Давид Шраер-Петров
Водка с пирожными. Роман с писателями
(фрагменты)
А история моего знакомства с Симоновым началась с поездки в Колхиду. В Абхазию. Я бредил Колхидой. Язон, Медея, Прометей, золотое руно... Паустовский писал о Колхиде. Константинэ Гамсахурдия. Фазиль Искандер. В октябре 1963-го мы с Милой смотались из дождливого осеннего Ленинграда в Сухуми. Спрыгнули с подножки поезда, и нас обступил рай, субтропики, благодать. Прямо с вокзала начиналась долгожданная жизнь европейцев-туристов в экзотическом краю пальм, мандаринов, Черного моря и мочалок, которые растут прямо на огороде. Нас подхватил какой-то дядя в белой войлочной шляпе и просторной косоворотке, и — мы в прохладной келейке со стенами свежей побелки. Окна келейки жмурятся в сад. Гостеприимные листья несут на глянцевых ладонях оранжевые солнышки мандарин. Где-то на задворках сада шумит море. На столе хачапури и горы зелени. Горы зелени, дымящееся хачапури и молодое вино маджари в запотевших стаканах. Мы всего год женаты. Мы безумно устали, соскучились за двухдневную дорогу в людном купе. Мы пируем, как мечтал пировать Нико Пиросманашвили с актрисой Маргаритой, и засыпаем. Мила просыпается первой и будит меня. Мы зажигаем свет и выпрыгиваем из постелей. Такого роя хищных насекомых я не смог бы вообразить даже в условиях глухой уральской деревни. Там на полатях жили милые, добродушные тараканы.
Мы палим электролампочку до первых лучей рассвета. Мы крадемся через спящий глянцевый игрушечный сад, мерцающий мандаринами, как новогодняя елка, к морю. Мы омываемся в спасительных соленых волнах. И засыпаем на песке, как бродяги.
Сердобольная украинка из переселенцев разбудила нас часов в восемь утра. Она служила медсестрой в санатории, а до работы прогуливала пса Тараса. Дурацкая штука память. Помню этого лохматого рыжего пса Тараса, как будто это не тридцать лет назад, а сегодня утром. Сегодня утром заспанная американская девочка, толстая и белобрысая, в черном поблескивающем жакете поверх оранжевой рубахи до колен и сандалиях на босу ногу, хотя февраль-март, прогуливает толстого бело-рыжего пса. Как зовут этого пса, мне все равно. Сердобольная сухумская хохлушка сказала нам вполне вразумительно: «Тикайте вы из этого клоповника, пока целы». «Но куда?» — спросил я. «И задаток пропадет», — загрустила Мила. «Куда, я вам скажу. А задаток он отдаст. Скажете, что знакомые Гали Прохоренко. Сразу отдаст». Она дала нам адрес. Это было километрах в двадцати или около этого от Сухуми. Место называлось Гульрипши. Директором пансионата в Гульрипши была знакомая сердобольной Гали Прохоренко. Мы забрали вещи из келейки и помчались к автобусной станции.
Был поселок Гульрипши, прилепившийся в Черному морю. И пансионат, где Тамара Дмитриевна Гулиа директорствовала. Тамара приходилась дочерью великому абхазскому поэту Дмитрию Иосифовичу Гулиа. Он для абхазцев все равно, что Пушкин и даже больше. Потому что он придумал абхазский алфавит и написал много хороших стихов на абхазском языке. Дмитрий Гулиа исподволь проповедовал идею национальной оригинальности абхазцев, подавляемых Грузией. Я с огромным интересом читал книгу о нем, написанную Георгием Дмитриевичем Гулиа. Гулиа-сын писал по-русски. Как правило, он сочинял легкую прозу, которую принято называть лирическим юмором. И вдруг эта биография! В этой книге Георгий Гулиа, едва ли не первым в подцензурной печати, написал сочувственно о крымско-татарском народе, насильственно лишенном родной земли. С Георгием Гулиа я познакомился позднее, когда много раз печатал переводы в «Литературке». В жизни он оказался несколько иным. Я бы сказал резче: образ писателя, создаваемый в воображении читателя после прочтения романа «Дмитрий Гулиа», был привлекательнее. В редакционных буднях он был коротеньким толстым самоуверенным вельможей, весьма правоверным аппаратчиком, когда дело касалось публикации острых материалов. Он не был печальным исключением. Множество раз я убеждался в том, что человек, подписывающий официальные бумаги и человек, пишущий литературный текст, разные люди. Порой, даже не очень-то знакомые люди.
Тамара Дмитриевна передала нас с рук на руки какой-то сотруднице пансионата, у которой мы сняли по-настоящему чистую комнату с двумя типичными «дом-отдыховскими» койками. Нам к тому же разрешалось загорать на пляже пансионата. С кормежкой дело обстояло гораздо хуже. Совсем плохо. Это было еще в благословенные времена Хрущева, когда только в Москве, Ленинграде и городах Прибалтики с едой было все в порядке. Но море было синим, как небо. Синее море, белый песок, горячее солнце — что нам еще было нужно! По берегу бродил мохнатый коричневый теленок (буйволенок?) и подбирал огрызки яблок и кукурузные кочешки. У самого спуска к пляжу сидели местные крестьяне и продавали маджари, виноград «Изабеллу» и вареные кукурузные початки. «Изабелла» была безумно дешева и вкусна. Она притягивала к себе, как сладостные глаза персиянки. Раздетая, то есть когда туника кожуры была сдернута нетерпеливыми зубами и привередливым языком, она перекатывалась с боку на бок во рту, прохладная, как устрица, и сладостная, как грех. И если можно назвать одним именем дни и ночи этого счастливого безделья, (дни и ночи) я произнес бы: изабелла. Пусть порадуется мой сын за нас тогдашних в его совершенном возрасте теперь. Изабелла. Изабелла. Изабелла.
Можно было валяться на песке, прыгать в волнах, обгрызать солоноватые початки, взбадриваться маджари и смаковать виноград с утра до вечера. Можно было идти далеко-далеко вдоль моря в сторону Турции и проборматывать новые ритмы. Новые ритмы — вот что делает мою поэзию. Я оставлял Милу в компании двух-трех вновь приобретенных пляжных друзей и уходил на юг. Мохнатый бычок мычал мне вслед. Я наносил новые ритмы на белый песок дикого пляжа. Я оставлял Милу в компании вновь обретенных в Гульрипши приятелей. Один из них называл себя физиком-теоретиком из соседнего засекреченного НИИ. Он неизменно приходил в черном костюме и белой сорочке. Он аккуратно складывал-развешивал костюм на спинку шезлонга и начинал рассказывать случаи из детства в мингрельской деревне. Он был забавен. Его образная система напоминала мне Фазиля Искандера. Он развлекал нас и давал мне возможность уйти к новым ритмам.
Посреди дикого пляжа стоял Симонов. Он был в льняной рубахе, свободной, как гимнастерка, но без ремня. У него было красивое, обветренное лицо греческого или армянского склада. Моложавая короткая стрижка придавала его серебряным волосам некую хемингуэистость. Героический облик. Ореол. Черные южные усы и умная усмешка карих глаз дорисовывали облик голливудского киноактера. Звезды первой величины. Вроде Пола Ньюмена. Мы познакомились и стали встречаться едва ли не каждый день. Симонов приходил на дикий пляж под вечер: часов в пять-шесть искупаться, побродить вдоль моря, отвлечься от изнуряющей работы. Он гнал в это время роман «Солдатами не рождаются». Диктовал стенографистке. Она расшифровывала. Он вычитывал, правил. Диктовал дальше и дальше. Он жил на самой границе поселка и дикого пляжа в простеньком домике. Не знаю, снимал ли Симонов этот домик или это была его собственность, но весь быт — жилище, одежда, непрерывная работа над романом — носил спартанский характер. Это не было показухой. Я оказался случайным свидетелем. Симонов так жил в те годы, разорвав с хрущевским руководством и выйдя из Центральной ревизионной комиссии КПСС. В 1958 г. он вернулся к работе разъездного корреспондента «Правды» по Средней Азии, Сибири, Монголии, Вьетнаму. Чудо было, что я застал его тогда, в 1963 г., на пустынном побережье Колхиды.
-------------
Рассказываю о встречах с Константином Симоновым, как будто бы не было моря, песка, прибрежных камней, винограда, сонных холмов, заросших кизиловыми кустами, абхазских крестьян, приносивших на пляж молодое вино и вареную кукурузу. Как будто бы мы не вози¬лись и не ныряли с Милой в набегающих волнах, как молодые дельфи¬ны. Как молодые дельфины в набегающих волнах. Нам всего-то было 27 и 23. Вместе — меньше, чем каждому из нас теперь. В сущности, нам было не до настойчивого молодого кавказца в безукоризненном черном костюме и ослепительной сорочке. Он появлялся на пляже сразу после завтрака, исчезал на обед и снова кружил вокруг чуть не до заката. Мы привыкли к молодому «физику». Он мне надоедал, и я уходйл на дикий пляж к Симонову. Мила ждала моего возвраще¬ния, скучая. Амфоре скучно лежать на прибрежном песке, слушая пение волн...
--------------
Между тем наш пляжный сезон продолжался. Я снова был с Милой в предвечерние часы. Вокруг бурлила курортная жизнь, хотя, по правде говоря, нам все это начинало осточертевать. Молодой кавказец в черном костюме настойчиво предлагал нам разнообразные экскурсии: в горы, в пещерный ресторан, в Сухумский обезьянник на гору Трапецию, чуть ли не на самый юг Колхиды — рядом с Турцией в деревню к его родне. Мы предпочли обезьянник. В обезьяннике этот вышколенный молодой специалист превзошел самого себя. По его команде развратные гамадрилы поворачивали к нам свои прелести, возбуждая сексуальные всплески подкорки. По знаку его мягкой улыбки и четкому сигналу нас повели в рабочую столовую обезьянника, что было невероятной любезностью при отсутствии доступных точек «Нарпита» и безумной дороговизне ресторанов. По его незаметному кивку служители терпеливо рассказывали о гигантской стоимости экспериментов, которые вот-вот избавят человечество от всяких инфекционных и неинфекционных заболеваний. «Кстати, недалеко отсюда деревня, где росли Элиава и Берия», — заметил невзначай молодой человек в черном костюме. Я постарался не реагировать, полагая, что погоня за мной наследников Берия в 1959 году, когда я начал раскапывать историю событий, связанных с приездом Феликса д’Эрелля в Грузию и убийством Георгия Элиавы в 1937 г., и реплика нашего гида — случайное совпадение. Никакой опыт не проходит даром. Я принял тактику Симонова и промолчал. Молодой кавказец не унимался: «А, знаете, говорят в Тбилиси живет дочь Элиавы. Вы с ней, случайно, не знакомы?» Мила удивленно таращила глаза... Я еще и не думал тогда писать роман «Французский коттедж». Маленькая повесть «Гусар с гитарой» еще тоже не была написана в то время. Какие-то разговоры о моих приключениях в Тбилиси роилось в памяти моей юной жены. Но все это было так давно! В доисторическую эпоху, которая называлась жизнью друг без друга. «Мне здесь надоело, — потянула меня за рукав Мила. — Воняет. Гадкие павианы. И этот привязчивый тип». Ее врожденное чутье на человеческую подлость начало раскрываться еще в те безоблачные годы. Мы придумали какой-то извиняющий повод (надо срочно встретиться с Фазилем Искандером, а он страшно не любит, когда опаздывают. Да, когда опаздывают или приходят с незнакомыми) и смотались из обезьянника.
Молодой кавказец возникал еще несколько раз у наших лежаков, но мы демонстративно уходили в чтение романов Гарольда Робинса. Может быть, я избрал неуклюжий способ отделаться. Я подозревал, что его пассы неслучайны. Подозревал и отмахивался от подозрений. Бред какой-то! Мила тоже чувствовала некую неуютность. Совпадения преследовали нас. Какие-то типы подсаживались к нашему столику в местной харчевне. Между простынями прогуливался ядовитый тарантул. Во время прогулки кусок скалы пролетел перед моим носом. Мы перестали ходить в харчевню под благовидным предлогом: мясо жесткое, как пересохший бурдюк, и переперченное, как пожар на нефтепромыслах. Мы нашли милую старуху, готовившую нормальную еду: супы, пироги, котлеты, компоты. Не бежать же из-за всей этой чепухи назад в холодную северную осень!
Так мы дотянули до срока, обозначенного на обратных билетах железнодорожным компостером.
Мы приехали в Сухуми и отправились на вокзал. До посадки оставалось минут сорок. Я пошел купить знаменитое сухумское мороженное. Когда я вернулся, то увидел мою жену, окруженную дюжиной наглых парней в черных костюмах и белоснежных сорочках. Они сновали вокруг Милы, как черные муравьи вокруг бабочки-лимонницы. Золотистые волосы моей возлюбленной вились, как вымпел, над этими мафиози. Они теснили ее куда-то на запасные пути. Я ворвался внутрь толпы и закрыл Милу, отбиваясь от волосатых рук. Мое вмешательство озадачило нападающих. Они завопили гортанно. Появилась милицейская машина. Сначала нам показалось, что мы спасены. Но капитан милиции отдал команду по-грузински и нас затолкали внутрь «черного воронка». Машина бешено неслась по улицам Сухуми в сторону гор. Наш чемодан остался около вагона. Мы поняли, что цепь случайностей замкнулась. Внезапно послышался взрыв. Машина остановилась. Милиционеры выскочили на улицу. Оказалось, что лопнула шина. В суматохе мы тоже выскочили из машины. Мимо шел пожилой интеллигент с книгой подмышкой и тростью. Он был в чесучовом кремовом костюме, соломенной шляпе канотье и пенсне. Мы крикнули ему: «Помогите нам! Помогите, пожалуйста! Нас увозят насильно в горы!» Мы знали, что в подобных историях пленников увозят в горы, убивают, а трупы сбрасывают в ущелье на съедение шакалам. Пожилой интеллигент подошел к нам и стал расспрашивать о сути дела. Капитан милиции виновато оправдывался (конечно, по-грузински мы не понимали, но чувствовали его интонации). До отхода поезда оставалось 10 минут. Пожилой интеллигент сказал что-то резкое капитану милиции. Тот побежал на середину улицы и стал останавливать для нас такси. Мы помахали нашему спасителю и помчались на вокзал к поезду «Сухуми-Москва».
(Из главы "Родившийся солдатом. Константин Симонов".)
-----------------------
Льву Смирнову я обязан моим знакомством с Фазилем Искандером. Фазиль был одним из составителей «Дня поэзии 1966». Я пришел в комнату, где толпилась редколлегия и авторы, и показал стихи. Он обрадовался, что я от Смирнова — они давно не виделись, потому что Лева был в частых запоях. «Как он там?» — спросил Фазиль. Потом улыбнулся и вспомнил свои стихи об их совместной поездке: «Я товарищу кричу: — Надо искупаться! В грязь горячую хочу брюхом закопаться! А товарищ — грустный вид, даже просто мрачный: — Слишком грязно, — говорит, морщит нос коньячный». Он отобрал стихотворение и напечатал. Долгое время я воспринимал Фазиля прежде всего как поэта. У него были раскатистые, как горы и переплетающиеся предметами, как лианами, баллады: «То было позднею весной, а может, ранним летом. Я шел со станции одной, дрозды трещали где-то, и день, процеженный листвой, стоял столбами света. Цвела земля внутри небес в неповторимой мощи, четыре девушки цвели внутри лубовой рощи». Это из книги «Летний лес» (1969), подаренной мне с надписью: «Давиду — без слов, дружески. 29. 10. 69. Ф. Искандер». (Новые американцы, пожалуйста, не забывайте, как писались даты в России). Проза Фазиля невероятно достоверна. Никогда не знаешь, было ли это с ним на самом деле, или выдумано. Так все обстоятельно, достоверно, чуть ли не до года, месяца, числа и даже часа обсказано. Сам Фазиль тоже человек неторопливый, обстоятельный, вовсе не похож на кавказца. Он часто хмурится, выбирает слова, у него тяжелое лицо. Он осторожен. Его эпопея «Сандро из Чегема» — сплошная выдумка, вроде «Дон Кихота», «Тевье-молочника», «Золотого теленка», «Швейка» или «Уленшпигеля». Перемешаются народы и расы. Планеты поменяются местами. Галактики устроят вселенский хоровод. Не будет абхазцев, евреев, русских, чехов и фламандцев. Останутся Сандро и вся эта компания остряков и эпикурейцев. Останутся имена писателей. Однажды я спросил у Фазиля: «Почему ты стал русским писателем?» Он рассказал (потом это стало основой статьи «Судьбы романа — судьбы реализма?»): «В тринадцать лет я впервые прочитал «Анну Каренину». Война подкатила к самому Туапсе. Сухуми несколько раз небрежно бомбили, и мы с мамой и сестрой переехали в деревню Атары, где жила мамина сестра. Мы наняли комнату у одной соломенной вдовушки, нам выделили землю под огород, где мы выращивали тыквы, дыни, помидоры и другие не менее изумительные по тем временам овощи. В этом доме я случайно обнаружил книгу Толстого и прочел ее, сидя под лавровишней в зеленом дворике. Разумеется, навряд ли я тогда понимал многие особенности этого романа, но главное понял. Это видно из того, что я был потрясен так, как никогда не бывал потрясен ни до, ни после чтения этой книги». Однажды, в середине 70-х, был его творческий вечер. Сначала артист читал стихи Фазиля. Лучше бы читал он сам. Потом Фазиль прочитал рассказ. Мы плакали и смеялись. Я никогда этого рассказа в его книжках не видел. Может произойти «аберрация памяти». Эта странная история происходила где-то на юге, но в ней участвовали евреи, решившие уехать в Израиль. Может быть, это происходило в Кутаиси, где испокон жила большая еврейская община. Думаю, что это был пepвый отклик советского писателя на проблему выезда евреев из СССР, теперь уже понимаю, что этот рассказ соединился в моей памяти с кинофильмом «Мимино». Сколько раз я смотрел этот изумительный фильм, столько раз перехватывало дыхание, когда международная соединила Мимино не с Телави, а с Тель-Авивом, и он начинает петь по-грузински кутаисскому еврею по имени Исаак, эмигрировавшему в Тель-Авив. В конце 1979г. я встретился с Фазилем в Малеевке. Он был тихий, задумчивый, сосредоточенный. Мы подолгу просиживали в глубоких креслах на втором этаже. Рядом в биллиардной весело щелкали шары. Ему тяжело далась история участия в «Метрополе». Он не пошел с повинной, но и не фрондировал: «Я писатель. Это моя единственная профессия. К тому же — дочка в Университете». Тогда был конец декабря 1979 г. Начиналось позорное вторжение коммунистичской империи СССР в Афганистан. Федерация югославских республик была сцементирована военно-полицейским режимом коммунистической окраски, который нам казался либеральнее советского. Колхозный и совхозный строй в СССР был также незыблем, как Программа КПСС. Сегодня 26 апреля 1992г. в «Нью-Йорк Таймс» напечатаны три статьи: афганские партизаны захватили Кабул, свергнув прокоммунистический режим; пожар гражданской войны в Югославии перекинулся из Хорватии в Боснию-Герцоговину; рушится колхозный строй — русские крестьяне возвращаются к единоличному землевладению. Несколько раз я заезжал к Фазилю во время отказа. Он был приветлив, серьезно читал мои новые стихи и прозу. Это было до 1984 г. Потом у меня дела пошли хуже. Комитетчики наседали. Часто за моей машиной тянулся их черный шлейф. Думаю, что они наседали и на тех немногих писателей, еще перезванивавшихся со мной. Однажды я позвонил Фазилю. Он торопливо сказал, что у него гости и нет времени. Но это не имеет никакого значения. Так же, как для меня не имеет значения, что авторы гениальных романов «Царь-рыба» и «Живи и помни» переродились. Ведь они сроднились со мной до всего этого безумия «Памяти».
----------------
Ермольева прочитала статью и подписала ее к печати. Прочитав и одобрив статью, она снова взяла скрипку и продолжила этюд Венявского. Поиграв, она стала расспрашивать меня о друзьях- писателях. Не знаю ли я Искандера? Я сказал, что знаю. Ермольева просила передать Фаэилю, что ей безумно нравится его сатира «Созвездие Козлотура»: «Как он лысенковцев отхлестал!» — воскликнула Ермольева. Между тем... тут я предвижу огорченные взгляды даже тех, кто в целом сочувствует моему творчеству и общему направлению моих мыслей. Как быть, когда все так тесно сходится. Хотя бы ЦИУ и СП. Оба находились на пл. Восстания, отделенные Садовым кольцом. Каверин давно уже написал «Открытую книгу», в которой с легкостью присудил приоритет открытия лизоцима и пенициллина не шотландцу Александру Флемингу, а советскому микробиологу Власенковой (Ермольевой). Ермольева же, восхищаясь антилысенковским «Козлотуром», так и не написала, хотя бы постфактум, своих комментариев по поводу ее упорного «дублирования» открытий Флеминга. Я же, зная Искандера, Ермольеву и Каверина, сосуществовал с этим знанием долгие годы. Я был знаком и с братом Каверина — Львом Александровичем Зильбером. Он в подражании французу Анри Львову, открывшему феномен лизогении у бактерий, написал свою вирусную теорию рака. Впрочем, Львов тоже обошел вопрос о примате идеи трансформации вирусом (бактериофагом) бактерии, принадлежавшей Феликсу д’Эреллю. Чтобы узнать все это до конца, ушло около 25 лет жизни (с 1959 по 1976 гг.). Когда же я в конце концов решился обсудить все это с Вениамином Кавериным, изложив по телефону тезисы разговора, он сказался занятым. Фазиль Искандер продолжал интересоваться парадоксами развития научных идей и взаимоотношениями людей науки. Он приезжал ко мне в Институт им. Гамалея, читал стихи и прозу нашим ученым, толковал с ними. Происходила как бы «гонка с преследованием», в которой принимали участие многие писатели, но лидерами оставались Каверин («Открытая книга» и «Двухчасовая прогулка»), Искандер («Созвездие Козлотура») и Дудинцев («Белые одежды»). На мой взгляд, выиграл гонку Искандер.
(Из главы "В лодке Харона".)
--------------------------------------
(Печатается по изданию: Д. Шраер-Петров. Водка с пирожными. Роман с писателями". - Санкт-Петербург, "Академический проект", 2007.)
