Главная » Алфавитный каталог авторов » Б » Надежда Курченко

Геннадий Бочаров

Надежда Курченко

Они поднялись в воздух с Батумского аэродрома 15 октября 1970 года. Был спокойный, безветренный день. Видимость была отличной.

На борту самолета находились 46 пассажиров и пятеро членов экипажа. Ан направлялся в Сухуми. Внизу остались не тронутые осенью зеленые леса. Затем показалась серая вода Черного моря. Вода никогда не обманывалась насчет приближения зимы и меняла свой цвет раньше, чем деревья на ее берегах. Видимо, море заранее готовилось к тяжелым штормам и холодным дождям.

Но земля и небо еще жили ровным светом южного лета.

Продолжительность полета Батуми — Сухуми не превышала получаса. Рейс был привычным и простым. Ничто не предвещало неожиданностей. Но через четыре минуты самолет вдруг резко отклонился от курса. Самолет пошел к советско-турецкой границе. Отклонение заметили с пограничной вышки. Радиооператоры запросили борт: ответа не последовало.

Связь с контрольно-диспетчерским пунктом аэропорта прервалась также.

С вышки увидели, что с машиной происходит что-то неладное. Самолет бросало из стороны в сторону.

В море вышли сторожевые катера. Капитаны получили приказ: на полном ходу следовать к месту возможной катастрофы.

Ан-24 не менял нового курса, продолжая идти к границе. Борт не отвечал ни на один из запросов земли. Вскоре самолет пересек близкую границу — покинул воздушное пространство СССР.

Ни один человек на земле в те минуты еще не знал, что происходило в пилотской кабине Ана. Никто не мог ответить на вопрос, почему самолет сменил курс. Только после его приземления на посадочную полосу аэродрома турецкого города Трабзона телеграфные агентства мира сообщили о драме в воздухе. ТАСС передал телеграмму: «В Турцию угнан советский пассажирский самолет Ан-24. Среди членов экипажа имеются тяжело раненные. Во время схватки с вооруженными бандитами убита бортпроводница самолета, которая пыталась преградить путь в пилотскую кабину. Принимаются меры к возвращению пассажиров и экипажа на Родину».

Все.

Пройдет несколько часов, и имя бортпроводницы комсомолки Нади Курченко станет известно всем. Пройдут сутки, и об обстоятельствах ее героической гибели узнает вся страна. Пройдет несколько дней, и ее именем станут называть пионерские дружины, рабочие бригады и горные вершины. Имя Нади навсегда сохранится на борту Ана — ее последнего самолета… Правительство наградит комсомолку посмертно боевым орденом Красной Звезды. ЦК ВЛКСМ примет решение о награждении Нади высшей наградой Ленинского комсомола — Почетным знаком ВЛКСМ. Пройдет год, и в тенистом парке Сухуми, на берегу моря, недалеко от обелиска на могиле первого редактора «Комсомольской правды» Тараса Кострова, похороненного здесь в двадцатые годы, поднимется удивительный памятник комсомолке Наде Курченко. На плитах, рядом с бронзовой Надей, начнут появляться тысячи прекрасных, чистых слов, их будут писать те, кто приезжает в Сухуми, к морю, а в Сухуми, как известно, приезжают со всех концов страны. Со временем этих слов, обращенных к Наде, ее подвигу, жизни и ее красоте станет столько, что их никто уже не сможет сосчитать. Но это будет позже. А пока, в момент первых сообщений, первых телеграмм, о Наде, в сущности, не было известно ничего — ее образ складывался постепенно.

Все помогало этому, даже самые незначительные на первый взгляд детали…

* * *

Надя Курченко родилась 29 декабря 1950 года в селе Ново-Полтавка Ключевского района Алтайского края.

Рядом с их селом был хороший старый лес. Детство ребят проходило в зеленом прохладном мире, открытом для всех и всегда. Лес входил в жизнь детей раньше, чем» школа, но и в школьные годы он оставался для большинства сильным магнитом. Лесная и школьная жизнь, обогащая и дополняя друг друга, шла заведенным порядком, встречаясь и прощаясь с новыми поколениями.

Надя росла общительным, подвижным ребенком. Ее раннее детство, как и у всех здесь, было прочно связано с этим лесом. Во всяком случае, уже в зрелые годы и Надя, и ее бабушка Н. Божова не раз вспоминали чудесные дни, проведенные в. их любимом краю. Надя почти в каждом письме из Сухуми писала: «Я часто вспоминаю те дни, когда мы с тобой собирали грибы и ходили за малиной и как я, найдя гриб, приговаривала над ним: какой ты у нас хороший и красивый вырос, и бежала к тебе, а ты смеялась… чтобы заснуть после трудного дня, я вспоминаю все это и потом хорошо сплю, а утром просыпаюсь в отличном настроении…»

Детские годы Нади не содержали никаких признаков будущей профессии. Это в общем-то показательно для большинства людей. Однако черты характера, сложившиеся в юности, конечно, повлияли на ее выбор. Какие это черты? Прежде всего общительность, отзывчивость, подвижность.

Улица, на которой жила семья Курченко, всегда знала, когда Надя, возвращается из школы или из леса. Во-первых, она никогда не была одна; во-вторых, те, с кем она шествовала по улице, были самыми шумными и веселыми ребятами.

Некоторые Надины учителя с сожалением отмечали, что только к пятому классу она научилась повязывать платок, заменивший ей, к их радости, мальчишескую шапку.

Что ж, при всем при том Надя замечательно училась. Переезжая вместе с семьей, с двумя младшими сестрами и совсем маленьким братом, из Ново-Полтавки на родину матери, в Удмуртию, Надя увозила с собой и свое большое богатство — отличные оценки. На прощанье девочке выдали благодарность. На большом листе бумаги ее благодарили «за добросовестное отношение к учебе, к труду, друзьям и активное участие во всех школьных делах».

Так закончился первый этап ее школьной поры, разделенной сменой места жительства надвое.

Новая жизнь была новой лишь несколько первых дней. Удмуртское село Понино, сельская школа-интернат, которую Наде предстояло закончить перед отъездом в Сухуми, ни в чем, в сущности, не отличалась от их прежнего села и его школы. Уклад жизни в сельских школах имеет особую внутреннюю прочность. Уклад этот почти не зависит от географии. К тому же дети быстрее и проще, чем взрослые, приспосабливаются к новым условиям жизни и учебы.

Так было и с Надей.

Она вошла в новый коллектив открыто и просто, и ее сразу же приняли за свою. Она уже тогда как будто бы жила согласно поэтическому совету: «Люби друзей светло и прямодушно», который впоследствии, уже в старших классах, не раз произносила со сцены.

С ее первыми характеристиками, данными ей в прежней школе, удивительно точно совпадали новые, данные ученице Наде Курченко уже через год здесь, в Понинской школе-интернате. Так, например, в Понине о ней писали: «Девочка настойчивая, самостоятельная… в поведении порывистая, смелая, прямая, общительная».

Именно так характеризовали Надю и ее прежние учителя.

Надя старательно и с увлечением училась, но никогда не замыкалась в учебе. Вернее даже будет сказать: она не замыкалась в собственной учебе. В том же Понине сегодня живет и работает немало людей (к примеру, Александр Ульянов), которые долгое время ходили в «подопечных» Нади Курченко и которым она отдавала немало сил и времени, стараясь помочь в учебе.

По свидетельству учителей, Надя не выделяла предметов: этот лучше и интересней, а этот скучный и второстепенный. Ко всем урокам она относилась с одинаковым интересом и серьезностью.

Однако литература и история все же нет-нет да и захватывали ее полностью, целиком, не оставляя времени на иные дисциплины.

Бывший учитель Нади Курченко И. Демьянов вспоминал об одном достаточно характерном эпизоде из ее ученической жизни. В 1965 году, рассказывал он, в школе был организован вечер, тема которого была сформулирована так: «О роли Москвы в образовании Русского государства». На этом вечере с докладом выступала ученица 7-го класса «А» Надя Курченко. Свой доклад девочка назвала «О революционной Москве 1905–1907, 1917 годов, о борьбе московского пролетариата против царизма, за власть Советов». Не верилось, вспоминал учитель, что выступает ученица, настолько глубоко и серьезно была раскрыта сложная тема. Всех тогда поразило это выступление семиклассницы… В одном из сочинений, уже в восьмом классе, Надя на вопрос: «Какого человека ты считаешь красивым?» — написала: «Красивый человек — это такой человек, чьими руками сделано все прекрасное на земле». -Мысль в высшей степени справедливая и светлая.

Поступив в интернат, Надя прочно, на все время учебы, заняла место одной из лучших учениц школы. Позиций этих она не сдавала до последнего дня учебы. Не следует, однако, думать, что весь школьный период ее жизни напоминал легкую, неутомительную прогулку. Конечно, это было не так. Училась она хорошо и даже отлично, но не потому, что ей все с ходу давалось, а потому, что подходила к любому предмету с увлечением, с упорным желанием понять. В девочке не было настороженности: новбе она всегда принимала с открытым интересом. Она, без сомнения, стремилась получить подлинные знания. Отсюда постоянные усилия и настойчивость. Программа, таким образом, осваивалась Надей «легко» лишь на первый взгляд, лишь внешне. (Однажды Надя столкнулась с «неопределенным» материалом по алгебре. Многие в таких случаях теряются, замыкаются в себе, увязают в непонятных и трудных формулах. Сам предмет в таких случаях нередко становится ненавистным. У Нади подобная проблема разрешилась иначе: она ясно и честно рассказала о затруднениях учительнице Л.В. Богдановой, попросила ее уделить ей, Наде, хотя бы минимум внимания во время каникул. При этом она, конечно, заявила, что заниматься будет упорно и систематически, несмотря на летние соблазны. Так оно и было: трудный предмет был освоен, весь следующий учебный год оценок по алгебре ниже четверки у Нади не было. В то же лето, кстати, она самостоятельно изучала немецкий язык, рассматривая его как полезное дополнение к английскому, который они проходили в интернате.)

В чем заключается смысл школьной поры? В учебе, приобретении знаний. Учеба, конечно, главное. Но учеба не в узком, программном смысле, а в гораздо более широком. Лучшие ученики рано понимают, как много можно приобрести именно в эти годы, приобрести из того, без чего человеку, в сущности, невозможно достойно прожить в будущем. Способность преодолевать трудности и преданность делу, стремление к совершенству и борьба за идеалы, наконец, такие необходимые черты личности, как целеустремленность и воля, верность и честность, сострадание и постоянное чувство долга — все это обретается человеком в юности и почти никогда в зрелом возрасте. Взрослый человек в своих действиях и поступках лишь опирается на качества, заложенные в ранние годы. Он опирается на них в большинстве случаев подсознательно, механически.

Это доказано не одной жизнью — многими жизнями.

Находя в школьной биографии Нади Курченко те или иные факты, связанные с уроками, ответами у доски, сочинениями и вообще с учебой в определенном значении слова, мы бы, конечно, не смогли представить себе еа духовный мир тех лет, ее облик. И ни один аттестат зрелости, а он у Нади был отличный, не помог бы нам в этом. Здесь нужны факты другого плана.

Какого же?

Какие факты способны показать глубинные связи между первыми проявлениями личности человека и всеми" последующими, более поздними? Что помогает проследить единство, однородность этих проявлений? Как вообще связан осознанный, решительный поступок зрелого человека и первые самостоятельные поступки того же человека в юности, даже в детстве? И связаны ли они?

Большинство судеб доказали: да, связаны. И пусть не всегда эти связи легко установить, пусть они бывают затушеваны, искажены самыми разными факторами жизни, но они, как правило, есть, их можно проследить. Жизнь у человека одна — в ней все едино, все связано.

Детство и юность, зрелость и старость… Ну а если жизнь обрывается раньше? Как у Нади? Если она обрывается в золотую, сверкающую ранними красками пору? В двадцать лет? Обрывается, поднявшись на высшую нравственную вершину — вершину подвига? В момент защиты беззащитных? В момент спасения тех, кто уже, кажется, обречен? Обрывается в момент, когда детство еще совсем рядом и почти соприкасается с юностью, а юность еще только набирает силу и лишь готовится сомкнуться с устойчивой зрелостью сердца? Что ж, тогда тем более важно знать, каким у человека было его недавнее детство. Важно знать, на что он, человек, опирался в последний, главный момент своей короткой жизни, что и с чем в его жизни связано.

Школьная пора в жизни Нади… Как относились к Наде ее ровесники и учителя? Как относилась к своим друзьям и учителям она сама? Надо знать, чем она увлекалась, помимо учебы, в чем проявлялась ее активность и какое место в школьной жизни она занимала. Наконец, нужно знать о взаимоотношениях Нади с родителями, с сестрами, братом — это, как выяснилось позже, было связано с особыми обстоятельствами в ее жизни. В бытовых, драматических сложностях, которые, увы, не обошли их семью, она, может быть, впервые проявила себя как человек внутренне сильный и благородный, непреклонно стоящий на стороне того, кто нуждается в защите, кому нужна опора.

Обратимся к некоторым фактам из ее школьного периода… К тем фактам, которые на первый взгляд могут показаться незначительными, и к тем, которые совершенно очевидно связаны со всей последующей жизнью.

Энергичная, общительная натура Нади, по свидетельству многих, постоянно требовала немедленной реализации внутреннего пламени. Если в школе проводился вечер отдыха, торжественный вечер, можно было быть совершенно уверенным в том, что Надя в нем будет участвовать и, конечно, не в роли наблюдателя. Она любила танцевать, петь, любила сцену. Ее можно было видеть при этом всюду. Классная руководительница Нади Белла Михайловна Баженова не раз вспоминала, как Надя читала «Мамины руки» — отрывок из романа А. Фадеева «Молодая гвардия». Это было на родительском собрании-концерте, названном «Наши мамы». Баженова вспоминает, что сила чувства Нади, ее взволнованность и какое-то свое, неповторимое переживание слов, которые она произносила со школьной сцены, заставили тогда многих родителей плакать не стесняясь. Те, кто учился с Надей, и те, кто впоследствии с ней работал, непременно вспоминали и продолжают вспоминать Надю на сцене, ее яркий дар чтеца. Однажды, еще в школе, кто-то расчувствовался до такой степени, что притащил Наде корзину яблок прямо на сцену!

Надя читала не только прозу, хотя именно прозу любила читать больше всего, но и стихи. Особое отношение у нее было к стихам Есенина. Однажды в тринадцать лет, прочитав томик Есенина, она надолго убежала из дома, а когда пришла, объяснила матери: «Я, как Есенин, природу вижу. И дерево, и пруд, и лес! И любовь так же понимаю».

Надя могла быть пленительно красивой. Соученики не могут забыть новогодних вечеров, на которых она появлялась в роли Снегурочки. Это были замечательные вечера, и Снегурочка тех лет навечно останется в давней, убывающей музыке школьных вечеров, в их мерцающем елочными огоньками свете.

Надя любила быть в центре событий, легко и с удовольствием взваливала на себя любые общественные нагрузки. Ей было при этом по-настоящему интересно, и интерес этот передавался другим.

Надя Курченко в школе — это и пионервожатая, и член комитета комсомола, и участница художественной самодеятельности. Будучи по природе своей человеком веселым и подвижным, она тем не менее могла быть и глубоко серьезной, если этого требовали обстоятельства, ситуация. В таких случаях, как утверждают многие, она никогда не производила впечатления человека замкнутого, сурового. Участвуя в разборе, допустим, какого-то неприятного происшествия в школе, разборе, который, как правило, проходил в комитете комсомола, она преображалась, выглядела требовательной, собранной. Но, опять же, в ней не было неприятной, отталкивающей неприступности. Все было иначе: в собранности Нади, требовательности и серьезности ровесники и ребята из младших классов чувствовали прежде всего доброжелательность, и именно это определяло характер их взаимоотношений. Ребята к Наде тянулись и, похоже, чувствовали ее веселую, добрую силу.

Бывшая одноклассница Нади Галя Сизова вспоминала одну замечательную сценку в школьном коридоре, способную в какой-то мере подтвердить сказанное выше.

Надя увидела, как мальчишка, не умевший даже секунды находиться в состоянии покоя, мальчишка-ртуть, обидел девочку. Надя подозвала его к себе. Целых пять секунд он стоял, не вращаясь, не танцуя, не переворачиваясь через голову на руках, пока она говорила ему о позоре, который должен, по ее мнению, испытать каждый, кто обидит девочку. Мальчишка-ртуть даже не попытался ускользнуть от Нади, он тут же подошел к обиженной им девочке и извинился.

Это вполне можно было отнести к триумфальным победам в школьных коридорах.

Надя росла отзывчивым и добрым человеком. Ее подруга по интернату Н. Иванова приводила трогательный эпизод. Надина мать, вспоминала она, часто готовила дочке что-нибудь вкусное, но дочке доставалась лишь девятнадцатая часть того, что она приносила с собой в интернат. «Нас в группе было девятнадцать человек, — рассказывала Н. Иванова. — Среди всех Надя и делила пирог или печенье. И всякий раз, как бы извиняясь, она говорила: «Девочки, угощайтесь, правда, тут немножко!»

Н. Иванова вспоминала, как объединяла их Надя в вечерние часы, после отбоя, когда спать еще никому не хотелось (21.30), а молча лежать тем более… Надя и здесь читала стихи, особенно часто «Балладу о 26», вместе со всеми пела, а если ее просили — пела одна, чаще всего русские народные песни.

Иногда они устраивали после отбоя вечера обморочного смеха — это тоже помнят все.

Ярким эпизодом ее школьной поры был день вступления в комсомол. Это было в ленинский день — 22 апреля 1965 года. Надя, как, впрочем, и все в те минуты, была взволнована, и, когда после вручения билета и комсомольского значка ей предстояло под звуки горна и барабана передать новому знаменосцу знамя дружины, она, пожалуй, впервые растерялась. Но клятву от имени вновь вступивших ребят она прочитала уже торжественно и твердо.

В своем заявлении при приеме в комсомол Надя писала: «Хочу быть достойной дочерью Родины и готова отдать за нее жизнь, если это потребуется».

Поразительную глубину и звучание обретают привычные строки, когда их освещает вдруг кровь того, кто их написал, свято и постоянно в них веря. В таких случаях строки уже навечно сливаются с именем человека, его неподдельным, подлинным мужеством и благородством.

Когда спустя несколько лет в ЦК ВЛКСМ Надежду Курченко награждали посмертно высшей наградой Ленинского комсомола — Почетным знаком ВЛКСМ и Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ, строки эти вновь пришли из недавнего Надиного прошлого, пришли, чтобы навсегда остаться в ее вечном настоящем рядом с памятью о ней самой.

Говоря о комсомолке Надежде Курченко, следует, видимо, особо подчеркнуть: ее принадлежность к ВЛКСМ была лишена и малой доли формальности — всем своим сердцем Надя безраздельно находилась в союзе единомышленников. Комсомольский билет и значок являлись для нее такими же внутренними, освященными понятиями, как и сам союз. У комсомола, в понимании Нади, не было внешних примет, отдельных от его главной сути. Все было единым, и сама она была в естественном единстве с комсомолом.

Даже тетради Нади Курченко, которые она заполняла на комсомольских семинарах, говорят об этом единстве, о ее отношении к обязанностям комсомольца, ее хороших, умных заботах. В одной из них, правда, встречаются и неожиданные строки — строки ее любимой песни: «Счастлив, кому знакомо щемящее чувство дороги, где ветер рвет горизонты и раздувает рассвет». Но, может быть, в этом как раз и нет неожиданности…

Чувство дороги было знакомо Наде! Пусть эти дороги и тропы пролегали пока недалеко от дома, но они были постоянными и были иногда по-настоящему трудными, Еще в Понине, в школе, а затем и в Сухуми она непременный организатор и участник туристских походов. После ее гибели один из походных снимков — Надя в штормовке, капюшон нахлобучен на голову, мечтательная, милая улыбка — обошел многие страницы… Те, кто с ней рос и работал, видели Надю в подобном наряде очень часто.

Дети директора интерната Георгия Николаевича Луб-нина и его супруги, учительницы Галины Васильевны Лубниной, — Виктор и Лена, большие друзья Нади, были наиболее частыми участниками трудных походов, затеваемых Надей. В сложных, неожиданных ситуациях (особенно на речках) они оказывались не раз. Надя была на высоте — ее реакция на чье-то недомогание, чью-то пусть малую беду, даже трудность была поразительной. Никто не успевал раньше Нади заметить чьей-то усталости или травмы. Надя была первой. Сама же она никогда и ни в чем не обращалась за помощью. Если кто-то устал — забирает рюкзак, скомандует, смеясь: «Иди налегке! Потом поможешь мне!» Но конечно, «потом», когда следовало бы помочь ей, она уже помогала кому-то другому. И лишь однажды…

Однажды, вспоминает Б. Баженова, вечером, во время похода, когда все улеглись спать, Надя подошла и тихонько шепнула: «Вот подорожник, помогите мне, пожалуйста, перевязать ногу». Оказывается, в дороге она до крови сбила ноги, но терпела, шла, не сбивая общего ритма, никому не хотела доставлять хлопот. Кажется, это был первый и последний случай, когда ей помогали в походе.

Туристские воспоминания Надиных одноклассников хочется сблизить с рассказами тех, с кем Надя работала в Сухуми. Но они одинаковы! Их нельзя, оказывается, сблизить — они будут выглядеть необъяснимо повторенными абзацами!

Такова была натура Нади, в лучшем значении слова неизменная.

Теперь, подводя итог рассказу о детских, школьных годах Нади, следует дать слово ее матери, Генриетте Ивановне Курченко. Несколько важных моментов я привожу здесь из ее беседы в редакции «Комсомольской правды» с бывшей журналисткой газеты Т. Агафоновой. «Я мать, — говорила Г.И. Курченко, — мне просто каждый день жизни дочери объясняет, почему она не дрогнула в последний миг… Для многих она, наверное, станет символом, а для меня останется дочерью с очень коротенькой, но если бы вы знали, какой сильной, не боящейся трудностей в простом человеческом быту жизнью… Так случилось, — продолжала Г.И. Курченко, — что одно время я была морально очень подавлена, обездолена. А в Наде жил какой-то громадный эмоциональный заряд, который переливался от нее в мою жизнь и в жизнь младших детей… И в друзей ее позже, думаю, тоже… Она, Надя, сумела восстать даже против родного отца… который, прежде чем мы с ним расстались, коверкал мою жизнь и жизнь детей… С чего все хорошее в человеке начинается? Надя столько добра от людей видела, от учителей своих, от товарищей. Ну, с отцом нам не повезло, зато второй мой муж, в семью вошедший, отцом детей стал. Надя его очень любила…»

В том же разговоре Генриетта Ивановна рассказывала, как Надя переживала драму с отцом. Она, дочь, в то время была, по существу, в семье второй матерью. На ее плечи ложились все заботы по дому (Г.И. Курченко работала тогда в детском туберкулезном санатории), а забот было немало: накормить троих младших, убрать квартиру, подоить корову и выучить уроки, утихомирить напившегося отца, а иногда, когда уже было невмоготу и матери и детям грозила настоящая опасность, сбегать по морозу, ночью, за два километра в правление колхоза, к людям за помощью…

С матерью у Нади были замечательные, дружеские отношения. От нее у Нади секретов не было: мать была в курсе всех Надиных дел. Даже тех, которые чаще всего, как грозовые облака, обходят и родители и педагоги. В десятом классе, вспоминала Генриетта Ивановна, Надя сказала о своем друге: «У нас с Володей были и ссоры, но теперь, ты знаешь, всегда вместе делаем уроки, катаемся на лодке, рыбачим… Ты, мама, не будешь против, если потом, попозже, мы, наверное, на всю жизнь будем вместе?»

Что она, мать, могла ответить на это? Она, конечно, знала Володю — хорошего, доброго парня, но если бы даже не знала, разве не признала бы она права выбора за дочерью? Признала. Себе бы она оставила право совета… Она во всем доверяла Наде, верила в нее…

Отличная ученица, замечательная дочь, хороший помощник, преданный товарищ — школьница Надя Курченко. Но школьной жизни пришел конец — окончена школа. Что в этой жизни было необычного? И небывало яркого? Все было необычным, как у всех, и ничего не было необычного — тоже, как у всех. Детство как детство, юность как юность.

Когда люди узнали о героической гибели Нади, больше всего говорили все же о ее жизни. Может быть, наиболее точные и верные слова произнес тогда Герой Советского Союза Алексей Петрович Маресьев. Приведу их частично здесь.

«Ей бы жить да жить, — сказал он. — Но, уже зная о ней, я не могу представить, чтобы Надя поступила иначе, чтобы, спасая себя, бросила в опасности свой экипаж, пассажиров… Думаю о короткой, простой биографии… Невольно ищу что-нибудь такое, что предвещало бы подвиг, намекало бы на возможность героического поступка. Нет, не нахожу. Так же как не обнаружил бы в простых биографиях Зои Космодемьянской, Юрия Бабанского, Николая Гастелло, Вали Терешковой».

Прославленный летчик прав. Но обыкновенные, простые биографии все же непросты. Их могущество в том, что находятся они на одной высоте с новой историей народа — не ниже!

…День отъезда был торжественным и грустным. Шел сильный дождь, дорога была ужасающе разбита. Бабушка провожала Надю до автобусной остановки («В Глазов ехать не надо, — предупредила ее Надя, — промокнешь»). Чемоданчик у Нади был со слабым, сломанным замком, они пытались его закрыть, но тут подошел автобус, и бабушка, несмотря на протесты Нади, набросила на ее плечи свою кофту, сказав на прощанье: «Пиши, не забывай нас».

Автобус тронулся по размытой дороге. Грядущее поднималось прямо над дорогой, впереди автобуса.

Все так неожиданно: человек взрослеет, читает книги, смотрит фильмы, живет в домашнем, школьном мире, видит стены своего дома, лица близких и друзей, а в голове теснятся чужие судьбы, пришедшие с экранов и книжных страниц, люди борются и побеждают, и ты переживаешь вместе с ними, но все же они остаются нереальными, потому что ты не жал им руки, не смотрел в их глаза, не спорил до ночи на дальних дорогах. И вдруг комнатный мир с маминым голосом, и школьный класс с утренним светом, и близкий лес с веселыми голосами на грибных полянах — все это исчезает с первым рывком автобуса или поезда, и перед глазами уже люди из книг усаживаются напротив тебя, курят, спорят, называют далекие, волнующие слух города, реки, моря, и ты вдруг понимаешь: ты уже с ними, ты в их мире! За окном плывут деревья и дома, а потом остается темень — дорога неблизка — и редкие тонкие молнии неизвестных поселков. Начинается путешествие в жизнь. Начинается просто. Но незабываемо.

Новая жизнь — чистый лист бумаги?

В известном смысле — да. Но Надя была хорошо подготовлена к самостоятельности. А яркий южный город Сухуми, с его морем, шумом, пальмами и пароходами лишь на короткое время завладел ее обостренным вниманием — она быстро вернулась в свое обычное состояние. Это можно было сравнить с внезапным порывом бокового солнечного ветра, под которым ненадолго прогибается парус устойчивой яхты и тут же снова выравнивается.

В новой жизни Надя обрела две основные опоры: хорошую специальность и прекрасных новых друзей.

* * *

В тот трудный вечер мы недолго оставались в здании Сухумского аэродрома и, когда ливень ослабел, пошли в Надин дом. Дом был, конечно, не Надин, у него была другая хозяйка, но Надя и бортпроводница Дуся Минина снимали в нем комнату, поэтому все говорили в тот вечер: «Надин дом».

На кровати сидела Дуся Минина. Глаза опухли от слез. На стене висел тремпель с платьем Нади.

По крыше стучал дождь.

Привожу разговоры того вечера — они были только о Наде. Все, с кем она работала, с кем летала, собрались здесь.

По радио передавали новые сообщения ТАСС. В них уже называлась фамилия Нади и подробней говорилось о ее подвиге, ее героической попытке преградить путь — , в пилотскую кабину двум вооруженным бандитам…

Я слушал рассказы ее друзей.

Сулико Дадиани, бортпроводница, словно размышляла вслух.

— Я понимаю, — тихо говорила она, — вы думаете, когда человек вот так озаряет собой все вокруг, о нем нельзя говорить плохо, вспоминать мелкие житейские обиды, перечислять недостатки. Нет, дело совсем не в том, что Нади уже нет с нами и мы так говорим. Наверное, были у Нади недостатки, как и у любого из нас. Но ни одного из ее недостатков я назвать не могу: специально мы их не выискивали, а в глаза ничего не бросалось… Может быть, когда-нибудь какие-то несовершенства и обнаружились бы… А пока их никто не видел… Ее нельзя было не любить. Почему? Потому что были красивыми эта душа, это лицо. Говорят порою, что у нас, у стюардесс, заученные улыбки, по инструкции. Но Надя улыбалась иначе, Надя улыбалась так, словно в каждом открывала друга. И люди не могли не чувствовать этого.

Или вот эта ее черта… Надя не терпела пошлости — это как-то сразу бросалось в глаза… В общем-то пошлости вокруг нас немало. Я уже не говорю о тех ее видах, которые процветают у нас, скажем, на летней набережной, когда и десяти метров иногда не пройдешь, чтобы не попасть под ее пресс. А Надя умела себя так повести, так поставить, что все видели: пошлость перед ней бессильна, она к Наде даже не прикоснется… Понимаете? Это качество, конечно, присуще многим. Но у Нади оно было совершенно наглядным, ярким…

— Ты права, — проговорил Гоги Пацация, секретарь комитета комсомола аэропорта, — ты права. Но я вот еще о чем хочу сказать. Мы очень часто, к месту и не к месту произносим слова: «Наш дружный, спаянный коллектив…» Наверное, настоящий коллектив — это обязательно яркие, интересные люди. Как Надя Курченко…

Он посмотрел на товарищей:

— Надя была незаурядным человеком… Есть в армии обычай: зачислять героев навечно в список подразделения… Давайте внесем предложение — пусть в нашей комсомольской организации Надя останется навсегда. Пусть наша организация носит ее имя!

Над самой крышей дома прошел на посадку тяжелый самолет.

— Лучшей подруги я желать не могла, — сказала Дуся Минина. — Какое странное у нас было прощание… Мне дали отпуск на три дня. Я улетала к родственникам в Кисловодск. Летела вместе с Надей: она дежурила на борту. В Минеральных Водах расставались. Не знаю, как объяснить, но, прощаясь, расплакались. К нам подошла какая-то женщина, спрашивает: «Вы чего это плачете?», а Надя заулыбалась и ответила: «Просто так плачем. Хорошо нам, вот и плачем». Попрощались, двигатели гудят, она побежала к самолету. Так последний раз я ее бегущей и видела…

Минина повела плечами, помолчав, сказала:

— В Сухуми хороших духов нет, я пошла по магазинам в Минеральных Водах. Зачем духи? Наде ведь через месяц исполнится двадцать лет!

Опять помолчала, поправилась:

— Исполнилось бы двадцать лет. Нашла духи, пластинку купила. И Володя из Ленинграда ей новые записи Прокофьева прислал — она Прокофьева очень любила…

— Надя говорила, что серьезная музыка делает веселых людей задумчивыми, — неожиданно сказал молоденький пилот, сидевший на подоконнике.

— Да, — кивнула Минина. — Вон наши подарки. Вон наши пластинки…

— Завтра Володя, наверное, прилетит, — сказал кто-то.

Минина кивнула.

Люда Помазанова проговорила:

— Скоро бы свадьба у них была. Они со школы дружны, любили друг друга.

«И хотя я очень страдаю без тебя, очень скучаю по тебе, но ведь это по-своему тоже счастье… Счастье, когда есть на свете человек, ради которого готов на все, который встает перед глазами, как только глаза закрываешь», — предпоследнее письмо Володи.

«Надюша, ты стала мне дороже всех на свете. Одна только мысль потерять тебя…» — последнее письмо Володи, три дня назад.

«Надя погибла исполнении служебных обязанностей» — телеграмма Володе в Ленинград от Мининой, посланная вчера.

Леонид Романович Школьников, один из руководителей сухумских авиаторов, говорил о Наде за полночь, когда небо над аэропортом уже утихло.

— Редко бывает, — размышлял он, — чтобы человек вот так легко, просто, словно всегда был здесь своим, входил в нашу непростую среду, как вошла около двух лет назад Надя… Мы стараемся привить тому или иному работнику необходимые в нашем деле качества и нередко терпим неудачу, потому что не каждый любит работу, которую ему доверили… Таких и работа не любит. У Нади все было не так. Мы все видели ее необыкновенную требовательность к себе и к товарищам… И при всем этом — чистая, девичья душа, нежная и красивая.

Те, кто знал Надю особенно хорошо, ее самые близкие друзья, говорили о ней уже в прошедшем времени, Но еще не верили в смерть — это так понятно: вчера разговаривали, вчера человек смеялся, вчера пел песню, включал приемник, писал письмо, а сегодня его нет — не верится. Неверие как отчаянный протест против нелепости смерти. Но это было уже реальностью — Нади в живых не было.

Профессии бортпроводницы она отдала два года.

Она напряженно, с азартом училась, а когда все вокруг заговорили о ее успехах, она стала учиться еще настойчивее.

Надо быть умным и внутренне богатым человеком, чтобы сквозь толщу первых удач пробилась эта потребность — потребность снова учиться. Нужно иметь твердый характер и ясное сознание. Надя, как известно, имела и то и другое.

В ее новой жизни, работе, по свидетельству многих, рано появилась одухотворенная, ясно осознанная самоотверженность человека, открывшего простые, но важные связи между делом своим и делами других.

Нужно, однако, иметь в виду: Надя была подготовлена к встрече с миром. С нуля человек начать так, как она, никогда бы не смог, К самостоятельной жизни ее подготовил сам стиль школьных лет: активность, упорство в учебе, непростая домашняя ситуация, наконец, просто трудолюбие, воспитанное с малых лет в алтайской деревне. С нуля она начинала в Сухуми лишь в профессиональном плане: курсы бортпроводников, тренажеры, первые полеты, наконец, вхождение в атмосферу самого аэропорта — ведь в Понине ничего подобного не было! В первое время она не уходила из аэропорта чуть ли не сутками.

Новые ее знакомые члены экипажей и бортпроводницы, улетая и прилетая, встречали Надю «на посту».

— Ты чего здесь? — спрашивали многие.

— Смотрю, — отвечала она и смеялась, понимая, что люда удивляются.

— На что смотришь?

— На все, — говорила она, — на пассажиров, на дежурных, на грузчиков, на самолеты.

— Еще насмотришься, — миролюбиво заключали одни.

— Еще надоест, — предсказывали другие. — Не будешь знать, куда от этого бежать.

Вот это-то Наде не угрожало. И не угрожало бы, пожалуй, не только в этом, но и в любом другом деле, любом ремесле, если бы она остановила на нем свой выбор. Утверждать это можно наверняка.

Она проникалась атмосферой аэропорта и привыкала к его неповторимому ритму. В этом гремящем, сверкающем мире (особенно в летний сезон) она забывала о времени суток. Но вскоре Надя просто поняла, что такие понятия, как «позднее время», «ночь», в аэропорту вообще лишены привычного смысла. Аэропорты знают все, что несет с собой вечное движение жизни, но не ведают усталости. Они гавань, где одновременно начинаются и завершаются чьи-то пути. Слово «день» здесь имеет свое непреходящее значение. Это наверняка в какой-то форме ощущает каждый, кто связывает свою судьбу с авиацией. Почувствовала это и Надя.

Вначале она прониклась аэропортом, затем ступила в мир своей профессии — профессии бортпроводницы. Тут ее ждали новые ощущения, новые открытия.

Одни профессии дошли до наших дней из глубокой древности, другие рождены на наших глазах. Надино ремесло еще недавно считалось довольно редким. Теперь оно, по существу, массовое. И все же многие его отличия, особенности очевидны. Они-то и придают ему оттенок необычности. Но труд бортпроводников не следует воспринимать как точную копию рекламных проспектов. В этой специальности не все просто. (Тем, кто причисляет работу стюардесс к «легкой», нелишне знать: нагрузки на организм таковы, что при налете определенного количества часов они выходят на пенсию раньше представителей других профессий на 10 лет.)

Наде попались толковые люди, они преподавали не только основы специальности, но и формировали отношение к ней. Девушку предостерегали от крайностей, столь частых в оценке их профессии, от пустых восторгов.

Неразумно, говорили ей, и преувеличивать ее теневые стороны.

Это тем не менее делают часто, словно в противовес рекламе пытаясь развеять заблуждения насчет заманчивой прелестной жизни. Цель понятна: уберечь непосвященных от разочарований. Но цель довольно близорука, у каждой профессии должны оставаться опознавательные знаки, «бортовые огни». Они должны возбуждать любопытство, привлекать человека. «Неподходящие» быстро поймут свою ошибку — отправятся искать дело по душе. Подходящие останутся при деле, которое нашли. В конце концов, все специальности и профессии держатся на людях подходящих.

Надя подошла идеально.

В службе пассажирских перевозок, правда, вспоминали, что первые разговоры с ней на профессиональные темы показывали ее нежелание принять какую-либо иную психологию, кроме земной, которая присуща большинству людей.

Вспоминали такие диалоги:

— Ты понимаешь, что это очень нелегко?

— Понимаю.

— Речь идет о психологической перестройке… Люди на борту встречаются разные…

— Да. Но они и на земле разные, — говорила она.

— Это не одно и то же, — возражали ей. — Ты разве не понимаешь?

— Не понимаю. В чем не одно и то же?

— Не следует путать, — с оправданной назидательностью говорили ей, — небо и землю. Теперь ты этого путать не должна. На земле у людей одна жизнь, в небе — другая. На земле человек один, в небе он уже другой. Конечно, эта разница не бросается в глаза, ее надо уметь почувствовать. И это одна из задач бортпроводницы. Ясно?

— Нет, не совсем, — говорила она. — Я вот тоже человек. Что же, поднявшись в небо, я стану другой? На себя непохожей? Я уверена, что буду такой же.

— Нет, и ты в чем-то будешь уже не такой… Хоть в чем-то.

Такие примерно разговоры велись с Надей в свое время. Конечно, после первых же полетов она поняла: речь шла о тонких, не всегда заметных психологических изменениях, игнорировать которые работник Аэрофлота, профессионал, просто не имеет права. И еще Надя поняла: эти изменения касались не только других, но и ее! Поняла она все это с замечательной быстротой умного, раскованного человека.

А когда поняла, начала осваиваться.

Закон сервиса во все времена и всюду основывался на простых житейских понятиях: удобстве, приветливости, вежливости, спокойствии. Учить этому вроде бы излишне. Однако Надя очень быстро увидела, как по-разному это соблюдается разными людьми. Уже в первых тренировочных полетах, на практике, она заметила: одному бортпроводнику пассажир пишет благодарность, при виде другого ищет валидол…

К первым личным наблюдениям относилось и это, связанное уже с пассажирами: оторванный от земли человек охотно демонстрирует свою капризную беспомощность. Ничего не поделаешь, размышляла она, авиационная техника совершенствуется легче, чем психология пассажира, который ею пользуется. «Вот о чем говорили со мной мои наставники», — улыбалась она.

Так начиналась Надина новая жизнь.

Она быстро научилась правильно держать поднос, устойчиво ходить по салону, не класть салфетку сверху на горячий бифштекс, правильно пользоваться внутрисамолетной связью и другими вещами, необходимыми в полете.

Труднее оказалось другое: поднимаясь на борт, оставлять на земле все свои личные проблемы, огорчения и даже неуемную радость. «Встретился лицом к лицу с пассажирами — отсеки все, что способно влиять на твое настроение» — таков был неписаный закон.

Взяла и этот барьер.

Люда Помазанова, работник справочной службы Аэрофлота, вспоминала: после первых самостоятельных рейсов Надя обязательно подходила к ее стеклянной будке, и, если в зале не было пассажиров, они обменивались новостями, иногда просто перебрасывались словами. Надя заметно, сильно менялась внешне: походка, манеры, но внутренне оставалась, пожалуй, такой же, какой ее увидели здесь впервые: лицо светилось добротой, а улыбка предназначалась только тебе, так казалось.

Иногда она рассказывала истории, которые случались в полете, или передавала веселые сценки. «Я, правда, ни разу не слышала, — говорила Л. Помазанова, — чтобы она в своих рассказах хотя бы чуточку злорадствовала или там над кем-то смеялась, а таких ведь немало, вы знаете. А она — нет, даже если речь шла о совершенно несуразном, нелепом поведении кого-нибудь из пассажиров. Этого не было никогда».

Многие ее подруги подтверждают: злорадство Наде было неведомо.

— После каждого рейса, — как-то сказала Надя Дусе Мининой, — должен оставаться «осадок», осадок от общения с людьми, которых мы встречаем.

Закончила она свою мысль в том смысле, что от тебя самого во многом зависит, будет ли в этом осадке хоть несколько золотых крупинок.

Если «крупинки» были, она непременно делилась богатством с другими. Однажды после очень сложного рейса — вначале долгая задержка из-за погоды над всем побережьем, затем из-за наземных неполадок — она, вернувшись, рассказала не о мытарствах рейса, что было бы, в общем, естественно, а о встрече с супружеской парой, которая произошла у нее в самолете. Люди были уже немолодые, рассказала она, мужчина был, наверное, лет на десять старше жены, но они подходили друг другу настолько, что разницу эту трудно было сразу и увидеть… В самолет они сели молча и вообще не участвовали в общем разговоре, который касался, конечно, погоды и задержки рейса.

Так получилось, рассказала подругам Надя, что пассажирам дважды приходилось подниматься в самолет и уходить из самолета — знаете, как это часто бывает. Реакция, конечно, была шумная. Только эти люди, муж и жена, молча, спокойно и даже чрезмерно осторожно спускались, а затем дважды поднимались по трапу, не сказав ей, бортпроводнице, ни слова.

В салоне, когда все уходили, оставались лишь три женщины с маленькими детьми. Когда объявили третью посадку, эта пара снова поднималась последней, тоже молча, даже печально, как показалось Наде, и движения их были так предупредительны, а женщина к тому же была так чрезмерно внимательна к мужу, что Надя, даже поймав себя на том, что так смотреть на людей просто бестактно, не смогла тем не менее оторвать от них взгляда. В этот раз женщина несла цветы, она прикрывала их ладонью от дождя. Потом, на середине трапа, он взял у нее букет и сказал с улыбкой: «У меня он тоже не будет под дождем». Так и держал в левой руке букет, а правой перехватывал мокрый поручень. Надя, по ее словам, обратила внимание не только на их трогательную заботу друг о друге, но и на усилия, с которыми мужчина поднимался наверх. Особенно заметными эти усилия стали перед последней ступенькой, ведущей уже в салон… Лишь случайно выяснилось, что пассажирами этими были известный профессор, хирург С.Н.Т., попавший несколько лет назад в тяжелую автомобильную катастрофу, и его жена, тоже врач. Хирург лишился ноги, повредил позвоночник, был буквально «сшит» коллегами, но снова освоил прежнюю жизненную высоту и продолжал работать, словно ничего не случилось. Единственное изменение, происшедшее с тех пор в его жизни, заключалось в том, что в любую служебную командировку он отправлялся теперь со своей женой — его помощником, его другом, его врачом. Но это было ее, а не его условие…

Рассказывая подругам об этой встрече, Надя, по их словам, повторяла: «Если бы я знала, если бы знала, как ему трудно было входить и выходить из самолета и обратно, разве я не оставила бы их в салоне? Конечно, оставила бы», — говорила она.

Но вот прошло немного времени, и она, кажется, поняла то главное, что заставило ее тогда так волноваться, а затем постоянно вспоминать об этой встрече.

Надя впервые увидела, как гармонично и цельно в одних и тех же людях соединялись совершенно противоположные на первый взгляд качества: нежная, теплая человечность и непреклонная, стальная воля.

Вот какое открытие осталось в конце концов от той встречи, какой золотой осадок.

Но самым поразительным в этом эпизоде следует считать, видимо, то, что спустя совсем немного времени уже другие люди, в другой ситуации смогут обнаружить тот же высокий сплав нежности и прочности в самой Наде, в ее молодом, горячем сердце!

Профессиональная высота была взята Надеждой Кур-ченко очень быстро. Уже через полгода ей давалась такая характеристика: «Отличное знание своих обязанностей, четкое взаимодействие с экипажем… обладает большим чувством ответственности… готова летать в любую минуту».

Обязанности Нади, как и любой другой бортпроводницы, на первый взгляд казались предельно простыми. Но при более близком знакомстве с ними человек в который раз мог бы убедиться в необязательной легкости самого понятия «на первый взгляд».

Многое надо было ей знать, многое уметь. Например, подготовить салон к приему пассажиров — проверить, исправны ли столики в спинках кресел, ремни, фиксаторы кресел, наличие чехлов, состояние запасного выхода, бортового имущества… Знать, как провести ночную или прощальную информацию о полете, рассказать о порте назначения, трассе — наиболее интересных ее участках, о городе прилета, что Наде удавалось, кстати, особенно хорошо, ибо она старалась находить в журналах и книгах такие замечательные подробности, которые удивляли даже давних жителей этих городов.

Она тщательно изучала все, что было связано с обслуживанием на борту детей, специальных туристских групп, в совершенстве овладела оформлением бортовой документации…

Вскоре Н. Курченко уже могла, как многоопытная бортпроводница, абсолютно спокойно выходить из самых сложных, казалось бы, положений. Она знала, как ей поступить, как переоформить документы, например, если семья из четырех человек имеет багаж 100 килограммов, но двое из них вдруг отказываются от полета при задержании рейса, знала, как быть с пассажиром, следующим в аэропорт назначения с олененком. Она знала права пассажиров задержанного рейса в аэропорту вылета и промежуточных портах, порядок отправки взрывоопасных веществ и многое, многое другое.

Знала Надя и не менее важные требования к работнику авиасервиса: максимум внимания к людям, умение вести себя, держаться в салоне, наконец, просто выглядеть аккуратным, подтянутым…

Приобретая новые и новые знания и опыт, Иадя не погружалась, подобно некоторым, на те профессиональные глубины, где все, что не имеет прямого отношения к твоей службе, не имеет никакого значения вообще. Нет, однобокость, искажение характера ей не угрожали. Она оставалась общительным, активным человеком, способным к постоянному вращению в шумном колесе общественных дел. Тут следует, конечно, сказать и о том, что Наде, кроме всего прочего, еще очень повезло с коллективом, в который она попала сразу со школьной скамьи.

Коллектив в сухумском авиаотряде был прекрасным. Создавался он постепенно, годами, и микроклимат человеческих отношений складывался, естественно, не сразу.

Это всегда зависит от множества факторов. Но прежде всего, наверное, от того, насколько вовремя будут поддержаны и получат развитие личные качества людей, коллектив составляющих. В Сухумском аэропорту, его многочисленных службах давали возможность раскрыться каждому: в работе, отдыхе, общественных занятиях. Это в конечном счете сливалось в одно гармоничное, цельное действие, наполняющее до краев человеческую жизнь. Подход был таким: у каждого человека свое увлечение, но увлечение это он в себе не замыкает, а обращает на всех, и потому увлечение получает большую жизненную силу и становится магнитом для других…

Да, такой коллектив, такая среда были просто идеальными для Надиной натуры — лучшие ее качества здесь раскрывались моментально, а раскрывшись, получали ускоренное развитие.

Она, по существу, нисколько не находилась вне комсомольской работы аэропорта — уже в первые месяцы самостоятельных полетов ей предлагают заняться спортивными делами молодежи авиаотряда. В конце 1968 года Надю избирают членом комитета комсомола. Теперь она, так сказать, официально отвечает за спортивный сектор. Почему спортивный? Потому что она была, конечно, человеком спортивным. И дело не только в ее недавних походах с друзьями из десятого класса — кто так уж серьезно отнесся бы к ее школьному туристскому опыту (а зря), нет, все было в Надином стиле, ее спортивной мобильности. Дело решала и пара волейбольных матчей на аэропортовской площадке. Она прекрасно играла! (Впечатление от этих первых игр было упрочнено дальнейшей спортивной карьерой Нади — через год она была уже членом сборной команды республики по волейболу среди авиаторов.)

Туризм тоже пережил эпоху бума — Надя не могла пе увидеть, что окрестности Сухуми просто созданы для туристских походов. Конечно, ребята и до нее устраивали «вылазки» в горы, ущелья, и до нее были энтузиасты походов, и проводилось их немало. Но, по свидетельству многих, Наде удалось придать этому увлечению новые оттенки, «новую красоту», как сказала ее подруга, бортпроводница Люда Лолуа. Новая красота походов заключалась, видимо, еще и в том, что теперь по решению комитета комсомола они проводились не от случая к случаю, а регулярно, в заранее намеченные сроки. И ничто этому не должно было помешать, даже буйные абхазские ливни!

Теперь об этих походах вспоминают со светлым и добрым чувством. Хорошие были дни и хорошие ночи.

«Я, наверное, никогда не забуду один из наших походов, — вспоминала Л. Помазанова. — Это было высоко в горах, в ущелье, рядом с лесом. Мы тогда здорово все сдали… Полдня шел дождь, потом дождь кончился, но началась сухая гроза, и от этого было еще хуже, я лично боялась молний, а когда мы решили устроить привал, выяснилось, что отдохнуть и отогреться не сможем, все было мокрым, ни одной сухой ветки…»

Эту историю многие вспоминали. По существу, это был один из первых их серьезных походов, в котором участвовала Надя. Они действительно тогда сильно устали, дневной переход был тяжелым, и многие сломались. Но ведь так в походах бывает нередко. Всегда кто-то устанет сильнее, кто-то меньше. Бывает, что устает большинство. К счастью, в любой компании все же находится человек, оптимизм, энергия или опыт которого выводят людей из тупика усталости и безразличия.

Как сложилось тогда в горах? Так вот и сложилось: понадобился лидер. Кто им стал? Надя Курченко.

Она сказала:

— Друзья, нужны ветки. Без костра мы пропадем.

Все согласились — пропадем, но с места не двинулся никто. Каждый устроился на своем рюкзаке, пристроив рюкзак к валуну. Вид у ребят был крайне усталым.

Надя поправила капюшон штормовки и, не говоря больше ни слова, ушла в близкий лес. Собственно, это был и не лес, а горная роща, довольно редкая, но даже при свете молний Надю никто не видел среди деревьев. Через пятнадцать минут она возвратилась, нагруженная ветками, со смехом свалила их у самого крупного валуна, вынесенного когда-то в ущелье селем. Некоторые, конечно, оживились, кое-кто почувствовал угрызения совести, но Надя, по свидетельству Л. Помазановой, «даже намеком не усилила эти переживания, а, наоборот, постаралась их снять и часто шутила, смеялась над собой. Она весело рассказывала, как приняла за спящего медведя старое бревно».

К сожалению, дальше дела компании пошли не лучше. Выяснилось, что никто не может разжечь костер из мокрых дров. А тут еще резкие порывы ветра. Надя, однако, прекрасно справилась и с этим — костер получился хороший. «Вскоре его свет заиграл на наших лицах, вспоминала Л. Помазанова, — мы повеселели. А через полчаса кое-кто подсушил одежду, заварили чай и открыли консервы. Когда костер слабел, все бегали за дровами, никто не прятался за валуны».

— Рассказывай, где научилась, — сказал кто-то.

— В школе, — ответила Надя, — мы очень часто бродили по лесам. Уходили и по рекам.

— В школе? — с сомнением переспрашивали многие, не очень-то веря в роль школьной поры в таких делах.

— Конечно, — смеялась Надя. — У нас была компания. Нас всегда поддерживал директор.

— Вот это школа, — непременно отзывался кто-то, вспоминая при этом, конечно, свои школьные порядки.

Л. Лолуа говорила: «В первый год общения с Надей, видимо, многие из нас испытывали в какие-то моменты странное чувство: она, почти школьница, оказывалась во много раз самостоятельнее, более подготовленной к неожиданностям, чем мы, люди, уже поработавшие в небе и как-никак взрослые».

Надя не знала, как много решил тот костер из мокрых веток в ее отношениях с ребятами, а он действительно решил немало. Одно дело впечатление от человека в стенах комнаты, где заседает комсомольский комитет, другое дело — реальная ситуация, в которой человек себя проявляет. Костер стал случайной, но важной проверкой того, что она, Надя, может, и положил начало их прекрасным отношениям. Отношениям между нею — новенькой и ими — молодыми «старожилами» аэропорта.

С того времени походы стали системой. Они входили обязательным элементом во всю их спортивную деятельность. Спорту Надя отдавала много сил и времени. Незадолго до своей гибели она сдала норму и на значок «Турист СССР».

В ее увлечении спортом всегда присутствовала моральная сторона. То есть, спортивные ситуации, в которые она попадала, проявляли ее как человека, помогали другим увидеть ее щедрость, отзывчивость, волю.

Одна из таких ситуаций: их аэропортовские спортсмены должны ехать в Тбилиси на спартакиаду. Команда укомплектована полностью, каждый вид спорта представлен, все готово. И вдруг в день отъезда девушка, которая должна была «взять» первое место по прыжкам в длину и в беге на стометровку, заболевает. Что делать? Думали недолго.

— Я ее подменю, — сказала Надя.

— А кто будет сражаться у волейбольной сетки?

— Думаю, что тоже я, — засмеялась Надя. — Команда-то у нас будь здоров. Вместе сражаться будем.

— Ну, смотри, — сказали ребята, — но если почувствуешь что…

— Тогда все силы, — подхватила Надя, — только на волейбол.

— Точно, — серьезно заключил секретарь комитета комсомола Гоги Пацация, — в волейбол мы не можем проиграть. Ни один пассажир Аэрофлота из Абхазии не поймет нас.

В Тбилиси Надя участвовала в трех видах соревнования: беге, прыжках в длину и в волейбольных сражениях.

«Когда я буду бежать, — попросила она друзей, — вы аплодируйте».

В 1969 году Надежду Курченко вновь избирают членом комитета комсомола авиапредприятия. Теперь, кроме спорта, ей поручают и культмассовые дела — то было время неудержимого расцвета «огоньков» и КВН, и в стране не было комсомольской организации, где бы не состязались юмористы и не светились бы местные «огоньки». Надя с головой уходит в эту шумную деятельность. Она, без сомнения, уже полностью освоилась с обстановкой, новой жизнью, работой и, конечно, была счастлива. Об этом свидетельствуют ее письма домой и в Ленинград, Володе. В каждом письме она подробно рассказывает, куда летала, что видела, с кем встретилась, что узнала, пишет о новых друзьях, о привычках пилотов, о Сухуми — когда вдруг однажды проснулись они и ахнули; пушистый снег падал на море и таял на воде, и белый пар валил на набережную, тоже укрытую снегом, и на оцепеневшие от неожиданности цветы и пальмы — «невозможно об этом и рассказать, — писала она, — нужно только видеть все самому».

Письма этого периода, при всей кажущейся бессистемности их содержания, еще раз говорят о ее чрезвычайно деятельной натуре: Надя стремится все увидеть, все сделать, всюду успеть. Из писем еще раз становится ясно, что человеческая, общественная активность Нади получила дальнейшее развитие. Она не затормозилась на каком-то определенном, среднем уровне, совпадающем у некоторых как раз с моментом окончания школы или немного позже. Нет, Надина активность, задатки продолжали раскрываться щедро и стремительно, подобно весенним речкам на ее родине, когда трещит и сверкает чистый, прозрачный лед.

Она писала в своих письмах о многом, но о самом трудном испытании, выпавшем на ее долю в то время, родные узнали лишь через полгода.

Это случилось во время одного из апрельских полетов. Рейс проходил гладко, они шли вдоль горной гряды, и время полета подходило к концу. Внезапно Надю вызвали в кабину.

— Принимай меры в салоне, — твердо и спокойно проговорил командир. — Проверь аварийные люки, пусть все пристегнутся ремнями. Мы дадим для спокойствия табло.

— Подходим раньше? — спросила Надя.

— Нет, горим, — сказал командир, — у нас пожар в правом двигателе.

— Проводим гидрофлюгирование, — проговорил бортмеханик.

Она вернулась в салон, стараясь выглядеть по-прежнему. Проверила люки — так, чтобы никто не обратил на это особого внимания, а когда вспыхнуло световое табло «пристегнуть ремни», попросила каждого сделать это непременно, «так как самолет будет садиться при плохой погоде».

В один из последующих моментов на руках молодой женщины заплакал ребенок. Плач был отчаянным, мать никак не могла успокоить мальчика. Она попыталась встать, пройтись с ним по салону, но самолет трясло, женщина теряла равновесие. Надя с улыбкой подошла к ней, попросила сесть, предложила:

— Давайте ребенка мне, у меня хоть и нет еще опыта мамы, но я лучше стою в салоне, привыкла.

Женщина передала кричащего младенца Наде, и, как это ни странно, ребенок, ощутив чужие руки, почти сразу же сбавил тон, а вскоре и вообще притих.

Надя осторожно вернула его удивленной и благодарной матери и поспешила в кабину.

— В салоне все в порядке, — сказала она, — скоро посадка?

— Скоро, — ответил командир, — раздавай конфеты.

— Пожар кончился? — спросила она как можно спокойней.

— В самолете пожар не кончается, — назидательно произнес штурман, — в самолете его гасят.

— Так погасили?

— Двигатель вышел из строя, — проговорил командир, — садиться будем на одном.

— Понятно, — тихо сказала Надя, — на одном.

— Перед касанием сядь тоже, — напомнил Наде второй пилот. — И привяжись как можно крепче. Посадка трудная.

Надя вернулась в салон и с улыбкой (в этом случае, конечно, вымученной) стала разносить леденцы «полетные» и проверять привязные ремни каждого пассажира. Два лихих молодых абхазца затеяли препирательство — на борту всегда найдутся такие люди, уже знала Надя, но две неожиданно мощные воздушные ямы быстренько сломили их упорство, и они тут же защелкали металлическими пряжками.

Вскоре самолет пробил последний слой облаков и в иллюминаторах показалась близкая земля. Надя еще раз оглядела салон, затем села в кресло в хвостовой части фюзеляжа, пристегнула ремень и замерла в ожидании.

Самолет резко ударился о бетон полосы. Левый двигатель взревел на всю мощь, словно ликуя, что справился один, без правого, и машина понеслась мимо осветительных мачт, вращающегося радара к аэродромным строениям…

Когда люди вышли из самолета и каким-то образом разузнали обо всем, что произошло в воздухе, некоторым членам экипажа пришлось побывать в воздухе снова: их качали благодарные темпераментные южные пассажиры. Надю тоже окружили плотным кольцом и просили дать адрес, чтобы поздравить с праздниками, и давали свои адреса, чтобы могла при желании погостить.

— Ты все знала? — спрашивала у Нади миловидная женщина, актриса местного драмтеатра.

— Знала, — отвечала Надя. — Я обязана знать, — добавляла она с чувством гордости за профессию и, видимо, за себя, так как выдержала первый профессиональный экзамен.

— И при этом улыбалась? — не унималась актриса.

— Конечно, — охотно говорила Надя. — Люди видят, что бортпроводница спокойна, и им, значит, волноваться не о чем.

— Как у нас, — заключила актриса, — настроение отличное, а играть приходится плачущего человека; настроение ужасное, а по роли положено смеяться.

«Но одно дело на сцене, — хотела добавить Надя, — а другое — в небе», но промолчала, сказала об этом только подругам, рассказывая о подробностях незабываемого рейса.

Вскоре Надежду Курченко пригласили к руководству авиапредприятия.

Командир отряда торжественно сказал:

— За отличное обслуживание пассажиров на борту в условиях аварийного полета, за самообладание и смелость вручаем вам эти именные часы… Будьте всегда такой, — добавил он, — а мы постараемся, чтобы аварий было как можно меньше.

На этом история с рейсом не закончилась: подруги потребовали полного отчета, что вполне понятно. Позже, восстанавливая по памяти те разговоры, вспоминали один, ночной, самый, с точки зрения его участников, показательный.

— Ты расскажи, что почувствовала, когда командир сказал о пожаре, — спросили Надю.

— Вначале ничего, — ответила она. — Я, видимо, не поняла.

— А потом? Когда поняла?

— Я почувствовала, как замерзло мое сердце, — призналась она. — Мне показалось все это несправедливым.

— В каком смысле? — спросили ее.

— В том, — сказала она, — в каком несправедлива гибель.

— А ты сразу подумала о гибели? Не о вынужденной посадке, а о гибели?

— В общем, да, — после недолгого молчания ответила она. — Я, конечно, подумала о том, что мы не сядем.

— А как ты держалась потом?

— В общем я плохо помню лишь две-три секунды, — ответила она, — когда в груди еще был холод. Потом я вся напряглась и посмотрела на наушники командира и его голову и на второго пилота посмотрела, никогда не думала, что достаточно увидеть перед собой спокойные и сильные плечи, чтобы прошел страх… Потом со мной заговорил штурман, и я почти совсем пришла в себя.

— И все? И была спокойна до посадки? — спросили девушки.

— Нет, — ответила она, — нет, конечно. Как только я выходила в салон, а это было дважды, потому что я два раза заходила в кабину, меня снова начинало трясти. Но тут уже были пассажиры, они были спокойны, ведь ничего не знали… И я подумала, — продолжала Надя, — что, если вид спокойных людей так действует на меня, значит, и на других он действует так же… Я тоже должна быть спокойной, и я начала твердить себе: «Спокойно, спокойно, надо улыбаться, иначе увидят, что я сама не своя». Ну и заставила себя улыбаться… Потом повезло: отвлеклась, мальчишка один раскричался, успокаивала его.

Потом я влюбилась в пассажиров, — сказала Надя. — Как никогда, они были послушны, добры, только двое повыламывались насчет ремней, а так все было нормально.

— А перед посадкой ты не умирала от страха? — спросили у нее.

— Когда закончила проверку ремней и раздала леденцы, почувствовала страх снова. Я так сильно заставляла себя улыбаться, что даже в кресле, когда уже никто меня не видел, продолжала улыбаться, пока не поймала себя на этом… Больше всего я хотела, чтобы в эти минуты кому-нибудь из пассажиров что-нибудь срочно понадобилось… Срочно, чтобы нельзя было переждать. Тогда бы я бросилась к нему и как бы опять объединилась со всеми… чтобы было легче. Но все спокойно ждали приземления.

— Ты никого не вспоминала из близких?

— Кажется, нет, — ответила она. — От этого, наверное, было бы только хуже.

— Значит, ты не почувствовала настоящего страха, — сказала одна из девушек, пережившая в свое время вынужденную посадку под Киевом.

— Видимо, это происходит у всех по-своему, — заключила Надя. — Я, кажется, уверенней теперь поднимаюсь в небо после того раза…

Этот разговор, который с бережливой точностью привели Надины друзья, был чрезвычайно важным. Он помогал почувствовать ее искренность, открытость и простоту. И не только — он говорил и о ее силе. Ведь девушке во время полета было неполных девятнадцать лет! И она независимо от внутренних ощущений владела собой, пассажиры не зря восхищались впоследствии ее самообладанием…

А еще не так давно, после первого самостоятельного полета, Надя признавалась, что больше всего опасалась трех вещей.

— Первое, чего я опасалась, — со смехом рассказывала она подругам, — это случая с ребенком, ну, знаете, если так раскапризничается, что я никак не смогу помочь матери его успокоить. Второе — это случая со взрослым, если вдруг попадется такой человек, которому не смогу в чем-то угодить, и он начнет распекать меня при всех пассажирах. Третье — это случая с родами на борту. Ведь сколько раз газеты писали — из аэропорта вылетело, например, сто пассажиров, а в воздухе появился сто первый… счастливая мать, врачи в аэропорту и т. д. Этого боялась больше всего!

Продолжалась жизнь, продолжались полеты.

В 1970 году Надю снова, в третий раз подряд, избирают членом комитета комсомола. Почти сразу же у нее появляется и новое поручение: она становится заместителем начальника «Комсомольского прожектора» авиапредприятия. Нетрудно себе представить, сколько времени и энергии отнимало у нее это поручение, если знать ее отношение к делу. Сохранились комсомольские документы этой деятельности Н. Курченко. За короткий срок она возглавила рейды «КП»: «Цена рабочей минуты» — это в авиации, как известно, архиважно, «Твоя жизнь в общежитии», «За высокое обслуживание пассажиров» н другие. И никаких холостых, мучительно фальшивых заседаний, столь частых в иных местах, никаких пустых разговоров и многомесячных подготовок. Все энергично, серьезно, с большой пользой для дела.

В мае 1970 года Надя отправилась домой в отпуск. Это была ее последняя поездка к родным.

Все в те дни было замечательно, и даже грустная история с бабушкой заставила их тогда посмеяться. Надя рассказала бабушке о работе, о полетах, говорила о Володе, поделилась планами: «Буду поступать в институт, мне надо работать и учиться», и бабушка, растроганная откровенностью своей теперь уже взрослой внучки, ответила ей в общем-то тем же. «Пойдем, — сказала она, — пойдем, я тебе покажу, что себе приготовила. — И действительно показала: белье, которое приготовила на черный день. — Умру, — сказала она, — его на меня и наденут».

Надя посмеялась тогда вместе со всеми, а потом обняла бабушку, чуть не плача, сказала: «Жизнь сейчас хорошая… Тебе жить да жить».

Через пять месяцев те же слова, но уже о самой Наде были сказаны на всю страну Алексеем Маресьевым: «Ей бы жить да жить».

Да, в те дни, дни ее последнего отпуска, все на ее родине было замечательным. С утра до вечера Надя возилась с младшими сестрами и братом, проводила в разговорах с матерью, встречалась со школьными друзьями и преподавателями. Когда закончился отпуск и она уезжала в Сухуми, каждый желал ей больших успехов и большого счастья. А ее матери, Генриетте Ивановне, говорили: «Хорошо начала жизнь Надя, просто хорошо».

Автобус, как и прежде, в день ее первого отъезда в неизвестные края, шел по разбитой мокрой дороге, и так же лил дождь, и грядущее опять поднималось прямо над дорогой, перед самым автобусом, но теперь уже было иным, исчезла прежняя неопределенность, все больше и больше оно походило на реальную жизнь, в которой вот-вот откроются новые горизонты и над ними поднимется новое грядущее, к которому можно будет отправиться снова…

Шел дождливый теплый май.

Теперь шел октябрь. Над домом, в котором мы разговаривали о Наде, снова пролетел самолет.

— Вот и все, — проговорила Минина. — Все.

Пилоты и бортпроводницы, собравшиеся в Надиной комнате, подавленно молчали. Каждый рассказал и вспомнил о Наде самое лучшее и самое важное, но ни один из них при этом не испытал облегчения. Они стремились создать образ Нади, но, конечно, чувствовали, что жизни не равно ничто — ни образ, ни их слова, ни их боль.

Перед нашей встречей Минина провела свой самый трудный телефонный разговор. Она звонила в Удмуртию. Ей предстояло сообщить Генриетте Ивановне о гибели Нади. Когда их соединили, она смогла лишь сказать: «С Надей плохо, срочно вылетайте».

— Но она жива? — доносился далекий голос матери. Минина молчала и тихо плакала.

— Но она жива? — звучало в трубке.

И кто-то вместо Мининой, ее голосом сказал:

— Да.

Провожая нас взглядом, Дуся Минина проговорила скорее, кажется, для себя:

— Я представляю Надю в ее последний момент… Хотя не знаю подробностей, но ясно вижу, как она повернулась, как посмотрела в глаза бандитам, напряглась… И стала на защиту экипажа, пассажиров. Я все это вижу…

…Как Надя жила, было теперь известно. Предстояло узнать, как она погибла.
* * *

Под крылом самолета лежала темно-зеленая Колхида. Над коричневой водой Риони поднимались октябрьские испарения. Пилот маленького самолета, которым мы летели, не произнес за время рейса ни слова, но когда прошли траверз Зеленого мыса, он сказал:

— Вот здесь, в этом месте неба, убили Надю.

Через несколько минут после приземления заместитель министра гражданской авиации СССР А.А. Попов познакомил нас со вторым пилотом Надиного самолета — Сулико Шавидзе. «Он вам расскажет о ситуации на борту», — сказал Попов.

Шавидзе оказался совсем молодым человеком. Он был возбужден, но старался собой владеть.

— Я вам расскажу о нашей бортпроводнице Надежде Курченко, — начал он, забыв о пожелании заместителя министра.

Тут же, в кабинете начальника Батумского аэровокзала, заканчивал разговор по телефону высокий человек в коротком белом халате, по всей вероятности, врач. Он положил трубку и, перебив Сулико, сказал:

— Сулико, пройдите с товарищами к «Скорой помощи», там лежит Чахракия. Даю вам на разговор с ним пять минут. Мы его увозим.

«Скорая помощь» стояла за кипарисами, был виден лишь ее капот. Рядом с машиной беседовали члены комиссии. Они, видимо, только что закончили разговор с командиром экипажа Георгием Чахракия. Он лежал на носилках в измятом темно-синем кителе и не двигался — пуля задела позвонок. Его глаза были воспалены, обескровленные щеки впали, он был небрит.

Врач пришел к машине следом за нами. Он снова напомнил о времени. Его можно было понять. Мы и сами видели, что вид у Чахракия был скверным, и нас не надо было торопить. Мы решили сократить разговор до одной фразы: «Желаем скорейшего выздоровления», — но он, узнав, откуда мы, еле слышно сказал:

— Я расскажу вам только о бортпроводнице, как она погибла, о Наде… а остальное расскажет Сулико, — и повел глазами в сторону Шавидзе.

Врач склонился к его лицу и приложил ко лбу влажную марлю:

— Успокойся.

— Я уже спокоен, — произнес безучастно пилот, и его тон был при этом таким, что в нем не чувствовалось ни одной искры, а был лишь пепел.

…Им дали разрешение на взлет в 12 часов 30 минут дня. Они взлетели чисто и привычно. В пилотской кабине было спокойно и солнечно.

На месте командира экипажа был Георгий Чахракия — командиром он стал лишь полгода назад. Сулико Шавидзе был вторым пилотом. Оганес Бабаян — механиком, Валерий Фадеев — штурманом. Пятым членом экипажа была бортпроводница Надя Курченко.

Солнце делило салон на две равные зоны: сиреневую и серо-голубую. Пассажиры рассматривали землю и рифленую плоскость моря, которая плавно, по мере виража, поднималась над привычным горизонтом.

Никто не знает принципа, лежащего в основе, казалось бы, совершенно неуправляемого процесса: подбора пассажиров на тот или иной рейс. Но принцип такой есть, он наверняка существует, иначе как можно объяснить тот факт, что один рейс привлекает на борт самолета еще недавно совершенно незнакомых, но одинаково шумных и непоседливых людей, а другим рейсом отправляются в полет люди совершенно иного склада, темперамента и тоже, разумеется, никогда и нигде раньше не встречавшиеся друг с другом? Многие бортпроводницы смеются или задумываются над этой загадкой, и Надя размышляла над ней не раз. Она столкнулась с этим явлением почти сразу, как только начала летать.

Сегодня пассажиры были на редкость спокойными. Она наверняка была им рада.

Она остановилась у дверцы багажного отделения, расположенного в Ан-24 в передней части салона, рядом с пилотской кабиной, и, приветливо улыбнувшись, сказала:

— Добрый день, уважаемые пассажиры, прошу минутку внимания.

— Здравствуйте, — тут же ответила Наде четырехлетняя девочка, ибо ее учили сразу отвечать на приветствия, и все вокруг засмеялись. Девочка была единственной пассажиркой, представляющей здесь, на борту самолета, второй по величине после взрослого населения народ на земном шаре — народ детей.

К счастью, больше в салоне детей не было.

— Наш полет, — продолжала Надя, еле сдерживая смех, — выполняет экипаж Грузинского управления гражданской авиации. Командир корабля — пилот первого класса Георгий Чахракия… Полет будет проходить на высоте четырех тысяч метров, со средней скоростью четыреста пятьдесят километров в час. Время в пути — двадцать пять минут.

Надя снова взглянула на сияющее лицо девочки и весело добавила:

— Желаем вам приятного полета! Благодарю за внимание!

Когда она раздавала леденцы, один из пассажиров, В.Г. Меренков, улыбаясь, сказал:

— У вас хорошо, а дома лучше.

— А где ваш дом? — спросила Надя.

— В Ленинграде, — просто ответил он.

Возможно, название города, в котором учился сейчас ее Володя, отозвалось в сердце Нади теплым толчком. Во всяком случае, как вспоминал позже ее собеседник, она очень искренне и охотно отозвалась на его слова и проговорила:

— Конечно, в Ленинграде хорошо, даже если дом здесь.

— Так приезжайте, — сказал пассажир, — мы любим всех, кто любит Ленинград.

Он склонил голову к своей жене, сидящей рядом с ним, в соседнем кресле, и она, приветливо кивнув Наде, поддержала приглашение:

— Вам нетрудно, в ваших руках авиация. Возможно, встретив этих приветливых людей, Надя вспомнила о той супружеской паре, которая так когда-то ее поразила: знаменитый хирург, попавший в катастрофу, и его жена, врач, подчинившая свою судьбу его великому жизнелюбию… Как давно это было, если знать, что твоя жизнь обрывается сегодня. Но этого она не знала.

— Спасибо, — сказала она ленинградцам, — я ведь действительно собираюсь в ваш город…

Ни Надя, ни они не предполагали, что произойдет в следующие несколько минут.

В.Г. Меренков не думал, что слова, которыми они обменялись с Надей, будут в их общении единственными и последними. Его жена Ирина Ивановна не знала, что вскоре с горечью произнесет о Наде фразу, которую прочитают и услышат по радио миллионы людей: «Наде — нашу вечную любовь».

Раздавая конфеты, Надя не знала, что угощает ими и своих убийц.

Обмениваясь улыбками с пассажиркой Зинаидой Ефимовной Левиной, Надя удивилась ее отказу взять конфеты и мягко настояла:

— Это «Взлетные». Они снимают неприятные ощущения в ушах…

Это-то Левина знала. Не знала она другого: что вскоре их самолет окажется на территории Турции, на Трабзонском аэродроме, и она, врач по профессии, будет свидетельствовать смерть Нади и спасать штурмана экипажа Валерия Фадеева, истекающего кровью, а затем, когда турецкие медики станут забирать раненых в госпиталь, она, советский врач, настоит на том, чтобы ее взяли с ними, и там, в госпитале, она даст свою кровь — критическую для себя дозу, и еще будет участвовать в нескольких операциях, сохранивших жизнь Чахракия и Фадееву…

— Спасибо, — сказала она Наде. — В Сухуми без дождя?

— После обеда обещали…

Московский юрист Ю. Кудрявых, улыбаясь Наде, тоже не зпал, что через три минуты он будет беспомощно, обреченно наблюдать за бандитскими действиями уголовников, будет видеть убийство, но не в силах будет помочь этой девушке и экипажу, ибо и он, и другие пассажиры будут взяты под прицел одним из бандитов и увидят на его поясе гранаты, которыми он пообещает тут же взорвать самолет, погубить всех пассажиров, если кто-то попытается вмешаться в их операцию.

Надя вернулась в свое рабочее помещение, узкий отсек. Она открыла бутылку «Боржоми» и, дав воде настреляться сверкающими крохотными ядрами, наполнила четыре пластмассовых стаканчика. Поставив их на поднос, она вошла в пилотскую кабину. Было жарко, на серой обшивке играло солнце, и Надя решила не тянуть с водой.

— Будете пить? — весело спросила она.

— Конечно, — отозвался Чахракия, — немедленно и до конца.

— Пейте на здоровье, — сказала она.

Опершись левой рукой о спинку командирского кресла, к которой уже через две минуты он, командир, теряя сознание, прижмется простреленной спиной, чтобы сохранить в организме хоть немного крови, Надя театральным жестом поднесла ему простецкий аэрофлотовский поднос, и Жора взял крайний стаканчик.

Тем же жестом она поднесла воду Сулико. Затем обратилась к Оганесу и Валерию:

— Составьте им компанию.

Валерий взял стаканчик правой рукой, которая в момент скорого ранения окажется парализованной, и микрофон связи, таким образом, попадет в плен, ибо никто не сможет разжать руку Валерия, а он будет без сознания… и, залпом выпив воду, сказал:

— Спасибо.

Оганеса тоже не пришлось уговаривать: он тут же распорядился своею порцией «Боржоми», справедливо считая «Боржоми» лучшей водой в мире.

Затем он поудобнее устроился на своем не очень-то удобном месте, которое через две минуты станет для раненого Оганеса местом заключения — бандит не даст ему сделать ни одного движения, — и сказал Наде:

— Спасибо, Надюша.

А Сулико прокричал с правого кресла второго пилота:

— Тебе-то самой не жарко? Ты пила?

— За меня не беспокойтесь, — ответила Надя, — я пью много, но своевременно.

— Все спортсмены такие, — сказал с удовольствием Сулико. — Все, и ты такая.

Они были рады ее присутствию в кабине — красивой, на редкость приятной девушки, и она наверняка чувствовала это их отношение к себе и, конечно, радовалась тоже. Возможно, и в этот раз она с теплом и благодарностью подумала о каждом из этих ребят, легко принявших ее в свой профессиональный и дружеский круг и относящихся к ней как к младшей сестре, с заботой и доверием.

Она сказала:

— Благодарю за скорость, приду через десять минут. С «Боржоми»! — и вышла.

Безусловно, у нее было замечательное настроение — это утверждают все, кто видел Надю в последние минуты ее хорошей, счастливой жизни.

Она прикрыла за собой вибрирующую от рева близких двигателей дверцу и шагнула в свой отсек.

В этот момент и раздался звонок: бортпроводницу звал кто-то из пассажиров.

Поразительно устроена жизнь: как часто, в какое-то из ее мгновений, совершенно немыслимым образом встречаются лицом к лицу отличный человек и подлец. И подлец уничтожает отличного человека. И тут можно онеметь от отчаяния, если не надеяться хотя бы на то, что эти встречи имеют все же высокую цель: потрясти многих, всколыхнуть людскую совесть, пробудить ненависть к насилию и очистить жизнь от грязи, предательства и сволочизма и, может, научить более пристально распознавать их еще в зародыше и пресекать, если хоть это под силу!

Какое еще может быть объяснение?

Может, его нет.

Он сидел рядом с ее отсеком.

Она подошла, он сказал:

— Передай срочно командиру, — и протянул ей какой-то конверт.

Она взяла конверт, и их взгляды наверняка встретились.

Она наверняка удивилась тому, каким тоном были сказаны эти слова.

Она не стала ничего выяснять и шагнула к дверце багажного отделения — дальше была дверь пилотской кабины.

Вероятно, ее ощущение было написано на ее лице — скорее всего. А чувствительность волка, увы, превосходит любую другую. Вероятно, как раз из-за этой высокой чувствительности бандит усмотрел в глазах Нади неприязнь, подсознательное подозрение, пусть только тень опасности. Этого оказалось достаточно, чтобы больное воображение объявило тревогу: провал, разоблачение, приговор. Самообладание бандита ему отказало: он буквально катапультировался из кресла и бросился вслед за Надей.

Она успела сделать лишь шаг к пилотской кабине, когда он распахнул дверцу, только что ею закрытую.

Она закричала:

— Сюда нельзя!

Он приближался как тень животного.

Она наверняка уже поняла: перед нею бандит; а в следующую секунду и бандит понял: она наверняка поломает им план перелета за границу.

Она закричала снова:

— Сюда нельзя! Вернитесь на свое место!

Но он доставал оружие — нервы бандита сгорели дотла.

Надя не знала его намерений. Она понимала только одно: он абсолютно опасен! Опасен для экипажа, опасен для пассажиров.

Она ясно увидела револьвер.

Между ними был метр

Она бросилась к дверце кабины и, распахнув ее, крикнула что было силы: «Нападение! Он вооружен!» В то же мгновение захлопнула дверцу и стала лицом к разъяренному таким поворотом дел бандиту. Он так же, как и экипаж, услышал ее слова — без сомнения.

Что оставалось делать?

Она приняла единственное решение: не пропускать бандита в кабину любой ценой.

Он мог быть маньяком и перестрелять экипаж.

Он мог быть врагом и перестрелять экипаж, и сесть за штурвал.

Он мог быть и тем и другим…

Он прыгнул к ней, попытавшись сшибить ее с ног. Упершись руками в стенки, она удержалась и продолжала отчаянно сопротивляться.

Он выстрелил в Надю. Она удержалась на ногах и сильнее прижалась к пилотской двери.

Чахракия и Шавидзе оценили ситуацию мгновенно. После предупреждения Нади они резко прервали правый разворот, в котором находились в минуту нападения, и, услышав выстрел, тут же, синхронно, завалили ревущую машину влево, а затем вправо. В следующее мгновение Чахракия с силой потянул штурвал на себя, и самолет, задрав нос, пошел круто вверх: они старались сбить с ног нападающего, полагая, что опыт его в этом деле невелик, а Надя выстоит. Пассажиры были еще с ремнями — ведь табло не гасло, самолет только набирал высоту!

В те же секунды в салоне, увидев бросившегося к кабине пассажира и услышав выстрел, Аслан Кайтанба, а за ним и его соседка Галина Кирьяк, мгновенно расстегнули ремни и вскочили с кресел. Они были ближе всех к месту, где сидел преступник, и первыми почувствовали беду.

Однако их опередил все же тот, кто сидел рядом с убежавшим в кабину. Молодой бандит — а он был намного моложе первого, ибо они оказались отцом и сыном — выхватил обрез и выстрелил вдоль салона. Пуля просвистела над головами потрясенных пассажиров.

— Ни с места! — заорал он. — Не двигаться!

В этот момент самолет начало швырять из стороны в сторону — пилоты старались.

Молодой выстрелил снова, и пуля пробила обшивку фюзеляжа и вышла навылет. Он распахнул серый ублюдочно-нищенский плащ, и люди увидели гранаты — гранаты были привязаны к поясу.

— Это для вас! — закричал он. — Если кто-нибудь встанет, расколем самолет!

Было очевидным, что это не пустая угроза — в случае провала им было нечего терять.

Несмотря на эволюции полета, старый бандит оставался на ногах. Но оторвать бортпроводницу от двери он не мог! Озверев окончательно, подгоняемый пальбой своего выродка в салоне, он снова выстрелил в упор — в раненую, истекающую кровью Надю…

…Только теперь она дрогнула, и обессилела, и ослабла, и уронила руки вдоль тела, и уступила дорогу, и сдалась, и упала на металлический пол самолета, звенящий, как двадцать миллиардов сухумских летних цикад, но все это было уже за границей жизни, в большой пустоте и мгле, где цены на все одни и где всем все равно, где лишь ничто соединяется еще с ничем, не образуя уже ничего, кроме вечности, но и вечность здесь не подлинна, ибо где нет; человека, там и вечность ничто… а здесь, по эту сторону великой границы, где остались сражаться и жить ее друзья и сорок четыре незнакомых человека, она не дрогнула, и не обессилела, и не уступила, и не опустила руки, и не сдалась. Она победила!

Дальше была бойня.

Чахракия ранен.

Фадеев ранен.

Бабаян ранен.

Пуля, летевшая в Шавидзе, попала в металлический обод, обрамляющий спинку пилотского кресла, и скользнула в обшивку.

— В Турцию, в Турцию! — орали оба бандита, стреляя направо и налево. — Раненые не мертвые, дотянете!

Нераненых они смертельно боялись!

За спиной пилотов оставались сорок четыре пассажира.

— Попытаетесь сесть в Союзе — взорвем самолет!

У пилотов не было выхода.

Шавидзе вел самолет как в кошмарном сне — в залитой кровью друзей кабине, под дулами обреза и револьвера, под угрозой взрыва гранат. Когда в сером сне реальности показался прибрежный турецкий аэродром, молодой пилот дал сигнал аварийной посадки, выпустив в небо над берегом сначала красную, а затем зеленую ракету, и повел расстрелянный Ан к бетонному пирсу чужой воздушной гавани…

* * *

Ничто, ни один общественный инструмент не способен так быстро, повсеместно и с такой мерой точности определить нравственное состояние общества, как личные письма людей, взволнованных тем или иным событием.

Тысячи писем и телеграмм хлынули в редакцию, в ЦК ВЛКСМ, правительственные организации. Письма эти и подобные им есть и останутся замечательными документами человечности, патриотизма и чистоты.

Их цена по-настоящему высока.

В связи с ними хочу повторить то, что уже однажды написал после чтения такой же почты: до конца своих дней человек, знакомясь с историей чьего-то предательства или преступления, ненавидит того, кто несет зло. В ненависти есть пламя, оно очищает. Но когда человек узнает о мужественном поступке другого человека, он, как правило, испытывает желание быть похожим на сильного. В этом желании пламени больше, чем в гневе, оно и устойчивей и долговечней. Главный смысл рассказов о человеческом благородстве и мужестве — в пробуждении именно этого пламени, этого желания.

И подвиг Нади его пробудил.

Пока Генриетта Ивановна, мать Нади Курченко, находилась в пути, торопясь из Удмуртии в Сухуми, первые письма на ее имя уже шли в Москву.

«Дорогая мама Нади Курченко! Вы лишились дочери, и никто ее Вам не заменит. Но знайте, что мы с Вами, все мы теперь Ваши дочери и сыновья. Крепитесь, пожалуйста. Кедров, Жилинская, Гапоненко, Попов, Горький».

«Дорогая мама! — обращались к Генриетте Ивановне воины-закавказцы Галиев, Димитрюшин, Лунев, Джораев, Сергеев и Гебрелян. — Мы восхищены бесстрашием Вашей дочери. Она, не пожалев себя, сердцем закрыла своих товарищей. Закрыла от озверевших бандитов, потерявших человеческий облик. Надя не дрогнула и до конца выполнила свой долг комсомолки. Для нас, молодых воинов, ее жизнь и подвиг навсегда останутся ярким примером».

«Поступок Вашей дочери — это то, что называется подвигом. Но не потому, что она погибла. Нет! Это подвиг потому, что, не думая о гибели, не думая об опасности для себя, она защитила тех, кому, по ее мнению, угрожала опасность большая, чем ей самой. Она знала: защитив экипаж, она тем самым обезопасит пассажиров, даст пилотам возможность благополучно приземлить самолет. Мы гордимся подвигом Вашей дочери, нашей ровесницы, и обнимаем Вас и скорбим с Вами вместе. Курсанты Высшего военного авиационного училища».

«Дорогая Генриетта Ивановна! — писал Дима Белов из Калинина. — Наде мы уже ничего сказать не можем. Но Вам говорим: спасибо Вам за дочь, она многим из нас, школьников, поможет стать на ноги, быть крепче и мужественней. А чем помочь Вам? Я и мои друзья готовы сделать для Вас все».

«Вчера на комсомольском собрании ткачей Первой фабрики города Чайковского, — сообщал Ф. Гавришин, — решили посадить аллею имени Нади. Сегодня в парке уже белеют березки. Они словно символ Родины, которую она так любила».

«Здравствуйте, Генриетта Ивановна! Смерть Нади — это горе всех нас, — писали школьники из Смоленска. — Но каждый пионер и комсомолец готов встать на защиту советских людей».

«…Да, жизнь Нади отнята бандитами. Но ее жизнь им не досталась — им достались вечный позор и наше проклятие, — писала Л. Шицко из Минска. — Жизнь Нади принадлежит тем, кого она спасла, она принадлежит Родине. В этом и заключается справедливость и сущность подвига».

«Дорогая Генриетта Ивановна! Примите наше глубокое соболезнование… В газетах написано, что у Нади есть маленький брат и бабушка, видимо очень старая. С кем они сейчас? Сообщите, готовы оказать помощь и вылететь к ним, пока Вы прощаетесь с Надей. Н. Илларионова, В. Монина, Н. Басова, студенты. Москва».

Рабочие из Ворошиловграда телеграфировали: «Уважаемая Генриетта Ивановна! Мы, строительная бригада комсомольцев, ровесники Вашей дочери Надежды, решили символически зачислить ее в свою бригаду. Мы будем помнить ее всегда!»

«Когда сможете, приезжайте к нам. У нас, может, хоть немного отойдете от горя. Мы будем Вам в этом помогать. А первое время даже разговорами не будем мешать… Будете ходить на морской берег, младший наш сын Сережа будет Вас провожать туда, а встречать будем все. Приезжайте — к нам ведь многие в город приезжают, чтобы отвлечься от забот и бед, правда, конечно, не от такого горя, как Ваше. Обнимаем Вас, мать и нашей теперь Нади. Семья Нестеровых. Севастополь».

«…Такая шла хорошая жизнь и дома, и в школе, и никогда у нас не было настоящего горя. А теперь, когда узнала о Наде, поняла — это и есть мое первое настоящее горе. Ох, какое горе. Наташа С. 5-й «А». Кимры, Калининская область».

«Дорогая мама, — обращались к Г.И. Курченко сержант А. Перминов и рядовой В. Кащенко. — Мы гордимся Надей, ее поступком, ее смелостью. Ее подвиг заставил нас пересмотреть нашу жизнь».

«Уважаемая Генриетта Ивановна! Я мать — я знаю, ничто не сможет утешить сейчас Вас. Но вспомните, как много еще в жизни горя. Если оно до сих пор неизбежно и часто нелепо обрывает чьи-то жизни, то смерть Нади сделала ее жизнь вечной. Поверьте, ее долго будут помнить, любить и следовать ее примеру. В мирное время такое бывает нечасто. Скорбя — гордитесь. Обнимаю Вас. Я — мать, которую постигла та же участь — потеряла ребенка. Д. Го-ва. Москва».

«…Она забыла, вычеркнула из своего сознания не только все личные интересы, но главный интерес каждого человека — жить. Это и есть подвиг. Игорь Соколов. Ленинград».

Таких строк много — они взяты лишь из первых писем.

«…Об этом трудно говорить. Мы, как и все советские люди, тяжело переживаем это событие, героическую смерть комсомолки.

…Произошла драма, в которой были совершены подвиг и преступление. Каждое ведомство, каждая сторона, к этому делу причастная, по-своему оценивают инцидент. И только пресса находится в положении, при котором нужно давать наивысшую, не связанную с функциональными соображениями оценку событию.

…Мы стали истинными истолкователями происшествия. И прежде всего истолкователями гибели Нади Курченко. Мы рассказали о ее последних минутах, но не только об этом. Мы пошли дальше самого инцидента, посмотрели, что успела эта девушка сделать за свои неполные двадцать лет, как она жила, о чем мечтала, что любила, и мы увидели, что это настоящая фигура современного молодого героя, воспитанием которого мы занимаемся… Простая девушка, работавшая на второстепенном рейсе, который и длился-то всего двадцать пять минут, оказалась перед ситуацией, где ей надо было решать за секунды, как себя вести. Она, не задумываясь и не колеблясь, поступила так, как должен поступить настоящий человек. В этом огромная значимость происшедшего». Это отрывок из стенограммы выступления главного редактора «Комсомольской правды» в Голубом зале.

Много говорилось и писалось слов в адрес матери и дочери. Но мать остается матерью. Услышанные и прочитанные слова еще долго не могли стать ей надежной опорой, и не смогли бы до тех пор, пока в ее сердце оставалась другая опора — отчаянное неверие в гибель дочери.

* * *

Ан-24 вырулил на полосу Сухумского аэродрома.

— Добрый день, уважаемые пассажиры, — сказала взволнованно бортпроводница, — вы находитесь на борту самолета имени Нади Курченко…

Самолет оторвался от земли и взял курс на Батуми.

Все как обычно. Самолет как самолет. Только рядом с местом гибели Нади ее большая цветная фотография под плексигласом.

Самолет как самолет. Только рядом с местом ее подвига мемориальная доска: «Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении комсомолки Надежды Курченко орденом Красной Звезды».

Все как обычно. Только чувство такое, будто долго ждал встречи с хорошим другом, дверь отворилась, и тебе говорят: друг твой погиб, вот его письма.

Надя с доброй улыбкой смотрит на пассажиров.

…Это был первый полет ее самолета после ремонта. Один из участников ремонта, молодой рабочий авиационного завода Александр Чубов, даже написал о том, как они старались это сделать получше и побыстрей, и я взял его замечательное письмо с собой, чтобы показать пилотам. Александр писал: «5 ноября к нам прибыл для ремонта самолет Аэрофлота Ан-24 № 46256. У нас шел холодный дождь, был сильный ветер на бетонке… Комсомольцы, все рабочие завода решили провести ремонт самолета в кратчайший срок. Решили: работы будут вести специалисты бригад коммунистического труда. Почему? — спрашивал Александр Чубов. И отвечал: — Мы часто говорим о патриотизме, о воспитании этого чувства. Все это очень правильно, но порой воспринимается как-то буднично, что ли. Но здесь, в этом раненом самолете, у разбитой дверцы в пилотскую кабину, вот здесь, где упала Надя, по-особому остро воспринимаешь, чувствуешь значение этих слов…»

Вот так, и самолет действительно был отремонтирован и доставлен в Сухуми в рекордный срок.

За несколько минут до отлета на нем в Батуми я увидел вдруг знакомого парня в пилотской форме. Он стоял на сухой бетонной площадке и улыбался.

Мы шагнули навстречу друг другу — это был Сулико Шавидзе, второй пилот Надиного самолета…

— Нет, — сказал он после долгих приветствий, — я не лечу. Я пришел посмотреть, как он поднимется в небо, — и он посмотрел на борт № 46256.

Я спросил, как его дела. Он ответил, что очень хорошо. Он по-прежнему летает вторым пилотом на Ан-24,

— А как дела у твоего бывшего командира Жоры Чахракия? — спросил я.

— Хорошо, — сказал он. — Лучше. Он уже ходит! С палочкой пока ходит.

Солнце было еще по-утреннему низко, и рядом с нами легла длинная темно-синяя тень. Мы оглянулись и увидели: к нам идет, улыбаясь, Оганес Бабаян, механик Надиного самолета!

Мы обнялись, и он сказал:

— Вот провожаем в небо. Летишь? — и кивнул в сторону готового к взлету самолета.

— А когда ты в небо?

— Уже скоро, — с удовольствием сказал он. — Врачи выпустили в пробный рейс.

— Замечательно. А Валерий, штурман?

— Тоже получше, — ответили они. — Все возвращаемся к делам.

…И еще одна встреча — с Гоги Пацация, секретарем комитета комсомола аэропорта. Он показал на бумаги: готовимся к конференции. Тут вот о Наде, отчеркнул он карандашом строки в своем выступлении. Я взял страничку и прочитал: «Мы гордимся тем, что о нашей комсомолке пишут стихи, слагают песни, ее именем называют вершины гор, Дома пионеров, лучшие рабочие бригады, пионерские дружины… Мы решили ежегодно проводить конкурсы на лучшего работника отдела перевозок и службы бортпроводников. Победителям будет вручаться переходящий вымпел и приз имени Нади Курченко…» (Прерву это место в выступлении секретаря и скажу, что идея с конкурсом в аэропорту уже через год была реализована во всесоюзном масштабе. Первый такой конкурс Министерство гражданской авиации СССР и ЦК ВЛКСМ провели здесь, в Сухуми. — Г.Б.) Продолжаю цитировать выступление: «Комитет комсомола также решил проводить в Сухуми спортивные турниры по волейболу и легкой атлетике среди авиаторов братских республик, посвященные Наде Курченко…»

Я вернул Гоги страничку.

Он сказал:

— Мы продолжаем получать очень много писем, сообщений, связанных с именем Нади. Не только от советских людей, вот письма из Польши, ГДР, эти вот только за последние дни: в чехословацком городе Тршевич-Борови-иа на заводе имени Густава Клемента одна из бригад социалистического труда стала носить имя Нади Курченко… «В честь отважной комсомолки вошли с предложением назвать покоренную группой альпинистов безымянную вершину в массиве Осман-Тала Гиссарского хребта пиком Надежды…»

А это уже наши, — с улыбкой продолжал Гоги. — Слушай: «Комсомольцы Сухумского ботанического сада обратились к старшему сотруднику, кандидату биологических наук В. Колоновской с просьбой назвать один из выведенных сортов хризантем именем Нади Курченко… Ботаник выполнила нашу просьбу. Именем Нади назван теперь сорт крупноцветной хризантемы, который отличается нежностью окраски, оригинальной формой и ранним сроком цветения…»

На столе лежали вырезки из журналов, газе/. В одной из них я прочитал: «На юге Молдавии есть город Чадыр-Лунга. В нем — ковровая фабрика, где работает комсомольско-молодежная бригада имени Нади Курченко… На сэкономленном сырье девушки ткут ковер и собираются его подарить комсомольцам Удмуртии, где Надя училась к закончила школу. В бригаде шесть человек. Список бригады открывает Надя…» Еще одна вырезка: «Прошло немного времени с того дня, когда была перерезана алая лента у входа в этот музей. Но уже сотни учащихся соседних городских и сельских школ побывали здесь. Приходят в музей и пожилые люди, чтобы поближе познакомиться с короткой жизнью рядовой комсомолки Нади Курченко… У портрета Нади юношам и девушкам вручают комсомольские билеты, пионеры школы-интерната № 4 принимают здесь торжественное обещание быть такими, как Надя…»

Мы простились, Гоги пожелал хорошего полета.

Самолет Нади высоко летит над морем, и море спокойно, как луг

Надя не любила смотреть на море сверху. «Сверху море — это просто очень много спокойной воды, — говорила она. — Даже если на море шторм, все равно вода с высоты кажется спокойной, только с черточками волн».

Зато вблизи смотреть на море она очень любила. Когда они приходили «на камни» в ласы шторма, Надя подолгу, не отрываясь, наблюдала за тем, как волны, налетая за дебаркадер, с утробным грохотом разбивались о камень и тяжело взлетали в небо, дробясь на брызги лишь в самой короне волны. Была волна, и нет! А следующая уже с ужасающим гулом шла на каменную крепость, и снова все повторялось с отлаженной точностью, как и с первой волной, и с тысячной, и с миллионной. Только основательно намокнув в соленой мокрой пыли, которую ветер сносил с места сражения моря и суши, они уходили наконец от камней. И, продрогшие, шли в кафе и пили горячее какао и были при этом счастливы!)

…Мы называем самолеты и пароходы именами дорогих нам людей, чтобы эти люди всегда находились с нами, были среди нас. Мы обращаемся к ним в трудные минуты испытаний, обращаемся в раздумье. Они помогают нам почувствовать ответственность за все происходящее вокруг — подлинную ее глубину…

Самолет подлетает к Зеленому мысу…

Наши чувства к героям, наш интерес к их жизни, их подвигу никак не зависят от хода времени. Годы отделяют нас от событий, но не от людей, в них участвовавших. События остаются далеко позади, а люди идут рядом с нами…

Каждый день, приходя на работу, я смотрел письма, которые вносили в редакционный кабинет. Со дня смерти Нади их приносили каждое утро, приносили днем и приносили вечером. Улетая на встречу с Надиным самолетом, я знал, что писем уже более четырех тысяч. Они продолжали идти, внимание людей не ослабевало, но характер почти менялся. В строках писем уже было больше размышлений, диалогов с Надей, раздумий о себе, своем месте в жизни.

Некоторые из них я взял с собой и предложил почитать экипажу.

Одно письмо обошло почему-то всех.

«Я читала о Наде, и мне казалось: разучусь улыбаться — так было горько, — писала свердловчанка Марина Сальникова. — Надю я раньше, конечно, не знала, но теперь она стала моим близким другом. Я стараюсь представить ее дома, в школе, на работе… Проходит время. Я храню газету с фотографией Нади. Ей было девятнадцать, почти столько же и мне… В дни, когда газеты писали о бандитском нападении на Ан-24 и ее подвиге, в нашем большом городе у газетных киосков выстраивались длинные очереди. Читали прямо на ходу или присев тут же на скамейку. Я помню, как я читала и как менялась. Да! Менялась… Раньше я боялась летать — лучше уж на поезде. Но теперь в сердце не было больше трусости. Я хочу тоже стать бортпроводницей. Я мечтаю обязательно побывать в Сухуми, принести цветы в парк, где похоронена Надя, побродить по летному полю, откуда уходил в рейсы ее самолет, посмотреть в глаза ее друзей и сказать им, что я готова прожить жизнь так же, как Надя. Всей жизнью своей готова отомстить за кровь пилотов, за простреленное сердце Нади Курченко, за ее счастье, которое не сбылось, за безмерное горе ее матери… В письме моем столько невысказанного, но главное — я буду всегда сверять теперь свою жизнь, свои поступки с Надиными. Она близка мне во всём».

Что можно сказать? Людям свойственно чувство сопричастности с чьей-то героической жизнью, и трижды обостряется это чувство, когда человек вдруг увидит, узнает и поймет, что герой, совершивший яркий поступок, был вместе с тем очень земным, очень близким ему по мыслям, по отношению к жизни, к ее будничным делам и заботам. «Он такой, как я, — рассуждал один читатель в письме. — Значит, я должен быть таким, как он, в трудном испытании».

А Надин самолет летит. Самолет как самолет. Полет как полет.

Пусть память о Наде помогает в полете нам всем.


(Опубликовано: "Правофланговые комсомола". - Москва: "Молодая гвардия, 1982. Серия "Жизнь замечательных людей". С. 483-530.)

(OCR - Абхазская интернет-библиотека.)