Главная » Алфавитный каталог авторов » А » Черное море

Много месяцев спустя, вернувшись в Западную Европу, я разыскал тексты “Гимнов Божественной любви”, которые оказались совершенно незаурядными. Они описывают не человека, созданного по образу и подобию Божьему, а Бога, созданного по образу и подобию человеческому, и чем‑то напоминают мистическую поэзию германского поэта XVII века Ангелуса Силезиуса (Иоханнеса Шефлера). Но для молодых русских “Гимны” – как дождь в пересохшей, запретной и почти забытой области чувств:

И мы вместе (с тем) сделаемся Богами, сопребывающими с Богом, совершенно не усматривая неблагообразия в теле (своем), но все уподобившись всему телу – Христу, а каждый из нас – член (его), весь Христос есть.

Итак, узнав, что таковы все, ты не устрашился или не постыдился [признать], что и палец мой – Христос и детородный член? – Но Бог не устыдился сделаться подобным тебе, а ты стыдишься стать подобным Ему? – Не Ему подобным стыжусь я сделаться, но чтобы Он (стал) подобным постыдному члену; я заподозрил, что ты изрек хулу. – Худо, следовательно, ты понял [меня], ибо не это – постыдное. Члены Христовы суть и скрытые (члены), ибо они бывают покрываемы; и потому они важнее прочих (I Кор. 12, 22‑т24), как незримые для всех, сокрытые члены Сокровенного, от Которого в Божественном сочетании дается и семя Божественное^[15].

Глава вторая

Но как нам быть, как жить теперь без варваров?

Они казались нам подобьем выхода.

На берегах Черного моря родились сиамские близнецы по имени “цивилизация” и “варварство”. Именно там греческие колонисты встретились со скифами. Оседлая культура маленьких приморских городов-государств столкнулась с передвижной культурой степных кочевников. Люди, которые на протяжении смены бесчисленных поколений жили на одном месте, выращивая зерно и занимаясь рыбной ловлей в прибрежных водах, теперь встретились с людьми, жившими в кибитках и шатрах и бродившими по безграничным просторам степных пастбищ вслед за своими стадами и табунами.

В человеческой истории это была не первая встреча землепашцев и пастухов: начиная с неолитической революции, начала оседлого земледелия, пересечений между двумя этими образами жизни было несчетное множество. Не было это и первым случаем, когда представители городской культуры стали свидетелями кочевого образа жизни: подобный опыт уже имели китайцы на западных границах своей империи Хань. Но от этого конкретного столкновения берет свое начало идея “Европы” со всем присущим ей высокомерием, со всеми ее притязаниями на превосходство, узурпацией первенства и древности, всеми претензиями на врожденное право господствовать.

Близнецы “цивилизация” и “варварство” были выношены и рождены в греческом, прежде всего афинском, воображении. Они, в свою очередь, дали жизнь безжалостной династии понятий, которая по сей день держит в своей незримой власти западное сознание. Византийская и Римская империи оправдывали свои имперские войны защитой “цивилизованного” порядка от “варварского” примитивизма. Так же поступали в своей колониальной экспансии Священная Римская империя, Испания, Португалия, Голландия, Франция, Италия, Германия и Великобритания. К середине XX века можно насчитать мало европейских национальных государств, которые в то или иное время не представляли себя “аванпостом западной христианской цивилизации”: это делала Франция, имперская Германия, империя Габсбургов, Польша, пестовавшая собственный образ przedmurze (бастиона), даже царская Россия. В рамках каждого из этих мифов, созданных национальными государствами, “варварство” определялось как состояние или нормы поведения их непосредственных восточных соседей: для французов варварами были немцы, для немцев – славяне, для поляков – русские, для русских – монгольские и тюркские народы Средней Азии, а позднее китайцы.

Вынашивались эти близнецы долго. Первые греки достигли северного побережья Черного моря и основали там постоянные торговые поселения в VIII веке до н. э. Однако прошло еще несколько сотен лет, прежде чем сиамские близнецы появились на свет – прежде чем “другой” стало означать “низший” и прежде чем инакость степных народов, которых греки встретили на Черном море, превратилась в зеркало, в котором греки приучились видеть свое собственное превосходство. Это событие – внезапный понятийный прорыв – произошло в Афинах в первой половине V века до н. э., при Перикле, когда Афины отразили вторжение персов и сами превратились в имперскую державу.

Это изменение в восприятии греками других народов изобрели афинские интеллектуалы, в первую очередь драматурги, а потом “продали” его широкой публике. Сами колонисты имели к этому мало отношения или не имели вовсе. Их предки были не из Афин и даже не с Пелопоннеса, а являлись по большей части ионийскими греками с островов и из прибрежных городов Малой Азии. В любом случае колонистам приходилось быть прагматиками, чтобы выжить за краем изведанного мира. Не идеология вела их и их отцов в Босфор и через все Черное море, а рыба. Уже к VII веку эгейские города-государства начинали истощать скудную пахотную землю вокруг своих стен, и именно голод толкнул их корабли на север и на восток.

Поначалу колонисты жили вонючим, но доходным промыслом по обработке рыбы. Некоторые из самых ранних их поселений стояли в устьях больших рек, впадавших в мелководную северо-западную часть Черного моря. Тира и Никоний находились в устье Днестра, западнее современной Одессы, а Ольвия – в устье Южного Буга, в месте его впадения в дельту Днепра в нескольких милях от моря. Такое расположение не позволяло им перехватить два главных глубоководных рыбных потока Черного моря – миграции хамсы и бонито. Но все три города стояли на берегах лиманов, гигантских пресноводных лагун, образованных этими реками перед впадением в море, и древние греки полагались на речную рыбу, которая легко ловилась сетями: осетра, лосося, сельдь и судака. Из тех же эстуариев, особенно из дельты Днепра, в изобилии добывалась и соль для засола.

Позднее поселенцы начали выращивать пшеницу на экспорт. Почти три тысячелетия, пока североамериканская пшеница не завоевала мировые рынки в конце XIX века, зерно, выращенное в черноморских степях и отправлявшееся по морю из портов северного побережья, кормило все городское население Средиземноморья и дальше: греческие города, Рим, Византию, Египет, средневековую Италию, даже Великобританию в годы промышленной революции. К V веку до н. э., когда Ольвию посетил Геродот, эта греческая колония уже убедила окрестные скифские поселения возделывать землю и выращивать зерно на продажу. Многие города-государства, и прежде всего Афины Перикла, попали в опасную зависимость от импортного степного хлеба.

Что касается Геродота, то он был релятивистом. Хотя по рождению он был ионийским греком, он провел некоторое время в Афинах и был, по всей видимости, другом драматурга Софокла. Однако его “История” избегает того культурного превосходства, которое вошло в моду среди афинских драматургов: “Каждый народ убежден, что его собственные обычаи и образ жизни некоторым образом наилучшие <…> обычай – царь всего”.

Невзирая на собственные взгляды, Геродот не мог помешать писателям-националистам, стремившимся доказать, что варвары – люди не просто иные, а порочные и выродившиеся, использовать его труд как этнологический источник. Да и сам Геродот, пусть и несравнимо изящнее, был не прочь изобразить инакость негреческих народов таким образом, который выставлял греческую принадлежность и греческую идентичность в гораздо более блестящем, лестном свете. Однако Геродот, в отличие от афинских интеллектуалов, действительно посетил и увидел многие из этих других культур. Он никогда не позволил бы себе такой вульгарности, как классифицировать их всех без разбору как “варваров” или демонизировать, подобно Эсхилу и Софоклу.

Так сказал руководитель раскопок в Ольвии Анатолий Ильич Кудренко. Мы стояли за воротами Ольвии – псевдогреческими воротами, вырезанными из бетона, – и разговаривали под ярким солнцем ранней весны. Господин Кудренко, как и большинство директоров археологических музеев в России и на Украине в наши дни, находился в стесненных обстоятельствах. Средства на раскопки, поддержание музея и зарплату сотрудникам, которые раньше рекой текли из московской Академии наук СССР, а позднее – из украинской Академии наук в Киеве, теперь сочились бесполезной тонкой струйкой. Он был похож на капитана одного из тех кораблей, которые неподвижно ржавеют на приколе вдоль набережных Одессы, потому что никто не может позволить себе топливо. Подведомственные ему руины были осквернены остовами брошенной сельскохозяйственной техники и обвалившимися сараями. Куры паслись среди черепков черной глянцевой греческой керамики. Крестьяне из местного колхоза грабили раскопки так непринужденно, что даже оставляли свои лопаты на ночь в котлованах, в полной готовности для завтрашнего мародерства.

Господин Кудренко был уверен, что Геродот был не только путешественником и историком, но и агентом на службе у Перикла. Черноморское побережье он посетил не из собственного любопытства, а потому что был послан туда в рамках кампании Перикла, стремившегося убедить Афины в необходимости экспансии за море, чтобы обеспечить снабжение продовольствием. Ранее Геродот был связан с проектом Перикла по основанию колонии Фурии в Южной Италии, где впоследствии поселился и, предположительно, похоронен.

Его задача на Черном море, по мнению Кудренко, состояла в том, чтобы возбудить общественный интерес к греческим колониям, находившимся там, особенно к колониям вдоль берегов “Фракии” и “Скифии” на западном и северном берегах Черного моря. Цель состояла в том, чтобы обосновать задуманный Периклом проект морской экспедиции, которая поместила бы эти города под протекторат Афин, обеспечила им защиту против нападений скифов и захватила контроль над их хлебной торговлей. Именно за это (утверждает Кудренко) афинский полис наградил Геродота огромной суммой в десять талантов: это была не просто премия писателю за интересную книгу, а скорее средства на имперское освоение земель.

Понтийская экспедиция отправилась в плавание в 447 году до н. э., и греческие колонии, включая Ольвию, стали частью недолго просуществовавшей афинской морской империи. Однако Перикл был не просто военным освободителем или завоевателем; этого не допускали уже слишком сложные и интересные отношения, установившиеся к тому времени между греческими городами и скифами. Не пытался он и навязать этим городам афинскую демократию, как сделали Афины несколькими годами ранее с эгейскими городами-государствами, попавшими под их влияние. Ольвия (“город благоденствия”) была в своем роде демократической до появления скифской угрозы, в виду которой некоему Павсанию удалось получить должность особого “избранного тирана”. Перикл – скорее дипломатическим путем, нежели силой – добился компромисса, согласно которому Ольвии гарантировалась политическая независимость как “автономной тирании”, но скифская империя сохраняла частичный контроль над экономикой. К этому времени именно скифы, а не греки, занимались выращиванием пшеницы и поставками меха и кожи и сплавляли все это в город по рекам. Демократию и полную независимость Ольвия вновь обрела только примерно через 50 лет, когда и Афинская, и Скифская империи пришли в упадок, но даже тогда ее политика оставалась нестабильной. Граждане Ольвии, наделенные политическими правами, составляли меньшинство ее населения, разросшегося до 30 тысяч человек, а впоследствии две богатых династии судовладельцев – семьи Геросонта и Протогена – фактически управляли всем и устанавливали налоги, которые ввергали множество других граждан и купцов в долги и нищету.

Однако, даже если Кудренко прав или прав лишь отчасти, Геродот был далеко не просто своеобразным Сесилом Родсом^[17] V века до н. э. В своей книге The Mirror of Herodotus (“Зеркало Геродота”) французский ученый Франсуа Артог сознательно обходит вниманием старые споры о том, насколько Геродот был точен в своем описании Скифии, и изучает его “Историю” как “дискурс инакости”.

Центральную часть “Истории” занимает отчет о Греко-персидских войнах – десятилетней борьбе Афин с Ахеменидами, персидскими царями, которые захватили эгейские земли между 490 и 480 годами до н. э. и были разбиты у Марафона и при Саламине, и последовавшем за тем контрнаступлении греческих городов под предводительством Афин. Во время этого величайшего экзистенциального кризиса афинянам пришлось заново спросить себя, кто они такие и почему за различие между ними и их врагами стоит умирать. В конце концов, они нашли на этот вопрос имперский ответ: всеобъемлющий “дискурс превосходства” над “варварами”. Геродот так далеко не замахивался, но то, что он счел нужным поведать о скифах, было призвано усилить действие его летописи Персидских войн – как можно более наглядно определить афинскую и греческую идентичность через сравнение с ее мифическими “противоположностями”.

Кочевничество, к примеру, противопоставлялось греческому патриотизму городов-государств, который предполагал оседлость, преемственность, любовь к месту. Как замечает Артог: “Как такие люди, как греки, всегда декларировавшие, что единственная стоящая жизнь – это жизнь городская, представляли себе образ скифа, жизнь которого по самой своей сути заключалась в непрерывном движении?” Афиняне настаивали на том, что являются автохтонами, то есть биологически укоренены на своем месте: “Нетрудно предугадать, что дискурс автохтонности не мог не отразиться на репрезентации кочевничества и что афинянину, этому воображаемому автохтону, был необходим столь же воображаемый кочевник. Скиф хорошо подходил на эту роль”.

Однако Геродот, подобно некоторым более поздним классическим писателям, рассматривал кочевничество как военную стратегию, а не как образ жизни, противоположный греческой оседлости. Его скифы были неодолимы и неприступны, по‑гречески – aporoi. Геродот писал: “Cкифы обладают одним, но зато самым важным для человеческой жизни искусством. Оно состоит в том, что ни одному врагу, напавшему на их страну, они не дают спастись; и никто не может их настичь, если только сами они не допустят этого”. Вместо того чтобы стоять на месте и сражаться, они отходили в свои бескрайние земли, увлекая за собой врага до тех пор, пока тот не начнет голодать или не отчается. Как говорит Артог, они переворачивали нормальные представления с ног на голову, превращая охотника в жертву. Скифы не обороняли от захватчиков стены какого‑нибудь города или столицы – они просто рассеивались. У них не было ни города, ни даже самого понятия “центра”, поскольку немногие конкретные места, имевшие для скифов значение, – такие, например, как описанные Геродотом царские могилы “в Геррах”, куда их царей отвозили хоронить на повозках, – находились на дальней периферии их владений.

Почему Геродот восхищается этим? Здесь вся его литературная операция ловко выворачивается наизнанку. Он восхищается скифской стратегией, потому что она позволила одержать верх над персами. Дарий I Персидский, позднее захвативший Грецию, впервые вторгся в Европу в 512 году до н. э. в ходе карательной экспедиции против скифов. Он построил мост через Босфор, затем через Дунай, а затем (согласно Геродоту) прошел через все северное побережье Черного моря до самого Дона в тщетной надежде заставить врагов сражаться и победить их. К своему разочарованию, со временем он был вынужден удалиться восвояси, оставив скифов непобежденными.

Таким образом, скифы, которые в столь многих отношениях представлены как прямая противоположность афинян, внезапно оказываются в чем‑то их подобием – они тоже одержали верх над персами. Мало того, они сделали это тем же способом, к которому позднее прибегнут афиняне, согласно геродотовскому описанию Персидских войн: афиняне одолели захватчиков, не пытаясь защищать свою территорию, но выйдя в море на кораблях и сделавшись aporoi.

В последние годы возникла новая бодрящая псевдонаука под названием “номадология”. Человечество, говорят ее представители, вступает в новую эпоху движения и миграций, великого переселения народов, которое на сей раз охватывает не только Евразию, но и весь мир. Субъектами истории, которыми некогда были оседлые земледельцы и горожане, теперь стали мигранты, беженцы, гастарбайтеры, люди, ищущие политического убежища, городские бездомные.

Профессор Эдвард Саид в своей Лотианской лекции в Эдинбурге в 1992 году утверждал, что факел освобождения был подхвачен у оседлых культур “бездомными, децентрализованными, изгнанническими силами, <…> олицетворением которых является мигрант”. Польский художник Кшиштоф Водичко, который позаимствовал многие свои идеи из вышедшего в 1980 году “Трактата о номадологии” Жиля Делёза и Феликса Гватари, в своей работе изучает, как орды обездоленных оккупируют сегодня городские общественные пространства – площади, парки или вестибюли железнодорожных вокзалов, когда‑то возведенные торжествующим средним классом в память о своем завоевании новых политических прав и экономических свобод. Водичко полагает, что такие оккупированные пространства становятся новыми агорами (агорой называлась мощеная площадь для собраний в центре греческого полиса) и их следует использовать для публичных заявлений: “Художник <…> должен научиться действовать, как бродячий софист в полисе мигрантов”. Он спроектировал для бездомных серию странных машин, призванных служить укрытием, средством передвижения и общения, которые отчетливо – даже если и непреднамеренно – напоминают о том, что поразило Геродота в скифах-кочевниках и в их aporia. Его Poliscar, к примеру, ведет свое происхождение от тележки супермаркета и, даже более явно, от танка. Но в то же время это скифская кибитка, передвижной дом для тех, у кого нет постоянного пристанища, и кто бесконечно скитается взад-вперед по общественным пространствам, по бетонной городской степи.

Критик Патрик Райт, друг Водичко, подтверждает, что предком Poliscar’а был танк, и считает его интеллектуальными крестными отцами очень разных людей, размышлявших о свойствах танка как средства передвижения, – от генерала Дж. Ф. Ч. Фуллера, отца современной бронетанковой войны, до французского культуролога Поля Вирильо, с его социологической концепцией скорости. Однако он пишет, что “Как «кочевая машина войны» [Poliscar] предназначена скорее для выживания, разведки и уклонения от столкновения, чем собственно для боя <…> он ближе к преследуемому зверю, который учится сосуществовать со своими врагами, чем к охотнику, выходящему в поисках добычи <…> это орудие «маневра» как противоположности «боя», мобильности, внезапного исчезновения и появления вновь, скорее разведки, чем жестокого и неостановимого наступления”.

Здесь “жертва становится охотником”, в точном соответствии с тем, что увидел Франсуа Артог в отчете Геродота о скифах. Это та самая техника, с помощью которой слабые становятся сильнее своих гонителей: рассеяние, децентрализация, быстрое перемещение в пространстве, то есть все то, что составляет суть кочевничества. Когда‑то скифы при помощи таких маневров обыграли выстроенную в шеренги, медленно маршировавшую пехоту персидского царя Дария. Теперь, по мнению Водичко, Poliscar’ы собьют с толку Департамент полиции Нью-Йорка, строящийся в боевом порядке против бездомных бродяг на тротуарах вокруг Томпкинс-сквер-парка, и ускользнут от него. Завтра наступит черед таможенников и пограничников Европейского союза: их перехитрят десять миллионов нелегальных иммигрантов – неуловимых, стремительных, aporoi, – которые будут на них “охотиться”.

Недавно возле старой греческой колонии Истрия в устье Дуная было найдено великолепное золотое кольцо с печаткой. На нем изображена неизвестная богиня с короной на убранных в высокий хвост волосах, глядящаяся в зеркало, и выгравировано имя – SKYLEO.

Это один из тех редких в археологии случаев, когда владельца утерянной и найденной вещи удается установить. Скил был главным героем одной из историй, рассказанных Геродотом. Это история о другом, более зловещем роде aporia: о невидимой границе между разными образами жизни и о непроницаемости одной культуры для другой.

Скил был скифским царем, которого ослепило великолепие греческого города Ольвии. Он начал жить двойной жизнью: за городскими стенами был степным правителем, стоявшим во главе сложного традиционного общества с его кибитками, стадами и обрядами, но в городе он становился греком. В Ольвии у Скила была греческая жена, входя в ворота, он менял свое платье кочевника на свободные эллинские одежды. Согласно Геродоту, он построил в городе роскошный дворец (хотя ничего подобного обнаружено не было: частные дома в Ольвии, в отличие от огромных общественных зданий и храмов, представляют собой скромные одноэтажные постройки без особенных украшений).

Как‑то раз группа скифов ухитрилась заглянуть через стены Ольвии во время празднования дионисийских мистерий. Там они увидели Скила, который в вакхическом одеянии и с атрибутами Диониса в танце кружился по улицам во главе священной процессии. С их точки зрения (или, скорее, с точки зрения Геродота, реконструирующего их реакцию), это зрелище означало, что Скил перешел черту, которую нельзя было переходить: согласившись принять посвящение в таинства Диониса, он предал скифскую идентичность и стал греком. Когда они принесли это известие домой, брат Скила захватил власть, и Скил бежал. Он направился на юго-запад и попросил убежища у фракийцев, живших на другом берегу Дуная, который служил границей между их землями и владениями скифов. Однако скифы держали в заложниках фракийского князя, и фракийцы согласились выдать Скила в обмен на него. Скил был казнен собственным братом на берегу реки близ Истрии.

Золотое кольцо почти несомненно принадлежало Скилу. Но это была случайная находка. Отдал ли он его перед смертью, или оно было сорвано с его мертвого пальца после казни, или похищено гораздо позже из его могилы, мы никогда не узнаем.

Скил погиб, поскольку безуспешно попытался жить одновременно в двух раздельных мирах и отказывался выбирать между ними. Он мог бы выжить, если бы открыто объявил себя эллином и остался в Ольвии, или если бы провел скифское войско через городские ворота, чтобы сжечь и разграбить ее, или если бы просто усвоил греческий образ мышления, для того чтобы “модернизировать” Скифию. В этом третьем случае он стал бы претендентом на статус героя в точном соответствии с теорией, которую выдвинул Г. М. Чедвик в своей книге “Героическая эпоха” девятнадцать лет назад.

Чедвик полагал, что контакт между “высокой цивилизацией” и “родоплеменным” обществом (или между “центром” и “периферией”) часто приводит к мутации в менее развитой культуре. Традиционный вождь под воздействием “возрастающих возможностей торговли, путешествий и накопления богатства” может поддаться соблазну ускользнуть из сдерживающей его паутины традиционных обычаев и обязанностей и сделаться лидером нового типа – уже не беззаконным, безжалостным странствующим солдатом и завоевателем, ведущим банду своих товарищей-воинов в военные походы. Финн Маккул со своими фениями или нордический герой со своей верной дружиной копьеносцев были для Чедвика примерами подобной происходившей на периферии героической мутации, которая заменяла “узами верности” узы родства и обычая. И все же Скил, имея в своем распоряжении все эти “возросшие возможности” именно в такой момент соприкосновения культур, не обнаружил ни малейшего намерения пуститься в странствия в качестве мускулистого главаря шайки. Если в общих чертах следовать теории Чедвика, можно было бы ожидать, что варварская внутренняя природа Скила устремится к новым горизонтам, открытым перед ним Ольвией. Но Скил, увидев два противоположных образа жизни, захотел сохранить оба в неизменном виде и полностью разделить каждый из них. Скил – своего рода свидетель обвинения одновременно и против древних теорий “варварства”, и против более современных теорий о раболепии “периферии” по отношению к “центру”. Он довольно сильно напоминает некоторых главарей горных кланов в Шотландии конца XVII–XVIII веков, живших двойной жизнью: как лощеные джентльмены в Эдинбурге и (позже) Лондоне и в то же время как традиционные предводители старозаветного гэльского общества у себя дома. Маклеод с острова Разей и “молодой Колл” Маклейн, встреченные Сэмюэлем Джонсоном и Джеймсом Босуэллом во время их путешествия на Гебридские острова в 1773 году, по всей видимости, достигли подлинного равновесия в этом дуализме.

Однако шотландский мир кельтов уже находился на ранних стадиях своего исчезновения, и несколькими десятилетиями позже сохранять подобное равновесие стало уже невозможно, поскольку традиционные главы шотландского общества, поддавшись соблазнам и принуждению культуры метрополии, начали использовать своих вассалов как источник наличности. Спустя всего полвека после того, как доктор Джонсон посетил Гебридские острова, в ходе изгнания шотландцев, арендаторов начали выселять с высокогорья и заменять их овцами; к 1820 году немногие из главарей кланов по‑прежнему бегло говорили по‑гэльски, а шотландскую одежду и обычаи они использовали уже практически как маскарадный костюм. Скифия, с другой стороны, просуществовала еще почти пятьсот лет после гибели Скила.

Сказка о Скиле – это чрезвычайно черноморская история. Она повествует не только о столкновении с новым, но и о дистанции между мирами. Эта дистанция может быть культурной, то есть границей в сознании, но она может быть и физической. Суть в том, что человек не может раздвоиться, но, преодолевая подобную дистанцию, становится в конце этого путешествия другим человеком. Энтони Пагден в своей книге “Столкновения Европы и Нового Света” [European Encounters with the New World] предполагает, что сама длительность морского путешествия из Европы в обе Америки, опыт месяцев, проведенных в страхе и лишениях в необъятной водной пустыне Атлантического океана, создавали у первых испанских колонизаторов ощущение перемещения из одной вселенной в совершенно “иную”, где прежние ожидания и моральные нормы были уже неприменимы. Впоследствии было возможно проделать и обратный путь, но путешественник уже не мог сойти на берег в Кадисе или Барселоне тем же человеком, каким отбыл годы назад. Антонио де Уллоа говорил об “Индиях” XVIII века как о “другом свете”. Вильгельм де Рубрук, монах, добравшийся до центра татаро-монгольской империи в XIII веке, думал после своей первой встречи с кочевниками Золотой Орды в донских степях, “будто <…> попал в какой‑то другой мир”.

Греки, достигавшие северного побережья Черного моря, тоже чувствовали, что они переместились между двумя разными мирами. Они совершили это путешествие, вероятно, однодневными переходами, не направляясь напрямик через открытое море, а двигаясь вдоль берега от одной якорной стоянки до другой. Но Средиземное море не подготовило их к суровости черноморской погоды, к неистовым порывам относного ветра, бурям или зимним льдам, и Черное море предстало перед ними как враждебная пустота – черная дыра во времени и пространстве – в противоположность знакомому Эгейскому морю с его островными отмелями. Когда же они прибывали и с трудом выбирались на сушу, они обнаруживали, что ютятся на краю другого моря – степи.

Поблизости от современного города Херсона в низовьях Днепра есть место под названием Аскания-Нова. Затейливым термином “Аскания” собиратели древностей называли в XIX веке Пруссию: здесь, еще до русской революции, некий знатный немецкий помещик учредил заповедник, чтобы сохранить для будущих поколений участок древней, невозделанной степи с ее травами, злаками и птицами.

Этот барон поступил мудро. Сегодня почти ничего не осталось от той древней украинской и южнорусской степи, которая была миром скифов, сарматов и всех пастухов-кочевников, приходивших им на смену, и которая нетронутой дожила во многих регионах до конца XIX и начала XX века. Понтийскую степь, одну из формообразующих сред Евразии, пожрал трактор, который оставил по себе только гигантскую плоскую пашню, разделенную рядами серебристых тополей, бегущих вдоль дорог от горизонта до горизонта.

Даже Аскания-Нова, ее последний осколок, едва-едва пережила хаос, последовавший за крушением Советского Союза. Колхозы по периметру заповедника пасли там овец и свиней; уровень воды в ближайшем оросительном канале упал по недосмотру; низко летавшие самолеты с военной базы пугали населявших ее тварей. Случались опустошительные пожары. Мирные дни порядка, когда научные сотрудники следили за заповедником и встречали группы школьников из Одессы, Херсона и Николаева, стали далеким воспоминанием. История Ольвии повторилась и здесь: не было больше ни государственных денег, чтобы платить смотрителям, ни горючего для автобусов, возящих посетителей, никакой защиты от распространяющейся нищеты и беззакония, при котором каждый хватает то, что плохо лежит.

На что была похожа степь? Антон Чехов вырос в нескольких сотнях миль отсюда, в Таганроге на Азовском море: мальчиком он ложился на мешки с зерном в повозке на бычьей тяге и медленно, глядя в небо, плыл по этому океану на протяжении дней и ночей. Образ океана, очевидный и почему‑то никогда не звучащий как клише, приходит в голову всем путешественникам, пишущим о своем странствии, при взгляде на бесконечный, по видимости, бесплодный и ровный горизонт невозделанной, поросшей травой земли, с небольшими пригорками и уклонами по мере приближения к рекам, лишенной деревьев и размеченной только похожими на холмы курганами – могилами исчезнувших кочевников. Вот как вспоминает свое путешествие Вильгельм де Рубрук: “Итак, мы направлялись к востоку, не видя ничего, кроме неба и земли, а иногда с правой руки море, именуемое морем Танаидским (Tanays), а также усыпальницы Команов, которые видны были в двух лье”^[18].

В XIX веке западным туристам этот ландшафт казался угнетающим, уродливым и оскорбляющим прогрессивный разум. Другие, подобно Чехову, счастливы были дрейфовать по летней степи, вдыхая запах ее трав, выносливых сине-зеленых растений – чабреца, руты и полыни.

Термин “варвар” изначально появился как звукоподражательное греческое слово, означавшее чужой язык: бормочущее “вар-вар” неразборчивой речи. В “Илиаде” упоминается “говорящее наречием варварским” карийское войско. Идут бесконечные споры о том, что означает это слово, то есть действительно ли карийцы говорили на иностранном языке или они говорили по‑гречески, но их произношение и интонации поражали других греков гомеровского периода как карикатурные и чужеземные. Однако вполне очевидно, что и во времена “Илиады”, и еще долгое время после греки не смешивали всех иностранцев в одну кучу под общим определением “варвары”. И уж точно они не использовали этот термин для общего обозначения уничижительной инакости, включающий в себя все, чем греки не являлись. Викторианские исследователи во времена империи неверно трактовали “Илиаду” как отчет о триумфе цивилизации над морально неполноценными “варварами” троянцами. Но в тексте поэмы нет ничего даже отдаленно подобного: если уж на то пошло, греки там более жестоки и вероломны (эпитеты, которые позже были свалены в корзину “варварства”), чем троянцы.

В своей книге Inventing the Barbarian [“Изобретая варвара”] Эдит Холл утверждает, что эта великая перемена произошла во времена Персидских войн. “История изобретения варварства – это история столкновения греков и персов”. До этого времени определенно существовали “другие”: колдовские и чудовищные полулюди и прочие твари, предположительно, населявшие границы мира, подобно циклопам или гарпиям в “Одиссее”, сиренам или одноглазым аримаспам. Но в V веке до н. э. Афины, и прежде всего афинские драматурги, сконструировали единый варварский мир, втиснув такие различные между собой народы, как скифы-кочевники и городское население Месопотамии, в единую новую расу, и противопоставили его единому и сплоченному эллинистическому миру. Все, что афинская идеология считала чужеродным и отталкивающим, было отныне перенесено с “чудовища” на “варвара”. “Другой” был перемещен ближе – с неведомой окраины вселенной на границу греческого мира, на другой берег Черного или Эгейского моря. Эта новая раса, в свою очередь, породила и другие оппозиции. Не только aporia скифов была варварской в противоположность греческой автохтонности и оседлости; раболепие, трусость и любовь к роскоши персов или азиатов были варварскими в противоположность таким европейским и греческим достоинствам как независимость, сдержанность и отвага. К первородным близнецам “цивилизации” и “варварству” вскоре присоединился брат, которому суждена была не менее долгая жизнь, – дискурс “ориентализма”.

Афинские трагедии игрались во время городских дионисий. К концу Греко-персидских войн этот древний народный праздник постепенно превратился в крупное пропагандистское событие, призванное легитимизировать Афины и их политический курс, включая демократический строй, с которым афиняне теперь отождествляли себя в противоположность персидской “тирании”, грозившей им гибелью. “Персы” Эсхила были впервые представлены на сцене во время дионисий 472 года до н. э., всего через восемь лет после победы Афин при Саламине. Однако в “Персах” то, что Эдит Холл называет “абсолютной поляризацией” эллинского и варварского, предстает уже как нечто само собой разумеющееся (слово “варварский” встречается в тексте десять раз). Холл извлекает из “Персов” длинный список варварских характеристик. Варвары были жестоки, простодушны, распущенны и подвержены панике. Они были слишком падки на роскошь и чрезмерную утонченность. Они были необузданны в своих чувствах. Они купались в непристойном и невообразимом богатстве (ploutos), противоположности почтенного достатка (olbos), давшего имя Ольвии. Они чередовали бахвальство с трусостью. Они наделяли властью женщин, иногда даже вручая им военное командование или управление государством.

Этим последним пунктом греки были одержимы и очарованы. В V веке до н. э. их общество было уникально в своей исключительной, нервной маскулинности, но это греческое исключение, будучи воспринято сменившими греческую демократию централизованными имперскими обществами, со временем стало нормой. Римская империя переняла отождествление “цивилизации” с обществом тотального мужского доминирования вместе с вытекавшим из него убеждением, что политическая власть в руках женщины – верный признак варварства. Разумеется, ицены в Британии избрали Боудикку предводительницей своего восстания против римских захватчиков, а галльские женщины своими “белоснежными могучими руками”, как писал в IV веке Аммиан Марцеллин, наносили удары в потасовках, спасая своих мужей, – чего же еще было ждать от этих дикарей. От Римской империи традиция мужской власти перешла в Римско-католическую церковь, соединившись с иудейской патриархальной моделью. Протухшим осадком классического образования питается то глубочайшее возмущение, которое вызывает в сегодняшней Англиканской церкви допуск женщин к служению: женщина в алтаре – это “нецивилизованно”.

Последний пункт, который Эдит Холл извлекает из подтекста “Персов”, политического свойства. Греческие граждане были свободными. Варвары (в данном случае персы) свободными не были и насаждали деспотию и несвободу везде, куда приходили. Согласно законам полиса, афинские граждане были равны между собой в разных отношениях и совместно непрерывно ограничивали государственную власть. Варвары и все, кто в результате завоеваний становился их подданными, должны были унижаться, физически простираясь ниц перед деспотической и неограниченной царской властью. Хор в “Персах”, услышав известие о поражении персов при Саламине, возглашает: “Боле не будут оброков / Несть на господские нужды / Стран покоренных языки, / В прах пред владыкой склоняться <…> Всех недовольных развязан / Дерзкий язык, и не нужно / Вольного слова стеречься: / С выи ярмо соскользнуло!”^[19]

В ближайшие несколько лет этот дискурс варварства, начатый Эсхилом, с воодушевлением подхватили другие драматурги. Пытаясь втиснуть вопиюще разных людей в единую категории “варваров”, они сталкивались с очевидной проблемой. В Афинах было множество чужеземных рабов, прежде всего фракийцев и скифов, и их взаимное несходство было очевидно любому рабовладельцу. С логической точки зрения еще сложнее было отнести их к одной категории с персами, чья грамотная, высокоорганизованная городская культура гораздо больше сближала их с греками, чем со скифами. Эти трудности удалось преодолеть, сделав упор на ту единственную общую черту, которая у всех этих чужестранцев действительно имелась, – тот факт, что они не были греками. Скифы и другие северные народы, предположительно, были дикими, выносливыми и свирепыми, в то время как персы считались изнеженными и развращенными легкой жизнью. Неважно! Склоняясь к одной из двух крайностей, варвары только показывали, как далеки они от греческого идеала mesotēs – умеренности – или от греческой морали “ничего слишком”.

Более серьезную трудность представляло прошлое самих греков. В их собственной истории, как мифической так и сравнительно недавней, греки делали все то, что теперь осуждали как варварство. Герои и цари (а греки не могли отрицать, что некогда ими правили цари, а не демократия или олигархия) предавались всевозможным сексуальным излишествам, членовредительству и садистическим убийствам, упивались спонтанными эмоциями и не выказывали ни малейших признаков mesotēs.

Одно изобретательное решение состояло в том, чтобы экспортировать это уголовное прошлое за море. К примеру, Еврипид представил своей театральной публике Медею как образец всех качеств варварской женщины: деспотичную, необузданную в страсти, убийцу собственного брата, а затем и собственных детей, ведьму, сведущую в приготовлении колдовских зелий. Но Эдит Холл показывает, что Медея появлялась в более ранней мифологии в обличии гречанки – возможно, Агамеды из “Илиады”, дочери солнца, “Знавшей все травы целебные, сколько земля их рождает”. Еврипид переместил ее родину в Колхиду, на юго-восточную оконечность Черного моря: “Ее превращение в варварскую женщину почти наверняка было драматургическим приемом, изобретенным, вероятно, самим Еврипидом”. Терей был героем Мегары, города на Коринфском перешейке, до тех пор пока Софокл (в утерянной пьесе) не переселил его во Фракию и не сделал варварским царем, который изнасиловал сестру своей жены, отрезал ей язык и съел собственного сына. Еврипид, по всей видимости, придумал многих своих персонажей-варваров, для того чтобы выставить жестокость, лживость и склонность к жестоким убийствам своих близких характерными особенностями негреков. Холл предполагает, что центральный сюжет его “Ифигении в Тавриде” – ее жизнь в неволе жрицей у диких тавров на скалистой южной оконечности Крыма – зиждется на идее, что только варвары могут сделать культ из убийства потерпевших кораблекрушение чужестранцев путем сбрасывания их с крутого обрыва. Тем самым он в очередной раз беззастенчиво подверстывал под требования “политической корректности” греческую мифологию, которая изобилует сказками о греках, приносящих человеческие жертвы.

Однако не любое греческое “варварство” возможно было пересадить на другую почву, поэтому необходимо было придумать также варварские или “восточные” корни традициям, которые не соответствовали новому образу греков. Культ Диониса, к которому Скил примкнул в Ольвии, предполагал исступленные, оргиастические празднества-мистерии: драматурги приписали им иностранное происхождение из азиатской Фракии, хотя этот культ имел древние греческие корни и занимал центральное место в государственной религии самих Афин. Теперь садистическая жестокость была представлена как фракийская зараза, чрезмерная роскошь – как болезнь, занесенная из Азии. Хотя Эсхил и не изображает Клитемнестру варварской иммигранткой, но, перед тем как она убивает своего мужа Агамемнона (выведенного не по‑гречески малодушным, неспособным указать женщине ее место), он заставляет ее изъясняться нарочито цветистым, подобострастным и “восточным” языком. Как пишет Холл: “Женственность, варварство, роскошь и высокомерие <…> образуют один неразрывный семантический ряд”.

Троянцы тоже были пущены в идеологическую переработку. Войну с Троей следовало переписать заново как первый раунд в космическом сражении между “европейской” добродетелью и “азиатским” пороком, нескончаемой войне между двумя половинами человечества, которая теперь возобновлялась схваткой между греками и персами. Образ троянцев, некогда отважных врагов, чья “мужественность” делала честь их противникам-грекам, начал приобретать восточные черты. Они стали неуловимо “азиатскими”, неподобающе чувствительными, инородными: такие покоренные, не похожие на эллинов троянцы были высечены на метопах Парфенона приблизительно в 435 году до н. э. Имперские культуры Рима и Византии унаследовали такое восприятие Троянской войны и соответствующее прочтение “Илиады” как первое литературное произведение о схватке между цивилизацией и варварством. Эта интерпретация практически не подвергалась сомнению на протяжении последующей тысячи лет.

Когда греки придумали термин “аутопсия”, он означал личное наблюдение. Это слово описывает индивидуализм и независимость ума, право человека принимать решения, основываясь на том, что он видел собственными глазами. К концу Средневековья аутопсия находилась в состоянии войны с авторитетным знанием – с той версией естественного мира и его географии, которая была изложена раз и навсегда в корпусе сохранившейся греко-римской литературы. Для сторонников авторитетного знания любые дальнейшие изыскания могли лишь дополнять scholia и заключались в простом комментировании и экзегезе этого существующего уже свода знаний. Однако, с точки зрения сторонника аутопсии, исследование через путешествия, открытия или логическое рассуждение могло открыть совершенно новые факты, новые миры, неизвестные древним.

Для того чтобы убедить читателя воспринять что‑то совершенно незнакомое, автор должен был использовать повествование, причем вести это повествование от первого лица: “я видел”, “я слышал”, “я испытал это сам”. Бартоломе де лас Касас, приступая к своей “Истории Индий” в 1527 году, объявил, что пишет “от великой и неотступной потребности сообщить всей Испании правдивый отчет и верное понимание о том, что происходило на моих глазах в Индийском океане”, и сказал министру императора Карла V, что был “старейшим из тех, кто отправился в Индию, и за долгие годы, которые я провел там, наблюдая собственными глазами, я не читал историй, которые могли быть лживы, а вместо того узнавал все благодаря своему опыту”. Пагден цитирует историка-иезуита Хосе де Акосту, который отправился в Америку и обнаружив, что мерзнет в полдень, хотя тропическое солнце светит прямо у него над головой – ситуация, невозможная с точки зрения античной метеорологии, – “смеялся и насмехался над Аристотелем и его философией”.

В самом классической мире аутопсическое повествование тоже встречалось, однако было редкостью. Слово histor поначалу означало непосредственного свидетеля, особенно в суде, и когда Геродот выбрал для своего труда заглавие Histories, оно несло в себе значение “расследования”, личных умозаключений дознавателя. В то же время Геродот лишь изредка снисходит до заявления, что он видел что‑либо своими глазами, а затем до пояснения, что все прочее, что он имеет сказать, – только слух или неподтвержденный результат historeion (дознания). Греческие и римские историки постоянно производили “псевдоаутопсию”, описывая по образцу батальные сцены или реконструируя речи на смертном одре и при этом имитируя подлинное повествование от первого лица. Юлий Цезарь спланировал и возглавил завоевание Галлии, которое он описывает в “Галльской войне”. Но он не только вводит повествователя, говоря о себе в третьем лице (“Цезарь”), но и фактически предлагает искусственную реконструкцию событий (а именно сражений и речей), о которых, несомненно, хранил яркие и непосредственные воспоминания.

Никто не оспаривал ценность человеческого глаза как первостепенного и самого грозного из всех свидетелей. Но этот свидетель появлялся только в суде или, очень изредка, разрешал спор о географическом или природном факте. В любой другой ситуации “я видел” звучало слегка сомнительно – более приемлемым считалось “я верю” или “я знаю”. Отсюда кажущаяся скрытность (или нелюбознательность) греческих и римских писателей, которые могли бы сообщать нам что‑то невероятно интересное, что они наверняка видели собственными глазами, но предпочли этого не делать.

В этом смысле особенно раздражает поэт Овидий. В 8 году н. э. в возрасте немногим за пятьдесят он был отправлен императором Августом из Рима в ссылку на Черное море, в Томы, сейчас это румынский порт Констанца. Здесь этот умный, наблюдательный человек провел остаток жизни, продолжая писать бегло и пространно. Томы были древней греческой колонией в земле гетов, фракийского народа, который на протяжении многих веков жил вокруг дельты Дуная. Овидий встречал их каждый день, на улицах и в сельской местности за городскими стенами, и существуют очень убедительные косвенные доказательства, что у него были гетские друзья.

В одном из стихотворений он открывает, что выучил их язык достаточно хорошо для того, чтобы не только писать на нем стихи, но и читать и обсуждать их в кругу гетов: “Каждый, гляжу, закачал головой и полным колчаном / В гетских устах вскипел ропот и долго не молк”^[20]. Казалось бы, это предполагало некую близость между автором и его читателями. Но Овидий был к ней не готов. Он изображает этот случай как полукомическое метание бисера перед свиньями: римлянин, читающий стихи перед разинувшими рот варварами. О гетском языке, о том, во что геты одевались, что они ели, во что верили и о чем пели, в тысячах и тысячах строк “Скорбных элегий” и “Писем с Понта” не сказано практически ничего. Еще меньше там говорится о самих Томах и жизни Овидия там – исключительно описания снежного, ветреного, варварского ада.

Многим читателям “Скорбные элегии” кажутся нелепыми причитаниями, полными жалости к себе и эгоцентризма. Константин Паустовский, живший в Одессе в 1921 году, “не понимал, как Овидий мог считать Черное море угрюмым. Это было одно из самых ярких и веселых морей. И о каком скифском холоде можно говорить в тех местах, где снег выпадал не каждую зиму? А если и выпадал, то лежал всего несколько дней, потом таял, и оттаявшая земля слабо пахла весной”.

Но “Скорбные элегии” – далеко не просто жалоба, а нечто гораздо большее. Даже если жизнь Овидия в Томах и не была непрерывным страданием, как он заявлял, все, что он писал оттуда, было мольбой об отмене приговора, сетованием, призванным пробудить жалость в Августе и в кругу его фаворитов. Аутопсия чужой страны и ее населения прозвучала бы как фальшивая нота, намек на то, что он нашел в Томах утешение и интересы. Вероятно, так оно и было, но “Скорбные элегии” умышленно написаны изнутри самосознания римлянина, живущего в Риме, они чревовещают, как о вымышленном опыте, обо всех тех ужасах и неудобствах, которые в представлении цивилизованного римлянина должны были сопровождать “жизнь среди варваров”.

Когда же Овидий прямо и откровенно пишет о том, что приключилось с ним, он пишет о Риме и о собственном несчастье там. Он был сослан отчасти за “Науку любви”, которую Август счел аморальной, отчасти потому, что не смог остаться в стороне от некоей неведомой сексуальной интриги с участием женщины из семьи императора. В первой книге “Скорбных элегий” он вспоминает последнюю долгую, бессонную ночь дома, замешательство по поводу того, какую одежду и багаж взять с собой утром, плачущую жену, потрясенных домашних рабов, столпившихся вокруг. Именно этот отрывок имел в виду Осип Мандельштам, когда писал собственную изумительную Trisita в 1920 году. На одном уровне Мандельштам, кажется, предчувствует собственный конец в советских Томах – сталинских лагерях: в эти моменты речь его звучит овидиански, скорбно. Но затем тайная, нелатинская, необъяснимая радость начинает подниматься, как рассветная дымка, со дня стихотворения, как будто вынужденная разлука одновременно представляет собой новое рождение в неведомой земле:

Я изучил науку расставанья

В простоволосых жалобах ночных.

Жуют волы, и длится ожиданье,

Последний час вигилий городских;

И чту обряд той петушиной ночи,

Когда, подняв дорожной скорби груз,

Глядели вдаль заплаканные очи

И женский плач мешался с пеньем муз.

Кто может знать при слове расставанье —

Какая нам разлука предстоит?..

Чтобы попасть в Ольвию, нужно проехать 200 километров на восток от Одессы через угрюмую равнину, где на протяжении всего пути не на что смотреть; выйдя из машины, вы ощущаете свежий юго-восточный ветер, дующий от воды. Водоем, который выглядит как море, но пахнет как пруд, – это лиман или лагуна, образованная устьем Буга там, где река соединяется с дельтой Днепра и впадает в море. Его пресная вода, в которой плодится судак, становится солоноватой, только когда шквал южного ветра поворачивает вспять течение реки и гонит соленую воду вверх по течению до самых руин Ольвии. Но эти реки так велики, что их дальние берега кажутся неясными линиями, начерченными углем на горизонте.

История Ольвии восходит к началу VI века до н. э., а возможно, даже к VII веку до н. э. Основателями этой колонии были искатели приключений из Милета, города на Эгейском море, которые перед этим уже воздвигли форпост на острове Березань, в нескольких милях к западу от побережья. Милетская колония разрослась, превратившись в процветающий город со стенами и внушительными четырехугольными башнями, вначале в торговую гавань, промышлявшую в основном рыбой, а затем с развитием хлебной торговли в столицу сельскохозяйственного региона: ее скифские поставщики могли жить за две сотни миль оттуда и даже дальше. Во времена расцвета Ольвии, около IV века до н. э., в ее стенах проживало, наверное, 30 или 40 тысяч человек. Но почти такое же количество людей жило в хоре, то есть в ближайших окрестностях полиса вглубь материка. Хора Ольвии развилась в густонаселенную сеть пшеничных полей и деревень, покрывавшую все побережье полуострова между дельтами Буга и Днепра.

Закат наступил в III веке до н. э. Спокойствие скифского народа было нарушено, когда усилился напор со стороны сарматов, другой кочевой индоиранской группы, которая мигрировала на запад из степей, лежащих между Волгой и Доном, и скифское господство стало ослабевать. Город подвергался набегам, а поставки зерна стали нерегулярными. Во II веке до н. э. группа скифов захватила власть в Ольвии, надеясь, вероятно, восстановить экспортную торговлю, принесшую такое богатство всему северо-западному побережью Черного моря. Но она не в силах была предотвратить бедствие 63 года до н. э., когда армия дакийцев и гетов пробилась от устья Дуная, захватила Ольвию и разрушила город. За следующие несколько десятилетий численность населения тут сократилась до каких‑нибудь двух-трех тысяч. Еще столетием позднее, в период римской оккупации, Ольвия снова стала городом, безопасным для жизни, и была в значительной мере отстроена, но так никогда полностью и не оправилась от гетского штурма. Она была разрушена снова, вероятно, готами в III веке, а затем – уже окончательно – гуннами около 370 года. После этого руины были заброшены, поросли травой и стали гнездилищем морских птиц.

В Ольвии особенно не на что смотреть. Грабители, охотившиеся за камнем, унесли почти все, что торчало из земли, за исключением двух огромных курганов – Зевсова кургана и склепа Еврисивия и Ареты, двух неизвестных ольвийских вельмож. Эти курганы представляют собой земляные насыпи, скрывающие под собой величественные каменные усыпальницы II века, к которым ведут отделанные камнем дромосы – туннели. Однако мало что из этого доступно для осмотра, потому что склепы держат на замке, дромосы перекрыты прогнившими сарайными дверями. Могилы больше напоминают укрытые на зиму груды картофеля или заброшенные бомбоубежища, на их склонах пасутся куры.

Если обойти вокруг, взгляду открывается огромный треугольник запущенных фундаментов, ограниченный с востока красноземным обрывом над дельтой Буга. Трудно осознать, что это одно из тех мест, где зародилась и выросла русская археология, однако заниматься раскопками в Ольвии, столкнуться с тем симбиозом греков, фракийцев и скифов, который она собой представляла, и бесстрашно внести свой вклад в его понимание считается одним из самых почетных боевых отличий в этой профессии.

Инженер-генерал Сухтелен начал исследовать руины Ольвии в 1790 году, во времена, когда они официально находились еще на территории Османской империи. В 1839 году Михаил Воронцов, самый выдающийся и наиболее честолюбивый из всех генерал-губернаторов Новороссии, учредил Императорское Одесское общество истории и древностей – первое археологическое общество в России, которое и занялось раскопками Ольвии. Именно Одесское общество привлекло истинных отца и мать научной российской археологии, графа Алексея Уварова и графиню Уварову, которые отдали Ольвии немалую часть жизни. Уваров, родившийся в 1828 году, основал Императорское Московское археологическое общество, которое сразу же стало смертельным соперником другого Императорского археологического общества, учрежденного под эгидой двора в Санкт-Петербурге.

После смерти Уварова в 1884 году председателем Московского общества стала его соучредительница, овдовевшая графиня. Она продолжала борьбу с Петербургом вплоть до революции 1917 года, когда отправилась в изгнание, но к тому времени Ольвия была уже в новых и надежных руках. Спокойный и методичный Борис Фармаковский вел раскопки в Ольвии каждый сезон с 1902 по 1914 год, а затем, когда отгремели война и революция, с 1924 по 1928 год. Он оставил после себя серию педантичных и прекрасно проиллюстрированных отчетов о раскопках, содержавших большую часть того, что нам известно о “материальной культуре” Ольвии.

Однако материальные свидетельства – это не все, что мы знаем об Ольвии: есть ведь еще аутопсия. Философ-стоик Дион Хризостом прибыл сюда примерно в 95 году н. э. Это один из тех редких случаев, когда греческий или латинский наблюдатель записал гладко, неформально и в мельчайших подробностях то, что увидел и услышал. “Борисфенитская речь” Диона – это философская лекция, основанная на его посещении Ольвии, которую он произнес в своем родном городе Прусе в Малой Азии. Но в то же время это выдающееся кинематографическое произведение – одна или две пленки документальной хроники, отснятой две тысячи лет назад, своего рода домашняя видеосъемка, дошедшая до нас от эллинистического мира.

Дион прибыл в Ольвию (или в Борисфен, как он ее называл, – этим именем греки называли также реку Днепр) в неудачное время. После того как геты разрушили город в 63 году до н. э., “греки перестали заезжать в него, так как у них не находилось земляков, у которых они могли бы остановиться; а сами скифы не сочли нужным, да и не сумели построить торговую пристань по греческому образцу”^[21]. Со временем скифы вернулись на опустошенные улицы за Бугом и пригласили греков возвратиться и снова открыть порт. Но Дион, который прибыл туда более столетия спустя, по‑прежнему отмечает: “О том, что город пришлось восстанавливать после разрушения, свидетельствует плохая постройка зданий, а также и то, что весь город теснится на небольшом пространстве”. Горожане сбились в кучу в вершине треугольника, который представлял собой план Ольвии, отгородив себе треугольник гораздо меньшего размера с рядом домов и невысокой оборонительной стеной (все это было обнаружено в ходе раскопок в точном соответствии с описанием Диона). Остальную часть города оставили разрушаться, и старые башни, некогда составлявшие часть городской стены, возвышались теперь так далеко от поселения, “что даже трудно представить себе, что они принадлежали к этому же городу”.

Ольвия не потеряла сообщения с греко-римским миром через Черное море, но жители ее с огорчением чувствовали, что их город утратил былую славу и свое значение добрых старых дней. Купцы и путешественники, которые давали себе труд пуститься в плавание по речным дельтам, были довольно‑таки третьесортными личностями в сравнении со своими предшественниками: “Обычно к нам приезжают люди, – пожаловался Диону один из горожан, – которые только по называнию греки, а на деле еще большие варвары, чем мы сами; это купцы и мелкие торгаши; привозят они нам всякие тряпки и скверное вино, да и от нас не вывозят ничего путного. Но тебя, наверное, сам Ахилл прислал к нам со своего острова; мы очень рады слушать все, о чем бы ты ни говорил”.

Это был город-призрак с призрачной жизнью. Дион Хризостом обнаружил, что очутился в петле времени. Жители Ольвии были полны решимости произвести на него впечатление своим “греческим духом”, однако та версия “греческого духа”, за которую они цеплялись, была предельно архаической и устаревшей. Вдобавок они показались Диону скифами в такой же мере, что и эллинами. Его определение этнической принадлежности не имеет никакого отношения к генетике и происхождению, но – как и у Геродота – имеет большое отношение к одежде, обычаям и языку. Жители Ольвии в большинстве случаев носили скифскую одежду, а их греческий был ужасен.

Дион отправился на прогулку к месту слияния Буга и Днепра. На обратном пути он встретил красивого юношу верхом на лошади, по имени Каллистрат, и вступил с ним в беседу. Каллистрат был настоящим музейным экспонатом. Он был одет в “варварские” шаровары и плащ, но, увидев Диона, спешился и спрятал руки, соблюдая древнее греческое правило, согласно которому считалось дурным тоном показывать голые руки на публике. Оказалось, что он, как и другие жители Ольвии, знал Гомера наизусть и невероятно этим гордился, как бы ни был убог его разговорный греческий. Но более всего Диона очаровало открытие, что Каллистрат был гомосексуален.

В свои восемнадцать лет он уже прославился в городе храбростью в бою, интересом к философии и красотой: “…поклонников у него было много”. Дион видит в этом не просто факт сексуальной ориентации, а замечательный пережиток утерянной эпохи. Теперь, во времена Римской империи, здесь по‑прежнему процветало древнее греческое преклонение перед гомосексуальной любовью как высшим интеллектуальным и духовным опытом. Ольвийцы полагали, что в заморском мире гомосексуальность была все еще в моде. Дион, тронутый и позабавленный встречей, задумался о том, что произошло бы, если бы они начали прививать такие взгляды на любовь скифам, “конечно, не к их благу”, думает он, скифам не удалось бы при этом обойтись без “распущенности”, и они непременно упустили бы философическую суть.

К этому моменту вокруг Диона и Каллистрата уже собралась небольшая толпа горожан. Дион предложил вернуться под защиту городских стен, где беседовать будет удобнее. Ольвия почти ежедневно подвергалась набегам со стороны небольших скифских отрядов, которые всего лишь днем ранее убили или захватили в плен несколько стражников, несших караул у заставы. Дион, обладавший естественным чувством самосохранения, заметил, что не только ворота были заперты, но и на стене был поднят боевой знак.

Однако жители Ольвии, казалось, были равнодушны к опасности и хотели начать философский диспут со своим гостем прямо на месте: “И я, восхищенный их рвением, сказал:

– Если хотите, может быть, мы пойдем в город и присядем где‑нибудь? Ведь на ходу не всем удастся слышать то, о чем мы будем беседовать”.

Они вошли внутрь и на старый греческий лад расположились перед портиком храма Зевса для продолжения разговора. Когда старейшие из присутствовавших уселись на ступеньках, Дион отметил, что почти все они носили бороды, хотя в римском мире к этому времени бритье было в моде уже по меньшей мере столетие. Среди них был только один бритый, “и за это все его порицали и ненавидели; говорили, что он придерживается этого обычая неспроста, а чтобы подольститься к римлянам”.

Дион Хризостом начал речь о “хорошем полисе” и его несостоятельности в сравнении с божественными образцами совершенства. Однако его прервал старик по имени Гиеросан (возможно, потомок той семьи корабельщиков Геросонтов, которая играла такую важную роль в Ольвии в III веке до н. э.). Старик, с гордостью отметив, что может читать Платона, попросил Диона не говорить об “обществе смертных людей”, поскольку этот предмет может подождать, а сосредоточиться на “божественном государстве, или о его строе <…> Расскажи нам, где оно, каково оно, и при этом, насколько можешь, постарайся приблизиться к благородной свободе платоновской речи”. Он и его друзья, сказал Гиеросан, очень взволнованы и с нетерпением предвкушают, что услышат нечто действительно возвышенное и платоническое.

Поэтому Дион любезно сменил тему. Появившаяся в результате “Тридцать шестая (Борисфенская) речь” – поразительное стихотворение в прозе, посвященное мифу о колеснице Зевса, притчам зороастрийских магов, небесной гармонии звезд и сотворению мира через половой акт Зевса и Геры – hieros gamos, или священное соитие. (Не от Диона ли Хризостома ведет Симеон Новый Богослов свою собственную версию unio mystica, то есть священного полового акта, в котором Бог оплодотворяет своего избранного “в Божественном сочетании <…> сем<енем> Божественн<ым>”?)

Это красивое, загадочное произведение. В то же время это эклектичная компиляция разных культов. Со своими ольвийцами Дион рассуждает не только о греческом пантеоне, но и о собственных впечатлениях от персидского мистицизма и аллегории, а в его версии творения чувствуется явный привкус иудаизма (“Творец и Отец мира, созерцая дело рук своих, не просто был доволен… он возликовал… он вновь открыл красоту и непостижимую прелесть существующей вселенной”). Где‑то в сердцевине его рассуждения, погребенные подо всем этим, скрываются оригинальные доктрины стоиков о вселенной, состоящей из четырех концентрических сфер: земли, воды, воздуха и огня.

Мы и сейчас можем встать на том месте, где говорил Дион. Пространство между фундаментом храма Зевса и задней стеной стои (длинного, похожего на гараж здания, открытого с одной стороны и служившего в греческом полисе укрытием от непогоды или местом собраний) с колоннадой не так велико, как он указывает. Но оно достаточно широко, чтобы вместить несколько десятков заинтересованных слушателей, собравшихся вокруг лектора. Этот старый городской центр вокруг агоры (рыночной площади) находился за пределами импровизированной стены, которой были обнесены сохранившиеся жилые кварталы, и храм был, вероятно, уже полуразрушен к тому времени, когда там стоял Дион. Он вспоминает, что в храмах Ольвии “нет ни одной статуи богов, сохранившейся в целости, – все они повреждены, как и изображения на надгробиях”.

Образ Ольвии у Диона – это образ периферии, как она воспринимается из центра. Малькольм Чапмен в своей книге The Celts: The Construction of a Myth показывает, как обычаи, моды и памятники материальной культуры движутся от центра вовне, как круги по воде, пока не достигнут периферии и там, наконец, не пропадут. И как раз за секунду перед этим окончательным исчезновением “центровой” интеллектуал внезапно разражается стенаниями: вот там‑то, на периферии, люди по‑прежнему сохранили здоровые ценности, крепкую семью, органическую овсянку, аутентичную народную музыку, которые должны быть сохранены любой ценой, пока не пропали навсегда.

Когда‑то гомеровские греки на Эгейском море носили бороды и косматые афинские философы одобряли любовь мужчины к мальчику. Запущенные ими концентрические волны все еще разбивались о берега лимана реки Буг спустя много столетий после того, как бритва покорила Афины, а поэты начали сочинять эротические фантазии о девушках. Дион был тронут “подлинным греческим духом”, который, как он обнаружил, сохранился в Ольвии. В то же время он не был романтиком, ностальгирующим интеллектуалом из метрополии в том смысле, который вкладывает в это понятие Чапмен. Возможно, афиняне и правда некогда жили так, как в Ольвии, однако у Диона не было ни малейшего желания поворачивать историю вспять. Ему нравилось настоящее, и он в нем преуспевал.

На свой лад Дион Хризостом тоже занимался архаическим бизнесом. Он был греческим купцом, чьим товаром был греческий дух. Его стратегия состояла в том, чтобы играть на римском комплексе неполноценности, строя из себя голос древнегреческой мудрости и разборчивости. Как проповедник-стоик он заставлял важных римлян чувствовать себя грубыми и неотесанными – это ощущение они, очевидно, ценили. Он добился в Риме высокого положения, знал лично нескольких императоров, однако провел большую часть жизни в дороге как авторитетный странствующий оратор. Он проповедовал “добродетель” и “благотворительность” миру выскочек, чьи правящие классы были охвачены бумом беспредельного обогащения. В действительности Дион был порождением этого бума в такой же степени, как и его аудитория, которую он укорял за материализм. В своей родной местности Вифинии (на северо-западе Малой Азии) Дион был дельцом, который нажился на сделках с недвижимостью. Стариком, много времени спустя после посещения Ольвии, он был привлечен к суду Плинием Младшим, легатом императора Траяна, за то, что за взятку получил подряд на общественное строительство.

Ольвия была заброшена уже более тысячи лет, когда на черноморском берегу, на расстоянии целого дня плавания к западу, был основан новый портовый город. В 1792 году генерал Хосе де Рибас завоевал для императрицы Екатерины турецкий форт Хаджибей, стоявший на высоком красном обрыве над глубоководной бухтой. Де Рибас решил, что это хорошее место для нового порта. Он хотел назвать его Одессос, в честь греческой колонии, которая когда‑то находилась немного ниже по берегу. Екатерина, восхищавшаяся греками, сначала согласилась, но затем внезапно объявила на придворном балу в 1795 году, что поскольку этот город основан женщиной, он и называться должен в женском роде. Так появилась Одесса.

Главная улица города, на которой семьи одесситов с мороженым в руках изучают в витринах товары, которые им не по карману, называется Дерибасовской в честь де Рибаса. Как‑то утром я фотографировал старый Ришельевский лицей на Дерибасовской, когда со мной заговорили морской капитан и его старпом. Их корабль не мог выйти в море из‑за отсутствия горючего; морякам ничего не оставалось, как целый день глазеть на витрины, смотреть телевизор и действовать на нервы своим женам, они смертельно скучали и хотели развлечься. Мы пошли в бар-стоячку, чтобы устроить “вечеринку”: бутылка водки, одесские сосиски, по вкусу напоминавшие скорее собачатину, чем конину, ячменный кофе.

Капитан, застрявший на берегу на девять месяцев, пожал плечами, когда я спросил его, что он думает о новообретенной независимости суверенного государства Украины: “У нас нет истории. Только история ВКП(б). В любом случае сейчас здесь закона нет и никто не управляет – ни Украина, ни Советы, никто”.

Пьяный, я побрел вниз по улице, чтобы опять зайти в Археологический музей. Там я задержался перед большой фотографией Бориса Фармаковского, занимавшей одну из стен зала, посвященного Ольвии. Он сидел на ней спокойный, благосклонный, в своем старомодном стоячем целлулоидном воротничке; вокруг прищуренных глаз морщинки, оставленные бесчисленными сезонами раскопок на восточном ветру возле лимана Буга. Фармаковский, которого даже суровый эмигрант Михаил Миллер признавал “хорошим методистом”, умер как раз вовремя. Всего через два года вооруженные люди пришли ночью за его старинными друзьями и коллегами, за молодыми людьми и девушками, которые не разгибаясь трудились на раскопках Ольвии, за его самыми блестящими учениками, пытавшимися по‑новому осмыслить столкновение между греками, скифами и фракийцами.

Отчего это произошло? В чистках 1930‑х годов погибли миллионы, но почему такая участь постигла именно эту незаметную профессию, почему черный ураган обрушился на мужчин и женщин, руководивших украинской и русской археологией, сдул их без следа, а всего четыре года спустя стих так же внезапно, как поднялся? Сэр Мортимер Уилер, Нестор британской археологии 1960‑х, говаривал, что археология – это не профессия, а кровная месть. Его коллеги снисходительно посмеивались, однако он не шутил.

Советская археология превратилась в кровную месть в двух смыслах. Во-первых, в ходе катастрофы 1930–1934 годов цвет этой профессии был истреблен догматическим сталинистским меньшинством. Миллер вспоминал, как университетские лекции прерывались возгласами студентов-комсомольцев: “Снимите маску”, “Откройте свое лицо”, “Как вы относитесь к марксизму?” Вслед за студентами выступила горстка честолюбивых старших археологов, которые, изменив свои взгляды в соответствии с линией партии, доносили на своих коллег и занимали их рабочие места. Идеологией новой советской археологии стал “марризм” – удивительная псевдомарксистская смесь лингвистической и археологической доктрин, разработанная Николаем Яковлевичем Марром, сыном шотландского иммигранта и грузинки, который до революции служил профессором в Санкт-Петербурге. Марр ввел понятие автохтонности, фантастическое утверждение, что языковые и культурные изменения никогда не были результатом миграций извне, а происходили путем постепенных трансформаций классовых взаимоотношений в статических по своей природе обществах. Вот только один пример: во имя марризма профессор Владислав Равдоникас донес на своего младшего соперника Сергея Киселева и разрушил его карьеру. Через двадцать лет после этого, в 1950 году, Сталин внезапно объявил, что марризм был сущим вздором, и настала очередь Киселева уничтожить почтенного Равдоникаса посредством такой же зверской партийной травли.

Но существует и другая, всегда подспудная кровная вражда между любым авторитарным национальным государством и независимыми мужчинами и женщинами, которые исследуют прошлое. Археология подкапывается под глубокий фундамент, на котором покоится гордыня цивилизаций и революций. Когда эти проходчики достигают фундамента и вместо камня находят там песок, полы парадных покоев высоко над ними начинают содрогаться. Не прорыл ли Фармаковский со своими учениками ход в такую зону тайной слабости и не потому ли так много археологов должны были умереть?

Все сведения о скифах по мере своего накопления подрывали утверждения о том, что народы черноморских степей были примитивными и варварскими, и умозаключения, что кочевничество было отсталой формой существования. Эти умозаключения, игравшие такую важную роль в старом добром русском национализме, были возведены до уровня геополитики немцами вроде И. Г. Коля, писавшего в 1841 году: “С незапамятных времен до настоящего дня [степи] были местом обитания диких кочевников и варварских орд, в которых никогда не было никакого независимого начала, несущего в себе идею государства, строительства городов или культурного развития”. Его соотечественник Ройслер полагал, что этот ландшафт был реакционным сам по себе: “В подобных пустынных местностях блуждающее воображение не находит никакой точки покоя на движущемся горизонте, а память – никакого ориентира”.

На идеях такого рода основывается популярное представление (все еще широко распространенное в Европе), что оседлое земледелие и появление крестьян-землепашцев представляло собой огромный шаг вперед в развитии по сравнению с более ранней стадией кочевничества. Псевдоантропология питает главный страшный сон Европы: ужас перед людьми, которые движутся. Этому кошмару, передававшемуся по наследству еще с Великого переселения народов во время и после заката Римской империи и возобновившемуся из‑за набегов гуннов и монголов на запад, интеллектуалы-эволюционисты XIX века добавили новое измерение ужаса. Движущиеся люди были отныне уже не просто физической угрозой, возникающей с востока по бездорожью. Теперь они к тому же как будто воплощали собой космический беспорядок, в котором прошлое вставало из могилы и ордой всадников устремлялось вперед, чтобы истребить настоящее.

Этот страшный сон продолжает жить и в новой Европе после революций 1989 года. Это страх Запада перед любыми путешественниками, перед миллионами, которые ломятся в ворота Европы “в поисках политического убежища” или как “экономические мигранты”, перед социальными потрясениями в России, которые могут погнать половину населения, мучимую голодом, в сторону Германии.

Однако кочевое пастбищное животноводство не было “примитивным” состоянием. Наоборот, оно было специализацией, которая развивалась в оседлых земледельческих обществах. Для того чтобы дважды в год перегонять огромные стада домашнего скота за сотни миль – сперва на север на летние пастбища, а зимой обратно на юг, – необходимы прежде всего лошади и высокоразвитые навыки управления ими. Если популяция мигрирует вместе со своими стадами на телегах или подводах, ей нужно колесо. Для этого образа жизни необходимо множество разных ремесленников и специалистов, гораздо большее, чем для семейного натурального хозяйства. Его невозможно вести без централизованного руководства, способного принимать быстрые и эффективные решения в чрезвычайной ситуации. Эта чрезвычайная ситуация может быть экономической, например если обычное пастбище уничтожено засухой или наводнением, а может быть и военной. С умением ездить верхом появилась вооруженная элита, которая отныне была способна вести своих сподвижников грабить земледельческие общества или мигрировать и завоевывать далекие пастбищные земли.

Как было известно еще Геродоту, “чистое” кочевничество встречается редко. Перечисляя различные “племена” или народы скифской культуры, он указывал на то, что многие из них были земледельцами в той же мере, что и пастухами. Некоторые ели то, что выращивали, другие разводили зерно для греческого рынка. И скифы в этом не были исключением: такого рода гибкость всегда отличала экономику мобильных степных народов. Образ конной орды, питающейся мясом и награбленными съестными припасами, отвечает только действительности военного времени или периода судьбоносной миграции на большие расстояния, в противоположность обыкновенным циклическим кочевкам на пастбища.

Пастухи-кочевники могут выращивать зерно и делают это, даже когда не оседают на одном месте. В XV веке путешественник и купец Иосафат Барбаро многие годы жил в венецианской колонии Тана, в устье Дона у верхней оконечности Азовского моря. Он наблюдал, как татары из Золотой Орды ежегодно в марте отправлялись сажать хлеб на участках плодородной земли. Когда пшеница созревала, Орда проезжала мимо и прямо из степи убирала урожай в ходе своей сезонной кочевки на север на летние пастбища.

За тысячу лет до этого Геродот отмечал, что к его времени существовали и “местные жители”, жившие поселениями. Он описывает соседей скифов, называвшихся будинами: “В их земле находится деревянный город под названием Гелон”. Будины были кочевниками, но гелоны, жившие в этом городе, были (согласно Геродоту) земледельцами, потомками греческих поселенцев. В его описании эта местность, покрытая лесами и болотами, похожа на территории в среднем течении Днепра. И в последние годы археологи начали находить там что‑то похожее на города: большие поселения, окруженные укреплениями, с хлебными амбарами, гончарными мастерскими, кузницами и постоянными кладбищами за стенами. Одно из самых впечатляющих подобных поселений находится в Бельске, у притока Днепра: его крепостной вал достигает примерно 21 мили в окружности. Бельск, который, как утверждают, является самым большим обитаемым земляным укреплением из открытых в мире на сегодняшний день, вполне может быть Гелоном, о котором пишет Геродот. Там была найдена мастерская, в которой изготавливали кубки из человеческих черепов, этот обычай Геродот описал с большой этнографической дотошностью.

Как выяснилось, он был прав во многом. Новые историки, особенно в нашу деконструктивистскую эпоху, изощряются, упраздняя старых историков, до тех пор, пока их сведения (а сообщение сведений и составляло, собственно, единственную цель их неутомимых исследований и трудов) не оказываются фактически обесценены и отвергнуты. В работах нынешних авторов интерес уделяется только дискурсу, то есть подсознательному структурированию информации ради установления определенных различий и “оппозиций”, востребованных в обществе, в котором работал тот или иной историк. И у Геродота тоже есть свой дискурс. Артог не без блеска описал его в книге, которая навсегда останется одним из обязательных текстов о “варварстве” и “цивилизации” для всякого, изучающего этот предмет. Но отказ Артога анализировать квалификацию Геродота как репортера, прибегать к археологическим данным, чтобы верифицировать правдивость или ошибочность результатов “дознания” в “Истории” Геродота, можно назвать почти извращенным подвигом интеллектуального аскетизма. В пользу выдающейся квалификации Геродота говорит тот факт, что добытые им сведения год от года приобретают все большее значение, по мере того как археология их подтверждает.

Поскольку первые курганы раскопали почти двести лет назад, уже было известно, что отчет Геродота о скифских царских погребальных обрядах, включая человеческие жертвы и концентрические круги зарезанных лошадей, в общих чертах соответствовал действительности. Верными оказались и его сведения о существовании деревянных “городов” на границах лесистой степи. Но наивысшего посмертного триумфа Геродот, “старый лжец” викторианских классных комнат, достиг в 1950‑е годы, когда были произведены раскопки в усыпальницах Пазырык в Горном Алтае, за тысячу миль от черноморских степей, на восточном краю скифских владений.

Урочище Пазырык оказалось воплощением мечты любого археолога: прошлым в морозилке. Там достаточно высоко и холодно, чтобы мертвецы и их имущество смогли сохраниться нетронутыми в вечной мерзлоте. Кожу одного из кочевых вождей по‑прежнему украшали, как манускрипт, густые узоры, вытатуированные сажей, – стилизованные грифоны, горный козел и сом, вероятно, индивидуальная пиктограмма, говорящая о его происхождении, территории и культе. И он, и другие мертвые мужчины и женщины лежали в окружении великолепных многоцветных попон – неизвестная прежде форма искусства, – и изображения лошадей на них, в свою очередь, открыли нам целую культуру декоративной упряжи и фантастических конских масок с гривой. Тела были набиты многими из тех самых трав, которые упоминает Геродот в своем отчете о погребальных ритуалах скифов: “Толченым кипером, благовониями и семенами селерея и аниса”. В углу одной из могил лежал меховой мешок с коноплей. Рядом были бронзовые котлы, наполненные камнями, и каркас крошечного, высотой четыре фута, шалаша для ингаляции.

Этим оценкам важности конопли как источника утешения и удовольствия для скифов пришлось ждать своего подтверждения два с половиной тысячелетия.

Черное море поглотило древнегреческие прибрежные города. Колонию Тира под стенами огромной турецкой крепости Аккерман теперь частично покрыли воды лимана Днестра. Треть Ольвии лежит на дне эстуария Буга: каждое лето туда приезжает итальянский клуб любителей подводного плавания, которые собирают амфоры с илистого дна. Херсонес, торчащий в открытом море у Севастополя, потерял свои южные предместья в результате затопления, а Горгиппа – теперь прекрасная марина Анапы на кубанском берегу – привлекает дайверов, ищущих греческие колонны на стоянке яхт. Из всех мест археологических раскопок вдоль северного побережья, которые я посетил, только Танаис в низовьях Дона, возле верхней оконечности Азовского моря, полностью находился под землей. Здесь главное русло реки сдвинулось на несколько миль поперек дельты, так что порт и колония остались на материке.

Греческие поселенцы стояли на этом осыпающемся краю, на физической границе скифо-сарматского мира. Мир этот, как известно, не имел собственного центра, если не считать таковым могилы скифских царей. Но какой бы культурный соблазн ни несли в себе ювелирные украшения, расписная керамика и вина, которыми торговали греки, они оставались здесь скорее гостями, чем правителями. Вдоль побережья им удавалось поддерживать ненадежное равновесие. Скифы, в свою очередь, периодически становились врагами, но большую часть времени были хозяевами. Разговор о центре и периферии, подразумевающий общее превосходство центра над окраинами, на Черном море звучит неубедительно.

Поскольку греки владели письменностью, об их взаимоотношениях с народами понтийской степи нам известно только с их слов: “Мы пришли, мы основали…” Но могла бы быть и другая версия. В конце концов, это скифы определяли условия, на которых были основаны колонии, и (учитывая, что колонии, как правило, не имели собственных вооруженных сил, помимо гражданского ополчения) решали, должны ли эти колонии продолжать свое существование. Обычно они желали им не только долгой жизни, но и процветания. Дион Хризостом описывал, как скифы пригласили греков вернуться и вновь заселить Ольвию, после того как в 63 году до н. э. она была разрушена гетским набегом. Похожие эпизоды бывали в средневековой Европе, когда короли приглашали иностранцев основывать торговые поселения на своих землях, наделяя их экстратерриториальной привилегией устанавливать собственные законы. Но если бы Англия XIV века, например, не знала грамоты, сегодня нас могли бы учить, что ганзейские немцы, учредившие Стальной двор в Лондоне, по собственной инициативе колонизировали варварский берег и утвердились благодаря своему абсолютному культурному превосходству.

Никто в Ольвии не подвергал сомнению тот очевидный факт, что в конечном счете именно скифы были хозяевами положения. Греки не предпринимали никаких попыток завоевать территорию или установить над ней контроль, за исключением Боспорского царства, которое появилось в Восточном Крыму и в любом случае было совместным предприятием греческих колонистов и местных правителей. В Европе мы привыкли к представлению о колонистах, которые намереваются сначала поработить “аборигенов”, а впоследствии превратить их в “себе подобных”. Таким был римский путь, но не греческий. Греческие поселенцы считали естественным и приемлемым, что их города привлекают людей других культур, которые усваивают городские обычаи, как это сделал Скил и как поступали в дальнейшем многие тысячи скифов, фракийцев, меотов, синдов, сарматов и хазар во всех портах Черного моря, жившие в городских стенах как лавочники, рабочие, ремесленники, а впоследствии иногда и как полноправные граждане. Но, ассимилируя других, греческие колонисты не стремились обратить их в свою веру.

Когда‑то нас учили, что классический мир был “центром”, который в конечном счете был разрушен варварской “периферией”; затем, немного более тонко, – что классический мир уничтожило его собственное внутреннее банкротство, моральное и даже финансовое, позволившее ордам кочевников хлынуть через рубежи Римской империи. Но сейчас есть и третье направление мысли: согласно этой модной и захватывающей версии, греко-римские общества уничтожили собственную среду обитания, а затем от жестокой безысходности двинулись во внешний мир, чтобы уничтожить те окружающие культуры – кельтскую, германскую, фракийскую, скифскую, – которые до того времени жили в гармонии с природой.

Датский археолог Клавс Рандсборг, к примеру, называет весь этот образ центра и периферии “стереотипом академического сознания”. Он рассматривает греческий и римский империализм как следствие экономической несостоятельности городов-государств на берегах Эгейского и Средиземного морей. Поначалу внешний мир довольствовался тем, что импортировал греческие и раннеримские товары и возводил собственные имитации средиземноморских городов-государств – укрепленные “города” на вершинах холмов (такие как Бельск или как кельтские поселения – оппидумы – на севере и западе Европы). Затем народы на окраинах стали изготавливать собственную высококачественную керамику и кузнечные изделия, начав с копирования, – до тех пор, пока потребность в импорте не отпадала. “Политические системы в старом Эгейском центре… оказывались вынуждены вести политику доминирования или завоевания, чтобы обеспечить себе постоянное экономическое преимущество”.

Рандсборг полагает, что, по мере того как греко-римские города-государства процветали, а их население увеличивалось, они уничтожали неустойчивую почву вокруг себя, пока ее плодородие окончательно не истощалось. “Политически развитое общество… могло, следовательно, поддерживать свой центр в определенной области только на протяжении пары веков подряд”. В случае Римской империи это означало, что необходимо осваивать более широкие территории. Сперва Галлия и Испания, затем Тунис и Левант начали поставлять старым центральным областям хлеб, вино и масло, а население их стало быстро расти. Последствия этого для “неклассического” мира на севере были катастрофическими.

“Большая Европа” за пределами Греческой и Римской империй разработала сложную и обширную сеть торговых путей и валютных отношений, протянувшуюся от Черного и Балтийского морей до Атлантического океана. Децентрализованная, но общая культура охватила весь континент, население которого пребывало в равновесии с собственными природными ресурсами и жило на бесконечно более плодотворных почвах, чем население средиземноморского “ядра”. Теперь, однако, этой системе и этой культуре предстояло разорваться на части. Римская имперская экспансия в северо-западную часть Европы, на Балканы и в Левант возвела укрепленную границу между внутренними и внешними секторами этой общей культуры. Старая Европа железного века была расколота, ее экономическая и социальная целостность была нарушена, а ее зыбкое политическое равновесие уничтожено. Последовавшие за тем “нашествия варваров” следует рассматривать, с точки зрения Рандсборга, как естественную попытку внешней периферии воссоединиться с внутренней. Развитие стало настолько неравномерным, различия, которые создала Римская империя между регионами этой некогда единой Европы, были так велики, что тех, кто остались снаружи, практически засосало внутрь, как восходящим потоком огня.

По мнению Рандсборга, та сила, которая повлекла захватчиков в Римскую империю, не выталкивала их, а притягивала. И то, что он называет периодом миграции (то есть “нашествия варваров”), следует понимать не как катастрофу, вторгнувшуюся извне, а как необходимый перерыв в процессе развития. В процессе почти тысячелетней экспансии, призванной компенсировать повторяющийся экономический крах, “центры власти” опустошили весь природный и политический мир вокруг себя. “Образ варвара, уничтожающего цивилизацию, – взывает Рандсборг, – следует, скорее, переосмыслить наоборот”.

Оседлые народы испытывают страх перед “бродячими”, но в то же время завидуют им и восхищаются ими. В своей зависти и восхищении они придумывают таких странников, которые отвечают их желаниям – в очередной раз берут в руки зеркало, чтобы изучить самих себя.

Вскоре после того, как греческие драматурги придумали варваров, они начали играть с “внутренним варварством” греков. Возможно, отчасти инакость варваров заключалась в том, что они, в отличие от цивилизованных людей, были морально однородными – не теми дуалистическими характерами, в которых благая природа боролась с дурной, а цельными. Авторы “Гиппократа” – неизвестные, написавшие греческие медицинские трактаты, которые ошибочно приписываются целителю Гиппократу, – утверждали в трактате “О воздухе, водах и местностях”, что скифы и все “азиаты” походят друг на друга физически, в то время как “европейцы” (под которыми подразумевались в основном греки) резко различаются ростом и внешностью от одного города к другому.

Варвары были однородны; цивилизованные люди были многообразны и различны между собой. Греческие драматурги полагали, что это могло быть верно в отношении умов так же, как в отношении тел. И если так, то они не были уверены, что сравнение между греческой и варварской психологией (первая сложная и скованная, вторая, предположительно, непосредственная и естественная) так уж льстит грекам.

Где‑то здесь берет свое начало длинная, нескончаемая баллада Европы, тоскующей по благородным дикарям, по охотникам-собирателям, живущим в мире с собой и со своей окружающей средой, по ковбоям, угонщикам скота, цыганам и казакам, кочевникам-бедуинам, которые следуют тропами своих песен по нетронутой девственной природе. Когда Еврипид начинал писать, афинские драматурги использовали инакость своего нового обобщенного варвара как зеркало, в котором они изучали греческие добродетели. К тому времени, когда он писал “Медею” в 431 году до н. э., это зеркало использовалось уже и для того, чтобы показать греческие пороки, или по крайней мере подвергнуть пересмотру ортодоксальную греческую мораль. В этой пьесе уже появляется хор коринфских женщин, которые наблюдают за чудовищной вспышкой страстей Медеи со смешанным чувством: испытывают жалость и ужас перед преступлениями этой варварской царевны из Колхиды, но в то же время и сдержанное сожаление, что мы, греки, скованные собственным принципом Μηδέν άγαν [miden agán] (“ничего сверх меры”), уже не умеем дать волю чувствам. Хор не выказывает никакого сочувствия холодной ортодоксальности Ясона, мужа Медеи, когда он укоряет ее:

…Во-первых, ты в Элладе

И больше не меж варваров, закон

Узнала ты и правду вместо силы,

Которая царит у вас^[22].

Геродот считал скифов самым молодым народом на земле. По представлению Лас Касаса, в обеих Америках захватчики нашли не столько новый мир, сколько старый мир в состоянии остановившегося младенчества. Презумпция коллективной юности влекла за собой презумпцию коллективной невинности. Много позднее, по прошествии нескольких веков европейских спекуляций о происхождении и естественном состоянии человечества, романтические молодые люди в имперских мундирах начали влюбляться в туземцев, которых они завоевывали. От гор Аурес в Северной Африке до пиков Хайберского прохода хмурые молодые офицеры охотились на людей, которых считали лучшими и более естественными человеческими существами, чем они сами.

И Пушкин, и Толстой, и Лермонтов бывали на Кавказе в составе Российской армии (последние двое – офицерами), которая на протяжении жизни двух поколений воевала там, замиряя мусульманские горные племена. Эти “писатели под ружьем” проецировали на неприятеля все те достоинства, которых был, на их взгляд, лишен Санкт-Петербург: предельную целеустремленность и преданность своим убеждениям, цельность чувств, аскетизм в материальных потребностях.

Примерно в то же время английские и шотландские интеллектуалы переживали аналогичные приступы отвращения к себе и делали сходные фрейдистские “переносы”. В продолжение XIX века этим завоевателям предстояло влюбиться в население Аравии или пограничной Северо-Западной Индии. Более того, первое из подобных увлечений уже расцвело в пределах северо-западной границы самой Великобритании. Шотландские горцы потерпели окончательное поражение в предромантические 1740‑е годы, во времена, когда английский офицер Джеймс Вольф мог еще сформулировать предложение вербовать побежденные кланы на королевскую службу следующим образом: “Они выносливы, бесстрашны, привычны к суровой местности, и не будет большой беды, если они падут”. Но к 1820‑м подобное невозможно было произнести вслух и даже почти нельзя помыслить. Шотландские горцы стали символом простоты, чистосердечия, самоотверженной доблести, равнодушия к пошлой торговле и наживе и большинства прочих добродетелей, которые столичный Лондон в своем собственном представлении утратил, заплатив эту цену за “лоск”.

Путь духовного побега, который замыслил поэт и романист Михаил Юрьевич Лермонтов, вел через весь континент, из Шотландии на Кавказ. Лермонтов, потомок Лермонта из Балкоми, офицера-наемника, служившего польскому королю, а затем русскому царю, создал в воображении страну своих предков, и его образ Шотландии суровых круч и одиноких героев сильно походил на окружавшие его Дагестан и Чечню. Отправляясь воевать на Кавказ в конце 1830‑х, он взял с собой русский перевод Оссиана. Впоследствии поэмы Оссиана были разоблачены как подделка, изготовленная Джеймсом Макферсоном и приправленная раскрошенными выдержками из подлинной традиционной гэльской поэзии, но Лермонтову Оссиан казался чем‑то вроде пропуска не только к особой близости с Кавказом, но и ко второй идентичности – нерусской, неукрощенной.

В своем стихотворении “Желание” Лермонтов стал “вороном степным” и полетел в Шотландию:

Где цветут моих предков поля,

Где в замке пустом, на туманных горах,

Их забвенный покоится прах.

Стихотворение заканчивается крещендо изысканной жалости к себе:

Последний потомок отважных бойцов

Увядает среди чуждых снегов;

Я здесь был рожден, но нездешний душой…

О! зачем я не ворон степной?..

Эти два элемента, видение кавказской Шотландии и дуалистическое страстное стремление быть человеком двойной природы, снова объединяются в его коротком “Гробу Оссиана”:

Под занавесою тумана,

Под небом бурь, среди степей,

Стоит могила Оссиана

В горах Шотландии моей.

Летит к ней дух мой усыпленный

Родимым ветром подышать

И от могилы сей забвенной

Вторично жизнь свою занять!..

Балкоми, откуда происходили Лермонты, – это место вовсе не оссиановское, не похожее на Кавказ. Дом, который сегодня являет собой смесь древних башен и современных сельскохозяйственных построек, стоит не на Шотландском высокогорье, а на равнинном мысе Файф, скошенном солеными ветрами Северного моря. Но даже если Лермонтов-Лермонт знал это, его чувство двойственности коренилось в самом сердце шотландской литературной традиции, связанной с темой раздробленного сознания и чувства раздвоения личности. Несколькими годами ранее, в 1824 году, шотландский писатель Джеймс Хогг опубликовал свою “Исповедь оправданного грешника” о человеке, имевшем две личности: не русскую и шотландскую, а человека и демона.

Однако Лермонтов был в одно и то же время дуалистом и дуэлянтом. Он не удосужился прочитать Хогга. Вместо этого он “увял среди чуждых снегов” на Кавказе в 1841 году, пав жертвой нелепой дуэли, которую сам спровоцировал и даже предсказал в своем жестоком, совершенном романе “Герой нашего времени”. Секунданты уговаривали обоих противников стрелять в воздух. Первым был Лермонтов, который так и поступил. Но, взведя курок, он вдруг громко сказал: “Я в этого дурака стрелять не буду!” Его противник, взбешенный этим, опустил пистолет и выпустил пулю Лермонтову в грудь.

В отличие от него, Оссиан умирал медленно. По ирландским преданиям, Оссиан (Ойсин) был сыном Финна Маккула, предводителя дружины героев, которых на английский лад называли фениями. Он был их бардом, облекшим все деяния фениев в слова и мелодии, которые никогда не будут забыты. В рассказах Оссиана (которые представляли собой что‑то вроде сиквела к основному циклу мифов о фениях, как будто слушатели не вынесли бы окончания этой сказки) он пережил всех своих товарищей и дожил до Мафусаиловых лет – последний из рода гигантов. Оссиана часто навещает святой Патрик, мягко укоряя его за его гордую преданность старому миру языческого насилия и свободы, ушедшему в небытие. Но нераскаявшийся старый гигант проклинает новый мир карликов-конформистов и насмехается над христианской этикой мира и покорности. Он страстно желает одного: в последний раз отправиться на охоту с Финном и другими героями к водопадам Эсс Руайд.

В этих сказках есть невероятное сострадание, спокойное осознание жестокости времени. Еврипиду они бы понравились. Но когда Джеймс Макферсон придумал Оссиана заново в XVIII веке, в своих “эпических поэмах шотландского Гомера” он опустил всю эту зрелую иронию, так же, как и ту особую радость перед природным миром бегущего оленя и усыпанных ягодами рябиновых кустов, которая составляет достоинство лучшей гэльской литературы. Странные переосмысления случались и с Лермонтовым. Он очень часто использовал слово “забвенный” – “одинокий, забытый”. Печорин, лермонтовский “герой нашего времени”, держался особняком, не прося ни любви, ни жалости. И тем не менее я обнаружил в лице Лермонтова душу семейной вечеринки.

Как‑то вечером я приехал в Анапу, маленький порт у северо-восточной оконечности Черного моря, где Лермонтов останавливался во время своих скитаний по этому побережью. Я приехал, чтобы осмотреть раскопки греческой колонии Горгиппы, лежащей под городом, однако прибыл поздно: директриса музея была уже в своем лучшем медно-красном платье, собиралась на вечеринку и пригласила меня с собой.

Мы прошли через обсаженный пальмами двор бывшей гостиницы, а теперь санатория русских ветеранов Афганской войны и оказались в вестибюле, где стояли столики и проходило шумное собрание. Это была встреча Лермонтовых. Около 60 человек в возрасте от девяти до девяноста лет собрались со всего света – из России, с Украины, из Франции и обеих Америк и даже из Шотландии: там был бородатый Лермонт, сейчас проживающий в Люксембурге, и окружной прокурор из Данди, организовавший общество по сохранению Балкоми.

Они уже почали водку и кубанское шампанское, а дети, схватив по куску пирога, кружились на танцполе или ползали под столами. Мне оказали радушный прием на этом торжестве… В честь чего, собственно? На нем не чествовали Лермонтова как писателя, поскольку во всех тостах и речах того вечера не прозвучало ни слова о литературе. На самом деле это была встреча клана, торжество рода – родства и генеалогии.

Михаил Лермонтов никогда не был женат и, насколько мне известно, не имел детей. Его мать умерла, когда ему было два года, отец не обращал на него внимания, и единственным объектом его привязанности была бабушка. Неважно! Он был прославлен, и его дальние родственники и непрямые потомки объединились вокруг его славы в одну огромную, теплую и шумную семью, незримо водворив Михаила Юрьевича во главе стола. Возможно, и правда, что великий предок был немного бирюком, которому недоставало родственных чувств. Но теперь он был прощен.

Они поднимали тосты “за землю, род и родину”. Племя Лермонтовых не могло не нравиться. Они выжили – а это значительное достижение для русских XX века. Они пронесли узы родства через океаны и через железный занавес холодной войны. Когда ржавые ворота между Россией и остальным миром растворились, они нашли друг друга заново и встретились с полчищами незнакомых детей. Они только что совершили совместное паломничество в Пятигорск, на луг, где Лермонтов погиб (окружной прокурор, все еще бледный, признался, что эта поездка по железной дороге была худшими тридцатью шестью часами его жизни), но в действительности их не интересовал Михаил Юрьевич как таковой. Они интересовались друг другом и устроили праздник в честь себя самих.

Под конец я уже не мог за ними угнаться. Я вышел в ночь и вдохнул свежий морской воздух с бухты Анапы. Мой попутчик, казак, приехавший со мной из Ростова, был сердит на все это, на отсутствие “настоящего” Лермонтова. Он проворчал: “Фетишизм!”

Парк в Анапе, некогда опрятное и чопорное место, теперь стал приютом своры бродячих собак, которые чесались целый день и выли всю ночь. За городом начинается Таманский полуостров, длинная стрелка Азии, которая тянется так далеко, что почти касается Европы через Керченский пролив. Лермонтов бывал и там. Он глядел на курганы, возвышающиеся как холмы над плоским ландшафтом: для него они были могилами Оссиана, забвенными местами.

Он ошибался. Во времена Лермонтова научные раскопки еще не начались, и он мало знал о том, что на самом деле находилось внутри этих могильных холмов. Поначалу они действительно возводились, чтобы покрыть единственное, одинокое тело кочевого вождя или царицы, деливших гробницу только с лошадями и рабами, принесенными им в жертву. Но с течением лет могилу обычно захватывала толпа других остовов, набивавшихся туда за компанию. Под дерном происходило другое воссоединение семьи, которое затем перетекало в новый могильный холм меньшего размера по соседству. В России, как случилось обнаружить Толстому задолго до того, как он умер и был похоронен, великому человеку трудно побыть одному.

Глава третья

Ядро этого своеобразного народа [казаков] составляли дезертиры <…> Закон природы и непрерывное прибытие новых беглецов быстро увеличивали их число. Они радушно принимали новобранцев любой национальности, и к ним присоединялись все отщепенцы, чьи преступления вынуждали их покинуть цивилизованное общество. Таким образом, они из простых беглецов превратились в народ. Как можно предположить, их обычаи изобличали пятно, лежавшее на их происхождении.

Как‑то холодной осенью я отправился в устье Дона и остановился в греческой колонии. На руинах города Танаиса стоит маленькая современная деревня археологов, живущих в деревянных бытовках. Летом на раскопки прибывают экспедиции из российских или германских университетов, и на несколько месяцев это место оказывается наводнено мускулистыми студентами, которые спят в палатках и поют под гитару у костра. Но не в сезон в Танаисе остается только полдюжины мужчин и женщин, их койки втиснуты между полками с черепками греческой керамики и бутылями фотографических химикатов. В это время, пока скифские морозы не покрыли еще Азовское море льдом и снег не занес дорогу в Ростов, пустые бараки сдают посетителям.

Директор Танаиса, начальник этой колонии – Валерий Федорович Чеснок. Как и его коллега в Ольвии, Чеснок оказался на мели: заповедник лишился дотаций, археологов бросили выживать как умеют, будто на льдине, забытой судами снабжения. Вода поступала из источника, отопление было ненадежным, санитарные условия сводились к уборной на улице. Кое-какую еду и сколько угодно водки можно было достать в казацкой деревне Недвиговке (название означает приблизительно “несдающаяся”) в миле оттуда. Овощи в изобилии продавались в богатой, благоустроенной армянской деревне на полпути к Ростову, но только весной и летом. В конце сентября, когда я был там, ученые еще питались неплохо: на завтрак был тушеный карп и свекольный салат, запивалось все это галлонами дымящегося чая из ромашки и степных трав.

Русские археологи обычно описывают всю сферу умственной деятельности, к которой они принадлежат, словом “наука”. В русском языке, в отличие от английского, значение этого слова вовсе не ограничивается естественными или техническими науками; филолог или искусствовед в той же мере является ученым, что и молекулярный биолог, ученым в том смысле, который передает французское слово savant. Ничто – ни сталинский террор, ни тяготы и лишения свободного рынка – не смогло умалить величие этого русского слова. Когда господин Чеснок и его поселенцы называли себя учеными, они, как я понял постепенно, имели в виду не только свои исследования, но и некое духовное, экзистенциальное состояние. В их сознании существует что‑то вроде мраморной стелы с высеченными на ней моральными заповедями, исполнению которых посвящена жизнь ученого. В числе этих заповедей – приверженность истине, верность товарищеским узам, интеллектуальная и личная самодисциплина, аскетическое безразличие к неудобствам или деньгам. Это устав религиозного ордена. Я слышал, как в Танаисе осуждали роман между русским археологом и иностранным исследователем как “недостойный ученого”, поскольку из‑за этого романа женщина-археолог изменила график раскопок.

Однажды я наблюдал, как господин Чеснок разговаривает по телефону с Москвой. Невысокий, энергичный, он стоял у своего стола, расправив плечи, и выкрикивал четкие приказы одному телефонисту за другим сквозь жужжание и шипение помех. Передо мной был артиллерийский офицер на Курской дуге, командующий открыть огонь или связывающийся с командиром батареи, оказавшейся под ударом: “Москва? Алло! Это Чеснок, Танаис. Повторяю: Чеснок, Танаис. Дайте мне Москву! Алло!” Так, через ширящиеся провалы хаоса, через расстояния, которые, кажется, еще удлинились, когда в России ослабели связи периферии с центром, отстаивается единство науки.

Господин Чеснок не потерял присутствия духа. Он написал брошюру под заглавием “Принципы жизни”, с которой могут ознакомиться посетители: его собственный крепкий оптимизм выражен там при помощи цитат из десяти заповедей и американской Декларации независимости. Как‑то ночью, под конец грандиозного спора с одним казаком о коррупции, казацком национализме и судьбе нации, он попытался объяснить мне свою веру: “Все это не такая уж трагедия. Для идентичности важна только культура, а не национальность и не деньги. Россия переживает сейчас бурные времена, но они пройдут, а мы останемся”.

С точки зрения русского ученого, бурные времена, которые после 1991 года принесли с собой первую волну диких капиталистов, часто напоминали новое вторжение степных кочевников. Но когда неведомая орда виднеется со стен черноморского города, у него всегда есть тактический выбор. Первый вариант – запереть ворота на засов. Второй – пригласить вождей кочевников внутрь как почетных гостей. Несколько золотых колец или амфора трапезундского вина могут произвести на них такое впечатление, что они предложат свои услуги для защиты города. Танаис – и как греческая эмпория, и как русский археологический лагерь – как правило, выбирал второй вариант.

Это открытие я совершил как‑то ранним утром, когда брел, спотыкаясь, в уборную через горы глиняных черепков. Я остановился, чтобы полюбоваться видом. Бараки и греческие развалины расположены на северном берегу дельты Дона, над заводью, которая когда‑то была главным его руслом, а теперь называется Мертвый Донец. Вдалеке под низкими облаками свинцом отливало Азовское море. А затем я увидел двугорбого верблюда. Он брел в мою сторону, пока не натянул привязь, потом откусил кусок кустарника, росшего на старом крепостном валу. Позади него я разглядел стоянку ржавых автоприцепов и буксирных тракторов: на них, как флаги, развевалось белье, развешанное для просушки.

Как выяснилось, это был Ростовский государственный цирк, стоящий на своей новой зимовке. Господин Чеснок нашел спонсора: застройщика-спекулянта, который влюбился в дрессировщицу цирковых собак. Цирк переживал тяжелые времена, и дрессировщица были безутешна, поскольку власти Ростова лишили их дотации, позволявшей арендовать дорогое здание в центре города. Спонсор, зная о трудностях господина Чеснока, нашел выход из положения. Он пообещал, что, в случае если Танаис выделит цирку несколько гектаров нераскопанного греческого предместья для зимовки и выпаса животных, он изыщет возможность построить новый кирпичный склад и лабораторию для ученых.

Так и была заключена сделка. Застройщик был счастлив, дрессировщица утешилась, а ученые Танаиса неуверенно вступили в новый мир, в котором культура зависит от милости частных предпринимателей.

С точки зрения городских культур Средиземноморья, от греков до генуэзцев и венецианцев, дельта Дона представляла собой северо-восточный угол мира. И дельта, и дальняя оконечность Азовского моря были местами настолько далекими, они были так подвержены набегам кочевников, туда было так трудно добираться по морю, которое во многие зимы замерзало, что в течение долгого времени купцы из Эгейского и Средиземного морей здесь не обосновывались. Но в хорошие времена здесь можно было нажить состояние. Когда степные правители на материке не воевали друг с другом, караванные тропы – Великий шелковый путь – тянулись через всю Евразию из Китая до дельты Дона.

Это была не просто внутриконтинентальная торговля вроде хлеба, вяленой рыбы и рабов, на которых разбогатела Ольвия, а экспорт предметов роскоши на большие расстояния. Из Китая, Персии и Индии шли шелка, пряности, фарфор, бронза и золотые изделия, которые европейские поселенцы в дельте Дона оплачивали разными способами. Греки экспортировали вино, красно- и чернофигурную керамику, ювелирные украшения и утварь, которые изготавливались сначала в Греции, а позднее в Боспорском царстве на Керченском проливе. И греки, и итальянцы иногда заключали сделки за наличный расчет, и монеты их чеканки путешествовали в обратном направлении за тысячи миль, попадая с караванами в Азию. Итальянцы торговали на экспорт в основном грубым европейским шерстяным сукном, вытканным во Фландрии, Ломбардии или Венеции, большую его часть производили ранние версии того, что позднее получило именование фабричной системы.

Чтобы обслуживать эти дальние пути в Евразию, в дельте выросли два укрепленных торговых города. Первым был Танаис (тем же словом в греческом и латыни называется река Дон). Этот город, основанный примерно в 250 году до н. э., стоит на северной стороне дельты, на бывшем главном русле реки; корабли могли заходить из Азовского моря (которое было на несколько миль ближе, чем сейчас) и швартоваться под его стенами. Танаис простоял около пятисот лет, до тех пор, пока готы не разграбили и не сожгли его в III веке. Некоторые из поселенцев позднее вернулись на развалины, но примерно в 350 году Танаис был окончательно уничтожен пришедшими из Азии гуннами.

Для того чтобы северное побережье Черного моря могло процветать, всегда требовались два условия: прочный мир в степях на материке и свободный проход между Черным и Средиземным морями. Эти условия снова возродились в VIII и IX веках, когда хазарские кочевники установили свое господство надо всем регионом, от Черного моря до северных лесов. Однако Pax Khazarica [“хазарский мир”] не распространялся на Азию, находившуюся далеко на востоке. Только в XIII веке, с завоеваниями Чингисхана и его преемников, распространивших татаро-монгольскую империю на всю Евразию от Японского моря до Черного, сухопутное сообщение между Китаем и Европой снова открылось после почти тысячелетнего перерыва.

Татаро-монголы прибыли на Черное море, когда Византийская империя клонилась к закату, ослабленная борьбой с османскими турками и напором государств крестоносцев с запада. За спинами сухопутных армий крестоносцев стояли морские города-государства Италии (прежде всего Генуя и Венеция), которым не терпелось прорваться через Дарданеллы к черноморским рынкам. Не желая делить Черное море с чужаками, поздние византийские императоры поначалу предоставляли этим “франкам” и “латинянам” проход через Дарданеллы неохотно и нерегулярно. Но после того как крестоносцы взяли Константинополь в 1204 году, эти две морские империи получили возможность проскользнуть через Босфор, чтобы достигнуть крымского берега, Азовского моря и, наконец, Дона.

Тогда и был построен второй город в дельте. Тана – такое он получил название – стояла на противоположной, южной стороне дельты, глядя через десять миль камыша на безмолвные руины, которые когда‑то были Танаисом. Тана, основанная генуэзскими и венецианскими колонистами в XIII веке, поначалу представляла собой открытое торговое поселение и лишь постепенно обзавелась каменными стенами и башнями итальянской постройки. На практике в стенах было мало смысла. Залогом выживания Таны всегда была только терпимость Золотой Орды, западного дивизиона татаро-монгольской империи, который прибыл в понтийскую степь всего несколькими десятилетиями раньше. Дипломатия Таны, как по большей части и ее ближняя торговля, была сосредоточена на “столице” Золотой Орды, Сарае, далеко на Волге. Вытеснив в конце концов генуэзцев, Тана на некоторое время стала самой прибыльной из всех венецианских колоний. Но ее зависимость от монголов, а позднее от крымских татар никогда не ослабевала. Большую часть времени острие монгольской власти было обращено в сторону от итальянцев, но в конечном счете оно их сразило.

Как‑то дождливым осенним днем, изучая то, что осталось от Таны, я посмотрел вниз, в огромный, неряшливый котлован, стены которого состояли из обугленной земли, древесного пепла и обожженной штукатурки. Из них белыми обломками на фоне черной почвы торчали человеческие черепа и берцовые кости.

Неподалеку археологи свалили свои находки в картонные коробки, раскисавшие под дождем: фрагменты амфор, которые импортировали из Трапезунда для перевозки икры, битые бутылки из волнистого венецианского стекла, черепки карамельной византийской керамики и изысканных зеленых глазурованных чаш, изготовленных татарскими ремесленниками Золотой Орды в Сарае. Крупные куски черной ржавчины оказались наплечниками венецианской кирасы, лежащей среди железных стрел для арбалета.

Все это – следы разрушения, оставленного Тимуром (Тамерланом), чьи войска разграбили Тану в 1395 году в ходе последнего великого нашествия кочевников из Центральной Азии. Однако для венецианской Таны это еще не стало окончательной гибелью; итальянцы оставались здесь до тех пор, пока город не взяли штурмом татары и турки, когда в 1475 году их объединенные армии зачищали все, что оставалось от византийско-латинского присутствия на северном побережье Черного моря. Сам город продолжил свое существование как османский порт Азак, а затем как огромная турецкая крепость Азов. Сегодня город Азов с речным портом на Дону покрывает собой все то место, на котором стояла Тана. По какой‑то причине советская власть решила, что с идеологической точки зрения генуэзское наследие менее предосудительно, чем венецианское: там есть разрушенные Генуэзские ворота (на самом деле русские, XVIII века) и обшарпанный угол, где от улицы Розы Люксембург^[23] отходит Генуэзская улица. Память о Венеции была искоренена.

Итальянской Тане выпал более короткий век, чем классическому Танаису, зато ее жизнь была богата событиями. Генуэзцы в целом обладали на Черном море большей властью, чем венецианцы. К тому времени, когда они занялись совместной деятельностью с венецианцами на Дону, они уже прочно обосновались на крымском побережье в Сюмболоне (Балаклаве), Судаке и Кафе. Но в конце XIII века, после первой из нескольких войн, которые вели эти две морские империи в Черном море, Венеция установила полный контроль над Таной, и это произошло в удачный момент мировой истории. При монгольской династии Юань, которая правила Китаем до конца XIV века, товары из имперского Китая потекли через континентальный массив Евразии, где царили монголы, на запад – в Тану, эту западную сортировочную станцию одного из шелковых путей, и через своих танских купцов Венеции удалось на время монополизировать почти всю торговлю с Китаем.

Однако этот путь, доступный только благодаря непрочным договоренностям между монгольскими ханствами по пути в Китай, всегда оставался не более чем временной возможностью. Движение по нему открылось около 1260 года, но уже через несколько лет ему стали препятствовать внутренние монгольские междоусобицы. Когда Монгольская империя распалась в XIV веке, главные межконтинентальные торговые пути были разорваны навсегда – сперва северная дорога, которая заканчивалась в Тане, а позднее и южная ветка, по которой пряности и ткани доставлялись из Азии на Черное море, в Трапезунд.

Однако дальний импорт китайских и персидских шелков был не главной и не самой выгодной торговой специализацией Таны. Гораздо большую прибыль венецианцы извлекали из других отраслей – из торговли мехами, икрой, пряностями и прежде всего рабами. Пока венецианцы поддерживали хорошие отношения с Золотой Ордой и ее преемниками, они покупали и перевозили морем русских, черкесских и татарских рабов, которых затем продавали в Константинополе местным и левантийским покупателям или пускали с молотка в самой Венеции. В целях изучения ассортимента венецианские работорговцы добирались из Таны до самой Астрахани на Каспийском море, до Ташкента в Центральной Азии. В самой Тане целый штат стряпчих занимался составлением договоров купли-продажи, покуда в Венеции синьория (правящий сенат) надзирала за торговлей и устанавливала максимальные издержки на транспортировку и прокорм рабов во время трехмесячного путешествия от Азовского до Адриатического моря.

Кафа, конкурирующая генуэзская колония, находившаяся в Крыму на месте современной Феодосии, в XIV веке ежегодно экспортировала в среднем 1500 рабов; почти все они были мужского пола и предназначались для Мамлюкского султаната в Египте. Тана занималась работорговлей примерно в таких же масштабах. Но затем в Кафе произошло событие, которое изменило не только условия работорговли, но и всю мировую историю.

В генуэзской стене Кафы со стороны моря есть высокие ворота. Через них видна голубая вода и торговые суда на якоре на рейде Феодосии. 600 лет назад колонны рабов, закованных в цепи, проходили через эти ворота, а команды с тюками китайского шелка плыли из Таны через Азовское море. Но в один прекрасный день 1347 года невидимый иммигрант проник через эту арку и начал осваиваться в Кафе.

Через эти ворота в Европу пришла “черная смерть” – пандемия бубонной чумы, которая за несколько лет сократила европейское население на треть или даже больше. Одна легенда утверждает, что чума вспыхнула в татарской армии под командованием хана Джанибека, осаждавшей Кафу, и что хан приказал катапультировать головы татар, умерших от этой болезни, в город, чтобы заразить его защитников. Более вероятно, что чума пришла с рабами или татарскими корабельными грузчиками в мирное время. Прежде чем заразить “латинские” города черноморского побережья, болезнь должна была распространиться среди кочевых обитателей понтийской степи. Она проделала долгий путь через всю Евразию из Маньчжурии или Кореи – по Шелковому пути купцы, носильщики и солдаты принесли ее на окраину Европы, на Черное море.

Сначала шелковые пути принесли богатство, затем – смерть. В течение двадцати лет после прихода чумы в Европу монгольская империя, основанная Чингисханом более чем столетием ранее, начала распадаться. Кладбища, которыми усеяло Европу нашествие монголов, были ничтожны по сравнению с мором от болезни, которую они оставили после себя.

С декабря 1347 по сентябрь 1348 года “черная смерть” унесла три четверти европейского населения Крыма и других черноморских колоний. Но одновременно с этим она выкосила половину населения Венеции – как знать, так и рабов и ремесленников, в связи с чем там внезапно стало некому работать. По всей Европе, где многие деревни вымерли до последнего ребенка, была острая нехватка рабочей силы в феодальных вотчинах, в баронских кухнях и конюшнях, в городских мастерских. Нанимателям, которым раньше никогда и в голову бы не пришло платить за труд наличными, теперь пришлось занять оборону. С течением времени сельская беднота должна была воспользоваться своим преимуществом и потребовать денег или хартий, гарантирующих их права, как это сделали англичане во время Крестьянской революции 1381 года.

Хороший делец не упускает представившейся возможности. Последствия для рабского рынка были огромными. По всем средиземноморским побережьям, от Египта до Крита и Испании, цена иностранных рабов резко выросла. Большинство венецианских работорговцев в Тане умерло ужасной смертью в 1348 году, но выжившие были вознаграждены взрывным ростом спроса и, соответственно, цен, который бушевал полвека. Приблизительно к 1408 году не менее 78 процентов экспортной выручки Таны приносили рабы. На их несчастье и на доходах, принесенных “черной смертью”, вдоль Риальто один за другим вырастали дворцы.

В азовском музее “Пороховой погреб” хранится человеческая рука, отлитая из железа. Ширина и толщина ладони, изогнутая гряда пальцев наводят на мысль о каком‑то человекоподобном создании, по своим размерам превосходящем человека.

Это железная рука Петра. Кулак Петра Великого привел Россию на берега Азовского моря и подвиг голландских и немецких кораблестроителей построить первый русский флот в Воронеже триста лет с небольшим тому назад, в 1690‑е годы.

Россию отделяли от открытого океана три бутылочных горлышка, закупоренных турецким неприятелем. Первым была крепость Азов, построенная турками, чтобы контролировать главное русло Дона в месте его впадения в море. Второй пробкой была цитадель Еникале, построенная османами, чтобы блокировать Керченский пролив: Екатерина Великая прорвалась через эту преграду в конце XVIII века. Третьей был двойной пролив Босфор и Дарданеллы, который вел в Средиземное море мимо самого Стамбула. Босфор и Дарданеллы были открыты для мирового торгового судоходства после крушения Османской империи в 1922 году, но российским армиям и флоту никогда не удавалось захватить их силой.

Русские пробивались к югу, в теплые воды Средиземного моря; турки сражались, чтобы удержать османские завоевания вокруг Черного моря и защитить Босфор и Дарданеллы. Борьба продолжалась почти триста лет и в конце концов вылилась в один из масштабных европейских конфликтов – Крымскую войну 1850‑х, в которую, помимо России и Турции, были вовлечены Франция, Великобритания и Сардиния и почти вступили несколько других государств. С обеих сторон полегли поколения неграмотных, покорных солдат из крестьян. Такова же была судьба невинных жителей опустошенных земель и разоренных городов вокруг всего Черного моря, от Азова до предместий Стамбула.

Длинный отрывок своей поэмы “Дон Жуан” Байрон посвятил одному из знаменитых побоищ, битве за турецкую крепость Измаил на Дунае:

Все ужасы, которые не смела

Изобразить фантазия сама, —

Все силы ада здесь кипели страстью,

Разнузданные в буре самовластья^[24].

В конце концов обе стороны погибли от своих ран. Ненависть России к Турции и страх Турции перед российской экспансией были в числе наиболее опасных ингредиентов того взрывоопасного дипломатического соединения, которое взлетело на воздух в 1914 году. Турция вступила в войну вслед за Германией и Австро-Венгрией; Россия вторглась в Анатолию с востока. Это усилие сломало оба режима. В течение нескольких лет перед концом Первой мировой войны и Российская, и Османская империя прекратили свое существование.

Честь вышибить первую турецкую пробку принадлежала не Петру Великому, а донским казакам. Казаки представляли собой объединения русской и украинской вольницы, то есть изгоев и беглых крестьян (часто роднившихся с татарскими или половецкими кочевниками), которые осели на свободе в степи в конце Средневековья. Эта конкретная казацкая конфедерация, или “войско”, которая дислоцировалась в степях в низовьях Дона, совершала набеги на турок и противостояла им еще за сто с лишним лет до того, как Петр Великий пришел на Азовское море. Они вырыли канал поперек дельты, таким образом, их корабли могли идти под парусом или на веслах вверх по течению, не попадая по дороге под огонь города-крепости Азов. Далеко на западе, в низовьях Днепра, их родичи запорожские казаки построили что‑то вроде подводных лодок, чтобы избежать турецких караулов: закрытые челноки на гребном ходу, снабжавшиеся воздухом через деревянные трубки и груженные песчаным балластом, который сбрасывали, когда они хотели всплыть на поверхность. (Впрочем, рассказы о флотилиях подводных лодок, в XVI веке пересекавших Черное море и извергавших из своего нутра казацкий десант, который захватывал анатолийские города вроде Синопа, – это уже русская мифология.)

Все это не доставляло турецкому султану серьезного беспокойства. Но однажды, в 1637 году, казацкий отряд, рыскавший в дельте Дона, подошел к стенам Азова, а затем в сумасбродном порыве пошел на приступ. Там стоял большой османский гарнизон, который был надежно укрыт зигзагообразной кирпичной кладкой и земляным оборонительным валом, построенным в соответствии с последними достижениями европейской инженерии. Однако защитники были застигнуты врасплох. Полчища казаков ворвались в город и после трехдневного сражения заняли крепость.

Вскоре они потеряли ее снова. Турки вернулись в Азов с подкреплением, и потребовалось еще много лет и много осад, прежде чем Петр окончательно захватил крепость для России. В конце концов, эту работу следовало выполнить профессионально: с окопами, регулярной армией, инженерами-подрывниками, минометными батареями и канонерками. Когда Азов наконец пал, резня была как в байроновском аду; люди, копающие за городом картошку у себя на огородах, до сих пор находят засыпанные траншеи, в которых лежат турецкие кости и пуговицы вперемешку с железными русскими пушечными ядрами.

Петр проделал здесь тяжелую и жестокую работу, однако донские казаки ускакали, покрытые славой. Взятие Азова годилось для казацкого мифа: казаки выступили в защиту России и христианского мира в землях, лежавших далеко за пределами царской державы, без приказа от какого‑либо начальства, без раздумий, без страха перед бесконечно превосходящими силами противника. Это была победа равнинного народа, бедных коневодов из болот и степей над оседлым и тяжеловооруженным народом, жившим за стенами.

Впервые я увидел донских казаков в Ростове. В узком переулке с разбитой мостовой несколько десятков мужчин в униформе с криками тузили друг друга. По русскому обыкновению другие люди, проходившие по улице Суворова, не обращали абсолютно никакого внимания, разве что делали небольшой крюк, чтобы обойти потасовку.

Казаки захватили один из тех приземистых старых купеческих особняков, которые построены как будто из бело-голубых марципанов и цукатов. До революции дом 20 по улице Суворова принадлежал казацкому миллионеру Парамонову. Теперь, пренебрегая приказом горсовета освободить помещение, силы, занимавшие дом, намеревались защищать его как возвращенную казацкую собственность.

Толпой перегородив улицу, они принялись пылко разглагольствовать, обращаясь ко мне. Если вы начитались русских романов, вы узнаете нагайку, когда увидите ее: та кожаная нагайка была короче, чем хлыст, но длиннее, чем линек, один из казаков хлопал ею по широкому красному лампасу своих форменных штанов. На нем была красно-белая фуражка, сдвинутая на затылок на потных белобрысых кудрях, а лицо и шея были кирпично-красными от солнца и ветра.

Старейший из них, с орденским крестом Св. Андрея на гимнастерке, проревел мне: “Мы не бандиты, как на Западе говорят! Нет, мы экологическая партия, партия за охрану окружающей среды! Все, о чем просят донские казаки, – чтобы снесли заводы и вернули нам степь. Мы вернем эту землю природе и привезем всех бедных городских детишек подышать нашим свежим воздухом”.

Он предложил мне подписать петицию, требовавшую прекратить поселение в Донском регионе “неславянских” лиц. Это, как он объяснил, означало “нехристиан”. Так, значит, грузинские и армянские христиане могут по‑прежнему жить в Ростове? “Ну… во всяком случае не мусульмане с Кавказа и не… вы знаете. Ну, евреи”.

В начале своей истории казаки жили во многом так же, как их степные предшественники, мобильными кавалерийскими войсками, мигрируя в поисках сезонных пастбищ вслед за табунами лошадей и стадами коров. В землях, лишенных лесов и холмов, их убежищем в тяжелые времена бывали травяные болота и излучины рек: дельта Дона или, в случае могущественного Войска Запорожского, остров Сечь^[25] за порогами Днепра.

Но у казацкой воли была своя цена: ими постоянно манипулировали соседние оседлые царства. Вплоть до XVIII века, во время долгого конфликта между Речью Посполитой и Россией, казаки могли продавать свою поддержку то одной, то другой стороне. Но с упадком католической Польши они стали все больше подпадать под влияние Москвы и русской ветви христианства – православия. После того как Петр, а затем Екатерина присоединили северное побережье Черного моря к России, казаки начали служить в качестве кавалерии в царских войнах против турок, против Наполеона, против англичан и французов, вторгшихся в Крым. В мирное время правительство стало использовать их как инструмент террора: против евреев во время погромов конца XIX века, против революционеров – участников забастовок и демонстрантов – несколькими годами позже.

Революция 1917 года и последовавшая за ней Гражданская война раскололи казаков на красных и белых. Некоторые примкнули к большевикам, как Конармия – описанная в рассказах Исаака Бабеля красная кавалерия, которая в 1920 году захватила Польшу под командованием Буденного. Другие последовали в изгнание за белыми казачьими атаманами, такими как Краснов. Они оставили своих коней на набережных Новороссийска и выучились водить фиакры и таксомоторы в Париже. Сильно позднее некоторые из их престарелых атаманов, поддавшись соблазну, совершили трагическую ошибку – позволили Гитлеру себя завербовать.

Чувствовать себя казаком – значит переживать мучительный кризис идентичности. Мне кажется, что казаки относятся к категории “сторожевых народов” – верных защитников некоей традиции, центр которой находится далеко, часто уже захиревшей и преданной забвению. Сербы из Краины, жившие на месте современной Хорватии, пока их не изгнали оттуда в 1990‑е, верили, что они‑то и есть самые подлинные и чистокровные сербы, не развращенные вопреки всему, что бы там ни происходило в Белграде, и держали оборону против “германизированных” хорватов и воображаемого натиска фундаменталистского ислама. В Северной Ирландии протестантское сообщество “лоялистов” провозгласило себя оплотом истинного британского духа, сплотившись вокруг британского флага “Юнион Джек” с непримиримым рвением, которое кажется уже устаревшим и даже слегка чуждым в Лондоне или Манчестере. Можно привести и совсем другой пример: буры в прошлом считали себя хранителями “западных христианских ценностей”, водворенными среди варваров прямым указанием ветхозаветного Бога.

Такие народы, “стоящие на страже”, страдают двумя бредовыми психическими синдромами. Первый из них – ложное самосознание: искаженное и параноидальное восприятие внешнего мира. Бурский экстремист противостоит безбожным международным вражеским силам во главе с иллюминатами, чьи лидеры по большей части криптоиудейские американские финансисты и политики. Солдаты свободы Ольстера верят в мировой заговор папистов-фениев (до распада Советского Союза включавший секретное соглашение между Old Red Socks в Ватикане и покойным Леонидом Брежневым в Кремле). Сербские ясновидцы прозревают в именах международных сторонников Боснии зашифрованные чины архангелов Сатаны.

Второй синдром – это господство. Подобный “страж” должен постоянно напоминать себе, кто он такой, демонстрируя свою власть над другими. Эти другие считаются людьми низшими по своей природе, обычно по причине своей расы или религии. Однако они более многочисленны и представляют постоянную угрозу, которую можно сдерживать только путем публичного утверждения своего превосходства. Участники “оранжевого марша”, ежегодно проходящего в североирландском Портадауне 12 июля, раньше устремлялись через туннель в католический квартал, чтобы орать под окнами, показывая, кто в городе хозяин (в последние годы полиция вынуждает процессию изменить направление, баррикадируя туннель). В Боснии сербские боевики в том же духе практиковали ритуальное групповое изнасилование мусульманских женщин.

Иногда на таком отыгрывании может держаться само чувство коллективной идентичности. Бур определяет себя через разнообразные маркеры, включая язык и кальвинистскую религиозную культуру, но если он больше не может физически демонстрировать свою власть над черными в новой Южной Африке, в своих собственных глазах он становится уже, возможно, не вполне буром. Подобным же образом демонстрация превосходства над другими была неотъемлемой частью русского имперского национализма. Прежде всего это относится к казакам, которые, отделяя себя от “оседлых” русских и в то же время считая, что назначены носителями главных русских ценностей, демонстрируют этот синдром с особенной мрачной выразительностью. Русский – это тот, кто подавляет “нерусских”.

Понятие казачества развилось из идеи касты воинов, чьей миссией было защищать и расширять российские границы. Религиозная и расовая нетерпимость была встроена в эту идеологию еще на ранней стадии, и как цари, так и советские правители знали, как польстить казачьему самолюбию. В Новочеркасске, который сейчас представляет собой неофициальную столицу донского казачества, есть триумфальная арка в ознаменование заслуг казаков в победе над Наполеоном в 1812 году; памятник средневековому казацкому атаману Ермаку стоит на главной площади, а в музее выставлена золотая сабля, которую поднес своему лихому казаку^[26] царь Александр I. Ордена всегда лились рекой, но цель всех этих почестей была в том, чтобы отвлечь казаков от их реального бесправия и бедности.

И это сработало. Сто лет донские казаки прожили во сне: это был сон о всаднике, который скачет галопом через бескрайние просторы, и страх, как ветер, рябью бежит перед ним по траве.

В этом была зловещая красота, которая пленяла воображение самых неожиданных людей. Исаак Бабель описывал, как ребенком во время погрома 1905 года в Николаеве смотрел на отца, с мольбой ползавшего на коленях по разбитым стеклам своей лавки перед проезжавшим по улице казачьим кавалерийским патрулем. В этой сцене внимание сосредоточено не на унижении еврея, а на грозном изяществе казачьего офицера, который проезжает мимо жертвы погромщиков, рассеянно прикоснувшись к фуражке и не соблаговолив даже посмотреть вниз.

Несколькими годами позже, словно поддавшись пагубным чарам, наложенным на него в детстве, Бабель, в своем пенсне, сам водрузился на казацкое седло. Он вступил в красную кавалерию после большевистской революции, как солдат Конармии проехал от Черного моря до сердца Польши, и лошадь его проскакала по улицам пылающих еврейских местечек.

Казака определяли его сила, раса и мужская гордость. Затем в течение одного века последовательно наступили два конца света: и революция 1917 года, и ее смерть в 1991 году, согласно их собственным манифестам, должны были отправить эти три ценности в музей. Однако сталинский имперский режим – великорусский шовинизм, подпоясанный красной звездой, – нашел им применение, как и постсоветская, предкапиталистическая Россия в 1990‑е годы. Сила пользуется наибольшим спросом вокруг всех российских границ, а нередко и в городах. И поскольку казаки видят в происходящих беспорядках новый кризис русской нации, они снова открыли для себя мужскую профессию воина.

Волонтеры из донских казаков воевали и погибали в новом независимом государстве Молдова, защищая русское меньшинство Приднестровья от румыноговорящего большинства. Кубанские и донские казаки мелькали в боях Северного Кавказа, открыто заявляя, что защищают российские пределы, поддерживая абхазских или осетинских повстанцев против Грузии. Во имя славянского братства более пятисот казаков-добровольцев вступили в сербское ополчение, воюющее в Боснии.

Каким образом эта защита русского духа может в то же самое время рассматриваться как защита казачества, отделяющего себя от русских? Здесь запутанная казацкая идентичность заходит в тупик безысходного противоречия. С одной стороны, казакам не терпится поднять оружие против тех нехристиан и неславян, которые имеют наглость претендовать на господство над русскими. С другой стороны, сами казаки были прельщены той ярмаркой этнического и языкового национализма, раскинувшейся вокруг всего Черного моря, на которой торгуют ходкими идентичностями. Они объявили себя особой этнической группой – казацким народом, и в нескольких регионах, включая низовья Дона, установили границы собственных автономных территорий.

Семь миллионов российских казаков (или десять миллионов, как утверждают их предводители) в теории являются потомками отдельных “войск”, осевших по всей Евразии, от Дона до реки Уссури на границе с Китаем, и даже на побережье Тихого океана. После большевистской революции “войска” были расформированы. Казаки утратили свои старые свободы и превратились в колхозников – пародию на казацкую систему общественного землевладения – или в заводских рабочих в советских городах. Во время войны Сталин использовал казацкий патриотизм в своих целях, но их история независимости раздражала его; казаки жестоко пострадали во время голодомора на Юге России 1920‑х и во время чисток 1930‑х, над казачеством был установлен жесткий политический контроль. Атаманы, традиционные предводители войск, сохранились, но теперь они были всего лишь подневольными чиновниками, назначаемыми партией.

Когда после 1991 года началось возрождение казачества, его наследие было катастрофически истощено. Предводители движения в большинстве своем были городскими обывателями или мелкими партийными функционерами, которые дезертировали, чтобы отправиться на поиски собственных корней. По всему Ростову-на-Дону, например, матерям и сестрам было велено шить униформы по образцам на выцветших фотоснимках, пока их мужчины, в своей неуклюжести не уступавшие Исааку Бабелю, учились взбираться на лошадь, а потом удерживаться в седле.

И все же казацкая сила реальна – как и угроза, что какое‑нибудь убедительное возрождение старого доброго реакционного русского национализма привлечет эту силу на свою сторону. В начале 1993 года Борис Ельцин решил обойти своих противников, разыграв казацкую карту: президентским указом казакам было обещано возвращение их исконных земель, восстановление местного самоуправления, которым они пользовались до революции 1917 года, и полная реставрация казачьих частей в Российской армии, включая их традиционные мундиры, чины и знаки отличия. Однако российский парламент, где в тот период заправляла коалиция националистов и коммунистов, вступившая в конфронтацию с президентом Ельциным, отверг этот указ. Даже после того как силы парламента попытались осуществить государственный переворот в сентябре 1993 года и были подавлены войсками, верными президентской власти, “казацкие законы” остались в подвешенном состоянии; никто не мог вспомнить, вступили они в силу или нет. Вместо этого казаки стали действовать по собственному почину. В том октябре в трех тысячах миль к востоку от Дона вооруженные уссурийские казаки на малорослых лошадках совершили наезд на пограничников на горной границе, отделявшей Россию от Китая, и без приказа заступили на свою первую вахту. Они возвратились к своему старинному долгу: пограничной караульной службе.

Все эти противоречия нашли пристанище в доме 20 по улице Суворова в Ростове. Парамонов, который его построил и жил в нем, был казаком. Но в то же время он был крупным городским капиталистом, промышленным и торговым магнатом, владельцем зернохранилищ, угольных шахт и барж на Дону. Его конкурент, Панченко, владел бумажными фабриками, и в начале XX века две династии уладили свои разногласия при помощи свадьбы: дочь Парамонова вышла за сына Панченко.

После революции многие Парамоновы и Панченко эмигрировали в Западную Европу. В следующие за тем 70 лет обе семьи считались у себя на родине монополистами-кровососами, белыми террористами и безжалостными эксплуататорами. Но в любом разговоре в современном Ростове выясняется, что их, несмотря на три поколения пропаганды, до сих пор помнят здесь и почитают. Теперь они задним числом пользуются лестной репутацией отцов города, строителей школ, набережных, парков и церквей, покровителей искусств.

Если не считать полей сражений, усеянных трупами, или улиц, засыпанных битыми стеклами, достижений у казаков немного, и они очень ценятся. Поэтому казаки пришли в благоговейное волнение, когда узнали несколько лет назад, что правнучка Парамонова и Панченко живет и здравствует во Франции. Им пришла в голову мысль захватить дом ее прадеда, превратившийся в государственное учреждение. Они решили удерживать его до тех пор, пока не смогут вернуть законной владелице, чистокровной казачке, как символ права казаков на все их “украденное” имущество и земли.

Я познакомился с ней во время ее первого посещения земли своих предков. Мадам Натали Федоровски родилась в Бельгии, выросла в Катанге, а теперь проживала в Руасси под Парижем. Но ее русский безупречен, и, что еще важнее, эта мудрая и изысканная дама наделена французским чувством меры. Она отдавала себе отчет во всей иронии положения: в том, что при всем мужском шовинизме казаков, они были вынуждены строить свой культ вокруг женщины; что докапиталистическим степным коневодам пришлось возвести свое святилище в городском особняке, принадлежавшем промышленнику. Она ходила по улицам Ростова, как королева, в сопровождении небольшой трепещущей свиты. Мадам Федоровски нельзя было манипулировать.

Впервые я увидел ее в сокровищнице ростовского музея, где она изучала корону сарматской принцессы-воительницы. Позднее, на приеме, который устроил в ее честь директор музея, она рассказала мне о своем посещении донских казаков на улице Суворова. “Я сказала им, что сочувствую и им, и их требованиям, но предупредила, что прежде всего следует избегать насилия. Потом их атаман произнес приветственную речь о «Нас, о казацком народе». Я перебила его: «Нет такого понятия! Я горда быть казачкой, но я русская, и вы тоже». Я повернулась к остальным и спросила их, смогут ли они сказать мне вслух, что они не русские. И знаете, они поглядели на меня с таким жалким видом и промямлили: “Ну да, мы русские»”.

Возрождение казачества было катастрофой человеческой экологии. Не все экологические катастрофы Черного моря случаются в воде. Подобно тому как выброс токсичных отходов в Черное море уничтожил разнообразие морских видов, позволив некоторым водорослям и хищным медузам размножиться скачкообразно, Сталин своими депортациями создал социальный вакуум, чудовищное демографическое опустошение, в котором теперь безудержно ширилось движение казаков.

“Новороссия”, имперская губерния, которую Екатерина Великая учредила на северном побережье Черного моря, была территорией колонизации для многих народов. До революции эта земля представала взгляду путешественника как череда этнических групп: татарские деревни; поселения русских солдат-ветеранов и их потомков; колонии польских эмигрантов; районы аккуратных ферм, населенные почти исключительно немцами; казачьи станицы (то есть деревни); еврейские местечки; греческие города или сельские районы, такие как Мариуполь или Анапа; армянские деревни и даже города, такие как Нахичевань-на-Дону, которая была отдельным городом, прежде чем стала армянским кварталом Ростова-на-Дону.

Между 1930 и 1950 годами это многообразие человеческих сообществ было систематически уничтожено. Сперва ущемлению подверглись культурные права, которые в общем и целом неплохо себя чувствовали в первые послереволюционные годы. Греческие и татарские школы, газеты и издательства были закрыты. Антирелигиозное движение прекратило работу синагог, мечетей и церквей, а армянский кафедральный собор на центральной площади Нахичевани был взорван – его сменило огромное здание из бетона и стекла в форме гусеничного трактора. Наконец, начались депортации, которые достигли апогея в послевоенные годы, когда немцы, татары и греки были выдворены из своих домов и переселены в Среднюю Азию. Иммигранты, завезенные из России и с Украины, заняли их дома и землю. Армяне и немногие евреи, пережившие нацистскую оккупацию, жили осторожно и незаметно.

Одни только казаки сохранили уверенность в своем исконном праве на эту землю. Они подвергались преследованиям, лишились имущества и свобод, однако они по‑прежнему находились у себя на родине, и – принимая во внимание их своеобразную идеологию имперского патриотизма – могли рассматривать наплыв русских и украинских переселенцев скорее как своего рода подкрепление, чем как угрозу собственному единству. Когда коммунистический строй распался, а вместе с ним и эффективный контроль центра над тем, что происходило в далеких провинциях и на окраинах России, притязания казаков на власть и превосходство больше не встречали препятствий. Большинство конкурирующих, “пришлых” популяций исчезли (немногие казаки хотели их возвращения или сожалели о русификации черноморского побережья). Ушли и московские власти, которые когда‑то использовали казаков как кнут для усмирения новороссийских национальных меньшинств, но никогда, никогда не наделяли казаков политической властью над другими.

В миле от Танаиса находится деревня Недвиговка. Это старая станица донских казаков, которая состоит из единственной улицы с деревянными хатами и мазанками, выкрашенными голубой или белой краской. Женщины носят на головах косынки, мужчины обуты в высокие мягкие кожаные сапоги, запачканные глиной. Дети, шныряющие туда-сюда через дырки в сломанных дощатых заборах вдоль улицы, очень худы.

Единственная обновка этой деревни – внутреннее убранство ее церкви. Священник стоит во дворе в окружении своих телят, гусей и котят, глядя, как его сын и чернобородый дьякон волоком тащат доски для строительных лесов вверх по церковным ступеням. Многие годы церковь Успения Богородицы в Недвиговке стояла заколоченная или использовалась под склад. Сейчас ее реставрация почти закончена.

Некая молодая женщина приехала по приглашению священника из Ростова, чтобы подновить фрески XIX века на сводах. Обнаружив, что фрески почти уничтожены сыростью и потрескались от мороза, она занялась написанием собственных. Там есть святой Андрей Первозванный, покровитель России, а также святой Кирилл, который пересек Дон возле Недвиговки, чтобы проповедовать хазарам. Однако они там единственные мужчины. Девушка из Ростова, придерживаясь передовых взглядов, сочла, что русский православный андроцентризм следует пересмотреть. Семья Богородицы сплошь женского пола, сонм мучеников представлен исключительно женщинами, ангелы, которые со смехом смотрят вниз со свода, – девушки с русскими лицами.

Ученые из Танаиса приходят сюда молиться, а в одном случае – даже креститься в православную веру, после двадцатилетнего изучения атеистического материализма. Они находят удовольствие в церкви, которая так неожиданно оказалась посвящена не только Богоматери, но и всем женщинам. Но в Недвиговке, где женщинам положено знать свое место, люди не знают, как и относиться к этим фрескам. Они воспринимаются как очередная рябь одной из множества далеких революций, которые достигают низовий Дона, смущая и тревожа казаков.

Священник спросил меня: “Что мы должны думать об этой новой России? Люди со стороны начинают приходить в нашу деревню и продавать вещи, сделанные другими. Пуститься в дорогу, чтобы встать на улице и продавать морковь, которую ты сам вырастил, игрушку, которую ты вырезал, чайник, который ты спаял в собственной мастерской, – ладно, это естественно и даже хорошо. Но эти новые люди ничем не занимаются, только покупают и продают. Они покупают вещь в другом месте и приходят сюда, чтобы перепродать ее дороже. Они не работают, они ничего не делают! Я говорил своей пастве, что это порок, грех наживаться на том, что ты сам не произвел!”

Чтобы люди в низовьях Дона перешли к рыночной экономике, недостаточно законов, принятых в Москве. Нужна ни больше ни меньше культурная революция, ниспровержение нравственных норм, передающихся из поколения в поколение – ниспровержение не менее полное, чем обращение, которое замыслил святой Кирилл для хазарских язычников (святой Кирилл потерпел поражение: хазары предпочли иудаизм).

Однажды в гостиничном номере в Анапе я до поздней ночи спорил с казаком, который решил заняться туристическим бизнесом. Сидя на своей кровати, он ел соленую азовскую селедку, отрывая головы и ловко разделывая тушки при помощи собственного мозолистого большого пальца. Его замысел состоял в том, чтобы пригласить богатых иностранцев отдыхать в донской деревне. “Можно перевозить их из Москвы чартерными рейсами, – предложил я. – Вы можете построить в степи под Новочеркасском пансионат, комфортабельные домики с водопроводом, и предложить познакомить их с казацким культурным наследием”.

Он покачал головой. “Это слишком дорого. Привезти их на поезде выйдет гораздо дешевле. Они могут жить в квартирах у местных, которые будут сдавать им комнаты за доллары”. Но конечно же, – сказал я, – вы должны сначала сделать какие‑то инвестиции, чтобы привлечь иностранных клиентов: тогда вы сможете вернуть первоначальные издержки и получить прибыль, устанавливая высокие цены.

“Нет, нет, – отвечал казацкий предприниматель, – иностранцы будут платить по очень высоким расценкам, а мы потратим на них как можно меньше, так мы заработаем больше денег”.

В номере было еще двое человек. Первой была молодая женщина-археолог из Танаиса, сама казачка по происхождению. Она слушала эту беседу со все возрастающим отвращением. Тут она вмешалась: “Речь идет о том, чтобы поделиться нашей культурой с гостями из других стран. И для этого нам не нужно все это подлое торгашество!”

Другим человеком был армянин, рабочий из Ростова, занимавшийся частным извозом. Он ничего не сказал, но поймал мой взгляд. Блеснул золотой зуб. Он закатил глаза и тихонько недоверчиво покачал головой: русские!

Любые варвары – по определению “так называемые”: сами они не считают себя варварами. И только в последние сто лет некоторые европейцы решили в виде эксперимента описать как варваров самих себя. В рамках беспощадной модернистской критики “упадочной” и ограниченной цивилизации они предложили поменять местами все строчки общепринятой таблицы значений. “Варварские” свойства были перенесены из “плохой” графы в “хорошую”. Насилие, непосредственность, молодость, культ лидерства и природа стали положительными характеристиками. Терпимость, зрелость, рационализм, демократия и сама городская культура стали показателями отрицательными и декадентскими.

В январе 1918 года, вынашивая свою поэму “Скифы”, русский поэт Александр Блок “ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира)”. То, что он написал вслед за тем, стало посланием к этому старому “цивилизованному” миру, к Европе, от России, омолодившейся и возвратившейся, благодаря революции, к своей варварской сути:

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,

С раскосыми и жадными очами!

<…>

В последний раз – опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

Когда Блок подхватил “варварскую” спесь от имени революционной России, она была уже изрядно потрепана на службе у имперского национализма, прежде всего в Германии. Император Вильгельм II, отправляя свои войска в Китай для подавления Боксерского восстания, призвал их подражать в беспощадности гуннам; во все время существования Второго рейха, начиная с его основания в 1871 году, варварский стиль воплощался в монструозных государственных монументах: неоязыческих колоссах на памятнике битве народов в Лейпциге или псевдоацтекском китче Немецкого угла, имперского зиккурата, возведенного в Кобленце в месте слияния Рейна и Мозеля. В Третьем рейхе этот стиль превратился в настоящую культурную догму. Достаточно вспомнить проект мавзолея, который должен был увековечить память павших эсэсовцев, погибших в русской кампании: искусственные горы из земли, возвышающиеся над степью по образу скифских или сарматских курганов, одинокие и забвенные могильные холмы варварской касты воинов.

Провозглашая себя варваром, человек фактически получает лицензию на акты невыразимой жестокости. Но в то же время такая заявка означает, что в действительности он не варвар, а “цивилизованный” человек, который заимствует театральный костюм из цивилизационного гардероба равнозначных ценностей, чтобы сделать некое заявление об упадке эпохи. Слова могут меняться, но лежащее под ними старое афинское противопоставление между варварами и “людьми нашего разбора” остается неизменным.

Именно поэтому так показателен неоказацкий дискурс грубости и простоты. Евгений Ефремов, один из новых атаманов донских казаков, недавно сказал Брюсу Кларку из Times, что, отправив людей сражаться в Молдавию, он чувствовал себя так, будто “выпил стакан холодной воды после долгого перехода по пустыне”. В этой реплике, представляющей собой выразительный образец казацкой риторики, Ефремов показал, что на самом деле представляет собой новая казацкая идеология: парад отрицаний, подростковую “черную мессу”, участники которой отправляют литургию задом наперед – не для того, чтобы вызвать демонов, а для того, чтобы ужаснуть либеральное благочестие.

В некоторых поселениях донских казаков самопровозглашенные деревенские суды подвергают людей публичной порке, нередко – заезжих армян. Внешне это выглядит как возврат к традициям. В реальности это перформанс самосознания, пантомима “наследственного” атавизма, которую устраивают, чтобы произвести впечатление на других русских.

Казаки были последним из множества степных народов, которые жили на черноморских просторах по старинке. Однако в некоторых отношениях они отличались от своих предшественников. Казаки никогда не были настоящими кочевниками, мигрировавшими в кибитках среди своих стад, как татары Золотой Орды или первые скифы и сарматы. Казачьи войска были утлыми плотами, на которые карабкались беглецы и авантюристы всех мастей, и экономика их была смешанной: они были в такой же мере свободными крестьянами, проживающими в деревнях, в какой коневодами и скотоводами.

С политической точки зрения казацкое единство представляет собой только несколько коротких эпизодов в истории. Из него не возникло ничего настолько же устойчивого и сложного, как Скифское царство или Крымское ханство. Когда торговые города-порты вдоль побережья Черного моря снова воспрянули после российских завоеваний Петра и Екатерины, казаки оказались неспособны стать для них партнерами и защитниками, какими были скифские степные вожди для греческих городов, а татарские ханы – для итальянских, и вместо этого попали в зависимость. По сравнению с индоиранскими народами Античности и некоторыми из последовавших за ними тюркских народов казаки находились на примитивной стадии развития. Сила, раса и мужественность редко бывают ценностями стабильного и традиционного общества, это, скорее, ценности бандитов.

Глава четвертая

Для женщин воск, что для мужчины медь.

Нам только в битвах выпадает жребий,

А им дано гадая умереть.

Пейзаж черноморских степей кажется незавершенным без мужской фигуры верхом на коне: все мы читали романы, от Толстого до Шолохова, и смотрели фильмы. Но когда‑то здесь была страна амазонок, и сама маскулинность казаков в действительности вступает в противоречие с прошлым. В свое время у кочевников понтийской степи женщины обладали властью: не в том смысле, в котором снисходительно говорят о ней мужчины, подразумевая вкрадчивую силу убеждения в постели или над колыбелью, а в самом прямом. Они были правительницами, они скакали с армией в бой, они гибли от ран, нанесенных стрелами или дротиками; их хоронили в женском платье и украшениях, с копьем, колчаном и мечом наготове под рукой.

Поперек ног у них в могилах иногда лежат мертвые юноши. Мужчина, принесенный в жертву на похоронах женщины? Подобное нельзя представить себе в греко-римской традиции, которую мы называем европейской цивилизацией и в которой, как сказал однажды немецкий кинорежиссер Фолькер Шлёндорфф, всякое произведение о пределах человеческого требует жертвоприношения женщины в третьем акте.

Сказать “амазонки существовали” было бы упрощением. Вернее было бы сказать, что, хотя греческое сказание о племени девственниц-воительниц, скакавших верхом и стрелявших из лука с седла, по‑прежнему выглядит как миф, сейчас оно кажется уже не совсем вымыслом. Полтораста лет назад те же самые викторианские ученые, которые учили, что Геродот был лжецом, отвергли его рассказ об амазонках и все прочие версии этой истории как детские сказки. Однако с тех пор и археологи, и критики-структуралисты пришли к выводу, что Геродот был совсем не так прост, как предполагали викторианские ученые. Его свидетельства о материальной и духовной культуре понтийских степей постоянно получают новые научные подтверждения, как мы видели выше. Там, где он действительно придумывал, его вымысел, как мы теперь понимаем, имеет вторичную, “документальную” природу: он собирал обрывки и лоскуты разных историй из прошлого (которые иначе сгинули бы без следа) в один коллаж, при помощи новой подачи довольно точно просчитывая их воздействие на читателя.

Геродот, писавший в V веке до н. э., взял старые сказки об амазонках, известные большинству греков, и соединил их с новым историями, которые узнал из вторых или третьих рук, от своих устных источников, в основном, видимо, греческих колонистов – если и не из самой Ольвии, то во всяком случае с черноморского побережья.

После Троянской войны и гибели царицы амазонок Пентесилеи, греки победили амазонок живших на южном берегу Черного моря, и согнали их на корабли – плавучие тюрьмы. Однако амазонки подняли мятеж, убили своих стражей и в конце концов пристали к суше где‑то в окрестностях Азовского моря. Там они сначала сражались со скифами, но со временем переженились с ними и осели в “трех днях на восток от Танаиса и трех днях на север от озера Меотида” (Азовского моря) – так появилось племя савроматов. “С тех пор савроматские женщины сохраняют свои стародавние обычаи: вместе с мужьями и даже без них они верхом выезжают на охоту, выступают в поход и носят одинаковую одежду с мужчинами” – так писал Геродот.

Только в середине XIX века, когда археологические техники были еще поверхностными, русские, занимавшиеся раскопками в понтийской степи, начали замечать, что некоторые из скелетов воинов под курганами – женские. Первое такое открытие было сделано в могильнике на Украине, в среднем течении Днепра, археологом-любителем графом Бобринским, который немного разбирался в анатомии. Но постепенно, по мере того как места обнаружения костей женщин-воительниц отмечались на карте, они начали группироваться в том регионе к северо-востоку от Дона, который во времена Геродота был землей савроматов. Дальше к востоку, на равнинах между Уралом и Волгой, примерно в каждой пятой из женских савроматских могил, датируемых периодом между VI и V веками до н. э., было найдено оружие. В скифских могилах по всей Южной Украине находят женщин-солдат, иногда похороненных целыми группами, вооруженных луками, стрелами и в окованных железом боевых поясах, защищавших чресла. Еще позднее стало ясно, что у сарматов, которые начали вытеснять скифов с побережья Черного моря в IV веке до н. э., мужчины и женщины также делили между собой военную и политическую власть. Сарматская женщина, похороненная на реке Молочной, лежала в пластинчатом доспехе, в окружении копейных наконечников, мечей и стрел. У молодой сарматской царевны, в чьей могиле в Кобяковом городище на Дону нашли сокровищницу с ритуальными украшениями – целый иранский пантеон звериных и человеческих фигур, сделанных из золота, – была собственная боевая секира, которая лежала рядом со сбруей ее упряжки лошадей.

Отсюда, по всей видимости, можно сделать два вывода. Первый состоит в том, что у племен железного века, населявших степи между Черным морем и Волгой во времена Геродота и позже, мужчины и женщины пользовались (в какой‑то степени, во всяком случае) военным и политическим равноправием. Правда, не у всех: фракийская женщина не могла скакать на коне, сражаться и править так же свободно, как женщины некоторых соседних народов. Неразумно было бы говорить и о “равенстве”; сведения о том, что и женщины, и мужчины тренировались владеть оружием и скакать в атаку верхом, немного говорит нам о том, как мужчины и женщины относились друг к другу или как они делили работу, когда сходили с седла. Тем не менее греки были правы, полагая, что скифо-сарматский мир относился к женщинам и к власти совсем иначе, чем они сами. Это отношение и ужасало их, и очаровывало.

Второй вывод заключается в том, что Геродот, зная об этом очаровании, потакал ему. Легенда об амазонках годами передавалась из уст в уста, неизменно шокируя греческих мужчин и щекоча их чувственность. То, что Геродот услышал о савроматском общественном устройстве, можно было приспособить к историям об амазонках, создав стройный миф о том, как амазонки попали из Анатолии в волжскую степь. Миф о таком путешествии, без сомнения, тоже уже где‑то существовал, возможно, в нескольких вариантах, которые Геродот свел воедино. Важно одно: уподобив савроматов амазонкам, он, как заметил Франсуа Артог, включил их в сложную игру отражений, в которой греческому читателю яркими красками живописуется инакость амазонок, изначально предпочитавших войну браку, и которая внезапно завершается примирением двух этих противоположностей.

Согласившись (по версии Геродота) заниматься любовью с молодыми скифскими воинами, амазонки положили начало новому обществу, в котором брак и война уже не исключали друг друга и женщина могла позволить себе и то и другое. Это общество – Савроматия – в физическом смысле было сформировано из детей, которых амазонки родили скифам. Но в то же время оно было сформировано уникальным соглашением между мужчинами и женщинами. Амазонки отвергли патрилокальное предложение молодых скифов вернуться в Скифию и вместо этого настояли на том, чтобы молодые люди покинули собственные семьи и последовали за ними за Дон, в ту пустую землю “в трех днях на север от озера Меотида”. В этом новом месте, называвшемся Савроматией, каждая из двух гендерных половин общества сохранит некоторые из своих собственных, особых прав. Язык будет, по выбору мужчин, скифским, на котором амазонки (согласно Геродоту) так и не научатся говорить правильно. Но право женщин охотиться, с мужчинами или без них, и скакать в битву навсегда остается неприкосновенным. Женщины, кроме того, сохраняют контроль над сексуальной жизнью и воспроизведением рода, поскольку неписанный договор отдает в этом предпочтение традиции амазонок, согласно которой “девушка не выходит замуж, пока не убьет врага. Некоторые умирают старухами, так и не выйдя замуж, потому что не в состоянии выполнить обычай”.

Между археологическими свидетельствами и разнообразными сказаниями об амазонках, приведенными у Геродота, Страбона, Диодора Сицилийского и прочих, по‑прежнему остается лакуна. Если мы предполагаем, что амазонки так или иначе существовали, и не можем принять на веру классические версии возникновения подобных обществ, наделявших властью женщин, нам необходима более “научная” совокупность гипотез. Многие современные исследователи не устояли перед искушением их выдвинуть.

Михаил Ростовцев (1870–1952), основоположник историографии Черного моря, полагал, что здесь можно усмотреть один из решающих моментов наслоения мировоззрений в истории человечества. Он считал савроматов праиндоевропейским народом, который сохранил социальную структуру матриархата и древний культ Матери-Богини. Но затем “Семиты и индоевропейцы (под которыми Ростовцев, писавший это в 1922 году, подразумевал скифов и сарматов) принесли с собой патриархальное общество и культ верховного божества”. Тем не менее Мать-Богиня скрытно продолжила свое существование, и “амазонки, ее вооруженные служительницы, продолжали существовать также”. Кроме того, савроматы сохранили древние обычаи. Они “поражали греков примечательной особенностью своего общественного уклада – матриархатом, или, скорее, его пережитками: участием женщин в войне и управлении; преобладающей долей женщин в политической, военной и религиозной жизни общества”.

Не все из этих предположений выдержали проверку временем и раскопками последующих семидесяти лет. Савроматы не были протоиндоевропейцами: они говорили на языке иранской группы и были первыми появившимися на Черном море представителями того союза кочевых племен, который мы называем сарматами. А скифы – предшествовавшая им ираноязычная волна – не были в сравнении с ними такими уж поразительно патриархальными. Их культы, как писал Геродот, строились вокруг богинь, таких как Табити, богиня домашнего очага, или Великая Богиня, изображения которой так часто встречаются на скифском золоте, где она подносит кубок со святым “причастием” царю или военачальнику.

Со времен Ростовцева утверждалось, что, когда пастбищное животноводство развилось из “первобытного” неолитического оседлого земледелия, оно принесло с собой новое разделение труда, значительно ущемлявшее женщин: между тем как мужчины постоянно были в седле, перегоняя скот, женщинам пришлось ограничиться домашней работой в шатре или движущейся кибитке. В основе подобных представлений лежат невероятно влиятельные труды покойной Марии Гимбутас о происхождении индоевропейской языковой группы, которые стали чем‑то вроде ортодоксальной установки, текстами, обязательными для феминистских историков.

В общих чертах, Гимбутас была убеждена, что в Юго-Восточной Европе в пятом тысячелетии до н. э. проживала мирная, художественно высокоразвитая, матрилинеальная популяция земледельцев. Это оседлое общество времен позднего неолита было затем разрушено, когда из восточных степей прибыл совсем другой народ: воинственные пастухи, кочевые патриархальные завоеватели, которые победили земледельцев и навязали им собственный, более “примитивный” уклад, в котором доминировали мужчины. Гимбутас назвала этих захватчиков “курганной культурой” за их обычай степного погребения в могильных холмах; люди этой культуры составляли, по ее мнению, ядро носителей протоиндоевропейских языков и распространились на восток, запад и юг со своей родины, находившейся где‑то на просторах понтийско-каспийских степей.

Эта соблазнительная теория могла бы разрешить множество археологических и лингвистических проблем истории. Еще больший соблазн представляет предложенная Гимбутас “ее-стория”, подводящая научную базу под взгляд, согласно которому мир, культура и почтение к религии ассоциируются с женским началом, в то время как война, неравенство, филистерство и скотоводство рассматриваются как феномен мужского доминирования.

Однако версия Гимбутас приемлема не для всех. Ученые сходятся во мнении, что в Юго-Восточной Европе имел место “поздненеолитический кризис” и что оседлая, селившаяся кучно земледельческая популяция уступила место более разреженным моделям расселения, которые в большей степени зависели от скота и лошадей, служивших для пропитания, тяги и транспорта. С этой переменой религиозные культы или мировоззрения, предполагавшие изготовление тысяч глиняных женских фигурок, заместила другая система верований, носители которой отдавали предпочтение солярным символам и вырезали их на вертикальных каменных стелах. Однако по большому счету нет убедительных археологических доказательств, что эта революция была прямым следствием вторжения степняков под предводительством мужчин. Критики Гимбутас предполагают, что эта великая перемена могла произойти по другим, а именно по внутренним причинам. Популяция могла разрастись настолько, что одного зерна для пропитания уже не хватало; появление плуга и все бóльшая зависимость от скотоводства сами по себе могли изменить и усилить роль мужчины.

В чем бы ни заключалась истина, связь, которую Гимбутас усмотрела между кочевым скотоводством и формами общественного устройства, в которых доминируют мужчины, не помогает нам понять индоиранских кочевников – скифо-сарматские народы начали прибывать в черноморские степи почти на три тысячелетия позже. К тому времени оседлые земледельческие народы Средиземноморского региона были насквозь патриархальными, между тем как кочевники и другие “варвары” часто обнаруживали признаки матрилинеального правления. Тимоти Тэйлор из Брэдфордского университета предполагает, что положение скифской женщины, возможно, было очень свободным и прочным как раз до того момента, когда пастушеско-кочевая экономика начала устанавливать первые контакты с самыми ранними греческими колониями примерно в VII веке до н. э., и что именно столкновение с эллинским колониализмом привело к упадку власти женщин.

Возможно, Тэйлор прав: доводы в пользу такой точки зрения найти несложно. Симбиоз с греками трансформировал большую часть скифского общества, перешедшего к экспортной экономике хлеборобов, в которой решающее значение имела мускульная сила наемных работников. В то же время греческие предрассудки и ограничения в том, что касалось женщин, – удивительное, изобретенное ими общество, в котором женщина была фактически лишена какой бы то ни было власти или участия в гражданской жизни, – вероятно, задавали тон, оказывая все более сильное влияние на скифскую знать мужского пола.

Один скифский космогонический миф, дошедший до нас в искаженной, эллинизированной форме, повествует о том, как Геракл отправился искать своих потерянных коней в Гилею. В тех местах были густые леса, теперь совершенно исчезнувшие, но в классическую эпоху, по всей видимости, покрывавшие левый берег Днепра в нижнем течении, рядом с современным городом Херсоном.

Там, в пещере, он встретил “некое существо смешанной природы”, как пишет Геродот, полудеву-полузмею (выше ягодиц – дева). Она настояла, чтобы Геракл вступил с ней в любовную связь, прежде чем она вернет ему коней, и после его отъезда родила троих сыновей. Младший из них, Скиф, – единственный, кто сумел натянуть лук, оставленный Гераклом: он стал царем той земли и предком всех скифов.

Полудева-полузмея стала символом. Несмотря на геракловский сюжет в ее истории, изначально она была порождением иранской, а не эллинской духовности, и ее изображения были найдены на металлических украшениях конской сбруи в могилах скифских кочевников. Но затем она добралась до городов на побережье и в конце концов стала эмблемой богатой гибридной культуры, возникшей в Боспорском царстве, где правящие семьи и династии были потомками сарматских и фракийских вождей, в то время как купцы были греками, а солдаты – скифами, синдами или меотами.

Она всегда изображается анфас. Под пупком ее тело разделяется на два змеевидных отростка, которые спиралями вьются по обеим ее сторонам; она держит завитки в вытянутых руках, как будто пытается удержать равновесие. На голове у нее многоярусный восточный венец. Ее лобок, выдающийся вперед над разделяющимися ляжками-змеями, закрывает виноградный лист.

В пещере под густыми лесными зарослями женщина-чудовище заманивает в ловушку мужчину-героя, чтобы вытянуть его семя. Совершенно очевидно, что человек, придумавший сказку о Геракле и полудеве-полузмее, не был женщиной, но он не был и мужчиной-варваром. Как добросовестно отмечает Геродот, все подробности истории о том, как и почему женщина-змея совокупилась с героем, были привиты к оригинальному скифскому мифу воображением греческих поселенцев, которые переработали его и дополнили: “Эллины же, что живут на Понте, передают иначе”. (Нет сомнений, что у разных скифских общин были разные, даже взаимоисключающие мифы о собственном происхождении. Геродот излагает “по рассказам скифов” один из них – красивую, таинственную историю о том, как золотой плуг, ярмо, секира и чаша упали с неба. Три сына Таргитая подошли, чтобы поднять их: при приближении первых двух золото запылало огнем. Третий сын, Колаксаис, смог поднять их, оставшись невредим, и стал основателем скифской “царской” генеалогии.)

Змееногая богиня, Великая Мать Скифии, существовала в сознании скифов задолго до того, как “эллины, что живут на Понте” раскрасили ее в цвета своего собственного страха и мизогинии. В последующие столетия она постепенно утратила все функции, которые имела, вероятно, в ритуалах степных кочевников, и превратилась в символ и покровительницу всего Боспорского царства и города Пантикапея. Греческое слово “Скифия” больше не означало одну определенную языковую группу индоиранских кочевников: его значение расширилось, включив целую область мира и смешанную ирано-эллинскую культуру, к которой в равной степени принадлежали черноморские греки, фракийцы, скифы и сарматы.

В Пантикапее, столице Боспорского царства, самой богатой и успешной из всех черноморских колоний, две статуи змееногой богини стояли по обеим сторонам от главных городских ворот (одна из них сейчас находится в Керченском музее). Но ее изображения – и большие, и маленькие, в камне и в золоте, серебре или бронзе – встречаются по всему северо-восточному побережью Черного моря. Она была покровительницей первой подлинно и безгранично мультиэтнической черноморской культуры (поскольку Боспорское царство было даже более многонациональным и “иранизированным”, чем Ольвия). Она была Великой Матерью той Скифии, в которой старое афинское противопоставление “цивилизации” и “варварства” некоторое время казалось отживающим свой век.

Однако змееногая богиня прижилась в другом, совершенно практическом смысле, превратившись в часть утвари. Ее тонкое, выгнутое вперед тело с откинутой головой и ногами-змеями стало декоративной ручкой, впеченной в края керамических чаш, припаянной или приваренной к горлышкам бронзовых или стеклянных сосудов. Так, без имени, но с пользой, она прожила еще долгое время после того, как ее город был сожжен, а ее дети отошли в предания.

Великая Мать скифов и сейчас живет, неопознанная, среди нас. Как‑то раз на одной из старых габсбургских железнодорожных станций Будапешта я потянул тяжелую двустворчатую дверь билетной кассы и почувствовал что‑то необычное. Кусок латуни у меня в руке, отполированный ладонями миллионов путешественников, изображал голую женщину, чье тело под пупком разделялось на две извивающиеся змеи.

Ренате Ролле, немецкий археолог и самая известная сейчас специалистка по скифским исследованиям в России и на Украине, относится к числу правоверных и широко использует термин “амазонка”. Увидев кости молодых женщин-воительниц, она с радостью опознала их. Написав об их ловкости, умении держаться в седле, о той великолепной координации глаза, руки и дыхания, которая требовалась, чтобы стрелять из лука без опоры на стремена, Ролле испытывает неожиданное и трогательное чувство, что у ее читателей есть потребность в заверении, что эти воительницы были не просто женского пола, но и женственны. Будучи немецкой интеллектуалкой конца XX века, она хочет найти женщин, свободных в физическом, социальном и политическом смысле, однако никоим образом не изменивших своей женственности.

Когда она писала свою книгу “Мир скифов” [The World of the Scythians], она была к тому же гражданкой Восточной Германии во все еще разделенной стране. Ролле, очевидно, чувствовала, что образ скифских девушек, упражнениями доводивших свои мускулы и нервы до совершенства, следует отмежевать от современных ей триумфов восточногерманских женщин-атлетов, бесполых и огрубевших от анаболических стероидов. “Поскольку их физические упражнения были так разнообразны, своим телосложением эти женщины-воительницы никоим образом не походили на тех «мужеподобных» женщин, которые появляются иногда в наше время в результате интенсивных тренировок в одном определенном соревновательном виде спорта <…> Эти «смертоносные живые орудия» тем не менее прекрасно осознавали своею женственность и желали сохранить привлекательность в земле мертвых <…> У всех у них есть ювелирные украшения и зеркала, отделанные в соответствии с социальным рангом той или иной женщины; у некоторых, интересовавшихся косметикой, мы находим также макияж разных цветов и флаконы для духов”.

Амазонки, если называть их так, были приметой изначальной степной жизни – пастбищного скотоводства. Когда в результате симбиоза с греческими колониями этот образ жизни начал меняться, женщины-воины, по‑видимому, сошли на нет как каста или институция. Но они оставили свой след: грекам, а позднее римлянам о традиции амазонок постоянно напоминала самоуверенность и воинственность цариц и княжон уже более оседлых степных обществ. В 529 году до н. э. Томирис, царица ираноязычного племени массагетов, убила, как говорили, Кира Великого, царя Персии, и унесла домой как трофей его голову. Меотская царица Тиргатао собрала и возглавила войско, которое разбило Сатира, тирана Боспорского царства. Амага, жена сарматского царя, правившего у Азовского моря, отобрала власть у собственного мужа и вторглась с отрядом всадников в соседнее Скифское царство в Крыму, где она захватила ставку, убила царя и принудила скифов заключить мирное соглашение с греческим городом Херсонесом (современным Севастополем). Несколькими годами позже император Август был вынужден примириться с Динамией, царицей Боспорской, которая номинально была вассалом Рима: она собрала армию сарматов, чтобы одолеть и умертвить человека, которого Август назначил ей в мужья.

Однако помимо проблемы амазонок, то есть вопроса о том, что могла означать женственность для индоиранских кочевников, есть и другой, в целом более тревожный вопрос: что для них означала мужественность? Насколько “мужественными”, по меркам нашей культуры, были скифские или сарматские мужчины?

Трактат Гиппократа “О воздухе, водах и местностях”, написанный в V или IV веке до н. э., утверждал, что скифские мужчины отличались низкой плодовитостью и столь же низким либидо, отчасти по причине их “комплекции” (в значении темперамента), отчасти же по причине их образа жизни. “У мужчины не может быть значительного полового стремления вследствие сырости комплекции, мягкости и холодности живота <…> сверх того, постоянные толчки при верховой езде производят в них половое бессилие”^[27]. Немного позже псевдо-Гиппократ возвращается к теме импотенции скифов, которая происходит “[еще и потому], что они постоянно носят штаны и большую часть времени проводят на лошадях, так что даже рукою не дотрагиваются до половых частей, а под влиянием холода и усталости не испытывают сладострастных желаний и нисколько не возбуждаются до потери половой способности”.

Что бы это ни означало, авторов “гиппократовых” трудов гораздо больше интересовали загадочные “энареи”, или “анарья”, о которых упоминает и Геродот. Трактат описывает их как особую категорию скифских мужчин, которые становятся – в своем социальном поведении – женщинами: “Между скифами встречается множество евнухов; они <…> говорят по‑женски <…>, усваивают женские привычки и вместе с женщинами занимаются их работами”. Эти мужчины эксплицитно описываются как трансвеститы: они “надевают женское платье, [открыто] признавая этим свое бессилие”. Этот шаг они предпринимают после того, как обнаруживают, что неспособны вступить в сексуальное сношение, решив, что “в чем‑нибудь провинились пред божеством”.

Геродот в первой книге своей “Истории” рассказывает, что изначально энареи были членами скифского войска, которые разграбили святилище Афродиты в Аскалоне на обратном пути после похода в Египет. В отместку богиня поразила их и их потомков “женским недугом” (менструацией), который продолжается и до наших дней: “…и все посещающие Скифию могут видеть страдания так называемых энареев”. В четвертой книге он замечает: “Энареи – женоподобные мужчины – говорят, что искусство гадания даровано им Афродитой. Гадают они при помощи липовой мочалы. Мочалу эту разрезают на три части и полоски наматывают вокруг пальцев, а затем вновь распускают и при этом произносят предсказания”.

Изображения фигур магов-андрогинов действительно встречаются на скифских, сарматских и индоиранских украшениях. Одна такая фигура прислуживает Великой Богине на тиаре, найденной в могиле на Кубани, другая появляется на роге для питья, найденном в Румынии. Третья – в этом убежден Тимоти Тэйлор – возникает на котле из Гундеструпа, этой изумительной серебряной загадке, покрытой барельефными изображениями неизвестных богов и ритуалов, которая была найдена в датском болоте сто лет назад, а изготовлена, вероятно, во Фракии во II веке до н. э. Это безбородый, но явно мужского пола “рогатый бог” со скрещенными ногами и оленьими рогами на голове.

Здесь мы имеем дело с системой верований, в которой людям достаточно просто отказаться от своей мужественности, чтобы обрести пророческий дар и стать медиумами, одержимыми духами. Тимоти Тэйлор ссылается на “кросс-гендерный шаманизм”, еще недавно, “согласно убедительным документальным свидетельством, существовавший у сибирских скотоводов”. Он предполагает, что мужчина, потерявший способность сражаться на войне, отрекался от своей мужественности и становился шаманом, чтобы таким способом избежать требования, согласно которому мужчина обязан был погибнуть в бою.

Все это означает, что пришло время для нового графа Бобринского. В день, когда на графа снизошло озарение, он осознал, что многие из молодых воинов под его заступом были не мужчинами, а женщинами (его предшественники были так уверены в том, что воины были мужского пола, что не давали себе труда исследовать, а часто даже и сохранить кости). Теперь же настало время гораздо пристальнее приглядеться к костям цариц, жриц и вообще высокопоставленных женщин, лежащих среди своих притираний, тиар и полуистлевших дорогих платьев. Некоторые из них могут оказаться мужчинами – энареями-трансвеститами и кросс-гендерными медиумами, обманувшими новое поколение гораздо более изощренных археологов.

Володя и Юра Гугуевы были тогда еще молодыми людьми. Детьми они росли в Александровке, районе новостроек на северо-восточной окраине Ростова. В те дни, в 1960‑е годы, там еще оставались кое‑где зеленые пустыри, и дети играли на холме Кобякова городища в нескольких сотнях метров от дома, на дороге к старой донской переправе в Аксае.

Оба они стали археологами. Володя приобщился к профессии в Танаисе, где он каждое лето проходил экспедиционную практику, но курганы в Кобякове не выходили у него из головы. Окончив университет, он вернулся туда, составил карту всего городища и получил разрешение начать официальные раскопки.

Он успел в самый последний момент. Ростов в очередной раз расширялся; Кобяково городище собирались сровнять с землей, чтобы построить прибрежную автомагистраль, его уже уничтожали мусорные свалки и времянки строительных рабочих. Володя провел все спасательно-археологические работы, какие смог: он нашел следы поселений, холмы из древних кухонных отбросов и утвари, а также несколько сотен могил, датируемых периодом между бронзовым веком и римским завоеванием. Летом 1988 года он начал работы над захоронением, над которым раньше стоял маленький курган, три метра в высоту, известный под номером 10, – недавно его сровняли с землей.

Почти все курганы были разграблены, некоторые неоднократно, некоторые примерно в течение года после захоронения, но курган 10 в Кобяково остался нетронутым или незамеченным. Володя Гугуев обнаружил под ним прямоугольную яму – камеру, вырезанную в земле, – и на полу ее лежал на спине скелет молодой женщины.

Она была сарматкой в возрасте от 20 до 25 лет, умершей во II веке н. э. Голова ее была увенчана диадемой из листового золота с оленями, птицами и деревьями, рядом лежали браслеты, кольца, секира и конская сбруя. Вокруг шеи была массивная ажурная гривна, из чеканного золота, инкрустированного бирюзой, с изображением ряда неведомых волшебных тварей: драконов, сражающихся с кем‑то вроде обезьян в доспехах и с булавами. В центре гривны находилось одно из тех произведений искусства, которые при первом взгляде производят не слишком заметный, но зато необратимый переворот в сознании. Безмятежный золотой мужчина сидит, скрестив ноги, его борода и волосы тщательно расчесаны, меч лежит поперек колен, обеими руками он сжимает кубок.

Все эти предметы можно увидеть сейчас в сокровищнице Ростовского краеведческого музея. Володя Гугуев исследует происхождение украшений (как он установил, среднеазиатское – великолепная гривна была, возможно, добычей, захваченной в какой‑то дворцовой или храмовой сокровищнице между Ташкентом и Афганистаном) и индоиранской мифологии, к которой относятся золотой мужчина и обезьяны в доспехах. Открытие Кобякова городища принесло ему известность и уважение в профессиональной среде. Но когда я встретился с ним в Танаисе несколько лет назад, он по‑прежнему работал диджеем в Ростове, чтобы как‑то прокормиться (в то время, поменяв пятидесятифунтовый дорожный чек на рубли, вы клали себе в карман годовое жалованье двух российских профессоров-византинистов).

Она была царевной или царицей – женщиной из какой‑то могущественной семьи – и выполняла функции жрицы, поскольку почти все предметы, оставленные вместе с ней во мраке, имели магический смысл. Однако я слышал, как Володя и его брат Юра с большим чувством говорили о “бедной царевне”. Археологи не застрахованы от ненаучных чувств по отношению к мертвым, а это был и вовсе необычный случай.

Ребенком Володя Гугуев бегал и играл в траве над ее головой. Мальчиком он гадал, кто или что может скрываться под Кобяковским холмом. Наконец, повзрослев и превратившись в привлекательного молодого человека, красу и рыцаря русской науки, он отыскал дорогу к этой спящей царевне, которая дала ему все: славу археолога, общенациональное признание в науке, такие неправдоподобные моменты радости и такие открытия, какие выпадают раз в жизни.

Она отдала ему свои сокровища, которые, будь он слабым человеком, он мог бы переплавить и превратить в миллионы, которых хватило бы на пентхаус на Манхэттене и праздную жизнь. Она подарила ему свою веру – головоломку, которую он может, если захочет, разгадывать до конца своих дней. Наконец, когда на дне ямы не осталось больше ничего, она отдала ему все, что сохранилось от ее двадцатилетнего тела.

Однако не все ее кости были там. Не хватало нескольких самых маленьких фаланг, тончайших косточек на кончиках пальцев. Я видел, что это расстраивало Володю, и мы не стали обсуждать это дальше. Но как‑то дождливым днем в Танаисе его младший брат Юра показал мне цветную видеозапись раскопок в Кобяковском кургане номер 10 и упомянул о том, что они с братом разошлись во мнениях насчет фаланг. Сам он полагал, что их отгрызли и растащили мыши вскоре после погребения, что довольно часто бывает в камерных усыпальницах без гробов. Володя, однако, с этим не согласился. Он предпочитал думать, что кончики пальцев были ритуально отрублены сразу после смерти, возможно, в ходе какого‑то обряда очищения живых от соприкосновения с покойником. Мысль о мышах была для него невыносима.

Глава пятая

Итак, мы направлялись к востоку, не видя ничего, кроме неба и земли, а иногда с правой руки море, именуемое морем Танаидским (Tanays), а также усыпальницы Команов, которые видны были в двух лье, ибо у них существует обычай, что все родство их погребается вместе. <…> Команы насыпают большой холм над усопшим и воздвигают ему статую, обращенную лицом к востоку и держащую у себя в руке пред пупком чашу.

Пять Братьев – это группа курганов, стоящих на клочке сухой земли посреди дельты Дона. С верхушки самого высокого из “братьев”, до сих пор – после всех раскопок – достигающего в высоту около 20 футов, видны золотые луковичные маковки ростовского кафедрального собора, находящегося в семи милях к востоку, а на юге – подъемные краны и зерновые элеваторы Азова.

Несмотря на то что этот курган был разграблен гробокопателями еще во времена Античности, советские археологи нашли часть первичного захоронения нетронутой. Это была “царская” могила: в ней был похоронен скифский правитель, умерший в IV веке до н. э. Там находился огромный горит (общий колчан для лука и стрел, который скифские мужчины и женщины носили, подвесив на бедре) из серебра и золота, на котором греческий ювелир отчеканил рельефные сцены из мифа об Ахилле.

Но когда я отправился к “Пяти Братьям”, ожидая увидеть обычную оссиановскую картину пустоты и заброшенности, я с удивлением обнаружил, что самый крупный из “братьев” по‑прежнему используется как деревенское кладбище. Его основание окружает шаткий дощатый забор. Сам курган покрывают сорняки, кустарник и русские православные могилы: белые камни, покосившиеся во все стороны, многие украшены маленькими фотографиями под стеклом, некоторые увенчаны шестиконечными православными крестами или ржавыми чугунными коваными украшениями. Самые свежие из этих могил, все еще заваленные увядшими цветами, появились всего несколько месяцев назад; первое захоронение в этом месте, возникшее гораздо раньше, чем сам курган, возведенный над скифом и его горитом, датируется бронзовым веком. Этот холм использовался как погост около четырех тысяч лет.

Поначалу эта преемственность меня озадачила. Даже в Южной Англии, где деревни хранят, как им нравится думать, непрерывную коллективную память, уходящую в прошлое по меньшей мере до англо-саксонского завоевания Британии, я никогда не видел, чтобы, к примеру, Уилтширский могильник до сих пор использовался бы как англиканское кладбище. В противоположность Англии понтийская степь с ее открытыми, необъятными просторами была местом постоянного движения и перемен; можно было бы скорее ожидать, что каждая следующая популяция изгладит все следы своих предшественников, а не присовокупит собственные останки к чужим.

Но в конце концов я понял, в чем я ошибался. Пересекая степь, лежащую позади Ольвии, глядя на могильные холмы, зазубринами выступающие на бесконечном ровном горизонте, я понял, как курганы сгущают в себе смыслы. В этой местности, лишенной примет, они оказываются единственными приметами. С тех пор как их возвели, любое общественно значимое действие неизбежно должно было производиться на них, под ними или вокруг них. Положить покойника в степи в любом другом месте – значило бы попросту бросить его, все равно, что похоронить в море. А курганы – это не только надгробные памятники, но и маяки, вселяющие надежду. Отчасти потому, что они всегда служили ориентирами заблудившимся путешественникам. И прежде всего потому, что в курганах находится золото.

О сокровищах было известно всегда. Многие курганы гробокопатели разграбили вскоре после их строительства; самые их размеры, говорящие о заключенных в них богатствах, делали кражу неизбежной, как только родичи покойника уезжали прочь или теряли контроль над этой местностью. Сарматы, в частности, принимали это во внимание и часто сооружали тайники для золота и драгоценностей, замуровывая их в стены погребальной камеры.

Масштабы наиболее крупных курганов требовали от грабителей профессиональных навыков подземных работ, и многие из них сами оказались похоронены в обвалившихся туннелях. Такие холмы достигают иногда 60 футов в высоту, по пятидесятифутовым вертикальным шахтам можно было проникнуть в длинные горизонтальные проходы, ведущие к центральной камере. В этом подземном “доме” и его вспомогательных помещениях часто находились человеческие жертвы: слуги, стражники, а иногда и жены, убитые по обычаю, подобному сати^[28]. Еду оставляли внутри камеры для покойника и в огромных количествах употребляли во время погребальных пиршеств вокруг кургана: кости коров и лошадей, найденные в канаве, окружавшей курган “Толстая Могила” на Кубани, соответствовали почти шести с половиной тоннам мяса. Геродот в своем знаменитом подробном отчете о погребальных обрядах скифских царей описывал, как могильный холм окружали кольцом из набитых отрубями мертвых всадников на мертвых лошадях, насаживая их на кол, чтобы не упали, когда сгниют. Вполне возможно, что во время своего посещения Ольвии Геродот услышал рассказ о невероятной по своему размаху церемонии, прошедшей несколькими десятилетиями ранее у кургана, расположенного в Ульском ауле^[29] на Кубани. Когда русский археолог Н. И. Веселовский вскрыл Ульский курган в XIX веке, он обнаружил останки 360 лошадей, привязанных к кольям группами по восемнадцать голов и образующих круг по периметру кургана.

Позднейшие популяции относились к курганам двояко, испытывая, с одной стороны, побуждение “осквернить” и разграбить их, с другой стороны, побуждение признать их священными местами и использовать для собственных погребений. Могильники были очевидным источником сокровищ, но извлечение этих сокровищ представляло собой слишком длинное и сложное предприятие, как для случайных посетителей-кочевников, так и для бригад, действующих подпольным, “криминальным” образом. Многие из гробокопателей легко могли быть официальными уполномоченными каких‑нибудь недавних завоевателей, отправленными добыть для них миллионы.

В то же время было очевидно, что золото и драгоценности умышленно поместил в могильники какой‑то исчезнувший народ. Общее табу насчет нарушения покоя мертвых, должно быть, отбивало у местных жителей охоту вторгаться в курганы, не говоря уже о технических сложностях, с которыми было сопряжено такое проникновение. Не исключено, что здесь выработалась определенная система: по каждой новой завоеванной степной территории проходила волна официально санкционированного кладоискательства, но после этого пришлецы приспосабливали курганы для собственных обрядов и восстанавливали их “священный” статус. Это повторное использование принимало довольно поразительные формы. Скифы или по крайней мере некоторые группы скифов воздвигали на вершинах своих могильных холмов каменные изваяния в человеческий рост. В этом им подражали более тысячи лет спустя половцы (куманы), тюркоязычный кочевой народ, пришедший из Средней Азии и господствовавший в понтийской степи в XI и XII веках. Добавив свои захоронения в скифские курганы, половцы высекли из камня собственных грубых и зловещих колоссов, которые иногда прямо стояли на вершинах могильных холмов, но в некоторых случаях были “похоронены” горизонтально прямо под их поверхностью. Еще и в XIX веке многие курганы были по‑прежнему увенчаны этими каменными бабами – мужчинами и женщинами с плоскими, грубыми чертами лица и в высоких головных уборах, – держащими на коленях кубки. Потом новые землевладельцы начали убирать их оттуда как “идолов” или забирать как “диковины”, и сейчас в редком музее Южной России или Украины вы не найдете ряд половецких гигантов, обычно установленных в музейном саду.

У средневековых итальянских колонистов не было никаких запретов, связанных со священным статусом курганов. Они были одержимы историями о погребенных сокровищах. Иосафат Барбаро, францисканский монах, был видным дельцом в венецианском сообществе Таны, когда в 1473 году один знакомый египтянин рассказал ему о великом сокровище “Индиабу”, последнего царя аланов (сарматов). Этот клад, предположительно, был спрятан в кургане Контебе (возможно, это одно из тюркских слов для обозначения песчаного холма), примерно в двадцати милях вверх по течению Дона от Таны, в районе современного Ростова-на-Дону.

Барбаро (чьи путевые записки были прекрасно переведены на английский в XVI веке Уильямом Томасом) тотчас же организовал рискованное предприятие по поиску клада. Он вступил в долю с несколькими другими венецианскими и еврейскими купцами, привез 120 работников на санях вверх по замерзшей реке и попытался раскопать “меньший курган”, Контебе. Побежденные морозом, они вынуждены были ретироваться в Тану и вернулись в марте, после того как земля начала оттаивать. На этот раз люди Барбаро сумели прорыть в холме огромный раскоп в виде двух рвов мотыгами и заступами, но то, что они там обнаружили, привело их в полное замешательство:

Сокровища так и не показались. Барбаро и его партнерам пришлось довольствоваться “половиной маленькой ручки от серебряного котелка; сверху на ней была змеиная головка”. Тем временем погода испортилась: “Когда наступила святая неделя, принялся дуть восточный ветер с такой яростью, что поднимал землю и вырытые комья и камни и бросал их в лицо рабочим, так что сочилась кровь. По этой причине мы решили остановиться и не предпринимать более никаких попыток”.

Оказалось, что то, что рыл Барбаро, вообще не было могильным холмом или тайником с сокровищами. Сам того не зная, он раскапывал огромный холм кухонных отбросов, возведенный с течением веков меотскими речными рыбаками и их семьями, и когда русский археолог А. А. Миллер откопал их поселение в 1920‑х годах, он обнаружил яму, оставленную венецианцами, и ее размеры в точности соответствовали указанным в книге Барбаро. Рыбья чешуя и зола были по‑прежнему на месте, только шелухи от проса найти уже не удалось. Барбаро заслуживает восхищения по меньшей мере точностью своего отчета и измерений. Но, помимо этого, он имеет право на некоторое наше сочувствие. Курган Контебе находится в Кобяковом городище. Всего в нескольких сотнях ярдов от того места, где команда Барбаро перелопачивала землю на морозе под восточным ветром, в темноте лежала сарматская принцесса посреди золота и драгоценностей, которых хватило бы, чтобы построить в Венеции новую базилику. Но она ждала Володю Гугуева.

Барбаро потерпел неудачу. Однако его повествование об этой неудаче стало не менее ценным вкладом в науку, чем любое “золото аланов”, которое он мог бы отыскать. Оно в очередной раз доказывает, что кладоискательство в курганах уже в XV веке было серьезным видом экономической деятельности в понтийской степи. И также подтверждает, что проникновение в скифский курган (в отличие от более поздней и гораздо менее обременительной практики разграбления греческих городов) представляло собой серьезное предприятие, требовавшее больших и, возможно, порой окупавшихся инвестиций времени и труда.

Впоследствии курганы стали восприниматься как природные ресурсы – своего рода прииски. Но так было не всегда и не для всех, как мы видели. Например, поразительно, что Барбаро подразумевает, что только иностранцы отправлялись в организованные экспедиции за сокровищами, в то время как татаро-монголы, по‑видимому, не обращали на курганы внимания. Однако все запреты потеряли силу, когда Российская держава дотянулась до Сибири, а затем до Черного моря и южных степей. Русские офицеры и помещики, а вслед за ними огромное количество селившихся здесь солдат-отставников, ссыльных или крестьян, перемещенных из Центральной и Северной России, обращались с могильниками как с залежами полезных ископаемых. В наше время, особенно на Западе, одержимом сохранением исторической среды и “национального наследия”, невозможно себе представить, чтобы кто‑то эксплуатировал памятники человеческого прошлого как геологический ресурс – как какой‑нибудь гравийный карьер или торфяник. Но эти тонкие различия придуманы недавно. Помимо крошечного образованного меньшинства, немногие проводили подобные различия в прошлом, и на самом деле, несмотря на то что археологическое “наследие” стало частью националистической идеологии, за пределами Европы и Северной Америки очень немногие проводят их и сегодня.

То, что происходило в степях Российской империи, представляло собой одну из катастроф евразийской культуры. К концу XVII века крупные вооруженные банды русских уже профессионально занимались гробокопательством на новых сибирских территориях. В 1718 году Петр Великий издал указ о том, что все археологические артефакты должны быть переданы местным губернаторам вместе с описанием места их обнаружения; указ не возымел особенного действия, хотя у расхитителей курганов было изъято достаточно, чтобы положить начало императорской коллекции в Санкт-Петербурге. Но в конце XVIII века, когда русские начали заселять черноморское побережье, разграбление могил стало постоянным промыслом не только для вельмож и бандитов, но и для обычных крестьян-переселенцев. Казаки в особенности увидели в этом новый источник обогащения, причем осквернили не только степные курганы, но и более доступные и незащищенные руины греческих прибрежных городов и их предместий. Величественные каменные гробницы и катакомбы Боспорского царства пали жертвами вандализма, а их содержимое было украдено; уцелевшие стены, башни и памятники таких колоний, как Танаис и Ольвия, были разломаны и использованы как строительный материал. Землевладельцы по закону имели право на то, что было найдено на их земле, и, как писал Михаил Миллер в своей “Археологии в СССР”: “Громадное количество помещиков, располагавших до освобождения крестьян даровой рабочей силой, на протяжении всего XIX века раскапывало курганы от скуки и из любопытства”. Казачий есаул Пуленцов прославился тем, что увидел клад во сне и в течение следующих двадцати лет лихорадочно копал ямы по всему берегу Таманского полуострова, везде, где характер местности смутно напоминал его сон (в конце концов, по чистой случайности, он нашел ценный и редкий клад античных монет). Можно считать едва ли не чудом, что в подобной атмосфере в России возник класс археологов, преданных своему делу, сначала любителей, а позднее и научно мыслящих профессионалов, которым удалось спасти так много материальных свидетельств и сведений и внедрить систематические раскопки и документирование.

Тем не менее сокровища культуры и научные данные, спасенные русскими археологами, приходится соизмерять со всеми теми, которые просто пропали. Многое было переплавлено в слитки или продано за границу. Русские археологи еще помнят мошенника Д. Г. Шульца, который, притворяясь, что имеет официальные полномочия, раскопал несколько великолепных захоронений в Келермесе на Кубани. Шульц имел наглость строить из себя бич гробокопателей и постоянно доносил на мародеров местным властям, пока сам не был пойман в 1904 году в Ростове за продажей скифского золота ювелиру, который переплавлял его в слитки. Одесса, расположенная дальше на запад по побережью, была центром не только нелегальной торговли древностями, но и их фальсификации – чрезвычайно искусной и безупречной с научной точки зрения подделки скифских и сарматских предметов специально в соответствии со вкусами конкретных западных музеев. Самой прославленной жертвой такого подлога стал парижский Лувр, купивший за огромные деньги “Тиару Сайтаферна”, которая оказалась подделкой одесского ювелира Рухомовского. Он изучил знаменитый ольвийский документ (неполный), повествующий о том, как скифский царь Сайтаферн был умилостивлен “дарами” от города, и использовал все свое мастерство и воображение, чтобы наградить таким же даром Лувр. Таланты вроде Рахумовского до сих пор не перевелись: изящные “греческие” камеи и фибулы по‑прежнему можно купить у молодых людей, толкущихся вокруг Одесского музея.

Почти столь же безнадежную проблему для археологов представляет множество артефактов, которые уцелели, но нет никаких достоверных сведений о том, где и при каких обстоятельствах они были найдены. Разглядывая витрины с золотыми украшениями в городском музее Новочеркасска, я заметил, что хоть какая‑то информация об их происхождении указана лишь в редких случаях. Переводчица, сама археолог, иронически улыбнулась и сказала: “Они поступили от счастливчиков”. Посещая музеи везде, где мы останавливались во время нашего путешествия через Придонье на Кубань, я еще многое услышал об этих “счастливчиках”.

Русское слово “счастье” означает одновременно удачу и благополучие. Это благополучие такого рода, которое не запланировано и не заслужено, а падает с неба или выпрыгивает из земли: благодать. Это чувства русского крестьянина, когда его мотыга ударяется о горшок, набитый боспорскими золотыми монетами, или о связку сарматской конской сбруи, усеянной изумрудами и гранатами. Его бедность окончена; его жизнь преобразилась, как в день Страшного суда. Людей, находивших богатство в земле таким образом, стали называть счастливчиками. Этот термин получил распространение среди жителей Керчи, крымского порта, построенного на руинах Пантикапея, где изготовлялась большая часть “скифского” золота, которое затем распространилось по всей Новороссии.

В коротком рассказе Чехова “Счастье” два пастуха, ночующие в степи со своей отарой, заводят разговор с прохожим – господским объездчиком, который остановился попросить огня для трубки. Разговор зашел о кладах. Все они уверены, что золото спрятано в земле по всей округе, в курганах или в горшках, закопанных на речных берегах, но почти так же уверены, что никогда его не найдут. Почему в нем отказано тем, кто так отчаянно в нем нуждается?

В какой‑то момент старый пастух сетует, что клад заговоренный и оттого невидим для всех, кто его ищет, кроме тех, у кого есть особый талисман. Но затем он начинает говорить так, как будто богатые и власть имущие не подвластны заговору и не нуждаются в талисмане: “Дождутся люди, что его паны выроют или казна отберет. Паны уж начали курганы копать… Почуяли! Берут их завидки на мужицкое счастье!”

Занимается рассвет, и все они смотрят “в синеватую даль”, где “сторожевые и могильные курганы, которые там и сям высились над горизонтом и безграничною степью, глядели сурово и мертво”. Объездчик медленно садится на лошадь. “Да, – говорит он, – близок локоть, да не укусишь… Есть счастье, да нет ума искать его <…>. Да, так и умрешь, не повидавши счастья, какое оно такое есть”.

Одно из трех неотчуждаемых прав в американской Декларации независимости – право на стремление к счастью. Может ли это означать также право искать удачи? Право на стремление к счастью – к тому освобождению, которое наступает, когда земля внезапно разверзается и на конце заступа сияет золото, – всегда казалось неотъемлемым беднейшим людям во многих странах и в разные эпохи. Судьба человека мало связана с его способностями; упорный труд, прирожденный талант или дух предпринимательства не могли бы освободить английского феодального крестьянина, русского крепостного или мексиканского пеона от их врожденного рабства. Как раз наоборот: весь человеческий мир, казалось, был приспособлен для того, чтобы навеки закрепить их несвободу. Следовательно, если и было возможно избавление от невзгод, то оно должно было прийти или от высших существ, или от нежити; от Бога в вышних или от некоей силы, царящей в темноте под землей.

“Счастливчики” были избраны найти сокровище какой‑то благодатью. И все же, как предполагал у Чехова старый пастух, правящее сословие может быть настолько жестоким и жадным, чтобы захлопнуть перед обездоленными даже эту последнюю дверь к надежде и спрятать ключ в карман. Этот страх малопонятного происхождения жив и сегодня, не только в России, но даже среди искушенных горожан на Западе. В Британии, к примеру, в 1980‑е годы бушевали словесные, а иногда и кулачные бои между клубами кладоискателей и такими учреждениями, как Британский археологический совет. На первый взгляд это выглядело как столкновение между ответственной научной организацией, защищающей материальные свидетельства британского прошлого, и ненасытными стервятниками (некоторых из них можно было справедливо назвать гробокопателями), стремящимися только вырвать “ценные находки” из того контекста, который определяет их значение. Но, присмотревшись внимательнее, мы обнаружим, с одной стороны, архаическое народное отношение к традиционным правам, а с другой – самодовольное и авторитарное собственническое чувство, имеющее почти такие же древние корни.

Лобби клубов кладоискателей, члены которых были в основном представителями рабочего класса, провозглашало, что его сторонники осуществляют естественное право каждого свободнорожденного англичанина на поиск сокровищ. На это право теперь посягала профессиональная элита из среднего класса, имевшая наглость объявить себя законными хранителями британского “наследия”. (Тут кладоискатели обнаруживали скверное знание истории: клад в Англии принадлежит землевладельцу, если корона не предъявит свои права на “клад, не имеющий владельца” и не присвоит его, наградив нашедшего, а не землевладельца.) Тем не менее было нечто подлинное в их ощущении эмоциональной важности “удачи” для простых людей в прошлом. Так же точно был довольно проницательным их вопрос официальным государственным хранителям наследия: кем вы себя возомнили? С какой стати университетская степень по археологии и государственное разрешение на раскопки позволяют вам заявить права собственности на погребенные сокровища Британии и отказать в шансе на “удачу” абсолютному большинству населения?

Казаки были особенно удачливы, и их потомки до сих пор фантазируют о том, где предки могли спрятать свою удачу. В упомянутом рассказе Чехова есть бесплодные домыслы о кладе, предположительно, спрятанном донскими казаками по дороге домой после победы России над Наполеоном в 1812 году. И по всей Южной России и Украине рассказывают сказки про спрятанное богатство запорожских казаков, “казну Сечи”.

Мощное Войско Запорожское, которое главенствовало на Украине и в спорных землях между Польшей и Россией сотни лет, было наконец разгромлено Екатериной II в 1775 году. Русская армия, инсценировав мирный визит по пути в поход на турок, среди ночи напала на казацкую крепость Сечь, стоявшую на острове на Днепре. Казаки, захваченные врасплох, сдались без боя. Их атаман Петр Калнишевский, войсковой судья и писарь были арестованы (русский отчет о конфискации имущества показывает, что у Калнишевского в амбарах было 162 тонны пшеницы и что ему лично принадлежало 639 лошадей, 1076 голов крупного рогатого скота и более 14 000 овец и коз). Остальная часть войска была разоружена, после чего им позволили спокойно разойтись. Около 40 000 ушли в Крым, все еще находившийся под властью турок и татар, и осели возле Киммерийского Боспора^[31] вокруг Керчи.

Не так хотело окончить свою историю казацкое войско. Уже через несколько лет начали ходить более лестные мифы о запорожских казаках. Один из самых стойких мифов утверждал, что Петр Калнишевский ускользнул от русских тюремщиков и с несколькими товарищами повел 16 крестьянских телег, груженных сокровищами, через степь от Днепра на Дон. Там он зарыл богатство запорожских казаков в тайном месте.

В этой истории нет ни слова правды. Калнишевского и его писаря Глобу под стражей доставили в Москву, затем атамана заключили в Соловецкий монастырь на беломорском острове, который был исправительным лагерем еще и во времена Хрущева. Там Калнишевского держали до самой его смерти, как принято считать, в возрасте 112 лет. Что касается клада, то его, судя по всему, никогда не существовало. Фаворит Екатерины Потемкин, руководивший походом против казаков, украл из церкви Покрова Пресвятой Богородицы на острове драгоценную ризницу, которую нашли у него в доме после его смерти. Стада и зерно были проданы за большую сумму денег, которая пошла на уставной капитал городского банка новообразованного порта Новороссийск. Артиллерийские орудия казаков, как и все наличные деньги и ценности, найденные в Сечи офицерами императрицы, были отвезены в Санкт-Петербург.

Но все вышеизложенные факты не могли стать препятствием для казацкой мечты. Еще пять лет назад одна ростовская газета объявила, что казна Запорожской Сечи была спрятана возле Азова. Депутат горсовета Ростова-на-Дону по фамилии Аникеев утверждал, что она зарыта в поле, принадлежавшем казаку по фамилии Забарин и находившемся между Азовом и хутором Кагальник. Там был обнаружен скрытый колодец рядом с курганом, в котором якобы и запрятаны шесть дубовых бочек с сокровищами, подвешенные на дубовых балках. Депутат Аникеев не сообщил, когда было сделано открытие или даже что случилось с содержимым бочонков (книга местных небылиц, из которой он, как выяснилось, позаимствовал эту историю, тоже не содержит таких подробностей), однако любезно добавил, что, хотя это мог быть клад Калнишевского, с таким же успехом он мог принадлежать “Индиабу, царю аланов”. Как бы то ни было, равнодушие, проявленное к этому великому открытию директором Азовского краеведческого музея, было примером (заявил Аникеев) возмутительной бюрократической халатности.

Азовские археологи пришли в ярость от статьи Аникеева, которому от лица всех своих коллег ответил научный работник С. В. Гуркин. В своей восьмистраничной статье, озаглавленной “Поле чудес в стране дураков”, Гуркин последовательно уничтожил несчастного депутата Аникеева, уличив его в легковерии и невежестве. “Поднимаешься на рядом стоящий огромный холм, и открывается простор степи с ее запахами трав и неумолкаемыми голосами птиц. Вот так же более 250 лет назад мог стоять на этом холме всеми гонимый атаман со своими товарищами”. Гуркин безжалостно указал на то, что Калнишевский не был атаманом 250 лет назад и что он, как было доказано, за всю свою жизнь ни разу не бывал на Дону, и что если бы он был там во время, указанное Аникеевым, то он бы закапывал свои сокровища на турецкой территории, под самым носом у азовского гарнизона. Единственным русским “счастливчиком” во всей этой истории, заключает Гуркин, был человек, ограбивший Покровскую церковь в Сечи, то есть князь Потемкин.

Глава шестая

Мы [русские и поляки] шли с разных точек – и пути наши только пересекались в общей ненависти к петербургскому самовластью. Идеал поляков был за ними: они шли к своему прошедшему, насильственно срезанному, и только оттуда могли продолжать свой путь. У них была бездна мощей, а у нас – пустые колыбели.

Ими двоими являюсь, двоякий. Вкушал я от древа

Познанья. Мечом архангела был я изгнан.

В ночи чувствовал ее пульс. И что она смертна.

И с тех пор мы искали истинное место^[32].

Морской порт, новые черноморские ворота Одессы, выдается в гавань у подножия Потемкинской лестницы. Сейчас порт снова сверкает и кипит жизнью. Но когда я впервые прибыл туда в начале 1990‑х, огромное современное здание было тихо и безлюдно, его бетонные перекрытия и светопрозрачные стены покрывали шрамы и выбоины, как будто это место перенесло бомбежку.

Его электронное табло зависло много месяцев назад, показывая отправление кораблей в Ялту, Очаков или Севастополь еще за предыдущее лето. Пол был усыпан осколками зеркальных оконных стекол. Морской ветер порывами колыхал шеренги пассажирских паромов и баркасов, без дела качавшихся у причалов, желто-голубые украинские флаги у них на корме уже обтрепались. Только одно судно подавало признаки жизни: большой теплоход “Дмитрий Шостакович”, который в конце 1980‑х, когда эмиграция стала проще, отвез большинство одесских евреев в Израиль, запускал двигатель, отбывая в Хайфу.

Внутри терминала еще тлели какие‑то угольки деятельности. Шеренга сувенирных магазинов и киосков дьюти-фри была закрыта ставнями, а некоторые, очевидно, разграблены. Но на одном из верхних ярусов, рядом с огороженным лентой провалом в полу, я обнаружил маленький буфет, который был открыт. Больше того, там продавали кофе, который стал в Одессе почти такой же редкостью, как бензин и дизель. Какое‑то украинское семейство уже нашло дорогу в буфет, пробравшись через неосвещенный вестибюль, а затем по лестнице, заваленной щебнем, и жизнерадостно распивало крымское шампанское.

Выйдя из терминала и пройдя вдоль причала, я увидел впереди у края дока изящную серую “хонду” со слегка тонированными окнами. Она была новенькой, и так недавно сошла с японского грузового судна, что еще не имела номерных знаков. Подойдя к машине, я увидел через затемненное стекло двух мужчин на передних сиденьях: оба наклонились вперед, чтобы занюхать дорожки порошка, рассыпанного по приборной панели. Я увидел их, и один из них, неспешно откидываясь на спинку, увидел меня. Казалось разумным ускорить шаг. Через пятьдесят ярдов я миновал пост береговой охраны: офицер внутри поглядел на меня и на “хонду” без видимого интереса, затягиваясь сигаретой.

Одесса и раньше переживала такие времена, периоды (иногда длящиеся годами), когда ее сердцебиение замирает и на улицах воцаряется тишина, когда какая‑то катастрофа замораживает порт и судоходство, как январский лед, и отрезает город от Черного моря. Но такие периоды естественны для этого города – порта, наспех выброшенного на пустынный берег, чтобы ввести Новороссию в капиталистическую эру спадов и взлетов. В Одессе всегда или пировали, или голодали.

Иностранцы построили Одессу и правили ею от имени Российской империи, и прошло больше 25 лет, прежде чем генерал-губернатором стал русский. Большинство ее градостроителей были французскими эмигрантами: герцог Ришелье, которому предстояло стать отцом, благодетелем и опекуном одесских детей; граф де Мезон, который был президентом руанского парламента до Французской революции; Александр де Ланжерон, чьим именем теперь называется часть города и широкий пляж к востоку от гавани, где по‑прежнему купаются и ловят рыбу дети. Архитекторы были обычно итальянцами, как и первое поколение хлеботорговцев, итальянский же был официальным языком торговли в ее ранние годы. Судоходным делом занимались по большей части греки. Поставщиками зерна, ради которых и существовала Одесса в первые сто лет, были крупные польские землевладельцы, чьи поместья находились далеко в глубине страны, в Подолье и Галиции. Их государство было в конце концов уничтожено в результате Третьего раздела Речи Посполитой в 1795 году, через год после основания Одессы, и теперь эти восточные польские магнаты приспосабливались жить как подданные царя, иногда довольно охотно.

Город стремительно разрастался. Спустя два года после его официальной закладки, прошедшей на пыльном строительном участке на крутом берегу между степью и морем, в Одессе был собор, фондовая биржа и управление военной цензуры. К концу первого года, в 1795‑м, там было немногим более двух тысяч жителей, а к 1814 году их было 35 тысяч. Это был тот год, когда Ришелье, подлинный основатель, сел в свою карету и, несмотря на сетования горожан, отбыл обратно во Францию. С собой он взял один небольшой чемодан, в котором лежали его мундир и две рубашки. Все остальное он раздал. Его состояние было передано в фонд помощи бедствующим переселенцам. Оставленные им книги составили библиотеку Одесского благородного института, который он основал и который позже был назван в его честь Ришельевским лицеем^[33].

Он был человеком Просвещения: энергичным, аскетичным, всесторонним, одиноким. Ришелье, чья статуя прорезает небо на вершине Потемкинской лестницы, был счастливее среди переселенцев, чем среди российских чиновников – своих подчиненных. Как градоначальник, а затем генерал-губернатор Новороссии, он предвкушал, как создаст новую Америку, где изгнанники и честолюбцы всех стран соберутся, чтобы жить и торговать свободно. Крепостное право не преследовало украинских и русских крестьян, которые туда переселялись, и Ришелье заботливо вводил их в среду немецких, греческих, молдавских, еврейских и швейцарских колонистов, которые обучали их как современным методам ведения сельского хозяйства, так и жизни на свободе. В общей сложности более миллиона человек эмигрировали, чтобы найти пристанище под его защитой. Особенно привязан был Ришелье к ногайским татарам, подпавшим под его неотразимое влияние. Он был доволен, что склонил этих степных кочевников к оседлости. Для них среди их новых виноградников над морем он построил каменную мечеть и дома для их мулл.

Первая одесская катастрофа случилась в 1812 году, еще при Ришелье. В тот август там разразилась эпидемия чумы. Ришелье закрыл все общественные учреждения, включая новую Итальянскую оперу, и приказал горожанам сидеть по домам. Он разбил город на пять изолированных округов, в каждый были назначены врач и инспектор (четверо из пяти докторов умерли). По широким пыльным улицам проезжали теперь редкие экипажи с черными или красными флагами: первые означали покойника, вторые – зараженного пассажира. Патриша Херлай в своей книге Odessa, A History пишет: “Каторжников, одетых в черные кожаные костюмы, пропитанные маслом, и по‑прежнему в кандалах, посылали очищать зараженные дома через двадцать дней после выноса покойника”.

Но чума была только заминкой в экономическом буме Одессы, который шел теперь полным ходом. Объемы экспортной торговли через ее порт между 1804 и 1813 годами выросли втрое. Затем неурожаи в Западной Европе, совпавшие со стремительным перевооружением после бегства Наполеона с Эльбы, превратили прибыль от торговли зерном в фонтан легких денег, который начал ослабевать только около 1818 года. По Адрианопольскому мирному договору 1829 года побежденная Османская империя была вынуждена предоставить русским судам свободный проход через Босфор и Дарданеллы; новый экономический бум наступил в Одессе в 1840‑е, еще один последовал за отменой Британией “Хлебных законов”^[34] в 1847 году и продолжался до тех пор, пока не разразилась Крымская война.

С нее началась длинная череда бедствий. Война, которая повлекла за собой моментальное прекращение морской торговли, сама по себе была достаточно опасна. Англо-французская морская эскадра обстреляла Одессу 10 апреля 1854 года, убив множество горожан и повредив ряд крупных общественных зданий – например, дворец генерал-губернатора, который был построен на краю низкого холма над портом и представлял собой легкую мишень. Ядро застряло в пьедестале памятника Ришелье, где оно находится по сей день. Однако честь города была спасена благодаря артиллерийской батарее, которая стояла на оконечности одного из молов: командовавшему ею прапорщику Щеголеву удалось вывести из строя британский военный фрегат Tiger. Он сел на мель где‑то неподалеку от мыса Ланжерон. Одна из трофейных пушек с “Тигра” установлена теперь в конце Приморского бульвара, величественной террасы, бегущей по краю обрыва у вершины Потемкинской лестницы. Но в то же время Крымская война стала началом упадка Одессы. Несмотря на все более серьезную конкуренцию со стороны американской пшеницы, Одесса, избалованная своим статусом порто-франко, который способствовал торговле, но одновременно отрезал гавань от российского внутреннего рынка таможенной границей, не давала себе труда развивать промышленность и другие отрасли.

Одесса начала возвращать свои позиции в российской экономике в 1859 году, когда она была лишена таможенных льгот, и Новороссия утратила автономию в границах империи. После европейского экономического кризиса 1873 года, который на время поставил на колени хлебную торговлю и повлек за собой волну банкротств в городе, с новым притоком иностранного капитала Одесса начала использоваться как главный порт внутренних областей Украины. Бельгийцы в первую очередь строили фабрики по переработке сахарной свеклы и инвестировали в огромные залежи угля и железа, открытые в Донецком бассейне. Бельгийский предприниматель барон Эмпен, мировой первопроходец электрического транспорта, заложил трамвайную сеть. Британцы строили водопроводы (одесситы, пившие загрязненную воду из дельты Днестра, переживали вспышки холеры почти каждое лето), а немцы устраивали газовое уличное освещение. После извержения вулкана Этна в 1900 году некоторые из бульваров, ведущих к морю, были вымощены черной сицилийской лавой.

В то же время начала меняться демография Одессы. В первые годы XIX века Ришелье старался ввозить еврейских колонистов из оккупированной Россией Польши. К 1860‑м годам, и в особенности после принятия в 1882 году “Майских законов”, ограничивших коммерческую деятельность евреев в сельских областях, население еврейских местечек из западной части Российской империи потекло к Черному морю все увеличивавшимся потоком. Проведенная в Одессе в 1897 году перепись населения, в которой отмечался “родной язык”, показывает, что более 32 процентов населения говорили на идише, в то время как число русских составляло всего чуть более 50 процентов. Третьим родным языком был украинский, на котором в городе, теперь объявленном исконной украинской территорией, говорило всего 5,6 процента; почти такое же количество одесситов говорило по‑польски. Эта новая еврейская Одесса, населенная в подавляющем большинстве мастеровыми и мелкими лавочниками, подхватила уже к тому времени средиземноморскую культуру и придала городу ту шумную яркость выскочки, которую он сохранял до большевистской революции. Большинство евреев были бедными, и многие среди них были революционерами. В этом интеллектуальном и физическом бурлении, прерывавшемся погромами, которые устраивали сами российские власти, сформировалось мышление Исаака Бабеля, Льва Троцкого и Владимира Жаботинского.

Старую часть города делят между собой вороны и голуби. Вороны заправляют в районе возле вокзала, где Ришельевская и Екатерининская улицы (в течение 50 лет скрывавшиеся под названиями улицы Ленина и Карла Маркса соответственно) начинают свой прямой бег к морю. Весной ветки платанов с грохотом валятся вниз на разбитые тротуары Ришельевской под тяжестью громоздящихся на них птичьих гнезд. Белый птичий помет чертит линии вокруг ног нищих на церковной паперти на Пушкинской улице – русских нищих со спутанными челками и шишковатыми лицами, непрестанно крестящихся трясущимися руками.

Утром вороны своим карканьем будят постояльцев в дешевых гостиницах у вокзала: их гвалт перекрывает скрежет и треск трамваев. А настоящее сердце вороньего царства находится дальше, на улицах, расположенных между вокзалом и районом Молдаванки, где раньше жили еврейские бандиты. Ни один белый или сизый голубь не выживет здесь долго, потому что в этом районе расположено место, где вороны добывают себе пропитание: рынок “Привоз”. В грязи между рыночными павильонами они прыгают и дерутся за обрезки телячьих губ, крошки брынзы, морковную ботву и скелеты кильки. Цыгане, проходящие мимо с горячим чаем в банках из‑под варенья, покрикивают на ворон, а татарские женщины, продающие тертую морковь, хлещут ворон хворостиной, если те подбираются слишком близко к их лоткам.

Примерно на полпути к морю вниз по Екатерининской улице, ближе к Дерибасовской, начинается территория голубей. Они не суетятся, а промышляют за счет обаяния. Усевшись рядами вдоль карнизов Оперного театра, они изящно спархивают вниз, чтобы попрошайничать у детей в сквере Пале-Рояль или у памятника участникам восстания на броненосце “Потемкин”. Семьи, прогуливающиеся по Дерибасовской, рассыпают для голубей дорожки подсолнечных семечек и крошки вафельных стаканчиков от мороженого.

Голуби презирают деревья, хотя вдоль всего Приморского бульвара растут огромные старые платаны. Эта улица на самом деле представляет собой длинный прибрежный парк с особняками по одной стороне и открытым видом на порт и Черное море с другой. Несколько лет назад, в конце советского периода, какой‑то городской планировщик решил улучшить этот вид, спилив деревья, и первой приметой меняющихся времен в Одессе стали десятки молодых людей, которые пришли на Приморский бульвар и стояли там, обхватив платаны, до тех пор, пока рабочие с бензопилами не устыдились и не ушли. Но голуби предпочитают чувствовать своими розовыми лапками мрамор и бронзу, обсиживая козырьки старинной гостиницы “Лондонская” и Воронцовского дворца, пушку с “Тигра”, скульптурный лоб статуи Пушкина или плечо Ришелье на вершине Потемкинской лестницы.

Константин Паустовский, писавший об Одессе так, как человек пишет о жене, которая умерла молодой, часто сидел здесь на парапете. Ранним утром по пути в редакцию газеты, где он работал, когда голова у него кружилась от голода – шел 1920 год, год блокады и бескормицы, – он отдыхал здесь, вдыхая ветер, веявший из порта.

Когда я впервые прочитал эти строки, примерно двадцать пять лет назад, я сразу понял, что слова о морском ветре на Приморском бульваре уже не соответствовали истине и что Паустовский об этом знал. Воздух над Потемкинской лестницей сейчас пахнет жирным рассолом, низкооктановым бензином и изношенным цементом. Но эти слова уже не перечеркнуть. Я вспоминал их в других черноморских городах, например в гавани Анапы на рассвете после ветреной ночи. Они были точны: ничего ни убавить ни прибавить.

Потемкинская, или Гигантская, лестница в Одессе покрыта тайной. Для каждого, у кого запечатлелся в памяти фильм Эйзенштейна “Броненосец «Потемкин»”, прославивший эти ступени на весь мир, увидеть ее – все равно что смотреть на знаменитую актрису: она ниже, более блеклая, менее значительная, чем в кино. Кажется, что эта лестница не ведет никуда в особенности. Когда‑то она торжественной поступью спускалась от города прямо в гавань, к морю и южному небосклону. Теперь подножие лестницы пересекает главное портовое шоссе, а вид загораживают грязные бетонные стены обветшавшего морского пассажирского терминала.

Сверху лестница кажется короткой и заброшенной. Она построена таким образом, что при взгляде сверху вниз видны только площадки между пролетами, похожие просто на ряд террас. Трава по обеим ее сторонам неухожена, с одного боку расположен уродливый металлический фуникулер, вышедший из строя и заржавевший: сплошное разочарование. Но затем, когда вы начинаете спускаться вниз по 220 гранитным ступенькам, возникает ощущение какой‑то оптической иллюзии, которая возникает, когда бродишь по лабиринту или приближаешься к греческой колонне.

Некий обман кроется даже в истории строительства Потемкинской лестницы: она определенно была заложена в 1837 году, но сделал это не итальянский архитектор Боффо, чье имя на ней высечено. Вырезано там и имя англичанина Уптона^[35], но ему принадлежат только 192 ступеньки, сделанные из триестинского песчаника. В какой‑то момент сменились и проект, и материал, и человек, руководивший работами. Боффо – а возможно, Росси или даже Торичелли (два эти архитектора построили большую часть Одессы) – создал новый проект лестницы: гранитной, круто сужающейся от подножия к вершине.

Поэтому когда у подножия вы оборачиваетесь назад, то испытываете потрясение. Отсюда видны только ступени: лестница, вытянутая ложной перспективой, взмывает в небеса. На вершине ее стоит Ришелье, вокруг его головы вьются облака. На самом деле это карликовая статуя, меньше человеческого роста, но от подножия лестницы она кажется колоссом.

После Ришелье одесским градоначальником стал Ланжерон. Этот славный, остроумный старый солдат счел национальный винегрет Новороссии слишком обременительным для себя и выразился об этом так: “Все земли, мне вверенные, составляли площадь, равную Франции, были населены десятью различными народностями и значительным числом иностранцев”. За ним последовал первый русский генерал-губернатор Иван Инзов, который продержался только год и в 1823‑м был сменен графом Михаилом Воронцовым.

Вместе с Воронцовым Одесса обрела новое великолепие. Он получил образование в Англии, где его отец служил посланником, и был человеком невероятных общественных и личных амбиций. Он обогатил Новороссию и Одессу. В своем белом дворце в конце Приморского бульвара Воронцовы устраивали блестящие официальные приемы. Кроме того, он нажил внушительное состояние на спекуляции земельными участками (еще во время своего генерал-губернаторства) и на новых крымских виноградниках, приспособленных для производства шампанского. Старую виллу Ришелье в Алупке, на крымском побережье, он превратил в тюдоровско-мавританский дворец в 150 комнат.

Это огромное, по‑своему стилистически безупречное здание, прохладное в самый жаркий летний день, и сейчас стоит на своем месте. Английская делегация останавливалась здесь во время Ялтинской конференции в 1945 году.

Александр Пушкин считал Воронцова напыщенным и ограниченным педантом. Неблагонадежного поэта как своего рода крест Воронцов унаследовал от Ивана Инзова, когда стал одесским градоначальником в 1823 году. К тому времени прошло почти пять лет, с тех пор как Пушкин в возрасте 21 года был выслан из Санкт-Петербурга. Он был приписан по службе к Коллегии иностранных дел, и это позволяло наказать его незаметно, отправив в служебную командировку. Пушкин был вверен Ивану Инзову, снисходительному надзирателю, который брал поэта с собой, получив последовательно назначения в Екатеринослав и Кишинев, и отпускал его в продолжительные “оздоровительные” путешествия в Крым и на Кавказ. Когда Инзова перевели в Одессу, Пушкин отправился вместе с ним и был вынужден поселиться в этом городе.

Это нельзя было назвать серьезным наказанием для инакомыслящего писателя, которого подозревали (небезосновательно) в антигосударственной деятельности. Но Пушкин, который не мог знать, насколько более тяжелая участь выпадет другим русским поэтам в следующие два столетия, считал себя мучеником. Отчасти это наказание состояло в опеке со стороны Воронцова и в смертельной скуке. Его возмущал надзор, а еще больше – мелкие поручения, которыми занимал его генерал-губернатор.

Одна из причин негодования Пушкина заключалась в том, что он и без того был занят. В мае 1823 года в темной квартире за Приморским бульваром он начал писать “Евгения Онегина”. Но была и другая причина. Вскоре после прибытия нового генерал-губернатора Пушкин завел любовную связь с его женой, графиней Воронцовой. В Одессе ничего нельзя удержать в секрете. Пушкину не нравилось то, что он, как ему представлялось, читал в обращенном на него холодном, английском взгляде графа. В начале 1824 года Воронцов пренебрег шумными протестами поэта, который утверждал, что умирает от сердечной аневризмы и слишком болен, чтобы тронуться с места, и откомандировал его инспектировать урон, нанесенный саранчой в области Днестра. Пушкин не мог ему этого простить. Его донесение, как утверждают, состояло из одной строфы:

Саранча летела, летела

И села.

Сидела, сидела

все съела

И вновь улетела.

Возможно, это апокриф, но к тому времени Воронцов уже не переносил Пушкина; он написал своим друзьям в Санкт-Петербург и добился отставки поэта от Коллегии иностранных дел. Это означало, что Пушкин должен покинуть Одессу и провести в имении отца два скучных и одиноких года, в течение которых он написал большинство лучших своих стихов. Он взял с собой золотое кольцо-талисман с еврейской каббалистической надписью, которое графиня Воронцова надела ему на палец как‑то днем, после того как они предавались любви на черноморском пляже. Пушкин носил это кольцо всю оставшуюся жизнь. Оно было снято c его пальца друзьями после его гибели на дуэли тринадцать лет спустя и сохранялось до марта 1917 года, когда неизвестный грабитель унес его из Пушкинского музея Александровского лицея.

Пушкин был изгнан из Одессы в июле 1824 года, а меньше чем через год под надзор к Воронцову прислали еще одного поэта. В конце февраля 1825 года из Санкт-Петербурга в Одессу прибыли, проделав большую часть пути на санях, три молодых поляка. Это были Франтишек Малевский, Юзеф Ежовский и Адам Мицкевич.

Все они были осужденными, сосланными на принудительное поселение из Литовской губернии Российской империи. За несколько месяцев до этого всех троих освободили из заключения в Вильнюсе (Вильне) и водворили в российской столице, где они убедили власти перевести их на юг, надеясь оказаться в Крыму или на Кавказе; в качестве компромисса их выслали в Одессу.

Все трое были участниками заговора, или, точнее, тайного общества сторонников восстановления польской независимости. Филареты (“любящие добродетель”) появились среди студентов Виленского (Вильнюсского) университета в начале 1820‑х годов, спустя примерно 25 лет после окончательного подавления Польши в ходе Третьего раздела. До появления филаретов существовало гораздо более малочисленное объединение филоматов (“любящих знание”), к которому принадлежали все трое ссыльных. Это было что‑то среднее между масонской ложей и дискуссионным клубом, в котором студенты-романтики обсуждали Байрона, секс (они изобрели некий “эрометр” для измерения страсти) и освобождение Польши. Но слишком много людей прослышали о них и захотели к ним присоединиться.

Общество филаретов начиналось как побочная организация филоматов. Вскоре, однако, они сильно превзошли последних и числом, и дерзостью, если не сказать безрассудством. Видные польские заговорщики, преследуемые царской полицией, приезжали в Вильну и заводили разговор о восстании. Так же поступили несколько молодых русских друзей свободы, которые позднее стали участниками заговора декабристов. Русские осведомители записывали разговоры и имена. Но взрыва, который последовал в 1823 году, никто не ожидал: он был вызван порывом чистого польского самосознания.

Этот взрыв начался в классной комнате виленской гимназии. Один урок закончился, а следующий учитель все не появлялся. Ученик четвертого класса по фамилии Плятер украдкой подошел к доске и написал мелом: “Да здравствует Констанция”. Он думал о какой‑то девушке. Но его одноклассник, вдумчивый юноша по фамилии Чехович, стер окончание второго слова и написал “Конституция” – “Да здравствует Конституция”.

Каждый мальчик в классной комнате знал, о чем речь. Речь шла о Конституции 3 мая 1791 года, хартии польского национального просвещения и свободы, которая была перечеркнута деспотическими державами, разделившими Польшу между собой. Кто‑то еще пририсовал восклицательный знак. Еще один школьник, завладев куском мела, прибавил: “Какое сладостное воспоминание!” Гомон поднялся в классе и выплеснулся в коридоры.

Возмущения уже было не сдержать. Гимназическое начальство арестовало троих мальчиков, а затем и само было арестовано русскими. Розовые, желтые и белые стены барочной Вильны сами собой покрылись граффити: “Да здравствует Конституция! Смерть тиранам!” Тайный советник Новосильцев, посланный в Вильну для расследования слухов о мятеже в университете, был пробужден от пьяного оцепенения и подписал указ, позволявший полиции дать ход делу филаретов. В течение нескольких дней большинство предводителей филаретов и филоматов, включая Адама Мицкевича и его товарищей, посадили в казематы в подвалах бывшего базилианского монастыря.

Арестовали их в октябре, было уже довольно холодно, и они провели в каземате большую часть наступившей зимы. Они продержались эти недели и месяцы, распивая из кружек горячий чай, споря о том, какой они хотят видеть возрожденную Польшу, распевая под далекие звуки монастырского органа во время мессы и слушая Адама Мицкевича, который читал собственные стихи. Иными словами, они пережили главный опыт каждого поколения молодых поляков от того дня и до сих пор.

Мицкевичу, которому предстояло стать “национальным поэтом”, даже светским святым покровителем этой страны, было тогда двадцать четыре года – он примерно на год старше Пушкина. Молодой человек уже был знаменит. Его сборник “Баллады и романсы” ввел романтизм в польскую литературу: “И не видит того твое око, / Что из нас каждый сердцем поймет”^[36]. В оккупированной, деморализованной стране, чья надежда на новую жизнь питалась, во‑видимому, скорее иллюзорной верой, чем рассудком, книга разошлась в мгновение ока. Он написал уже длинную поэму “Гражина” и в Вильне закончил две части поэмы “Дзяды” (название означает день поминовения предков). Это было начало выдающейся стихотворной драмы о любви, колдовских обрядах и политической жертве – поэмы, которая была непохожа ни на что, существовавшее в европейской литературе, но так никогда и не была закончена. Писатель Ксаверий Прушинский сравнил ее с собором, в котором “боковой неф, капелла, пресвитерий, часть хоров” были возведены, но так и не объединились под одной крышей.

Непросто разобраться, что представлял собой молодой Мицкевич: он слишком много значит для Польши. Даже его друзья из числа филоматов писали о нем с единообразным благоговением, как о романтической иконе, рисуя схематичный образ пылких страстей и незапятнанного патриотизма, профиль с развевающимися локонами и горящими глазами, погруженный в раздумья среди утесов и орлов. Только в куда более поздний период жизни, в долгие годы его парижского изгнания, в описаниях современников появляется живой человек. Этот пожилой Мицкевич, крепко сбитый, с всклокоченными седыми волосами, был склонен к торжественным речам, бесконечно терпелив с друзьями и незнакомцами, вспыльчив с собственной семьей. Разочарования и сложный брак оставили на нем свой след. Последний его великий труд, эпическая поэма “Пан Тадеуш”, был окончен в 1834 году, и в последние двадцать лет своей жизни он не написал почти ничего, имевшего непреходящую ценность. Вместо этого он отдавал все силы организации тщетной борьбы за независимость Польши, путешествуя по всей Европе, ища поддержки своему делу и формируя армии среди польских изгнанников. В Париже он пал жертвой религиозного шарлатана Анджея Товяньского, который многие годы эксплуатировал славу поэта для продвижения своей никчемной мистической секты и вбил клин между Мицкевичем и политическим руководством польской эмиграции.

Непросто понять и природу его польского самосознания. Адам Мицкевич родился в Литве, в городе Новогрудке, который теперь находится на территории Белоруссии. Его “Пан Тадеуш”, самое популярное из произведений, написанных на польском языке, начинается словами: “Отчизна милая, Литва!” Национальный польский поэт, отправленный в изгнание в возрасте двадцати четырех лет, никогда не бывал в той стране, которую мы называем Польшей, не считая короткого побега на оккупированную Пруссией польскую землю у Познани во время восстания 1830–1831 годов. Он никогда не видел ни Варшавы, ни Кракова, двух столиц исторической Польши. Как если бы Шекспир никогда не посещал Англии или, чтобы быть немного точнее, как если бы Шекспир был ирландцем английского происхождения, который вырос в Дублине и был вынужден бежать в Париж, прежде чем ему удалось добраться до Лондона.

Адам Мицкевич не видел никакой иронии в этом парадоксе, коренящемся в самой природе архаической, донациональной польской державы, которая распалась как раз перед его рождением. Царство Польское и Великое княжество Литовское были объединены королевской унией в Средние века. И Литва эта была не маленьким балтоязычным современным государством, а огромным децентрализованным скоплением территорий, которые на юге доходили почти до Черного моря, а по временам и захватывали его берега. Население ее, помимо балтов, живших далеко на севере, составляли и славянские народы, которые позже были названы белорусами и украинцами. В числе обитателей Великого княжества были казаки, ногайские татары, а также – в городках и селах – самое многочисленное в мире еврейское население того времени.

Со сменой поколений польская культура стала в Великом княжестве преобладающей. Сословия ниже мелкопоместного дворянства, включая крестьянство, которое часто низводилось до состояния крепостных, сохраняли свои языки и собственную богатую народную культуру. Но к тому времени, когда Адам Мицкевич поступил в университет, Вильна была культурной столицей, где говорили по‑польски и на идише, в то время как почти все сословия землевладельцев – княжеские семьи, крупные помещики или мелкая знать – считали себя “литовскими поляками”.

Это было стойкое самосознание. Оно породило многих из лучших польских писателей за полтораста лет, миновавших после смерти Мицкевича. И современный поэт Чеслав Милош, выросший в Вильнюсе, по‑прежнему может назвать себя “литовцем с польской речью”. Оно подарило Польше ряд национальных лидеров и патриотов-заговорщиков, таких как Юзеф Пилсудский, который привел страну к ее новообретенной независимости в 1918 году. Политическая традиция, связанная с этим самосознанием, была жестко антироссийской, особенно после разделов Польши, а католическая вера (в сельской местности, где большинство крестьян были православными или униатами) – воинствующей и мистической.

В Одесском литературном музее, в застекленном шкафу, в 1820‑е годы принадлежавшем какой‑то польской семье, хранится миниатюрный портрет женщины. Это голубоглазая блондинка, хорошенькая по общепринятым меркам, с цветами в волосах, в низко вырезанном “крестьянском” платье. Смотрительницы музея говорят, что это изображение Каролины Собаньской, возлюбленной Мицкевича.

Если это на самом деле ее портрет, то непохожий. Она была кем угодно, только не маленькой пастушкой. Другой поляк^[37], влюбившийся в нее в Одессе, писал гораздо позднее, уже после того, как решился ее возненавидеть: “Ей было уже лет под сорок [клевета: на самом деле ей было около 30], и она имела черты лица грубые; но какая стройность, что за голос и что за манеры!” Другие, более правдоподобные портреты, часть которых пропала при немецкой оккупации Польши во время Второй мировой войны, изображали каштановые волосы, смеющиеся глаза, слегка курносый нос с большими ноздрями. Младшая, более жизнерадостная часть одесского “хорошего общества” обожала Собаньскую, толпилась на ее приемах и чаепитиях. Более почтенная публика постарше, включая Воронцовых, терпеть ее не могла. Отчасти потому, что она была распутной даже по меркам эпохи романтизма. Но некоторые польские семьи в Одессе имели и другую причину: они считали ее предательницей.

Каролина Розалия Собаньская, урожденная Ржевуская, была не просто аристократкой. Она происходила из семьи Ржевуских, одного из старейших и наиболее влиятельных родов в Польше. Ее собственная семейная ветвь была прочно укоренена в той местности, которую сегодня мы называем Украиной; ее отец был членом парламента в независимой Польше, а затем, после Третьего раздела, российским сенатором и предводителем дворянства Киевской губернии. Каролина, одна из выводка блестяще одаренных и привлекательных сестер и братьев, воспитывалась в Вене. Ее сестра Эвелина впоследствии, в 1850 году, после многолетнего романа по переписке вышла замуж за Бальзака. Ее брат Генрих Ржевуский, который в Одессе был добродушным пустомелей со смутными революционными идеями о предназначении Польши, позднее усвоил ультраконсервативные и даже пророссийские взгляды и стал писать исторические романы (один из них, “Воспоминания высокородного Северина Соплицы, перновского чашника^[38]”, и сегодня не лишен интереса как ироническое изображение восточной польской знати).

Однако Каролина жила с главой российской тайной полиции. Еще почти девочкой она вышла замуж за Иеронима Собаньского, богатого одесского землевладельца, торговавшего на экспорт зерном из собственных имений, находившихся во внутренних районах страны. Затем, в 1819 году, она встретила гораздо более интересного человека.

Генералу от кавалерии Ивану Осиповичу Витту было чуть за сорок, когда Каролина стала его любовницей. Его матерью была гречанка, которая славилась своей красотой и была “приобретена” в Стамбуле как возможная любовница для Станислава Августа Понятовского, последнего короля Польши, а отцом – голландец, которому удалось похитить ее по пути в Варшаву. Сам Иван Витт был человеком с проницательным взглядом, миловидным на греческий лад; даже тем, кто ненавидел его ремесло, трудно было испытывать неприязнь к такому приятному собеседнику. Эта популярность имела ключевое значение для его оперативной деятельности. Заполучив Каролину и превратив их дом в место, куда любой неприкаянный молодой человек или приезжий стремился в поисках развлечений и, возможно, женщины, он сделался неотразим. Это было до наступления эпохи микрофонов, в те времена, когда славный малый был просто славным малым, а его политические взгляды были делом второстепенным. Так и получилось, что, когда одесские заговорщики искали приятного времяпрепровождения – интеллектуальных споров, выпивки, танцев, – они собирались дома у шефа царской тайной полиции.

Задание Витта в Одессе заключалось в том, что мы сегодня назвали бы контрразведкой. Он должен был создать и поддерживать сеть осведомителей и собирать разведывательные данные о заговорах. В 1825 году, насколько ему было известно, в Одессе стоило вести расследование по двум направлениям. Одним из них была куча польских тайных организаций, иногда скорее воображаемых, чем реальных, замышлявших восстание с целью восстановления независимости Польши. Другим направлением были убедительные уже к тому времени сведения о русской подпольной организации, направленной против царя Александра I – о заговоре интеллектуалов и молодых офицеров с целью свергнуть режим и установить либеральное конституционное правительство. Витт знал имена некоторых из этих заговорщиков, которых мы помним теперь как декабристов. Он подозревал (и большую часть 1825 года был на верном пути), что их революция начнется с убийства царя.

Воронцов, возможно, извлекший урок из своей неудачной попытки по‑отечески наставить Пушкина, передал Мицкевича и двоих его товарищей попечению Витта. Мицкевича и Ежовского разместили в Ришельевском лицее, на втором этаже длинного двухэтажного школьного здания, которое и сегодня стоит на Дерибасовской; предполагалось, что они станут там преподавать, но в действительности так и не были приглашены в класс. Вместо этого они принялись развлекаться.

Этот период в жизни поэта представляет много неудобств для наиболее благочестивых из его биографов. Считается, что праведный патриот пустился во все тяжкие. До тех пор Мицкевич, хотя и не был девственником, вел довольно сдержанную жизнь. Он был целомудренно и глубоко влюблен в юную дочь одного Новогрудского помещика. После окончания университета, будучи определен учителем в Каунас (Ковно), он завел плотскую связь с госпожой Ковальской, женой местного врача. Но в Одессе, где северные условности ни во что не ставились и люди жили сегодняшним днем, он дал себе волю. В стихах и письмах он писал о “данаидах” – девицах, которые пускали его в свою кровать, только чтобы внести в список своих побед поэта или прощупать его кошелек, – и не без смущения описывал себя как пашу в гареме. Однако помимо “данаид” жили в Одессе четыре польские женщины, которые значили для него много больше. Одной из них была молодая замужняя дама, известная нам только как D. D., которой Мицкевич посвятил ряд любовных стихотворений и которую он любил, как ему одно время казалось. Вторая, Евгения Шеметова, была матерью семейства, чей маленький дом польские ссыльные использовали как место встреч. Евгения не имела никакого отношения к светской жизни Одессы, и Мицкевичу, видимо, был дорог в ней ее непоколебимый католический патриотизм. Еще одним его близким другом, преданным и готовым прийти на помощь, была Иоанна Залеская, которая вместе со своим мужем кормила поэта и заботилась о нем, когда игра в пашу ему надоедала. Четвертой женщиной была Каролина Собаньская.

Многочисленные письма, которые могли бы дать ответ на вопросы о том, как поэт сошелся с любовницей сыщика, были сожжены, по большей части сыном Мицкевича после смерти отца. Эта потеря оставила по себе две загадки. Первая – каковы были их чувства друг к другу. Вторая – как много они знали на самом деле о тайной деятельности друг друга, поскольку в обоих случаях разузнать можно было бы немало.

Это не было великой любовью. Их отношения начались, очевидно, с физического притяжения и взаимного любопытства, а также, возможно, по указанию Ивана Витта. Он и до, и после Мицкевича использовал Каролину, чтобы разузнать, что замышляют люди, и если для этого ей нужно было делить с ними постель, он на это соглашался. Однако роман между Собаньской и Мицкевичем привел к неожиданному в данных обстоятельствах результату: они подружились. В лице этой знатной и безнравственной молодой дамы Мицкевич нашел собеседницу, с которой можно было говорить без обиняков; он прозвал ее Донной Джованной, подразумевая дерзкую авантюристку, в которой было больше от байроновского Дон Жуана, чем от моцартовского. Она, в свою очередь, была тронута его ужасными провинциальными манерами: он, кажется, обращался с ней попросту, как с каким‑нибудь университетским товарищем из Вильны. В старости она лучше всего помнила об Адаме, насколько груб он становился, когда с жаром произносил речи в ее гостиной. Он совал пустую чашку из‑под чая Витту, как будто тот был проходившим лакеем; а когда при первом знакомстве она осведомилась, чего он хочет пить, он в самом деле говорил с ней, как с официанткой: “Я хочу кофе, но в нем должно быть много сливок и пенка!”

Многие считали эти отношения скандальными в моральном, но в первую очередь в политическом отношении. С их точки зрения, Каролина была российской осведомительницей и коллаборационисткой, и никем больше. Однако Мицкевич, и тогда, и впоследствии, настаивал на том, что она была хорошей женщиной, которой приходилось преодолевать невероятные трудности. Кое-что в ней вызывало его негодование: она была ему неверна, и когда она пыталась объяснить Мицкевичу, что он всегда должен оставаться “одним из многих”, он не мог с этим согласиться. Она бывала надоедливой, требуя, чтобы он писал ей стихи, или донимая – вероятно, по указанию Витта – просьбами показать ей его дневники. Но Мицкевич, в отличие от прочих, никогда не называл ее продажной. Много лет спустя, когда он был в Париже, американская писательница Маргарет Фуллер встретила Каролину на корабле и написала Мицкевичу, чтобы справиться о ней. Он в ответ рассказал о своей ревности (“Я был слишком романтик и слишком собственник”) и выразил надежду однажды встретить Каролину в Париже, а также готовность дать ей добрый совет и утешить: “Если она и теперь такова, как прежде: добрая и чуткая”.

Это был странный выбор слов, но, с его точки зрения, от этих отношений выиграл в наибольшей степени именно он. Как писатель, он взял ее жизнь и перелицевал ее в своем воображении. Тема внешнего вероломства, под которым скрывается внутренняя преданность, предателя, который в действительности трудится во вражеском лагере во имя дела тех, кто считает себя жертвами его или ее предательства, завораживала его и занимала неотступно. Этой темой вдохновлена эпическая поэма “Конрад Валленрод”, которую он написал вскоре после того, как покинул Одессу, – средневековая история о литовском двойном агенте, который проникает в ряды крестоносцев, чтобы уничтожить их. Из этого произведения появился в польском языке термин “валленродизм”, обозначающий губительную двойственность и лояльность с двойным дном, знакомые большинству поляков по собственному опыту. Но эта же тема подарила ему малоизвестную пьесу “Барские конфедераты” – мелодраму об одном эпизоде польской истории XVIII века. Мицкевич, к тому времени находившийся в изгнании, написал ее по‑французски, чтобы прокормить свою семью; парижские театры ее отвергли, большая часть рукописи оказалась утрачена – уцелели только два акта из пяти. То, что сохранилось, на поверку представляет собой плохо завуалированный рассказ о Витте, Каролине Собаньской и зловещих сыскных агентах, состоявших на службе у Витта. Здесь Каролина представлена несомненным “Валленродом”. Как польская графиня, любовница русского генерала в Кракове, она вызывает ненависть и презрение у большинства поляков, включая ее собственную семью, но на самом деле графиня трудится ради спасения своих соотечественников от ареста, ссылки в Сибирь и виселицы.

Похоже, что именно таким образом Каролина объясняла свои поступки Мицкевичу. И похоже, что он ей поверил. Он написал злободневный сонет “Ястреб”, который так и не был закончен или, возможно, чьи‑то ножницы лишили его последней строки. В нем говорится о хищной птице, которая нашла укрытие от бури, прильнув к палубе корабля: “Но не грозит ему безбожная рука…” Сонет продолжается так:

Он гость, Джованна, гость, а гостя встретить грубо,

То значит – бури гнев навлечь на моряка.

Так вспомни, обозри весь путь, судьбой нам данный;

По морю жизни ты средь хищников плыла,

Я в бурях утомлял намокшие крыла.

Оставь же милых слов, пустых надежд обманы,

В опасности сама, не ставь другим капканы^[39].

Однако хотя Каролина Собаньская и была хищной птицей, но отнюдь не преданной графиней “Конфедератов”. Не была она и Валленродом. Собаньская была ловким и преданным агентом царя и в следующие несколько лет нанесла неисчислимый урон своей родной стране.

В 1830 году поляки снова восстали против иноземной оккупации. Ноябрьское восстание началось в Варшаве и в течение года распространилось по оккупированным Россией Польше и Литве. Отчаянная борьба велась и в сражениях с частями русской регулярной армии, и путем партизанских операций в лесу. В 1831 году, когда мятеж начал захлебываться, Витта перевели в Варшаву: он стал военным комендантом покоренного города и взял Каролину с собой. Там она, как говорят, спасла многих пленных польских офицеров от отправки в Сибирь и навещала польских раненых в госпитале. Но главной ее задачей был шпионаж. Витт послал ее в Дрезден, в Саксонию, где она должна была внедриться в круг собравшихся там польских беженцев, среди которых были предводители повстанцев. В Дрездене она в очередной раз прикинулась патриоткой и сочувствующей и завоевала доверие, по крайней мере, части беженского сообщества. Она не только докладывала Витту политические и военные разведывательные данные, но и пыталась, когда это казалось ей безопасным, убедить деморализованных польских офицеров помириться с царем.

Любопытно, что, несмотря на репутацию, которая сложилась у Каролины в Одессе, польские мятежники были более склонны доверять ей, чем русское начальство Витта. Царь Николай I, сменивший на троне Александра в конце 1825 года, питал на ее счет серьезные подозрения. Когда Витт взял ее с собой в Варшаву, царь написал Паскевичу, главнокомандующему русской армией, что Собаньской не следует позволять оставаться в городе и что карьера Витта будет разрушена, если он сделает ошибку и женится на ней: “Она самая большая и ловкая интриганка и полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети”. В другом письме Николай грубо описал ее как “эту бабу, которая <…> столь же верна г. Витту как любовница, как России, быв ей подданная”.

Собаньской было приказано покинуть Варшаву в конце года. Оскорбленная, она написала по‑французски длинное письмо Бенкендорфу, шефу царской тайной полиции. Это письмо больше ста лет скрывалось в секретных архивах, пока его не опубликовали в Советском Союзе в 1935 году в книге, включавшей не издававшиеся и по большей части неизвестные документы, касающиеся Александра Пушкина и его окружения. Для польского литературного мира это стало ужасным и унизительным потрясением.

Далее в письме подробно описываются некоторые из ее достижений: внедрение в круг командования мятежников в изгнании и работа, направленная на то, чтобы по возможности переманить на другую сторону видных поляков, разочарованных крахом Ноябрьского восстания. “Полька по имени, я, естественно, была объектом, на который здесь [в Варшаве] возлагались надежды тех, кто, преступные в намерениях и презренные по характеру, хотели спасти себя ценой отречения от своих взглядов и предательства тех, кто их разделял”. Весь текст письма отдает не только ультраконсервативными взглядами (она называет польских бунтовщиков якобинцами), но и поразительным отвращением к своим соотечественникам:

До 1935 года поляки могли воспринимать всерьез версию Мицкевича, что Собаньская была двойным агентом, и ее истинная преданность принадлежала Польше. Но это письмо лишило всех ее защитников дара речи. В конце концов оказалось, что в Собаньской вовсе не было никакой завораживающей романтической двойственности, никакой игры отражений двойного самосознания. Она была просто российской шпионкой.

Если такова и есть последняя правда о Каролине Собаньской, Мицкевич не знал этого, когда встречался с ней в своей одесской квартире, чтобы заняться любовью, и, очевидно, умер, так этого и не узнав.

Но он привез на Черное море собственные секреты, и невозможно узнать, в какой мере он делился ими с ней. Он был молод, и он был романтиком, но у него уже был тяжелый политический опыт; он знал разницу между студенческими беспорядками и серьезной подпольной работой и понимал, чего записывать не следует. Вскоре после его прибытия на Черное море случился переполох из‑за шуточной “Карты Черного моря”, которой он проиллюстрировал письмо к сестре Малевского, Зосе, в Вильну. Русские цензоры, вскрывшие письмо, решили, что эта карта – зашифрованный военный план. Дело дошло до самого Санкт-Петербурга и вернулось обратно к Воронцову, и только после этого было признано безобидным. Но из‑за осторожности Мицкевича трудно узнать, что он в действительности замышлял во время своего пребывания на Черном море. Некоторые польские историки наделяют конспиративным значением любое его действие. Другие выдвигают более правдоподобное предположение, что в течение этих месяцев перед восстанием декабристов в Санкт-Петербурге, обернувшимся катастрофой, Мицкевич оставался самое большее хорошо осведомленным наблюдателем.

У него были, разумеется, секретные контакты. Он и двое других польских ссыльных встречались в Санкт-Петербурге почти со всеми главными заговорщиками, и предводители декабристов Рылеев и Бестужев снабдили их рекомендательным письмом к своему одесскому товарищу, поэту Туманскому: “Добрые и славные ребята. Впрочем, и писать лишнее: по чувствам и образу мыслей они уже друзья, а Мицкевич к тому же и поэт – любимец нации своей”. Туманский стоял в центре Южного общества, которое в то время казалось наиболее многообещающим. Весной 1825 года, когда Мицкевич прибыл в Одессу, заговорщики разрабатывали план убийства Александра I во время его посещения Таганрога на Азовском море.

В Одессе были и польские заговорщики, например князь Петр Мошинский – молодой аристократ, который был связным между польской подпольной организацией^[41] и декабристами. Мицкевич встречался с ним и наверняка обсуждал революционную деятельность, но о том, что было между ними сказано, ничего не известно. В любом случае Одесса была полна иностранными ссыльными, вынашивавшими тайные планы и мечты. Годом ранее царь жаловался Воронцову: “В Одессу стекаются из разных мест и в особенности из польских губерний <…> Многие такие лица, как с намерением или по своему легкомыслию, занимаются лишь одними неосновательными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние”. Это было постоянное свойство Одессы. До появления Мицкевича французские эмигранты там же сговаривались свергнуть Наполеона. В 1814 году одесские греки учредили тайное общество “Филики этерия” (“общество друзей”) с целью осуществления “великой идеи” – поражения Османов и восстановления Византийской империи. Долгое время спустя Одесса подарила миру Владимира Жаботинского, основателя воинствующего “ревизионистского” сионизма, и Льва Бронштейна, известного как Троцкий.

Иван Витт знал о заговоре с целью цареубийства в Таганроге. Неясно, как много ему было известно, но нетрудно догадаться, кто ему об этом рассказал. Он решил отправиться в Крым, чтобы проинспектировать боевую готовность полиции и политическую напряженность, и, будучи человеком и общительным, и хитрым, обставил свой визит как отдых с гостями в загородном доме, куда пригласил среди прочих нескольких людей, о которых он хотел разузнать побольше. В середине августа 1825 года на одесской пристани собралась с зонтиками от солнца, вином, мольбертами, альбомами и телескопами поистине невероятная компания. Там были Мицкевич и сам Витт. Там была Каролина со своим мужем Иеронимом, с которым она собиралась разводиться. Приехали ее брат Генрих, и славный безмозглый малый по фамилии Калусовский, который был арендатором имений Собаньских, и сухопарый русский в очках по имени Бошняк, назвавшийся энтомологом. С ними путешествовало множество слуг, в основном казаков или татар.

Калусовский пришел просто их проводить, однако не смог противиться приглашению позавтракать на борту судна, а доев, обнаружил, что находится в открытом море. Первый день был жарким и спокойным, на второй разразилась сильная буря, которой Мицкевич наслаждался на палубе, из предосторожности привязавшись к мачте, пока остальные лежали внизу, страдая от приступов морской болезни. Наконец они прибыли в Севастополь, а оттуда в экипаже отправились в Евпаторию, где Витт снимал дом. В Крыму они провели примерно два месяца.

Большую часть времени Витт и Каролина оставались в Евпатории и с виду только и делали, что купались и принимали солнечные ванны. Мицкевич бродил по южным горам полуострова, иногда разъезжая на лошади с одним проводником, иногда в компании Генриха Ржевуского. Молчаливый Бошняк при любой возможности ездил с ними. В разных отчетах об этой крымской поездке даты безнадежно перепутаны, так что невозможно установить, куда ездил Мицкевич и с кем встречался. Он определенно посетил город Симферополь и отправился посмотреть на ханский дворец крымских татар в Бахчисарае и пещерные жилища караимов в горной крепости Чуфут-Кале неподалеку оттуда. Он вскарабкался на вершину Чатыр-Дага и ночевал в татарских хижинах. Однако есть основания полагать, что целью его был не просто туризм. По одной из версий, в Симферополе он встречался с российским драматургом и дипломатом Александром Грибоедовым, только что завершившим свой шедевр “Горе от ума”. Грибоедов был связан с декабристами и, возможно, устроил Мицкевичу конспиративную встречу с польским писателем Густавом Олизаром.

Встреча эта в доме Олизара на крымском взморье точно состоялась. По всей видимости, Мицкевич провел с Олизаром около недели – ночевал в шалаше на пляже, разговаривал с татарскими крестьянами и одалживал книги у княгини Голицыной, которая жила в уединении на берегу в нескольких милях оттуда. Он наверняка беседовал по вечерам с хозяином дома о политике, поскольку Густав Олизар также был поэтом-конспиратором с типичной двойственностью сознания. Он влюбился в Марию Раевскую, дочь русского генерала, – эта молодая женщина пленила и воображение Пушкина. Когда ее отец отказался рассматривать Олизара как потенциального жениха, поскольку он был поляк и католик, Олизар предпринял романтический побег от жестокого мира. Он купил участок земли в Гурзуфе на склонах мыса Аю-Даг над Черным морем и построил там уютную хижину отшельника, чтобы предаться одиночеству. Он назвал имение “Кардиатрикон” (“лекарство сердца”) и посвятил себя сочинению меланхолических стихов и воспоминаний об утраченной любви. Возле берега Олизар начал возводить “храм страдания”, окруженный кипарисами и посвященный Женщине.

Это строительство так и не было завершено. Олизар, несмотря на свою кажущуюся оторванность от жизни, также был тесно связан с декабристами. В 1826 году, после ужасного провала восстания декабристов в Санкт-Петербурге и неудачной попытки Южного общества захватить Киев, он был арестован, а его имущество конфисковано. Из романтического изгнания Олизар отправился в изгнание настоящее. “Кардиатрикон” дешево купила семья Голицыных, которая снесла его и построила роскошную виллу, а в наши дни на этом месте находится полузаброшенный санаторий, в прошлом принадлежавший советскому Министерству обороны.

Время от времени Мицкевич возвращался в Евпаторию и отдыхал день-другой с Виттом и другими его гостями. Однако о своих поездках он, как обнаружила Собаньская, рассказывал неохотно. Она вручила ему одну из собственных записных книжек и предупредила, что, если он не будет записывать наиболее интересные встречи, беседы и впечатления, он их позабудет. В обмен на этот подарок, он должен был показать ей свои записи по возвращении. Так он и сделал, однако она не нашла на страницах почти ничего, кроме зарисовок пейзажей и татарских костюмов. Калусовский сказал ей позднее, что Мицкевич носил в кармане что‑то вроде стопки чистых карточек и иногда присаживался и что‑то энергично, небрежно на них царапал. Но увидеть эти карточки ей так и не удалось.

И все же в определенном смысле она прочитала их впоследствии. Туда Адам Мицкевич заносил заметки, аллюзии и литературные замыслы, которые посещали его, пока он ехал верхом или карабкался по Крымским горам, и которые он развил той зимой и в последующий год в “Крымских сонетах”.

Всего их восемнадцать, первый был опубликован в 1826 году. В Польше они и сейчас широко известны, цитируются и заучиваются наизусть. Они “простые” по сравнению с другими, менее прозрачными стихотворениями, написанными поэтом в то же время, и некоторые из них пользуются популярностью просто потому, что несут в себе патриотический эмоциональный заряд. Это очень прямые и в то же время необычайно беспокойные стихи, постоянно меняющие предмет или стиль обращения, часто восстающие против тех ограничений, которые накладывает форма сонета. Один из приемов, создающих это беспокойство, – память: поэт, наблюдающий экзотический пейзаж, внезапно уколот воспоминанием о другой местности (северной и утраченной), звуком польской речи, даже одной только инакостью и далью этого пейзажа. “Аккерманские степи”, первый и в некоторых отношениях лучший из “Крымских сонетов”, вовсе не о Крыме, а о путешествии по равнинам вглубь страны, от дельты Днестра к гигантской крепости Аккерман. Мицкевич описывает тишину “степного океана”, в которой можно услышать, как мотылек колышет траву:

Как где‑то скользкий уж, шурша, в бурьян ползет.

Так ухо звука ждет, что можно бы расслышать

И зов с Литвы… Но в путь! Никто не позовет.

В этих стихах у Мицкевича впервые появляется образ поэта как пилигрима. В некоторых из них пилигрим – мусульманин, которому святой мирза указывает путь через Крымские горы и долины; в других это странствие откровенно представляет собой изгнание поэта из “родного края, куда мне нет возврата”. Через несколько лет Мицкевич напишет “Книги польского народа и польского пилигримства”, адресованные эмиграции, осевшей за границей после провала ноябрьского восстания в 1831 году. В этом странном произведении, написанном в библейской манере, ставшем опорой и утешением для польских изгнанников в самые тяжелые времена безысходности, паломничество – нечто большее, чем просто метафора физических странствий поляков в чужих странах. Оно становится крестным путем, на котором избранный Богом народ, распятый и погребенный, найдет свою стезю через страдания к искуплению и воскресению всех народов в свободе: “Когда в пилигримстве вашем вы приходите в город, благословляйте его со словами: «Свобода наша да будет с вами». Если примут вас и услышат, то будут свободными; но если пренебрегут вами и не послушают вас, то благословение ваше вернется к вам”.

В той же книге Мицкевич пишет:

В этой невероятной мессианской доктрине польский народ отождествлялся с коллективной реинкарнацией Христа. Мессианство уверенно набирало силу в течение следующих полутора сотен лет. История об этом позаботилась.

Это было написано в 1832 году. С таким же успехом это могло быть написано в 1944‑м, по следам Варшавского восстания.

Однако не только мессианскую идею вынашивал Мицкевич на берегу Черного моря. Как и почти любой писатель поколения Гёте и Байрона, он освоил ориентализм. Это была общемировая мода, и влияние Крыма и населявших его народов на молодого человека, никогда прежде не видевшего гор, не говоря уже об исламской культуре, оказалось стойким. Но его ориентализм был свободен от того высокомерного дискурса превосходства, противопоставлявшего “цивилизацию” Запада “упадку” Востока, дискурса, который был повсеместно распространен в Европе. Мицкевич видел в крымских татарах и в пережитках их ханства в Бахчисарае не только человечность и утонченность, которых недоставало славянскому христианскому миру, но и братский народ, разделивший с Польшей судьбу завоеванных и униженных под властью Екатерины и Российской державы. Мицкевич оказался способен соединить это уважение к исламу с собственным католическим рвением, и в позднейшие годы для него не составило проблемы сотрудничество с Османской империей в деле независимости Польши.

Судя по всему, именно в Крыму Мицкевич подвел интеллектуальную систему под свое глубоко личное почитание иудаизма и еврейского народа. Он уже был знаком с еврейскими общинами Литвы, с хасидскими традициями интеллектуального мистицизма, средоточием которых была Вильна, с местечковой жизнью маленьких городков и деревень и, возможно, колонии караимов в Тракае, между Вильнюсом и Каунасом. Но крымский город Евпатория тогда еще был “столицей” караимов, и Мицкевич в свое пребывание там уделял особенное внимание изучению их обычаев и веры. Позднее, в эмиграции во Франции, Мицкевич настаивал на том, что еврейская нация превосходит все прочие, поскольку этот народ первым получил божественное откровение; он утверждал, часто к раздражению политических лидеров польской эмиграции, что евреи должны играть ведущую роль в борьбе за независимость. На практическом уровне он полагал, что из польских и литовских евреев выйдут хорошие солдаты и что после того, как к новому восстанию присоединятся евреи, в него легче будет вовлечь и крестьянство, которое, оно, как он утверждал, очень уважало еврейский прагматизм.

В то время подобные взгляды не были таким чудачеством и такой редкостью, какими они стали казаться впоследствии. Это был голос утраченного, более терпимого мира старой республики, в которой польское самосознание было скорее вопросом политической лояльности, чем расы или религии. Казалось нормальным, к примеру, что еврейский полк легкой кавалерии сражался, защищая Варшаву от русских и пруссаков во время восстания 1794 года, направленного против разделов Польши. Хотя католический антисемитизм и был достаточно широко распространен в республике, но он еще не претендовал на какое бы то ни было патриотическое значение. Только во второй половине XIX века лидер “современного” национализма Роман Дмовский и его национал-демократы начали проповедовать, что настоящий поляк – это говорящий по‑польски католик-славянин и что другие сообщества, сосуществовавшие под властью Речи Посполитой, прежде всего евреи, препятствуют реализации “национальных интересов”.

Ко времени своей крымской поездки Мицкевич уже знал, что скоро снова покинет Одессу. В течение нескольких недель после его прибытия власти в Санкт-Петербурге забеспокоились о том, с кем трое поляков могут водить дружбу в Новороссии, и начали долгие, учтивые переговоры о следующем месте его назначения. Мицкевич хотел на Кавказ, в Санкт-Петербурге не соглашались, и в конце концов он вынужден был удовольствоваться местом в Москве. В Одессу из Крыма Мицкевич вернулся в середине октября, а месяцем позже вместе с Ежовским сел в почтовую карету, отправлявшуюся в Москву. В своем энергичном, холодном как лед стихотворении “Размышления в день отъезда” он описывает, как в последний раз проходит по своей пустой и тихой квартире, как не терпится ему уехать, как нет ему дела до того, что никто не уронит о нем слезу сожаленья в “этом городе чужом”, из которого он “уезжает с тоскою”^[42].

Он уже расстался с Собаньской, по‑видимому, из‑за другого мужчины и ее неприятия “исключительных” отношений. Без нее стало труднее закрывать глаза на профессиональную деятельность Ивана Витта. Потом, незадолго до его отъезда, произошло маленькое неприятное событие, которого Мицкевич никогда не забудет.

Примерно через две недели после возвращения из крымской поездки Мицкевич был зван на обед к Витту. Когда гости собрались, в столовую важно прошествовал высокий худой офицер в мундире с эполетами, при всех регалиях. Поскольку очков на нем больше не было, Мицкевичу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что перед ним “энтомолог” Бошняк, но когда он его узнал, то был всерьез перепуган, возможно, впервые за все свое пребывание в Одессе. После ужина он отвел Витта в сторону и спросил со всей небрежностью, на которую был способен: Mais qui est donc ce monsieur^[43]? Я предполагал, что он охотится только за мошками”. Витт ответил многозначительно: “О, он помогает нам вылавливать самых различных букашек”.

На следующий день трое поляков, принимавших участие в крымской экскурсии, с тревогой обсуждали произошедшее, пытаясь выяснить, что в точности Бошняк мог подслушать, увидеть или вычитать в письмах, оставленных в спальнях. Однако настоящую его личность им довелось узнать только через несколько месяцев, когда начались судебные процессы декабристов. Как выяснилось, Александр Карлович Бошняк служил в Министерстве внутренних дел в чине майора, когда отправлялся в поездку по Крыму, но ко времени процесса, на котором он был упомянут как особо отличившийся следователь, уже был повышен до полковника.

На самом деле он состоял при Витте старшим офицером контрразведки и, вполне вероятно, докладывал в Санкт-Петербург о самом Витте, а весной и летом 1825 года руководил группой, которая была сформирована для внедрения в ряды заговорщиков, планировавших убийство Александра I. Бошняк, храбрый, одаренный воображением человек, писавший путевые записки и романы, разработал простой метод: он посещал заговорщика, признавался ему, что служит полицейским агентом, а затем, заявив о своих революционных убеждениях, просил позволения присоединиться к заговору. То были времена доверчивых дилетантов, и в Одессе этот подход принес Бошняку определенный успех. Существует легенда, что он сумел устроить встречу с тремя наиболее значительными декабристами в Санкт-Петербурге и сказал им, что генерал Витт втайне нелоялен власти и хотел бы принять участие в осуществлении их планов. Павел Иванович Пестель, стоявший во главе Южного общества, склонялся к тому, чтобы рассмотреть предложение Бошняка всерьез, пока его товарищи не отвели его в сторонку и не образумили.

Тогда‑то Мицкевич, должно быть, осознал, что все крымское путешествие было только прикрытием, которое разработал Витт для операции Бошняка. Это открытие, в свою очередь, наводило на определенные вопросы по поводу Каролины Собаньской – вопросы, которые даже ему, по всей вероятности, было трудно проигнорировать.

Однако он продолжал упорствовать в своем убеждении насчет ее внутренней “доброты”. В его пьесе “Барские конфедераты” Бошняк появляется в роли “доктора” – зловещего следователя и шпиона, советника грубоватого русского генерала – коменданта Кракова. Он упрашивает генерала позволить ему взять на себя руководство графиней, польской любовницей генерала, которая стала бы неоценимым агентом, если бы удалось убедить ее собирать разведданные, используя все свои связи. Однако одновременно с тем доктор предупреждает своего начальника, что графиня политически неблагонадежна. В юности она любила Юзефа Пулавского, предводителя польского заговора против России, и доктор очень подозревает, что она или по крайней мере члены ее “многочисленного семейства” могут по‑прежнему поддерживать с ним связь.

Перед тем как рукопись внезапно обрывается, к большому раздражению читателя, в момент мелодраматического саспенса в конце второго акта, выясняется, что графиня по‑прежнему влюблена в Пулавского, а ее отец встречается с ним в горах, чтобы подготовить нападение на русский гарнизон, стоящий в городе. Между тем генерал с графиней на буксире отбывает на рекогносцировку в те же самые горы и вот-вот внезапно появится на той поляне, где собрались заговорщики. Отец графини открывает, что его родная дочь находится вместе с приближающимися русскими, и тем не менее настаивает на своем приказе убить их всех до последнего человека – и мужчин, и женщин.

Конец “Барских конфедератов” утерян. Но у мелодрамы есть собственные законы. Сохранившегося достаточно, чтобы предугадать развязку, в которой графиня окажется патриоткой (вероятно, ценой собственной жизни, может быть, даже умрет на руках у Пулавского?), а разочарованный “доктор” почти наверняка ускользнет, рыча, что уж в следующий раз он не промахнется.

Путешествие из Одессы в Москву было долгим. Мицкевич добрался туда только в середине декабря, и русская история преобразилась, пока он был в дороге.

Александр I умер. Он отправился в Таганрог, но заговор против него был раскрыт Виттом и Бошняком, и погиб он не от кинжала, а от лихорадки в собственной постели. Через несколько недель в результате плохо скрываемой семейной борьбы его преемником стал брат Николай. Еще через два дня заговорщики в Санкт-Петербурге подняли восстание.

На протяжении целого дня их войсковые части стояли, построившись в каре, на страшном морозе на Сенатской площади, запертые со всех сторон полками, которые сохранили верность новому царю. Николай I стоял и смотрел, как заговорщики отвергают одно предложение о переговорах за другим. Наконец, когда зеленовато-черные сумерки опустились на снег, он приказал артиллерии открыть огонь картечью в упор. Это был конец восстания декабристов и начало эпохи полицейского террора, который продлился с несколькими перерывами тридцать лет. Волна арестов прокатилась по всей стране. Некоторые из друзей Мицкевича, включая Рылеева, были повешены. Многие другие окончили свои дни в Сибири.

Три года спустя Адам Мицкевич покинул Россию, спрятавшись в трюме английского парохода, направлявшегося в Германию, и больше никогда не возвращался. Горячая поддержка, которую он оказывал польскому национальному восстанию 1830 года, обрекла его на пожизненное изгнание. Это, как оказалось, и была та морская буря, которая занесла ястреба далеко от суши и вверила его судьбу милости чужестранцев. Почти вся польская интеллигенция, как и военное и политическое руководство, уехала за границу, и “великая эмиграция”, осевшая главным образом в Париже, ухитрялась поддерживать не только дело независимости, но и единство и даже продуктивность национальной культуры. Классический век польской литературы пришелся на начало и середину XIX века, и почти вся она была написана в изгнании. Центральной фигурой этой литературы был сам Мицкевич.

Тот же самый шторм вскоре выгнал прочь и Каролину Собаньскую. В Одессе она познакомилась с Пушкиным, а посетив Санкт-Петербург вскоре после отъезда Мицкевича, встретилась с ним снова и добавила свое имя в список его коротких, безнадежных побед. Сохранилось несколько его любовных писем к ней, набросок портрета и пара стихотворений, однако эти письма – всего лишь черновики, которые, возможно, так и не были отправлены. (Пушкин, по своему обыкновению, тщательно трудился над их формулировками, и каждая фраза – с виду небрежная, например “Я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами”, – оказывается результатом огромного количества вычеркиваний, придирчивого перебора слов и выражений.) В 1836 году, спустя долгое время после польского восстания и драмы, разыгравшейся между Каролиной и Бенкендорфом, Витт наконец бросил ее, и в том же году она вышла замуж за его бывшего адъютанта Степана Чирковича, сербского офицера на русской службе, который нес личную ответственность за ряд чудовищных зверств, происходивших в ходе покорения Варшавы.

Когда Чиркович умер, Каролина переехала в Париж. Там она вступила в брак с Жюлем Лакруа, переводчиком Шекспира и автором четырнадцати романов, братом более знаменитого и даже более плодовитого писателя Поля Лакруа. В 1850 году к ней присоединилась ее сестра Эва (Эвелина), которая наконец вышла замуж за умирающего Бальзака в бердичевской церкви неподалеку от своего украинского имения и привезла его обратно в Париж. Остаток своей жизни, которая оказалась чрезвычайно долгой, Каролина Собаньская прожила в покое и благополучии, играя в карты, посещая театр и абсолютно не интересуясь политикой.

Возможно, что она встречалась с Мицкевичем еще один раз. В биографии поэта, написанной Мечиславом Яструном, описан парадный обед, данный Каролиной и Жюлем в Париже, на котором Оноре де Бальзака усадили рядом с почетным гостем, “величайшим польским поэтом”. Как сообщает биограф, вечер обернулся скверно. Мицкевич терпеть не мог новое литературное поветрие – бальзаковский реализм – и грубо сказал, что было бы не о чем жалеть, если бы две трети печатающихся в Париже книжонок сгорели, как Александрийская библиотека. Бальзак, обидевшись, парировал, что излюбленная и Пушкиным, и Мицкевичем форма поэмы или романа в стихах абсолютно нежизнеспособна.

Однако в этой истории есть проблема с датировкой. В 1847 году Мицкевич в письме к Маргарет Фуллер заметил, что “надеется” однажды встретить Каролину в Париже. Следовательно, упомянутый прием должен был произойти в течение трех лет, предшествовавших смерти Бальзака в августе 1850 года. Но примерно два года из этих трех писатель почти целиком провел в украинском имении Эвы в Верховне, а в те три месяца, которые прошли между возвращением в Париж и его смертью, он был определенно слишком болен, чтобы посещать светские званые обеды. Правда, Бальзак возвращался во Францию с января по сентябрь 1848 года, но почти все это время Мицкевич провел в Италии, собирая польские легионы для революции. Возможно, они действительно встречались в одну из тех немногих недель, когда это было осуществимо. Во всяком случае, их духовные расхождения не были вымыслом. Мицкевич не ценил колоссальную энергию и человечность Бальзака и считал его вульгарным. Бальзак, хотя и знал многое о Польше благодаря своей Эвелине, не мог не относиться к Мицкевичу пренебрежительно, как к динозавру, пережитку эпохи романтических иллюзий.

После смерти Бальзака Каролина некоторое время составляла компанию своей овдовевшей сестре, которая столкнулась с необходимостью уплатить долги Бальзака, за которые пришлось продать ее украинское имение, и договариваться о новых изданиях его сочинений. Ужасная семья Бальзака, несмотря на терпение и доброту Эвы, пустила слух, что она авантюристка и распутница, которая вышла замуж за Оноре только ради его денег. Они ненавидели и Каролину, в основном за то, что та говорила со своей сестрой по‑польски, играя с ними в вист. Каролина пережила их всех. Но если она когда‑нибудь еще и виделась с Мицкевичем, об этом не осталось достоверных свидетельств.

Турецкий полицейский в коричневом мундире протягивает поднос, покрытый польским вышитом платком, на котором лежат ножницы. Господин Ястржембский, префект Варшавской губернии, выступает вперед и делает церемониальный разрез. Покрывало падает с мемориальной доски, и небольшая толпа турецких и польских высокопоставленных лиц аплодирует. Затем они подходят, чтобы рассмотреть надпись.

“Здесь, в польской деревне, прежде известной как Адамполь, жили и живут поляки”. Эти слова выгравированы на доске по‑польски и по‑турецки, рядом, бок о бок, коронованный польский белый орел и турецкие звезда и полумесяц.

В нескольких милях вглубь материка от Босфора и Черного моря, в горах азиатского побережья, находится деревня Полонезкёй, или Адамполь. Она была основана сто пятьдесят лет назад с позволения османских султанов как поселение польских солдат и их семей, ветеранов долгой борьбы против России, которые завербовались в османскую армию по принципу “враг моего врага – мой друг”. Здесь до сих пор живут двадцать пять польских семей; еще десять, живущие в Стамбуле, возвращаются в свои дома на время отпуска.

Это место было названо Адамполем в честь князя Адама Чарторыйского, некоронованного короля Великой эмиграции, который в 1842 году прибыл из своей штаб-квартиры в парижском особняке “Отель Ламбер”, чтобы арендовать эту землю у султана. Первыми поселенцами стали офицеры и солдаты, которые отступили в Османскую империю после провала восстания 1830 года. В 1858‑м, после окончания Крымской войны, к ним присоединились демобилизованные солдаты Славянского легиона – казачьего подразделения, которое было сформировано из эмигрантов и польских военнопленных в тщетной надежде, что победа союзников над Россией принесет освобождение их стране. Последний большой наплыв произошел с разгромом январского восстания 1863 года.

Полонезкёй до сих пор производит впечатление колонии. Опрятные маленькие домики своими изгородями, хлевами и фруктовыми садами напоминают деревню в Западной Польше. Школа теперь закрыта, но католическая церковь, посвященная Черной Богородице Ченстоховской, каждое воскресенье по‑прежнему полна народу. Посетителей водят в Дом тети Зоси, матриарха семьи Рыжы^[44], где в темной деревянной спальне висят семь разных икон Богоматери, а гостиную украшают портреты Адама Чарторыйского, маршала Пилсудского и генерала Сикорского. На одной из стен огромный аляповатый плакат, изображающий оборону Львова (теперь он находится в Западной Украине) польскими школьниками и кадетами в 1919 году. Изображение Мустафы Кемаля Ататюрка тактично повешено у входной двери рядом с неизбежной фотографией Кароля Войтылы, папы Иоанна Павла II.

Когда возник Полонезкёй, Османская империя была многонациональным королевством, подобно старой Речи Посполитой. От подданных требовались скорее военная лояльность и гражданское повиновение, чем этническое, языковое или религиозное соответствие. Южное побережье Черного моря по‑прежнему населяли в основном греки (крупная и древняя популяция, известная как понтийские греки); армяне и евреи заправляли государственным аппаратом и экономикой. Султану вовсе не казалось неестественным заключить союз с польскими католиками против русских, в отличие от поляков, которым поначалу трудно было это проглотить, хотя союз был нужен в первую очередь как раз им. Их национальный образ самих себя как восточного бастиона (przedmurze) христианского мира сформировался преимущественно в ходе войны с Османской империей и татарами, и в 1683 году король Ян Собеский, спасший Вену от турок, тем самым положил конец угрозе мусульманской экспансии в Центральную Европу. Но разделы Польши в XVIII веке и утрата независимости вынудили поляков пересмотреть свой взгляд на мир. Теперь великим врагом была не Турция, а Россия. Цвет восточного католического рыцарства решился на мучительный компромисс.

Султаны придерживались более прагматичных взглядов. На приемах для дипломатического корпуса в Стамбуле церемониймейстер, представлявший каждого посла, продолжал объявлять: “Его превосходительство посол Ляхистана” (Польши). Следовавшая за этим неловкая тишина была предметом ярости не одного русского посланника в Блистательной Порте.

При жизни первых нескольких поколений Адамполя колония фактически управлялась из Парижа без возражений со стороны турок. Церковь и школа процветали, войт (староста маленькой колонии) составлял еженедельные отчеты о жизни поселения и посылал их в “Отель Ламбер”. Затем, после 1863 года, обстановка начала меняться. Провал последнего великого восстания повлек за собой глубокое крушение национальной иллюзии; Адамполь уже невозможно стало рассматривать как военное поселение, взращивающее новых легионеров для очередного мятежа. Поляки незаметно стали принимать условия, которые диктовало им турецкое общество. Когда Польша снова обрела независимость в 1918 году, правнукам воинов уже не хотелось возвращаться домой. Новая Турецкая республика Кемаля, пришедшая на смену Османской империи, оставила поляков в покое, несмотря на свое фанатичное требование этнической однородности и “Турции для турок”. Поселенцы решили, что останутся поляками, но в Турции.

В наши дни колония начала таять. Благодаря новым дорогам и огромным автомобильным мостам через Босфор, Полонезкёй находится теперь в получасе езды от Стамбула. Новые законы разрушили структуру колонии. В 1968 году поселенцы получили право продавать свои дома и землю, и жесткий контроль войта над территорией колонии был утрачен. В последние годы туда начал вселяться стамбульский средний класс, скупая сельскохозяйственные земли под дачи и частные клиники. Большая часть семей, чьи имена высечены на надгробиях деревенского кладбища – Охоцкие, Вилкожевские и Новицкие, – превратили свои дома в процветающие пансионы с ресторанами, пользующиеся популярностью у состоятельных турок, ищущих уединенное место, куда можно увезти девушку на выходные. Недвижимость и гостиничный бизнес заменили сельское хозяйство как основной источник дохода.

Нынешний войт, Фредерик Новицкий, сидит в беседке в саду своей гостиницы и потчует гостей чаем и налещниками – блинчиками. На беглом польском он объясняет, что находится на карте Полонезкёя, разостланной на столе. Остров князя Адама, лоскут славянских участков, лучами расходящихся от деревенской улицы, медленно погружается под воду; государственные лесные угодья перекрывают один угол, частные санатории и загородные клубы – другой.

Еще при жизни следующего поколения на этих улицах будет звучать польская речь, в церкви с надписью “Под Твою милость прибегаем <Богородице Дево>” поперек заалтарной арки будет отправляться месса. Но сама колония, самоуправляемый аванпост Польши, прекратила свое существование. Господин Новицкий – молодой еще человек. Похоже, что он будет последним войтом Адамполя.

Когда последние жители Полонезкёя, говорящие по‑польски, лягут в землю, от них останутся памятники. Один из них – бронзовая доска с барельефным портретом, висящая снаружи у двери церкви: “Нашему певцу – Адаму Мицкевичу, в годовщину его смерти”. Другой памятник, самая величественная могила на деревенском кладбище, представляет собой алтарь, окруженный разбитыми классическими колоннами. На самой высокой из них вырезан белый орел в короне; возле алтаря находится Погоня – атакующий всадник с воздетым мечом, герб Великого княжества Литовского. Здесь лежит Людвика Садык, в девичестве Снядецкая, “дочь Анджея и племянница Яна, жена генерала – командующего оттоманских казаков-драгун; умерла в феврале 1866 года в Джихангире в Константинополе, похоронена в польской земле в Адамполе”.

Мицкевич писал однажды о том, как перед лицом смерти первые воспоминания мешаются с последними. В 1855 году, приехав в Стамбул в последние месяцы своей жизни, он нашел там женщину, которую знал молодой девушкой в Литовской глубинке. Среди виленских студентов Людвика Снядецкая, хорошенькая черноглазая молодая женщина, славилась своими волнующими взглядами на права женщин, которые должны были, по ее мнению, стать программой следующей революции. Ее отец был профессором химии в Виленском университете, а дядя был там же ректором: “Людвизя” не боялась никого, и когда в нее влюбился молодой поэт Юлиуш Словацкий, она решительно ответила, что он может рассчитывать на ее дружбу, но ни на что больше. Уже изгнанником, в Париже, он все еще пылко мечтал о ней почти двадцать лет спустя.

В Стамбуле Людвика отнеслась к пожилому Мицкевичу не только как к поэту, но и как к старому другу. Искушенная в вопросах бедности, гордости и эмиграции, она сразу поняла, что он нездоров и что скрывает, что слишком беден, чтобы питаться как следует. Она тщетно пыталась заманить его в какое‑нибудь благоустроенное жилье: в гостиницу в районе Пера или в свой собственный высокий деревянный дом над Босфором в Бешикташе. Но Мицкевич предпочитал оставаться в своих, как он это называл, “дырах”: в сырой, темной келье лазаристского монастыря в Галате, а позже – в единственной, лишенной мебели комнате в Пере. Один его посетитель сказал, что эта комната “пахла запустением и напоминала наши корчмы осенней порой на украинских шляхах”^[45].

Людвика Снядецкая вышла замуж за одного из самых сумасбродных романтических изгнанников. Михаль Чайковский, еще один знатный восточный поляк, командовал партизанами в лесах Западной Украины во время ноябрьского восстания 1830 года. Сбежав в Париж, он писал яркие исторические романы о казаках и цыганах и одновременно с этим сумел убедить французскую разведку в том, что является не только опытным подпольщиком, но и экспертом по ближневосточной политике. Получив в 1851 году назначение в Стамбул и приехав туда вместе с Людвикой, он поразил своих французских нанимателей, обратившись в ислам и вступив в турецкую армию. Михаль Чайковский превратился в генерала Садык-пашу.

Людвика, по‑видимости, сочла это мудрым шагом. И она оказалась права. Через несколько лет разразилась Крымская война, тот самый конфликт между Россией и западными державами, заключившими союз с Турцией, о котором молились поляки. Князь Адам Чарторыйский в Париже призывал всех поляков поддерживать Турцию, а в Бургасе, между Стамбулом и устьем Дуная, Садык-паша начал собирать армию. Предполагалось, что это будет польский легион. Многие поляки прибывали из Франции и Англии, чтобы к нему присоединиться. Кроме этого, Садык-паша набирал рекрутов и в союзных лагерях военнопленных, принимая любого, кто желал сменить мундир и сражаться против царя. Подразделения под командованием Садык-паши включали в себя множество украинцев, казаков и евреев. Эти “оттоманские казаки”, хотя и горели воодушевлением, представляли собой своего рода сборную солянку.

Во время Крымской войны Людвика стала самой важной политической фигурой польской эмиграции в Турции. В числе прочего она действовала как офицер связи между командирами польских вооруженных сил, тренирующихся в своем лагере в Бургасе, на Черноморском побережье, и политическими посланцами из Парижа, которые пытались использовать оттоманских казаков в качестве преимущества при переговорах, чтобы повлиять на военные задачи союзников. Эта женщина, чье надгробие предсказуемо описывает ее как дочь одного мужчины, племянницу другого и жену третьего, провела немалую часть жизни, отдавая мужчинам приказы, которые те исполняли. В ответ они обвиняли ее во властности, на что она не обращала внимания, и жаловались, что она бессердечна, хотя она таковой не была.

Адам Мицкевич прибыл осенью 1855 года из Марселя на пароходе Mont Thabor. Его прикрытием было путешествие с целью изучения системы образования на Балканах, но он уделял мало внимания преподаванию в школах Османской империи. Впервые за долгие годы он чувствовал себя счастливым. Война в Крыму шла, по видимости, хорошо, а он снова возвратился в мусульманский мир в первый раз после своей крымской поездки.

По пути он сошел на берег в Смирне, но там его не занимали обычные достопримечательности: “Я присматривался к кое‑чему иному, – пишет он в письме. – Валялась там куча навоза и мусора, все остатки разом: навоз, помои, кости, битые горшки, кусок подошвы от старой туфли, чуточку перьев – вот что мне пришлось по душе! Я долго стоял там, ибо все было точь‑в-точь, как перед корчмой в Польше”.

Ему нравилась тяжелая жизнь. В Стамбуле он действительно нуждался, но возможно также, что он хотел доказать самому себе, что и на пятьдесят седьмом году жизни по‑прежнему может жить как кочевник, солдат или студент. В обители лазаристов Мицкевич спал, укрывшись плащом, и использовал свой дорожный сундук как стол и книжную полку. Он привез свою любимую трость – “посох пилигрима” – и следовал своему излюбленному утреннему ритуалу: стакан турецкого кофе с коньяком и густыми сливками, а затем трубка с крепким табаком. В Бургасе он тоже был счастлив. Еще в 1848 году, в момент, когда тоже казалось, что незыблемые очертания европейского самодержавия распадаются на части, он собрал свой собственный польский легион в Риме и провел его маршем по Милану, чтобы бросить вызов мощи империи Габсбургов. Теперь, в компании Садык-паши, мужа Людвики, он снова спал в палатке, делал верхом на коне смотр польским войскам – оттоманским казакам – и наблюдал за их боевой подготовкой. Он ездил охотиться в горах и слушал солдатские песни у костра.

Оптимизм продлился недолго. Мицкевич поссорился с Садык-пашой. Между Бургасом и Парижем назревал политический кризис; Садык желал верховного командования независимой польской армией в подчинении у султана, а Чарторыйский отдавал предпочтение британскому плану разделения поляков между несколькими иностранными командованиями и обвинял Садыка в жажде диктаторской власти. Но Мицкевича это не заботило. Садык был импульсивным восточным поляком его излюбленного типа, и он разделял инстинктивное стремление Садык-паши к независимой польской армии, сражающейся как признанный, самостоятельный член антироссийской коалиции. Его собственные расхождения с Садык-пашой касались евреев.

Мицкевич проделал долгий интеллектуальный путь в своих размышлениях о судьбе еврейства. Есть вероятность, что его собственная мать происходила из семьи франкистов, украинской секты XVIII века, возглавляемой блестящим шарлатаном Яковом Франком (Янкелем Лейбовичем), которая вся целиком отпала от иудаизма и обратилась в католическую веру. Его жена Целина была франкистского происхождения, и чувство Мицевича, что между двумя этими нациями – поляками и евреями – существует провиденциальная связь, все больше укреплялось, по мере того как он старел. Он решил, что дело “Израиля, старшего брата” и дело независимости Польши не могут решаться по отдельности.

Он всегда верил в полное равенство и гражданские права евреев. Однако долгое время, в особенности в те годы, когда его помыслами владел мистик Товяньский (куда более сомнительный шарлатан, чем Франк), он предполагал, что самоосознание еврейства должно произойти через обращение в христианство. Позднее он сумел стряхнуть эту идею о сближении и обратиться к мечте о свободной Польше, в которой евреи и поляки будут помогать друг другу, следуя параллельным предназначениям. “Без эмансипации евреев и развития их духовности Польша не восстанет. Если же она и восстанет без эмансипации евреев, во что я не верю, она определенно не сможет выстоять”.

Прибыв в лагерь в Бургасе, он обнаружил в рядах войска сотни польских, украинских и русских евреев. Даже в далеком Плимуте, где военнопленные содержались в тюрьме Милбей, польские эмиссары уже завербовали ненавидевших царя евреев на службу против России. Тогда Мицкевичу пришла в голову новая идея. Он решил сформировать из евреев отдельный легион внутри дивизиона оттоманских казаков – “Гусары Израиля”.

Этому плану были посвящены последние недели жизни поэта. Польские эмигранты давно уже решили, что первым шагом к освобождению их страны, который подал бы угнетенным миллионам, оставшимся дома, знак, что свободная Польша уже существует и сражается, должно стать учреждение польской армии за границей: “легионерская идея”. Теперь Мицкевич применил ту же мысль к евреям. “Гусары Израиля” должны были стать еврейским легионом. Его друг Арман Леви, ассимилировавшийся французский еврей, который сопровождал его в путешествии в Турцию, говорил турецким чиновникам: “Мы хотим развиваться как раса, и мы верим, что наилучшее средство к этому… предоставить доказательство, что мы не только так же умны, но и так же храбры, как прочие”.

Создание легиона “Гусары Израиля” и его победы на поле боя должны были не только оповестить мир о том, что еврейский народ более не имеет ничего общего со старинной гойской карикатурой, рисующей его самовлюбленным и подобострастным, но и пробудить и преобразить еврейские массы по всей Российской империи. И, как утверждал Мицкевич, христианское крестьянство последует примеру евреев: “Наш непрерывно растущий легион должен стремительно растекаться, как лава, от синагоги к синагоге, от деревни к деревне, в самое сердце Польши и Литвы”.

Какое‑то время идея “Гусар Израиля” казалась осуществимой. Садык-паша согласился с предложением Мицкевича открыть в лагере синагогу, а еврейских солдат освобождать от строевой подготовки в субботу. Подпоручик Михал Горенштейн создал для гусар прекрасный мундир и ходил в нем по Бургасу к удовольствию Мицкевича. Но за спиной у поэта Садык его высмеивал. У него не было сомнений в боевых качествах еврейских солдат, которые прекрасно проявили себя годом ранее при взятии Бухареста, а позднее, после смерти Мицкевича, храбро сражались у него под началом при Севастополе. Кроме того, он рассчитывал, что этот проект поможет собрать денег на польское дело в еврейских финансовых кругах, и писал письма и рапорты, в которых критиковал “нелепые, но в действительности существующие предубеждения против еврейской армии”. Однако он мог предвидеть возражения со стороны турок: прежде всего их страх, что еврейский легион может отвратить свои усилия от России и направить их на Палестину, которая все еще была османской провинцией. Да и сам Садык был не чужд расовых и религиозных предрассудков.

В конце концов они поссорились. Садык сказал Мицкевичу, что “Это будет неслыханный ужас – видеть вооруженных евреев бок о бок с казаками под командой польского шляхтича”. В конце октября 1855 года Мицкевич в гневе вернулся в Стамбул, в свою сырую комнату в Пере, и попытался возродить идею “Гусар Израиля” путем переговоров с турецкими властями, еврейскими влиятельными лицами и иностранными дипломатами. Он продолжал видеться с Людвикой, но даже она, несмотря на всю свою привязанность к нему, не могла воспринять его планы всерьез. Она имела неосторожность прочитать ему письмо от своего мужа из Бургаса, в котором тот между делом упоминает “паршивого жида”. Поэт был шокирован. После его смерти она писала Садыку: “Быть может, и Мицкевича origine было таким [еврейским], или происхождение его семейства, или его жены, ибо откуда такая его любовь к Израилю? Никогда, однако, этой мысли не имела, пока, читая ему твое письмо, не дошла до «паршивого жида»; как он задрожал, как возмутился, не знаю, можно ли вчуже так любить, а может быть, он так любил свой замысел и идеи свои?”

В Стамбуле начались дожди. Среди больных и раненых солдат армии союзников, толпившихся на улицах или лежавших в госпитале, вспыхнула холера. На азиатской стороне Босфора Флоренс Найтингейл^[46] боролась с распространением эпидемии в районе Скутари. На европейской стороне как‑то утром в конце ноября Адам Мицкевич внезапно почувствовал тошноту и головокружение. Он выпил кофе, выкурил трубку и почувствовал себя немного лучше. Горенштейн с другом пришли его навестить в щегольских светлых мундирах еврейского легиона, они обсудили военные новости и сплетни из Бургаса. После их ухода начались первые жестокие желудочные колики.

К ночи он был мертв. Не существовало действенного лекарства от холеры, об этом знал он и знали его друзья. Полковник Кучинский, друг по Парижу, зашел в последний вечер и склонился над его постелью. Мицкевич смог улыбнуться и выговорил: “Кучинский… полк оттоманских казаков…” Потом он впал в беспамятство. Было шесть часов, уже темнело. К девяти он умер.

Война продолжалась. Оттоманские казаки во главе с Садык-пашой отбыли в Крым сражаться “за вашу и нашу свободу”: евреи служили в их рядах, и ничего больше не было слышно о “Гусарах Израиля”. Когда война закончилась, ничего не было слышно больше и о польской независимости. На следующий год, когда союзники уселись в Париже за стол переговоров с Россией, чтобы заключить мир, они согласились пересмотреть польский вопрос. Такова была заранее условленная цена за то, чтобы Австрия и Пруссия (две другие державы, участвовавшие в разделе) не вышли из союза против России. Французы и англичане, умышленно обнадеживавшие поляков, теперь от них отвернулись. Русский посланник на Парижском мирном конгрессе с облегчением докладывал, что слово “Польша” даже не упоминалось.

Семью годами позже, в январе 1863 года, разразилось последнее и самое ужасное из польских восстаний XIX века. Мужчины и женщины распевали стихи Мицкевича и Словацкого, маршируя через леса или затаившись в траншеях, надеясь оправдать пророчества о народе-Христе, или “воскресении через жертву”. Когда январское восстание потерпело крах, большинство европейцев решило, что эпоха романтического национализма закончилась навсегда. Будущее, без всяких сомнений, принадлежало наднациональным государственным объединениям – империям.

Тело Адама Мицкевича пароходом было отвезено во Францию и похоронено в Париже. Через много лет, в 1890 году, его выкопали и перевезли в собор Святых Станислава и Вацлава в Кракове, где Мицкевич упокоился среди польских королей.

Затем мир снова претерпел довольно неожиданное изменение. Первая мировая война окончилась крушением четырех империй: Османов, Гогенцоллернов, Габсбургов и Романовых. На всем пространстве вокруг всего Черного моря, от Голуэя до Грузии, и по всему треугольнику, образованному Балтийским, Черным и Адриатическим морями, открывались могилы, и из них поднимались забытые нации, чтобы заявить свои притязания на суверенную государственность. Одним из таких государств стала Польша. От ее раздела до возрождения прошло 124 года.

Людвика осталась в своей могиле у Черного моря, где разыгралась и первая, и последняя страсть Адама Мицкевича. Выражение “в польской земле” на ее надгробии не имеет отношения к политике или территориальным притязаниям. Оно относится к пресуществлению, которое случается везде, где проливается польская кровь или похоронены польские кости. Во многом это подразумевал Руперт Брук, писавший: “Есть тихий уголок в чужой земле, / Который будет Англией всегда…”^[47] В Музее Сикорского в Лондоне есть урна с землей, смешанной с кровью, которую польский солдат взял со склона Монте-Кассино, на который упал его мертвый товарищ. Эта субстанция и есть polska ziemia – польская земля.

Глава седьмая

…Дом —

род доблести, не результат строительства,

любое место, где бы мы ни были в то время, когда

могли бы быть где‑то еще, но верим, что наш выбор верен.

Поездка на автобусе из Анкары в Трабзон, бывший Трапезунд, занимает тринадцать часов. Дорога начинается в степи Центральной Анатолии, плавно спускается через лес, минуя прибрежные горы, и выходит к Черному морю. Этой самой дорогой в 400 году до н. э. шел Ксенофонт со своими десятью тысячами греков, возвращаясь домой из Персии. Но в каком именно месте солдаты увидели на горизонте голубую ленту и закричали: “Таласса! (Море!)”, – сказать невозможно.

Некоторые полагают, что это случилось возле порта Орду, примерно в сотне миль к западу от Трапезунда, другие – что греки гуськом спустились с гор немного дальше к востоку. Как бы то ни было, важно, что, когда солдаты закричали “Таласса!”, местные жители их поняли: они тоже были греками. Трапезунд, который они звали Трапезус, был лишь одним из множества городов-колоний, цепью выстроившихся вдоль этого побережья, и связан со всеми остальными греческими поселениями, окружавшими Черное море. Понтийские греки (как прозвали этих поселенцев) уже триста лет жили на этом берегу к тому моменту, когда Ксенофонт появился из пустыни с остатками своей армии, и оставались в этих зеленых, окутанных туманом долинах, бегущих вверх к линии снегов, еще почти два с половиной тысячелетия после. Ими правили римляне, вслед за ними византийские императоры, потом, недолго, Великие Комнины, императоры Трапезунда. Затем пришли турки. Понтийские греки пережили и это, где‑то торгуясь, в чем‑то уступая, отчасти обратившись в ислам. Конец наступил только в 1923 году, когда произошло событие, которое на языке дипломатии называется греко-турецким обменом населения, а на недипломатическом греческом – Katastrofē^[48].

Решившись на безумную имперскую авантюру, Греция, при поддержке Великобритании, вторглась в Западную Анатолию в надежде самой сделаться великой эгейской державой и построить Великую Грецию на руинах Османской империи. Однако вторжение это окончилось не просто поражением Греции в битве при Думлупынаре в 1922 году, но и катастрофическим бегством и резней, в результате которой была сброшена в море не только греческая армия, но и значительная часть гражданского греческого населения Анатолии. Лозаннский мирный договор 1923 года установил границы новой Турции под руководством Мустафы Кемаля Ататюрка. Мировой халифат – пространная, многонациональная и мультирелигиозная империя – взорвался, как погасшая звезда, преобразовавшись в компактное, гомогенное современное государство, в котором были официально приняты мусульманская религия и турецкий язык. Одновременно с этим Греция и Турция договорились обменяться своими национальными меньшинствами. Почти полмиллиона мусульман (многие из которых были греками во всем, кроме религии) были вынуждены покинуть Грецию, а более миллиона христиан (многие из которых в культурном отношении были турками) выслали из Турции. Большинство этих христиан были понтийскими греками, которые покинули свои монастыри и хутора, городские дома, банки и школы и бежали к пристани с тем, что смогли унести.

Все люди в турецких автобусах или направлялись домой, или покидали свои дома. Я ни разу не встретил человека, который признался бы, что путешествует по делам или по долгу службы. Перед каждым пассажиром, карабкавшимся в трапезундский автобус, носился образ дома. Для некоторых это была входная дверь городской квартиры, в которой толпились женщины и дети, плачущие или машущие вслед. Для других это был домик с красной крышей над Черным морем, дом, где семья уже закончила приготовления к встрече и говорит друг другу не дожидаться, ложиться спать. Каждый человек в автобусе нервничал и хотел, чтобы его утешили или отвлекли.

Красивая женщина, высокая и узкоглазая, как казашка, возвращалась из Японии, где она работала на нефтяную компанию, чтобы повидать семью в Гиресуне. Этот город, по‑гречески называвшийся Керасунда, дал свое имя фрукту, который римляне нашли там и рассадили по всем своим владениям, – черешне. Плотно закутанная семья с замужней дочерью в тяжелом хиджабе переговаривалась на режущем ухо бруклинском английском; они направлялись из Нью-Йорка домой, в портовый город Самсун. Пассажиры помогали крестьянской женщине устроить на переднем сиденье ее парализованную, поникшую дочь; мать поправила белый платок на голове девочки, а потом, скрестив руки, завела речь о несчастьях, выпавших на долю ее семьи. Молодая женщина рядом со мной, изучавшая в Голландии науку о средствах массовой информации, рассказывала мне о матери, которая ждала ее в Унье, и о своей стажировке на голландском телевидении. Когда наступила ночь и кривой нарастающий месяц засиял над голыми холмами, она сказала мне, что на вершине Понтийских гор в тот день выпал снег.

Я ехал скорым, мощным автобусом фирмы Ulusoy, чьи междугородние маршруты соединяют весь турецкий полуостров. Примерно раз в час кондуктор спускался в салон со стеклянной бутылью одеколона и лил его в протянутые пригоршни, люди протирали и массировали лица и шеи. Разговоры стихли, пассажиры заснули. Мой бородатый сосед с другой стороны, у окна, хранил молчание. Один раз он повернулся ко мне и произнес, широко распахнув черные глаза: “Я турок!” Затем смерил меня долгим взглядом и снова отвернулся к окну.

Я наполовину проснулся в Самсуне, а затем в Унье, где сошла девушка из Голландии. Здесь уже ощущалось присутствие Черного моря, но только как гнетущая чернота с одной стороны от шоссе. Следующий раз я проснулся на рассвете: кто‑то плакал и причитал пронзительным голосом. Сначала я подумал, что это кричит полуторагодовалый мальчик, которого укачивали и успокаивали родители через несколько рядов передо мной, но потом понял, что источник крика находится еще дальше – там, где сидела девочка-инвалид со своей матерью. Звук усилился и перешел во что‑то вроде монотонного пения, громкого, протестующего вопля. Несколько мужчин столпились вокруг сиденья, от которого исходил шум; по‑видимому, кричала не девочка, а ее мать. Тихие голоса вокруг переговаривались по‑турецки, и я увидел, что две женщины, сидящие через проход от меня, безмолвно утирают платками слезы.

Двое мужчин спустились в салон, с большим трудом неся парализованного ребенка, завернутого в одеяло с головы до ног, и положили сверток поперек задних сидений, у двери. Тогда я понял, что девочка мертва: должно быть, она умерла какое‑то время назад, в темноте, пока автобус спускался к морю через холмы. Мимо меня прошла ее мать и села возле тела дочери. Ее вопли стали ритмичными, а затем превратились в пение, понтийский погребальный плач, в котором одна и та же музыкальная фраза взмывала и падала с каждой новой строфой.

Впереди, на востоке, ослепительное красное зарево вставало из‑за ближайшего мыса, как будто Трабзон горел. Уже можно было различить море, все еще черное, с тягучими темно-синими проблесками. Когда солнце встало, бородатый человек рядом со мной начал молиться, выпрямившись на сиденье и шевеля губами. Закончив, он сделал мусульманский жест благословения, легко проведя руками по лицу сверху вниз, как будто пробуждаясь ото сна.

Автобус остановился возле мечети, уже освещенной для утренней молитвы. Там ждало такси. Несколько мужчин из числа пассажиров снесли тело девочки вниз по ступенькам автобуса и положили на заднее сиденье. Кто‑то открыл багажник и сделал знак матери; ее лицо исказилось, и она швырнула туда сумку и отвернулась. Чуть погодя ее уговорили сесть в машину. Двое мужчин из автобуса втиснулись на заднее сиденье рядом со свертком, и такси уехало в Трабзон. Водитель автобуса и бородатый человек перешли дорогу и зашли в мечеть. Через освещенные окна я видел их силуэты, падавшие ниц и снова поднимавшиеся.

Они вернулись, и Ulusoy тронулся: до Трабзона оставалось двадцать миль. Кондуктор в последний раз совершил обход с бутылью одеколона. Две женщины через проход от меня продолжали тихо утирать слезы. Встало красное солнце, свинцовые тучи истончились и сгорели. Когда автобус свернул на Таксим Мейдан, главную площадь, было шесть часов утра, но уже стоял ясный жаркий день.

Трабзон построен на гребне горы, между глубокими ущельями, сбегающими вниз к морю. На одной из этих гор стоит разрушенная цитадель Трапезунда, дворец и крепость Великих Комнинов. В самом городе множество византийских церквей, в которых теперь находятся мечети: Св. Евгения, Св. Анны, Св. Андрея, Св. Михаила, Св. Филиппа, пещерная церковь Св. Саввы, церковь Панагия Хрисокефалос^[49]. На мысу в западной части города стоит, овеваемая морским ветром, Айя София. Сейчас там музей. Ее византийские фрески восстанавливали Дэвид Тэлбот Райс и специалисты из Эдинбургского университета.

Есть что‑то от Эдинбурга в деловом центре Трабзона – высокие классические здания из серого вулканического камня, построенные в XIX веке греческими банкирами, греческими пароходствами, греческими филантропами, учреждавшими школы и больницы. Но сегодня прогулка по этим улицам постоянно прерывается из‑за турецкой доброжелательности и любопытства. Мужчины окликают вас с террасы чайханы, чтобы рассказать историю своей жизни за стаканом дымящегося чая, выращенного на склонах над черноморским городом Ризе. В ресторане повар лично за руку отводит вас на кухню, предлагая выбрать одну из шипящих на огне сковородок. Официант осторожно вынимает книгу из ваших рук, чтобы посмотреть, что вы читаете. Сапожник, который чинил кожаный ремень моей сумки, принес мне из соседнего кафе стакан холодного свежего лимонного сока, пока я ждал, а потом всячески пытался отказаться от платы и за сок, и за ремень. Человек в фотомастерской (который, как выяснилось, заменил мою отснятую фотопленку, так что обе эти катушки оказались загубленными) прочитал мне длинную лекцию о том, как некий английский профессор отправился в Эрзурум исследовать массовое захоронение “так называемого геноцида армян” и обнаружил, что все черепа являют собой прекрасные образчики турецких голов, ни одного армянина.

Империя Комнинов появилась здесь в 1204 году, после того как крестоносцы взяли штурмом и разграбили Константинополь; Алексей Комнин, сын византийского императора, бежал в Трапезунд и сделал его своей столицей. Государство Комнинов продолжало жить и процветать благодаря большой торговой удаче, даже после того, как греческие императоры возвратили себе константинопольский престол. В середине XIII века, с монгольским завоеванием Персии, открылась новая, южная ветвь Шелкового пути, которая начиналась в Тебризе, пересекала Понтийские горы и оканчивалась в Трапезунде.

Профессор Энтони Брайер, который в наше время является верховным историографом Комнинов, придает особенное значение компактности Понта, который управлялся из Трапезунда, “окаймленный, как Ливан или Южный Каспий, своими Альпами… отличавшийся исключительными климатическими и географическими условиями”. Прибрежные сельскохозяйственные культуры (когда‑то оливковое масло, вино и пшеница, а сегодня орехи, чай и табак) обрамляют умеренные дождевые леса, “сменяющиеся летними пастбищами, которые возвышаются над сухим плоскогорьем Армении, там, где Понт сталкивается с Черным морем”.

Греческие поселения в этом месте с самого начала были не такими, как на других черноморских побережьях. Тут колонизация шла вглубь, достигая лесистых долин во внутренних районах страны. Помимо обычных городов-колоний вдоль берега, “греческие поселения распространялись вглубь материка до самого водораздела”. Во времена Комнинов в относительно маленьком городе Трапезунде кипела бурная общественная и политическая жизнь, однако большая часть населения жила в холмах за городом, выращивая хлеб и летом отгоняя скот на высокогорные пастбища. Большая часть этих земледельцев-христиан были арендаторами процветающих монастырей, цепью усеявших крутые склоны долин; как говорит Брайер, там была “монастырская экономика почти в тибетских масштабах”.

Это сельское общество Понта, не говоря уже о городах, отличала самая большая во всем эллинском и византийском мире концентрация грекоязычного населения – гораздо более многочисленного, чем на Пелопоннесе. Константинополь в конце концов пал в 1453 году под натиском Мехмеда Завоевателя, а в 1461‑м турки после сорокадвухдневной осады взяли Трапезунд. Но понтийские греки остались в своих долинах и деревнях, и монастыри сохраняли свое благосостояние и большую часть земельных владений еще долгие века. Многие люди, включая представителей великих семей Трапезунда, внешне обратились в ислам, но продолжали говорить на понтийском греческом – на языке, который на протяжении тысячелетий все больше отходил от того наречия, на котором разговаривали на Эгейских островах или в столице Византийской империи.

Кем они считали себя в ту донациональную эпоху? Прежде всего они не думали о себе как о греках, или о людях, так или иначе укорененных на том полуострове и тех островах, которые мы сегодня называем Грецией. Трапезундские эстеты в XV веке могли называть друг друга эллинами, но это было скорее данью культурной моде, нежели указанием на этнос. Посторонние, будь то турки или жители Северной Европы, называли их и всех жителей Византийской империи народом ром, или рум, или ромеями, то есть, другими словами, гражданами Римской империи, которые помимо этого выделялись своей православной христианской верой. Борясь с этими категориями, понтийские турки говорили Энтони Брайеру: “Это римская («Рум») страна; они здесь говорят по‑христиански”.

Самосознание жителей долин и городов Понта, по‑видимому, основывалось на трех вещах: на ощущении patris, то есть малой родины, иногда размером с деревню, на том, что они не были западными (римско-католическими) христианами, и на их чувстве принадлежности к политическому образованию настолько древнему, священному и превосходящему все прочие, что оно едва ли нуждалось в имени. Мы довольно приблизительно называем это сообщество Восточной Римской империей или Византией. Эти названия не передают той важности, почти как в Древнем Китае, какую ромеи придавали империи еще и долгое время спустя после ее падения, как будто она была вечной квинтэссенцией любого политического сообщества, в сравнении с которой все прочие режимы и царства были лишь преходящими сущностями.

Мы называем столицу империи Константинополем или Византией; викинги называли ее Миклагардом; турки называли ее Стамбулом – это название просто-напросто передает звучание трех греческих слов: eis tin polin – “в город”. И для его граждан, независимо от того, где они жили – в его стенах или в Понте, в Грузии, в Крыму или в устье Дуная, – название было одно: “Город”. Другого Города не было, и невозможно было представить, чтобы этот город прекратил свое существование, разве что в силу совершенно феноменальных обстоятельств. Суть Города была несокрушимой: ее земное воплощение неизбежно должно было возвратиться.

Вот народная понтийская песня, сложенная пятьсот лет назад, когда весть о падении Константинополя достигла Трапезунда:

Птица, прекрасная птица покинула Город,

она не садилась ни в виноградниках, ни в садах,

а остановилась она только в крепости Солнца.

Махнула птица одним крылом – оно было пропитано кровью;

махнула птица другим крылом – под ним было письмо.

И вот она читает, и вот она плачет, и вот она бьет себя в грудь:

“Горе нам, горе нам, Романия пала”.

Церкви стенают, рыдают монастыри,

и сам Иоанн Златоуст плачет и бьет себя в грудь.

– Не плачь, не плачь, святой Иоанн, и не бей себя в грудь.

– Романия погибла, Романия пала.

– Пусть Романия пала, она вновь расцветет

и вновь принесет плоды!

Чтобы попасть в монастырь Сумела, нужно пойти на Таксин Мейдан в Трабзоне и найти там старика с “шевроле” Bel Air, а потом посидеть на солнце на парапете, пока старик не найдет вам достаточно попутчиков, чтобы заполнить машину. Bel Air, чей мотор за день расходует топливный бак размером с небольшую византийскую цистерну, дорогое средство передвижения.

Машина направляется вглубь страны, вверх по главной дороге, ведущей в Гюмюшхане (Аргируполис), город серебряных месторождений на краю долины. Через несколько миль Bel Air сворачивает в длинный лесной овраг, по которому бежит шумная река. Средневекового вида фигуры в капюшонах гонят телят через бревенчатые мосты или косят траву по обочинам. В тридцати милях от Трабзона машина останавливается. Овраг переходит в узкое ущелье обнаженной горной породы, взмывающее над сосновым бором. Шум реки отдается эхом. Небо – голубая прореха над головой.

Далеко вверху какие‑то руины цепляются за крутой обрыв скалы. Они напоминают развороченное ласточкино гнездо на карнизе, по которому прошлась свирепая метла. Это Сумела – Святой, императорский, патриарший, ставропигиальный монастырь Всесвятой Божьей Матери с горы Мела, возведенный на пожертвования по меньшей мере пятерых императоров Трапезунда из числа Великих Комнинов и когда‑то владевший всей долиной и всеми ее деревнями.

Тропинка, иногда переходящая в лестницу, зигзагом поднимается вверх по скале от протекающей внизу речки: нужно совершить напряженное получасовое восхождение между черными соснами и азалиями, чтобы достичь монастыря. Он был построен всего в нескольких сотнях футов от вершины, на уступе, уходящем в гору широкой, пологой пещерой. Здесь повсюду развалины, но оставлены они не временем, а ненавистью: выпотрошенные стены келий, нависающие над пропастью, черные провалы в тех местах, где прежде стояли деревянные здания и галереи, вырубленные двери каменных часовен, чье внутреннее убранство было уничтожено вандалами. Самая глубокая пещерная церковь, построенная внутри горной породы, когда‑то была оштукатурена, а затем расписана фресками. Теперь отваливающаяся штукатурка свисает со скалы темными струпьями, выкрашенными в тусклые цвета. Сверху смотрят огромные головы Богоматери и Иисуса Вседержителя, в полутьме можно разглядеть какого‑то из императоров Комнинов со свитой. Все поверхности, до которых можно дотянуться, обезображены граффити, датами и именами – в основном турецкими, но часто, как ни странно, и греческими, оставленными до Katastrofē. Прямоугольные дыры в потолочной штукатурке и длинные вертикальные царапины на стенах отмечают места, где профессиональные похитители искусства при помощи механических инструментов вырезали секции фресок, чтобы отправить их на аукционы Лондона и Нью-Йорка.

Снаружи под ярким солнцем на уступ с высоты нескольких сотен футов падает вода из родника, который находится на краю выступающей скалы. Каждая струя рассыпается в воздухе сверкающими каплями и с грохотом разбивается об уступ. Здесь образовался илистый пруд, над ним – столб с указателем по‑турецки и по‑английски: “Святая вода”. Рядом стоят строительные леса и заграждения, рабочие скатывают мешки с цементом вниз по деревянному настилу: реставрация идет полным ходом. Однако трудно себе представить, как выглядел монастырь Сумела, когда в XVIII веке игумен Христофор и двадцать три его старца принимали посольства с данью золотых монет из самой Молдавии, или когда викторианские ученые из Европы склонялись, щурясь, над манускриптами в монастырской библиотеке (теперь о ней напоминает только вывеска, нарисованная на стене, которая ведет к провалу в тысячу футов), или когда в 1923 году был покинут навсегда.

Никто не знает, когда на этом скальном уступе зародилась обитель. Документ XIV века гласит, что монастырь был основан “Императором, владыкой Востока и Запада”, однако храм здесь должен был существовать задолго до этого времени. Старая легенда о Сумеле гласит, что св. Лука написал икону Богородицы, которую отвезли в Афины, однако Богородица, устав от греховного города, убедила нескольких ангелов устроить ей побег. Она перелетела Эгейское и Черное море, а затем устремилась вниз, чтобы спрятаться в гроте под утесом. Здесь‑то ее и обнаружили два монаха-сыщика, отправленные на ее поиски из Афин – Варнава и Софроний, которые решили не экстрадировать ее обратно в Грецию, а построить новую обитель на горе вокруг иконы.

Первый славный период наступил для Сумелы во времена Трапезундской империи Комнинов. Алексей III (1349–1390) оказывал монастырю особое покровительство, поскольку спасся от бури благодаря заступничеству этой иконы Богоматери. Император оплатил восстановление обители, а в 1361 году взобрался туда, чтобы наблюдать солнечное затмение. Второй период процветания наступил в XVIII веке, спустя долгое время после турецкого завоевания, когда в Гюмюшхане было открыто месторождение серебра. Митрополиты Халдии, региона вокруг Гюмюшхане, взяли монастырь Сумела под свое крыло и оплатили строительство новых зданий, новые настенные росписи и реставрацию средневековых фресок. Они могли себе это позволить, поскольку большинство их происходило из рода Фитианов – семьи, которая получила от султана подряд на разработку серебряных рудников.

Турецкие путеводители, которые продаются на Таксим Мейдане, так рассказывают о Katastrofē 1923 года: “После провозглашения республики греки, жившие в этом регионе, вернулись в свою страну, и монастырь Сумела был эвакуирован и заброшен”. В свою страну? Вернулись? Они жили в Понте почти триста лет! Их понтийский диалект был непонятен афинянам XX века. Их миром был берег Черного моря, а их родственные связи за границей к XX веку были представлены многочисленными эмигрантами из числа понтийских греков, уже осевших в Российской империи – на Кавказе, в Крыму, на землях вокруг Азовского моря.

И все же путеводители ошибаются не во всем. В течение всего XIX века два исторических фактора оказывали все более сильное воздействие на древнее сообщество понтийских греков: идеология и практицизм. Первым фактором был греческий национализм, центром которого был сначала Константинополь, а затем Афины, одновременно прогрессивный и романтический. Вторым фактором было утверждение Российской державы вокруг Черного моря и последовавшие за этим войны, в результате которых Россия продвинулась до Балкан на западе и до прибрежных регионов Кавказа на востоке. Каждая война, увеличивая напряжение между христианами и властями Османской империи в Анатолии, влекла за собой отток греков в гостеприимную Российскую империю и приток беженцев-мусульман в Понт, по большей части с Кавказа. После Русско-турецкой войны 1828–1829 годов приблизительно 42 000 греков, почти пятая часть понтийской популяции, ушли вслед за российской армией. Греки уезжали и после Крымской войны, большая часть их осела в Грузии и Крыму. Очередная волна эмиграции началась после Русско-турецкой войны 1877–1878 годов – примерно к 1880 году почти 100 000 греков нашли убежище под защитой православного русского царя. Последние подобные перемещения имели место во время Первой мировой войны. Русские войска, наступавшие вдоль южного побережья Черного моря, занимали Трапезунд на протяжении двух лет, с 1916 по 1918 год, и когда они ушли, еще 80 000 греков отбыли вместе с ними, боясь репрессий.

Однако “понтийское Возрождение” пришло с запада. Греки вокруг всего Черного моря устремились навстречу новым, безбрежным коммерческим возможностям XIX века, которые предоставляли им морские грузоперевозки, банковское дело, разведение табака и обрабатывающая промышленность. Свое благосостояние они тратили не только на капиталовложения, но и на просвещение и культуру. К примеру, Григориос Мараслис, чья семья происходила из Пловдива (на территории современной Болгарии), в 1897–1907 годах был одесским градоначальником. На собственные средства он основывал школы, библиотеки, педагогические училища не только в Одессе, но и во Фракии, Пловдиве (Филиппополе), в Салониках, на Корфу и в Афинах.

Это процветание охватило и Трапезунд, особенно в те десятилетия, когда порт служил конечным пунктом того сухопутного пути, который вел из Индии через Персию на запад (экономический подъем резко прекратился в 1869 году с открытием Суэцкого канала). В городе были европейские консульства и полдюжины греческих банков. Весь Понт выигрывал от учреждавшихся повсеместно учебных заведений, а с современной системой образования пришло совершенно новое, светское поколение учителей, которые учились в Константинополе или в Афинах и говорили не на понтийском, а на классическом греческом.

Впервые интеллектуалы задались целью дать жителям Понта местное национальное самосознание. Для этого требовались “истоки” и “корни”. Энтони Брайер рассказывает, как “Триантафиллидис, школьный наставник в Халдии… крестил своего сына Перикла и отправил его в Афины, откуда он возвратился после 1842 г. преподавать труды Ксенофонта и классический греческий в Трапезундском фронтистерии^[50]… к 1846 г. учителя переименовали Гюмюшхане в «Аргируполис»”. Это был типичный случай культурного создания нации: учителя принялись пересаживать Понт, как черенок, на почву не просто Византии, а самих Афин Перикла. Тот же процесс шел по всему греческому миру Черного моря. Школьные учителя и учебные планы приходили из Афин, принося с собой новое понимание греческого самосознания, которое связывало православные греческие сообщества Черного моря с греческой “нацией”.

Этот национализм никоим образом не ограничивался бесплодным полуостровом “Малой Греции” в Эгейском море. Некий оратор разъяснил эту новообразованную идентичность в греческом парламенте в 1844 году: “Королевство Греция – это еще не Греция, оно составляет лишь одну ее часть, самую маленькую и бедную… Грек – это не только человек, живущий в пределах королевства, но и житель Янины, Серре, Адрианополя, Константинополя, Смирны, Трапезунда, Крита и любой земли, связанной с греческой историей и греческой расой… Есть два главных центра эллинизма: Афины, столица королевства Греция, и Город, мечта и надежда всех греков”. И раньше существовала “великая идея”, миссия возрождения Романии, которая должна была простереться от Афин до границ Грузии и Украины, со столицей в Городе. Но теперь “великая идея” обрела гораздо более впечатляющий космогонический миф, восходящий к Парфенону, Стое и Марафонской битве.

Именно по этой причине в 1923 году Хрисанф, последний митрополит Трапезундский, счел возможным увести 164 000 понтийских греков “домой” в Грецию – страну, чужую для них физически, климатически, политически и лингвистически. К тому времени им заведомо некуда было больше идти. Российская империя превратилась в Советский Союз, который с подозрением относился к грекам после опустошительной оккупации Одессы и Севастополя греческой армией в 1919 году. Грузия, где поселились сотни тысяч понтийских греков, после русской революции стала было независимым государством, но была снова завоевана большевиками. Попытки заручиться на Парижской мирной конференции международной поддержкой для создания независимой “республики Понта” или Армянского государства в Малой Азии, которое включило бы Трапезунд и предоставило бы понтийским грекам внутреннюю автономию, ни к чему не привели.

Греция, подстрекаемая Дэвидом Ллойдом Джорджем, вторглась в Анатолию, но была наголову разбита Кемалем Ататюрком в 1922 году. Годом позже, после заключения Лозаннского мирного договора, произошел “обмен” мусульманских и христианских меньшинств. Грекам Стамбула и Эгейских островов к западу от Дарданелл было позволено остаться, но еще через полвека, в 1974 году, когда произошел греко-турецкий конфликт из‑за острова Кипр, уехали в большинстве своем и они. Великая идея наконец заглохла.

Однако понтийские греки вовсе не исчезли. Понт, прежде бывший родиной, чьих детей разбросало по свету, теперь стал диаспорой. Одна часть этой диаспоры теперь самостоятельно устраивала свою жизнь в Греции, оставаясь для других греческих граждан малопонятной, замкнутой нацией внутри нации. Другая часть сгинула за крепостными стенами Советского Союза и внешний мир, включая большинство греков, забыл о них. Однако они, как выяснилось, не забыли ни о Понте, ни о Греции.

Большинство греков в новообразованном Советском Союзе жило вокруг Черного моря. Поселенцы, сосредоточившиеся вокруг северных берегов Азовского моря (“мариупольские греки”) имели собственный диалект и культуру; они были потомками той древней общины крымских землепашцев, которую Екатерина Великая переселила в Южную Россию. Но большинство греков было понтийского происхождения. Греки жили в портовых городах, в особенности в Одессе, Ростове-на-Дону и Севастополе, в плодородных степях Кубани, в прибрежных городках и деревнях Грузии и Абхазии и в горах Центральной Грузии.

Первые годы советской власти оказались для них терпимыми и даже воодушевляющими. Греки быстро восстанавливались после разрухи Гражданской войны. Они по большей части сохранили свои хутора, началось бурное культурное возрождение: реформа греческого алфавита, изобилие оригинальных и интересных греческих книг, журналов и газет в киосках, система образования на греческом языке, пользовавшаяся поддержкой государства. На кубанском берегу и в некоторых регионах Украины были учреждены греческие автономные области.

Но с коллективизацией сельского хозяйства после 1928 года и узурпацией верховной власти Сталиным греки чуть ли не за одну ночь превратились из бенефициаров революции в ее жертв. Все их отличительные черты теперь истолковывались как контрреволюция: их традиции свободного предпринимательства, их связи с “империалистическим” внешним миром, особенно с Афинами (у многих из них были греческие паспорта), их независимая культура. Греки в Южной России и на Украине упорно сопротивлялись отъему земли, тысячи из них были арестованы. В 1930‑е годы, когда развернулся Большой террор, их культурные и политические лидеры были осуждены как изменники-троцкисты и убиты. Греческие школы были закрыты, а греческая литература уничтожена. В Южной России политическое преследование быстро обернулось националистическими погромами: целые греческие общины арестовывали и депортировали. По оценкам доктора Эффи Вутира, проводившей многочисленные исследования среди понтийских греков на территории бывшего Советского Союза, после 1936 года 170 000 греков были сосланы в Сибирь и Среднюю Азию.

Но все это было лишь прелюдией. Во всей своей полноте государственный террор обрушился на греков после Второй мировой войны. Подобно крымским татарам, чеченцам или поволжским немцам, греки Советского Союза были осуждены и сосланы целым народом.

Первыми стали 70 000 крымских греков, почти все родом из Понта. За ними последовали греки Южной России, в том числе Кубани. Наконец, в ночь с 14 на 15 июня 1949 года, в ходе огромной операции, которая втайне планировалась месяцами, прошла облава почти на все греческое население Кавказа. Главной ее целью были поселения в Абхазии и вдоль грузинского побережья до самой турецкой границы. Около 100 000 человек были схвачены: части НКВД в темноте окружили деревни и дали их жителям всего несколько часов на сборы. Многие погибли в пломбированных вагонах, а по прибытии в места назначения – обычно несколько недель спустя – их умышленно рассеяли, разогнав по маленьким мусульманским аулам и хлопководческим колхозам на равнинах Средней Азии.

Для чего это было сделано? Внятного ответа на этот вопрос не существует по сей день. Страх Сталина перед возможной войной на Черном море, его воспоминания об интервенции 1919 года, завистливые происки Грузии или тот факт, что у множества понтийских греков были греческие паспорта, – все это выдвигалось в качестве объяснения. Возможно, настоящий повод состоял в том, что греки были семьей. Их человеческие связи были прочнее, чем искусственные узы, навязанные тоталитарной системой. Их преступление заключалось в том, что, постоянно проживая в Советском Союзе, они были космополитами; они принадлежали к более широкому миру торговли, сплетен, свадеб и семейных похорон, чья деятельность продолжалась поверх советских границ и невзирая на них.

Но жизнь Черного моря без греков – местных политиков и земледельцев, бакалейщиков и владельцев кафе, журналистов и банковских служащих, торговцев зерном и капитанов дальнего плавания – была лишь бледной тенью его прежней жизни. Прежде соседи завидовали грекам, теперь их мучительно не хватало.

Фазиль Искандер – великий русский писатель XX века – родом из Абхазии. В его романе “Сандро из Чегема” есть эпизод, в котором Сандро, абхазский герой-авантюрист, соблазняется покупкой дома, прежде принадлежавшего греческой семье. Мужа и жену сослали в Сибирь, их осиротевших детей родственники забрали в Россию. Это симпатичный маленький домик, ухоженный, обсаженный цветами и фруктовыми деревьями. Но потом отец Сандро, деревенский патриарх с гор, постепенно понимает, отчего дом пустует и почему горсовет продает этот дом его сыну по цене двух свиней:

Как и крымские татары, с которыми они делили изгнание, понтийские греки в Советском Союзе не просто сидели и плакали на реках Вавилонских. Они подпольно и нелегально пытались учить понтийскому греческому своих детей, которым в школе внушали русско-советскую культуру, признававшую только один язык. В пыльных колхозах Казахстана и Узбекистана родителям удавалось передать детям хотя бы обрывки своей культуры, в особенности музыки и кухни. В то же время их ощущение собственной идентичности медленно менялось и закалялось в ходе десятилетий, проведенных в Средней Азии. Несмотря на то что теперь они утратили связь не только с Афинами, но и с остатками старой греческой диаспоры вокруг Черного моря, оставшегося за тысячи миль к западу от них, их “греческое” самосознание укрепилось, обернувшись верой в их собственную политическую идентичность.

Большинство ссыльных понтийских греков сохранили свои греческие паспорта. После Первой мировой войны афинское правительство распределило в диаспоре государственные удостоверения личности как дань уважения умирающей “великой идее” национального воссоединения. В то же время этот жест согласовался с новым националистским течением, появившимся после 1918 года, то есть с представлением о том, что право и даже долг национальных государств – в определенной мере распространить свое гражданство на соплеменников за рубежом. Культурное родство следовало развить, превратив в политические связи. Эту идею подхватили в первую очередь нации с традицией эмиграции и опознаваемой диаспорой. Германия, Ирландия и, наконец, Израиль были в числе национальных государств, которые выработали свои варианты “права на возвращение”, то есть права на гражданство, основанного на этнических критериях, а именно на биологических, религиозных, культурных или сочетании всех перечисленных. Польша до и после Второй мировой войны экспериментировала с разными вариантами “Полонии” – категории, созданной прежде всего с целью подсосаться к богатству огромной польской диаспоры в Соединенных Штатах.

Но что в действительности означал этот призыв к идентификации с “родиной”? Современные государства Греция, Ирландия, Израиль, Венгрия и Польша – все это современные реконструкции исчезнувших государств. Причем воспроизводят они их очень неточно; ни одно из них не находится в границах своего “оригинала”. Но все те оригинальные государства объединяет то обстоятельство, что они были стерты с политической карты мира имперским насилием. Соответственно, люди, покинувшие прежние их территории как эмигранты (в основном в XIX веке), сохранили и передали дальше ощущение того, что их отъезд из родных стран был вынужденным, а вовсе не результатом свободного выбора.

По этой причине восстановление указанных стран в качестве независимых национальных государств было для диаспоры одновременно трогательным и ободряющим. Эмоционально трогательным оно было потому, что независимость не только воспринималась как реванш за травму эмиграции, но и служила ей оправданием. В стране вроде Соединенных Штатов появление на мировой сцене Ирландии или Польши как полностью оперившегося государства, выдающего паспорта и принимающего участие в мировых конференциях, поднимало самооценку бостонских ирландцев или чикагских поляков. Любая торжествующая национально-освободительная риторика приписывала трагедии прошлого иностранному имперскому угнетению: “Мы не бежали из своей страны, бросив ее в час испытаний. Мы были изгнаны за море английскими землевладельцами, или прусскими жандармами, или царскими казаками”.

И это ободряло диаспору, потому что таким образом спрос с эмигранта был невелик. Конечно, бывало моральное давление с целью “возвращения” – интенсивное в случае сионизма, номинальное в случае Ирландии или Польши. Но по большей части эмигрант мог сидеть на двух стульях. Он или она могли по‑прежнему пребывать в относительном комфорте Чикаго, Нью-Йорка или Мельбурна, пользуясь дополнительными сентиментальными правами, которые давал второй паспорт и флаг, который можно нести на параде в день независимости прежней родины^[51].

В то же время культурный разрыв между диаспорой и “родиной” увеличивался иногда действительно очень быстро. Не понадобилось и двух столетий, чтобы превратить обычного поляка из Иллинойса в иностранца в Варшаве, где он, если вообще говорит по‑польски, обычно озадачивает своих собеседников пережитками исчезнувшего крестьянского диалекта. В Будапеште секейские женщины из Трансильвании, одетые в крестьянские костюмы и продающие вышитые полотенца в подземных переходах, не являются в прямом смысле слова эмигрантками – это их страна покинула их, когда Венгрия уступила Трансильванию Румынии, а не наоборот; но их культура теперь далека от культуры венгров конца XX века. Немецкие Einsiedler [отшельники], приезжающие сегодня в Федеративную Республику Германия после столетий, проведенных в деревнях Восточной Европы, Украины, России и Сибири, часто плохо говорят по‑немецки или не говорят вовсе и приносят с собой идею Германии – благочестивой, трепещущей перед властями, репрессивной, – которая устарела уже к временам Бисмарка.

Здесь происходят два процесса, на первый взгляд противоречащие друг другу, но на самом деле взаимодополняющие. По мере того как культурный разрыв увеличивается, субъективная важность национальной идентичности – в узком значении принадлежности к национальному государству – возрастает. Этот новый патриотизм диаспоры может оставаться не более чем прихотью воображения, но бывают времена, когда подобные чеки Банка Символов внезапно и безрассудно предъявляются к оплате. Мы переживали подобные времена в течение пятидесяти лет. Антисемитизм в Европе XX века и последовавший за ним подъем арабского национализма привлекли евреев Европы и Ближнего Востока в Израиль. Когда советская диктатура ослабла, поволжские немцы (также депортированные Сталиным в Среднюю Азию) отправились в Германию, объявив, что “возвращаются домой”.

Точно так же поступали и понтийские греки. На территории бывшего Советского Союза их осталось около 300 000, из которых больше половины – в Казахстане и Узбекистане. Большинство теперь намерено “вернуться домой”, и почти 200 000 уже сделали это в последние несколько лет. И под “домом” они подразумевают современную Грецию.

С исторической точки зрения с экстравагантностью этого заявления не могут соперничать даже евреи-сионисты. Прошло почти три тысячи лет с тех пор, как первые греческие колонисты пересекли Босфор и основали торговые поселения вокруг Черного моря. Большинство их происходило не с Пелопоннеса, а из ионийских городов на Эгейском побережье, на территории современной Турции. С тех пор их культура и язык неуклонно отдалялись от языка и культуры полуострова, который мы называем Грецией. И тем не менее сегодня их потомки направляются в Афины и Салоники, как будто это самое естественное дело на свете.

После смерти Сталина в 1953 году депортированным грекам, получившим советское гражданство, было разрешено вернуться из Средней Азии. (Большинство отправилось обратно в Грузию, несмотря на то, что их дома и земля были проданы или конфискованы после 1949 года.) Остальные – те, кто сохранил греческие документы, выданные страной, которой они никогда не видели, – остались в изгнании. Кажется, на этом этапе их представление о собственном статусе и отношениях с Грецией начало меняться. Они приняли свое первое великое переселение, бегство от турок в Понте, как эмиграцию, переезд на новые берега того же моря. Но сталинская депортация превратила понтийских греков в беженцев в их собственных глазах.

Доктор Эффи Вутира обратила внимание на то, что современное употребление слова “беженец”, особенно в английском языке, предполагает существование национального государства. К середине XX века стало считаться само собой разумеющимся, что каждый человек – член национального сообщества. Каждый человек где‑то находится дома, согласно собственному паспорту. Большое и постоянно возрастающее число новоявленных международных “бездомных” – беженцев – составили, таким образом, люди, чье бедственное положение заключалось в том, что они были разлучены с государством, которому принадлежали по праву. Именно поэтому мы почти всегда прибавляем к этому термину прилагательное, указывающее на национальность, как в словосочетаниях “боснийский/польский/заирский беженец”. Беженец – это человек, который некогда имел нацию, но утратил ее.

Это странный, неприемлемый способ обозначения миллионов перемещенных лиц и целых семей, гонимых туда-сюда мировыми приливами, но сами перемещенные его используют все чаще – именно потому, что слово “беженец” подразумевает некую государственную принадлежность. Так было не всегда. Шотландские горцы, говорящие на гэльском языке, которые были выдворены из своих городков и перевезены в Канаду, считали себя не беженцами, а эмигрантами, несмотря на то, что их отъезд (“чистка шотландского высокогорья”) обычно не был добровольным. Понтийские греки, бежавшие из Трапезунда, чтобы держать пляжные кафе в Сухуми, издавать газеты в Одессе или разводить виноградники в Грузии, оплакивали свои утраченные дома, но готовились пустить новые корни. Однако когда Сталин выдернул их с Черного моря и выбросил в среднеазиатской пустыне, угрожая всему их сообществу физическим и культурным вымиранием, они уже не могли больше считать себя эмигрантами. На этот раз они были не просто переселены, а приговорены.

В Средней Азии перед понтийскими греками встал выбор между двумя крайностями. Один путь состоял в том, чтобы раствориться в советском обществе и пытаться подняться по партийной лестнице, что и сделали многие греки. Другой состоял в том, чтобы отвергнуть всю новую среду целиком. В конце концов этот выбор был отменен. Коммунистическая партия и Советский Союз опрокинулись и затонули, оставив приспособленцев и отказников в одной прохудившейся лодке: все они оказались неказахскими или неузбекскими “колонизаторами” в новообразованных независимых мусульманских государствах. “Коренное население”, которое закономерно не проводило различия между чужаками, прибывшими в их страну как завоеватели, имперские поселенцы или ссыльные, претендовало на земли и бюрократические посты, занятые русскими, украинцами, крымскими татарами, греками, поволжскими немцами или месхетинскими турками, и начало наступать. К 1990 году беспорядки на этнической почве между местными и “пришельцами” вспыхивали по всем республикам Средней Азии. Теперь перед лицом этой новой безысходности понтийские греки воззвали к “своей нации” – Греции.

Волна эмиграции в Грецию имела место в первые годы после русской революции, некоторым грекам удалось бежать в 1938–1939 годах, после Большого террора. Но затем внешние границы Советского Союза закрылись для них наглухо. Они открылись снова только через без малого пятьдесят лет, когда Михаил Горбачев начал снимать запрет на массовую эмиграцию.

В это время, в середине 1980‑х, в Советском Союзе проживало, может быть, около 500 000 греков, почти все они были понтийского происхождения. К концу указанного десятилетия они прибывали в Грецию по 20 000 человек в год, а к середине 1990‑х греческие деревни в Средней Азии практически опустели. Меньшая часть их жителей вернулась на черноморские побережья Южной России и Грузии. Шел даже оптимистический разговор о возрождении старой идеи греческой автономной области на Кубани; конгресс греческих делегатов прошел в Геленджике рядом с Новороссийском в 1991 году, а в маленьком портовом городе Анапе появилась грекоязычная газета (Pontos). Но в последующие несколько лет Кавказ в значительной мере утратил свою привлекательность в глазах греческих ссыльных. За гражданской войной в Грузии последовал еще более кровопролитный конфликт, когда Абхазия, которая исторически была одним из центров расселения греков, боролась с Грузией за собственную независимость. Большинство понтийских греков направилось “домой” – в Афины и Салоники.

В своем путешествии из Средней Азии на запад поездом, а затем на корабле они везли с собой огромные деревянные ящики, набитые, помимо их личного имущества, любыми дешевыми советскими предметами домашнего обихода, которые удавалось закупить перед отправкой. Прибывая в греческий порт, новые иммигранты вскрывали ящики и продавали их содержимое с лотков на пригородных блошиных рынках. Наконец, когда товары расходились, ящики получали новое применение как бытовки для проживания понтийских семей.

Они приезжали “домой” в бедную страну, позабывшую об их существовании. Греция открывала перед ними свои двери, но отнюдь не всегда свое сердце. Менее трети этих иммигрантов говорили хоть на какой‑нибудь разновидности греческого, понятной для их соседей, а их советская квалификация и дипломы об образовании оказались бесполезны. Найти работу и жилье было и остается по‑прежнему трудно. И несмотря на то что обширная диаспора понтийских греков существовала в Греции еще с 1923 года, когда митрополит Хрисанф Трапезундский увел свою паству из Анатолии, предубеждение против понтийских греков никуда не делось. Правые греки часто рассматривают их как “русских” и вследствие этого как политически неблагонадежных. Левых, в свою очередь, возмущают их кошмарные (и совершенно правдивые) сказки о репрессиях, бедности и коррупции в старом Советском Союзе. Но настоящей проблемой в стране, которая считает главным признаком греческой принадлежности этническую однородность, было упорство, с которым понтийские греки хранили свою особую культурную идентичность.

Как пишет Энтони Брайер: “Понтийские греки… не покорятся. Они, возможно, самые поразительные из всех выживших. Но некоторые стремятся обрести историю, некоторые – родину, а некоторые – и то и другое”. Не приходится удивляться, что современных греков сбивает с толку противоречивое поведение понтийских греков. С одной стороны, они выбрали Грецию своим домом, но затем, как только ступили на землю обетованную, начали сплетать удивительную экзотическую беседку особой традиции и своей личной судьбы, подразумевающую, что их дом находится в конечном счете в каком‑то совершенно другом месте. Их эмблема – понтийский орел или византийский павлин, возможно, та самая “прекрасная птица”, которая летела из Города, чтобы объявить, что “Романия пала”. Их девиз – последняя строка этой песни, провозглашающая, что погибшая Романия “вновь расцветет и вновь принесет плоды”. В их церемониях тесно переплетаются стремления к религиозному и культурному возрождению. Старая икона Богоматери Сумела была утрачена после 1923 года, но ежегодно в августе, на праздник Успения Богородицы, в монастыре Панагия Сумела в Северной Греции проходит великое шествие понтийских греков в национальных костюмах, несущих по улицам “беженскую” икону Богоматери Сумела. Сердце этого культурного возрождения – Понтийский театр. Исследовательница Патриша Фэнн описывает его как полурелигиозный обряд; само сообщество считает его купелью, “купальней Силоам”^[52], чьи святые воды заставляют равно актеров и зрителей прозреть для истинной веры в понтийскую идентичность.

Прекрасная птица сетует и пророчествует снова, но что это будут за цветы и что за плоды? Когда‑то это древо Романии, срубленное, но чудесно восставшее из мертвых для нового цветения, казалось вариантом “великой идеи” – восстановления власти Города над всеми землями и берегами византийского христианского мира. Но сейчас “Романия”, по‑видимому, замкнулась в себе, сузившись, превратившись, подобно современной Турции, из мирового царства в этнический защитный механизм, относящийся к одной традиции и одному языку. “Романия” стала, кажется, уже не столько царством мира сего, сколько потаенным садом для тех, кто хранит верность прошлому.

Птица поет о том, что однажды слава и превосходство понтийских греков будут признаны везде, где говорят по‑гречески. Когда придет этот судный день, двух с половиной тысячелетний Анабасис наконец‑то будет окончен. Опустится занавес в театре превращений, который сделал этих людей сперва колонистами, затем чужестранцами в собственной земле, затем эмигрантами, затем ссыльными, а затем беженцами. Путешествие, которое вело от Ионийского берега в Понт, из Понта в Крым, на Кубань и на Кавказ, от Черного моря в степи кочевников Средней Азии и, наконец, из Казахстана в Грецию, будет завершено.

Чтобы добраться до земли лазов, нужно проехать примерно 50 миль на восток от Трабзона. Эта скоростная, опасная дорога – новая прибрежная автострада, идущая вдоль всего южного берега Черного моря – отрезала каждый город и каждую деревню от моря бетонным ограждением. Через каждые несколько миль на ней попадаются покореженные обломки машин и грузовиков, часто бурые от засохшей крови.

В противоположном направлении движутся караваны старых красных “икарусов”. Они кренятся на один или другой борт и извергают черный дым, словно колесные пароходы. Они направляются в Трабзон от бывшей советской границы в Сарпе – теперь это граница между Турцией и независимой республикой Грузией. Их пассажиры – русские, украинцы и люди всех кавказских национальностей – везут с собой все, что можно упаковать и унести: чайные сервизы и бюсты Сталина, игрушечные танки и сиденья для унитазов, столовые приборы и часы, садовую мебель и хирургические инструменты, чтобы продать это все на новом “русском рынке”, чьи прилавки тянутся на полмили на тротуаре позади трабзундской гавани. Многие из этих продавцов путешествуют дни и ночи напролет из самого Киева или Санкт-Петербурга, платят взятки и откупные на каждой границе, везут с собой специальную пачку купюр, чтобы задобрить кавказских бандитов, распределяющих прилавки в Трабзоне.

Это торговый путь, часть той сети рынков и караванов странствующих торговцев, которая, впервые с древних времен, возродилась в конце 1980‑х, когда советская империя начала распадаться, и охватила всю Восточную Европу и Западную Евразию. Как и большинство торговых путей, этот путь опасен. Опасность особенно велика по дороге домой, когда торговцы возвращаются через границу с баулами турецких кожаных курток и дешевых компьютеров и пуками засаленных западных банкнот. Возле Кобулети, грузинского города, расположенного в нескольких милях от границы, банды вооруженных грабителей в военной форме нападают из засады на караваны автобусов и освобождают пассажиров от их сокровищ.

К востоку от Трабзона зеленые горы становятся круче и жмутся к морю. Чайные кусты покрывают склоны. Дорога минует портовый город Ризе, где чай упаковывают, а затем взбегает на мост перед самым городом Ардешен. Здесь я свернул. Тут находится устье ледяной, сине-зеленой реки Фиртины, которая бежит, грохоча и пенясь, по камням с самой вершины Понтийских Альп, от того гребня голых каменных пиков в бассейне реки, которые называются Качкар-Даг.

Это не турецкий топоним. Но лазы и их соседи хемшины – не турки. Эти две народности, забившиеся в северо-восточный угол Турции между Грузией и Черным морем, образуют маленький участок иного, более древнего этноса. У них есть собственные бесписьменные языки, и они не тюркские. У них собственные мифы и обычаи, манера одеваться, собственное колдовство (хотя обе народности теперь мусульмане). До настоящего времени они держали эти особенности при себе, как какое‑нибудь наследственное свадебное платье, не представляющее интереса ни для кого за пределами семьи. Учитывая паранойю, с которой турецкое государство относилось к различиям, это было благоразумно с их стороны.

Идеология кемализма позаимствовала ряд наиболее экстремальных идей “современного” национализма, которые были в ходу в Европе в конце XIX – начале XX века. Однородность – один язык, одна религия, один Volk – считалась необходимым условием сильного и независимого государства. Следовательно, не могло быть ничего более оскорбительного для этого научного духа, с его слепым стремлением к классификации и сегрегации, чем многонациональная, децентрализованная и в определенном смысле толерантная Османская империя.

Исследовательница Эффи Вутира выразила это очень изящно. Для нее Османское государство до реформ “выглядело как картина Кокошки, на которой такое великое множество и разнообразие цветных точек, что нет отчетливо различимого паттерна, и все же картина как целое его имеет…” Разные группы населения в Османской империи приблизительно идентифицировались по принадлежности к православной, католической, армянской или иудейской религии, но даже этот критерий был исключительно гибким, поскольку каждый османский подданный мог стать мусульманином (как поступили многие понтийские греки). “В противоположность этому современная карта мира походит скорее на картину Модильяни, где все фигуры и цвета имеют четко очерченные границы и ясно выделенные поверхности, и нет никакой двусмысленности или наложений…” – в понимании Вутиры, турецкие революции начала XX века были, следовательно, ниспровержением Кокошки во имя Модильяни. Реформаторы, и прежде всего Мустафа Кемаль Ататюрк, всем сердцем стремились к этим цельным, ясно очерченным блокам основных цветов, и их “Турция для турок” не обеспечивала безопасности меньшинствам. Геноцид армян во время Первой мировой войны и последовавшее за ним изгнание греков и других православных христиан стали прецедентами для той ожесточенной борьбы с курдским национализмом, которая снова вспыхнула в 1980‑е и 1990‑е годы.

Самые малочисленные национальные меньшинства, глядя на все эти ужасы, научились избегать смертоносного обвинения в “сепаратизме” со стороны сторонников кемализма. Лазы, числом примерно 200 000, считая их диаспору в Стамбуле и в других городах Западной Турции, были бесконечно скрытны и осмотрительны в том, что касалось их идентичности. У крошечной группы хемшинов (всего 20 000 человек) были особенно веские причины не высовываться: ее члены – потомки армян, которые в далеком прошлом обратились в ислам и, несмотря на то что они по‑прежнему говорили на архаичном армянском, избежали участи основного христианского армянского сообщества, вырезанного восемьдесят лет назад.

Обе эти группы были лояльными турецкими подданными. Они принимали ненавязчивое участие в общественной жизни как чаеводы и рыбаки или – в случае хемшинов – как одаренные кондитеры. У них есть маленькие диаспоры в Стамбуле и Западной Анатолии, и они испытывают живой интерес к победам стамбульских футбольных команд. До сих пор они не заявляли о своих правах в качестве сообществ. Большинство турок даже толком не отдают себе отчета в их существовании, путая их название с распространенным термином “лаз”, который означает всего лишь провинциальную турецкоязычную культуру всего юго-восточного побережья Черного моря, доходящего на западе до Самсуна.

Долина реки Фиртины перешла в узкое ущелье, петляющее между лесами, покрытыми паутиной тумана, пока асфальтовая дорога не закончилась и не превратилась в каменистую скотопрогонную тропу. Дальше было не проехать: я припарковал машину под деревьями и пошел пешком. Высоко надо мной по обеим сторонам виднелись выкрашенные черной краской деревянные дома, построенные на горных склонах, каждый из них примостился над поросшей травой поляной, напоминающей альпийский луг. Длинные тросы сбегали вниз по косогору к берегу реки: к ним были привязаны ящики, в которых товары можно было с помощью лебедки поднять на расположенные вверху фермы.

Вскоре появились две копны сена на человеческих ногах, которые нетвердо ступали вниз по тропе, по направлению к каменному хлеву. Юноша опустил свою ношу, чтобы показать мне, как пересечь реку – для этого нужно было сесть на корточки в еще один большой ящик, подвешенный на проволоках, который медленно, покачивая, потянул через поток Фиртины мальчик, крутивший ворот.

На той стороне реки росли папоротник, ежевика и высокая луговая трава и пахло, как в Шотландии. Пока я шел по лесу, среди земляники и жгучей крапивы, капли росы оседали у меня на руках; вся долина наполнена взвесью речных брызг и клубами тумана, который поднимается, когда солнце закатывается в сырой лес.

На полянке семья хемшинов ворошила сено деревянными вилами и граблями. На головах у женщин были черные с желтым, леопардовой расцветки платки, по которым хемшинов можно опознать за пределами их собственной земли. Некоторые думают, что платки эти впервые появились в Понте из Индии в XIV веке, когда открылась трапезундская ветка Шелкового пути. Разрушенные башни, стоящие над дорогой в том месте, где она поднимается на перевал Чатыр-Даг, указывают на то, что временами дорога меняла направление, поворачивая вниз, в долину Фиртины, когда обычный путь на Гюмюшхане бывал прегражден. В маленьком городе Чамлыхемшин, где такие платки продаются в продуктовом магазине, говорят, что их делают в Ираке и доставляют в Понт через Курдистан или, когда боевые действия там слишком напряженные, через турецко-сирийскую границу.

Огромный умеренный дождевой лес, который до сих пор покрывает горы Восточного Понта, полон диких зверей: кабанов, медведей и оленей. Кроме этого, как думают лазы (или, возможно, только старейшие из лазов в самых далеких деревнях), его населяют чудовища. Например, гермакочи – гигантское создание, с виду похожее на человека, но покрытое мехом, которое иногда приближается к охотникам в высокогорных лесах. Гермакочи – тугодум, и люди вызывают у него скорее любопытство, чем агрессию, он любит повторять за ними все их действия. Чтобы избавиться от него, нужно поджечь хворостину и махать ею вокруг себя. Тогда великан, схватив пылающую головню, подожжет собственную шерсть. Ревя от страха, он бросится вниз по склону горы и будет бежать до тех пор, пока не достигнет Черного моря и не прыгнет туда. Более страшное древнее чудовище – женского рода: это дидамангиза, которая живет вблизи от человеческих поселений. В сезон, когда поспевают огурцы, она ползет по земле, как туман, бесформенная, похожая на мешок и вооруженная длинным железным крюком, которым она хватает детей, собирающих огурцы, и волочет их в свое подземное логово.

Задавшись вопросом “Кто такие лазы?”, мы немедленно теряемся на хаотической строительной площадке национальных определений. У европейских лингвистов и социальных антропологов, которые были очарованы этой маленькой народностью больше ста лет, есть на это собственный ответ. Лазский язык – пережиток прежнего, почти утраченного пласта человеческой речи. Это доиндоевропейский язык, принадлежащий к картвельской языковой семье Кавказа, другие члены которой – грузинский (распространенный гораздо шире прочих), мегрельский и сванский. Из них всех к лазскому ближе всего мегрельский, и, по‑видимому, оба эти народа жили по соседству вдоль восточного побережья Черного моря уже в 1000 году до нашей эры. Этот прибрежный регион вокруг реки Фазис^[53], неподалеку от современных грузинских портов Поти и Батуми, был той самой землей, которую греки называли Колхидой – мифической родиной Медеи – и куда стремились аргонавты, чтобы украсть золотое руно из колхидского храма. Однако не похоже, чтобы единый народ колхов когда‑либо существовал в действительности. Говорили, что на рынке в Диоскуриаде (греческой колонии на месте Сухуми в современной Абхазии) можно было услышать более семидесяти разных языков, и колхи – подобно скифам или кельтам – были, вероятно, одним из тех общих обозначений, которыми греки называли людей приблизительно сходных между собой культур, живших в определенном регионе мира.

В какой‑то момент большая часть лазов покинула свою страну. Они оставили Колхиду и Кавказ и перебрались вокруг юго-восточной оконечности Черного моря на свою нынешнюю территорию, которая сейчас принадлежит Турции. Мегрелы, в отличие от них, остались почти там же, где и были. Большинство их сохранило свою христианскую религию, подобно грузинам, в то время как лазы и гораздо более обширная абхазскоязычная группа, жившая дальше на север по кавказскому побережью, в XV веке обратились в ислам. Когда и почему произошло это переселение, в точности неизвестно, но, по‑видимому, это случилось около тысячи лет назад, в средний византийский период, а лазы, возможно, были вытеснены арабами, вторгшимися на Кавказ.

В 1864 году российская армия наконец сломила сопротивление северо-западных кавказских племен. Большая часть мусульманского населения Абхазии и прибрежных районов Грузии бежала или была выслана в Османскую империю, и эта катастрофа затронула многих лазов. Небольшое их число по‑прежнему живет в Грузии. Но их самобытность, как и самобытность мегрелов, возмущает грузинских политиков и интеллектуалов, которые настаивают (некорректно), что грузинский – их “родной язык”, а мегрельский, лазский и сванский – всего лишь “диалекты”. Доводы в пользу обратного, а также попытки снабдить эти языки письменной литературой и грамматикой, подавляются как признаки русской культурной диверсии с целью подорвать и раздробить грузинскую культуру и независимость.

Однако научные исследования о происхождении языка не отвечают по‑настоящему на вопрос “Кто же они такие?”. Кем себя считают сами лазы?

До самого недавнего времени лазы не придавали этому вопросу большого значения. Некоторые соглашались, отчасти из осторожности, отчасти из равнодушия, с турецкой выдумкой, что они были среднеазиатским кочевым народом, который пришел в Анатолию вместе с самими турками. Большинству лазов известно, что их язык не тюркский, а кавказский и родственен языку мегрелов, живущих по другую сторону границы. В то же время примечательна их неуверенность насчет того, откуда они пришли. Некоторые прослеживают свое происхождение не с Кавказа, а из мест, расположенных дальше на запад по анатолийскому побережью, что очевидным образом неверно.

Здесь мы имеем дело с явлением, редким в сегодняшнем мире: донационалистической нацией. Лазы, со своим особым языком и народной культурой, прекрасно осведомлены о своей самобытности. Но они довольствовались заявлением “Мы есть”, не особенно задаваясь вопросом “Кто мы такие?”. Они не чувствовали необходимости открыть свои “корни” или представить миру свою коллективную идентичность, исследовав или придумав историю народа лазов. Вплоть до последних нескольких лет не заботила их и сама эта европейская идея, что исчезновение их языка приведет к исчезновению их национального самосознания и что эти два процесса создают прискорбное положение, которому нужно сопротивляться.

Донациональное отношение к национальному языку может, собственно говоря, быть довольно враждебным, особенно в случае маленьких этнических групп. Профессор Крис Ханн из Кентского университета, работавший как социальный антрополог в Восточном Понте, вспоминает: “Наши очень ограниченные попытки изучения лазского языка его носители часто встречали удивлением и мягкой насмешкой: они считали разумным изучать такой иностранный язык, как английский или русский, который помогает общаться во внешнем мире, но лазский язык был «бесполезен» где бы то ни было за пределами земли лазов”.

С этой точки зрения существуют две разные языковые категории. Есть “наш” язык, на котором говорят дома и который не предназначен для формального изучения и преподавания. В противоположность ему язык более широкого сообщества, к которому “мы” принадлежим, требуется не только преподавать и изучать, на нем нужно и писать. Вследствие этого любой запрос на то, чтобы “наш” язык стал изучаемым и письменным, воспринимается как серьезное недоразумение. В практическом смысле это может на самом деле препятствовать “нашему” включению в более широкое общество и навредить всей общине.

Очень многие лазы старших поколений думают таким образом. Но гораздо более выразительные примеры подобного отношения можно найти на Кавказе. Спор о мегрелах и грузинах – следует ли преподавать мегрельский язык в школах, и если да, то в какой письменности, и является ли он вообще языком или деревенским говором грузинского языка – бушевал на протяжении века. Довольно легко понять (если и не принять) грузинский культурный империализм и грузинскую паранойю насчет сепаратистских движений внутри Грузии, умышленно подстрекаемых из далекой Москвы. Гораздо поразительнее, что в этой борьбе, цель которой – предотвратить совершенствование мегрельского языка и превращение его в язык литературный, со всей яростью принимают участие мегрельские же интеллектуалы и политики, от дореволюционного ученого Тедо Джордании до самого Звиада Гамсахурдии, который стал первым президентом независимой Грузии в 1991 году, а умер бунтовщиком и изгнанником всего тремя годами позже, вспыхнув и погаснув, как метеорит. Оба были истовыми патриотами Грузии, для которых все, кроме тотальной ассимиляции, было изменой единой картвельской судьбе.

Известнейшим из всех мегрелов был Лаврентий Берия, первый секретарь ЦК КП (б) Грузии в 1930‑е годы, а затем последний и самый страшный глава сталинского управления госбезопасности. Он истребил цвет грузинской интеллигенции, не забыв уничтожить и их семьи. Но он не оказывал никакого снисхождения собственным соплеменникам. Напротив, во времена Берии насильственная интеграция мегрельской культуры в грузинскую еще ускорилась.

В донациональную эпоху некоторые выдающиеся представители гэльскоязычных сообществ Ирландии и Шотландии, так же как и носители чешского языка в Богемии, были убеждены, что их языкам следует ограничиться кухней и коровником, чтобы не стать препятствием к полному участию их народов в прогрессе англо- и немецкоязычных империй, в которых они жили. Маленький кавказский пример такого отношения – несчастная судьба убыхов, мусульманской народности, родственной абхазам, которая была загнана в Османскую империю русскими в 1864 году. Лидеры убыхов приняли сознательное решение, что их последователи должны приспосабливаться, перенимая другие языки, прежде всего турецкий и кабардино-черкесский, и последний носитель убыхского языка, старик по имени Тевфек Эсенч, умер в 1992 году.

Лазы избежали подобных открытых конфликтов и трагических решений. Поселившись в безопасности в далекой турецкой глубинке, они вели себя так, как будто возможно было бесконечно соблюдать баланс между их частным домашним языком и публичным языком школы и работы. Но затем, в конце XX века, это равновесие начало нарушаться. Появление телевидения и огромный рост турецкой экономики в последние тридцать лет наконец поставили лазов перед неизбежным выбором. Прошлое подсказывало, что они изберут пассивную ассимиляцию, позволив своему языку и культуре постепенно угаснуть, став всего лишь частью общего турецкого провинциализма. Они будут об этом сожалеть, но это чувство утраты будет их частным горем. И тем не менее, хотя поначалу это приходило в голову лишь очень немногим молодым людям, узнавшим мир за пределами Турции, существовала и другая возможность.

В Шварцвальде, в прелестной деревне Шопфлох, живет немецкий филолог по имени Вольфганг Фойрштайн. Его старый деревянный дом на главной деревенской улице полон светловолосыми детьми, книгами, бумагами и конвертами с иностранными марками. Фойрштайн, обладатель белокурой бороды и очень светлых голубых глаз, человек небогатый. Он не преподает ни в одном университете и даже – случай необычный для немецкого интеллектуала средних лет – не является ни “господином профессором”, ни даже “господином доктором наук”. Однако он очень занятой человек. В своем деревянном доме в Шопфлохе он создает нацию.

Впервые Фойрштайн отправился в страну лазов в 1960‑е годы: он путешествовал по деревням и учился говорить на лазском языке и понимать его. Там он обнаружил развитую культуру устного творчества, музыку и песни, сказки, обряды и бесписьменный язык, который зачаровывал многих лингвистов до него. Однако, помимо этого, он увидел сообщество людей, не имевших никакой письменности, кроме турецкой, никаких сведений о собственном происхождении, никаких воспоминаний о том, что они были христианами до окончательного турецкого завоевания Понта в XV веке. Кроме того, Фойрштайн увидел, что приливные волны средств массовой информации и социальных изменений уже докатываются до удаленных понтийских долин и что, если ничего не предпринять, они смоют лазское самосознание в течение нескольких десятилетий.

Тогда на этого тихого молодого человека снизошло что‑то вроде религиозного откровения. Его посетила мысль, что лазы были Volk, то есть самобытной национальной общиной, чье выживание, рост и процветание – одна из драгоценных составляющих наследия человечества. Если ничего не предпринять, этот крошечный народ, беззащитный и находящийся все еще почти на эмбриональной стадии развития, будет утерян навсегда. Фойрштайн решил его спасти.

Вскоре у него начались неприятности. Новости о его интересах и деятельности дошли до турецких властей. Турецкая полиция сфабриковала против него дело о “нелегальном проникновении в пограничную зону”, арестовала его, избила, пригрозила ему смертью, а затем – после недолгого тюремного заключения – выслала из страны. С тех пор вот уже примерно 15 лет Фойрштайн продолжает миссию своей жизни из Германии. Вместе с маленькой группой лазских эмигрантов, составляющих Общество качкарской культуры, он приступил к задаче построения письменной национальной культуры для лазов.

Сначала появился алфавит – это был очевидный первый шаг. Потом появились маленькие учебные пособия на лазском языке для начальных школ, которые переправлялись из Шопфлоха в Турцию разными подпольными путями. Некоторое время казалось, что ничего не происходит. Возможно, учебники не достигали места назначения, но более вероятно, что их прятали лазские семьи, считавшие все это предприятие непонятным и опасным. Но затем мало-помалу в Германию начали приходить первые отклики. С учебников снимали фотокопии, страница за страницей. Доходили рассказы, что по ним втайне обучают лазских школьников на неофициальных внеклассных занятиях. То здесь, то там молодые учителя усваивали эту новую идею и были готовы пойти на риск ради нее. Движение было еще очень маленьким, но оно началось.

Первый словарь лазского языка был составлен в Шопфлохе. Там же появились первые тома того, что должно стать – не историей, для этого еще лишком рано, – но собранием источников и библиографией лазского прошлого. Народные сказки и устное поэтическое творчество собирается и печатается в периодических изданиях, которые наконец проторили себе дорогу в долины. Опираясь на эти исходные, сырые материалы, первая лазская “национальная интеллигенция” может начать свою работу по созданию национальной литературы. И кое‑что уже начинает поступать в обратном направлении, по почте или в сумках лазских сезонных рабочих, возвращающихся в Германию. Фойрштайн говорит с благоговением: “С каждым стихотворением появляются новые, неизвестные лазские слова!”

Подарить алфавит народу, никогда не имевшему письменности… такое дано не многим людям. В мифологии боги приносят буквы с небес на землю. Когда я держал в руках лазский алфавит, для ясности составленный Фойрштайном на основе турецкого (в латинской графике) и соотнесенный с грузинским, то чувствовал священный трепет, как будто я держал в руках нечто вроде семени и в то же время бомбы. С обретением алфавита для народа, даже крошечного, начинается путешествие. В будущем его ждут напечатанные романы и стихи, газеты и концертные программы, рукописные семейные и любовные письма, ожесточенные дискуссии и плакаты, протоколы заседаний, сценарии переложений Шекспира для театра и мыльных опер для телевидения, расписания паромов, извещения о рождениях и смертях. А однажды, может быть, и законы. Но также, возможно, и листочки с последним словом из камеры смертников. Это долгое путешествие, и оно может быть опасным.

Работа, которую делает Вольфганг Фойрштайн для лазов, одновременно поражает и трогает тем, что он, на первый взгляд, кажется выходцем прямиком из европейского прошлого. Он шаг за шагом повторяет тот процесс создания “современных наций” из народных культур, который первым обрисовал Иоганн Гердер в 1770‑х годах и которому предстояло сформировать политическую программу большинства центрально- и восточноевропейских революций на последующие полторы сотни лет.

Гердер в своем “Трактате о происхождении языка” (1772) предложил диалектическую философию социального развития, в котором язык – посредник, примиряющий в себе естественное “чувство” и человеческую “рефлексию”, – является самой могущественной движущей силой. По Гердеру, общества проходят через фазы роста, аналогичные возрастам отдельного человека. Язык в высшей степени важен в фазе “детства”, прежде всего в форме эпической и “варварской” поэзии: Гомера, “Эдды”, Оссиана: “Что за сокровище язык, когда родовые группы разрастаются в племена и нации! Даже самые маленькие нации… в самом своем языке и посредством его хранят свою историю, поэзию, песни о великих деяниях своих праотцев”. Далее Гердер избирает главного героя тех трагедий и комедий, которым предстояло разыгрываться на баррикадах XIX века: “Поэт создает нацию вокруг себя; он открывает людям новый мир и держит в руках их сердца, ведя их к этому миру”.

В этих сочинениях о нации (Volk) Гердер заложил по меньшей мере три элемента романтического национализма. Во-первых, идею Volk как явления скорее динамического, нежели статического, живого организма, подчиняющегося в своем развитии “естественным” законам. Во-вторых, ключевое значение, которое отдавалось в этом развитии языку, в связи с чем Гердер отошел от универсализма Просвещения и обратился к прославлению национальных различий и особенностей. В-третьих, первостепенную роль, которую должен был играть в этом процессе интеллектуал как литературный творец, национальный историк, лексикограф и, довольно часто, как предводитель восстания на баррикадах.

После завершения Французской революции идеи Гердера, популяризованные, переработанные и часто очень упрощенные, влились в главное течение европейской радикальной мысли и прежде всего способствовали формированию политической программы национализма. У европейских интеллектуалов не было сомнений насчет того, где именно должно было закончиться это путешествие с алфавитом. Обретя грамоту и культурное самосознание, Volk двигался к “национальному единству”, результатом которого должно было стать учреждение независимых национальных государств. Именно в этом духе действовали Франтишек Палацкий, который привел к единому стандарту чешский язык и воссоздал чешскую историю, Вук Караджич, который перебрал сокровищницы слов, чтобы выделить единый сербскохорватский язык, или Дуглас Хайд, основавший в конце XIX века Гэльскую лигу, чтобы “деанглизировать” Ирландию.

Эти интеллектуалы были “изготовителями” наций, часто и не в одном смысле этого слова. Используя крестьянскую речь и устную традицию как фундамент, они возводили на самом деле совершенно новые модели политического сообщества, специально подогнанные под современный мир национальных государств. Их патриотическая потребность найти новые утерянные героические эпосы (и тем самым, согласно Гердеру, узаконить весь национальный проект) иногда брала верх над честностью. Первым мошенником стал Джеймс Макферсон, настоящий автор Оссиана. Палацкий сам был одурачен Вацлавом Ганкой, библиотекарем нового Национального музея в Праге, который фальсифицировал ряд “древних” рукописей (“Песню под Вышеградом” и “Любовную песнь короля Вацлава”), чтобы подкрепить притязания чехов на аутентичную национальную государственность. Романтический национализм по сей день прячет в шкафах, от Финляндии до Уэльса, множество литературных скелетов.

С тех пор интеллектуальный мир изменился почти до неузнаваемости. Национализм по‑прежнему процветает, как в чистосердечной, прогрессивной форме революций 1989 года, так и в виде геноцида, которым сопровождался захват земель в Боснии и Хорватии. Но старое его основание, заложенное Гердером, было дискредитировано. Суверенное национальное государство начало отживать свое, а гердеровское сравнение нации с живым организмом, развивающимся и меняющимся в соответствии с естественными законами, было отвергнуто как пустопорожняя метафизика. Понятие этнической принадлежности и теперь, через 50 лет после поражения европейского фашизма, по‑прежнему представляет собой минное поле. Большинство исследователей национализма перестраховываются, предполагая, что “этнос”, как они это уклончиво называют, существует лишь как субъективное убеждение: воображаемое чувство общности, которое обычно подразумевает единый язык, религию или веру в некое общее биологическое происхождение, но пропорции их могут широко колебаться.

Если бы к этому нечего было добавить, Вольфганг Фойрштайн представлял бы собой просто анахронизм. Он был бы последним гердерианцем, последним европейским интеллектуалом, изобретающим нацию, новым Лордом Джимом^[54], совершившим “прыжок, после которого он вошел в жизнь Патюзана, завоевав доверие и любовь народа” (не считая того, что Патюзан уже существовал, и от Джима требовалось только спасти его, а не выдумать). Однако добавить к этому можно очень многое.

Фойрштайн не верит, что лазский Volk – субъективное понятие. “Это не какое‑то измышление европейского ума! В каждой деревне я видел, как светились лица и зажигались глаза, когда люди понимали, что я ценю их культуру. Мне все равно, как их назвать – нацией, народностью, этнической группой”. Слишком хорошо зная о проблемах, которыми чреват нонконформизм в Турции, он не рискует исследовать политические перспективы; его исследовательский центр в Шопфлохе – только Kulturkreis, рабочая группа, занимающаяся культурой. Однако путешествие началось, и шаги, проделанные в первые несколько лет, уже ведут в очень знакомом направлении.

Критики Фойрштайна, в числе которых и некоторые западные профессора, считают его деятельность вредной с моральной и научной точек зрения. Самый топорный их довод состоит в том, что национализм – зло при любых обстоятельствах и что, следовательно, поощрять его непростительно. Вторая, более серьезная линия возражения заключается в том, что исследователь принадлежащий к другому обществу, обязан заниматься только исследованиями, и ничем более. Хотя присутствие иностранного исследователя неизбежно само по себе повлияет в той или иной степени на поведение исследуемых, принимать чью‑либо сторону в конфликтах этого общества, а тем более ставить перед собой задачу необратимо изменить его мировоззрение – значит совершить чудовищное вторжение и злоупотребить ответственностью ученого.

Однако Фойрштайн уверен, что ход событий уже его оправдал. Алфавит, отправленный из Шварцвальда на Черное море, прижился и существует без его вмешательства; маленькая, но постоянно растущая группа молодых лазов дорожит им и каждый день находит ему новое применение. Фойрштайна раздражают те, кто считает, что он должен был стоять в стороне, фиксировать и хранить молчание, пока очередной человеческий язык сходит с исторической сцены. Он говорит: “Я не желаю писать о людях, я хочу писать для людей. В этом смысле моя собственная личность была только средством к достижению цели”.

Эта дилемма стара, как сами общественные науки, которые, собственно, не так уж стары, но уже потрепаны в боях. То, что звучит как диспут о профессиональной этике, на самом деле является спором о познании. Одна сторона защищает идею о том, что факты говорят сами за себя и что филолог, следовательно, должен прислушиваться к ним в беспристрастном молчании. Другая сторона возражает, что факты говорят почти все, что угодно исследователю, и что то, что он слушает в молчании, всего лишь гул его собственных неосознанных предубеждений. Исследователь – часть исследования, он действует внутри ситуации, а не рассматривает ее в некое воображаемое окно, и признание этого факта – непременная предпосылка познания.

С этой точки зрения рассматривают политику вмешательства Фойрштайна его сторонники. Так, профессор Джордж Хьюитт, заведующий кафедрой кавказских языков лондонской Школы восточных и африканских исследований, делится своими чувствами о другой культуре, находящейся под угрозой исчезновения, а именно мегрельской:

Хьюитт знал последнего носителя убыхского языка:

Таков настоящий ответ на последнее обвинение, выдвинутое против Фойрштайна, что, поощряя лазов отстаивать свой язык и культуру, он фактически ограничивает их свободу. Как утверждают сторонники этой точки зрения, в настоящее время лазам доступна множественная идентичность: они полноправные члены более широкого турецкого общества, со всеми его возможностями, и в то же время могут поддерживать свое частное лазское существование дома. Но если лазский национализм разовьется, отвергая ассимиляцию, две эти идентичности сделаются несовместимыми, и лазы будут вынуждены между ними выбирать. На это Фойрштайн и его единомышленники возражают, что двойственная культура не может больше существовать. Без письменности лазский язык вымрет так же неотвратимо, как убыхский, и тогда сердце маленького, но уникального человеческого сообщества перестанет биться.

Своей деятельностью Фойрштайн стремится не сузить выбор, а расширить его. Для него, как и для Хьюитта, ученый не фотокамера, и долг ученого перед исчезающей культурой – не просто фиксировать ее, а предложить ей свои познания и сказать: “Конец не неизбежен. Есть способ выжить, и я могу указать его вам”.

Куда приведет это путешествие? Здравый смысл, заламывая руки, отчаянно вопиет, что одно не должно следовать из другого: решение написать школьный букварь на определенном языке не должно приводить к демонстрациям, проломленным головам, судебным процессам за антиправительственную агитацию, петициям в ООН, бомбам в кафе, урегулированию со стороны властей, похоронам мучеников, водружению флага. Сторонники лазского возрождения хотят всего лишь сохранить свои воспоминания, позаботиться о собственной культуре. В этом нет ни малейшей провокации. Логически здесь и должно окончиться это путешествие – короткое, мирное путешествие к более удобному положению в рамках турецкого государства.

Но чем ухабистее путь, тем дальше он заводит. В 1992 году алфавит Фойрштайна впервые появился на студенческих транспарантах во время демонстрации в Стамбуле. В начале 1994 года группа молодых лазов выпустила в Стамбуле журнал под названием Ogni на турецком и лазском языках. Редактор был арестован после первого же номера и обвинен в “сепаратизме”. Второй выпуск журнала появился несколько недель спустя. Он призывал, теперь уже более явно, к окончанию ассимиляции лазской культуры. Один из издателей сказал: “Наступила новая эра!”

Кадм, первый царь Фив, даровал Греции алфавит. Но кроме этого, он посеял зубы дракона, которые взошли порослью воинов.

Глава восьмая

Они вершат дела здесь [в польском сейме] с саблей в руке, подобно древним сарматам, от которых они ведут свое происхождение, а иногда и в состоянии опьянения – порок, который сарматам был чужд.

Более тысячи лет, между VIII веком до н. э. и IV веком н. э., понтийскую степь и большую часть Юго-Восточной Европы контролировали “иранцы” – носители языков индоиранской семьи. Народы, которых греки называли скифами, пришли из Центральной Азии и достигли Черного моря в VIII и VII веках до н. э. Четыреста лет спустя, когда скифы господствовали уже над всем северным побережьем Черного моря и окаймлявшими его греческими колониями, другое племя ираноязычных кочевников появилось из степей, лежавших вокруг Каспийского моря и устья Волги, со своими крытыми повозками и табунами лошадей, и стало продвигаться в низовья Дона.

И скифы, и греки сочли, что новоприбывшие не скифы, несмотря на то что у них был схожий с последними образ жизни и близкородственная, как говорят современные лингвисты, речь. Они назвали их сарматами. Это было очередное расплывчатое общее обозначение, которое в последующие несколько столетий получали одна за другой разные группы племен, по мере того как достигали Черного моря. Сарматы постепенно заняли скифскую территорию, вытесняя самих скифов на запад, по направлению к дельте Дуная. Они оставались в понтийской степи около пятисот лет, пока стремительный натиск готов и, наконец, гуннов в IV веке н. э., в свою очередь, не отбросил их на восток.

Благодаря Геродоту скифы известны гораздо лучше, чем сарматы. Они играют роль подлинных варваров, непонятных, диких и свободных. Их невероятно успешная адаптация к оседлому земледелию и к возможностям, которые предоставила им империя эллинов, обычно не принимается во внимание, поскольку гораздо заманчивее писать о скачущих верхом лучниках, царских погребальных обрядах и о караванах кибиток, странствующих по степям.

Только одна романистка устояла перед искушением “нового изобретения варвара”. Изумительный исторический роман Наоми Митчисон “Король Зерна и Королева Весны” посвящен не инакости, а множественной идентичности – культурному переходу. В ее книге описывается элита полуэллинизированных скифов, живущих в III веке до н. э. в черноморской деревне, которая напоминает скорее уменьшенную версию Ольвии. Они все еще возглавляют обряды плодородия, отвечая требованиям своего племени (ритуальная смерть царя, массовое совокупление на свежезасеянной пашне… Митчисон признает, что была очарована “Золотой ветвью” Фрезера, когда писала свою книгу), но одновременно с этим уже уверенно вступают в греческий мир. Двое главных героев, скифская принцесса с шаманскими способностями и ее брат, путешествуют туда и обратно на греческих торговых судах между побережьем современной Украины и Пелопоннесом, где они оказываются вовлечены в политическую борьбу греческих правящих семей. В Спарте их представляет царю Клеомену III его наставник, философ-стоик Сферос (исторический персонаж, который провел несколько лет в Ольвии). Неофициально усыновленные семьей Клеомена, они становятся свидетелями его заведомо обреченной попытки построить коммунистическую Утопию и защитить ее от Ахейского союза.

Исторические подробности в романе Митчисон несколько хромают. К примеру, учитывая историю Скила, кажется неправдоподобным, чтобы скифские вожди и шаманы могли перемещаться между двумя мирами, сохраняя при этом подобную неприкосновенность. Но кое‑что писательница угадала верно, одной только силой своего мощного, чуткого воображения, а именно способность этих иранских народов приспосабливаться и их дар ассимилироваться в другой культуре, не испытывая ни малейшего чувства капитуляции перед “цивилизацией”.

Сарматы, которые во многих смыслах были ближе к персонажам Митчисон, чем скифы, проявляли этот дар с особенной изобретательностью. В Боспорском царстве сарматы стали правящей кастой блестящей, процветающей империи с гибридной культурой, империи, которая в наиболее широкой части простиралась от устья Днепра до самой Колхиды, лежавшей на юго-восточной оконечности Черного моря. Много веков спустя, когда сарматы были вытеснены из понтийской степи и их разрозненные племена добрались до Центральной и Западной Европы, этот дар изобретательности пригодился им снова. Они вступили в аграрные общества на окраинах распадающейся Римской империи и внедрили в их сознание новый образ социального управления: конного рыцаря, закованного в броню.

От скифов не осталось ничего, кроме могил и памяти об инакости кочевников, неизгладимо запечатлевшейся в сознании европейцев усилиями Геродота и его последователей. Сарматы, в отличие от них, выжили, хотя и неопознанные. Филология лишь недавно начала исследовать эту легенду, которая, как выясняется, отчасти основывается на фактах. Физически сарматы до сих пор существуют только в одном месте: на Кавказе, где осетины, потомки аланской группы сарматских племен, сохранили свои индоиранский язык и традиции. В культурном смысле сарматы продолжают жить в наследии западноевропейского Средневековья. Они прячутся в том орнаментальном стиле, который ошибочно называется готическим. Это замаскированные сарматы скачут под видом того класса всадников в доспехах, который владел землей и чей образ жизни называется рыцарским; в той мере, в какой мы еще находимся во власти понятия “аристократия”, сарматы живут среди нас.

Мы едем на машине в Боспорское царство – в Пантикапей. Наша группа попутчиков напоминает какой‑то слишком сложный этнический анекдот. Я, англичанин средних лет, сижу на заднем сиденье. Рядом со мной – Лара, молодая русская специалистка по кавказской керамике, преданная культуре и науке. На переднем сиденье, вытянув забинтованную нагнивающую ногу, сидит Саша, казак-дальнобойщик, раненный во время дорожной аварии, который готовится заняться туристическим бизнесом. Ведет машину Омык, хозяин этой “Лады” – ростовский таксист, армянин, который ничему не удивляется и способен убедить кого угодно и в чем угодно. Наткнувшись на очередь за бензином, Омык направляется прямо в начало и показывает “администратору” удостоверение ветерана ВОВ. Когда Великая Отечественная война закончилась, Омык еще даже не родился; это удостоверение его тестя, в которое он вклеил собственную моложавую фотографию. Но оно всегда срабатывает, нас обслуживают первыми; другие ожидающие водители поглядывают на нас враждебно, но молчат. Почему оно всегда срабатывает?

Во время этого путешествия мы попадали в странные места. Мы начали свой путь в Ростове и отправились на юг через кубанскую степь, чтобы выехать к Черному морю в Анапе. За Краснодаром (бывшим Екатеринодаром) сто самолетов-кукурузников стояли в поле, выстроившись рядами, колеса их заросли травой. В Абинске посреди нефтяного месторождения ржавые насосы для перекачки нефти качались вверх-вниз на задворках автостанции. Там мы обнаружили открытый магазин с кафельным полом, покрытым осенней слякотью: в нем продавались длинные прямоугольные брикеты чего‑то, с виду напоминающего паштет из конины. “Шоколадное масло! – закричала Лара. – Оно вернулось! Я не видела его с детства”. Мы купили сразу два кило масла, завернутого в рыхлую серую бумагу, и при помощи казацкого кинжала намазывали его на ломти хлеба. Это было изумительно – наслаждение, каким его представляет себе пятилетний ребенок.

В порту Новороссийска, в художественной галерее на улице Советов, проходила выставка ужасных полотен Анатолия Зубцова, посвященных частной жизни Лаврентия Берии, последнего и самого страшного руководителя сталинского террора. На одной картине Берия раздирал ногтями кожу кричащей девочки-подростка. На другой – кульминации всей экспозиции – великий мегрел сладострастно ухватил за пах труп Сталина: эта фантазия, я думаю, впервые посетила воображение Александра Солженицына, но теперь разошлась в народных мечтаниях. Было облегчением снова выйти на черноморское солнце и пройти по улице немного дальше, к Историческому музею. Там я увидел фотографию генерала Деникина, поднимающегося на борт “Императора Индии” в 1920 году. Рядом с приветствующим его адмиралом Кулме-Сеймуром виднелась фигура младшего офицера, возможно, мичмана, но лицо его было в тени.

Мы уехали в Мысхако, мыс полуострова Малая Земля, чью героическую оборону от немцев во время Великой Отечественной войны организовал, как утверждается, молодой Леонид Брежнев. Когда‑то здесь стоял греческий порт-колония. Теперь посмотреть там не на что, кроме поросшей сорняками грядки с дынями и Черного моря, тихо ударяющегося о низкие, бело-желтые прибрежные скалы. Когда мы с Ларой искали черепки керамики, перед нами появилась старая женщина в очках и косынке, толкавшая тележку, сделанную из деревянного ящика и колес от детской коляски. Она проведала двух коров, привязанных на месте бывшего греческого кладбища, немного поговорила с ними и стала срезать листья на корм кроликам, бросая их в эмалированное ведро, стоявшее в тележке.

За ее спиной в нескольких сотнях ярдов в сторону от моря стоял военный мемориал – памятник защитникам Малой Земли: строевой плац, разбитый вокруг металлической скульптуры в виде разлетевшейся на осколки бомбы. Он кажется заброшенным: плац покрыт пылью, металл потускнел. В Новороссийске и его окрестностях военные мемориалы – торпедные катера на постаментах, бетонные калашниковы высотой с двухэтажный дом – крупнее и многочисленнее, чем мне когда‑либо приходилось видеть в одном месте. Все они относительно новые и подтверждают правило, что, чем отдаленнее война, тем масштабнее монумент. По большей части они были воздвигнуты в 1970‑е, в последние годы брежневского застоя, и это наводит на мысль, что заказчики скульптур в этом городе-герое были озабочены по преимуществу героизацией дорогого Леонида Ильича.

Мы переночевали в Абрау-Дюрсо, на побережье в нескольких милях от Новороссийска. Эта база отдыха – группа домиков из сосновых досок под покровом леса – когда‑то принадлежала советскому Военно-морскому флоту, а впоследствии отошла к Ростовскому университету. Бросив вещи, мы спустились к морю, чтобы поплавать на каменистом пляже, оснащенном обычным русским купальным инвентарем: дощатыми лежаками и железными кабинками для переодевания – приютами стыдливости, похожими на старые парижские писсуары.

Саша размотал грязные бинты на ноге. Под ними обнаружилась отвратительная, воспаленная рана, въевшаяся в голень и сочащаяся гноем. Настроение у него моментально улучшилось. Он повернулся в направлении Стамбула и с криком: “Турки! Пейте и травитесь!” вошел, ковыляя, в воду Черного моря, загребая воду своей гангренозной ногой. Мы все ныряли, брызгались и резвились, а затем обсыхали на закате с помощью Сашиной водки и моего коньяка. Когда начало холодать, мы с Омыком стали “печь блинчики”. Он бегал к кромке воды и обратно, весело крича, когда плоские камешки подпрыгивали и отскакивали от воды.

В тот вечер ростовские научные сотрудники собрались в столовой, чтобы посмотреть на видеокассете “Терминатора-2” в русском дубляже. Большинство из них сочли этот фильм позитивным, и даже очень позитивным. Сосед объяснил мне, что сама жизнь, и даже “Терминатор-2”, учит, что альтруизм и взаимовыручка всегда одержат верх над механистической средой. Я отправился спать в домик, где мы ночевали втроем в одной комнате. Омык уже храпел.

Чтобы добраться до того места, где раньше находился Пантикапей, а теперь порт Керчь, нам пришлось морем переправиться в другую страну. Город был построен на западном, крымском берегу Боспора Киммерийского (то есть Керченского пролива, который соединяет Черное море с Азовским), и поскольку Крым теперь часть независимого государства Украина, паром пересекает государственную границу. Ни у кого из нас не было надлежащих документов, не говоря уже об украинской визе, которую должны покупать за 20 долларов иностранцы. Однако оказалось, что это неважно. Таможенный пункт на керченской стороне был безлюден.

Мы позавтракали в Анапе – для этого нам пришлось проявить русскую смекалку. После продолжительного грохота зазубренных железных подносов и воплей в посудомоечной, ресторан при гостинице изверг толстые граненые стаканы кофе с молоком, и мы устроили что‑то вроде пикника. С вечера я положил шоколадное масло и несколько сарделек в гостиничный холодильник, откуда извлек их замерзшими, как глыбы чугуна. Саша невозмутимо погрузил сосиски в горячий кофе, чтобы они оттаяли. Омык и Лара достали несколько кусков жареного карпа, сбереженных от предыдущего приема пищи в Танаисе, хлеб и сыр.

На конце полуострова Тамань очередь машин ожидала парома. Солнце пекло, пахло травами и водорослями. На поросших тростником отмелях Таманского залива паслись тысячи болотных крачек, цапли и выпи ныряли на мелководье. На придорожном кустарнике поспели дикие оливки: крошечные, белые и восхитительные на вкус.

На причале крестьяне расселись на корточках возле столов, заваленных банками шпрот, полосками осетра с желто-полосатой кожей и пачками заграничных сигарет. Между прилавками беспрепятственно бродила молодая телка, разбрызгивая навоз по траве. Водители-дальнобойщики дремали в тени заброшенных железнодорожных цистерн, приржавевших к рельсам, какой‑то старик ловил азовскую селедку с пирса. Было тихо. Прислонившись к горячему металлическому боку “Лады” и жуя оливку, я заснул на несколько минут, пока паром медленно шел по направлению к нам, как будто не двигаясь вперед, сносимый течением в сторону. Затем, открыв глаза, я внезапно увидел его прямо перед собой, с желто-голубым украинским флагом на корме. Трап грохотал о причал. Моторы отключились, пассажиры забрались обратно в свои машины и грузовики, и мы поднялись на борт, чтобы отправиться из Азии в Европу. Путешествие от плоского берега Тамани к высоким серым меловым холмам Крыма и маяку, стоящему над древней турецкой крепостью Еникале, заняло двадцать минут.

Зимой пролив замерзает. В давние времена, когда зимы здесь были еще суровее, Страбон писал: “Медные сосуды для воды здесь лопаются [от морозов], а содержимое их замерзает. <…> Морской путь из Пантикапея в Фанагорию [Тамань] становится доступным для повозок, так что это не только морское путешествие, но и сухопутное. Пойманная во льду рыба добывается путем «выкапывания» с помощью так называемой «гангамы» [вроде остроги], в особенности антакеи [осетры], почти одинаковой величины с дельфинами”^[55].

Перегнувшись через поручень, я развернул несколько страниц из “Морских лоций” 1920 года – страниц, которые мой отец, должно быть, с тревогой читал в кают-компании, перед тем как заступить на вахту. К счастью для него, пролив был слишком мелководен, чтобы туда мог зайти серьезный боевой корабль, не говоря уже о линкоре вроде “Императора Индии”. Даже странные, дискообразные броненосцы, которые русские спроектировали когда‑то для Азовского моря, могли столкнуться здесь с трудностями. Этот проход между мелями был слишком опасен, чтобы преодолеть его без лоций.

Морские лоции – это суровая поэзия:

Отцы не всегда могут оказаться рядом со своими сыновьями, чтобы провести их через опасность. Они умирают, и дальше мы идем в одиночку. По правому борту оконечность Таманского полуострова открывалась все шире на фоне Азовского моря; маяк мыса Еникале на другой стороне безопасного канала, ведущего к керченскому рейду, приближался. Перечитывая лоции, я видел, что это не просто беспристрастные инструкции, не какие‑то данные, которые может выдать компьютер. Это был человеческий голос, непрерывно и терпеливо ведущий свою плавную речь и не покидающий слушателя даже на время полной остановки. Эта архаическая, насыщенная латинизмами грамматика, со всеми этими аблативами, абсолютными и пассивными причастиями прошедшего времени, на самом деле была избрана намеренно, чтобы передать ощущение преемственности, успокоения. Этот голос, сообщающий знания, накопленные сотнями поколений моряков, теперь тихо говорил в ухо молодому и очень нервничающему офицеру на мостике, чтобы тот, своевременно меняя курс по истинному азимуту, мог добраться до безопасного места.

Лоренс Олифант, двадцатипятилетний шотландец, прибыл в Керчь в 1852 году долгой дорогой. На юг, в Азовское море, он отправился из Таганрога на парусном судне – этот прусский бриг (“сущая калоша”) тихим ходом направлялся в Корк с грузом шерсти. “В течение четырех дней мы медленно пробирались через густую субстанцию, похожую на гороховый суп, из которой, казалось, состояла вода, буквально пропахивая себе путь в грязи и минуя все возможные оттенки зеленого и желтого, поскольку синева – то свойство, в котором никто никогда не обвинил бы Азовское море”. Олифант курил сигары и ел икру, намазывая ее на морские сухари; корабельная свинья ела его носовые платки и носки с бельевой веревки.

Другой пассажир мог бы найти в этом мирное удовольствие. Но Олифант был молодым нетерпеливым шотландцем. Его восхищение культурой крымских татар было сопоставимо только с его заносчивостью и гневом по отношению к русской лени и коррупции. И вот он дрейфовал через “гороховый суп” с записными книжками, полными экономических и военных разведданных, которых с нетерпением ждали дома. Когда же одним прекрасным утром, в шесть часов, он наконец достиг Керчи (“полуразрушенной деревни”), старший офицер таможни имел наглость сообщить ему, что вставать и оформлять его багаж еще рановато. Олифант выместил злость на денщике офицера: “Обнаружив, что наши настойчивые просьбы бесполезны, и этот человек начал дерзить, я внезапно нанес ему два удара тростью, которые оказали бы честь лондонскому лакею, после чего его лицо приобрело увещевательное выражение, и он сказал нечто, означавшее, насколько я понял, что он готов разбудить своего хозяина за рубль…”

Олифант был, вероятно, шпионом в той же мере, что и путешествующим джентльменом. Он приложил немало усилий, чтобы попасть в Севастополь, уже тогда закрытый город, хорошо рассмотрел военно-морскую базу и верфь и постарался приблизительно оценить количество и типы военных кораблей, пришвартованных в бухтах или у пирса. Менее чем через два года разразилась Крымская война. Книга Олифанта о России разошлась как горячие пирожки, были выпущены переработанные и исправленные издания. Его карьера пошла в гору. Его привлекали в качестве консультанта генералы, затем он был нанят военным корреспондентом в Daily News, наконец, британское правительство направило его с секретной миссией на Северо-Восточный Кавказ; там Олифант попытался (безуспешно) установить контакт с Шамилем, имамом-фундаменталистом из Дагестана, предводителем вооруженного сопротивления против России в горах. После войны Олифант, пользовавшийся покровительством лорда Элгина, стал дипломатом-авантюристом, автором социально заостренных романов (“Пиккадилли: фрагмент современной биографии”) и, наконец, членом парламента от партии либералов.

Гора Митридат стоит над Керчью, возвышаясь над мглистым горизонтом Азовского моря, известного грекам и римлянам как Меотийские болота. Из полуразрушенной деревни Керчь превратилась в город величественных желтых с белым имперских зданий, тихих бульваров, маленьких белых домиков за зелеными дощатыми заборами в предместьях. Вся Керчь расстилается перед глазами человека, стоящего на горе Митридат. В день, когда я был там, на военно-морской базе у пирса стояли несколько маленьких сторожевых кораблей под русскими флагами, и в сухом доке мерцали синие искры сварки. Вокруг виднелись старые черепичные крыши и зеленый купол православного собора.

На протяжении почти 60 последних лет Керчь была закрыта для иностранцев, поскольку эта военно-морская база, которую использовали советские подводные лодки прибрежного действия, имела стратегическое значение и слишком хорошо просматривалась с горы, несмотря на то что в последнее десятилетие Советского Союза каждая машина на стоянке и каждая винтовка на вооружении берегового патруля все равно фиксировалась камерами американских спутников. Но когда в 1991 году Украина получила независимость, крымские военно-морские порты, такие как Балаклава и Керчь, попросту перестали беспокоиться о том, кто приезжает в город и прогуливается в районе порта. Только Севастополь – штаб-квартира Черноморского флота, до сих пор фактически находящаяся под контролем России, – сохранил контрольно-пропускные пункты на автострадах, ведущих в город.

Керчь – тоже город-герой, но ее военные мемориалы, по сравнению с новороссийскими, непритязательны, хотя здесь творились поистине ужасные вещи. Немцы – все та же айнзатцгруппа D Олендорфа – убили все еврейское население города, а также всех, кто имел хотя бы отдаленное отношение к советскому государственному аппарату. Подпольное сопротивление продолжалось на протяжении всех трех лет нацистской оккупации, его вели партизаны, прятавшиеся в лабиринте катакомб под горой Митридат. В 1944 году, когда Красная армия развернула наступление через пролив, с которого началось освобождение Крыма, артиллерийский огонь и бомбежки превратили Керчь в руины.

Сегодня мало что говорит о тех страданиях, кроме памятника освободителям Крыма – обелиска и Вечного огня на вершине горы. Из-за своего расположения на восточной оконечности Крыма Керчь всегда была легкой мишенью для обстрела и пиратства. Смирившись с этой мыслью, город придерживается иронического, южного взгляда на политику. Большинство жителей, которых я там встретил, были русскими; они с насмешкой воспринимали свое внезапное украинское гражданство, но так же безразличны были к кампании “Крым за Россию”, развернувшейся в далеком административном центре Симферополе. Во время моего пребывания там главная выставка в Керченском музее называлась “Подарки Брежневу”. Эта гастролирующая экспозиция с частью тех даров, которые складывали к ногам Леонида Ильича лизоблюды всего мира, была рассчитана (в явном несоответствии с русским обыкновением) на посетителей, предположительно, наделенных вкусом и чувством юмора. От китайских ваз в человеческий рост с его портретом до черных федоскинских лаковых шкатулок из папье-маше, изображающих боевые подвиги Брежнева в манере Андрея Рублева, от скульптурных групп, где Леонид Ильич разрешал проблемы изумленных прорабов и ученых, до вьетнамского портрета с настоящими медалями и настоящим матерчатым костюмом, приклеенными к холсту, от среднеазиатских ковров, вытканных омерзительными раболепными надписями, до шестифутовых карандашей фабрики имени Карла Либкнехта и моделей сельскохозяйственных машин “с любовью от рабочих Краснодара” – там не нашлось ни одного привлекательного объекта, все до одного были отвратительны. Мы – русская, армянин, казак и “британский гость” – дружно согласились, что, даже если бы нас умоляли унести с собой все что душе угодно, мы не взяли бы ничего. Музей мы покинули с чувством возросшего уважения к себе.

Пантикапей, столица Боспорского царства, стоял на просторной, плоской вершине горы Митридат. Наполовину раскопанные руины и фундаменты все еще покрывают плато, и большая часть старых домов в верхней части Керчи построена из прямоугольных камней, похищенных из греческих зданий. Я вскарабкался на храм Афродиты и присел на горячей брусчатке царского дворца. Зеленый богомол пробирался вдоль основания стены, на пороге дворца грелась на солнце бабочка-перламутровка. Лара, шаря в траве, нашла ручку и край скифского горшка. Чтобы подняться из города на вершину горы, нужно взобраться по мраморной лестнице в несколько сотен ступеней с площадками, украшенными грифонами. Когда‑то она вела к фальшивому “храму Тезея” – зданию главного керченского Музея древностей, где хранились все находки с раскопок, которые не были увезены для постоянной экспозиции в Санкт-Петербург. Теперь на вершине лестницы нет ничего, кроме разреженного воздуха. Во время Крымской войны музей был взломан и разграблен войсками союзников, включая англичан, и его содержимого – скульптур, стекла и керамики – никто с тех пор не видел. После войны, когда потрясенные ученые стали протестовать, им указали на то, что миссис Кеттли, жена британского консула, купила множество греческих украшений, монет и архитектурных фрагментов у местных торговцев во время своего пребывания здесь, а когда разразилась война, отправила свою коллекцию в Лондон и подарила Британскому музею. О чем же тут еще можно было просить?

Пантикапей зародился обычным путем – как милетская греческая колония, основанная в VI веке до н. э. Но затем, около 480 года до н. э., неприятности со скифами вынудили примерно тридцать греческих колоний объединиться ради собственной безопасности. В самой Греции подобная временная “лига” была бы всего лишь союзом независимых городов-государств, готовым снова распасться по окончании военного положения и не предполагающим постоянного центрального правительства. Но здесь, в колониях, суверенитету города-государства, по‑видимому, не придавали такого большого значения. Греческие эмигранты основали Боспорское государство (получившее свое название по Боспору Киммерийскому) и сделали Пантикапей его столицей.

Это уже был образ действий, несвойственный грекам. Он не был похож на обычную модель маленьких городов-государств, стоявших каждый в своей хоре, или сельскохозяйственной области в глубине страны, зато соответствовал греческому представлению о “варварском” царстве, в котором единый правитель-шаман и его род занимал всю обширную территорию. Вскоре это сходство еще усилилось: в 438 году до н. э. некий Спарток, вероятно фракийский офицер-наемник, устроил государственный переворот и стал единоличным правителем. Боспорское государство стало расширяться; правители завели наемную армию – греческая и фракийская пехота, скифская и сарматская кавалерия – и вскоре контролировали побережье Азовского моря вверх до самого Танаиса на Дону и вниз, в обратном направлении, до Кубани и полуострова Тамань, приведя под свое владычество большинство меотов и синдов, населявших восточное побережье. Примерно в 400 году до н. э. потомки Спартока объявили себя царями, или тиранами; Сатир I и его сын Левкон положили начало династии Спартокидов, которая правила Боспорским царством из Пантикапея более трехсот лет.

Разросшееся царство превратилось в империю – раннюю Северную Византию, чьи купцы, магнаты-судовладельцы и городские наместники были греками, но правители и солдаты были фракийцами, скифами и все чаще сарматами. В свои первые годы царство было сателлитом Афин, форпостом недолговечной морской империи, установленной Периклом, для которой оно служило важным источником продовольствия. Половину всего хлеба, продававшегося и распределявшегося в Афинах, поставляло Боспорское царство, и пока Афины не утратили свое могущество после поражения в Пелопоннесской войне в 404 году до н. э., весь экспорт зерна в Грецию с Черного моря должен был отправляться на афинский рынок. Начиная с 404 года до н. э. цари Пантикапея были вольны торговать с кем им было угодно, и в царстве начался невероятный рост благосостояния, продлившийся почти сто лет.

Когда наступавшие сарматы посеяли смуту и нестабильность в приднепровских степях и загнанная в угол Ольвия ослабла, Пантикапей захватил ее рынки. Пшеница по‑прежнему оставалась важным экспортным товаром. Выращивали ее в Восточном Крыму, на равнинах вокруг Азовского моря, в огромных земельных владениях, арендованных у скифских или сарматских правителей и возделываемых рабской силой, – производственные затраты были минимальными, а доход неимоверным. Но почти так же важна была рыба из Азовского моря, и рядом с Пантикапеем были обнаружены руины рыбоперерабатывающего производства с 24 цистернами для засола азовской селедки. Икра черноморского осетра экспортировалась в Средиземноморье вместе с мехами и рабами, которые поступали из лесной зоны далеко на севере.

Торговля зерном изменила жизнь скифских и сарматских вождей и оседлых народов на равнинах к востоку от Азовского моря. Денежная экономика обрушилась на них, как половодье. Даже после того как скупщики зерна и судовладельцы в портовых городах забирали свою долю, прибыль была невероятной. Они могли позволить себе купить все, что только мог предложить им Древний мир. Но чего им хотелось, в самом деле? У них уже было сколько угодно рабов и скота. Это обычная колониальная проблема, и она была решена способом, который впоследствии также вошел в обыкновение: греки изобретали для них новые потребности. Они снабжали вождей с материка предметами роскоши, прежде всего самыми великолепными золотыми изделиями и ювелирными украшениями, какие когда‑либо производил классический мир.

Поначалу золотые и серебряные изделия, по всей видимости, производились в самой Греции или в ионийских городах Малой Азии, хотя золото поступало в основном из Трансильвании, из Колхиды или с далекого востока – из Алтайских гор в Южной Сибири. Формы кубков и ваз и их орнаменты были греческими без поправок на иноземные вкусы и привычки.

Потом начались перемены. Новые золотых и серебряных дел мастера открывали лавки в Пантикапее, рядом со своими клиентами и рынками, и сама их продукция начала видоизменяться. Примером такой перемены был покрытый золотом деревянный горит (типичное скифское изделие, объединявшее в себе футляр для лука и колчан), найденный под одним из курганов Пять Братьев возле Ростова – под тем самым могильным холмом, который, как я обнаружил, до сих пор используется как современное русское кладбище. Этот горит был сделан греческими или учившимися у греков золотых дел мастерами в IV веке до н. э., вероятно, в Пантикапее. Отчеканенные на нем сцены – безукоризненно греческие, но сам этот объект, главный предмет в вооружении степного всадника, имеет совершенно иранскую форму.

Вскоре боспорские золотых и серебряных дел мастера предприняли следующий шаг. Они начали производить для богатых скифов по специальному заказу изделия, чьи орнаменты изображали уже не гомеровские мифы, а иранские ритуалы и празднества. В то же время стиль оставался абсолютно неиранским: фигуры людей и животных натуралистичны и физиологически проработаны в греческой манере, в них нет ничего от той магической стилизации (звериного стиля), которую кочевники принесли с собой из Центральной Азии.

Результатом явилось для нас то, что Ростовцев назвал “иллюстрациями к Геродоту”: сцены из жизни скифов. Круглый электровый^[56] сосуд из царской могилы в Куль-Оба, неподалеку от Керчи, изображает бородатых воинов в штанах, по‑видимому, после битвы: они беседуют, перетягивают тетиву на луке, бинтуют раненую ногу и даже выдирают зуб. Позолоченная серебряная чаша из Гаймановой Могилы показывает нам две пары тучных, жизнерадостных маленьких вождей в развевающихся туниках, рассказывающих друг другу истории, в то время как слуги скользят к ним с мехами кумыса (перебродившего кобыльего молока) и живым гусем. На огромной золотой пекторали из кургана Толстая Могила, возле Днепра, скифы доят овцу и сооружают полушубок из овчины. А серебряная амфора из Чертомлыка украшена сценами, изображающими людей с лошадями: лысый старый слуга стреноживает оседланную лошадь для выпаса, молодой воин-кавалерист тренирует норовистую лошадку поднимать передние ноги.

Пантикапейские золотых дел мастера изображали не только повседневную жизнь. Им доверяли и иранские религиозные сюжеты. Например, на ритоне из кургана Карагодеуашх верховой бог подает питье – “причастие” – верховому царю. А на огромной золотой пластине от головного убора из Могилы Царицы (в том же комплексе) показан странный обряд: богиня, сидящая на троне, держит священную чашу, а андрогинная фигура (вероятно, один из тех кросс-гендерных шаманов-трансвеститов – “энареев”) с бутылью готовится ей прислуживать. (Большинство этих сокровищ можно увидеть в петербургском Эрмитаже, и никто не пытался всерьез оспорить Ростовцева, атрибутировавшего их мастерам Боспорского царства.)

Этот симбиоз греческих (или обученных греками) мастеров и их клиентуры, иранских кочевников, – случай экстраординарный. Ничего подобного не бывало ни до, ни после. Как пишет Тимоти Тэйлор: “В античном мире и, возможно, в истории искусства в целом не было прецедентов, чтобы образованные горожане-колонизаторы подобным образом производили свои величайшие произведения искусства по заказу знатных кочевников… Это в некоторой степени то же самое, как если бы Веласкес в своих крупнейших заказах прославлял коренных жителей Мексики”.

Ростовцев, семнадцатью годами ранее, высказал то же мнение, но он связал это с глубинными изменениями в греческой картине мира, которые начались еще даже до имперских завоеваний Александра Македонского: “Это заря эллинистического искусства… развивавшегося под влиянием того интереса, который наука и литература питали к варварским прежде народам, теперь вступавшим в великую семью цивилизованных, иначе говоря, эллинизированных государств… искусства, которое радо было предоставить себя в распоряжение иноземцев…”

Торговля эта продолжалась уже с новыми заказчиками, после того как сарматы начали вытеснять скифов в III веке до н. э. Но отношения греков с сарматами были совсем иными. Несмотря на то что языки их восходили к общему иранскому корню, сарматы отличались от скифов во многих отношениях. Воевали они не как легковооруженные конные лучники, а как тяжелая кавалерия, облаченная в металлические шлемы и железные кольчуги и с длинными копьями. Такое вооружение, которому в далеком будущем предстояло стать боевой экипировкой средневекового рыцарства, в то время было еще неизвестно и необоримо на окраинах Европы и Евразии. Несколько веков спустя, после того как аланы (племя сарматского происхождения) атаковали и перебили римских легионеров в Адрианопольской битве в 378 году н. э., Римская империя полностью изменила свой способ ведения войны и сама обзавелась частями тяжелой кавалерии.

Сарматы были в некотором отношении ближе к своим среднеазиатским культурным корням, чем скифы. Они принесли с собой новую орнаментальную традицию, добавив к среднеазиатскому звериному стилю любовь к тяжелым, вычурным формам и к металлическим изделиям, инкрустированным разноцветной эмалью и полудрагоценными камнями. Именно этот стиль в XIX веке ошибочно назовут готическим. Сарматская знать покупала или заказывала украшения и предметы роскоши у эллинистического мира так же, как это делали скифы, в то же время, однако, поддерживая связь с другими, развитыми иранскими культурами далеко на востоке. Великолепное золотое ожерелье принцессы, погребенной на Дону и найденной Володей Гугуевым, вероятно, прибыло из какой‑нибудь храмовой сокровищницы в Бактрии.

А главное, сарматы были более навязчивыми. Возможно, разумно думать о них как о ряде маленьких военных подразделений, или воинских кланов, которые покоряли народы, встречавшиеся на их пути, а затем ассимилировались с ними. Скифы по большому счету оставались за стенами греческих городов. Сарматы заходили внутрь, не обязательно путем осады или кавалерийской атаки, а чаще как влиятельные поселенцы, которым непросто было отказать, когда они просили их впустить. Они вступали в брак с греками и играли все более важную роль не только в правительстве, но и в торговле и производстве. В Пантикапее эта ассимиляция не встречала препятствий: правящая династия Спартокидов никогда и не была греческой, ее предки были фракийцами или скифами, и к римскому периоду Боспорское царство уже полностью иранизировалось. Его официальным языком по‑прежнему был греческий, но большинство населения, вероятно, говорило на сарматском или фракийском и поклонялось скорее Матери-Богине или героям персидских солярных культов, таким как Митра, нежели греческому пантеону.

Наверху, в своем акрополе над Керченским проливом, город Пантикапей процветал. На его монетах красовался вздыбленный грифон (символ золота), сжимающий в когтях пшеничный колос. По обеим сторонам от его главных ворот стояли рельефные изображения змееногой богини, Матери скифов. Царям его воздавали почести и льстили по всему греческому миру, и на Панафинеях, ежегодном афинском празднике, им подносили венки из дубовых или оливковых листьев, изготовленных из чеканного золота. Но затем, в I веке до н. э., наступил тяжелый политический кризис.

Новое скифско-крымское царство, созданное князьями, которых сарматы вытеснили из их старой столицы на Днепре, напало на Херсонес и другие греческие прибрежные города. Последний Перисад, царь из династии Спартокидов, не мог выгнать скифов и совершил роковой шаг, обратившись за помощью к Митридату Евпатору, царю Понта.

Это было все равно что позвать кота ловить мышей в рыбной лавке. Митридат (“Великий”) был блестящим сумасбродным империалистом, который мечтал расширить свое Анатолийское царство, превратив его в паниранскую империю, и покорить растущую Римскую державу наступлением с востока. Его военачальники усмирили крымских скифов, но затем подбили сарматов в самом Пантикапее на восстание, с тем чтобы свергнуть Спартокидов и захватить их трон. Митридат завоевал все восточное побережье Черного моря и втянул Боспорское царство в свою двадцатипятилетнюю войну с Римом. После того как он потерпел поражение от Помпея и умер в Пантикапее в 63 году до н. э., началась очередная смута, породившая, наконец, новую царскую династию, также индоиранского происхождения, которая признала верховную власть Рима и правила царством до IV века н. э., когда оно было захвачено вторгнувшимися готами.

Директриса Керченского археологического музея на собственной машине отвезла нас к Царскому кургану. Он возвышается как гора за последними пригородными садами и огородами, там, где начинается степь: пятидесятифутовый торфяной могильный холм, скрывающий под собой одну из царственных гробниц Спартокидов.

Перед курганом стоит маленький деревянный домик с садом и плодовыми деревьями. Директриса остановилась у забора и крикнула: “Марья Андреевна! Марья Андреевна!” Вскоре появилась очень старая женщина в косынке, которая пробиралась, обнажая в широкой улыбке золотые зубы, в нашу сторону через столпотворение гусей, котят и нагромождение облупленных белых эмалированных ведер. Она, как объяснила нам директриса, была потомственной сторожихой кургана. Когда великий Ашик^[57], первый директор Керченского музея древностей, завершил здесь свои раскопки в 1837 году, он назначил одного из своих людей сторожем и приказал ему оставаться на месте. И поскольку это указание так и не было отменено, его потомки жили здесь и хранили ключи с тех самых пор. Марья Андреевна, прапраправнучка первого сторожа, проковыляла к железным воротам и отперла их.

Перед нами было одно из архитектурных чудес света. Глубокий V-образный прокоп, изнутри облицованный каменной кладкой, ведет в центр холма. В конце этой сужающейся щели находятся врата тьмы, расселина, обрамленная ступенчатым песчаником, дверь в преисподнюю. Это похоже на темную расщелину, которая ведет в пещеру Сивиллы в Кумах возле Неаполя. В то же время это, разумеется, отверстие матки Матери-Богини. Из-за преднамеренного фокуса с перспективой, устроенного при помощи еле заметного сужения плит в прокопе, расстояние до ворот выглядит меньше, чем оно есть на самом деле, так что кажется, что каждый шаг вперед стремительно бросает вас по направлению к ожидающей в конце темноте.

Внутри холма находится прямоугольная каменная камера, на которой покоится купол. Больше там нет ничего, поскольку, когда Ашик расчистил входной прокоп от земли и щебня, которыми он был забит, и добрался до камеры, он обнаружил, что она была разграблена, вероятно, всего через несколько столетий после строительства. Но когда оглядываешься назад и смотришь в пустой проход, видно, что его направление было тщательно выверено. Вдалеке в солнечном свете сверкает гора Митридат, акрополь Боспорского царства, который каждый день на рассвете обрисовывало для мертвых глаз восходящее солнце.

В Царском кургане иранское восприятие святости сплавилось с греческим. Гробница датируется началом IV века до н. э., но кто ее построил – неизвестно. Возможно, Перисад I, но кажется более вероятным, что это был Левкон, сын Сатира I, правивший Пантикапеем с 389 по 349 год до н. э. Этот царь, прославившийся своим политическим и экономическим хитроумием, большую часть своего правления успешно манипулировал греческими деловыми кругами, заставляя их субсидировать его расходы на войну и охрану внутреннего правопорядка. Левкон фактически сумел нарушить законы любой традиционной экономики: он пополнял бюджет, увеличивая денежную массу, и не вызывал при этом инфляции. В своих “Стратегемах” Полиэн рассказывает:

Левкон был едва ли не первым боспорским монархом, который чеканил монеты. Последние из них были отчеканены в Пантикапее в 332 году н. э., а последний правитель, Рискупорид IV, умер около 360 года н. э. Иными словами, Боспорское царство как центр власти, богатства и производства просуществовало на северо-восточной оконечности Черного моря не менее 700 лет.

У такого долгого века было две причины. Первая – экономическая: даже для самых агрессивных кочевых вождей (вплоть до прибытия гуннов в IV веке н. э.) были очевидны преимущества сосуществования с Боспорским царством перед его завоеванием и разграблением. Хлеб и рыба из Крыма, рабы, пушнина и китайские ткани с материка, поступали на средиземноморские рынки, и в награду за содействие племенные вожди и их семьи блистали золотыми и серебряными украшениями, одеждой и оружием из Пантикапея.

Вторая причина долгожительства Боспора была практической. Боспорское царство представляло собой государство, но не то, что мы сегодня назвали бы нацией. Все наиболее могущественные силы в регионе могли делить с ним политический контроль через его династии, имевшие смешанное скифско-фракийско-сарматско-меотское происхождение. В то же время торговлей и производством заведовало образованное гражданское население, которое было греко-иранским по своему языку, одежде и религии и имело столь же разнообразные корни, как и царская семья. В целом двор и деловое сообщество уважали друг друга. Как показывает история Левкона, их связывала обоюдная зависимость. Это была видимость, которую необходимо было поддерживать, и тут не было места имперской агрессии или защите “национальной независимости” до последней капли крови. В Боспорском царстве было множество интриг, но не было донкихотства. Когда Митридат Великий или римляне желали навязать ему свой протекторат, не было причин рисковать разрушением Пантикапея ради какой‑то абстракции вроде суверенитета. Царство, как хамелеон, принимало окраску своего наиболее сильного соседа. Оно было эллинизировано, затем само иранизировалось, а затем приспособилось к Римской империи. В политике оно воздерживалось от провокаций. Захват его, в отличие от Константинополя-Византия, не сулил ни изменения мировой истории, ни даже лавров героя завоевателю.

Этой своей способности казаться безобидным Боспорское царство обязано своим последним достижением – укрощением готов. В своем переселении германцы с боем проложили себе путь вниз от Балтийского моря и дошли до Черного моря примерно в 200 году н. э. В первые годы готы разграбили и Ольвию, и Танаис, однако, общаясь с Боспорским царством, вскоре смягчились и позволили превратить себя в соседей и покупателей. Пантикапей изучил их вкусы и внес некоторые поправки в старые сарматско-боспорские образцы ювелирных украшений, которые пользовались таким успехом. Готы довольно охотно позволили боспорцам обогатить свои орнаментальные традиции, привнеся в них нечто отчетливо сарматское. Под властью готов, которые постепенно сформировали Остготское государство в Крыму и понтийской степи, Боспорское царство выиграло еще столетие жизни. Но потом пришли гунны. Они не были открыты для укрощения.

К IV веку н. э. по причинам, которые до сих пор в точности непонятны, последовательные волны конных захватчиков из Средней Азии стали прибывать через все сокращающиеся промежутки времени, причем часто сопровождались какими‑то невиданными прежде зверствами и разрушениями. Насколько нам известно, гунны были первым крупным объединением кочевников, которое явилось в черноморский регион исключительно как грабительская экспедиция, не проявляя, по всей видимости, ни малейшего интереса к оседлому образу жизни или торговле. Они уничтожили Танаис и Пантикапей навсегда. Горожане бежали или были убиты, оба города поросли травой. Когда уже в византийские времена на Боспоре Киммерийском был построен следующий город, он возник на склоне горы Митридат, а не среди руин на ее вершине.

Михаил Ростовцев писал: “Как любопытна эта полугреческая тирания, просуществовавшая многие века и постепенно превратившаяся в эллинистическую монархию! <…> Как интересна эта смешанная религия, которая мало-помалу сложилась на Киммерийском Боспоре! Как замечательно это плодотворное искусство, создававшееся преимущественно на экспорт для скифских правителей или скифской аристократии!” С тех пор контакты между письменными и дописьменными культурами, между городами, производящими материальные блага, и племенными империями во внутренних областях происходили на протяжении почти двух тысячелетий. Но за это время так и не возникло ничего подобного тому симбиозу, который представляло собой Боспорское царство.

Глава девятая

Сарматия – воображаемая страна, что никак не меняет того факта, что это наша общая родина <…>. Мы живем как шпионы, с чужеземной биографией в собственной стране. Мы внесены в поддельный реестр: “Место рождения – Сарматия”. И мы любим эту подделку. Нумизмат, оценивающий две старинные монеты, больше заинтересуется поддельной, потому что она – в отличие от настоящей – не просто денежный знак, но и символ честолюбивого стремления. По прошествии времени подделка становится более ценной, чем оригинал. Шкала ценностей перевернулась, и именно поэтому Счастливая Сарматия, наша родина, по‑прежнему живет внутри нас.

“Я вернулся, и я по‑прежнему не меньший варвар, чем мои праотцы!”

Споры о национализме обыкновенно вращаются вокруг понятия нации как “воображаемого сообщества”. Это выражение происходит из заголовка короткой и блестящей одноименной книги Бенедикта Андерсона, и в пользу его справедливости можно сказать многое. Ранний современный национализм, утверждает Андерсон, возник в результате порыва воображения, а именно предположения со стороны отдельных индивидуумов, что тысячи или миллионы людей, которых они никогда не встречали, разделяют их частную культуру, язык и мировоззрение. Во времена, предшествовавшие появлению средств массовой информации и легкости перемещений по свету, этому предположению о единстве способствовало то, что Андерсон называл “печатной революцией”, то есть распространение печатной литературы на национальном языке, однако оно оставалось делом веры.

Позже, в XVIII и XIX веках, Европа пережила повсеместное “изобретение наций”. Интеллектуалы собирали ту или иную “национальную литературу” из народных песен и устных преданий, синтезировали нормативные письменные языки из диалектов и сочиняли истории наций по летописям и народным эпосам. Из каждого столичного города по деревням устремилось полчище Вольфгангов Фойрштайнов с записными книжками и карандашами. Они работали в соответствии с теологией: ими двигала вера в то, что пробудившееся национальное сообщество встанет на путь высшей самореализации в форме национального государства.

И все же нация, как воображаемое или даже поддельное сообщество, гораздо старше национального государства. Она существовала до политической мобилизации, которая стала возможна благодаря печатной революции. В новых изводах она будет существовать и после того, как национальное государство отойдет в прошлое. Да и самая практика изобретения истории с целью легитимации некоей зарождающейся социальной группы тоже старше, чем современный романтический национализм. Джон Ди, валлийский колдун и проходимец, увлек Елизавету I Английскую рассуждением, что, поскольку она принадлежит к династии Тюдоров, ведущей свой род от валлийских королей, она должна восстановить кельтское королевство Артура не только в границах “Британии”, но и в пределах всей мифической империи Артура за океаном: наследием этой “Великобритании”, заявил Ди, по праву являются обе Америки. Однако в мире не было другого столь же причудливого или парадоксального исторического трюка, как возрождение Сарматии.

В начале XXI века мы воспринимаем Польшу как государство на берегу Балтийского моря. Нам кажется, что у истоков Польши стоят протославянские земледельцы, селившиеся вдоль реки Вислы все дальше к северу, чтобы достичь Балтийского моря в Гданьской бухте. Однако были времена, когда Польша считала своей исконной родиной берег Черного моря и когда поляки возводили свою родословную к индоиранскому народу пастухов-кочевников – сарматам.

В XVI веке польские писатели начали утверждать, что поляки – потомки сарматов. Поначалу это притязание не казалось нелепым; таким образом, Польша просто следовала европейской моде. В эпоху Возрождения приукрашивание династий генеалогиями, раскопанными у классических авторов, стало литературной традицией, насаждавшейся именно вследствие печатной революции, благодаря которой придворные получили доступ к греческим и римским хроникам. Раз Елизавета Английская была наследницей досаксонских бриттов, раз шведские короли были потомками готов, французские короли – отпрысками галлов, а московские цари (с особенно причудливым чванством) через Рюрика назывались родней императора Августа, со стороны Речи Посполитой не было чрезмерным чудачеством щеголять происхождением от племени иранских “варваров” с Черного моря.

Но затем, в следующие сто лет, сарматский миф получил собственный, необычайный и прихотливый поворот. “Сарматизм”, который прежде был официальным мифом двора, стал массовым убеждением целого социального класса.

В XVI и XVII веках польская знать (шляхта) уверовала в то, что именно они и только они, а не польское население в целом, являются потомками сарматов. Они были не просто высшей кастой польского общества, а принадлежали к иной расе. Прочие классы, такие как горожане или крестьяне, должны были, следовательно, иметь другое, более низкое расовое происхождение. Вскоре новые псевдоклассические заимствования позволили ученым отнести низшие сословия к “гетам” или “гепидам” – менее крупным племенам фракийского или германского происхождения, которые, согласно этой фантазии, переселились в Восточную и Центральную Европу как рабы благородных сарматов.

Шляхта господствовала в польско-литовской республике. Эта огромная социальная группа составляла приблизительно 10 % населения. Ее представителями были как княжеские семьи, богатством превосходившие многих европейских королей, так и чумазые мелкопоместные дворяне, которые сами вскапывали и мотыжили свои полоски ржи. Своим темным происхождением она обязана клановой системе, пополнявшейся за счет военной вассальной зависимости и усыновления в той же мере, что и за счет наследственной принадлежности: ее модель походила скорее на традиционное общество в шотландском гэлтахте, чем на феодальный строй в Западной Европе.

Очевидной функцией этой “сарматской идеология” была легитимация. В Речи Посполитой, или “королевской республике”, знать получила почти полную власть над государством. Шляхтичи выбирали короля. Они составляли сейм (парламент) и внедрили там правило единогласия, Liberum Veto, которое позволяло единственным голосом против прекратить обсуждение любого вопроса. Шаг за шагом они добились свободы от любого вмешательства центра в их собственные безграничные полномочия. Шляхта не столько правила, сколько мешала править кому бы то ни было. Отсюда возникла любопытная поговорка Polska w nierządem stoi, которая приблизительно переводится как “Польша стоит на бардаке” (слово nierząd имеет также коннотацию проституции, как французское слово bordel, которое используется в значении “хаос”, или английское юридическое выражение disorderly house – “дом терпимости”). С этой точки зрения шляхта сама по себе составляла настоящую нацию, и ее представители как сарматы имели право делать все, что им заблагорассудится. Это и была так называемая “золотая вольность”, которую шляхта снова и снова отстаивала с оружием в руках.

В течение XVII века эта идеология обросла новыми элементами. Одним из них была ксенофобия. Сарматизм был глубоко консервативен, он представлял собой славословие статус-кво. На сарматский взгляд, Польша была совершенна: Польша была раем для шляхтича, самой доблестной, мудрой и счастливой Terra Felix на всем белом свете. Отсюда, по‑видимому, следовало, что любое предложение о переменах несло в себе угрозу ее осквернения иноземным влиянием. Королевские инициативы по повышению налогов или реформированию государственного управления встречались в штыки как происки немецких или французских советников, отравляющих разум короля с целью введения абсолютной монархии и подрыва независимости Польши. Реформация воспринималась, особенно средним и мелким дворянством, как очередное подрывное веяние из Богемии и Германии, приветствуемое несарматским простонародьем вроде купцов-горожан. Фанатичный контрреформационный католицизм стал одной из составляющих сарматского патриотизма.

Помимо этого, сарматизм установил в Польше новое ощущение географии, или “геополитического предназначения”. Несмотря на свой пылкий католицизм, неосарматы смотрели скорее на восток, чем не запад. “Потомки” благородных варваров из понтийской степи считали черноморское побережье и равнины между Дунаем и Доном своей прародиной и своим наследием. Таким образом, сарматская идея использовалась как оправдание агрессивной внешней политики по отношению к восточным соседям. Слово “Сарматия” было возрождено как определение всех славянских народов и их территорий. Для польской знати, убежденной в своей принадлежности к избранной расе, это подразумевало, что шляхта является аристократией славянства, мало того что Польша – в период почти непрерывной войны с русскими, татарами и турками – имеет исторические притязания на старые владения сарматов в самой России, в казацких землях Украины, Молдавии и Бессарабии.

В то же время сарматизм был стилем. Это был образ жизни – сумасбродный и претенциозный, подчас беспредельно великодушный, а в других случаях зверски жестокий и мстительный, основанный на сельской жизни в деревянных усадьбах и на культе здоровой, набожной деревенской среды. Особенной сарматской гордостью было гостеприимство, которое по большей части означало пьянство и охоту. При всей своей чистоте Аркадия может быть скучной: некоторые благородные семьи отправляли мальчиков высматривать, сидя на деревьях, не покажется ли пыль на дороге; на приближающуюся карету фактически нападали из засады и незнакомца тащили в дом – гостить. Его попытки уехать – часто по прошествии нескольких недель – иногда срывали, снимая с экипажа колеса.

Кроме того, этот стиль славился своими нарядами и украшениями, в которых вся ирония сарматизма проявлялась особенно выразительно. К началу XVIII века польско-сарматский дворянин представлял собой поразительную фигуру, его невозможно было ни с кем спутать. Он брил голову, отращивал длинные, свисающие усы (усы Леха Валенсы своим сарматизмом творили чудеса для “Солидарности” в 1980 году) и носил длинный кафтан-контуш, перехваченный ни животе кушаком. Саблей ему служил кривой ятаган с рукоятью, чаще всего инкрустированной золотом и драгоценными камнями. Короче говоря, он выглядел как турок или, возможно, отуреченный татарин.

Конечно, все это не имело никакого отношения к настоящему костюму исторических сарматов. Рельефы и настенные росписи Боспорского царства изображают мужчин в штанах и подпоясанных туниках, бородатых и длинноволосых. На самом деле неосарматский наряд повторял одежду врагов Польши, восточный костюм турецких и татарских воинов, позаимствованный людьми, которые хвастливо называли себя оплотом католического, европейского христианства перед лицом язычников. Величайший сарматский герой среди всех, король Ян Собеский, до сих пор почитается как “спаситель христианского мира”; в битве под Веной в 1683 году он спас осажденный город и нанес турецкому войску поражение настолько сокрушительное, что после него Османская империя никогда более не представляла серьезной угрозы для Центральной Европы. Однако в бою польские солдаты так сильно походили на своих врагов, что их обязали носить соломенные кокарды, чтобы габсбургские союзники не спутали их с турками.

Польша и сегодня настаивает на своей “европейской”, западной принадлежности, которая теперь основывается не только на католической вере, но и на подчеркнуто западных установлениях и вкусах. На поверхности от прежнего ориентализированного стиля ничего не осталось. И все же Польша – культура подспудно гораздо более восточная, чем Россия. Пока московиты прятались от монголов в своих северных лесах, поляки были уже открыты веяниям из черноморских степей. Татарский курултай, как я предполагал ранее, отчасти вдохновил Польшу на решение избирать королей на массовой сходке конных дворян. Идея “дворянской демократии”, возможно, восходит своими корнями к кочевникам, как и туманное происхождение польских гербов (кланов), а отношения между польскими правителями и городскими колониями иноземных купцов – немцев, шотландцев, евреев, армян – были отзвуком иранско-греческого симбиоза на Черном море.

В конце XVIII века сарматзим рухнул под тяжестью собственной глупости. Но, падая, он разрушил и саму Польшу, и ту независимость, ради которой знать так яростно сражалась на протяжении многих столетий.

Уже долгие годы было очевидно, что, если угасающая Речь Посполитая не будет реформирована и модернизирована, Польша распадется и ее аннексируют соседи. Россия в правление Екатерины II уже de facto осуществляла над Польшей протекторат, и в 1772 году уже имел место Первый раздел. Последний польский король, Станислав Август Понятовский, был утонченным европейцем, который стремился построить современное государство с сильной центральной властью; “Конституция 3 мая” 1791 года, составленная в соответствии с самыми прогрессивными принципами Просвещения, сделала монархию наследственной, реформировала административное управление и государственную власть и пресекала большинство древних злоупотреблений, позволявших шляхте душить в зародыше перемены. Однако было уже слишком поздно.

Утверждение, что вся знать сопротивлялась реформам как класс, неверно. К 1791 году американская и французская революции сделали образованных поляков сторонниками преобразований, и немалая часть шляхты поддерживала короля, понимая, что без радикальных перемен нация обречена. Члены сейма, которые на голосовании приняли Конституцию, упразднив дворянские привилегии, и сами были аристократами. Но влиятельные сарматские семьи по‑прежнему были ослеплены своим высокомерием. Не Россия, а реформа или “иноземные”, “якобинские” принципы казались им угрозой существованию Польши. Раз шляхта утратила свою независимость, следовательно, польская независимость также была утрачена, поскольку шляхта и была нацией.

В 1792 году группа сарматских магнатов, большинство которых было из Восточной Польши (нынешней Украины), обратилась к Екатерине II с просьбой об интервенции. Они подняли знамя против короля Станислава Августа, совершив государственный переворот, известный как Тарговицкая конфедерация, и около ста тысяч русских войск хлынули через границу. Затем последовал Второй раздел; отчаянное, но безуспешное восстание 1794 года, возглавленное Тадеушем Костюшко; затем Третий раздел, который стер Польшу с карты Европы на 123 года. Короче говоря, сарматизм привел именно к тому, чего его ультраконсервативный патриотизм стремился предотвратить. Он позволил иноземцам уничтожить Польшу и упразднить польскую независимость.

Однако многие из этих тарговицких баронов до конца своих дней так и не поняли, что они натворили. Они сохранили свои обширные имения, из которых путешествовали теперь не в Варшаву и Краков, а в Санкт-Петербург и в Одессу. Они утратили политическое влияние, которым пользовались в старой Речи Посполитой, но назначение предводителем дворянства в какой‑нибудь украинской губернии было неплохой заменой. Они приходили в ужас и замешательство, когда их сыновья и дочери брались за оружие в защиту независимости Польши в ходе восстаний XIX века, часто заканчивая в лесной могиле или на сибирской каторге. Но это, без сомнения, только лишний раз доказывало, что ужасная французская зараза якобинства по‑прежнему вредоносна. В то же время тот факт, что сами они были в безопасности и процветали, мог означать только одно: с Польшей тоже все было благополучно.

В числе создателей Тарговицкой конфедерации был Северин Ржевуский, один из патриархов могущественного рода, который гордился своим участием в ней и не видел причин для угрызений совести в последующие годы. Кроме того, он был дедом Каролины Собаньской, урожденной Ржевуской.

В конечном счете только один след, ведущий к тайне ее сокровенных чувств, кажется правдоподобным. След этот ведет через комнату кривых зеркал в часовню с автопортретом на алтаре: это чудовищный солипсизм консервативной аристократии. Что было хорошо для Ржевуских, было хорошо для Польши. Что уменьшало древнюю вольницу Ржевуских, то угрожало свободе Польши.

Каролина видела (возможно, испытывая при этом искреннее сострадание) судьбу тех, кого предавала. Они бродили по парижским тротуарам, занимая денег, чтобы прокормить детей, или сидели день-деньской в дрезденских кафе над чашкой кофе, или рыли траншеи в сибирской вечной мерзлоте под конвоем. Они все время говорили о “Польше”, что бы они под этим ни подразумевали. Некоторые из них делили с ней постель. Некоторые были по‑своему порядочными. Но они не были “людьми нашего разбора”. Традиция, в которой она была воспитана, научила ее, что они были людьми другой, низшей породы, которые жили в одной стране с ней и, возможно, могли рассчитывать на определенное покровительство в награду за верную службу, но от которых нельзя было ожидать, чтобы они думали так, как думаем “мы”, или понимали то, что “мы” понимаем. Каролина Собаньская действительно была в своем роде патриоткой, хотя и не в том смысле, который приписал ей воодушевленный Мицкевич. Она была последней из сарматов.

Деревня Рибчестер расположена в Ланкашире, недалеко от Престона. У края деревни находится излучина широкой, мелководной реки Риббл, и весенним днем, когда я там оказался, дети плескались в реке среди валунов, которые когда‑то были римской каменной кладкой. Рибчестер построен на месте римского форта Бреметеннакум Ветеранорум, стоявшего на дороге к северу от Стены Адриана. Большая часть его улиц пролегает поверх прежнего военного городка за крепостным валом, где жили бригантские рабочие и отставные солдаты. Под церковным двором находится принципия – здание штаба, где был крытый манеж с колоннами для дождливых дней и подземный сакеллум, хранилище, в котором местное военное командование держало казну.

Сюда в конце II века прибыл многочисленный отряд сарматских копейщиков. Это были языги, авангард сарматов, медленно мигрировавших из черноморских степей на запад, который пересек горы Трансильвании и вступил на северо-восточные венгерские равнины. Оттуда они начали совершать набеги на римскую границу в среднем течении Дуная, до тех пор, пока император Марк Аврелий не послал армию за Дунай и не разбил их. Похоже, что он намеревался перебить их всех. Однако проблемы в другой части империи потребовали его внимания, и он предложил им вместо этого возможность завербоваться в римскую армию. Языги согласились и были отправлены в северную Британию. Около 5500 кавалеристов, предположительно, в сопровождении своих табунов и семей, совершили путешествие через континент, а затем по морю. Возможно, сначала они служили у Стены Адриана, где находили их конскую броню, но через несколько десятилетий, в начале III века, их перевели в Рибчестер как мощный подвижный кавалерийский резерв, который охранял переправу через реку Риббл и проходы через Пеннинские горы.

Домой сарматы так и не ушли. Империя утратила контроль над равнинами к северу от Дуная, и это означало, что они не могли вернуться после увольнения, чтобы основать военные поселения и сформировать романизированный кордон на границе. Вместо этого каждое поколение, достигнув возраста демобилизации, оседало на месте. Еще двести лет, вплоть до окончательного ухода Рима из Британии в V веке, потомки ираноязычных кочевников продолжали размножаться и оседать на землях в нижней части долины Риббла, возможно, осушая болота, чтобы получить сельскохозяйственные угодья, предназначавшиеся, вероятно, для коневодства. Ко времени первых английских или саксонских поселений в этом регионе, сарматы, по всей вероятности, уже составляли обширное и глубоко укорененное сообщество в западном Ланкашире.

Что произошло с ними в итоге, неизвестно. Скорее всего, они утратили свой военный, имперский характер и просто влились в общее постримское население Британии. Изучение генетической истории путем анализа следов ДНК все еще чрезвычайно неточная наука, к которой историки относятся с предельной осторожностью, и биология сама по себе не может ответить на вопрос “кто эти люди”. Но если однажды будет установлено, что существуют специфические индоиранские гены, исследование ДНК во внутренних районах страны возле Престона вполне может обнаружить, что в определенном смысле сарматы по‑прежнему там живут.

История – не как сырье, а как готовый продукт – это бутылка с ярлыком. Уже многие годы в исторической дискуссии особое внимание уделяется ярлыку (его иконографии, его целевой аудитории) и интересным вопросам производства бутылочного стекла. Зато содержимое дегустируется умышленно поверхностным образом, а затем снова выплевывается. Проглатывают его только дилетанты.

Важен “дискурс”. Историки, размышляющие теперь в первую очередь над значением писательского выбора языка и предмета, функции его (или ее) нарратива, действительно произвели революцию, добившись нового качества интеллектуальной свободы, и никто сегодня не может читать историю, не задаваясь вопросом, какую цель преследует данный текст и как именно он ее достигает. Но и истина важна. Если оставить в стороне дискурсы, остается вопрос: правильно ли историки поняли факты? Как я говорил уже по поводу Геродота, ни одна дискуссия об его участии в создании скифского “зеркала” для греков не может считаться полной, пока не решен вопрос о том, был ли он точен в своих отчетах или выдумывал.

Это относится и к польскому культу сарматизма. Сарматизм представлял собой неприкрытый дискурс превосходства. Его политические притязания были настолько несообразными, стиль – настолько “турецким” и ориентальным, вопреки его индоиранскому названию, его функционирование как классового космогонического мифа настолько беззастенчивым, что редкие историки давали себе труд изучить отношение этого мифа к действительности. Естественно, с марксистской точки зрения, которая преобладала в польской историографии на протяжении пятидесяти лет, сарматизм был легкой добычей. Wielka Encyclopaedia Powszechna (“Большая всеобщая энциклопедия”) пишет о сарматизме как о теории происхождения следующее: “Сарматизм насаждался олигархией и церковью с целью порабощения масс нищей мелкой шляхты… главными составляющими этой идеологии были безграничная свобода личности для знати, ксенофобия, самовосхваление, национально-классовая мания величия, сочетавшаяся с верой в историческое предназначение, нетерпимостью, мракобесием и ориентализацией вкусов и обычаев…”

Сама мысль о том, что миф этот мог быть основан отчасти на фактах, то есть что поляки, и в особенности польские аристократические семьи, могли на самом деле быть потомками сарматских иммигрантов, казалась большинству современных историков слишком глупой, чтобы исследовать этот вопрос. Однако сегодня нам открывается последняя и в высшей степени поразительная ирония сарматизма: в конечном счете кажется возможным, что “в этом что‑то есть”.

Ранняя история славян переплетена с поздней историей сарматов и с их постепенным прибытием в Центральную и Западную Европу. Языги, чей след обрывается в Рибчестере, были первым сарматским народом, достигшим границ Римской империи в среднем течении Дуная; последним же этот путь проделало огромное племенное объединение, известное под именем аланов. Они были арьергардом той индоиранской миграции в Европу, которая началась со скифов примерно одиннадцатью столетиями ранее. Вслед за последними группами сарматов – восточными аланами и антами – шли гунны. Их язык был не иранского, а тюркского происхождения, они достигли Черного моря приблизительно в 355 году н. э., положив начало более чем тысячелетнему тюркскому господству в понтийской степи.

В начале III века на территорию современной Южной Польши пришла новая правящая группа – тяжеловооруженная и богатая. Хороня своих покойников, пришлецы снабжали их гончарной керамикой, изготовленной на северном побережье Черного моря, сарматскими фибулами и копьями с железными наконечниками, инкрустированными серебром. Они явно были сарматским народом, возможно, антами, и их материальная культура показала, что у них были длительные и близкие связи с Боспорским царством. Но самое надежное свидетельство этих связей (и ключевое вещественное доказательство в споре о сарматском происхождении поляков) – это тамга.

Тамги – это разновидность эмблем. Тамга похожа на вензель-граффито, простой китайский иероглиф или даже тавро (до недавнего времени тамги действительно использовались для клеймения скота на Северном Кавказе). Каждая из них, по‑видимому, индивидуальная, единственная в своем роде. Ростовцев полагал, что в сочетаниях они образовывали целые тексты, “первые этапы в развитии сарматской письменности”, но это звучит неубедительно. Не являются они явно и пиктограммами, основанными на изображении какого‑то объекта, как сломанные стрелы, полумесяцы и зеркала в пиктских символических резных надписях. В некоторых из них часть узора образует стилизованную птицу, но это не доказывает ни что тамга появилась как изображение птицы, которое затем было стилизовано, ни что абстрактный узор тамги напомнил какому‑то ее позднему граверу очертания птицы. Обе последовательности могут быть верны.

Короче говоря, никто не знает, что тамги означали или для чего служили в действительности. Впервые они были найдены в Боспорском царстве – в виде надписей на стенах погребальных камер или на ритуальных предметах – и датировались I веком н. э. Хотя они явно не сарматского происхождения, однако, по‑видимому, имеют какое‑то отношение к среднеазиатской религиозной символике этого периода. Очевидно только, что сарматы переняли тамги у боспорцев и что затем их функция изменилась. По прошествии довольно короткого времени ритуальное назначение тамги отошло на второй план, она все чаще оказывается вырезанной на личном имуществе богатых и могущественных людей – мужчин и женщин. Она становится клеймом, обозначающим собственность, но относится ли это к личной собственности или родовой, непонятно. Почти все известные знаки-тамги были найдены на территории Боспорского царства, большинство – в греческих городах.

Тамги встречаются также в сарматских могилах, разбросанных по Польше: они высечены на камне или инкрустированы серебром на железных копейных наконечниках. Область их распространения простирается от Украины, включая окрестности Киева, на запад до современной Силезии, а распределение и датировка могил очень походит на след сарматско-аланской миграции.

Польские тамги не просто доказывают, что сарматы прибыли в Польшу: в них можно усмотреть указание на то, что сарматы так оттуда и не ушли. Задолго до того, как польский археолог, покойный Тадеуш Сулимирский, собрал убедительные доводы в подтверждение этой гипотезы, специалисты по истории и генеалогии замечали, что родовые геральдические символы, которые использовала старая польская знать, выглядели как тамги. Действительно, чем древнее были их гербы, тем более примечательно “сарматскими”, вернее боспорскими, они выглядели. Это не связано с великой модой на сарматизм, которая началась в XVI веке: подобные гербы использовались как эмблемы рода (каждый из них можно узнать по девизам или боевым кличам, таким как “Рох”, “Хамец”, “Мора” или “Долива”) в Средние века, задолго до изобретения сарматизма. Откуда же они в таком случае взялись?

В этом месте консервативный ученый столбенеет. Доказательства немногочисленны. Любая гипотеза оказывается построенной на догадках, а это дает основания для обвинения в романтизме, то есть даже большем академическом преступлении, чем фальсификация данных. Тем не менее версия, основанная на косвенных доказательствах, существует. Мы знаем, что сарматская конная элита, использующая тамги, достигла Польши в III веке и осела там по меньшей мере на сто лет, а возможно, и дольше. Мы знаем, что польские шляхетские семьи пришли к мысли, что они являются потомками сарматов. Наконец, мы знаем, что польская средневековая геральдика использовала язык символов, чьим единственным видимым предком является тамга. Поэтому проблему составляет, можно так сказать, всего лишь тысячелетний зазор между сарматами и шляхтой, о котором мы не знаем почти ничего. Может быть, оборванные связи по обоим концам этого зазора походят друг на друга по чистому совпадению. С другой стороны, может быть и так, что класс конных воинов из черноморской степи – или, как можно их назвать, рыцарей в латах – достиг такой власти над коренным славянским населением, что смог за это тысячелетие медленно трансформироваться в класс средневековых дворян-землевладельцев.

Сулимирский атаковал эту проблему, как копейщик. В польском издании его книги “Сарматы” он пишет о “почти идентичной форме” гербов и тамг и заявляет: “По-видимому, нет никаких сомнений в том, что значительная часть, если не большинство, польских гербов происходят от сарматских тамг”. Анты, группа, входящая в состав восточных аланов, не были истреблены вторжением гуннов в Польшу, произошедшим в V веке, и “их потомки… сохранили свое высокое общественное положение”. А значит, пишет Сулимирский, следует предположить, что “значительная часть” польской шляхты действительно произошла от сарматов – аланов.

На этом он не останавливается. Нравы польской аристократии, указывает Сулимирский, во многом коренились в сарматских обычаях. Писатели древности свидетельствуют о том, что между сарматами царили солидарность и чувство равенства, во многом напоминавшие лозунг шляхты: “Мелкий дворянин в своем поместье / Ни в чем не уступит князю”. Да и особое польское отношение к женщине наверняка также уходит корнями в обычаи этих индоиранских кочевников. Сарматские знатные женщины пользовались властью и почетом, в то же время польская система аристократической генеалогии по‑прежнему обнаруживает признаки наследования по женской линии. “Кто знает, – с вызовом заканчивает Сулимирский, – не является ли польская галантность по отношению к женщинам, изумляющая иностранцев, как и ответственная роль женщин в семейной и даже общественной жизни, пережитком или отголоском сарматского матриархального общества?”

Однако даже если потомки сарматов по‑прежнему целуют дамам ручки в Польше и помогают кобылам жеребиться в Ланкашире, сами сарматы отошли в область преданий (единственные их сохранившиеся представители – осетины). Те из них, кто переселился на запад от Черного моря, перестали быть кочевниками и скотоводами. Часть первой волны, подобно языгам, была завербована Римской империей и переселилась в разные части Галлии и Британии. Другие двигались на северо-восток до тех пор, пока не столкнулись с сильными, глубоко оседлыми германскими народами. Поздние римские авторы, пытаясь описать это, усвоили привычку называть всю Европу к востоку от территорий германцев Сарматией, и этот термин постепенно стали относить ко всем славянским народам этого региона, независимо от того, принадлежали они к правящему классу сарматского происхождения, или нет.

Особенно много странных превратностей судьбы выпало на долю аланов. Одна группа, или военная экспедиция, отправившись с Балкан в конце IV века, поскакала напрямик через умирающую Римскую империю, по Австрии и Рейнской области, а затем, в союзе с вандалами и свевами, во Францию, Испанию и Португалию, чтобы окончить свой путь на территории современной Испанской Галисии. Другие экспедиции двигались медленнее через Северную Францию, в некоторых случаях пуская там корни и самостоятельно основывая маленькие аланские королевства. Более тридцати французских топонимов, включая название города Алансон, указывают на их присутствие, кроме того, существуют материальные свидетельства долго просуществовавшего сарматского поселения в окрестностях Орлеана.

Похоже, что эти королевства, заменившие съежившиеся пережитки римских усадебных хозяйств, были прообразом средневековой модели, при которой конные рыцари правили оседлым крестьянством. Некоторые исследователи полагают, что сарматы на Западе “положили начало рыцарству” – не только новой модели социального строя, но и соответствующей мифологии, символике, стилю. Тэйлор пишет, что “Звериная геральдика средневековой Европы… гораздо большим обязана этому прямому степному влиянию, чем тем анималистическим орнаментам, изначально персидским и фракийским, которые были опосредованы и распространены западным кельтским искусством”.

Восточные аланы были соседями гуннов в Средней Азии и усвоили некоторые их обычаи. Одним из таких обычаев была деформация черепа – практика стягивания тугой повязкой головы ребенка, чтобы придать ей яйцевидную форму: плоский покатый лоб и длинные выступающие кости черепа на затылке. Многие восточные аланы, отчасти вытесненные нашествием гуннов на Европу, влились в их войска и вместе с ними отправились на запад. Некоторые из них на время осели на Эльбе и, подобно своим предшественникам антам, установили господство над более многочисленными и менее воинственными славянскими народами, которые они там нашли.

Одно из таких завоеваний оказало мощное долгосрочное воздействие на позднейшую историю. Слова Choroatus и Chorouatos (хорват) встречаются в надписях, найденных в Танаисе на Дону. Похоже на то, что этот термин изначально был наименованием группы аланских воинов, которые одно время жили в азовских степях, а затем снова мигрировали на северо-запад. Там они покорили славянские народы, жившие в верховьях Вислы и Северной Богемии, а затем слились с ними. Византийские и арабские хроники X века описывают живший в том регионе народ, называвшийся Belochrobati (белые хорваты), чьи короли пили кобылье молоко и чьим детям перебинтовывали черепа. Мигрируя на юг через венгерскую равнину по направлению к Адриатическому морю, эта группа осела в той области, которой предстояло стать современной Хорватией. Название “сербы” изначально тоже принадлежало группе восточных аланов, которая, согласно записям, в III веке находилась в волго-донской степи, а затем вновь появилась в V веке на восточном берегу Эльбы. Таким же путем, как сарматские хорваты, они господствовали над окружающим славянским населением, а потом смешались с ним. Некоторые из них там и остались – это предки сербского национального меньшинства, говорящего на языке славянской группы и по‑прежнему живущего в Лужице в современной Саксонии. Другие, подобно хорватам, двинулись на юг через Дунай, чтобы обосноваться на Балканах, на землях, которые станут Сербией.

Фрагменты аланской популяции просуществовали в Азии еще многие века. Вильгельм де Рубрук в XIII веке был одним из тех европейских путешественников, которые встречали принявших христианство аланов при дворе татарских ханов, а Марко Поло слышал о подобных же сообществах в Китае во времена монгольской династии Юань. В XIV веке епископ-миссионер брат Пеллегрини сообщал о большой общине православных аланов – возможно, солдат-наемников, живших на юго-восточном побережье Китая, – но больше ничего о них неизвестно.

Крымское побережье между Феодосией и Алуштой было известно как Алания еще в Средние века, когда имели место разногласия по поводу того, кто является законным епископом аланским. Эти последние сарматы на Черном море, по‑видимому, занимали сторону крымских готов вплоть до уничтожения Готии турками и татарами. Последнее упоминание об аланах, обитавших в Крыму во времена Крымского ханства, датируется XVII веком – всего столетием ранее российского завоевания.

Аланы оставались православными христианами, несмотря на то что их повелители были мусульманами, и не подвергались притеснениям за свою веру. К 1600 году они превратились в маленькое, безобидное сообщество, уже почти неотличимое от более поздних поселенцев-христиан на Крымском побережье, за исключением одной особенности: их головы имели яйцевидную форму. Спустя более тысячи лет после того, как восточные аланы переняли этот обычай у гуннов, они по‑прежнему бинтовали головы своим детям.

Глава десятая

Хорошо управляемый маленький городок на утесе лучше необузданной Ниневии

Древнее ирландское слово для обозначения области – “койсед”, то есть “пятая часть”, и тем не менее, как всем известно, на этом острове только четыре географических области. Где же, в таком случае, пятая? Пятая область не находится в каком‑то определенном месте, здесь или там, на севере или на юге, на востоке или на западе. Это место внутри каждого из нас – то место, открытое другому, та дверь, отворяющаяся в обе стороны, благодаря которой мы рискуем выглянуть наружу, и которая впускает других внутрь.

В августе 1992 года маленькая жестокая война вспыхнула на черноморском побережье между Абхазией и Грузией. Она окончилась всего год спустя поражением сил Грузии, возглавляемых лично грузинским руководителем Эдуардом Шеварнадзе, и возникновением сомнительно независимой Республики Абхазия.

Человеческое расселение вокруг Черного моря имеет тонкое, сложное геологическое строение, постепенно сложившееся более чем за три тысячи лет. Но геолог не назвал бы этот процесс простым отложением осадочных пород, как если бы каждая новая волна поселенцев аккуратно покрывала собой предшествующую культуру. Вместо этого горнило истории сплавило народы, которые взаимно врастали в трещины чужой породы, образовав неожиданные борозды и обнажения пластов. Каждый город и каждая деревня испещрены шрамами тектонических разломов. Каждый район обнаруживает особый рисунок прожилок – греческих и тюркских, славянских и иранских, кавказских и картвельских, еврейских и армянских, балтийских и германских.

Древнее мультиэтническое сообщество представляет собой богатую культуру, способствующую развитию. Такой была когда‑то Босния, такой же была Одесса до революции большевиков или Вильнюс в Литве до Второй мировой войны. Симбиоз множества национальностей, религий и языков в одном месте всегда интересовал иностранных путешественников, и никогда этот интерес не был сильнее, чем в нынешнюю эпоху националистических потрясений. Однако ностальгия не идет на пользу пониманию истории: этот симбиоз часто бывал скорее мнимым, чем настоящим.

Совместная жизнь не означает совместного развития. Разные этнические группы могут сосуществовать столетиями, занимая друг у друга, ходя в гости к добрым соседям, сидя на одной школьной скамье и служа в одних имперских полках, и сохранять при этом скрытое взаимное недоверие. Сплочение подобных сообществ происходило не столько по согласию, сколько по необходимости – из страха перед какой‑то внешней силой. Для одной группы напасть на другую или угнетать ее значило навлечь на себя катастрофическое вторжение сверху (урегулирование силами турецких солдат или казаков), которое ввергнет в беду все сообщество.

Отсюда следует, что, когда в результате крушения империй или тираний этот страх исчезает, ограничения падают тоже. Борьба за власть в отдаленных местах, к которым та или иная группа чувствует лояльность, достигает деревенских улиц. Демократическая политика, призывая простодушных людей выбирать стороны и мыслить в терминах состязательного противоборства, раскалывает такие сообщества по скрытым тектоническим трещинам: их этническим различиям. И они разделяются, поначалу – часто неохотно. Хорошо знакомые соседи, со своей необычно пахнущей едой и странным домашним языком, становятся частью каких‑то чужих и враждебных “их”. Древние подозрения, когда‑то ограничивавшиеся народными песнями и бабушкиными сказками, синтезируются в параноидальные политические взгляды.

Другими словами, все многонациональные ландшафты хрупки. Любой серьезный толчок может их разрушить, вызывая оползни, землетрясения и извержение потоков крови. Люди сами это знают и боятся этого. Но когда вокруг Черного моря вспыхивает национализм, то обычно эта чума приходит откуда‑то извне, и от нее не существует известной сыворотки. Такова была судьба Абхазии.

Этот маленький прибрежный горный регион, тянущийся вниз с севера на юг, от российской границы в Сочи до реки Ингури, представлял собой именно такое смешанное черноморское общество. Сами абхазы, чей язык относится к доиндоевропейской языковой группе, жили там уже во времена прибытия первых греческих колонистов в VI веке до н. э. Но к 1992 году они стали национальным меньшинством на собственной земле, составляя менее 20 % населения. Русские, понтийские греки, армяне и мигранты с Северного Кавказа осели в Абхазии в течении XIX века, в то время как крупнейшую единую группу населения, 45 %, составляли грузины, точнее мегрелы.

Они были относительно недавними иммигрантами. После 1864 года, когда Россия аннексировала эту часть Кавказа, многие абхазы-мусульмане бежали в Османскую империю. Их земли заняли христиане – мегрелы из Грузии, с другого берега реки Ингури, и этот процесс продолжался с перерывами вплоть до 1949 года, когда мегрелы были принудительно переселены в Абхазию, чтобы занять дома и землю, оставленные депортированными понтийскими греками. Так зародилось недовольство, которое вскоре стало казаться наследственным. В то время как абхазы говорят на языке северокавказской семьи, мегрелы принадлежат к картвельской языковой группе, к которой принадлежат также грузинский, сванский и лазский. Абхазским деревенским жителям кажется, что присутствие мегрелов несет в себе скрытую угрозу. В Абхазии проживало всего около полумиллиона человек, а в Грузии – пять миллионов. После революции Абхазия была объявлена полноправной республикой Советского Союза, но в 1931 году Сталин – “главный грузин” – понизил ее статус до простой автономной республики в составе Грузинской ССР.

Первые потрясения, высвободившие лавину, пришли, когда в Грузии началось движение за независимость между 1989 и 1991 годами. Грузинские националисты, одержимые угрозой вмешательства со стороны России, заняли жесткую позицию по отношению к собственным некартвельским меньшинствам. В Южной Осетии, где живут потомки сарматов-аланов, шли бои. Летом 1989 года грузинское правительство постановило, что в Сухуми, столице Абхазии, наряду с недавно учрежденным Абхазским университетом должен быть учрежден филиал Тбилисского университета. Это спровоцировало студенческие протесты, которые вскоре вылились в этнические столкновения на улицах Сухуми и расположенного к югу от него города Очамчира.

Под давлением далеких событий в Тбилиси и Москве вся социальная структура Абхазии начала деформироваться. Советский Союз распался в 1991 году. В Грузии вспыхнула гражданская война. Руководство Абхазии начало переговоры с другими северокавказскими народами о формировании конфедерации и военного альянса и объявило, что хочет восстановить частичную независимость 1920‑х годов. Затем в августе 1992 года грузинские вооруженные силы атаковали и заняли Сухуми. Грузинская Национальная гвардия была мобилизована по всей территории. Абхазское правительство избежало ареста в столице и бежало вдоль по побережью на север, в Гудауту, откуда призвало к сопротивлению. На помощь абхазам прибыли вооруженные добровольцы из числа горных народов Северного Кавказа – кабардинцы, чеченцы, адыгейцы и дагестанцы, а также части из большой абхазской диаспоры в Турции. Война началась.

Абхазов поддерживали не только добровольцы, но и большинство некартвельского населения, но исход дела решила негласная российская интервенция. С очевидной целью ослабить независимость Грузии и утвердить гегемонию Москвы на Северном Кавказе русские снабжали абхазскую сторону тяжелым вооружением и поддерживали их наземные войска авиационными налетами.

В конце концов грузины были отброшены назад за Ингури в сентябре 1993 года. В первой фазе войны грузинские и мегрельские вооруженные формирования вырезали или выгоняли абхазов в подконтрольных им районах; позднее, когда началось контрнаступление, абхазы по мере своего продвижения гнали перед собой примерно стотысячную массу отчаявшихся картвельских беженцев. Обе стороны чинили кровавые бесчинства, разрушали и часто разграбляли города. На юге грузины по пути своего отступления уничтожали деревни и засеивали поля минами. Мертвых – погибших в боях, убитых в собственных домах или павших жертвами голода и холода при попытке бежать через горы – так никогда в точности и не сосчитали, но их число определенно составило многие тысячи.

Абхазы стали “хозяевами в собственном доме”. Но дом этот был без крыши, и они одиноко бродили по его опустевшим комнатам.

Через девять месяцев после изгнания грузинских войск из страны министр печати и информации Республики Абхазия сидела в своем крохотном, бедном кабинете, по‑видимому, все еще пораженная, что оказалась здесь. Раньше доктор Нателла Акаба была историком; темой ее диссертации была “Колониальная политика английского империализма в Катаре”. Она сказала задумчиво: “В брежневские времена я была из тех людей, кто слушал Радио «Свобода» и думал, что демократия будет такой естественной, простой вещью. Теперь я понимаю, что в реальной жизни все гораздо сложнее”.

Дверь ее была сломана и расколота; прежний замок, вырванный солдатами-мародерами, заменен ручкой, подобранной где‑то в развалинах по соседству. В этом отношении ей повезло больше, чем министру образования, сидевшему в нескольких улицах от нее. Ему, чтобы проникнуть в собственный кабинет, приходилось просовывать руку в щель, рассекавшую дверь, и тянуть. Изнутри он закрывал дверь при помощи бумажного клина на бечевке, протянутой сквозь отверстие.

Только у министра экономики, захватившего кабинет в старом университетском здании, был настоящий замок: внушительное современное кодовое устройство с кнопочной панелью. Это не означало, что он держал у себя в кабинете деньги – денег не было. Доктор Акаба и весь штат ее министерства, состоявший из пятнадцати юношей и девушек, не получали зарплаты вообще. Им полагалось по бесплатному обеду в столовой и по буханке хлеба в день. В виде специальной привилегии министру выдавали на служебные расходы 15 долларов в месяц для исполнения должностных обязанностей.

Когда‑то Сухуми были прелестным, ленивым южным городком. Климат там субтропический; его парки и эспланады сладко благоухают белыми и розовыми олеандрами, обсажены пальмовыми аллеями, затенены листьями бананов и огромными эвкалиптовыми деревьями. До войны с Грузией состав его населения был таким же пестрым, как во времена, когда на этом месте стояла греческая колония Диоскуриада, и на его рыночной площади, как говорили, можно было услышать девять разных языков. Самая многочисленная группа (после того как Сталин депортировал греков) была мегрельской или грузинской; конечно, жили тут и абхазы, но в Сухуми, так же как и в Гудауте, Гаграх, Очамчире и во всех прочих городах, они составляли меньшинство. Абхазы считались сельскими жителями. Они концентрировались не на побережье, а в глубине страны, в деревнях на предгорье Кавказа.

Вспоминая все это, я шел по улицам Сухуми через девять месяцев после окончания войны и ощущал какую‑то новую тишину, как будто я внезапно оглох. Куда все подевались? Кое-где редкие люди переходили пустые улицы или стояли в ожидании перед офисом какой‑нибудь международной гуманитарной организации. Дома за олеандрами и пальмами стояли опустошенные, их мертвые стены почернели от копоти. Смоляной запах горелой древесины и марципановый аромат горелой штукатурки все еще висели в воздухе. В парке бронзовые бюсты абхазских поэтов были выщерблены пулями, а центральная лужайка превратилась в небольшое военное захоронение.

За тринадцать месяцев, прошедших между прибытием грузинских войск в августе 1992 года и моментом, когда город снова захватили абхазы, более половины населения Сухуми бежало. Город обстреливали из орудий и бомбили, в него пускали ракеты с воздуха, и наконец взяли его штурмом. Многие из еще остававшихся в нем греков были эвакуированы в Грецию в ходе операции “Золотое руно”, когда корабль забрал их из сухумского порта в разгар войны. Из Израиля прибыл самолет, чтобы спасти евреев. Почти все грузинские и мегрельские жители города покинули свои дома и последовали за отступавшими грузинскими войсками или были изгнаны абхазами и их беспощадными союзниками, когда они снова заняли Сухуми.

Аэропорт был непригоден для использования; железная дорога, ведущая на север, в Россию, вдоль черноморского побережья к границе у реки Псоу, была выведена из строя. Ни одно торговое судно не осмеливалось зайти в сухумский порт до тех пор, пока турки не возобновили нерегулярное паромное сообщение из Трабзона. В июне 1994 года российская армия снова вошла в Абхазию как миротворческие силы и развернула около 3000 человек на юге, чтобы разделить грузин и абхазов. Однако русские мало сделали для восстановления страны.

Спустя тринадцать лет Абхазия остается непризнанной. Физически она находится не в такой глухой изоляции: железнодорожное сообщение с Россией возобновилось, и русские туристы во все возрастающем количестве возвращаются на кое‑как залатанные приморские курорты. Но грузинская “революция роз” в 2004 году и избрание Михаила Саакашвили президентом не ослабила глубокое взаимное недоверие. Переговоры между Абхазией и Грузией, вращающиеся вокруг проблем возвращения беженцев и международного статуса Абхазии, тянутся бесконечно. Абхазия отказывается согласиться на меньшее, чем суверенная независимость, Грузия настаивает, что Абхазия – неотъемлемая часть грузинской территории. Россия, которая по‑прежнему держит в Абхазии войска (официально введенные Содружеством Независимых Государств), использует свое положение там как рычаг, чтобы оказывать давление на Грузию, – это часть более масштабной борьбы между Россией и США за влияние на Южном Кавказе.

Ачандару в предгорной полосе у подножья Абхазского хребта Кавказа боевые действия обошли стороной. Это богатое село, стоящее на плодородной земле, и сыновья и дочери Ачандары, которым приходится работать в Сухуми, кормятся посылками с кукурузной мукой, фруктами, медом и хлебом из дому. Вдоль дороги, ведущей вглубь страны от побережья, бродят кобылы с жеребятами и стада рыжих коров.

Недалеко оттуда находится село Лыхны, где у священного дерева тысячи абхазов собрались в июне 1989 года и приняли “Лыхненскую декларацию”, требуя восстановления статуса полноправной республики в составе Советского Союза. Деревьям абхазы придают большое значение. Два их обращения в мировые религии, в христианство в VI веке, а затем в ислам во время турецкого владычества, были менее продолжительными, чем более древние традиции почитания явлений природы и мертвых. Министр экологии, молодой морской биолог, сказал мне, что старшее поколение абхазов сохраняет разумную “культуру природопользования”, по традиции никогда не убивая больше одного зверя за одну охоту. Но традиция эта гораздо глубже.

Когда мы приблизились к Ачандаре, молодая женщина на заднем сиденье машины спросила: “Видите эту гору?” За селом возвышалась крутая конусообразная гора, покрытая темно-зеленым лесом, ее вершина уходила в грозовую тучу. “Какую эту?” Она немного испуганно сказала: “Не показывайте на нее. Мы на нее не показываем”. “Как же она называется?” – “У нее есть название, но нам нельзя его произносить”. Она объяснила, что на горе запрещено было рубить дрова. Однажды царский генерал, несмотря на предостережения местных жителей, заставил бригаду рабочих валить там лес, но, как только первое дерево накренилось и рухнуло, генерал тоже упал как подкошенный – его разбил паралич.

В доме ее родителей ее отец с соседями, обернувшись сетками, доставали мед из ульев. Семью не предупредили о нашем появлении, но вскоре мы уже сидели на траве за угощением, состоявшим из кукурузного хлеба, твердого белого сыра, огурцов и маленьких пышек, изжаренных, чтобы отпраздновать отбор меда. Затем появилось душистое красное вино из винограда, росшего над беседкой, чача и, наконец, главное блюдо: густая мамалыга, которую ели с ломтями сыра и щедро сдабривали пряной ахуд (тушеной фасолью с аджикой). Перед нами через лужайку сновали женщины с подносами, покрытыми тканью, готовя празднование свадьбы одного из молодых людей из этого дома.

После еды мы прошли между апельсиновыми и грушевыми деревьями, чтобы посмотреть на семейные могилы во фруктовом саду. Там, за прямоугольной железной оградой, лежал дед. Его арестовали в 1947 году только за то, что он был зажиточным крестьянином, и отправили в сибирский лагерь. Когда он почувствовал, что не может больше выносить заключение, он написал письмо – одну страницу своим детям и одну жене – и засунул его в бутылку, которую спрятал в могиле другого абхазского товарища, зная, что рано или поздно семья его друга разыщет его прах, чтобы забрать домой. Потом он перерезал себе запястья и умер. Много лет спустя письмо в бутылке было доставлено его семье, которая, в свою очередь, отправилась в Сибирь, чтобы привезти его тело обратно в Ачандару и похоронить рядом с его женой. Его внучка, стоя на солнце (за спиной ее возвышалась гора, которую нельзя называть), сказала мне: “Знаете, одна русская женщина там спросила нас, зачем он нам нужен. Она сказала, что это всего лишь мертвое тело, от него нет никакого проку. Можете себе это представить?”

На расстоянии нескольких ярдов находилась свежая могила. Ее двоюродный брат З., молодой школьный учитель, погиб на войне с Грузией. На надгробии был его рельефный портрет, а за ним – картина маслом в полный рост, изображающая его в камуфляжной форме, с калашниковым в руках. Над могилой по абхазскому обычаю был построен навес от солнца, чтобы семья могла навестить покойного и посидеть с ним.

На обратном пути в Сухуми, несколькими милями ниже по долине, мы миновали ряд пустых домов. Фруктовые сады вокруг них зеленели, но стены почернели, опаленные огнем. Здесь с 1945 года жили мегрелы, переселенные сюда из Западной Грузии. Однако в этой долине не шли бои. Мирные семьи были изгнаны из своих домов абхазами просто потому, что они принадлежали к культуре захватчиков.

Голос с заднего сиденья произнес: “Они жили с нами на одной земле и были нашими соседями. Но потом они развязали против нас войну…”

Более чем за десять лет до начала войны Фазиль Искандер написал роман “Сандро из Чегема”. Это скорее цикл связанных между собой сказок из абхазской жизни и абхазских фантазий, сборник рассказов в духе Исаака Бабеля, чем роман в привычном понимании. И в большинстве сказок “Сандро” встречаются упоминания о другом, отличном от них народе, живущем среди абхазов. Искандер называл их эндурцами. В предисловии он пишет о том, что Эндурия, их родная страна, была “придуманным районом”, а эндурцы – “Это и наш предрассудок (чужие), и образ дурной цивилизации, делающий нас чужими самим себе”. Но в Абхазии ни у кого нет сомнений в том, кого именно он под ними подразумевал. То, что написал Искандер об эндурцах-мегрелах, или, скорее, об отношении к ним абхазов, находится в любом учебнике по межэтнической напряженности, в любой этиологии симптомов группового предубеждения.

В “Рассказе мула старого Хабуга” мул – уместно саркастический и отстраненный наблюдатель – замечает: