать только чапары (От Гагр до Самурзакани были учреждены из туземцев чапарские посты для перевозки бумаг.). Все продовольствие гарнизон получал морем. Гагринский рейд открыт почти всем морским ветрам и потому для стоянки судов опасен; при [420] хорошей погоде суда могут становиться на нем на расстоянии полупушечного выстрела от берега, но при волнении снимаются с якоря.
В июне 1830 г., вследствие Высочайше утвержденного предположения графа Паскевича-Эриванского о распространении на восточном берегу Черного моря нашего владычества, назначен был отряд для занятия древнего монастыря, находившегося на месте нынешнего укрепления. 650 человек 41-го егерского полка при двух орудиях, под начальством генерал-майора Гессе, посажены на суда в Сухум-Кале. Эскадра, подойдя ночью, скрытно высадила десант, и горцы только через несколько дней узнали о занятии Гагр русскими.
Местность, предназначавшаяся под укрепление, была очищена от леса и колючих кустарников. То и другое срубливалось и сваливалось в завалы, которые примкнули к древней ограде. Монастырь также введен был в линию завалов. Впереди его существовала древняя, двойная стена с башнями. Она прямою линией перерезывала проход, примыкая, с одной стороны, к кручам горного отрога, а с другой почти упираясь в море.
Работы по возведению укрепления шли с большими затруднениями и опасностями. Не проходило почти дня без перестрелки с толпами горцев, стекавшимися из соседних обществ. Несколько раз они значительными массами делали отчаянные приступы к временному укреплению, но всегда были отражаемы с сильным уроном.
Первое укрепление имело вид обыкновенного редута, фасы которого сложены были частью из туров, а частью из деревянных срубов. Затем, в редуте возведены каменные стены. И после постройки, горцы делали неоднократные попытки овладеть укреплением, но также без успеха.
В мае 1840 года генерал Раевский входил с представлением об упразднении Гагр, выставляя следующие доводы: укрепление, замыкая теснину и преграждая единственное сообщение горцев джигетского, убыхского и шапсугского племен с Абхазиею, хотя прежде и составляло важный стратегический пункт, но после того черкесы успели проложить дорогу по крутизне гор. Дорога эта, хотя и ближе пушечного выстрела, но обстреливать ее невозможно потому, что нужно было давать орудию угол возвышения более 40°. Вследствие этого генерал Раевский полагал необходимым, оставив Гагры, выстроить новое укрепление на реке Гагрипш. Это представление, однако же, оставлено без последствий. Со введением [421] нарезного оружия, неудобство, указываемое генералом Раевским, устранилось. Черкесы уже не могли пробираться по тропе: днем, потому что были под выстрелами, а ночью, вследствие опасности самого пути, вьющегося между скалами над пропастями и отвесными стремнинами.
22-го декабря 1853 года, англо-французская эскадра вступила в Черное море; но по причине бурь и зимних штормов она в скором времени вышла обратно в Дарданельский пролив. В марте 1854 года последовало вторичное появление союзного флота в водах древнего Понта Эвксинского. Наши черноморские береговые укрепления, окруженные с сухого пути племенами непокорных горцев, при море, занятом неприятелем, становились бесполезными. Почему и было сделано распоряжение о скорейшем снятии их. Из Пицунды, Бомбор, Сухум-Кале и Шарамбы, люди доставлены морем в Поти и Редут-Кале; а по линии, начиная от Адлера до Новороссийска, в г. Керчь или Анапу. Гагринский же гарнизон не успели перевезти, по недостатку судов и вследствие скорого появления неприятельской эскадры, крейсировавшей у восточных берегов.
Начальник черноморской береговой линии, вице-адмирал Серебряков, не решаясь отправить для снятия гагринского гарнизона военные суда, сделал вызов коммерческим. Шкипер греческого судна «Iоаннъ», Сорандо Фотия, объявил готовность выполнить это опасное предприятие, отказываясь от всякого вознаграждения. Благородный поступок отважного грека увенчался полным успехом. 20-го апреля, после отбития жестокого штурма горцев, обложивших укрепление 9-го числа того же месяца, гарнизон, в числе более 600 человек, был посажен на судно; все постройки и имущество преданы огню, а стены укрепления взорваны.
Апреля 23-го, Сорандо Фотия привез свой дорогой груз в Керчь, не встретив, по счастью, в течение девятидневного плавания (От Керчи к Гаграм и обратно.) ни одного неприятельского судна.
По окончании Восточной войны, некоторые из черноморских береговых пунктов были снова нами заняты. В Гагры вступил гарнизон 5-го мая 1857 года, причем также не обошлось без кровопролития и нескольких штурмов горцами укрепления. В один из подобных отчаянных приступов горцы заготовили даже фашины для закладки рва и штурмовые лестницы, но были отбиты с значительным уроном. Гарнизон Гагр состоял из [422] трех линейных рот (Четвертая из них находилась в Пицунде.) и одной стрелковой Кавказского линейного № 33-го батальона.
II.
На мысе Адлер существовало укрепление Св. Духа, занятое в 1838 году, которое было оставлено также по случаю Восточной войны 9-го марта 1854 года.
Тут были земли, обитаемые племенем садзуа или джигетов. От места, где оканчивается Гагринский проход, по берегу моря, до устья р. Хашупсе, находилось общество Цандрипш, занимавшее все удобные ущелья внутри, почти до Ахчипсхоу и Аибга. Оно составляло владения князей Цап или Цамбаев (В Абхазии отрасли этой фамилии назывались Званбаями.). В верховьях р. Хашупсе лежало небольшое общество Хышха, — владение князей Анчибадзе (Вероятно, также отрасль имеретинской фамилии князей Анчибадзе.). Кечьба, владение князей Кечь, было между реками Мдзымта и Хашупсе. Аредба, владение князей Аред или Аредбаевых, находилось между реками Мдзымта и Хошта. Цвидза и Баги, небольшие общества, расположенные по долинам двух последних рек в горах к Ахчипсхоу, составились из пришельцев разных мест, людей свободного состояния. По своей малочисленности, эти общества не пользовались самостоятельностью и были почти всегда в зависимости от убыхов.
Общества Цандрипш и Хышха в 1840 году изъявили покорность нашему правительству и выдали аманатов, за что и были разорены, в конце того же года, убыхами, продолжавшими затем постоянно тревожить набегами все мирные селения. Поэтому, в начале октября 1841 года, в укреплении Св. Духа был сосредоточен отряд из девяти батальонов пехоты и 2,870 чел. абхазской и грузинской пешей и конной милиции, при 16 орудиях артиллерии. Несколько позже этот отряд усилен еще четырьмя батальонами 13-й пехотной дивизии.
Отряд, названный убыхским, под начальством генерал-майора Анрепа, двинулся от Адлера к Сочи берегом моря, по каменистой дороге, которая во время сильного прибоя волн покрывалась водою. Расстояние в 20 верст, разделяющее оба эти укрепления, пройдено в три дня, после жестокого сопротивления со стороны убыхов. Впрочем, потери наши были весьма незначительны в сравнении с трудностями перехода по открытой местности, [423] прилегающей к покрытым лесом возвышенностям, на которых были устроены горцами ряды завалов. Для избежания прохода под огнем этих завалов нужно было штурмовать их, или выбивать из них горцев ружейным и артиллерийским огнем.
В Цандрипше учреждено было впоследствии приставство, и жители считались мирными, до оставления нами береговой линии в 1854 году.
От реки Хошта начиналась земля убыхов. При впадении в море р. Сочи, недалеко от устья ее, построено было в 1838 году укрепление Навагинское (называвшееся также и Соча); оно оставлено также 5-го марта 1854 года и с тех пор не было возобновлено.
Племя убыхов разделялось на несколько обществ и состояло из собственно убыхов, занимавших местность между реками Хошта и Шахе, в 20 верстах от морского берега, и саше между Хошта и долиною р. Сочи, на морском прибрежье. Убыхи, весьма удаленные от наших поселений, почти не делали набегов на них, и только в весьма редких случаях, по приглашению других обществ, они участвовали в воровских шайках, пробиравшихся за Лабу и Кубань. Между тем, будучи непримиримыми врагами русских, они нередко собирались для наказания тех обществ и аулов, которые принимали мирные условия, или не ходили на грабеж к нашим границам. Прибрежные убыхи и джигеты хотя и не уступали нисколько другим племенам горцев в отваге и воинственности, но, живя на морском берегу и находясь в торговых сношениях с турками, меньше имели наклонности к грабежам и разбоям. Сравнительно с горными поселениями, они жили в большом довольстве, и потому имели более наклонности к удобствам мирной жизни. Только в последние годы, когда наши войска, все больше и больше проникая в горы, взволновали все немирное население западного Кавказа, и убыхи, вместе с другими, сделали поголовный призыв к оружию и выставляли свои шайки против наших отрядов, находившихся в землях других племен.
У племен адиге и убыхов существовали следующие сословия: 1) пши — князь, 2) ворк — дворянин, 3) тхлохотль — среднее сословие свободных людей, 4) об — клиенты, состоящие в зависимости от покровителей, 5) пшитль — подвластный хлебопашец и 6) ясырь — раб, дворовый человек.
Прежде князья и дворяне у всех черкесских племен пользовались такою же властью и влиянием в народе, как и у абазинских. Но около половины прошлого столетия в обществах адиге [424] совершился переворот, в котором эти сословия лишились своих преимуществ перед другими и уравнялись в правах с тхлохотлями, сделавшимися по своей многочисленности первенствующим сословием.
Бывшая аристократическая партия черкесов почти до переселения в Турцию не оставляла своего желания восстановить утраченные права. Несколько раз она даже обращалась к русским с просьбою помощи в этом случае, с обещанием признать власть правительства. Но, уличенная другими сословиями в таких переговорах, была призываема на суд народного собрания и подвергалась большой пене.
______
Упорное, хотя и медленное наступление наших отрядов в глубину гор западного Кавказа в 1862 году вызвало энергическое сопротивление черкесов. Убыхское племя, согласно положения менджлиса, или народного собрания, отправило к абадзехам от 4,000 до 5,000 чел. пеших и конных.
Для объяснения значения народных собраний горцев, организованных в последнее время их борьбы с русскими, я сделаю небольшое отступление от нити рассказа. В письме старшин черкесских к великобританскому консулу, имевшему в то время постоянное местопребывание в Сухуме, говорилось, между прочим, следующее: «В 17-й день зихильджа 1277 года (13-го июня 1861 года) все черкесы были приглашены на совет и единогласно решили: учредить чрезвычайный союз и не отставать от него, с тем, чтобы сохранять порядок внутренний, а отступающих от союза наказывать. В черкесском владении учрежден менджлис из 15 улемов и умных людей. Этому менджлису дано звание: «великого и свободного заседания». По повелению же менджлиса, учреждено в нашем крае 12 округов. В каждом округе определены: мухта и кади, а также и мухтар (старшина), под названием заптие. Они должны исполнять повеления менджлиса и действовать заодно с «великим заседанием». Во владении же черкесском от каждых 100 дымов взять по пяти всадников и по одному заптие, чтобы они исполняли предписания окружного могакеме по сбору доходов и распределению податей» (Письмо это, писанное на турецком языке, случайно попалось в руки русских властей. Нужно полагать, что документ этот еще нигде не напечатан.).
Появление войск левого фланга со стороны Кавказской линии, у [425] самой подошвы главного хребта, всего в двух-трех переходах от земли убыхов, подало повод к чрезвычайному собранию менджлиса. В нем постановлено было:
1) Отправить посольство в Константинополь, Париж и Лондон, с просьбою о заступничестве держав. Для покрытия же расходов этой дипломатической миссии, наложить на все население от Туапсе до Адлера денежный сбор по 50 коп. с дыма.
2) Обнародовать призыв к священной войне (газават) и отправить в землю абадзехов, на все лето, несколько тысяч человек.
3) Понудить к такому же содействию и племя джигетов.
В скором времени, по прибытии убыхов в землю абадзехов, в одной из жарких стычек с нашими войсками, они потеряли убитыми и ранеными до 60 человек из лучших фамилий и, несмотря на этот урон, вновь принесли присягу действовать еще с большею настойчивостью.
Чтобы не ослаблять себя и не подавать повода мало преданным делу союза к отлучкам, они единогласно решили, вопреки народному обычаю, не отправлять в землю свою убитых и раненых. Вместе с тем, назначено посольство в землю джигетов, которое обязано было в самых сильных выражениях представить им положение дел и потребовать от них 2,000 чел. на помощь, с угрозою непримиримой вражды за неисполнение просьбы.
Чтобы хотя немного отвлечь внимание горцев, скопившихся уже в больших массах, от всех обществ западного Кавказа против войск левого фланга, кутаисский генерал-губернатор решился произвести диверсию на какой-нибудь из прибрежных пунктов Черного моря, заселенных племенем непокорных горцев. Решено было сделать высадку на урочище Псахе, против зданий менджлиса, расположенных не в далеком расстоянии от берега и не в середине селения, а только близ него.
Ночью суда вышли из гагринского рейда и прошли вдоль берегов. Целью предварительной рекогносцировки было осмотреть место предполагавшейся высадки. Дойдя до бывшего форта Головинского (При речке Субаша или Шахе.), суда поворотили назад; корвет, уменьшив пары и подняв паруса, медленно шел в обратный путь. Шхуна держалась дальше в море и шла также самым малым ходом.
За все время нашего плавания, на море почти не видно было других судов. Изредка где на горизонте забелеется парус [426] коммерческой шхуны; в это время года, при непостоянстве ветров, суда нашего черноморского и азовского каботажного флота мало показывались близ берегов непокорных горцев. Зато часто подходили к этим берегам турецкие кочермы, с контрабандными товарами. Для безопасности плавания, они большею частью избирали ночное время и приставали при устьях рек или в местах, где можно было скрыть на берегу вытащенное из воды судно, чтобы оно не могло быть замечено нашими крейсерами. По малочисленности военных судов, находившихся на Сухумской и Константиновской морских станциях, воспрепятствовать этому не было никакой возможности. Да и многие из кочерм имели от консулов, в Трапезонде, Батуми и Керасунде, коносаменты и накладные на товары, будто бы, следовавшие в Керчь и Анапу. Представив при встрече с нашими крейсерами эти документы, владельцы кочерм улучали время, когда близ берегов не было военных пароходов, и приставали вместо пунктов, указанных в документах, к черкесским берегам.
Особенно в начале 1862 года производились деятельные сношения горцев с Турциею, откуда получалась также военная контрабанда в виде оружия, пороха и проч.
Взамен товаров, привозимых горцам, турки вывозили невольников и местные произведения края, в том числе значительное количество кукурузы. Несмотря на небольшое население, хлебное зерно отправлялось даже и в Абхазию. Так, в один неурожайный год, в это владение привезено кукурузы и других сортов хлеба из обществ Джигетии и земли убыхов столько, что его достаточно было для прокормления Бзыбского, Сухумского и части Кодорского округов, и только небольшая часть последнего получала этот продукт из Мингрелии и Самурзакани.
Около трех часов пополудни 18-го июля, корвет и шхуна снова входили в гагринский рейд.
Вечером, часов около десяти, началась посадка стрелковой роты Гагринского батальона, на транспорт «Эльборусъ». В половине одиннадцатого, эскадра снялась с якоря и вышла в море, впрочем, не теряя из виду берегов. Мы подвигались вперед медленно, да и поспешать к месту предполагавшейся высадки не предстояло надобности; можно было дойти до утра, двигаясь самым малым ходом.
О том, куда идем и зачем, в то время знало только начальство, да, вероятно, проводник, взявшийся указать избранный [427] пункт; для всех же остальных это было пока тайной. О предстоявшем толковали не только офицеры, но и солдаты, расположившись на палубе сидя и лежа группами. Немногие из них спали, придерживаясь, вероятно, малороссийской пословицы: що було, то ба-чилы, а що будэ, то побачимо (Что было, то видели, а что будет — увидим.). Мне тоже не спалось, и поневоле приходилось прислушиваться к толкам.
— А фельдфебель сказывал, што будто Новороссейск в атаковке, — слышался сзади меня голос полушепотом.
— Нешто там войск мало; там их, пожалуй, побольше здешнего, — ответил другой.
— Зачем же нас так спешно подхватили?
— Начальство про то знает.
— Вот оно и выходит, что Новороссейск черкесы окружили, и мы идем на выручку.
— Не Новороссейск, а, говорят, граф Евдокимов с отрядом в атаковке — отозвался третий, по-видимому, также принадлежавший к беседующей группе.
— Граф Евдокимов в горах, — на это объяснял первый голос, а мы нешто в горы пойдем с тремя ротами безо всякого припасу; ни провьянта, ни вьючных лошадей у нас нет.
— Так отряд-то, значит, подошел к морю, черкесы его и окружили со всех сторон, он и потребовал помощи отсюда, — утверждал третий.
— Отсюдова-то оно ближе — заметил второй.
— Не то что ближе, а, значит, лазутчику нельзя было назад пройти, на ту сторону гор, ну он, должно, и известил наше начальство, чтобы спешили туда на выручку, — продолжал убеждать слушающих третий.
Некоторые из стрелков стояли около борта корвета, обращенного к берегу, как бы стараясь разглядеть в темноте очертания его. Заметно было почти у каждого, не то, что неспокойствие, а какое-то напряженное внимание, в ожидании чего-то. Я, быть может, тоже был бы занят вопросом о цели плавания десантного отряда, но, к несчастью, мне было не до того. Одетый в казакин, я с удовольствием вспоминал о шинели, которую я не успел захватить при выезде их Сухума. Спускаться в каюту, где страшная духота, от соседства парового котла, и спертый воздух, я не захотел, почему прилег к борту, против трубы парохода, от которой было тепло, и почти бессознательно смотрел на берег. [428]
Но в темноте нельзя было ничего различить. Только горы с их причудливыми вершинами, мрачным силуэтом вырезывались на темно-синем фоне северо-восточного горизонта, и по мере удаления судна от берегов постепенно исчезали. Фонарь над вахтой разливал вокруг себя дрожащий свет по палубе, где уже кучами спали стрелки, громоздясь около мачт, или около бортов, между орудиями. С полуночи все уже стихло и кроме шума винта, да стука машины, слышались только мирные шаги вахтенного офицера, расхаживавшего взад и вперед по площадке, устроенной выше палубы, поперек судна. Порой отдавалась команда рулевому штурманом, следившим за движением корвета по карте.
По пробитии стклянок, бросали за борт лот (Для измерения скорости движения судна, через час или в определенный срок времени бросается за борт свинцовый лот с поплавком; тяжесть свинца удерживает поплавок на месте, к поплавку прикреплен снурок, намотанный на свободно вращающийся вал. Снурок на каждых восьми саженях имеет завязанные узелки. По мере того, как движется судно, а лот остается на месте, разматывается снурок с валика; сколько в минуту размотается узлов с вала, столько, следуя этим ходом, судно проходит морских миль в час.), раза два зажигали фалшфейеры (Фалшфейеры бывают: полминутные, минутные и двухминутные; они употребляются на судах ночью для передачи командных или условленных сигналов другим судам, что во время дня передается флагами, а в туманы орудийными выстрелами, повторяемыми в условном числе и через известные промежутки.). Из люка на палубу вышли два земляка, стрелок с матросом, которые рассуждали между собой, вспоминая далекую родину.
— У нас, сказывают, скоро и в бессрочный будут отпускать, — говорил пехотинец.
— Нешто у вас, а нашего брата не пустят, выслужи в чистую, тогда и ступай, — ответил моряк.
— Слава Богу; што срок-то сократили.
— Да, это хорошо для молодых некрутов; тем должно только по пятнадцати служить, совсем с отпуском, а мы поступили раньше манифеста.
— А у нас слухи идут, што на всех положено пятнадцать. Следует небольшая пауза.
— Ты не знал земляка с Ореховки, Таранков по фамилии, он до-прежде при адмиралтействе служил в Николаеве, а после тут был, в кампанию, на «Келасуре», — начал снова матрос.
— Знаю. [429]
— Ушел тоже в отставку этой весной.
— По зеленому, али по красному (Цвета билетов, выдававшихся в то время людям, выходившим в бессрочный отпуск или в чистую отставку.).
— По зеленому.
— Жаль, што я не знал, а то можно бы и писульку родным послать.
— Зачем же пересылать, года через полтора сам будешь дома; вот мое дело другое, мне еще не скоро, хоть бы на срок пустили.
— Письма посылаешь домой?
— Да, уж года два назад, как писал.
— И получаешь из дому?
— Месяцев пять назад получил.
— А я уж годов десяток ничего не пишу и не получаю; батька и мать померли, у братьев своя семья, хозяйки (жены) нет и некому писать.
— Тебя, значит, и домой-то не тянет.
— Эге, братуха, пора уж перестать. Покончу службу царскую, то, может, найду местечко, приючусь и обзаведусь женой, а восвояси-то тащиться уж больно далеко, да места-то у нас хоть и хлебородные, да земли больно мало, не стоит там жить.
— А у меня, брат, жена; когда шел в некрута, девочка году оставалась, а теперь жена пишет, што два сына есть, — пояснил стрелок — старший теперь по девятому году, приду домой, хозяйничать буду. Жена-то при батьке живет.
Снова минутная пауза.
— Ну, а служба у вас?
— Служба ништо, сначала трудная была, а теперь маленько попривык, меня уж с год как перевели в первый разряд.
— Стало больше жалованья получаешь?
— Да. Я недавно переведен на «Рысь»; нашего прежнего экипажа командир был хорош; у него я теперь, пожалуй, был бы ундером. А этот меня еще мало знает; кормят хорошо, только в море скука большая; другое дело при станции, там всегда можно в городе побывать.
К утру начало светать; над горами, находившимися от нас к северо-востоку, свод неба окрашивался в бледно-розовый цвет. Тут только мы заметили, что место предполагаемой высадки пройдено уже более двух верст, почему суда сейчас же поворотили назад, [430] по направленно к уроч. Псахе. Шли, так же, как и ночью, малым ходом, соблюдая всевозможную тишину. Пароходы стали в одну линию: корвет и шхуна на ближайший орудийный выстрел, а транспорт на дальний. Затем, весь десант пересажен с судов на барказы. На всех барказах, составивших десантную гребную флотилию, на кормах были поставлены флаги разных цветов, которые велено примечать солдатам, чтобы не могло быть замешательства при обратной посадке, когда каждый должен был по цвету флага бежать к своему барказу.
Все лодки почти одновременно подошли к берегу; стрелки выскочили на прибрежный песок, а барказы, отойдя саженей на 15, бросили якоря, и выстроили также линию.
В этом месте прибрежная полоса песку и щебня была шагов на 30 ширины, а затем возвышался крутой скалистый подъем, покрытый лесом. На левой стороне шел от моря глубокий, также лесистый овраг. Небольшая тропа от береговой полосы пролегала по дну оврага, затем начинала подниматься косвенно по левому обрыву его, изгибаясь между громадными пнями дерев и трупами камней и скал. Весь подъем составлял саженей 70. После того дорожка выходила на ровную площадь, покрытую густым, хотя и молодым лесом, перепутанным плющами и лианами. Сбившись с этой тропинки, трудно было выбраться на нее снова. Далее дорожка вела небольшим косогором к площадке, очищенной от лесу, на которой стояло три деревянных здания с драничными крышами. Эти домики и составляли присутственные места администрации горцев, или менджлиса «великого и свободного заседания», где, кроме залы парламента, стояли еще кунакская и молельная.
Построившись по-ротно, стрелки начали подниматься на гору; по неудобству подъема, нужно было всходить по одному человеку. Было еще очень рано, и сторожа построек мегкеме, вероятно, еще спали. Только тогда, когда стрелки поднялись на площадку, почти на виду их, сторожа успели запереть все двери зданий. Спасаясь, они не могли подавать своих сигналов, из боязни попасть в руки солдат.
За зданиями правительственных учреждений горцев расстилалась ровная, местами волнистая возвышенность, расходясь на обе стороны за овраг. Местность эта была густо заселена горцами до крутых подъемов подходящих сюда горных отрогов; горцы занимали также котловины ущелий, выходящих из гор и долины речек. Тут был центр населения убыхского племени, где и избрано место для [431] постройки помещений народных собраний. Отсюда имелись прямые сообщения с землями абадзехов и натухайцев, и вели также ближайшие пути в соседние общества ахчипсхоу и аигба. Против зданий был еще спуск к морскому берегу, но крутой и местами обрывистый, поросший лесом и загроможденный скалами, по которому даже горцы могли с трудом пробираться.
Выйдя на гору, стрелки рассыпались по лесу и образовали цепь вокруг площадки. Солдатам еще на судах даны были смоляные кранцы, гвозди для прибивки их к стенам и спички со свечами из состава, который мог гореть и на ветру. Почему сейчас же начали поджигать дома со всех сторон. Только в это время послышались в отдалении крики, а затем и несколько выстрелов. Между тем, работа по зажиганию зданий деятельно продолжалась; в некоторых из них загорались уже стены и сообщали огонь драничным крышам.
— Поджигай вон ту саклю, — приказывал один солдат другому, — а то она запалена только с одной стороны, а я отобью двери, нет-ли там в средине какой бритой головы.
Последний начал прибивать кранцы к указанной ему стене и зажигать, а распорядитель отбивал двери камнем, что, однако, ему не удалось; двери оказались настолько крепкими, что он их не мог отбить. Взобравшись по углу до крыши, еще не занятой огнем, он отворотил часть ее, но дом оказался с потолком, замощенным досками.
— Что там смотришь, дядя Сысоич, — спросил стрелок, поджигавший соседнее здание.
— Какие-то подушки; постель, должно быть, а палати замощены; хотел пролезть в середину, да нельзя, а там, наверное, черкесы есть.
— Экие они дураки, что тебя не подождали; когда мы первые взбегали на гору, то два или три черкесика, как есть раздемши, побежали вот от этой самой сакли.
— Мы им, бедняжкам, не дали и соснуть зорькой; самый хороший сон, — ворчал Сысоич, слезая с крыши.
— Как есть раздемши — повторил стрелок, — с ружьями только, да с шашками в руках.
— Отчево же вы по ним не стреляли.
— Где там было стрелять, они как чикалки (шакалы) проскользнули промеж дерев, так что мы не успели и ружей с плеч схватить.
Огонь начал охватывать дома со всех сторон и клубы [432] черного дыма высоким столбом поднимались кверху; в это время было совершенно тихо.
Перестрелка в цепи начала учащаться; к месту пожара стали сбегаться горцы со всех сторон. Вокруг нас по лесам поднялся страшный вой сигналов, которые все больше и больше расходились по прибрежьям и в глубину ущелий. Слышно было, как кричали сбегавшиеся туда пешие и с гиками скакавшие всадники.
— Вишь ты, как на крыльях их несет, какая легкая на помин, проклятая орда, — говорил солдат, пуская выстрел через овраг, по направлению гиков.
— Не трать зарядов по пустому, — заметил ему старый унтер-офицер, — там на берегу еще настреляешься.
Сакли совсем уж загорелись, так что их не было никакой возможности потушить, почему мы сбежали вниз, на прибрежную полосу, а вслед за нами сошли и стрелки, находившиеся в числе зажигателей домов менджлиса; осталась только в цепи рота № 33-го батальона, которая вела деятельную перестрелку со скопищем горцев, все больше и больше собиравшихся к этому месту. Они стали уже показываться и на спусках к морю, с обеих сторон оврага; особенно много их появилось с левой стороны его от берега. Неприятель засел за камнями и пнями дерев, стреляя по нас.
На песке, недалеко от спуска, лежали два громадных полуистлевших дерева, за которыми расположились солдаты и начали отвечать на огонь горцев. С каждой минутой выстрелы учащались, но нам нельзя было садиться на барказы, не дождавшись спуска цепи с возвышенности на берег. Почти из-за каждого камня, пня и куста сверкал огонь, взвивался дымок и около нас с визгом летели винтовочные пули, но горцев мы почти не видели, несмотря на то, что нас разделял промежуток от 40 до 60 шагов. От колоды, под которой мы сидели или, лучше, сказать, лежали, потащили под руки одного раненого, другого и третьего на барказы, подошедшие к берегу для принятия десанта. Дальше начали таскать и убитых, то из под одного дерева, то из под другого.
Когда две роты, лежа под завалами, на песке, перестреливались с горцами, в ожидании спуска с горы третьей, никому нельзя было стоять на ногах: как только кто поднимался, десятки пуль осыпали его. Почти не проходило без того, чтобы одного из двух носивших на барказы убитых и раненых не подстреливали. Почему каждый из нас, по инстинкту самосохранения, прижимался к песку, укрываясь под гнилыми колодами, выглядывая из-за [433] них только тогда, когда нужно было сделать выстрел. В это время начальник десанта, капитан Барахович, ходил взад и вперед сзади наших завалов. Пули сыпались на него со всех сторон, как дождь, взрывая и клубя песок, но не обращая на то внимания, он продолжал ходить, делая необходимые распоряжения.
Горцы особенно сильно наседали на нас с левой стороны, т.е. с оврага и высот, тянувшихся за ним, почему правый фланг гребных судов открыл по ним огонь из своих орудий. Осыпаемые картечью шести или семи орудий с азовских барказов и пулями двух рот, черкесы не оставляли своих мест и, по-прежнему, почти из-за каждого куста, пня или камня, пули продолжали сыпаться, так что от песку и дыма наших выстрелов почти не было возможности видеть места их засады, покуда не подул небольшой ветер с моря, рассеявший дым с пылью.
Черкесы с гиками и воем все бежали со всех сторон к месту перестрелки, а рота с горы не сходила, заведя жаркую перестрелку с неприятелем, с целью не допустить его к горевшим домам. Пожар был уже в таком виде, что не только невозможно было его погасить, но и спасти что-нибудь из горевших строений не имелось возможности. Подан был уже второй сигнал к отступлению и рота показалась вправо, по другой тропинке, шедшей также от зданий суда к морю, которая, к счастью, была отыскана. Возвращаясь прежним путем, при большом скопище черкесов на дне оврага и правой стороне ската его, рота могла бы иметь значительные потери, и должна бы была пролагать себе путь штыками.
Пешие и конные партии горцев бежали из далеких мест от Сочи и Варданэ, по прибрежной полосе щебня. Корвет посылал иногда, в ту и другую сторону, гранаты, что заставляло приближающиеся шайки скрываться в лесу возвышенностей или всходить на верх берегового ската и по нем уже продолжать путь.
Несмотря на усиливающийся огонь неприятеля, от которого стали чаще уносить наших убитых и раненых, на лицах солдат изображалось невозмутимое спокойствие.
— Ишь ты, сколько собралось их нечистой силы, — слышалось порой замечание под каким-нибудь бревном. Или:
— И откудова так скоро набирается их столько.
Но подобные фразы вырывались редко, большею частью всякий солдат молча заряжал ружье и стрелял в те места, где показывался дымок черкесской винтовки, сосредоточивая все внимание на происходившее впереди. [434]
Как только стала спускаться с горы рота, бывшая в цепи, остальные две, дожидавшиеся ее на берегу, побежали к барказам и начали садиться на них. Но, сойдя с возвышенности, цепь наша опять остановилась, продолжая жаркую перестрелку. Усердие начальника ее в этом случае было совершенно неуместно, потому что десантный отряд, сделав свое дело, должен был уходить как возможно поспешнее. Если горцы не бросились в шашки при первой посадке двух рот, то этим мы обязаны картечи с барказов, которые, несмотря на сделавшуюся хотя и небольшую качку от начинавшегося волнения, держали до этого времени неприятеля на почтительном расстоянии. Впрочем, черкесы за своими завалами несли потери меньше в сравнение с нашими. Они боялись только гранат с судов и картечи с лодок.
Приняв две роты, барказы не могли отходить от берега далеко, так как на оставшуюся там третью роту горцы могли кинуться в шашки и, пользуясь громадным численным перевесом, всю уничтожить. Как только эта последняя спустилась на прибрежную полосу, суда начали обстреливать высоты; особенно удачно стреляла «Туапсе», подошедшая ближе к берегу. «Рысь», поворачиваясь на обе стороны, изрыгала с бортов своих массы чугуна в виде ядер, гранат и картечи. Азовские барказы также осыпали картечью места, занятые неприятелем, где замечалось больше дыму от их выстрелов. Стрелки с берега и лодок продолжали поддерживать ружейную перестрелку. Несмотря на то, что возвышенность, осыпаемая пулями и артиллерийскими снарядами, от которых трещал и ломался лес и сыпались осколки и листья, а земля и камни, взрываемые ядрами и гранатами, поднимали пыль, у горцев пальба все более и более усиливалась. За грохотом орудий мы уже не слышали их гиков. Особенно сильный огонь черкесов был из-за оврага, при устье его, куда пароходы не могли стрелять.
Пока мы были на берегу, то имели возможность скрываться за колодами; на барказах же, сидя кучами, мы представляли хорошую цель для горцев, чем они и сумели воспользоваться. Там у нас было больше раненых и мало убитых, здесь же все раны, за редкими исключениями, были смертельны. До пояса мы были закрыты бортами барказов, оставалась для прицелов горцев грудь и голова. Как только наш барказ стал отходить, мы опять начали стрелять в лес и камни, скрывавшие неприятеля. Сначала был убит стрелок, сидевший около меня с левой стороны; пуля попала в висок, и он молча повалился на меня всею тяжестью тела; вслед [435] затем ранен в живот милиционер-имеретин, который схватился за рану и прилег ко мне на ноги, он жил только четверть часа после того. Во все это время на лице его была заметна болезненная улыбка, с которой он и скончался; я не слышал от него ни стона, ни жалобы. В первое мгновение, когда он схватился за живот, мы только взглянули один на другого... и в этом взгляде выражалось все... Мы оба понимали, что рана его смертельна. Едва только он улегся ко мне на ноги, потому что на барказе была сильная теснота, как сидевший с правой стороны гребец, молодой азовец, с тихим стоном «ох», навалился тоже на меня. Пуля попала ему в левую сторону груди; смерть также была быстрая, мгновенная. Я почти до пояса был измочен кровью убитых; а в это время у моего ружья, захваченного у азовцев-гребцов, совершенно избился кремень (У них в то время еще были ружья со штыками и кремнем, гладкоствольные, которыми прежде была вооружена наша пехота.), и мне уже нельзя было стрелять. Я бросил бесполезное ружье в лодку и поворотился, насколько то было возможно, спиной к неприятелю. На барказе находился начальник десанта, почему нам невозможно было отъезжать от берега, вдоль которого мы тихо двигались для отдачи приказаний роте № 33-го батальона, бывшей еще на берегу; остальные же гребные суда были дальше.
Садясь спиною к неприятелю, думал ли я что-нибудь в то время, не знаю; но, припоминая этот случай, приходится невольно вспомнить, что не даром говорят: «смерти страшно в глаза смотреть»; так и мне, по какой-то странной прихоти, не хотелось, чтобы пуля попала в лоб или грудь. Уж если наметит какая, так пусть бьет в затылок или спину; все не так страшно, вероятно я рассуждал в то время. Пули, между тем, как пчелы жужжали между ушей и волны шипели вокруг лодки, обдавая нас брызгами. Левый борт барказа впоследствии оказался избитым, как решето. Смерть носилась кругом: то с той, то с другой стороны кто-нибудь со стонами валился на дно барказа. В этот момент я почувствовал, что меня кто-то дергает за полу сюртука, а затем услышал и голос:
— Лезь сюда.
Это был доктор № 33-го батальона, который с Г-вым, найдя свободное место под банкой (Перекладины из досок на барказах, на которых сидят гребцы; под ними можно свободно лежать.), лежали на дне лодке. Я ответил, что не только лезть туда, но мне и поворотиться-то трудно, так как я со всех сторон завален убитыми. [436]
Но я сказал неправду; если бы захотел пробраться туда, то, без сомнения, мог бы разворочать тела и выбраться из-под них. Доктора я видел в первый раз, когда садились мы с корвета на барказ и он, из чувства человеколюбия, сделал мне это предложение, так как мы почти уже не стреляли, служа бесполезною мишенью пулям неприятеля. В то время я сознавал всю справедливость и искренность совета, но не знаю почему отказался. В такие минуты является полное равнодушие ко всему. Может быть на меня подействовало еще и то, что, вместе с предложением медика, я случайно взглянул на начальника десанта, стоявшего на корме и правившего рулем, выходя почти во весь рост из-за бортов баркаса, на котором была перебита прислуга, и мне показалось нехорошим прятаться под банку. Впрочем, я тогда не сообразил, что начальнику десанта нужно было распоряжаться, а если бы я лег в лодку, то от этого уменьшилось бы одним предметом для прицелов горцев.
Черкесы больше метили в азовцев, стараясь перебить гребцов, рулевых и прислугу орудий. Оттого и потеря у азовцев была больше, сравнительно с милиционерами и стрелками. Командир барказа, сотник Перетяткин, когда убили у него рулевого, стал на его место управлять лодкой, но тотчас же был ранен в ногу. Передав гребцу руль, сотник перешел к орудию, прислуга которого была перебита, и начал заряжать его, но тут ранили его в руку. На другом барказе урядник, находясь при орудии, быв раненым легко, и видя, что убит рулевой, стал сам править лодкой, но через несколько минут был также убит. Командир, есаул Козленко, став после урядника на руле, был ранен в руку. На одном барказе до того перебили гребцов, что, не поспей к нему на помощь катер с матросами, он остался бы, под выстрелами неприятеля, на произвол морского течения. На некоторых барказах находились солдаты, бывшие прежде прикомандированными к азовским командам по некомплекту в них людей, умевшие гресть, причем знание их тут вполне пригодилось.
Наконец, стала садиться на барказы и рота, бывшая в цепи, которая меньше всех понесла потерь, пользуясь закрытием небольшой песчанной возвышенности со стороны оврага, что и дало ей возможность так долго оставаться на берегу и перестреливаться с горцами, провожавшими ее от горевших зданий.
По мере того, как мы отходили от берега, горцы шайками высыпали на песок, но выстрелы их были уже недействительны. [437] Барказы, имея орудия впереди (т.е. в кормовой части), не могли уже по ним стрелять, да почти и не было для того прислуги; если на каком из них она и оставалась, то употреблена была взамен убитых гребцов. Пароходам также нельзя было стрелять через нос, и потому они ограничивались обстреливанием возвышенностей и скатов их к морю.
По выгрузке с барказов десанта с убитыми и ранеными, эскадра пошла в обратный путь, взяв опять гребные суда на буксир. Горцы, собравшись в большом количестве, продолжали выбегать на берег пешие и выезжать конные. По мере того, как суда двигались вдоль берегов, скакали и они на лошадях, по направлению к Сочи, предполагая, вероятно, как бы мы там не сделали новую высадку. По временам, через небольшие промежутки, корвет на ходу бросал в них гранаты. При этом мы заметили только двух всадников, опрокинутых с лошадьми ядрами, но черкесы, оставляя убитых на месте, продолжали бежать, почти не отставая от пароходов. Шхуна, подойдя ближе к берегу, оставила один азовский барказ, который, сделав несколько картечных выстрелов, заставил горцев на долгое время остановиться и укрыться в лесу ската, спускавшегося к морю. Но как только барказ был забуксирован, они снова появились на прибрежной полосе песку. Преследовавших нас по берегу было около 500 всадников. Погоня за судами продолжалась почти до самой Сочи, где пароходы пошли полным ходом, а у горцев устали кони, пробежавшие по песчаному хрящу около 20 верст.
Всей потери с нашей стороны было более 70 человек, выбывших из фронта, в том числе три обер-офицера. На берегу мы потеряли около 20 человек — большею частью раненых и очень мало убитых. Остальные убиты и ранены на лодках. Если бы рота № 33-го батальона не оставалась так долго на берегу и не задержала остальной десант под выстрелами горцев, урон наш мог бы быть на половину меньше. Хотя остановка эта была всего на несколько минут, но каждая минута не дешево обошлась нам.
У горцев, пользовавшихся выгодною в сравнении с нашею позициею, по достоверным справкам, собранным в то время, было убитыми и ранеными около 50 человек. И если у нас из раненых не так много осталось в живых, то у них был их еще меньший процент. Нарезное оружие на самой близкой дистанции, а также картечь и гранаты почти каждую рану делали смертельною. [438]
Хотя наша потеря превышала убыль горцев в деле у Псахе, зато нравственный перевес был на нашей стороне. Мы явились там, где они нас не ожидали, и напали совершенно врасплох как говорится. Узнай они днем раньше, во время рекогносцировки, о месте предполагавшейся высадки, то из трех рот едва ли кто бы возвратился на суда. С таким небольшим числом людей можно было рисковать высадиться в центре населения одного из самых воинственных и многочисленнейших племен Западного Кавказа, только рассчитывая на нечаянность и спешность нападения.
Высадкой 19-го июля была достигнута также и самая главная цель, какая предполагалась. Убыхи, находившиеся с северной стороны хребта против наших отрядов, узнав о сожжении зданий «великого и свободного заседания», немедленно отправили в землю свою 80 всадников, которые привезли оттуда более 100 убитых и раненых. Они также приостановили высылку подкреплений, под предлогом, что русские крейсеры стали постоянно появляться у их берегов. Кроме того, у них начались частые возвращения из скопищ, сосредоточенных в земле абадзехов, и вследствие этого начались раздоры последних с убыхами.
Пока мы шли близ берегов земли джигетов, нас почти всюду встречали горцы, выглядывавшие из лесов. Они слышали канонаду и перестрелку и, видя пожар, выбегали к берегу, узнать в чем дело.
Часам к четырем пополудни мы прибыли в Гагры, где сдали убитых для отдания им последнего долга по обряду христианскому, а раненых в лазареты для лечения. Транспорт «Эльборусъ» на рейде укрепления не долго задержался и отправился в Сухум, так что к утру был уже там. Мы же выехали в 11 часов ночи; в Гаграх я пересел на «Туапсе». Для меня ночь прошла не совсем спокойно. Мне пришлось лежать рядом с ранеными азовскими офицерами, которых везли в Сухумский лазарет. Часов около 12-ти дня, 20-го июля, мы уже огибали Сухумский мыс и входили в бухту.
Сойдя на набережную, я узнал, что мою особу в городе считали убитою. Когда сносили с барказа на пароход сотника Перетяткина, солдаты расположенные в Сухуме, почти все зная меня, по росту и цвету казачьего мундира, сочли азовского офицера за меня. Когда прибыл «Эльборусъ», то в числе списков убитых и раненых, разнесенных молвой по городу, значилось и мое имя.
------------------------------
Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания кавказца. Десантное дело у Псахе 19-го июля 1862 года // Военный сборник, № 10. 1875
ЭКСПЕДИЦИЯ В ДАЛ
(Из походного дневника)
I.
От границ Турции до Новороссийска, по берегу Черного моря весна начинается почти одновременно, в начале марта, за исключением некоторых мест, где высокие горы со снеговыми вершинами, упираясь в море, спускаются к нему крутыми и обрывистыми скатами, покрытыми лесом или отвесными скалами. Суровое соседство их еще несколько времени поддерживает в долинах холод зимы; срывающиеся с ледяных вершин ветры, сталкиваясь с теплым, весенним дыханием юга, оспаривают, пока возможно, свои владения; поэтому в тех местах поздно начинается пробуждение природы от зимнего, летаргического усыпления.
Войска, находясь на дорожных работах, или для военных целей в горах все лето и осень, возвращались в свои штаб-квартиры только с наступлением сильных холодов.
— Ну, слава Богу, — говорят кавказцы, воротившись в свои казармы, — зима наступает.
Перед наступлением весны, солдат опять складывает в свою дорожную сумку скудные пожитки, составляющее его хозяйство, навьючивается. Подвязав сверх сумки котелок, привесив к нему или к поясу ложку, набросив на плечи скатанную шинель и накинув на шею полотенце, для утирания потного лица в дороге, он взбрасывает на плечо ружье и отправляется, помолясь Богу, в путь-дороженьку, вверх по ущельям гор, по знакомым тропам. Верный признак, что весна наступает.
Но в некоторых местах, войска и зимой не оставляли [246] дорожных работ (Не в горах, конечно, а на плоскостях и в ближайших к ним ущельях). Для людей, втянувшихся в походный, кочевой быт, это, впрочем, было почти все равно. Зимнею порой лагерная жизнь, конечно, хуже; холоду, грязи и дождей больше, чем летом; но и зимой, лишь только раздвинутся тяжелые груды облаков, нависших над горами, зима тотчас исчезает и в воздухе разливается весенняя теплота; луга, почти всегда одетые травой, начинают ярче зеленить, появляются желтые и голубые цветки и распускаются дикие розы. Так и пахнет весной, несмотря на то, что на дворе декабрь, январь или февраль. Но едва небо насупилось и пошел дождь — декорация переменяется, и снова является зима со своими прихотливыми метаморфозами: ярко зеленевший вчера луг покрывается мокрым снегом, или, залитый водой, представляет топкое болото, с пожелтевшей от сырости зеленью; цветы осыпаются, розы судорожно свертываются, пряча от холода свои нежные почки. Дожди, продолжаясь сряду по несколько дней и недель, производят холода, но как только перестают, среди зимы, дней на пять, на шесть, опять является весна во всем своем блеске. Морозы там редки, но бывают, хотя не свыше четырех градусов по Реомюру, и это уже считается редким явлением, в течение нескольких зим. В тех же местах, среди летних жаров, если пойдут на неделю дожди, если нижние вершины гор покроются снегом, на низменностях делаются такие холода, что можно замерзнуть без теплой одежды. Соседство, с одной стороны, жаркого юга, с другой — ледяных гор, всегда веющих холодом и туманами, постоянно разнообразит там температуру воздуха, развивающего через это, во всякое время года, лихорадки и другие климатические болезни, от которых иногда страдают и туземцы, несмотря на то, что они с детства и до старости ходят летом, в жар, и зимой, в холод, полуодетые, с босыми ногами, следовательно, больше подготовленные к перенесению непостоянства атмосферных явлений края.
Доказательством того, что быстрые перемены температуры в летнее время за Кавказом совершенно зависят от расположения местности, может служить Сухум-Кале, где мне довелось прожить несколько лет. Город раскинут на ровной, низменной площади, образовавшейся из ила, наносимого в море рекой Беслетой, и примыкающей к обширному болотистому лугу, покрытому лесом и труднопроходимыми топями, среди которых находится устье р. [247] Гумисты. Хотя самый город осушен посредством дренажа, но при дождях грязи в нем бывает вдоволь. В летние жары, близ так называемой Подгорной слободки, из небольшого ущелья, замыкаемого городским садом, постоянно дует легкий, освежающий ветерок. Но, пройдя это ущелье дальше в город, вас встречает, хотя тоже тихий, но уже горячий ветер юга, несущийся через бухту и делающий воздух удушливым. Это в своем роде «сироко»; пробыть несколько часов под влиянием этого ветра и привычному человеку вредно: он заметно ослабляет организм. Но за рекой Беслетой (Солдаты называли речку эту Карантинкой, вероятно от существовавшего когда-то, по соседству ее, карантина), откуда почти всегда тянет сильный ветер, вас сразу, обдает холодом, от которого без предосторожности легко простудиться (Имеретины и другие народы грузинского происхождения, летом, почти всегда одеваются в два бешмета, а если в один, то сверху надевают чоху; зимой к последней одежде добавляется еще один или два бешмета). Последнее ущелье, углубляясь далеко в горы и имея сообщения с другими ущельями, выходящими от снегового хребта, всегда пронизано резким и холодным ветром.
Самый город в то время состоял из нескольких десятков домов, большею частью деревянных, и ряда лавок, обращенных лицевою стороною к морю, начиная от адмиралтейства до крепости. Это набережная. В прежнее время существовал еще ряд лавок у моря; но он был подмыт волнами. С тех пор берег, вместо строений, заставлен рядом кочерм и фелук, которые турки всегда вытаскивают на песок, несмотря на то, что многие из них могут поднимать грузу по несколько тысяч пудов. Два шоссе идут от центра города (близ пристани), по направлению: одно на северо-восток, к Карантинной слободке, а другое от пристани на север, к Подгорной. Населенный семейными, служащими в войсках, расположенных в городе, обе слободки порознь превосходили почти все население города. За речкой Беслетой располагались постройки Кавказского линейного № 35-го батальона; в ущелье ее, по правую сторону течения реки, казармы № 36-го. Рядом с Карантинною слободкой, к горе, занимали небольшой скат бараки № 34-го батальона и местной инвалидной полуроты. За Подгорною слободкой, на возвышенности, составляющей трапецию, находились бараки № 37-го батальона и лазарет № 36-го, а рядом с ним в ущелье, повыше городского ботанического сада, были казармы военно-рабочей № 5-го роты. За крепостью располагались помещения Сухумской крепостной артиллерийской № 14-го роты и азовских [248] казачьих команд, состоявших при Сухумской морской станции (Находившееся в то время в Сухуме два сводно-стрелковых батальона, т.е. восемь стрелковых рот от линейных батальонов, в Имеретии и Грузии расположенных, размещались в казармах местных войск). Сотенная квартира Донской «разгонной» сотни находилась на Карантинной слободке, против адмиралтейства (Так назывались хозяйственные и мастерские постройки Сухумской морской станции).
Город, вообще, имел полуазиатскую и полуевропейскую физиономию. Лавки все были на один покрой: одна половина их занята мануфактурным или бакалейным товаром, а другая уставлена рядами бутылок разных вин и водок, с ярлыками на всевозможных наречиях. Рядом с такими лавками помещаются «пурни» (Хлебопекарни), кофейни и духаны, где вместе с кулем муки и макарон стоят бочонки с водкой и бурдюки с вином; вместе с развешенным по стенам оружием разного рода, иконами, картинами, красуются бутылки с ромом, элем, портером, а дальше расставлена медная кухонная посуда, даже стеклянная, против симметрически разложенных сальных свечей, мыла и железа.
В ряду лавок находилось две, насквозь прокопченные табачным дымом, кофейни, — необходимая принадлежность жителей востока. Там, во всякое время дня и ночи, можно было встретить греков, армян и турок, важно и степенно сидящих вокруг низких столов, поджавши ноги, и с невозмутимым хладнокровием играющих в лото, шахматы, «кончину» (Грузинская или, вообще, азиатская игра в карты) и тому подобное. Здесь с комфортом азиатской лени проводит часть своей жизни турок, заходящий сюда после нескольких часов, проведенных в лавке, на работе или на рыбной ловле; здесь он спешит предаться забвению житейской суеты и неге. Страстный охотник до всякой игры, он медленно, не торопясь, перебирает карты или передвигает шахматы, выпуская в тоже время огромные клубы дыма, который он с такою же ленью тянет из стамбульской трубки, с двухаршинным черешневым чубуком, или из «наргиле» (Кальян, который вообще за Кавказом носит название: наргиле), прихлебывая маленькими глотками кофе.
Торговлей занимались большею частью мингрельцы и греки, но были и имеретины, и армяне, и турки. При входе в лавку, всегда слышится один и тот же лаконический вопрос. — Што, брат, нада? [249]
Объявляется.
— Сколько нада, — повторяет торговец, тем же самым тоном.
Ему говорят: столько-то.
Торговец показывает товар и объясняет стоимость его, а затем спрашивает:
— А теньга мелкой? — под этим словом он понимает: деньги в расплатку, без всякой сдачи.
Ему отвечают, что деньги бумажные.
— Сдачи, брат, нету, объявляет продавец, преспокойно берет товар и кладет на свое место. Убеждения и просьбы на него не действуют. Со спокойной позой стоит он сложа руки и не слушает доводов покупщика, что нельзя всегда иметь деньги в расплатку. Дабы избавиться от докучливого посетителя, торговец флегматически повторяет:
— Нету, брат! нету; ступай на другой лавка.
В другой и третьей лавке покупщик встречает то же самое, покуда он не согласится оставить сдачу у торговца и вместо ее получить клочок бумаги, исписанный грузинскими или греческими каракулями. Это тоже своего рода афера: по такой расписке денег никогда нельзя было получить, а нужно забирать товаром. Турки в этом отношении сговорчивее.
______
Жизнь в городе была скучная и однообразная. Сухум, заброшенный в глушь полудикой Абхазии, не имел тогда не только почтового сухопутного сношения с остальным миром, но даже и колесной дороги за пять верст от города (В то время, кроме сообщения по казачьим постам (не иначе как верхом), можно было выехать в Россию или в Закавказье только на пароходах: военных, или принадлежащих компании «Русского общества»). В нем проявлялись оживление и деятельность лишь в дни прибытия на рейд компанейских пароходов, которые делали регулярно два рейса в месяц до Требизонда; следовательно, в одну неделю пароход останавливался идя из-за границы, привозил закавказскую почту, а в другую — почту из России. В это время город оживлялся; всякий спешил на берег взглянуть на приезжих пассажиров, узнать новости и проч. Почти целые сутки на берегу движение: сгрузка и нагрузка товаров и людей; брань лодочников греков и турок, приглашающих пассажиров, каждый на свою скорлупу, чтобы свезти на судно или с него на берег. Набережная усеяна разноцветными [250] группами гуляющих барынь, преимущественно военных, офицеров и празношатающегося люда разных национальностей, движущихся взад и вперед по пристани. Но как только пароход начинает выпускать из трубы густые клубы черного дыма и, просвистав обычные сигналы, уходит в море, набережная пустеет и Сухум снова погружается в однообразную жизнь на целую неделю. В такое время на улицах становится почти пусто, встречаешь одних солдат с загорелыми физиономиями, или полупьяных матросов, которые, выпросившись на берег, успели отвести душу и потерять равновесие. Редко когда встретишь неуклюжего деньщика-франта, любезничающего с кухаркой, или подрумяненой солдаткой. Еще реже встречается лениво переваливающийся с ноги на ногу, с грацией буйвола, правоверный чалмоносец, почти всегда летом задыхающийся от жару и, вероятно в это время мечтающий о прохладе рая, обещанного пророком, и о его прелестных гуриях. Встречаются и греки с озабоченными физиономиями, окидывающие прохожих лисьим взглядом, мингрельцы в оборванных чохах, с простодушными на взгляд физиономиями, но с лукавым взглядом. Зато полунагие и вечно босые абазины, легкие как горные козы, с бурдюком за спиной, наполненным кукурузой, молоком и другим деревенским продуктом для продажи, всегда бегают по городу, будто поспешая куда-нибудь с экстренным поручением. В известное время дня можно встретить солдат в разных костюмах, а большею частью в одних рубашках, тихо и с неохотой идущих на казенную работу, впрочем в ногу и шеренгой, и лениво пережевывающих куски черного хлеба, вместо завтрака. Но солдаты лениво идут только из казарм; лишь только барабан затрещит нетерпеливо ожидаемый сигнал: «с работ», они шумною толпою спешат в казармы на обед или ужин, смотря по времени дня. Тут даже и унтеры не в состоянии поддержать дисциплину и вести их шеренгой. Погода как будто сочувствует вечной скуке города; во время лета, здесь почти всегда нестерпимые жары, от которых спирается в груди дыхание, и лениво, апатично смотрят глаза на мир Божий. А в остальное время года постоянно пасмурное небо, с серо-свинцовым отливом, облекает город в траур, а бессменные дожди, льющие без устали, наводят еще большую скуку.
Город получил свое название от крепости Сухум-Кале, построенной турками в 1578 году и занимаемой их гарнизоном до 1771 года, когда взбунтовавшиеся абхазцы, с владетелем во главе, [251] выгнали турок. Но князь Леван Шервашидзе, неудачно пытавшийся войти в переговоры о покровительстве России и поддавшийся обещаниям стамбульского правительства, снова впустил турок в крепость, после чего, сам приняв магометанство, был назначен комендантом Сухум-Кале. С тех пор крепость хотя и занималась турецким гарнизоном, но он находился в некоторой зависимости от владетелей.
В 1806 и 1807 годах, Келиш-бей, по дружбе и родству, дал у себя убежище попавшему под опалу султану требизондскому Таер-паше, известному в истории Кавказа под именем Батал-паши. Турецкое правительство требовало выдачи его, но владетель, ссылаясь на невозможность нарушить право гостеприимства, не исполнил требования турок и дал возможность гостю бежать в Россию. Обстоятельства эти и тайные сношения Келиш-бея с нашим правительством были причиной подстрекательств Порты, вследствие которых Аслан-бей, совершив отцеубийство (2-го мая 1808 года), заперся с награбленным имуществом семейства Шервашидзе в Сухум-Кале. Однако, не встречая сочувствия в народе, он бежал сначала в горы, а затем и в Турцию. Русские войска хотя и занимали с 1808 года Абхазию, но Сухум был в руках турок, и только в 1810 году был блокирован русским отрядом; в то же время эскадра нашего Черноморского флота громила с моря стены и постройки крепости. По взятии Сухума, гарнизон, в числе 700 человек, в ночь с 9-го на 10-е июля, потайным выходом в северной куртине, примыкавшей к болоту, вышел из крепости не замеченным и рассеялся по Абхазии, не имея возможности возвратиться морем в Турцию. Во время бунта в 1824 году, в Сухум скрылась вдова владетеля Сефер-бея (по принятии христианства названного Георгием), княгиня Тамара, после неудачной попытки сухумского коменданта подполковника Михена, выступившего из крепости с одною ротою пехоты в деревню Акап, отстоящую в 15 верстах от Сухума, с намерением захватить мятежников, укрывшихся в ней; причем, во время отступления по лесам, потеряно до 60 человек убитыми (в том числе сам Михен) и ранеными. Между тем, новый владетель, князь Михаил, с ротой пехоты, заперся в укреплении близ сел. Сауксу.
С течением времени, возле крепости образовались поселения женатых нижних чинов и, частью, турок и мингрельцев, имевших торговые сношения с абхазцами, чему способствовал [252] Сухумский рейд, считающийся самым удобным и безопасным для судов, на всем протяжении от границ Турции до Новороссийска.
______
Крепость Сухум-Кале выстроена на берегу моря из дикого камня на извести; четыре ее бастиона, на которые можно поставить по пяти орудий, соединены между собой прямыми куртинами саженей до четырех вышины. Куртины эти имеют узкие банкеты и бойницы для ружейной обороны. Два южные бастиона примыкают к морю, а северные к топкому, никогда не высыхаемому болоту. Амбразуры их приспособлены к фланковой обороне стен по бухте и по выходам из ближайших ущелий. Примыкающие к морю бастионы обрушены частью выстрелами нашего флота, при взятии крепости в 1810 году, частью от времени. Крепость, по занятии русскими, почти не исправлялась: банкеты при стенах и деревянные взъезды на углах, остались в полуразрушенном состоянии. Притом, когда обрушились южные бастионы, в стенах крепости с обеих сторон образовались трещины. Но стены эти до того прочны, что представляют вид природной окаменелой скалы. Отвалившаяся в море часть их, несмотря на постоянный прибой, перебрасывающий через них волны, в течение полувека, до сих пор сохранились целыми. В то время в крепости помещались: пороховой парк, полевые и горные орудия местной артиллерийской роты, комендантское управление, гауптвахта и каземат для арестантов. До постройки новой деревянной церкви в 1861 году среди города, в крепости же находился и деревянный православный храм.
26-го марта 1862 года из Сухума в Цебельду выступил отряд русских войск. Хотя в это время листья на деревьях только что начали развертываться, но день был знойный, и солнце жгло без пощады; даже во время привала нельзя было укрыться от жары под тенью не совсем одевшегося леса. От Сухума дорога тянется верст шесть по берегу моря между кустарниками барбариса, лавра и мелкого орешника. Пройдя торговое местечко Келасуры, состоящее из десятка небольших лавок и мечети, с покривившимся минаретом, и служащее обиталищем потомкам турок, принадлежавших к остаткам сухумского гарнизона, ушедшего из крепости в 1810 году, дорога входит в угрюмое, крутое и поросшее лесом ущелье реки Маджары, впадающей за местечком в море. Пройдя несколько верст вверх по реке, которую тут нужно перейти в брод раза три, дорога поворачивает к сел. Герзеулу, где виды становятся хотя еще угрюмее, но разнообразнее. Отсюда, [253] сквозь ущелья, идущие от Цебельды, открывается панорама снежных высот, которые тянутся нестройными группами от востока к западу и теряются в далеком тумане.
Пролагаемая в то время от Сухума до Цебельды колесная дорога была почти окончена. Много трудов и затрат стоила она; каждый год полотно ее исправлялось войсками, без чего она, наверное, скоро бы превратилась в первобытное состояние — вьючную тропу. Грунт, по которому она пролегает до Герзеула — камень и болото, так что приходилось то высекать дорогу в скалах, то строить гати и мостки. Сквозь неодевшийся лес можно было рассмотреть абхазское селение, которое летом, при листве, совершенно скрывается от глаз. На левой стороне дороги разбросаны по дну ущелья или лепятся по его кручам сакли. Но никакой жизни или движения не было заметно в ауле; можно было подумать, что там не было ни одной живой души. Только два или три оборванных, босоногих пастуха перешли через дорогу, гоня коз, резвившихся и прыгавших по пням и камням, да паслись над дорогой десяток ленивых и грязных буйволов, которые, подняв головы, с удивлением смотрели на нас. Кто-то из солдат, набросив шинель себе на голову, пугнул их и они с ревом побежали в болотистую тину, где обыкновенно валяются, укрываясь от жары и насекомых.
Близ Герзеула находилось несколько линейных и стрелковых рот, бывших уже там на работах; часть из них присоединилась к выступившим из Сухума (Из Сухума выступило всего две стрелковые роты №№ 35-го и 36-го батальонов. Из Герзеула и войск, бывших на работах против этого селения, на р. Кодоре, присоединилось к отряду шесть рот, в том числе две стрелковые) и направилась также на гору Апианчу, куда дорога шла к Цебельдинскому укреплению.
II.
Гора Апианча составляет естественную границу между Абхазиею и Цебельдой и не раз служила ареной кровопролитий, выпадавших на долю русских. После занятия нашими войсками, в 1837 году, Цебельды и постройки укрепления Марамбы в 1840 году, явились недовольные новыми порядками; вспыхнул мятеж. Не имея возможности защищаться открыто, многие из жителей, бросив свои дома, ушли в соседние горы, образовав там шайки абреков. Молодежь, почти из всех богатых фамилий в крае, составляла эти [254] партии, скрываясь в недоступных теснинах Дала, откуда они пробирались на дорогу, идущую из Цебельды в Сухум, нанося при каждом удобном случае вред проходящим колоннам, и почти всегда выжидая их на горе Апианче, как самом удобном месте для нападения. Жители, остававшиеся в домах, также находились под страхом, особенно те из них, которые считались преданными нашему правительству.
Между горцами Западного Кавказа, звание абрека было почти в таком же уважении и почете, как звание наездника-джигита. Живя грабежом и разбоем, скрываясь в недоступных ущельях, абреки, в то же время, имели сношения с жителями, между которыми у них были приятели, помогавшие им в воровстве и сообщавшие необходимые по их ремеслу сведения. Пробираясь к этим последним секретным образом, они гостили там по нескольку дней, находясь в безопасности от мщения врагов, в которых у них никогда не было недостатка. Абрек, добравшись до двора своего приятеля, считает себя огражденным от встречи с лицами, которых ему не желалось бы видеть, и находится под покровительством освященного народом обычая — гостеприимства; обида, нанесенная гостю, равняется оскорблению хозяина, и всякий, находящийся под кровом сакли горца, мог быть уверен, что преследующий его враг не доберется до него иначе, как переступив через труп хозяина. За оскорбление гостя возникали канлы, так же как и за оскорбление кровного родственника.
Отправляясь на разбой, абрек настойчиво преследовал предпринятую цель, перенося лишения, проводя ночи без сна, нуждаясь в пище. Чем труднее и опаснее предстояло предприятие, тем охотнее он на него пускался. После удачного поиска, он делился добычей с товарищами по ремеслу и посылал подарки знакомым. В это время он делался богачом. Но вслед за несколькими днями роскоши, когда истощалось награбленное, он перекочевывал в другое место и снова пускался на промысел. Переселения для него были необходимы; они дозволяли ему уходить от врагов. Гражданское неустройство народа породило подобный род ремесла, конечно, отличавшийся от простого воровства, которым занимался почти всякий горец. Абрек, проводя хищническо-кочевую жизнь, меньше всего заботился о завтрашнем дне. Все добытое, сверх необходимого для пропитания на несколько дней вперед, он передавал другим с таким же равнодушием, с каким и грабил. Являясь всюду оборванным, абрек не мог иметь [255] лишнего, кроме заветного, дорогого оружья; за сребролюбие от него отступились бы, как товарищи, так и знакомые, которые привыкли уважать в нем молодого, разгульного, но рыцарски бескорыстного и смелого джигита.
Проведя молодость в такой суровой и беспокойной, а вместе с тем праздной и беспечной жизни, абрек оставлял свое ремесло, обзаводился оседлостью и женой. Знакомые обязаны были дарить ему на устройство хозяйства домашний скот и все необходимое в доме. Покинув разбойничью жизнь, эти люди всюду уважались в обществах.
Причины поступления горцев в абреки большею частью бывали: кровомщения и ссоры между семействами, причем они старались, конечно, разорять и грабить все, принадлежащее враждебной им фамилии; но иногда просто разгульная жизнь привлекала молодых горцев, покидавших из-за нее родную саклю и вступавших в эти шайки, о подвигах которых повсюду гремела слава.
______
Подъем на Апианчу со стороны Герзеула крут и скалист, но дорога, высеченная в камне, широка и удобна. На половине подъема она выходит на небольшую площадку, откуда круто переменяет направление с северо-востока на северо-запад. На этой площадке сохранилось еще несколько полусгнивших деревянных крестов, свидетельствовавших о кровавой катастрофе, постигшей здесь одну из наших рот в 1841 году. Эта рота сопровождала транспорт, или так называемую «оказию», шедшую из Сухума в Цебельду. Абреки, узнав заранее о ее выступлении и пробравшись на площадку, устроили там завалы и ожидали прохода транспорта. Лишь только половина роты, шедшая впереди, вышла на площадку, не подозревая засады, с песенниками впереди, как залп встретил ее из-за завалов. Передние люди были перебиты; второй залп из пистолетов совершенно ошеломил и расстроил солдат. Хищники, воспользовавшись моментом паники, бросились в шашки. Хотя победа эта и дорого стоила абрекам, но рота была уничтожена: в плен никого не было взято, все умирали с оружием в руках; остались только тяжело раненые, которых сочли убитыми. От этого места дорога проходит по безлесной поляне и затем скрывается между гигантскими буками, опушенными мелким орешником. В последнее время здесь сделана просека по обе стороны дороги, но прежде в этом месте абреки не раз нападали на [256] наши маршевые колонны, переходившие из Цебельды в Сухум и обратно.
В 1845 году, большая часть цебельдинских абреков вошла в переговоры с русскою властью, и была прощена. В последнее время, многие из них имели офицерские чины и занимали должности мдиванбегов в народном суде, как люди более других развитые и считавшиеся нам преданными. Остальные, не желая возвращаться в дома и покинуть свое опасное ремесло, еще несколько лет производили грабежи и разбои, пока не были пойманы, убиты или вытеснены в непокорные общества.
По спуске с Апианчи расстилается долина, окруженная возвышенностями, изрезанная оврагами, совершенно безлесная и покрытая пахотными полями. Над спуском в одну из ложбин, видны остатки укрепления Марамбы, построенного в 1840 году, и которое занималось гарнизоном от одной до двух рот.
В конце XVII века, а именно около 1680 года, выходец из Ахчипсхоу (Медозюи), князь Хрипс-Эсшау-ипа-Маршания овладел землями, составляющими Цебельду и Дальское ущелье, которые и разделил между сыновьями своими: Учаном, Учардием, Тлапсом и Ахтоулом. Эти последние и были родоначальниками цебельдинских и дальских князей. Спустя несколько лет после поселения в этой местности Хрипса, прибыл из Ахчипсхоу в Цебельду и двоюродный брат его, Багир-хан-Тапис-ипа-Маршания, но не находя для себя удобным оставаться там, купил у самостоятельного владельца Джгерды, князя Таскаль-Очьба, землю, оцененную в двадцать человек, что, по существовавшему у абазин счету, составляло около 10,500 руб. сер. Цебельда оставалась независимою до 1837 года; а деревня Джгерды в 1839 году также потеряла свою самостоятельность отдельного общества и вошла в состав абхазского владения.
В первый раз русские явились в Цебельду под начальством генерала Розена, покорили ее, а в мае 1837 года образовали из нее приставство. В 1840 году там вспыхнул бунт; почему в том году и выстроено было укрепление Марамба. Это был небольшой форт, окруженный рвом и палисадами, о двух бастионах, расположенных по диагонали. При укреплении возникло впоследствии поселение, считавшееся в 50 дворов или 200 душ обоего пола, составленное из разного звания русских людей: беглых и пленных с их семействами, бывших в Цебедьде, и Дале до занятия их нашими войсками. В Дале, впрочем, только в 1841 году генералом Муравьевым утверждена русская власть; в этом же году [257] в Дале было освобождено много наших пленных, которых водворили на жительство в поселении Богоявленском, при Марамбе.
За исключением абреков, нападавших на наши войска, со времени бунта в Цебельде в 1840 году, жители этого общества вели мирную жизнь до появления, весной 1854 года, в Черном море союзного флота; когда стали сниматься наши береговые укрепления, между мирными горцами абазинского племени возникли волнения. Войска, бывшие в Абхазии, вообще приготовлялись к выступлению, вследствие чего приказано было и гарнизону Марамбы оставить форт и прибыть в Сухум для движения в Мингрелию. Хотя распоряжение об отступлении старались держать в секрете, но жители за несколько дней до этого стали зорко следить за всем, что делалось в укреплении. Сухум-Кале, как неукрепленный пункт, был ограблен абхазцами еще до выхода войск из него, но цебельдинцы с огороженным фортом не могли ничего сделать и ожидали, пока гарнизон выйдет из-за его стен. Несмотря на то, что некоторые из местных князей-помещиков, бывших на хорошем счету у местных властей, старались остановить развитие мятежа, горцы толпами бродили около Марамбы и заняли важнейшие пункты на сообщениях с Сухумом, не пропуская туда ни чапар, ни лазутчиков. В Абхазии подозревали причину замедления роты в Цебельде, почему 4-го апреля из Сухума послано было несколько рот пехоты для выручки задержанного гарнизона, в сопровождении лиц владетельной фамилии, которые должны были убедить цебельдинцев пропустить марамбинскую роту. Накануне этого дня, т.е. 3-го апреля, вечером, появилась перед укреплением буйная толпа мятежников и окружила его; захватив скот, бывший в поселении Богоявленском, и зажегши форштадт, толпа, с помощью канатов, свалила часть стены, огороженной частоколом, и бросилась в сделанную брешь; но бунтовщики вскоре были отбиты доставленными против сделанного отверстия орудиями и ружейными выстрелами роты.
Ночь прошла в большом беспокойстве; но горцы до рассвета не осмеливались сделать на укрепление серьезного нападения, изредка тревожа наших одиночными ружейными выстрелами. На утро орудия были заклепаны, а собравшиеся князья, из числа преданных русским, окружив гарнизон своим конвоем, повели его через Апианчу. Сначала толпы мятежников бросились в оставленное укрепление, в надежде пограбить, но найдя там почти все уничтоженным, захватив все, что наши войска, за поспешностью, не успели истребить, шайки цебельдинцев бросились вслед за отступавшим [258] гарнизоном, причем несколько раз прорывали цепь конвоя, бросаясь на солдат, срывали с них сумки, патронташи и даже ружья. На просьбу воинского начальника Марамбы обороняться от такого нахального грабежа вооруженной рукой, князья, несмотря на эти дерзкие попытки, не допускали наши войска действовать оружием, отказываясь, в противном случае, отвечать за последствия. Пришлось, поневоле, согласиться на эти условия. Князь Д. Шервашидзе (прибывший из Абхазии), разъезжая между рядами солдат, угрозами и даже нагайкой удерживал готовых броситься в свалку, несмотря на явную опасность. Абазины, легкие и проворные, выбегали из чащи орешника на дорогу и обрезывали на солдатах сумки с хлебом, имуществом или патронами, так что последние не успевали и оглянуться, как горцы в один прыжок скрывались в лес. На угрозы грабители не обращали внимания.
Перейдя лес и взойдя на площадку при спуске к Герзеулу, рота остановилась; люди, выведенные из терпения дерзостью цебельдинцев, роптали на непозволение обороняться оружием от горцев и настаивали, чтобы им позволили стрелять. Но в это время показалась голова колонны, шедшей на встречу марамбинскому гарнизону. Увидя подкрепление, бунтовщики остановились, скрылись в лесу и не беспокоили уже войска до Сухума.
______
К девяти часам вечера наша колонна прибыла в укрепление Цебельдинское, состоявшее в то время из двух рядов плетня и частью частокола, между которыми была насыпана земля. Постройка укрепления из камня начата была на том же месте, только просторнее существовавшего. Внутри укрепления помещались: лазарет, ротная казарма с домом воинского начальника и цейхгауз; кухня и некоторые другие хозяйственные постройки гарнизона находились за стенами крепости.
На утро, 21-го марта, начальник отряда сделал распоряжение о сборе туземной цебельдинской милиции, которая должна была присоединиться к отряду на походе в Дальское ущелье, образуемое рекою Кодором. Это движение войск было вызвано возмущением князей дальского общества, еще зимой объявивших себя абреками, и сделавших несколько нападений на одиночных солдат близ укрепления Цебельдинского. С наступлением же весны, предводители их, сыновья знаменитого абрека сороковых годов, князя Батал-бея-Маршани, бывшего впоследствии майором русской службы, начали притеснять жителей и грабить тех из них, которые не [259] соглашались вступать в их шайки. Население Дала волновалось и уходило в Цебельду, бросив дома, забрав скот и те из пожитков, которые можно было захватить при таких обстоятельствах. Во время прибытия отряда в Цебельдинскую долину, туда уже переселилась большая часть дальских жителей.
На рассвете, 23-го марта, мы выступили из укрепления к реке Амткелю, переправа через которую продолжалась часов около двух; для переправы служили два мостика, сплетенные из винограда; по ним нужно было идти по одному человеку, на расстоянии не меньше двух сажен один от другого. Непривычные к такой переправе нередко теряли равновесие и падали в реку, которая, к счастью, не была слишком глубока.
Мостики из виноградных лоз устраиваются так: концы лоз от корней прикрепляются на берегах к деревьям или камням, а вершины их связываются на середине реки. Сверх лоз кладется плетень из тонкого хвороста, по ширине моста, почему последний, при переходе через реку, качается, опускаясь почти к самой воде. Перейденные нами мостики были саженей в пять или шесть длины.
За рекой жители Дала толпами стали встречаться с отрядом. Грустно было видеть этих бедняков, которые, бросив свои родные пепелища и завьючив буйвола большими плетеными корзинами, где помещались кукуруза и гоми, а сами, обвешавшись курами, связанными по ногам, гнали корову или несколько штук коз. Женщины тащили за плечами детей; разорванные одеяла и разное тряпье, навешанное на них, отчасти заменяло им одежду и защищало от холода. Хотя горцу не в диковину перекочевка, но на этот раз все были в унынии, особенно женщины; всех занимала мысль о будущем, которое не представлялось в розовом свете, так как, кроме саклей, горцы принуждены были бросить и кукурузу, единственный источник прокормления семьи до новой жатвы. Цебельдинцы хотя и могли дать им приют, но как небогатый народ, имели запасы хлеба только для себя.
Женщины, при встрече с нами, садились на землю и закрывали лохмотьями обнаженные части тела, а некоторые и лица, что делали особенно старухи. Бедность жителей Дала объясняется тем, что в то время доступ в Далскую долину товаров и вывоз оттуда местных произведений был слишком труден. Стоимость кукурузы, кож, воску, пальмы и ореха была на месте от 50% до 60% ниже против цен, существовавших на берегу моря. На столько же почти процентов увеличивалась стоимость ввозных [260] товаров при перевозке их из прибрежных торговых местечек в горы.
Часов около 11 утра мы подошли к речке Джампал-Амтхель. Тут переправа была еще затруднительнее; виноградный мостик был перекинут с правого берега на левый, превышение которого над правым было не менее 12 аршин. Вьюки и тяжести направлены были в обход к устью речки, впадающей в Амткелю, а пехоте пришлось взбираться по крутому мосту по одиночке; вместо плетня на нем устроены были ступни.
— Ну, уж сторонка — говорили между собой солдаты, — там переходили речку по живому мосту, а теперь приходится перелезать по лестнице.
Лестница эта хотя была и невысока, но гибкая и крутая; она качалась под тяжестью человека над сердитою струею горного потока, спертого камнями и обдававшего нас пеной и брызгами. При переправе я засмотрелся на ее быстроту и тотчас почувствовал головокружение, так что выбрался на скалу ощупью, зажмуря глаза.
От этой переправы отделились из отряда: стрелковая рота и две сотни милиции для занятия дороги, ведущей из Дала в Абхазию и Цебельду у Багадского моста, о которой будет сказано ниже; мы же направились на деревню Джердгел по тропинке, проложенной жителями и перерезанной обрывистыми оврагами и скалами. Каждому, кто знаком с общим типом гор южного склона Западного Кавказа, кажется знакомою всякая проходимая местность; везде одни и те же виды: те же каменистые возвышенности, одетые лесом и оканчивающиеся голыми остроконечными скалами, за которыми выглядывают ряды блестящих на солнце снеговых вершин.
Во время привала, я засмотрелся на противоположную обрывистую скалу, мелькавшую разноцветными слоями формации. Снизу лежал пласт, занимавший почти одну треть обрыва, с темно-синим, почти черным отливом, изрезанный беловатыми полосками по прямому, горизонтальному направлению; выше тянулись ряды красноватых скал с серыми крапинами, выдающимися в виде камней из поверхности вертикального обрыва; еще выше лежала беловатая полоса, а за нею, уже до самой вершины, начинал расти лес. Обширное поле для наблюдений ученого исследователя, который, не трудясь над разрытием недр земли, мог бы изучать эти горы, разрезанные самою природою. [261]
Горцы, бывшие жители этих мест, хотя не имели никакого понятия о геологии, но умели хорошо различать грунт земли; они знали, где лучше уродится гоми и где кукуруза; какой камень больше годен для жернова, а какой для построек или для надгробных памятников, которые они обыкновенно складывали на своих кладбищах. Неужели, думал я, потомки этих полудиких детей гор, через несколько времени сделаются образованным народом и будут исследовать свои ущелья и горы с научной и промышленной целью (Впоследствии, как известно, жители Цебельды и Дала все переселились в Турцию). Мысль эту вызвал стоявший передо мной цебельдинец, житель соседней деревни, с босыми ногами, в изодранной до невозможности одежде, с зачерствелой от стужи и жара кожей на лице, руках и теле, которая, особенно на ногах, сильно грубеет, так что он смело ступает на острый камень, колючий куст, раскаленный на солнце щебень и холодную, смешанную со снегом, грязь. По его наивно улыбающейся физиономии заметно было, что он считает себя счастливым и довольным; действительно, имея несколько десятков квадратных сажен иди целую десятину пахотной земли, корову, двух-трех коз и пару буйволов с сохой, он считает себя вполне обеспеченным в первых потребностях жизни, рассчитывая на то, что, в случае крайности, когда не достанет хлеба, можно и украсть несколько баранов. По глазам горца было заметно его недоумение относительно нашего прихода в неприступные ущелья, которые он считал своими; он не понимал, зачем терять силы и даже головы, понапрасну лазя по горам и трущобам.
— Должно быть у вас земля не хороша, — часто слышал я от них, — вы пришли сюда отобрать нашу и сами хотите здесь поселиться.
Абазин вообще весьма вынослив; жара и стужа ему нипочем; он не тужит ни об одежде, ни об обуви. После забот о насущном хлебе, он больше всего печется об оружии, да о достаточном запасе свинцу и пороху Все остальное на свете мало беспокоило его, если только он не имел с кем либо канлы. Вообще, тип первобытной патриархальной жизни вполне сохранился у горцев Западного Кавказа.
III.
К вечеру отряд спустился в широкую котловину, окруженную с трех сторон обрывистыми горами, перерезанными глубокими ущельями, где и остановился на ночлег. По котловине и нижним скатам возвышенностей разбросана в беспорядке деревня Джердгел. Поселения горцев того края вообще состоят из нескольких десятков дворов, разбросанных, большею частью, на значительном расстоянии. При каждом дворе, обыкновенно, находится сад и пахотное поле с сенокосом, которые, большею частью, огораживаются. Таким образом, все хозяйственные занятия абазина у него под рукой: посевы кукурузы, гоми, бобов и сенокос — если кто имеет его. Протекающие мимо двора ручейки, выбегая по углублениям почти из под каждого камня, снабжают его семью водой. По богатству лесов, житель также обеспечен дровами; он их может рубить в нескольких десятках саженей от двора. На спусках с гор, ни одна терраса не остается незанятою; туда ведет лишь пешеходная тропинка, так как колесной дороги для горца не надо: полевые работы у него под рукой, лесу вокруг достаточно, и арба ему совсем не нужна.
На утро, вслед за пробитием зори, едва солдаты принялись за свой походный обед, как барабан уже напомнил о выступлении. Отсюда начинается подъем по одному из ущелий, входящих в котловину Джердгел, к перевалу горы того же названия. Восхождение по отлогому скату, растянутому верст на десять, продолжалось [504] более трех часов; чем выше мы поднимались, тем становилось холоднее, а на самом перевале и на ближайших к нему спусках лежал толстыми пластами только что начавший таять снег; ни одно дерево из породы лиственных не начинало распускать листья.
При начале спуска к р. Кодор, под развесистым буком, мы нашли скамейку для сиденья и несколько врытых в землю сучковатых сошек, на которые горцы обыкновенно, при отдыхе, вешают свое оружие; сзади лавочки были поставлены такие же колья для коновязей. Подобные приюты для отдохновения путников встречаются нередко в Абхазии и Цебельде; жители считают святотатством разрушение подобного приюта и строго охраняют деревья, которые поэтому разрастаются до гигантских размеров; под тенью широко раскинувшегося бука или ореха может поместиться каре батальона. Нужно полагать, что эти деревья пережили много столетий, служа горцам гостеприимным прибежищем от зноя, так как лучи солнца не проникают сквозь толстую броню листьев, под тенью которых сохраняется живительная влага, охлаждающая воздух.
______
Спуск к р. Кодор крут и скалист, дорога идет вниз с уступа на уступ по густому, мелкому лесу, крепко спутанному лианами и колючкой. Своротить с дороги в сторону не было никакой возможности; лес по обе стороны стоял сплошными, непроницаемыми стенами, в чащу которых, кроме диких коз и свиней — постоянных жителей этих мест, едва ли кто пробирался. Если бы абреки сделали в этом месте завалы и встретили тут наш отряд, то каждый шаг вперед стоил бы нам крови. Впоследствии, по собранным сведениям, оказалось, что абреки, действительно, имели в виду защищать этот спуск и Багадскую теснину. Но так как отряд двигался двумя путями, которые сходятся, по спуске с горы Джердгел, у самого Кодора, то дальцы, не зная числительности направленных по дорогам войск, опасались быть отрезанными в том или другом месте, если бы какая-либо из двух колонн успела скорее пробиться по своему пути. Кроме того, по распоряжению кутаисского генерал-губернатора, для демонстрации, были двинуты из местечка Зугдид (в Мингрелии) три роты пехоты в Абживский округ, хотя и отделявшийся от Дала горами, но бывший по соседству с ним, ближайшею населенною местностью. Наконец, в Джердах и других местах [505] округа произведен сбор милиции, хотя и в видах ограждения границ Абхазии от вторжения абреков, но как мера эта была известна бунтовщикам, то и послужила также одной из причин, почему они оставили два важных прохода из Цебельды в ущелье Кодора, отдав их нам без сопротивления, и удалились в верховья Дала, оставив только наблюдательную партию, пробиравшуюся за отрядом по лесам.
Рота стрелков и две сотни милиции, направленные к Багаде, оставлены там до возвращения отряда, чтобы не допустить горцев занять эту теснину и прекратить для них всякое сообщение с Абхазиею, куда они, в случае неудачи, могли уйти. Дорога эта была единственным сообщением владения с Далом; при движении через Цебельду их встретили бы не совсем дружелюбно.
По мере того, как мы начали спускаться с перевала, стали все яснее показываться признаки весны: на половине спуска снегу уже не было, и листья на деревьях развертывались, внизу же было жарко. Дойдя до Кодора, мы направились вверх по его течению, по ровной и широкой долине, расстилавшейся по обоим берегам, верст на десять в длину, на которой и была поселена большая часть жителей этого общества.
Вечером, мы остановились близ селения Лата — главное убежище абреков, у которых тут были заготовлены большие запасы кукурузы. Селение это принадлежало князю Батал-бею, по смерти которого наследниками оставались сыновья покойного, предводители мятежников, почему у них был тут и притон. Жителей в Лата ни одной души не оказалось: все они ушли с своими князьями, отправив вперед жен и детей в верховья Кодора.
Деревушка была расположена на ровной, безлесной площадке; с одной стороны ее протекает Кодор в пологих берегах, а с другой раскинулся роскошный луг, примыкающий к горе. Постройки, хотя большею частью и плетневые сакли, сделаны были чисто и расположены правильно, даже улицами: покойный князь устраивал это селение по русски. Внизу к реке, красовался княжеский дом, обыкновенной турецкой постройки, в два этажа: нижний каменный, верхний деревянный, с решетчатыми окнами; верх покрыт дранью. В кукурузниках деревни найдены большие запасы хлеба, которые начальник отряда приказал уничтожить.
В день Благовещения, 25-го марта, назначена была дневка. Утром, от нечего делать, я пошел бродить по помещичьему двору и нечаянно забрел на фамильное кладбище дальских князей [506] Моршани. Мое внимание привлек мавзолей на могиле князя Батал-бея. Горцы обыкновенно делают надгробные памятники из дерева или простого камня, огораживая могилу деревянным срубом; над обоими концами могилы они ставят деревянные доски, на которых вывешивают листы бумаги, обделанные в рамки, исписанные по арабски, а над могилою устраивается досчатый навес; некоторые ограду делают и каменную, хотя такая честь делается только останкам лиц княжеских, или вообще богатых фамилий. Стены ограды памятника Батал-бея выведены красиво и правильно, с двумя входами от севера и запада. На могиле положен продолговатый мраморный пьедестал в аршин вышины, такой же ширины и аршина в два с половиной длины. На концах его поставлены две плиты с полукруглым верхом. Хотя все это сделано из мрамора не совсем высокого достоинства, но как пьедестал, так и плиты испещрены крупными золотыми надписями, на арабском языке, с изображением полумесяца. Памятник делался по заказу в Турции.
Часа в два пополудни, абреки зажгли несколько саклей на высотах, по правому берегу Кодора, в горной деревушке, расположенной против селения Лата. Спустясь затем с горы, они начали стрелять по лагерю, заняв в конце селения, повыше помещичьего двора, росший на берегу реки тальник и мелкий лес. Пули их едва достигали до нашего бивака; тем не менее, были приняты меры для удаления абреков: несколько человек отборных стрелков, посланные в деревню, засев за саклями, сделали по ним десятка два выстрелов и разогнали шайку.
С утра день был солнечный, но к полудню небо заволокло тучами; на обеих сторонах реки в горах пошел снег, а по ущелью, от вершин Кодора, несся резкий и холодный ветер. К вечеру на возвышенностях сделалась сильная метель, и долину укутала тяжелая масса тумана, скоро превратившаяся в сильный дождь, который шел почти всю ночь.
Палаток почти не было в отряде (Палатки не были взяты по недостатку перевозочных средств.), а балаганы, сделанные наскоро и покрытые папоротником, снятым с крыш, служили плохою защитою от дождя. Я и товарищ мой О-новский, промоченные, как говорится, до костей, искушаемые стоявшим саженях в 150 от лагеря помещичьим домом, который в то время занимала цебельдинская милиция, решились идти туда, не мирясь с перспективою сидеть ночь в мокром балагане. К нам [507] присоединился больной унтер-офицер, состоявший постоянным ординарцем при начальнике отряда (Он же и командующий войсками в Абхазии.); у него в это время был сильный пароксизм лихорадки.
Нижний этаж княжеского дома разделялся на две половины: в одной из них, вероятно, жила прислуга, а другая служила конюшней. На верхний этаж снаружи вела каменная лестница, выходящая на балкон, сделанный во всю ширину дома и покрытый, также как и дом, дранью, в виде навеса. Наверху узкий коридор разделял дом на две, совершенно равные половины. По величине здания, обе эти комнаты были довольно просторны и в каждой из них, против дверей, устроен был камин. Когда мы вошли туда, то обе половины были наполнены цебельдинцами; в каминах пылал яркий огонь. Мы объявили начальнику милиции причину нашего визита, и он, поместил нас в коридоре, откуда абазины, занявшие было его, полезли на чердак, в сделанное в том коридоре отверстие, взбираясь туда по стене, за неимением лестницы. Во всем доме лежало много сору; несколько русских стульев и диван стояли в беспорядке по углам. По-видимому, дом этот долго стоял опустелым, изредка посещаемый бывшими своими хозяевами. Ложась спать, мы зажгли стеариновую свечу, которою запасся больной, поставили ее в медном подсвечнике на стоявший там столик и, выпив на сон грядущий по крышке спирта, вместо ужина, раскинулись на бурках и заснули крепким сном.
Когда мы проснулись, был уже день, и хотя горизонт задернулся тучами, но заметно было, что солнце всходило. Свеча догорала, и больной, которому к утру сделалось легче, в состоянии уже был подняться и сидеть, прислонясь к стене. Тут он нам рассказал, что около полуночи на биваке была тревога: послышались выстрелы от реки; милиционеры, схватив оружие, выбежали из дома и завязали с абреками перестрелку. Больной не мог нас добудиться, а также не в состоянии был подняться, чтобы погасить свечу, свет от которой мог быть замечен сквозь ставни мятежниками и мог подвергнуть нас неминуемой опасности. Перестрелку начали абреки против лагеря; но им оттуда не отвечали, чтобы не указать места, куда стрелять; цебельдинцы же, выскочив из дома и открыв перестрелку, лишь увеличили суматоху. Однако, тревога продолжалась всего минут 20, после чего выстрелы [508] смолкли. Раненых и убитых не было; только десятка три пуль засело в стенах дома, в котором мы ночевали.
______
Еще с вечера 25-го марта на левую сторону Кодора переправлено было на лошадях 25 человек стрелков при офицере. Переправа была весьма опасная; только благодаря привычным цебельдинским лошадям, можно было преодолеть глубину реки и быстроту ее течения. Переезды через горные реки, вообще, возможны лишь тогда, когда вода не захватывает брюха лошади; кроме того, нужно знать хорошо броды. В противном случае, предпочитаются совершенно глубокие места, где нет камней и лошади могут плыть. Но в горах, глубоких и чистых мест в речках почти нет; они встречаются только по выходе рек на равнины. При переправах через горные ручьи, нужно также присутствие духа и искусство седока, чтобы держать коня против воды или за водой, наискось, круто делая повороты и не оставляя его поперек течения. От быстроты течения с непривычными делается головокружение. Большинство бродов в здешних ручьях и реках бывает шириной в несколько сажен; броды почти всегда бывают на перекатах главной струи; ударившись в один берег и, затем, переходя к другому, она образует отмели из наносов песку и камня, которые бывают видны при светлой воде, но при мутной нужно много осторожности, чтобы не попасть на глубину. Отмели эти большею частью располагаются в виде зигзагов, от одного берега к другому, поэтому седоку сначала нужно пускать лошадь против воды, когда у нее больше силы бороться с течением, а затем за водой, по направлению отмели. Течение Кодора против Лата до того быстро, что струя воды, набегая на большие камни, разбросанные по руслу, бьет через них каскадами от двух до трех аршин вышиной. Мосты из виноградных лоз, по которым происходило сообщение между обоими берегами реки, при известии о движении отряда, были уничтожены мятежниками.
С рассветом, 150 человек отборных милиционеров были направлены по горам, в обход позиции, занимаемой абреками. Вслед за ними по дороге, лежавшей над руслом Кодора, двинулись и стрелковые роты; линейный батальон был оставлен на месте бивака у Лата. За этим селением долина Дала становится волнообразнее, горы подходят ближе к реке, в виде пологих скатов, изрезанных небольшими ущельями, а еще далее, верстах в шести, они совсем стесняют русло Кодора, так что нам приходилось [509] перелезать через их скалистые ребра. Не доходя урочища Арачарастоу, колонна остановилась, чтобы дать время милиции, отправившейся в обход без дорог, зайти в тыл завалов, устроенных абреками.
Минут через сорок послышались выстрелы, и мы двинулись вперед. Но, как оказалось впоследствии, обходное движение цебельдинцев в это время еще не было окончено. Перестрелка же была затеяна командой стрелков, переправленных на левый берег реки, которые, заняв спуск противоположного берега, против главного завала мятежников, наносили им чувствительный вред. Дальцы, устраивая большой завал в теснине прохода, не предвидели этого маневра и оставили эту сторону своей позиции совершенно открытою. Пули их винтовок не перелетали даже через реку, или, обессиленные, падали на песок берега, не нанося нашим стрелкам никакого вреда.
Позиция у Арачарастоу занимает отрог цебедьдинских гор, падающий отвесными скатами к р. Кодор. Дорога из Лата, не доходя этой теснины, спускается к старому руслу реки и, по приближении к горе, идет параллельно ее подошве, в самом близком расстоянии от гребня. Круто поднимаясь, затем, на нижний уступ горы, она тянется под нависшими скалами, пробираясь между большими камнями и густым орешником. Эту-то местность, укрепленную самой природой, дальцы усилили еще завалами, устроенными из толстых деревянных срубов и камней.
Три завала были расположены у подошвы горы и могли обстреливать фронтальным огнем войска, двигающиеся к подъему на Арачарастоу. Большой завал, в четыре фута вышиною, был устроен на середине подъема, а на самой вершине прохода теснины находился главный завал, сделанный в виде редута, в пять футов вышиною, сложенный из толстых деревьев и больших камней. По соседним скатам расположено было еще несколько малых завалов, на кручах почти недоступных для фланкирования главного и нижних. Атака этой позиции без обхода могла нам обойтись очень дорого.
По прибытии на Арачарастоу, против линии завалов направлена была цепь стрелков, по которой абреки сейчас же открыли огонь. Несмотря на то, что нижние засеки, устроенные параллельно дороге на крутом скате, находились от цепи в самом близком расстоянии, наши стрелки, закрытые молодым ольшанником, уже опушенным листвою, весьма мало терпели от выстрелов. Наш [510] огонь, к сожалению, был также безвреден для абреков; защищенные деревянными срубами, они безопасно стреляли через устроенные ими бойницы; но зато, едва только вздумает абрек перейти из одного места в другое, или перебежать из завала в соседний, десятки метко направленных выстрелов укладывали его на полдороге. Перестрелка продолжалась, таким образом, около часу, почти без всяких последствий; наши ожидали окончания обходного движения милиции, которая к этому времени, зайдя с тылу главного завала, с той стороны ничем незащищенного, бросилась в шашки. Мятежники, бывшие в остальных завалах, под выстрелами стрелков, не могли дать никакой помощи верхнему редуту.
IV.
Цебельдинцы в этот день сделали слишком трудный, даже для привычных горцев, обход. Они прошли верст 15 совершенно без дорог, по едва доступной местности, взбираясь на скалы ползком и скатываясь с круч, как попало. Шедший с ними русский офицер, пройдя версты три, не мог уже дальше следовать; они повели его, сначала поддерживая под руки, а под конец пути переносили почти на руках, с одного обрыва на другой. Зайдя в тыл завала и встреченные залпом мятежников, милиционеры бросились в шашки и в несколько минут овладели им. Абреки, кто остался цел, разбежались на ближайшие высоты и засели там за камнями; завал сейчас же был разобран.
Усердие цебельдинцев, выказанное ими в деле прекращения смут в крае, кроме сочувствия интересам русских, вызвано было еще и другою причиной: они сводили старые счеты, накопившиеся во время вековой вражды, за кровомщение между потомками цебельдинских князей и предводителями абреков. Под развалинами укрепления нашли несколько тел абреков, в том числе и тело князя Астамира, главного вождя и зачинщика мятежа, который был убит, еще до взятия завала, пулями стрелков, действовавших с левой стороны Кодора.
Вслед за взятием большого завала, усиленный огонь стрелков принудил мятежников оставить еще два, а в третьем, ближайшем к цепи, они оставались, по невозможности выбежать без того, чтобы не быть сейчас же перебитыми. Штурмовать этот завал, по причине крутизны горы, не стоило; туда нужно было взбираться ползком, цепляясь за кусты и траву. Излишняя потеря людей не могла окупиться пользой уничтожения этого завала, так [511] как и с остальных дальцы понемногу уходили. К тому же, к концу дела пошел частый дождь, еще более затруднивший подъем на кручу.
В половине четвертого пополудни мы двинулись в обратный путь к селению Лата, куда и прибыли в сумерки. Потеря наша состояла в этот день из 9 нижних чинов ранеными, а в милиции из 3 обер-офицеров и 4 милиционеров также ранеными. Зато у абреков одних убитых насчитали более этого числа.
День 27-го марта прошел спокойно; по известиям, собранным через цебельдинцев, мы узнали, что большая часть мятежников рассеялась, вследствие потери своего предводителя. Некоторые из них, еще державшиеся в окрестностях Лата, уже не в силах были препятствовать движению отряда в верховья Дала или вниз по течению реки.
Вечером этого дня похоронили Астамира в ограде, рядом с могилою отца.
Предводителю абреков в то время было около 22-х лет; стройный и красивый, он считался первым джигитом в Дале. Астамир воспитывался в сухумской школе, учрежденной для туземцев (Школа эта существовала только до восточной войны, т.е. до оставления русскими Сухума в 1854 году.), чисто говорил по русски и умел писать. Причина, побудившая его сделаться абреком, была смерть отца, который в последние годы жизни считался одним из преданнейших русским и хотел отдать сына на службу в один из наших кавказских полков. После смерти Батал-бея, сыновья его, по имени, личным качествам и значению, наследованному от отца, были весьма популярны и имели большой вес между дальскими князьями. Вскоре затем последовала и смерть матери их, княгини Эсмосхан, после которой молодые люди остались совершенно без руководителей. Беспокойный и предприимчивый Астамир не устоял против искушения блистать своею отвагою и наездничеством и решился сделаться абреком, уведя со собою и 13-ти летнего, младшего своего брата, Ардашила (В деле 26-го марта он был ранен.). Находясь постоянно в сношениях с соседними обществами непокорных горцев, склонявших его к бунту, он сначала присоединил к себе выходцев из Псхоу и Ахчипсхоу, поселившихся в верховьях Кодора за Чхалтой, в урочище Атагара и ближайших к нему ущельях, а затем начал вербовать и жителей Дала. Сделав еще осенью нападение на команду солдат [512] близ укрепления Цебельдинского, он начал разорять и грабить жителей, которые не соглашались восставать против русских. Впоследствии к нему присоединился и старший брат Аздамир.
При похоронах присутствовали и некоторые из цебельдинских князей. Завернув труп в полотно, они положили его в могилу, оборотив лицом к Мекке. Дряхлый старик абазин, дядька покойного, бывший с ними в сухумской школе, неутешно плакал над прахом своего питомца.
— Ну вот, теперь будет лежать смирно, не будет больше бунтовать, — сказал один солдат, закапывавший могилу Астамира.
— Да, — заметил на это другой, — он, должно, забыл благодарность к русским, которые его учили уму-разуму, кормили даром, ничего для него не жалели. А все жаль его беднягу, — продолжал он, немного помолчав, — умный и красивый мальчик был; кто бы подумал тогда, как он жил в городе, что его придется усмирять с целым отрядом...
Это было надгробным словом, сопровождавшим в вечность предводителя дальцев.
______
На следующий день, 28-го марта, сведения об окончательном рассеянии абреков подтвердились, и отряд двинулся обратно в Цебельду. Долина Кодора, ниже Лата, подобно тому, как и выше этого селения, начинает постепенно суживаться, хотя здесь местность идет ровнее, и расстилается, в виде Лугов, по обеим сторонам реки. Приближаясь к Багадскому мосту, горы, отрывистыми утесами, плотно упираются в берега Кодора.
Дойдя до деревни Хенги, у спуска с горы Джердгел, по которому войска вступали в Дал, отряд, минуя деревню, пошел по дороге к Багаде. Единственная оставшаяся партия мятежников устроила было завалы на этом подъеме, но, видя неудачу на других, пунктах, рассеялась по высотам над правым берегом, тревожа нас во время пути выстрелами, не причинявшими нам, впрочем, никакого вреда.
Пройдя гору Пал, версты за две до Багады, начинается тропинка, высеченная узким карнизом в обрывисто спускающейся к реке скале. К счастью, абреки уже не имели возможности взобраться на вершину обрыва, откуда могли бы нанести нам довольно чувствительный вред, сбрасывая сверху камни. В этом месте нам пришлось снять седла и вьюки, а лошадей пустить вплавь по руслу Кодора; направляемые цебельдинцами, они переплыли реку четыре [513] раза, и присоединились к нам, верстах в двух ниже осыпей Гоначхори, у подошвы подъема Асыспара (Переправы через Кодор в этом месте возможны только в зимнее и весеннее время, т.е. до осенних дождей и таяния снегов в горах.).
По мере подъема по карнизу Пскала, постепенно поднимавшегося над пропастью, нависшей над Кодором, тропа, высеченная, вероятно, очень давно, и с тех пор не исправлявшаяся, становилась труднее и труднее; огромные камни, срывавшиеся сверху, загораживали ее, так что трудно было пробраться по ней и пешеходу. В некоторых местах скалы обваливались, и дорога шла над пропастью по трепетавшим мостикам, имевшим основой длинные жерди, перекинутые со скалы на скалу, и покрытые узким плетнем. Один из таких мостов был так крут, что нам нужно было всходить, как по лестнице и, не иначе, как держась за него руками, так как перил на нем не было. Мостики вделаны были весьма не прочно; брусья, положенные на скалы, ничем не прикреплялись к ним, кое-как привязанные виноградными лозами к пальмам, растущим по расщелинам камней, выдающихся над тропой. При переходе по мосткам, они качаются, вися над Кодором на четырехсот-футовой высоте. Абазины, к удивлению нашему, провели по этой дороге даже несколько лошаков; эти животные замечательны по своей смелости и привычке к горным тропам.
Взойдя на небольшую площадку, дорога круто спускается к Багадскому мосту. Для охранения ведущих сюда теснин, известных под именем урочища Пскал, при выступлении отряда из укрепления Цебельдинского, сюда была послана рота стрелков и две сотни милиции, которая и занимали их до нашего возвращения. Если бы человек тридцать абреков заняли ранее эту местность, уничтожив воздушные мостики, перекинутые через пропасти, то дорога отряду была бы совершенно отрезана по этому направлению, и никакая храбрость не могла бы преодолеть естественных препятствий. Эти Фермопилы своего рода могут, справедливо, назваться воротами Дала, со стороны Абхазии и Цебельды (Зимой, прежний путь, по которому шел отряд, почти недоступен. В это время более удобное сообщение с Далом идет левою стороной Кодора, из Абживского округа.).
На площадке у Багады сделан был небольшой привал. Я воспользовался случаем осмотреть замечательный Багадский мост, который в то время был, впрочем, испорчен абреками, при [514] слухах о движении отряда. Река Кодор от деревни Хенги постепенно начинает входить в обрывистые берега, теснящие ее, по мере приближения к Пскаду, с обеих сторон. Против этого урочища берега Кодора, поднявшиеся футов на тысячу (С правой стороны гораздо выше.), быстро затем понижаются к Багаде и, вместе с тем, еще более суживают русло реки, которое, наконец, сжимается двумя скалами, оставляя промежуток от четырех до пяти аршин шириною. На этом месте устроен Багадский мост. Вода, вырываясь из этой теснины, с неимоверной быстротою рассыпается по более свободному ложу, против осыпей Гоначхери. Скалы с обеих сторон спускаются к воде отвесно, а внизу расходятся несколько шире, подмытые течением. Штук пять толстых бревен, переброшенных с одного берега на другой, и составляют основание моста. На обоих берегах, у самого моста, стоят по два или по три гигантских дуба, ветви которых вверху совершенно перепутаны между собой, так что цебельдинцы перелезают по ним с одного берега на другой. Деревья эти, вероятно, посажены; кругом леса близко нет, или, быть может, остальной лес уничтожен, а дубы эти пощажены даже рукою дикаря абазина из уважения к грандиозному их виду, дополняющему величественную картину этого места.
От Багадского моста мы потянулись опять, по одиночке, мимо осыпей Гоначхери (Слово Гоначхери, по абхазски, имеет то же значение, что по-русски слово: осыпи.), идущих вдоль клокочущего потока Кодора, так что в некоторых местах тропинка шла в уровень с течением. Путь в этом месте, во время полноводья реки летом, при таянии снегов в горах, и осенью, от дождей, неудобен; тогда приходится пробираться по круче, которая хотя и поката, но усеяна камнями, могущими, под тяжестью человека, оторваться, скатиться в реку и увлечь за собой смелого пешехода.
Гоначхери представляют гору, тысячи в две футов вышиною, с небольшою покатостью, спускающуюся к Кодору. Грунт горы состоит, на всем скате, из мягкого синего камня-плитняка (Нечто в роде песчаного сланца, называемого также «меловкою» — минерал, сопровождающий породы каменного угля и антрацита.), до того рыхлого, что он осыпается сам собою и иногда запруживает реку. Если пустить несколько камней с вершины горы по разным направлениям, то тропа над Кодором, на расстоянии версты, будет совершенно засыпана до тех пор, пока поднявшаяся река не унесет течением этого мусора. Вершина горы, во время движения [515] отряда, была занята милиционерами; без этой предосторожности, человек десять абреков и здесь могли бы остановить отряд наш, по крайней мере, нанести ему значительный вред. Несколько человек цебельдинцев, стоявшие на гребне Гоначхери, чернели снизу чуть заметными точками. При описании этой местности, невольно припоминается сложившаяся у солдат Закавказья поговорка, что они «воюют не с черкесами, а с их горами».
От Гоначхери мы начали взбираться на подъем Асыспара, то карабкаясь на выдающиеся скалы, то спускаясь к руслу реки. Значительнейший подъем после Асыспара — Агвашвла — находится у деревни Джал. Дорога и здесь пролегала по узким скалистым выступам, извиваясь между огромными камнями, почти до самого устья Амткелю, впадающего в Кодор. К вечеру собрался здесь растянувшийся отряд, и в сумерки отправился к так называемым «Дальским воротам», проходу, вырубленному в скале, длиною семь сажен, вышиной полторы сажени и шириной одна сажень.
Отряд остановился ночевать близ деревни Амткель, против урочища Шукурана, на переправе через реку. Нас же, с О-вским, цебельдинцы провели от высеченных ворот через речку по кладкам, прямым путем. Взобравшись на кручу правого берега Амткелю, футов в четыреста, мы добрались, часам к девяти вечера, в укрепление Цебельдинское.
Часов в десять утра прибыл туда же и отряд; милиция распущена по домам.
На другой день утром роты выступили из укрепления в Сухум. Начальник отряда, с своим штабом и конвойной командой, поехал вперед, к нему присоединился и я. Во время пути до Марамбы, бывший старшим медиком войск в Абхазии Ф.О. С-вич рассказал нескольво эпизодов из жизни своей в Цебельде и между ними один случай, характеризующий вполне фамильную гордость князей Моршани, который я здесь повторю. Но, чтобы пояснить значение события, нужно сказать, что С-вич в то время считал уже более 20-ти лет службы в этом крае, куда поступил почти со школьной скамьи. Вскоре по занятии русскими Цебельды и с устройством Марамбы, он был прикомандирован к гарнизону этого укрепления. Страстный охотник, он для этого удовольствия готов был пренебречь всеми опасностями, и в последнее время приобрел такую известность между жителями Абхазии и Цебельды, что один безопасно заходил в самые отдаленные места. Туземцы всюду встречались с ним, как с знакомым и, однажды, [516] потерянный им охотничий рожок, найденный через полгода абазином в лесу, был доставлен ему в целости.
«Охотился я вот на этом скате, в опушке леса», начал С-вич свой рассказ, указывая рукой по направлению к лесу, «и, убив двух зайцев, рассчитывал уже воротиться назад в укрепление, как вдруг, между редко разбросанными деревьями, заметил, саженях в 20-ти, человек 15 абреков, которые смотрели на меня, держа в руках ружья, вынутые из чехлов. Поняв опасность своего положения, я прислонился к ближайшему ко мне дереву и приготовил двустволку на случай надобности. Между горцами завязался спор, продолжавшийся несколько минут, причем они указывали на меня; я в то время еще ни слова не понимал по абазински и потому не знал, в чем дело. Спор у них дошел до крупной брани, после которой абреки вложили ружья в чехлы и ушли, а я отправился в укрепление.
«Лет через 15 после этого, случилось мне быть здесь при собрании цебельдинских князей, когда многие из бывших абреков считались уже штаб и обер-офицерами русской службы. Я вспомнил случай в лесу и обратился с вопросом к князю Батом-бею и некоторым другим, считавшимся прежде абреками: не припомнят ли они охотника, встретившегося с ними в таком-то месте и тогда-то.
«Да это мы были», отозвалось несколько человек, «мы хорошо помним встречу с охотником.»
«Объяснив им, что случай этот был со мною, я просил их рассказать, какой именно спор происходил в то время между ними.
— «Дело было так», отвечали они, «когда вас увидели, многие из нас схватились за ружья и хотели стрелять, но некоторые воспротивились тому, говоря, что русский, как охотник, оружие имеет в исправности и, без сомнения, метко стреляет. Положим, мы его убьем, но он не допустит нас выстрелить без того, чтобы не разрядить у себя, но крайней мере, один ствол ружья. А десять человек русских не стоят одного из фамилии Моршани. Почему большинством голосов порешили: оставить охотника в покое».
Не доезжая до бывшего укрепления Марамбы, послышался жалобный и дикий вой. Въехав на возвышенность, мы увидели толпу женщин, стоявших над дорогой, которые, колотили в лицо руками и выли голосом, сильно напоминающим крики [517] шакалов. С приближением нашим, они заметно возвышали голос и сильнее били себя по лицу. Загадка скоро разъяснилась: посреди их стояла лошадь, навьюченная телом скоропостижно умершего милиционера, которого везли в Сухум для похорон. Здесь собрались его родственники, жена и знакомые, услышавшие о его смерти и вышедшие на встречу. По просьбе их, лошадь была остановлена на полчаса, и они принялись оплакивать покойного, по народному обычаю, став полукругом возле лошади; с лица тещи и старшей сестры жены умершего кровь лилась ручьями; на них нельзя было смотреть без содрогания, до того они изуродовали себя. Абазинок тут было около 15; они выли протяжным голосом с отрывистым окончанием, и в такт все разом ударяли обеими руками в лицо.
По народному понятию абазин, степень сожаления о покойном должна выражаться в количестве синяков на лбу, царапин на лице и потоками льющейся из ран крови. Если родные не будут так жалеть о покойном, то их заподозрят в том, что они рады его смерти.
Я остановился, чтобы до конца досмотреть обряд причитания, причем заметил, что многие хотя и плакали, но не царапали лиц и не с таким усердием колотили себя по лбу; а у молодых женщин глаза были совершенно сухи.
— Посмотри-ка, — сказал мне при этом О-вский, — вот той молодой женщине, которая в пестром платье, и девушке, стоящей с краю, вероятно, не совсем жаль покойника; видишь, с какой неохотой они поднимают руки для ударов по лицу и будто насильно кричат; да они совсем и не смотрят на умершего, а глазеют по сторонам.
Действительно, многие абазинки, вышедшие исполнить местный обычай, совсем без усердья занимались им, а выли только для того, чтобы не отстать от других. Девушка, на которую указывал мне О-вский, хотя и не отставала от такта криков и ударов в лицо, но часто посматривала в нашу сторону, пока кто-то из солдат погрозил на нее пальцем, и тогда проказница, покраснев, отворотилась в другую сторону. Поодаль от группы, безмолвно стоял отец жены покойника.
Умерший мингрелец, бывший несколько лет переводчиком у инженерного офицера путей сообщения, занимавшегося проложением дороги на Самурзакань и Цебельду, известен был почти во всех деревнях Абживского округа и близ укрепления Цебельдинского, где [518] и женился на абазинке (*). По переходе Апианчи, где начинается селение Герзеул, протянувшееся до самой р. Маджары, женщины толпами выходили к дороге и с такими же криками встречали и провожали тело покойника. Мингрелец, ведший лошадь с печальной ношей, останавливался перед каждой группой на четверть часа, давая бабам время вволю накричаться. Этот вой неотступно преследовал нас до самого Сухума.
Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания кавказца. Экспедиция в Дал. (Из походного дневника) // Военный сборник, № 12. 1875
© текст - Смоленский С. 1872, 1875
© сетевая версия - Тhietmar. 2009
© OCR - Over. 2009
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1875
(Перпечатывается с сайта: http://www.vostlit.info.)
