Виталий Шария
Рассказы:
МАШИНКА ВРЕМЕНИ
После школы Нурбей с Астамуром решили прогуляться по набережной. Не сказать, чтоб они были друзьями не разлей вода, у того и у другого в их седьмом «а» был свой круг ближнего общения. Но время от времени они, одни из лучших учеников в классе, любили поговорить и поспорить на разные темы. Вот и сегодня… Последним был урок истории, и оба - кстати, призеры последней республиканской исторической олимпиады среди школьников - были вдохновлены сегодняшним рассказом учителя о Большом снеге в Абхазии 1911 года, подготовка к двухсотлетию которого сейчас разворачивалась. Предстоящей зимой вот здесь, в Сухумской бухте, с помощью мощных холодильных установок планируется заморозить участок моря и устроить на нем незабываемое ледовое шоу, будут еще конкурс ледяных и снежных скульптур, соревнования оленьих упряжек и много чего другого.
- Это же вот здесь, - приостановился Нурбей и махнул рукой вправо, по направлению к посольству Франции, - вот на самой этой улице… двести лет назад Колюбакинской называлась… крыши над четырьмя магазинами рухнули под тяжестью двухметрового слоя снега.
- Ага, знаю, - подхватил Астамур, - и вот так, - он сблизил поднятые кончиками пальцев вверх ладони, а потом резко поднял локти так, что они оказались выше ладоней, - стены этих зданий вывернулись наружу со всеми своими полками с товаром. Да, снег-то у нас – не пух лебяжий, а как глина тяжелая быстро становится. Меня знаешь, что бесит: хозяев ведь предупреждали, что надо крыши от снега чистить, а они надеялись - и так вот-вот растает. А тут ночью ка-ак повалило и ка-ак добавилось к тому, что три недели уже лежало…
Они пошли дальше по набережной, вспоминая впечатления школьного дня. Заговорили об однокласснике Ахре, хулиганистом и одновременно недотепистом малом, из-за последней выходки которого могла сорваться намеченная на будущую неделю поездка класса в джунгли Амазонки в рамках географической практики. «Клянусь, я когда-нибудь его вырублю!» – заявил мелкий, дохлый Нурбей и для убедительности потряс худеньким кулачком. Заметив улыбку на губах Астамура, он и сам улыбнулся, показывая, что не чужд самоиронии. Потом поговорили про Амру Амичба, только что вернувшуюся с победой с детского вокального конкурса в Дубровнике. «Белоснежка» Амра была объектом неравнодушных взглядов мальчиков в классе. «А сейчас, - высказал предположение Астамур, - вообще зазвездит. Как думаешь?».
Нурбей молча пожал плечами. И подумал о том, что точно так же и Астамур является объектом воздыханий девочек класса. Высокий и статный, с копной волнистых темно-русых волос и дерзким взглядом голубых глаз… Помнится, когда еще во втором классе они на физкультуре ходили в бассейн учиться плавать и Астамур поначалу, как все, плавал по-собачьи, тренер пошутил: «Да, но он плавает, как породистая собака». В классе шептались, что родители Астамура за девять месяцев до его рождения летали в Лондон в какую-то клинику, где воспользовались новейшей технологией формирования внешних данных будущего ребенка. Подбирали, мол, по каталогу формы носа, ушей, цвет волос и глаз, и так далее, и тому подобное, а медики потом по их заказу корректировали геном… Ну, и что? Нурбей не видел в этом ничего, что принижало бы Астамура, тем более, что после этого в Сухуме родилось, говорят, уже немало детей «по каталогу», и с каждым годом их становится больше. А пахан у Астамура, конечно, крутой, один из самых состоятельных и влиятельных в городе людей, так что чего удивляться…
У морпорта подошли к парапету. Астамур, поставив на него ногу, несколько мгновений смотрел в морскую даль, а потом глянул вниз, туда, где волны мерно накатывали на отороченные зеленым мхом каменные плиты и откатывали назад.
- Знаешь, в классе пятом, - сказал Нурбей, - я решил подсчитать, сколько раз с момента моего рождения морские волны вот так же накатились на берег.
- Ну и?..
- Ну, смотри: если в минуту накатывается пятнадцать волн… я засекал… или одна волна – каждые четыре секунды… то за час, значит, 900, а за сутки - 21 600, а за год – больше 75 тысяч… Сейчас мне четырнадцать скоро будет, то есть… Значит, море вот так «вздохнуло» после моего рождения более миллиона раз…
- А ты уверен, что именно 15 раз в минуту волна на берег набегает? серьезно спросил Астамур. – Это ведь от волнения моря зависит… Ну, ладно, положим, что в среднем - 15. Тогда после Большого снега сколько, выходит, волн в нашей бухте на берег накатилось?
- Три миллиона раз, получается, - не замедлил с ответом Нурбей.
Они двинулись дальше и, дойдя до кафе «Пингвин», решили выпить по стакану апельсинового сока и съесть по вазочке мороженого. Тут было несколько вариантов: подняться на второй или третий этажи перехода на морвокзал, откуда открывалась шикарная панорама на бухту; спуститься вниз, в подводный зал кафе, за прозрачными пластиковыми стенами которого притягивали взгляд реконструированные колонны зданий некогда ушедших под воду кварталов древней Диоскурии и время от времени, лениво пошевеливая плавниками, проплывали мимо красноперые пучеглазые рыбы… Но вход в подводный зал стоил десять апсаров, и Нурбею очень не хотелось становиться участником сценки, когда его спутник укоризненно- снисходительно остановит его руку, потянувшуюся в карман за денежной карточкой, и вытащит свою, золотую. И он был рад, когда их желания совпали: сесть за столик в старой части кафе, под сенью разлапистой пихты.
Выбрали столик, стоявший вплотную к небольшому загону под пластиковой крышей и с постоянным температурным режимом, где уже несколько лет жила стайка пингвинов, доставленных из Антарктиды.
Разговор мальчиков продолжал крутиться вокруг времени. «О, хронос!», - несколько раз пафосно повторил Астамур вычитанное где-то восклицание на древнегреческом. Он рассказал, что неделю назад отец привез домой какой-то аппарат, который называет то хроновизор, то хронокар. Похож на маленький двухместный геликоптер. Но Астамуру к нему отец строго-настрого запретил приближаться…
- Ух ты, - загорелся Нурбей, - так это что, машина времени?
- Машина времени так же невозможна, как и «шапка-невидимка», - наставительно изрек Астамур, - это все сказки, потому что противоречит законам мироздания.
- Ну, вообще-то и про скорость света не так давно говорили, что нельзя ее превысить, - напомнил Нурбей.
- «Хроновизор», - после паузы продолжил Астамур, разминая ложечкой мороженое, - это я еще понимаю. Это теоретически можно себе представить. То есть видеть, но без возможности вмешаться, как зритель в театре. А «хронокар»… Помнишь же знаменитый рассказ про эффект бабочки… этого, одного из отцов научной фантастики?
- Рассказ «…И грянул гром» Рэя Бредбери! – кивнул Нурбей. – Ну да, да… Прикольненько. Чувак по ходу путешествия во времени от тираннозавра шарахнулся, шагнул с тропы и раздавил какую-то бабочку. И гибель этой самой несчастной бабочки повлекла цепочку изменений последующих событий мировой истории. В итоге, когда чел в свое время вернулся, то и писать там уже надо было по другим правилам, и президентом в Америке не того избрали… Я, кстати, читал, что Бредбери немножко там лопухнулся: в мезозойскую эру жили такие мелкие бабочки, что человек просто не мог их раздавить своей подошвой.
Но и просто увидеть прошлое как зрители, сошлись они во мнении, было бы здорово. Ведь столько нераскрытых тайн в этом прошлом! Например, кто все-таки убил в 1808 году владетельного князя Абхазии Келешбея Чачба? А кто в 1963-м - президента США Джона Кеннеди? Или что же случилось с малолетним сыном русского царя Ивана Грозного Дмитрием?..
А вообще в путешествия во времени всегда можно было в какой-то мере отправиться и с помощью собственного воображения. Нурбей предложил поиграть в такую игру: один из них называет год – и нашей, и до нашей эры – а другой должен описать картину: что и как было тогда на этом месте, где они сейчас сидят. Нурбей назвал 280 год до нашей эры, и Астамур пустился в красочные описания: здесь, по его предположению, 2 390 лет назад шумел диоскурийский рынок, а берег был тогда метрах в ста - ста пятидесяти от столика, за которым они сейчас сидели, там, где ныне над морскими волнами высится громада морвокзала. Живущие за городом аборигены пригоняли на этот рынок скот на мясо, везли молоко, яйца, мед, фрукты и овощи. Их гортанные голоса смешивались с лошадиным ржанием и козлиным и овечьим блеянием. В лавках ремесленников рядом с рынком раздували кузнечные горны и тянулись к небу дымки. Пахло свежим печеным хлебом из соседней пекарни и рыбой, серебряными грудами лежавшей на длинных дощатых прилавках. Городские торгаши раскладывали здесь же предметы домашней утвари, конной упряжи, шерстяную и льняную одежду…
Потом Астамур назвал 1910 год, и Нурбей попытался описать то, что происходило здесь в такой же теплый октябрьский полдень двести лет назад. Тут были и неспешное движение в оба конца по набережной дамских шляпок с вуалями и мужских котелков, время от времени приподнимаемых для приветствия, и запах кофе из близлежащей кофейни, и виднеющийся на горизонте дым из трубы парохода…
Ответной задачкой было описать 2050 год. Астамур вспомнил, что в том году еще был жив его прапрадедушка по фамилии Агрба, который жил вот в этом старинном, увенчанном круглой башенкой, доме напротив кафе «Пингвин». Как рассказывает мама Астамура, дедушка любил, когда ему было уже за сто лет, часами любил сидеть в этом кафе и дышать морским воздухом. Тогда в Сухуме шли большие споры между теми, кто добивался возведения новых зданий в историческом центре, и теми, кто выступал за новостройки только на Маяке и в новых микрорайонах западной части города. В итоге, как известно, новым фешенебельным деловым центром стал Маяк с его небоскребами, а старый город превратился в музейно-парково-культурную зону. Шестьдесят лет назад, рассуждал Астамур, здесь уже, кажется, давно было это самое кафе «Пингвин», и вот так же сидели за столиками посетители. Только, наверное, по моде тех лет, которая продержалась не одно десятилетие, почти все - в легких обтягивающих эластичных костюмах типа скафандров на застежках-молниях, почти одинаковых для мужчин и женщин.
- Слушай, - прервал его Нурбей, - а давай эту вашу… машинку времени опробуем. Пахан-то сам пользовался?
- Да нет, он какого-то специалиста все ждет... А знаешь, давай! Я и сам думал… Чего она стоит и стоит? А у меня дома сейчас как раз никого!
Через несколько минут мальчики были уже на третьем ярусе аэроплощадки над морем. Астамур сразу направился к отсеку, где стояли желтенькие беспилотные воздушные такси, хотя Нурбей, который летал на них всего несколько раз, причем со взрослыми, чуть-чуть мандражировал. Он бы предпочел лететь на «воздушке» с водителем. Хотя и говорят, что беспилотник так же безопасен, но все равно ему было как-то не по себе. Но Астамур часто ими пользовался, поэтому он уверенно набрал на табло беспилотника адрес, чиркнул по фотоэлементу своей золотой картой, и они взлетели.
Воздушное такси устремилось к дому Астамура в предгорьях Кодорского хребта, в четырех минутах лета от Сухума. Нурбею вспомнилось ворчание отца о том, что когда-то, в былые времена, в Абхазии всеми правдами и неправдами пытались переселиться в столицу, потому что передвигались тогда по наземным дорогам, это было долго и утомительно, а теперь все наоборот – люди правдами и неправдами пытаются выбраться из городского муравейника и получить участок земли под строительство виллы где-нибудь в горах. Но отцу Нурбея это не светит – тут надо или денег иметь немерено, или большие связи. А так, конечно, почему бы не жить в такой вилле, как у родителей Астамура, коль в самую дальнюю точку Абхазии можно по воздуху добраться за десять минут?
…Когда они вошли в верхний зал виллы, откуда-то из-за спины Астамура выкатился домашний робот Тристан и бархатным голосом напомнил: «Обедать».
- Пошли в столовую, - вздохнул Астамур, - а то не отцепится.
В столовой, через прозрачную стену которой открывался шикарный вид на лесистые склоны гор и поблескивающее далеко внизу море, они подошли к вакуумным ячейкам хранилища образцов блюд, которые сохраняли в них свежесть, как будто были приготовлены две-три минуты назад. Потом начали вынимать и переставлять в камеру пищевого дубликатора то, что им приглянулось. Нурбей решил довериться Астамуру, и выбрал, как и тот, суп с креветками, котлету из телятины, мамалыгу с копченым сыром, чай и блюдце клубники с черешневым муссом. Единственное отличие – то, что Нурбей выбрал котлету из настоящего, а не искусственного мяса: просто он никогда такого не пробовал, а это мясо, как объяснил ему Астамур, было из выращенного на ферме теленка, хотя по вкусу абсолютно ничем не отличается от выращенного в лаборатории, просто обходится в пять раз дороже. Просто Нурбей никогда такого мяса не пробовал… Астамур потянулся было еще достать из ячейки блюдце с шоколадными конфетами, но Тристан мягко остановил его руку: «На сегодня сладкого хватит». Астамур даже стукнул с досадой его кулаком по серебристому боку, но спорить не стал, зная, что это бесполезно.
После обеда мальчики, чтобы Тристан от них отвязался, посидели в детской, просматривая на большом, вмонтированном в стену экране компа новые игрушки, поступившие в городской «Детский мир». А потом тихо-тихо «просочились» в кабинет отца Астамура. «Вот он, хронокар… - кивнул Астамур на стоявшую в углу штуковину, напоминавшую двухместный геликоптер с прозрачной круглой крышей. – Или хроновизор. Ну что, поехали?».
Они уселись на черные кожаные сиденья машины, и Астамур стал, как показалось Нурбею, вслепую тыкать в клавиши на панели перед собой. Почувствовав встревоженность товарища, оглянулся на него: «Это пока инструкция!». Нурбей понял, что он и раньше уже забирался сюда в отсутствие взрослых и немножко ориентировался в кабине.
- Та-ак, ну вот смотри: минус-время и плюс-время… Вот этот рычаг – перемещение в пространстве. А то если мы будем оставаться на этом самом месте, и сто лет назад, и тысячу, и десять тысяч тут будет одно: лес, трава, птицы, звери… Ну что, какое время выбираем: минус или плюс?
- Плюс! – вырвалось у Нурбея, но он тут же передумал: - Нет, давай пока минус. Ну, вот давай в 1808-й рванем, когда Келешбея убили… И это ведь недалеко отсюда было, да? Почти что там, где мы сегодня сидели, метров триста от «Пингвина». В Сухумской крепости же было, где сейчас музейный комплекс…
Он почему-то думал, что они еще пообсуждают тему, но Астамур тут же начал что-то набирать на панели. Первым делом прозрачная крыша у них головой и «лобовое стекло», как мысленно назвал Нурбей переднюю прозрачную часть аппарата, потемнели и стали непроницаемыми, а всю кабину залил яркий электрический свет. Потом вся кабина завибрировала…
- Ну, и что ты там набрал?
- Все по инструкции - точную дату: 2 мая 1808 года, полночь. И место – Сухумская крепость.
Вибрация быстро прекратилась. «Лобовое стекло» перед мальчиками замерцало и превратилось в экран. Внизу проступали залитые лунным светом дорога и контуры какого-то строения впереди.
- Ну, что, приехали? – спросил Нурбей, почувствовав неприятный холодок в душе.
- Приехали, - буркнул Астамур. – Только куда?
- Почему ты именно «полночь» выбрал?
- Ну, примерно же в это время его убили, как историки пишут… Когда он откуда-то возвращался со спутниками, кто-то из у входа в крепость напал…
- Нет, он сидел в своем кабинете, и туда ворвался его старший сын Асланбей с заговорщиками. И ударил отца серебряной шашкой, которую тот сам ему когда-то подарил. Келешбей даже слова не успел сказать. Так описывал Георгий Гулиа в повести «Черные гости». Был такой писатель в позапрошлом веке, на русском писал. Но сын основоположника абхазской литературы…
- Знаю, знаю. А «серебряная шашка» - это что такое? Отделанная серебром, что ли? Но это же все художественная литература. А Каменский за век до этого в повести «Келиш-бей» как все это представлял? Тот же Асланбей через окно стреляет в отца из винтовки… У Мордовцева в «Прометевом потомстве» убийстыо происходит вообще не здесь, а в Лыхны. Там Келешбей возвращается откуда-то с младшим сыном, а Асланбей встречает его выстрелами, а потом рубит ему голову саблей: «Вот тебе мой сыновний поцелуй».
- Бредятина.
- Ну, понятно, беллетристика. Но факт - то, что почти 150 лет в официальной истории однозначно считалось: это Асланбей убий. Или сам, или заказал отца. А потом же по-другому все повернулось – что это другой сын постарался, Сафарбей, а Асланбея он и его сообщники оклеветали… Или вообще сыновья тут не при чем. С тех пор историки так и спорят… А толком никто ведь ничего доказать не может уже триста лет.
- И вот мы все увидим и расскажем историкам! - с восторгом воскликнул Нурбей.
- Да… - призадумался Астамур. – А, собственно, какая теперь уже разница? Нет, ну, конечно, знать надо. Но вот если б мы с тобой смогли предотвратить это убийство, а!? Может, тогда и махаджирства бы не случилось в Абхазии и всех последующих наших бед? Представляешь? Ведь Келешбей всех в кулаке держал, а сыновья его, когда лбами за власть столкнулись, в разные стороны абхазов тащили. Уже ведь через два года после этого убийства пять тысяч абхазов выселилась в Турцию. И пошло-поехало…
- Пока больше половины всех абхазов там не оказалось.
- Да. Кстати, потому и никакого объективного расследования убийства в 1808-м было невозможно провести: русофильской партии во главе с Сафарбеем, Петербургу и мегрельским князьям было очень выгодно свалить все на Асланбея, а туркофильской – наоборот. В общем, как всегда бывает. В наше время что, не так?
- Ну, а допустим, не было бы этого убийства, - засомневался Нурбей, - и что? Келешбею уже за шестьдесят было. Ну, умер бы, допустим, своей смертью, а потом сыновья все равно сцепились бы - а их у него восемь было.
- И что?
- Как что? А Россия с Турцией еще сколько за этот регион бодались? Шестьдесят лет. Это как минимум. И было бы очень странно, если б наш внутренний раздрай не питался этими внешними силами. А внешние силы – нашим раздраем.
- Хорошо излагаешь… Только долго мы так будем сидеть? Точное время убийства не знаем, точного места не знаем…
- Ну, давай рассуждать логически. Если мы попали в ту самую ночь, значит, ничего еще пока не произошло, а то тут были бы шум, крики, вопли, как описано у Мордовцева в «Прометеевом потомстве».
- Снова ты Мордовцева…
- Да, ну это я тут его к слову вспомнил. А вообще тут как раз сомневаться не в чем: а что еще могло происходить у тела убитого, да еще правителя страны? Тут уже не ошибешься.
Около минуты они сидели молча, уставившись в «лобовое стекло» и пытаясь что-то за ним высмотреть.
- Ну что, так и будем сидеть? – поинтересовался, наконец, Нурбей. – Пошуруди там по инструкции, может, мы можем перемещаться во времени вперед в чуть ускоренном режиме?
- Понял твою гениальную мысль. Только тихенько-тихенько, да?
- Ага, мало-помалу.
Астамур уставился в панно, а потом неуверенно нажал поочередно три клавиши. Вскоре где-то внизу – а их аппарат висел метрах в 15-20 над землей - на дороге появилось два всадника, грянуло два выстрела, один из наездников упал, тут же набежала куча людей, послышались душераздирающие крики и причитания…
- Стоп, а можешь чуть назад отмотать - и чтоб мы в нормальном режиме увидели?
- Попробуем.
Астамур, похоже, уже освоился с управлением хронокаром, но Нурбей начал говорить ему под руку:
- А мы же можем и в пространстве перемещаться, правда? Давай спустимся, что мы как люстра висим…
- Ага, под пули…
Тем не менее, аппарат опустился чуть ниже - Астамур дал понять, что освоил и этот маневр. И снова они увидели то, что только что промелькнуло перед глазами: двое всадников, неспешно едущих по залитой лунным серебром дороге, залпы выстрелов со стороны крепости – а может, и с какой-то другой, завалившееся набок и медленно сползающее с седла тело…
- Ну, и что мы узнали? – обескуражено сказал Нурбей после того, как суматоха на дороге утихла и тело унесли в крепость. – Тут надо выйти… Нет, надо отправиться во времени назад, скажем, хотя бы на сутки, разыскать Асланбея и проследить за тем, что он делает. А если он не при делах…
- Так его еще надо найти, понять, что это он. А еще у нас ведь нет шапок-невидимок, так что… Да и про эффект бабочки не забывай…
- Ха… Так мы и не знаем пока, это хроновизор, или хронокар. В смысле, можем ли мы вмешиваться. А может, хватит на сегодня?
- Ладно, знаешь что… А давай мы сейчас отправимся в 27 декабря 1937 года в Тбилиси! – воскликнул Астамур.
- В дом Берия, куда его жена и мать долго уговаривали Нестора Лакоба приехать на ужин? И в конце концов мать уговорила: мол, будет его любимая жареная форель… И что, когда он возьмет в руки бокал с отравленным вином, начнем, как дошколята в зрительном зале на постановке сказки топать ногами и кричать: «Не пей, не пей!»?
- Не смейся. Представь, что мы спасаем Нестора от отравления… Ну, допустим, сделаем все, чтобы он не поехал из этой самой гостиницы «Ориент» домой к Берия… А если б он тогда спасся, вот тут как раз очень многое могло измениться в истории Абхазии и абхазов. Представь… Мы объясняем ему в гостинице, что происходит. Он, проанализировав все, выезжает незамедлительно к Сталину в Москву и соглашает возглавить союзное НКВД. Он же до этого отказался, и Сталин на него большую обиду затаил.
- Ага, понял, он стал бы во главе НКВД - и с «Лаврентием-змеей» посчитался бы, и абхазскую интеллигенцию в 37-38-м от репрессий уберег… Но он же неслучайно отказался от предложения Сталина – понимал, что это палаческая должность. И что потом в учебниках истории писали бы: Ягода, Ежов, Лакоба…
- Ладно, знаешь что… - начал Астамур, но вместо продолжения несколько раз тыкнул пальцем в клавиши. «Лобовое стекло» снова стало непроницаемым, а корпус завибрировал.
- Это что ты, куда? – забеспокоился Нурбей. – Мы же еще ничего не решили. А может, давай в 2071-й рванем? Представляешь, сколько жизней можно было бы спасти, если б мы предупредили…
- На сегодня хватит, - отрубил Астамур. – Я сегодня все отцу должен рассказать. А там посмотрим… Может, мы и так уже сегодня с тобой дров наломали.
Дальше «ехали» молча. А в голове Нурбея крутилась картинка того, как было бы прикольно, если б хронокар отвез его на год назад, когда в решающем матче по футболу на кубок школы он не забил пенальти. Тогда вратарь упал влево и угадал направление удара. А что было бы, если б мяч теперь полетел после его удара вправо?..
Журнал «Акуа – Сухум», № 3, 2018.
______________________
ДОРОГА НА ЧУМКУЗБУ
Последний урок был ознаменован происшествием: у круглолицего смешливого гречонка по прозвищу Спирка пропали серебряные часы с цепочкой — разумеется, отцовские, взятые из дома без спроса. Часы и впрямь были необыкновенные: с пятью украшенными глазурью крыльями, которые откидывались с тихим шелестом, открывая циферблат, после чего раздавался мелодичный перезвон.
Спирка заметил пропажу в конце урока и теперь сидел за партой, размазывая по лицу слезы и хлюпая носом в предчувствии домашней порки.
— Ну, это просто свинство! — не выдержал Верхолаз, сосед Спирки по парте и первый силач класса. — Отдайте, кто взял. Пошутили — и довольно.
Все молчали.
— Мне бы не хотелось ставить в известность господина инспектора,, а тем более полицию, — сказал учитель словесности Ксенофонтов. — Подумайте о чести класса.
Рыжий, как морковь, Ксенофонтов отчаянно трусил: отец Спирки был известный в городе виноторговец. и инцидент грозил весьма неприятными последствиями.
— А вы, Спиранти, везде смотрели? Может, еще куда положили?
Спирка только горестно всхлипнул.
— Что ж, — сказал, побледнев, словесник, — очевидно, придется прибегнуть к поголовному обыску...
Неужели в классе завелся вор? Случись это в начале года, и думать не пришлось бы: на такие штуки был способен Костыль, но Костыля уже несколько месяцев как исключили.
— Спирка, — негромко спросил Головастик, — а твои часы давно заводились?
— Н-недавно.
— Ага... Вынести из класса их никто не мог, выходит, они где-то здесь, и их можно услышать!
— Сказал тоже, — разочарованно протянул с «Камчатки» Хачик, — как это ты их услышишь?
— Ну, если ты не услышишь, так я услышу, — отрезал Головастик. — Только чтоб тихо было! Можно. Николай Фомич?
Не дожидаясь ответа. Головастик двинулся между рядами, останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь. Возле сумки Ирзы он задержался дольше обычного. Запустив в нее обе руки и обшарив внутри. вытащил за цепочку Спиркины часы.
Все так и ахнули.
— Я не брал. Это... это мне кто-то подкинул!
В классе стояла мертвая тишина. Ирза поглядел на всех сумасшедшими глазами и, схватив сумку, исчез за дверью.
Из училища вышли вчетвером — Верхолаз. Хачик. Пифагор и Головастик.
— Да, кто бы мог подумать... Ну и Ирза. — помотал длинной шеей Верхолаз. — Может, и правда ему кто-то подкинул?
— Кто? — остановился Головастик. — Я, ты, он?
— Ну, Головастик, ты и слухач! — выразил свое восхищение Хачик. — Как ты такое тиканье мог услышать?
— Он думает, я в самом деле что-то слышал, — усмехнулся Головастик. — Просто я хотел сумку Ирзы проверить. Тебе это надо, чтобы Рыжий везде свои лапы запускал?
— Правильно, — одобрил Верхолаз. — Ну, а почему ты на Ирзу подумал?
— Да... запомнил, что он несколько раз на перемене к вашей парте подходил. Ну, и еще кое-что... Главное — все замечать и ничего не забывать. Вот в прошлом году, — оживился Головастик, — у нашего Мити очки в училище пропали. Я подхожу к нему: Дмитрий Львович, если я найду ваши очки, переведете в следующий класс без переэкзаменовки? Переведу, говорит. Я хотел поспрашивать у ребят, в случае чего выторговать. Но никто ничего не знал. А раз смотрю... помните, у нас на заднем дворе рукомойник висел и бочка с водой под ним стояла? Смотрю, значит, как он умывается. — Головастик лихорадочным движением рук, разбрасывая локти во все стороны, изобразил эту картину. — И тут вспомнил, что раньше он всегда очки на лоб сдвигал. Подхожу и говорю: «Я знаю, где ваши очки». И — бац ногой по бочке. Бочка опрокинулась, вода полилась, а на дне — точно, его очки!
Здорово. — Хитренькая мордочка Пифагора выражала неподдельное восхищение. — И Кузину шапку ты в два счета нашел!
— А что Митя, сдержал слово? — полюбопытствовал Верхолаз.
— А толку-то? — засмеялся Хачик. обнажая длинные желтоватые зубы. — Все равно мы с Головастиком на второй год остались...
— Да у нас больше половины на второй год оставались, — возразил Пифагор. — Тебе. Головастик, сколько сейчас, тринадцать?
— Через два месяца будет четырнадцать. — уточнил Головастик.
— А Зубу уже пятнадцать. И Кузе тоже.
— Почему у Ирзы такое прозвище? — спросил Головастик. — Верхолаз — знаю, по деревьям любит лазить. Пифагор когда-то отличился, доказывая теорему Пифагора... У Зуба зуб болел сильно... А Ирза?
— Черт его знает, этого Ирзу. Сейчас и не вспомнить, откуда это пошло. Ирза и Ирза...
— Что же теперь ему будет? — задумчиво произнес Хачик.
— Эй! Закурить есть у кого? — раздался чей-то голос.
Узкий смуглый лоб, оскаленные в улыбке белые ровные зубы, тронутые какой-то порчей крупные губы. прищур наглых серо-зеленых глаз. Так и есть. Нукри. Когда он успел пристроиться к их компании? Выходит, шел и прислушивался...
— У меня нет. — Пифагор для пущей убедительности похлопал по карманам.
Только завернули за угол церковной ограды, как навстречу вынесся фаэтон. Головастик, шедший с краю, почувствовал толчок в плечо и, сделав шаг вперед, лишь чудом удержался на ногах. Фаэтон, обдав его запахом клеенки и конского пота, прогрохотал мимо. «Аш-шайтан!» — взвился вверх кнут фаэтонщика, и спину Головастика ожгло ударом кнута.
Он оглянулся на Нукри. стоявшего с издевательской улыбкой на лице.
Хачик. Пифагор и Верхолаз молчали, понимая, как опасно связываться с Нукри. Но Головастик не имел права промолчать. Только что он, уверенный в себе, разговорившийся, был в центре внимания, и вот сейчас этот подлый толчок напомнил, что перед Нукри он — никто.
— А что... если б я тебя так?
— Ты? — Приблизившись вплотную, Нукри пуганул его резким движением руки.
— Ты лучше ворон на заборе пугай, а не меня, чучело, — удивляясь своему спокойствию, произнес Головастик.
Улыбка сползла с худого смуглого лица Нукри.
— Но, но, петухи, — прикрикнул на них проходивший мимо учитель гимназии Эдмунд Гендрикович, — разойдись!
Хачик. Пифагор. Верхолаз будто этого и ждали, послушно двинулись вслед за учителем. Головастик, помедлив, присоединился к ним, а Нукри сплюнул сквозь зубы и остался на месте, глядя им вслед тяжелым взглядом. Настроение у всех четверых вконец испортилось, даже у Верхолаза исчезла привычная для него покровительственность тона.
Если Нукри заимел зло на кого — пиши пропало, он в училище самый отпетый. Страшная, в общем, личность. До сих пор Головастику как-то удавалось избегать столкновения с Нукри...
Верхолаз, живший на Матросской слободке, попрощался с мальчиками.
— Да, господа, день сегодня не для прогулок, — вздохнул Хачик у своего дома и взялся за круглую медную ручку двери, сферически вбиравшую в себя окружающий мир: и большие оттопыренные уши Пифагора, и ямочку на подбородке Головастика...
Правый ботинок у Головастика давно прохудился, и сейчас в нем вовсю хлюпало. Пальцы ног занемели, до плача усиливая чувство неуютности в этом мире.
За перекрестком, у типографии Козловского, кончалась более или менее ухоженная часть города и начинались грязные вонючие дворики, откуда по вечерам несло запахом болотной тины и помоев.
С пустыря, где обычно собиралась всякая шпана, доносились возбужденные голоса. В сумерках Головастик различил сбившихся в кружок картежников, которых отделился, направляясь к нему, какой-то плюгавенький мальчонка. Курчавые волосы мальчишки были похожи на густой перепутанный пучок темной проволоки, широкий, как канава, рот растягивался в загадочной улыбке. «Эй. ты, тебя Нукри зовет». — «Пусть сам идет, если я нужен». — «А чего ты боишься?»
Пока они препирались, подтянулась вся шайка-лейка, молча обступили со всех сторон, убежать было невозможно. Эх, знал ведь, знал, что придется платить за сегодняшнее глупое фанфаронство!
Последним, не спеша, подошел Нукри.
— Ну что, куцый, повтори-ка, что ты сегодня чирикал!
Головастик молчал, напряженно соображая, как быть.
Стоявший рядом длинный веснушчатый парень глумливо захохотал, обнажив черные, будто обгорелые пеньки, зубы.
— Ну, чего ты? — Нукри широкой потной ладонью размашисто провел по лицу Головастика, старательно задевая его нос.
Первым побуждением было ринуться на него и ударить куда угодно, лишь бы ответить на унижение, не показаться Пифагору последним трусом. Но боковым зрением он увидел язычок лезвия в руке веснушчатого и как бы почувствовал прикосновение холодной стали. Ощущение липкой отвратительной слабости поднималось откуда-то снизу... Страх... Глупо, глупо погибнуть вот так... как тот парень, которого нашли месяц назад неподалеку в сточной канаве, с обезображенным лицом и раной в боку.
— Ну-ка, Маймун, вмочи ему разок! — отступил на шаг Нукри.
Ага, и Маймун здесь, бывший одноклассник, когда-то даже за одной партой сидели. Гляди, куда попал... Мартышечья физиономия Маймуна выражала нерешительность. Ну, бей же, недоносок! Ударил, правда, не сильно.
— Ладно, учись.
Сверкнувший, как молния, удар кулака сплющил нос и губы Головастика в лепешку. Он нагнулся, схватился за лицо руками, но уже в следующее мгновение, ринувшись вперед и выбросив наугад правую руку, сумел достать до подбородка Нукри. И тут же на него посыпался град точно направленных ударов. Головастик отбивался все слабее, тыча вслепую руками. Пифагор, малявка, суетился, но не осмеливался поднять руку на обидчика. Свора Нукри, точно стая шакалов, почуяв кровь, толпилась вокруг, норовя ударить его, да похле-стче, побольнее.
Наконец Головастику удалось вырваться из кольца, и он быстро пошел прочь. Нукри нагнал его, неожиданно обнял за плечи, привлек к себе.
— Ну все, мир? Эй, вы, — прикрикнул он на своих дружков, — что от него хотите? Чего им от тебя надо, а?
Головастик посмотрел на него, и Нукри сильным ударом кулака откинул его голову назад так, что лязгнула челюсть, и снова остервенело ударил Головастика в лицо...
Всю дорогу до дома Головастик молчал, во дворе кое-как умылся под рукомойником. Вот наконец и его чуланчик: узкая кровать у окошка, стол, застеленный белой бумагой, на нем — стопка книг и лампа... Изкруглого карманного зеркальца глядело едва узнаваемое лицо со вздутой верхней губой. Пусть бы он сам упал и разбился в сто раз сильнее, но пусть не было бы этого унижения. Ведь завтра в училище наверняка уже будут знать... Тот же Пифагор первым и расскажет, а не от него, так от Маймуна все станет известно...
Где-то рядом скрипнула дверь. Головастик быстро задул лампу и вытянулся на кровати. Как часто, лежа здесь, погружался он в сладкую трясину причудливых фантазий, воображая себя то Александром Македонским, то бесстрашным воителем Георгием Саакадзе... то владыкой роскошного замка, выросшего по дороге на гору Чумкузбу, куда они хотели подняться с одноклассниками, да так и не дошли, вернулись...
Вдруг он похолодел, вспомнив, где его били — почти напротив дома Кутателадзе, а это значило, что Ида, гимназисточка с каштановой косой и лучистыми глазами, вполне могла видеть, например, как Нукри провел ладонью по его лицу, а он стоял и молчал. Как часто слонялся он вокруг этого дома, чтобы только увидеть ее или попасться на глаза...
Если бы можно было забыть те несколько минут сегодняшнего вечера, но невозможно, так же, как неотвратимы завтра встречи с Верхолазом, Пифагором... Неотвратимы, если только... Нет! Не дождутся этого Нукри и его свора! Никогда! Как он мог подумать о таком! Впрочем, где-то он слышал подобную мысль — любому нормальному человеку хоть один раз в жизни приходит в голову мысль о самоубийстве. Любому нормальному...
Головастик шевельнул губами и вдруг понял, что никогда в жизни уже не сможет улыбнуться.
Рад бы заплакать, да слез не было. Знал одно: он должен мстить, он будет мстить.
...Холодное равнодушие в глазах Нукри сменилось любопытством. Только бы унять дрожь в голосе. «Там всего с версту... Вот такое чугунное кольцо... Как раз вдвоем...» Это лепет Головастика. Только такой человек, как Нукри, смелый, сильный, бывалый, сможет разделить с ним счастливую ношу Али-Бабы.
Странно, но Нукри поверил сразу. Впрочем, почему странно? Он и представить себе не мог, что Головастик способен причинить ему зло.
Они долго шли узкой, едва заметной тропинкой по склону горы, среди серых скальных нагромождений, по дороге на Чумкузбу... И вот дыра, темный провал, уходящий в глубь горы. «Нагнись», — предупредительно обернулся Головастик, зажигая свечку и шагая в темноту дыры. Поворот, еще поворот... «Здесь», — остановился Головастик и поднял свечу как можно выше, выхватывая из темноты самые дальние уголки просторной площадки. «Тут, что ли?» — присел на корточки Нукри, вглядываясь в углубление стены. «Куда же она подевалась?» — холодея, думал Головастик, пока рука его шарила за большим камнем. Наконец он нащупал длинную толстую палку. «Давай, свети сюда», — зло обернулся Нукри, и, подстегнутый его голосом — сейчас или никогда! — Головастик, неловко зажав вместе с папкой свечу, ударил его по голове. Раз, второй, изо всех сил! Свеча упала, потухла. Головастик, торопясь, зачиркал спичками, зажег свечу и укрепил ее на камне. Нукри лежал неподвижно.
Неужели убил? Головастик, замирая, перевернул его, приложил ухо к груди. Бьется, конечно, бьется... И тогда он принялся за дело. Четыре железных клина с приделанными к ним цепями наглухо вошли в расщелины стены. Теперь предстояло самое трудное — заковать в железо запястья и щиколотки Нукри. В зыбком свете свечи молоток то и дело соскальзывал в сторону, и он больше всего боялся, что Нукри очнется от боли. Очнется раньше времени.
Ну, вот и все. Большое мускулистое тело Нукри оказалось распятым на выпуклом выступе. Теперь можно было передохнуть и подождать...
Очнувшись, Нукри выругался, попробовал шагнуть вперед, но не смог, попробовал согнуть руку, но только застонал от боли. Каково теперь тебе, голубчик?!
— Нукри, — произнес Головастик, поднимая свечу повыше, — посмотри вокруг. Кроме этих стен, ты ничего больше в своей жизни не увидишь.
— Убью, недоносок! — задергав цепями, взвыл Нукри.
Головастик привязал к концу палки нож и несколько раз ткнул этим самодельным копьем в грудь и живот Нукри. Из ранок густо засочилась кровь.
— За каждое слово без моего разрешения будешь получать такой тычок, — предупредил он. — А теперь слушай внимательно. Ты умрешь не скоро, не надейся. Каждый день, по вечерам, я буду приходить сюда, приносить тебе хлеб и воду, а потом мучить. А иногда мы будем просто разговаривать, и ты будешь умолять побыстрее тебя прикончить. О многом, Нукри, мы успеем поговорить! И каждую минуту, которая тебе осталась, ты будешь проклинать мать за то, что она родила тебя. И еще будешь вспоминать вчерашний день и то, как остановил меня со своим сбродом...
— Ты, — прохрипел Нукри, — ублюдок пригульный... Головастик в ярости схватил большие кузнечные щипцы и шагнул к Нукри. Как непросто, оказывается, найти в себе силы сдавить железом живую человеческую плоть. Истошный воющий крик Нукри. Тянуть, тянуть на себя! Странно, но в какой-то миг кусок мяса легко отделился от тела...
Головастик вскрикнул от ужаса и проснулся. Он лежал опустошенный, с чувством громадного облегчения от того, что это был лишь сон, и не переставал удивляться подробностям, которые донесла до него вынырнувшая из небытия память.
Как страшно кричал Нукри. когда он сжимал складку его тела щипцами!
Господи, и это был он, Головастик! Тот самый, что когда-то плакал над котенком, которого хозяйский сын Илья прищемил дверью! А теперь — правда, во сне — с упоением заставлял страдать не просто живое существо — человека. Хотя, полно, человек ли он? Разве сам Нукри не измывался вчера над Головастиком?
Ярость и жуть от того, что привиделось во сне, заслонили на время реальные и очень горькие для Головастика события вчерашнего вечера. Тем не менее о них осязаемо напоминали незажившие ранки во рту и тупая боль в нижней челюсти.
На улице совсем развиднелось. Уползли куда-то вчерашние въедливые туманы, обнажив соседние холмы, голые и бурые, как облезлые спины буйволов.
Двор училища был уже полон, но вся эта бегущая, орущая, плюющая братия неожиданно затихла: во двор выплыл инспектор училища Бельмасов. Головастик едва не столкнулся с ним при входе, но тут же, отойдя в сторону, поклонился. Массивный, с бородкой ножницами инспектор проводил его черным косящим взглядом...
— Вы, думается, могли бы быть весьма полезны администрации. Я имею в виду своевременное сообщение о подобного рода... э-э... поступках и высказываниях... — Несколько дней назад Бельмасов произнес эти слова в своем кабинете, глядя на Головастика немигающим взглядом и неприятно приблизив свой пористый мясистый нос.
Головастик отвел взгляд.
— Простите, господин инспектор, но вы ошиблись. У меня нет к тому способностей. («Старая облезлая обезьяна. Почему он решил сделать из меня фискала?!»)
От сегодняшней встречи с инспектором осадок все же остался...
— В классе оживленно обсуждали вчерашнюю историю с часами. Неизвестно, рассказал ли Ксенофонтов о ней Бельмасову, во всяком случае, Ирза в училище до сих пор не появлялся. Кто тебя так? — удивился Верхолаз, взглянув на Головастика. Или притворно удивился?
— Да... помахался вчера с одним... Ему тоже перепало, не бойся. — И Головастик продемонстрировал ссадину на костяшке правого кулака.
Первым уроком была математика. Учитель Чочуа, поблескивая стеклышками очков, объявил, что без опроса приступит к объяснению новой темы. Андрей Максимович Чочуа — из абхазцев, невысок, черняв, волос ежиком, серьезен, один из немногих учителей, которые умеют заставить на уроке слушать, не повышая голоса.
Головастик обычно слушал внимательно, но на этот раз погрузился в воспоминания о вчерашнем сне.
Что, если б он и впрямь решился на такое? Кто бы смог отыскать след Нукри?
Нет, все же чувство полной, безграничной власти над другим человеком не сравнимо ни с чем. Даже не обязательно его мучить, пытать, достаточно знать, что можешь сделать с ним все, что захочешь...
Вспомнилось вдруг, как тихий, тщедушный Баркалая спросил однажды на уроке истории учителя Ольшевского, ответственен ли человек за свои сны... Головастик тогда разозлился на него — и сам дурак, и вопросы дурацкие задает. Но Ольшевского вопрос Баркалая задел, и он говорил на эту тему минут десять. Говорил, говорил, а закончил неожиданно и категорично: «Конечно, ответственен человек за свои сны, можете, мой друг, не сомневаться».
Как-то Ольшевский завел разговор о том, что все люди, даже не отдавая себе отчета, делятся на три группы: кто стремится к богатству, кто — к славе, а кто — к власти. Первых — большинство, вторые и третьи — богоизбранные. Думая о себе, Головастик, без сомнения, относил себя к третьим. Ведь если богатство есть собственность, скажем, на землю. дома, скот, то власть — собственность на людей, наивысшая форма собственности. Слава... Нет, это только власть над умами, но не над душами...
Ему в этой жизни придется подниматься с самых низов. Есть в классе ребята, которым будущее кажется увеселительной прогулкой; отцы добудут им деньги и места «под солнцем»... А он... Ему представились нищая лачуга в родном селении, жалкая плешивая голова отца в венчике полуседых волос, мать, униженная беспросветной нуждой и обшивающая чужих людей.
Тут же в памяти всплыло, как однажды зашел он к сводной сестре в типографию попросить пятиалтынный — надо было купить тетрадки и пару перьев. Агаша, ничуть не стесняясь стоявшего рядом молодого типографщика, подняла крик: «Попрошайничать пришел? Убирайся, чтобы духу твоего не было!» Он возвращался домой, едва разбирая дорогу от слез.
Когда же он наконец вырастет? О, он еще войдет как равный в этот мир, ничего, погодите... «Не из простых я есмь». Головастик никогда не обижался на ребят за придуманное ему прозвище — и не только потому, что у него действительно была большая голова. В этом слове виделся другой смысл — «головастый». Ведь вчерашний фокус с часами удался блестяще.
В тот момент, когда из полураскрытого Спиркиного ранца выпали часы и Головастик подобрал их, он еще не знал, как поступит в следующее мгновение. Спросить у Спирки про время и со смехом вытащить часы из кармана или дождаться, пока он хватится их, и удивить всех способностью находить пропавшие вещи? Он не ожидал, что Спирка поднимет шум на уроке. Признаться в этот момент — значило признаться в воровстве. После того, как Ксенофонтов пригрозил обыском, дело приняло для Головастика вовсе скверный оборот, и если бы не выдумка с тиканьем... Он ходил тогда по классу, спрятав часы в рукав тужурки и замирая от собственной наглости...
Ирзе так и надо — за все его подлости и высокомерие.
А Нукри... Нет, на вариант с пещерой ему, конечно, не решиться. Обойдемся.
...Может, Берберова вовлечь в дело?
У них в классе два доносчика. О том, что фискалит Пасько, знали все, а вот Берберов... Этот действовал осторожнее, и Головастик до поры до времени лишь догадывался о его подлом занятии. Убедился тогда, когда сказал Берберову, что Пифагор собирается перед уроком закона божьего воткнуть иголку в учительский стул. Вот была потеха наблюдать, как отец Михаил, войдя в класс, долго оглядывал и ощупывал стул.
Что же можно запустить в случае с Нукри?
Все не то, не то. Это будет месть, но не победа. А самое худшее — Нукри почувствовал слабинку Головастика и будет придираться к нему всякий раз, как только увидит. Да и вообще... Душа рано или поздно отболит, сойдет, отшелушится, как разбитый ноготь, но воспоминание об этом вечере из сердца не вытянуть никакими щипцами. Оно останется там, как заноза. Нет, публичное унижение можно смыть только публичным унижением.
Хасан! Вот на кого надо выходить. Впрочем, мысль о Хасане мелькала у него и раньше. Просто не мог сообразить, что выйти на него можно через Лохматого. Точнее, через его брата.
Зазвеневший звонок заставил Головастика вздрогнуть...
На втором уроке франтоватый учитель истории и географии Ольшевский вызвал к карте Российской империи тугодума Сысоева, и. пока тот «плавал» в морях Ледовитого океана, Головастик сосредоточился на том, как заручиться поддержкой Хасана.
Самнидзе дожевывал за своей партой начатый на перемене хачапури. Головастик почти физически почувствовал, как слюна во рту густо обволакивает воображаемые кусочки еды, и сглотнул ее. Ах ты, прорва ненасытная... Легко ли смотреть на это, когда у самого, как говорит Лохматый, «кишка кишке кукиш кажет»?
— Повторяю вопрос: почему море у побережья Кольского полуострова вплоть до мыса Святой Нос не замерзает круглый год? — сказал громко Ольшевский, останавливаясь неподалеку от Головастика.
«Потому что, туда доходит теплое течение Гольфштрем» — Головастик хорошо это помнил еще с прошлого года. Но попробуй подсказать так, чтобы и Ольшевский не услышал, и Сысоев разобрал — слишком длинно и сложно для того, кто ни в зуб ногой. Эх, Сысоев, Сысоев, тоже ведь человек божий, покрытый кожей...
— Итак? — произнес Ольшевский, отходя в дальний угол.
— Потому что там море Лаптевых, — улучив момент, еле сдерживая смех, подсказал Головастик.
— Потому что там море Лаптевых, — бухнул Сысоев. Ольшевский был не из тех, кто позволяет на уроке
валять ваньку.
— Садитесь, — с отвращением сказал он, — единица.
Сысоев, проходя мимо Головастика, попытался ткнуть его кулаком, но Головастик увернулся, а затем сам достал Сысоева линейкой между лопаток.
Вся эта возня не ускользнула от внимания Ольшевского, и взгляд его помрачнел еще больше.
Головастик так и не сумел до конца понять Ольшевского. Кто ему этот господин с ухоженной бородой и выпуклыми светлыми глазами? Как это он сказал две недели назад на уроке истории?..
Ольшевский заговорил о предстоящем визите в училище попечителя учебного округа. Начались вопросы: как вести себя при встрече, каков попечитель, строг ли? А Головастик с невинным видом поинтересовался: «Можно ли спросить у господина попечителя, как понимать его изречение: «Дворянскому сыну расти — умнеть, а крестьянскому расти — ослеть»?
Когда-то, довольно давно, Ольшевский произнес эту фразу и обмолвился, что принадлежит она человеку, который больше иных призван заботиться об образовании народа, — попечителю округа. И вот Головастик это вспомнил — решил, в общем, пошкодить. А Ольшевский нахмурился и. недобро глядя на него, процедил: «Вот, друзья, человек, который, наверное, будет знаменитым российским полицейским, вроде Фуше!» В классе засмеялись, потому что Головастика и так звали «сыщиком» за умение находить пропажи и распутывать всякие запутанные дела (иной раз, чтобы поддержать репутацию, он сам, как было в случае с Кузиной шапкой, прятал эти вещи).
— Ветры морских побережий, — объявил Ольшевский следующую тему и занес над журналом ручку, чтобы поставить точку против фамилии отвечающего. Класс настороженно затих. Тема была трудная.
«Только не я, только не я...» — твердил про себя обычно Головастик, если не был готов к ответу или сомневался, что сможет ответить как следует. Вот и сейчас его губы начали беззвучно нашептывать это заклинание. На прошлом уроке географии он получил «хорошо», поэтому к нынешнему не готовился. Перо учителя нависло над журналом в самом начале списка, и на душе стало совсем беспокойно. Неужели он собирается подложить ему такую свинью? Если такое случится...
В рассуждениях Ольшевский смел, даже дерзок, оттого и на дурном счету у начальства. Если бы начальство знало все, что Леонид Николаевич позволяет себе в общении с учениками... Несколько месяцев назад, посетив «кружок саморазвития», уже уходя, он усмехнулся (речь шла о предстоящем 300-летии дома Романовых):
— Что ж, господа, как говорится, пора и честь знать...
Слова эти, конечно, можно было понять по-разному... И Головастика не раз тянуло между делом рассказать об этом случае Берберову — не упоминая того обстоятельства, что Ольшевский собирался уходить, — но что-то сдерживало.
Пауза затянулась. Тишина стояла такая, что слышно было, как жужжит полузадушенная муха в спичечном коробке Ануа. И в какой-то момент нервное напряжение сменилось у Головастика спокойной уверенностью, что, что бы ни случилось, все к лучшему. Удивительно. но за секунду до того, как перо Ольшевского наконец нырнуло вниз, он уже ясно знал, что будет: «Берия Лаврентий» — бесстрастным голосом произнесет Ольшевский. Головастик поднимется, сосредоточенный, одернет тужурку и направится к доске, не зная еще, как сумеет сегодня ответить, но твердо зная, что Ольшевскому придется об этом пожалеть...
Смена, № 1500, ноябрь 1989.
(Перепечатывается с сайта: http://www.smena-online.ru.)
