Дмитрий Жуков
Радость жизни (Шулиман Аршба)
В Сухуми полным-полно Аршба.
Если перефразировать кавказскую поговорку, то получится так: «Разрежь арбуз, и оттуда выскочит Аршба». В редакции газеты — Тариэл Аршба. Первый доктор наук в Абхазии — знаменитый врач Сократ Аршба. Всесоюзную спортивную базу в Эшере, известную всем нашим чемпионам, проектировал Заур Аршба, строил Рафаил Аршба, а заведует ею бывший боксер Эрик Аршба. И такая «семейственность» всюду. Алексей Аршба, сражаясь в Севастополе, добыл 28 «языков» и погиб в разведке. Через 20 лет после войны нашли фотографию Алексея, молодого, улыбающегося, в бескозырке и бушлате, с пулеметными лентами крест-накрест на груди, и показали его старой матери Маруше Аршба. Местный фотограф запечатлел миг этой встречи. Морщинистое лицо старой абхазки невозмутимо, а в глазах боль... Сухумские Аршба ведут счет фамильным заслугам. Но жестоко ошибется тот, кто подумает, что Аршба — чисто городское племя, возросшее в сени жестяных и мохнатых пальм сухумского прибрежного бульвара.
Все абхазы — исконные деревенские жители. Лишь в последние полвека они хлынули в города. Но так уж повелось — никогда ни один из них не обрывает связей с деревней и родом своим. Он помнит наперечет сотни и сотни родственников и выполняет по отношению к ним определенные обязанности.
В этом краю круглый год светит солнце, земля щедра на плоды, а люди гостеприимны и доброжелательны. Поговорить здесь любят. И в городе, и в деревне. И говорят интересно, с живописными подробностями, умело плетя сюжетную канву. Не был исключением и мой новый друг, историк, предложивший мне поехать в горы и посмотреть на Аршба.
Несколько часов езды поездом в сторону Ткварчели стали обширной лекцией о быте и нравах абхазов в прошлом и настоящем.
— В абхазских деревенских общинах, говорил историк, ораторское искусство высоко ценилось издревле. Его шлифовали в застольных речах и на мирских сходках. Вошел в историю случай, с которого началось знаменитое Лыхненское крестьянское восстание.
25 июля 1866 года неграмотный крестьянин Осман Шашба произнес перед семитысячной толпой страстную речь. И она длилась восемь часов подряд. Три переводчика, излагавшие ее по очереди для присутствовавших царских чиновников, охрипли и не могли больше говорить. А знаменитый оратор все гремел над возбужденной площадью, время от времени обращаясь по традиции с вопросом к крестьянам: «Так ли я передал ваши мысли?» И все кричали: «Так, так!..»
— Мне говорили, что и Шулиман Аршба был хорошим оратором...
— Замечательным!
Историк задумался.
— Да, Шулиман Аршба... Мудрец и патриарх рода Аршба. Он знал все тайны народной агрокультуры, у него был лучший в округе виноград и лучшее вино, он вывел новые сорта яблок. Я с ним встречался не раз. Впервые в 1938 году. Шулиман тогда был еще совсем молодым. Ему и ста десяти лет не было. Я только что окончил институт и преподавал историю в школе села Гуп, неподалеку от Ткварчели, занимался этнографией. Мы с моим другом, тоже учителем, отправились к Шулиману порасспросить о кое-каких обычаях. Пришли к воротам его дома, вы его увидите... Шулиман до своего последнего дня не прекращал трудиться. И в тот день он тоже работал — полол в огороде кукурузу. Мы окликнули его. Он вышел из кукурузы и, как нам показалось, даже не взглянув на нас, пошел через двор в дом. На нем были белоснежная рубашка и чистые галифе. Немного погодя он вышел из дому, но уже в архалухе, застегнутом на все пуговицы, и лишь тогда ответил на наше приветствие и начал беседу. Казалось бы, что тут такого, подошел бы к нам в рубашке. Нет, он счел это неприличным. Его белая рубашка до сих пор перед глазами стоит...
А вскоре, продолжал историк, произошло событие, едва не кончившееся кровопролитием. Мой друг-учитель влюбился в девушку из рода Аршба. Звали ее Ксенией. Она тоже полюбила моего друга Кадыра и дала обещание стать его женой. А надо вам сказать, что похищение невесты с ее согласия у нас и сейчас один из способов заключения брака. Сперва умыкают, потом расписываются. В тот традиционный набег нас выехало из Гуна человек пятьдесят. Все друзья жениха, разряженные, веселые, верхом на лучших лошадях... Жених вез бурку — в нее мы должны были поймать Ксению, которая обещала выпрыгнуть из окна своей комнаты на втором этаже. Однако, подъехав, невесты в окне мы не увидели. Возле дома были ее родственники, а в дверях стояла мать с топором в руках. Это значило, что родители наотрез отказываются выдать Ксению за Кадыра. Для него это было страшным позором. До революции за отвергнутого не вышла бы замуж потом ни одна девушка. Среди приехавших конников поднялся ропот, кое-кто предлагал напасть на дом и отнять Ксению силой. Я знал, что так и может произойти, потому что вернуться в свое село без девушки значило подвергнуться насмешкам, обвинению в трусости. Особенно будут стараться женщины, они у нас умеют разжигать страсти. А если в схватке кого-нибудь случайно убьют, начнется мщение... Кадыр бросился к Шулиману Аршба и попросил вмешаться и уладить дело. «Сынок, — сказал старик, — я помню рождение твоего отца. Я знаю, что ты не можешь вернуться в Гуп, но я знаю и людей, которые тебе помогут...» Шулиман собрал стариков, и они пошли к дому невесты. Мать ее, по обычаю, не имела права разговаривать с Шулиманом, но она не выпускала из рук топора. Молча она загородила ему дорогу в дом.
— А почему же она не хотела выдать Ксению замуж? За учителя все-таки?
Историк помялся, а потом сказал:
— Видите ли, в те годы у некоторых еще были сильны сословные предрассудки. Некогда существовала кастовость. Были князья, дворяне, «анхаю» — свободные крестьяне, крепостные и рабы. Аршба были «анхаю», а отец жениха, очевидно, когда-то стоял на более низкой ступени общественной лестницы. Во всяком случае, Шулиман Аршба пренебрег предрассудком. Он прекрасно знал все неписаные законы, и это дало ему возможность найти выход из положения. Но не сразу. Сперва начались переговоры между стариками. Обе стороны уселись на поляне метрах в ста пятидесяти друг от друга и общались через «послов», которые сновали то в одну сторону, то в другую. Там все и решили. Потом устроили нечто вроде митинга. В своей речи Шулиман подчеркивал, что надо избежать кровопролития. Он одолевал ожесточение спокойствием и здравым смыслом. «Раз девочка полюбила и хочет замуж, ее хоть в сундук запри... Через неделю, через месяц она все равно поставит на своем и снова будет вражда. Так лучше по-доброму сделать». Были соблюдены все церемонии, страстям дали успокоиться, а на другой день сам Шулиман Аршба вывел за руку девушку из дому и подсадил на лошадь. И на свадьбе был почетным гостем, стрелял в честь невесты. «Шулиман, — спросил его кто-то, — как глаза?» — «Видят». — «Вон три ореха на кончике ветки. Собьешь?» Принесли винтовку, и он, не сходя с тахты, на которой сидел, сбил все три ореха. Какое у него было зрение! В горячую пору, если дня не хватало, ночью полол кукурузу, при лунном свете. Куда нам, молодым, до него, столетнего!.. Каждую былинку видел...
Не было видно ни зги в том Аиде, каким представилось нам ущелье реки Гализги дождливым вечером, когда мы спрыгнули с площадки вагона где-то на полустанке, не доезжая Ткварчели.
Поезд отгремел прочь, унося с собой железнодорожный перегар, и на нас нахлынули запахи мокрой земли, листвы и цветов. Рокотала невидимая река.
Дождь ударил еще пуще. Напоенный им воздух льнул к лицу, как мокрое теплое полотенце.
Мой проводник неплохо знал эти места и весьма уверенно свернул на тропу, которая круто устремилась вверх и уже не поощряла никаких вольностей — шаг вправо, шаг влево, и на вас набрасывалась свирепая колючая растительность.
Вскоре мы вышли на каменистую дорогу, но она тоже шла в гору, и чем дальше, тем круче был подъем. Историк примолк, заглушенный одышкой.
После еще двадцатиминутного подъема мы остановились у железных ворот, за которыми лаяла, похоже, целая свора разъяренных псов.
И вот уже большая, светлая комната, в очаге весело пляшет огонь, кипит в котле вода для мамалыги, дергается обезглавленная курица, лежит наготове вертел, рубиново светится прошлогоднее вино, радостно улыбаются хозяева — вступают в силу абхазское гостеприимство и этикет.
Хозяйка держит кувшин с водой и чистое полотенце.
— Помой руки, да приму на себя твои беды! — говорит хозяин.
Полагается отказываться, уступать ему место, долго препираться с ним из вежливости. Входит племянник хозяина, молодой инженер, смотрит на нас и весело смеется. Броня этикета рассыпается в прах. Но гостеприимство есть гостеприимство. В давние времена, говорят, хозяин обязан был принять ночного гостя, если даже это убийца его сына.
На столе обычная абхазская пища. Густая кукурузная каша, которую варят в котле, непрерывно размешивая ее большой деревянной мешалкой. Когда она уже в тарелках, в нее втыкают ломти упруго-резиноватого сыра. Ее едят руками, формуя пальцами белые шарики. Едят с сыром, с густым кислым молоком, с фасолью, со всякой веленью, с мясом. На десерт — початки молодой вареной кукурузы, грецкие орехи, фрукты, мед. И это все, если не считать терпкого вина, способного вызвать опьянение разве что в очень большой дозе.
Одновременно на столе появляется гордость дома — потрепанный журнал «СССР на стройке» 1948 года. В нем на развороте трое в черкесках. У двоих на груди золотые звездочки Героев Социалистического Труда, у третьего — орден Ленина.
— Это мой отец Вартан Аршба, это мой брат Владимир Аршба, это я, — поясняет хозяин Николай Аршба. — Отец и брат стали героями в один год. В сорок седьмом. Отец собрал на своем участке семьдесят пять центнеров кукурузы с гектара. Владимир снял два урожая табака за одно лето.
О себе он умолчал.
В комнату вошел невысокий пожилой человек, и все встали. Он был старше всех по возрасту.
— Здравствуйте! Садитесь, пожалуйста, — сказал он.
Это был Владимир Аршба.
Я уже знал от историка, что Вартана Аршба, отца Владимира и Николая, нет в живых. Но я не знал, что старик с орлиным носом, глядевший со страницы журнала, положив руку на кинжал, был храбрый человек, до революции силой отстоявший свою землю от посягательств князя Шмафа Ачба и говоривший смелые речи под большой липой, где шумели крестьянские сходки.
Неграмотный, Вартан Аршба стал одним из первых председателей местного колхоза, носившего тогда название «Любовь». Он делал на дереве зарубки, учитывая чужой труд, и с облегчением уступил место председателя приезжему человеку, которого за не виданные здесь очки прозвали «четырехглазым». С четырьмя сыновьями Вартан рубил лес, корчевал пни и сжигал их. Возил на новые поля навоз...
Война взяла жизнь одного из его сыновей. Другой стал кадровым военным. Двое остались в колхозе. Владимир был бригадиром, а отец — звеньевым у него. Работали все вместе. В январе начинали пахать. В феврале ударял мороз, проникал в рыхлую почву и убивал вредителей. От января до марта все листья и стебли сгнивают в земле. В марте они боронили поле трижды. Сажали кукурузу и трижды ее пропалывали. Следили, чтобы стебель от стебля был па расстоянии не больше и не меньше 60 сантиметров. И не жалели навозу. И отрезали метелки у кукурузы через одну, чтобы початки были покрупнее. По три-четыре початка на каждом стебле. Сколько любви и труда вложено в эту кукурузу, что сварена и теперь горой лежит на столе, такая вкусная с аджикой — толченой зеленью с перцем и солью!
Никто из сидевших за столом абхазов не курил. Но толк в табаке они знали. Курильщики о табаке ничего не знают, они только курят. Покажи им листья сорта «самсун» или «трапезунд», что они скажут? Ничего. Они не знают, что «самсун» ароматнее, что листья у него равномернее распределяются вокруг стебля, что ухода за ним больше. Аршба растили табак и кукурузу одновременно. Сажали табак 17 марта. Рассаду выращивали заранее, в теплицах. Сверлили в земле палкой ямки и под каждый корень подкладывали навоз. Еще снег был в горах, а табак уже зеленел. Через четыре дня после высаживания — прополка. Через шесть дней — новая прополка. Через 10 дней — окучивание. Земля становилась крепкой, того и гляди задушит табак. Надо тонкой палкой все время рыхлить у стебля. Через 25 дней — первая ломка листьев. До июля шесть раз ломают листья.
Однажды Владимир заметил сломанный стебель. Он отрезал его ножом, а через несколько дней на остатке стебля появились новые ветки и листья. И он решил провести эксперимент — снять второй урожай после июля. Посоветовался с отцом. Отрезали верхушки у всех стеблей, пропалывали, окучивали, протыкали палочками дырки в земле у корней и набивали их навозом. Получилось. Правда, качество листьев второго урожая было похуже.
В тот год урожай кукурузы и табака был такой, что наградили всех троих Аршба.
Может быть, специалисты по табаку будут говорить, что в Абхазии заново открыли Америку. Но Аршба тогда никто не подсказал, что творилось до них в мировой практике. Судили же справедливо, по результату.
Но и кукуруза, и табак не исконные культуры в здешних местах. Когда-то тут сеяли только просо. Значит, в течение двух-трех поколений был получен навык, крестьянский опыт, позволивший выращивать такие громадные урожаи. Кто же был собирателем этого опыта, кто хранил секреты крестьянской агрономии?
— Как кто? — сказал Владимир Аршба. — Старики все знали и говорили, как делать. Земля у нас хорошая, климат — лучше не бывает. Не ленись, работай — и будет урожай. Когда мы с отцом ставили рекорды, еще жив был Шулиман Аршба. Отец к нему ходил советоваться, все к нему ходили. Он все помнил, все умел. Это он построил у нас собственными руками первые табачные сушильни...
— Ну что ты сидишь! — раздался вдруг голос хозяйки дома. — Зачем терпишь?
Все подняли головы и увидели, что ее взгляд устремлен на мужа. В лице Николая Аршба не было ни кровинки, Он сидел неподвижно и давно уже молчал.
— А!.. — сказала, махнув рукой, хозяйка. — Пропорол ногу ржавым гвоздем, и все равно надел тесные сапоги. Сними, гости простят тебя...
Общими усилиями заставили Николая снять сапог. Носок пропитался кровью. Все в один голос стали уговаривать Николая воспользоваться машиной племянника, съездить в Ткварчели и сделать противостолбнячный укол. Но он только сказал:
— Промою водкой.
И вышел.
У абхазов считается постыдным говорить о физической боли. Ее терпят и молчат. У них даже есть предание, напоминающее балладу Алексея Константиновича Толстого «Василий Шибанов».
Однажды абхазский народный трибун, увлекшись своей речью, нечаянно пронзил посохом с острым железным наконечником ногу молодого соседа, который, несмотря на страшную боль, терпеливо ждал конца выступления старейшины, не выдавая страдания ни единым звуком, подобно стремянному князя Курбского.
И хотя Николай скоро вернулся, было уже не до застольных разговоров, потому что его бил озноб...
Утро было солнечным.
Мы спали на втором этаже. Историк вышел на балкон и поманил меня к себе. И когда я увидел то, что было сокрыто вчера темнотой ущелья и мрачной завесой дождя, он развел руки и улыбнулся гордо, будто сам только что сотворил окружавшую нас благодать.
Усадьба Аршба была на вершине холма, плоской, превращенной в обширный луг с короткой ярко-зеленой травой, на котором росло с десяток могучих деревьев. Луг с двух сторон замыкали два больших дома с роскошными белыми лестницами, которые вели на вторые этажи. Справа виднелось какое-то приземистое, но очень длинное строение с тонкими колоннами по всему фасаду. Слева луг заканчивался длинной, тоже белой, балюстрадой, за которой открывался вид на ущелье и снежные вершины Кавказских гор.
Уже пожелтевшие поля, окаймленные зеленым кустарником, ниспадали террасами к реке Гализге, бившейся с шумом в теснине, а за ней вздымались волнами покрытые лесом горы, сиреневые скалы над ними, а еще выше, в синем небе таяли белые шапки пиков.
Но сказать, что так тут живут лишь герои труда, значило бы погрешить против истины. В низине и на плоских вершинах холмов виднелись такие же добротные двухэтажные дома и просторные дворы-лужайки.
За балюстрадой, окаймлявшей двор усадьбы Аршба, начинался склон холма. Там был сад и росла кукуруза. Маслянисто поблескивал инжир, прятались в листве румяно-матовые персики, желтели яблоки и алыча, оранжево светилась хурма. Несколько могучих ореховых деревьев и чинар, обвитых лозой, казалось, кряхтели под тяжестью великого множества лиловых гроздьев «изабеллы». Кукуруза рядом, и та напоминала лес; стебли ее были четырехметровой высоты.
Неслышно подошел Николай Аршба. Боль в ноге, к счастью, прошла; он давно встал и работал по дому. Снова вступил в действие ритуал гостеприимства.
Плодовитый писатель прошлого века В. Немирович-Данченко писал о своем путешествии в Абхазию:
«Возьмите любого крестьянина — грузина, абхазца, горца — как он красив, ловок, как он сумеет всюду и при всякой обстановке отстоять свое достоинство, не растеряться, не ударить в грязь лицом? И в этой бедной семье абхазского поморья мы встретили такой изящный прием, как и в других местах горного Кавказа. Обитатель этого шалаша нисколько не стыдился своей бедности, и владетельный принц едва ли мог принять нас с таким же достоинством и радушием...»
Шалаш в этом дворе был. Николай показал плетеную хижину, в которой жили Аршба во время оно. Посреди ее лежали камни очага, на стенах была развешана утварь, ставшая старинной за какие-то три последних десятилетия. От этого домашнего музея мы прошли к длинному, этак метров двадцать пять, зданию с тонкими колоннами.
— Что это?
— Свадебный дом. На триста человек гостей. Только что закончил строить, — скромно ответствовал Николай.
—- Неужто у вас так часто бывают свадьбы? Или это общий дом, для всех соседей?
— Нет, это дом только нашей семьи.
У Николая и его жены была лишь одна приемная дочь, да и та только-только пошла в первый класс. Так неужели для нее?..
— А!.. — сказала мне тихо жена хозяина. — Вы знаете мужчин! У всех есть свадебные дома, и он тоже захотел...
Известно, что вопрос престижа для горца всегда был наипервейшим. Но если прежде его честолюбие удовлетворялось славой храбреца, трудолюбивого хозяина, а то и просто умением ловко носить черкеску и оружие, то теперь — с достатком... Право же, в щедрых похвалах Советской власти, которыми пересыпались вчерашние тосты, не было и тени демагогии и неискренности. Не было ее и в тостах, поднимавшихся за русского человека, за русского крестьянина.
Многие абхазы служили в армии и побывали в северных краях. И неизменно приносили с собой любовь и уважение к русскому человеку. И недаром они называют своих сыновей именами друзей по оружию. Тяга к русскому проявляется и в том, что в некоторых деревнях древнее слово «аб» вытесняется русским «отец».
Историк рассказывал, что в крестьянских семьях появляются такие мужские имена, как Маладец, Салдат, Герой, и женские — Девочка, Светличка... В ином доме встретишь Ивана и его брата Ванечку. Может быть, это смешно, но показательно.
Лет семьдесят тому назад в Ткварчельском урочище среди субтропической растительности кое-где были расчищены поляны, на которых стояли жалкие хижины крестьян, с великим трудом вырывавшим у леса свою скудную долю земли. Холодная пора здесь длится недолго, но старики помнят, как все сбивались у примитивных очагов, как снег врывался сквозь плетенные из прутьев стены и таял на личиках лежавших в люльках младенцев. Раскрывая полированные дверцы шкафов и разглядывая свои многочисленные костюмы, вспоминают они, как давали очередному жениху на свадьбу кто новую рубаху, кто штаны без заплат, кто щегольские сапоги. Это так и называлось — «жениться в чужих штанах». Для свадеб возводились навесы на столбах, но какое расстояние лежит между ними и нынешними «свадебными домами» с их бетонными стенами и шиферными крышами!
Они работали на своих полях и несли тяготы барщины на дворянских, хотя в общем-то взаимоотношения крестьян со знатью были своеобразными, этакая смесь родового общинного строя с феодальным. Дворяне отдавали своих детей на воспитание в крестьянские семьи, возникало молочное родство, но оно же приковывало крестьян к дворянскому роду, накладывало на них дополнительные обязательства в отношении феодала, который не стеснялся брать со своих «родственников» подати.
Крестьяне-общинники стремились к лучшей жизни. Они строили дома, расчищали под поля новые участки, но все это у них правдами и неправдами отбирали, хотя внешне сохранялось нечто вроде военной демократии — и общинники, и дворяне собирались на сходки в специально отведенном месте, под громадной липой, что росла между Гупом и Ткварчели.
Революционные события в России докатывались и сюда. На сходке тот же Вартан Аршба, по рассказам, заявил дворянам: «Люди похожи друг на друга — две руки, две ноги... Вот и работайте на себя».
Набирала силу крестьянская община, старики поощряли взаимопомощь, вырабатывалась солидарность. Старейшины Гедлач и Шулиман Аршба в 1905 году запретили всем Аршба выходить на прополку дворянских полей. Князь Ачба тогда вызвал Гедлача, но тот не явился. Князь приехал к нему сам.
— Почему бунтуешь народ? — спросил он. — Вели людям выходить...
— Я сам пристрелю всякого, кто будет на вас работать. Хватит! — ответил Гедлач.
По преданию, он внедрял в крестьянских хозяйствах цитрусовые, организовал доставку в Абхазию из Греции мандариновых и лимонных саженцев.
После смерти Гедлача Аршба старейшим в роду стал Шулиман Аршба, о котором с таким уважением и восторгом рассказывал историк. Шулиман уважал только труд; и недаром в народе стал знаменитым один из его застольных тостов, самые удачные из которых в Абхазии имеют хождение наравне с другой неписаной литературой — сказаниями и песнями.
Это было уже перед революцией. Князья Таташ и Дмитрий Маршания в сопровождении молодых дворян приехали повеселиться к ткварчельскому целебному источнику. Они заехали к местному крестьянину Якубу Тарба, который по законам гостеприимства устроил им угощение, позвав и местных старейшин.
Знать вела себя шумно, хвасталась богатством, костюмами, болтала о знаменитостях, произносила тосты, на которые Шулиман Аршба счел нужным ответить так:
— О князьях и дворянах я говорить не буду. Не мое это дело. Дай бог прожить нам, крестьянам! Это благословенное имя. Выпьем за него!
По-абхазски, «крестьянин» (анхаю) означает «тот, кто трудится».
Все поняли намек, и дворянское хвастовство за столом прекратилось.
В 1916 году у того же Тарба произошел конфликт с местным князем Ачба. Княжеский сынок взял не спросись крестьянскую лошадь, загнал ее и, чтобы замести следы, сбросил ее с обрыва. Но Тарба решил не оставлять этого дела и обратился к крестьянским старейшинам. Во главе с Шулиманом они собрались под знаменитой липой и вызвали князя. Князь приехал с целой свитой.
— Чего вам надо? — надменно спросил он стариков.
Те объяснили.
— Ну и что! Как же вы собираетесь заставить меня расплатиться с ним?
— А так, — сказал Шулиман Аршба. — Мы сейчас же пошлем человека, возьмем у вас равноценную лошадь и отдадим Якубу Тарба.
Князь схватился за кинжал.
Все встали, и князь увидел, что с миром ему не сладить.
Шулиман Аршба дожил до 1957 года, и было ему тогда более века с четвертью.
На его глазах произошло преображение родного ущелья, и все Аршба, его младшие родственники, зажили иной жизнью.
Но изобилие не приходит само.
Хороший климат, плодородная земля — это еще не все. В каждый клочок этой ухоженной земли вложен громадный труд земледельцев Аршба, которые брали пример со старика Шулимана и следовали его советам. Он едва ли не до самых последних своих дней не расставался с мотыгой и садовыми ножницами. И учил других работать не за страх, а за совесть.
Это он воспитал целое племя тружеников, давал им уроки любовного отношения к земле. Залог успехов нынешних Героев Труда, орденоносцев Аршба в навыках и моральных устоях, которые, как эстафету передавали им старики рода во главе с Шулиманом. Потому-то он и стал героем этого очерка.
В одной из последних книг известного в Абхазии этнографа И. А. Аджинджала говорится, что Шулиман Аршба «до своей смерти пользовался большим авторитетом' и влиянием в обществе. Он построил оригинальную мельницу, которую передал в общее пользование своего села. Он бесплатно обслуживал нужды своего поселка. Толковый и рассудительный, он так поставил себя, что каждый, у кого было какое либо дело, считал необходимым для себя прийти к нему и посоветоваться, и даже во время какого-либо дела, касающегося всего села, приглашали его».
Шулиман Аршба никогда в жизни не болел. Но в 120 лет у него стало портиться зрение. Встревоженного старика немедленно и с почетом доставили в сухумскую больницу на обследование.
Он потребовал, чтобы к нему явился какой-нибудь из видных представителей городских Аршба. На зов патриарха рода приехал тогдашний начальник милиции города Сухуми полковник Нури Богданович Аршба.
— Садись, — величественно приказал старик. — Я позвал тебя, чтобы рассказать историю рода Аршба. Кроме меня, ее уже никто не помнит, а я стар и когда-нибудь умру. Я неграмотен, но раз ты пришел, будешь записывать мои слова...
Начальник милиции делал заметки...
Цепкая память Шулимана хранила древние сказания, мудрые суждения стариков, подлинные происшествия былых лет. Он сочинял стихи и читал их на празднествах.
Историю своего рода Шулиман Аршба диктовал и одному из правнуков. Тетрадь, исписанная ученическим почерком, хранится в одном из научных учреждений Абхазии.
Запись начинается так:
«Пусть не канет в забвение род Аршба. Пусть будущие поколения знают об этом роде. И если кто из нашего рода и через тысячу лет опозорит свою фамилию, пусть будет проклят!»
Шулиман пересказывал толки стариков об Александре Македонском и греческом царе Константине. О христианстве и мусульманстве в Абхазии. Все это казалось ему очень важным для истории, потому что было у Шулимана чувство высокой гражданственности и ответственности перед будущими поколениями, которые, как он не без основания полагал, могут позабыть о прошлом. Историю он считал духовным богатством своего народа.
Но поразительнее всего была рассказанная им родословная Аршба, чем-то напоминающая страницы средневековых хроник и уходящая в старину лет на триста. Старик назвал ее «книгой».
Читая переложение рассказа старика, надо помнить, что имена героев не могут быть переданы русскими буквами даже приблизительно, так как в абхазском языке около 80 звуков, среди которых есть щелкающие и свистящие, и что дикие обычаи и нравы, побуждавшие героев к жестоким поступкам, были когда-то законом гор.
«В этой книге нет ничего лишнего. Она говорит то, что было. Пусть ее читает молодежь! Кто прочтет ее до конца, пусть сам будет счастлив до конца своей жизни! Пишет эту историю 123-летний Ш. Аршба. Эту историю слышал я 100 лет тому назад в доме Бого Аршба... Говорили об этом Баху, Бого, Чыху-ипа, Чараныкуа Аршба и также Даур Ачба. До этого дня я сохранял все в своей памяти. А я хочу оставить ее в виде записи, в виде книги. Пусть мои знакомые, друзья и родственники, читая эту книгу, вспоминают меня!»
На Кубани, там, где ныне раскинулась станица Кувинская, жили три брата Аршба — Чоура, Псгуагу и Канчора. Старший брат был женат и имел шестилетнего сына. Жили все братья неплохо, пасли собственных овец, совершали набеги через Кубань и воровали там лошадей. Но вскоре это спокойное существование было нарушено.
Местный вождь — хан Алоуа выдавал замуж свою любимую дочь и решил к свадьбе подарить ей шубу из шкурок народившихся ягнят.
И вот уже ханский слуга осадил коня у хижины трех братьев и потребовал шкурки.
Старшему брату не понравилась надменность пришельца, и он переспросил:
— Хан просит или приказывает?
— Хан не просит. Это приказ!
— В таком случае шкурок не будет!
Дерзкий ответ был тотчас передан хану, и тот в великом гневе отправил за шкурками целый отряд во главе со своим сыном.
С гиканьем налетели всадники на стоянку пастухов. Там был лишь Чоура. Его схватили, привязали к дереву и стали вспарывать животы суягным овцам.
Когда два других брата вернулись к себе, все уже было кончено — на земле лежала груда овец, еще дрыгавших в смертельной муке ногами, а всадники с добычей удалились.
Канчора и Псгуагу отвязали брата, все трое вскочили на коней и, не раздумывая, бросились в погоню.
Похитители не торопились. Подскакав, Канчора крикнул ханскому сыну:
— Ты нанес нам оскорбление, которое можно смыть только кровью! Стреляй первым!
Тот выхватил из чехла ружье и выстрелил, но не попал. Тогда прогремело ружье младшего брата, Псгуагу. Сын Алоуа с размозженной головой поник в седле, и его высокая каракулевая шапка свалилась под ноги коня. Остальные похитители бросились наутек.
Теперь вступал в свои права закон мести, и братья знали, что ни хан, ни его многочисленные родственники не успокоятся, пока не убьют своих кровников.
Они поехали домой, и Чоура взяв к себе в седло шестилетнего сына, навсегда ускакал с братьями из родных мест. Жену он оставил, потому что женщинам не мстят.
Они перевалили через горы и оказались в горном селении Псху. Братья рассказали обо всем местному князю Маршану, и он дал им убежище.
Но руки у хана Алоуа были длинные, и братьям пришлось бежать дальше, в Бзыбьское ущелье, что ведет к озеру Рица. Местный князь Чачба согласился приютить их при условии, если они примут участие в военном походе. Он собирался напасть на вождя племени садзов князя Аредбу.
В сражении на мысе Адлер старший брат Чоура был убит. И убийца взял себе его ружье.
Канчора и Псгуагу оставили племянника у одного из жителей селения Чачба-Яшта, а сами перебрались в селение Адзюжба, что на берегу моря, возле реки Кодор. Местный князь Маргания выделил им участок в лесу. Под деревом, увитым виноградной лозой, они поставили шалаш и стали в нем жить.
Но когда виноград поспел, к дереву явился человек с корзиной.
— Чего тебе надо? — спросили братья.
— Я сажал этот виноград, а теперь пришел собирать его.
— Если у тебя есть совесть, — сказали ему, — не делай этого. Что тебе одна корзина винограда, а нам нечего есть.
— Вот еще! Будут тут всякие бродяги говорить, что мне делать!..
Братья сочли это оскорблением; и когда человек влез на дерево, один из них сбегал в шалаш за ружьем и застрелил его.
И снова братья бежали. И снова нашли убежище. На этот раз в селении Чубурхинджи, у реки Ингур. Они стали батраками у местного князя.
И надо же было так случиться, что через несколько дней этот владетель задавал пир в честь садзского князя Аредбы, приехавшего в гости с большой свитой. Принимая у гостей плети и оружие, батраки вдруг узнали одно из ружей — оно когда-то принадлежало их старшему брату.
Во время пира, разнося еду, они осторожно спросили нового владельца ружья, откуда оно у него.
— Я купил его за одну пулю, — хвастливо сказал садз. — Когда на нас под Адлером напал князь Чачба, я убил его воина и забрал добычу...
После пира и гости и хозяева легли вздремнуть. Но братья не спали. Они оседлали двух коней, и средний брат сказал младшему:
— Возьми пистолет, пойди и скажи садзу, что ты возвращаешь ему пулю и забираешь ружье обратно, потому что оно принадлежало нашему брату. Если он спит, разбуди его — спящего убивать не полагается. Разбуди, скажи и выстрели в ухо...
Так и было сделано.
Но в переполохе после выстрела братья разминулись.
Средний брат бросился с конем в реку Ингур и переправился на другой берег. Младший же брат бежал в противоположную сторону и очутился в селе Первая Бедия. Там Канчора рассказал местному князю Ачба о своих приключениях.
У князя в ущелье реки Гализги была большая тюрьма, где он держал рабов, пополняя их число из пленных, захваченных во время набегов. Но князь Ачба жил не только за счет работорговли, ему нужны были крестьяне и воины.
— Я дам тебе место возле тюрьмы. Корчуй лес, живи. Отработаешь на моем поле. Будешь ходить в набеги...
«Ткварчели» (Атква ркял) — значит «Загон для пленных». Теперь это большой город угольщиков. Из окрестностей его пошли все Аршба.
Канчора женился на девушке по имени Сангулиа-пха. У них было семеро сыновей и две дочери.
И вот родословная: Маху — сын Канчоры, Машап — сын Маху, Башыху — сын Машапа, Джамбора — сын Башыху, Гыд — сын Джамборы и, наконец, Шулиман — сын Гыда. Ему предстояло прожить на свете 127 лет.
Средний брат Псгуагу, оказавшись за рекой Ингури, стал основателем мегрельского рода Алшибая.
От сына старшего их брата пошел абхазский, тоже многочисленный, род Аншба.
Каким образом в этой фамилии «р» заменилось «л» и «н», могут объяснить только лингвисты.
Шулиман рассказывал, что раз в три года все потомки Аршба собирались вместе, чтобы скрепить фамильный союз. Он помнил заслуги всех предков во всех коленах.
«Всем молодым Аршба, — диктовал он, — желаю быть достойными своих отцов. Уважайте себя и своих гостей. Знайте родину Апсны (Абхазию) и помните своих предков...
Аршба сеяли пшеницу и просо, у них было много скота; они всегда ели мясо, сыр, кислое молоко. У них было много фруктов и особенно винограда. Они занимались сбором дикого меда. Они любили работу. Ночью мало спали, зато не нуждались...»
Любопытны его заповеди новым поколениям своего рода:
«Нам надо учиться, чтобы иметь побольше ученых и разных деятелей... Образование и труд — вот что возвысит род Аршба. Если найдется среди вас глупец, не отпускайте его в город, не давайте ему позорить нас. Если ты ненасытен, на государственную службу не иди! Русский человек остается скромным, какой бы пост он ни занимал, каким бы ученым он ни был. Вот у кого нужно учиться Аршба...»
Запись в ученической тетради перевел историк, и он уверял, что память у Шулимана Аршба была прекрасная. Рассказ старика редко противоречит действительным историческим событиям. Удивительно, как точно старики запоминали всякие происшествия и предания.
— Память нашего поколения устроена несколько по- другому, — добавил историк. — А надо бы помнить абхазскую пословицу: «Конь околеет — поле останется, человек умрет — слово останется».
Шулиман считал, что он родился в 1830 году. И пожалуй, это правда. Он хорошо помнил события времен Крымской войны 1853—1855 годов.
«У меня были уже усы и борода, я был зрелый мужчина», — говорил он.
Хотя бои с турками шли и на абхазской земле, Шулиман в то время очутился довольно далеко от нее. Каким- то образом он попал на русский корабль и был привезен в Новороссийск. В составе сформированной там части его перебросили в Крым. Команда охотников-разведчиков, в которую Шулимана зачислили, действовала в привычной для него обстановке — в горах, давая возможность русским отрядам наносить удары по флангам соединенных англо-франко-турецких войск.
Там-то Шулиман Аршба и узнал русских людей. И когда вскоре турецкие эмиссары стали подбивать абхазов на переселение в Турцию, стращая их, что русские перережут всех подряд, у него появилась возможность оказать добрую услугу своим односельчанам.
Он говорил, что не надо верить ни туркам, пи собственным князьям. Русские — совсем не звери, у них много грамотных людей и очень развиты всякие ремесла. Он говорил это на крестьянских сходках под громадным деревом между селами Гуп и Ткварчели.
И хотя агитаторы уверяли, что в Турции даже ослов кормят рисом и украшают золотом, что там растут тыквы величиной с буйвола, что там рай, из долины Гализги уехало очень мало людей.
Да и те вернулись, бежали из Турции тайком, добираясь до родины долгие годы. Они рассказали страшные вещи.
Абхазов везли на турецких пароходах, не давая воды по нескольку суток. Тысячи и тысячи умирали от болезней, гибли дети, женщин отбирали и продавали в гаремы. На турецком берегу беглецов ждали нищета и гнет собственных князей, которые, возродив крепостное право, стали продавать крестьян целыми семьями туркам
Шулиман Аршба навсегда запомнил «махаджирство» — великое переселение, и даже через 90 лет говорил: «Мы, Аршба, не поверили туркам, и правильно сделали».
Едва ли не с тех пор Шулимана стали считать мудрецом и чутко прислушивались к каждому его слову.
Уважали его еще и за то, что он стал кузнецом. Это будет тем более понятным, если вспомнить, что в середине прошлого века многие абхазские крестьяне еще пахали бревном с торчащим из него суком, пололи поля не железными, а самшитовыми мотыгами и считали оружие самым дорогим достоянием семьи.
Шулиман до поры трудился в хозяйстве своего отца Гыда, сеял и растил просо и кукурузу, пас стада на альпийских лугах, отрабатывал барщину на поле князя Ачба, охотился в горах на медведей, но его все больше тянуло в соседнее село Члоу, где жили знаменитые кузнецы. Один из них, Кобан Цвижба, и стал учителем Шулимана.
В пантеоне абхазских языческих богов вслед за высшим богом Анцвалу больше других почитался покровитель кузнечного ремесла Шашвы. И хотя абхазы давно стали либо православными христианами, либо мусульманами, культ Шашвы оставался в силе.
Кузница считалась святилищем, а наковальня — алтарем. Если на крестьянской сходке кого-либо подозревали в нечестном поступке, то его приводили в кузницу, где он при всех давал клятву чести.
Это была внушительная церемония.
Подозреваемый брал молот, бил им по наковальне и говорил: «Клянусь этой святыней, если я виновен и, несмотря на это, произнес ложную клятву, пусть Шашвы разобьет молотом мою голову на десять частей».
Кузнец становился как бы жрецом Шашвы и самым почитаемым в роде.
Но почет этот доставался непросто. Звание кузнеца получал лишь настоящий искусник. Он должен был делать не только топоры, молотки, подковы, обручи для бочек, ножницы и другие предметы хозяйственного обихода, но и шашки, кинжалы, пистолеты и ружья. Кавказские кузнецы хранили свои секреты и славились на весь свет. Недаром еще царь Алексей Михайлович требовал присылки с Кавказа «пансырного дела мастеров, для булатного сабельного дела сварщиков, самых же добрых мастеров...».
Золотые руки были у Шулимана. Его кинжалы рассекали медные пятаки. Делал он их из старинных лошадиных подков. Шестизарядное ружье, все детали которого он отковал сам, сделали имя кузнеца Аршба легендой.
Но Шулиман знал не одно кузнечное дело. Вырезанные им роговые ложки хранятся во многих семьях как реликвии. Он был замечательным плотником. Сделанная им 70 лет назад мельница работает и по сей день. Она автоматически перестает работать, когда кончается засыпанное зерно.
Но удивительно совсем другое — у этой мельницы нет ни одной металлической детали, все выточено из твердых пород дерева. Говорят, что таких общественных мельниц он построил немало.
Шулиман сам сложил себе дом — в нем восемь комнат и метровые каменные стены. Каждая балка, дверь, стойка вытесаны им собственными руками. Никогда в жизни не видев ветряной мельницы, он изобрел ее сам. Она стояла на крыше и вращала жернова прямо у очага, когда нужна была свежая мука для мамалыги.
Возле дома Шулиман разбил большой сад, где вывел новые сорта яблок, груш, винограда. Его кукурузное поле было образцовым для всех окрестных жителей. Одно лишь это перечисление говорит о том, что Шулиман был человеком незаурядным, более того — замечательным.
В феврале 1918 года Шулиман поехал в Сухум.
Город шумел, как растревоженный улей. Всюду митинговали, слышались слова: «меньшевики», «большевики», «революция». В бухте стоял вспомогательный крейсер «Дакия», возвращавшийся из Трапезунда в Севастополь. По набережной прогуливались матросы. Как-то они увидели офицера в черкеске с золотыми погонами. Контуженная рука висела на груди, поддерживаемая черной повязкой. Это был офицер абхазской сотни из «дикой диви- 8ии», князь Николай Эмухвари.
Несколько матросов подошли к нему.
— А ну, скидай погоны, царский холуй, а то сами снимем!
— Не вы мне их дали, не вам и снимать их, — гордо ответил князь.
Один из матросов рванул с плеча Николая Эмухвари погон. Тогда князь, сильный и проворный, выхватил здоровой рукой наган, уложил матроса и бросился бежать. Рассвирепевшие матросы, запутавшись в двориках и переходах восточной части города, не догнали его
Они вернулись с телом убитого на крейсер и просемафорили оттуда: немедленно разыскать и выдать убийцу, власть в городе передать военно-революционному комитету. Для острастки город обстреляли из корабельных орудий.
В Сухуме началась паника. Жители бросали дома и бежали в горы.
В городе не было военно-революционного комитета, но его тут же создали. Возглавил его большевик Ефрем Эшба.
Шулиман вернулся в Ткварчели. Слухи, которые доходили в ущелье, казались совершенно неправдоподобными. Князя Николая Эмухвари задержали и отдали под суд. Председательствовал на суде дворянин Ефрем Эшба. Оба, князь и дворянин, были из села Бедия и в детстве дружили. Теперь они смотрели друг на друга с ненавистью.
У Шулимана Аршба от таких хитросплетений классовой борьбы в голове стоял туман.
Бывший дворянин, а ныне большевик Эшба настоял на том, чтобы князя Эмухвари выдали матросам. Когда князя доставили на миноносец «Дерзкий», он выхватил спрятанный в рукаве черкески браунинг и застрелил еще одного матроса. Однако теперь убежать Николай Эмухвари не мог...
Но вскоре власть захватили меньшевики, уверявшие,
что они трудовой народ. Против них боролась крестьянская дружина «Киараз».
События волнами докатывались до гор. На сходках говорили горячие речи лихие всадники Нестора Лакобы. В поисках красных врывались в дома меньшевистские каратели Тарасхана Эшба, двоюродного брата большевика Ефрема Эшба. Теперь уже не род шел на род, а становились злейшими врагами члены одного рода. Гражданская война ломала вековые понятия.
Молодежь уже не восторгалась самодельными винтовками Шулимана. У горцев теперь были многозарядные маузеры и даже пулеметы. Дороги стали непроходимыми: их оседлали бандиты. Дома горцев, как в древности, превращались в крепости. Но и это не спасало. Бандиты врывались в дома, убивали и грабили.
Шулиман Аршба организовал отряд самообороны, и бандитам больше не было хода в ущелье. Свою молодежь старики Аршба держали в повиновении и встретили твердую власть, которую, наконец, установили большевики, с облегчением, а когда крестьянам разрешили поделить между собой княжеские земли, то и с благодарностью.
О замечательном писателе лучше всего говорят книги, им написанные. О замечательном земледельце лучше всего скажет обработанное им поле или взращенный им сад. Впрочем, книги остаются, а поле или сад переходят в другие руки. Но сад Шулимана Аршба разросся, и в окрестностях Ткварчели вас угостят яблоком или грушей и непременно скажут: «Этот сорт вывел старый Шулиман».
И еще скажут, что у него был лучший в округе виноград и лучшее вино.
И посоветуют посмотреть его усадьбу — его дом, его сад, его пасеку. А дом и в самом деле примечательный. В его толстых стенах восемь прохладных комнат с очень высокими потолками. По его примеру, разбогатев, стали строить дома окрестные жители.
В двадцатые годы в этом доме останавливался академик Н. Я. Марр. Старый Аршба рассказывал ему народные легенды об ацанах — карликовом племени, которое жило в горах до абхазов. Здесь записывал академик неизвестные варианты нартского эпоса и сказание об
Абрскиле — богатыре, который боролся за правду на земле.
Не тут ли родилась у Марра соблазнительная мысль о том, что один из самых известных мифов прошел «через абхазскую среду», что легенда о прикованном герое-богатыре — кавказского происхождения, «докатившаяся до Греции, где она претворена в сказание о Прометее»?
Тогда же в доме Шулимана Аршба жил знаменитый геолог В. В. Мокринский, который по распоряжению Дзержинского приехал сюда с экспедицией искать ткварчельский уголь. Об угле знали еще в девяностые годы прошлого века, когда к его залежам привел разведчиков Эдрас Аршба. Но разработку их так и не осуществили. Геологическая карта района попала в руки англичанина Галловея, который издал двухтомное описание месторождения. Любопытно, что Мокринский узнал в ленинградских архивах об этой карте, спросил о ней Шулимана, а тот отвел геолога в дом Эдраса Аршба, где бережно хранилась копия карты.
Крестьяне из рода Аршба были проводниками и носильщиками экспедиции. Участники ее вспоминали: «Продовольствие для сотрудников доставлялось без взвешивания, но ни разу ничего не пропадало. В тех случаях, когда носильщик иногда съедал в пути банку консервов, он просил записать ее за ним».
Для того, кто знал моральный кодекс Аршба, эта честность не была бы удивительна.
Мокринский никак не мог выговорить абхазского названия поселка, в котором жил Шулиман и другие Аршба, и он назвал его по имени одного из своих проводников, Хухуна Аршба. Как это ни курьезно, но название Хухун закрепилось за селением, так оно зовется и по сей день.
Нестора Аполлоновича Лакоба знали в Абхазии все. Выгнанный из Тифлисской духовной семинарии за революционную пропаганду, несостоявшийся священник стал большевиком-подполыциком.
В 1917 году он сколотил легендарную крестьянскую дружину «Киараз» и сражался за установление Советской власти в Абхазии. Он был первым председателем Совета Народных Комиссаров республики.
Перестав носить шашку, он по-прежнему не слезал е коня. Ему хотелось успеть сделать все: и построить Черноморскую железную дорогу, и осушить болота, над которыми тучей вились малярийные комары, и превратить Абхазию в субтропический рай, и, наконец, добывать свой, ткварчельский уголь.
Нестору Лакоба было всего тридцать с небольшим, он носил черные щегольские усы и верил в счастливое будущее.
Как-то, продираясь сквозь заросли на берегу Гализги, он выехал к дому Шулимана Аршба.
Высокий стройный старик в бешмете, стянутом по талии узким наборным серебряным поясом, встретил его приветливо.
— Добро пожаловать! — сказал он величественно. — Проходи в дом, да приму я твои беды на себя!
В доме началась веселая суета. Во дворе громко блеял обреченный на заклание козленок, в кухне над очагом кипела вода в котле для мамалыги...
В тот день Лакоба узнал многое о Шулимане Аршба. Он был пленен образцовым порядком в хозяйстве старика, восхищался садом, полем, пасекой. И уж не тогда ли пришло ему в голову противопоставление, которое, сражаясь с троцкистами, он высказал на партийной конференции в 1927 году:
— Абхазская пчела не заражена никакими «социальными» и «политическими» болезнями, у нее нет ни национального вопроса, ни вопроса внутрипартийного положения, головотяпством она не занимается, а дает очень вкусный, мировой известности мед. За этой пчелой поухаживать было бы куда интереснее, чем хотя бы за нашими оппозиционерами, потому что оппозиционеры много святых правил нарушают, а пчела дает прекрасный мед.
Отошли в прошлое некогда злободневные политические заботы. Встали на очередь другие. И среди них была коллективизация. Нашлись руководители, не захотевшие разобраться в крестьянской психологии, растолковать, объяснить. В начальственном высокомерии они посчитали лишним пойти на поклон к старикам, распоряжались, кричали и даже сажали несогласных в тюрьму. И дело... не шло.
В Абхазии еще помнят, как в газете появилась карикатура — дюжий молодец крутит точильный камень, а двое других прижимают головой к камню старика. И подпись: «Шулиману Аршба надо обточить мозги».
Жестокость и политическую неуместность такой административной ретивости первым понял Нестор Лакоба.
Шулиману в тот год исполнилось 100 лет.
— Эх, вы! — сказал Лакоба уездным руководителям. — Разве так борются с несознательностью? Относясь без уважения к старикам, вы проявляете близорукость. Сегодня вы разрушите почтение к старшим, завтра люди перестанут уважать власть...
Лакоба опередил почтальона, везшего газету, и приехал в Ткварчели.
— Шулиман, — сказал он, — ты очень хорошо знаешь, что такое Киараз...
— Знаю, — ответил старик, — так называлась твоя боевая дружина.
— Нет, Шулиман, я говорю о другом. Я говорю о народном обычае. А в Абхазии нет человека, который бы лучше тебя знал обычаи...
«Твоя радость — наша радость», — говорят абхазы, и это не просто слова. Они привыкли бескорыстно помогать друг другу. Если человек строит дом, к нему стекаются помогать все соседи. Все вместе они всегда убирали урожай на поле одного, потом другого, не забывая и поля вдов и сирот. Совместный труд спорился. Конец работ отмечали веселым застольем. Если у кого-нибудь была свадьба, то готовили ее, собирали продукты всем миром... Все это называлось объемным словом «Киараз».
— Шулиман, — говорил Лакоба, — колхоз — это и есть Киараз. И даже больше. Все станет общим, и работа пойдет веселей.
— Это хорошо, — сказал Шулиман. — А завтра придет лентяй Заур, наденет мою черкеску и станет каждый день резать себе на обед моих кур...
— И ты позволишь ему это делать?
— Нет, не позволю. Но люди говорят, что даже штаны будут общими — кто хочет, тот и наденет. Я не хочу надевать чужие штаны!
Лакоба оглядел чистоплотного старика и улыбнулся.
— Это неправда. Твой дом, твои ульи, твой двор останутся твоими. Кое-кто хотел сделать общим и это, но партия их осудила. По-русски это называется «перегиб». А твой лентяй Заур, разве не станет он работать лучше на глазах у всех?
— Может быть. Только он не мой...
«Кто владеет языком, тому принадлежит община», —
гласит старая абхазская поговорка. На ближайшей крестьянской сходке Шулиман Аршба сказал речь, начинавшуюся традиционными словами: «Люди, да положу я голову свою за вас...» Она была построена по всем канонам народного ораторского искусства. И когда Шулиман произнес заключительное: «Утомил я вас словом, простите! Добро да пребудет с вами!», многие колеблющиеся уже верили в колхоз.
Шулиман руководил в колхозе разбивкой садов, постройкой мельниц и сушильных сараев, учил молодежь искусству выращивать кукурузу, а руководителям давал мудрые советы.
Дела в колхозе шли на лад.
В августе 1942 года к границам Абхазии подошел 49-й горнострелковый корпус немцев. 15 августа враги заняли Клухорский перевал и продолжали продвигаться по Военно-Сухумской дороге. Они были уже в 25 километрах от Сухуми. Их отбросила 46-я армия генерала К. Н. Леселидзе.
Род Аршба дал много бойцов и командиров нашей армии. Часть полковника К. Я. Аршба пять раз удостаивалась благодарности Верховного Главнокомандующего, начиная со сражения под Москвой...
В трудную годину Шулиман отдал для армии лошадь, организовал изготовление вьючных седел для наших горных частей.
Он не поощрял тех, кто, используя трудности с продовольствием в городах, спешил нажиться. Рассказывают, что, услышав раз на базаре в городе, как один ловкач похвалялся красивой каракулевой папахой, Шулиман спросил его:
— Сколько ты заплатил за эту папаху? Извини, конечно, за вопрос...
— Две тысячи.
— Гм... Стоило ли платить две тысячи рублей, чтобы украсить двухрублевую голову?
Ловкачу не стало проходу. Всякий раз, увидев его папаху, люди вспоминали острое слово старика и хохотали.
После войны мужчины Аршба один за другим возвращались в долину. Их выгоревшие гимнастерки с темными прямоугольниками на месте споротых погон, нашивками ранений и орденскими колодками часто угадывались на висячем мосту через Гализгу, и тогда старый Шулиман успевал переодеваться в праздничный костюм и встречал дорогих гостей на пороге своего дома. Они непременно приходили к старику засвидетельствовать почтение и порассказать о долгих годах опасностей и странствий.
Из каких только мест не посылали ему солдаты поклоны в письмах к родным! И всякий раз при этом они вспоминали реку, склоны гор, могучие ореховые деревья и стариков, во главе с Шулиманом обсуждавших будничные дела рода. На войне деревенские будни казались сплошным праздником, а домашняя мамалыга и вино райскими лакомствами.
Многие не вернулись. Те же, кому выпало счастье снова увидеть отчий дом, сильно переменились. В выражении их лиц, в манере держаться, во всем их облике появилась та бывалость, какой не могло быть у довоенных деревенских жителей. Шулиман вспоминал, каким сам он вернулся в долину с войны почти 100 лет назад.
Солдаты видели, как живут люди в других краях, какой достаток приносят трудолюбие и сообразительность. Они рвались к труду, но понимали, что одной силой заброшенного хозяйства не поднимешь. И поэтому чутко прислушивались к словам многоопытного Шулимана, который с радостью окунулся в колхозные дела.
В те дни старец распоряжался постройкой табачных сушилен, разбивкой новых садов, наставлял бригады, подготавливавшие поля для кукурузы. Казалось, и сама природа почувствовала настроение людей, земля родила так щедро, что только за урожай 1947 года несколько бригадиров из рода Аршба стали Героями Социалистического Труда, а многие колхозники получили ордена.
Слушая у очагов рассказы жителей долины о послевоенных успехах, историк как-то сказал:
— Это хорошо, что в положениях о государственных наградах все определено очень точно. Убрал столько-то центнеров кукурузы с гектара — получай Звезду Героя, столько-то — орден Ленина... Но это как бы конечный результат. Прежде чем человек вырастит урожай, надо вырастить и воспитать самого человека. Человека же создает среда, а жизнь среды во многом определяют прекрасные народные традиции, хранителями которых являются наши старики. Уважение к старшим у нас — закон.
Похвала или порицание того же Шулимана Аршба всегда принимались близко к сердцу. Стыдно было работать хуже человека, которому далеко за 100 лет. Молодые люди видели мельницы, которые он построил, сады, которые он вырастил, поля, которые он отвоевал у гор и леса... С самого детства люди рода Аршба никогда не видели своего старейшину праздным. Они привыкли прославлять его трудолюбие, его умение делать любую работу, его мудрость. И как тяжело было бы любому из них увидеть осуждение в глазах Шулимана, а еще горше — услышать из его уст слово «лентяй»... Занимать в 100 лет руководящий пост — дело невозможное, но тем не менее старики поддерживали тот моральный климат, который административными мерами, пожалуй, не создашь. Это они воспитывали ту жадность к работе, которая принесла замечательные плоды. И что самое любопытное — люди работали, люди получали высокие урожаи, и только когда им вешали на грудь высокие награды, узнавали, какая из них положена за столько десятков центнеров, а какая — за столько-то... Заслуги Шулимана Аршба в положениях о наградах не определены. Его награда — это народная слава, это признательность людей, и награжденных и ненагражденных, за душевную щедрость, за ум, за саму жизнь этого замечательного человека.
Когда Шулиману минуло 120 лет, к нему зачастили собиратели фольклора и врачи.
Первые записывали с его слов предания и песни. Он и сам часто выступал на праздниках с тостами, рассказали и собственными стихами. Среди них были и сатирические. «Насмешка в песне попадает в цель не менее метко, чем пуля из ружья», — говаривал он.
За год до смерти о нем писали:
«Творчество старейшего народного певца Сулеймана Аршба глубоко патриотично. Он отзывается на все волнующие события современности. В последнее время стал плохо видеть и заставляет внуков читать себе газеты, слушает радио. Он сочиняет рассказы и стихи, не записывая их, но может читать их без ошибки. Даже стихи многострофные, больших размеров сохраняет в памяти и охотно читает их на праздниках и торжественных вечерах».
В государственном архиве Абхазии среди «фольклорных материалов» есть стихотворный тост, сочиненный им, очевидно, в ответ на поздравления:
Я вырастил сад, я сделал вино,
И выпью за то, что известно давно;
Без дружбы людской не прожил бы и дня,
Без дела и вовсе не стало б меня...
Врачей же интересовал секрет его долголетия.
Когда Шулиману Аршба было 122 года, в Абхазии проводился опрос и обследование долгожителей. В книге-отчете был помещен его портрет и такая подпись:
«На вопрос: «Как у вас зубы, откройте рот», оп ответил: «Зубы начали портиться. Один давно шатается». И действительно, только один зуб, нижний, у него оказался больным. Все остальные зубы в прекрасном состоянии».
Там же есть портрет его ближайшего родственника — Эдраса Аршба, которому было тогда 114 лет.
Абхазия славится своими долгожителями. Туда без конца ездят научные экспедиции из разных стран. Ученые изучают условия жизни долгожителей, надеясь подсказать людям, как прожить десяток-другой лишних лет. Лишних? Вернее, недожитых.
Как и многие долгожители, Шулиман Аршба не курил, вино пил в меру, довольствовался абхазской кухней (немудреной, но мудрой — там готовили ровно столько, сколько могли съесть, а остаток предпочитали отдавать курам, чем разогревать через несколько часов), ел фрукты, овощи, мед, жевал неторопливо, никогда не переедал, дышал горным воздухом.
В отчете обследователей подробно записаны советы Шулимана Аршба по части еды:
«Нужно есть пищу разнообразную не только потому, что одинаковая пища надоедает, а потому, что разнообразная пища дает больше сытости и больше здоровья... Чтобы быть сытым, фруктов надо съесть очень много, а много съесть трудно. Значит, для сытости надо есть мясо, а для хорошего самочувствия и удовольствия — овощи и фрукты. Надо есть и мясо, и молоко, и овощи, и крупу, и хлеб, и фрукты, и виноград, и мед. Жиров надо есть меньше. Жирная пища тяжелая, надо ее избегать...
От сладостей человек жиреет. А много жира, полнота ускоряет старость. Помните народную пословицу: «Ешь просто, доживешь лет до ста». Я прожил больше ста...»
Он, как и многие абхазские старики, считал полезным для здоровья употребление острого красного перца, но после 100 лет не злоупотреблял ям. В его огороде и на столе всегда были лук, чеснок, кресс-салат, кинза, чабер, чабрец, майоран, базилик, мята, петрушка, укроп, сельдерей, портулак, тмин, барбарис... Сад давал яблоки, груши, инжир, хурму, гранаты, айву, мушмулу, кизил, персики, сливы, черешню, вишню, виноград, орехи...
«Старейший садовод Абхазии, — записано в том же труде, — 122-летний Шулиман Аршба говорит, что, если человек работает на винограднике и питается виноградом, он должен быть здоровым и жить 100 лет. Обследование выяснило, что большинство долголетних людей Абхазии съедает за сезон не менее 50 килограммов винограда... Особенно много потребляют старики виноградного сока, которому придают исключительно лечебное значение. Они считают, что для старика виноградный сок так же полезен, как материнское молоко младенцу».
Шулиман Аршба никогда не менял ни места жительства, ни образа жизни. В том же отчете о Шулимане говорилось:
«Вся история Ткварчели, и история местных людей, огромные изменения, преобразование селения из четырех домишек в большой индустриальный центр с многотысячным населением, все произошло у него на глазах. Это живой свидетель многих исторических событий. Он все прекрасно помнит. И рассказывает так, как будто видит сейчас перед глазами прошлую жизнь более чем за 100 лет. В молодости он был пастухом и охотником, возчиком на арбе, кузнецом и слесарем. Познакомился с одним русским рабочим-революционером. «Лучшим другом он мне стал. Я сам ему своими руками винтовку сделал и подарил». Последние 50 лет больше занимался садоводством. И сейчас его сад один из лучших в окрестностях Ткварчели. На здоровье никогда не жаловался. И память сохранил необыкновенную. Все помнит до малейших подробностей. Если бы записать все, что он запомнил, набралась бы целая книга. Он помнит хорошо события времен Крымской войны 1853—1855 годов...»
К сожалению, это «если бы записать все» осталось благим пожеланием.
Женился Шулиман в 40 лет (поздняя женитьба — обычное явление среди долгожителей Абхазии), прожил с женой душа в душу более 70 лет. Его жена Уардахан была работяща, беспрекословно признавала авторитет мужа. Он был доволен своими сыновьями и дочерьми.
Сам Шулиман Аршба обладал ровным характером, любил шутку, ни с кем не ссорился по пустякам. «Злые люди долго не живут», — говаривал он. Всеобщее внимание и уважение, особенно в старости, создавали покойное ощущение удовлетворенности, своей полезности для людей. В Абхазии считается едва ли не преступлением прекословить старикам и не оказывать им знаков внимания, и это тоже немаловажная причина их долгожития. Не потому ли из обследованных в свое время 1216 долголетних людей Абхазии ни у одного не обнаружили ни пороков сердца, ни повышенного кровяного давления.
Когда пишут о долгожителях, то непременно одной из причин их долголетия называют занятие любимым делом, непрерывный труд. Называют Гёте, который в 80 лет дописывал «Фауста»; Павлова, который умер на 86-м году жизни от случайного заболевания; Вольтера, дожившего до 84; Ньютона — до 85; Верди — до 88; Микеланджело — до 89; Тициана — до 87 лет.
Шулиман Аршба трудился до последнего месяца своей жизни. Заповедь Шулимана помнят многие Аршба. Ее записали и врачи: «Только труд приносит радость жизни. После работы пища слаще, отдых приятней и сон крепче».
Но важно отметить и то обстоятельство, что подавляющее большинство долгожителей, перешедших столетний рубеж, живут в деревне и занимаются земледелием. Никто не станет отрицать, что деревенский труд остается самым разнообразным, он ближе всего к природе, в гармонии которой заключена великая мудрость.
У Шулимана Аршба страстное желание трудиться сочеталось с тягой к поэзии и знанию родной истории. Кто-то назвал его «деревенским инженером» за изобретательность, за уменье создавать полезные вещи из железа, камня, дерева, но он не менее хорошо умел создавать новые сорта фруктов, выращивать гигантскую кукурузу, ухаживать за пчелами, выбирать место для лозы так, что его вино оказывалось лучшим в округе. Этот человек был гармоничен.
Мы с историком перешли по качающемуся висячему мосту над Гализгой, взобрались на откос железной дороги и оглянулись. В ущелье уже сгущались сумерки, сады казались сплошным морем, и не видно стало дома Шулимана Аршба.
Мы унесли с.собой портреты старика, чтобы переснять их для Сухумского музея. На одном он был совсем молодой, в длиннополой черкеске, с пистолетом и кинжалом на поясе, стягивающем юношескую талию. На обороте стоял штамп сухумского фотоателье — 1915 год. Значит, ему было тогда 85 лет. В самом деле, лицо совсем молодое, красивое, черная борода, а волосы седые...
Говорят, и на сей счет у него была шутка: «Мои волосы старше моей, бороды на восемнадцать лет».
На другом портрете он — стодвадцатипятилетний.
До моста нас проводил Сандро Аршба, сын старика Шулимана. Как старший в семье, он унаследовал дом и живет в нем со своими детьми, внуками, правнуками. Младший сын, Антон, родился, когда Шулиману было под восемьдесят. Теперь Антон полковник в отставке.
Все в доме так, как было при жизни Шулимана. Разве что прибавилась газовая плита. Но она в тот день отказала, и огонь развели в старом очаге, где готовили пищу при жизни старика. Это было в большом каменном сарае при доме. Тут же, за тонкой дощатой стенкой вздыхала скотина. Искры и дым тянуло вверх, к отверстию в крыше. Закопченные стены и балки, блики огня на лицах, неторопливый разговор о последнем годе жизни Шулимана Аршба...
Вставал он с рассветом, медленно одевался, умывался и начинал ежедневную прогулку по усадьбе, подмечая непорядок — то ли ветку в саду, которую надо подпереть палкой, чтобы не сломалась под бременем плодов, то ли сорную траву на кукурузном поле. Он обходил сараи, заглядывал на кухню, в коровник, подбрасывал корму курам и шел на пасеку. У него было более сотни колод — выдолбленных внутри обрубков древесных стволов, которые он предпочитал ульям. Когда-то он лучше всех умел найти в лесу пчелиную семью и водворить ее у себя на пасеке. И не один рой увезли от него куда-то на север и даже за границу. Абхазская пчела оказалась самой доходной в мире, и у нее был хоботок длинней, чем у других, и летала она дальше... Когда Шулиману говорили, что в Америке абхазская пчела начинает вытеснять итальянскую, он приосанивался.
Перед завтраком он делился с сыном Сандро своими наблюдениями и планами, и тот, тоже уже старик, стоя, почтительно выслушивал отца.
После завтрака Шулиман принимался за привычную работу — полол, ухаживал за плодовыми деревьями, возился на пасеке. Через каждые полчаса он садился отдыхать. Век с четвертью — не 100 лет, когда он мог работать без устали по нескольку часов.
По вечерам в доме всегда были гости. Приходили послушать старика, рассказать новости, почитать письма об успехах Аршба, покинувших родное ущелье.
Шулиман Аршба умер в 1957 году. У него было совершенно здоровое сердце, но отказал мочевой пузырь. Делал операцию врач Сократ Аршба.
После операции Шулиман сказал ему:
— Я хотел обмануть тебя, но обманул меня ты.
Это означало, что старик надеялся умереть во время операции. После нее ему предстояло жить «не по-людски» — со шлангом. Такая жизнь казалась ему постыдной.
Он перестал есть и почти не пил. И прожил еще 22 дня. И все дни сохранял полную память. Ум его был острым, а слова мудрыми.
Он захотел умереть и умер, потому что гармония его существования была нарушена...
ЛИТЕРАТУРА
Н.Я. Марр, О языке и истории абхазов. Л., 1938.
И.Б. Шафиро, Я.М. Дарсания и др. Долголетние люди Абхазии. Сухуми, 1956.
Ш.Д. Инал-ипа, Абхазы. Сухуми, 1965.
И.А. Аджинджал, Из этнографии Абхазии. Сухуми, 1969
-----------------------------
(Опубликовано: «Земледельцы», серия «Жизнь замечательных людей», Москва, 1975, с. 254-286, глава "Радость жизни (Шулиман Аршба)".)
(Материал взят с сайта: http://arshba.ru/.)
