Главная » Алфавитный каталог авторов » С » Возвращение

Г. С. (Владимир Соллогуб)

Возвращение

Вам, мои далекие петербургские приятели, вам, с которыми я когда-то делил озабоченную праздность светской жизни, хочу рассказать я, в виде отрывка из кавказского быта, одиссею моего настоящего возвращения в Тифлис. Вы знаете или, как следует приятелям, вы, вероятно, не знаете, что судьба отдалила меня нынешней осенью из столицы Грузии, что я побывал в Сунже, где поклонился праху Слепцова, и в Малой Чечне, и даже, прошу заметить, в Большой Чечне; видел вблизи боевую кавказскую жизнь, потом побывал на Правом фланге, и в Черномории, и в Крыму; потом видел Черноморскую береговую линию, познакомился с натухайцами и шапсугами, слышал их гиканье и выстрелы, смотрел на Пицундский обновленный храм и, наконец, прибыл в Сухум-Кале, где уже начал серьезно помышлять об обратном следовании к Тифлису.
Все это я надеюсь пересказать вам на досуге, греясь у камина, или когда-нибудь в столбцах этой же газеты; но теперь я хочу представить вам только образчик здешних путешествий, я расскажу вам, как из Сухума я прибыл в Тифлис.
Во-первых, надо знать, что Кавказский край капризен в своих вечных противоречиях, то Черное море, не желая уступить в этом твердой земле, со своей стороны не менее капризно и своевольно до бесконечности. Так, например, на восточном берегу, положим, вы приближаетесь к пристани. Пристань, как известно, есть место, где можно пристать, то есть конец плаванию, конец морской болезни, конец томительному ожиданию. При виде пристани вы по привычке думаете отдохнуть. Вы расправляете ноги, вы ободряетесь духом: не тут-то было... Подует какой-нибудь зюйд-вейст - и вы не только не пристаете к берегу, но, напротив того, вы удаляетесь, вы бежите от берега, как от чумы. Там страшный прибой угрожает вам неминуемой гибелью, и вы ищете спасенья посреди другой опасности, посреди самой бури...
Пристань Сухумская удобнее всех. Небольшой ее залив защищен от главных господствующих на Черном море ветров. Судно может приютиться тут от непогоды и выгрузить свой товар во всякое время года. Но тут встречаются новые затруднения - таков уж Кавказ. С одной стороны, он манит, с другой - отталкивает. От Сухума до Редута предстоит сухопутная дорога, вся перерезанная реками и речками, требующими 42 мостов. Очевидно, что устройство правильного сообщения сопряжено тут с большими издержками и затруднениями в крае, населенным мирными, но не совсем приветливыми абхазцами, на самой родине лихорадок, на почве болотистой. Не видевшему края странно покажется, что необходимо учредить дорогу на твердой земле между двумя портами. Но человек, привыкший к упрямству кавказской природы, с любопытством всматривается в титановскую борьбу труда с местностью, смотрит - кто кого переупрямит и, предугадывая будущее, терпеливо переносит лишения настоящего.
Я приехал в Сухум 24 октября после путешествия, которое было похоже на подвижной праздник, в котором Кавказ угощал своего начальника всем своим богатством: и неограниченной преданностью, и задушевным весельем и азиатской оригинальностью, и европейской роскошью, и чудной природой, и даже войной и страхом, внушаемым русским оружием. Наглядевшись на кавказские чудеса, я спешил домой и отправился с двумя товарищами из Сухума в Поти на пароходе. Плавание предстояло нам часов 7 или 8. В Поти мы думали сойти на берег, там нанять верховых лошадей до Марани, проехать таким образом по левому бесприточному берегу Риона, потом начинающейся уже в Марани почтовой дорогой доехать на другой день до Кутаиса и через три дня очутиться в Тифлисе. Но человек предполагает, а море располагает. Пароход «Эльбрус», на котором мы находились, снялся с якоря 25-го в ночь. Погода стояла тихая, только небо заволокло тучами. Пароход тихо скользил вдоль каймы берега. Все улеглись спать, и общее безмолвие прерывалось лишь мерным звоном часовых склянок. Не знаю, долго ли мы спали, только пробуждение было самое неприятное. Пароход страшно качался, и все снасти трещали от внезапных сотрясений. Стулья плясали и падали, посуда звенела, двери хлопали, ветер выл с ожесточением, со всех сторон слышались стенания больных. Осенняя буря разыгрывалась в полной силе. Между тем стало светло, покрапывал изредка дождь. Свинцовое небо не предвещало перемены к лучшему. Мы бросили якорь. Кто мог - выполз на палубу. Мы стояли перед самым Редут-Кале, не более как в двух верстах от берега. В сизом тумане виднелись издали черные крыши, перед нами тоже на якоре качался другой пароход - «Тамань». Одна отважная фелюга подъехала к нам. Два смельчака бросились в нее. Мы видели, как она то исчезала, то качалась на вершине волны. Вот она приблизилась к устью Хопи, к подводному завалу. Все затаили дыхание. На берегу толпился народ. Сильный порыв ветра, сильный натиск волны - и гибель неминуема. Вдруг раздался крик. Фелюгу перевернуло. Но, слава Богу, седоки отважно прыгнули в море, удержались на мели, с берега подоспели к ним на помощь, не дали им захлебнуться и на веревках втащили на твердую землю. Мы взглянули друг на друга и уже решили прибегнуть к этому, не совсем удобному способу причаливания, но погода становилась все хуже, зыбь все сильнее, фелюга не осмеливалась выйти во второй раз в море, и наш добрый, заботливый капитан решительно объявил, что никого не пустит. Часа через два мы снова снялись и пошли далее в Поти. Тут буря сделалась еще свирепее. Волны с бешенством ударяли в борт, нагибая пароход на бок, то перескакивали через палубу, обдавая холодными струями больных, не нашедших места в каютах. Скоро мы бросили якорь перед Поти, но о том, чтоб сойти на берег, и помысла уже не могло быть. Небо становилось все пасмурнее, ветер, казалось, еще усиливался. Страшный голос бури, как дух-каратель, носился и завывал по всему Черному морю. Между тем вечерело; наступила мучительная ночь. Силы наши истощились, стенания замолкли, никто не спал и не бодрствовал. Тяжелое утомление овладевало всеми, кроме морских офицеров и матросов, которые, привыкнув к подобным «праздникам», хладнокровно распоряжались по обязанностям своей службы. В полночь капитан решил возвратиться в Сухум. Снова и еще сильнее начало перебрасывать нас из стороны в сторону, но все-таки уже становилось легче душе при мысли о скором освобождении. Вдруг посреди непроницаемого мрака ночи пароход остановился. Дым повалил с одного бока. Машина повредилась: уже думали, что котел лопнул, что посреди бури начинается пожар. Но неутомимый капитан, не смыкавший ни на минуту глаз, успел скоро пособить горю. Отскочивший медный винт он заменил деревянным, который два матроса вбивали постоянно. Через полчаса мы, прихрамывая и переваливаясь, поплелись в дальнейший путь и, наконец, в четвертом часу пополудни мы вдруг почувствовали, что зыбь под нами утихает. Мы обогнули Кодорский мыс, защищающий Сухум-Кале от юго-западных ветров. Скоро мы вошли на рейд и, усталые, полуживые, очутились снова на берегу, который мы оставили только для того, чтоб прогуляться и иметь случай увидеть на деле, что такое буря на Черном море.


*  *  *

Итак, путешествие наше ограничилось прогулкой, но прогулкой, от которой мы долго не могли опомниться. Земля качалась под нашими ногами, голова кружилась; к счастью, один офицер, бывший с нами на пароходе, радушно предложил нам свою квартиру. Тут было не до церемонии, мы опрометью бросились к предложенному крову и отдохнули, наконец, в приятной беседе с некоторыми сухум-кальскими жителями. В разговоре мы узнали, что в близости от Сухума находятся развалины древнего римского города Диоскуриас - города, давно исчезнувшего. Но в эту минуту нам вовсе было не до археологии. Нам пришла только в голову странная мысль, которая может иногда повторяться на Кавказе, а именно та, что мы находились между двумя несуществующими городами, из коих один когда-то был, другой когда-то будет. И точно, Сухум- Кале еще не город, но он непременно будет значительным городом, когда все начатое приведется в исполнение, когда убыхи усмирятся, когда вредный для здоровья папоротник истребится, когда болота высушат и проведут канавы, когда окрест назначенные дороги получат надлежащее устройство. Теперь сухум-кальское население разделено на три участка, отделенных целыми полями. В одном из них вдоль берега возвышается каменная ограда крепости, к которой примыкает базар с турецкими лавками; с другой громоздятся небольшие домики жителей около таможни карантина; в третьем на довольно далеком от берега холме выстроены больницы и казармы. К этому холму проведена большая улица, на которой со временем будут дома и где уже отстроено несколько казенных зданий. Вообще, куда ни глянешь - везде видна заботливость настоящего начальника отделения. Кстати, надо вам сказать, что здешние начальники отделений вовсе не похожи на известных нам мирных чиновников наших канцелярий и министерств. Черноморский берег разделен на 3 отделения, и начальники этих отделений, закаленные в бою воины, управляя краем, управляются частенько с неприятелем. Но на Кавказе это занятие привычное, которым никого не удивишь. Картечью пробивается просвещение в горы и [на] суровые берега Черноморья. Великое дело совершается медленно, но верно. Цель видна, успех несомненен. С человеком сладить нетрудно, с видимой природой тоже сладить можно, проложив дороги, вырубив леса. Всего труднее одолеть врага, который испаряется из почвы, увлажненной соседством моря. От этой сырости, от застоя воздуха, удержанного оплотом гор, порождается лихорадка, эта бледная союзница кавказских горцев, которая хуже черкесской пули, хуже отмелей, прибоев и боры (1). Здесь хинин составляет почти предмет первой необходимости. Бедные люди складываются по 10 и 12 человек и выписывают хинин из Одессы гуртом, в явный ущерб местным аптекарям. Впрочем, по мере того как болота осушаются, и климат становится здоровее.
Одна несносная особенность Сухум-Кале та, что вечером поднимается на полях, разделяющих на кварталы, вой рыскающих шакалов, или, как их там называют, чекалок. Вой этот похож на плач и вопли истерзанных детей. Ему вторят со всех сторон и на все голоса встревоженные собаки. Таким образом, каждый вечер и каждую ночь устраивается такая зверская опера, раздаются такие уныло-раздирающие хоры, что не знаешь куда бы от них спрятаться.
Однако ж, несмотря на эту вокальную особого рода музыку, вечер прошел незаметно. Случайные, но приветливые наши знакомцы наделили нас советами и припасами, и фуфайками, и теплыми чулками для предстоящего нам на другой день путешествия. О море, в полном смысле слова, тошно было вспомнить. Мы решились ехать сухим путем, по дороге еще не устроенной, через Абхазию, Самурзакань и Мингрелию. Мы должны были ночевать первую ночь в Очемчирах - местопребывании абхазского владетеля, вторую ночь в Зугдидах - столице Мингрелии и на третью попасть в Маран. Все эти планы, впрочем, не сбылись, и вы увидите почему.
Неудобства мореплавания навели нас на бедственное желание устроить наше сухопутное следование как можно удобнее, мы, разумеется, должны были ехать верхом, но верхом нельзя захватить ни самовара, ни кроватей, ни погребцов, ни чемоданов, ни ящиков. На «Эльбрусе» оставался вовсе не принадлежавший нам тарантас. Оказалось возможным найти под него пять казенных лошадей. Тарантас был выгружен немедленно и страшным образом нагружен. Для себя же и своих слуг мы наняли у абхазцев верховых лошадей по 4 рубля 50 копеек до Очемчир.
Двадцать шестого утром поезд наш тронулся, но, увы, не при первом мерцании утренней Авроры, как предполагалось, а в 11-м часу. Проводник, или чапурхан, опоздал с лошадьми, потом седлали, закладывали, закусывали, прощались. Когда мы выехали, уж приближался полдень. Погода была холодная и сырая, небо пасмурное. Изредка моросил мелкий дождь. Справа ветер бушевал по морю и страшный прибой шумно рвался на берег. «Эльбрус» и «Тамань» печально покачивались на рейде. Мы мысленно с ними простились, и отряд двинулся. Впереди чапурхан указывал дорогу, за ним в башлыках и бурках следовали мы, путешественники, туристы поневоле. Нас было трое - они да я. Один из них - военный, и не с малым значением здесь между военными, другой - статский, и не с малым значением здесь между статскими, третий - русский литератор, и ныне, кажется, вовсе без значения между русскими литераторами. Военный по всем правам был провозглашен начальником отряда. Впрочем, отряд был плохо вооружен. Огнестрельного оружия с нами не было, каждый имел только на себе шашку, но более для приличия, потому что здесь не носить шашки все равно, что в Петербурге ходить без жилета. С нами ехал до Анаклии приютивший и угостивший нас в Сухуме офицер Ведомства путей сообщения, недавно прибывший в край, при нем находился того же ведомства кондуктор, отлично знавший и местность, и восточные языки. За ними следовал находившийся при нас чиновник, а за чиновником наши слуги - представители трех различных народностей, типы в своем роде весьма замечательные: москвич Петр Баратынский, ловкий малый, попавший прямо с Ходынки в Абхазию; уроженец Виленской губернии Бенедикт Стрига, молодой светлокурый парень с глупой улыбкой и хитрыми глазами, обладающий способностью спать на всяком месте и во всякое время и терять мгновенно все, что ни попадало в его руки; наконец, третий, гуриец Христофор Санакидзе, по прозванию Сбогар (2), круглый, как мячик, с вечно смеющимися глазами, меняющий поминутно места, философ и весельчак, нечто вроде туземного Жилблаза. За ними тащился тарантас в виде подвижной пирамиды - так усердно наложили на него всякого добра. Над этой юрой важно восседал штабной писарь, хладнокровно покручивая усы и поглядывая свысока на все житейские треволнения. Обрадованные мыслью, что мы покончили свои дела с морем, мы ехали в самом веселом расположении духа и тут же назвали неуклюжий наш тарантас Минервой. Шествие наше замыкалось донским казаком, составлявшим наш арьергард. Когда-то я сказал, что в России никто не путешествует, что там люди только ездят из одного места в другое. Здесь же, на Кавказе, выходит наоборот. Здесь ездить нельзя, а волей или неволей надо путешествовать, здесь невозможно рассчитать ни времени приезда, ни времени пути. Здесь дорога обозначается не станциями, а препятствиями. Главное препятствие до Очемчир предстояло нам - неустроенная еще переправа через оба Кодора, Большой и Малый, через которые доныне переправляться всегда трудно, а во время дождей и разливов невозможно. Между тем мы подвигались. Дорога ограничивается большой просекой в лесу вдоль морского берега - иногда она выходит на берег, иногда углубляется в чашу леса. Слева из-за облаков выглядывали снежные вершины Кавказа, от подножия гор вплоть до моря - дремучий лес, пересеченный шумными стремительными речками и реками. Мачтовые дубы, перевитые огромными виноградными лозами, теснятся друг подле друга. В 8 верстах от Сухума мы проехали через Келасур, местечко князя Дмитрия Шервашидзе, близкого родственника владетеля. Большой белый дом его с восточными балконами возвышается на холме, над бегущей к морю речкой. Внизу устроен базар - необходимая принадлежность каждого азиатского местечка, а кругом в лесу кое-где выглядывают сакли и запасы кукурузы, огромными зонтиками вздернутые на деревья, для безопасности от хищных зверей. Неглубокую речку мы проехали вброд и, миновав версты три или четыре, увидели толпу всадников, которая ехала нам навстречу. Поравнявшись, мы узнали самого князя Дмитрия, который ехал впереди с другим абхазским князем. Поздоровавшись, он объявил нам, что 300 абреков спустились с гор с намерением ограбить его имение, что он их отыскивает и спешит к милиции, находящейся под его начальством и которая тут недалеко в сборе. Осмотрев нас внимательно, он вежливо раскланялся и уехал в сопровождении своей свиты, между коей меня в особенности поразил один нукер с большим черным пластырем вместо носа. Весть о рыскающих вблизи 300 абреках была довольно неприятная. С нами не было ни конвоя, ни надлежащего оружия. Проехав версты две, мы вдруг услыхали топот скачущих лошадей. Нас догонял князь Дмитрий, которому, вероятно, пришли в голову те же мысли, что и нам. Он решился оставить свой дом, которому угрожала неминуемая опасность, чтоб проводить случайных гостей. Как вам покажется, вежливые до утонченности господа европейцы, подобная азиатская вежливость - не лучше ли она шарканья, поклонов и лицемерных речей. Беседа наша оживилась. Безносый нукер рассказал мне, как в схватке с горцами он имел неудовольствие лишиться главного украшения своей физиономии. Отъехав верст 25 от Сухума, мы услыхали рев и вой Большого Кодора. Через Малый мы уже переправились благополучно. Большой Кодор - весьма широкая река и, как все здешние реки, по крутому своему падению чрезвычайно стремительна. Если лошадь спотыкается, то и конец, быстрое течение мгновенно унесет в море на пишу бакланам, стаями сидящим на волнах, как за большим обедом. У берега мы остановились. Первым въехал в воду кондуктор, как человек бывалый. Вдруг лошадь его споткнулась, и он упал. К счастью, это было уже близ противоположного берега, где было мелко. Он успел вскочить на ноги и скоро очутился в безопасном месте. Абхазские князья начали распоряжаться. Во-первых, они выбрали для нашей переправы верную и высокую белую лошадь с азиатским седлом. Каждый из нас поочередно садился на эту лошадь и въезжал в воду, имея по обе стороны обязательных князей. Один держал лошадь за повод, другой погонял. Нам велено было или зажмурить глаза, или глядеть между ушей лошади, иначе неминуемо сделалось бы головокружение, от которого можно было бы упасть в воду. Так переправились мы поодиночке, и, проводив одного, князья возвращались за другим - и так мы все очутились на другом берегу. Даже мокрая Минерва благополучно протащилась. Мы, разумеется, промокли до костей. Страх простуды и лихорадки заменил страх переправы, и я поскакал вперед по направлению обещанной дачи какого-то абхазского дворянина. Со мной скакал, весь взмокший до галстука, кондуктор. Два туземца на конях встретились нам и спросили: «Болшой вода?», чем, вероятно, ограничивались их познания в русском языке. Мы их успокоили, на всем скаку промчались мимо казачьего поста на самом взморье и очутились близ бедной сакли, перед которой арап сажал на лошадь дряхлого старика в красной феске.
Мы подъехали к даче и к самому хозяину. Кондуктор сказал ему от меня по-турецки приличное приветствие. Старик отвечал, что он болен и должен ехать, но что весь дом его к моим услугам. Весь дом заключался в четырех плохо сложенных дощатых стенках, посреди коих на земле, к счастью, горел огонь. Старый помещик с итальянской фамилией, остатком прежнего генуэзского влияния, отправился величаво, как испанский гранд. Я обратился к арапу с каким-то вопросом. Но арап мгновенно исчез, и вместо него явились два туземца, которые подложили новых дров и начали прислуживать. Князья и товарищи подъехали, за ними приплелась и Минерва, из коей Бенедикт успел уже выронить два узла, к счастью, провизия не пропала. Мы сели около огня, стали сушить платье и обувь и между тем принялись завтракать и чистосердечно, с душевной благодарностью пили за здоровье облагодетельствовавших нас князей. Тут мы расстались, но на всякий случай они оставили нам одного дворянина, который должен был проводить нас до Очемчир. Эта предосторожность оказалась впоследствии вовсе не лишней. Высушив платье, подкрепившись, мы продолжали путь. Дорога углубилась в лес, и мы имели случай восхищаться необыкновенной растительностью края. С обеих сторон переплетенные плющом и виноградом громадные деревья сплошной стеной как будто подпирали небо. Широкие тени сгущались от наступающего вечера. Мало-помалу мрачная ночь начала набрасывать на все предметы свое черное покрывало. Небо было покрыто тучами, ветер грустно завывал, и нередко раздавался пронзительный вопль чекалки. Мы ехали молча, почти ощупью. Вдруг мы остановились. Под нашими ногами был овраг, в который мы чуть-чуть не упали. Проводник ошибся дорогой, следовало поворотить вправо и проехать по берегу. Мы повернули, но при повороте неуклюжая Минерва со всех четырех колес шлепнулась оземь - и все наши пожитки разлетелись в стороны. Отпрягли лошадей, перевернули тарантас, снова навьючили, снова впрягли коней и снова тронулись. Проехав шагов двести, при подъеме Минерва вдруг покатилась назад и перевернулась назад, и перевернулась снова, только на другой бок. Не было видно ни зги. К счастью, у одного из нас был складной ахалцихский фонарь и несколько восковых свечей. Фонарь засветили. Все засуетились вокруг злосчастного тарантаса. Вдруг начальник отряда крикнул: «Господа, заряжены ли у вас пистолеты?». Мы отвечали утвердительно, хотя, как вы уже знаете, кроме шашки, никто ничего не имел, и при свете фонаря увидели несколько человек, горцев, которые неизвестно откуда вдруг очутились между нами, сурово на нас поглядывали из-под руки и как бы советовались между собой. В эту минуту ливнем хлынул на нас дождь, ветер подул сильнее, погасив фонари, и мы остались в совершенной темноте.


*  *  *

Сопровождавший нас дворянин, которому мы были поручены князем Дмитрием, вступил в жаркий спор с незваными гостями. Голоса их сливались с шумом дождя, с ревом бури и морского прибоя. За нами тарантас лежал на боку вместе с упряжными лошадьми; справа бушевало море, слева стоял стеной дремучий лес, впереди заграждали нам дорогу какие-то подозрительные люди, которых по ночному мраку и число даже было неизвестно. Я вспомнил тогда о вас, мои добрые дальние приятели, о вашей веселой беседе, об уютных покоях, где мы нежились в спокойных креслах, - так скоро проходили такие длинные вечера. С приятным воспоминанием смешивалась мысль, довольно неутешительная. Если действительно перед нами были абреки, то сопротивляться без оружия было невозможно. Лучшее, что могло случиться, то, что нас возьмут в плен, продержат год, два или три, почти без пищи и без платья, в отвратительной яме, потом отпустят за выкуп обратно восвояси, и, может быть, притом с некоторым изъяном - с отрубленным носом или выколотыми глазами. На поверку вышло, что перед нами были не абреки, а абхазцы, объяснявшие свое появление между нами тем, что они отыскивают украденную лошадь. Конечно, немного было странно отыскивать что-нибудь в такую непроницаемую ночь и в таком темном лесу, но мы не почли за нужное вступить в дальнейшие рассуждения. Искатели пропавшей лошади исчезли неизвестно куда, так же как и явились неизвестно откуда; быть может, они оробели перед значительностью отряда, быть может, и это вернее всего, они не смели ничего предпринять с людьми, находящимися под покровительством абхазских владетельных князей, что доказывало присутствие данного нам проводника, который, по здешним обычаям, головой отвечал за нас.
Надо отметить, что вообще, по понятиям почти всех кавказских туземцев, разбой и грабеж на дорогах не составляют гнусного преступления, а, напротив того, доказывают дух молодечества и воинственности, в особенности приличный и похвальный в молодых людях. Мне нередко случалось самому спрашивать у некоторых старожилов: «Много ли вы разбойничали на своем веку? - точно таким же тоном, как в Петербурге я мог спросить: «Игрывали ли вы в Баден-Бадене в азартные игры?». На такой вопрос мой собеседник обыкновенно скромно отвечал: «В молодости».
Как бы то ни было, но мы были очень довольны, что на этот раз избавились от духа кавказской воинственности и от азиатской отваги. Тарантас подняли, и снова поезд тронулся, мы повернули влево, в чащу леса, но тут опять случился подъем.
Непривычные лошади снова не сдержали тяжести экипажа, и в третий раз Минерва очутилась на боку. Засветили свечи, прикрывая их от дождя бурками, и тут прошел целый час утомительной работы. Лошади не хотели втаскивать тарантас на пригорок, пятились назад, фыркали. Одному из моих товарищей вдруг сделалось дурно: он дрожал от лихорадки и, ослабленный, лег на мокрую траву под дерево. Мы хотели подкрепить его джином, но бывшая с нами бутылка, зазвенев, разбилась в темноте, и
это лечение не осуществилось, впрочем, может быть, к пользе пациента. Наконец на руках перетащили все пожитки на вершину пригорка, подняв с помощью рук и лошадей, втащили и пустой тарантас. Странная процессия снова двинулась, трепетный свет свечей из-под бурок придавал ей нечто фантастическое, чему немало способствовали исполинские размеры абхазского леса и бурное завывание недалекого моря. Мы ехали гуськом, разглядывая дорогу и предохраняя Минерву от нового падения, которое просто ввергло бы нас в отчаяние. Становилось уже очень поздно, мы проголодались, промокли, выбились из сил. До Очемчир оставалось еще пятнадцать верст. Ни больной наш товарищ, ни мы не чувствовали в себе довольно бодрости, чтобы продолжать путь до назначенной цели. Проводники наши объявили нам, что можно переночевать в трех или четырех верстах в абхазской деревне Тамыш...


*  *  *

На другой день погода была сырая и холодная, но дождь перестал. Отблагодарив своего сурового хозяина, мы пустились снова в путь. Больной наш товарищ поправился, мы сами отдохнули и, благодаря буркам, в которых лежали, как в теплых непромокаемых ящиках, не слишком озябли и с новой бодростью приготовились на новые путевые впечатления.
Дорога до Очемчир или, правильнее, место, назначенное для дороги, стелется по морскому берегу между камышами. Лошадям довольно трудно продвигаться по глубокому песку; но подобного рода препятствие входит в ряд обыкновенных, известных на святой Руси. О нем, следовательно, нечего распространяться. Впрочем, тут же, у берега, рассыпан в изобилии мелкий булыжник с гравием, так что, когда сухумская дорога устроится и начатые работы предположения осуществятся окончательно, то этому горю пособить будет весьма нетрудно. Часу в 11-м мы приехали в Очемчиры - большое местечко со значительным турецким базаром. Слева, на довольно пространной площади, возвышается не совсем оконченный дом владетеля, выстроенный из каштанового дерева. У нас из каштана делают табакерки, а здесь строятся дворцы. Широкий балкон в турецком вкусе, изукрашенный кружевной резьбой, занимает уступами весь фасад здания, а сбоку к нему примыкает наружная лестница. Здесь предполагается зимнее пребывание владетеля. Летом он обыкновенно живет недалеко от Бамбор, в Соуксу, в живописном ущелье.
Несмотря на наши помятые наряды и вовсе непредставительную наружность, мы, пока меняли нам лошадей, отправились к балкону, на котором толпились нукеры и прислуга княжеская, и просили доложить о своем приезде. Впрочем, мы уже все были хорошо известны его светлости по Боржому, где провели вместе часть лета; нас ввели в отделанную часть дома, и мы застали у владетеля двух почетных гостей: начальника Черноморской береговой линии и начальника второго отделения. Они сидели в комнате, устланной роскошными коврами, перед пылающим камином. На столе стояла заманчивая закуска. Князь принял нас со свойственным ему радушием, угостил роскошным завтраком и предложил отдохнуть и переночевать, но мы все думали о скорейшем приезде в Тифлис, мы не путешествовали, а ехали, зная, что нас ожидают и беспокоятся о нас.
О, если когда-нибудь в другой раз судьба приведет меня в этот чудный край, которого я видел берег, и то через дождевую пелену, я приеду не с тем, чтоб торопиться с отъездом, а чтоб погостить под гостеприимным княжеским кровом, чтоб побывать и в Бедии, и в Илори, и в древних храмах, которыми так богата Абхазия; и в чудных ее ущельях и горах я прислушаюсь к народным поверьям, где язычество смешивается с христианским ученьем, и попирую на княжеских охотах, и полюбуюсь широкими размерами неприкосновенного феодализма. Тогда я вам представлю не беглый путевой очерк, а целую картину страны, которой нет подобной в Европе и о которой живописный Пьемонт может дать только слабое понятие. Но теперь казацкие лошади готовы (в Очемчирах казачий пост). Княжеские лошади паслись в табунах, их ожидать нужно было бы сутки, а погода прояснилась, время было дорого. Солнечный луч блеснул на снеговых вершинах. Мы простились с абхазским дворянином - нашим провожатым, просили его кланяться князю Дмитрию, и сам владетель поблагодарил его за службу. С ним уехал и чапурхан, а мы после трехчасового приятного отдыха, раскланявшись с владетельным хозяином, опять сели на коней, несколько верст проехали мы по зеленеющей роще, а потом снова очутились на песчаном берегу нашего знакомца - Черного моря; прибой по-прежнему выл и рвался на прибрежные камыши. Мы протащились верст 20 без всякого приключения, кроме приключившейся усталости и настигнувшей темной ночи. Подъехав к турецкой деревеньке и переправясь на пароме через небольшую реку, мы остановились для ночлега. Я забыл сказать, что благодаря вниманию начальника второго отделения, с нами ехал из Очемчир переводчик, который тотчас же начал распоряжаться. Но увы! Турецкий духанщик, главный домохозяин деревеньки, неизвестно куда уехал. Оставшиеся в духане турчанки заперлись, по известным турецким обычаям попасть к ним в дом не было никакой возможности. Надо было довольствоваться каким-то брошенным сараем, однако ж не плетеным, а сколоченным кое-как и весьма плохо из досок. Но ко всему можно привыкать, даже и к подобным картинам. Тотчас же развели огонь посреди сарая. Переводчик принес курицу, надетую на палочку, и начал вертеть ее над пылающим костром. Из этого вышел довольно вкусный шашлык. Кроме того, не знаю в силу каких убеждений и происков, турчанки прислали нам какую-то лапшу, крепко приправленную корицей. Из Минервы вытащили самовар, подали чай. Мы поужинали и легли спать, кто на досках, кто на сырой земле.
На другой день, 29 октября, утро было ясное, но морозное. Сверкающий иней блестел на зеленой траве бриллиантовой сетью. Слева по всему горизонту рисовалась огромным полукруглым амфитеатром исполинская цепь гор, и белые вершины ярко вырезывались на голубом небе. Впереди нас, по вдавшемуся вправо полукружию, красовались на турецком берегу Таврские горы, соединяющиеся Сурамским хребтом с кавказскими гигантами. Никогда не видел я ничего поразительнее и величественнее этой рельефной громадной карты. Какое-то благоговейное и торжественное чувство овладевает душой при виде подобных картин. Величие бурного моря прекрасно согласовывалось с величием кавказской природы. Мы ехали берегом, пораженные и безмолвные. Проехав 7 верст, мы остановились на казачьем посту, чтобы немного согреться. Хорошая, чистая, выбеленная комната с большой русской печью, с дощатым полом показалась нам чудом роскоши в сравнении с нашими ночлегами. В особенности удивили нас крепкие сплошные стены без щелей и дыр. И надо признаться, не без зависти взглянули мы на казаков и их теплое жилье, после чего мы снова потащились по глубокому песку вдоль приморского берега. Так, наконец, доехали мы до Анаклии, где широкая река Ингур впадает в море. Тут начинается Мингрелия и оканчивается Самурзакань...

(1952)
_________________________
1 Бора - сильный порывистый северный ветер, дующий зимой с гор в приморских районах при опускании воздушных масс.
2 Сбогар - благородный разбойник из повести французского писателя Шарля Нодье «Жан Сбогар» (1818).

(Опубликовано: Кавказ. Тифлис, 1852. № 71-72, 74, 76.)
(Печатается по изданию: Абхазия и абхазы в российской периодике... Кн. I. C. 134-149.)