Ольга Голубева-Терес
Ночные рейды советских летчиц
Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945
(Глава из книги)
Крылья Абхазии
Летом пятидесятого я с трудом нашла Мери. Минуло шесть лет, как мы расстались. За это время я окончила институт, вышла замуж, ждала ребенка. А Мери Авидзба, единственная абхазская летчица, все эти годы была прикована к койке. С фронта она вернулась на своих ногах. Радостно отпраздновали ее возвращение родные, друзья, оплакали гибель на войне любимого брата, и Мери уже собралась возвратиться в Медицинскую академию, откуда ушла на войну. Но вдруг в одно утро она, попытавшись встать с постели, упала, пронзенная дикой болью. «Вот оно… догнала война!» – подумала Мери, сразу поняв, что дело ее плохо.
А началось все летом сорок четвертого, когда она с Машей Рукавицыной летала на уничтожение переправы. Задание было сложным. Любая переправа – это трудноуязвимая цель. А эта, через Днепр, плотно прикрывалась зенитными батареями, прожекторами, истребителями. Мы уже несколько ночей летали бомбить ее. Бомбили и «сотками», и более мелкими бомбами, и даже КС бросали, а он, тот мост, все стоял невредимым. Попадания были, но не совсем точные, и фашисты быстро устраняли повреждения.
Мери решила во что бы то ни стало разбить переправу. Для этого они заходили на цель три раза. Попали! Но и зенитки не дремали, подбили наш самолет.
Машина клюнула носом, зачихал мотор. Попутный ветер помог им спланировать до своей земли. Они упали на израненную, перекопанную землю. Самолет перевернулся. Кое-как выбрались из-под обломков. У Маши разбита челюсть, выбиты зубы, но руки, ноги могут двигаться. Значит, можно идти. Хоть бы до какой-нибудь дороги добраться, где люди. Помогут.
При приземлении Мери показалось, что у нее хрустнуло в позвоночнике. Больно, но идти можно. Шли опираясь друг на друга. Рукавицыну Авидзба отправила в госпиталь, а сама поспешила в полк. Доложила. Полковой врач осмотрела Мери и сказала: «Все пройдет».
Раз пройдет, рассудила Мери, нечего обращать внимания на боль, надо запастись терпением. Шло время, а ей становилось все хуже. Временами Мери не могла сидеть в кабине. Тогда она опиралась руками на поручни кресла и летала не сидя, а вися на руках. Тогда, случалось, она раздражалась по пустякам: то ей казалось, что вооруженцы бомбы медленно подвешивают, то где-то БЗ (бензозаправщик) застрял, то к ней несправедливы командиры. И невдомек было людям, что Мери страдает от страшной боли, которую скрывает. «А вдруг скажут, что Авидзба струсила к концу войны? Домой захотела? – Сверлили мозг и такие мысли. – Ведь врач сказала, что пустяки, все пройдет…»
Однажды она сорвалась: отказалась стоять часовым у знамени. А было это после тяжелого перелета. Вместо того чтобы что-то объяснять, оправдываться, Мери резко сказала:
– Вот вы и постойте. Что вам еще делать?
Боже, что в штабе поднялось! И хотя в ее летной книжке были записаны десятки благодарностей от командующих Приморской отдельной армией, 4-й воздушной армией, от командующего фронтом и командира полка, Мери Авидзбу обвинили во всех смертных грехах. Тут же было созвано комсомольское бюро. Кто-то даже предложил ее исключить из комсомола. И кончилось все это тем, что она перевелась в мужской полк и до конца войны летала с Володей Брюхановым. Вот записи в ее летной книжке: «Четыре-пять полетов в ночь летом, зимой восемь, а то и десять вылетов, а это значит, шестнадцать – двадцать раз приходится пересекать линию фронта».
А боли все не оставляли, Победа же была – рукой подать, совсем близко. Дотянуть до Победы любой ценой! Дотянуть, дожить!
Дожила, дотянула, но все рухнуло в один миг… Одна за одной убегали вёсны. Горы одевались в зеленые одежды, реки бурно разливались по полям, деревья выпускали ярко-зеленые листочки и покрывались бело-розовым туманом цветов. А Мери все лежала без движения.
Многие ее однополчанки окончили институт, замуж повыходили, детьми обзавелись, а Мери все ждала чего-то, надеялась…
В больницах за эти долгие годы она много думала и много читала. Надеясь на чудо, научилась ценить простые радости: теплое дружеское слово, природу, книги. Ночами она забывалась не сном, а какой-то непрочной, зыбкой и чуткой дремотой. Не было сил поправить сползшее одеяло, лечь поудобнее. Хотелось одного – чтобы поскорее пришло утро.
Когда наконец появлялись люди, Мери, скрывая страдания, радостно им улыбалась. За время болезни она познакомилась со многими хорошими людьми. Когда я впервые решилась ее навестить, то боялась: какая она? Не сломил ли ее недуг?
Почему-то я чувствовала себя виноватой. Или потому, что не сумела заступиться, когда ее «клеймили» на комсомольском собрании? Но что я могла? Тон задавали командиры. Может быть, потому, что в ту августовскую ночь, когда ее подбили, я была рядом и не сумела взять огонь на себя. Не успела сбросить бомбы на ту зенитку и прожекторы.
Помню, как боязливо открыла я дверь палаты и тихо позвала:
– Мери!..
И как будто не было шести лет разлуки, как будто она и не больна вовсе, а вот сейчас легко вскочит с постели и побежит со мною. Сияли радостно ее глаза, была она очень оживленна и весела. Однако чуда не произошло – встать Мери не смогла.
– Ты не расстраивайся.
Господи, она еще и успокаивает меня!
– Скоро я поеду, – тут она засмеялась, шутливо поправилась, – меня поедут в Ленинград, там сделают операцию. Да, сложную. Аж под расписку. Я буду ходить, вот увидишь!
Есть люди естественные в каждом своем движении. За дружеским столом, например, они не выпячиваются, но и не укрываются с тайной мыслью позади, в меру выпьют, в меру говорят, а могут и промолчать целый вечер, не поднимая глаз. Но уж если взглянет такой человек, тебя обдаст теплая, добрая волна сочувствия и глубокого понимания. Они естественны, эти люди, и за работой, в них все настроено на то, чтобы помочь тебе утвердиться, чтобы ты потопил свои страхи, свою неуверенность, свои сомнения и ни о чем не думал, кроме дела. Но если и среди дела тебя посещает избыток чувств, такой человек не подшутит над тобой, он сделает вид, что ничего не заметил. Он в любой час окажет тебе гостеприимство, даст совет, а между делами напоит чудеснейшим чаем…
И вот, когда видишь такого человека в минуту душевного потрясения, в час беды, тебя пронизывает не только чувство огромного уважения перед скорбью, естественной, не наигранной, перед этой благородной сдержанностью, исполненной мысли, перед умением держаться. Впрочем, это, видимо, не то чтобы умение, а нечто врожденное, что-то вызревшее вместе с ним, с человеком, – его взгляд, его речь, его лицо, манеры, они цельны, как монолит. И ты, в свою очередь, рядом с ним будешь тоже естественным, без притворства. Ибо его скорбь сделалась твоей скорбью. Такой была Мери Авидзба. Я бесконечно уважала и любила ее. И всегда знала, что в трудный час могу на нее опереться.
Случилось так, что после всяческих личных, семейных передряг я серьезно заболела. Навалилось на меня столько разных недугов, что можно было растеряться и потерять смысл жизни. В этот момент Мери буквально закидала меня письмами.
«Олечка, – писала она, – как поднимется моя мама, так приеду к тебе. А пока… Не падай духом. Сильные боли… Они должны быть, так как это связано с нервными корешками. Ты с этим справишься, знаю. Что касается операции, то немедленно. Поверь врачам – и все будет хорошо. Пусть оперируют. Не возражай, врачи помогут. Своим девочкам передай, что они должны тебе помочь своими успехами в школе и серьезным отношением к жизни. Главное, не волнуйся и не бери дурное в голову…»
В других письмах Мери приводит десятки примеров исцеления с помощью операций. Только в одном она не утешала меня, а готовила к худшему – это в отношении болей в позвоночнике. Она хотела видеть меня сильной, терпеливой…
«Ты крепкая женщина, – убеждала меня Мери, – все, что ты прошла в войну и после, не каждый сможет перенести. Ты всегда должна помнить, что у тебя есть дети и ты должна быть им советчицей всегда. Ты у них одна… Вспомни, что ты говорила мне перед операцией, и примени к себе сейчас…»
Бывают в жизни такие дни, которые не сливаются с другими, а стоят отдельно, как острова. И потому их помнят всю жизнь. Таким для Мери оказался день, когда она впервые после операции вышла за калитку дома, чтобы совершить самостоятельную прогулку. День угасал. Белые облака, подгоняемые ветром, бежали по синему небу. Сердце забилось быстро-быстро от счастья, что она идет. «Ну и пусть тяжел корсет, – думала Мери, – пусть я закована в него, но я же иду!»
Мери шла к набережной – увидеть море, послушать плеск волн. Смеркалось. А она все шла и шла подальше от городского шума. Подошла к самой воде, полюбовалась блеском воды, перевела взгляд на вершину горы, сверкавшую разноцветными огнями модного ресторана.
«Какой ценой… Какой ценой!» – подумала Мери. Она возвращалась тогда, в сорок шестом, из госпиталя с горем в душе. И ничего не надо было: ни розовой пены олеандров, ни кожистых листьев магнолий, ни роз, ни пряного аромата душицы, расцветшей на выжженном солнцем бугре возле дома. Она была прикована к постели. А теперь вот гуляет. Боже, какой страшной ценой вернулась к ней жизнь! Чудо движения, чудо земли и неба и Черного моря. Она стояла у моря, глядела вдаль и думала о своей жизни. Мимо прошел старик, окликнул ее и низко поклонился. Мери засмеялась, вспомнив вдруг, что он был самым ярым ее противником, когда она решила уехать из дома учиться на летчицу.
– Хафиз, – сердито говорил он отцу Мери, – держи дочь в руках, не пускай в Россию. Там вольные нравы. Какой же дурной пример она подаст другим девушкам!
Хафиз Ахмедович рассердился на дочь не на шутку:
– И не думай даже! Не женское это дело – летать.
И запретил ей выходить из дому. И тогда всегда милая, покладистая дочь вдруг заартачилась:
– Хочу летать! Буду летать!
Мери плакала, не вставала с постели, отказывалась от еды.
– Доченька, – уговаривала ее мать, – ты же в консерваторию собиралась. Ты так хорошо на скрипке играешь.
– Нет, нет, нет! – ничего не хотела слушать Мери.
Отец не отступал от своего решения. Пришли ребята из ЦК комсомола. Уговаривали, доказывали. И мать, Милена Алиевна, которая твердила, что стыдно девушке покидать отчий дом, вдруг робко сказала мужу:
– Хафиз, новые времена пришли. Отпусти дочь. Не отпугивай детей от нас.
И Хафиз Ахмедович скрепя сердце согласился:
– Езжай…
В 1935 году Мери приехала в Батайск, в 1-ю авиашколу Гражданского воздушного флота. Ее радушно встретили русские девушки, приехавшие раньше, – Дина Никулина, Люся Горбачева, инженер эскадрильи Татьяна Алексеева, инструктор Евдокия Бершанская.
Тогда никто из них не знал, что Бершанская станет командиром женского авиаполка, Алексеева – инженером эскадрильи, Никулина – командиром эскадрильи, Горбачева – летчицей, а Мери в этом полку – штурманом. И пройдет каких-то шесть лет…
А пока Мери со страстью приступила к учебе.
Жили тогда трудно. Стипендии не хватало. А Мери получала от своей республики дополнительную денежную дотацию. Той дотацией пользовались все девчонки женской эскадрильи. Она сама предлагала помощь. Делала подарки подругам ненавязчиво, между прочим, незаметно и необидно. В семье примирились с выбором Мери, даже гордились ею. И постоянно ждали, когда она приедет. Это была счастливая большая семья. Музыка, танцы, веселье никогда не покидали дом. «Никогда не состарится тот, кто живет с песней», – любила повторять мать. Мери была быстроногая, веселая, общительная. Юноши вздыхали по ней. Но она оставалась одинаково ровной и приветливой со всеми…
Но летчицей Мери была недолго. В Сухуми закрылся аэроклуб. И тогда ЦК командировал Мери в Военно-инженерную академию имени Жуковского, но вечная история: не желали там женщин принимать. И быстренько откомандировали Мери в Военно-медицинскую академию. Ничего не оставалось Мери, как согласиться. Она была уже на втором курсе, когда началась война. «Медик я еще никакой, – подумала Мери, – а вот летчицей смогла бы стать». И она написала письмо Герою Советского Союза М. Расковой. В ожидании ответа дежурила в команде МПВО, тушила «зажигалки», патрулировала по улицам. А в тот день она ждала своего друга, который хотел проводить ее на поезд. Мери ехала к Расковой. Кто-то постучал в дверь.
– Да-да, – обрадовалась Мери, – входи.
В комнату вошел соседский мальчишка.
– Тетя Мери, мне ску-учно, – заканючил он. – Мама ушла, пойдем гулять, а?
Он умоляюще смотрел на Мери. И ее доброе сердце дрогнуло – не умела она отказывать детям. Взглянув на часы, подумала: «Еще есть время…»
Они разминулись. Мери отошла только на квартал, как заревели сирены воздушной тревоги…
Когда Мери выпустили из бомбоубежища и она подошла к общежитию, то увидела только груды камней. Вокруг суетились бойцы спасательного отряда. Мимо проносили носилки. Мери взглянула на неподвижно лежащего на них человека и отшатнулась. Не может быть! Это был он! Первая потеря близкого человека. Тогда казалось ей, что свет померк.
– Мери, – однажды спросила я, – какой военный эпизод остался в памяти?
Я ожидала услышать о полетах в Моздок, в Малгобек – через горы или над морем. У нее было 477 боевых вылетов. Она провела в воздухе свыше тысячи часов, большей частью над территорией, занятой противником. Ей случалось попадать в переплеты не раз, нагляделась, как плещут в упор дымные полотнища трассирующих очередей, как взбухают взрывы зенитных снарядов, как небо кругом рвется в лохмотья.
…Глядя на весело потрескивающие поленья в печи, Мери улыбалась, и я подумала, что она вспомнила свой полет, когда Жигуленко решила, что потеряла штурмана над целью.
Вылетели они на блокировку вражеского аэродрома. Подходят. Земля молчит. Аэродромы прикрываются мощным зенитным огнем, прожекторами. А тут – ничего.
– Привет, – говорит Мери, – аэродрома нет. Не буду же бросать бомбы во чисто поле, хоть тут, может, и ложный аэродром. Давай-ка еще круг сделай.
– Обалдела? – отозвалась летчица. – Да они притаились там, сейчас как трахнут. Ишь, заяц, расхрабрился!
А Мери ей:
– Правее, левее, – уже на цель наводит. И на склад с горючим навела.
Такого взрыва, такого огня они еще не видели. Но ликовали недолго. Зашарили по небу прожекторы. Забили зенитки. Разрывы краснели во тьме, казалось, что без конца открывалась и захлопывалась дверца раскаленной печи. Маневр тут почти бесполезен: вокруг море огня.
Вдруг самолет подбросило вверх, потом он клюнул вниз. Летчица с трудом держала управление.
– Эй, Мери! – позвала подругу Женя Жигуленко. Обернулась – штурмана нет.
Ну, позор! Все было: без мотора садились, без хвоста, но чтобы штурмана потерять…
Перевалила летчица через середину Керченского пролива. Включила бортовые огни – наши катера подберут, если до суши не дотянет. Но дотянула. Плюхнулась на песок. И вдруг услышала знаменитое Мерино: «Черт возьми!» Оказалось, что Мери свалилась на дно кабины под приборную доску. Хорошо, что ремни были закреплены, а то бы вывалилась. А ноги оказались наверху. Так что сапоги свалились у нее как раз над целью.
– Ой, Мери, а фрицы голову ломают, что это за новое оружие в виде сапог? – долго смеялись потом девчата.
Переговорный аппарат был поврежден осколками. Зияли дыры вокруг штурманской кабины, в плоскостях, в фюзеляжах. Ну прямо решето, а не самолет вернулся тогда с задания.
Я ждала, о каком еще вылете расскажет мне Мери, но вместо этого услышала нечто неожиданное:
– Помнишь, как осенью сорок третьего, когда мы стояли на Тамани, меня послали домой, в Сухуми? Земляки-абхазы тогда еще самолет для меня купили в подарок. – Мери рассмеялась, вспоминая, как они с Ниной Алцыбеевой добирались туда.
Я ждала главного в ее рассказе.
– Так вот, мы прибыли в сентябре. Это же бархатный сезон. Стояла роскошная осень. Горы, освещенные закатным солнцем, синие тени садов, шелест изящных кипарисов, бег прозрачных волн моря – до чего это неописуемо! Но глубоко внутри, словно комочек, засела острая боль: через несколько дней все это сменится опаленными смертью пейзажами. И это чувство, в котором странно сочетались счастье, боль, печаль, томление и безнадежность, было обычным для каждого солдата, попавшего с фронта домой. – Мери вздохнула, заново переживая все, что было в давно минувшие дни.
В первый же вечер они с Ниной пошли прогуляться. Шли почти не разговаривая. Впервые после многих месяцев были вполне спокойны и грелись в косых лучах солнца, лупивших им прямо в глаза. Вскоре они оказались у какой-то стройки, огороженной забором, вокруг которого стояли часовые. Двор был полон пленных, привезенных, видно, для работ. Они сидели или лежали, курили, разговаривали, клевали носом. И вот именно эта картина открыла Мери глаза на многое.
– Понимаешь, – говорила задумчиво Мери, – до тех пор у меня были лишь неполные, беглые и, в общем, какие-то призрачные представления о людях по ту сторону фронта, о противнике. Ну, например, пульнул в меня из зенитки какой-то солдат, гоняется немецкий истребитель за мной… Я не видела там людей, они были скрыты. Теперь же я впервые увидела немцев без оружия. И внезапно испытала что-то вроде шока, хотя тут же внутренне посмеялась над собой. Меня ошеломила простая мысль, что они ведь такие же люди, как и мы. А прежде я думала совсем по-другому. Немцы? Да их же надо бомбить, убивать, потому что они хотят уничтожить наш Советский Союз! Но в тот сентябрьский вечер я постигла одну зловещую тайну – тайну магии оружия. Оружие преображает людей. Меня преследовала догадка, что именно оружие и навязало войну. До меня как бы впервые дошло: да ведь я же воюю с людьми! Людьми, оболваненными громкими словами и оружием, с людьми, у которых есть жены, дети, старенькие родители, мирные профессии в тылу. А может быть, они скоро очнутся и зададутся вопросом: «К чему все это?!» Я часто думала о том, что рядовым людям не нужны войны.
Поленья в печке уже все сгорели, Мери поднялась, чтобы подкинуть еще, и неожиданно ойкнула. Я с удивлением посмотрела на нее.
– Неужели бывает такое счастье, – проговорила она печально, – когда не больно? Признаюсь: я много, много лет живу с болью. Постоянная боль…
Я глядела на нее, пораженная. Ведь сколько она со школьниками в походы в горы ходила, по Москве с нами без устали моталась, когда мы приезжали на традиционные встречи, – и никогда никаких охов и ахов!
Я вдруг увидела, как изменилась ее некогда стройная фигура. Когда-то она была очень красива, словно черкешенка со страниц Лермонтова, прекрасная горянка, «как южный плод румяный, золотой, обрызганный душистою росою». Много воды утекло с той поры…
У Мери было какое-то колдовское свойство – заряжать жизненной энергией. Поговоришь с ней – и становишься мужественнее, сильнее. Я училась у нее и мудрости, и способности разрешать любой конфликт.
Она и сейчас со мной. Недаром на Кавказе говорят, что человек жив до тех пор, пока его кто-то помнит. А Мери Авидзба прожила жизнь, имея крылья за спиной, «Крылья Апсны». Апсны – так в древности звалась прекрасная, гордая страна у Черного моря. Абхазские поэты называли Мери Крыльями Апсны, потому что у нее были крылья мужества, энергии, дружбы и любви к людям, такие же, как и у самой Абхазии. Крылья, которые нельзя терять ни при каких условиях. Они нужны всюду – и в небе, и на земле.
(Опубликовано: Голубева-Терес О. Т. Ночные рейды советских лётчиц. Из лётной книжки штурмана У-2. 1941–1945. — М., 2009.)
