Адгур Дзидзария
Амретяне
Я не рассказывал, как мы с Дауром познакомились? Я его звал Старик. Даур из Тамыша. Он не сухумский был. Но он учился в Сухуме в университете. А я - сухумский. Но учился в Тбилиси. Так-то я шапочно был с ним знаком, но не более. Я сидел в баре гостиницы "Абхазия" - это на берегу, там был центр всего вообще. И ресторан был, и бар, вся туса вокруг этого шла, пока эта гостиница не сгорела. И вот я в баре - и вдруг подбегает ко мне Старик. А у него внешность такая - не сразу бросаются в глаза сократовские шишки. Я так считал, что это очередной простой деревенский парень, который теперь в Сухуме пытается найти себе нишу. Он подбегает и говорит:
- Прикрой меня!
То есть ему надо было пройти сквозь ресторан и выйти с другой стороны, а я чтоб его прикрыл. Я не знал - от кого прикрыть, что за ситуация, но как-то не смог отказать.
Я:
- Хорошо.
И вот он, пряча себя за мной - при нашей комплекции!.. Мы двинулись и - через весь ресторан - вышли на другую сторону. Это не черный ход, но менее парадный, скажем так. Ну, вышли, он:
- Спасибо, - и ушел.
Я подумал: "Вот - тип!"
А он свои выводы сделал: "Вот все-таки чувак - даже не спросил - зачем? Прикрыл без лишних слов". Постепенно подружились. У нас было такое СОСТОЯНИЕ общее, оно образовывало некий круг. И не потому даже, что художники, философы или поэты... Мы никак не называли себя, мы просто существовали как существовали. А потом мне говорили: "О, ты что? В ваш круг попасть..." А мы-то ничего об этом не знали. Ну, общаемся и общаемся. При всей нашей бедности мы, видимо, что-то источали. Я, кстати, помню, когда Андрей Битов приезжал, он это очень подробно описал в "Ожидании обезьян". Уж очень период был кайфовый, какой-то бесшабашный.
Вот мы в "Амре" сидим, пьем кофе, вдруг появляется кто-то - приносит шампанское. Потом из Обезьяньего питомника выбегают в перерыве сотрудники... А ты сидишь и думаешь: "Что еще надо?" Ну, просто грех чего-то еще желать. То есть пойду немного поработаю, заработаю, чтобы потом сидеть пить кофе, глядя на замечательный пейзаж... На кофе, в принципе, деньги не проблема заработать, что немножко, конечно, расхолаживало. Но все равно в это время между нами шло такое общение, что, будучи рефлексирующими людьми, мы росли и формировались как личности. Ибо это было не просто общение, но некое братство и духовное родство.
Само питье кофе становилось ритуалом: в разных местах совершенно разный контингент. В "Амре" пить кофе - это многое значило! Конечно, ты можешь прийти и выпить кофе, но не более. Незнающему, конечно, приезжему - все равно, они спокойно поднимались и пили себе кофе. Но местным туда прийти и пить кофе как-то... не получится. Ты будешь себя там чувствовать не в своей тарелке. И это был комплекс у некоторых. Один раз там пьяный разбуянился, видимо, долго копилось - по фразам пьяным видно было: "Вот, вы мол здесь... А мы там!.." Ну, типа "незнатный человек всегда бранит того, чей знатен род..."
Действительно, туда не каждый был вхож, хотя никто никого никогда не выгонял. Но было четкое разделение: кто в "Брехаловке", кто на "Пингвине", а кто в "Амре". Абсолютно разный контингент. Даже родился термин "амретяне". Марлен в романе Андрея Битова - амретянин.
Естественно, туда нередко захаживали сотрудники КГБ. Я в то время жил на три города - в Москве у меня была семья, я проходил стажировку в Таллине и постоянно тянуло в Сухум. Старик тогда написал про меня стихи:
О Таллин!
О, дважды,
О, трижды
Москва!..
Однажды Старик пришел в "Амру" с моим эстонским другом, которого гэбисты в тот день собирались "вязать": он был музыкант, пытался перебежать через границу... Старик с ним сидел за столиком, и они на одном листе друг другу писали японское хокку. Один напишет - передает другому. Молча. А за соседним столиком уже наготове сидят сотрудники КГБ. Тут я появился. Старик дал мне прочитать, что они сочинили, и сразу сжег!
Могу себе представить, что те подумали, а главное, когда я пришел, они стали громко переговариваться: "Слушай - один другому говорит, - пришел Адгур - он известный каратист, - пока он ногами махать не начал, пошли ментов приведем".
И вот с ментами, чтоб я видел - всё официально (хотя я увидел бы КГБ - итак растерялся бы!), только мы встали и собирались уходить, они подошли к нам и эстонца арестовали. А у него такой вид - темные очки, шорты, все как положено шпиону. Это известный музыкант, он потом уехал, Даур писал о том случае, и о черепаховом медиаторе, который этот мой друг в "Амре" получил от какого-то приблудившегося японца и при первом удобном случае подарил его Эрику Клэптону. Клэптон же, будучи не так давно на гастролях в Москве, Старик утверждал, играл на гитаре этим черепаховым медиатором, он его узнал!
У нас был друг Рауф - он родом из Гагры, Даур - из Тамыша, естественно, у них были проблемы с жильем. Даур еще к тому же был женат. А Кура - тоже наш друг, по прозвищу Барчук. В нем было что-то от барчука. Даур завидовал его халату и балкону.
- Выйдет на свой балкон в халате! - он говорил раздраженно.
Мы все язвили, что у этого халата лоснящиеся бока и поредевшие кисти... При этом не сказать бы, что он благополучен был, Кура, его отец - бывший военный - умер. Но этот оставшийся лоск...
И однажды Даур купил-таки себе халат! Это уже когда он квартиру получил. Балкона там, правда, не было. Этот халат его очень быстро потерял вид, но халат Старик имел. Бездомность Рауфа - это вообще притча во языцех. Как про него сказал Даур: "Рауф очень беспокоится, в какую сторону наклонять тарелку, когда он ест суп, но не очень беспокоится, в чьем доме он его ест".
Вечно бездомный, долговязый, Кура написал про него хокку:
Унылый аист бродит,
Завидует он лягушке,
Имеющей дом в тине.
У нас была мода на хокку. Рауф снимал дом под Сухумом. Как-то Старик говорит:
- У Рауфа в холодильнике осталось две бутылки шампанского...
Мы поймали нашего друга Валико на машине - туда вела не просто дорога, а еще долго надо подниматься. Подъехали, Рауфа не было дома. Я, претендуя на спортивность, влез через маленькое окно в ванную и туалет, открыл им дверь, они вошли. Взяли шампанское - правда, пощадили Рауфа, одну бутылку оставили, вдруг он придет с кем-нибудь, а шампанского нету... А у него отличная веранда. И вот мы сели на этом балконе, выпили. Старик говорит:
- Так неудобно уходить. Давай что-нибудь напишем ему.
И такой перл выдал тогда! Жаль, я не запомнил. Потом Рауф, когда уезжал в Америку, взял этот листок с собой, теперь он у него хранится.
И как всегда мне Старик говорит:
- Дуба! (Это мое прозвище - Дуба.) Первую строчку!!!
А я стою на балконе. Весна, цветут акации... Я говорю:
- Весна - акаций буйный цвет!..
- "Весна - акаций буйный цвет"? - Старик заводится. - Дуба! Еще одну! Еще одну!!!
А там кто-то умер по соседству. Я слышу плач. С подачи Фазиля Искандера мы их называли индурцами. Цинично, конечно, но я говорю:
- "Индурцев скорбный плач"...
И тут Старик как пошел - строку за строкой!.. Взрыв вдохновения! Омар Хайям! Разве Рауф мог разозлиться, читая это все?
Это были высокие моменты, когда мне Старик говорил, чтобы завестись:
- Дуба! Первую строчку!!!
Он мог ворваться к тебе, разрушить все твои планы. Но это стиль жизни - или ты все время осторожничаешь и оглядываешься. Или ты вдруг отдаешься состоянию - и не проигрываешь. Так жить научиться - невозможно. Все равно разумный человек - он что-то, в общем, предполагает. А со Стариком - одна только спонтанность бытия.
У меня был товарищ, Васо. Он намного нас старше. Умник, мудрец. У меня с ним сложилась трепетная связь. Васо работал сторожем в пансионате на Ауадхаре. Я любил к нему ездить иногда, но к нему очень трудно добираться. Обычно я, собираясь к нему, знал, когда надо туда двинуть: с утра на автобусе, в сторону Пицунды, Гагры и на повороте - там, где озеро Рица, - высаживаешься и ждешь. Туда в первой половине дня идут "Икарусы" с туристами, и если водила непрочь подработать, тебя подбирают, ты добираешься до Рицы, а потом на попутке семнадцать километров - к Васо. Только утром такое можно проделывать, во второй половине туристы туда не едут. Кроме того, я не всякого к нему брал. Человек должен был заслужить, чтобы я сказал: "Поехали со мной".
А тут уже дело к концу дня двигалось. И вдруг Старик:
- Дуба, а давай, - говорит, - махнем к Васо.
Я говорю:
- Старик, ты чего? Дело к вечеру, туда не добраться.
- Да! - махнул он рукой. - Будь проще, легче живи...
И я поддался, и мы таки двинули. Доехали до Бзыбского поворота, что еще не так сложно было, остановились там. И такая зарисовка: стоит мент у сельмага. Возле него на перилах лежат в ряд воробышки дохлые - один за другим. А у мента ястреб на руке. Ловчий ястреб. Он его тренировал на воробьях. И при этом степенно беседовал с сельчанами.
Это говорит о том, что была осень. Вот-вот должен был начаться сезон охоты на перепела. Обычно я к Васо любил ездить осенью. Когда уже пансионат перестает функционировать, на грани уже, народ оттуда съезжает. И все пастухи спускаются в это время по дороге. С гор спускается скот - вообще очень хорошее время, красивое.
В сельмаге мы купили пару бутылок пива и винца, вино залили во фляжку Старика, широко известную, и двинули дальше пешком. Думаем, пойдем по дороге - неужели машина не попадется?... Шли, шли себе, периодически спускались к реке, она там в стороне была, охлаждали наше пиво, купались, пили пиво и - дальше. А машин вообще нет. Как стало темнеть, никаких попуток, туда никогда никто не ездит в это время.
Еще некоторое время мы, весело попивая вино, беседуя, шагали по этой трассе, вроде подустали уже, а ничего нет. У нас был аварийный вариант - в стороне от трассы была стоянка, там стояли знакомые археологи. Но если учесть, что в горах ночь очень быстро надвигается - и очень темная, не уверен, что мы их так просто бы нашли.
Короче, ночь, звезды. Мы со Стариком безнадежно плетемся по дороге, у которой, как в песне - уже ни начала ни конца... И тут "КАМАЗ" - светя гигантскими фарами! Мы его остановили. За рулем русский парень. Он нас повез, вдруг по дороге говорит:
- А я вас помню!
Когда-то к Дауру приходил. И он нас довез прямо к дому Васо. Хотя ему пришлось проехать мимо своего поворота. Подвез к бывшей пекарне - Васо там оборудовал свое жилье: камин снаружи, внутри звериные шкуры, любил создавать экзотику. Все спят давно, в темноте делать нечего. А мы подъезжаем, направили фары на дом и давай сигналить. Васо проснулся, выходит - не понял, что случилось, и тут мы являемся. Старик был мастер таких ситуаций. Он любил испытывать Судьбу.
Васо на Ауадхаре провел двенадцать зим. Сторожил пансионат. Там колоссальные снега, самое снежное место в Советском Союзе. За это время он перечитал всю библиотеку пансионата. А потом обратился к Библии. Библию он знал досконально, и очень хорошим был толкователем.
После конфликта восемьдесят девятого года Васо чуть не погиб на Ауадхаре. У него грузинская фамилия, и кто-то, желая отличиться, обратил на это особое внимание. Васо оттуда бежал. Все бросил - он вообще такой тип, никогда не цепляется ни за что, но потом все идет к нему само.
Он осел в Гудаутах. Был такой профсоюзный дом отдыха "Строитель". После распада Советского Союза "Строитель" осиротел. А там были альпийские домики-коттеджи. Один из них теперь занимал Васо - мой крестный и старший друг. Как раз в тот период я окрестился. У Старика - немного раньше - крестными стали Андрей Битов и Резо Габриадзе.
Теперь мы уже в Гудаутах присоединились к нашему Васо. Он оброс там хозяйством, снова сделал камин. И Даур тут как тут.
Вот Васо - он такой оригинал, ему кто-то подарил старого коня. Васо взял и на ипподроме в Москве заказал настоящую тачанку. Ему эту тачанку, переправили в Гудауту, он любовно написал сзади "Мне некуда больше спешить", и мы ездили втроем на этой тачанке на винзавод. Потому что Васо был зятем директора винзавода. Мы брали пластмассовый бочонок, приезжали. А с этим вином отдельная история. Там, на заводе, стеклянные трубы идут, и по ним прямо видно, как проносится вино. Хозяева щедро наполняли наш бочонок, посмеиваясь, такая мелкая, несолидная тара, надо на машине с цистерной подъезжать, а тут вдруг тачанка и бочонок. И мы ехали дальше.
Там есть знаменитый гудаутский поворот - если из Сухума ехать в Гудауты - последний подъем. Такой обрывистый берег - и море. Мы на этом повороте останавливались, брали пластмассовое ведерочко моей дочки, в это ведерочко наливалось вино, произносились торжественные тосты под удивленные взгляды проезжающих людей. Красиво было, особенно после пары стаканов вина, - некоторые останавливались, подходили, почтительно приветствовали - многие же знали Васо.
А Даур говорит мне:
- Дуба! Что-то мне кажется, что Васо меня не любит.
Я сказал Васо, а Васо:
-Это потому, что мы недостаточно с обожанием на него смотрим и не восхищаемся каждым его словом.
Со Стариком же как? Надо все время ахать и охать, а Васо - он не тот тип. Мудрец вообще. Он сделал снаружи камин: сидели в ночи у огня, кажется, что-то пили. Тут Старик начал какую-то целую поэму рассказывать. Чуть ли не Байрона! Сидит, с пафосом читает в темноте - и вдруг Васо своим зычным голосом вгрызся в его повествование:
- Прильнуть к винзавода венам! - он сказал.
Старик вдруг осекся, растерялся, он требовал трепетного отношения к себе - и тут - ба-бах! Его ужас обуял!..
А винные трубы стеклянные, действительно, как вены. Васо использовал взрывчатость фразы, как Фазиль сказал. Старик сразу замолчал, и все. И больше не смог включиться.
Кстати, рассказ о пожирателе голубей начал именно там обкатываться, в Гудаутах мы стали рассуждать о самосвятости кормящего голубей. Мы все этого человека знали и помнили. Старик ему уже приписал, что тот жрал голубей, дал волю художественной фантазии, на это Васо ему сказал:
- Ты заметил, какой у него злой взгляд?
Васо постоянно изучал Библию, и он настолько внятно и доходчиво мог приблизить тебя к той Истине, которая там содержится, так вот, он сразу сказал - это самосвятость. Когда ты кормишь голубей и сам на себя не нарадуешься , какой ты хороший, что ты их кормишь, и какие все негодяи, что их не кормят. Я помню, Васо еще привел в пример уборщицу, которая мела, несмотря ни на что, дорожки и очень зло на всех смотрела, мол, все плохие, а она такая молодец.
Вот так мы обкатывали тогда этот рассказ. Старик туда приплел еще наше голодание - мое и Рауфа.
Однажды я всю семью привез из Москвы в Гудауты. Мы заняли альпийский домик рядом с коттеджем Васо. Даур навестил нас и говорит:
- Дуба, ничего, если я тоже здесь побуду?
Какой-то хороший микроклимат возник. У нас тогда были глобальные идеи. Хотели создать с ним кибуц, где бы собирался и жил приятный нам народ.
- Я поселюсь на таком расстоянии, - сказал Старик, - чтобы наши жены из-за кур не ссорились.
Он притащил свою портативную машинку и присоединился в домике напротив. Альпийский двухэтажный домик похож на карточный дом в виде буквы "А" - внизу побольше комната, а сверху очень маленькая. И вот я ночью у себя на втором этаже на балкончик выхожу. А Старик прямо напротив - тоже на втором этаже. Смотрю в стекло - композиция такая: сидит Старик с трубкой. Стенки над его головой сходятся настолько низко, что освещение расположено по бокам, сверху ничего не привесишь. Старик курит трубку, печатает на машинке, из его комнаты в долину льется желтоватый свет, тишина, осеннее время, благодать, небо в звездах. Я на него смотрю, и такая мысль пришла - о вечном. Я думаю: а почему, собственно, вся история, все значительное должно быть в прошлом? То, что записано на скрижалях и так далее? А почему не сейчас творится главное? Разве не это - момент истины? А то, что он там сейчас пишет, не заносится ли прямо на скрижали?
Такие мысли торжественные роятся, стою, смотрю на него мечтательно. И вдруг Старик - раз! - резко поднимается и башкой в светильник. Сбивает лампу - мечущаяся тень... и темнота!
Я думаю: да, Старик, не получилась классика. Этот маленький кадр абсолютно в его духе. Вся сущность Даура в нем: и его комическое, и космическое.
Он был старше нас, хотя и наш ровесник. И что-то знал такое, чего не знали мы. Ту же Библию мы открывали для себя, а он узнавал, как узнают знакомое лицо. Какая-то скорбь в нем была от этого знания, а так он продолжал жить с нами, бывая порой неуклюжим, беспомощным. Все время хотелось ему посоветовать, как жить, но каждый раз останавливаешь себя: нельзя, он старше и больше понимает в жизни.
Отсюда его постоянная готовность перевернуть с ног на голову любую ситуацию, самые серьезные вещи превратить в смех и фарс. И наоборот - абсолютно незначительные происшествия он способен был наполнить неожиданным пафосом.
Целый калейдоскоп историй, связанных со Стариком, вертится у меня в голове и не дает покоя - разве это может бесследно исчезнуть? Как он у меня выпрашивал панаму. При том что у меня вечно все с чужого плеча. Но ему мой гардероб представлялся изобильным. Он ужасно захотел панаму. А я из принципа решил - не дам, и все! Хотя я сам носил бейсболку, но панама пусть тоже будет.
- Дуба, дай панаму!
Я:
- Нет!
А у меня утренние купания. Осень уже, октябрь. Он, естественно, не купался. И действительно, море свинцовое, холодное, низкое небо. Я ему говорю, Старик, вот сейчас искупаешься - дам панаму. Старик разделся, кряхтя, полез в воду. Медленно входит, неохотно. И говорит:
- Море было холодное, как монтажница с "Мосфильма".
Панаму он заработал, но вскоре кому-то подарил.
А в тот день он - пока еще в вожделенной панаме, я в бейсболке, у нас был такой фартовый вид, мы идем, а две девушки в киоске говорят между собой по-абхазски. И у них в разговоре возникает непереводимый момент - о каком-то продукте, что ветры вызывает. А другая ей отвечает, да, но зато очищает желудок. По-абхазски все это звучит грубовато.
Видно, как они абсолютно уверены, что мы иностранцы, и не понимаем по-абхазски, но из природной деликатности одна другой говорит:
- Перестань, вдруг они абхазы.
Она уверена, что - нет, просто ей неловко, что при людях, которые хоть и не понимают, они не очень литературные вещи говорят.
И вдруг Даур каким-то невероятным бодрым мажорным тоном воскликнул:
- Вот они мы - чистейшие абхазы!!! - былинным языком.
Что с ними было - с этими девушками! Прикрыв лицо, они с визгом бросились под прилавок. И долго вслед нам глядели в щелку двери.
Он всегда общение превращал во что-то еще. Я часто страдал от невозможности углубиться в разговор. Старик давал возможность углубиться на любой уровень. Возможность говорить на таком уровне - кайф.
Он только входил - и сходу что-то такое выдавал, что сразу меняло ход беседы и ход событий. Типа: все, что у вас было, заканчивайте и начинаем снова. Он задевал такие струны, которые в обычной жизни не задействованы. И это чувствовали все.
Пришли мы на почту в Москву, мне надо платить за телефон. За стеклом сидит женщина со скучающим лицом. Скучно же на почте. А где-то в глубине - девушка. Старик зовет ее и говорит:
- Доченька! Сделай ему, как мне бы ты это сделала.
Старик ее первый раз видит. Та женщина за стеклом уже улыбается, отвечает:
- Она здесь не работает.
- Назначим! - радостно сообщает Старик.
Идем по улице - нас останавливает милиционер, просит паспорта. Старик протягивает удостоверение корреспондента.
- А вы прописаны? - спрашивает тот.
- Да.
- А как давно вы прописаны?
- С семьдесят второго года! (Не с девяносто третьего, а куда-то туда указывает, в глубь веков...)
- А как вы прописались? - подозрительно спрашивает милиционер.
- ВЛЮБИЛСЯ! - отвечает Старик.
Тот улыбнулся, отдал честь.
Все не упомнишь, а чего-то и не забудешь, даже если захочешь. Когда у меня родители умерли, брат в доме обосновался с семьей, мне было некуда деться. И хотя у нас так принято - близкие собираются и решают, как поступить по справедливости, никто не собирался и ничего не решал. Все просто переживали за меня, вот и все.
И вот мы со Стариком оказались в Гудаутах у моей тетки - сестры отца, оба сына ее были дома, взрослые мужики. Невестка коньячок вынесла, мы подняли пару рюмок. И вдруг Старик улучил момент и начал мою историю излагать, что, мол, требуется решение. И такую тираду выдал, что мне самому себя жалко стало. Настолько прочувственно, упоминая и отмечая все нюансы.
Братья встали, угрюмо заходили по дому, смотрю, у них желваки играют.
- Да, - говорят, - мы тоже об этом думали. Давно пора собраться, решить и так далее...
А Старик - деликатно - не то чтобы устыдил их, но, в общем, далеко идущие последствия получились от его речи. Единственная выходила неловкость, как будто я привел толмача, который за меня заступился. А никакого разговора вообще не было между нами об этом. Полная неожиданность.
Выходим из дома - под коньячком; примерно как я в музыкальную школу ходил, и после урока на улицу выбегал - такое же чувство свободы.
Мы навеселе, солнечный день, жизнь новая зовет, такое состояние хорошее. А он идет, этими руками своими размахивает. Большие у него были, вечно пустые, крестьянские ладони.
Я говорю:
- Старик, спасибо тебе...
Обычно мы не сентиментальничаем, но тут, действительно, я расчувствовался.
- Спасибо, - говорю, - что ты так, в общем, изложил...
А он мне отвечает:
- А, это не я. Это коньячок. Я только запятые расставлял.
--------------------------------------
(Опубликовано: Даур Зантария. Колхидский странник. Екатеринбург, У-Фактория, 2002, с. 213-221.)
(OCR - Абхазская интернет-библиотека.)
