Главная » Алфавитный каталог авторов » П » «Жизнь должна быть лучше...»

Сергей Поликарпов

«Жизнь должна быть лучше...»

К 60-летию со дня рождения Юрия Казакова

(Фрагмент)

В октябре семьдесят первого года, едва дождавшись очередного отпуска (я тогда работал в журнала «Октябрь»), я отправился в Гагры, а Дом творчества писателей. Не терпелось засесть за новую поэму, замысел которой, как молодое вино, бродил во мне, но окончательно не вызревал: ежедневное чтение множества чужих рукописей, встречи с авторами, телефонные разговоры — словом, редакционная текучка мешала сосредоточиться над своею вещью. Я злился, что вовсе уж было во вред делу...

«Ладно, — решил я после долгих напрасных маяний у стола, — как говорится; сена нет, так и солома съедома. Буду отдыхать...»

Осень в Гаграх...
Цикад перезвон,
Янтари в мандариновых ветках,
И Гогуша —
Приюта патрон, —
Над маститостью квохчет наседкой...
Мимо снежных вершин проходя,
Солнце голову держит высоко,
Глядь,
И к ночи намолишь дожди —
Струй хмельного лозового сока!
И опять же
Я — сам по себе,
Собеседник по сердцу подобран...

Этим собеседником, «подобранным по сердцу», стал оказавшийся моим соседом по маленькому приморскому флигельку Юрий Казаков, с которым мы были давно и добро знакомы и который, как и я, занедужил тогда «неработицей». Причина его маяний была хотя и определенней, но не менее тягостной: из-за болезни маленького Алешки, его сына, жена со дня на день откладывала свой приезд в Гагры. Сына он очень любил, и нездоровье мальчика его сильно удручало. А тут еще пришло известие из Москвы, что трагически погиб его друг и сосед по даче в Абрамцеве, интересный поэт, умница и прекрасной души человек Дмитрий Голубков, с которым и у меня были давние и добрые отношения...

Поистине дружба слезой сваривается. А слезы после трагически грянувшей, как гром среди курортного неба, вести о гибели друга — слезы иссушающие, внутреннего, душевного плача были немалые, особенно излитые Казаковым.

— С-с-таричок, — заикаясь заметнее обыкновенного, сокрушался он, — ведь патроны-то я ему дал... Моим патроном-то Дима убил себя!.. Понимаешь, старичок!.. Попросил: «Дай, — говорит, — «патронов взаймы, может, поохочусь...» Если бы я их тогда не дал, может, ничего и не случилось бы, жив был бы Дима... Не могу простить себе этого, старичок, понимаешь?..

Я как мог утешал Юрия, но он словно бы не слышал меня, в который раз повторяя этот свой сбивчивый и щемящий душу монолог. Глубоко и болезненно переживая случившееся, он долго находился в какой-то заклиненности на трагической гибели друга, заслонившей собою на время все остальные стороны бытия. Видимо, именно в эти дни стал складываться в нем замысел одного из пронзительнейших его рассказов, написание которого помечено им семьдесят седьмым годом, — «Во сне ты горько плакал». Так и слышатся в нем все гагринские переживания Казакова: и тоска по маленькому сыну, позднему, потому и особо любимому, и скорбь по безвременно ушедшему другу — все это я как бы физически ощущаю, вновь и вновь перечитывая его строки:

«Мы с товарищем стояли и разговаривали возле нашего дома. Ты же прохаживался возле нас, среди травы и цветов, которые были тебе по плечи, или приседал на корточки, долго разглядывая какую-нибудь хвоинку или травинку, и с лица твоего не сходила неопределенная полуулыбка, которую тщетно пытался я разгадать.

Набегавшись среди кустов орешника, подходил к нам иногда спаниель Чиф. Он останавливался несколько боком к тебе и, по-волчьи выставив плечо, туго повернув шею, скашивал в твою сторону свои кофейные глаза и молил тебя, ждал, чтобы ты ласково взглянул на него. Тогда он мгновенно припал бы на передние лапы, завертел бы коротким хвостом и залился бы заговорщицким лаем. Но ты почему-то боялся Чифа, опасливо обходил его, обнимал меня за колено, закидывал назад голову, заглядывал в лицо мне синими, отражающими небо глазами, и произносил радостно, нежно, будто вернувшись издалека:

— Папа!

И я испытывал какое-то даже болезненное наслаждение от прикосновения твоих маленьких рук.

Случайные твои объятия трогали, наверное, и моего товарища, потому что он вдруг замолкал, ерошил пушистые твои волосы и долго, задумчиво созерцал тебя.

Теперь никогда больше не посмотрит он на тебя с нежностью, не заговорит с тобой, потому что его уже нет на свете, а ты, конечно же, не вспомнишь его, как не вспомнишь и многого другого...»

В приведенном отрывке нет ни одного «случайного» слова, проходного, не нагруженного смыслом, все способствуют раскрытию главной идеи повествования. А она — как воспринимаю ее я — достаточно явственно прослеживается уже на втором абзаце примера, в пояснении поведения Чифа, который, глядя на мальчика, «молил... ждал, чтобы... ласково взглянул на него».

Недостаток человеческого тепла и внимания ближних — вот причина наших многих сокрушений, а нередко и крушений... Это же прослеживается Казаковым и в подоплеке трагического выстрела на даче, оборвавшего жизнь незаурядного писателя Дмитрия Голубкова.

То грустное «гагринское сидение» положило начало нашему более тесному сближению с Юрием Казаковым, хотя приветили друг друга мы задолго до этого. Свидетельством тому — его сборник рассказов «По дороге», подаренный мне Юрием с добро-шутливой надписью еще в марте шестьдесят второго года, когда у меня не было ни одной своей книжки и нечем было даже отдарить.

Той осенью в Гаграх Казакову, как и мне, тоже не писалось. Болезнь сынишки, потеря друга мешали сосредоточиться. К тому же, по его признанию, он был изрядно «выжат» переводом огромного романа казахского прозаика Нурпеисова «Пот и кровь», за который он взялся в надежде поправить свои материальные дела, так как его собственные книги издавались редко.

"Лит. Россия", 11 августа 1987 г., № 32 (1280)

(Материал взят с сайта: http://www.imwerden.info/.)