Владимир Солоухин
...И вновь я посетил
ОТ РЕДАКЦИИ ГАЗЕТЫ «АБХАЗИЯ»
Владимир Солоухин из той плеяды русских писателей (Пушкин, Лермонтов, Толстой, Мордовцев...), которые сопереживали всегда народам Кавказа, когда там носилась беда, страдали люди, рушились дома, ломались вековые устои. Не один раз бывал в Абхазии Владимир Солоухин. Из этих поездок он уносил с собой яркие, незабываемые впечатления, которые потом ложились за письменным столом на чистый лист бумаги, такой же чистый, незапятнанный, как и совесть писателя. В этом вы можете убедиться, ознакомившись с его эссе, предоставленное нам журналистами «Литературной России» - газеты, всегда внимательно и с добротой следившей за событиями в Абхазии.
Человека, который хоть однажды вкусил Черного моря, теплого моря, бархатного моря, рано или поздно должно потянуть к морю опять... Вот почему я на исходе лета 1994-го, отпраздновав с друзьями свое семидесятилетие, начал искать возможности съездить к морю. В голове рождались проекты. Впрочем, все усложнялось тем, что от некогда «великой, единой и неделимой» осталось нечто вроде обгрызанного яблока. Ведь что подразумевалось в первую очередь, когда человек говорил, что поедет к морю? Либо Крым, либо Черноморское побережье Кавказа. Прибалтику не берем, и в самые лучшие (худшие?!) времена ни разу не ездил в Прибалтику и разные Дубулты, Юрмалы и Паланги знал понаслышке. Не люблю мелкого и холодного моря. Говорят: идешь, идешь и все по колено и судорогой сводит ноги от ледяной воды. Теперь, слава Богу, сами собой отпали соблазны насчет Прибалтики. Но Крым! Благословенный Крым, с его дважды легендарным Севастополем, с Байдарскими воротами, с Воронцовским дворцом в Алупке, с очаровательной Ялтой (где Ореанда, Ливадия и чеховский домик), где Массандра и Никитский Ботанический сад, Крым с его Артеком (хотя и был этот Артек всемирно известной показухой), с его Феодосией, воспетой Куприным и обозначенной музеем Айвазовского, с Коктебелем, где дом поэта Волошина и сердолики, рассыпанные по пляжу, Крым, Таврия (отсюда и Потемкин-Таврический). Крым. с лирикой Пушкина и сонетами Мицкевича. Воистину «Прощай, свободная стихия, последний раз передо мной». Нет, в Крым, российский Крым, неотъемлемую часть России, а ныне оккупированный другим государством, в этот Крым я не ездок. Бог с ними, пусть шуршат там своей шелухой, называемой карбованцами, хоть теперь, справедливости ради надо сказать, и наши родные рублики превращаются в шелуху...
Отпало и Черноморское побережье Кавказа. Остается, конечно, Сочи, но в Сочи - большой город - я никогда не любил ездить ради морского отдыха. А уж если все равно ехать за границу, в другое государство...
Брезжил в угасающем семидесятилетием мозгу и совсем уж бредовый проект. Впрочем, почему же бредовый? При некоторой энергии и при некоторых денежных возможностях он мог бы осуществиться. Дело в том, что один из моих знакомых с его знанием английского языка помогает какому-то англичанину-бизнесмену, делающему деньги в Москве. Референт или как он там называется? Так вот, этот англоязычный бизнесмен, будучи богат, держит на Кипре в гостинице на берегу моря постоянный номер. Откупил номер в гостинице и держит его годами. Бизнесмен в Москве делает деньги, а номер пустует. На всякий случай. Нам, еще недавно подсоветским людям, этого не понять. И вот, мой знакомый даже летал на Кипр, жил там десять дней, купался, сиживал в разных кафе, ресторанчиках, одним словом - жил. Я и думал: попросит он у своего бизнесмена ключи от этого номера, а на дорогу и на пропитание я как-нибудь наскребу. Смущала курортно-европейская обстановка на этом Кипре, все эти обеденные и вечерние туалеты, но можно ведь приспособиться. Или пусть они привыкают. И вдруг.
...Вот именно - вдруг. В какие-то полчаса моя судьба повернулась самым неожиданным образом.
Во время одной беседы присутствовал за столом молодой человек по имени Игорь Валикович. Вдруг он говорит: «Вы меня забыли, но я-то вас помню. Когда вы были в Буэнос-Айресе, наш, тогда еще советский посол Владимир Владимирович вас, так сказать, опекал и обогревал, и вот однажды он поручил мне составить вам компанию в кафе-театр на аргентинское танго. И мы с вами целый вечер смотрели и слушали аргентинское танго и потягивали, как помнится, пиво.
- Так это были вы?
- В том-то и дело.
- А почему у вас такое странное отчество - Валикович?
- Потому что я по национальности абхаз.
- Не говорите мне про Абхазию! Если бы я еще раз в жизни, хоть
одним глазком смог увидеть Лидзаву... Знаете... Есть такая деревня в Абхазии... можно бы умирать...
- По совпадению, - спокойно проговорил он, - в Лидзаве в собственном доме живет моя мама. Уже завтра вы можете оказаться там. Она вас встретит на аэродроме, и вы бедете жить у нее сколько хотите. Кроме того, она хозяйка пансионата «Сосновая роща»...
На меня - пользуясь фразой известного сатирика Аверченко - нахлынули воспоминания. Отсчет их начинается, страшно подумать, сорок лет назад. Тогда, сорок лет назад, мой приятель (вместе учились в Литературном институте), а ныне покойный уже поэт Игорь Кобзев первым пробрался в Лидзаву и прислал телеграмму: «Лидзава - рай на земле». Мы поехали, чтобы побывать в раю.
Сосновая роща начинается на мысе Пицунда, заполняя собою весь этот мыс, а вернее сказать, небольшой полуостров, продолжается дальше по берегу отлогой, подковообразной, светлой хрустальной бухты. Расстояния невелики, если идти от мыса под этими соснами, обогнуть всю бухту до ее противоположного края, где приютился небольшой рыбзаводик, не наберется и пяти километров. А сосны подходят почти к самой морской воде. Ну, скажем, сорок или пятьдесят шагов от сосен до моря! И получается так: подковообразная бyxтa, подковообразная полоса рощи, а потом, позади рощи, дома в окружении деревьев: хурмы, инжира, кизила, груш, винограда «изабелла», шелестящей на легком ветерке крупнопочатной кукурузы. Эти-то дома, окруженные садами и возделанными участками земли, и есть абхазская деревня Лидзава. Между домами и недальними горами - поля, на которых выращивается табак.
Мы, начав ездить в Лидзаву в начале пятидесятых годов, успели еще застать сосновую рощу на берегу моря в нетронутом виде. Но не одному Игорю Кобзеву она показалась земным раем. Это место облюбовал тогдашний глава государства Никита Хрущев. Как раз надо было мириться, налаживать испорченные при Сталине отношения с Югославией. Недолго думая, Никита приказал более девяноста гектаров рощи обнести бетонной стеной, вырезал из рощи самую, так сказать, «филейную» часть. Длина забора три километра. Построили там небольшие корпуса: для спанья, для еды, для отдыха, бассейн, веранды, заасфальтировали прогулочные дорожки. Все это Никита Хрущев собрался подарить Иосипу Броз Тито. О том, что это как-никак не его, но абхазская земля, Никита, конечно, не думал. Что тут думать? Уж если он спьяну или с похмелья подарил целый Крым Украине, не думая, что это неотъемлемая часть России.
Однако Тито, в отличие от крохоборов украинцев, подарок не принял, да и отношения Москвы с Белградом опять заскрипели, и Никита взял эту девяностогектарную дачу себе. На ней, кстати сказать, он и находился, когда в Москве его снимали с должности главы государства.
Как мы жалели эту рощу, обнесенную трехкилометровой бетонной стеной, как было тягостно натыкаться все время взглядом на эту серую стену. А тут еще грузинский царек Мжаванадзе (Абхазия тогда входила в Грузию) вырезал себе кусок рощи, поскромнее, правда, чем Хрущев, но тоже - бетонная серая стена. А тут еще пограничники не ударили в грязь лицом и обгородили стеной свою погранзаставу и тоже с частью рощи. Так некогда сплошной зеленый сосновый массив оказался изрезанным на куски. А сосна там не простая, но реликтовая, длинноигольчатая, ярко-зеленая, красноствольная сосна. Даже в энциклопедии можно прочитать: «В Абхазии, в 20 километрах от Гагры...Аэрогелиотерапия, морские купания с мая до конца октября... Роща реликтовой пицундской сосны... охраняется...»
В те годы курортного комплекса - шести двадцатидвухэтажных корпусов - на мысе Пицунда, равно как и литфондовского курортного комплекса, не было и в помине, а купающиеся, отдыхающие, пользующиеся «аэрогелиотерапией», были исключительно «дикари». В лидзвавских домах было наставлено коек, сколько могло уместиться. Эти койки сдавались приезжим москвичам, ленинградцам и всем другим жителям сухопутных российских городов. Я не мог бы запомнить, но тогда, по горячим следам у меня написался очерк о Лидзаве, и теперь я, пожалуй, выпишу из него страничку- другую, где есть и цены на жизнь, и первые впечатления от моря и сосен.
«План, нарисованный моим другом, был точен. Обойдя неистово-пышный куст какого-то неведомого нам растения, мы протиснулись в трудноотворяемую калитку и долго еще шли по тропинке среди деревьев, пока не увидели небольшую хатку. Средних лет худощавая женщина, одетая бедновато, в фартуке и с полотенцем в руках, встретила нас.
- Не вы ли будете Надежда Васильевна?
- Я.
- Значит мы к вам...
- А как вы будете жить, с питанием или без питания? У меня все больше с питанием живут... Беру я пятнадцать рублей с человека за трехразовое да сто рублей в месяц за готовку. Большая комната стоит четыреста рублей, а в маленькой у меня две койки - каждая по семи рублей... (Все это в дореформенных, дохрущевских ценах, то есть цифры надо делить на десять. Помнится, средняя цена за койку была рубль в сутки.)
Только в Албании на Адриатическом море видел я воду такой ясности, такой хрустальной прозрачности, как в этой бухте. Отплываешь от берега так, что уже много метров воды под тобой, но присмотришься пристальнее, и вдруг заиграет пестрыми камешками явственное, как бы через увеличительное стекло, дно. Что говорить, когда такая вода обтекает со всех сторон, ласкает, омывает, гладит, покачивает или даже бьет многотонным валом, сшибая на гальку и окатывает белой невесомой пеной.
В первые же минуты, как только мы пришли к морю, нас поразила тишина на пляже по сравнению с суетой и толкучкой курортных городов. Народу было много, но движения у всех были неторопливые, как бы в чуть-чуть замедленном кино. Помолчав немного, мы услышали, как в соснах четко и уверенно работает дятел. Отдых... Отдых. Отдых.
Мне, всласть насмотревшемуся на серое небо, синева казалась нереальной, декоративной, но реальными были солнце, вода и ветер, и вскоре я уверовал в синеву.
С утра (как-никак стоял сентябрь, да еще его вторая половина) галька была прохладна на ощущение босой ноги, но тем теплее, тем ласковее казалась морская вода.
Несколько раз по утрам я наблюдал картину, которая врезалась мне в память и которую, если бы я был живописцем, перенес бы на полотно. Юная, почти нагая молодая женщина, высокая, загоревшая ровным золотым загаром, обтирала полотенцем, намоченным в морской воде, жидко-синенькое, свисающее складками тело седой толстой обрюзгшей старухи, стоящей рядом. Она несколько раз ходила к морю мочить полотенце, и каждый раз, когда становилась рядом со старухой, я не видел ничего, кроме их двоих. Юная казалась богиней, казалось, что после ее прикосновения не может то синее, дряблое тело остаться таким же синим и дряблым, но что из-под полотенца, из-под руки богини оно выйдет молодым, сильным, ловким, загорелым, не может не выйти таким.
Это были скорее всего свекровь и невестка, судя по той подобострастности, с которой происходила процедура.
Но это было и нечто большее. Жизнь вначале и жизнь в конце. Божественность и бренность, любовь и смерть - все было тут... К тому же нужно не забыть, что это происходило под кронами реликтовых сосен, на фоне вечного моря, миллионы лет посылающего на берег равномерные голубые валы».
Вот какие воспоминания нахлынули на меня, когда зашел разговор о Лидзаве.
Дома моя идея поехать в Абхазию была встречена в «штыки».
- Ты с ума сошел! Там же война!
- Война закончилась. Грузины ушли.
- Как бы не так! Там стреляют из-под каждого куста. Сухум весь разбит. Дома все разбиты. Там тебя захватят в заложники, а здесь с нас будут требовать выкуп.
- Так вы не давайте никакого выкупа. Что сказала вдова Чаплина, когда бандиты украли из могилы гроб с телом артиста? Она сказала: «Чарли у меня в сердце, а с гробом делайте что хотите».
- Но ты же пока не гроб с телом, а живой человек. Тебя будут мучить, пытать, а мы здесь будем собирать пожертвования, чтобы тебя выкупить... Там вертолеты летают прямо над пляжами и над базарами и расстреливают людей. Этери, жену Вани Тарбы, и ту убили.
- Ну... погибну, дело большое. Погиб же Байрон за свободу греков. Погибнуть за свободу - святое дело.
Так, наполовину со смехом, наполовину со страхом, и проводили меня домашние в прекрасную, а по их представлениям, в ужасную Абхазию.
...Наколдовала злая колдунья, и уколола принцесса пальчик о веретено. Тотчас уснула царевна и вместе с ней уснуло все царство. Очень я любил в детстве переспрашивать у матери:
- А повар так и уснул с ухватом в руках?
- Так и уснул. Нес сковороду с блином в печку и не донес.
- А дворник с метлой в руках?
- И дворник с метлой в руках.
- А сторож ворота так и не закрыл?
- Так и не закрыл.
- А огонь в печке, что ли, горел?
Тут терялась моя мать: как быть с огнем? Люди уснули, застыли на том, кто что делал, а огонь? А трава-то продолжала расти? Особенно трудно было разрешить вопрос с мышами и крысами. Ведь если уснуло все царство, а мыши и крысы не уснули, ведь они все сгрызут и съедят...
Сходились мы с матерью на том, что уснули все, даже мухи. Но все же вопрос с мышами и крысами продолжал меня тревожить.
Я вспомнил эту сказку, когда очутился в курортной зоне Абхазии.
Как было не заехать (проезжали мимо) в курортный комплекс Литфонда. Огромное здание, рядом корпус поменьше, называется «Детский», подсобные корпуса, обслуга в белых халатиках, регистратура на месте, а отдыхающих - никого. За меня ухватились. Прибежал заместитель директора: «Как же так? Вы же должны у нас отдыхать!»
- Нет, я приехал гостем в частный дом.
- Неправильно это. Вы же - наш!
А я про себя подумал: вот была организация - Литфонд! Какой взгромоздили комплекс. Это какие же деньжищи надо было иметь! А теперь... у меня в Переделкине осталась от прежних времен литфондовская дачка, крылечко обвалилось, и всего-то надо две доски, четыре гвоздя и нет у Литфонда «духу» гнилое крылечко починить.
По мысу Пицунда шесть двадцатидвухэтажных корпусов. Едем по пустынным асфальтированным дорожкам огромного парка, подъезжаем к каждому корпусу, объезжаем каждый корпус вокруг. На все шесть корпусов (то есть, значит, на все сто двадцать этажей?) одиннадцать отдыхающих.
А вокруг благодать: цветут олеандры, свисает черными гроздьями «изабелла», уже желтеет хурма, уже чернеют ягоды ежевики. (Значит, в сказке, наверное, трава продолжала расти), а люди замерли, как уснули от злой ворожбы.
Людмила, наша гостеприимница, нет-нет да и скажет: «До войны здесь было (то-то и то-то)», а мы себя ловили на недоумении: какой войны? Мы привыкли мерить, что «до войны», значит, до 1941 года. А вот у абхазов, оказывается, другой отсчет времени, у них была своя война и окончилась она всего лишь год назад.
Вчера по крыше «нашего» дома пробежало какое-то крупное существо. Во всяком случае не кошка. Оказывается - обезьяна. Как известно, в Сухуме был всемирно известный обезьяний питомник. Во время войны обезьяны разбежались по всей Абхазии. У Людмилы целый год на участке обитала обезьяна. Но так как она «шкодила» на соседних огородах, то ее в конце концов кто-то застрелил.
Главное удивление ждало меня впереди. Когда я, уже разложив вещи, вышел через сосновую тень к ослепляющей морской синеве и посмотрел направо-налево. Пустынные пляжи. Налево, до самого рыбзавода. Направо, до самого мыса Пицунда. До этих двадцатидвухэтажных корпусов, теперь уже маячавших вдали. Никого.
«Хрущевская» дача, огражденная бетонной стеной (берлинскую стену сломали, а эта стоит) пустует уже несколько лет. Грузинская пристройка к ней перешла теперь в ведение Верховного Совета Абхазии. Над въездными воротами абхазский флаг, дежурный в проездных воротах, но других признаков жизни нет.
Дошел я и до причала на рыбзаводе. Почему в первую очередь потянуло меня на этот причал? Потому что, бывало, я ходил сюда, как на дежурство, на рыбную ловлю. Там у причала разгружались время от времени рыболовные суденышки, кое-что падало при разгрузке в воду, поэтому морская рыбешка была здесь всегда «прикормлена» и ловилась обильно. Не надо было и удилищ, ловили «с пальца». Насадку брали с того же рыбзавода в цехе, где потрошили ставриду и скумбрию. Отрежешь от внутренности кусочек и - на крючок.
Теперь и тут я увидел полное запустение. Часть причала обвалилась, стекла в цехах повыбиты, цеха заброшены, производство остановилось.
Сказка, в которой замерло царство, это сказка. Но вспоминается также фильм Андрея Тарковского «Сталкер». Там показан бывший лагерь, даже шире - «зона». И вот ликвидированы лагерь и зона, и мы смотрим, как рельсы зарастают травой, смотрим на омертвевшие паровозы, на опустевшие бараки и корпуса. Но там опустевшая «зона» вызывала, скорее, положительные, нежели удручающие эмоции, хотя это запустение по замыслу автора фильма проецировалось на всю страну, на страну-лагерь. «Вот что останется от вашей страны, - как бы говорил автор фильма, - будут зарастать травой железнодорожные пути, будут ржаветь в портах мертвые корабли, будет ветер гулять в опустевших цехах». Далеко ли до правды?
Во Владимире стоят все заводы, включая Владимирский тракторный, в Иванове стоят все ткацкие фабрики, стоит знаменитый Путиловский завод, стоит не менее знаменитый Уралмаш, стоят другие заводы, шахты, рудники, обогатительные фабрики. Брошены морские суда в Мурманске и Владивостоке, их автогеном режут на металлолом.
Это удручение развалом страны сглаживается в Абхазии тем, что здесь прошла война, освободительная война. Отсюда и взорванные мосты, и брошенные, опустевшие, а то и полусожженные дома. Но здесь, как нигде в другом месте, родится в сердце надежда: были бы живы, уцелели бы люди, жизнь возвратится и возродится. В равной степени, как пустые цеха, рождали грусть и недействующие рестораны, кафе, турбаза, детский сад... Базарчик в Пицунде существует, но маленький, скудный. Некому покупать. А покупать некому потому, что людям негде работать, а значит, и получать деньги.
Я заходил в некоторые пустые дома. Двери настежь, оконные переплеты выломаны. В домах битое стекло, остатки кое-какой мебели, остов широченной кровати, перевернутый матрац на полу, облицовка камина, открытая терраса усыпана опадающим инжиром. Тут же он гниет и сохнет.
Одна дорожка между кустами и деревьями показалась мне знакомой. Что-то напоминала. Да ведь это же дорожка к Надежде Васильевне!
Перед отъездом, вспоминая с домашними наше некогда житье-бытье в Лидзаве, мы решили, что Надежда Васильевна едва ли жива. Уже и тогда она была в средних годах, во всяком случае, гораздо старше нас... Однако я пошел дальше и вскоре увидел знакомую хижину. Как и тогда, кукуруза подступала вплотную к ней (колхозное поле). Однажды я услышал, как в кукурузе мяукает котеночек. Тотчас я обнаружил крохотное рыжее существо. Попоив его молочком и уложив на подсти- лочку, моя пятилетняя дочка Лена полдня просидела над ним на корточках, глядя, как котеночек спит. На другой год, опять приехав к Надежде Васильевне, мы увидели огромного рыжего кота, который к обиде Леночки не узнал своей опекунши.
Обойдя дом и подивившись, как это мы могли тогда жить в подобной хибаре (впрочем, за рубль в сутки), я увидел женщину, копошащуюся в огороде. Это была Надежда Васильевна. Она полуослепла, а я нарочно завел сначала окольный разговор, нельзя ли где купить «изабеллы»?
- Так вы Солоухин? - тотчас узнала меня (вероятно, по голосу) старая женщина.
Ей, оказывается 82 года, совершенно одинока и беспомощна, почти ничего не видит. Пенсия 2500, но уже 10 месяцев как не платят. Но жива и узнала! Разговорились.
- Я все время с людьми жила. Полон дом отдыхающих, скучать было некогда. Теперь не едет никто. Войны боятся. А чего тут бояться? Да я уж теперь и не справилась бы. Приходите перед отъездом, я девчонкам орешков пошлю... по старой дружбе.
- Ну, если о старой дружбе заговорили, то не откажитесь принять, как теперь называют, гуманитарную помощь...
- Да тут двадцать моих пенсий! - заплакала.
... В Лидзаве я не был много лет, но в Абхазии бывать приходилось, преимущественно в Сухуме. Какое-нибудь литературное мероприятие, кроме того - друзья. Например, Иван Константинович Тарба. В зимнее время он подолгу живал в Переделкине в Доме творчества, и мы общались. Летом - у него дом в Гульрипше (вроде сухумского Переделкина, но только на морском берегу). Рядом - забор в забор - дом известного Евтушенко. Абхазия поднапряглась в свое время построить дом московскому поэту. У Вани Тарба на даче я временами гостил.
Мне отводилась маленькая комнатка в первом этаже, но так как Иван Константинович утром уезжал в Сухум на службу (он был председателем Союза писателей Абхазии), то я перебирался на второй этаж в кабинет хозяина за его письменный стол. Там я ежедневно переводил на русский язык по одному стихотворению. Приедет он домой из Сухума, сядет за стол, а там готовое стихотвореньице. Такая у нас была игра.
Скажем, стихотворение:
ПОДКОВА
Лежит в грязи заржавлена, щербата,
Причастна дальним прошлым временам.
О том, что конь здесь проскакал когда-то,
она одна свидетельствует нам.
Но где же блеск ее из-под копыта?
Где звон ее, стихающий вдали?
Умчался конь, она в земле забыта,
Чернее и безмолвнее земли.
Умчался конь, потеряна подкова.
Кому нужна подкова без коня,
Как делом неоправданное слово
Или остывший уголь без огня?
Каждому стихотворению Тарба радовался, как ребенок, и мы шли в пацху, чтобы стихотворение «обмыть». Пацха - это легкая (чаще плетеная) беседка в саду для мужских посиделок. Одна из строк выписанного мной стихотворения о подкове стала у нас вроде «приватной шутки» либо пароля. Встретимся где-нибудь, даже если и на съезде писателей, Ваня улыбнется и скажет: «Кому нужна подкова без коня?» Или, чокаясь: «Ну, выпьем, что ли... Кому нужна подкова без коня?»
Еще задолго до меня Тарба дружил с Константином Симоновым. Именно Тарба Симонов продал свою дачу, когда решил избавиться от гульрипшской «недвижимости».
Жена Вани Тарба, известная абхазская артистка Этери Когониа, погибла в Сухуме во время обстрела или бомбежки. Ваня сразу стал угасать и угас - по-моему - без какой- либо видимой болезни. Просто угас и все.
В Лидзаву ко мне, прослышав о том, что я рискнул появиться на территории Абхазии, приехал уже не Тарба, а Платон Бебиа. Мы с ним познакомились, когда он работал в сухумском издательстве, а я перевел для них «Сказание о Нартах». С Платоном мы общались в общей сложности меньше, чем с Тарба, но он был, как бы это сказать... более непосредственным человеком, и мы подружились.
И вот мы поехали по Абхазии. Начали, разумеется, с Сухума. Бросается в глаза малолюдие, особенно для южного, курортного города, но еще более - опустошенные дома. Для сухумских домов, пожалуй больше всего подходит это слово «опустошенные». Коробка здания цела, может быть, и крыша цела, но окна зияют пустотой. Возле окон подпалины, копоть. Так выглядит гордость сухумцев - гостиница «Абхазия» («Рица», у автора опечатка - прим. ред.), так выглядит дом Правительства, так выглядят десятки, если не сотни других домов. Остановились около дома Дмитрия Гулиа. Раньше тут был музей. Около дома на газончике могила Георгия. Он был уже давнишним москвичом, но вот, надо же, завещал закопать себя в абхазскую землю. Ну, о том, что рядом с домом, это именно по абхазскому обычаю. Абхазы (особенно в деревнях) хоронят умерших на своем же участке возле дома. В Сухуме, правда, есть на горе, господствующей над городом, нечто вроде почетного кладбища, пантеона. Там-то и увидели мы, как лежат рядышком (под скромными надгробиями) Этери с Иваном Константиновичем. Не воевали, не стреляли, но жертвы войны.
Побывали в Гульрипше. Тоже пустые коробки вместо домов. Подошел человек (не абхаз) и все твердил, что он хранит пятнадцать стульев из дома Евтушенко. «Передайте, пожалуйста, Евгению Александровичу, что я храню пятнадцать стульев из его дома».
У Тарба тоже ни окон, ни дверей, но перекрытие и лестница на второй этаж целы. Я поднялся на место бывшего кабинета, постоял в тишине. Ну, Евтушенко я при случае расскажу, что побывал на его пепелище и как все выглядит и про пятнадцать спасенных стульев... А вот Этери с Ваней уже ничего не расскажешь. И никогда уже они не узнают, как теперь выглядит их дом и сад.
У них на участке было красивое лавровое дерево, под которым я любил сидеть. Теперь я искал это дерево, но нашел лишь пень да вокруг пня молодые лавровые прутья. Разрослись почему-то магнолии, можно сказать заполнили усадьбу. Хорошо. Пусть растут и цветут магнолии. Не все ли равно...
Умчался конь, потеряна подкова,
Кому нужна подкова без коня?
Платон свозил меня в два деревенских дома к своим родственникам. Один дом в деревне Лыхны, другой - возле города Очамчира. Вот где продолжается жизнь, как ни в чем не бывало! Земля кормит людей. Тут их производство, тут их экономика, тут их среда обитания. Было винное межсезонье. Прошлогоднее вино кончилось, а новое еще не появилось. Но всегда в любом абхазском доме найдется первосортная чача. Чача из винограда, чача из хурмы, чача из инжира, чача... Наш приезд в гости был неожиданным. Хозяева все порывались резать кур, индюшек или даже павлина, но мы категорически протестовали, главным образом из-за стесненности со временем.
Ели мамалыгу с домашними слабосолеными, сочными сырами... Зеленая трава, свисали гирлянды красного жгучего перца, гроздьями лежал виноград «изабелла», хурма, инжир, груши, яблоки, кизил, орехи... А если на мягкий белый хлеб намазать сливочное масло, а поверх него тонкий слой аджики... но это только... если кто понимает...
И вот мое положение. Все время разговоры крутились вокруг врагов Абхазии, агрессоров, напавших среди бела дня на маленькую мирную страну, на маленький народ. Но и не победили его потому, что это оказался НАРОД. Почему огромная армия бывшего СССР, навалившись на Афганистан, ничего не могла сделать с ним? Потому что она столкнулась с народом. В отличие от населения той или иной страны, народ - это не количество, а качество. Один грамм золота обладает теми же качествами этого благородного металла, как и тонна. И тогда (если речь идет о народе) не имеет решающего значения количество миллионов. Народ победить нельзя, его можно только уничтожить. Либо путем целенаправленной политики и целенаправленного геноцида (уничтожая по выбору) обезличить и превратить из народа в население. Что и происходило с русскими на протяжении семидесяти лет. Можно от вина отлить его часть, даже половину, но оставшееся вино будет обладать вкусом и ароматом целого. Если же целенаправленно убрать из напитка сахар, ароматические компоненты, хмель, то вина, быть может, и не сильно убавится, но это будет уже не вино, а бурда. Нас много, казалось, что народ продолжает существовать, но он уже изменил свое качество, и никто не заметил перерождения клеток, подмены одного «напитка» другим, народа населением.
Абхазы же сохранили себя как народ, и поэтому их не могли победить превосходящие числом агрессоры. Более того, хотя, может быть, это парадоксально, война, унеся несколько тысяч молодых жизней, сцементировала абхазов еще больше, и они вышли из войны еще более НАРОДОМ, чем были.
Но как же быть мне? Ведь и Грузию я люблю. Ведь если бы в Грузию пришли вооруженные силы, чтобы лишить ее суверенитета и государственности, разве они не назывались бы агрессорами? Если бы там летали над тифлисским базаром чьи бы то ни были вертолеты и поливали эти базары огнем, как это было в Сухуме, разве наши симпатии не оказались бы на стороне грузин? Это у нас даже в характере - сочувствовать слабейшему. Россияне сочувствовали даже бурам в англо-бурской войне. Ну что, казалось бы, русскому буры? Но повсюду тогда распевали песню:
Трансваль, Трансваль,
Страна моя, Ты вся горишь в огне...
Разве русские люди не сочувствовали тифлисцам, когда их по приказу Хрущева расстреляли на улице? Разве, как говорится, лучшие русские люди не сочувствовали венграм в 1956 году или чехам в 1968-м? Разве не поднялась постепенно в населении глухая волна протеста против войны в Афганистане? Разве не под воздействием этого общественного мнения в конце концов войска агрессора были вынуждены покинуть Афганистан?
В Тифлисе провозгласили формулу: «Грузия - единая и неделимая». Но ведь эта формула употреблялась на протяжении веков по отношению к России, включавшей в свою единость и неделимость также и Грузию. Почему же мы не бежим с дрекольем, вилами и рогатинами отстаивать свою «единость и неделимость»? Почему Грузия, все время копившая зло против имперских амбиций по отношению к себе, начала вдруг проявлять именно «имперские» амбиции по отношению к маленькой свободолюбивой Абхазии?
Да, абхазов мало, их семьдесят четыре тысячи (Ошибка. По последним данным 120.000 - Ред.), но у них - повторюсь - есть свой язык, своя история, свои обычаи. Кроме того, все семьдесят четыре тысячи абхазов единодушно и единогласно, как один человек, не хотят жить в составе Грузии. Они бастовали, требуя выхода из состава Грузии еще в глухие брежневские времена. Значит, заставлять их жить, как они не хотят, это самое грубое насилие. В век большевистского всеобщего насилия это было в порядке вещей, но в век демократических свобод... надо и то иметь в виду, что если вы хотите силой покорить Абхазию, то заранее готовьтесь к полному, тотальному геноциду, ибо, если останется даже один абхаз, то и он скорее погибнет, нежели покорится.
Да, я люблю Грузию. Когда-то я называл ее первой любовью русской литературы, ибо ее ДОБРОВОЛЬНОЕ присоединение к России совпало с возникновением в нашей литературе великих имен Пушкина, Лермонтова, Грибоедова... Традиция была продолжена Бестужевым-Марлинским, Яковом Полонским, а еще позже Тихоновым, Пастернаком, Заболоцким, Евтушенко, Ахмадулиной...
Я сам написал когда-то венок сонетов «Грузия», перевел три романа Григола Абашидзе, стихи Ираклия Абашидзе, средневековый литературный памятник «Мученичество святой Шушаник».
И если бы сейчас в Грузию ворвались чьи бы то ни было войска с целью лишить самостоятельности, я первый назвал бы эти войска агрессором, а борьбу грузин против них - освободительной. Почему же Грузия, столь чувствительная к проявлению «имперских» амбиций по отношению к себе, беспардонно проявляет «имперские» амбиции по отношению к другим?
... В известном храме на мысе Пицунда отмечалась годовщина абхазской победы. Правда, сами абхазы не называют этот день днем Победы, но более скромно - Днем независимости.
В храме был установлен стенд, а на нем сорок шесть фотографий молодых людей из этих мест, павших в боях. Было что-то вроде концерта (организатор Людмила Ирадионовна Логуа), сбор пожертвований в пользу семей погибших.
Я сидел и думал: а ведь эти ребята не знают, что пришла победа, независимость, и никогда не узнают. Но уверены ли все живые, находящиеся в храме, что победа и независимость пришли на землю Абхазии всерьез и надолго. Не брезжут ли впереди новые раздоры, огонь и кровь?
Ну, а пока - излучающий голубое сиянье огромный кристалл синего моря (можно смотреть на него сквозь сосны) и еще более огромное сияние неба над ним. И пустые (почти пустые) пляжи и великая тишина полусонного царства (уколола царевна пальчик веретеном), великая, голубая тишина, если, конечно, не шумит и не бухает прибой.
В доме Людмилы Ирадионовны мы садились за стол трижды в день, а на столе постоянно стояли неусыхающие кувшины: с черным вином (изабелла), с бельм вином, бутыль с чачей, банка с аджикой. Остальное на столе чередовалось: помидоры, сладкий перец, картошка, супы, курятина, свежая рыба...
Людмила Ирадионовна рано утром уезжает в свой пансионат «Сосновая роща» и проводит день в хлопотах по хозяйству, вечером же во время неторопливого ужина то и дело приходилось ей подходить к телефону. Дело в том, что в какой-то московской газете была опубликована реклама о ее пансионате и был назван телефон. И вот - частые звонки из Москвы. Правда ли, что есть такой пансионат? Правда ли, что не стреляют и не похищают? Правда ли, что недорого? А как доехать от Адлера (Сочи)?
За каждым отдыхающим (за семьей отдыхающих, за группой) Людмила Ирадионовна высылает машину либо «рафик», настолько Абхазия заинтересована в приезде каждого москвича.
Ну и меня тоже не захватили в заложники. Я улетел из Абхазии, отягощенный ее дарами и окрыленный мечтой, что может быть, это была не последняя встреча.
Абхазия по самоназванию Апсны, то есть Страна Души.
1994 г.
Пицунда-Москва
(Опубликовано: газета "Абхазия" (г. Москва), № 2, 1995 г. С. 3, 26-31.)
(OСR - Абхазская интернет-библиотека.)
