Главная » Алфавитный каталог авторов » К » Уха в Пицунде

Алесь Кожедуб

Уха в Пицунде

Рассказ

   Черноморское побережье Кавказа я люблю так, как человек любит свою прародину. Он может никогда её не увидеть, но всегда чувствует, что она есть, и всегда будет к ней стремиться. Люди вышли из тёплого южного моря, и разуверить в этом меня не сможет никто. Да, из моря. И не мифический первобытный человек выткался, проступил, материализовался из прибрежный пены, а известные нам египтяне, этруски, греки, индусы, китайцы, — несть им числа. Первые цивилизации появлялись на берегах тёплых морей, в них они исчезали, передавая потомкам память о блаженстве покоя в солёных водах утробы, о шорохе волны, бережно выносящей тебя на кромку берега, о ярком солнечном свете, размыкающем плотно сжатые веки, о нежном песке, смягчающем переход человека-дитя из воды на сушу.
   Человек некогда вышел из благодатного моря на земную твердь — и обрек себя на вековые страдания. Но это отдельная тема для разговора, и не самая интересная.
   Море я впервые увидел в шестнадцать лет, почти зрелым мужчиной, но сразу понял, в чём истинный смысл человеческой жизни. Он, этот смысл, заключался в том, что человек должен возвратиться к морю. В начале своего пути, в середине, в конце, но должен. Вспаши поле, возделай сад, построй дом, вырасти сына, отдай, словом, земле земное — и к морю. Можно, конечно, всё это сделать и рядом с морем, но это уже удел избранных. Счастливчиков среди людей мало, возможно, их и вовсе нет, а потому хотя бы в конце своего земного пути приди туда, где ты мог быть счастливым. На море на океане, на острове на Буяне стоит дуб вниз головой, вверх коренями… Где было сокрыто Кощеево бессмертие? Посреди океана.
   Какое-то время мои родители жили в городе Хадыженске на Северном Кавказе. Хадыжка — на адыгском наречии яма. Городок действительно лежал в яме между гор. Два часа на поезде — и ты в Туапсе, на море. Неподалёку Белоречка, Апшеронск, Горячий Ключ, зажиточные станицы, где некогда вольные казаки, замирявшие горцев, мало-помалу превратились в законченных куркулей, из всех присказок и поговорок оставивших для себя одну на все случаи жизни: моя хата с краю, ничего не знаю.
   Солнце было горячее, вино хмельное, девки ядрёные, а море солёное, и я жил-поживал, горя не знал.
   В Джубге я пил пиво с матросами-каботажниками, и до сих пор считаю этих парней представителями одной из самых достойных на земле профессий.
   В Туапсе я валялся на пляже неподалёку от рынка, дожидаясь, когда сестра с подругой распродадут помидоры. Девушки-старшеклассницы вечером собирали на огороде помидоры, утром садились на проходящий поезд, сунув проводнику рубль, продавали их у входа на рынок и тут же становились курортницами, шатаясь по магазинчикам, загорая и флиртуя с парнями. Я их не осуждал.
   В Дагомысе с однокурсником Сашей — надо же, человек родился и вырос в Дагомысе! — проходили практику в пионерском лагере. Точнее, проходил её один я, Александр же делал всё, чтобы я эту практику не прошёл. С вечера он появлялся на проходной с трёхлитровой банкой домашнего вина, дожидался, поплёвывая, отбоя и уводил меня на танцы-шманцы. Драться он абсолютно не умел, но любил, и зачастую лишь чудо позволяло нам живыми вернуться на корабль. Зато как смотрели на фингал под глазом девушки! Сейчас я думаю — Санька лез в драку умышленно. Девушки жалеют побитых и зачастую отдают им всё, даже самое дорогое. Они утешали его, ревниво посматривая на соперниц, ласкали и гладили, а мы, небитые дуроломы, играли мышцами. Но юность тем и хороша, что глупа.
   В Гантиади я две недели промучился с подружкой, в которой всё было прелесть — фигура, глаза, душа, но иногда, глядя на неё, мне хотелось завыть от тоски, а то и щёлкнуть её по носу. В конце концов я смотался на день в Сухуми, организовал через другого своего однокурсника, Володю, телеграмму, требующую срочного моего приезда, посадил девушку, которая вдруг снова стала желанной, в самолёт, и отправился туда, к друзьям. Ах, эта сухумская набережная! Платаны, пальмы, кофейни, хинкали, пиво, наконец.
   Володя работал корреспондентом газеты «Советская Абхазия». Слово «работал» в Сухуми, правда, имело совсем не то значение, что в Минске. В «Советской Белоруссии», например, если корреспондент работал, то он именно работал, вкалывал. Он организовывал и писал материалы, дежурил по номеру, сидел на планёрках, его дрючили начальники, и многие с упоением, он бился как рыба об лёд, стремясь из корреспондентов прорваться в старшие корреспонденты, — в Сухуми всё было не так. Уважающий себя сотрудник газеты, а Володя, без сомнения, был таковым, в редакции появлялся ближе к вечеру.
   — Днём жарко, — объяснил он мне, недоумевая, как можно не понимать очевидных истин. — Папик обещал сегодня редактору позвонить.
   — Зачем?
   — Чтоб в командировку послал?
   — Кого?
   — Меня.
   Я окончательно перестал что-либо понимать. В Минске командировки считались худшим из зол. Уж если начальство начинало человека есть поедом, оно отправляло его в одну командировку, потом во вторую, а там и в третью.
   — Ты хочешь уйти из газеты? — осторожно спросил я.
   — Офонарел? — оттопырил пухлые губы Володя. — Знаешь, сколько надо было дать, чтобы меня сюда взяли?
   — Тогда зачем тебе командировка?
   — Там же хлеб-соль! — постучал себя костяшками пальцев по голове Вова.
   — Хлеб-соль? — тупо удивился я.
   — Приезжаешь — встречают, и пусть попробуют на плохой машине! — начал рассказывать Володя, и чувствовалось, что даже от рассказа он получал физическое удовольствие. — Потом везут. Стол накрывают обычно на свежем воздухе. Под большим деревом хорошо — платаном, смоковницей, туей. Чтобы в тени и ветерок. Начинаются тосты. Первый тост — три стаканчика вина. Второй — шесть. Третий — девять…
   — И все надо выпивать?
   — Обязательно! Если очень уважаемый гость, перед вином подают стаканчик водки. А последний тост — полный рог вина! Вот если выпьешь рог до дна — настоящий мужчина.
   — А ты выпивал?
   — Сначала пил, потом выливал под стол, а рог на себя опрокинул, — честно признался Володя. — И всё равно не помню, как меня в машину положили. Очнулся уже дома.
   — Да, хороший хлеб-соль, — согласился я. — А статью пишешь до хлеб-соли или после?
   — Иногда пишешь, иногда нет. Газета, — неопределённо повертел пальцами Володя.
   — Но хлеб-соль обязательно?
   — Обязательно.
   Мы захватили с собой фотографа газеты Жана и вышли из редакции в предвечернюю тишину города. Это была минута, когда полдневная жара спадала, но вечерней прохлады ещё не было. В кофейнях раскалялся крупнозернистый песок в жаровнях, официанты выносили на тротуар стулья. Открывались магазинчики и ларьки. Оживали фотографы под пальмами. Набережная заполнялась разомлевшими на пляже отдыхающими.
   — А что это у вас пиво по разной цене? — спросил я. — Вот в этой бочке — двадцать копеек, в той — восемнадцать, а здесь двадцать две. Оно что, разного сорта?
   — А ты попроси Вовку взять пивка! — захохотал Жан. — Ему бесплатно нальют.
   — Пошёл ты… — Володя обиженно отвернулся.
   — Ладно, сиди, — смилостивился Жан, — мы сами возьмём.
   — А в чём дело? — спросил я, уставясь на бочки.
   Бочки, как и пиво в них, были одинаковыми, это я заметил в первый же день.
   — Вовке к бочкам нельзя, — сказал Жан, — морду набьют.
   — Я им сам набью, — пробурчал Володя.
   — За что в морду-то? — поинтересовался я.
   — Да Вова написал про эти бочки, — захихикал Жан, — а они сказали: придёт пить пиво, набьём морду.
   — А милиция? — возмутился я.
   — Какая милиция… — Володя махнул рукой. — Пошли лучше «Шушхуны» выпьем.
   — Тебе и «Шушхуны» не дадут, — сказал Жан. — Мафия.
   — Ну ты возьми! — психанул Володя.
   — Мне тоже не дадут, — перестал смеяться Жан. — Все знают, что я из газеты.
   — Я куплю, — сказал я.
   Продавец видел, что я из компании газетчиков, но четыре бутылки игристого вина по три рубля за штуку всё же выдал. Вид у меня был отнюдь не местный, а курортников в Сухуми уважали.
   Мы выпили по стакану вина.
   — Вовка, может, всё-таки пивка возьмёшь? — сказал Жан, снова предлагая компании повеселиться.
   — Ты лучше про яйца расскажи, — огрызнулся Володя.
   — Какие яйца? — посмотрел я на Жана.
   — Какие-какие — свои! — выкрикнул Володя, прикуривая дрожащими руками сигарету. — Ну, расскажи, какой ты у нас вундеркинд.
   — А что? — пожал плечами Жан и наклонился ко мне. — Слушай, сколько у тебя яиц в мошонке?
   — Два, — растерялся я.
   — Вот именно, — удовлетворённо кивнул Жан. — А у меня, наверное, десять. Кончить, понимаешь, не могу, совсем. Хирург сказал — операцию надо делать.
   Я во все глаза смотрел на него. Неужто такое бывает?
   — Бывает, — подтвердил Володя. — Пощупать давал. Но кончить ты не можешь не от этого. Пьёшь много.
   — Слушай, какое «пьёшь»? — выпучил глаза Жан. — Две-три бутылки в день — разве это «пьёшь»? Хирург сказал: уникальный случай, нужна операция.
   — А стоит нормально? — наконец пришёл я в себя.
   — Как дубина! — подскочил Жан. — Хочешь, покажу?
   — Не надо, — испугался я. — Верю.
   — Удалять надо, — снова сел Жан. — А этот про пиво написал и думает — памятник ему поставят. Прирежут тебя ночью — будешь знать.
   — Почему прирежут? — заволновался Володя. — В милиции дело не открыто. Сказали: появятся дополнительные факты, тогда откроют.
   — И тебя, наконец, прирежут! — загоготал Жан. — Вот меня за фотографии никто не тронет. Снимать умею.
   — Подумаешь! — фыркнул Володя и залпом допил оставшееся в стакане вино.
   — Показать, как я снимаю? — достал из конверта фотографию Жан.
   Я эту фотографию видел, но ещё раз с удовольствием на неё посмотрел. Знаменитый армянский актёр Фрунзик Мкртчян со скорбной миной держал в руках большой портрет не менее знаменитого грузинского актёра Вахтанга Кикабидзе, который на этом портрете ржал, как лошадь, выставив все свои выдающиеся тридцать два зуба.
   — Знаешь, я с ними выпивал, как с тобой, — доверительно сказал мне Жан. — Два… нет, четыре раза! Приезжают в Сухуми — и сразу звонок: Жан, ты где? Приезжай, дорогой, выпьем!
   Пока я разглядывал фотографию, к нашему столику подошли Игорь и Виталий, друзья моих друзей, а значит, и мои друзья. Рабочий день в Сухуми заканчивался, начиналась жизнь.
   По набережной уже дефилировала нарядная толпа. Море, весь день лениво ворочавшееся между сваями пирса и волнорезами, утихло. Густеющий воздух наполнился ароматами кофе, водорослей, шашлыков и чебуреков. Остро запахли крупные цветы магнолии, под которой мы сидели. Зажглись огни ресторана на горе, похожие на огни маяка.
   Мои друзья высматривали девушек на набережной с видом объевшихся грифов-стервятников: вот она, добыча, гарцует, скачет, мелькает соблазнительными ножками, но взмахнуть крыльями и рвануться к ней нет сил — обожрались. Лишь медленно поворачивались шеи, мерцали из-под плёнки век глаза, раскрывались, втягивая питьё, клювы. Мне после двух недель в Гантиади, где в маленькой комнатке с ужасно скрипучими кроватями я наконец-то понял, что лодка любви разбивается именно о быт, тоже не хотелось летать, и над столиком царил тот благостный покой, который называется ангельским.
Я умиротворённо размышлял, как хороша всё же сухумская жизнь. Жан — армянин, Игорь — грек, Виталий — абхазец, Володя наполовину мингрел, наполовину русский, я вовсе из Беларуси, но все мы братья, одинаково мыслим, одинаково чувствуем, на одном языке говорим.
   — Жан, ты курицу когда-нибудь резал? — интересуется Володя.
   — Конечно, резал.
   — У неё внутри тоже яиц много. Знаешь, ма-аленькие такие…
   — Смотри, смотри! — подскакивает Жан. — Вон твоя жена пошла, с длинным парнем!
   — Где? — покрывается пятнами Володя.
   — Да вон, вон! Анаида, иди к нам! Что ты в него вцепилась?
   — Слушай, курицын сын, — облегчённо откидывается на спинку стула Володя, — она и не похожа на Анаиду. Так, чуть-чуть…
   — А я говорю — Анаида. Сбегай домой, проверь. Мамой клянусь, Анаида прошла. И парень видный, не чета тебе.
   Все смеются.
   Поздно вечером я оказался у Володи дома. Мы выпили бутылку коньячного спирта, настоянного на грецких орехах.
   — Где взял спирт? — спросил я.
   — Папик подкинул, — пожал плечами Володя. — Слушай, пойдём искупаемся!
   — Ночью? — посмотрел я в чёрное окно.
   — Ловят, — подала голос из кухни Анаида. — Милиция ходит и забирает. Голыми купаются.
   — Мы голыми не будем, — сказал Володя. — Пойдём. Ты в этом году купалась?
   — Нет, — вышла из кухни Анаида, симпатичная армянка с томным выражением глаз.
   — А я один раз, в мае. Сейчас сентябрь, потом октябрь… Больше не соберусь. Вовчик спит?
   — Спит.
   — Пойдём втроём, одежду посторожишь.
   — А Вовчик у вас купается? — спросил я.
   — Да нет, в соплях весь, — ответил Володя. — Сквозняки, понимаешь.
   Я вспомнил, что студентом Володя почти весь год ходил в соплях, и промолчал.
   Мы взяли с собой ещё одну бутылку коньячного спирта и отправились на медицинский пляж. Первой искупалась Анаида, но она лишь окунулась и вышла.
   — Плавать не умеет, — сказал Володя.
   Мы с ним заплыли далеко. Ночь была ясная. Я лежал на спине и находил знакомые созвездия. Володя нырял вокруг меня, как дельфин, протрезвлялся.
   Подплывая к берегу, я услышал голос Анаиды.
   — Мы местные, — говорила она.
   — Это не важно, — перебивал её громкий голос, — купаться ночью категорически запрещено. За нарушение — штраф.
   — Всегда купались, — оправдывалась Анаида.
   — Оштрафую — забудете, как купаться.
   — Что?! — выбрался из воды Володя. — Я в газете работаю!
   — В какой газете? А ну покажи документы!
   — Сейчас…
   Володя порылся в одежде и достал редакционное удостоверение.
   — Вот, — гордо сказал он, впрочем, не выпуская документ из рук.
   — А теперь одевайтесь и поедем в отделение. С ветерком прокачу.
   — Как?! — задохнулся от гнева Володя. — Меня, корреспондента «Советской Абхазии»?!..
   — А хоть главного редактора. Посмотрим, как утром запоёшь, когда протрезвеешь.
   Я понял, что надо вмешаться.
   — Слышь, начальник, — дёрнул я за рукав одного из дружинников, которые молча слушали перепалку милиционера с Володей, — коньячный спирт пьёшь?
   — Сколько? — спросил тот, не поворачивая головы.
   — Бутылка.
   Дружинник подошёл к милиционеру и с трудом отвёл его в сторону. Они пошептались.
   — Анаида, дай бутылку, — сказал я.
   Та с готовностью сунула её мне в руки.
   — Ладно, — сказал милиционер, подходя к нам, — скажи спасибо, корреспондент, что с тобой уважаемый отдыхающий. Ему можно, он не знал. А ты если в другой раз попадёшься — в КПЗ будешь ночевать.
   Володя дёрнулся, но смолчал. Я протянул милиционеру бутылку.
   — Ему отдай, — показал тот за спину. — В следующий раз на пятнадцать суток посажу.
   Мне показалось, что он усмехается.
   Мы пошли домой, и всё это время Володя ругался. Он грозился выгнать с работы не только милиционера с дружинниками, но и всех их родственников.
   — Не только в Сухуми — в Очамчире их никто не возьмёт на работу! — гремел Володя.
   — А в Гантиади? — спросил я.
   — В Гантиади тоже, — подумав, сказал Володя.
   Я удовлетворённо кивнул. В Гантиади я со своей девушкой купался каждую ночь, и не хотелось, чтобы какой-то изгнанный из Сухуми милиционер портил отдых тем, кто живёт сейчас в маленьких комнатках со скрипучими кроватями. К посёлку Гантиади я притерпелся. Более того, из Сухуми он уже не представлялся таким скучным и грязным. Наверное, на побережье есть гораздо хуже посёлки, и пусть люди, отдыхающие в нём, чувствуют себя спокойно.
   — Хорошо — отпустил, — сказала Анаида. — Я ночью не купаюсь.
   — Ты плавать не умеешь! — крикнул Володя и пнул ногой стену дома, мимо которого мы проходили.
   — Не знаешь, как там Саня? — вспомнил я о нашем однокурснике из Дагомыса.
   — Недавно приезжал, — сказал Володя, с трудом загоняя внутрь клокотавшую в нём ярость. — Подрались в кафе.
   — Да ну?! — удивился я, хотя ничего удивительного в том, что Саня подрался, не было. — Сильно побили?
   — Не очень, Сане только нос расквасили, — по голосу Володи я понял, что к нему вернулось хорошее расположение духа.
   — А у тебя ухо распухло, — сказала из темноты Анаида.
   Вообще-то из нас троих в драке кое-что понимал один я, всё-таки кандидат в мастера спорта по вольной борьбе. Но за время своих занятий спортом я, вероятно, столько наполучал плюх, тычков и затрещин, что в драку почти никогда не лез, оставляя это удовольствие Сане с Володей. И вот, пожалуйста, у одного нос, у второго ухо.
   — Прошло? — спросил я.
   — Три дня примочки держал, — сказала Анаида.
   — У Сани нос слабый, — до Володи наконец дошло, что для настоящего горца женщина — пустое место. — Ни разу не было, чтобы кровь не текла.
   — Зато быстро проходит, — припомнил я.
   — Да, назавтра домой уехал, — согласился Володя. — Слушай, удостоверение «Советской Абхазии» для них не указ… Завтра редактор позвонит начальнику милиции и…
   Володя засунул руку в карман брюк и остановился. Даже в темноте я увидел, что он побледнел.
   — Анаида, удостоверение у тебя? — спросил он.
   — Ты в руках держал, — выплыла из темноты Анаида. — Потерял?
   — К-как, как я мог его потерять?! — Голос у Володи сел. — Где?!
   — На пляже, — сказала Анаида. — Всем показывал.
   — Пошли искать, — снова вмешался я. — Хорошо, ночь лунная.
   Мы вернулись на пляж. При лунном свете не то что камень — сучок казался удостоверением.
   — Вот здесь мы стояли… — Володя вертелся на четвереньках, как собака, ловящая себя за хвост.
   Я присел на корточки.
   — За утерянное удостоверение выгнать могут, — дрожащим голосом сказал Володя. — Даже папик не поможет.
   Анаида молча постояла над нами — и ушла в сторону.
   «Не хочет искать, — подумал я. — Интересно, кто на ком женился — он на ней или она на нём?»
   — Что я редактору скажу? — причитал Володя. — Купался ночью на пляже и потерял?
   — Можешь сказать — украли, — сказал я. — А ты точно его в карман положил? Может, у них осталось?
   — В задний карман положил! — хлопнул себя по заду Володя и всхлипнул. — Папик меня в газету год устраивал…
   Да, Володю и в Минский университет устраивали. Главбух университета был из Сухуми. Через год его арестовали за взятки и посадили на семь лет. Володя проходил по делу свидетелем, балансируя на зыбкой грани между свидетелем и обвиняемым. Но главбух оказался настоящим мужчиной. В лагере он тоже был главбухом, хорошие специалисты всюду нужны, но из-за того, что специалист он был выдающийся, отсидеть ему пришлось от звонка до звонка. «Мы бы и рады отпустить тебя досрочно, — якобы сказали ему, — но второго такого главбуха ещё не посадили».
   В данной ситуации Володя медленно, но верно превращался в обвиняемого. Мне было его искренне жаль, потому что парень он всё-таки хороший.
   Анаида вновь появилась, подобно призраку, и протянула что-то Володе:
   — На.
   — Уд… — пискнул Володя и поперхнулся. — Где взяла?!
   — Там, под насыпью, — махнула рукой Анаида. — Когда лезли на неё, выпало.
   Я, как и Володя, не верил, что это наше удостоверение. Мы его тщательно осмотрели, обнюхали.
   — Оно, родимое!
   С пляжа мы побежали рысцой, и дома Володя сразу же полез на антресоли за новой бутылкой коньячного спирта, настоянного на грецком орехе.
   — Хороший спирт, — сказал я. — Где его твой папик берёт?
   — Это мой папик даёт, — повернулась ко мне вполоборота Анаида. — Директору «гастронома» не только спирт — что хочешь принесут.
   «Теперь ясно, кто на ком женился, — подумал я. — Но для дочери директора «гастронома» в центре Сухуми она просто красавица!»
   Анаида, по-прежнему не глядя на меня, улыбнулась. Я от греха подальше отвернулся. Благо, стаканчики уже были полны.
   — За Анаиду! — провозгласил я.
   Володя скривился, но выпил. В спальне запищал Вовчик. Анаида молча поднялась и ушла к нему. Всё правильно. Мужчины пьют, женщины укачивают детей.
   Назавтра мы снова сидели на набережной, заполненной девушками, особенно хорошенькими в сумерках. Опять стреляла, не хуже шампанского, «Шушхуна». Опять мы пили неповторимый сухумский кофе — Володя сладкий, я средний, Жан слабый. Опять пивная мафия злобно косилась на неподкупного журналиста, а Жан рассказывал о своей исключительности.
   Семидесятые годы медленно переползали в восьмидесятые, и до конца второго тысячелетия было ещё целых двадцать лет.
   Вот так потихоньку-полегоньку, из Джубги в Туапсе, оттуда в Дагомыс, затем в Сухуми, я всё ближе подбирался к Пицунде. Не мог я миновать этого благословенного места. Не одному ведь Сталину вынашивать в ней коварные планы, кого, за что и каким по счёту ликвидировать. И не только Хрущёву мараковать на пицундской даче, как «от тайги до британских морей» засеять всё кукурузой. Может, Брежнева на ней и не было, и не поднимал он там в кругу товарищей тост: «Пейте, ребята! Пока я жив — пейте, а там хоть трава не расти!» Но я в Пицунде должен был оказаться. И оказался.
   В Пицунде был прекрасный Дом творчества писателей — с просторными холлами, широкими лестничными пролётами, удобными номерами, баром, бассейном, который я, правда, никогда не видел работающим, и многим другим. Путёвку в этот Дом творчества простому писателю получить было непросто, но можно. И я стал в него ездить, чаще всего в сентябре.
   Я вырос на Днепре и до сих пор считаю, что истинный смысл человеческой жизни состоит в том, чтобы поймать рыбу. Ты можешь жить где угодно и как угодно, но в урочный день ты, человек, вышедший когда-то из тёплого моря, мастеришь незамысловатую удочку, приходишь к реке, забрасываешь её и вытаскиваешь рыбу. Только ощутив в руке трепетанье холодной рыбьей плоти, ты становишься по-настоящему счастливым, и круглый немигающий рыбий глаз, глядящий сквозь тебя, скажет тебе столько же, сколько и звезда в ночном небе.
   Удочку я взял с собой в первый же приезд в Пицунду. Это был четырёхколенный спиннинг, свободно умещающийся в дорожной сумке.
   Перед завтраком я пришёл на пирс. На нём уже стоял человек, и по его напряжённой спине я понял, что это рыбак. Места там было достаточно. Я наживил два крючка и забросил их на дно.
   — На что ловишь? — повернулся ко мне человек.
   — На мидию.
   — Я тоже. Хорошая наживка, но легко срывается. Как звать?
   — Алесь.
   — Я Петрович. Поэт?
   — Прозаик.
   — Хм, я тоже. Поладим. Ловил здесь?
   — Нет.
   У меня клюнуло, я вытащил красноватую пятнистую рыбку, похожую на бычка.
   — О, барабулька, — сказал Петрович.
   Через полчаса мы знали, что кроме барабульки здесь ловятся ставридка, ласкирь, зеленуха, пеструшка, собачка и морской дракон или скорпион. Позже мне попалась рыба-игла. Засушенная, она потом несколько лет висела у меня на кухне.
   — Осторожно! — сказал местный рыбак, пришедший на пирс следом за мной, когда я выдернул из воды чудище с большой головой, разинутой пастью и расшеперенными колючками. — Наколешься — весь отдых будешь болеть.
   — Стукни о сваю, чтоб слетела с крючка, — сказал Петрович.
   — Не надо, — взял из моих рук леску рыбак. — У них мясо вкусное, мы едим.
   Он наступил сапогом на голову дракона и выдрал из пасти крючок.
   — Видишь, ядовитые шипы у него на жабрах и на голове? Голову отрезаешь, и все дела.
   Я ушёл на завтрак. Петрович — а это был Василий Петрович Росляков — остался.
   — Поешь там за меня, — сказал он.
   — Может, булочку принести?
   — Не надо.
   После завтрака я искупался, съездил в центр Пицунды на рынок, прогулялся по роще из знаменитой реликтовой сосны, выпил кофе — отнюдь не такой, как в Сухуми. Перед обедом заглянул на пирс.
   Петрович уже ловил на «колесо». Он забрасывал в море на бечёвке кольцо из железного прута, к которому были привязаны поводки. Вытаскивал — на «колесе» сидели две-три барабульки.
   — Прогресс! — похвалил я Петровича. — Где взяли?
   — Дали, — махнул он рукой. — Слышь, здесь в озеро впадает ручей, в нём копают морских червей. Самая лучшая насадка.
   — Понял, — сказал я. — Где, говорите, этот ручей?
   — Через дорогу напротив нашего Дома. Там змей много, будь осторожнее.
   — Обед начался, — взглянул я на часы. — Идём?
   — Не, я попозже. Клюёт.
   После обеда я отыскал ручей. В его устье по берегам лежали кучи илистого песка. Я поковырялся в них и нашёл несколько мохнатых плоских червей, на которых, как я уже знал, хорошо брала кефаль. Но это серьёзная рыбалка с хорошей снастью. А у нас барабулька. Перед тем как идти к Петровичу, я забросил спиннинг в устье ручья. Поплавок сразу пошёл на дно. Я подсёк и вытащил крупного чёрного бычка. Закинул ещё раз — снова бычок. Бычки кидались на червя, как ненормальные, наверное, и дрались между собой за право быть первым. Подальше от берега на поверхности воды я увидел несколько плавников крупной рыбы, затем голову змеи.
   Бычки толпились лишь в устье ручья, три метра в сторону — тишина и покой. Я вытащил ещё штук пять, смотал спиннинг и пошёл к Петровичу.
   Тот сильно обрадовался червям, на бычков не захотел и смотреть.
   — Хорошие бычки, — сказал я. — Крупные.
   — Не, я барабульку, — отвернулся Петрович. — На море надо ловить морскую рыбу.
   В Доме отдыхала моя старинная студенческая знакомая Тамара, писательская дочка. Между прочим, когда-то она была подругой Александра из Дагомыса. Её муж Николай был строителем, но не пил вина, что, согласитесь, было очень странно. Не видел я его и на пляже среди загорающих или картёжников. Вероятно, ему было не по себе рядом с писательской братией, и он то уходил с женой в горы, то уезжал в Гагру.
   — Бычки? — оживился он. — А у тебя леска есть?
   Я дал ему крючок, грузик и леску, и с этого дня Николай с утра до вечера с коротким перерывом на обед торчал в устье ручья. В пол шаге за его спиной маячила верная жена в белых брюках, воздушной блузке и широкополой шляпе.
   Николай заполнил солящимися бычками ванну, завесил ими лоджию — и всё равно их некуда было девать.
   — На кухню отдай, — посоветовал я.
   — Зачем? — покосился на меня Николай.
   — Поджарят.
   — Если ты стесняешься, — подала голос Тамара, — я могу отнести.
   — Не надо.
   Мы с Тамарой переглянулись. Я подумал, что она хочет спросить о моём дагомысском друге, и не ошибся.
   — Ты давно видел Сашу?
   — В прошлом году.
   — И как он?
   — Нормально. В Америку собирается.
   — В Америку?! — ахнула Тамара.
   Я покосился на окаменевшую спину Николая. Никогда бы не подумал, что спина может выражать одновременно боль, отчаяние и угрозу.
   «Может, не надо?» — спросил я взглядом Тамару.
   «Надо!» — сверкнула она глазами.
   — Попросил в американском посольстве статус беженца, — вздохнув, сказал я.
   Спина презрительно шевельнулась.
   — Бедненький! — Тамара прижала ладони к раскрасневшимся круглым щекам, вместе с бюстом эти щёки когда-то очень высоко ценились. — Кто его преследует?
   — Общество, надо думать, — сказал я. — Он ведь, во-первых, журналист, а во-вторых, еврей. Или наоборот.
   — А-а…
   Тамара задумалась.
   — Всё равно он хороший, — наконец сказала она, что-то для себя окончательно выяснив.
   — Я с плохими не дружу, — согласился с ней я.
   Николай вытащил бычка и бросил его через плечо.
   — Мелкий.
   Тамара подобрала рыбу и брезгливо положила её в полиэтиленовый пакет. Судя по спине, назревал взрыв, и я решил разрядить обстановку.
   — Ну, как вам наш Дом творчества? — весело спросил я.
   — Ой, чудесный! — всплеснула руками Тамара.
   — Дерьмо, — процедил Николай.
   Я озадаченно посмотрел на его спину. Мне пицундский Дом творчества нравился.
   — Хуже, чем в Коктебеле или Дубултах? — уточнил я.
   — Хуже.
   — А ты там не был, — сказала Тамара.
   Николай дёрнул плечом, будто отгоняя от себя надоедливую муху.
   — Наша белорусская колония решила устроить сегодня пикник на берегу моря, — сменил я тему разговора. — Нам велено наловить рыбы.
   — Полная ванна, — буркнул Николай.
   — Чего? — не понял я.
   — У нас полная ванна солёных бычков, можем всех накормить, — расшифровала жена.
   — Да не, рыба нужна для ухи. Уже и котёл на кухне выпросили.
   — Это другое дело. — Спина Николая приобрела нормальный вид.
   Соревнуясь друг с другом, за час мы натаскали килограмма три бычков. Тамара, умница, болела за мужа.
   — В Америке, небось, таких нет, — сказал я, когда Николай передавал ей особенно крупного бычка.
   — В Америке и мужиков таких нет, — прильнула она к мужу, не боясь запачкать белоснежные штаны.
   — А что это у вас рыба клюёт, а у меня нет? — услышали мы вдруг сердитый голос.
   Известный московский поэт негодующе смотрел на нас. В руках у него было длинное удилище.
   — Рыба дураков любит, — сказал Николай.
   От неожиданности я чуть не выронил спиннинг.
   Поэт матюгнулся, смотал удочку и ушёл.
   После ужина мы компанией человек в пятнадцать отправились на заросший высоким тростником берег моря. Песок, тростник, похожий на бамбук, море, — в этом было что-то инопланетное. Самым трудным оказалось найти хворост для костра. Николай взял костёр на себя, и я не мог нарадоваться, глядя, как он распоряжался писателями и их жёнами.
   Белорусы, надо сказать, и здесь остались верны себе: были бы руки, остальное само сделается. Приволокли здоровенный котёл, разожгли костёр, почистили рыбу, засыпали в уху специи из разноцветных колбасок, в изобилии продающихся на рынке, и на запах ухи потянулись сначала бродячие собаки, затем и писатели, гуляющие поблизости.
   — Может, не такое уж и дерьмо Дом творчества в Пицунде? — подмигнул я Тамаре.
   — Это он с испугу, — вздохнула Тамара. — Давно я Сашеньку не видела… Такой же гад, как и мой.
   — Отчего же гад? — отхлебнул я из стакана вино. — Не хуже прочих.
   — Лучше прочих, но гад. Что его в Америку понесло?
   — Жизнь.
   Мы помолчали.
   — За щиру и незалежну Украину! — выкрикнул один из собратьев по перу, стоящий рядом. — Геть всих москалив с батькивщины!
   Две поэтессы, мои землячки, зааплодировали.
   — И с вашей земли геть! — грозно посмотрел на них оратор.
   — Да, да, живе Беларусь! — закивали они. — Мы за незалежность!
   — А если в Крыму не захотят незалежности? — спросил я.
   — Перестреляем, як бешеных собак! — уставился на меня красными глазами самостийник. — Черноморский флот забираемо, одну подводную лодку, дивчата, отдадимо вам. Нехай плавает по болотам Полесья и бьёт москалив…
   Девушки сконфуженно захихикали. У людей моря, подлодки, запорожцы, пишущие письмо турецкому султану, — а у них болото.
   — Ничего, — сказал Николай, — мы тоже пару стратегических ракет припрячем и как трахнем…
   — По Москве! — гоготнул собрат.
   — Зачем? — повернулся к нему Николай. — По Вашингтону можем.
   — Он поэт? — навис надо мной, как гора, кто-то из патриархов грузинской литературы в «адидасовском» спортивном костюме, не менее белоснежном, чем штаны Тамары, и показал на незалежника.
   — Определённо! — сказал я.
   — Ви тоже поэт? — продолжал деликатно расспрашивать патриарх.
   — Я прозаик.
   — Слава Богу! — Он торжественно пожал мне руку. — Нэ люблю поэт. Ми абхаз тоже нэ любим, но поэт хуже!
   Я хотел было сказать, что среди моих знакомых есть несколько достойнейших людей, и при этом поэтов, но патриарх уже величаво удалялся к морю.
   Темнело. В густеющем небе проступали бледные звёзды. Я вдруг вспомнил огни, звуки и запахи вечерней сухумской набережной, равных которой нет во всём мире. А сам Сухуми представился мне красавцем кораблём, выплывшим из мглы веков и пришвартовавшимся к лесистой горе. Пассажиры корабля высыпали на берег, расположились под смоковницами, оплетенными виноградной лозой, подняли кубки и запели песню. Корабль ждал, когда они допоют, чтобы отплыть в следующий век, в следующее тысячелетие… Вот-вот должен был раздаться гудок, скликающий пассажиров на борт.
 
   С того дня, как мы варили уху на поросшем тростником пицундском берегу — волнующие запахи пряностей витали в воздухе, искрилось вино и низкие звёзды сияли над головой, — с того дня прошло много времени.
   Александр, мой дагомысский друг, всё-таки получил в американском посольстве карту беженца и живёт сейчас под Бостоном. Купил в рассрочку дом с бассейном, работает таксистом и вполне доволен свободной жизнью в свободной стране. Как он рассказал мне по телефону, бассейн на зиму он законсервировал сам, отказавшись от услуг фирмы. Неделю закачивал автомобильной “лягушкой” воздух под плёнку, но сто долларов сэкономил. Такси он пока арендует на соседней улице, однако в этом или в следующем году предполагает купить новую машину тысяч за десять — и тогда развернётся по-настоящему.
   Володя после известных всем событий эмигрировал из Сухуми в Сочи. Наверное, испугался своего полумингрельского происхождения и сбежал, бросив квартиру и должность то ли завотделом, то ли заместителя главного редактора газеты. Сейчас работает в сочинской газете корреспондентом, — и случается ли ему бывать на хлеб-соли, мне неведомо.
   А Жан умер. Не знаю, сделали ли ему операцию, превращающую его из уникума в обычного человека, но умер он от сердца, не дожив и до сорока.
   Что белоснежный корабль, некогда пришвартовавшийся к лесистой горе на берегу моря и называющийся Сухуми? Корабль получил большие пробоины, но пока не затонул. Впрочем, все мы рано или поздно утонем в океане времени, вернёмся в той самое тёплое солёное лоно, из которого когда-то вышли.


(Источник: http://royallib.ru/.)