Вячеслав Румянцев
Великий Питиунт и его окрестности
(Путевые заметки великоросса по поводу Абхазии)
Чуть рассвело, мы с женой собрали вещи, вышли через кованую железную дверь из стен крепости, миновали запертые в столь ранний час главные ворота и плоскую зубчатую башню, пересекли небольшую площадь и уселись в маршрутное такси, готовые отправиться к российской границе. Наше состояние было несколько нервное — предстояло доехать до границы, преодолеть ее, то есть пройти через контроль пограничников с этой и с той (российской) стороны, потом доехать уже по пробке до аэропорта, пройти там «шмон» с просвечиванием вещей в самом аэропорту… Короче говоря, нам предстояло весь день решать уравнение со многими неизвестными. Завершиться он должен был благополучной посадкой в аэропорту Внуково и счастливой встречей с родными, что, слава богу, в конце концов и произошло. А пока мы прошли лишь первые пятьдесят метров долгого пути, сидели в мягких креслах и ждали, когда вагончик маршрутки набьется народом под завязку — ведь до полного заполнения салона здесь водитель и пальцем не пошевелит. Здесь ему спешить некуда…
Пассажиры, пришедшие раньше нас, вели беседу… на исторические темы. Наверное, в московской маршрутке меня бы подобный разговор серьезно удивил и озадачил (подумал бы, что это участники научной конференции едут на очередное ее заседание). Но не тут. Покидая Абхазию на десятый день своего пребывания, я уже имел некоторое представление о том, кто такие абхазы, какие они вообще, чего хотят. Поэтому-то меня и не удивило, что молодой человек, показавшийся мне сначала древним греком (волосы с макушки ко лбу спускались крупными локонами, напоминающими волны Эгейского моря, а под подбородком и шее от уха до уха протянулась полоска завитого мелкого пуха, намек на бороду; хотя моя жена утверждала позже, что он как две капли воды похож на нашего соседа по подмосковной даче Мишу Мазо в юные годы), так вот, этот молодой человек разговаривал сразу с двумя пожилыми женщинами, одна из которых оказалась его мамой, а вторая, видимо, случайной попутчицей. Говорили они о разных городах и весях Абхазии, о дорогах, соединяющих эти города (видимо, с дорожной темы беседа и разгорелась), о том, когда какая дорога появилась. Возникли разные точки зрения, начался размеренный, спокойный, но все-таки спор.
— Я вообще историю Абхазии хорошо знаю, — неожиданно аргументировал свою точку зрения молодой то ли древний грек, то ли абхазский еврей… то ли просто абхазец.
Да, меня могла бы удивить подобная беседа, произойди она в московской маршрутке. Но тут я нисколько не удивился. Еще бы, ведь абхазы — это люди, которые спокойно в самой заурядной бытовой обстановке вдруг могут сказать, что их народу две с половиной тысячи лет. Причем это вам может сообщить и старик, и подросток. Они черпают свои исторические познания не из школьных учебников, а с застолий. И в их словах про свою древность нет и доли зазнайства. Знание о 2500-летней истории — такое же бытовое, как рецепт приготовления мамалыги…
Да, теперь-то я уж понимаю, кто такие абхазы-абхазцы и к чему стремятся. И вам расскажу о своих маленьких открытиях.
+ + +
Под ветвями фруктовых деревьев за массивным деревянным столом на крепких скамьях мы сидели накануне отъезда из Абхазии с нашим знакомым абхазцем, к которому как раз и приезжали в гости (я в своих записках буду называть его Хозяином: он принимал нас в гости, как хозяин, отсюда и такой его псевдоним). В моих записках нет ничего секретного или такого, что могло бы повредить тем людям, с которыми мы общались, тем не менее я буду называть их не полными именами, а псевдонимами — на всякий случай. Все-таки в стране недавно прошла война, люди изрыгали свинец друг на друга из разного стрелкового оружия. Часть населения снялась с места и покинула эти города и веси. Так что лучше я все-таки не стану называть имен.
Итак, мы втроем — я, моя жена и Хозяин — сидели в обширнейшем саду, расположившемся в одном из ущелий в отдалении от Пицунды. Зеленые — как сказали бы про этот цвет специалисты по помидорам, молочно-восковой спелости — налитые плоды хурмы тяжело свешивались с ветвей, как две капли воды напоминавших сучья наших подмосковных яблонь. На столе появились графинчики с местным коньяком, источавшим аромат миндаля, кувшин с красным домашним вином, жареная форель, острые соусы, вяленое над открытым очагом мелко наструганное мясо, ну и конечно же мамалыга с копченым сыром, эта неизменная спутница абхазской национальной кухни. Еда была вкусной и сытной, напитки хмельными. Но обильная закуска и свежий горный воздух не позволяли нам быстро захмелеть.
Мы сидели в этом почти райском саду, пили, закусывали и вели бесконечную беседу. Хозяин в который уж раз показал свой уникальный талант рассказчика. Собственно говоря, из устных рассказов Хозяина, Экскурсовода, Лектора и других абхазов образовались мои записки. В них нет и малой доли выдумки. Лишь одна реальность.
Хозяин отвечал развернутыми, подробными рассказами даже на мои самые краткие вопросы:
— А то оружие, с которым люди воевали в 1992–1993 годах, куда-то было сдано или осталось на руках?
— На руках. И это очень затруднило «работу» бандитов. Было много случаев… Однажды бандиты вошли в дом, связали мужика, его мать закатали в матрац и принялись искать ценности. Искали-искали, но что-то, на что они очень рассчитывали, найти не смогли. Спросили мужика: «Где это-то?» Он ответил: «В гараже». Покумекали маленько и говорят ему: «Твоя мать с нами остается, а ты поди и принеси...» — Хозяин рассказывает в очень живой манере, ведь все эти истории, все эти образы живы в памяти народной, вчера ли произошло событие или тысячу лет назад. — Они тоже… не додумали… Мужик пошел в гараж, а там у него был автомат и граната. Взял, пришел домой, смотрит: бандиты в одной комнате роются, а мать осталась в другой. Кинул им гранату — три трупа. Пришел в милицию, рассказал. Те ему: «Ну и молодец!»
— Выходит, у вас тут сейчас военная демократия, как в древнейшие времена — всеобщее вооружение народа?
— Да, у нас военная демократия…
Разговор наш за столом не с этой темы начался, до нее мы еще долго добирались. У меня много вопросов накопилось за десять дней жизни в Абхазии. Побывал в разных местах, пообщался с людьми. А когда приехал сюда, совсем не знал, кто такие абхазы…
+ + +
В Большой советской энциклопедии про Пицунду написано: «...морские купания с мая до конца октября». А мы были в последних числах августа — начале сентября, считай, что в разгар лета по местным представлениям. Тем не менее бывала и непогода. Как-то утром просыпаюсь — за окном обложные дождевые тучи и ливень. Купание в море в такую погоду — занятие на редкого любителя. Сели в маршрутку — поехали в Гагру. Если Пицунда располагается на мысу, в стороне от основных транспортных артерий республики, то Гагра насажена аж на два шампура: на железную дорогу и шоссе — сидит на двух стратегических коммуникациях. Поэтому тут, в Гагре, бои в 1993 году шли упорные, многие бойцы погибли. Огонь вели обе стороны из оружия самых разных калибров, что заметно и сейчас, пятнадцать лет спустя.
Сегодня Гагра — город контрастов: возле пляжа парк с диковинными растениями, лебеди на пруду, ишак Васька (я долго думал и все-таки решил назвать его собственным именем, не маскируя), промокший под дождем насквозь, ресторан «Магнолия» с часами — туристической эмблемой города. А перейдешь через шоссе — заброшенные дома с выбитыми стеклами, со следами пожаров. Гигантский комплекс зданий, напоминающий размерами и размахом современный московский торговый центр, только без стекол, пустой и заброшенный, как «зона» у сталкера. Замок принца Ольденбургского, с которого, собственно говоря, весь этот растянувшийся на многие километры вдоль берега моря курорт и начинался, тоже в заброшенном состоянии. Не то что стекла, но и оконные рамы выкрошились из стен. А ведь это исторический памятник…
Бродили среди заброшенных домов. Вот это была частная гостиница для «неорганизованных» туристов, а это явно какой-то пансионат государственного уровня. Вот дом, исполненный в том же стиле, что и замок. Вероятно, охотничий домик принца. Ходим среди камня и деревьев, листья на которых местами уже подернуты осенней желтизной, а то и бурой краской. Рядом с четырехэтажным частным отелем, давным-давно оставленным его владельцем, в рядок сложены мешки, заполненные землей и каменной крошкой. Видимо, из этих мешков тут кто-то соорудил заграждение от пуль. По тому, кто построил это сооружение, кто-то откуда-то стрелял — мешки во многих местах разодраны, грунт высыпался, само сооружение просело, расплющилось. Я осматриваюсь вокруг, пытаясь представить, что же тут было в 1993-м. С моря, что ли, со сторожевого катера стреляли? Кто за рядом мешков прятался от обстрела, а кто стрелял по этому заслону — сейчас уже и не выяснишь. Хотя порой авторство как раз установить несложно. Рассказывают, что, уходя из Сухуми, грузины в Сухумском государственном театре наделали прямо посреди сцены кучу испражнений. Так сказать, грузинский вклад в культуру…
Но то Сухум, а мы в Гаграх. Складывается такое ощущение, что половина города — «летучий голландец», корабль, покинутый экипажем. Корабли-дома, в которых можно было бы жить, размещать заезжих туристов, просто брошены. Всюду запущенность, вызывающая тоску. И эта тоска самым неожиданным образом сочетается с восхищением — дворцом и домиком принца Ольденбургского, крепостью в центре Гагры, внутри которой располагается храм Покрова Пресвятой Богородицы VI века. Такое вот соседство: бесценное старинное сооружение бок о бок с заброшенными руинами XX века.
Когда позже я поделился своими впечатлениями с Хозяйкой, женой Хозяина, она возмутилась:
— А ты забыл, что все эти годы Абхазия жила в условиях экономической блокады? «Страну души» душили экономически. Мужчинам призывного возраста не разрешалось пересекать границу с Россией. Нормальной торговли не было, денег не было — на какие средства восстанавливать все это?! Сегодня политики «забыли», что блокада вообще была. А она была реально!
Хозяйка очень горячо переживает судьбы Абхазии. Это и понятно. Она была здесь во время боев, выносила бойцов с поля боя под грузинскими пулями. Но я-то рассказываю про свои впечатления постороннего — весьма и весьма субъективные. Через пятнадцать лет после боев я увидел лишь разрушенную страну, заброшенные дворцы, частные дома, земельные участки, владельцы которых уехали… навсегда.
В одном из ущелий в черте Гагры увидел такую картинку: склоны двух гор — двух берегов ущелья — соединяет мост, построенный, судя по стилю, еще при Сталине. По мосту идут рельсы железной дороги, новые, хотя с налетом ржавчины, — дорогу починили, но пользуются ей редко. Мост этот упирается в две противоположные горы. Рельсы туда и туда уползают в два темных тоннеля. Над въездом в тоннель на дуге штукатурки лепниной выведено два слова «Гагра» — по-русски и по-грузински. По-абхазски надписи нет. И до этого дела никому нет. Пусть остается грузинская надпись…
+ + +
Отношение к изгнанным грузинам тут, по меньшей мере, странное. Экскурсовод, сопровождавший группу на озеро Рица, начал свой рассказ с того, как грузины украли целый корпус гостиницы интуристовского класса с курорта в Пицунде.
— Когда Абхазия входила в состав Грузии, в Пицунде были построены эти вот корпуса пансионатов, — начал Экскурсовод свое повествование, указывая большим микрофоном в правой руке направо от машины. — С этого края идет корпус восьмой, потом седьмой, затем шестой… С того, дальнего края — второй корпус. Начали нумерацию со второго корпуса. А первый корпус грузины построили у себя в Тбилиси…
В те далекие советские годы строительство и оснащение современной бытовой техникой восьми интуристовских корпусов велось на деньги из фондов союзного уровня (а я напомню, что выделение фондов, то есть разрешение на покупку материалов, в советское время значило гораздо больше, чем финансирование, выделение денег). У вечно получавшей дотации из Москвы Грузинской ССР таких материальных и финансовых ресурсов никогда не было. На союзном же уровне принималось и само решение о строительстве объектов подобного масштаба — комплекса зданий интуристовских пансионатов. И тогдашнее грузинское руководство вовремя «подсуетилось», а по сути дела, украло у Советского Союза один корпус — построило его, со всей импортной оснасткой, не в Пицунде, как предусматривалось планом, а в грузинской столице. А чтобы втереть очки проверяющим из Москвы, пронумеровали корпуса начиная со второго…
Рассказывая про проделки грузин нам, пассажирам микроавтобуса, кстати исключительно великороссам, Экскурсовод при этом вовсе не утверждал, что грузины плохие люди. Ни в коем случае. Он просто рассказал изолированно от всего остального эпизод из недавней истории Абхазии, не давая никаких оценок.
Да и какие тут можно дать оценки нам сегодняшним. Ныне подрядчик строительства вообще, может быть, украл бы не один корпус из восьми, а половину или даже семь корпусов. Но суть-то не в этом. Экскурсовод в своем повествовании постоянно называл, о чем бы речь ни заходила, факты грузинского воровства, то есть просто их констатировал, фиксировал. Впрочем, сходным образом он рассказывал и обо всем остальном. Заведет ли речь о краже невесты или об абхазской свадьбе, каждый раз подчеркнет: ни один поступок ни одного человека — грузина ли, абхаза ли — не остается незамеченным. Все заносится в скрижали народной памяти. И отвечать придется за каждый недостойный поступок. Куда там тоталитаризму с его базами данных! Контроль над личностью в тоталитарном государстве — просто детский лепет по сравнению с абхазской народной памятью.
Вот, например, украл ты невесту — непременно будешь убит ее братьями… если не выяснится, что невеста знала о готовящейся краже и ничего никому не сказала, не возражала против кражи. Тогда девушку оставляют укравшему ее мужу, но только ни на какую поддержку со стороны родни она более рассчитывать не смеет. Будет ли ее муж обижать, бить — жаловаться теперь некому. Сама себе выбрала такую судьбу. То есть здесь царит абсолютная ответственность за каждый свой поступок. Твоя собственная воля определяет всецело твою судьбу.
Взялся за оружие грузин, живший в Абхазии бок о бок с абхазами, — не будет теперь ему прощения. Никогда! Какие бы решения по беженцам ни принимало «международное сообщество». Без толку! Такое не прощают. Ибо в памяти народной занесена соответствующая «запись». Это вам не регистратор в загсе. Тут и брак заключается не в книге регистрации гражданского состояния, а за столом (и, кстати, в отсутствие жениха и невесты).
Но вернусь к отношению современных абхазов к грузинам. С учетом сказанного о силе народной памяти, особенно странной мне показалась одна фраза, сказанная Экскурсоводом:
— Что-то Шеварднадзе давно на отдых в Пицунду не приезжал…
Ну, хоть стой, хоть падай! После того как в сентябре 1993 года Эдуард Амвросиевич заявил перед телекамерами с порога Дома правительства в Сухуми, что он и грузинские войска из Абхазии никогда не уйдут, его тут же посадили в вертолет российских миротворческих сил и вывезли из Абхазии — по сути дела, спасли от неминуемой расправы. Ведь в тот день состоялся последний, решающий штурм города абхазской армией. Ее бронетранспортеры подавляли последние огневые точки грузин, Дом правительства был уже взят абхазами, когда грузинское телевидение все еще давало «картинку» с президентом на крыльце главного правительственного здания Сухуми и с его решительным «Не уйдем!».
А в речах Экскурсовода прозвучало вроде бы даже сожаление…
Моя жена расценила его слова как шутку такую. А мне все-таки кажется, что она просто не поняла особенностей национального характера абхазов.
+ + +
Понять характер абхазов — одно, а описать его — совсем иное дело, несравненно более сложное. Однако я не стану подробно пересказывать их ритуалы, застольные речи, тосты… Это тупиковый путь. Лучше постараюсь объяснить особенное в абхазах через их сравнение с нами, великороссами, благо туристов из России в этом году в Абхазию приехало немало.
Вообще, великороссы в России отличаются редкостной разобщенностью. Да и за рубежом, когда ходят скопом по египтам и турциям, они объединяются по чисто внешним признакам, без ощущения внутреннего духовного родства. А тут, в Абхазии, я увидел неожиданную их (нас) солидарность.
Дело было в храме. Его построили в X веке, но при советской власти ему придали «некультовый вид», а зал с замечательной акустикой использовали, слава богу, не под склад или хлев, а в качестве концертного зала. Сюда поставили один из четырех органов, изготовленных немецкими мастерами специально для СССР. Орган этот отлично работает и сейчас. Чуть ли не каждый день в храме идут концерты. Кстати, именно из-за этого органа абхазская православная церковь не хочет храм освещать: мол, пока здесь «сатана», служба вестись не может. Орган и евхаристия, оказывается, несовместимы. В Западной Европе так не считают, но мы же (это я непроизвольно про Абхазию сказал «мы», что все-таки неверно) не Европа…
Как-то вечером вдвоем с женой пошли в храм на концерт. Марина Шамба сначала играла произведения Баха. Затем на сцену, вытянувшуюся по линии несохранившегося до наших дней иконостаса, вышли мужчины-абхазы в белых рубашках с черными бабочками и запели абхазскую народную (ритуальную) песню. С другого края на сцену поднялись и встали перед мужчинами женщины в длинных черных платьях с зажженными свечами в руках. Государственная хоровая капелла Абхазии замечательно исполнила целый ряд национальных песен. Это была и слава герою-охотнику, напомнившая мне древний эпос про Гильгамеша. Прозвучал гимн, обычно исполнявшийся на традиционных конных состязаниях. Разумеется, ритуальные песни исполнялись на абхазском языке. Пели также «Ave Maria» Дж. Каччини и «Аллилуйя!».
Я невольно принялся рассматривать певцов капеллы. Мне было с чем сравнивать: недавно слушал выступления Российского хора имени Свешникова в Московской консерватории и в зале имени Чайковского. Репертуар отчасти пересекается (по крайней мере, исполнение «Ave Maria» я мог сравнить). Итак, всматриваясь в лица, я невольно пытался понять, кто они. Один круглоголовый (хоть циркуль приставляй к носу, и получится четкий круг по очертанию головы), наверное, среди предков сваны или мегрелы (мингрелы). Другой, заросший густой черной бородой, мне показался больше похожим на армянина. Среди женщин преобладал чисто абхазский тип — лица узкие, особенно вытянутые в нижней части, — за исключением одной, которая имела внешность великоросскую или, по крайней мере, казачью: чисто русские очертания бровей, овал подбородка и ярко-голубые глаза.
А в зале сидели в основном туристы из различных городов России — от Санкт-Петербурга до Омска. Большинство составляли приезжие великороссы. И они очень хорошо приняли абхазские народные песни. Разве что «Ave Maria» получилась не очень — ее почему-то исполняли под орган, который просто глушил голоса хора. Однако я чуть позже опишу русских туристов, их реакцию и облик, а сейчас вернусь к певцам.
Итак, капелла исполняла песнь за песнью, к краю сцены поочередно выходили женщины-солистки. Мужчины-солисты оставались на своих местах во втором ряду, стоя на скамьях. Уже солировал бородатый «армянин», и «круглоголовый мегрел», и характерный абхазец с вытянутым по вертикали, изборожденным морщинами, смуглым лицом. И тут вдруг объявили ту женщину со славянской внешностью. Она оказалась Людмилой. И вот когда ее только объявили, весь зал, услышав знакомое имя, как-то аж встрепенулся. Услышав имя соплеменницы и увидев ее лицо, весь зал зашелся аплодисментами, хотя Людмила еще не успела и рта открыть. Овации ей были даны как бы авансом, уже за то, что здесь, среди суровых абхазских ликов, она явила взору гостей родные русские черты.
Авансом, ибо ее сольного выступления никто из гостей еще не слышал, а в хоре разобрать отдельный голос трудно. Впрочем, в остальных песнях я уже отчетливо слышал Людмилу — ее высокий голос, в большей мере оперный, чем хоровой, на мой взгляд, выбивался из общего ансамбля несколько больше, чем должно было быть. Но это мое мнение: недолюбливаю оперу, при том что люблю слушать хоровые песни.
Как я уже сказал, публика восприняла не только Людмилу, но и все выступление капеллы с большим воодушевлением. И скажу честно: меня такая реакция людей в зале немало удивила и вместе с тем порадовала. Ведь по виду это были, казалось бы, те же самые «отдыхающие», которые заполняют курорты Турции и Египта и «отдыхают» (опять-таки я беру слово в кавычки) на условиях «все включено». Одеты почти все были в какие-то коротенькие шорты (в общем-то неуместные в здании храма), женщины — в такие же коротенькие юбочки, в полупрозрачные блузки, майки с голыми плечами. Передо мной сидел молодой человек, стриженный очень коротко, а с затылка до плеч оказался нестриженым вовсе — с длинным хвостом волос, он снимал весь концерт на портативную видеокамеру. А девица с голым пупком справа от меня постоянно во время всего выступления щелкала фотоаппаратом (впрочем, затвор в аппарате электронный, никаких щелчков не было, он издавал свои электронные звуки, попискивания, поэтому точнее было бы сказать — «пикала») — то трубы органа, то крупным планом брала Марину Шамбу, сидевшую за клавишами. Да и по всему залу то и дело поднимались вверх загорелые руки с камерами и «бликали» вспышками.
Все это собрание на первый взгляд выглядело как «новые дикие» — цивилизованные по внешности и оснастке, но по поведению часто стихийные и неорганизованные дикари. И вот эта расслабившаяся на пляжах Пицунды толпа вдруг разражалась громкими рукоплесканиями, изрекала возгласы: «Браво!».
А мне-то уже стало казаться, что правы злопыхатели, изображающие характерного «отдыхающего» из России вываливающимся из самолета уже в бессознательном состоянии от пьянства — по прилете к месту «отдыха» — и сохраняющего постоянную такую «форму» в течение всего отпуска. Нет, мои соотечественники на отдыхе вовсе не человеческий скот. Нет, они вполне способны воспринимать прекрасное. Они не такие, какими их постоянно изображают, какими кое-кто их хочет видеть и очень хотел бы сделать.
А может быть, столь отрезвляюще на нас влияют абхазы? Их нерастраченный народный дух, которого мы сегодня лишены? Впрочем, такое предположение может показаться странным: в состоянии ли маленький народец повлиять на наш огромный, более чем стомиллионный? Уже само такое сопоставление кажется сомнительным (как метод исследования). Тем более что отдыхающие великороссы оценивают волевые качества абхазского этноса скорее отрицательно. Бывало, идешь по улицам Пицунды и слышишь невольно обрывки разговоров туристов между собой, в которых местные жители оцениваются как безынициативные, неэнергичные, медлительные, даже как ленивые.
Правда, подобная субъективная оценка не отменяет объективного воздействия. В жизни абхазов есть нечто заразительное, чему всякий русский мог бы позавидовать, если бы понял, в чем их преимущество. А понять это преимущество труднее всего.
Я заметил, что абхазы, общаясь с гостем, говорят ему о себе… одно и то же. Нет, не заученный один и тот же текст, ни в коем случае. Но если внимательно вслушаться, то возникает такое ощущение, будто бы все абхазы между собой заранее сговорились. Они говорят сходными интонациями, оборотами речи, даже шутки одного калибра.
Лектор, сухопарый, седоватый мужчина, как позже выяснилось, семидесяти пяти лет от роду, рассказывал об истории и культуре Абхазии почти то же самое, что говорил во время поездки к озеру Рица Экскурсовод. Но на самом деле между Лектором и Экскурсоводом нет никакого сговора о том, что и как говорить туристам. Я это отчетливо осознал. Более того, Хозяин меня всерьез напугал, сообщив, что он намерен добиваться унификации всех текстов, с которыми экскурсоводы Абхазии должны будут обращаться к публике, их утверждения в вышестоящих организациях департамента культуры. Такой чисто бюрократический подход может убить то самобытное, что каждый раз разворачивается в очередной лекции по истории, а именно национальный характер речи, независимо от того, какой личный характер и темперамент у Лектора, Экскурсовода, Хозяина, независимо от того, какого каждый из них вероисповедания. Сегодня вы от каждого из них услышите сходные обороты речи, в которых есть известная доля недосказанности, отчасти даже двусмысленности, выражения, сдобренные весьма своеобразной иронией (кстати, не всегда вызывающей улыбку, а порой так и вовсе непонятной). Но эти однотипные шутки — вовсе не заученный раз и навсегда текст. Ни в коем случае! Слушая рассказ абхаза о чем бы то ни было, вы будете иметь дело с развернутой по определенному поводу сложной и стройной этнической мировоззренческой системой. Например, говорит ли Экскурсовод о том, как его жена разрешила ему жить вне семьи и с кем угодно… А он тут же потребовал от нее нотариально заверенную расписку о таком «решении», чтобы, когда ее братья придут его убивать за измену сестре, он предъявил «оправдательный документ». Или Лектор рассказывает о себе лично как о христианине, празднующем и все мусульманские праздники. И тогда и сейчас мы имели дело не только с конкретными мыслями и суждениями Экскурсовода и Лектора, а с единой мировоззренческой системой. Не скажу «с метафизической системой», так как она в своих основных чертах сложилась задолго до появления на земле метафизики как науки.
Просто абхаз всегда точно знает, как следует поступать в той или иной ситуации. Отсюда и стереотипическое своеобразие их шуток… или того, что великороссы воспринимают как шутки. Так, мы с Хозяином как-то зашли в продуктовый магазин. Он по-хозяйски не позволил мне купить бутылку минеральной воды, а спросил меня, что я хотел, и купил сам. Я вытащил бутылку из упаковки, стоявшей посреди торгового зальчика, он забрал полученный из рук продавщицы какой-то другой товар, заплатил какие-то деньги, перекинувшись с ней парой фраз по-абхазски, и мы вышли в двери. Он лишь бросил мне:
— Пошли!
Я не понял, заплатил ли он за мою бутылку, которую я держал в руках, догоняя его на выходе, и спросил об этом.
— Если бы я не заплатил, то, наверное, выходил бы из магазина гораздо быстрее… — ответил мне Хозяин.
В первое мгновение я воспринял его фразу как обычную бытовую шутку. Такую же, какие слышал во время выступления по телевизору команды КВН Абхазии. (Вопрос: «А ваш отель охраняется?» Ответ: «Конечно, охраняется вооруженной охраной — только со стороны Грузии».) Теперь-то я понимаю, что это была лишь в самой малой части шутка… это была, не побоюсь этого слова, общая этническая модель поведения, развернутая применительно к конкретной ситуации.
+ + +
Эта земля видела почти все великие цивилизации мира. До России здесь господствовала Османская империя, раньше Питиунт подчинялся Генуе, до этого — Константинополю, а ранее — Римской империи. В древности здесь был построен город Питиунт, называемый в некоторых летописях Великим Питиунтом. Остатки его и сегодня можно увидеть при подъезде к современной Пицунде. Сейчас это поросшие деревьями фундаменты древних построек. Неподалеку в лесу — фундамент уникального двухнефного храма VI века. Вокруг двухсотлетние пицундские сосны. Эти циклопические деревья своими жирными корнями расковыривают плинфу исторического памятника, которому полторы тысячи лет. Сосну можно вырастить до такого размера за двести лет, а подобный храм больше не появится. Он неповторим. Поэтому Хозяин пытается добиться от лесничества разрешения на вырубку нескольких наиболее опасных для памятника деревьев — в обмен на посадку сотни саженцев пицундской сосны вокруг. Но лесничество уперлось — ни в какую не дает разрешения.
Христианство пришло в Абхазию в III веке. Здесь остались развалины первых христианских храмов. Но из-за войны и блокады у Абхазского государства до раскопок древностей все не доходят руки. Историография по большей части несет на себе следы «грузинского вклада», вроде того, на сцене сухумского театра.
Хозяин рассказывал о своем споре с одним грузином:
— У вас в Абхазии христианство было принято как государственная религия в пятом веке нашей эры. — Грузин начал спор с Хозяином с корректировки дат к более позднему времени.
— Ну, можно сказать и так, — примирительно отвечает Хозяин.
— А у нас в Грузии… — переходит Грузин к завершающему и победному тезису в споре, — а у нас в Грузии христианство как государственная религия было принято в пятом веке… до нашей эры…
Смешно? Да, пожалуй, грустно от такого «диалога культур». Ведь Великий Питиунт не был абхазским городом, но не был он и грузинским. Сюда, к берегу возле устья реки Бзыпь, приходили корабли ромеев (римлян) и греков. Великий Питиунт с его не раскопанными до сих пор фундаментами храмов и домов, с лежащими все еще в земле трубами акведука, с древним саркофагом и сегодня остается достоянием нескольких великих цивилизаций, что абхазы хорошо понимают. Все-таки слава богу, что этот город сегодня в руках абхазов, а не у грузин!
+ + +
Хозяин — местный обитатель, родился и рос в селе неподалеку от Пицунды, в предгорьях. Я побывал там, не в самом его селе, но возле — в форелевом хозяйстве. Несколько рядков продолговатых бетонированных прудков, в одном из которых мелкие мальки, только что выпущенные из чана, стоящего под навесом, где эти мальки нарождаются из икры и крепнут. В другом прудке — рыбки чуть крупнее. В третьем — еще крупнее и так далее. Вода, взятая из протекающей по соседству горной реки, запускается в пруды: форель не может жить в стоячей воде — только в проточной.
Средних рыбок тут же можно попробовать в ресторанчике. В последнем садке — большущие, пятнистые, как ягуары, форелины, но их в еду не пускают, а держат, что называется, на развод. Когда моя жена кинула им щепотку специального корма, от плавников поверхность воды в садке аж закипела — спинные плавники взбили пену.
Так вот, сразу после входа в этот форелевый питомник мы оказались рядом с манерным домиком: прямоугольники стекол в окнах, как обычно делают на верандах, полукольцо крыльца с дугой перил, а на круглых колоннах над крыльцом — балкон, окаймленный балясинами. А над балконом козырек крыши — тоже на колоннах, но квадратных в сечении и потоньше. Сегодня у «новорусских» дачников Подмосковья таких бедных по отделке зданий, наверное, уж нет. Скромненький по нашим нынешним понятиям сельский дом. А ведь это — охотничий домик Сталина.
Хозяин рассказывал, что долгие годы, когда «вождь народов» приезжал в его родные края на охоту (а вождь почему-то любил именно эти места), он останавливался в сакле одного старика. Сталин вышел из самых низов общества, с детства не был избалован всяческими удобствами, а потому вполне сносно себя чувствовал в крестьянском доме. Много позже построили этот охотничий домик с колоннами, Сталин им в полной мере не успел попользоваться — большее число выходов на охоту делал от старика. И как-то раз, сидя у очага в сакле, вождь сказал гостеприимному крестьянину: «Что хочешь? Все сделаю!»
Как оказалось, лично крестьянину ничего и не нужно было: виноград на вино родился в достатке, зерна с кукурузного поля хватало на то, чтобы целый год готовить мамалыгу. А потому крестьянин и отказался от каких-то подарков себе лично. Попросил вождя школу новую в селе поставить. Уж больно было старо и хлипко школьное здание.
Вождь отдал распоряжение — и вскоре в селе выросла новая школа. Стены ее, возведенные из цельных кусков камня толщиной аж полтора метра, крыша покрыта сложносоставным металлом с каким-то таким напылением, что не боялась ни жары, ни мороза. Сто лет бы служила… бы… Однако перескажу этот рассказ по порядку.
В той сталинской школе и довелось Хозяину пойти в первый класс и получить аттестат зрелости. Классы и коридоры были просторными. Летом в этих стенах не жарко, а зимой не холодно. В годы детства Хозяина детей в селе рождалось обильно — не то что в наше время. Но учиться всем им было не тесно. И все дети с мальства, и все их родители помнили: школу эту построили по личному распоряжению хоть и ниспровергнутого ныне, но все-таки нашего великого вождя.
Однако, как рассказывает Хозяин, кому-то из номенклатуры последних десятилетий советской власти, вероятнее всего назначенному на руководящую должность в Абхазию из Тбилиси, захотелось себе лично построить дом из того самого камня и с той самой крышей. Антисталинская кампания как повод для разрушения нового здания школы давно миновала. Но тут вдруг подвернулась новая, по-советски прямолинейная кампания — реконструкция старых школ. Вот эту сталинскую школу и «реконструировали». То есть ее разобрали, и весь тот материал, из которого она сложена, был вывезен в неизвестном направлении. Вместо нее в большой спешке возвели из легких бетонных конструкций нечто в форме буквы «Г», в чем уже сильно сократившийся детский контингент умещался с большим трудом. Через два года та часть школьного корпуса, которая походила на верхнюю планку буквы «Г», из-за спешки во время строительства (видимо, спешили вывести ценные строительные материалы и замести следы) просела вместе с рыхлым грунтом и отломилась от основной части здания.
Из этой истории, рассказанной Хозяином, следует, по меньшей мере, два вывода. Во-первых, видно, сколь мудрым был тот крестьянин, которые принимал у себя Сталина – для себя лично он у вождя ничего не попросил, удовлетворившись тем, что имел: вином, мамалыгой, возможностью сидеть за столом с умным человеком и вести бесконечные беседы. Понимал ли тот крестьянин, что после смерти вождя на все его дары обязательно найдутся чьи-то жадные глаза и шаловливые руки? Или он сам просто не был жадным человеком, как, наверное, и большинство абхазов, привыкших полагаться на себя и не стремящихся к обогащению? Бог весть. Скорее всего, он следовал нехитрому, но такому трудному в исполнении принципу: зачем быть богатым, если можно и так быть счастливым?
А второй вывод таков: оказывается, жесткая сталинская система государственной власти четко и без сбоев работает только в комплекте с самим Сталиным. А без него она разрушается, причем, в первую очередь по тем «швам», которые были в свое время сшиты «сталинскими нитками» дисциплины и порядка.
Так что, видимо, не состоятельна мечта о таком порядке, который не уступал бы сталинскому, но без Сталина и без «сталинских репрессий».
+ + +
Слушая рассказы разных абхазов, я вполне отдавал себе отчет в том, что в принципе все они являются мифами. Разумеется, не в газетном смысле этого слова, а в хорошем смысле. То есть все эти рассказы суть запечатленные в народной памяти события, происходившие и тысячу лет назад, и две тысячи лет… И как это всегда бывает, порой происходит своеобразная аберрация зрения – искажение, вызванное слишком большим расстоянием объекта от наблюдателя. Одну такую аберрацию, как мне кажется, я даже сумел заметить, вооружившись соответствующего размера увеличительным стеклом.
От абхазов или от кого-то из местных неабхазов я как-то услышал, будто среди абхазских женщин редко попадаются красавицы. Или даже никогда… Не поверив своему собственному субъективному восприятию, я стал расспрашивать знакомых, в том числе дам: видели ли они среди абхазок красивых. И все мои респонденты в один голос отвечали: «Нет, не встречали». А в качестве объяснения такого прискорбного явления наиболее сведущие мои собеседники указывали на трехсотлетнее владычество турок: османская знать выбирала красавиц среди абхазок себе в жены и наложницы, для своих многочисленных гаремов. Так всех более или менее красивых абхазок турки и разобрали…
Сначала я не имел оснований не доверять такой версии и верил этому, как позже выяснилось, искаженному временем мифу. Но стоило мне взяться за источники, как тут же истинные причины вскрылись.
Прежде чем продолжить свой экскурс в столь щекотливую тему, хочу сказать пару слов в свое оправдание. Разумеется, с моей стороны не очень хорошо обсуждать достоинства всех женщин целого, пусть небольшого, но суверенного народа. И сами дамы могут обидеться на меня, да и мужчины могут с возмущением сказать мне: «Что ж ты нас так изображаешь, будто бы мы женимся на некрасивых женах и живем целый век с ними, вроде как, мучаемся!» Ну, разумеется, я ни в коей мере не хочу оскорбить или обидеть ни женщин, ни мужчин Абхазии. Моим пером руководит лишь стремление к установлению исторической истины. Как говорится, за что купил, за то и продаю: я не выдумал эту легенду, а лишь обнаружил в ней неточность.
Итак, я взялся читать книгу участника военных походов по тем краям, где сегодня простирается Абхазия, советника военачальника Велисария, лучшего полководца времени императора Юстиниана I, летописца Прокопия Кесарийского. Оказалось, что если турецкие гаремы не совсем ни при чем, то, во всяком случае, османы лишь завершили дело, начатое за тысячу лет до турецкого завоевания территории нынешней Абхазии. Турки, несомненно, свой вклад в обеднение «генофонда красоты» абхазов сделали, но обеднел он не поэтому и гораздо раньше.
Прокопий Кесарийский в одной из глав своей книги «Война с готами» рассказал про абазгов – предков современных абхазов. Ими с древнейших времен правили два царя – князя. И был у них весьма своеобразный царский промысел: дружины князей по всей стране выискивали красивых мальчиков, отбирали их у родителей, оскопляли и евнухами продавали богатым иностранным сановникам – преимущественно римским – за баснословные деньги. Вот как это написано у автора: «Дело в том, что оба эти царя замеченных ими красивых и лицом и фигурой мальчиков без малейших угрызений совести отнимали у родителей и, делая евнухами, продавали в римские земли тем, кто хотел купить их за большие деньги».
– Ну и что ж с того?! – Возразит мне кто-то из читателей. – У тех красивых мальчиков наверняка оставались столь же красивые сестры, которые, взрослея, рожали новых красивых детей.
А вот и нет. Прокопий Кесарийский рассказывает, что абазги были, как он утверждал, людьми дикими: «Эти варвары еще в мое время почитали рощи и деревья. По своей варварской простоте они полагали, что деревья являются богами». Иными словами, это были не лишенные народного самосознания вялые «цивилизованные» люди, а живые волевые, способные и отомстить за причиненное им зло. Поэтому «родителей же этих мальчиков тотчас же убивали для того, чтобы кто-нибудь из них не попытался в будущем отомстить царю за несправедливость по отношению к их детям, и чтобы царь не имел в числе своих подданных людей, для него подозрительных. Таким образом, красота их сыновей осуждала их на гибель; эти несчастные погибали, имея несчастье родить детей, обладавших роковой для них и смертоносной красотой».
Сколько именно веков местные князья занимались подобным бесчеловечным промыслом, никто не ведает. Заметьте, что сам Прокопий пишет: «Эти варвары еще в мое время почитали рощи и деревья…» Надо отметить, что абхазы так вели себя не только в VI веке, но и сегодня почитают рощи и деревья. Они и сегодня мстят тем, кто оскорбил или обидел кого-то из родственников. Весь род берется за оружие и поднимается мстить. То есть с VI века весь этот комплекс традиций сохранился. А вот о том, сколько веков до появления в тех краях войска Велисария существовали все эти традиции, равно как и о том, сколько веков до VI века существовал у местных князей тот промысел – отнимать красивых мальчиков и продавать их богатым развратным сановникам, об это мы судить не можем. Вероятно, специалист в области наследственности может сказать, за какое время популяция подобная населению Абхазии перестает воспроизводить какие-то элементы фенотипа (красивое лицо и фигура). Но вероятно, именно такое время или большее абазги испытывали систематическое истребление той части своего народа, в генах которой еще сохранялись задатки красоты. Так красота и убавилась безвозвратно.
А безобразие, творимое местными князьями, пресек указ императора Юстиниана:
«При ныне царствующем императоре Юстиниане все отношения у абасгов облеклись в более мягкие формы. Они приняли христианскую веру, и император Юстиниан, послав к ним одного из императорских евнухов, родом абасга, Евфрата именем, решительно запретил их царям на будущее время лишать кого-нибудь из этого племени признаков мужского пола, железом насилуя природу. С удовольствием абасги услыхали этот приказ императора. Получив смелость в силу такого приказания императора, они уже решительно воспротивились таким действиям своих властителей. А до этого времени каждый из них боялся, как бы ему не стать отцом красивого сына. Тогда же император Юстиниан воздвиг у абасгов храм богородицы и, назначив к ним священников, добился того, чтобы они приняли весь христианский образ жизни. В скором времени абасги, низложив своих царей, решили жить на свободе».
+ + +
Когда мы с Хозяином шли по территории внутри крепостных стен, от храма к подворью, мимо двухэтажного дома с простыми белыми шторками на окнах – такие здания в церковных подворьях обычно отводятся под приюты для больных и бездомных – то Хозяин мимоходом сказал:
– А тут старуха у нас жила, грузинка. После войны все родственники ее оставили, бросили на произвол судьбы. Мы поселили сюда. На днях она умерла…
Чувствовалось, что для Хозяина с этой старухой связаны какие-то переживания. Он – человек весьма общительный, за день у него посетителей бывает такое множество, что другой бы на его месте уже через день не вспомнил большинство визитеров, случайно встретив на улице. Но вот старуху-грузинку он помнит – занозой застряла в памяти.
Я и прежде слышал о том, что у абхазов нет сирот, нет бездомных – всегда есть куда их определить. И, правда, за все время, пока был там, не видел привычных глазу жителя столицы обычных московских бомжей. Хотя, вроде бы, тут климат больше способствует тому, чтобы спать на улице и питаться дарами природы и подаяниями туристов. Однако ж нет бомжей…
А у нас есть…
Брошенные, может быть, чьи-то матери и отцы. В лучшем случае – сданные в приюты. Хотя жить в приюте не намного лучше. Лучше, но не намного, я полагаю. При живых-то детях. Тут, в Абхазии, грузинскую старуху в приют определили не ее дети, а чужие ей люди, абхазы.
В России – в лучшем случае – престарелых родителей сами дети сдают в приют… Да, с мыслями о России, о великороссах ходил я по абхазской земле, постоянно встречая людей из моей родной цивилизации – отдыхающих, попутчиков, которые летели со мной самолете, ехали в одном купе в поезде…
+ + +
Когда мы с женой только отправлялись из Москвы, то обнаружили в купе супружескую пару в годах. И ему и ей было лет по 75. Мы, входя, поздоровались, вместе больше суток рядом находились. Но официально не представлялись друг другу. Как-то ни у кого – ни у нас с женой, ни у стариков – такого желания, навязывать свое знакомство, не возникало. Не берусь судить, тактичностью ли такое поведение следует объяснять или опасением: что за соседи, вдруг какие-нибудь аферисты… Их имена и возраст мы с женой сами узнали – случайно услышали или определили по косвенным признакам: им периодически звонил сын, а еще есть дочь, и внуки, и правнуки. Но все это мы узнали много позже. Моя жена по женской сноровке замечала то, что я пропускал мимо ушей. Да и не хотел ничего замечать, навязывать чужим людям свое общество, свое внимание. Однако было в этих стариках что-то побуждавшее меня присмотреться к ним…
Я и моя жена были готовы и к откровенному общению. Чего-то такого нам скрывать от пожилых, по виду абсолютно советских, людей не приходится. А вот они, похоже, взяли себе за правило: никогда и ни с кем из посторонних «лишнего» не говорить. Особенно, конечно, такой линии поведения придерживался он, как мы вскоре узнали (случайно услышав из разговора пожилых супругов), Гриша.
Гриша оказался почти полной, ну просто абсолютной копией моего знакомого Руслана, старого уже (тоже за 70 лет перевалившего) журналиста, заместителя главного редактора журнала, с которым мне довелось сотрудничать: тот же овал лица, те же морщины, что примечательно, на тех же местах, и сам по складу характера Гриша оказался такой же хохмач. От постоянного смеха и хитрой улыбки – вокруг рта образовались характерные округлые морщины. Просто какой-то «смайл». Пока я не знал имени своего соседа по купе, до тех пор называл его – про себя, разумеется – именем своего журналистского знакомца Руслана. Некоторое время я сдерживал в себе желание спросить, не братья ли они с Русланом подлинным.
Надо признаться, все хохмы-шутки-прибаутки Псевдо-Руслана я с первого же мгновения стал воспринимать именно как хохмы, шутки и прибаутки. То есть, видя знакомое русланово лицо, я ничего иного, кроме прибауток, от своего соседа по купе и не ожидал. Правда, в первые мгновенья нашего знакомства (повторюсь, весьма своеобразного, без представления себя по имени-отчеству), произошел один сбой, так что мне даже показалось, что я ошибся в определении характера старика. Еще до отправления поезда Гриша принялся расхаживать по купе (в той мере, в какой по этой маленькой замкнутой комнатке вообще можно было ходить), рассматривая его устройство. В отличие от привычного для него за долгую жизнь вагона производства ГДР, этот был изготовлен в Твери. Исполнение существенно отличалось от немецкого. Все сделано было не хуже, но как-то иначе. Возле двери его пытливые глаза уткнулись в большую красную кнопку. И ни к кому конкретно не обращаясь (и было понятно, что в наименьшей степени он обращался к своей тихой супруге Зине), вслух спросил: «А это что за кнопка?!» Так как Гриша вел себя и даже вопросы задавал вполне в манере моего журналистского знакомца Руслана, то я смело вступил с ним в разговор (не будучи официально представленным!).
– Наверное, это кнопка катапульты, – в шутку же предположил я.
– Не-е-ет, это не катапульта, – вдруг молниеносно и весьма категорично парировал Гриша, а лицо его стало сосредоточенно-суровым – не ка-та-пуль-т-а-а-а!
Столь резкая реакция меня в первое мгновение смутила: Псевдо-Руслан вел себя вовсе не так, как повел бы в подобной ситуации Руслан подлинный. Однако чуть позже мои опасения – что я попал впросак, неверно определив склад характера соседа по купе – рассеялись. Просто Гриша, оказывается, всю свою сознательную жизнь прослужил в штурмовой авиации. И кнопка катапульты будила в его памяти очень живые и весьма неприятные воспоминания. Отсюда и та категоричность, с какой он опроверг мое, пусть шуточное, но смелое предположении о назначении красной кнопки возле двери.
Свою профессию Гриша «засветил» не сразу. Некоторое время он маскировался. Правда, всю дорогу, все 25 часов пути, он этого делать все-таки не смог, как не старался. Тут сработал тот же эффект, который хорошо известен зэкам: просидев с кем-то в одной тюремной камере, узнаешь о нем все, что с ним было буквально с момента рождения, и от такого слишком тесного общения становится, ну, просто непереносимо. Говорят, что подобный эффект наблюдается у космонавтов. Бывали даже случаи неудачного подбора экипажей, в результате чего космонавты, отлетавшись на орбите, старались никогда и нигде больше не встречаться в одной компании. О своей профессии Гриша проговорился, что называется, от полноты чувств.
Сначала он маскировался, даже отпускал шутки, которые в полной мере могла оценить лишь его боевая подруга Зинаида (да и то оценить некоторые шутки она была в состоянии лишь первые два десятилетия совместной жизни, а к моменту нашей вынужденной встречи уже успела полностью растратить способность смеяться по их поводу). Он сострил как-то в первый час пути, будто боится высоты. Я не придал его реплике ровным счетом никакого значения. Вероятно, дала себя знать закалка, полученная за годы общения с настоящим Русланом. Моя интуиция постоянно подталкивала меня к разоблачению Гриши, выяснению его профессии.
И Гриша не имел ни единого шанса скрыть о нас с женой свою профессию. Накануне нашего вынужденного совместного отъезда в Адлер в ходе показательных полетов в Жуковском погиб руководитель авиагруппы «Витязи». Во время чтения кипы подброшенных в купе газет, перекидываясь с соседями фразами о текущих новостях страны, мы просто не могли обойти стороной этой темы. Она всех нас трогала. И тут сосед проявил слишком большую осведомленность в летных делах.
Однако окончательно раскололся он на Ноговицине. Одна из тем наших спорадических обменов фразами коснулась событий годовалой давности на Кавказе (все-таки все мы в Абхазию ехали!). А, как известно, в августе 2008 года эти события в прямом эфире комментировал заместитель начальника Генштаба вооруженных сил Ноговицын, ранее командовавший морской авиацией на Дальнем Востоке. Ну, тут уж Гриша промолчать никак не мог. Он сосредоточенно помолчал лишь минуту, собирая все внимания вокруг себя, и начал рассказывать о том, как в молодые годы водил звено штурмовиков над Тихим океаном, сопровождая советский бомбардировщик, вылетавший на «облет» американского авианосца.
Облеты были обычным занятием морской авиации в годы «холодной войны». Когда, например, американский авианосец заходил в территориальные воды СССР или дружественной страны, нужно было на дипломатическом уровне и шумом в прессе заставить американское командование и правительство так более не делать. В отличие от советского руководства, американское в те годы было гораздо уязвимей к шуму в мировой прессе. Так как оно тогда более натурально, чем сейчас, изображало у себя демократию и порой имело неприятности со стороны той части собственной плутократии, которая в борьбе за кормушку готова была «подставить» находившихся у оной.
Однако для дипломатического давления и шума в прессе нужны были доказательства такого нарушения. И вот к американской авианесущей группе кораблей наше командование направило стратегический бомбардировщик «Ту» (не назову точную марку, так как и сам рассказчик в этом месте сбился и называл то одну, то другую цифру) на «облет». В четырех точках на крыльях и корпусе «Ту» располагались фотоаппараты, которые пилот должен был включить над объектом.
Однако на подлете к авианесущей группе к нашему бомбардировщику снизу пристроились четыре американских штурмовика, загородив объективы четырех фотоаппаратов. И нашему пилоту ничего не оставалось делать, как после доклада на командный пункт развернуться обратно. Однако наше командование не могла остановить американская наглость. Наши подняли в воздух «Ту» и звено штурмовиков, которые должны были находиться под крылом «Ту» до американского авианосца, а в момент «облета» расступиться, дав пилоту бомбардировщика сфотографировать объект.
Однако американцы не собирались уступать. Навстречу нашей крылатой группе они подняли два звена. И на каждый наш штурмовик приходилось по два их. Вся эта масса железа, выплевывая в жерла реактивных двигателей тонны горючего, двигалась в сторону объекта. Самолеты шли, чуть ли не касаясь крыльями друг друга…
Читатель может подумать, что я слишком увлекся посторонней темой. «А причем тут Гриша?» – спросит у меня самый нетерпеливый. А при том: он был командиром звена наших штурмовиков. Только у него была радиосвязь с командным пунктом (то есть он имел право что-то в эфир говорить, остальные эфир лишь слушали).
Итак, напряжение росло, а все эти тонны реактивного железа приближались к цели. Ни о каком маневре «Ту» – заходе на цель – и речи идти не могло: буквально сантиметры (полметра) отделяли друг от друга крылья противостоящих ВВС. Рука немела на штурвале, удерживая длительное время постоянную скорость. Напряжение росло. Наконец, командование приняло решение: звену покинуть позицию.
Командир звена, то есть как раз Гриша, передал приказ пилотам остальных штурмовиков, и они «отчалили», оставили насиженные места под объективами четырех фотоаппаратов, разворачиваясь назад.
– Бросаешь меня, – услышал Гриша в наушниках голос пилота бомбардировщика… А места под объективами тут же заняли американцы.
+ + +
Каких масштабов была наша держава! Какая силища была!
Теперь же глубокий старик, искренне продолжающий радоваться жизни, едет со своей боевой подругой в санаторий Ракетных войск стратегического назначения под Сухум, в Абхазию, год назад в очередной раз – за ее двух-с-половиной тысячелетнюю историю – отвоеванную у врагов. И, несмотря на эту победу, все ж остается ощущение, что наша держава сегодня – седой старик, семидесятипятилетний. Он уже не поднимет в воздух штурмовик, а лишь расскажет о том, как когда-то делал это.
Сам великоросс, на котором держалась держава, стал ныне семидесятипятилетним стариком…
Я не буду подробно пересказывать всего того, что мы узнали о стариках-попутчиках. Для понимания главного – того, что сегодня происходит с великороссами, – пересказанного достаточно. Даже если учесть, что Гриша – не совсем великоросс: по происхождению и отчасти по мировосприятию он до глубоких седин остался малороссом (и уже поэтому никак не мог быть родным братом моего знакомца Руслана). Но это сути не меняет. Проблема у нас у всех – русских – общая. И подробности тут ничего не прибавят…
Из суточного общения мы узнали очень много о русских стариках. Что в день отъезда из Москвы их сына назначили на полковничью должность. Мы узнали, что Гриша и Зина стали уже прадедом и прабабушкой. А уже в черте города Сочи, буквально за несколько минут до остановки поезда как-то просочилась еще и такая информация: оказалось, что у правнуков наших попутчиков есть еще и прапрабабка. Ее уже сдали в приют, при живых-то детях, внуках, правнуках и праправнуках…
Жуть как символично!
+ + +
Разгуливая по Абхазии и вглядываясь в лица местных жителей, я постоянно искал ответ на вопрос: что такое Абхазия для России? Родная дочь? Усыновленная? Сейчас она в каком положении? Вот Андрей Савельев, депутат Госдумы четвертого созыва, отпечаток кулака которого до сих пор читается на физиономии Жириновского, вспомнил в приложении к Абхазии старинное выражение: «под сенью дружеских штыков». Вроде бы и русские штыки теперь расположились по границе с Грузией. Однако, что-то тут не так. Что же они защищают? Россию на дальних подступах? Или Абхазию? Абхазию как что? Как часть России? Или как некое самостоятельное государство? Или несамостоятельное? Неясно. Тогда обратимся к историческим прецедентам. Возьмем Кавказ же, XIX век. Присоединение Грузии к России.
В 1901 году в Санкт-Петербурге вышла книга З.Авалова «Присоединение Грузии к России» (Типография А.С. Суворина). Чтение ее сегодня – занимательнейшее дело. В ней раскрывается миропонимание тогдашнего русского человека. Ну, начнем хотя бы с того, что Россия не особенно хотела присоединять Грузию.
«…Россия не имела в Грузии никаких экономических интересов; не могла она ее привлекать и в видах «исправления» границ; но сама Грузия нуждалась в помощи России и, не удовлетворяясь протекторатом, искала более тесного единения».
Вот так. Но я не на саму Грузию хочу обратить внимание читателя, а на поведение России в ходе присоединения (чтобы перенести его на нынешнюю Абхазию). Вопрос тут стоял не в выборе из двух вариантов – присоединять или нет – а в том, как присоединять. То есть вопрос был поставлен весьма – и для нашей нынешней ситуации – актуально. Как? В каком качестве?
Кстати, автор книги 1901-го года в самом начале предисловия записывает такую примечательную мысль: «Именно со времени этого присоединения Россия становится на путь, который, может быть, приведет ее к берегам Персидского залива». Понимаете, о чем тут идет речь? Нет, думающий житель России самого начала XX века говорит не об агрессии, не о захвате земель по английскому образцу. Англичане пришли в Америку, в Австралию, в Новую Зеландию и истребили местное население, создав там филиалы Британии. А где им не удалось перебить всех аборигенов, оттуда их со временем выгнали. Россия же распространялась по просторам Евразии не через агрессию, а иным путем: создавая такие условия, которые многие народы побуждали уйти под скипетр русского царя от других правителей. Ибо другие оказывались жестокими по отношению к этим народам. Турки – если мы сейчас говорим о Кавказе – не терпели (да и сейчас терпеть не могут) никаких других этнических субъектов внутри страны, в пределах государственной границы: все – турки, а остальное (кудры и пр.) – от лукавого. Поэтому к 1918 году они свои земли и растеряли. Никто не хочет жить в такой империи.
Персы, при всем уважении к Ахмадинеджаду, веками обходились с автохтонным населением Кавказа также неласково. Царьков различных мелких грузинских царств они заставляли принимать ислам и персидские имена. Так, царь Картли, известный в грузинской историографии как Вахтанг V, на самом деле правил после Ростом-хана как Шахнаваз. Другой грузинский царь, правитель Кахетии, известный в официальной (грузинской же) историографии как Арчил, в годы своего правления назывался шах-Назар-ханом. Оба были, разумеется, мусульманами (а не христианскими царями, чем кичатся современные грузины, считающие себя культурными и образованными, и постоянно напоминающие русским, что грузины стали христианами не в X, как предки русских, а с VI века, забывая добавить, что потом они христианами быть из политической конъюнктуры легко переставали).
Анализируя события XVIII – XIX веков на Кавказе, можно с уверенностью сказать: сегодня там не было бы ни грузинского государства, ни самих грузин, если бы Россия их не включила в свой состав. Это сейчас они – по давности лет – могут «забыть». А когда персидские солдаты побежденным и сдавшимся в плен на милость победителям грузинам для развлечения на мосту через Куру отрезали головы и скидывали в воду, отчего вода в Куре текла красная, тогда все грузины отчетливо понимали: выжить можно только с Россией. Сохранить свой язык, культуру, самосознание свое грузинское…
Однако, когда русский солдат, окропляя своей кровью горные перевалы Кавказа, уже победил врагов и снял непосредственную угрозу уничтожения грузинского народа, местечковые царьки-князьки и их прихлебатели принялись торговаться с русским правительством – об условиях вхождения, о привилегиях и льготах. Заметьте, торговаться начал не народ, который местные правители не могли спасти от истребления, а те самые бездарные «вожди», проигравшие все войны и сдавшие своих воинов на милость немилостивому врагу.
Русское правительство ни на какие привилегии обанкротившемуся правившему в Грузии слою не пошло. Давайте заглянем в упомянутую выше книгу Авалова. Посмотрим, как это понимали в начале XX века:
«Вполне понятные и законные желания Грузии пришлось просто напросто устранить, потому что исполнение их не вязалось ни с характером русской государственности, ни с осуществлением дальнейших политических задач России в Передней Азии. Именно грузины стояли на средневековой точке зрения привилегии, они желали присоединения на известном условии, в форме договора. Все это искони было чуждо России, которая еще три века до того отказала Новгороду в вече и колоколе – во имя единства государства и равного подчинения его частей власти».
Вот так. И никак иначе! О чем же тогда мы сегодня будем говорить в приложении к современной Абхазии?
О том, что нет политической воли у российских политиков? О том, что нет государственного мышления у государственных чинов? Наверное, в таких рассуждениях будет мало толку…
+ + +
Великороссы сегодня не имеют своего государства. Но самое печальное, что уже и вожделений государственных становится маловато… Старики, которые готовы были стереть Америку с карты мира, теперь немощны. Они и тогда ничего не решали, но тогда они хоть могли выполнить такой приказ. А что нынешняя молодежь? Что интересует, что волнует молодых великороссов? Каковы их вожделения? Я увидел немало молодых людей из России этим летом в Абхазии. Что же я в итоге увидел?
Молодые люди приехали в Абхазию отдыхать. А на отдыхе, как известно, человек расслабляется, перестает на время маскировать свои истинные намерения, именно в таком состоянии его легче понять.
Я видел молодых людей с молодыми женами, с невестами, порой с любовницами. Это только он один так думает, будто никто не знает, что симпатичная дамочка рядом с ним не жена ему, а чья-то чужая жена… что своя собственная супруга осталось где-то на севере. На самом деле наши люди в Абхазии порой казались мне прозрачными: все видно насквозь.
Вот микроавтобус с группой туристов-великороссов забирается высоко в горы, аж выше озера Рица. Экскурсовод приглашает всех подойти к огороженному хилой сеткой-рабицей краю дороги. Внизу – жуткая пропасть, метров двести, триста, пятьсот. Старик говорит о том, что это место священное, очень «полезное» для того, чтобы почувствовать свое единение со второй половиной. Только нужно эту половину поднять на руки и с ней на руках встать на край пропасти (и сфотографироваться для памяти). Экскурсовод тщетно пытается побудить меня проделать такую операцию с моей женой. Я отнесся к такому ритуалу без восторга. Во-первых, потому что это не мои, а абхазские священные деревья, священные рощи, горы. Зачем мне верить в чужую веру? А во-вторых, меня больше увлекает наблюдение за молодежью, приехавшей сюда из далеких северных городов. Молодой человек упорно избегает фотографирования вместе со своей спутницей. Он всеми силами стремится убежать от услужливых попутчиков, которые предлагают свою помощь: снять счастливую, на их дилетантский взгляд, пару их же фотоаппаратом. Нет, те к созданию документального свидетельства греха вовсе не стремятся и избегают даже таких моментов, когда случайно вдруг могут оказаться в поле зрения чужого объектива.
Здесь в Абхазии, за измену жене можно напороться на ножик одного из братьев жены. Но в России измена – это всего лишь развлеченье… Нет, я не пытаюсь морализаторские проповеди читать. Если люди любят друг друга, что ж… Да еще у любовницы нет братьев (у нас великороссов ныне вообще чаще всего один ребенок в семье рождается), значит, ничего иного и быть не может – будут любовники и любовницы существовать до скончания времен.
Впрочем, оговорюсь, мое наблюдение обнаруживает, скорее, исключение из правил. Большинство приехавших из России – люди семейные. Кто-то с детьми, некоторые даже с младенцами на руках. Отдельные пары можно назвать супружескими с известной степенью условности. Живут вместе без брака, причем, вероятно, только находясь здесь. У себя в родном городе они попросту разбегаются.
Абхазия – благодатная земля для жаждущего тепла и красоты. Но вместе с тем Абхазия – худшее место для секс-туризма. У местного населения, можно сказать, пуританские взгляды на взаимоотношения полов, да и вообще на поведение в общественных местах. Здесь любовники маскируются не менее тщательно, чем у себя в родном городе. Только на родине они нечаянно могут попасть в поле зрения одного из обманутых супругов, а здесь… Здесь воздух Абхазии действует отрезвляюще, мне кажется.
Когда мы только подъезжали к берегу Черного моря на поезде и выехали к нему в районе Туапсе, то на тянущихся мимо железной дороги пляжах то и дело попадались голые тела. Ну, то есть вовсе голые, без каких-либо признаком одежды. Не скажу: постоянно и всюду, но периодически в небольшом отдалении от «официальных» пляжей. В Абхазии же ничего подобного не было. На всех пляжах люди загорали и купались только в плавках и купальниках, все приезжие вели себя пристойно, не оголяя ничего лишнего.
Для абхазов такое поведение само собой разумеющиеся: традиция не допускает даже того, чтобы жена – когда бы то ни было – видела определенные части тела мужа! Не говоря уже об остальных «наблюдателях». Но то абхазы. А тут и приезжие ведут себя, соблюдая абхазские приличия. Те же приезжие в Сочи и в Адлере их не соблюдают (что я лично мог наблюдать из вагона поезда, причем, не имея с собой ни бинокля, ни какой-то иной аппаратуры). В Абхазии соблюдают.
Почему я на этом моменте заострил ваше, читатель, внимание? Сейчас объясню. Но сначала хочу привести еще один забавный эпизод из тех, какие видел (и слышал) за время поездки.
Увидеть, так сказать, изнанку жизни приезжих мне помогло обстоятельство, которое, по его прямому назначению, составляло великое бытовое неудобство, очень меня напрягавшее. Дело в том, что, приехав в Питиунт, мы с женой разместились в одной из комнат (бывших келий) подворья Пицундского храма. Причем, туалет и душ располагались, что называется «на этаже», и что примечательно – и для мужчин, и для женщин в одной маленькой комнатке. Стараясь избегать конфуза, я каждый день стремился воспользоваться этим заведениям как можно раньше. Как на беду все остальные обитатели импровизированного общежития хотели сделать так же. И каждый день начиналась гонка – кто раньше. Это приводило к пробуждению общежития часов в пять: по коридорам уже дефилировали отдыхающие с полотенцами. Кстати, это стремление – встать раньше – гнало нас на пляж в такую рань, что солнце, загороженное двухсотлетними пицундскими соснами, еще не успевало осветить прибрежную гальку, и мы после купания в море ложились на расстеленное по холодным камням полотенце (отчего в первый же день слегка простудились).
Однако вернусь к сантехническому узлу людских пересечений. Люди туда стремились, я бы сказал, по самым разнообразным надобностям. Ну, например, умыться, почистить зубы, набрать воды в чайник из в принципе не закрывающегося вечно текущего крана (моя жена по этом поводу в первый же день констатировала: «Они же привыкли к родникам, вот у них и кран всегда течет»). Ходили туда люди и чтобы принять душ – в отделенной загородкой части этой комнатки, с не запирающейся дверкой (двери и в другие отсеки этой комнатки, кстати, тоже не запирались). И вот, когда я шел в конец коридора за водой для утреннего чая, то услышал микроскопический диалог между молодой женщиной и ее мужем (гражданским мужем, женихом, любовником, вообще неизвестно кем – нужное подчеркнуть). Эти молодые люди были точно такие же, что и десятки, сотни отдыхающих из России, которых мы видели в Пицунде. Ничего отличного. Иными словами, этот диалог мог прозвучать из душевой в корпусах бывших интуристовских пансионатов, и в частном секторе. На первый взгляд диалог может показаться даже бессмысленным, но смысл в нем все же есть. Я приведу его без купюр.
Он: «Спинку потри».
Она: «Зайя! Ну, бляха-муха!»
Вот, собственно говоря, и весь диалог, к которому я вас так долго подводил…
Молодая женщина после этих слов решительно вышла из кабинки душа и направилась в свою комнату-келью. В гостиницах Адлера или Дагомыса вторая половина этого диалога наверняка была бы иной. А здесь молодая женщина ответила своему мужу гражданскому (в том смысле, что не военному же) совсем по-иному. Сама Абхазия побуждает приезжих вести себя, даже когда тебя, как на первый взгляд кажется, никто не видит и не слышит, не так, как в другом каком-то месте. Вот что я заметил. Абхазия взывает чужака к тому, чтобы быть чище, нравственнее. В воздухе ли это растворено или в земле. А может быть в людях? Абхазы с их суровыми вытянутыми лицами, изборожденными морщинами, рассказывающие о своей жизни на этой земле за последние две с половиной тысяч лет, о воровстве жен и мести братьев – может быть, этот маленький народ, так благодатно влияет на представителей народа огромного, но потерявшего почти все. Возможно ли такое? Может ли стотысячный народ своим личным примером чему-то научить стомиллионный? Вот вопрос, ответа на который я на самом деле искал с первого дня и до того момента, как пересек границу.
+ + +
Когда мы переходили мост через Псоу – государственную границу, разделяющую Россию и Абхазию, одетые в разномастные гражданские вещи какие-то пограничные служащие вылавливали из сплошного потока отдыхающих, возвращавшихся домой, тех, кто поленился при въезде оформить страховку. Таковых «нарушителей» вели к стоявшему чуть в стороне столику с компьютером и оформляли штраф. Причем, все «ловцы» бросали направлявшийся на мост поток, не интересуясь, есть ли страховка у остальных. Они не ставили такой задачи: непременно задержать всех. И они никуда не торопились, как и две с половиной тысячи лет назад.
По горбатому мосту мы перешли на российскую сторону и уткнулись в высокие турникеты, для преодоления которых уже выстроилось несколько очередей. Разумеется, кто-то пытался пролезть без очереди, волоча за собой по грязному асфальту гигантские баулы. Тот самый молодой то ли древний грек, то ли абхазский еврей… то ли просто абхазец принялся грубо кричать на пролезавшего без очереди, а тот также не молчал в ответ. В этой пыльной толчее началась шумная жаркая суета. Мы уже перешли мост, уже были не в Абхазии…
(Опубликовано: Журнал "Москва" № 7, 2010)
(Перепечатывается с сайта: http://www.apsuara.ru/portal/node/172.)
