Главная » Алфавитный каталог авторов » В » Избранное

Вадим Винников

Избранное:

• Моя жизнь в искусстве (Несколько слов о Микаэле Таривердиеве)
• Берия, Сталин, Ленин, Чхеидзе и я
• Тень Штирлица скучает

Моя жизнь в искусстве
(Несколько слов о Микаэле Таривердиеве

В спектакле нашем мы надеемся на смех,
Но могут вас и слезы ждать в сатире.
Здесь – от убийств до сладостных утех –
Есть всё, как всё есть в добром старом мире.

Из зонга к спектаклю «Физики».

Будучи актером и режиссером Сухумского русского Народного театра, я случайно прочитал сборник драматургических произведений Дюрренматта. Прочитав пьесы, я пришел в неописуемый восторг от одной из них - пьесы «Физики». Не знаю почему, но мне безумно захотелось сыграть в ней роль Мебиуса и, мало того, её поставить. Подобрав основных исполнителей будущего спектакля из числа актеров – в основном сотрудников нашего Физико-технического института, в котором я трудился инженером, мне очень захотелось сделать этот спектакль неординарным и запоминающимся. Работая над спектаклем, я пришел к мысли, что перед каждой картиной должны звучать песни (зонги), определявшие суть предстоявшего действия. При небольшом опыте стихосложения мне захотелось, не прибегая к сторонней помощи, написать зонги самостоятельно. Очень уж мне поначалу хотелось, чтобы музыку к моему спектаклю написал не рядовой композитор, а какая-нибудь знаменитость. Теоретически у меня такая возможность имелась. Я вспомнил о школьном товарище Микаэле Таривердиеве – в то время уже довольно известном композиторе и решил обратиться к нему с просьбой – написать музыку на мои стихи. Он, в силу наших давних хороших отношений, поначалу не отказался, но ожидаемой музыки так и не написал. Впрочем, сначала немного предыстории наших с ним взаимоотношений.
В Тбилиси жили мы в соседних домах на параллельных улицах, учились в одной школе № 43, только Микаэл на один класс младше. У нас были общие друзья, и мы встречались то в школе на переменах, то у Роберта Людвигова – моего друга и одноклассника Микаэла.
В школе Микаэла, между прочим, почему-то звали Гариком. (Правда, на Кавказе детям принято давать второе, как бы «домашнее» имя). Однажды Гарик принес Роберту свою симфонию, записанную на гибкой пластинке в своём исполнении на рояле. Это произошло где-то в девятом или десятом классе. В музыке, по правде говоря, мы (несколько его друзей по школе) тогда не очень разбирались, и потому с умным выражением лиц слушали и хвалили. Сам факт написания симфонии одним из нас казался  явлением несуразным, более того, скорее смешным. Для нас симфония отождествлялась с выдающимися и гениальными композиторами: Бетховен, Чайковский, Моцарт, а тут наш Гарик, и вдруг симфония!
После окончания школы с Таривердиевым мы встретились в период институтских каникул, проведя время летом на берегу тбилисского моря. А вот следующая неожиданная встреча произошла только через несколько лет после моего окончания института и трехлетней работы в Литве, уже в Москве на Белорусском вокзале.
Я возвращался домой в Грузию из Литвы, со своей супругой и маленьким сыном Алешкой. Перебираясь с одного московского вокзала на другой, я неожиданно возле вагона лицом к лицу столкнулся с Микаэлом.
 – Привет, Гарик! Что ты здесь делаешь? – спросил я Таривердиева, который был в компании двух непрерывно смеявшихся над чем-то девиц. Гарик, слегка «подшофе», в тон своему настроению ответил:
 – Пью! Вся Москва пьет!
 – А в остальное время?
 – Пишу музыку к кинофильму «Разгром», – ответил Гарик и, «сделав ручкой», исчез в привокзальной толпе так же неожиданно, как и появился.
Шли годы. Все чаще в кинофильмах звучала его музыка. Он постепенно становился знаменитым и общепризнанным музыкальным гением, получившим не только признание рядового зрителя кино и театра нашей страны и других стран, но и различные престижные советские звания. Такие, например, как – «народный» и «лауреат».
Прошло много лет. Наступил июль 1974 года. Старший сын Алеша сдает экзамены в МГУ, а мы с младшим Андрейкой живем в Москве у друзей, знакомимся с городом и окрестностями в ожидании результатов экзаменов. В это же время, во всех московских кинотеатрах, проходит Международный кинофестиваль, попасть на просмотр фильмов которого крайне сложно. Вспомнив о связях Таривердиева с киношниками, я рискнул ему позвонить.
 – Заходи завтра днем, – ответил мне Микаэл, – я приготовлю тебе билеты. Встретил он меня приветливо, однако, усадив за столик, тут же сказал, что очень занят. Бутылки с выпивкой на любой вкус стояли в изобилии рядом, на отдельном столике. Так как мы не виделись с ним довольно давно, а когда-то были в довольно дружеских отношениях, ему, очевидно, за эти слова передо мной стало несколько неудобно. Он, предложив выпить, «милостиво» разрешил с ним побеседовать, но только с условием – до прихода «его автора», с которым теперь он «работает» над комической оперой.
Пока мы вспоминали школу и друзей, несколько раз звонил телефон, и он подолгу отвлекался от беседы. Потом пришел «его автор», с магнитофоном в чемоданчике, его тут же подсоединили к магнитофону Микаэла, и, как я понял, работа над оперой заключалась на этот раз в переписывании музыки с одной кассеты на другую. Микаэл предложил мне еще немного задержаться, послушать «интересную» беседу с «интересным» человеком, и я, таким образом, невольно оказался свидетелем их разговора.
 – Мой балет принять они не захотели, – говорил Микаэл, но понять, о ком шла речь, к своему стыду, я тогда не мог – то ли он говорил о театре, то ли о Союзе композиторов.
 – Попросят они его у меня, вот увидишь! Никуда не денутся! Всё пойдет! Всё! Придет моё время.
     Потом разговор перешел на другую тему. Микаэл возмущался тем, что Сергей Бондарчук перехватил у него очередь на получение машины «Волга» и отчаянно ругал его за это.
– Ну и ну! – подумал я в ту минуту, – если ты позволяешь себе столь безаппеляционно расправляться с общепризнанным корифеем кинематографа, как Бондарчук, то, каково же твоё мнение о самом себе?
Эх, Гарик, Гарик! Как же ты теперь далек от нас – своих старых школьных товарищей, – подумал я. После его последних высказываний, почувствовав себя лишним в этой компании далеких от меня по положению и интересам людей, я поднялся и попросил разрешения удалиться.
На прощание Микаэл подарил мне пластинку со своими песнями, сделав на ней дарственную надпись. Брать деньги за билеты на несколько фильмов в рамках проходившего в Москве Международного фестиваля он категорически отказался, и я помню, тогда твердо решил по таким «пустякам» больше его никогда не беспокоить.
Так, собственно, я и собирался поступать в будущем. Но, написав Зонги к спектаклю «Физики», я не удержался и потревожил его снова, попросив положить мои стихи на музыку. Очень уж хотелось, чтобы на афише моего спектакля красовалось имя известного композитора. Таривердиев, как мне сообщили друзья, передавшие ему от меня письмо и тексты песен, вначале охотно согласился помочь. Подтвердил он это и моему следующему посланцу, вооруженному мной бочонком с домашней «Изабеллой», но почему-то принять подарок отказался, и больше не подавал о себе знать. Тщетно прождав пару месяцев, я позвонил ему по междугородному телефону.
 – Вадим? Ах, да! Музыку? Послушай, дружище, выброси эти ужасные стихи, они никуда не годятся. Кто их тебе написал? – Разговор неожиданно прервался; я снова пытался с ним соединиться, но уже не для слезных просьб, а чтобы высказать всё, что я о нем думаю. Напомнить, что стихи написал я сам, и об этом ему вполне ясно сообщил в своём письме, и, что всем моим друзьям, между прочим, они нравятся. Телефонная связь «сработала», но в неожиданном для меня ключе. Я слышал разговор, который вел Микаэл с какой-то дамой, но он меня не слышал совершенно. Из любопытства прислушиваюсь и начинаю понимать, что говорит он c корреспонденткой какой-то газеты.
 – Интервью, милочка? Ну, никак, при всем моем к вам уважении. Занят. Страшно занят. Многосерийный фильм, работаю день и ночь, а дома больная мать, и некому сделать ей укол. Целый день мечусь между мастерской и домом. Сам, своими руками делаю уколы. Ну, никак....
Я повесил трубку, ясно осознав, что моего письма по причине занятости он, может быть, просто не читал; и, потом, с какой стати у меня могут быть к нему претензии? Несоизмеримым показался уровень моих амбиций с его положением в музыке, да и в обществе.
Композитора я нашел, правда, не такого именитого. Другой мой школьный товарищ, преподаватель музыки в Ярославле Леонид Дергачев отнесся к моей просьбе с настоящей душевной теплотой. Мелодии получились выразительными и приятными. Спектакль, в том числе благодаря музыкальному оформлению имел успех и даже завоевал на Первом Всесоюзном театральном фестивале в Тбилиси призовое место, сделав меня и ещё двух актеров театра лауреатами.
Спустя несколько лет, когда у меня за спиной было уже несколько удачных постановок в народном театре, к нам в Дом культуры приехал еще один друг детства, кинорежиссер Эльдар Шенгелая. По установившейся многолетней традиции он привез свою новую картину. Рассказал, что видел нашего Микаэла в сухумском Доме творчества композиторов.
Не дождавшись того, чтобы Таривердиев пришел ко мне, через два дня я поехал к нему сам. Микаэл в фойе возле биллиарда ловко орудовал кием. Поздоровавшись, я стал ждать окончания партии. Микаэлу не везло, и, закончив вскоре игру, он с видимым удовольствием предложил посидеть в парке. Посетовал: накануне его чуть не отравили в столовой, а «скорая» не знала, как и чем ему помочь, пока он сам не подсказал, что после недавно перенесенного инфаркта нуждается только в кардиомине, и вдруг, к моему удивлению, начал расспрашивать о моих творческих делах в Народном театре.
 – До сих пор продолжаешь заниматься самодеятельным театром? – удивился он. – И зачем тебе это нужно? Или иди в театр и занимайся только им, или будь только инженером на своей основной работе. Ничего нет страшнее дилетантства. Оно нас губит. Вот дилетант-повар чуть не отправил меня на тот свет, а затем ему в этом же помогал не знающий своего дела врач. Я всю жизнь профессионально занимаюсь только музыкой и до сих пор не смог достичь совершенства. Как можно так разбрасываться? Вы же ни в чем не достигнете успеха.
 – Почему же? – принялся я возражать. – Наш театр и я – лауреаты уже не одного Всесоюзного театрального фестиваля. Ученые-физики, кандидаты наук, даже лауреаты государственных премий – все приходят к нам в коллектив, чтобы как-то разнообразить свою жизнь. Такой досуг приносит им и радость, и удовлетворение. Зачем же лишать их удовольствия испытать хотя бы некоторую причастность к искусству?
 – К какому искусству? – возмутился Микаэл. – Ваше «искусство» – это извращение вкусов. Вы прививаете окружающим плохой вкус, они перестают чувствовать настоящее искусство. Мой главный учитель и друг Арам Хачатурян – профессионал высокого класса – всегда говорил, что он всю жизнь учился и учился, и даже сейчас, на закате жизни, не может сказать, что достиг совершенства. А вы свое хобби называете искусством. Не понимаю я наше правительство: устраивает всевозможные фестивали, тратит на это безумные деньги... Мне приходилось заниматься самодеятельностью в составе жюри – на этой работе надо бы выдавать за вредность молоко. Я катаюсь на водных лыжах, и хорошо катаюсь – но я не лезу участвовать в соревнованиях; я хорошо фотографирую – это мое увлечение, но я не посылаю свои работы на выставки. Искусством должны заниматься только те, кто занимается этим профессионально.
Через несколько минут, помолчав и видя меня безмолвно сидящим перед ним, вероятно, поняв, что «перебрал», он несколько смягчившимся тоном спросил у меня:
 – И что же ты делаешь сейчас в своем театре?
 – Ставлю два спектакля, – ответил я, – «А поутру они проснулись» В.М. Шукшина и «Старомодную комедию» А.Н. Арбузова; последний – для своего удовольствия, хочется попробовать себя в большой самостоятельной роли.
– И что же ты хочешь сказать как режиссер в комедии Арбузова? – агрессивно накинулся на меня он снова, – какой ты видишь эту женщину?
Должен признаться, что я несколько растерялся и даже обиделся. Из-за всех этих безапелляционных его нападок мне трудно было сразу совладать с мыслями и конкретно ответить на поставленные вопросы. Потом я страшно боялся сказать что-то не так, поэтому я постарался «собраться с духом» и сам пошел в наступление:
– Зачем ты мне устраиваешь экзамен? Да! Я пока не имею высшего режиссерского образования. (В тот год я только что поступил на заочное отделение театрального факультета). Может быть, не смогу чего-то тебе объяснить профессионально, разложить все по полочкам согласно теории, как, наверное, в данном случае надо было бы сделать; но не такой уж я дилетант, как ты думаешь.
– Что ты, дружище, – забеспокоился Микаэл, – я вовсе не хотел тебя обидеть или экзаменовать, так что извини, пожалуйста, ты меня не так понял.
– Понял! Ещё как понял! – продолжал я. – Все, что я делаю в самодеятельном театре – делаю абсолютно правильно, и я в этом уверен.
Сломя голову теперь уже я накинулся на Микаэла:
 – Почему я так самоуверен? Объясняю: Я много лет самостоятельно изучал специальную литературу и могу не только рассказать о сверхзадаче любой из ролей своих актеров, но разрисую тебе «по Станиславскому» схему всех мизансцен любого поставленного мной спектакля. Кроме того, у меня за спиной большой опыт актера в самодеятельности. К тому же я на протяжении всей своей жизни бесконечно посещал спектакли не только театров в местах постоянного проживания – Тбилиси, Одессе, Москве, но и тех городов, куда меня случайно забрасывала судьба – а это, я думаю, и опыт, и какая ни на есть, школа?
– А я и не возражаю, – пробовал остановить меня Микаэл, но моё словесное «извержение» почему-то не прекращалось.
– Не знаю, может быть, мне иногда помогает интуитивное чутье, возможно, что-то подсказывают детские впечатления – я все же вырос в театре (моя тетя была заслуженной артисткой в тбилисском театре имени Грибоедова, и я часто торчал у неё на репетициях и на спектаклях). В период учебы в техническом вузе я многократно выступал как конферансье и играл в самодеятельном театре, а затем уже здесь, в Сухуми, в Народном театре я сыграл множество ролей и учился у таких способных режиссеров, как народный артист Лео Чедия, заслуженный артист Юлиан Бидерман; стал даже лауреатом нескольких Всесоюзных фестивалей. Все мои спектакли между прочим, как правило, имели успех и в Сухуми, и на гастролях. Были положительные отзывы и в прессе, хоть она, в основном, не очень благосклонно относится к самодеятельности, меня между тем хвалили все же чаще, чем ругали или замалчивали.
Микаэл молча слушал мою длиннющую тираду, наверное, поняв, что его менторскому тону я вполне способен противопоставить свои амбиции. Прекратив вечный спор профессионала с «любителем», он по инерции все же продолжал ворчать:
 – Нужно все-таки глубоко понимать, что ты делаешь и ради чего. В пьесе, которую ты ставишь, я очень хорошо разобрался, сейчас пишу музыку к одноименному кинофильму.
В этот момент к нам подошла дама в джинсах и попросила у Микаэла таблетку седуксена.
 – Вот с кем тебе надо бы пообщаться. Эта дама – декан ГИТИСА. Пойду дам ей таблетку, а ты приходи послезавтра вечером – поговорим.
В следующий раз мы свиделись у него в комнате, где красовался шикарный рояль и был большой балкон, выходивший с одной стороны к горе, с другой – к морю. Мы расположились в удобных креслах на балконе, и он неожиданно захотел послушать тексты песен к спектаклю «Старомодная комедия». Я прочитал ему стихи, конечно, несколько стесняясь и волнуясь перед всеми признанным авторитетом. Микаэл ничего не сказал по поводу прочитанного, тут же повел меня к роялю и предложил «послушать настоящую поэзию». Наиграв вначале мелодию, он в свойственной ему манере промелодекламировал две песни. Одна на стихи А. Вознесенского, и она, между прочим, тогда очень понравилась мне. Текст другой песни я знал, он содержался в пьесе, опубликованной в журнале «Театр», и автором стихов была Белла Ахмадулина.
 – Картина выйдет только через год, а ты уже сегодня слушаешь эти песни, – отметил Микаэл, как мне показалось, не без некоторой гордости.
 –  Ты вполне имеешь право быть гордым, – подумал я, ибо музыка Микаэла была прекрасна и действительно всеми любима.
 – Твои стихи совсем неплохи, – продолжал он, – но они ординарны, обыкновенны, так пишут все.
Мы вновь расположились в креслах на балконе и продолжили разговор. Этажом выше заиграл рояль. Микаэл резко вскочил, взорвавшись гневной тирадой:
 – Боже мой! Ты только послушай! И это называется «композитор»? Если бы я писал такую музыку, я бы давно удавился. А он все еще жив и портит нервы окружающим...
 – Встречаешь кого-нибудь из наших старых друзей? – спросил я Микаэла, – их ведь много сейчас в Москве.
 – Нет! Последнее время я много работаю, сплю в мастерской и никого не хочу видеть, я устаю от людей, – ответил он. – За последний год, например, так долго, как с тобой, я ни с кем не общался.
 – Наверное, устал от меня сегодня?
 – А ты как думаешь?
 – Думаю, что устал, – сказал я, поднимаясь, – не буду мешать, отдыхай.
 – Нет! Нет! Сиди, я очень рад тебя видеть.
Я все же встал. Еще несколько минут мы говорили о наших родных. Я вспомнил, какой красивой была его мать. Он прервал разговор, вошел в комнату, налил из плоской фляги четверть стакана и залпом выпил, тут же запив боржоми.
 – Я, вообще говоря, не пью, но спирт в малых дозах, как говорят медики, полезен. Ты не будешь?
 – Спасибо, я за рулем.
Он проводил меня до машины, рассказывая по пути, что ждет очереди на получение «Волги» последней модели.
 – Скоро еду на Кубу, потом Франция, Англия, Япония – представь себе, там с удовольствием ставят мой балет. Вот и всё, что я имею от нашего государства.
 – «Нет пророка в своём Отечестве!» – вставил я «умную» реплику. – Тебе оплачивают поездки?
– Ты что? Все за свой счет. Главное – получить вовремя визу.
– А супруга не против твоих поездок?
 – С последней женой я, слава богу, разошелся. Когда заболела мама, она не захотела ухаживать за ней, сказала, что получила командировку от Союза художников на три года во Францию и собирается уехать туда писать свои картины. Она, видишь ли, считала себя великой художницей. Я ей ответил, что в таком случае она может ко мне не возвращаться. На том и порешили.
Я сел за руль и, тронувшись с места, уже  вдогонку услышал: «Я буду в Сухуми еще две недели, захаживай!»
Наверное, после наших бурных дебатов, я бы больше не пришел к нему, тем более, никогда не попросил бы помочь мне с музыкой для очередного спектакля, но судьба распорядилась иначе. Микаэл сам нашел меня спустя несколько дней. Он увлекался водными лыжами и, так уж получилось, что у него неожиданно сломалась деталь крепления. Она была сделана из нержавеющей стали, и кто-то на берегу посоветовал ему обратиться за помощью в Физико-технический институт. Вспомнив, что я работаю в этом институте и по вечерам часто торчу на репетициях в Доме культуры, он и пришел ко мне с этой просьбой. Разумеется, я только обрадовался тому, что могу хоть чем-то быть ему полезным.
Уже на следующий день после работы я завез ему эту деталь, изготовленную по образцу в наших мастерских. Микаэл был очень доволен, предложил заплатить токарю любую сумму, которую тот попросит, но я заверил его, что уже расплатился казенным спиртом, который нам выдавали для работы в лаборатории. Такой вид оплаты для ускорения производственных, а иной раз и личных заказов широко практиковался в институте, мы часто пользовались им, специально получая спирт у руководителя группы.
– Но мне никогда ничего не делают даром, я не хочу быть кому-либо обязанным, – продолжал настаивать Микаэл.
Я объяснил ему ситуацию, он помолчал и вдруг, совершенно неожиданно, предложил:
– Вадим, а хочешь, я напишу музыку для твоих стихов к спектаклю? Ты же говорил мне, что в твоих постановках звучат песни на твои стихи. Я все-таки когда-то обещал тебе это сделать.
Я был очень удивлен его предложению, особенно после его критики моего самодеятельного творчества, так что вначале даже не мог поверить в это.
– Но ты же говорил мне, что у меня плохие стихи, – уколол я его, но он тут же перебил меня:
– Я помню всё, что я тебе говорил. Привези мне свои опусы, и я посмотрю, что можно с ними сделать.
– Мне неудобно заставлять тебя на отдыхе заниматься работой. Ведь ты устал от всех, и в том числе от меня, – намеренно еще раз уколол я.
– Не язви! А мне вчера удобно было тебя беспокоить? Принеси мне свои тексты, пока я добрый, – улыбаясь, закончил свою тираду Микаэл.
Сказать, что я летел к своей машине, стоявшей у подъезда, затем, обгоняя все другие на трассе, как сумасшедший, мчался к своему дому, – этого было бы мало. Наверное, я не остановился бы даже свистку автоинспектора, но его, к моему счастью, на моем пути не оказалось. Короче говоря, уже через полчаса я вернулся к дверям его палаты в Доме отдыха композиторов. Дверь была не заперта, но в комнате его не оказалось, и так как я уже вошел, то, пройдя на балкончик, уселся в кресло с твердым намерением дождаться его – во что бы то ни стало. Появился он только спустя почти час, и, с удивлением уставившись на меня, спросил:
– Ты так быстро? А я сегодня тебя не ждал.
Ничего не говоря, я протянул ему несколько листов со стихами. Это были мои заготовки к спектаклям, которые я планировал на ближайшее будущее.
Микаэл взял их и, небрежно бросив в своё кресло, проговорил:
– Приходи через несколько дней, – и, помолчав, добавил:
– У тебя есть музыкант, который умеет делать аранжировку?
– Есть! – Я обрадовался, что он не раздумал. – Конечно, есть! Это музыкальный руководитель нашего Дома культуры – Александр Эсебуа.
Я уже собрался было расписывать достоинства моего друга, но Микаэл меня остановил:
– Вот с ним и приходи, мы скорее поймём друг друга, если у меня что-то получится.
Разговаривая со мной, он всё время стоял и весь его вид говорил о том, что он торопится поскорее со мной проститься. Я поднялся, рассыпался в благодарностях, но он, молча проводив меня до двери, вышел сам, запер её и, пожав мне руку, стал подниматься по лестнице. Уходя, я услышал голоса, один из них был женский. Там, этажом выше, очевидно, его ждала дама.
Александр Эсебуа был великолепным музыкантом, преподавал в музыкальном училище, руководил эстрадным оркестром в филармонии. Получив комнату в поселке нашего института, помогал и нашему Дому культуры.
По-дружески, безропотно, для меня фактически бесплатно, он мог выполнить любую просьбу. Написать музыку к текстам песен. В моих постановках аккомпанировать на ионике или рояле певцам, причем этих исполнителей с прекрасными голосами сам привозил из своего городского джаза. Несмотря на свою занятость, он не позволил себе отказаться, когда это понадобилось мне, поехать с театром на Всесоюзный фестиваль в Тбилиси, Короче, это был скромнейший и добрейшей души человек.
Не знаю, по каким причинам, но у него последнее время не складывались отношения с дирекцией Дома культуры. Ему в результате каких-то внутренних интриг неожиданно перестали выплачивать заработную плату, желая, очевидно, вынудить уйти из коллектива, так что в такой ситуации уговорить его помочь мне, да и просто найти его, было не так-то просто. Однако договориться с Эсебуа мне все же удалось, и спустя несколько дней мы с ним приехали в Дом отдыха к Таривердиеву. Встретил он нас вполне любезно, пригласил расположиться у рояля и достал ноты. Несколько скрипучим голосом он, под свою музыку, промелодекламировал тексты моих стихов, причем, как я заметил, совершенно их не исправив и не сделав каких-либо замечаний по поводу их качества. Это меня тогда весьма удивило.
Несколько лет назад я принес свои стихи сухумскому композитору Леониду Чепелянскому. Это были стихи «о маме». Я писал их, буквально плача над каждой строчкой. Мне казалось, что стихи так хороши и проникновенны, что им не хватает только музыки. И вот, прочтя их, композитор тогда изрек: «Вадимыч! Ты можешь сказать мне, сколько у нас в Союзе поэтов? – И тут же сам ответил: колоссальное множество! А сколько из них песенников?
– Наверное, тоже много! – поддержал я его мысль.
– Единицы! – воскликнул он с гневом и подробно рассказал мне, на каких принципах должны выстраиваться строчки стихов для песен, как нужно следить за ударными и неударными слогами, почему размер каждой строчки во всех куплетах должен быть одинаковым по количеству слогов и так далее. Я, помню, слушал его, как оплеванный. Теперь же, наверное, я кое-чему всё же научился, потому что такой корифей, как Таривердиев, не внес в текст ни одной поправки.
Два музыканта – Микаэл Таривердиев и Александр Эсебуа – по ходу «разборки» моих песен то и дело «сыпали» неизвестными мне музыкальными терминами, вносили какие-то корректировки в ноты, в четыре руки наигрывая мелодии на рояле. Короче говоря, они были вполне довольны друг другом. Я же сидел рядом и ничего не понимал из того, о чем они говорили и что творили. Наконец, всё было закончено. Мы стали прощаться, и тогда Микаэл, передавая мне ноты, очень серьезно, удивляя меня своей категоричностью, заявил:
– Дружище! Я даю тебе ноты только с одним условием, и поклянись мне, что ты его выполнишь.
– Конечно! Какие могут быть у тебя сомнения! Мы же старые товарищи! Я же порядочный человек!
– Поклянись мне, – ещё раз повторил он, – что никогда и нигде ты не скажешь о том, что эту музыку написал я, не поставишь моего имени ни в афише, ни в программке.
– Но почему? – попытался возразить я. Очень уж мне хотелось когда-нибудь действительно побравировать именем знаменитого композитора.
 – Видишь ли, твоя самодеятельность – это не область применения моих творческих способностей. Так быстро и в таком качестве я никогда не работал. Ты попросил, я помог тебе, но не более. Остальное доделает твой друг. Он вполне компетентный в музыке человек.
Тогда мне ничего не оставалось, кроме как дать обещание выполнить волю композитора и я, несколько разочарованный и даже в душе обиженный, попрощался с Микаэлом.
– Ну и тип твой школьный товарищ, – произнес Эсебуа, садясь в мою машину.
«Компетентный человек!…» – передразнил он Микаэла, очевидно, тоже оставшись недовольным и обиженным из-за этих слов. Пусть на уровне Абхазии, но Эсебуа был заслуженный деятель искусств, пользовался большим уважением в республике, и такое отношение постороннего, не знающего его человека, наверняка его унижало. Скажу откровенно, в эту минуту и мне перед ним тоже было стыдно за Микаэла. Что касается меня, то, несмотря на его помощь, может быть, даже оказанную от души, я все же остался на него немного обиженным. Или стихи мои действительно были плохи, или Микаэл творил без вдохновения, но понять, почему он не пожелал авторизовать написанную им музыку, я не смог. По правде говоря, я был в таком настроении, что мне тогда при первом прослушивании музыка Микаэла, созданная им всего лишь за несколько дней, не особенно понравилась. Однако позднее мнение о ней у меня кардинально изменилось.
Четыре песни на мелодии Таривердиева прозвучали в моих следующих спектаклях. Только вот, сказать откровенно, сколько в ней было Микаэла Таривердиева, а сколько Эсебуа, судить не берусь, потому что в музыке не разбираюсь, да и запомнить мелодию с первого раза, прослушав её у Таривердиева, я был не в состоянии. Что касается афиш и программок, слово я своё сдержал – фамилии Таривердиева в них не появилось. Несмотря на возражения Эсебуа, его фамилия на афишах заняла место Таривердиева, но после этого обращаться к Эсебуа я уже никогда не решался. Между тем песни, прозвучавшие в спектаклях, многим очень понравились, и это заставило меня взглянуть на них совсем с иной стороны. Композитором Микаэл был, наверное, всё же от Бога, и как бы быстро он не сотворил для меня эти мелодии, за них краснеть ему, я думаю, никогда не пришлось бы.
В последний раз я увидел Микаэла, как это ни печально, только 30 июля 1996 года, в Центральном доме кино, где проходила официальная церемония прощания общественности с известным композитором, секретарем Союза кинематографистов, лауреатом государственной премии, Народным артистом РСФСР и Армении…
Тихо звучала музыка к кинофильмам, в разные годы написанная Микаэлом, у гроба в скорбном молчании застыли родные и близкие покойного, в их адрес произносились положенные в таких случаях слова сочувствия. В верхнем фойе Дома кино, в некотором отдалении от гроба, выстроившись полукольцом в два-три ряда, безмолвствовали почитатели его таланта, известные деятели кино, режиссеры, артисты и композиторы. Лица многих были мне знакомы, но вспомнить их фамилии я не пытался. В других частях большого фойе одни сидели, другие мерно прохаживались, полушепотом беседуя между собой, это было похоже на толпу терпеливых, умиротворенных зрителей, как бывало в прошлом, ожидающих в кинотеатре начала очередного сеанса.
Прошел траурный митинг, завершилась официальная церемония, началось прощание с усопшим. Присутствовавшие начали «струйкой» медленно обтекать установленный на постаменте гроб, окруженный со всех сторон пышными венками. Впереди меня в людском потоке шла женщина очень маленького роста. Я невысок, но она была ниже меня на целую голову. Невольно захотелось взглянуть ей в лицо. Боже мой! Рядом со мной шла композитор Александра Пахмутова. Это почему-то удивило, как и несколько мгновений спустя то, что кинодеятель и сценарист Виктор Мережко, автор поставленной мной и любимой пьесы «Ночные забавы», неожиданно оказался очень высоким мужчиной.
Огибая гроб передо мной проплыл Андрей Вознесенский. При виде его лица неожиданно отчетливо вспомнился визит к Микаэлу, когда тот «работал с автором» и переписывал свою оперу на магнитофоне. Теперь я не сомневался, тем автором был именно Вознесенский, только тогда молодой и стройный, а теперь – совершенно седой и полноватый. Лицо Микаэла в гробу поразило меня своей неподвижной маской и плотно сжатыми губами. Мне он запомнился очень подвижным, порой даже несколько эксцентричным, трудно было представить, что он окаменел навеки, уже никогда не вскочит и не закричит, как тогда на своем балконе в Сухуми: «Разве это композитор?»
На улице в ожидании замерли длинный черный катафалк-лимузин и автобусы. Весь церемониал для СМИ и истории фиксировали несколько кино – и видеокамер, они продолжили съёмку и на армянском кладбище, затем во время отпевания и захоронения покойного рядом с могилой его матери, красивый профиль которой, великолепно выполненный, смотрел с барельефа на надгробном памятнике.
Из земляков-сверстников на похороны пришли два одноклассника Микаэла – братья Бархударовы, и несколько бывших учеников 43-й школы, один из которых неожиданно вспомнил, что в школьные годы Микаэл почему-то имел странную кличку: «Бутылка с пробкой». Кстати сказать, а я этого не помнил.
Несколько лет спустя мы с Робертом Людвиговым – общим нашим с Гариком-Микаэлом – другом по школе, (приехавшим в Москву из Австралии, где он проживал последнее время), посетили могилу Микаэла, отдав ему свою дань памяти. Вместо памятника на бетонном постаменте всё ещё стоял металлический пюпитр, возле которого нас супруга Робика Эля и сфотографировала. Наш друг был все-таки весьма одарённым композитором и необыкновенным человеком! Вечная ему память!

Берия, Сталин, Ленин, Чхеидзе и я

Мы все ведь одинаково живем
И детство помним еле-еле,
Но то, что где-то в памяти несем,
Нам кажется всего милее.

Из поэмы, написанной в юности.

Наступившее лето 1938 года принесло приятное известие: Лаврентий Павлович Берия, тогдашний руководитель НКВД, пригласил отдохнуть на своей даче в Гаграх семью своего непосредственного подчиненного в Тбилиси Марка Леонтьевича Мичурина с супругой. Так как сам Мичурин мог бывать в Гаграх только наездами, а Мария Николаевна ехать на отдых одна не захотела, то, естественно, «прихватила» с собой свою ближайшую родственницу, мою маму и меня – отрока восьми лет.
Поселили нас в отдельном доме с большим балконом, выходившим к морю. Дача была расположена высоко в горах, и перед нашими глазами открывалась вся ласкающая глаз красота гагрской бухты.
В главном здании госдачи мы бывали редко, в основном, когда нас приглашали посмотреть новую кинокартину. В тот вечер, запомнившийся мне потому, что я впервые увидел самого Берию, мы пришли к концу устроенного там ужина.
У дверей нас встретил сын Берии Сергей, на правах гостеприимного хозяина усадил нас за стол и организовал чаепитие с миндальным печеньем, покрытым белой глазурью. Смотрели мы только что вышедший на экраны фильм «Четвертый перископ». Перед фильмом показали документальный киножурнал: Молотов и Гитлер, подписав какой-то документ, выходят на широкую длинную лестницу, по бокам которой стоит масса людей в штатском и в военной форме. И в это мгновение сидевший передо мной лысый мужчина вскочил со стула и, подбежав к экрану, восторженно выкрикнул: «Смотрите, смотрите, вот за этим человеком стою я. А вот и меня видно. Все! Вот жалко, что так быстро промелькнул».
 Мама шепнула мне, что это Лаврентий Павлович. Такие были времена, что даже стоявшего близко к кормилу власти начальника снимали на кинопленку редко, и он радовался, как ребенок, появившемуся на несколько секунд на экране своему изображению.
Мичурин приезжал к нам не часто, но его неожиданные наезды, как я понял впоследствии, были всегда связаны с прибытием Берии, а появление последнего – с приездом на Кавказ самого Хозяина. Именно отдел Мичурина в этот период осуществлял охрану и обеспечивал безопасность.
 Однажды Мичурин неожиданно заехал за нами прямо на пляж и, посадив в свой роллс-ройс с открытым верхом и множеством поблескивавших хромом фар, повез нас на озеро Рица.
Озеро Рица в то довоенное время по внешнему виду существенно отличалось от современного. И мало кто сейчас помнит и знает, что большая часть озера была запружена толстыми стволами деревьев, по которым были устроены переходы с поручнями почти к его центру, – там на плоту с навесом располагалась шашлычная. На противоположном берегу озера, за его изгибом, совершенно не видимые с лицевой стороны, находились постройки госдачи, на которой до войны любил отдыхать Сталин.
Пока мы отдыхали в тени деревьев и любовались природой, Мичурин куда-то уехал. Спустя некоторое время он неожиданно вернулся на красивом катере и предложил нам в нем расположиться. Тут были собраны все необходимые для рыбной ловли снасти. Ловить рыбу никто из нас не умел и никакого пристрастия к этому не испытывал. Однако Марк Леонтьевич Мичурин, рассадивший нас в катере, вывел его почти на середину озера и буквально силой заставил недоумевавших женщин взять в руки удочки. За полчаса совместных усилий мы поймали две или три невзрачные рыбешки, совсем не похожие на обещанную форель. Затем, внимательно оглядев строения, стоявшие на берегу, он так же неожиданно велел развернуть катер, и мы помчались к той самой шашлычной, расположенной на плотах. Здесь нас уже ждала поджаренная на вертелах сказочная форель.
 На обратном пути Мичурин, посмеиваясь, объяснил нам причину вынужденной незадавшейся рыбалки. Оказывается, на Рице уже несколько дней отдыхал Сталин, и вот однажды в разговоре с Берия он посетовал, что в таком изобиловавшем рыбой месте не видел ни одного рыболова. Недолго думая, Берия решил доставить Сталину небольшое удовольствие и тут же приказал Мичурину организовать необходимое «представление». Тогда и родилась идея нашего неожиданного посещения Рицы с прогулкой на катере, рыбной ловлей и жареной форелью. Марк Леонтьевич совместил нужное с приятным, тем более что не пришлось привлекать посторонних людей. Когда же мы узнали, что он видел, совсем недалеко от нас, уходившего с веранды Вождя народов и не только не показал нам его, но даже ничего не сказал об этом, нашему возмущению не было предела. Однако самое главное мы узнали позже. Сталин, оказывается, заметил «рыбаков» и при встрече с Берия не замедлил его упрекнуть:
«Что, организовал «представление» для моего удовольствия? Думал, что не догадаюсь?» – сказал он ему, погрозив пальцем.
Так и не осуществилась, как оказалось, единственная за мою жизнь возможность увидеть в нескольких метрах от себя Сталина.
Значительно больше, чем мне, в этом повезло моему другу Владимиру Чхеидзе. В противовес моей несостоявшейся встрече со Сталиным, хочу привести его рассказ о встречах с этим неординарным человеком. Они тоже произошли в Абхазии, в его детские и юношеские годы и так же, как у меня, отложились в его памяти до мельчайших подробностей.
– С Иосифом Виссарионовичем Сталиным в период своего беззаботного детства, а затем и юности, волею судеб, я встречался, можно сказать, три раза, – так начал свой любопытный рассказ Володя.
 Очертить точные даты или даже годы, в которые произошли эти встречи, – продолжал он, – я сейчас не в состоянии, потому что соизмерить их с какими-либо событиями тех лет не могу в силу своего тогдашнего малолетства. По крайней мере, первая из этих встреч состоялась ещё тогда, когда этот самый возраст позволял мне носиться в коротких штанишках, или даже просто в трусах, с ватагой таких же пацанов и девчонок, по улочкам нашего поселка Агудзера, что в семи километрах от столицы Абхазии Сухуми.
 В то раннее летнее утро, помню, мы с трудом уговорили соседскую девчонку Луизу пойти с нами к морю. Нам, малышам, одним ходить купаться без старших родители категорически не разрешали, а Луиза была старше нас на несколько лет и в нашем понимании была уже достаточно взрослая, так что вполне могла служить для наших родителей гарантией нашей безопасности. Несмотря на то что мы её никогда не слушались и заплывали куда только хотелось, её согласие нас опекать хотя бы для видимости – всегда приносило бурную радость. Оставалось лишь сообщить родителям о предстоящем походе к морю, и я вместе с остальной деревенской шпаной подбежал к калитке нашего двора.
 – Дэда!** Мы – на море, купаться. С нами Луиза! – прокричал я матери, силуэт которой ясно был виден в окне деревянной кухни, располагавшейся, как это положено в мингрельской деревне, вне дома. Однако вместо матери в дверях кухни появился отец и с очень серьезным видом поманил нас к себе пальцем.
 – Шемодит сахлши! ***Зайдите в дом! Все! Все сюда идите. Вы нужны, – и, не слушая наши возражения и недовольство, он завел всю ватагу в помещение кухни. Там, на наше удивление, собрались почти все взрослые нашего квартала, причем мужчины сидели за столом, а женщины, как это принято, стояли молча вдоль стен.
 – Будет вам море, не волнуйтесь, – тихо шепнула нам подошедшая мама и пристроила всех к женской половине компании у стены.
 – Видели «ЗИС» у забора, – продолжала она, – он отвезет вас на море, а пока слушайте молча и запоминайте.
 Почувствовав какую-то напряженность обстановки, мы, конечно, тут же замолкли и по совету матери стали вслушиваться в голоса взрослых.
 Сидящий за столом сосед, инженер по образованию Бичико Сванидзе, что-то писал на листе бумаги и, периодически отрываясь от написанного, читал вслух. Потом, выслушав предложенные поправки, очевидно, вносил их в текст и читал снова.
 Вскоре даже мне стало ясно, что взрослые пишут и обсуждают серьёзное письмо – и не кому-нибудь, а самому Первому секретарю ЦК ВКП (б) И.В.Сталину, портрет которого висел в нашей гостиной на втором этаже. А дело заключалось в следующем: несколько дней назад одного из наших соседей Эльдара Каджая, очевидно, по навету какого-то недоброжелателя или завистника, неожиданно арестовал НКВД. У Каджая было семеро детей, причем, как говорят – «мал мала меньше», а человек, имеющий многодетную семью, разумеется, не может, оставаясь единственным кормильцем, быть плохим или непорядочным членом социалистического общества. Вот об этом и о том, что за него ручается всё наше село, и писали в письме Сталину, будучи абсолютно уверенными, что если письмо дойдет до него, то он сможет восстановить справедливость. Передать же его вождю, находящемуся на госдаче в Сухуми при наличии многочисленной охраны, как понимали наши родители, было практически невозможно. И вот кто-то из соседей предложил такой план: Сталин каждое утро спускается к берегу моря и отдыхает там, сидя на скамейке. Что, если пустить прямо по кромке берега ватагу детей с этим посланием. Разве позволят себе охранники при Сталине стрелять в бегущих к нему ребятишек, которые к тому же будут кричать: «Мы к Вам, товарищ Сталин! Товарищ Сталин!» Кто знает, а вдруг этот невероятный план удастся. Надо же выручать соседа, спасать его от несправедливой кары. То, что почти никто не возвращался после ареста из подвалов НКВД, было в ту пору достаточно хорошо известно.
 Как задумали, так и сделали. Нас, ватагу ребятишек в десять-двенадцать не стриженных деревенских голов, набитых в машину, «как сельди в бочке», подвезли и высадили из салона автомашины в пределах досягаемости пляжного комплекса госдачи. С посланием, подписанным почти всей улицей, причем, некоторыми не без страха за себя, мы с криком и смехом побежали к сидящему в одиночестве на берегу человеку. Представьте себе, что когда охрана попыталась остановить «протекавшую» между ног малышню, громко кричавшую: «Мы к товарищу Сталину», он – Сталин – поднялся и, сделав одновременно какие-то знаки охране и, очевидно, находившейся в пляжном домике сестре-хозяйке, в следующую минуту спокойно сел на ту же скамеечку уже в нашем окружении. То ли оттого, что у нас всё неожиданно получилось, то ли от его серьезного взгляда, мы, растерявшись, притихли. Сестра-хозяйка, очевидно по ранее поданному знаку, принесла две больших коробки конфет и, положив их на скамейку рядом с «хозяином», безмолвно удалилась.
 – Что молчим, дорогие мои деточки? С чем пожаловали? Это очень хорошо, что я и для вас – товарищ, – теперь уже улыбаясь, сказал Сталин, – рассказывайте, если хотите попробовать эти вкусные сладости.
 Почти одновременно, в один голос мы все прокричали то, чему нас так старательно учили дома: «Письмо! Товарищ Сталин – мы принесли вам письмо!»
 – Какое письмо? Давайте сюда, если принесли! – сказал Сталин и начал открывать коробки с конфетами.
 Конверт с письмом, переходя из рук в руки, попал ко мне, случайно оказавшемуся ближе всех к Сталину. Взяв его осторожно левой рукой, причем только двумя пальцами – большим и указательным, я протянул ему письмо. Дело в том, что третий и четвертый палец на этой руке у меня от рожденья были сросшимися и держать письмо иначе мне было просто неудобно, а так как я стоял с левой стороны, то и подал ему конверт, естественно, левой рукой. Беря конверт из моей руки, Сталин, очевидно, обратил на это внимание и заинтересовался. Затем отдал конфеты на растерзание моим «подельникам», причем сначала две конфеты из коробки он протянул мне. Посадив меня на колено, распечатал конверт. Обняв меня левой рукой и держа одновременно в ней послание, он второй рукой взял мою ладошку, положил её на своё второе колено и начал поглаживать кончиком указательного пальца мои сросшиеся пальчики.
 – Интересно! Интересно! – проговорил он несколько раз, относя сказанное то ли к письму, которое, казалось, читал очень внимательно, то ли к моему врожденному недостатку, заинтересовавшему его.
 Потом он опустил меня на землю, конечно не для того, чтобы я тут же засунул за обе щеки конфеты, а, попросив у стоявшего за спиной охранника авторучку, что-то написал на нашем послании и расписался.
 – Отдайте это вашим родителям, – сказал он, возвращая письмо мне, как главному доставщику этого послания, – они знают, что делать дальше. А теперь идите! Идите, мои дорогие! Вас, наверное, уже заждались!
 Забыв, кажется, даже сказать спасибо за конфеты, с гиканьем помчались мы к машине, ожидавшей нас у входа на общественный пляж в «Синопе». Так называлось место расположения санатория имени Калинина, парк которого плавно переходил в парк Государственной дачи.
 Не знаю, что помогло нашей миссии заслужить у Сталина ту резолюцию, после которой Эльдар Каджая уже через несколько дней вернулся домой. Вспоминая эти события, лично мне теперь кажется, что какую-то роль в этом сыграла и моя рука, так его заинтересовавшая.
 Уже в наши дни я случайно узнал, что и у Сталина на правой ноге – тоже были два сросшихся пальца.
Моё второе «свидание» со Сталиным состоялось несколько лет спустя, – продолжил свой рассказ Владимир, – вскоре после окончания Великой Отечественной войны, и произошло оно для меня, как и первое, неожиданно и случайно.
 Предыстория этой встречи была такова. Дело в том, что на приусадебном участке моих родителей в Гульрипшах, как и у всех окружающих соседей, росли мандариновые деревья. Только невесть почему, на нашем участке они были крупнее. А их золотисто-желтые плоды, буквально облепившие все ветки так, что их приходилось снизу подпирать палками, были необычайно сладкими и существенно отличались от всех растущих в округе. Ну, а совхозные мандарины с ними даже сравнить было невозможно. Своим хозяйством отец гордился и никоим образом «производственные секреты» этой необыкновенной сладости плодов никому не хотел открывать.
 Не раз в тесной компании за стаканом хорошего вина друзья пытались, как сейчас говорят, «расколоть» его, но он всегда только отшучивался.
 Однажды, помню, в моем присутствии, на каверзные вопросы участников трапезы по поводу секретов всё той же необыкновенной сладости его мандаринов, отец рассказал такую байку:
 – Все вы знаете, что хванчкара – вино, произведенное на основе винограда грузинского села Рача Амбрелаурского района, тоже отличается от всех других вин Грузии необыкновенным вкусом и сладостью. Куда только не пытались перевезти и посадить саженцы лозы из Рачи – и в Абхазию, и в Кахетию, и в Аджарию, но нигде таких вкусовых качеств вина получить не смогли. Видно, любит эта лоза только то место в Раче, где растет, лишь тот микроклимат и воздух окружающих её гор, да и тех особенных людей, которые её вырастили и о ней заботятся.
 – Что, у тебя тоже особенный климат на участке? Или ты тоже какой-то особенный человек, отчего у тебя растут самые вкусные мандарины в районе, – язвили сотрапезники, – или все-таки есть у тебя секрет, который ты никому не открываешь?
 – Конечно, я человек особенный, – смеялся в ответ отец и, обняв меня за плечи, продолжал, – видите, кроме мандарин, какого молодца я вырастил. Двух старших вы знаете – оба с войны с орденами вернулись. А насчет секрета... Секрет есть, без него нельзя! Если хотите, чтобы я его открыл – с каждого по бутылке на общий стол. И, пожалуйста!
 После очередного выпитого стакана вина, отец, придав лицу серьезное выражение, сказал:
 – Если в момент восхода солнца вы заберетесь на конек крыши нашего дома, то оттуда, без всякого бинокля, увидите, как бронзовый диск солнца, только что показавшийся между двумя вершинами заснеженных гор Кавказского хребта, свои первые лучи
бросает именно только на мой участок. В эти мгновения на желтых плодах деревьев нашего сада фокусируются солнечные корпускулы, они-то и оказывают влияние на качество мандарин – и в отношении размера плодов, и на вкус.
 – Какие такие корспукулы и что такое форкусируют? – еле выговаривая неизвестные слова, чувствуя, что их дурачат, смеялись собеседники, – ты всё выдумываешь.
– Нет! Не выдумываю, – с ещё более серьезным видом продолжал отец, – это мне сам лауреат нобелевской премии немецкий физик Густав Герц из Агудзер рассказывал, конечно, после того, как побывал у меня в гостях и попробовал мандарины.
 Отец действительно некоторое время работал в Физико-техническом институте в Агудзерах. Созданный на базе бывшего туберкулезного санатория мецената Смицкого, расположенный в зданиях, построенных ещё до революции, институт с помощью привезенных сюда немецких ученых-физиков, взятых в плен во время войны, пытался раскрыть некоторые секреты атомной бомбы. Очевидно, наслушавшись в период своей работы специальных слов и терминов, отец с удовольствием использовал их в своих разговорах, может быть, даже не всегда понимая их подлинный смысл. А то, что крупный немецкий ученый, каким являлся руководитель исследований Густав Герц, никогда не бывал в нашем доме, да и не мог быть, ну и, конечно, никогда не говорил приведенных отцом слов, я даже тогда не сомневался.
Однако байкам отца верили, и слава о вкусовых качествах плодов мандаринового дерева с нашего участка была легендой гульрипшского района, что однажды и привело к неожиданным последствиям.
 А произошло следующее: председатель сельсовета Эльдар Каджая в нашем доме бывал частенько. Любил он посидеть за гостеприимным столом, вспомнить историю своего вызволения из НКВД, происшедшего в результате сходки односельчан в нашем доме и письма, врученного детьми Сталину, причем главным героем всех разговоров всегда оказывался именно я, и мне уделялось особое внимание. А в то утро Каджая, пожаловавший к нам в сопровождении какого-то районного начальства, не только не заметил меня, стоящего у калитки, но отказался от предложенного отцом угощения и сразу же поднялся с родителями в гостиную.
 О чем они говорили там, мне не было известно, но в тот же день во двор въехали грузовые автомашины с рабочими и, выкопав с корнями три наших лучших мандариновых дерева, куда-то увезли. Отец весь вечер ходил, насупившись, и на мои вопросы отвечал односложно: «Так надо!»
 Спустя несколько дней тот же Эльдар Каджая в сопровождении совершенно незнакомого мне человека в военной форме, снова подъехал к нашему дому, но уже на длинной черной легковой автомашине, как позже выяснилось – правительственной. Они снова о чем-то беседовали с родителями в гостиной. После этого вышедшая ко мне мама, сказав, что я поеду с отцом, заставила меня спешно умыться и одеть всё самое лучшее, что было в моем юношеском гардеробе. Затем вместе с отцом, тоже тщательно принаряженном, мы уселись вместе с приехавшим военным в автомобиль, и уже без Каджая покатили в сторону Сухуми.
 – Ты скоро увидишь своего друга, – сказал мне на ухо отец.
 – Какого друга? – не понял я.
 – К Сталину едем!
 – Не может быть! – задохнулся я от удивления и восторга.
 – Меня, хозяина мандариновых деревьев, – продолжал отец с некоторой гордостью в голосе, – он лично желает поблагодарить за подарок.
И уже совсем тихо добавил:
– Кто знает, а может быть, и посадить могут, как подхалима, – поэтому тебя с собой взял, при ребенке арестовывать не будут. Впрочем, посмотрим, чем всё это окончится.
 Уже через несколько часов всё кончилось для нас вполне благополучно. А вот начало, которое беспокоило отца, по его мнению, действительно хорошего нам ничего не предвещало.
 Всё, оказывается, началось именно с того, что «Хозяин» страны и, разумеется, госдачи в Сухуми, на которой он часто отдыхал последние годы, выйдя однажды на балкон ранним утром, потянувшись, кому-то сказал:
 – А хорошо было бы, если бы вместо этих двух старых сосен, здесь росли бы мандариновые деревья. Я прямо с балкона сам достал бы мандаринку, и не нужно было бы никого из обслуживающего персонала беспокоить.
 Сказал ли он это серьезно, или только пошутил, наверное, уже никто не узнает, но слова его были переданы руководителям республики, и те, то ли из чувства угодничества и подхалимства, то ли приняв эти слова за приказ, решили немедленно выполнить желание вождя.
 В одну из ночей, как только Сталин ушел в опочивальню, стараясь сохранять абсолютную тишину, несколько десятков рабочих с корнями выкопали близрастущие к балкону сосны и аккуратно на веревках бесшумно опустили их на землю. Затем принесли и посадили в те же ямы два мандариновых дерева, взятых накануне из нашего сада по рекомендации кого-то из районной администрации, как самые крупные экземпляры с самыми сладкими плодами. Естественно, отцу предлагали деньги, но, узнав, что эти деревья предназначены лично Сталину, он категорически от них отказался.
 На следующее утро, выйдя, как всегда, на балкон, Сталин не только заметил подмену сосен мандариновыми деревьями, но и был страшно рассержен.
 – Неужели я ничего не могу сказать вслух такое, чтобы «эти люди» не кинулись сразу же это выполнять, – так, очевидно, предельно мягко, сказал он про подхалимов, прореагировавших на его желание сорвать с балкона мандаринку.
 – Ведь я могу и ошибаться. Надо же думать, прежде чем делать. Такие сосны загубить – надо быть полным идиотом.
 И Сталин, развернувшись, ушел в комнаты. Через несколько дней он, как видно, успокоился и отошел, сорвал пару мандарин с дерева, попробовал, ему они понравились, и он спросил:
 – А кто вырастил эти мандарины? Я таких в Абхазии ещё не ел. Привезите ко мне этого человека. Я хочу с ним поговорить.
 Вот тогда и разыскали моего отца, а так как поехать к Сталину без сына он категорически отказался, пришлось порученцу согласиться взять на это свидание меня.
 Когда мы с отцом вошли на балкон Госдачи, Сталин сидел за столом и что-то читал. Увидев нас, он поднялся, поздоровался с отцом за руку, и так как я стоял несколько в отдалении от его стула мне только кивнул.
 – Сын? – спросил он у отца по-грузински и, пригласив жестом его сесть за стол на противоположный от себя стул, обратился ко мне уже по-русски:
 – Сладкое любишь? – и, не дожидаясь ответа, сказал сам, – наверное, любишь. Я в твои годы тоже любил.
 – Клава, – негромким голосом позвал он, очевидно, сестру-хозяйку, которая, по всей видимости, была где-то рядом, потому что тут же появилась.
 – Угости нашего гостя тортом. Я помню, во время завтрака был очень вкусный торт – или, может быть, пирожное? Я не перепутал? Ну, ты сама знаешь!
 Уходя с женщиной, которую Сталин назвал Клавой, я был очень этому рад. Во-первых, я почему-то очень боялся, что он меня вдруг узнает, и опять будет рассматривать и гладить мои сросшиеся пальцы. А во-вторых, мне действительно ужасно захотелось попробовать обещанного Сталиным торта, чтобы потом похвастать перед друзьями, что кушал я торт, который ел сам Сталин.
 Пока меня поили чаем с пирожными, отец имел со Сталиным получасовую беседу, о которой потом рассказывал так: Сталин расспрашивал о жизни в нашем селе, о работе в цитрусовом совхозе, а потом вдруг заговорил о моих мандариновых деревьях.
 – Мне сказали, что вы имеете какой-то свой секрет по выращиванию таких сладких плодов на своей домашней плантации, а нельзя ли открыть этот секрет? Надо бы, чтобы и в совхозе были такие же вкусные мандарины.
 – Нет у меня, товарищ Сталин, никакого особенного секрета, – ответил мой отец, – просто саженцы этих деревьев я привез из Аджарии. Когда-то был в гостях у фронтового друга в селе Чаква – он мне их и подарил.
 Затем отец рассказал о том, как дурил своих односельчан байкой о корпускулах, и Сталин, до этого немного сумрачный, даже рассмеялся.
 – Говоришь, саженцы из Аджарии привез, теперь понятно. Там солнца больше и, наверное, земля другая. Кстати, в Аджарии уже работает калибровочная линия для сортировки мандарин, купленная в Бразилии. Две таких линии Микоян из Америки привез. Одну решили поставить на паковочном заводе у вас в Драндах. Товар надо лицом показывать. Я видел, как она работает. Плоды механически сортируются по размерам, укладываются в ящики обернутые в бумагу с красивой этикеткой. В таком виде не стыдно и за границу послать.
 Отец потом рассказывал, что был очень поражен осведомленностью Сталина в мелочах, вникать в которые он совершенно не был обязан.
 – Ты напрасно отказался взять деньги за свои деревья у этих подхалимов, – сказал на прощанье Сталин. – Ничего, после моего отъезда, их тебе обратно привезут и посадят на то же место. Я уже распорядился. Какие сосны загубили, страшно подумать.
 Наши мандариновые деревья обратно с Госдачи, разумеется, не привезли, но и у балкона Сталина их тоже, как стало мне известно, уже не было. Кто-то, очевидно, отвез их на участок – только не нашего, а своего приусадебного хозяйства.
 Бокал вина, предложенный Сталиным за столом, отец только пригубил, чем-либо закусить отказался, сославшись на то, что только что позавтракал. Зато водитель, доставивший нас на машине домой, неожиданно достал из багажника большой пакет и вручил его отцу от имени «Хозяина». В нем, кроме изысканной снеди – консервированных крабов, красной икры в маленьких баночках и коробки конфет, были три бутылки «Киндзмареули» – любимого вина Сталина.
 Так вождь компенсировал отцу его скромность и как бы рассчитался за беспокойство, причиненное ему своим приглашением.
 Третья встреча со Сталиным произошла у меня за несколько месяцев до его кончины, то есть в середине 1952 года, и, по словам отца, имела «весьма печальные последствия». Что интересно, и даже отчасти парадоксально, но «последствия» коснулись не нас, случайных свидетелей этого события, а самого Сталина. По крайней мере, в те годы мой отец в этом абсолютно не сомневался. Что касается самих событий, то о них – в том порядке, в каком они совершились.
 Так вот, не знаю как в России, но в Грузии при жизни Сталина главные улицы всех городов носили его имя. Причем эти улицы тянулись не только до выезда из города, а по шоссе до следующего населенного пункта и так из города в город до самых границ республики. Можно было смело поспорить с любым приезжим, что на каждом доме всей трассы, от реки Псоу до устья Куры на границе с Азербайджаном, вы прочтете соответствующую табличку: «Улица имени Сталина». Вот только убейте меня, не помню – где начиналась и где кончалась нумерация всех этих домов. По крайней мере, в этой истории именно дом под номером 124 с аналогичной табличкой послужил поводом для желания вновь увидеть Сталина на довольно близком расстоянии.
 Последние годы жизни «Вождя народов» охраняли тщательно и, возможно, с излишним усердием. Так, по всей автомобильной трассе проезда его машины с эскортом в пределах видимости стояли сотрудники так называемой «выездной охраны». Они скрывались в кустах или просто маячили на дорогах, изображая местных жителей или туристов. Посты устанавливали за несколько часов до его проезда, а затем снимали, подбирая каждого охранника на специальной автомашине. В зависимости от длины пути следования «Хозяина» увеличивалось или уменьшалось количество лиц, занятых в охранных мероприятиях. Если же не хватало людей, то использовались проверенные местные кадры.
Так вот, одним из таких местных был родственник нашей семьи, проживавший по улице Сталина в доме под номером 124. Смешно сказать, но этот дом стоял не где-нибудь на центральной улице города, а как раз на автомобильной трассе, на развилке шоссейных дорог Сухуми-Тбилиси и Военно-грузинской дороги – теперь печально известной по событиям в Кодорском ущелье. И вот на этой развилке, всего в двух десятках километрах от села Мерхеули, в котором, между прочим, когда-то родился Лаврентий Павлович Берия, у моста через реку Маджарку, появился величественный монумент. По лысой голове и пенсне на каменном изваянии легко угадывался знаменитый земляк мерхеульцев, который в те годы считался ближайшим соратником и чуть ли не правой рукой Сталина. Установлен он был односельчанами с благим намерением и, конечно, с согласия абхазского Обкома партии и не без участия районного начальства.
 На двухметровом постаменте, стояла более чем четырехметровая бетонная скульптура Берии с вытянутой так же, как у Ленина или Сталина на многих известных изваяниях, рукой, направленной в сторону ущелья. Если Ленин с кепкой в руке звал к мировой революции, Сталинский перст указывал путь к социализму, то куда звал Берия, не было известно. Может быть, в своё село, находящееся неподалеку? А может быть...
 Вот куда? Это, возможно, и пожелал узнать Сталин, решивший в один прекрасный день посетить изваяние своего не в меру поднявшего голову амбициозного соратника. А то, что Сталин приедет к памятнику и затем вернется на госдачу, разумеется, как всегда, было строго засекречено и никому не известно. Впрочем, все-таки кое-кому, наверное, было известно. В первую очередь тому, кто планировал расстановку «выездной охраны» на трассе следования, да и тем, кто охранял именно эти участки дороги – до памятника и обратно. Так как наш родственник в силу специфики своей работы с точностью знал, в какие часы он охраняет трассу, и стоять он должен был в конечном пункте следования, почти что у своего дома номер 124 по улице имени Сталина, то сообщить по большому секрету моему отцу о приезде «Хозяина» к скульптурному изображению Берии не составляло труда. Сделал он это накануне вечером за дружеским ужином в нашем доме, и отец тут же испросил у него разрешения посидеть у него на балконе с сыном (для большей конспирации), чтобы ещё раз поближе взглянуть на Великого человека. На следующий день, усевшись в плетеных креслах у родственника на балконе, особенно долго ждать нам не пришлось. Из подъехавшего кортежа автомашин вышел Сталин в сопровождении руководителей района и, подняв голову, оглядел скульптуру. Нас отделяли не более ста метров, и, хотя мы не могли слышать, что говорил Сталин своему окружению, но его жесты, казалось, были понятны. Хорошо рассмотрев изваяние, укоризненно потрясая пальцем, и, как бы отчитывая за что-то присутствующих, Сталин, напоследок, сделал правой рукой резкий жест человека рубящего саблей голову, сел в машину, которая тут же умчалась.
 – Завтра памятника здесь не будет, – произнес пророческие слова мой отец, вот увидите!
 И действительно, на следующий день утром монумента на том месте уже не было. Обсуждая это событие в семейном кругу, отец решительно высказал своё мнение:
 – Не простит Берия Сталину этого жеста. Знаю я его, ох как знаю! Не простит!
 Через полгода Сталина не стало, и только сегодня, – сказал мне, заканчивая свой рассказ, Чхеидзе, – спустя почти пятьдесят лет, мы узнали о том, что Берия не разрешил подойти к лежащему на полу, разбитому параличом Вождю, ни докторам, ни охране. Жаль, что не могу рассказать об этом давно ушедшему в иной мир моему прозорливому родителю.
 Этот интересный рассказ Владимира Чхеидзе оказался бы неполным, если бы у него не было продолжения.
 Не удивляйтесь, уважаемые читатели, но я хочу поведать вам ещё и о других встречах В.Чхеидзе не только со Сталиным, но и с Лениным, и состоялись они, как ни странно, через много лет уже в наши дни. Речь идет не о призраках или мумиях, лежащих в гробницах, а о живых людях с невероятно интересными судьбами. Впрочем, не буду темнить, а всё, что запомнилось расскажу по порядку.
Однажды, я услышал от Володи такие слова:
 – Ты знаешь, Вадим, – на днях я похоронил своего Ленина.
 – Какого Ленина? – удивился я. – Ты что – с ума сошел? Ленин давно в мавзолее.
 – Нет, ты ошибаешься, – продолжал Чхеидзе улыбаясь, – ведь говорят же: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Вот он и жил в моём доме более полутора лет.
 – Хватит шутить! Расскажи толком, что там у тебя стряслось. Отчего у тебя мозги набекрень. Ведь заговариваешься.
 – Это не шутка, я тебе всё расскажу, но не сейчас, а вечером, видишь, работы много. Приходи часиков в восемь, посидим за бутылочкой «Изабеллы», помянем моего постояльца, и я поведаю тебе эту необыкновенную историю.
После первого стакана вина, не дожидаясь моих вопросов, Володя приступил к своему рассказу:
 – Вначале я поведаю тебе не о том человеке, о котором упомянул сегодня в мастерской. Ты уже наверняка догадался и замечу, что ты абсолютно прав, речь пойдет о двойниках. И, в первую очередь, о двойниках. Ленина. Но вначале хочу сказать следующее. Кем бы ни был на самом деле  «по-дурацки» ушедший из жизни мой постоялец – вечная ему память.
 Мы подняли стаканы, не чокаясь, как это положено в таких случаях, выпили, и Володя продолжил.
 – Уже второй раз в жизни судьба сталкивает меня с человеком, который, как две капли воды, похож на вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.
 – Второй, как я понимаю, – перебил я его, – это тот, кто у тебя проживал и, как ты сказал, на этих днях умер. А кто был первым?
 – С первым я жил на одной улице в Тбилиси. Этот человек действительно внешне очень напоминал Владимира Ильича. Ему это нравилось, и он всеми силами старался на него походить и не только внешне – отпустил такую же бородку, носил кепку, сюртук, также картавил и произносил среди друзей-собутыльников речи, размахивая руками или держась большими пальцами за жилетку. Делал это «по-ленински», почти так же, как это делали артисты кино, изображавшие вождя. Пьяницей не был, но за то, что позволял с собой фотографироваться, всегда заранее договаривался о вознаграждении – бутылки «Саперави», особенно тогда, когда снимался с развёрнутой перед собой газетой «Правда».
 После кончины родителей в Абхазии я, серьезно поругавшись с женой, навсегда вернулся в отчий дом, и чем закончилась в Тбилиси «ленинская» эпопея, не знаю.
 – А откуда появился второй двойник Ленина? – полюбопытствовал я, – Почему поселился у тебя и что означают твои слова – «по-дурацки ушел из жизни»?
– Как он ушел из жизни, расскажу позже, а возник он у моей калитки совершенно неожиданно. Как-то ранним утром постучал в дверь, вошел в дом по моему приглашению и, грассируя «р», то есть подражая голосу и манерам Владимира Ильича, предложил своё «содружество в области», как он выразился, «землеустройства». Он действительно внешне был похож на Ильича и так же как мой тбилисский знакомый, старался во всём походить на него. В отличие от оседлого «Ленина», коренного жителя Тбилиси, этот был натуральный бомж. Промышлял он подработками на частных участках, где за кормежку, выпивку и ночлег обрабатывал грядки хозяйских огородов, помогал ухаживать за фруктовыми деревьями и ягодными кустами, подрезал, опрыскивал их, короче, делал все работы по дому, к которому временно прибивался. Затем внезапно исчезал и через некоторое время появлялся у кого-нибудь из соседей с тем же предложением «о содружестве».
 Я жил в ту пору один, на весь день уходил на работу, так что предложение бродяги – «Ленина» – принял безоговорочно и даже с радостью. О том, что бродяжка может меня обворовать, даже не думал, так как ничего ценного в моем доме не было. К тому же появилась возможность скрасить одинокие вечера общением не только с книгами и своими стихами, но и с живым существом.
 – Представь себе,– продолжал Чхеидзе, – в этом человеке я не ошибся. За весь период совместной жизни он ни разу без спроса не только ничего не тронул в моем доме (хотя я несколько раз пытался его провоцировать, оставляя на столе деньги), но будучи большим любителем выпить, не позволил себе без моего разрешения прикоснуться к спиртному. Ты же знаешь, в деревенском доме всегда в избытке и вина в бочках и чачи. Кроме питания, совместной выпивки за вечерними беседами, какую-то определенную сумму за производимые работы я ему, конечно, выплачивал, но когда у него временами появлялось желание «нагрузиться» сверх меры, или для каких-то своих дел иметь дополнительную «заначку», он уходил куда-то на заработки, пропадал неделями, но неизбежно, как блудный сын, возвращался под мой кров. Не знаю почему, но он, как говорится, «прикипел» к моему дому.
 Спать в доме он категорически отказался. Все ночи – и зимой, и летом, он проводил на раскладушке под навесом у летней кухни.
– Я у тебя, – шутил он, – как хороший дворовой пес – сторожу хату.
– Тебе что, действительно не холодно, – удивлялся я, – ты спишь почти что голый, а на дворе мороз. Не боишься простудиться?
– Я ничего не боюсь, – отвечал он, – жизнь меня закалила.
 Когда же я интересовался его прошлым, он отшучивался и обещал когда-нибудь всё рассказать. Это «когда-нибудь» в один прекрасный день наступило после одного случая.
 Мой Владимир Ильич, между прочим, его на самом деле звали Владимиром, был в очередном загуле с такими же бомжами, как и он сам, и несколько дней «домой» не заявлялся. О том, что он работает и гуляет с друзьями на соседней улице, я знал, а где спит, мне не было известно. И вот в одно утро, отправившись на работу, я случайно обратил внимание, что над канавой, прилегающей к соседнему дому, стелется парок. Зная, что в этом месте нет никаких тепловых коммуникаций, я подошел ближе. Боже мой! В канаве, наполовину заполненной водой, уже подернутой слоем тонкого льда, спал мой Володя.
Растолкав и хорошенько отругав пьянчужку, я заставил его пройти в дом и приказал немедленно искупаться и переодеться. Промокший до нитки  постоялец на моё замечание, что он может захворать, только посмеивался. Опаздывать на работу я не мог, так что, поверив, что «Ленин» последует моим советам, я удалился. Спустя некоторое время, выйдя к остановке автобуса, я неожиданно обнаружил на ней Володю. Правда, вода с его одежды уже не стекала.
– Куда тебя несет? – напустился я на него. – Я же велел тебе искупаться и переодеться.
– Купаться мне некогда, – невозмутимо ответил Владимир, – но я снял всю одежду и хорошо её отжал, так что, как видишь, я совершенно сухой. Чувствую я себя нормально, и ты обо мне не беспокойся.
В этот момент подошел автобус, идущий в сторону городского вокзала, он вскочил в него, успев уже в дверях прокричать мне:
– Я скоро приеду и всё тебе объясню.
После этого он не появлялся больше недели. Но, когда явился и, как ни в чем не бывало, молча занялся какими-то сугубо домашними делами, которых всегда хватает в любом хозяйстве, я тоже принял невозмутимый вид и, ничего не спросив, ушел в институт на своё производство. Придя вечером с работы, я застал его сидящим за кухонным столом, явно ожидающим моего появления. Он состряпал ужин, состоявший из салата, поджаренной курицы и картошки в мундире. Пустые стаканы явно служили намеком сходить в подвал за выпивкой. Что я и сделал. В тот вечер после ужина мы просидели с ним почти до самого утра. Человека, который после нескольких месяцев молчания вдруг заговорил и начал рассказывать о себе всё самое сокровенное, не только жаль останавливать, но и нельзя. К тому же его исповедь была настолько эмоциональна и интересна, что потрясла меня до глубины души. Начал он с причины своего появления в Абхазии.
– Я приехал сюда в поисках своего друга-грузина Сталина-Джугашвили, – произнес он и перевел дыхание.
– Ну, – подумал я, – ещё один сумасшедший в моем доме.
 Другим сумасшедшим, бросившим друзей, интересную работу в Тбилиси я считал самого себя. Как бы уловив мою мысль, Владимир Ильич продолжал:
– Только не считай, что у меня «крыша поехала»! Более пятнадцати лет просидел я в лагере на Колыме с человеком, внешностью похожим на Сталина. И он был моим большим другом.
 – Так ты ещё и сидел? И за какие такие грехи, если не секрет?
 – Да нет! Это давно уже не секрет. Сидел я в общей сложности не пятнадцать лет, а дважды по пятнадцать, то есть тридцать. И оба раза, между прочим, совершенно безвинно.
 – Так уж совсем и безвинно?
 – Хочешь, верь, хочешь, нет. Мне незачем тебе врать. Первый раз посадили за то, что пропивал вместе с друзьями украденные ими у какого-то крупного начальника вещи. Что в разбое не участвовал – доказать не смог. А второй раз обвинили в убийстве человека, которого я даже в глаза не видел. На бывшего уголовника, не задумываясь, списали чужие грехи, подтасовав факты и подсунув нож, на котором в следственном изоляторе по дурости я сам же отпечатки пальцев и оставил.
 – Да! Такие вещи бывали, я знаю, – теперь согласился я с его «правдой», – а то, что похож на вождя революции, не помогало?
 – Своё сходство с Лениным я только на втором сроке обнаружил и то после того, как облысел. «Сталин», между прочим, это первый заметил, бородку посоветовал отпустить, картавить научил.
 – Так ты что, обычно не картавишь?
 – Нет! Но я к этому так привык, что иначе говорить уже не могу.
 – Да, это более чем удивительно, – рассмеялся я.
 – А насчет того, помогало ли мне это сходство? Честно скажу, не только помогало, но благодаря этому я и выжил. И не только я, но и «Сталин» тоже. Только в лагере его не Сталиным величали, а Джугашвили и относились к нам, между прочим, по-разному. Если одни зеки за свою «несправедливо загубленную жизнь» на нас пытались сорвать свою злость, то другие, наоборот – защищали, жалели, тяжелую работу за нас сами делали. Но зато мы у них были чем-то вроде священников. Нас уважали. К нам приходили советоваться, можно сказать, нам исповедовались. Я некоторым письма домой писал, за это пайкой делились. Если мы сами грешили – нас с Джугашвили от начальства лагерные друзья кое-когда даже прятали. Всякое бывало!
 – А  что за грехи у вас были? Расскажешь?
 – Почему же нет? Расскажу! Мы, например, со «Сталиным» сторожевых собак ели. За это страшные наказания полагались. А нас ни разу не выдали, хотя и знали.
 – Боже мой! Разве их можно есть? Это же противно.
 – Совсем не противно, а наоборот. Почему я такой закаленный? Почему меня холод не берет? Это от собачьего жира. Ты думаешь, я на твоих хлебах полнею, смотри, какая у меня жировая прослойка на животе.
 – Так ты что, и сейчас … тоже?
 – А как же! При первой возможности. Могу и тебя угостить. В вашем селе собак много, и все они в достаточной степени упитаны. Пальчики оближешь.
 – Ой! Только не это! Ты только сказал, а меня уже мутит.
 – И напрасно! Собачатина в нашем лагере, между прочим, не только нас спасла от голодной смерти.
 – Как это?
 – А вот так! Если очень хочешь, могу рассказать и об этом.
 – Рассказывай! Торопиться некуда.
 – Тогда слушай. Лагерей на Колыме в то время было множество, и отстояли они друг от друга на расстоянии дневного перехода. Однажды что-то там в снабжении у них не сработало, продукты вовремя не подвезли. А на нашем лесоповале почти полторы тысячи заключенных. Приплюсуй сюда дирекцию лагеря с семьями и охрану. Что касается дирекции, то у неё, наверное, какие-то запасы были, а остальным – хоть ложись и помирай. Конечно, не сегодня завтра быть бы бунту, и все это понимали. Мы бы дирекцию с её запасами проглотили бы не задумываясь, а охрану с собаками на закуску съели бы. День не везут, два, три – на четвертый день согнали нас перед бараками. Вся охрана ружьями ощетинилась, у ног собаки скулят, тоже, наверное, от голода. Вылез начальник лагеря на помост и со слезами на глазах прямо-таки заголосил:
 – Братья мои! Не знаю почему, связь у нас не работает, не везут нам продовольствие и, когда привезут, не известно. Нечем вас кормить. Одно спасение – уходите в другой лагерь, уходите вместе с охраной. К вечеру дойдете – там вас накормят и обогреют. Другого выхода не вижу. Подвезут продовольствие, мы вас догоним, я специально для этого здесь остаюсь. Десять минут вам на сборы и… с Богом! Забежали мы в бараки, похватали на скорую руку, что каждому было дорого, построились и пошли. На первом же привале через несколько часов ходу, не спрашивая охрану, закололи мы десяток овчарок и на кострах поджарили или сварили. Котлы мы несли с собой и приготовленное раздали всем, кто захотел это мясо есть. Многих стошнило, другие просто отказались, но уже к ночи появились первые жертвы голода и усталости. Мы шли дальше. Хоронить не было ни сил, ни желания.
После нас могильщиками были только дикие звери и падающий с небес снег. Обещанного лагеря на расстоянии дневного перехода ни к утру, ни к следующему вечеру, не оказалось. Мы ели собак и шли дальше. Кто был охранником, кто заключенным, разобрать было уже невозможно – все были братьями по несчастью. Тех, у кого не хватало сил, никто не уговаривал и не помогал идти дальше. Просто оставляли у погасших костров на протяжении всей дороги, которая длилась для нас около пяти дней. До огней лагеря, показавшегося к исходу последнего дня, из полутора тысяч заключенных добрели только двести зеков, сколько осталось охранников, нас не интересовало, но их собак мы доедали на привале последнего перехода. Было ли это намеренное убийство, санкционированное сверху, или головотяпство лагерного руководства, никто тогда не задумывался, не интересовался, да и просто не имел на это право. А Джугашвили был рядом со мной единственным человеком, который заставлял меня есть эту собачатину, даже когда не было никаких сил, спал, прижавшись к моей спине, чтобы согреть. Добрым словом, а когда и шуткой, старался подбодрить в минуты отчаяния. Это был сильный человек, под стать своему великому двойнику.
 – Мы же с тобой вожди революции, – говорил он, – не хорошо впадать в панику. Сколько мы пережили, переживем и все эти несчастья. Когда-нибудь ты приедешь ко мне в Абхазию, мы ещё посидим за праздничным столом под ярким южным солнцем и вспомним эти тягостные, неудачные для нас с тобой дни. Вах! Что я говорю? Почему неудачные? Как раз удачные – мы ведь пока живы, а это главное.
Потерял я его адрес. Знаю только, что Абхазия его родина. Второй год рыскаю по всем уголкам республики. Никто о нем ничего не знает. А должны знать, если жив, конечно. Такого человека, который не только на Сталина внешне похож, но всем своим поведением, манерами, разговором очень его напоминает – такой не может остаться не замеченным для окружающих.
 «Владимир Ильич» немного помолчал и, допивая последний в тот вечер стакан вина, произнес:
 – Ты знаешь, почему я у тебя адрес моего двойника в Тбилиси спрашивал? Я сегодня оттуда приехал. Если бы мой друг узнал, что в Тбилиси двойник Ленина проживает, наверняка подумал бы, что это я там обитаю и сам бы появился. Не появлялся, к сожалению!
 После этого разговора мой постоялец явно затосковал. Куда-то уходил подрабатывать. Рассказывали, что там напивался в стельку. Спать под свой навес приходил редко и только тогда, когда был трезв как «стеклышко». Зная моё отношение к выпивке, из уважения ко мне, не хотел обижать своим пьяным видом.
 А «по-дурацки», как я говорил, ушел из жизни так. Поспорил с собутыльниками, что выпьет пол-литра чистого спирта одним махом и потом уляжется на солнцепеке загорать и ему, мол, ничего от этого не будет. Сказал, что делал это неоднократно, живя где-то там, на севере. Солнце, наверное, у нас другое – более жгучее, или время его подошло, но он просто сгорел от выпитого. Когда мне сообщили и я пришел забирать «своего» покойника, то первый раз в жизни увидел сгоревшего в белой горячке человека. Не понимаю, почему называют «белой» – передо мной лежал почерневший, как уголь, труп.
 Так закончил свой рассказ о двойнике Ленина Владимир Чхеидзе. Встретившись с ним через месяц, я неожиданно услышал от него продолжение этой печальной истории.
 – Ты представляешь, – сказал Чхеидзе, – два дня назад в поисках моего постояльца приходил его друг по заключению (с лагерной кличкой Джугашвили). Он действительно тоже искал «Ленина» и нашел мой адрес через его двойника в Тбилиси. Прав был Владимир, что искал своего «Сталина» там, где сходятся следы похожих друг на друга людей.
 – И что, он действительно похож на Сталина? – спросил я Чхеидзе.
 – Как тебе сказать! Что-то общее есть. Но больше нарочитого, театрального, чем живого.
 Интересные бывают случаи в жизни, как говорят – «нарочно не придумаешь».

Тень Штирлица скучает

Действующие лица

Николай Вадимович –  пенсионер 60 и более лет.
Борис Борисович – (двойник Николая) 60 и более лет.
Вадим Николаевич – майор ВДВ  из Пскова 30 и более лет.
Мимоза – девушка из Парижа – студентка 18 и более лет.
Юлия – психотерапевт –  женщина «бальзаковского возраста».
Гость – респектабельный мужчина – неопределённого возраста.
Неизвестный – мужчина в маске киллера и белом халате.

Место действия – пансионат для престарелых.

Время действия – наши дни.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Картина первая

(Комната на одного человека в пансионате для престарелых. Раскладной диван, который почти всегда сложен, правда, на нем днем частенько лежат подушка и одеяло, а если они и убираются, то только не внутрь дивана, а на табурет, стоящий за спинкой. Таким образом, диван не стоит у стенки, как это обычно принято в любой квартире, а имеет за своей спинкой проход, в котором располагается, как было сказано выше, табуретка и передвижной журнальный столик на колесах с двумя полочками. Столик выкатывают из-за дивана, в основном, когда кто-нибудь приходит в гости. Табурет, кроме хранения постельных принадлежностей, имеет и другое назначение. Сидя на нем, хозяин комнаты иногда прячется от нежданных гостей и врачей, которых не всегда желает видеть, так как считает себя достаточно здоровым.
Рядом с диваном стоит стандартная прикроватная тумбочка, на которой стоит селекторное устройство.
 Прямо напротив дивана, почти в середине комнаты – небольшой красивый письменный стол, на котором настольная лампа и картинка, изображающая Эйфелеву башню, заключенная в ажурную рамочку на подставке.
Между диваном и письменным столом – вращающееся мягкое кресло на колесиках.
Справа от стола – два глубоких кресла с высокими спинками и тоже на колесиках. Хозяин комнаты, сидя на диване, читает книгу. Неожиданно из динамика переговорного устройства раздается гнусавый, монотонный женский голос.)

Голос (из динамика переговорного устройства):
 Уважаемые постояльцы, прослушайте объявление. Сегодня вечером, сразу после ужина, в помещении столовой состоится концерт с участием известных российских бардов. Концерт проводится под патронажем спонсора – Службы внешней разведки. Подарки для лежачих больных будут вручены сотрудниками отделов Службы внешней разведки в палатах после концерта.
(Хозяин комнаты вскакивает с кресла, подходит к селекторному устройству и, нажав одну из  кнопок, нервно кричит в микрофон.)
Николай: Сколько можно издеваться над нами и над русским языком? Не патронажем, а патронатом. И живем мы не в палатах, а в комнатах, и это не больница, а пансионат – последнее прибежище одиноких, и мы не больные, а просто старые. Да! Да! Старые.
(Отпустив кнопку и, присев на диван, продолжает возмущаться.)
Николай: Когда они это поймут, когда поумнеют? Всё потому, что часто меняется обслуживающий персонал. Впрочем, дирекция, очевидно, не виновата, нормальный человек в наше время работать за такой мизерный оклад не будет. Отсюда эти вечные практикантки из медучилища и великовозрастные медсестры, которым просто некуда деться. Первые ничему не хотят учиться, а вторых уже ничему не научишь.
Что она сказала? Подарки!? Встречи с сотрудниками Службы внешней разведки!? Только этого мне не хватало! Хорош подарочек, нечего сказать! Я так и знал, что когда-нибудь это должно было случится, и я обязательно встречу здесь нежелательные для себя лица.
(Николай, пересев на вертящееся кресло к столу, достает из ящика стола несколько фотографий и, отобрав одну из них, пристраивает её напротив себя – на плоскость картинки с Эйфелевой башней. С этой минуты он весь свой монолог адресует изображению на фотографии.)
Николай: И вот, пожалуйста, явились, как говорят, не запылились бывшие твои коллеги – «сотруднички» Службы внешней разведки. А вдруг кто-то из них тебя не забыл и, не дай Бог, захочет ещё и проведать. Ты уверял, что это исключено – тебя никто не помнит: старые начальники давно поумирали, а с молодыми ты общался только по средствам радиосвязи. А если всё же помнят и знают даже в лицо?
(Николай достает из ящика стола зеркальце, и ставит его рядом с фотографией. Дальнейший текст (как вариант, если у актера плохая память) можно транслировать в динамик, как мысли, произнесённые в голове героя. Однако, актер должен сопровождать их действием, мимикой и жестами соответственно сказанному).
Николай: Эх! Николай Вадимович! Николай Вадимович! Ты обещал мне покой и тишину, заботу и внимание, а я испытываю одно только беспокойство, которое никогда не заканчивается. Впрочем, может быть, я зря разволновался, и ты был, действительно, где-то прав, ну чего мне бояться встречи с твоими бывшими сотрудниками, если мы с тобой похожи друг на друга, как близнецы-братья. Мало того, помнишь ещё в юности, однажды в купальне пионерлагеря мы неожиданно обнаружили у каждого из нас одинаковой формы родимые пятна, причем на том самом месте, о котором в приличном обществе не принято говорить вслух. Так вот, если твои «друзья» из бывшего КГБ, «друзья», разумеется, в кавычках, вдруг засомневаются в моей внешности, то, в крайнем случае, придется снять штаны, и показать им неоспоримое доказательство моей, то есть, твоей личности. Надеюсь, что им прекрасно известна эта секретная примета бывшего шпиона, бывшего СССР, и ничего не известно обо мне, как о его копии.
Много раз в жизни я задумывался над тем, как такое вообще могло произойти. Неужели мы с тобой так никогда и не узнаем причину поразительного сходства двух людей, рожденных в совершенно разных семьях, не имеющих никаких кровных связей, и даже не знакомых друг с другом? В принципе, можно только догадываться, вернее, предположить, что один из наших отцов, когда-то в молодости уделял внимание не только своей супруге, но захаживал ещё к какой-нибудь миловидной даме в нашем районе. И вот, придя в первый класс нашей школы, на соседней парте я, нежданно-негаданно, обнаружил своё зеркальное отражение, то есть тебя Николаша, моего будущего друга и неповторимого двойника. Внешне мы действительно были очень похожи, а, по сути, представляли собой – ну, совершенно противоположные личности. Это и понятно. Условия жизни у каждого из нас были разные. Я рос в семье одинокой, малообеспеченной учительницы и, как считали соседи, был «главным заводилой» и «отъявленным хулиганом», всей нашей улицы. Воспитывать меня было некому, отец, будучи офицером, погиб в год моего рождения, в одной из «горячих точек» нашей многострадальной Родины, а мама – вечно была занята проверкой тетрадей своих нерадивых учеников и бесконечным наведением порядка в нашей квартире. Её маниакальная чистоплотность меня иногда сводила с ума. Она заставляла меня ежедневно менять трусы, а стиральной машины тогда ещё не было и в помине. Впрочем, не будем об этом. Вечная ей память.
А вот твоего отца я помню хорошо – это был крупный советский чиновник Министерства Иностранных Дел. Так что, моего «уличного воспитания» в этой семье ты получить не мог. Зато, окруженный домашними учителями, ты уже с детства овладел несколькими иностранными языками. И после школы, которую, разумеется, закончил с медалью, ты поступил ни куда-нибудь, а в Институт Международных Отношений. И сразу же после его окончания, очевидно, благодаря связям папочки, стал дипломатом, а вскоре – даже послом в одной из южно-африканских республик. Не помню точно – в какой именно, но то, что её название начиналось на букву «М» – это я, почему-то, запомнил. То ли Мозамбик, то ли Мадагаскар. Соответственно, там – ты стал резидентом Службы Внешней разведки и ещё черт его знает кем. А я (махнул рукой и засмеялся), – что говорить, только расстраиваться. Ну, а если заглянуть глубже – в душу или, например, в нутро каждому? Врачи пансионата, глядя в старые медицинские карты, зачем-то присланные из твоей поликлиники, удивляются, куда делась язва желудка. Неучи и невежды, говорят, зарубцевалась и сгладилась, а если у меня её никогда не было! Она была у тебя и, может быть, есть и сейчас, если не исчезла вместе с тобой – в крематории. Тьфу, черт! Что я такое говорю. Ты ведь от души желал мне только хорошего, когда поместил сюда вместо себя старого школьного друга, а у меня вместо благодарности черные мысли. Не хорошо! Ох, как не хорошо. Прости меня за них, но ты сам всё это придумал и осуществил. Тебе зачем-то понадобилось на какое-то время куда-то исчезнуть, а я, оказавшись в плену сложных жилищных проблем, не знал, что мне делать. Дочь с мужем ютились в однокомнатной «хрущевке», ждали появления ребенка – то есть моего внука, а. тут, в качестве беженца от войны в Абхазии, на их голову, неожиданно, свалился я – будущий дедушка. Понятно – это было совершенно некстати. Вот почему – я и согласился с твоим предложением: – подменить друг друга. Совсем, как в школьные годы, когда, ты иногда отвечал за меня невыученный урок и, даже, однажды, сдал выпускной экзамен по «английскому». Это была единственная пятерка в моём «троичном» аттестате. Учительница английского языка, я думаю, во всём разобралась, но на экзаменационной комиссии промолчала, очевидно, просто пожалев свою коллегу учительницу – мою бедную маму. Если бы она тогда «возникла», то аттестатов мы бы с тобой, наверное, не получили бы. Ты рисковал, но помог школьному другу, а чем я, «отпетый лентяй», мог тогда отплатить тебе? Единственно в чём я всегда превосходил – это была физкультура. Ты, например, очень не любил бегать – особенно на длинные дистанции, и я всегда, с удовольствием сдавал за тебя все положенные для ГТО нормативы. Вот, правда, стойку на руках – на параллельных брусьях – ты «держал» лучше меня, но в теннис и баскетбол – я играл значительно сильнее.
С тех пор пробежало много лет! Теперь, благодаря тебе я относительно спокойно проживаю в пансионате для бывших работников правоохранительных органов, а ты, имея в моём лице надежное прикрытие, занимаешься своими, как ты мне сказал на прощание – «секретными делами». Только вот, что-то очень долго ты ими занимаешься. Не знаю, как тебе там, где ты есть, но мне здесь – всё это время пока везёт, и нашей подмены ещё никто не обнаружил.
 (Спрятав в ящик стола зеркальце, Николай зашагал кругами по комнате, рассуждая с самим собой уже вслух.)
Николай: Ну, а с твоими бывшими сослуживцами я могу и не встречаться. Не пойду я в столовую на этот концерт, и всё тут. Один раз вместо ужина можно и погулять – только польза. И искать меня в парке никто не станет. Всем некогда. Все торопятся! Такова жизнь, такое время. Ах, да – ещё и подарки? Ну, их принесут, и просто оставят в комнате.
 Подарки! Подарки? Чуть не забыл. А подарок, который я давно приготовил ко дню рождения моего родного внучка? Между прочим, именно завтра ему исполняется три годика, и надо с умом организовать передачу, так, чтобы вы, мои родные, ничего не поняли и не разобрались.
(Достает из стола картонную коробку из-под обуви, раскрывает её и, полюбовавшись секунду игрушкой вложенной туда, закрывает, перевязывает ленточкой, что-то пишет на листе бумаги, потом, как бы спохватившись, перестает писать.)
Николай: Черт возьми, меня ведь могут узнать по почерку. Ну и как же мне поступить в этой дурацкой ситуации, когда по твоей милости, до твоего появления, даже для самых близких, я должен оставаться ни на этом, а на том свете, откуда подарков, как известно, не присылают. Это надо же было такое придумать!? Сделать меня – живым трупом, прямо как у Толстого. Чтоб тебе пусто было, чертов конспиратор (берет в руки фотографию и в сердцах бросает её в стол.) И, что мне делать, что делать? (Прячет в стол и коробку вместе с листом бумаги.)
– А, ничего! Перевяжу палец на правой руке, скажу, что поранил, и попрошу кого-нибудь написать адрес, а как организовать передачу подарка внуку, тут я обязательно что-нибудь придумаю
 (Вновь слышен сигнал динамика переговорного устройства, Николай нажимает кнопку включения.)
Николай: Ну, что там ещё у вас?
Голос: Николай Вадимович, к вам посетитель.
Николай: Какой там ещё посетитель? Я никого не жду.
Голос: Говорит, что родственник.
Николай: У меня нет родственников.
Голос: Он в командировке, проездом и очень хочет вас видеть.
Николай: Скажите этому родственничку, что я плохо себя чувствую и никого не принимаю.
Голос: Встречайте! Он уже поднимается к вам.
Николай: Ну, вот и началось. Всё в один день. Я же говорил, что это когда-нибудь может случиться. У тебя, то есть у меня, оказывается, еще и родственники есть. А уверял, что меня уже никто не потревожит.
(Николай надевает темные очки и, сбросив тапочки, ложится под одеяло.)
Вадим: Можно?
Николай: Если я скажу нельзя, он что – повернет обратно? Сомневаюсь!
Вадим: Добрый день!
Николай: Добрый? Смотря для кого?
(Посетитель в форме майора десантных войск отдает честь.)
Вадим: Разрешите представиться, майор ВДВ – Вадим Николаевич Максимов.
Николай: Вас не понял! Я Николай Вадимович, а не Вадим Николаевич.
Вадим: Все правильно! Вы Николай Вадимович Максимов, а я Вадим Николаевич и тоже Максимов. Ваш сын!
Николай: Ну, Вадимыч, такого подарка от тебя я не ожидал! (Накрывается с головой одеялом.)
Вадим: Вы плохо себя чувствуете? Простите, что я так сразу. Надо было вас подготовить. Ради Бога – извините за бестактность!
Николай: Извините! Простите! Так сразу и убить можно. А вы -то откуда на мою голову свалились?
Вадим: Из Пскова.
Николай: Из Пскова? В Пскове – Максимов, то есть я, никогда не был. Так что вы ошиблись. Мы с вами только однофамильцы. Я действительно плохо себя чувствую, и давайте встретимся в другой раз. До свидания! (Снова укрывается с головой.)
Вадим: Да вы меня не так поняли. Я живу и работаю в Пскове, а родился я в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге.
Николай: В Санкт-Петербурге, то есть в Ленинграде – нет, у него, то есть у меня, неизвестных детей, насколько я знаю, тоже не могло быть.
Вадим: Всё правильно!
Николай: Так что же вы хотите?
Вадим: Понимаете, я не «сын лейтенанта Шмидта», как у Ильфа и Петрова, и мне от вас ничего не надо, в том числе и никакого наследства.
Николай: Ну, наследства после ухода в иной мир Максимова вы бы все равно не получили. Потому, что у него, то есть у меня, просто ничего нет. Была, правда, у Николая Вадимовича комната в коммуналке на Арбате и ту сдали государству при оформлении в пансионат. Сюда, как известно, без этого не принимают, так что рассчитывать вам, молодой человек, не на что. (Снова ложится.)
Вадим: А я ни на что и не рассчитываю.
Николай: Так что же вам нужно, дорогой товарищ? Я же вам, кажется, русским языком говорю – миллионов, как у Корейко, у меня нет, и никогда не было. А посему, не видать вам тарелочки с голубой каемочкой и шантажировать вам меня не удастся.
Вадим: Я не собираюсь вас шантажировать.
Николай: А что вы собираетесь? Доказывать, что я ваш родитель? Не получится. Для этого нет объективных данных. Кстати, когда вы родились?
Вадим: В 1965 году.
(Называет год близкий к его действительному возрасту.)
Николай: Я так и знал, а у меня алиби. В те годы он, то есть я,  в России не был, а проживал в Париже или вернее, в Швейцарии – в Берне, да, да, именно в Берне, и в Ленинград не приезжал. Так что, поищите себе другого папу и в другом месте.
Вадим: Мать родила меня в Ленинграде у своих родителей, а до этого жила с вами, как вы сказали, именно в Берне.
Николай: Ну, ты даешь! Навязался на мою голову. Почему ты меня понять не хочешь? Ну не можешь ты быть моим сыном. Если бы и был я тогда в парижах или в швейцариях, то жил бы там совсем под другой фамилией и у тебя, соответственно, должна была быть тоже другая фамилия, а не Максимов.
Вадим: Да, вы правы. Он, как вы говорите, то есть мой отец, то есть вы – действительно жили под другой фамилией. Это мне тоже мама рассказывала.
Николай: А больше тебе мама ничего не рассказывала? Не понимаю, что тебе от меня надо? Я тебя в первый раз вижу и, вообще, о тебе я первый раз слышу.
Вадим: Это я знаю. Мне хотя бы фотографию на память. Я ведь тоже о вас ничего не знал. А вы всё-таки мой отец.
Николай: А почему ваша мама, которая якобы была моей женой и сообщила вам мои координаты, не дала вам мою фотографию?
Вадим: У неё никогда не было ни одной вашей фотографии и не было ваших координат, а теперь и её, увы, самой нет – вот уже несколько лет.
(Николай с облегчением снимает тёмные очки, прячет их в ящик стола, затем возвращается к дивану и начинает складывать постель и затем относит её за диван.)
Николай: Это другое дело. Хотя, извини, в данном случае, наверное, надо было бы сказать – соболезную или там – сочувствую!
Вадим: Я так рад, что, наконец, вас нашел.
Николай: А вы особенно-то не радуйтесь, Вы знаете, сколько в Москве и в целом по России людей с одинаковыми данными: фамилией, именем, отчеством? Откройте любой телефонный справочник – я не мог быть вашим папой.
Вадим: Могли. Вполне могли. Я вас вычислил.
Николай: Как это так вычислил?
Вадим: Очень просто. В вашей книге...
Николай: Какой еще книге?
Вадим: В той, что вы написали.
Николай: Я написал книгу?
Вадим: Ну да! «Десять лет в небытии!» Прекрасно издана в Париже на французском языке, сейчас готовится к изданию в Лондоне на английском. Вот только русские издатели почему-то не торопятся. А зря. В книге великолепно охарактеризованы разведки многих стран мира и проведен их сравнительный анализ. И наша – российская, не на последнем месте.
 (Николай подходит к Вадиму и говорит почти шёпотом.)
Николай: Книгу говоришь, написал? Тсс!
(Прикладывает палец к губам, затем на цыпочках подходит к двери и прислушивается.)
Скажу тебе по секрету – это не я.
(Вадим также принимает вид заговорщика, затем, хлопнув Николая руками по плечам, с довольным видом – произносит).
Вадим: Понимаю, не «вы», а «он». А, как «он» шерстит и выводит на чистую воду некоторых известных ныне товарищей! И раскрывает суть всей нашей внутренней и внешней политики.
Николай: Наверное, не товарищей, а господ, они товарищами теперь быть не хотят.
Вадим: Я и говорю – господ – «сильных мира сего», да так, что, если по-мужски прямо сказать, уписаться можно. Спасибо вам за это! (Вадим хватает руку Николая и крепко её жмет.)
Николай: Говоришь, на французском и английском – и кто же перевел?
Вадим: Во французском издании переводчик не указан, я сразу понял, что это ваша работа, а в английском варианте книгу я ещё не видел, но мне её обещали. Интересно сравнить переводы.
Николай: Так ты что – свободно на «иностранных»?
Вадим: Как и вы. Только у вас шесть языков, а у меня только три.
Николай: Три – говоришь! А откуда тебе известно, что у меня – шесть? (Отвернувшись в сторону, ворчит) – Тут один еле во рту ворочается.
Вадим: Мать рассказывала (Переходит на французский.) Elle m, a racconte beaucoup de details sur ses memoirs de votre vie tles jours que vous aviez passe ensemble.
Николай: Постой, постой! Давай лучше по-русски. Понимаешь, у меня была травма головы, и я теперь все языки, так сказать, путаю – сплошной сумбур.
Вадим: Это бывает! Амнезией называется.
Николай: Вот я сейчас с тобой разговариваю, а на каком из этих самых шести языцах, нет, языках или языков – на каком говорю, не знаю!
Вадим: На русском.
Николай: Видишь, у меня и по-русски иногда путаница в голове со словами получается. – На русском, говоришь? Это хорошо, что на русском, а ни на каком-нибудь там бангладешском или на мозамбикском! (В сторону) Меня не так легко поймать!
Вадим: Что Вы сказали?
Николай: Я говорю, то есть, я хотел сказать, что меня не так легко понять. Понять меня не так легко, понимаешь!
Вадим: Понимаю! А вообще я всё про вас знаю!
Николай: (Испуганно вскакивает). Ты всё про меня знаешь? Откуда?
Вадим: От матери и из вашей книги. Это когда вы границу переходили, вас сильно по голове стукнули. Я прав?
Николай: Да! Да! Ты прав! Стукнули. Да!
(Обходит вокруг кресла и говорит в сторону, самому себе.)
А ты мне Вадимыч об этом ничего не говорил. Боялся, испугаюсь, не соглашусь. Моп твою ять!
Вадим: Я опять не понял? Что вы сказали?
Николай: Так, это я – о другом. (Николай снова садится.) Его маму, прости, твою маму вспомнил. И что же она тебе такое рассказать про меня могла?
Вадим: Про вашу любовь рассказывала.
Николай: Это было, как говорят: «давно и неправда»,– я уже и не помню. А ещё?
Вадим: Вы в молодости хорошим спортсменом были.
Николай: А вот это уже, – правда. В большой теннис мяч я гонял, почти по первому разряду. Однажды даже у будущего чемпиона Украины выиграл. Правда, он тогда ещё юношей был, но уже играл, мерзавец, – классно.
Вадим: А мать говорила, что вы в молодости гимнастикой увлекались, а позднее и джиу-джитсой хорошо овладели.
Николай: Да! Гимнастика, кажется, тоже получалась, а эта, как ты сказал – «джиу-джица»? Помню, помню – борьба такая была – японская, да? Что-то вроде теперешних карате, ушу, тань дзи цуань в стиле чен или там – самбы-мамбы – танец ещё такой был.
(Николай встает с кресла, пританцовывая, делает несколько движений, напоминающих некоторое подобие упражнений «ушу», одновременно напевая.)
Эй – мамбо, нам бы, там бы самбы – всё равно, мне теперь морской по нраву дьявол! (Резко остановившись, снова ворчит.)
Дьявол меня возьми, ничего не помню. Всё перепуталось. Болен я, это ты понимаешь? Болен. Эй, мамбо!
Вадим: А вы юморист. Это мне нравится.
Николай: Я действительно все путаю. Я уже совсем древний. И так задержался на этом свете больше, чем следует, лишний я человек, понимаешь, никому не нужный.
Вадим: Как не нужный?! У вас такой опыт. И в политике вы очень тонко разбираетесь. На вашем примере – учиться и учиться. Вам свою школу разведки создавать надо, или в депутаты Госдумы идти. Там вы очень полезны будете. И мне вы нужны. Как-никак – вы мой отец.
Николай: Ну, это еще доказать надо.
Вадим: Не волнуйтесь, это я смогу. Я упрямый. Весь в вас, наверное, пошел. Всё раскопаю. Всё докажу.
Николай: А вот этого делать как раз и не следует.
Вадим: Как не следует! Чтоб такой человек, как вы оставались «в небытии»? – это преступление. Радоваться надо, что вы живой и рядом. Да об этом на всю вселенную трубить надо.
Николай: Слушай! Спустись на землю. О том, что я есть и здесь, как раз никому трубить не надо, и нельзя. В нашей стране очень легко не живым трупом, а натурально мертвым оказаться. Так что лучше помалкивай! Ясно? – Это приказ!
Вадим: Ясно! Слушаюсь! (Вадим по привычке отдает честь.)
Николай: Законсервирован я, то есть, я хотел сказать законспирирован, понимаешь? Инкогнито!
Вадим: Это я понимаю.
Николай: Ты лучше мне о другом расскажи.
Вадим: О чём рассказать?
Николай: О матери, о себе, в конце концов, обо мне – что знаешь, а то я всё позабыл. Теперь мне всё интересно. Поможешь мне самому о себе что-то вспомнить. Знаешь, как в песне поётся: «Всё, что было не со мной, помню», а вот, что со мной – ничего не помню.
Вадим: Странный ты какой-то, отец!
Николай: Отец! Ну, что ж! Если тебе очень хочется меня так называть, – называй. Пожалуйста. Я не возражаю. У тебя там, куда ты в командировку едешь, хорошее настроение, должно быть, не буду тебе его сегодня портить. Вернёшься – всё сам узнаешь. (Приглашает жестом Вадима сесть).
Вадим: А откуда вам известно, что я в командировку еду?
(Вадим садится.)
Николай: Так ты сам нашим вахтерам доложил, что «проездом и в командировке». Потом, я все же последними известиями интересуюсь и знаю, куда из Пскова в командировки таких как ты посылают.
Вадим: Понимаю!
Николай: А все-таки, интересно, как же это ты так, вдруг – взял книгу отца, прочитал и меня вычислил?
Вадим: Мать рассказывала, как вы на перилах верхней площадки Эйфелевой башни стойку на руках сделали в её честь – а потом и я в вашей книге об этом прочитал, и всё понял, всё совпало, так что, хорошо, что вы тоже об этом упомянули.
 (Вадим встаёт, берёт со стола рамку с изображением Эйфелевой башни и внимательно рассматривает. Николай, встав, отбирает у Вадима картинку и, ставя её на место, мечтательно произносит.)
Николай: Так ты говоришь, что он, то есть я, стойку на перилах Эйфелевой башни на руках «держал». Молодец! Об этом действительно и стихи писать можно и даже петь.
Я помню аллею зеленую,
Песок под ногами хрустит,
Большими зелеными кленами
Закрытые к небу пути
Вадим: Эти стихи у вас тоже с Парижем связаны?
Николай: Это не мои стихи и не моя песня. Но мне её действительно школьный друг из Парижа прислал, потому я их сейчас и вспомнил. Он их своей знакомой парижанке посвятил. А я тоже, как он, когда-то и стихи для песен писал, и пел их сам. У меня даже прозвище было – «Карузо». (напевает)
По этой аллее гуляя
Тебя в первый раз увидал,
Ты шла и, тебя обвивая,
Ветерок за тобою шагал
Вадим:
У тебя глаза голубые,
Голубые, как небосвод,
И волосы золотые -
Красивее любых красот
Николай: А ты откуда знаешь эти стихи для песни?
Вадим: Так они – в вашей книге и даже с русским переводом. Мне они очень понравились, и я их наизусть выучил. Хотите, прочту?
Николай: Не надо. А то я еще растрогаюсь и, не дай Бог, слезу пущу. Знаешь, мы старые – очень чувствительные, особенно когда прошлое вспоминаем.
Вадим: А вы сейчас мою мать вспомнили. Это я понял. Она вас тоже до конца жизни любила. Так замуж больше и не вышла. Вот такую бы жену каждому разведчику.
Николай: Какому разведчику? Ах да, я и забыл! А насчет жены разведчика – вот тут с тобой я хотел бы кое-что всё-таки уточнить.
Вадим: Что вы имеете в виду?
Николай: Скажи, а она не говорила тебе, почему рассталась с Николаем, то есть, прости, я хотел сказать – со мной. Извини, видишь, я опять заговариваюсь. Не обращай на это внимания. У меня так частенько бывает. Я люблю иногда на себя со стороны посмотреть, и в третьем лице с самим собой о себе поговорить.
Вадим: Я это давно заметил.
Николай: Всё это от нервов, болезней, одиночества.
Вадим: Я понимаю, десять лет в полной изоляции от Родины, семьи, друзей.
Николай: И об этом ты тоже, значит, узнал из книги Николая Вадимовича?
Вадим: Да! И как о нем забыли новые начальники его прошлого ведомства и, как он мучился без средств к существованию, и, как страдал от одиночества.
Николай: И как приспосабливался и чем только ни занимался, чтобы выжить, пока, наконец, не вспомнили, не оценили (проводит рукой по левой стороне груди), не помогли вернуться.
(Вадим встает, нервно пройдя по комнате, возвращается к Николаю, наклонившись к его лицу, как бы изучая его, произносит.)
Вадим: Это ОН вам рассказывал.
Николай: Да!…Как ты сказал?
Вадим: Мне иногда кажется, что «вы» это не «вы». А кто-то другой – посторонний для моей матери человек. И только выдаете себя за него, то есть за моего отца.
Николай: Очень часто и мне, кажется, то же самое: что «он» – это «я», а «я» – это «он», вернее мог быть «им». Я уже говорил об этом. А насчет отца – так я сразу тебе сказал, что этого не может быть. Просто совпадение.
Вадим: А стихи?
Николай: Эти стихи я, как раз, и не писал.
Вадим: Их писал Николай Вадимович.
Николай: Причём здесь стихи! Так я и есть Николай Вадимович.
Вадим: Не знаю!
Николай: Николай Вадимович, и не обязательно твой отец, а отец совсем другого сына, может быть, другой дочери, а одинаковые стихи могут знать и любить совсем разные люди.
Вадим: Это я понимаю.
Николай: Говоришь, понимаешь, а сам всё время от моего вопроса уходишь? Тебе что – не интересно, почему Николай Вадимович, то есть твой отец, расстался с твоей матерью?
Вадим: Интересно, но об этом спрашивать как-то неудобно и, потом, в вашей книге, то есть в книге Николая Вадимовича, об этом не упоминается.
Николай: А хочешь, – я расскажу тебе, почему он разошелся с женщиной, которую любил, и которая, казалось, тоже любила его, а сама вдруг взяла и уехала, навсегда исчезнув из его жизни?
Вадим: Расскажите! Мне мать кое-что об этом рассказывала.
Николай: Этого рассказать она тебе не могла!
Вадим: Почему?
Николай: Она была больна. Тяжело больна. Недугом, который не совместим с ролью жены разведчика.
Вадим: Знаю! Она говорила. Все дело было в ревности. Причина, заставившая её уехать, не успев сказать, что она беременна мною, заключалась именно в ревности.
Николай: Ты, может быть, частично прав, но её болезнь называлась несколько по-другому.
Вадим: Интересно! И как же она называлась?
Николай: Точно не помню как. То ли неврастенией, то ли шизофренией.
Вадим: Вы хотите оскорбить мою мать?
Николай: Совсем нет. Насколько я помню, всё началось с того, что Николай Вадимович должен был на одном из дипломатических приёмов в Берне встретиться с агентом – работником американского представительства и получить от него секретные материалы.
Вадим: Ну и что – встретился?
Николай: Нет, не встретился! Твоя мать, то есть жена Николая Вадимовича, сделала всё, чтобы эта встреча не состоялась.
Вадим: И что же она могла такое сделать, и зачем?
Николай: Зачем? Она действительно приревновала мужа к секретарше французского посланника, не поехала на приём сама и, чтобы не смог поехать он, взяла и сдала в прачечную все его белые выходные сорочки, а фалды смокинга изрезала ножницами на такие длинные узкие полоски, ну, как у клоуна в цирке.
Вадим: Молодец моя мама, то есть, жена Николая Вадимовича. Разве это неврастения? – Это характер.
Николай: Ревность это была или что-то другое, не знаю, но понять совершенный поступок Николай Вадимович так и не смог.
Вадим: Между прочим, об этом случае я сейчас вспомнил, мама рассказывала. Но сделала она все это исключительно из ревности и любви, а вы не поняли порыв настоящей русской женщины и заставили её уехать, объявив, тяжело больной, и даже развод сумели оформить без её согласия и присутствия.
Николай: Ну, к этому Николай Вадимович не имел никакого отношения. Его отослали в командировку, а вернувшись, он нашел пустую квартиру и прощальное послание от сбежавшей супруги.
Вадим: То послание мою мать заставило написать ваше начальство, пригрозив лишить вас работы, а, следовательно, пропала бы так блистательно начавшаяся карьера дипломата и агента спецслужбы внешней разведки. Любящая женщина не могла себе этого позволить.
Николай: А Николай Вадимович всю жизнь не мог ей простить не столько глупого поступка с сорочками и фраком, сколько её отъезда и того последнего письма.
Вадим: Представляю, что они навыдумывали в этом злосчастном послании.
Николай: А он тоже её очень любил и тоже остался одиноким на всю жизнь.
Вадим: Простите, Николай Вадимович! Никто, кроме близких людей, не мог знать подробностей, о которых мы рассказали друг другу, теперь я окончательно убедился, что вы мой отец. Немного, правда, странный.
Николай: Что поделаешь, возраст! Сейчас я не могу тебе всего рассказать о Николае Вадимовиче. Время ещё не наступило, да и пожить за него ещё чуть-чуть хочется.
Вадим: Я всё понимаю и ничего больше не спрашиваю. Разрешите откланяться?
Николай: Мне сказали, что ты проездом. Зайдешь?
Вадим: Не знаю! Мой самолет из Чкаловского завтра, а сегодня...
Николай: Куча всяких дел, я понимаю. Но ты так ничего не рассказал о себе. Николаю Вадимовичу, наверное, было бы интересно.
Вадим: Если коротко, то можно.
Николай: Пожалуйста! Мы всё же с тобой почти родственники – ну, хотя бы по духу.
Вадим: Хорошо. Женат. С детьми пока не получилось, всё как-то некогда, работа такая, сейчас вот везу команду в одну из горячих точек и, если повезет, то на обратном пути я постараюсь заглянуть к вам.
Николай: Вот оно что! Так ты всё-таки, оказывается, на войну!
Вадим: На войну, не на войну – я человек военный. Прикажут – пойдем и на войну.
Николай: Прежде всего, долг – это хорошо.
Вадим: Весь в родителя.
Николай: Ты хотел сказать в Николая Вадимовича?
Вадим: Вы же сами сказали, что мы «почти» родственники.
Николай: Послушай, родственник, а один час времени для выполнения одного моего небольшого поручения у тебя найдется?
Вадим: Если не больше часа, разумеется, найдется.
Николай: Это по дороге. Трамваем три остановки.
(Николай подходит к столу и достает из ящика коробку и тот лист бумаги, на котором ранее писал адрес.)
Вот адрес. Проверим твою память потомственного разведчика. Читай. Запомнил?
Вадим: Запомнил.
Николай: Теперь эта бумажка тебе не нужна. Всё понял? Разобрался?
Вадим: Разобрался, будет исполнено!
(Николай откладывает лист бумаги в сторону и, провожая Вадима до дверей, напутствует.)
Николай: Отнесешь эту коробку по указанному адресу. Скажешь – это подарок для их сына на день рождения. Спросят – от кого? Скажешь – от школьного друга их покойного дедушки. Они меня тоже хорошо знают. Сделаешь!
Вадим: Разумеется, для вас это сделаю с удовольствием!
Николай: Ну, а самое главное – ни одного слова о том, где я  сейчас обитаю. Это должно быть тайной, понятно?
Вадим: Понятно, но не совсем.
Николай: Как тебе объяснить? Понимаешь, узнают, где я, начнут приходить, жалеть, заботиться. А я не хочу. У меня всё есть, и мне ничего не надо. Зачем чужим людям создавать лишние трудности.
Вадим: Вот теперь понятно!
Николай: Только, как договорились – конспирация!
Вадим: Слушаюсь!
Николай: Ну, бывай! С Богом! Если будет время – черкни пару слов, я всегда буду рад ответить.
Вадим: Спасибо Вам! До Встречи!
(Жмут друг другу руки, и Вадим, отдав честь, уходит.
Включается динамик селекторного устройства.)
Голос: Начинаем концерт. Просим в столовую на ужин и концерт не опаздывать.
Вперед! Вперед! Сквозь пулеметный шквал,
Сквозь ураган и ад атаки,
Тем повезло, кто за собой взорвал
Мосты всех страхов в этой драке.

Тем повезло, кто добежать сумел,
Не повернув под пули спину,
Не повезло, кто жить не захотел,
А сам не наступил на мину.

Нам побеждать уже не привыкать,
Но только, может быть, обидно,
Что, победив, останешься лежать,
На том холме, где Родины не видно.

Но долг зовет, зовет идти вперед
Под пулеметный шквал атаки,
Никто из нас назад не повернет,
Не струсит в этой страшной драке.  *)

Занавес

Картина вторая

(Та же комната, но на столе появился небольшой переносный магнитофон. Хозяин комнаты, сидя в кресле, читает газету и слушает музыку. В комнату без стука входит девушка и, подойдя неслышными шагами сзади, игриво закрывает ему ладонями глаза. Николай, отстранив руки девушки, и увидев перед собой незнакомку, вскакивает в испуге.)

Николай: Кто вы такая!? Что вам надо?
(Девушка начинает что-то лепетать по-французски, но, поняв по выражению лица собеседника, что её не понимают, переходит на русский.)
Мимоза: Я Мимоза! Вы меня не узнаете?
Николай: Мимоза? Вы тот самый южный цветок, который появляется в Москве в преддверии 8-го Марта? А почему я вас должен узнать? Вы что, издаете неприятный аромат, так же, как этот цветок?
Мимоза: Зачем же вы так? Я пахну дорогими духами. А узнать вы меня должны потому, что я, как две капли воды, похожа на свою маму.
Николай: Она, что – тоже источает неприятный…
Мимоза: У вас дурной вкус – это французские духи.
Николай: Очень возможно, что во французских духах я не разбираюсь, но в женщинах толк знаю – вы вполне соблазнительный экземпляр.
Мимоза: Вы хотите, чтобы я покраснела?
Николай: Нисколько! А почему я должен знать вашу маму? Твое лицо, детка, между прочим, мне никого не напоминает.
Мимоза: А вы её и не знали.
Николай: Тогда я вообще ничего не понимаю.
Мимоза: Вы знали мою бабушку.
Николай: Бабушку? Час от часу не легче. Ты меня совсем запутала. Причем здесь твоя бабушка?
Мимоза: Моя мама, как две капли воды, похожа на свою маму.
Николай: Понимаю, на твою бабушку. Её я тоже не знаю.
Мимоза: Я так и знала, что вы будете отрицать.
Николай: Что вы имеете в виду?
Мимоза: Мама будет очень расстроена.
Николай: Она что – тоже Мимоза?
Мимоза: Нет, она Земфира.
Николай: Зефира! Но зефир это конфета! Ты хочешь сказать, что твоя мама такая же сладенькая конфетка, как и ты?
Мимоза: Не Зефира, а Земфира.
Николай: Хорошо, пусть будет Земфира. А это тоже цветок с Юга? Вы что, все с одной клумбы?
Мимоза: Цветы мимозы, между прочим, растут на деревьях.
Николай: А зефир – в кондитерских?
Мимоза: З е м ф и р а!
(Мимоза, рассердившись, даже ногой топнула.)
Николай: Согласен! Только не сердись! Пусть Земфиры тоже растут на деревьях.
Мимоза: Перестаньте надо мной смеяться, а то я расплачусь.
Николай: Ну, только женских слез мне здесь и не хватало.
Мимоза: Я буду плакать от счастья.
Николай: Обыкновенно от счастья люди пускают слезу только в праздник. У вас что, сегодня праздник?
Мимоза: У меня действительно сегодня праздник.
Николай: Какой, деточка? Я что-то не припомню, чтобы в календаре сегодняшнее число было красного цвета.
Мимоза: Я впервые сегодня узнала своего родного дедушку.
Николай: Поздравляю! Это, должно быть, очень приятно.
Мимоза: Но он меня не узнал.
Николай: Какой нехороший. Почему он тебя не узнал?
Мимоза: Не знаю!
Николай: Я могу тебе чем-нибудь помочь?
Мимоза: Можете.
Николай: Чем, моя дорогая?
Мимоза: Дорогая! Наконец-то вы меня узнали.
(Мимоза бросается в объятия Николая.)
Николай: Постой! Постой! Ты хочешь сказать?….
Мимоза: Да! Да! Вы мой родной дедушка.
(Мимоза покрывает его лицо поцелуями, а Николай Вадимович с трудом вырывается из её объятий.)
Николай: Вот обрадуется Николай, когда появится здесь. Вот я-то и устрою ему настоящий праздник. Представлю ему не только сына, но и родную внучку.
(Вынув из кармана платок, Николай вытирает лицо.)
Мимоза: Внучка! Конечно же, Ваша внучка!
(Бросив небрежным движением сумочку на письменный стол, Мимоза без приглашения садится в кресло напротив.)
Николай: Так, значит, Вадим скрыл от меня, что у него есть дочь?
Мимоза: А кто такой Вадим?–
Николай: Твой отец.
Мимоза: Моего отца зовут не Вадим, а Муслим.
Николай: Магомаев что ли?
Мимоза: Какой ещё Магомаев? Вы всё время что-то путаете.
Николай: Это ты меня всё время путаешь! А, а! Ты дочь своей матери от первого брака?
Мимоза: Моя мать только один раз была замужем за Муслимом, и я его дочь.
Николай: Вы живете в Пскове?
Мимоза: В каком Пскове? Мы живем в Париже.
Николай: В Париже? Теперь всё понятно. Значит, твоего отца в Париже звали Муслим Николаевич, а твоего дедушку – Вадим Магомаевич.
Мимоза: Не Вадим Магомаевич, а Николай Вадимович. Какой вы все же, однако,  путаник!
Николай: Да! Николай Вадимович! Сыновей у лейтенанта Шмидта было множество – это известно из классики, но вот о дочерях и внучках я что-то не припомню.
Мимоза: Кто такой лейтенант Шмидт?
Николай: Как, ты не знаешь, кем был лейтенант Шмидт?
Мимоза: Не знаю!
Николай: Это же был трибун революции. Может быть, ты не знаешь, кем был один из его сыновей Остап Сулейман Берта Мария  Бендер?
Мимоза: Кем были Остап и Сулейман, Мария и Берта я не знаю, а вот Бендеру знаю.
Николай: Ну и кем же он был?
Мимоза: Это был русский генерал, который воевал против СССР на стороне немцев. А потом его отравили.
Николай: Да! У тебя потрясающие исторические познания, но это не тот Бендер.
Мимоза: Вспомнила! Бендер это солист рок группы металлистов. Он ещё очень здорово играет на аккордеоне.
Николай: Музыкальные познания у тебя тоже видимо необыкновенные, жаль вот только, немного не хватает литературных. Кстати, а как это ты, проживая в Париже, сумела так хорошо научиться говорить по-русски?
Мимоза: Я выросла в доме, где жили дети русских эмигрантов. К тому же я учусь в Москве, в Университете дружбы народов.
Николай: А откуда ты вообще узнала о существовании твоего дедушки – Николая Вадимовича, ну, то есть обо мне?
Мимоза: От мамы, по электронной почте, через Интернет.
Николай: А твой дедушка, между прочим, имел только радиосвязь и то, насколько мне известно, не всегда.
Мимоза: Я знаю. Вы были русским «шпиёном».
Николай: Тебе это тоже по Интернету рассказала мама Зефира?
Мимоза: Нет, тоже по Интернету, но на этот раз бабушка Зульфия, с которой у вас в молодости был роман.
Николай: Это что ж такое, значит у тихони Николая в Париже, кроме мамы Вадима, была ещё и Зульфия? Это же целый гарем!
Мимоза: Гарем был у брата моей бабушки в Турции. Но это сейчас к делу не относится.
Николай: Послушай! А кто ты по национальности?
Мимоза: Русская, если считать по деду, и гречанка, – если по отцу.
Николай: Но Зульфия, Земфира, Мимоза – разве это греческие имена?
Мимоза: Моя бабушка была турчанка.
(Мимоза берет в руки со стола рамочку и с удивлением восклицает.)
У вас тоже есть Эйфелева башня?
Николай: У меня, как у твоего папы в Греции – есть всё! Почему всем нравится трогать мою Эйфелеву башню?
(Николай отнимает картинку, обходит стол и ставит её на место.)
Мимоза: Не сердитесь! Просто я удивилась, потому, что у меня на тумбочке в общежитии стоит точно такая же фотография.
Николай: Представь себе, я тоже удивился, откуда твоя бабуля, эта самая Зульфия, узнала, где в настоящее время проживает возлюбленный времен её парижской молодости?
Мимоза: Она прочла вашу книгу в Интернете, а там указаны все ваши адреса – почтовый  и электронный.
Николай: Спасибо твоему Интернету! Теперь, значит, всему свету известно, как найти бывшего русского «шпиёна», написавшего разоблачительную книгу. Вот это номер!
Мимоза: Так бабуля мне и сказала, что она вас вычислила по какому-то там гимнастическому «номеру» на перилах Эйфелевой башне.
Николай: Что? Так она тоже вычислила, а он, значит, всем своим женщинам в Париже посвящал головокружительные стойки на перилах Эйфелевой башни?
Мимоза: Об этом мне ничего не известно.
Николай: Зато, благодаря вам, мамзель, теперь известно мне, что твоя продвинутая в Интернете бабуля, почему-то вдруг снова захотела лицезреть – его гимнастические выкрутасы? Я прав?
 (Николай садится во вращающееся кресло перед письменным столом и делает пол-оборота, отвернувшись от Мимозы. Обойдя стол, Мимоза бесцеремонно поворачивает Николая к себе лицом.)
Мимоза: Да, вы правы, она мечтает приехать в Москву и встретиться с вами.
Николай: Можешь передать своей бабуле, что, во-первых, в Москве на Останкинской башне перил просто нет. Потом Николай Вадимович уже не в том возрасте, когда повторяют глупости совершенные в молодости. И, вообще, мне здесь в пансионате только твоей старой бабули-перечницы не хватает?!
Мимоза: Почему старой? Она достаточно молодо выглядит и всё ещё довольно красивая женщина.
Николай: Да потому, что и без неё сижу я здесь, как на пороховой бочке, дрожу от страха за себя и за «того парня», который мне всё это устроил, в ожидании появления очередных сыновей, дочерей и внучек этого самого Лейтенанта Шмидта.
Мимоза: Появиться здесь я больше никому не разрешу. Это территория моя и моего «золотого дедушки».
Николай: Только дети Лейтенанта Шмидта просили об элементарной материальной помощи, интересно о какой помощи попросите своего «золотого дедушку» вы – новые парижские родственники Николая Вадимовича?
Мимоза: Вы догадались! Бабуля Зульфия так и сказала, что вы, как мой родной дедушка, будучи богатым человеком, после издания своей книги, теперь просто обязаны взять на себя моё содержание в Москве.
Николай: Какой же я, оказывается, догадливый! А знает ли твоя бабуля – злодейка Зулейка, что ко мне из-за этой злосчастной книги могут явиться всякие там киллеры, бандиты, гангстеры и эти самые «Сильные мира сего», забыл, как они в «девяностых» назывались, ах да…вспомнил – «новые русские»!
Мимоза: Во-первых, не Зулейка, а Зульфия, а во-вторых, пусть только попробуют!
(Мимоза достает из сумочки небольшой газовый пистолет.)
Николай: И что мне прикажите делать? Кто меня защитит? Вы со своей бабулей? Когда даже сейчас, мне кажется, что кто-то опять нас подслушивает за дверью.
Мимоза: Разберемся, не маленькие! Но если за дверью этот самый Лейтенант Шмидт, то до капитана он у меня уже не доживет!
(Держа пистолет двумя руками перед собой, Мимоза становится в позу полицейского из фильма Голливуда, затем, на полусогнутых ногах, поворачивая корпус тела в разные стороны, приближается к выходу.)
Николай: А, иногда, зайдя в комнату, я вдруг замечаю, что какой-то «Штирлец»  *) опять рылся в моих вещах, а когда я вошел, то тенью скользнул за диваном.
 (Мимоза резко поворачивается к Николаю Вадимовичу. Тот, увидев направленный на него пистолет, падает со стула и делает вид, что он в обмороке. Мимоза, подбежав к нему, оставив пистолет на столе, в волнении переходит на французский язык.)
 – Qu, allais-je faire dans cette galere! (Ну и угораздило меня!), Dieu, aide – moi (Боже, помоги мне), Ca detraque les nerfs, vraiment! (Это здорово действует мне на нервы!).
(Стараясь привести Николая в чувство, Мимоза трет его щёки ладонями, затем, взяв со стола пустой стакан, выбегает из комнаты в коридор. Вернувшись, и, намочив ладошку жидкостью из стакана, обрызгивает его лицо. Не видя результатов, начинает делать дыхательные упражнения и искусственное дыхание «рот в рот». Николай Вадимович, неожиданно обняв девушку, продолжает процесс искусственного дыхания «рот в рот», то есть целует Мимозу в губы. Освободившись из его объятий, Мимоза с удивлением смотрит на Николая.)
Мимоза: Дедушка! А ваш поцелуй совсем не родственный. Слава Богу, вы, наконец, пришли в сознание.
Николай: Чтобы ты знала, сознания я никогда не теряю.
(Николай, поднявшись с пола, садится на диван.)
Мимоза: Так вы притворялись! Негодник! Зачем?
Николай: Хотел посмотреть, что вы, мамзель, будете делать дальше.
Мимоза: А что я должна была делать – приводить вас в чувство?
Николай: Где ты научилась делать искусственное дыхание?
Мимоза: В Университете, на лекциях по гражданской обороне.
Николай: Если мне не изменяет память – то, прием искусственного дыхания – «рот в рот», так, кажется, он называется в инструкции, производится через марлю или хотя бы через платочек.
Мимоза: Правильно, это я знаю, но в Университете на практике мы об этом почему-то всегда забываем. (Смеется.)
Николай: Понятно! Это был прощальный поцелуй перед убийством?
Мимоза: Перед каким убийством? Вы собираетесь меня убивать?
Николай: Насколько понимаю я – это собираетесь сделать Вы!
Мимоза: Что вы такое говорите? Зачем мне вас убивать?
Николай: Но вы с оружием, у вас пистолет! И направляли вы его на меня.
Мимоза: Направляла я его не на вас, а в пространство за вашим диваном – ведь там прячется какой-то «штирлец»! И потом – разве это оружие? Мой пистолет – это газовая страшилка для самообороны.
Николай: Кто там прячется?
Мимоза: Не знаю! Вы мне об этом сами сказали.
Николай: (Схватив пистолет, оставленный ранее Мимозой на столе и протянув туда руку, производит выстрел, затем заглядывает за диван)
А за диваном, действительно, никого нет! Значит, вы меня убивать не собирались?
(Возвращает ей пистолет.)
Мимоза: Я ваша внучка! И не собиралась я вас убивать! Я же не гангстер, не киллер, кто там еще должен явиться к вам из-за этой книги – «новый русский»!?
Николай: Вы не моя внучка!
(Мимоза садится рядом с Николаем Вадимовичем на диван и, успокаивая его, нежно гладит по голове.)
Мимоза: Хорошо, хорошо! Я не ваша внучка.
Николай: И вообще, какой я вам дедушка? Какой я вам Николай Вадимович?
Мимоза: Ну, хорошо, хорошо! Пусть вы даже не Николай Вадимович! Только успокойтесь!
Николай: Я совершенно спокоен. Дайте мне этот стакан, пожалуйста.
Мимоза: Зачем вам этот стакан?
(Мимоза берет со стола стакан и протягивает Николаю).
Николай: У меня пересохло в горле от паров вашего газового пистолета.
(Мимоза с опозданием пытается остановить руку со стаканом, но Николай уже отпивает из него и тут же с гримасой отвращения выплевывает содержимое.)
Что вы мне дали? Это отрава?
Мимоза: Нет, это вода, но я не знала, что вы будете её пить.
Николай: Где вы её взяли?
Мимоза: В холле, из аквариума.
Николай: Но это похуже любой отравы. Её там не меняли, наверное, последние сто лет.
Мимоза: Я не нашла другой воды, а вас надо было срочно приводить в чувство, а вы оказывается, – притворялись. Нехороший!
Николай: Что вы от меня хотите?
Мимоза: Я хочу быть вашей внучкой и вас защищать.
Николай: Защищать меня не надо. Я старый человек, и уже никого и ничего не боюсь.
Мимоза: Правильно, мама тоже сказала, что вы умно поступили, издав книгу в Париже, теперь вас никто, здесь в Москве, не посмеет тронуть.
Николай: Ещё как посмеют, и настоящей фамилии не спросят. Не знаю, какую стойку, в честь какой бабушки творил Николай Вадимович на Эйфелевой башне – книгу я, к сожалению, не читал, а то, что не писал, – заявляю это вам вполне официально.
Мимоза: Честное слово, не писали?
Николай: Честное слово!
Мимоза: Я сразу маме сказала, что этот номер у нас не пройдет, а она настояла попробовать.
Николай: Что попробовать?
Мимоза: Попробовать вас убедить, что я ваша внучка. Очень уж трудно живется студенту в Москве.
Николай: Так ты что – не настоящая внучка Николая Вадимовича?
(Николай даже сел от неожиданности.)
Мимоза: Конечно, нет.
Николай: А как же стойка на Эйфелевой башне? Её, значит, тоже не было, как не было и любви какого-то там русского?
Мимоза: Было! Всё было: и стойка на Эйфелевой башне, и любовь какого-то русского, и…
Николай: Продолжай, продолжай, я тебя слушаю.
Мимоза: Вот только последствий у них никаких не было.
Николай: Каких ещё там последствий?
Мимоза: Ну, ребеночка у них не получилось, то есть не мог он быть моим дедушкой, и ещё…
Николай: Что ещё?
Мимоза: Бабуля никак вспомнить не могла, как его звали – толи Иваном, толи Николаем, но то, что он был русским – это она хорошо, помнила!
Николай: Прекрасно! Значит, стойку на перилах Эйфелевой башне мог сотворить не только мой Николай, но и любой влюбленный в парижанку, очередной ненормальный русский. Спасибо тебе за это.
Мимоза: За что спасибо?
Николай: За то, что, наконец-то, ты меня просветила, и мне теперь всё стало ясным и понятным!
Мимоза: А вот мне ничего не ясно и не понятно, если не вы, так кто же эту книгу написал? Подскажите, где найти мне этого «ненормального» русского. На этот раз, я уж постараюсь его убедить, что я и есть настоящая  внучка! Может быть, и ему необходима моя защита! (Мимоза снова демонстрирует свой пистолет.)
Николай: Ради Бога, спрячь свою пушку! Твоей «страшилкой» в наше время защитить кого-либо невозможно. Это смешно. Понимаешь!
Мимоза: Смешно – это когда комедия. Здесь-то я вас правильно понимаю?!
Николай: Да! Правильно! «Наши» неподражаемые Ильф и Петров действительно создали бессмертную комедию.
(Николай подает Мимозе её сумочку.)
Мимоза: Так эту книгу написал Ильф де Петрофф?
(Уже в дверях спрашивает Мимоза и вдруг, повернувшись, возвращается в комнату.)
Вы имеете его координаты?
Николай: Увы! Ильф де Петрофф, как ты сказала, в настоящее время находится очень далеко от нас.
Мимоза: Как далеко? Я найду его через Интернет.
Николай: К сожалению, твой Интернет с потусторонним миром связи пока ещё не имеет.
Мимоза: Поняла! Жаль! Напрасно я на вас столько времени зря потратила и ещё лекции пропустила. А целуетесь вы, между прочим, ну прямо как молодой.
Николай: А я могу не только целоваться. Может быть, проверим? (Николай делает вид, что расстегивает ремень на брюках. Мимоза, замахав руками, пятится назад)
Мимоза: Не надо! Не надо! Эту честь я предоставлю моей бабуле в Париже, она у меня классная старушенция. Каждый день литр Бургундского – и ни в одном глазу. Хотите, я вам наш парижский адрес оставлю?
Николай: Прощайте, деточка. В моей семье только алкоголиков не хватало.
Мимоза: В Париже пить вино за обедом – это вполне нормальное явление. О ревуар, дедушка.
Николай: Резервуар, дорогая!
Мимоза: Резервуар? (засмеялась)
Николай: Кстати, чтоб ты знала: Остап, Сулейман. Берта, Мария – Бендер – это,– одно и то же лицо. А, если захочешь узнать об этих сыновьях Лейтенанта Шмидта, прочитай книгу «Золотой теленок» – двух русских авторов Ильфа и Петрова:
Мимоза: Не волнуйтесь, дедушка, теперь эту книгу я обязательно прочитаю. «Резервуар»! (пожав плечами и засмеявшись – убегает).
Николай: Интересно, что её так рассмешило? Ну и цветочек, скажу я вам, эта Мимоза из Парижа! Кстати, о Париже, об этом «вечном» городе – у меня же в магнитофоне есть чудесная песня. Спасибо, Вадимыч, за подарок, полученный от твоей, бывшей конторы, да, да, магнитофон от – Службы внешней разведки. Послушаем! (Включает магнитофон ).
Я всю жизнь свою мечтаю о Париже,  *)
Башню Эйфеля в Останкинской я вижу,
В магазине, разыскав Парижа карту,
Я брожу по Елисейским и Монмартру.

Я в Москве в бистро зайду, как и в Париже,
И Мирей Матье в Большом могу услышать,
Хоть наш оперный парижского чуть выше
Путь к Парижу не становится мне ближе.

Я всю жизнь свою мечтаю о Париже,
Там, где ласточки живут под самой крышей,
Но умру я лишь в Москве, а не в Париже,
Воздух Родины дороже мне и ближе.

Занавес

Картина третья

(Николай, сидя за письменным столом, что-то пишет. Неожиданно громко в дверь кто-то стучит и, затем, тут же, не дождавшись ответа, открыв её, стремительно входит. Перед нами красивый, респектабельно одетый мужчина.)

Николай: Войдите! (Произносит, не поднимая головы.)
Гость: Я уже вошел. Может быть, вы предложите мне сесть.
(Николай, подняв на нежданного гостя взгляд, с удивлением рассматривает его.)
Николай: Вначале, уважаемый товарищ, по крайней мере, надо было бы сказать хозяину комнаты – «здравствуйте», или хотя бы представиться, а потом, если вам это так уж необходимо, присаживайтесь
Гость: У меня нет на это необходимости, но, что поделаешь – я вынужден присесть. Стоя разговаривать как-то, знаете, неудобно.  (Вошедший подходит к креслу и, решительно подвинув его к столу садится. Не спрашивая у хозяина разрешения, достает трубку и пытается закурить.)
Николай: Прошу просить, но у меня в комнате не курят.
Гость: Пожалуйста! Я могу потерпеть. Да, кстати, здравствуйте!
Николай: Здравствуйте! Здравствуйте! Что-то не припомню, имел ли я честь быть с вами лично знаком.
Гость: Я думаю, что ни вы, ни я этой чести до сих пор не удостаивались. Мы с вами совершенно чужие, не знакомые друг другу люди.
Николай: В таком случае, очевидно, вы просто ошиблись дверью. Незнакомые люди в гости ко мне не приходят.
Гость: Дверью я не ошибся, уважаемый писатель, и, представьте себе, знаю к кому, и зачем я пришел.
(Гость, слово «писатель» намеренно подчеркивает).
Николай: Но о вашем визите, как это положено у нас в пансионате, мне ничего не сообщил дежурный вахтер.
Гость: Ваша вахта заблокирована моей охраной.
Николай: Круто, однако, вы начинаете свой визит. К тому же, я все-таки думаю, вы ошиблись и пришли не по адресу. Я не писатель и разговаривать мне с вами совершенно не хочется.
Гость: Хотите вы того или нет, нам с вами, писатель – поговорить придется. (Гость снова подчеркивает слово «писатель».)
Николай: Интересно, о чем это вы желаете «поговорить» с совершенно незнакомым, как вы сказали, чужим для вас человеком?
Гость: Почему вы думаете, что совсем уж «чужим»? На этой земле все люди – братья.
Николай: Боюсь тогда, что передо мной или сектант или, ещё того хуже, один из очередных незаконнорожденных сыновей Лейтенанта Шмидта.
Гость: Чтобы вы знали, я не сектант, и, слава Богу, в Рио-де-Жанейро пока не собираюсь.
Николай: Прекрасно! А то, знаете, я вдруг подумал…
Гость: Я знаю, о чем вы подумали. С классическим произведением Ильфа и Петрова я тоже хорошо знаком. (Достает из кармана плоскую бутылочку с коньяком) – Надеюсь, стаканчики у вас имеются?
Николай: Разумеется, но предупреждаю – пить с вами вы меня не заставите.
(Николай приносит только один стаканчик и ставит его перед гостем. Тот всё же наливает содержимое бутылочки в стаканчик, а, потом, отхлебнув пару глотков прямо из горлышка, бутылочку оставляет на столике.)
Гость: Насильно заставлять вас пить я тоже не собираюсь. Не волнуйтесь1
Николай: А я и не волнуюсь.
Гость: Я бы этого не сказал. А вот насчет наших общих знакомых, вам, очевидно, поволноваться придется.
Николай: Вот здесь вы ошибаетесь. Никаких общих знакомых у нас с вами просто не может быть.
Гость: Почему это не может? А откуда вам тогда известно столько подробностей из моей жизни? Кто же вас просветил? Или Вы специально собирали на меня досье?
Николай: Простите, но я не Остап Бендер, чтобы «специально собирать» на кого-либо досье.
Гость: Не знаю, не знаю!
Николай: Уверяю Вас, я действительно не имею понятия кто вы такой.
Гость: Перестаньте притворяться! Даже без прямого указания на мои анкетные данные, в вашей книге любому дураку станет ясно, что речь идет именно обо мне.
Николай: Сколько можно вам повторять, что я не писатель и никакой книги про вас никогда не писал, и писать когда-либо в будущем не собираюсь и, вообще, не имею на это никакого желания.
Гость: Ну, ваши желания в будущем, как говорится, могут совпасть с нашими возможностями в настоящем.
Николай: Уважаемый товарищ, или, наверное, правильнее было бы сказать – «господин». Оставьте, пожалуйста, меня, старика, в покое. Идите себе туда, откуда пришли, идите, и идите…
(Гость медленно поднимается с кресла, и вплотную подойдя к Николаю, курительной трубкой, как пистолетом, нацеливается ему в грудь.)
Гость: Николай Вадимович, насколько мне известно, вас величают именно так.
Николай: Правильно! Вот тут вы не ошиблись.
Гость: Так вот, Николай Вадимович, я никому не позволю говорить со мной в подобном тоне, тем более куда-то меня посылать.
Николай: Вы мне что – угрожаете?
Гость: Пока ещё – не угрожаю!
Николай: А когда, позвольте вас спросить, начнете мне угрожать?
Гость: Это зависит от нашей договоренности и понимания вами общей сути дела.
(Гость возвращается к креслу и буквально плюхается в него.)
Николай: Ну, какие у нас с вами могут быть – договоренности или дела?
Гость: Вполне могут быть.
Николай: Неужели вы не видите, что я обыкновенный пенсионер, влачу жалкое существование в пансионате для престарелых, и меня, уверяю вас, больше ничего не интересует.
Гость: Какой хитрец! (С улыбкой грозит ему пальцем.) Сразу видно, что бывший дипломат. Сколько?
Николай: Что сколько?
Гость: Сколько вы хотите, чтобы в русском издании вашей книги, при переводе с английского или там с французского, никому узнать меня было бы просто невозможно.
Николай: (Чуть не плача.) Ну, что вы ко мне привязались?!
Гость: Хорошо! Хорошо! Если вам очень хочется что-то скрыть, я согласен сыграть с вами в эту игру.
Николай: Какую ещё игру?
Гость: Скажу откровенно, по жизни я тоже игрок. В наше время иначе не проживешь, и потом без этого просто скучно жить. (Прикладывается к бутылочке.)
Николай: А я, например, даже в шахматы играть не умею, и, представьте, без них спокойно и совершенно «нескучно» прожил всю свою жизнь.
Гость: Ну, а в биллиард или хотя бы в карты вы, надеюсь, играть умеете? Какой мужчина в наше время не любит порисковать? Попробуем! (Достает колоду карт и виртуозно её тасует.)
Николай: К сожалению, играть я любил только в нарды – это результат моей долгой жизни на юге.
Гость: Прекрасно!
Николай: Чем ещё заниматься в долгие летние вечера с соседом грузином или с абхазским аксакалом. Чашечка кофе, стакан красного вина и, разумеется, нарды.
(Николай неожиданно встав, приносит тарелочку с нарезанным лимоном и ставит его перед посетителем.)
Гость: Я знал многих весьма крутых ребят с вашего Юга. Уважаю! С ними всегда можно было договориться. Так вы мне не сказали – сколько?
Николай: Ну почему вы даже не пытаетесь меня понять?
Гость: Напротив, намек ваш я понял. Вы не хотите что-либо брать у меня, так мы с вами сыграем в любимые вами нарды, и я вам проиграю столько, сколько вы захотите.
(Теперь гость чокнувшись бутылочкой о стоявший на столике стаканчик, как и раньше, пьет из горлышка, теперь закусив лимоном.)
Николай: Но у меня нет нард.
Гость: Это не проблема. Нарды у нас с вами сейчас будут. (Включает мобильный телефон.) Герман немедленно привези из офиса нарды и бутылку красного вина. Ты же знаешь, куда я поехал! Поторопись …
Николай: А разве результат игры в нардах не зависит от того, как выпадут кости? Вы не боитесь вместо запланированного проигрыша неожиданно выиграть?
Гость: На моих нардах проигрыш или выигрыш я всегда умею организовать так, как это мне необходимо.
Николай: Погодите! Скажите, вашему негру.
Гость: Герману.
Николай: Негру или там Герману – извините, я не расслышал, – скажите, чтобы нарды он сюда не привозил. Я не буду с вами играть на ваших «необыкновенных нардах», на которых можно выиграть или проиграть по желанию хозяина.
Гость: Но, почему? Мы же договорились!
Николай: Мы с вами ни о чем не договаривались.
Гость: Хорошо! Тогда давайте сыграем во что-нибудь другое. (В трубку мобильного телефона) Герман, нарды привозить не надо. Да, отменяется!
(Продолжает виртуозно тасовать колоду карт.)
Николай: Играть с вами я, вообще, не собираюсь.
Гость: Тогда я вам выпишу чек. (Достает чековую книжку.)
Николай: Никакого чека я у вас тоже не возьму.
Гость: Но почему? В конце концов, скажите, какая сумма вас устроит, и я вам просто открою пластиковую карту в моем банке.
Николай: Так вы ещё и банкир?
Гость: Нет, банкиром числится моя супруга, я только рядовой акционер. Не вздумайте написать и об этом в вашей книге.
Николай: Если бы я мог что-либо такое особенное о вас написать, я бы теперь это сделал с большим удовольствием.
Гость: Кто бы вам позволил!?
Николай: Печально, но у меня нет таланта писателя, и потом, у меня никогда не хватило бы на это смелости, я обыкновенный трус.
Гость: Про автора книги, я бы этого не сказал. В ней очень смело задеты многие мои друзья и в Думе, и, между прочим, даже в правительстве.
Николай: Вот видите, а у меня ни в Думе, ни в правительстве никаких друзей не наблюдается.
Гость: Ну, это мы можем легко организовать.
Николай: А вы что, ещё и член Государственной Думы?
Гость: Уже нет!
Николай: Тогда, очевидно, трудитесь в самом правительстве?
Гость: Тоже нет! Мне предлагали занять пост губернатора в одном из крупных северных регионов, там один деятель крупно проштрафился.
Николай: Понимаю! Раньше это называлось – проворовался!
Гость: Но я предпочитаю спокойные, теплые места в южных районах.
Николай: Это, наверное, оффшоры где-нибудь в Испании или Канарах?
Гость: А вы, я вижу, шутник!
Николай: Если вы уже не в Думе, и не в правительственных кругах, не захотели быть даже губернатором...
Гость: Да! Не захотел! Ну и что?
Николай: Если вашего имени, как вы сказали, нет, в этой, взволновавшей вас злополучной книге, тогда зачем вы ищете её автора, и за что вы предлагаете ему материальные блага, проще говоря, обыкновенную взятку?
Гость: «Береженого, Бог бережет», так, кажется, звучит  старинная русская поговорка.
Николай: Вы испугались? Признайтесь мне по секрету – боитесь оказаться в «местах не столь отдаленных»?
Гость: С жадными дураками дел никогда не имел. Просто не желаю лишний раз светиться.
Николай: Так вы, значит, все-таки испугались!
Гость: Нет! Меня не так легко испугать!
Николай: Спрятались бы тогда где-нибудь на островах туманного Альбиона, как некоторые. Или вы все же сильно Родину любите?
Гость: Вы почти угадали: люблю, понимаете ли, я Россию и покидать её желания пока не испытываю. Выпьем за Россию! (Гость опрокидывает бутылочку в рот, опорожнив её до дна.)
Николай: Вот за Россию я выпью! (Пьет и убирает стаканчик на нижнюю полку тележки.)
Так что же вы её – свою «Родину», «Россию», в своё время так обкрадывали без всякого зазрения совести.
Гость: Время было другое. Позволено было сверху и, потом, не я один, и не вам меня судить.
Николай: Я не судья, чтобы вас судить, и даже не писатель, который вам нужен. Поверьте мне на слово.
Гость: Так что же вы тогда мне до сих пор голову морочите!?
Николай: Это вы сами себе голову заморочили. Идите и живите себе спокойно, пока до вас не добрались.
Гость: Ну, что ж, на этот раз попробую вам поверить, но имейте в виду, окончательно я не прощаюсь! Ежели вы меня обманули, я вас не только здесь, но и в любом другом месте достану.
Николай: Ну, в этом я не сомневаюсь.
(Гость направляется к выходу.)
Впрочем, одну минутку, сколько вы выделили этому самому писателю за «молчание»?
Гость: Но вы же не писатель!
Николай: Кто знает? А, вдруг!?
Гость: Со мной так не шутят.
(Гость, нарочито взявшись за курительную трубку, как за рукоятку пистолета, направляет на Николая его ствол-дуло»
Гость: «Пах»! Шутить со мной я никому не посоветую (грозит Николаю).
Николай: Ну что вы, как я могу с вами шутить, если курительная трубка в ваших руках может выстрелить, так же как нарды проиграть по вашему желанию. Перечислите нашему пансионату в виде благотворительной акции сумму, которую вы собирались проиграть мне в нарды, и шутить с вами никто не посмеет.
Гость: Ну, этого ещё не хватало! Я благотворительностью впустую не занимаюсь.
Николай: Но вам скажут спасибо старые, беспомощные люди, в том числе и тот самый, разыскиваемый вами писатель.
Гость: Но его же, как вы уверяете, здесь нет!
Николай: Кто знает, в этой жизни бывает и не такое. Подумайте, вдруг он возьмет и вспомнит в русском варианте своей книги ваши анкетные данные.
Гость: До свидания, шутник! На этот раз меня не проведешь. Никакой вы не писатель. Я это сразу бы заметил!
Николай: Прощайте! Но не дай вам Бог на своём пути встретить настоящего писателя! (Посетитель уходит)
 Шутник! Нет, я не шутник! А вот в моей практике следователя шутники, однако, встречались. Помню один натуральный бандит, «вор в законе» попросил принести в кабинет дознания гитару, иначе вообще говорить отказывался. А когда гитару принесли, неожиданно спел весьма не шуточную для того времени песенку, а потом – ответил на все мои вопросы:
(Николай берет гитару и поёт сам, или же включает магнитофон с этой песней.)

Уж очень многие хотят,  *)
Чтоб мы ходили по веревочке,
«Жаль, нету Бога», – говорят, –
«Жаль, нету Бога», – говорят, –
«Есть бес, но с белою головочкой».

Мы манекены в колпаках,
Чисты душой, хоть морды в копоти,
Мы мирно спим на тюфяках.
Не обижайте нас, не трогайте.

Проспится пьяный до утра –
Дурак же дураком останется.
Мне б погасить огонь нутра,
А то с похмельем мне не справиться.

Я все равно свое создам,
И к ценностям прибавлю ценности,
Перевоспитывать не дам,
Чтоб не нарушить своей цельности.

Уж очень многие хотят,
Чтоб мы ходили по веревочке,
«Жаль, нету Бога», – говорят, –
«Жаль, нету Бога», – говорят, –
«Есть бес, но с белою головочкой».

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Картина четвертая

(В комнату входит миловидная женщина в белом халате. Оглядываясь вокруг себя, торопливо осматривает мебель и вещи, не замечая удивленно следящего за ней из-за дивана Николая Вадимовича.)

Николай: Вам помочь, уважаемая?
Юлия: Спасибо, я справлюсь сама (продолжает осмотр).
Николай: Извините, но мне кажется, владелец комнаты может лучше подсказать вам, где что лежит и тем самым облегчит вашу задачу. (Николай выходит из своего укрытия.)
Юлия: Ой! Так вы – Николай Вадимович! Я полагала, что вы еще в столовой.
Николай: И поэтому так бесцеремонно рылись в моих вещах?
Юлия: Нет! Нет! Извините, вы не так меня поняли.
Николай: А как я должен вас понимать? Вас здесь что-то интересует, не так ли?
Юлия: Вы правы! Я действительно осматривала вашу обитель, но совершенно с другой целью.
Николай: Судя по вашему приличному внешнему виду, отнести вас к числу мелких воришек я не осмеливаюсь, а о целях вашего визита – нетрудно догадаться.
Юлия: Простите, но я всего лишь изучала вашу ауру.
Николай: Что изучали? Какую такую ауру? Понимаю, вы очевидно из санэпидстанции, под аурой вы подразумеваете совокупность насекомых и бактерий, которых вы почему-то в мое отсутствие пытались обнаружить именно у меня.
Юлия: Вы ошибаетесь, уверяю вас!
Николай: На этот счет Вы можете быть спокойны. В нашем пансионате чисто, убирают тщательно – и претензий, а тем более жалоб у меня нет.
Юлия: Я в этом не сомневаюсь!
Николай: Тогда, в конце концов, кто вы такая?
Юлия: А вы не догадываетесь?
Николай: Вы копались в моих личных вещах, искали в них какую-то ауру и теперь еще предлагаете поиграть в детскую игру «Угадайка». Пожалуйста! Если вы не из контрразведки, то тогда, наверное, из морга.
Юлия: Боже мой! Почему из морга?
Николай: А зачем же вы измеряли длину моего дивана? (Николай показывает незваной гостье, как она, расставив руки в сторону, как бы измеряя, дважды присаживалась на диван)
Я видел! В иной мир я пока не собираюсь, и никакое другое ложе меня не интересует.
Юлия: К чему такие печальные мысли? Значит, дирекция была права, прислав меня к вам. Вы нуждаетесь в лечении.
Николай: Так вы – новый доктор! Теперь понятно, почему вы в белом халате! – (хлопает себя по лбу рукой.) – Поразительно! Впервые вижу врача, который вместо пациента вначале осматривает его вещи. У вас есть стетоскоп?
Юлия: Есть!
Николай: Позвольте!
(Взяв в руки стетоскоп, Николай карикатурно прослушивает им предметы, стоящие на его письменном столе: лампу, чернильный прибор, магнитофон, картинку.)
Юлия: Шутите!
Николай: Мне сейчас не до шуток.
(Возвращает стетоскоп владелице.)
Юлия: Изучая принадлежащие Вам предметы, я определяла ауру, окружающую вашу личность.
Николай: Минуточку, я, кажется, догадался – вы психоаналитик. Так, для чего вам тогда стетоскоп? Понимаю! Прослушивая  пациента, вы определяете у него ауру бурчащего после столовской еды желудка. Правильно! Давно пора вывести на чистую воду жуликов нашего пищеблока. А то кормят нас, черт его знает чем, а пожаловаться некому. Я правильно мыслю, уважаемая, психоаналитик?
Юлия: Кто я – вы почти угадали, только это на Западе – психоаналитики, а моя специальность – психотерапевт. Давайте знакомиться: Юлия Давидовна Березовская (Протягивает руку, а Николай картинно её целует).
Николай: Очень приятно! С этого нужно было начинать. Меня зовут…, впрочем, я забыл, вам хорошо известно, как меня зовут, а вот мне до сих пор неизвестно, зачем вы ко мне пожаловали.
Юлия: В данном случае, я интересующийся вашим здоровьем  врач.
Николай: Интересоваться моим здоровьем не надо. Я в меру своего возраста относительно здоров.
Юлия: Это определяют медики.
Николай: А я думал, что не только они! Кстати, Борис Березовский был случайно не вашим родственником?
Юлия: Случайно нет. Это мой однофамилец. А почему вдруг вы о нем вспомнили?
Николай: Потому что, бывшего олигарха Березовского могла бы, наверное, при жизни заинтересовать или даже убить – одна книга, выпущенная в Париже и даже, кажется, уже в Лондоне.
Юлия: Не понимаю, почему какая-то книга должна кого-то заинтересовать или даже убить?
Николай: Кто знает, может быть, автор в этой книге сильно «пощипал» и вашего покойного родственника, а сила слова, знаете, иногда бывает «страшнее пистолета». Не помню только, где и кто это сказал.
Юлия: А я ещё раз вам повторяю – никакой он мне не родственник.
Николай: Конечно, теперь от него не только родственники отвернулись, тем более, оказывается у него «за душой» – ничего не оказалось.
Юлия: Меня это не трогает, а вот Вы почему-то волнуетесь. Может быть эта книга, про которую вы говорите, написана вами!?
Николай: Мной написана книга? Этого ещё не хватало!
Юлия: Тогда почему вы так беспокоитесь?
Николай: Я совершенно не беспокоюсь.
Юлия: С точки зрения психиатра, я бы этого не сказала!
Николай: Что бы вы – не сказали, но в жизни бывают курьёзы – еду в столовой, например, готовит один, а животом потом маются другие. Точно так же, как книгу напишет один, а отвечать за неё приходится другому.
Юлия: У вас всё-таки  больное воображение
Вы когда-нибудь подвергались гипнозу?
Николай: Вы хотите заглянуть не только в мои вещи, но и в мою душу?
Юлия: Ваша душа меня не интересует.
Николай: А что вас интересует? Где я прячу свои рукописи?
Юлия: Какие рукописи? Значит, Вы всё-таки, что-то написали?
Николай: Я ничего не написал, а «Они» теперь, значит, решили воздействовать на меня гипнозом?
Юлия: Кто это «они»?
Николай: Не притворяйтесь! Я знаю бюджет пансионата. Психотерапевт ему не по карману.
Юлия: Зарплату в пансионате я не получаю.
Николай: А где вы её получаете – в ФСБ?
Юлия: Причем здесь ФСБ? Я работаю в Институте неврологии, а здесь собираю материал для своей диссертации.
Николай: А в ФСБ, значит, вы по совместительству?
Юлия: Я не понимаю Вас! По какому совместительству? Вы меня с кем-то путаете.
Николай: Значит вы…(Николай, чуть было не показал на голову.) не того?
Юлия: Чего не того? Я совершенно нормальная женщина.
Николай: Так вы интересуетесь мной с чисто медицинской точки зрения.
Юлия: Конечно!
Николай: А я-то думал! Тогда, начинайте!
(Николай садится в своё вращающееся кресло возле стола и закрывает глаза.)
Юлия: Что начинать?
Николай: Гипнотизировать меня.
Юлия: Зачем?
Николай: Как зачем!? Вы же собирались.
Юлия: Я не собиралась.
Николай: Но вы спрашивали, подвергали ли меня гипнозу? – (Николай встает.)
Юлия: Это для статистики.
Николай: А вы, «нормальная» женщина, между прочим, замужем?
(Подходит к ней вплотную и рассматривает с ног до головы.)
Юлия: Нет, я в разводе.
Николай: Это прекрасно.
Юлия: Что прекрасно?
Николай: Не люблю прыгать с балконов и убегать от ревнивых мужей.
Юлия: Не говорите глупостей. Вы всё время мешаете мне сосредоточиться и задавать вам вопросы.
Николай: К чему какие-то вопросы, когда передо мной женщина, которая мне нравится.
Юлия: Мало ли кому я нравлюсь! Больной, ведите себя прилично
Николай: Я действительно неожиданно заболел, но заболел вами, и у меня даже появилось безумно-болезненное желание вас поцеловать.
Юлия: Зачем?
Николай: Для статистики.
Юлия: Вы что, ведете учет поцелуев?
Николай: Нет, скорее всего, веду учет женщин, с которыми, мягко сказать, целовался.
Юлия: Но я не хочу с вами целоваться!
Николай: Я предлагаю вам не простой поцелуй, а необыкновенный.
Юлия: Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?
Николай: Я хочу сказать, что на Кавказе есть поговорка: «Поцелуй без усов – это тоже, что яичница без соли», но… (а у меня же ещё и борода! А это уже борщ с фрикадельками.
Юлия: Такого блюда не существует в природе.)  *)
Николай: (Я не разбираюсь в кулинарии, но,)… поцеловав вас, я буду просто обязан открыть вам страшную тайну! Разве вы пришли не за тем, чтобы всё узнать? Так идите же ко мне в объятья и разрешите поцеловать вашу прелестную шейку (пощекотав её моей бородкой). Вы представляете это ощущение?!
Юлия: Нет, не представляю. А вот, извините, глупого козла (с бородой), глядя на вас, представить могу.
Николай: Намек понял! Иди сюда, моя козочка!
 (Николай протягивает к ней руки, делая зазывные движения ладонями. Юлия Давыдовна растерянно смотрит на него, а когда он приближается и пытается её обнять, выскальзывает из его рук и забегает за письменный стол. Николай продолжает её преследовать. Юлия бегает от него вокруг стола.)
Юлия: Вы с ума сошли! Что вы себе позволяете? И потом, меня не интересуют чужие тайны. Я не хочу ничего знать.
(Николай останавливается, останавливается и Юлия.)
Николай: Ну, что ж, если вы не желаете со мной целоваться и всё узнать, то у меня возникла ещё одна потрясающая идея.
Юлия: Боже мой! Какая ещё идея?!
Николай: Я могу передать интересующую вас информацию не просто словами, но и посредством степа.
Юлия: Я не знаю никакого «степа».
Николай: Степ – это одно и то же, что и чечетка. Заразительный танец ног.
Юлия: Я не желаю танцевать с вами и, тем более, заражаться от ваших ног чесоткой.
Николай: Прислушайтесь к перестуку моих каблуков, и вы всё поймете при помощи «точек» и «тире» азбуки Морзе! Вам же, я думаю, она хорошо знакома? Зато никто не сможет нас с вами понять или подслушать.
 (Николай начинает «отбивать» чечетку, но его останавливает крик его единственного зрителя.)
Юлия: Я не знакома с какой-то там азбукой Морзе!
Николай: Прекрасно! Я её тоже не знаю. Но мы выучим её вместе, сидя на берегу моря.
 (Николай в следующую секунду снова начинает преследование.)
Юлия: Вы в своем уме? О каком море вы говорите? Причем здесь море?
(Юлия продолжает убегать от Николая вокруг стола.)
Николай: Остановитесь! У меня от этой беготни уже голова кружится.
Юлия: А вы не преследуйте меня. Я вас боюсь.
Николай: Хорошо! Я не буду вас преследовать. (Останавливается и приказным тоном останавливает доктора.) Садитесь! Вот так-то лучше.
Юлия: Я хочу уйти!
Николай: Вы больше не хотите задавать мне вопросы?
Юлия: Нет, не хочу!
Николай: Ну что ж, тогда вопросы буду задавать я. Вы верите в любовь?
Юлия: Да! Но не с первого взгляда.
Николай: Тогда приходите ко мне еще раз.
Юлия: Это банально, как в старом анекдоте.
Николай: Что делать, если я совершенно неожиданно воспылал к вам безумной страстью! (Николай падает перед ней на колени.)
Юлия: Я прошу вас вести себя прилично! Сколько вам лет?!
Николай: Разве возраст мешает ощущать полноту жизни?
Юлия: Мне есть с кем ощущать полноту жизни.
Николай: Не ограничивайте себя светом из одного оконца! (Николай вскакивает с колен.) Хотите об этом послушать песню? Это романс о любви и счастье. Я сейчас включу магнитофон.
(Николай устремляется к стоящему на столе магнитофону, а Юлия пытается на цыпочках уйти за его спиной. Николай, не поворачиваясь, ловит её одной рукой.)
Юлия: Я ничего не хочу! (Жалобно хнычет Юлия Борисовна.)
Николай: Тогда мы с вами станцуем танец, – это симбиоз танго и вальс-бостона. Учитесь – пока я жив!
Юлия: Нет! Это вы учитесь. Симбиоз – это форма взаимовыгодного сожительства организмов разных видов. В данном контексте употребление этого слова в переносном смысле неправомерно. Отпустите меня, пожалуйста!
(Николай, удерживая Юлию одной рукой, другой включает магнитофон. Обхватив её за талию, под звучащую музыку делает с ней несколько виртуозных танцевальных па.)
Николай: Тогда, поделитесь со мной кусочком счастья. Мы уедем с вами в Париж.
Юлия: Боже мой! Этот человек – сумасшедший!
(Юлия вырывается и убегает из комнаты. Николай, опускается в кресло.)
Николай: Ну, и занудная баба попалась мне на этот раз! Разумеется, я мог что-то напутать, и она, вполне возможно, действительно врач, но такого удовольствия от розыгрыша я очень давно уже не получал! Жаль, что она не захотела послушать мою любимую песню. (Включает магнитофон или поёт сам.)

На мир смотря раскрытыми глазами,
Нельзя не видеть жизни красоту,
А  счастье – то спешит идя за нами,
То без следа умчится в пустоту.

Счастье!  Что такое счастье?
У каждого из нас оно свое:
Для одного – пройти сквозь все ненастья,
Другому счастье – все назвать «мое».

Да! Все мое: земля, луна и солнце,
Любовь и нежность, радость и печаль,
А счастье у закрытого оконца
Лишь для того, кого мне только жаль.

Мне жаль людей, не видевших рассвета,
Закат над морем, волн голубизну,
А счастье – навсегда запомнить это
И не отдать то счастье никому.

Счастье! Что такое счастье?
Для каждого отмерено оно.
Жить, просто жить – большое наше счастье,
Один лишь раз для всех оно дано.   *)

Занавес

Картина пятая

(Та же комната. Журнальный столик на колесах, стоявший ранее за диваном, теперь – между двух кресел. На нем бутылки и тарелки с яствами. Николай суетится вокруг столика, и, затем, накрывает его большой салфеткой).

Голос  (из динамика): Николай Вадимович, к вам посетитель.
(Николай нажимает кнопку на селекторе.)
Николай: Жду, пусть поднимается».
(Навстречу вошедшему Вадиму – с распростертыми объятиями устремляется Николай Вадимович.)
Николай: Здравствуй!
(Хочет обнять, но Вадим вежливо уклоняется.)
Вадим: Здравствуйте!
Николай: Почему снова на «вы» и такая холодность? Я был очень рад, когда ты сообщил о приезде.
Вадим: К сожалению, о себе сказать этого не могу.
Николай: А что случилось? Я чем-то тебя обидел? Три месяца я ждал твоего письма, и лишь потом позванил в Псков.
Вадим: Знаю, всё знаю.
Николай: Я что-то не то сделал?
Вадим: Думаю, да! Моей семье и без вас хватало волнений, а тут вы с чувствами неожиданно объявившегося родственника.
Николай: По-моему, ты сам нашел меня и очень желал нашего сближения.
Вадим: Я искал родного отца, а нашел...
Николай: А нашел – черт знает кого? Ты это хотел сказать?
Вадим: Да!
Николай: Но я с самого начала говорил, что не являюсь твоим родителем, но тебе очень хотелось его во мне видеть и я, почти согласился им быть, хотя бы до твоего возвращения.
Вадим: А теперь вы хотите сказать мне правду?
Николай: Именно правду. Ты хочешь её услышать – пожалуйста.
Вадим: Нет! Не хочу! Я её знаю.
(Вадим, пройдясь по комнате, присаживается на диван, демонстративно подальше от мягких кресел и столика с угощением.)
Николай: Ты думаешь, я снова буду врать и изворачиваться?
Вадим: А что вам остается делать!
Николай: Чтобы продолжать с тобой бесцельную игру в жмурки у меня осталось слишком мало времени.
Вадим: Вы правы, времени у вас ровно столько, сколько составит моя дорога в соответствующие органы. Удивляюсь, как они до сих пор до вас не добрались.
Николай: Так ты же никуда не заявил после посещения моей настоящей семьи с подарком для внука, хотя всё сумел там разузнать и разнюхать.
Вадим: Когда ваша дочь показала мне фотографии школьных лет, я неожиданно обнаружил, что не могу различить, где мой отец, а где вы? И я всё понял!
Николай: Такое случается редко. Совершенно чужие люди неожиданно оказываются похожими друг на друга. Учителя тоже нас часто путали.
Вадим: Не удивлюсь, если скажете, что вы этим пользовались.
Николай: Ты угадал. Мы иногда подменяли друг друга. Он, например, не любил бегать на уроках физкультуры, особенно на длинные дистанции, и я сдавал за него все положенные нормативы.
Вадим: А чем за это с вами расплачивался он?
Николай: А он, как друг, часто тоже выручал меня. Николай учился хорошо, а я был «лентяем». Когда я не знал урока, на котором меня должны были обязательно вызвать, он надевал мой свитер с оленями, садился за мою парту и отвечал за меня – и у нас всё получалось.
Вадим: Но я увидел в альбоме фотографии последних лет, и, представьте, вдруг разобрался, где мой отец, а где вы. Так что вы сделали, с моим отцом? Куда вы его дели?
Николай: Ты считаешь, что я укокошил твоего родителя, присвоил его документы, биографию, место в пансионате и всё остальное?
Вадим: Сомнения у меня возникали ещё тогда, когда я пришел к вам в первый раз. В какой-то момент, я даже понял, что вы кроме русского не знаете ни одного языка. Но вы, каким-то образом сумели убедить меня в обратном.
Николай: Ну, это было не так уж трудно сделать! Ты сам этого хотел и со всем соглашался.
Вадим: Если бы ни эти фотографии и рассказ вашей дочери о невероятном сходстве двух одноклассников, вы и сейчас могли бы спокойно продолжать эту комедию.
Николай: Недаром же я участвовал в спектаклях школьной самодеятельности, а тут за меня всё решил твой отец, и мне пришлось сыграть роль на этот раз уже в трагедии, но по его сценарию.
Вадим: Вы хотите сказать, что мой отец сам ушел из жизни, оставив вам всё, что у него было.
Николай: Так я же не хотел, но он долго и упорно уговаривал меня занять его место.
Вадим: Это ваша новая версия, чтобы как-то обелить себя?
Николай: Совсем нет. У меня есть факты, которые опровергают твои домыслы.
Вадим: Какие ещё домыслы, и что это ещё за факты?
Николай: Домыслы – это твои глупые предположения, а факты, представь себе, такие: что твой отец жив, здоров, и ты его скоро увидишь.
Вадим: И когда же это произойдет?
Николай: Я же сказал – скоро.
Вадим: Я вам должен верить на слово?
Николай: Это уж как тебе хочется.
Вадим: Нельзя ли более конкретно.
Николай: Пожалуйста! Но сначала ты должен услышать от меня немного истории.
Вадим: Я не хочу слышать никаких историй.
Николай: Ну что ж. Тогда и от меня ты тоже ничего не узнаешь. Можешь идти докладывать в свои «органы»!
Вадим: Хорошо! Я попытаюсь набраться терпения. Рассказывайте!
Николай: Погоди! Ты с дороги, и тебе надо перекусить, иначе я буду выглядеть плохим хозяином.
(Николай берет Вадима под руку, подводит к креслу, разворачивает его в сторону столика и приглашает жестом сесть, затем снимает салфетку со столика, и садится в кресло напротив.)
Вадим: Находясь рядом с вами, у меня ничего не полезет в горло.
Николай: И напрасно. К твоему приезду я припас бутылочку прекрасного абхазского вина. Если хочешь покрепче – можешь выбирать на свой вкус: водка, коньяк, виски!
Вадим: Скажите, пожалуйста! Прямо-таки к моему приезду?
Николай: И закуска, на мой взгляд, тоже вполне приличная, от которой ты мог и отвыкнуть за последнее время, если, конечно, ты тот, за кого себя выдаешь.
Вадим: Что вы имеете в виду?
Николай: Грибочки, колбаска, паштет и даже икорка, только вот красная, извини, не знал, какую ты предпочитаешь.
Вадим: От такой закуски я действительно отвык, а вот о красном цвете вы мне лучше не напоминайте. Он у меня до сих пор в глазах стоит.
Николай: Всё! Понял. С оптическим прицелом? (Показывает, как он целится из ружья) Пах! Да! Замолкаю. Присаживайся. Перекуси, и давай отметим твое благополучное возвращение.
Вадим: Есть я не буду – не голодный.
Николай: Тогда давай выпьем. (Для затравки наливает себе и пьет). Не бойся, не отравлю.
Вадим: Кто Вас знает?
Николай: Думаешь, у меня уже есть опыт? Тебе что налить?
Вадим: Я налью сам (выбирает бутылку с коньяком, и налив в бокал выпивает залпом, не закусывая).
Николай: Вот это уже лучше.
Вадим: Не обольщайтесь! Меня напоить трудно. Начали говорить – рассказывайте!
Николай: Хорошо. С чего начнем? Итак, за встречу!
 (Снова наливают и каждый пьет то, что себе выбрал.)
После школы мы не виделись с твоим отцом более сорока лет. Встретились совершенно случайно в метро, нос к носу.
Вадим: (С иронией.) И вы, разумеется, сразу узнали друг друга?
Николай: Представь себе – узнали! Навстречу мне шла моя копия, только с палочкой и слегка прихрамывающая.
Вадим: Почему прихрамывающая?
Николай: Он действительно получил травму, только не головы, как ты мне рассказал в свой прошлый приезд, а ноги – змея укусила или скорпион – точно не помню. Пока до врачей добрался – чуть ли не гангрена началась, хотели даже ногу ампутировать, но обошлось, а вот хромота осталась.
Вадим: Ну, а что дальше? Уж больно вы тянете.
Николай: В школе мы были очень дружны и, можно сказать, даже любили друг друга, как настоящие близнецы-братья.
Вадим: Это вы мне уже говорили. А после школы?
Николай: А после школы он поступил в МГИМО.
Вадим: Знаю – Институт Международных Отношений.
Николай: Разумеется, стал потом дипломатом, послом, и, естественно – сотрудником Службы внешней разведки.
Вадим: А Вы?
Николай: А я тоже поступил, только в авиационное училище. Представь, легко приняли, потому что я в теннис тогда уже за сборную ЦСК играл.
Вадим: А потом?
Николай: А потом, служил вертолетчиком в погранвойсках на Дальнем Востоке.
Вадим: А так далеко оказались, наверное, потому, что в теннис играть перестали.
Николай: Ты смотри, почти угадал! Я, просто у начальника училища на соревнованиях выиграл, а ему это не понравилось.
Вадим: Значит, летали, летали, а летчиком так и не стали.
Николай: Летал – пока не набрался ума. Понимаешь, случайно, на университетском преподавателе юридического факультета женился.
Вадим: Такие «случайности», наверное, только на Дальнем Востоке случаются.
Николай: Да! Она к нам с группой студентов – то ли на практику, то ли в отпуск из Москвы приезжала не помню. А студенты её упросили в Бухте Валентина – морскую капусту «поканзить», вот тогда мы случайно с ней и встретились.
Вадим: А, что такое «канзить»? Я такого слова не знаю. И о бухте Валентина первый раз слышу
Николай: Ну, это красивейшее по природе место на Дальнем Востоке, а канзить – это тоже самое, что ловить или собирать с лодки – морскую капусту. Платили за это прилично, и я, между прочим, этим тоже увлекался, так что с удовольствием по приказу начальства на своём вертолете их туда и обратно потом доставил.
Вадим: Вот там-то, очевидно, как я понимаю, вы её и «заканзили»! На это ума особенного не надо, тем более она, наверное, предложила вам к себе в Центр переехать?
Николай: Нет! Ей на Дальнем Востоке понравилось. Она мне дочь родила, и меня заставила серьезно за учебники сесть.
Вадим: В каком смысле и зачем?
Николай: Затем, чтобы я на Юридический факультет поступить мог, правда, только заочно. Вот после его окончания меня в следователи военной прокуратуры и перевели.
Вадим: С такими способностями вашей супруги вы, наверное, до генерала дослужились.
Николай: «Если капрала, если капрала переживу». Так, кажется, поётся в песне? Что ты всё время язвишь. Где ты этому научился? Капрала я, наверное, пережил, но дослужился только до капитана.
Вадим: С женой, наверное, разошлись, а без её поддержки, выбиться в начальники, не получилось?
Николай: Снова язвишь, но ты не угадал – у нас с ней тогда всё получилось! Ушел на «гражданку» и мы с супругой ни в Центр, а на ЮГ Кавказа в домик её абхазских родителей переехали – после их кончины.
Вадим: Везёт же людям!
Николай: Это как сказать! Кстати, выпьем за родителей! Вечная им память! (наливают и пьют). Проживая в Абхазии – мы дочь вырастили, моя половина сначала работала преподавателем в Университете, а потом – хозяйством занималась.
Вадим: А Вы?
Николай: А я рядовым следователем почти до пенсии работал, пока эта проклятая война не началась. Вспомнил! Твой отец, между прочим, в отставку тоже капитаном вышел, только, правда, капитаном первого ранга.
Вадим: Я что-то не припомню, чтобы в его в книге что-либо о Морфлоте сказано было? А чин капитана первого ранга, к вашему сведению, товарищ юрист, соответствует чину полковника сухопутных войск.
Николай: Не знаю, где он служил или просто числился, В морской форме я его видел неоднократно. Об этом, я думаю, он в своей следующей книге обязательно напишет. Тем более, как ты сообщил мне – он писателем стал, а в нашей стране – есть ещё о ком и о чем писать.
Вадим: Что мой отец, как вам известно, и сделал, несмотря на всю очевидную опасность подобного эксперимента.
Николай: Если это действительно твой отец, то вполне может быть. Если бы я тоже, как он, умел писать – наверное, не испугался бы кое о чём миру поведать.
Вадим: У отца – это понятно. Ему, забытому резиденту в одной из стран «Дальнего зарубежья», о нашей стране стало куда больше известно, чем тем, кто в ней жил.
Николай: А мне – «ближнего»!
Вадим: Вы, что? Тоже были резидентом?
Николай: Нет! Я тебе уже говорил, что был всего лишь рядовым следователем в бывшей союзной республике, то есть, в так называемом – «ближнем зарубежьи».
Вадим: Да, кажется, это теперь так называется.
Николай: Правильно, в котором после распада Союза и начались совсем неожидаемые катаклизмы, теневую сторону которых мне пришлось испытать на собственной шкуре и тоже кое в чём разобраться.
Вадим: Не надо! Вы сейчас скажете: сепаратизм, коррупция, борьба за власть. Только давайте без политики. Я не хочу касаться этих вопросов.
Николай: Как хочешь! Пока я был в служебной командировке, дом, в котором мы жили с женой, сгорел в результате неожиданно начавшейся войны с Грузией.
Вадим: Я же просил Вас – без политики!
Николай: Какая же здесь политика? Тут натуральный разбой, а не политика. Мою старенькую автомашину и ту увели из гаража пришедшие из Грузии «освободители».
Вадим: Не понимаю, какие освободители и, что они освобождали?
Николай: Как что! Они хотели освободить Абхазию от абхазов. А, взломав замки моего гаража автоматной очередью, очевидно, считали, что «освобождают» меня – от забот по ремонту старенького автомобиля.
Вадим: И чем всё это закончилось?
Николай: Когда же «моя половина» выразила протест по этому поводу, они подожгли дом. В одночасье мы потеряли всё, что наживали за всю нашу совместную жизнь.
Вадим: И как же перенесла такое ваша супруга?
Николай: Перенести такие потери женщине всегда труднее, и в Москву к дочери, к сожалению, я вынужден был приехать уже один
Вадим: Сочувствую!
Николай: Дочь жила с мужем в однокомнатной «хрущовке», ждала ребенка, а неожиданное появление отца сразу всё осложнило.
Вадим: Представляю!
Николай: Ситуация была тупиковой, но что я мог поделать?
Вадим: И тут вам под руку подвернулся мой отец.
Николай: Только не подвернулся, а встретился и предложил решить мою сложную задачу, на его взгляд, очень простым способом.
Вадим: И что же это за такой – «простой способ»?
Николай: Он, просто, уговорил меня стать «живым трупом».
Вадим: Что! А это, ещё для чего? И каким образом?
Николай: Для чего – ты скоро узнаешь, а вот каким образом, так я бы сказал – самым оригинальным, придумать который мог только настоящий разведчик.
Вадим: Очень интересно
Николай: Видишь, тебе уже становится интересно! Это хорошо! Давай выпьем по этому поводу! (Оба наливают каждый из своей бутылки, пьют не закусывая).
Вадим: Так я слушаю вас. Продолжайте!
Николай: Приехав в Москву, мне необходимо было прописаться в квартире дочери и получить новый паспорт. А в милиции на малую жилплощадь однокомнатной квартиры прописывать меня категорически отказались. Теперь «катафалка», но уже для меня, как ты видишь – приближалась.
Вадим: И что же вы предприняли в такой трагически- бюрократической ситуации.
Николай: Прописался! Мне тогда просто повезло – я случайно в Метро Николая встретил – моего двойника, старого школьного друга. Так вот он и взялся сам решить все наши с ним общие – трудно решаемые вопросы.
Вадим: Не понимаю: что это за «общие – трудно решаемые вопросы», какое отношение имеет вся эта история с пропиской, к вашему «живому трупу» и, нельзя ли коротко и просто всё это мне объяснить?
Николай: Хорошо! Объясняю, слушай! Николай, в своём бывшем Министерстве Иностранных Дел, неожиданно, нашёл новое постановление Правительства.
Вадим: Интересно какое?
Николай: В котором милиция Москвы и московской области просто обязана была прописать любого близкого родственника, бывшего гражданина, «бывшего Союза», причём, на любую жилплощадь, но при наличии у него документа – «Статус беженца»..
Вадим: И где же такое можно было получить?
 Николай: А у меня в Москве проживала дочь – куда уж ближе, и «Статус беженца», полученный в соответственном учреждении, тоже, благодаря Николаю, уже находился у меня в кармане.
 Вадим: А это как же ему удалось?
Николай: Получил он его для меня, разумеется, не без коробки конфет, подаренной одной из заместительниц начальника этого московского учреждения, когда тот куда-то отлучился.
Вадим: Подумать только – каких мизерных подношений в то время хватало для разрешения многих сложных вопросов!
Николай: Аппетиты были другие! И не так были испорчены люди. Так вот, со всеми необходимыми документами на получение наших с ним паспортов, он в один из дней появился в «паспортном столе» своей, а потом и моей милиции.
Вадим: Ничего не понимаю! Причём тут его милиция и его паспорт? Речь шла ведь только о вашем паспорте и прописке.
Николай: Сейчас всё поймешь. Уплатив штраф за свой, якобы утерянный им паспорт, он при получении новых наших паспортов, вместо своей фотографии – в одной милиции, сдал – мою, а в другой милиции – вместо моей фотографии – свою.
Вадим: Зачем?
Николай: И всё это, в том числе загранпаспорта для обоих, он, таким же образом, умудрился получить даже без моего присутствия.
Вадим: Вы, кажется, своими загадками меня уже окончательно достали. Не пойму, какого хрена он поменял свой паспорт, заменил фотографии, для чего нужны были ему все эти мудреные комбинации?
Николай: Все эти, как ты говоришь, «мудреные комбинации» осуществил он с определенной целью. А вот зачем. Ты скоро узнаешь.
Вадим: Загадки, загадки! Вы уже второй раз обещаете, что об этом я скоро узнаю.
Николай: Будешь иметь терпение, всё узнаешь. Вот только загадка с «живым трупом» и для меня до сих пор остается неразгаданной тайной. Выпьем за тайну в нашей жизни (наливают и пьют).
Вадим: Ну и когда же вы, собираетесь начинать разгадывать для меня эту вашу неразгаданную тайну?
Николай: Начну с того, что, однажды, он сообщил моим близким, что достал нам бесплатные путевки в хороший санаторий. Затем разыграл сцену нашего совместного отъезда в это самое злополучное заведение.
Вадим: Ну, да! Злополучное потому, что там вы его отправили к праотцам, а сами вместо него вернулись из санатория в пансионат на его место? Вы же были похожи друг на друга.
Николай: Правильно, только всё наоборот! Я никуда не уезжал, сразу вместо него поселился в пансионате, а он, спустя некоторое время, неожиданно возвратился из этого санатория и привез оттуда …
Вадим: И что же он такое привез оттуда?
Николай: Привез – урну с моим прахом.
Вадим: А это ещё что такое?
Николай: Будто бы в санатории, может быть, даже в результате теракта, подхватил я какое-то инфекционное заболевание, что-то вроде сибирской язвы, и скоропостижно скончался.
Вадим: Вот это да!
Николай: Во избежание нежелательных последствий для окружающих труп мой будто бы поспешно кремировали, и, что удивительно, все необходимые в данном случае документы он тоже привёз из санатория.
Вадим: Но такие случаи должны быть сразу обнародованы в средствах массовой информации.
Николай: Что касается гласности – у нас в Союзе такие случаи бывали нередко и их предпочитали не афишировать. Ты думаешь, сегодня что-то сильно изменилось. В нашей стране всегда умели и умеют бороться не только с сибирской язвой, но и со средствами массовой информации.
Вадим: И кого же, интересно, они там кремировали?
Николай: А вот этого я как раз и не знаю. В истории с «живым трупом» эта и есть неразгаданная мной тайна.
Вадим: А как к этому отнеслись ваши родные?
Николай: Как можно отнестись к смерти близкого человека? Конечно, погоревали. Он им помог урну с моим прахом в колумбарии захоронить, попрощался и, как видишь, исчезнув в неизвестном направлении, до сих пор ещё не появлялся. Мы подменили друг друга!
Вадим: Вы меня, кажется, убедили. Если вам поверить, то, воспользовавшись вашими документами, он, как я теперь понимаю, действительно мог исчезнуть. Оказавшись в Париже, без помех написать и издать там книгу – со всеми этими убойными материалами.
Николай: Не знаю! О книге и тем более о том, что хочет в ней кого-то серьезно  зацепить, он мне, вообще ничего не рассказывал.
Вадим: А вы, значит, поселились вместо него в пансионате и спокойно жили всё это время.
Николай: Спокойствия, находясь здесь вместо Николая, у меня никогда не было, но и это состояние закончилось, молодой человек, после вашего ко мне первого визита.
Вадим: Я-то здесь причём?
Николай: От вас я узнал о его книге! Мало того, мне вдруг начало казаться, что за дверью кто-то всё время стоит или прячется за диваном. Я неожиданно обнаружил, что в моё отсутствие, кто-то постоянно роется в моих вещах.
Вадим: Но всё это могло быть просто результатом Вашего больного воображения. И, потом – какие могли быть доказательства его литературной деятельности здесь у вас в пансионате.
Николай: У меня, как раз, наверное, эти не существующие доказательства и искали, и, представь себе, я это заметил.
Вадим: Не может быть! Вам, наверное, показалось.
Николай: Показалось?! А почему мои блокноты, в которых я когда-то от скуки пробовал писать воспоминания о работе следователя, начали, вдруг периодически исчезать, а потом возвращаться на своё место.
Вадим: В принципе – такое возможно! Интерес к рукописи книги моего отца весьма понятен, она оказалась для некоторых наших бывших «товарищей» страшнее, чем для США секреты ЦРУ, сбежавшего сотрудника Эдварда Сноудена, или даже опаснее разоблачений Джулиана Ассанжа, выложенных в Интернете.
Николай: Ну, недаром же за такими деятелями охотятся всякие киллеры. Я об этом тоже читал и слышал. Меня всё это так задело и завело, что теперь я сам решил помочь искателям этой «необыкновенной» рукописи.
Вадим: Помочь? Каким образом? Её же у вас не могло быть!
Николай: Для смеха или вернее, ради шутки, я снова продолжил свою никчемную «писанину» воспоминаний. Причём, теперь, записывал в блокноты – несусветную чушь, безмерно потешаясь над теми, кто, очевидно, пытался её расшифровать.
Вадим: Я скажу вам прямо: напрасно вы затеяли эту опасную для вас игру. В нашей стране, именно те организации, которые вами могли заинтересоваться, никогда не прощали и не прощают, когда над ними смеются или шутят.
Николай: Могу об этом только догадываться! Но, судя по интересу к моим блокнотам, вполне понятно, почему однажды ко мне даже какой-то крупный бизнесмен явился.
Вадим: А он, по какому поводу?
Николай: Видишь ли, этот разбогатевший в 90 годы «деятель», среди персонажей книги неожиданно узнал и себя. Угрожал, уговаривал, деньги предлагал.
Вадим: Не пойму! За что деньги предлагал?
Николай: А он, видимо, прочитав книгу, испугался. Нашел меня, и потребовал переписать её так, чтобы его лично в русском переводе никто бы узнать не смог. С большим трудом от него избавился.
Вадим: Кстати, а почему вы меня тогда, в мой первый приезд тоже испугались? Я это сразу заметил!
Николай: Ты же заявил вахтерам, что являешься моим родственником, а мне доподлинно было известно, что никаких родственников у Николая уже нет.
Вадим: А разве сын это не родственник?
Николай: Сын это, конечно, родственник, а вдруг этот сын, вообще говоря, совсем и не сын?
Вадим: Как это не сын?
Николай: Тут вокруг меня после твоего посещения, всякого рода родственники крутились. Одна даже внучкой представилась.
Вадим: Но у меня нет дочери!
Николай: Это я знал от тебя, а потом и она призналась, что была, фигурально говоря, внучкой «лейтенанта Шмидта». Только вот кто такой этот самый «лейтенант Шмидт» она не знала?
Вадим: Николай Вадимович – скажите честно, неужели в этой ситуации вам ни разу не было страшно?
Николай: Страшно было, и ещё как! Но страх – тоже своеобразный наркотик. Чем страшней, тем интересней.
Вадим: С этим я, может быть, согласен!
Николай: Но ради старой дружбы я хотел помочь Николаю, даже ценой своей жизни, тем более, де-юре я уже существовал, как труп, а тут почувствовал себя героем – почти что Штирлицем.
Вадим: Значит, для полного счастья вам только Мюллера не хватало.
Николай: (напевает) Мгновения, мгновения, мгновения…
И чем непонятнеё была «им» моя жизнь, тем больше теперь меня это забавляло, ну и, конечно, радовало за Николая и его свободу.
Вадим: И что же, вас так никуда и не вызывали? И никто ни о чем вас не спрашивал?
 (Они снова налили спиртное в бокалы, выпили, и с этого момента то, что они опьянели, уже чувствовалось по голосам.)
Николай: Вызывать не вызывали, а вот насчет «спрашивали» – в каждом, кто теперь приходил ко мне, я стал видеть такого подозрительно «спрашивающего». И с одним из таких посетителей, у меня получился самый натуральный конфуз.
Вадим: Интересно, какой?
Николай: Смехотворный. Я начал приставать к пришедшей ко мне женщине, думая, что она подослана и чем-то там интересуется.
Вадим: А она действительно была подослана?
Николай: Она оказалась врачём-психотерапевтом из Института неврологии, собирала материалы для диссертации, и никаких спецзаданий у неё не было.
Вадим: И чем всё это закончилось?
Николай: Посредством чечетки, отстукивая по полу подошвами и каблуками (Пытается показать), я уверял её, что методом азбуки Морзе, то есть «точками» и «тире», передаю интересующею её информацию, причем, параллельно я даже объяснялся ей в любви.
Вадим: А как реагировала на это она?
Николай: Она разнесла по всему пансионату, что я не только псих, но и сексуальный маньяк. Выпьем за женщин! (Оба смеются, наливают и пьют ).
Вадим: Кстати, а откуда вы знаете азбуку Морзе?
Николай: Кто тебе сказал, что я её знаю? Я понятия о ней не имею.
Вадим: Азбука Морзе, между прочим, в разведке давным-давно уже не используется.
Николай: Ну, этот факт, к сожалению, мне не был известен. Я просто бил чечетку и заставлял её слушать.
Вадим: Не завидую я этой докторше. Николай Вадимович, или как вас теперь величать на самом деле, давайте выпьем за вас.
Николай: Нет, любезный, давай выпьем за настоящего Николая Вадимовича, моего лучшего школьного друга.
 (Снова пьют, языки у обоих уже сильно заплетаются)
Вадим: А зачем вы моей жене в Псков звонили?
Николай: И это знает! Удивительно!
Вадим: Что удивительно?
Николай: У меня, понимаешь, сомнения насчет твоей личности появились, вот я и захотел убедиться, что ты не подосланный, а именно тот, за кого себя выдаешь.
Вадим: Ну и убедились?
Николай: Это как сказать! Время покажет.
Вадим: Простите, что я мучаю вас своими расспросами, но ещё одно обстоятельство мне хотелось бы у вас уточнить.
Николай: Давай сначала еще по одной выпьем, а потом всё, что захочешь, будем уточнять.
Вадим: Только теперь, наверное, мне все-таки надо закусить, а то я чувствую себя сегодня почему-то более опьяневшим, чем обычно. Даже ко сну почему-то клонит.
Николай: Это хорошо! То, что требуется. Алкоголь – это тоже, можно сказать, снотворное. (В сторону) Я, очевидно, мало тебе подсыпал, что-то очень долго ты не расслабляешься и не засыпаешь.
Вадим: Что вы сказали?
Николай: Я сказал, что надо иногда позволить себе расслабиться. Правильно?
Вадим: Правильно!
Николай: (наливает себе и гостью, чокаются и пьют) Так, что ты хотел у меня уточнить?
Вадим: Почему вы, в начале нашей встречи, сказали мне, что у вас времени мало осталось? Боитесь, что вам, то есть Николаю Вадимовичу, за книгу мстить будут?
Николай: Кто?
Вадим: Ну, те, кого он там разоблачил!
Николай: (В состоянии уже сильного опьянения)
Понимаю, Ты, имеешь в виду тех, кого у нас без всякого суда и следствия уже посадить можно. Меры, там всякие прокуроры, бизнесмены из Минобороны. Да!?:
Вадим: Да!
Николай: Да! Я боюсь! Но боюсь не за себя, а за Николая. И, вообще, пусть теперь «они» боятся. Ты что, совсем об этом ничего не знаешь? Последними известиями не интересуешься?
Вадим: Мне уже давно всё это до фени!
Николай: Так их почти всех уже поснимали!
Вадим: Кого поснимали?
Николай: Кого надо, того и поснимали, а тех, кто «за бугор» убежать не успел, браслеты на ногу одели, пусть пока дома посидят. (засмеялся) Посидят, а потом их посадят, я думаю, обязательно посадят! Давай, за них «бедных», по последней, выпьем.
Вадим: Давай! А как ваша настоящая фамилия? Теперь, когда я точно знаю, что мой отец пока жив, а Вы это не Вы, как-то неудобно вас Николаем Вадимовичем называть.
 (Николай берет Вадима за руку, отводит его сначала к двери, в которую заглядывает, затем к дивану.)
Николай: Будем знакомы! Борис Борисович Кузьмичев.
(Жмут подчеркнуто официально друг другу руки).
Вадим: Очень приятно! Вадим Николаевич Максимов.
Николай: Понимаю, Максимов! А, скажи мне по секрету, как твоя настоящая фамилия?
Вадим: Максимов – моя настоящая фамилия.
(Вадим присаживается на диван и засыпает.)
Николай: Врешь! Заснул таки!
(Николай достает из письменного стола наручники и лист бумаги, на котором что-то написано, затем подходит к Вадиму и защелкивает на его руках наручники.)
Вот ты мне и попался Мюллер, меня – старого сыскного волка – не проведешь. Штирлица не обманешь.
(Расстегивает кобуру Вадима и вынимает пистолет. В этот момент звучит голос из динамика переговорного устройства.)
Голос: Николай Вадимович, тут к вам посетитель. Наверное, родственник. Очень на вас похожий. Пропустить?
Николай: Пропустите. Немедленно пропустите!
(Покачиваясь, подходит к креслу, падает в него, случайно нажав на курок пистолета. После раздавшегося выстрела роняет на пол пистолет, записку и ключ от наручников, откидывается в кресле и засыпает. Когда Николай, казалось бы, спит в кресле, происходит следующее: актер, игравший Николая, незаметно выскальзывает из кресла за кулисы (это позволяет положение кресла у занавеса) и переодевается в Максимова. Вместо него, так же незаметно, в кресло садится дублер, свесив с подлокотника руку в сторону лежащих на полу предметов.
В комнату, слегка прихрамывая, вбегает тот же актер, но уже  в форме морского офицера с палочкой. Он, разумеется, как две капли воды, похож на якобы спящего в кресле Николая, но теперь он играет подлинного Максимова.)
Максимов: Боже мой! Пистолет, записка! Что он такое надумал? Что сотворил?
(Оглядев Николая, спящего в кресле, Максимов измеряет пульс на его руке.)
Максимов: Мне показалось или действительно я слышал выстрел. Но Борис дышит, значит жив. Пульс тоже нормальный и никаких следов крови. Боря! Очнись, Боря!
(Трясет его, затем подходит к спящему Вадиму – осматривает его.)
– Да они – просто пьяны и спят, мерзавцы, мертвецким сном, а меня заставили переволноваться! А я подумал – черт его знает что! Записка! Почитаем! Интересно? (Читает)
– «Наконец-то, дождался твоего приезда. Ничего из бутылок не пей – во всех снотворное. Не удивляйся, что здесь кроме меня ещё один спящий в форме. Это, я думаю, киллер, узнавший о твоем приезде. Он уже раньше приходил ко мне и выдавал себя за твоего сына. Буду пить с ним, чтобы не вызывать подозрений. Этот хитрющий мужик, очевидно, давно разобрался кто я, и потому не тронул. Кто его заказчики, выясняй сам. А сын, Вадим, у тебя действительно был. Об этом я узнал случайно, когда тайно от всех съездил в Псков и даже видел памятник «Герою России», поставленный в центре города твоему погибшему сыну. Его вдова, это тоже явно подстава, так как, по телефону ничего мне о гибели мужа не сказала, и к ней, поэтому, в Пскове я не заходил. Далее поступай так, как требуют обстоятельства. Увидимся и поговорим, когда очухаюсь. Твой друг, Боря».
 (Максимов, подняв с пола ключ от наручников подходит к Вадиму, спящему на диване. Сняв наручники, возвращается к креслу, в котором спит Борис Борисович.)
Максимов: Эх, Боря, Боренька! Поставил бы я тебе сейчас жирную двойку за отсутствие сообразительности и профессионализма, но отвечать за тебя урок на этот раз я не буду. Выкручивайся перед ним сам – и за снотворное, и за свои фантазии! Надо ж было такое придумать – киллер!
Слава Богу, это действительно мой сын. Я его сразу узнал по фотографии, и, представь себе, я очень счастлив, что он у меня вообще есть. «Герой России» – живой и здоровый и я горжусь им. Его письмо давно нашло меня в парижском издательстве и помогло во всем разобраться. А насчет памятника в Пскове, так я буквально вчера побывал там и тоже видел эту фиктивную могилу. Под мраморной плитой с его именем захоронен пока ещё совсем другой – обгоревший в БТРе неопознанный воин. Ты не заходил к моей невестке, и поэтому не узнал, что почти полгода под чужой фамилией, Вадим – в состоянии комы пролежал в госпитале, считаясь официально погибшим. Не понимаю, почему похоронив другого, не сделали положенный анализ ДНК. Много вопросов, которые необходимо нам с тобой сынок выяснять вместе.
Почему, например, ты не разрешил убирать свой фиктивный памятник? – Есть, правда, старинное поверье: «Если, мол, по ошибке поставить памятник живому человеку, то жить после этого он будет долго». Только не верится мне, что ты – «мой сын» в байки такие поверить мог.
Как ты сказал, Боря? – «Поговорим, когда очухаюсь»! Тем более, у меня есть о чём с тобой поговорить! Ты, оказывается, действительно – мой, родной братец, даже близнец! Тайна нашего с тобой рождения, наконец-то, раскрылась, причём, совершенно случайно. Перед отъездом из Парижа я выбросил в мусор старую шкатулку своей матери – не кровной, как ты понимаешь, а той, что вырастила и воспитала меня. Для меня она была очень хорошей матерью. При падении шкатулка развалилась, и под секретным дном, неожиданно, обнаружилось её письмо. Она просила у меня прощение, что когда-то тайно купила у медсестры в роддоме – одного из близнецов, родившихся у больной учительницы, теперь, как я понимаю, нашей с тобой родной матери. У неё накануне погиб муж-офицер – и, когда ей сообщили, что второй ребенок, то есть я, умер при родах, она особенно не переживала. Так вот…
Что я тебе всё это рассказываю, ты меня всё равно не слышишь. Когда проспишься, всё поведаю и очень подробно. А пока – фантазер, схожу-ка я за нормальной выпивкой и закуской – без всякого там твоего снотворного. Надо же нам всем вместе отметить столько приятных событий.
(Николай наклоняется к креслу, чтобы поднять лежащий у ножки пистолет, но не успевает этого сделать. Появившийся в дверях мужчина в белом халате и маске неожиданно стреляет в него из своего пистолета с глушителем. Николай ничком падает на пол. Преступник, подойдя к убитому, подносит пистолет к голове своей жертвы (очевидно, собираясь произвести контрольный выстрел), но, заметив на полу пистолет, на секунду задумавшись, неожиданно, перешагивает через убитого, и, внимательно осмотревшись, подходит к лежащему на диване Вадиму. Протерев рукоятку своего пистолета салфеткой, взятой со стола, вкладывает его в руку спящего. Пистолет Вадима, пока ещё лежащий на полу рядом с креслом, он, придерживая той же салфеткой, вкладывает в руку Бориса Борисовича и вместе с рукой устраивает их на его коленях. Затем, изобразив жестами вероятную картину убийства, то есть, кто из присутствующих в этой комнате в кого стрелял, с довольным видом, опорожнив из горлышка бутылку с водкой, спокойно покидает комнату.
Спустя несколько мгновений, кряхтя и держась руками за грудь, с пола поднимается Максимов.)
Максимов: На этот раз Боря, ты оказался прав, бронежилет, который в письме ты настоятельно советовал одеть в Москве – действительно пригодился. Слава Богу, киллер не сделал контрольного выстрела в мою дурную голову. Извини, что напрасно обвинил тебя в отсутствии профессионализма. Каюсь!
А с твоей выпивкой, разбавленной снотворным, этот «товарищ в маске» далеко, наверное, не уйдет. Поможем честным органам выяснить, кто же были его заказчики.
 (Заткнув пистолет Вадима за пояс, и застегнув китель, Максимов, заметно хромая, и, опираясь на свою трость, покидает комнату.)

Занавес

P. S. Примечание № 1:

1. Реестр песен:

№ п/п	Название песни или зонга	Кем исполняется	Страницы в тексте	Композитор
1	«Вперед!  Вперед! Сквозь…»	Василий Буланов	22	Микаэл Таривердиев, Раиса Дмитренко
2	«Я всю жизнь свою мечтаю о Париже…»	Владимир Кирюшов	31-32	Владимир Кирюшов, Василий Буланов
3	«Уж очень многие хотят...»	Только мелодия	38-39	Александр Эсебуа, Василий Буланов
4	«На мир смотря…» (вариант первый)	Раиса Дмитренко	45	Микаэл Таривердиев, Василий Буланов
5	«На мир смотря…» (вариант второй)	Владимир Кирюшов	45	Владимир Кирюшов, Василий Буланов

2. Вариант первый
(Мелодия Микаэла Таривердиева с аранжировкой Александра Эсебуа – представлена автором в исполнении Раисы Дмитренко – профессиональной певицы из абхазской филармонии).

На мир смотря раскрытыми глазами,
Нельзя не видеть жизни красоту,
А  счастье – то спешит идя за нами,
То без следа умчится в пустоту.

Счастье!  Что такое счастье?
У каждого из нас оно свое:
Для одного – пройти сквозь все ненастья,
Другому счастье – все назвать «мое».

Да! Все мое: земля, луна и солнце,
Любовь и нежность, радость и печаль,
А счастье у закрытого оконца
Лишь для того, кого мне только жаль.

Мне жаль людей, не видевших рассвета,
Закат над морем, волн голубизну,
А счастье – навсегда запомнить это
И не отдать то счастье никому.

Счастье! Что такое счастье?
Для каждого отмерено оно.
Жить, просто жить –  большое наше счастье,
Один лишь раз для всех оно дано.

Вариант второй
(Мелодия композитора Владимира Кирюшова представлена в его же исполнении, и может прозвучать в записи. Однако, в этом варианте для театра, актер, исполняющий роль Николая, эту песню может спеть и сам).

На мир смотря раскрытыми глазами,
Нельзя не видеть жизни красоту,
А счастье – то шагает вместе с нами,
То без следа умчится в пустоту.

О, счастье! Счастье! Что такое счастье?
У каждого из нас оно свое:
Для одного – пройти сквозь все ненастья,
Другому – все назвать «мое».

О, счастье! Счастье! Что такое счастье?
Для каждого отмерено оно.
Жить, просто жить – уже большое счастье,
Такое только раз дано.

Мне жаль людей, не видевших рассветов,
Морских прибоев, волн голубизну,
А счастье – навсегда запомнить это
И не отдать то счастье никому.

О, счастье! Счастье! Что такое счастье?
У каждого из нас оно свое:
Для одного – пройти сквозь все ненастья,
Другому – все назвать «мое».

О, счастье! Счастье! Что такое счастье?
Для каждого отмерено оно.
Жить, просто жить – уже большое счастье,
Такое только раз дано.

3. Таким образом, в пьесе «Тень Штирлица скучает за диваном», после картин – первой и четвертой – может прозвучать музыка Микаэла Таривердиева – школьного товарища автора пьесы, специально написанная на его стихотворные тексты.
4.После второй картины (песня: «О Париже») звучит музыка Владимира Кирюшова (стр. 26).
5. После третьей картины (песня: «Уж очень многие хотят» - звучит музыка композитора Заслуженного деятеля искусств Абхазии - Александра Эсебуа (стр.31).
6. Нотные записи песен, а также их электронные версии (причём в исполнении профессиональных певцов), имеются у автора пьесы, могут быть высланы по первому требованию, а также могли бы послужить макетом для новых записей.

Примечание № 2:

Пьеса «Тень Штирлица скучает за диваном» – является третьей в цикле детективных пьес триптиха (с одним и тем же героем) под условным названием: «Три истории из жизни следователя Кузьмичева». Имеется вариант киносценария.
Театрам или киностудиям, пожелавшим ознакомиться со всеми пьесами и сценариями автора: «Ванго-танго и Максимычи», «Ну и дела», «Прозрение» – могут быть присланы по указанному ими адресу.
Записи песен в нотном и электронном виде также будут предоставлены по Интернету: Vadim13-30@mail.ru. Автор будет согласен на расширенное содружество, и даже соавторство с постановщиком в театре или в проекте многосерийного фильма, причём, с любыми, даже не согласованными добавлениями и изменениями в текстах.

(Материал взят с сайта: http://www.proza.ru/.)