Шалодиа Аджинджал
Рассказы
Осторожность и еще раз осторожность! Слышите? По сторонам не пялиться и не стоять с разинутыми ртами. В трудное время живем... Чтобы глаз не спускали с двери! Кто вошел, как вошел? В лицо, в лицо ему глядеть, в самую душу! Если у него какой умысел, так не может быть, чтоб на морде не отразилось... Но не грубить! Это первая заповедь. Ласковый телок двух маток сосет... Если какой покупатель и раскричится, станет родителей вспоминать, не обращайте внимания, считайте, что поздоровался. Улыбайтесь. Улыбайтесь! В рожу плюнут, выньте платочек и спокойно утритесь. Слышите? Никаких пререканий с покупателем. А то по дурости вякнете солидному человеку, что у него глаза на затылке, хотя брови и на лбу... Чтоб без нарушений правил торговли! Слышите у меня? Чтоб ни-ни! Есть вопросы?.. Тогда приступайте к работе, желаю успехов.
Такую пятиминутку — ну прямо главврач в поликлинике — ежеутренне проводил директор универмага «Русалка» Лагу Лагович. Он не ленился напутствовать сотрудников, вправлять им мозги. И каждый знал свое место.
И только Даур вышел вслед за директором и теперь в сторонне робко подождал, пока тот напьется кофе, который приносили ему под раскидистую сосну продавщицы Гулка и Мимоза.
— Стоишь? Вытаращился? — буркнул Лагу Лагович. — А где твой пост?..
— И сегодня у камня? — вздохнул Даур.
Директор пропустил это мимо ушей. Он с наслаждением прихлебывал из чашечки, и по тому, как светился его гладкий лоб, Даур понял, что мысли шефа далеко. И потащился к камню.
Камень, а вернее, обломок скалы лежал между универмагом и дорогой. Дальше простиралась утоптанная поляна, где парковались машины, их всегда уйма, еще дальше — ущелье. А перед камнем дорога делала петлю, была как на ладони. «И откуда его принесло, с какой горы сорвался? — недоумевал Даур. — Скоро месяц как я работаю в универмаге, а за прилавок так ни разу и не допустили... Ступай, говорят, на свой пост и хочешь стой, хочешь сиди, но чтоб знал обстановку: кто на дороге, зачем? Большего от тебя не требуется».
Даур в сердцах пнул камень.
— А без этого обломка мне бы и делать было нечего? — пробормотал он.
У директора оказался отменный слух:
— Не было бы — притащили!
Он допил последнюю чашку и встал. За месяц Даур нагляделся вдоволь, как преображался шеф после утреннего кофе. Само благодушие — возьми как птенца и посади в шапку, слова не скажет. Поначалу диву давался: неужели на директора так действует благородный напиток? А потом понял, какой такой кофе уважаемому Лагу Лаговичу приносят расторопные продавщицы. Комар носа не подточит! Оба зама и те знать ничего не знали.
Когда хмель проходил, Лагу Лагович вновь становился самим собой. Важность застывала на его лице, и мохнатые брови опускались на глаза.
А сейчас он стоял перед Дауром и проникновенно вещал:
— Великое дело — природа! Первый помощник человека, можно сказать... Свалила камень там, где нам нужно. Бесценное явление окружающей среды! Но скажу больше. Будь универмаг на прежнем месте, не знаю, где были бы мы сами... Какой обзор! Райский уголок!
Лагу Лагович говорил сущую правду. Универмаг построили на берегу прекрасного горного озера. Поток туристов не иссякал, все рвались в эти райские кущи — подышать целебным воздухом и насладиться окрестными видами. Со всех сторон возвышались над озером горные пики... И лишь одна дорога вела к нему с побережья, сама по себе тоже достопримечательность; справа скалы, слева глубокое ущелье, дна не видно.
По берегам озера зеленеют буйные травы, только на автостоянке да вокруг камня нет ни травинки. Расти бы и здесь траве, но подошвы сапог Лагу Лаговпча не дают ей подняться. О какой траве может быть речь, если изо дня в день ее приминает пара ног, таскающих семипудовую тяжесть? Кружится и кружится с утра до вечера, будто всего и дел, что глазеть на дорогу.
— Думаешь, я зря ноги бью? Волка ноги кормят! Видишь, вышли из «Волги»... Кто, откуда, зачем? Отдыхающие? Пусть себе идут. А если особые типы? Ты здесь не напрасно стоишь. Ты работаешь, практику осваиваешь.
— А долго ее осваивать? — осмелился спросить Даур.
— Пока читать не научишься.
Лагу Лагович не любил глупых вопросов. Стянул с головы соломенную шляпу и зашвырнул на сиденье машины, стоявшей поодаль с раскрытыми дверцами. Голова директора блестела от пота, как свежевыбритая. Даур смотрел на удивительную директорскую голову, на которой, казалось, сроду не росло ни единого волоска, и хлопал глазами. Мало того, что голова влажно сияла, она была точно дыня, которую зачем-то взяли и торчком посадили человеку на плечи. А по бокам, как пришитые, болтались большие шерстистые уши. Как у кабана.
— Читать я научился еще в первом классе, — обиженно сказал Даур.
— «Научился»!.. Лобио варить ты научился! (1). В школе буквы списывал с классной доски. А здесь надо физиономии читать, на которых ничего не написано. Вот как научишься, считай, прошел практику. Понял?
Даур кивнул.
— Если понял, хорошо. Получи за сегодня. — Лагу Лагович достал туго набитый кошелек, запустил два пальца п вытащил красненькую.
Даур нерешительно потоптался.
Что я такого делаю, что каждое утро по десятке? — Он не прочь был и взять, но то ли стеснялся, то ли хотел понять, за какие заслуги награда.
— Возьми-возьми! Положи в карман! — настаивал Лагу Лагович. — Сегодня в оба гляди. Чтоб не зевать у меня, слышишь! Что-то мне не нравится сегодняшний день, пасмурно, понимаешь... Солнце, жара, так проверщикам не до нас — у моря на песочке лежат кверху рылом. А в непогоду жди гостей. Так и прут, так и прут со своими портфелями... Бдительно стой на посту! А я по делам.
Лагу Лагович потрепал по плечу молодого человека и забрался в машину. Она прогнулась под ним, коснувшись земли железным брюхом.
Но, видно, не из тех был этот день, когда директор универмага спокойно мог отдаться своим насущным делам. И двух метров не отъехал, как услышал, что-то кричит ему Даур. И из-за камня показывает на одну из остановившихся машин. Пришлось надеть пропотевшую шляпу и с кряхтеньем вылезти.
— Кто такие, чтоб им провалиться? Слушай, не портфели у них в руках? У тебя глаза поострей.
— Да нет, вроде с сумками...
— Вроде... Тогда это чепуха, так себе — отдыхающие.
— Лагу Лагович, прямо к нам идут! Женщина и мужчина в темных очках.
— Из-под земли они, что ли?
— Не думаю...
— Провалиться бы им туда! Смотришь-смотришь, несчастный, а не видишь...
— Сами велели не спускать глаз с дороги.
— В одно место только глаза покойника смотрят! — недовольно сказал Лагу Лагович.
Подошли те двое, поздоровались. Спросили, нет ли здесь, кроме озера, еще чего-нибудь, достойного их внимания.
«Отдыхающие», — успокоился Лагу Лагович.
— Пожалуйста, отсюда недалеко, на пригорке. Пожалуйста!
Мужчина снял очки и задрал голову, оглядывая нависшие скалы.
— Древняя крепость?
— Зачем крепость! Универмаг под названием «Русалка». Вы такого не видели! Кто зайдет — уходить не хочет, честное слово. Особенно женщины... Вчера завезли массу импортного товара!
Дама встрепенулась.
Лагу Лагович по опыту знал: быть между супругами накаленному разговору, а то, может, и ссоре. Станет она просить, настаивать, требовать, он же, осел, заупрямится, что-то раздраженно и крикливо возразит... Но потом скроются оба в дверях магазина!
Сцепив пальцы на животе, Лагу Лагович насмешливо смотрел, как бабенка тащила своего благоверного. Не выйдет из магазина, пока не обстрижет муженька как овцу... Побольше бы таких покупателей: купил и ушел. Протек как вода в реке — и нету тебя...
А к универмагу тем временем приближались двое. И не столько по вельможной походке да тяжеловесным фигурам, сколько по кепкам с огромными козырьками смекнул Лагу Лагович, откуда их принесло. Не иначе, из Сухуми или из Тбилиси, ибо таких кепок не носят больше нигде. Полсвета объездишь — не найдешь. Лагу Лагович это знал твердо, хоть и не ездил дальше Сочи.
Не нравились они Лагу Лаговичу! Не нравились кепки, не нравилось подрагивающее брюшко у одного, у второго уши-локаторы, будь они прокляты оба! А как шли! Шествовали, а не шли, подлецы. Так неужто совать руку в осиное гнездо, если у самих меду хоть отбавляй? Черт разберет, что у них там под кепками, какие соображения?
— Садись в машину и давай два гудка! — приказал Лагу Лагович.
— А почему два?..
Лагу Лагович побагровел:
— Два, не один! Два! — и помахал растопыренными пальцами.
Даур посигналил. И тотчас на дверях универмага появилась дощечка с надписью «Санитарный день».
Лагу Лагович снова скрестил руки на животе.
— Ах, какой воздух, чистый-чистый! — сказал он с наслаждением. — А сосновый бор какой! Пусть дышат-отдыхают... Под каждой сосной апацха — забегаловки — как грибы растут. Полусырым мясом накормят и сдерут впятеро дороже... Этим двоим будет уж не до нас, когда назад попрутся!
— Лагу Лагович, — почтительно спросил Даур, — вот вы давно работаете. И ни разу не имели неприятностей?
— Слушай, что за слова говоришь? Чтоб тебе столько раз от смерти спастись, сколько я комиссий пережил!
— Дай бог вам здоровья.
— Спасибо, дорогой. Проверялыциков бывает — столько сору и у плохой хозяйки за день не наберется!
— Я слышал, как-то восемнадцать комиссий было в день.
— Вот что тебе скажу. Не размазывай большой ложкой по тарелке, где нет твоей доли... Восемнадцать комиссий — десять благодарностей! Ты — мне, я — тебе, понятно? Из уважения к тому, кто тебя рекомендовал. Правильно поступил, что тебя ко мне прислал! Думаешь, простофиля был мой предшественник? А проглотили, не прожевав!
— Это за что ж?
— Умножения и деления не знал.
— Совсем без образования?..
— Х-ха, было бы у меня столько! Два диплома лежали у него в кармане.
— И не умел умножить и разделить? — Даур ушам своим не верил.
— Умножить умел — для себя. В делении был слаб! У тебя есть рот, у других есть рот. Так ему и сказали. Не понимал — теперь понял...
Директор собственноручно посигналил, дотянувшись до руля. Дощечка с дверей исчезла, и они приветливо распахнулись.
— Я на склад. Стой здесь и наблюдай. Чуть что — три гудка. А потому три, — разъяснил Лагу Лагович, заметив недоумение на лице практиканта, — что одну музыку изо дня в день слушать надоедает.
Прибежала запыхавшаяся Гулка. И не отдышавшись:
— Лагу Лагович! Бакизович только что звонил!..
— Сам, лично? Почему сразу не доложила?
— «Санитарный день» — не могла.
— Что он сказал?
Гулка глотнула воздуху и затараторила:
— В воскресенье чтоб на восемь персон стол как из пушки... где-нибудь в ущелье, в укромном местечке, у реки... Не в ресторане — ни-ни! Днем в два часа приедут, всё люди почтенные! — И в бумажку, как ученица, плохо выучившая урок: — Да, на восемь персон. А один из ихних ничего, кроме форели, не кушает...
Подошел и заместитель Габро, пожевывая губами. Руки за спиной, под носом усишки торчком.
— Лето, понимаешь, теперь все к нам повалят. Как скот на отгонное пастбище! — восхитился он.
Голосок у Габро тоненький, бабий. Однако мужчина. И куда как дороден, станет застегивать пиджак на пузе, так руки колесом держит: до пуговиц едва достать.
А Гулка продолжала:
— Джанхватович звонил... Послезавтра, говорит, пришлю жену и детей, пусть недельку подышат горным воздухом. Пусть, говорит, Лагу Лагович забронирует два-три номера в гостинице, окажет внимание...
— Если б только гостиница! — воскликнул Габро. — Клянусь матерью, гостиницей не обойтись!
— А ты при чем? — Лагу Лагович строго свел глаза к переносице. — Говорят, когда корова залезла на скалу, осел стоял внизу и подавал советы.
— Корова свалится, кому тащить, как не ослу?
— Свалится-свалится... Можешь помолчать пока?
Огненно-рыж:ая гривастая Гулка — петушиный гребень,
а не прическа — не отходила, как привязанная. Видно, не всю прочитала бумажку.
— Ну? — досадливо разрешил Лагу Лагович.
— Мачагович звонил. В субботу на воскресенье приедет с работниками из центра. Сказал, чтоб приготовили три двухместные палатки в соснах. Остальное, дескать, Лагу Лагович сам знает.
Не успела Гулка отбарабанить свое, как Мимоза выскочила из магазина с новым срочным и наиважнейшим известием. Будто пружина ее вытолкнула:
— Звонил Чанталович, у его сына свадьба в субботу, Лагу Лагович приглашен, но за три дня до торжеств товарищ Чанталович лично примет в своем кабинете... Звонок от Барфыновича: завтра отбывает в Москву по делам, вагон номер тринадцать, мягкий, место конечно же первое, отправление в девятнадцать часов двадцать восемь минут. Встреча на перроне... И Кьемыишевич о себе напоминает: в субботу день рождения, ждет дорогого Лагу Лаговича...
Память у Мимозы была отличная: никаких шпаргалок, все назубок!
— Еще из Сухуми звонила ваша жена...
Лагу Лагович встрепенулся:
— А ей чего?
— Дети, говорит, соскучились по отцу. Завтра, говорит, привезу, пусть никуда не отлучается.
Тут шеф быстро овладел собой:
— Чтоб одна нога здесь, другая там! Набери номер и скажи: курортников — как никогда, в гостинице негде ногу поставить. Освобожусь, сам приеду. Мне только ее не хватало! У тебя все?
— Какой-то корреспондент приедет...
— Какой такой еще корреспондент?
— Не знаю. Дадынович звонил... — Мимоза преданно смотрела в нахмуренное лицо директора, готовая по первому его слову сорваться и взлететь.
— Телефон! Живо! — скомандовал Лагу Лагович.
Мимоза опрометью кинулась к магазину, а Даур вдруг сказал:
— Тот приедет, этот приедет... Чанталович-Мачагович... Всех и не упомнишь! А вот что корреспондент едет — это хорошо.
Молчал, молчал — и на тебе! Гулка с ужасом уставилась на парня: спятил он, что ли? Вдруг этот корреспондент по чьей-нибудь жалобе?!
— Когда все птички прощебетали — да? — то и пичужка чирикнула! — раздраженно сказал Лагу Лагович и навесил на глаза кустистые брови. Кого это он на работу взял? Дурака? Не доверишь и хромую козу постеречь! Ах как промахнулся!
Мимоза пулей вылетела из магазина, таща за собой телефонный провод. К груди она прижимала черный аппарат.
Шеф сорвал трубку:
— Алло, алло!.. Трест торга? Дадыновича мне, пожалуйста... жду, уважаемая. — Брови Лагу Лаговича поднялись и глаза солнечно блеснули. Как небо после ненастья, так и лицо шефа светилось безмятежностью и покоем. — Алло!.. Это ты, Дадынович? — заворковал он в трубку, — Передали, что искал меня... Это я, Лагу Мафба! Как?.. A-а, что с ним может случиться? Вот стоит рядом со мной. Пока практике обучается. Не беспокойся... Сделаем из него виртуоза в нашем деле, поверь мне! Хорошо, да перейдут ко мне твои беды... Как ты говоришь, корреспондент уже едет? Что тут ему надо? Слушай, дорогой, пошли его... в другое место, ей-богу! Конец месяца, понимаешь, начнет проверку, универмаг из-за него закрывать... А план? Каждая минута па вес золота! Как-как ты говоришь? Тогда другое дело! Если так, добро пожаловать! Спасибо, дорогой, что вспомнил о нас. В печати давно не упоминались. Все о других... Большое спасибо! До свиданья.
Лагу Лагович сунул трубку Мимозе, державшей аппарат. И, передохнув, обвел всех торжествующим взглядом — и Мимозу, и Гулку, и зама, и мальчишку-практиканта, что стоял скромно в сторонке, болван, и таращился. Но ничего- ничего! Попадем в газету в День работника торговли, честь и почет... И не в какую-нибудь — в областную! Везде нужно иметь своих людей. Один что сделаешь? А сидят на постах люди, которые желают тебе добра, — и ты человек!
— Материал положительный будет, — уверенно сказал Лагу Лагович. — Позвонили Дадыновичу, спросили, какое мнение о нас. Ответил: лучше «Русалки» нет в тресте... Понятно теперь?
Мимоза спросила:
— А фотографировать будут?
— Мы бы оделись поприличней, — хихикнула Гулка и встряхнула «петушиным гребнем».
— Идите, идите по местам! И чтоб все на уровне... Грамитона ко мне! — Лагу Лагович сделал полководческий жест. — А ты, — повернулся он к практиканту, — стой здесь, пока не побреюсь.
Побриться, однако, не пришлось. Прибежал Грамитон:
— Лагу Лагович, корреспондент приехал!
— Как так? Почему мы не видели? — И к Дауру, глаза грозные-прегрозные: — Куда ты смотрел?
— На дорогу. Не было никого.
— Смотрел... Чем смотрел?
Нет, удружил-таки Дадынович, подсунул недотепу, беды его на мою голову!..
Какой-то тощий малый прохаживался по торговому залу, фотоаппарат болтался на шее. Гулка и Мимоза улыбаются, стрекочут, а глаза испуганные...
— Слушай, этот глист и есть корреспондент? — удивился Лагу Лагович, застряв в дверях.
— Он самый, — зашептал Грамитон. — Глист! Точно сказано, Лагу Лагович.
В одно ухо — Грамитон, в другое — Габро: дескать, вы, Лагу Лагович, корреспондента в свой кабинет пригласите, а я пока вынесу портфельчик к Мимозе в отдел.
Тут корреспондент громко спросил у Мимозы:
— А под прилавком ничего не прячете? Ну, какой-нибудь дефицит?
И даже перегнулся через прилавок, благо рост позволял.
Продавщица руками всплеснула:
— Что вы, товарищ! Как-то обидно... Честно работаем! Наша бригада носит звание... комсомольской бригады! Одни благодарности и от комиссий, и от покупателей. У нас первая заповедь... — шпарила она без остановки. Рот открывался и закрывался. А Лагу Лаговичу точно уши заложило: уже не разбирал слов. Одно тарахтенье... И вдруг Мимоза замолкла. Последний раз сверкнули восхитительные белые
зубки, и рот закрылся. Ни дать ни взять — пулемет, который израсходовал ленту.
«Не нравится мне этот тип! Чего он под прилавок-то лезет?» — неуютно подумалось Грамитону.
Шеф смекал, глядя на писаку, заморыша, похожего на мельничную крысу: «Прислали не за плохим. Что он может унюхать? И во вниманье-то принимать не стоит!»
В ухо ему втянулись воронкой губы Грамитона:
— Жу-жу-жу... а не пригласить ли газетчика куда-нибудь... жу-жу... уважить?
Директор кивнул. И мокрая воронка выскользнула из уха — Грамитон был невидного росточка, тянулся на цыпочках изо всех сил.
— Скажешь, что меня вызвали в трест. А его своди в столовую, что под липой. Накорми и отправь.
— Да там кроме каши — ничего! Рассердится, напишет, не дай бог...
— С него и каши хватит!
Корреспондент тем временем осматривал товары. Гулка и Мимоза не отставали.
— А где ваш директор? — спросил гость.
— Лагу Лагович? Ой, у него столько дел! Занят, наверно...
— А может, в трест вызвали!
«Показаться или так сойдет?» — соображал Лагу Лагович. И, поколебавшись, вошел в магазин.
— Что такое? Слушаю вас...
— Вы директор? Будем знакомы: Адгур Ланба, корреспондент областной газеты.
И протянул руку. Лагу Лагович покосился: пальчики-то как у барышни — перышки легонькие... Забрал их в свою горсть и выпустил, подержав.
— Корреспондент? Добро пожаловать, милости просим!
— Я по заданию редакции... Хочу очерк написать ко Дню работника торговли.
— Пожалуйста, пожалуйста! — Лагу Лагович преобразился. Какая улыбка! Само радушие сейчас представлял собой Лагу Лагович. — Если считаете, что это нужно... Пам остается только благодарить за внимание!
— Мне бы познакомиться с коллективом, с людьми побеседовать...
— Очень хорошо... Познакомим, побеседуете. Вот эти люди и есть наш коллектив. Товарищ Грамитон Хашгашиян — мой заместитель. Вот еще товарищ подошел... Мой второй заместитель. Прошу: Лапинадзе Габро. Работаем согласованно, рука об руку. А эти девушки — продавщицы. Гулка и Мимоза. Наша гордость, можно сказать... Столько времени работают, и ни одного грубого слова покупателям.
Корреспондент быстро писал, положив блокнот на прилавок.
— Простите, Лагу Лагович, а ваш стаж работы?
— Восемь лет, дорогой. Как один день прошли... Всего себя посвятил, понимаете, сфере обслуживания. Работа трудная, ответственная! Отдыха не знаешь, семью не видишь неделями... Не посчитай за хвастовство, пока ни одного взыскания нет.
— А до этого где работали?
— До этого в селе работал.
— В сельмаге?
— Нет, не там...
— Наверно, в общепите?
— Да нет же...
«Вот присосался глист, все ему знать надо!»
— Агроном был.
— Понятно. Сменили, так сказать, профессию... Поступили в торговый институт, закончили. Не так ли? Записываю. Я, знаете, завидую людям, освоившим несколько профессий! Извините, в каком году закончили институт?
— Я не институт кончал.
— Университет?
— Нет... курсы кончил.
— Понятно.... Пишу, закончил высшие торговые курсы. Двух- или трехгодичные?
— Нет, месяц один...
— Хорошо закончил, — подсказал Грамитон.
— Понятно! Пишу: с отличием закончил месячные курсы. Еще вопрос, Лагу Лагович: сколько человек под вашим началом?
— Коллектив объединяет девятнадцать человек. Интернациональный коллектив! Все как братья, одной семьей трудимся. Мои заместители Габро Лапинадзе и Грамитон Хашгашиян. Оба в торговле пятнадцать лет. Опыта не занимать. Если можно так выразиться, в своем деле профессора! — О том, что первый по специальности ветеринарный врач, промолчал. — У трех товарищей специальное торговое образование, работают продавцами, во всем являются примером. Но пока не имеют опыта, значатся в резерве. Так сказать, в перспективе на будущее. У остальных среднее образование...
— Вот я о себе скажу, — вдруг высунулся Даур, — недавно окончил торговый техникум, и направили работать сюда. Уже месяц как стажируюсь...
Прямо по поговорке у него вышло: не заметили сидящего, так встал и показал себя.
Корреспондент строчил вовсю, ручка сама летала по бумаге.
— Так-так, — бормотал он, — интересно... А мнение директора о молодом работнике прилавка?
— Опыта наберется — не сегодня завтра сменит нас. Радующий нас человек!
— Прекрасные слова! Записываю. В какой секции трудитесь?
Лагу Лагович задвинул практиканта за спину, опасаясь, как бы тот глупость не сморозил. И ответил с достоинством:
— Держу возле себя. Лично, так сказать, руковожу ростом.
— Очень интересно, очень!.. Малоопытного продавца директор универмага, не считаясь со временем, лично обучает тонкостям торговли. Передает ему свой богатый опыт. И какова зарплата?
— Да я каждый день получаю! — простодушно сказал Даур.
— Как это?..
— А! Совсем запутался молодой человек! — засмеялся Лагу Лагович, — Каждый месяц! Почему — каждый день?
— Вы обслуживаете отдыхающих, туристов, верно? — но унимался корреспондент. — Как у вас с культтоварами? С летней легкой одеждой? Охотно покупают?
— Сейчас случаются, правда, отдельные перебои, а то чего у нас не было! Импортные ковры, из-за которых покупатель ночей не спит? Холодильники, которых днем с огнем не найдешь? Все есть! Стараемся, сил не жалеем... Учитываем спрос.
— А книга жалоб и предложений? — спросил корреспондент. — Она есть?
— Почему нет?.. Всегда лежала на видном месте. Но сейчас время года такое... сильные ветры дуют. Особенно после обеда. Такие вихри! Место горное, ущелье, понимаете... Чтоб ветром не унесло, положили в сейф.
— Да, так надежней. А что с планом?
— Ежемесячно перевыполняем. Как правило, на сто пятьдесят — двести процентов.
— Все знамена треста у нас! Переходящие и непереходящие, — вставил Габро. — Пять лет держим, не выпуская из рук.
Корреспондент собрал разбросанные по прилавку листочки. Завинтил колпачок ручки.
— Что ж, будем прощаться. Спасибо за интересную беседу. До свиданья, до свиданья! — улыбаясь, каждому пожал руку, листочки, вложенные в газету, под мышку — и к выходу.
Лагу Лагович ласково удержал за рукав:
— Дорогой, тут наши девушки волнуются, понимаешь..! Стесняются спросить. Может, газете нужны снимки?
Корреспондент по лбу себя хлопнул: как мог забыть? Текст без фото что хачапури без сыра! Сейчас он всех мигом перещелкает. Пусть товарищи продавцы встанут на свои рабочие места!
Лагу Лагович с заместителями пошли по залу, от секции к секции, от прилавка к прилавку: следят за норядг ком, проверяют работу молодых продавщиц. Очень было похоже.
Только Даур, не зная, куда себя деть, переминался у дверей с ноги на ногу. Вдруг глаза его округлились, рот подобрался. Такая отчаянная гримаса получилась, будто у человека живот схватило или что-нибудь в этом роде... А навстречу шествовал Лагу Лагович, обмахиваясь шляпой. Даур кинулся к шефу:
— Там... на дверях «Переучет» не сняли! — зашептал он в испуге. — Что делать? Заметят... Разрешите, сниму, как бы случайно на полу оставили...
Лагу Лаговичу бранью бы разразиться, да не та обстановка! Он лишь кивнул, процедив:
— Чтоб руки у вас поотсохли!
Тенью метнулся практикант к дверям универмага. Р-раз — дощечка снята, два — и она под порогом, надписью вниз. Чуть не оплошали!
Толпой провожали корреспондента. Желали счастливого пути. Просили не забывать. Тот шагал к выходу, выбрасывая длинные ноги. Как на ходулях...
Тут и случился конфуз.
Корреспондент возьми да споткнись о «Переучет»! Верно, что не ноги, а ходули... Слава богу, не растянулся на полу, устоял. А вот бумажки, которые под мышкой зажимал, — те в разные стороны.
Бросились подбирать. Собрали кое-какие, подали корреспонденту. Лица у всех виноватые, словно подножку подставили.
Лагу Лагович загнал в угол Даура, он весь кипел:
— Не мог в другое место?.. Чтоб тебе гроб из нее сделали!
А корреспондент — ничего. Отшучивался:
— Ведь не специально положили... У меня-то у самого где были глаза?
Подавая последний листочек, Грамитон улыбался:
— Во дворе поймал. По воздуху уже летела... Хорошо, что ветер не дул, а то бы до завтра ловили свои бумажки, хо-хо!
Лишь Лату Лагович не мог успокоиться. Теснил и теснил к углу злополучного практиканта.
— Чтоб тебя этот вихрь унес!..
— Лагу Лагович, да я-то при чем? — оправдывался парень. — Если он корреспондент, так пусть держит свои бумаги к портфеле.
— Товарищ прав, — заступился корреспондент. — Действительно, как-то несолидно под мышкой таскать... Пожалуй, я куплю у вас портфель!
Лагу Лагович, оба заместителя, продавщицы Гулка и Мимоза сомкнулись вокруг журналиста — того и гляди, подхватят на руки и понесут. Лагу Лагович ворковал, как голубь: самый лучший товар покажут, прямо сюда доставят, зачем дорогому гостю ходить?
— Сам хочу выбрать, — заупрямился корреспондент. Повертел портфель, принесенный Мимозой, и, вернув, зашагал к прилавку, за которым этих портфелей было навалено от пола до потолка.
На Габро и Грамитова напала собачья дрожь. Била она их до тех пор, пока общими усилиями да увещеваниями не убедили газетчика: не сыскать лучше того, что ему предлагают.
— Ну, точно для вас сделан!
— Такой портфель только у министра, честное слово, клянусь!..
— Может, правда взять? — все еще сомневался корреспондент Адгур Ланба. — А сколько он стоит?
— Зачем спрашиваешь «стоит»? Ничего не стоит! Уже уплачено, дорогой.
— Как — уплачено? Я и деньги из кармана не вытаскивал!
— Слушай, какие деньги? Копейки какие-то... От нашего коллектива на память. Так сказать, сувенир! — Лагу Лагович под локоток корреспондента и к выходу, к выходу помаленьку. — Какие могут быть деньги, дорогой? Носи на здоровье!
Но корреспондент оказался несговорчивым:
— Нет-нет! — И стал настаивать, чтоб цену назвали.
Господи, да кто ж его знает, сколько он стоит, этот чертов портфель? Мимоза стояла с потупленным взором, как молодая невеста...
— На ярлык посмотрите, — подсказал Даур.
— Да ярлыка-то нет!
— Этого быть не может! Сама вешала... Наверно, ветром сорвало. Вон ваши-то бумаги как летели!.. — выпалила продавщица и глазом не моргнув.
Корреспондент перебирал портфель за портфелем. Растерянно развел руками:
— Нет и на остальных...
— Этот наш недостаток сейчас исправим! — сказал директор. — Товар только что поступил.... Очень правильное сделал замечание товарищ из газеты. Урок для нас. Слышите! Живо написать ценники. На все портфели повесить... Сколько раз говорил, чтоб зорко следили.
— Вы уж это после... А мне просто скажите, сколько стоит.
И снова замешательство. Продают, а почем — сами не знают. Даже смешно.
— А чего мучиться? Возьмите накладную, — посоветовал Даур, — и узнаете цену.
Корреспондент Адгур бросил портфель на прилавок и расхохотался:
— Ну и ну! Говорят же, непризнанный носит саблю! Недооцениваете вы, товарищ директор, своего практиканта. Никто не догадался, а он смекнул. Титан мысли! — И обвел лица веселым взглядом.
Все как по команде отвели глаза. Лагу Лагович так вроде даже их бровями прикрыл. Будто вовсе нет у него глаз. Габро снова заколотила дрожь. А продавщица Мимоза вся залилась пунцовым румянцем. Один Даур глазами хлопает и никак не поймет, почему Грамитон наступил ему на ногу.
— И накладных нет? — удивлялся корреспондент.
Лагу Лагович наконец справился с оцепенением.
— Как это может быть без накладных? Такого не бывает, — заявил он. — Но в тресте сказали, что хотят посмотреть. Взяли к себе. Сейчас там и находятся. Слушай, зачем столько разговоров об одном портфеле? Обижаешь... Бери как подарок. Ну, если настаиваешь... — Он пошарил глазами по потолку, вспоминая. — Если настаиваешь: двадцать четыре рубля цена. Какие большие деньги!
Корреспондент отсчитал ровно двадцать четыре рубля и положил перед Мимозой.
— Как по-твоему, хороший портфель? — спросил он Даура.
— Бывают и лучше. Я бы лично белый купил.
— А что, и такие есть? Интересно! Я не заметил.
— Да вон слева в самом низу! — показал Даур.
— Можно посмотреть?
Между молодыми людьми протиснулся Габро. Лицо испуганное, рубаха взмокла. Ладошкой обмахивается.
— Грубая свиная кожа. Совсем низкое качество, отброс! Если неправду скажу, землю буду кушать... В ваших краях что свинью встретить, что саму смерть — одно и то же! Как ты можешь нарушить свою религию, как можешь купить свиную кожу и взять с собой? Не веришь мне, спроси девушек!
— Его и покупать никто не хочет! Вот и валяется на полу! — наперебой затрещали продавщицы и даже пнули портфель.
— Как можно присылать такое?
Лагу Лагович молчал, глядя в пол.
— Да, слишком светлый, маркий, — сказал корреспондент. — А вообще-то... Ничего-ничего, не беспокойтесь, сам подниму, посмотрю. И так столько хлопот из-за меня!
Он обошел Мимозу, застывшую столбом, подобрал портфель. Корреспонденту он сразу и очень понравился. Но почему продавать не хотят? Адгур недоумевал.
— С дефектом вещь. Принимали — недоглядели. Наше упущение. По неопытности, — объяснил директор. — Надо было составить акт и обратно отправить... Посмотри, ключей нет!
Адгур посмотрел и пожал плечами.
— Подумаешь, нет ключей!
— А, это ты сейчас так говоришь! Потом напишешь, мол, продали бракованный товар, повесишь нас вниз головой... Кого будут таскать? На коленях прошу...
— Да никуда я не буду писать, честное слово даю!
Мимоза и Габро вцепились в портфель. К себе тянут изо всех сил, корреспондент — к себе.
— Без ключа разве он что-нибудь стоит? Завтра же найду импортный и привезу тебе! Из чистой кожи...
— Не продам без ключа, не продам!.. Хоть режь меня!
И, как всегда, вмешался практикант:
— Если в ключах дело, то это легче легкого! Тут у нас есть один... Сторож Луман. Золотые руки! Лагу Лагович потерял ключи от машины, так он в два счета сделал!
— Зачем мне ваш Луман? Я не хуже сделаю.
Корреспондент весело взмахнул портфелем. Дверь универмага выпустила его и закрылась с грохотом.
Будто не корреспондент газеты, а вихрь унес с собой бесценную вещь. Души их унес!
Шеф первым пришел в себя и сорвался с места. Никто не ожидал от тучного Лагу Лаговича такого проворства. Догнал корреспондента и загородил дорогу:
— Гостя так отпускать?.. Даже на похоронах, и то не отпустят, не угостив! Для нас будет большим позором, если вместе не посидим где-нибудь... Уважение оказать, дорогой... Обычай нельзя нарушать! Прошу хоть на полчасика...
Ах, как унижался Лагу Лагович перед этим мозгляком! Справа и слева забегал... Словно он не Лагу Лагович, а кто-то совсем другой.
— Да ведь засидимся... — снисходительно ответил газетчик. — А на ночь глядя уж какая езда!
— Зачем ехать? Отдохнешь, подышишь горным воздухом. Где такой найдешь? Клянусь, утром встанешь здоровый, свежий — полететь захочется!
— Остаться-то можно... А где ночевать?
— У нас не гостиница — чудо! — повеселел Лагу Лагович.
— Я уже был там сегодня. Сказали: мест нет и не будет. Для господа бога и то не найдется.
— На что мы тогда годимся, если такого уважаемого гостя не устроим?
Лагу Лагович сказал практиканту, чтоб дул к директору гостиницы: мол, директор «Русалки» просит самый лучший номер.
— Считайте, дело сделано! — И не мешкая дал задание Грамитону и Габро: доставить к столу молочных поросят, где хотите берите, хоть из-под земли, но чтоб были... И какой стол без молодого барашка? На месте зарезать и освежевать! — Чтоб все у меня со скоростью ветра!
Корреспондент смутился. Стал уверять, что ничего ему не нужно, лишнее беспокойство, он отлично пообедал бы в столовой.
Лагу Лагович слушать не хотел!
— Столько перерезали скота для бесполезных людей, которые ничего хорошего не сделали, а для дорогого гостя пожалеем? Дадим с голоду умереть?
Как раз и Даур вернулся с известием: номер «люкс» на втором этаже, директор гостиницы лично распорядился...
Лагу Лагович сделал широкий приглашающий жест:
— Прошу! Своими глазами посмотрим.
— Да нет, как можно? Я сам поднимусь...
— Хорошо, дорогой. Тогда пусть этот парень тебя проводит. Как можно одному без провожатого? Не беспризорный какой-нибудь.
Грамитона и Габро Лагу Лагович застал возле кухни. Доложили: барашек жарится, поросятки вот-вот будут готовы, но в банкетных залах ни одного свободного места. Что делать, не знают! Людей из первого зала трогать нельзя, во втором еще покрупнее сидят...
— Ты, Грамитон, сын своего отца?
— Лагу Лагович...
— Действительно будешь достойным сыном, если найдешь стол.
Подбежал официант в тугой белой манишке, бабочка под кадыком.
— Лагу Лагович, третий зал не раньше чем через три часа освободится!
Тот нахмурился.
— Ты убить нас хочешь? Кто может столько ждать?
— Для вас ничего не пожалею, от себя отрежу... Но что делать, голова кругом идет!
— Вон там что за люди?
— Городские, с утра сидят. Нет-нет, лучше сунуть руку в осиное гнездо!..
— Скажи, чтоб поторопились. Дескать, работники ОБХСС ждут. Посмотришь, как побегут!
Официант перекинул полотенце через локоть и заскользил по паркету. Лагу Лагович наблюдал. Согнувшись у стола, официант что-то зашептал, косясь на дверь. За столом громко засмеялись. Кто-то пьяно потянулся к накрахмаленной манишке... Официант отпрянул...
Лагу Лагович долго внушал трясущемуся официанту:
— Скажешь: пришли люди, хотят посидеть... Да не трясись ты, слушай! Что, убьют они тебя? Скажешь, что заплатят за весь их стол. Только пусть уйдут. Не понял? За весь стол заплатят, что наели-напили.
Наконец до человека дошло. В голове словно щелкнуло, и она заработала в привычном направлении: «Живу! Накинув червонец-другой...»
Услышав, что их стол оплачен, собутыльники поднялись без разговоров. Их как ветром сдуло!
— На сколько персон прикажете накрыть? — официант почтительно склонился перед Лагу Лаговичем.
— Нас пятеро, накрой на пятнадцать.
— Слушаюсь!
Одно тревожило директора: нет корреспондента. А что, если он открыл портфель? Сердце обрывалось при такой мысли. Замешательство было и на лицах обоих замов... Но, подумав хорошенько, Лагу Лагович пришел к убеждению, что без ключей не открыть, а ключи у него в кармане. «Не станет же корреспондент резать портфель!»
И распорядился найти и привести завскладом Михайлу.
— Я здесь! — отозвался завскладом и вышагнул из-за спины своего шефа.
Видно, Михайла был в курсе событий. Но в суть не вникал, не его ума дело. Широколицый — ведром не накроешь, на голове будто стог кукурузной чалы. Да еще глубокий шрам через всю правую щеку... «Памятка о войне», — объяснял он. Однако всем было известно, что войны Михайла не нюхал. В детстве напоролся на сук, падая с чужой яблони.
— Есть у нас белые портфели? — спросил у него Лагу Лагович, хотя знал: нету.
— Будут! — ответил Михайла. — Если привезти с фабрики.
Когда говорил, лицо застывало, как у спящего. Даже веки наполовину прикрывали глаза.
— Вот и поезжай, пока сидим в ресторане... Вернешься, обменяешь в люксе. Все понятно?
— Все! — И Михайла исчез. Он растворился в воздухе, словно дух.
Верзилу корреспондента, выходящего из гостиницы в сопровождении Даура, первыми увидели Грамитон и Габро. Увидели и прикусили языки: портфель был при нем! В это так же трудно было поверить, как если бы корреспондент выехал из гостиницы верхом на коне.
— Клянусь родной матерью!.. — прошептал Габро.
Лагу Лаговича затрясло. Тряслись брови, трясся живот, прыгали мясистые губы.
— Провалиться бы тебе! Чтобы ты со своей матерью больше не увиделся! Кто просил трогать портфель? Какого дьявола ты его потащил?.. Последний рассудок пропил? А ты? — накинулся на Грамитона. — Не проследил! Все рот разеваешь? Как на улей на него смотрел! — кричал Лагу Лагович.
Грамитон аж вспыхнул от обиды:
— На меня бочку катишь... Говорят, у собаки, которая мяса не ела, все равно морда в крови. А ты о травинку споткнешься — я под ноги падаю!
Они бы перегрызлись, да подошел корреспондент. Улыбаясь, зажав под мышкой портфель, сфотографировал троицу на фоне озера, которое виднелось в раскрытой двери ресторанной кухни. Подскочил официант:
— Подано, золотые мои, прошу, прошу... Покушайте с аппетитом! — Он бы собственную душу отдал на съедение, во всем был готов услужить.
Лагу Лагович подвел корреспондента к умывальнику.
— Позволь, дорогой, подержать портфельчик! — Он был предупредителен и любезен необыкновенно.
Гость затряс головой:
— Как можно старшего утруждать!
— Ничего-ничего!
Но подоспел Даур и забрал портфель — оказался моложе всех.
И закрутились вокруг дорогого гостя, предлагая свои услуги наперебой. А не хочет ли в туалет? Это тут за углом... Не желает? Тогда, может, покупку повесим на гвоздик?
Гость, однако, не пожелал расстаться с покупкой, со смущенной улыбкой признался: забывчив, всегда что-нибудь оставляет.
— Да не беспокойтесь, место я ему найду! — Сел за стол и поставил портфель у ног.
...И пошли тосты один за другим. За здоровье корреспондента Адгура. За здоровье его родителей. Друзей. Знакомых... Да чтоб до капли, до дна! Очень рассчитывал Лагу Лагович на забывчивость гостя и зорко следил, чтоб не пустовали стаканы. У самого уже шумело в висках, а корреспондент — ни в одном глазу! Даже не порозовел. Сидит как ни в чем не бывало да еще и пошучивает.
Лагу Лагович взглядом поднял Грамитона:
— Вижу, нашему гостю без цыплят еда не еда и питье не питье. Достань!
Адгур запротестовал: хватит и того, что на столе. Но разве мог Грамитон ослушаться своего директора!
— Если не вылупились, сам выпотрошу, а вылупились, так заставлю взлететь! — засмеялся он, вылезая из-за стола. — Не скучайте. Такие будут цыплята, что слюнки потекут!
Захмелевший Габро по-простецки обнял Адгура:
— Слушай, почему не любишь цыпочек? Скажи правду... Посмотри на меня, я старик. Но никогда не откажусь... На каждого по одной. Это жизнь! Когда их не будет, дня не проживу...
— Боюсь, засидимся, а мне еще писать, — оправдывался корреспондент.
— Зачем торопиться? Потом напишешь... Хочу сказать тост! — Габро налил полный стакан и встал. — За здоровье молодых цыпляток, которые вселяют бодрость и веселье... заставляют расправить крылья!
Адгур тоже налил себе до краев и сказал, что тост очень хороший и он присоединяется.
Все трое выпили и уставились друг на друга.
Вдруг Адгур покачнулся.
— Это ничего! Выйди, проветрись немного, — кинулись к нему Габро и Лагу Лагович. — Вернешься, опять сядешь.
А в зал входил Грамитон под руку с двумя девицами.
— Думали, не найду? Смотрите, каких цыпочек вам привел!
Он рассадил девушек по обе стороны от Адгура, как было условлено, и застолье продолжалось.
— Меня Бабелиной зовут, а тебя? — защебетала девица, сидевшая справа. Она придвинулась и взяла его руку в свою. Пальцы ее были холодные как лед.
Адгуру стало не по себе. Он покосился на Бабелину: подкрашенные синие веки, бровки выщипаны.... Другую звали Альфедриной. Вроде и помоложе подружки, но так размалевана, что не разберешь, сколько ей лет. И глаза у обеих точно нарисованные — без выражения...
Грамитон усмехнулся в усы:
— Ну, как цыплятки? Нежно пищат?
«Цыплятки» все делали, как им было наказано. Грамитон был доволен.
— А больше не нашел? — шепотом спросил Габро.
— Налетел ястреб, всех забрал, кроме вот этих двух...
— Слушай, гость есть гость. Но мы тоже люди!
— А ты чего хочешь?
— Тоже хочу «цып-цып»...
— А квочку не хочешь? Ха-ха!..
Девицы задергали Адгура: ну что он такой нерешительный, молчаливый, они хотят разговаривать, пить... Почему он не пьет? Совсем не похож на мужчину...
— Хочу петь и танцевать! — визжала Бабелина. — Фу, какие все... Я хочу выпить...
— Что может быть лучше! — Габро потянулся ко ней со своим стаканом.
Та капризно вздернула бровками.
Грамитон потер руки от удовольствия:
— Неплохих птичек поймал?
Захмелевшая Альфедрина то висла на Адгуре, обнимая за шею, то принималась колотить ладонями по столу:
— Музыку, музыку!.. Почему тут нет музыки? Хочу танцевать! Музыку!
Через минуту из соседнего зала ударила абхазская танцевальная «Ай гиди Азамат». Девицы вцепились в Адгура и потащили из-за стола.
К Лагу Лаговичу подкатился официант, о чем-то зашептал, глазами показывая на дверь. Лагу Лагович кивнул и подозвал Грамитона.
— Прибыл Михайла. Возьмешь у него портфель. Когда этот тип пойдет танцевать — поменяешь.
Казалось, чего бы уж проще: корреспондент отплясывает с девахами, Габро рядом вьется... поменял портфели — и делу конец. Да не вылез корреспондент из-за стола, будто приклеился.
А вскоре и домой запросился.
Всем гуртом его провожали в помер. Пташки куда-то упорхнули с Дауром.... Габро, Грамитон и сам Лагу Лагович с ног сбились, ублажая корреспондента, у которого оказалась на редкость крепкая голова: как вошел в номер, так и хмель из нее долой. Распахнул окно и встал с портфелем в обнимку, покачиваясь разве что самую малость. Скорей от усталости, нежели от вина. Наметанный глаз Лагу Лаговича не упустил этого прескверного обстоятельства...
— Понимаем, конечно, отдохнуть надо... Но обычай велит довести гостя до места, немного посидеть с ним. Как позволит совесть нарушить обычай!
— Пить? — уныло спросил Адгур.
Лагу Лагович воздел руки:
— Зачем обижаешь! Это разве алкоголь — это лекарство, из чистого «акачича»! Пойдет на пользу, как мамино молоко! — говорил он, извлекая из кармана бутылку. — Для самых уважаемых держу!
— Святые слова! — воскликнул Грамитон. — Покажите мне человека, который отказался бы от «акачича»! Выпьешь, наутро проснешься — голова ясная, аппетит волчий, камень скушаешь!
— Да пробовал я... И что-то, знаете, не совсем было хорошо...
— Чтоб я умер, если «акачич» кому повредил! — взвился Габро. — Но не хочешь, есть «Киндзмараули». Клянусь матерью, не было такого, кому бы оно не подошло!
Жестом фокусника Габро выхватил и поставил на стол бутылку. Из-под пробки сочилась пена. Видно, бутылка покоилась близ живота Габро, и в тепле вино стало бродить.
— Неужели настоящее «Киндзмараули»? — удивился Адгур.
— И самое лучшее! — похвалил Грамитон.
— Мое лучше, — нахмурился Лагу Лагович. — «Киндзмараули» окочурится, мой «акачич» и на похороны не придет! Далеко уступает.
— Чтоб его на твоих похоронах разливали! — отвернувшись, пробормотал Габро.
— И на твоих тоже! — от всей души пожелал ему Грамитон.
Он отодвинул вазочку, из которой расторопный Габро выкинул цветы, намереваясь налить свою шипучку. В руке у него золотом и серебром сверкнула бутылка ереванского коньяка.
— Зачем этот кувшин, слушай? Кто пьет из таких?.. Для моего «Ахтамара» зачем столько места! Нектар! Его ангелы смакуют. Попробуй, дорогой! Моей душой закуси...
Но не помогли никакие слова. Корреспондент Адгур стоял насмерть: ни капли: Не будет — и все тут!
Что было делать? Выкатились из номера с пустыми руками — словно не портфель, а жизни свои там оставили. Проклинали друг друга и прохиндея-корреспондента, чтоб ему до утра не дожить! У Лагу Лаговича голос сел от такой беды: ни одной начальственной нотки, когда распорядился, чтоб подали ему Михайлу, завскладом.
— А я здесь! — рявкнул тот и вышел из-за угла.
Он исчезал и появлялся незаметно.
Лагу Лагович отвел его в сторону. Была уже ночь на дворе, в горах быстро темнеет. Очередное задание послушному своему рабу Лагу Лагович преподнес в иносказательной форме:
— То, что первым придет в голову, отдай врагу. Что потом придумаешь, пусть достанется соседям. А самое последнее — самое верное. Это — твое! Ничего не вышло в ресторане, провалилось в номере. Остается третье... Ты должен пойти...
Лагу Лагович понизил голос до шепота, так что ни Грамитон, ни Габро ничего не расслышали.
— Ты меня хорошо понял?
— Я все понял! — пробасил Михайла и исчез.
...Избавившись от назойливых попечителей, Адгур собирался лечь — с утра был на ногах. А тут дверь настежь, и вваливается этакий громила — кепарь на затылке, пиджак внаброс — и бухается на кровать. Не постучался, не поздоровался... Черт знает что! Стряхнул с ног ботинки, кинул пиджак на спинку стула, а новенький тощий портфель — под кровать. Адгур молча хлопал глазами.
— Ну, чего вылупился? Туши фонарь и на боковую! И чтоб тихо!
— Мне сказали, номер на одного...
— Одной кровати мало тебе! За весь номер заплатил? Покажь квитанцию!
А какая квитанция, если проводили до самых дверей и ни копейки не взяди?
Адгур пожал плечами. Сказать, что он из газеты, хотел поработать. Да такому плевать... Тихо разобрал постель, разделся и залез под одеяло.
— Я сказал: туши фонарь!
Адгур, поколебавшись, погасил свет.
Лагу Лагович с компанией заждался своего завскладом. Ночью в горах — не на приморском бульваре. Окоченели в легких рубашках. Стояли под деревом, росшим подле гостиницы, и стучали зубами, как ожидающие лисы: вот-вот курочка спросонья с ветки сорвется.
Гостиница спала. Лишь окно корреспондента осветилось. Потом и оно погасло.
— Что они там? — Лагу Лагович терял терпенье. — Анекдоты друг другу рассказывают? Грамитон, полезай на дерево, разведай!
Со стороны посмотреть — медведь карабкается по стволу, а внизу еще один: урчит, встал на задние лапы и подсаживает. Грамитон долез-таки до нижнего сука, сел верхом и осторожно — чтоб ни стуку, ни шороху — потянулся к окошку.
Вдруг — что такое! Голос корреспондента: «Эт-то что вы себе позволяете? Да я вас!...» И пошел, и пошел! В номере хлопнула дверь, по коридору пронесся вопль Михайлы, и на крыльцо выскочил завскладом — босой, башмаки в руках. И без портфеля. Грамитон проворно скатился вниз...
Михайлины крики всполошили гостиницу. Явились работники милиции: в чем дело, граждане, почему шум среди ночи?
Завскладом твердил одно:
— Сумасшедший... Кинулся на меня! Полоумный!
Большего от него не добились. Даже не помнил, в каком номере... Пошли искать сумасшедшего, стучать во все двери: проверка документов, кто такие, откуда. И черт-те что получилось. Люди стали из окон выпрыгивать. Некоторые со второго этажа. Все люди солидные. Среди прыгунов были и женщины — хоть не в чем мать родила, но и не вполне одетые...
Причины ночного переполоха нарядом милиции точно установлены не были. Вероятней всего — паника при вести о буйнопомешанном...
А Лагу Лагович знал, какой бывает конфуз, когда милиция застает тебя в постели с чужою женой в то время, как ты обязан быть у постели больного друга или в командировке, то есть совсем в ином месте.
Сумасшедшего, конечно, не нашли. Завскладом покаялся, что привиделось — лишнего выпил на ночь... Работники милиции ушли, посоветовав ему поменьше закладывать.
Когда Михаиле объяснили, кого он принял за помешанного, тот не сразу поверил:
— А ну его к бису! Встаю потихоньку, крадусь... А он — в крик, глаза закатил... Точно говорю: малый не в себе!
Лагу Лагович лишь рукой махнул удрученно.
Доложили, что в гостинице инспектор отдела торговли Патухович: искал Лагу Лаговича и, не найдя, заночевал.
Шеф трудно соображал, иначе не сделал бы глупость. Не потащился бы под утро к Патуховичу. Какая в том надобность? Но когда голова кругом и беда на беде, то будь вместо Патуховича хоть сам черт — пойдешь и поклонишься. И Лагу Лагович пошел. За ним Грамитон.
Долго стучали — инспектор не откликался. И в замочную скважину смотрели, и ухо к ней прикладывали.
— Может, дрыхнет Патуховнч?.. Так его храп и в ресторане бы слышали... — предположил Грамитон.
Лагу Лагович приказал заткнуться.
— На вас на всех понадеешься, и речку бродом не перейдешь!
Наконец за дверью зашевелились. Приоткрылась щель, следом и голая голова показалась. Несколько волосинок, сохранившихся у Патуховича за ушами, теребил сквознячок...
— Извини, что нарушили твой покой, — заторопился Лагу Лагович, — выйди к нам на минуту...
— Потом, потом успеете, я не за этим — по делам приехал.
Ну да, не за этим!.. В конце каждого месяца Лагу Лагович являлся в трест и всем оказывал «уважение». У Патуховича же терпенья не хватало, сам прибегал за своей долей.
— И оденься, пожалуйста. Прохладно. Горы, понимаешь...
Можно подумать, здоровье Патуховича очень заботило директора универмага «Русалка». Простудится хороший человек, ответственный работник, занеможет...
Патухович вышел при галстуке: был уверен, что зовут на утренний хаш. Но вид собравшихся не понравился, и он насторожился.
— Портфель! Унес корреспондент!..
— Какой портфель?
— В котором все наше!
— Да что ты?.. Забрать надо. Забрать!.. Говоришь, Дадынович прислал корреспондента? — Тут любитель хаша заткнул перстами оба уха. — И слышать о нем не желаю! В гробу его видал... Сами, сами разбирайтесь, меня не впутывайте!
Патухович пятился к двери, а Лагу Лагович, лицо серое, заступал дорогу:
— Подожди, посоветоваться надо... Общее дело... не доводить же до пожара...
— Я, что ли, советовал набить портфель и отдать корреспонденту?
Он добрался до двери и юркнул в номер. И заперся. Грамитон подергал дверную ручку.
— Вот сволочь!
Над горами светало, когда вышли из затихшей гостиницы. Дул свежий ветерок из ущелья. Навстречу тащился Михайла.
— Он укатил. Тю-тю! — сказал завскладом. — А с портфелем чи без портфеля, не бачил.
— Лучше бы нам всем околеть! — вздохнул Грамитон. Лагу Лагович оглядел мутные окрестности и спросил, почему не видит Даура.
— До сих пор здесь торчал... Чтоб его бог прибрал!
— Откуда он взялся на нашу голову?
— Замолчите, скоты. И подать машину. Едем в трест. Все, все!..
Нет, они не врезались во встречный автобус, не сверзились в пропасть. Живые и целехонькие примчались в город. Под окнами треста шофер так тормознул, что колеса врылись в мягкий асфальт. Лагу Лагович вбежал в родное учреждение. Грамитон, Габро и Михайла затаились в машине.
Они приготовились к долгому ожиданию.
Но шеф вышел тут же. Поглядел направо-налево, плюхнулся на сиденье и шумно захлопнул дверцу. Спутники молчали, никто не решился спросить: что, мол, и как? Уж больно скоро вернулся.
— Отгони немного от подъезда, — наконец сказал он водителю. — И можешь погулять, отдохнуть.
Тот отогнал, забрал ключи и вылез. Он давно возил Лагу Лаговича и понимал его с полуслова: «отдохнуть» — стало быть, разговор в машине не для посторонних ушей.
— На часах десятый, а их все нет... Куда спешить, ведь начальство! Приходят когда хотят, — пробурчал Габро, которому было тесно между Михайлой и Грамитоном. Он толкнул одного, отпихнул другого: — Слушай, совсем зажали!.. Что будем делать, если только Дадынович на месте окажется?
Лагу Лагович был занят думами. «Знай эти деятели, что привело нас сюда, ох и закрутились бы!» — и усмехнулся. Вместо него ответил Грамитон:
— Дадынович по крайней мере один. Остальные-то наши, как я понимаю.
— Избавь бог от этого плюгавого мерина! — вставил Михайла. И широко, сладко зевнул. А если Михайла раскроет рот — берегись. Чего бы ни навидался за свою жизнь и каких бы страхов ни натерпелся, а вздрогнешь: ну, сейчас проглотит. Потому как не рот у завскладом, а пасть!
Грамитон подлил масла в огонь:
— Ох-хо-хо! Пусть он поест со стола своего врага! Ходят слухи, что с милицией душа в душу.
Габро тем временем вырвался из мощных тисков. Он вслух так рассудил:
— Почему такого выродка хотели послать в наш район управляющим курортторгом? Клянусь матерью, не знаю, как вы, но если б случилось такое, уехал бы я отсюда... Вроде собаки на сене: сама не ест и другим не дает!
— Хо! А что он недавно сделал! Приехал какой-то проверяющий из центра... Он взялся его сопровождать в районы. Человеку отдохнуть, покушать надо, так? Зачем он ведет в диетстоловку? Опозорил нас! Испокон веку говорят о нашем хлебосольстве — теперь что будут говорить? Чтоб я с ним словом перемолвился? Лучше на четвереньки встану и загавкаю, как собака.
— Хуже!
— Если б не Лагу Лагович, попробовали бы его плетки! Лагу Лагович пошел кое-куда, поговорил по душам, мол, вы кушаете, а кое-кто куски считает... Клянусь матерью, кому такой нужен, чтоб в рот глядел?
— Открыто не говорят, но нынче все хотят жить! — согласился Михайла и крепко стиснул Габро.
— Слушай, кровь стынет в жилах: такой человек в нашем тресте!
Лагу Лагович фыркнул:
— Подумаешь, высокое место занимает! Предместкома!
— «Внешторг» кончил.
— Тьфу!
Габро затрепыхался в объятьях Михаилы, но тот сдавил, и Габро выпустил лишний дух. И тут сообразительный Грамитон, воскликнув «хо-хо!», швырнул бомбу:
— А ведь корреспондента он подослал!
— Не может этого быть!
Лагу Лагович заставил спутников замолчать и выставил ухо наружу: из открытого окна приемной доносился голосок секретарши, говорившей по телефону. (А уж если слышно на улице, значит, начальство отсутствует.)
— Алло, алло!.. Нет, управляющий еще не пришел. Возможно, не будет, с вечера плохо себя чувствовал...
— Вот хорошо! — заерзал Грамитон. — Чтоб ему вовсе не встать!
— Тшш! — шикнул Лагу Лагович.
И Грамитон, Габро, даже Михайла приставили к уху ладони.
— Алло, алло! — раздавалось из окна. — Вы сказали, Мачаговича? Как — не приходил? Был! Но только что вышел. Да, на объект. Скоро вернется... Что передать?
«Хо-хо! — подумал Грамитон. — Смотри, как врет! Чтоб этот буйвол прошел, а мы не заметили?! Да чтоб ты белого света не увидела!»
— Алло, слушаю! Чанталовича? Да, он здесь... К телефону? Нет, позвать не могу. Проводит летучку в большом зале. Что передать?
Грамитон и Габро понимающе переглянулись. А Лагу Лагович снял шляпу и оба уха насторожил.
— Патуховича? Алло, алло!.. Он в командировке. Будет к вечеру, позвоните попозже. — От вранья голос секретарши становился тоненьким-тоненьким. — На месте только Дадынович. Позвать к телефону? Сейчас...
— Сегодня на Марине весь трест стоит! — не выдержал Лагу Лагович.
— Вот и живи теперь.
— И не выгонишь!
— Клянусь матерью, спокойно собственными ногами в рай войдет, кто похоронит этого человека!
Звонки раздавались один за другим, секретарша не успевала отвечать:
— Алло, алло! Слушаю... Кто вызывает? Министр?.. Минутку. Товарищ Дадынович, вас к телефону!
И вот он, голос Дадыновича:
— Слушаю! Представить копию диплома?.. Автобиографию? Понятно. И когда? Сегодня к двум? Ясно... Буду. Спасибо.
Повесили трубку, наступила тишина. Проезжающие машины скользили бесшумно, и редкие прохожие, казалось, шли на цыпочках...
— Неужели к самому министру? — потрясенно прошептал Грамитон. — Так ведь это хо-хо! Должностью пахнет. Кошмар!..
— Клянусь матерью, кривых и горбатых начнут подбирать!
Завскладом тоже было открыл рот, но передумал. Некая мысль забрезжила в его мозгу, Михайла напряг все свои душевные силы и не дал ей пропасть бесследно.
— Слышь, мужики! — зарокотал оп и на радостях хлопнул Габро по плечу. — Что мы тут гутарим? Корреспондент от Мерина присланный, так? Какого ж ему ляда об нас худое замыслить! И Лагу Лагович про то намекал...
— Совершенно правильно поставленный вопрос! — оживился Грамитон.
Михайла продолжал:
— А Даур? Нешто Мерин не знает, сколько стоит, чтоб устроить человека в торговлю?
— Разговор не об этом, — поморщился Габро, — а вот па- счет чего! — Он потер палец о палец. — Насчет «тепленького». Получает Дадынович иди не получает долю? Тут о доле разговор!
Грамитон с сожалением посмотрел на завскладом:
— Соображать надо!
— Он кадрами командует. Будет он спрашивать нас, кого устроить? Если между нами «тепла» нет, хорошего не жди, клянусь матерью...
— А я говорю: не влияет! Умники... Ему скажут: того снять, того назначить. Он и пишет себе в бумажку. Начальник! Бумажки строчит, и больше ничего.
Нет, Михайла кой-чего соображал. И по тому, как расправились складки на шее Лагу Лаговича, понял, что попал в точку. Шефу понравилось. А соберутся складки, значит, заткнись и молчи. Михайла знал своего начальника. Оттого Лагу Лагович и орал на него реже, чем на остальных.
И опять Грамитон все испортил.
— Слушай, где я был до сих пор, несчастный человек?.. В роковой день приняли мы этого Даура! Рекомендованный... Все подумали: родственник. Не может быть, чтоб не родственник! Даже племянник... А какой такой племянник? Нет у Дадыновича племянника!
Вот когда шея Лагу Лаговича собралась в густую гармошку. Шеф убрал голову из окна машины, поднял стекло и надел шляпу. Михайлу охватила дрожь.
— Ты это хорошо знаешь? — спросил Лагу Лагович.
— Хо, кому знать, как не мне! По твоему прямому распоряжению в прошлый год собрал сведения о сотрудниках треста. Обо всех, кто способен носить портфель... О родственниках, знакомых. С кем едят, с кем пьют. Все здесь записано! — Грамитон достал толстенькую книжицу и перелистал: — Дадынович, будь он проклят. Нет у него брата, есть одна-единственная сестра, бездетная... Муж в милиции работал, в прошлом году похоронили. Больше никого из близких! Отец с матерью старики, не сегодня завтра понесут их на кладбище... Кто первый сказал, что Даур — сын родного брата Дадыновича?
— Что-то глаз дергается, клянусь матерью...
— А мы тянулись перед корреспондентом, усы закручивали: в газете похвалят... Может, он такой же корреспондент, как тот сопляк — дорогой племянничек! Во какую пулю отлили!
Лагу Лагович скрипуче прокрутил в голове арифмометр, сбросил всю набежавшую цифирь и встал на нуле. Нулем был Даур. «Верно, — думал Лагу Лагович, — у Дадыновича нет брата. С «племянником» мы дали маху. Все раскрыл сопляку! Но спокойно, спокойно!.. Пуганая собака и на звезду лает. Что мне этот Даурка? В жерновах сотру!»
Мимо проехала машина, развернулась и встала неподалеку. Открылась дверца, высунулась одна нога, другая... По обуви Лагу Лагович безошибочно определил: Мачагович. На прошлой неделе сам привез ему эти туфли.
Показался и весь Мачагович — пиджак, шляпа, галстук... Отвернул рукав: сколько на часах? И пошел скороговоркой сыпать шоферу: того привезешь, этого отвезешь... Издали послушать — ни слова не разберешь. Но Лагу Лаговичу и слушать не надо, он знал: дети Мачаговича встали, позавтракали — вези их в институт, потом доставишь на рынок Жену... кто-нибудь помер из родственников, стало быть, гони в райоп, сам Мачагович не может, дела; жена поедет на похороны... а если, не дай бог, собачка захромала, неси ее, шофер, на руках к ветврачу. И к пяти чтоб как штык был у подъезда с машиной: после трудового дня Мачагович покатит домой...
Наверно, шофер все уловил. Кивнул и умчался.
Он так и ел, Мачагович, как говорил: давился, хватал кусок за куском. Все под метелку! И удивительно, что при всей своей лихорадочной торопливости передвигался в пространстве медленно-медленно. Будто совершал моцион.
Мачагович заложил руки за спину и двинулся по направлению к тресту. Лицо светилось, он был в превосходнейшем настроении. И несколько озадачился, увидел Лагу Лаговича: что это, дескать, так рано, до конца месяца целых два дня... Но поздоровался радушно.
— Были бы все такие, как ты! Всегда кстати, похвально... Рад, рад! Сердечно рад!
Мачагович был свой человек. Когда «утопили» Дадыновича и поставили заместителем управляющего Мачаговича, все вздохнули с великим облегчением. И план ниже, и штаты прежние... А то уж Мерин и докладную настрочил, зачем, мол, в небольшом универмаге два зама? Вот и вышло: не рой яму другому, сам в нее угодишь! Теперь они себе план устанавливают...
В кабинете Мачаговича стояла вешалка в углу, на одном из рогов висело пальто. Как повесил, так и висит, может, не первый год. Когда бы ни зашел Лагу Лагович, поначалу «здоровался» с этим пальто. Потом уж с хозяином. Суждено, ничего не поделаешь, Лагу. Лаговичу положить конвертик в кармашек пальто, поговорить и уйти. А хозяин вынет. Вроде любовной переписки.
Но сегодня поведение Лагу Лаговича было странное. К вешалке не пошел, порылся в собственных карманах и подал какую-то скомканную бумажку — клочок ресторанной салфетки, какой пальцы вытирают.
— Слушай, зачем мне этот лоскуток? — брезгливо скривился Мачагович.
— Там имя и фамилия корреспондента, которого прислал к нам Дадынович, и который унес портфель. — И рассказал всю историю.
Когда до Мачаговича дошла суть, он перестал быть Мачаговичем. Оказалось, его ноги способны двигаться так же стремительно, как и челюсти.
— Сами расхлебывайте свою кашу! — разобрал Лагу Лагович уже из-за двери, которая захлопнулась перед ним. — И не мешайте, товарищ, я очень сегодня занят!
— Кабан! — сказал закрытой двери Лагу Лагович, не зная, что еще сказать. У всех были клички: тот Мерин, этот Кабан... Был и Волчий Хвост...
Подъехавший как раз выпрыгивал из машины у подъезда. «Приехал Чанталович, он совестливый человек!» — возрадовался Лагу Лагович, спускаясь по ступенькам.
Чанталович тоже был зам. Росточка невидного, приходилось голову задирать, что, надо полагать, не могло не отразиться на характере: Чанталовичу смотреть бы на людей сверху вниз... Таскал он огромный портфель, который к вечеру тяжелел и раздувался, как футбольный мяч, но Чанталович еще шустрее катился на своих коротеньких ножках. Будто за ним гонятся... Лагу Лагович с содроганьем вспомнил, как в прошлом году Мерин добился в министерстве, чтобы им срезали фонды: сидели на рубашках, шлепанцах и трусах. Но вернулся с трехмесячных курсов повышения квалификации Чанталович, благослови его бог, и возвратил все лимиты!
Волчий Хвост катился по тротуару, посматривая на небо.
— Чанталович, дорогой!
— Господи, Лагу Лагович!.. Почему не сказал, что приедешь? Я бы выслал машину!
Ах, какая это была встреча! Два закадычных друга, месяц не виделись...
— Ревизоры были из центра, сегодня уезжают. Ну, мы ртов не разевали, чин чином отправили. Не скажут, что мы рассеянны.
— Спасибо, дорогой. Я со своей стороны всегда был готов...
Волчий Хвост огляделся, подал Лагу Лаговичу раскрытый портфель, сам же склонился, как всегда, к развязавшемуся шнурку на ботинке. Лагу Лагович только вздохнул.
— Извини, Чанталович, не сегодня... Пренеприятное дело... Лично к тебе приехал...
Возвратил портфель хозяину и зашептал ему на ухе про корреспондента, про Дадыновича... Чанталович тоже вздохнул, посмотрел на небо. Выудил рыбак рыбку, да сорвалась и ушла, вильнув хвостиком. Словом, испарился Чанталович.
Спутники Лагу Лаговича возмущенно загалдели в машине: все видели! Завскладом вывалился на мостовую, сжимая кулаки. Грамитон и Габро с трудом его втащили назад.
И вовремя: сам Барфынович прошествовал мимо... Аккуратненький, отутюженный Барфынович, дважды приподнявший свою широкополую шляпу в ответ на приветствие Лагу Лаговича, который так и устремился к нему.
— Я думал, вечером будешь на вокзале... Я ведь еду в Москву, — сказал Барфынович, снимая пылинку с плеча Лагу Лаговича. — Срочное дело у тебя? Какое? Я весь внимание!
«Ну вот куда он глядит, черт его знает!» — изнывая, соображал Лагу Лагович. Барфынович ходил у них под кличкой «Косой». Нельзя сказать, что непорядочный человек: не будь Барфыновича, давно бы закрыли универмаг — там и ларька достаточно, сувенирами торговать... А вот в глаза не глядит — одно око на море, другое на горы.
— Если можно, зайдем в кабинет. — Лагу Лагович то улыбался, то хмурился. Боялся, как бы и этот не задал стрекача.
Барфынович еще одну пылинку снял с директора универмага.
— Зачем тебе кабинет? Там телефонов уйма, какие могут быть разговоры... У них уши! Встретимся вечером на вокзале.
Действительно, у себя в кабинете Барфынович не устраивал встреч. За день да конца месяца Лагу Лагович звонил, договаривались о месте и времени свидания. Барфынович подъезжал на машине, Лагу Лагович садился... Ни одной посторонней души! Потом Лагу Лагович сходил, а Барфынович ехал себе дальше...
— Да видите ли, какое дело... — Лагу Лагович собрался с духом. — Я в двух словах...
Барфынович не дослушал. Лицо покраснело.
— Так ты поэтому бросил работу, приехал и стоишь здесь? Проявляют халатность, граничащую с преступленьем! Когда я говорил, что стану вас покрывать?
— Это я, Лагу Мафба... умею держать язык за зубами, пусть меня повесят. Вы же знаете, что я воду не носом пью...
— А я первый заместитель управляющего трестом! Ко всем одинаково подхожу, по закону. Я предупреждал, сейчас не те времена, когда все с рук сходило!..
На них уже посматривали из окон, а Барфынович гремел:
— Не бросите старых привычек, мы с вами не сработаемся!
И, отвернувшись от Лагу Лаговича, стал подниматься по лестнице.
Лагу Лаговичу показалось, что он сходит с ума: все было кончено. Ветром их уносит, как сор... Один за другим вылезли из машины Михайла, Грамитон и Габро. Все четверо столпились на тротуаре.
А из подкатившего такси выпорхнули Гулка с Мимозой. Вот уж кого ждать не ждали! Лагу Лагович глотнул жаркого воздуху.
— Клянусь матерью, вас не хватало!
— Да провались ты со своей матерью!
— Похоже, мы уже все провалились, — Лагу Лагович это сказал едва слышно, но у Мимозы ушки были остренькие.
— И ничего не провалились! Будем стоять друг за друга, и все! — заспешила она. — Скажем, что наши деньги! И все! Собственные.
— А какое вы имеете право держать собственные карбованцы в товаре? А? Следователь, он же не дурень! — заявил Михайла.
Габро успокоил.
— Клянусь матерью, — воскликнул он, — мы бы уже сидели, понимаешь, если б портфель к ним в руки попал! Они бы так оставили, да?
— Осчастливили хмыря... Хо-хо! Наверно, досыта никогда не ел, а тут столько денег!
— Пусть подавится ими!
Михайла с усмешкой покачал головой:
— А там разве одни деньги? А списочек, кому сколько дать?
Но Габро отмел опасение Михаилы, хотя у самого дрожали колени и дергался левый глаз, что не к добру:
— Список? Им откуда знать, кто такой Кабан, кто такой Косой? Слушай, зачем падать духом?
— От пяти до десяти лет! — хмуро изрек Михайла. — От пяти до десяти получим на рыло, как с гвоздя!
И вдруг Лагу Лагович запрокинул лицо к окнам треста, сжал кулаки и затряс ими над головой:
— Не-ет! Не выйдет у вас! Вы у меня без музыки запляшете!
Гулка и Мимоза так и отпрянули. Грамитон с Габро округлили глаза. А Михайла злорадно ухмыльнулся.
Сидевшие по кабинетам встрепенулись, как при звуках трубы, играющей тревогу. Барфынович заткнул уши. Не поленился захлопнуть окно. Но голос и тяжелые знакомые шаги раздавались уже в коридоре. Барфынович от окна побежал к дверям, чтобы закрыться, не пустить, пересидеть грозу, да Лагу Лагович стоял на пороге!
— Вы провокатор! — крикнул Барфынович и схватился за телефонную трубку.
Лагу Лагович и бровью не повел. Прошел по ковру и сел в мягкое кресло. В приемной затрезвонил звонок, вбежала секретарша — угольные ресницы, на макушке начес, как у барана...
— Вывести этого гражданина! — ткнул пальцем Барфынович.
— Меня?! Закрыть дверь! — И к Барфыновичу: — Я провокатор? «Жучки», говоришь, в телефонах?.. Пусть пишут, что я тебе сейчас скажу!
Все-таки ухитрился Барфынович нажать какую-то кнопочку, и из своих кабинетов потянулось к первому заместителю трестовское начальство рангом пониже — Мачагович — Кабан, Чанталович — Волчий Хвост...
— Будьте свидетелями, он напал на меня! В моем рабочем кабинете! Когда я при исполнении обязанностей...
Как, это ты, Лагу? Что случилось? Ах, ничего не знают, удивлены. Думали отсидеться каждый в своей щели...
— Лагу, дорогой, что происходит?
Тот молча подошел к окну, распахнул его и дал знам своим: поднимайтесь! И, когда вошли Грамитон, Михайла, Габро, Гулка с Мимозой, сказал:
— И у меня свидетели. Последний раз: поможете? Или всех завалю!
У Барфыновича жилы вздулись на лбу.
— Это шантаж, это черт знает что, понимаешь... Нарушают правила торговли, создают уголовное, понимаешь... Мое дело сторона. Сами разбирайтесь!
— Барфынович прав, — подтвердили Мачагович и Чанталович.
— Ага! Вы будете покоить зады на мягких стульях, а мы на вас горбы гнуть?
— Кто тебе поверит? Чем ты докажешь?
— Запачкать нас хочет...
— Ты, Косой, спросил, чем докажу? А кто купил машину, на которой гоняет твой сын?
— Мы и купили, чтоб она в трауре стояла на твоем дворе! — затараторили Гулка и Мимоза.
— Это одно, — Лагу Лагович загнул палец. — И может, отопрешься от гарнитура «Людовик Четырнадцатый», который доставили прямехонько тебе на квартиру? За него ты ни копья не заплатил, между прочим... Если спросит следователь: откуда? Что ответишь?
— Хо-хо! По сей день спину ломит. Ночью да на пятый этаж! Есть что вспомнить.
Барфынович ничего не ответил.
— А ты, Волчий Хвост? Как конец месяца, у тебя ужа портфель с разинутой пастью. А теперь смотрите на него! Вроде бы и не узнает...
— Мы ему напомним на суде, — сказал Габро. — Клянусь матерью! Слушай, дорогой, мы ничего не теряем и ничего не забываем.
Слово «суд» произвело на Чанталовича сильное впечатление. Зашарил по карманам, ища «сердечное». А Мачагович тихо поднялся и бочком-бочком к двери — его очередь подходила. Лагу Лагович встал на дороге:
— Куда же ты, Кабанчик? Как день рожденья супруги, так лучше нас никого в целом свете! Потому что бабе твоей бриллиантик в подарочек... Шубку! А золотые серьги дорогой дочке, когда поступила в институт? Бежать вздумал? А куда?
Тут дверь отворилась и впустила Патуховича: вернулся из «командировки» и пришел доложиться начальству. В кабинете же, бог ты мой, бог ты мой, ужас что происходит! Сказали б ему: не сегодня завтра помрешь — меньше б изумился. Куда он попал? Ну да Михайла не дал улизнуть. Без церемоний — за шиворот. Не помешало и легонького тумака, чтоб присмирел. Завскладом в таких случаях долго не размышлял.
А Лагу Лагович все гремел:
— Барфынович, почему голову под стол прячешь? Ты — страус? Тот голову под крыло и считает, что его не видно... Посмотри мне в глаза! В милицию звонишь? Давай-давай! Расскажи, куда наши денежки уплыли... Звони! Говорят, чистосердечное признание смягчает вину.
— С ума спятил...
— Нет, всех вас за собой потащу!..
Он вошел скромно, корреспондент Адгур, и замялся па пороге. Карауливший у дверей Михайла отодвинулся, отступил на полшага. Он был готов и в стену вжаться.
— Со вчерашнего вечера вас ищу, — сказал Адгур, протягивая ему портфель. — С большим дефектиком оказался... Позвольте вернуть.
И откланялся. В тишине было слышно, как спускался по лестнице. Михаила держал портфель обеими руками, как во сне. И только мычал — человеческие слова ему не давались. Повертел так и сяк, господи, неужели все там на месте, в проклятом портфеле? И заплакал.
— Наш! Лагу Лагович, целую землю, на которой ты родился!
— Ух! — сказал Лагу Лагович, поскольку не привык показывать своих чувств.
Из-под стола выросла голова Барфыновича — шея и галстук, съехавший на сторону...
— Наш?
Лагу Лагович машинально поправил галстук у себя под кадыком. Портфель перекочевал к нему в руки, и Лагу Лагович прижал его к груди.
Приговорили к смерти — и вот отменен приговор...
К Лагу Лаговичу подходили один за другим. Окружили.
— Чуть из-за пустяков не перессорились! — засмеялся Барфынович и скосил глаза.
— Я ни с кем не ссорился. Ни с кем! — отмежевался Патухович. Он просунул голову между Чанталовичем и Мачаговичем и заулыбался, пялясь то на Лагу Лаговича, то на портфель.
— Друзья есть друзья, — философски заметил Чанталович. — Не могут не побраниться...
Мачагович обнял за плечи Грамитона и Габро:
— Не верили, когда я говорил, что столько дождя не будет, сколько гром нагремит!
Они уже тесно стояли — и Лагу Лагович, и Патухович, и Чанталович с Мачаговичем, все живот к животу, и Лагу Лагович поглаживал портфельное брюшко.
Далее он обшарил все свои карманы: вот бумажник, вот ключи от дома, от машины, от кабинета. А ключи от портфеля — увы...
— Потерял! Ай, голову потерял!
— Разорвем! — решительно сказал Михайла. — Дай я его своими руками...
Но кожаный заграничный портфель со всякими там тайничками и отделеньицами не поддался. Тогда все, сколько их собралось, приступили с разных сторон — у каждого мертвая хватка... Из разодранного портфеля вылетела какая-то бумажка, покружилась и легла на пол.
Гулка подобрала листок.
— Тут вот написано!.. — сказала она и прочитала: — «Работники универмага «Русалка» и прочие, ниже здесь перечисленные! Обращаются к вам молодые актеры Даур и Адгур. Репетиция нашего сценария «Портфель», как видите, прошла удачно. Обнаруженные деньги мы сдали в соответствующие органы. Надеемся, что теперь завершится строительство Народного театра. Жаль, не удастся пригласить вас на премьеру...»
Гулка не дочитала...
___________________________
1 То есть ничему: приготовление лобио не требует особых навыков.
Перевод Г. Ковалевича
(Печатается по изданию: Ш. Аджинджал. На обрыве. - Москва, 1984. С. 266-304.)
Когда-то, в стародавние времена, «свинья» представлялась жителям селения Пшада всего лишь иноземным ругательством, привезенным в Абхазию контрабандистами. А так, въяве, тогда никто в Пшада свинью не видел, и потому не пользовались ею ни в каком виде, даже когда отношения между соседями заходили слишком далеко. Пшадцы умели обходиться без импорта.
Давным-давно это было. И сейчас уже никто не помнит, откуда появились в Пшада натуральные свиньи. Но первая, если верить слухам, прибежала из-за границы, потому как на шее у нее красовалось ярмо — явный признак заграничной жизни.
Время, конечно, внесло поправку в эту версию. Разведя свиней, пшадцы быстро поняли смысл пословиц: «Свиная poHtaвсюду вхожа», «Свинье только рыло просунуть, и вся пролезет». А треск плетеных заборов и взрытые будто саперпыми минами огороды окончательно подорвали веру селян в подданство первой пшадской хрюшки. Без ярма эти прожорливые, сколько их ни корми, животные чувствовали себя истинными хозяевами полей-огородов, причем портили куда больше, чем съедали, то есть вели себя чисто по-свински, к какой бы породе они ни принадлежали. А ведь каких только разновидностей этих тварей в Пшада не было! Тут тебе и вислоухие, чтобы доверие вызвать, ярма избежать; и подделавшиеся под саблезубого тигра — не подходи! — клыкачи; и особенные искусницы в чужой огород залезать — «подлодки», свиньи с ушками на макушке в виде перископов.
И то ли бес в ребро подтолкнул, то ли волей случая, но соседи Джансух и Куадац держали именно эту, не по уму хитрую породу свиней, падкую на чужое, чтобы своего хозяина не озлоблять, не доводить дело до ярма — этой крайней, не считая котла, меры наказания. Не награди природа такой коварной повадкой «подлодки», Джансух и Куадац в жизни бы не поссорились, но... и не прославили бы тогда село Пшада.
Вражда накапливается порою по мелочам. Ведь сила мелочей в том, что их много. Свиньи Джансуха, казалось, никогда не спали, а вынашивали по ночам коварные планы. И по утрам, когда он выпускал «подлодки» из свинарника, они молчком, отталкивая друг друга боками, во всю прыть устремлялись прямо к полю Куадаца, ломали изгородь и принимались спокойно завтракать, будто пришли сюда по особому приглашению. Куадац, естественно, свирепел, хоть вожжами вяжи. Ему сдавалось, что Джансух подсказывает своим «подлодкам» дорогу в чужие воды и напутствует: «Так держать!» И потому он неотложно прибегал к соседу и, пыхтя, как паровоз на подъеме, тому выговаривал:
— Я понимаю, твоим вином только свиней и поить. Но не посылай их ко мне на поле закусывать! Не то спьяну они ноги себе дорогой переломают!..
И помахивал невзначай палкой, будто мух от себя отгонял.
— Побойся бога, сосед! — с улыбкою, но скрипучим голосом отвечал Джансух. — Мои свиньи с утра не пьют, как некоторые, и не теряют голову по пустякам.
— Кто?! Кто это «некоторые»?! — вскипал задетый за слабую струнку Куадац.
И тут уже соседи начинали обмениваться такими словами и доводить друг друга до такого состояния, что, умри внезапно один из них, другой не снял бы башлык с головы на похоронах и не выдавил бы из себя ни слезинки.
После такой перепалки они с неделю не смотрели друг другу в глаза. Но свиньи Куадаца тоже были не робкого десятка. Стоило только Джансуху зазеваться или отлучиться из дома, как они совершали набег на его владения и пировали до тех пор, пока разиня-хозяин не заставал их на месте преступления и не выгонял на улицу. И, хотя гнев теснил грудь Джансуха и с языка рвались бранные слова, он применял другую тактику выяснения отношений: приводил оскандалившихся свиней к воротам соседа и замедленно, подражая лектору из «Знания», говорил:
— Дорогой сосед, прошу вас, если не трудно, придержите своих этих... в общем замечательных (мысленно он выговаривал «паршивых») свинок. Конечно, они залезли на мое поле без вашего разрешения, но все же («Чтоб их волк задрал!» — произносил он мысленно)... последи за ними, если время позволит.
Куадац в таких случаях немел, не находил, что сказать в ответ. Счет обидам выравнивался до нулей мирной ничьей. И соседи опять начинали ходить друг к другу в гости как ни в чем не бывало и вообще вели себя как люди, которым нечего между собою делить, кроме разве что жареного поросенка за столом Джансуха или Куадаца, в зависимости от того, на чьем дворе поросенка заколют. Во всяком случае, когда в свинарнике одного из соседей раздавался предсмертный визг, другой мог спокойно затянуть ремень на последнюю дырочку и не ужинать, будучи в полной уверенности, что вечером его обязательно пригласят откушать поросятинки под винo.
Что и говорить, поросята с хрустящей корочкой сближали соседей, но вот свиньи...
Однажды вечером, когда Куадац, взвалив на плечи дрова, возвращался домой задними дворами через заросли папоротника, до его ушей донеслись приглушенные голоса Джансуха и его жены.
— Ума не приложу, куда запропастилась с ночи наша свинка Бомба? — волновалась жена Джансуха, на что тог отвечал:
— Не тревожься! С ее находчивостью она не помрет с голоду.
Надо сказать, что слух у Куадаца был как у Моцарта, хотя он и не знал, кто такой Моцарт. К тому же подслушивать было его страстью, которую он не мог побороть в себе даже ночью. Благодаря такой слабости ои досконально зиал обо всем, что творилось в семейном кругу Джансуха, и даже больше того, поскольку обладал воображением, какого хватило бы и на трех Стругацких, будь у них третий брат. Любопытный донельзя, он нарочно укладывался спать так, чтобы ухо было непременно направлено в сторону соседского двора: как бы чего не пропустить! И конечно же слова о запропастившейся Бомбе, самой прожорливой из свиней Джансуха, и в особенности угроза «Не помрет с голоду» шилом пронзили впечатлительный мозг Куадаца и заставили забегать по двору с охапкой дров на плечах.
— Каковы, а? — зачертыхался он. — Хороши соседи! Их Бомба наверняка лежит в нашем поле... Представляешь, чем это может кончиться?!
И тут его чуткое ухо уловило нечто совсем другое, но куда более обидное. Жена Джансуха по ту сторону плетеного забора продолжала свое нытье: «Пропала наша свинка! Пропала!» Но муж оборвал ее вдруг словами: «Опять двадцать пять!» И ликующим голосом: «Ты посмотри, сколько она принесла поросят! Да тут сразу и не сочтешь... Вот где разродилась наша красавица!»
Куадац как был, так и застыл с дровами на плече. А слова Джансуха продолжали вбивать его в землю.
«Их считать не пересчитать! И все крупные, будто трехмесячные!» — отчетливо слышал он сквозь забор.
— Сбрось ношу с плеч! — сказала жена Куадацу, но тот ее не услышал.
Новость — и какая новость! — давила на него куда больше, нежели дрова. Разорвись в самом деле во дворе соседа бомба, она не ударила бы так сильно, не обдала бы такой горячей волной Куадаца. Да, чуткое ухо, как и тонкие нервы, не всегда человеку на пользу. Имеющий уши да слышит. Умеющий слушать да не пропустит лишнее.
Всю ночь Куадац не мог сомкнуть глаз. Воображение рисовало ему в ярких красках тот необыкновенный приплод, что подарком свалился на голову беспечного соседа. Двадцать пять штук... И от кого?! От вечно некормленой-непоеной и шатавшейся по ночам черт знает где Бомбы... Не иначе, она отъелась и тем самым дозрела до рекордного опороса на поле Куадаца. Обманутого Куадаца, чьи свиньи, это теперь ясно, нанесли урожаям соседа куда меньший урон, отчего и не смогли нагулять больше трех дохляков-сосунков размером с морскую свинку... Подлый Джансух вдвое, нет, в восемь раз обделили соседа. И о какой мирной «ничьей» могла быть речь, если Куадац проиграл ему, да еще на своем поле, с позорным счетом 3:25!
Поворочавшись с боку на бок, Куадац попытался взбодрить себя поговоркой «Дуракам счастье», но эта красивая мысль никого еще не утешила. Большинство людей считают себя умниками, но почему-то готовы променять ум на везение.
«Стоит только продать эту прорву прямо сейчас, из-под свиноматки, это уже шальные деньги! — терзался Куадац. — Ведь рекордные родились поросята, как трехмесячные, Джансух сам проболтался... А, скажем, попридержи их на вырост, что тогда?»
При этой мысли Куадац подскочил в постели так, что кровать чуть было не выпрыгнула из-под пего, как необъезженная лошадь. Его больному воображению открылась ужасающая картина. Две дюжины ненасытных поросят во главе с Бомбой боевым клипом наступали на поле Куадаца. Плетеная изгородь вмиг рухнула и захрустела у них под ногами, как макароны. В долю секунды они изрыли владения Куадаца окопами полного профиля, сгубив не только кукурузу, но и само поле.
Куадаца прошиб холодный пот.
«Настырные, бродячие — все в мамашу! — твари сломают любые заборы в Пшада, перепашут не хуже бульдозера все окрест!.. И если даже сельский сход примет решение и заставит надеть на каждого поросенка ярмо, го... то все равно каждая из этих двадцати пяти обжор принесет как минимум по двадцать потомков, и тогда где найти столько леса на деревянные хомуты? Не рубить же для этого Пшадскую рощу...»
Эта ночь показалась Куадацу вечностью. Едва дождавшись рассвета, он вскочил с постели, кинулся к столу и достал из правого ящика «личное оружие» — трехцветную шариковую ручку. Когда Куадац не мог справиться с кем-то лично, он возлагал все надежды (и хлопоты) на силу печати и посылал тревожный сигнал в районную газету «Радуга». Причем, стараясь польстить и подладиться к «Радуге», вступление он писал синим цветом, факты излагал черным, а выводы — красным.
«Дорогая и действенная «Радуга», — начал он в синем колере, — в наши замечательные, полные трудовой радости и хорошего настроения дни, когда труженики полей и ферм не щадят сил, чтобы обеспечить население сполна золотым кукурузным зерном и свежим мясом, есть еще... здесь Куадац с пистолетным щелчком поменял в ручке цвет на черный и продолжал: — Отдельные темные личности, спекулянты, только и думающие, как бы набить потуже свой ненасытный карман за счет государства и...»
Тут Куадац хотел добавить «и за счет соседского поля, сделавшегося бесплатной кормушкой», но тотчас одумался. В анонимке личная обида должна подаваться под видом общественного негодования, а свои мелкие счеты следует спрятать поглубже. Так надежнее. И, зачернив «и» жирной точкой, Куадац продолжал:
«К примеру, давно пора взять за бока некоего Джансуха Джанба из села Пшада. Он нахально живет и процветает на колхозной земле, не принося ей никакой пользы, кроме вреда. Этот собственник не знает меры и собрался завести на своем дворе свиное стадо на много голов больше, чем содержит колхоз. С этой целью он вступил в сговор с заведующим колхозной фермой (иначе откуда достать корм для такой уймы свиней?) и по ночам носит оттуда подозрительно тяжелые мешки. В результате колхозные животные стали настолько худосочными, что можно ребра пересчитать, а свиньи Джансуха так разжирели, что их едва держат ноги, и они едят уже лежа, как в замечательном фильме «Веселые ребята»...»
Здесь Куадац поменял черный шарик на красный, почесал голову тыльным концом ручки и крупно вывел:
«Такое свинство и наша колхозная сознательность несовместимы! Мало того что хапуга Джансух откормил свое стадо для рынка нашим колхозным добром, он путем скрещивания общественных кормов с личными свиноматками вывел невиданную породу. Его прожорливая свинья по кличке Бомба, на погибель колхозным запасам фуража, разродилась двадцатью пятью поросятами! Колхозной ферме грозит разорение. Да и само сравнение показателей — 25 в опорос у частника и 3 у честных тружеников — может пагубно повлиять на настроение односельчан, которые в поте лица и с полной отдачей трудятся для выполнения и перевыполнения плановых заданий. Спекулянту и стяжателю Джансуху Джанба надо дать по рукам, пока его стадо не затоптало цветущих полей села Пшада и не подрыло основы колхозной собственности.
Группа честных крестьян».
Когда трехцветная анонимка очутилась на столе заведующего отделом писем трудящихся газеты «Радуга» Бениса Хачапурия, oн прочитал ее с недоверием и хотел было отправить в «безвозвратную пропасть», как называли в отделе глубокую корзину, которую «редактировала» только уборщица и никто больше. Несомненно, он так бы и поступил, не зацепись его наблюдательный глаз за строчку «обеспечить сполна население...» и не всплыви в его воображении образ жены, которая третий день подряд провожала его по утрам до автобусной остановки на работу словами: «Сегодня не возвращайся дойой без мяса!»
Бенис заново перечитал анонимку от строчки до строчки и призадумался, заколебался.
Бенис Хачапурия служил в редакции не первый день, и не было, пожалуй, другого работника «Радуги», который бы так разбирался в сигналах с мест и умел восторженно, раньше всех откликнуться на волнующие события дня. Склонность к восторгам его и подвела, когда в отпускной сезон он остался в «Радуге» за главного редактора. Именно тогда стремительной молнией пошла в набор и ослепила всех своей яркостью незабываемая статья Бениса о бурном паводке в Пшадской долине.
«Прошедшее наводнение, — известил он сгоряча читателей, — со всей полнотой подтвердило преимущества колхозного строя...»
Далее он красочно рассказал, как сельсовет организовал борьбу со стихийным бедствием, как мобилизовал людей, чтобы спасти скот и поля от неожиданной напасти. И, разумеется, не было в районе ни одного читателя, которого бы эта статья оставила равнодушным. Но изначальные строки статьи принесли Бенису особую славу, перешагнувшую границы района. И стоило теперь вслух произнести «Бенис Хачапурия!», как какой-нибудь сельский остряк не упускал случая проявить себя и говорил: «Хачапурия?.. A-а, это тот, кому по душе наводнения, кажется... Знаем. Как не знать!»
В конце концов молва о неудачном восторге Бениса распространилась настолько широко, что вернувшийся из отпуска редактор собрал редколлегию, каковая переместила оплошавшего зама на должность заведующего отделом писем трудящихся, и при этом предупредил:
— Преимущества колхозного строя, товарищ Хачапурия, ясны и младенцу. Так что не вздумайте навлечь на наш район землетрясение, чтобы их подтвердить. Оставьте стихийные бедствия в личном пользовании!
С тех пор прошло четыре года, но чувство настороженности и привычка дуть на воду не оставляли Бениса. В каждом письме ему мнился скрытый подвох.
Неизвестно, сколько бы еще просидел над анонимкой в раздумьях Бенис, разглядывая ее так и эдак, если бы его не вызвали на совещание к редактору, где уже собрались заведующие отделами.
Редактор «Радуги» Сардион Мактатович Чамагуа сидел во главе стола молча, ни на кого не глядя, что обычно предвещало грозу. Припоздавший Бенис это сразу понял и, скользнув в кабинет, примостился на дальнем стуле в позе, выражавшей одновременно внимание и почтительность. По любым, пусть даже незначительным, признакам Бенис умел разгадать настроение редактора и знал, чего можно ожидать от него сию минуту. Когда редактор начинал вызывать сотрудников по имени-отчеству, это значило, что он не в духе. Когда же, зажав в кулаке отточенные карандаши, глядел поверх очков на сотрудников, это было совсем не к добру, и у собравшихся начинало почему-то першить в горле, будто пальцы редактора доставали даже туда.
Дошлый Бенис тотчас пересчитал, сколько карандашей держит мертвой хваткой редактор, и с облегчением убедился, что их ровно столько же, сколько собравшихся на совещание сотрудников.
«Вот и прекрасно, — отошел душою Бенис. — Нагоняй, стало быть, будет всем подряд. А всех разом не передушишь! Куда хуже, если бы Сардион Мактатович сжимал два-три карандаша... Тогда поди угадай, кому сейчас достанется на орехи!»
В кабинете редактора стояла такая тишина, что, пролети сейчас муха на улице, все услышали бы ее жужжание.
— Вы недостойны служить в нашей печати! — хрипло выговорил наконец Сардион Мактатович и направил для ясности карандаши, как штыки, в ряды своих подчиненных. — Вам нет и не будет прощения! Ваши статьи пресны, как кукурузная каша, а мысли короче овечьего хвоста. Где острота? Где злободневность? Где понимание неотложных задач нашего дня?!
Сотрудники молчали, опустив глаза в пол, будто пересчитывая в уме, сколько пошло на него паркета. Такие речи им приходилось выслушивать не впервой. «Недостойны... разгоню! Не потерплю!..» — эти слова Сардион Мактатович приносил в редакцию всякий раз после того, как его самого вызывали наверх «на ковер» и выговаривали, что руководимая им «Радуга» не освещает важных проблем, пустовата и, вопреки названию, бесцветна. Карандашей с собою редактор «на ковер» не брал и потому, видимо, не мог принять упреки в штыки, как это делал в редакции. Он только краснел, кряхтел и кивал, зато потом уже брал свое, отыгрывался на сотрудниках. Вот и теперь он вернулся с совещания по животноводству, где его так отчихвостили за невнимание к проблеме, что он в кои-то веки даже попробовал возразить, дескать, газета «не дремлет, готовится к рейду по фермам и буквально вот-вот, не сегодня завтра...». Но из президиума кто-то подал реплику: «Для дела было бы лучше, чтобы об этом говорилось побольше не с трибуны, а в твоей газете. Хватит с нас совещаний!»
Что ж, как говорят, кто не сумел обуздать лошадь, наказывает седло. И теперь Сардион Мактатович перенес свой гнев на подчиненных.
— Когда вы сидите на свадьбе, — беспощадно казнил он их, — вам нет равных в «заботе» о мясе, и с особенным пониманием вы относитесь к жареным поросятам. Но стоит вам отойти на три шага с набитым желудком от вертела, как понимание проблемы из вас выветривается, улетает, словно дым от костра. У вас сразу пропадает аппетит к вопросам животноводства, и вам рукою лень пошевелить, заострить актуальный вопрос в печати. Вы просто спите на ходу, и я не знаю, чем вас подстегнуть.
Сотрудники ерзали на стульях, но никто не проронил ни звука. Вызывать огонь на себя никому не хотелось.
А редактор, нахмурив брови, продолжал наступать:
— Скажите открыто, ну кто из вас па страницах газеты затронул хотя бы в пяти строках тему свиноводства? Отразил из вас кто-то, пусть вполголоса, недостатки в этой важнейшей отрасли? О фельетонах я и не вспоминаю! Да вы и забыли, как они пишутся, потому что давно утопили свои способности в домашнем вине. Но на хвалебную информацию, на положительный очерк у вас должна бы остаться хоть голика сил! Так нет, и на это вас не хватает! Стыдно, товарищи! И в этом вы со мною настолько равны, что я даже теряюсь, кого первым уволить...
Последние слова Сардион Мактатович произнес печальным и доверительным голосом, так что сотрудникам как-то невольно захотелось покаяться и заодно вселить в шефа надежду.
— Правильно!
— Справедливо!
— Золотые слова! — послышалось из аудитории, хотя никто и не уточнил, какой пробы это «золото» и что именно «правильно». Главное было выразить свое согласие. Другого способа утихомирить редактора в «Радуге» не знали и потому действовали наверняка.
— Нас всех надо казнить, — влился в общий поток восторженный Бенис. — Но сохраните нам головы, чтобы обмозговать ваши слова и с завтрашнего, нет, с сегодняшнего дня направить умственные усилия на выполнение вашей установки. «Радуга» еще покажет себя, ярче других районных газет осветит проблему и задачи свиноводства. И... и залогом тому служит тот неоспоримый факт, что во главе нашей газеты стоите вы, Сардион Мактатович! А с вами, что там говорить, мы — в огонь и в воду!
— Надеюсь, — перебил дружные аплодисменты редактор, — хочу верить, что наш Бенис не имеет в виду еще одно наводнение...
И бросил на стол под общий хохот карандаши, давая попять, что сменил гнев на милость.
Задетый за больную струну, Бенис пристыженно покраснел: хуже нет, когда человеку сыплют соль на старую рану. А редактор, объяснив подчиненным всю важность предстоящей задачи, с подчеркнутой теплотою обратился к переживающему Бенису:
— На вас я особо рассчитываю, дорогой Хачапурия! Вы, как никто другой, держите руку на пульсе читателя, первым узнаете, у кого что болит, так сказать, в хорошем смысле этого слова. Ничто не ценится так дорого, как инициатива снизу. И вам, Бенис, я поручаю немедленно подготовить страницу откликов наших читателей на состоявшееся совещание по животноводству. Организуйте бурный поток писем трудящихся!
При словах «бурный поток» невыдержанный завотделом культуры Шибга едва не подавился от смеха. То ли опять вспомнилась та злополучная статья Бениса о наводнений-, то ли померещилась тень писателя Евг. Сазонова, но ухмылка его сильно задела Хачапурия.
«Ну ничего, — утешил себя Бенис. — Еще посмотрим, кто кого обскачет! Знал бы ты, стихоплет Шибга, какая «бомба» лежит у меня в столе, какой взрыв я на этот раз устрою!»
И тут на Шибга навалился редактор, не терпевший непонятных улыбочек и воспринимавший их почему-то всегда на свой счет.
— Я смотрю, кое-кто не принимает наш разговор всерьез! — произнес он на высоких тонах. — Так вот, оставьте свой смех для цирка, товарищ Шибга. А сейчас поведайте коллективу, какой вклад намерены лично вы внести в освещение проблемы свиноводства.
— Я?! — с вызывающим изумлением переспросил Шибга. В редакции он давно слыл возмутителем спокойствия и вступал с Сардионом Мактатовичем в пререкания по любому поводу. — Не забывайте, что я — поэт. Уж не хотите ли вы, чтобы я украсил стены свинарников своими стихами?!
— Как раз там им самое место! — парировал Сардион Мактатович.
Несчастный поэт, известный, пожалуй, лишь тем, что его поэму «Пчела на дыне» отвергли тридцать журналов и семь издательств, подскочил как ударенный током:
— Ну знаете ли! А вам не кажется...
— Нет, не кажется, — оборвал его редактор.
— А может, все-таки...
— Нет, не может!
Коллектив приуныл. Все знали, что уж коли редактор и Шибга сцепятся, их пожарной кишкой не разведешь. Перепалка могла длиться до утренней звезды. Но тут неотмщенный Бенис вдруг поднялся и вклинился между спорщиками.
— А я с редактором не согласен!
Подобной прыти никто от Бениса не ожидал. Сотрудники недоуменно зашептались, да и Шибга вытаращил от изумления глаза. А Хачапурия вкрадчивым голосом продолжал:
— Стихи, без спору, сродни музыке...
Тут Шибга согласно кивнул головою, а редактор сжал в кулаке два карандаша и покосился недобрым взглядом на Бениса и Шибгу. Но Хачапурия не остановился.
— Да, музыке, которую передовая наука начала применять в животноводстве. Когда коров попробовали — я сам читал — «облучать» вальсами Штрауса, у них повышалась удойность, а поросята куда быстрее прибавляли в весе. Но , — многозначительно поднял палец Бенис, — когда тех же животных осчастливили набором звуков в исполнении ансамбля «Самосвал-восемьдесят», молоко скисло, а поросята отбросили копыта... Так что ваши стишки, Шибга, и тут редактор не прав, вряд ли в нашем теперешнем деле сгодятся!..
Такого удара Шибга давно не получал. Даже от редактора. И он только открывал и закрывал рот, не в силах что-либо произнести. А коллектив, пользуясь такой паузой, наперебой стал внушать редактору:
— Вот видите, Сардион Мактатович, Шибга осознал...
— Молчание — знак согласия!..
— Вы его убедили. А нас — тем более. За работу, друзья, за работу!
К себе в отдел Бенис вернулся в приподнятом настроении, согретый напутствием редактора: «Вот, товарищи, Хачапурия всем доказал, что значит обостренное чувство критики и самокритики! Спасибо, Бенис, за прямоту... Пусть будет она для других примером».
— Вах, то ли еще будет! — взбодрил себя Бенис, лихорадочно перечитывая анонимку за подписью «Группа честных крестьян».
«Двадцать пять... в это трудно поверить. Но людям свойственно преувеличивать, когда они стремятся кого-то возвысить, по-дружески или в целях подхалимажа похвалить. А тут жалоба... крик души, который всегда правдив уже потому, что некогда толком продумать и что-то досочинить», — рассудил Хачапурия, и рука его сама потянулась к перу и пошла гулять по бумаге.
«Историческое постановление, принятое на районном активе по свиноводству, оперативно и с небывалым подъемом претворяют в жизнь труженики села Пшада. «Здоровые поросята — залог тучного стада!» — с таким почином выступил здесь опытный свиновод Джансух Джанба. И слова не расходятся у него с делом. Взяв на себя повышенные обязательства, он день и ночь так ухаживал за своей свиньей, что она опоросилась двадцатью пятью поросятами! И что особенно примечательно, среди них нет ни одного косого, хромого или горбатого. Все живехоньки-здоровехоньки и бегают по двору Джансуха, радуя глаз односельчан, призывая их повторить рекорд передовика и сделать его рядовым, повседневным явлением. «Равняться на Джанба!» — такую задачу поставили перед собой пшадские свиноводы. И эта инициатива уже находит горячий отклик в других селах района...»
Бенис немного подумал и заменил уже «находит» на «должна найти». Затем он стал мучительно подыскивать броский заголовок.
«Пшадская бомба»... «Рекордистка и рекордсмен»... «Мать двадцати пяти»...
Последнее, по аналогии с проверенными жизнью названиями «Три сестры» и «Сердца четырех», показалось ему наиболее доходчивым. И, наскоро прилепив к статье заголовок, Бенис кинулся в кабинет редактора с проворством благородного римского сенатора, сказавшего свое знаменитое: «Вдвое дает тот, кто дает быстро».
Сардион Мактанович исчитал статью дважды, поднял очки на лоб и оглядел Бениса с ног до головы, будто тот положил ему на стол не статью, а приказ о награждении.
— И ты молчком держал эту «бомбу» в столе?! — набросился он на Бениса. — Признавайся, ты хотел послать... отдать и центральную прессу?
— Как вы только могли подумать! — всплеснул руками обиженный ни за что ни про что Хачапурия. — Разве я похож на какого-то Шибга, чтобы искать популярности на стороне? Разве не понимаю, какую славу принесет нашей родной «Радуге» сообщение о пшадском рекорде?!
— Да, да, — забегал вокруг стола редактор. — И главное, чтобы нас не опередили собкоры других газет.
— Не успеют! — обнадежил Бенис. — Если, конечно...
— Конечно, конечно! — догадливо подхватил редактор, надписывая наискосок на заметке: «Срочно! В номер!!» — Завтра же нашу статью прочтут все жители района от мала до велика. Это вам не какие-то стишки «Ты пролетела, как пчела, и сердце мне ужалила...». Кому они нужны, если, расставшись с жалом, пчела умирает и перестает приносить пользу сельскому хозяйству? Поздравляю тебя, Бенис! Ты завтра же станешь героем дня не меньшим, чем Джанба.
Одним из первых, кому бросилась на другой день в глаза заметка «Мать двацати пяти», был главный районный ветеринарный врач Батлома Порчуа. Районную газету он всегда прочитывал с утра пораньше в силу особенной любознательности. Со страниц газеты он узнавал, кто перемещен или отстранен от должности, что давало ему пищу для размышлений и бесед на целый день.
Заметка «Мать двадцати пяти» была размером с ладонь, и Батлома, водя по строчкам пальцами, исследовал ее с озабоченностью цыганки, гадающей по руке чью-то судьбу. Одна линия предсказывала дальнюю дорогу в Москву — на ВДНХ, в павильон свиноводства. Другая, куда более короткая, вела «на ковер», где за подобную «сенсацию» редактора «Радуги» могли разжаловать в почтальоны, то есть избавить навсегда от ответственности за написанное другими.
Батлома оказался на распутье: к какой линии присоединиться, не упустить момент?
— Малика! — позвал он секретаря-машинистку. — Вот возьми газету и скажи, что я велел всем нашим прочитать заметку «Мать двадцати пяти». И еще передай, я жду практических соображений, выводов.
Через час, не больше, в кабинете главврача собрались все сотрудники ветеринарной станции.
— Ну, что скажете? — обратился к ним Батлома. — Может такое быть в природе?
После непродолжительных разговоров выяснилось, что половила сотрудников сомневается в пшадском рекорде. В одну утробу просто не может вместиться двадцать пять поросят. Но другие им возражали, что ежели поросята размером с морскую свинку, то дело вполне допустимое. При этом они ссылались на всемогущество природы и районной печати, где небылиц никогда не печатают, отступая от этого правила лишь первого апреля, да и то с оглядкой.
Батломе чрезвычайно не нравилось, когда в его конторе возникали два мнения. Это мешало ему сосредоточиться. И потому, выпроводив бестолковых советчиков, он снял трубку и позвонил начальнику районной племживконторы Сократу Даутия.
— Ну как, читал? — спросил он прерывистым голосом. — Читал сегодняшнюю «Радугу»?
— Пока не приносили еще, — отозвался Сократ. — А что там нового: кого сняли, кого назначили? Есть что интересное почитать?
— Выходит, ты ни сном ни духом не знаешь, как «отличилась» шнадская Бомба, что натворила эта фантастическая свинья?
— Как, что ты сказал? — с недоверием переспросил Сократ. — И все это напечатано в газете?! Не может быть!
— Сам прочтешь, своими глазами. А пока я хочу тебя спросить только, как ты думаешь?..
— Я думаю и не переставал думать, что эту свинью давно надо было наказать! — торопясь, перебил Сократ. — Знаю я, какие она «чудеса» вытворяла, когда принимала чай, обвешивая одни колхозы и махинаторски продавая «излишки» другим. Кто-то делал липовый план, а она, свинья, набивала карманы.
— Обожди! О чем ты?..
— Как о чем? О проделках директора чайной фабрики номер семь. По этому свинье Домба Асвануа, он ведь родом из Пшада, как мне говорили, давно тюрьма скучает.
— Опомнись, Сократ! — осипшим от страха голосом проговорил Батлома. — Об уважаемом товарище Домба в газете нет и полстрочки! Там речь совсем о другой свинье, разродившейся за один раз — в том и чудо! — двадцатью пятью поросятами. Так что оставь ненужные сплетни, а по совести мне скажи: может быть такое, в природе?
— Кхм, с точки зрения науки или практики? — уклончиво переспросил Сократ, терзаясь попутно: «А не подслушала ли телефонистка, как я песочил Домбу? И дернуло же меня за язык!»
— Не юли, отвечай по существу!
— Видишь ли... двадцать пять — это... это пять раз но пять, и с глубоко научной точки зрения я не могу тебе так сразу ответить, — забормотал Сократ, прикидывая в уме, какую пользу можно извлечь из пшадского чуда. — Здесь нужен аналитический подход и особая методика.
— Ой, не морочь голову! Скажи откровенно, бывали такие случаи в практике?
— В мировой или в отечественной?
— Да мне один черт, что в мировой, что в дворовой. Ты мне ответь по сути вопроса.
— Для этого нужно знать, кхм, просчитать, сколько... сколько выговоров было у редактора районной газеты, — отвечал Сократ.
— Ты что, серьезно?!
— Более чем... Видишь ли, Батлома, в принципе от свиньи можно ждать что угодно. Она на небо разве что не в силах взглянуть. А человек, как существо разумное, действует по обстоятельствам, прикидывает все «за» и «против». Вот я и спрашиваю, сколько выговоров у Сардиона Мактатовича?
— Два, кажется, — напряг память Батлома, начиная кое-что соображать. — Один за пшадское наводнение, другой — не помню за что, но строгий.
— Тогда я и с научной, и с житейской точки зрения тебе доложу: пшадский случай — дело реальное! Ни один редактор не возьмет на себя лишнюю ношу, имея два выговора на плечах. Такой перечеркнет любую строку, если хоть каплю в чем-то сомневается.
— Понятно, — без особого подъема проговорил Батлома. — А не влепят ли теперь нам с тобой по выговору за то, что мы остались в стороне от такого события, а? Ну, возьмем, к примеру, тебя...
— Почему меня?
— Так мне легче... Возьмут и скажут: «Какая-то без роду без племени свинья рекордно и самотеком опоросилась. А племживконтора, с ее штатом младших научных лоботрясов и старших научных лодырей, узнала об этом в последнюю очередь. Стало быть, жизнь опережает науку?»
— Мне больно слышать такие упреки. Тем более от человека, готового разделить со мной выговор, — произнес с каким-то надрывом Сократ. — Послушай, что я скажу, Батлома... Батлома Самсонович, у меня мелькнула мыслишка... Уверяю, она придется тебе по душе!.. А не догнать ли нам жизнь совместным усилием? Что, если мы напишем с тобою статью в журнал «Свиновод», где подложим под пшадский феномен научные обоснования? Ведь поделиться рекомендациями и методикой нам все равно придется. Не можем же мы объяснить пшадские роды незапланированной случайностью?
Батлома долго не знал, что на это сказать, и сидел молча, приложив трубку к губам.
— Сократ, — решился он наконец. — Клянусь богом, родители выбрали тебе имя не случайно.
— Спасибо на добром слове, Батлома. Я рад, что ты сразу понял, насколько возвысит наша статья район и его руководство. Да и наши с тобой имена не останутся в тени, без награды. Научная степень — а тут готовая диссертация! — я думаю, тебе не повредит. Да и я не буду внакладе, когда речь пойдет о распространении пщадского опыта в широком масштабе. Находясь в районе, с такою задачей не справиться: придется переехать в Сухуми... Итак, решай, кто, кроме нас с тобою, будет автором статьи для «Свиновода»?
— По-моему, тут и двоих достаточно. Как говорили древние: «Хочешь идти далеко, иди один!» — изрек Батлома, но тут же добавил, спохватившись: — Один... но с попутчиком! С верным другом!
— Хорошо. Тогда я сегодня же сажусь за статью.
— Желаю успеха!
— Почему мне одному? С этой минуты наши успехи неразделимы.
— Спасибо, Сократ. Взаимной удачи!
Редакция журнала «Свиновод» не была избалована статьями авторов «из глубинки». А слово «сенсация» здесь вообще находилось в забвении. И сочинение Сократа, подкрепленное подписью Батломы, стало гулять со стола на стол, вызывая смешанное чувство восторга и настороженности.
С учетом незаурядности события и ввиду бархатного сезона на Черноморье нашлось немало охотников выехать в глубинку и лично запечатлеть на пленку пшадскую Бомбу с потомством. Но поскольку в редакции иссякли командировочные, ответственный секретарь решил подстраховаться более дешевым способом: сел в троллейбус и отвез статью в Главное управление по внедрению свиноводства, где и опыта, и подорожных средств было куда больше.
Ответственные работники Управления по внедрению обсудили статью коллегиально, уточнили местоположение Ажарского района по карте, замерили расстояние от райцентра до моря спичкой и вынесли такое решение:
1. Публикацию статьи до времени отложить, попридержать.
2. На место действия откомандировать научную экспедицию.
3. Просить начальника Управления по внедрению стать руководителем экспедиции.
4. В селение Пшада нагрянуть внезапно, со стороны моря, чтобы предотвратить очковтирательство и увидеть все как есть в естестве.
То есть план операции был продуман и взвешен до мелочей. Однако ответственный секретарь «Свиновода» посчитал за благо не подводить своих авторов из глубинки и дать им подготовиться к встрече заранее, чтобы не ударить в грязь лицом. И в тот же день, когда была составлена научная экспедиция во главе с самим Василием Пантелеймоновичем, опытный журналист позвонил в Ажарский район и сообщил Батломе:
— К вам едут высокие гости!
И известил в подробностях, кто, что и как.
Не ожидавший такого оборота Батлома одновременно обрадовался и испугался. Большие гости — большой почет. Но и ответственность, прямо скажем, немалая. И Батлома со всех ног побежал к Сократу, умевшему действовать не менее ловко, чем рассуждать.
— Так когда они, говоришь, приезжают? — возбужденно проговорил тот, нервничая.
— На днях.
«На днях» — понятие беспредельное, Батлома! Так говорят про товар, спрятанный под прилавком, или когда берут в долг без отдачи.
— Ну, с минуты на минуту, если тебе так нравится.
— Спасибо! Утешил... В общем, так: надо немедленно известить пшадцев, какая им выпала честь. Ведь гостей такого ранга им не доводилось встречать. Поросят надо вымыть с «персолью» и стеречь, не подпускать к лужам. Но главное, как у них там насчет хлеба-соли?
— Не волнуйся, — заверил Батлома. — Уж что другое, а это дело у них поставлено на уровне кавказских стандартов. Не было еще такого гостя, который покинул Пшада на своих ногах. Хлеб-соль, то есть «хырч-мырч», там всегда высшего качества. И стоит на селе показаться незнакомому человеку с портфелем, как там начинаются самовозгорания костров, а бочки сами юзом катятся в подвалы.
— И все-таки надо предупредить тамошнего ветврача Капыту Барзания, — сказал Сократ. — Как он, достаточно расторопный?
— О чем ты говоришь! Неужели я не умею работать с кадрами? Барзания способен сварить мамалыгу с сыром в Пшада и доставить в райцентр так борзо, что она не успевает остыть.
Впрочем, то ли Барзания с утра пораньше варил где-то мамалыгу, то ли бегал в горы за сыром, но дозвониться к нему друзья смогли только поздним вечером. Выслушав сообщение, Барзания промычал что-то невнятное и затем сквозь икоту сказал:
— Не... не... не знаю. Замотался вконец на работе и... и не слышал пока ни о какой Бомбе. Не помню, чтобы наша свинья народила такую кучу поросят. Сколько, вы говорите, их?
— Как я чувствую по твоему разговору, ты не то что не в состоянии пересчитать поросят, но и сколько стаканов влил в себя спозаранок — тоже! — гневно выговорил Батлома.
— Ваша правда, начальник, — отвечал Барзания. — Яне пью стаканами. Но я сейчас же возьму у бухгалтера счеты, пойду к Джансуху в свинарник и дам вам точные сведения, то есть лично пер... перечитаю.
— Если ноги твои заплетаются так же, как твой язык, никуда не ходи! — приказал Батлома. — Чего доброго, твои глаза насчитают пятьдесят поросят, негодник! Надо поменьше пить, побольше читать газеты. Скажи лучше — это твоя главная специальность — чем вы будете потчевать высокого гостя? Не подведете в смысле «хырч-мырча»?
— Обижаете, начальник! — обрел крепость в голосе Барзания. — Да мы только этим и занимаемся.
— То есть как это так? — воскликнул Батлома.
— Да нет, я просто оговорился... язык немного не слушается, — пролепетал Барзания. — Я хотел подчеркнуть, сколько бы гостей к нам ни приехало, мы справимся, не подведем.
— Хвалю за понимание! — сказал Батлома. — Но зажарить козленка и наполнить кувшины хотя и главное, но еще не все. Проследи, в каких санитарных условиях содержатся поросята, и если что не так — наведите порядок в свинарнике, отмойте добела поросят, подстелите соломки, чтобы не упасть в глазах высокого гостя. Да, самое главное: когда будете принимать гостя, чтобы Хуанба был одет в черкеску, обязательно с кинжалом, на голове папаха, каракулевая, «золотое руно», а на плечах, конечно, бурка...
— Он не Хуанба [1], а Джанба...
— Все равно, приезжие любят кинжал, газыри, папаху и чтоб возраст был под сто лет, если ему даже нет и пятидесяти. Но учтите, как ни по сердцу им предания-легенды, дорогу к экзотике им подавай современную, без ухабов и рытвин. Так что подумайте не только о желудке гостей, но и о сохранности их высокопоставленных ног. Короче, лично проверь подъездные пути к дому Хуанба... тьфу, Джанба... и немедленно доложи мне по телефону.
— Вас понял, — силясь вытряхнуть хмель из головы, сказал Барзания. — Считайте, что дело в бурке, виноват, в папахе.
Батлома положил трубку на рычаг и подмигнул Сократу:
— Ну, полдела сделано, кажется.
— Не считая главного! — многозначительно уточнил Сократ.
— Ты имеешь в виду кемпинг?
— Конечно!
— Да, ты прав, Сократ. Кто бы и по каким земным делам к нам ни приехал, в первую очередь обращается к морю.
— Ну, тут сказывается атавизм, — с ученым видом заметил Сократ. — В воде зародилась жизнь...
— А на суше — неприятности, хлопоты, — вздохнув, закончил мысль Батлома. — Оттого дельфины и не покидают свою стихию.
— Ну, директора кемпинга я беру на себя, — успокоил Сократ.
Настырный междугородный звонок прервал разговор друзей.
— Алло, это племживконтора Ажарского района? — послышалось в трубке. — С вами говорит ответственный секретарь журнала «Свиновод». А я с кем говорю? Ага, очень приятно. Так вот, товарищ Сократ, нам срочно нужны исходные данные о вас лично и о вашем соавторе: год рождения, образование, стаж работы по специальности. Кстати, какая у вас погода?.. Ага, прекрасно! Если не будет дождей, приготовьте, по-дружески вам советую, характеристики с места работы и все прочее, что может понадобиться Василию Пантелеймоновичу для представления вас к медали ВДНХ. И фотокарточки... фотокарточки не забудьте!
Положив трубку на место, Сократ застыл на миг без движения, будто позировал невидимому художнику.
— Ну? Ну?! Что там сказали? — затеребил друга Батлома.
Сократ, будто в полусне, протянул руку к тумбе стола и достал оттуда бутыль с виноградной водкой.
— Сверли дырочку в пиджаке! — сказал он возвышенно.
— К-как? Зачем?
— Нас награждают медалью ВДНХ...
Осушив на радостях всю бутылку, друзья размечтались.
— Медаль — это только начало, аванс, так сказать! — убеждал с горящими глазами Сократ. — Наши кандидатуры могут выставить и на соискание Государственной премии. И тогда, давай сразу договоримся, будем называть друг друга на людях сполна, по имени-отчеству. Так будет солиднее.
— С удовольствием, дорогой Сократ Платонович! Светлая у тебя голова, — восторженно соглашался захмелевший то ли от счастья, то ли от виноградной водки Батлома. — Да будет у тебя дача в Сухуми, жена в Сочи, а дети в Москве...
— Да полно тебе! Я не так часто туда езжу.
— В Москве, в Институте умственной философии, — сердито досказал Батлома, досадуя на непонятливость друга.
— Интеллектуальной философии, — снисходительно уточнил Сократ. И в тот же миг пронзительный телефонный звонок заполнил комнату.
— Москва! — завороженно прошептал Батлома, схватив трубку, и, заложив ногу за ногу, пробасил в трубку грудным голосом: — Алло, слушаю вас, товарищ!
— Это не товарищ, — послышался голос, перебиваемый каким-то треском и писком, верный признак, что это звонят из села. — Это говорю я, Барзания.
— Аг-ха, — в московской манере отозвался Батлома. — Ну, и какие новости? Чем порадуешь?
— Новости такие, что лучше бы их не было. Вы как сейчас, стоите у телефона или сидите?
— Сижу... а что?
— Тогда слушайте... Дорога к дому Джанба такая, как будто ее сам черт кривой кочергой провел. Но это, может, и хорошо... Черкеску проела со спины моль, но если стоять к высокому гостю лицом, то он этого не заметит. И это тоже хорошо.
— Так, еще что скажешь хорошего? — замедленно произнес Батлома.
— Кинжал слегка заржавел. Особенно ножны. Но мы положили их в ведро с керосином, так что к утру протрезве..., то есть ржавчина отойдет, я хотел сказать. Так что и тут все будет хорошо. Хуже другое.
У Батломы екнуло в тяжелом предчувствии сердце.
— Да говори толком! — крикнул он в трубку. — Не тяни!
— А вы крепко сидите? — переспросил по новому заходу волынщик Барзания.
— Сидел и буду сидеть! — гневно рявкнул на такую двусмысленность Батлома.
— Так вот, хваленая Бомба, разорваться бы ей на куски, принесла не двадцать пять поросят, а... а, — Барзания никак не мог набраться духу, — а несколько меньше...
— Сколько? — упавшим голосом произнес Батлома.
— Пять...
— Ты с ума сошел! — простонал Батлома и, прикрыв трубку ладонью, шепнул Сократу: — Ну, поздравляю, Сократ Платонович! Мы в такой пропасти...
А в трубке гудело:
— Да я сам подумал, что сдвинулся... обычно, когда речь идет о показателях, мне всегда калюется, что чего-то больше. Но я по пальцам пересчитал, а у меня их пять, как известно, и... и все совпало.
— Убил! Без ножа зарезал! — накинулся на Барзания ошалевший от горя Батлома.
— Я-то при чем?! — отвечал тот обиженно. — Что я их, сам рожал? Не было такого поручения.
Батлома швырнул трубку на рычаг и уставился на Сократа всепожирающим, грозящим и костей не оставить взглядом.
— Кому... кому в голову дурь стукнула, что свинья, да еще пшадская, разродилась двадцатью пятью поросятами? Отвечай!
— Ну зачем же переходить на личности? — задергался, как муха в паутине, Сократ. — Разве можно винить меня в том, что я встаю с петухами и раньше всех прочитываю газету?
— А кто втянул меня в это дело, в науку, и брякнул: «От свиньи чего хочешь можно ждать»?
— Я и сейчас этого не отрицаю. Видишь ли, Батлома, есть правда жизни и правда факта. И если сегодня факты не совпали с жизнью, это еще ничего не значит.
— Не понял, — тряхнул головой Батлома.
— Да тут и понимать нечего. Пусть мы несколько забежали вперед, что для науки ничуть не зазорно, а даже свойственно. И стоит ли отступать, если жизнь нас все равно догонит? Ведь кто-то непременно захочет побить наш пшадский рекорд — есть он или нет, дело десятое. Главное, разбудить инициативу, подать пример... Так можем ли мы с тобой дать отбой, лишить свиноводов стимула, тем более когда нас поддерживает печать и...
— Обожди! — перебил Батлома. — Стелешь ты хорошо, но что нам делать практически, когда нагрянет комиссия? Она словам не поверит!
— Не бойся! Словами «Этот маленький бокал, но с большим чувством...» их встретит в кемпинге Бенис Хачапурия. А мы тем временем накроем стол в Пшада и заставим Бомбу удочерить временно еще двадцать свинок... Вреда от этого им не будет, им фамилию не менять, в загсе не оформляться. А для науки, что дерзко смотрит вперед, идет непроторенной дорогой, только польза!...
— Да, но при чем тут тогда Хачапурия?! — ревниво спросил Батлома. — Он так примажется потом к чужой славе, что клещами не отдерешь.
— Не время жадничать, Батлома! Когда начинаешь или проваливаешь повое дело, поддержка прессы необычайно нужна. Она придает делу особую достоверность. Вспомни, как мы сами попались с тобой на крючок, клюнув на «Мать двадцати пяти»? Теперь Бенис Хачапурия из кожи полезет, чтобы этот крючок не обломился. Понятно?
На другой день Батлома и Сократ чуть свет поднялись и прикатили в село Пшада на газике, подняли с постели Капыту Барзания, отправились вместе с ним к председателю колхоза Парнаозу Лашбе и ввели его в курс дела.
— Я думаю, в интересах науки Джансух будет рад нацепить кинжал и попотеть денек в черкеске, — сказал Лашба раздумчиво. — И двадцать свинок удочерить он согласится. Но не будет ли это припиской? Документ есть документ. Я не хочу класть голову на бревно в надежде, что топор мимо проскочит.
— Ах, вон оно что! — взвился Батлома. — А кто подставлял голову, когда подписывал справку к нам на ветстанцию, что яловая Пеструха пала? Почему же не уточнил, что пала она прямо в котел на свадьбе твоего племянника?
— Обождите, — вмешался в спор Сократ, — вы оба не правы! Оба погорячились. А так не годится. Остыньте и послушайте, как умно поступили мудрый Чагу Чац и его корова. Однажды вечером, когда Чагу выдоил свою единственную корову, а молоко пропил, к нему наехали нежданные гости. В доме Чагу не осталось ничего съестного, хоть шаром покати. Тогда он подхватил аныгу [2] и пошел в хлев, чтобы выдоить корову еще раз. Но где там! Он с вечера взял от нее все что мог и только напрасно тянул корову за вымя, мучая пустые соски. Корове все это надоело, и, подавшись вперед, она наступила копытом хозяину на ногу. Чагу туда-сюда — бесполезно! И тогда он заговорил с коровой ласковым голосом: «Я отпущу то, что держу, но и ты меня отпусти»... Я к тому это говорю, что не надо друг на друга давить... и особенно когда приезжают гости, — назидательно произнес Сократ, подняв палец к небу. — И какие гости! Если Пантелеймону... э-э, Василию Пантелеймоновичу у нас понравится, да еще погода не подведет, то одного его желания будет достаточно, чтобы создать в Пшада учебно-показательное хозяйство. А ты знаешь, уважаемый Лашбаг что такое учебно-показательное хозяйство?.. Это когда от тебя не требуют показателей, а ждут...
При этих словах председатель заметно оживился.
— А где ожидание, там нетерпение, повышенная забота. От нового, только что созданного, всегда ждут чего-то особенного. И под ожидания тебе в первую очередь и лес, и шифер, и «Волгу» по-ленинградски...
Лашба отродясь не бывал в Ленинграде, но всю жизнь мечтал о «Волге» масти «Белая ночь». И потому, сделавшись вмиг необычайно деловитым, он стукнул кулаком по столу и произнес:
— Ты прав, Сократ. Хватит жить по инерции! Поросят я беру под свою личную ответственность. Да-да! Разве может радушный хозяин хоть чем-то огорчить гостя?! Пусть, когда уважаемый Василий Пантелеймонович переступит порог дома Джанбы...
— Уважаемый Василий Пантелеймонович не переступит порог дома Джанбы, — перебил молчавший досель Барзания. — Я видел его по телевизору и с уверенностью скажу: висячий мост через нашу речку его не выдержит. Я сам вчера чуть не рухнул в воду, когда по вашему поручению ходил к Джансуху.
— Да, старый мост смыло во время весенних паводков, а новый, что ведет прямо к дому Джанбы, мы построили на живую нитку, — озадаченно почесал голову Лашба.
— Вы что, хотите угробить высокого гостя?! — воззвал к разуму присутствующих Батлома.
— Что ты! Как можно?! — выставил ладони Лашба, как бы отодвигая от себя даже возможность такой мимолетной мысли. — Мы наведем такой мост, что по нему танку не страшно будет проехать. Не перевелись еще в Пшада плотники!
— Тут и кровельщики бы не помешали, — опять влез в разговор Барзания. — Свинарник Джанбы больше похож на планетарий, причем без телескопа все звезды видно. Не крыша, а решето из гнилого папоротника. Я при луне там поросят считал — как днем все видно.
— Не беда! — расщедрился от полноты чувств Лашба. — Наведем мост, привезем Джанбе шифер и закроем его «планетарий».
— Разумно, — учительским тоном сказал Сократ. — Легче овце задрать волка, чем свинье заглянуть на небо. Астроном из нее никакой!
А герой дня Джансух Джанба пировал тем временем на именинах двоюродного деда в соседнем селе и в который раз рассказывал родственникам и гостям, что за высокие показатели и ударную работу в колхозе его собираются наградить именным кинжалом, буркой и грамотой.
Джансуха наперебой поздравляли, каждый подходил к нему с рогом вина, и на другое утро он возвращался домой хоть и с легкой душой, но на тяжелых ногах. В таких случаях он не надеялся на подвесной мостик, ведший к родному двору, а переходил речку вброд, сочетая приятное с безопасным. Дотащившись как во сне до берега, он присел на камень и начал было привычно разуваться. Но тут взгляд его наткнулся на нечто, заставившее протереть в изумлении глаза. Джансуху померещился новый мост, и он не знал, хмель ли тому виною, или же он просто сбился с пути, заблудился. Однако на той стороне реки отчетливо высился знакомый дом с длинным балконом, на котором висели, подобно красным флажкам, низки перца. Дом был вполне узнаваем, но вот свинарник... Крытый шифером вместо папоротника свинарник ничуть не походил на его развалюху.
Джанбе вспомнилось, как на свадьбе племянника Лашбы с ним было нечто подобное. Тогда он принял бурдюк с вином за приблудную свинью и пытался, к общему удовольствию, прогнать незваную гостью со двора хворостиной.
«Ну, хватит, — сказал он сам себе. — Надо меньше пить! Если папоротник кажется мне шифером, то какой же прочности будет мост, что мне мерещится? Нет, перейду, от греха подальше, бродом!»
Но едва он ступил в воду по щиколотку, как увидел на том берегу Куадаца. Одним пальцем сосед показывал на Джансуха, а другим крутил возле виска...
Вчерашний день был не лучшим в жизни Куадаца. Когда накануне он увидел, в каком возбуждении и растерянности к дому Джансуха спешил на ночь глядя ветеринарный врач Барзания, сердце его облилось мстительной радостью: «Анонимка сработала! Засуетились, забегали... Теперь зарвавшегося собственника прищемят, а поросят, собравшихся изничтожить мои поля, заставят сдать по твердой цене колхозу».
Однако дальше события развивались стремительно, несуразно и вопреки сладким мечтам Куадаца. С утра пораньше бригада колхозных плотников начала возводить через речку новый мост. В другое время Куадац только порадовался бы такому строительству. Но в этот раз в душу к нему вползло недоброе предчувствие.
— Что это на вас вдруг нашло? — подступился он к плотникам. — Полгода ни мычали ни телились, а теперь, когдпа у меня уже все нервы на висячем мосту расшатаны, здрасте, спохватились!
— Не крутись под ногами, — отвечал взмыленный бригадир. — Не для тебя строим, а для Джансуха. — И, утерев пот со лба, добавил: — Повезло тебе с таким соседом, Куадац! И чтоб мост простоял всю жизнь, вовек не рассохся, принес бы ты нам пару кувшинов вина.
Если бы Куадаца попросили встать сваей под мостом п продержаться с недельку, это его задело бы куда меньше.
«Повезло с соседом! Строим для Джансуха, видите ли! Да кто такой Джансух? Что он, космонавт, чтобы выстилать ему, как ковром, дорогу?!» — вертелось у него в голове, а с языка рвалось: «Да падет вам кувшин па голову, неразумные!»
Но тут Куадаца настиг новый удар. Часть плотников переместилась во двор Джансуха, освободила крышу свинарника от лежалого папоротника и принялась крыть ее шифером.
«За какие заслуги?! С чего соседу такая честь?» — Куадац побежал домой и заметался вдоль изгороди как неприкаянный. Каждый гвоздь, вбиваемый в крышу соседа, болью отзывался в его голове, как будто гвозди эти на его голове прямили.
Но то, что произошло дальше, окончательно доконало Куадаца. Двое незнакомцев, предводимые Барзанией, приволокли к обновленному свинарнику кучу визжавших, будто их собирались резать, чистеньких поросят.
«Этого только мне не хватало! — взбеленился Куадац. — Что они, задумали разорить меня? Опустошить мое поле до былинки? Ничего себе порядки! Одним — всё, а другим — ничего... Нет, найду я на вас управу. Почему такое творится, вопреки письмам трудящихся в редакцию? Где справедливость?»
С этими горькими мыслями он и торчал на берегу речки, уставившись на мост, как коза на новые ворота, когда увидел Джансуха по щиколотку в воде.
— Слепец! — крикнул Куадац, покрутив пальцем у виска. — Тебе не мост надобен, а посох.
Джансух тотчас сообразил, что промахнулся, и крикнул в ответ:
— Глупец! Я с дороги, ноги мою... Не как некоторые.
— Нашел время и место! — раздалось за спиной Джансуха. — Где тебя черти носили? Гости на пороге, а он мыться вздумал.
К реке рысью спускался Барзания с кинжалом и черкеской наизготове, и бурка летела за ним, как темная пылевая буря.
— Живенько одевайся и в дом! Едут! Едут!
На дальнем конце села появилась вереница автомашин. Впереди в черной «Волге» восседал Василий Пантелеймонович, сопровождаемый Батломой, Сократом и Бенисом Хачапурия, взявшим на себя роль переводчика с абхазского, если в том будет нужда. Предварительно гости из центра, а их было четверо, успели побывать в кемпинге, где приняли морские ванны, акклиматизировались, так сказать, и заморили червячка домашней «Изабеллой» с копченым мясом. Их уже предупредили, что силы надо приберечь для «небольшого обеда за маленьким столом» в Пшада, и настроение у гостей было приподнятое. Василий Пантелеймонович с нескрываемым восторгом обозревал экзотические окрестности и, не находя слов, изредка густо мычал:
— Земля... горы... небо...
— Земля!.. Горы!.. Небо!! — вторили восхищенно Сократ и Батлома, будто и эта сказочная земля, и причудливые в своей красоте горы, и даже небо были только что сотворены для Василия Пантелеймоновича лично, за что они ему чрезвычайно признательны и благодарны.
— А воздух? — вздохнул полной грудью Василий Пантелеймонович, увеличиваясь до таких размеров, что шоферу стало совсем тесно в машине. — Если взять пробу на калорийность, то стоит ли удивляться, что ваша знаменитая Бомба...
И поперхнулся, нахмурил в недоумении брови. Поперек дороги стояла бурая свинья с деревянным хомутом на шее. Василий Пантелеймонович не так давно принял на себя управление «Главвнедрсвином», а до этого возглавлял «Кроликпром», и подобное ярмо видел впервые. Свинья скалила зубы и бешено крутила хвостом, будто только что избавилась от оглобель, разбив повозку в горах.
— Она что, ездовая?! — буркнул Василий Пантелеймонович. Хомут на свинье его озадачил. — Да что у вас, Заполярье?! Кто позволил вам запрягать и гонять животное в ущерб привесам?
Сопровождающие оказались в затруднении. Сказать, что свинье наценили ярмо, чтобы она не шастала по чужим огородам, значило признать, что с кормами в Пшада дела аховые, неважнецкие. А нет в достатке кормов, с чего и откуда рекордный приплод?
И, напустив на лицо печаль на уровне скорби, Сократ сказал:
— Увы, тут пережиток прошлого в сознании свиньи.
Брови Василия Пантелеймоновича приподнялись и сомкнулись, а в глазах метнулась гневная искра.
— К-как?! Повторите!
— Видите ли, по изустным преданиям, прародительница этой свиньи прибежала из-за границы. И потомки не могут по сию пору освободиться от рабской психологии... Не наденешь ярма — убегут.
— Ну, тут вы проглядели, что-то недоработали, — наставительно проговорил Василий Пантелеймонович.
— Учтем!
— Сделаем!
— Мобилизуем!.. — на разные голоса загалдели сопровождающие.
Василий Пантелеймонович потеплел. Живой отклик масс всегда действовал на него благотворно.
Непредусмотренная задержка гостей на дороге позволила Джансуху переодеться в черкеску и нацепить кинжал, намертво засевший в ножнах, хоть и пролежал почти сутки в керосине. И теперь герой дня, расточая улыбки и сильнейший запах керосина, выжидательно переминался с ноги на ногу возле дверей свинарника и выслушивал наказ Барзании: «Поменьше говори, чаще восклицай, если что непонятно, «вах-вах!». А спросят, сколько лет, отвечай хитро, уклончиво: «Собираюсь сто разменять...» И сгорбись чуток для солидности.
— Скажи проще: «Я старше своего отца!» — съязвил Куадац, высунувшись из-за плетня. Все, что происходило во дворе соседа, вызывало в нем не только раздраженное любопытство, но и бешеное желание сорвать спектакль. — И как ты черкеску надел, Джансух?! Так с ночного пожара бегут, прикрымши срам одеялом...
— Заткнись! — окоротил крикуна Барзания. — Тут важное мероприятие!
А Джансух, хотя внутри у него все кипело, только разводил руками — дескать, такова моя роль! — и пятился в глубь двора, как артист, признающий за публикой право швырять в него гнилой алычой и лишенный возможности ответить тем же.
«Погоди, сосед! — свербело у него в душе. — Мы еще посчитаемся, когда придут будни».
Между тем головная машина праздничной кавалькады прошуршала по новому мосту и въехала во двор. Василий Пантелеймонович выждал, пока встречающие откроют ему дверцу «Волги», и тогда уже ступил ногами на землю.
— Ну, как настроение, товарищи? — произнес он степенно. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Вот и прекрасно! А где наш герой?
Подтолкнутый в спину Джансух выступил вперед и засмущался. Последнее всегда чрезвычайно нравилось Василию Пантелеймоновичу. Но тут он несколько насторожился: вид у горца был в общем-то геройский, но в смысле возраста как-то не очень...
— И сколько же вам, голубчик, годков? — спросил он придирчиво, поскольку считал, что предельный успех приходит с предельным возрастом.
— Вах-вах! — развел руками Джансух.
— Он говорит: «Сто вот-вот разменяю», — перевел Барзания.
— Скажите пожалуйста! — обрадовался Василий Пантелеймонович. — А на вид не дашь больше восьмидесяти...
Джансуху не стукнуло еще и семидесяти. И злорадный смех Куадаца, раздавшийся из-за плетня, ужалил «героя», как дюжина пчел.
— Эт-то еще что такое?! — отозвался на неуместный смех Василий Пентелеймонович.
— Это так... эхо, — взялся растолковать Сократ. — Задержалось в горах на перевале и... и только докатилось.
— A-а, ну ладно, — успокоился гость. — Что ж, показывайте нам рекордистку Бомбу!
При этих словах из толпы выдвинулись на передний план ответственный секретарь «Свиновода» с фотокамерой и молодой человек в белом халате с рулеткой и блокнотом для записи. Барзания распахнул двери свинарника, и гостям открылась картина, несколько их удивившая. Знаменитая Бомба была весьма скромных размеров, что, конечно, обещало где-то в будущем сделать ее рекорд массовым. И прилепившиеся к ее соскам пятеро поросят с ушками-перископчиками — все в мамашу были чистенькими и ровными, один к одному. Но остальные двадцать — клыкастых, вислоухих — были явно другой породы и сиротливо жались к дальней стенке свинарника, как бедные родственники на званом обеде.
Наступило неловкое молчание. И по праву старшинства первым нарушил его Василий Пантелеймонович.
— Товарищи! — произнес он торжественно. — Сегодня, в этот счастливый для всех нас час, мы наглядно убедились, какие горизонты открывает нам союз науки и практики! Ведь только в таком совместном усилии могла появиться порода, объединившая в совокупности тучность свиньи и плодовитость кролика.
Василий Пантелеймонович говорил долго и непонятно. И речь его была бы, честно признаться, невыносимой, если бы приправой к ней не служил запах жарившихся на дворе поросят — рядовых, не имевших отношения к рекорду. И когда, растрогавшись, Василий Пантелеймонович по ходу речи пожал руку измаявшемуся Джансуху, тот, не отпуская ладони гостя, вскричал:
— К столу! К столу, дорогие гости! В ногах правды нет...
И, хотя слова эти могли показаться двусмысленными, гости радостно поддержали хозяина. Торжественное собрание переместилось к накрытым столам, под тень двухсотлетнего дуба. И все было бы прекрасно, не овладей после пятого тоста инициативой тот самый молодой человек в белом халате, что суетился в свинарнике со своей рулеткой и блокнотом для пометок.
— Я вот все думаю и не могу понять, — начал он издалека, — как ухитряется Бомба накормить такое огромное потомство? Она же не молочный завод все-таки!
— Но... но мы и скармливаем ей в пять раз больше корма, чем обычным свиньям, — с ученым видом заметил Батлома.
— И еще не забудьте: горы, земля... воздух!.. — показал себя не просто знатоком, но и умельцем оценить скрытые резервы Василий Пантелеймонович. — Это тоже калории, товарищ Пронин!
— И все-таки, все-таки, — не отставал молодой человек Пронин, — пять материнских сосков на двадцать пять поросят... Наука тут как-то не вяжется с практикой.
— Наша Бомба, товарищ Пронин, к вашему сведению, перешла на непрерывку и кормит поросят посменно, — солидно пояснил Сократ и, повернувшись к Джансуху с рогом вина, произнес: — Так поднимем еще раз тост за нашего героя Джанбу, обучившего свою Бомбу передовой методике и привившего ей особую смекалку!
— Ну, не знаю, не знаю, — не сдавался Пронин. — Насколько я понимаю в свиньях и в арифметике, число сосков у роженицы всегда равно числу поросят, являющихся на свет.
— Простите меня, товарищ Пронин! — вмешался в спор Хачапурия. — Вы невнимательно следите за прессой...
— Кто не следит за прессой?! — встрепенулся Василий Пантелеймонович.
— Вот он! — хором ответили Батлома и Сократ, указав па Пронина.
— Ну, что вы за человек, Пронин, — ворчливо проговорил Василий Пантелеймонович. — Вечно вас тянет отличиться, но неудачно.
— Глубоко верное, а главное, совершенно своевременное замечание, — поддакнул Бенис Хачапурия. — Товарищ Пронин не удосужился прочитать сообщение, облетевшее весь мир. Там говорилось, как жена одного южноафриканского рыбака спокойно жарила на берегу моря молодую акулу, когда у нее, у жены, разумеется, начались родовые схватки. Пока ее доставляли в больницу, она родила четверых, а когда ее положили в палату, она подарила папе еще одного ребенка...
— Да какое это имеет отношение к нашему спору?! — не выдержал Пронин.
— Не горячитесь, — сказал Бенис, — я уважаю ваш белый халат, но со стороны послушать, так получается, что та африканка, чтоб детей накормить, должна бы иметь пять... сами понимаете!
Сократ и Батлома расхохотались, а Бенис покровительственно похлопал Пронина по плечу.
А стоявший по ту сторону плетня, как приклеенный, Куадац прислушивался к веселым голосам, вдыхал пряные запахи, определяя с абсолютной точностью: козленок, индюшатина, и мечтал, как бы примазаться к празднику. Ведь человек так устроен, что охотно поддержит именно то, чему не в силах помешать.
— Вы закопались в бумагах, отстали от жизни, товарищ Пронин, — гремел раскатисто и в тоне явного снисхождения голос Василия Пантелеймоновича. — А жизнь прекрасна и удивительна. Особенно на местах. Пока вы чикались, ученые из глубинки и простой сельский долгожитель, как его...
— Джанба, Джансух Джанба, — шепотом подсказал Барзания.
— Ну да, — не запомнив, продолжал Василий Пантелеймонович, — этот простой сельский Мичурин не стал ждать милости от природы, а так удачно скрестил Бомбу... э-э-мм, кстати, а с кем он ее скрестил? Мать двадцати пяти мы видели, а где отец? Почему он не участвует в торжестве, а?..
Вопрос застал Батлому и Сократа врасплох. А изрядно клюнувший Барзания не нашел лучшего, как сказать:
— Отец подойдет попозже...
Услышав эти слова и оценив их неуверенность, Куадац пружиной сорвался со своего наблюдательного пункта, кинулся домой и в один присест накатал трехцветной ручкой послание. Затем он свернул бумагу трубочкой, отдал младшему внуку и, показав через плетень на Бениса Хачапурия, приказал сорванцу:
— Отдашь вон тому дяденьке! И не беги обратно во все лопатки, а жди, что тебе скажут. Понял?
А за столом у Джанбы тем временем назревал скандал. Джансуху порядком уже надоел весь этот маскарад: жаркая черкеска, никчемный кинжал, прозвище «долгожитель»... И когда знатный гость с высоты своих позиций навалился на него все с тем же вопросом: «Но вы, как хозяин, должны знать отца?» — он сердито брякнул:
— Да откуда мне знать, с кем Бомба общалась в лопухах...
— Это шутка! — взялся спасти дело Сократ. — В Пшада принято после седьмого тоста шутить... И петь... Песню, товарищи, в честь нашего дорогого гостя!
— «Тбилисо» или «Подмосковные вечера»? — деловито осведомился Барзания, вскинув руки, как дирижер, и приготовившись.
Встречая гостей, пшадцы настолько привыкли петь эти две песни, что забыли, как звучат свои, петые отцами и дедами-прадедами. И вот в момент, когда Бенис Хачапурия не лишенным приятности голосом выводил: «Все здесь замерло до утра...», какой-то мальчик дернул его за рукав и вручил письмецо.
«Дорогая редакция! — прочитал он, не прекращая пения. — В нашем селе Пшада есть некто Куадац, сосед Джансуха Джанбы. Этот Куадац нигде не работает, а живет за счет своего черного борова, который без устали кроет соседских свиней, да так ловко, что те приносят до двадцати пяти поросят в опорос. Оно и понятно! Ведь Куадац и его боров получают «с выручки» 20% ни за что ни про что...
Группа честных крестьян».
Бенис подманил мальчика и шепнул ему на ухо:
— Пусть группа честных крестьян немедленно приведет сюда и Куадаца, и борова!.. «Не забудь и ты... — это я не тебе, мальчик... беги-!.. — Подмосковные вечера-а-а!..»
Василий Пантелеймонович выслушивал песню, как доклад: с вниманием и пониманием. Но едва она отзвенела, сказал:
— Очень хорошо. Но кто все-таки отец двадцати пяти?
— Я! — отчаянным голосом произнес вдруг Сократ, думая объяснить феномен искусственным осеменением па племстанции.
— Что?! — захлопал глазами Василий Пантелеймонович.
— Это шутка! — вернул Сократу его же придумку Бенис. — После песни в Пшада принято пошутить. А если серьезно, то... то вот он: еще один герой дня со своим неутомимым производителем!
И, обернувшись к воротам, показал пальцем на Куадаца, загонявшего во двор Джанбы черного борова с надорванным ухом и обвислыми, как результат неутомимости, боками.
Джансух просто остолбенел от возмущения. А на чело Василия Пантелеймоновича легло темное облако, как отражение, обломок грозовой тучи, показавшейся в тот момент из-за гор.
— Что это за страшилище? — тяжело вымолвил Василий Пантелеймонович.
— Как «что»? Отец двадцати пяти, — нахально изрек Куадац и выставил грудь колесом, как бы ожидая ордена.
Тут, казалось, возмутилось и само небо. Туча спустилась ниже, сверкнула молния, и прогремел гром. Эхо подхватило его и утроило. А из свинарника раздался истошный многоголосый визг, и на двор выметнулась шрапнелью дюжина подсадных поросят.
— Вот видите, — не растерялся Куадац, — выбежали встретить папашу!..
Джансуха словно аныгой по голове огрели. Он мог еще как-то стерпеть и жаркую черкеску, и пропахший керосином кинжал. Но чтобы насмешник-сосед за здорово живешь поднялся на гребне чужой славы? Ни за какие блага на свете!
— «Папаша», говоришь? — изобличающе проскрипел он. — С каких это пор белые поросята стали рождаться от черного борова, да еще тощего, как борзая собака?
— Так разве до жиру, когда на рекорд идешь?! — ускользнул от ответа Куадац.
— Минуточку! — вклинился в разговор въедливый Пронин. — У меня попутный вопрос.
— Да будет вам!.. Хватит!.. У нас торжество, а не вечер вопросов и ответов, — наперебой загомонили Батлома и Сократ.
— Нет, надо! — заупрямился Пронин и, метнув испытующий взгляд па Василия Пантелеймоновича, продолжал: — С чего это у рекордистки Бомбы народились и вислоухие, и клыкастые, короче, поросята самых разных пород?
«Ну все, крышка!» — мелькнуло одновременно у Батломы и Сократа. Но изворотливый Бенис все-таки попытался спасти дело.
— Зачем так нетактично ставить вопрос, товарищ? — укорил он Пронина. — Если Бомба и позволила себе кое-что, то исключительно в интересах рекорда!
Василий Пантелеймонович оказался в расстроенных чувствах: в чью пользу склониться? Кому поверить? К тому же визг сновавших под ногами поросят и капли дождя, ударившие по крыше, мешали ему сосредоточиться. Решать что-либо он привык в тиши кабинета.
И тут взвился неожиданно Джансух.
— Обожди! — дошли до него наконец намеки Бениса. — Да как ты мог подумать такое о моей свинье? Как смеешь позорить мой двор?
— О чем ты, Джансух?! — всплеснул руками Бенис, призывая Сократа и Батлому в свидетели. — Разве рекорд — это позор?..
— Такой — да! — не унимался Джансух. — Моя свинья не шлендра какая-нибудь! И... и не было никакого рекорда. Она честно родила пятерых поросят....
— Позвольте, товарищи! — с хрипотцой в голосе произнес замороченный Василий Пантелеймонович. — А кто... где же родились еще двадцать?!
— У него, — показал на загнанного в угол Бениса, которому Джанба отрезал все пути к отступлению. — У него в голове...
Наступила тяжелая пауза, какая бывает перед тем, когда гроб погружают в землю. Из свинарника, словно взбодренные пинжом, вылетали последние приемные детеныши Бомбы.
— Я знал, что она взорвется, — нарушил паузу Пронин. — Не потерпит обмана и вышвырнет лишних.
— Так, выходит, нам подложили свинью? — удрученно и с каким-то нехорошим оттенком изрек Василий Пантелеймонович, утирая капли дождя с покрасневшего от гнева лица.
— В дом! Просим пройти в дом! Вас замочит, — заюлили, не находя, что бы другое сказать, Батлома, Сократ и Бенис.
— Не в дом, а домой! — распорядился Василий Пантелеймонович. — По машинам, товарищи! — И добавил властно, непререкаемо: — Мы тоже не потерпим обмана и выведем на чистую воду некоторых...
Больше он ничего не добавил, но Сократ, Батлома и Бенис особой интуицией поняли, что места в машине для них не найдется. Им оставалось разве что утешать себя знаменитым: «Нет ничего на свете приятнее, чем пыль от колес отъезжающего начальника». Но хлынувший дождь лишил их даже такой возможности.
______________________
[1] «Хуанба» звучит по-абхазски как Свиньин.
[2] Аныга — деревянный подойник.
Перевод Ю. Алексеева
(Печатается по изданию: Ш. Аджинджал. На обрыве. - Москва, 1984. С. 304-338.)
Из горного ущелья вышли двое. Казалось, эти люди брели не один день.
Покуда поднимались по взгорью, они ни разу не обменялись ни словом, ни взглядом, настолько были истощены и ослаблены. Подойдя к самому подножью скалы, они одновременно взглянули на нее. Потом на небо. Небо молчало. И в этом зловещем молчании было что-то роковое, неизбежное... Высокая крутая скала подминала под себя всю окрестность, упираясь вершиной в мягкую белую тучу и явно не желая, чтобы кто-нибудь осмелился взглянуть на нее сверху.
— Это конец! — сказал один из них. — С меня довольно. Хватит!
С этими словами он повесил свой рюкзак на кривое низкорослое деревце.
— Не надо ныть! Мы на верном пути. Все идет нормально, — отозвался другой и присел рядом.
— Послушай, Кейт, мы уже прошли черт знает сколько, но ничего, как говорится, в волнах не видно. Здесь ни души! У меня складывается такое впечатление, что в этих местах водятся только кучевые облака и вот такие идиоты вроде нас, но последних, видно, мало... Где твои долгожители? Где?..
— Что ты заладил... Думаешь, легендарные старцы живут на пляжах? В таком случае наш поиск превратился бы в легкую увеселительную прогулку по солнечному побережью. Надо знать, с кем имеешь дело! Понял меня?
Но тот, к кому были обращены эти слова, не слышал приятеля. Его взгляд был сосредоточен на муравейнике, высившемся между корнями дерева. Муравьи занимались своим делом. Они то вползали, то выползали из своего дома, то начинали хаотично ползать по корням, то стремительно, как по команде, неслись вниз по стволу дерева, точно верхушка его была для них запретной.
— Эти твари скорее доберутся до вершины, чем мы с тобой подымемся на эту скалу. Знаешь, Кейт, в таких горах надо строить скоростные лифты... Еще немного, и считай, что ты потерял друга навек. Я просто умру от разрыва сердца. Ты же знаешь, я только на вид такой здоровый, а внутри...
— Э-э, Том! Я что-то пока не встречал человека, который бы отказывался от денег, даже если он уже при смерти. — заметил Кейт. — Кажется, ты первый и, уверяю, единственный. Нас ждет всемирная слава, из которой можно лихо делать доллары. Ведь ты же хотел иметь виллу где-нибудь в Калифорнии?..
— Ну, хотел... Но ведь и ты не прочь быть моим соседом?..
Вдруг где-то неподалеку раздался странный трубный звук. Том вскочил и, ухватившись за дерево, повис на нижней ветке, как мешок. Звук повторился, и Том начал медленно подтягиваться на руках, чтобы залезть повыше. Кейту тоже стало не по себе, но он так и остался стоять столбом, остекленевшими от ужаса глазами наблюдая за эквилибристикой на нижней ветке. Прошло несколько минут — звук больше не повторялся. Том медленно сполз вниз:
— Что это было, Кейт?
— Должно быть, волк?..
— Но... Ты где-нибудь слышал, чтобы среди бела дня выли волки?
— А какая разница — день, ночь... — ответил Кейт, напряженно вглядываясь в даль. — Говорят, он воет от зубной боли.
— Конечно, было бы неплохо, если б тут собрались все, у кого болят зубы, — звери, люди... Было бы, так сказать, широкое поле для выбора. Представляешь, чего бы мы тогда навертели? — немного оправившись от потрясения, пошутил Том.
— Он может подойти, — заметил Кейт, и легкая улыбка сползла с лица Тома. — Пошли отсюда...
Гонимые страхом, дико озираясь по сторонам, они поднялись на первые уступы каменного кряжа.
— Вот будем себе так спокойно идти и внезапно услышим крик какого-нибудь старца, мучимого зубной болью, — заговорил Том, когда они прошли с километр, оставив далеко позади место привала с муравейником.
— Дай бог, чтоб так! — ответил Кейт и, внезапно оступившись, кубарем покатился вниз.
Том неистово закричал. Где-то в вышине моментально запрыгало эхо и смолкло. К счастью, у самого края глубокой пропасти росло небольшое деревце, за которое и удалось ухватиться Кейту. Не окажись его там, Тому пришлось бы справлять панихиду по другу, даже не предав его останки земле с помощью имеющихся подручных средств.
— Веревку! Давай веревку! — заорал что есть мочи Кейт, повисая над бездной.
Насмерть перепуганный Том извлек из рюкзака толстый канат, и на пятой попытке ему удалось удачно кинуть конец несчастному другу. Через несколько минут Кейт был в безопасности.
— Я думал, что всё! — признался Том, прикладывая к лицу Кейта платок. — Кажется, ты родился в рубашке, повезло.
— Что у меня под глазом, Том? — хрипло спросил потерпевший.
— Ничего особенного — синяк. Правда, немного распухло... Но это не страшно. Главное, прикладывать влажный платок. Пойми, мы заблудились. Это же горы! Здесь люди нe живут. Тем более старики. Клянусь тебе, ни один из них не поднимется на эту верхотуру. Лучше спуститься вниз и искать на ровном месте...
— А может, они живут в пещерах? — Кейт приподнялся и сел. Шишка на его лбу напоминала непробившиеся рога.
— Сдается мне, они уже отошли от каменного века, — не без иронии заметил Том. — Историческое развитие предполагает...
— И почему ты не стал историком? В тебе погиб по меньшей мере Мортимер Уилер(1). Местные жители называются горцами, значит, что?
— Что?
— А то! Местом их обитания должны быть именно горы. Тут столетние мужчины поднимаются на самое высокое дерево запросто, шутя-играя... Разъезжают на конях, участвуют в скачках; могут взнуздать не знавшего седла коня. Нашим ковбоям из Оклахомы тут было бы чему поучиться! А их жены... Нитку в иголку продевают не глядя, чай собирают не хуже молодых. У них есть даже свой ансамбль: в общем, поют и пляшут.
— Все это так, Кейт, так... — сощурил глаза Том, — но где же эти деревья, на которые они лазают, где их клуб, в котором они поют и скачут? Где, к примеру, кони, не знавшие седла?
— Сразу видно, что ты из Алабамы. Там у вас любой принимает клочок туалетной бумаги за стодолларовую бумажку. Все это выдумки, выдумки советской пропаганды. Они хотят внушить всему миру, что такой жизни, как здесь, нигде нет. Видишь, почти рай. А мы с тобой должны развеять этот миф. Да еще как! Научным путем. Не будь я Кейт Доусон, если наше открытие сработает хуже бомбы. Представляю, сколько будет шума! — и он громко захохотал, обнажив ряд красивых, ровных зубов. — Ладно, пошли, дружище. Время — золото. В прямом, а не в переносном смысле.
Том ворчливо поднялся и, грустно вздохнув, поплелся за другом к перевалу.
Они шли. Шли по незнакомой, чужой стране. Шли искать. Когда Том начинал отставать, Кейт подбадривал его:
— Не отчаивайся, Алабама! Найдем, обязательно найдем. Нельзя терять надежду...
И они надеялись. Все шагали и шагали вперед.
Внезапно хлынул ливень, сменившийся чудовищным градом. Ни Кейт, ни Том никогда не видели ничего подобного: градины были величиной с голубиное яйцо! Что делать? Куда бежать? И укрыться негде — как назло, место пустынное... Подул ветер, да какой! Ливень грозил перейти в ураган.
— Эй, Кейт! Это пещерные люди забрасывают нас камнями. Ты слышишь меня? — во весь голос кричал Том, стараясь перекричать все усиливавшийся гул ветра. Несколько градин крепко ударили его по голове, ветер обрушивался на грудь, как будто хотел проломить грудную клетку. Крик Тома не долетал до Кейта, хотя расстояние между ними было всего в несколько метров. Последнего градины заставляли плясать что-то отдаленно напоминающее твист.
И вдруг все кончилось. Град перестал, и через секунду небо начало проясняться.
Говорят, что упавшего с дерева жалит змея. Не успели друзья опомниться, как скалу окутал густой туман. Путники оказались в кромешном белом молоке. Ни зги не видать. И это в самый полдень!
— Ты видишь меня, Кейт? — раздался жалобный голос Тома. — Куда идти? Ты где?..
— А ты где? Слушай меня: не двигайся с места. Садись на землю и жди.
— Чего ждать?
— Не спорь! Делай, что тебе говорят.
— Я сел, Кейт. Чувствую, что ты где-то рядом, но ничего не вижу. Как думаешь, какое между нами расстояние?
— Трудно сказать... Метров десять. Кстати, ты знаешь, что писал об этих горах средневековый рыцарь Иоанн Шильбергер?
— Я не очень доверяю швейцарцам...
— Это неважно. Цитирую: «Если у тебя сто жизней и одна из них чудом сохранится у самого края пропасти, тебя все равно поглотит стремительная, не знающая пощады горная река». Ну как?
— Крепко сказано.
— По словам того же Иоанна, горный туман появляется внезапно, но и исчезает быстро.
И в самом деле, туман стал редеть. Выглянуло солнце. Сердца путников наполнились радостью оттого, что они все же уцелели вопреки страшному пророчеству Иоанна.
И тут их взору открылась пещера, буквально в нескольких шагах. Вход был настолько широк, что в нее могли запросто въехать два автобуса типа «Мерседес».
Не сговариваясь, друзья смело забежали внутрь и остановились. Внутри было темно, хоть глаз выколи. Пахло прелью и сырыми камнями.
— Малоприятная атмосфера... — Том огляделся вокруг.
— Помолчи! Эй, хозяин! Мир дому твоему! — закричал Кейт и объяснил другу: — Так окликает хозяина гость, пожаловавший к этим горцам. Я читал об этом в одной абхазской легенде.
Некоторое время стояли молча в ожидании ответа, но ответа не было. Было слышно, как где-то в глубине звонко капает вода...
— Наверное, спит. Надо его разбудить, — без особой уверенности произнес Том. — Пройдем еще немного...
Взявшись за руки, на ощупь, в кромешной тьме, цепенея от страха при каждом преткновении, они сделали вперед несколько шагов. Кейт со страстью заголосил:
— Есть тут кто-нибудь? Мы пришли к вам в гости, примите нас!
В ответ послышалось маловыразительное чавканье и нечленораздельные звуки.
— Ну, что я тебе говорил, Том? — оживился Кейт. — Здесь особые законы гостеприимства. Хозяин даже не спросил, кто мы такие. Слышишь, он идет...
— А если нас начнут спрашивать, зачем мы пришли? — пятясь назад, зашептал Том. — Ведь могут и отлупить. Мы же не знаем, сколько их тут.
— Маловер! Ничего не бойся, когда с тобой рядом я, — твердо ответил Кейт. — Зажигай свечу!
У Тома тряслись от страха руки, и он никак не мог зажечь спичку.
— Ну что ты копаешься?.. Свети. По легенде, хозяин никогда не спросит гостя, зачем тот к нему пожаловал. Гость — как бог, и отношение к нему соответствующее...
— Кому нужны твои легенды внутри пещеры, — огрызнулся Том. — Начитался черт-те чего, теперь цитирует...
— Надо еще пройти немного, Том.
— Не надо, — твердо воспротивился тот.
— Не бунтуй! Ладно, давай тут постоим. Будет лучше, если они встретят нас не на самом пороге. Вот сейчас нас встретит глава семьи и введет в дом... — голос Кейта становился все неувереннее. — Что-то он задерживается. Хозяин! Мы здесь, мы ждем тебя! Ты тоже должен поприветствовать его приблизительно в тех же выражениях, как и я...
Пока Кейт учил своего друга, как обращаться с горцами, прямо на них вышел большой полусонный медведь, действительно готовый поприветствовать непрошеных гостей на свой медвежий манер.
Крик Тома заглушил рев медведя, и оба они вылетели из пещеры как ошпаренные. Бежали до тех пор, пока ноги несли. Завернув в реденькую рощицу, замертво повалились на землю.
— Живы, живы! — запричитал Том. — У меня что-то с головой... Хотя нет, голова на месте, но вот ноги... Такое ощущение, точно у меня уже нет ног.
— Фу... Кажется, ушли! — Кейт пошевелил пальцами: — Рука правая цела, левая тоже... Когда это чудовище подошло к нам, я действительно принял его за хозяина. Думаю, переоделся для встречи... Руку ему протянул... Господи! Ну и рожа!..
Страх понемногу угасал. Оба блаженно растянулись на траве и долго не шевелясь разглядывали суровые снежные вершины древнего Кавказа. Как им хотелось сейчас выпить по рюмочке крепкого виски, а потом спеть что-нибудь вроде «Я Мэри из Техаса, люблю весь белый свет». Но, подумав, что их голоса могут быть слышны «там» и хозяин запросто может показать им, где обычно зимуют раки, от пения воздержались, а виски решили экономить на самый крайний случай.
— Вставай, Том. Идти надо, — после долгого молчания молвил Кейт.
* * *
Но прервем на минуту наше повествование. Читатель наверняка хочет знать, кто же они, эти одетые по-походному иноземцы? Быть может, «рыцари гор» или участники научной экспедиции? Просто любители природы?... Почему ключи от калифорнийских вилл они ищут именно здесь, в горах Абхазии, а не где-нибудь в Гималаях?
Итак, объяснимся.
Том Герхард и Кейт Доусон прибыли на Черноморское побережье в качестве участников Международного симпозиума геронтологов. Во всяком случае, таковыми они были известны организаторам этого представительного форума, проходившего в одном из городов Абхазии.
Но, конечно, никто не подозревал, что их главная задача имела весьма косвенное отношение к науке, которую они представляли. В целом эта задача сводилась к следующему.
Первое: доказать, что кавказские долгожители не более чем лженаучная легенда.
Второе: программа продления жизни, впервые разработанная в нашей стране, — это очередной трюк советской пропаганды, направленный на популяризацию советского образа жизни.
Задача не из легких.
Отлично понимая всю ответственность подобного задания, руководители частного Института человековедения делали ставку именно на таких людей, как Кейт и Том.
Немного истории... Впервые Доусон и Герхард встретились в этом же институте и сразу понравились друг другу. Объединяло их одно: обоим крепко не везло в жизни. Некоторые их приятели были уже знамениты, более того — они были богаты. Что еще нужно рядовому американцу для полного счастья?.. Но для друзей известность, а тем более богатство оставались несбыточной мечтой.
Кейту было хорошо за сорок. Крепкий, сухой, энергичный... Носило его по свету немало. Многие страны были знакомы ему вдоль и поперек: Бразилия и Венесуэла, Турция и Египет, и конечно же Испания, где он провел целый год в стране басков. Бискайя запомнилась ему на всю жизнь. Еще бы! Там, именно там лопнуло его гениально задуманное коммерческое дело, в которое он вложил свои последние деньги. Поэтому его карманы были хронически пусты и, естественно, требовали немедленного серьезного пополнения. Судя по его рассуждениям, он постиг большинство известных человечеству наук и ремесел. Не было на свете такого предмета, о котором не мог бы судить Кейт Доусон. Но увы! При ближайшем рассмотрении это были лишь маленькие обрывки великой книги человеческого Знания — перепутанные, сложенные не в той последовательности. Одним словом, он относился к той многочисленной категории людей, которых принято называть болтунами. Сам он ничего еще создать не успел и, кажется, понимал, что теперь поздновато.
Его лучший друг Том Герхард был совсем не похож на него. Низкорослый, крепкий, как поросенок, рыжий, словно перезревший апельсин, Том вообще-то был отличным парнем. Он искренне считал себя философом, но имел нефилософский грешок: мыслить на голодный желудок абсолютно не умел. Кейт неплохо знал язык басков, очень схожий с абхазским, и быстренько обучил своего приятеля, оказавшегося довольно способным учеником. Так как оба они выросли в семьях эмигрантов, то русский язык не представлял для них особых трудностей. Поэтому, выбирая наиболее подходящие кандидатуры для выполнения чрезвычайно важной и секретной миссии, руководители института остановили свой выбор именно на них.
Необходимо было во что бы то ни стало раздобыть зуб. Да, да, зуб, обыкновенный зуб обыкновенного советского долгожителя, чтобы по возвращении подвергнуть его специальному анализу и установить наконец истинный возраст абхазских старцев, явно завышенный в пропагандистских целях советскими геронтологами.
Получив такое серьезное задание, друзья приступили к его выполнению обдуманно. Заочно внимательно изучили абхазские легенды и обычаи. Взялись было за эпос, но времени на его изучение не хватило, поэтому до богатырей Нартаа так и не добрались. По прибытии на место решили представляться населению врачами-стоматологами, приехавшими на практику из центра, способными сохранить даже самый безнадежный зуб. Надо добавить, что Кейт и Том имели об этой профессии весьма поверхностное представление, но, как говорится, чем богаты, тем и рады. За несколько дней до вылета, положив перед собой физические и даже административно-хозяйственные карты республики, друзья обозначили возможные места «обитания» долгожителей.
С тем и выехали на международный симпозиум в Советский Союз в качестве представителей Института человековедения. Промучившись первые два дня на заседаниях, решающих в основном организационные вопросы, ученые-зубоискатели оставили бурные споры, назревавшие на форуме, и отправились в совершенно безлюдные места к подножью знаменитой Санчарской горы.
* * *
Совсем близко закаркал ворон. Том и Кейт обернулись. Между двух деревьев на веревке висело что-то завернутое в полинялую шкуру, «что-то» легко покачивалось из стороны в сторону.
— Что это?! — задумчиво произнес Том, и у него противно вспотели ладони.
— Понятия не имею. Поблизости ни души. Но похоже, что это дело человеческих рук, — ответил Кейт. — Люди, значит, где-то рядом. Давай пощупаем, что там внутри, а? Ну-ка помоги мне забраться!
— Не надо, Кейт. Мое чутье мне редко изменяет. Тут неладное. Птица, дьявол ее возьми... Сатана чернохвостый. Ей-богу, ты умный парень, но иногда я не понимаю твоей фантазии. Разве мы не зуб ищем?
— Зуб! — коротко ответил Кейт, и его глаза засветились хитрым огоньком.
— Тогда на хрена нам этот старый бурдюк?
— Том, ты мыслишь однолинейно. Абхазская пословица гласит: «Не смейся над старым бурдюком, пока не узнал, что у него внутри». Пораскинь мозгами! Представь себо на минуту, что именно в бурдюке, может быть, и спрятан тот самый зуб.
— По-моему, ты немного свихнулся после встречи в пещере. — Том ласково посмотрел на друга. — Но ничего, от этого лечат, и довольно успешно...
Но Кейт не обиделся и спросил:
— Ты помнишь, что писал Иоанн об обряде захоронения у абхазов?
— Самое время вспоминать всякую средневековую чушь! — выругался Том и, по обыкновению запустив руку в вещмешок, достал оттуда полную пригоршню домашней жареной кукурузы, приводя таким образом в действие свой мыслительный аппарат. — Я вспомнил, Кейт! — воскликнул он. — Мне это еще тогда весьма понравилось. Покойника не опускают в могилу. Его заворачивают в шкуру животного и подвешивают вот так между деревьями. Кейт, ты гений!
— Возможно... Значит, так: Иоанн побывал тут в средние века и стал очевидцем такого обряда. Но есть еще одна хорошая поговорка: «Вода всегда возвращается в свое старое русло». Стало быть, прошлое со временем возвращается, так? А вывешивали труп не всякого покойника, а самого старшего в роду, считавшегося чуть ли не святым.
— Это похоже на то, как у нас: когда умирает человек с большим именем, его хоронят в пантеоне, — усмехнулся Том, — время действительно возвращается. Знаешь, Кейт, я прошу тебя, если я умру раньше, чем ты, повесь мое грешное тело меледу деревьев. Если ты помрешь раньше, я не стану рыть для тебя могилу. Вот только еще не знаю, где тебя повесить... У нас нет таких удобных деревьев.
— Зато много телеграфных столбов, — рассмеялся Кейт.
Опять появился ворон и, опустившись почти до земли, громко каркнул. Смех застрял у Кейта в горле:
— Не нравится мне эта птица в трауре. Слишком уж назойлива...
— Может, она покойника охраняет? — страшно произнес Том и сам испугался своих слов, настолько грозно они прозвучали.
— Вероятно... — Кейту стало не по себе. — Ведь когда человек умирает, его душа переселяется в какого-нибудь зверя или птицу. Душа этого усопшего вполне могла стать вороной.
— У-у, зараза, — Тому очень не нравилась вся эта чертовщина. — Как ты думаешь, кем я стану после смерти, Кейт? — спросил он, стараясь вопросом отогнать темные мысли. — Я хотел бы стать львом...
— ...или медведем, — дополнил Кейт.
— Не напоминай... — Он предложил Кейту кукурузу, словно только что заметил, что у его друга есть рот. Тот достал из рюкзака походную карту и высыпал зерна кукурузы на нее. Он опустился на колени и стал расставлять зерна по карте в какой-то определенной последовательности.
— Ориентируешься на местности?
— Ага... Помнишь слова абхазского геронтолога? Ну того, с профилем Данте? Он говорил, что у подножья Санчарской горы под Белой скалой между двух речек жил старец, которому было сто тридцать шесть лет. Несмотря на это, он выстрелом из ружья попадал в глаз летящей птице, каждое утро купался в студеной горной реке. Говорят, недавно скончался. Эх, если б он был жив! Наверно, зубастый был старичок. Его посещал кто-то из этих фанатиков-геронтологов, — кажется, итальянец. Целый месяц около него околачивался. Ну, как приехал он к нему, решили они смочить это дело. Старец предложил гостю свое домашнее вино. И этот итальяшка решил, что старца перепьет. Ну, нахал. Кто не знает итальянцев! Черта с два! Старик тащил его на своих плечах до самого шоссе, потому что тот наотрез отказался ночевать у него. Ну хорошо, винную лирику пока оставим... Том, перед нами висит он.
— Кто, итальянец?!
— Какой итальянец, балда! Старец! Тот самый... Вот смотри, — он указал на карту. — Мы сейчас находимся здесь, у правого склона Санчарской горы. Гляди сюда, ротозей! — он повернул голову Тома на восток. — Видишь скалу? Это и есть Белая скала. Мы стоим у ее подножья.
— Точно! Она... — махнул головой Том, продолжая жевать зерна кукурузы.
— Справа и слева река, — продолжал Кейт. — Правильно... Все сходится: он жил где-то рядом.
— Чего же мы ждем? — вскричал Том и вскочил на ноги. — За дело, пока нет никого. Давай-ка сдернем с веревки этого бедолагу, линчеванного временем. Вытащим зуб — и обратно на веревку. Пускай себе висит дальше, я лично не против.
С этими словами он решительно полез на дерево. Терзаемый любопытством, Кейт решил не отставать от друга и стал карабкаться на соседний дуб, к которому был привязан второй конец веревки. И вот узлы развязаны... Труп почтенного старца в шумном падении пришел, спустя лета, в соприкосновение с родной землей. Снова нехорошо и зло закаркал ворон. Он то опускался низко к самой траве, то вдруг взмывал вверх, описывая в прозрачном небе тревожные круги. Том
швырнул в него камнем, но желаемого результата не достиг. Птица стала каркать еще больше.
И тут перед Томом и Кейтом, точно из-под земли, явился высокий бородатый старец с длинноствольным ружьем на плече. Увидев деда с ружьем, приятели оцепенели и точно по команде подняли руки вверх, сдаваясь на милость свидетеля их кощунственного поступка.
— Видно, вы сильно устали, уважаемые. Что с вами? — вопросил недоумевая старец, подойдя поближе. — Чего вы испугались?
— Мир порогу твоего дома! Мир твоему... твоего... — хрипло залепетал Кейт, едва расцепляя намертво сжавшиеся от испуга челюсти.
— По-моему, вы здорово перегрелись, — продолжил незнакомец, — очнитесь! Я не сделаю вам ничего дурного. Руки-то опустите...
Вспоминая обрывки когда-то выученных баскских фраз, Кейт снова сбивчиво забормотал:
— Да... Добрый день, хозяин. Мы так рады.... То есть мы поражены... Мы хорошо, ты тоже хорошо...
Услышав знакомые, правда, с грехом пополам произнесенные абхазские слова, старец широко улыбнулся:
— Да благословят вас горы, путники! Далеко ли идете?
Вопрос повис в воздухе. Кейт, как назло, начисто забыл, как же звучит по-баскски, а значит, и по-абхазски слово «зуб», и стал тыкать пальцем себе в рот, тем самым давая понять, что он врач-стоматолог.
— Ах, вот оно что, — понял по-своему этот жест старец. — Крепко проголодались? Хорошо: возьмите один, но остальные оставьте. Может, еще кому пригодится, — молвил он и указал на бурдюк. Ни Том, ни Кейт с места не сдвинулись. — Берите, берите хоть два... Чего вы боитесь? Вот странные...
С этими словами он стал быстро развязывать лямки кожаного мешка. Том моментально закрыл глаза, а Кейт отвернулся. Предложение перекусить святыми мощами им явно не улыбалось. Но старец смело опустил руку в бурдюк и достал оттуда круг копченого сыра. У Тома и Кейта глаза полезли на лоб. Сыр вместо останков древнего горца?! Это было уже слишком. Тома качнуло в сторону, а Кейт как-то боком стал медленно оседать на землю.
— Да что же это? — взволновался горец. — Вот беда-то! Сразу видно, что вы не местные...
— Нет! Мы местные, совсем местные, — прорвало Кейта. — С чего это вы взяли? Мы здешние...
— Как же это местные, когда вы наших обычаев не знаете. И чему вас только учат? Так повелось издревле: еду мы оставляем для тех, кто заплутал в горах или держит далекий путь... Возьмите сколько угодно, но остальное повесьте обратно на дерево.
Приказание незнакомца было исполнено моментально. Немного осмелев, Кейт положил круг сыра на ладонь, как бы взвешивая его, и спросил:
— А кто же готовит такую еду? Вы? Тогда где же ваш дом?
— Недалеко. Внизу, в долине. Село Пшада. Здесь пастбище, где я летом пасу скот, — объяснил старик.
— Понятно. Значит, вы здесь не живете?
Старик лукаво посмотрел на Кейта:
— Кто это тебе сказал, дад, такую ерунду? Где это видано, чтобы люди жили в этих местах? Мы только летом поднимаемся сюда.
— Значит, здесь никто никогда не жил? — тупо пробурчал Том и косо посмотрел на друга. Потом подошел поближе к старику и стал пристально разглядывать его лицо. — И сколько же вам лет? Только честно.
— Восемьдесят два, — произнес тот с чувством собственного достоинства. — А тебе на что?
— Интересуюсь, — уклончиво ответил Том, — интересно, вот в вашем селе вы самый старый или как?
— Зачем же самый! — немного обидевшись, ответил горец. — У нас много стариков, которым давно уже за сто. А мой возраст...
Кейт и Том многозначительно переглянулись.
— Вот-вот! Возраст, — прицепился Кейт, — где возраст, там болезни. Ничто так не мучает человека, как возраст. Кстати, у вас все зубы целые? Мы зубные врачи-универсалы: вылечить, вырвать, залечить... Может, осмотрим тебя? В благодарность за угощение.
Для пущей важности Том немедленно вынул из кармана блестящие стоматологические щипцы.
— Что вы! Взамен угощения у нас ничего не берут! — объявил старец. — А зубы у меня пока еще целые, слава богу. Думаю, что сумею сохранить их до могилы.
— Погодите! — выкрикнул Кейт. — Разве старцев хоронят в земле?
— А где же? — изумился горец.
— Разве их не вешают? — вмешался Том.
— Что?! — глаза старика окончательно округлились.
— Ну, я имел в виду, подвешивают между деревьями в бурдюках, в мешках или в чем там еще...
Старец хмыкнул в бороду и, покачав головой, неторопливо произнес, обращаясь к Кейту:
— Мне кажется, твой друг немного нездоров...
— Да, — согласился Кейт, — последнее время он часто хворает.
— Ты обязан помочь ему. Да и вообще нынешний год очень опасен, — не без насмешки произнес он.
— Как это понять? Объясни, пожалуйста, — тут же заинтересовался Том.
— Всех ослов ждет поголовная смерть, — уточнил он. — Так что ты уж следи за собой!..
* * *
День переваливался за полдень, когда Доусон и Герхард, испепеляемые знойным солнцем, вошли в деревню, красиво раскинувшуюся между двумя бурными горными речками. Какой-то ребенок сказал им, что это и есть та самая Пшада. Том обрадовался и тут же, достав горсть зерен кукурузы, дал их первому встретившемуся жителю села. Мальчишка поблагодарил и тут же исчез.
— Кажется, пришли. Может быть, хоть здесь нам улыбнется фортуна. А село большое... — У Тома поднялось настроение, когда он огляделся по сторонам. Аккуратные сады, большак, убегающий вдаль между большими ладными домами, вдали дым костра... — Будем искать, Кейт! — твердо заявил он.
Пройдя немного по дороге, слева огибавшей село, на околице под развесистым грабом они заметили старика. Он был один и сидел, подперев голову рукой. Казалось, он был неподвижен, как изваяние. Том и Кейт быстренько сориентировались и подсели к печальному старцу с двух сторон. Лицо его было красиво той необыкновенной красотой мудрости, которая приходит лишь с годами, — ясный, открытый взгляд, острый профиль, черные с проседью волосы... В глазах плавала какая-то потаенная сердечная печаль.
— Дедуля, ты местный? — лирически начал Кейт и подвинулся поближе.
— Местный, — отрезал тот, не поднимая головы. По всему было видно, что продолжать разговор он не намерен.
Завязка разговора была утрачена. Повисла нелепая пауза.
— А скажи, любезный, кто старше: граб, под которым ты сидишь, или ты сам? — бухнул Том, измученный бесцельным молчанием.
— Вы что, смеетесь надо мной? Смеетесь над моей болью?! — вскричал старец, сверкнув глазами. Том и Кейт разом подскочили на месте.
— Боже упаси! Что вы! Наоборот, мы пришли, чтобы утешить. Мы же врачи как-никак...
— На свете нет такого врача, который бы исцелил меня, — проговорил старец и снова сел понурив голову.
— А... а... А почему ты грустный? — сочувственно произнес Том. — Может, помочь тебе чем?
— Не надо.
Диалог не выстраивался. Снова помолчали.
— Может, у тебя зуб болит? Мы как раз врачи...
Горец удивленно посмотрел на Кейта, но ничего не ответил. Восстановилась первая позиция.
— Послушай-ка, Том, — зашептал другу на ухо Кейт и немного отвел его в сторону, — тут такие предания. Эти старики настолько мудры, что день своей смерти чувствуют почти физически. В этот день они одеваются во все лучшее, потом садятся на любимого коня и уезжают от людей подальше, чтобы там вдали встретить смерть лицом к лицу. Ты только погляди на него: видишь, как вырядился? А вон и конь стоит у плетня... — И голосом, полным сочувствия, он обратился к старику: — Да. Время всесильно, отец, но современная медицина творит чудеса. Давайте-ка мы вас осмотрим, подлечим, и вы вернетесь домой абсолютно здоровым.
— Я не могу вернуться в свой дом. Это хуже смерти. Там мне будет еще страшнее — тоска и неутолимая боль... Нет. Мне не будет там покоя!
— Что скажешь? — горячо заговорил по-английски Кейт. — Чего стоят все эти разговоры на симпозиуме? Говорили, будто здешних старцев чуть ли не на руках носят, их боготворят, их уважают. Государственную политику на этом сварганили — старикам почет, молодым вроде как дорога... А на деле? Чистая незамутненная ложь! Пример перед тобой. Этот человек пока здоров, крепок, видишь, какая у него жирная шея, а случись что? И вообще, почему его выкинули на улицу? Он же не вещь! Вот сейчас он болен духом, так сказать... Предпочитает умереть на улице, чем вернуться в свой дом. Каково?! Теперь помысли обо всех известных тебе лозунгах в этой стране. На первый взгляд ярко, броско, заманчиво... Человек прежде всего, все для человека чистая политика! А попросту говоря — обыкновенное запудривание мозгов. Ах! Все это просится на бумагу, Том. Надо записывать. Упускать ничего нельзя...
Старик напряженно вслушивался в незнакомую речь и вдруг схватил башлык и крепко сжал его в руке, потом быстро надел его на голову. Оправив пояс, произнес не без волнения:
— Что это за слова вы там бормочете? Я не понимаю. И вообще, вы мешаете мне думать о том, что так терзает меня.
— Что вы! Мы просто сочиняем рецепт, как тебя вылечить, — нашелся Кейт, — ты прямо нам скажи, что болит. Нет такой болезни, которую нельзя вылечить. Лечению поддается все, кроме дурости. Мы поможем тебе. Недаром говорят, что нужное лекарство всегда находится под боком. А под боком как раз мы. Все-таки надо тебя осмотреть. Открой рот — заглянем, а потом и лекарство нужное подберем.
— Кто вам сказал, что я болен? — старец резко встал. — Я не нуждаюсь в лекарствах! — почти крикнул он. — Вы слышите, не нуждаюсь!
Еще минуту назад он говорил спокойно, а сейчас его слова были подобны выстрелу из пистолета. Том даже отступил немного, так, на всякий случай. Мало ли что! Своя жизнь дороже. Изменился и голос старца, он стал резким и звонким. Теперь казалось, что его борода со сплошной сединой вокруг почернела как уголь, глаза, те самые дивные мудрые глаза, горели сейчас неистовым пламенем. Перед изумленными друзьями стоял уже совершенно другой человек, чем-то напоминающий героя так и не дочитанного абхазского эпоса.
— Почему же ты сидел такой печальный? — заикаясь спросил Кейт, перепуганный такой переменой, стараясь быть обходительным и осторожным. — Мы думали, что ты страдаешь от болезни. Наши намерения абсолютно честные, хотели помочь...
Гнев старика постепенно утих.
— Как тут не страдать, — ответил он, — если срок свадьбы уже установили, ждешь ее с радостным волнением, но вдруг все твои планы рушатся и все летит в пропасть. Разве не обидно?
— Ужасно, — сочувственно поддакнул Кейт, — так, значит, ты готовишься к свадьбе?
— И кого же ты собираешься женить? — поинтересовался Том. — Сына или внука?
— Кто может мечтать о свадьбе внука, если сам не был ни разу женат, — смущаясь, произнес удивительный дед.
Том и Кейт разинули рты от изумления.
— То есть как?! Ты до сих пор не был... — Кейт никак не мог сообразить, что в этих случаях надо говорить, — Но сколько же тебе лет, прости?
— Семьдесят два.
— И как Hie ты собираешься?..
Старец не понял смысла вопроса, ответил спокойно:
— Ждал, пока женится старший брат. Таков обычай. Но он вступил в брак поздновато. Я не мог жениться раньше его. Что поделаешь!
— Прискорбно, — траурным голосом посочувствовал Кейт, — кто же осмелился отменить свадьбу теперь?
— Старшие, — торжественно изрек удивительный жених. — Все в их воле. И если они не захотят, то никто уже ничего не сможет сделать.
— Я убит наповал вашим рассказом. Это такое горе — быть зависимым в любви от кого-то свыше, — продолжал Кейт. Теперь он подошел к горцу совсем близко и театрально опустил голову в знак соболезнования.
— Дай бог, чтобы у тебя такого никогда не было, дад! Что делать? — отвечал гот и только сейчас внимательно всмотрелся в лица двух незнакомцев, все силясь понять, откуда же взялись эдакие доброжелательные люди, что переживают за него, как за родного.
— Чуешь, Том! — негромко заговорил Кейт, пока старик, отвернувшись от них, безучастно глядел вдаль, скрестив руки на груди. — Ничего ты не чуешь. «Старшими» они называют начальство, руководство. Сечешь? Мало того, что оно завышает возраст своих долгожителей, так еще и решает, кому на ком жениться. Понял мою мысль?
Тот утвердительно кивнул.
— На словах вам все дозволено. А на деле ваши желания подчинены воле вышестоящих, — обратился он к старику. — Как-то не укладывается в один ящик: чувства и руководство...
— Есть вещи дозволенные и недозволенные, — согласился старик и снова присел на поваленное дерево.
— Конечно. Лозунги о том, что человек якобы имеет полную свободу во всем и везде, давно уже мозолят глаза всем людям мира. Ну да ладно. Но решать вопрос о свадьбе открытым голосованием? Ужас!
— О чем вы, непонятливые? — удивился жених. — Кажется, мы говорим о разном: я про яблоню, вы — про грушу. Ведь старшие-то — это мои отец и мать, а также родители невесты. Вот они и не согласны с моим выбором. У нас так: сын не должен говорить отцу о своем желании жениться. Вот я и послал к нему друзей. Вон дом моего отца, видите? — он показал рукой куда-то в сторону. — Условленное время истекло. Друзья должны были вернуться ко мне с доброй вестью... Ну что я?! Значит, не судьба! Правда, есть еще один выход, — лицо старца снова изменилось, — этой же ночью я украду ее!
С этими словами старик ловко подбежал к коню и вскочил в седло.
— Чоу! — громко крикнул он, горяча коня, и галопом понесся в сторону дальнего леса.
Кейт и Том застыли на месте: то ли сон, то ли явь?
— Если жениху семьдесят два, — прервал молчание Кейт, — то он либо миллионер, либо... Удивительные обычаи. Знаешь, я сказал своим родителям, что женился, только тогда, когда сыну исполнилось два года, и ничего... Слушай! Если этому дедушке действительно семьдесят два, то сколько же тогда его отцу?! — Кейта как будто укололи иглой. — Немедленно идем к этому упрямому папаше. Надо любой ценой добыть его зуб! План такой: представимся друзьями сына и спросим, почему он не разрешает сыну жениться. Это серьезный повод. Дальше будет видно по обстановке. Ты проникся идеей?
— Кейт, я тебе завидую. Честное слово, скоро ты будешь президентом. Твоя башка соображает не хуже электронной машины.
* * *
Лишь только Кейт и Том подошли к калитке «папашиного» дома, стало ясно, что вступить в переговоры будет не так-то просто. Тот, кто явно был отцом неудачливого жениха, раздраженно ходил взад и вперед по двору, что-то бурча себе под нос.
Некоторое время друзья оставались незамеченными.
— Морщины у него на лице глубокие, но насчет зубов я сомневаюсь. А нос-то, нос... Серп напоминает, — разговорился Том.
— Заткнись! — не вытерпел Кейт.
Но старец обернулся и гортанно-резко крикнул:
— Кто такие?
— Парламентеры, — представился Том и наклонил голову. Кейт отпихнул приятеля и начал по-своему:
— Мы пришли просить тебя. Нас прислал... — тут он запнулся, пытаясь вспомнить имя жениха. Но вспомнить, естественно, не мог, так как не знал ни его имени, ни фамилии. — Смирись! Мы просим от всей души. Пускай дети будут счастливы! — нашелся он.
— Ни за что! — мрачно произнес папаша. — Сам, значит, не решается просить меня?
— Видите ли... — начал Том.
— Молчи и не лезь, — зло процедил сквозь зубы Кейт и громко продолжил: — Не ломайте жизнь сыну. Он любит ее. Мы просим вас, не разлучайте влюбленные сердца!
При этих словах Том не нашел ничего более подходящего, как плюхнуться на колени.
— Это зачем? Вставай, не пачкайся. Будь я трижды проклят, если когда-нибудь думал разлучить их, — громко объяснял отец. — О, как все это невыносимо! Какая боль!..
— Какая такая боль? — Том резко поднялся с колен. — Может, это зубы? Мы — врачи...
— Об этом после, — нахмурился горец. Он знал, что про него говорили в селе «не дай бог попасться ему на зуб!». Поэтому вопрос о зубах задел его за живое, но он продолжил главное:
— Что касается счастья молодых, то тут родители иногда yнижаются там, где ни за что не унизились бы по другому поводу... Но я не могу простить ей сегодняшний поступок! Я не уверен, что завтра она не сделает чего-нибудь похуже!
— Что же она особенного совершила? — крайне заинтересованно спросил Кейт.
— А вы не знаете, — ожесточился старик. — Разве вам ничего не известно? О, боги, боги!
Сейчас Том и Кейт напоминали скорее учеников-врунишек, которых распекает учитель.
— Вы же прекрасно знаете, что она натворила! Зачем скрываете? — закричал он высоким голосом. — Моя сноха, в которой я души не чаял, совершила сегодня ужасное. А я так надеялся, что она украсит заботой мою старость!.. Она ударила меня...
Старик схватил голову обеими руками и стал покачивать ею из стороны в сторону, как бы заново переживая перенесенную им боль.
— Как?! — воскликнул Том. — Как она посмела!
— Посмела, дад! — старик простер руки к небу и замолчал.
— Вот это да! — зашептал Кейт. — Черноусый Данте-докладчик сильно приврал. Цитирую: «Один из главных факторов долгожительства — уважение к старости, младшие боготворят старших», его слова. Опять ложь! Тут все на лжи! Женщина запросто избивает старца. Вот тебе и на!.. А завтра его побьет сын, послезавтра подрастет внук и тоже примется за дело. Пожалуй, их так всех перебьют, ни одного «столетника» не останется. Интересный материал подбирается у нас о советском образе жизни! — И, обратившись к избитому отцу, осведомился: — Как же все это получилось?
— Так и получилось... Утром я встал и собрался поехать к моей сестре, что живет на том берегу реки. Неожиданно заморосил дождь. Я накинул бурку и подошел к коню, стоявшему оседланным у коновязи. Собрался сесть в седло, и тут на дворе появился мой младший внучек. Он что-то натворил, мать погналась за ним с хворостиной. Спасаясь от нее, мальчишка спрятался ко мне под бурку, свято веря в надежность убежища. И тут выскочила она. Подбежала в ярости, выхватила ребенка и отдубасила. И все это у меня на глазах. Лучше перенести смерть, чем видеть такое своеволие! Она просто убила меня. И это моя сноха!..
Том и Кейт силились хоть что-то понять, но не могли.
— Так кого же все-таки побили: тебя, твою бурку или ребенка? — попытался уточнить Том.
Старец не ответил, но поглядел на Тома мрачным взглядом, давая понять, что подобный вопрос своей нелепостью оскорбляет его.
— Действительно, что тут особенного, если мать наказала своего ребенка? — совсем некстати добавил Кейт.
— Как? Ты осмеливаешься сказать, что она ничего особенного не сделала? — угрожающе выпрямил спину старец. — Что же может быть страшнее этого? Как могла она подбежать к своему свекору с палкой? Это значит, что она ударила не ребенка, а меня. Где ее совесть? Где?..
Старик снова стал расхаживать в волнении по двору.
— Скажу тебе честно, — заговорил Том, — мне нравятся обычаи этих людей. Мою бы жену сюда! Ее тут быстренько перевоспитали бы. В прошлом году дала пощечину моей матери, так у матери выпали два последних живых зуба...
— И не говори! Мою тоже не мешало бы немного поучить. По-моему, эти места созданы для ее истерического характера, — вздохнул Кейт.
Неизвестно, сколько бы продолжались эти семейные воспоминания, если бы старик не подошел к ним вплотную.
— Вот что, ребята... Вы люди молодые, а я старик. Боюсь, мы друг друга не поймем. Ступайте обратно к отцу моей снохи и передайте, что я самого его прошу прийти ко мне. Хочу с глазу на глаз поговорить с ним, услышать, как он оценивает поступок своей дочери. И еще скажите престарелому Нарчоу...
— Он что, старше вас?! — не удержался Том.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, Нарчоу немного старше меня, недавно ему перевалило за сто... Я знаю обычай. Старший не должен ходить к младшему. Но у меня перед ним есть одно преимущество: я свекор. Поэтому не ущемлю его достоинства. Ведь пострадал я, а не он! Лучше посоветоваться, пока не поздно... Наш разговор будет мужским... Хотя ему, наверное, сейчас тоже нездоровится...
— Мы поняли тебя и выполним, о чем просишь, — ответил Кейт. — А что, Нарчоу нездоров?
— Не знаю... — старец улыбнулся, — но, кажется, ваша помощь ему нужна больше, чем мне.
* * *
— Кейт, мы пришли в это село не зря, — разглагольствовал но дороге Том. — Есть идея! Давай сделаем так: придем к этому самому Нарчоу и скажем ему, что его дочь ударила своего свекора, съездила по мордам, так сказать, и выбила ему зуб, а? Так как мужчина не может ответить женщине тем же, то пусть он, Нарчоу, вырвет свой зуб и пришлет пострадавшему в знак примирения. Око за око, зуб за зуб, если посмотреть на это с точки зрения момента... Помнишь, ты мне рассказывал, что когда горец хочет, чтоб ему поверили и дали в долг, он вырывает свой зуб. Ну, закладывает его как бы...
— Да не зуб, а волосок из усов, — расхохотался Кейт. — Все-таки ты удивительная дубина, Том, но твоя идея кое-чего стоит.
Наконец они дошли до дома Нарчоу. Мотаясь по пустому двору, они стали звать хозяина:
— Есть кто? Мир вашему дому!
На их крик из зарослей кукурузы появился мальчишка лет семи-восьми, внук Нарчоу.
— А как нам повидать твоего дедушку? — мягко обратился к мальчику Том.
— Сейчас это трудно. Я не смогу залезть так высоко, — весело ответил тот.
— Я что-то не пойму тебя, мальчик. Так ты позови его. Скажи, к нему гости...
— Я же и говорю вам: это сейчас сделать трудно. Он плохо слышит, а дерево высокое.
— Ничего не понимаю, — опечалился Том. — Кейт, а ну попробуй ты.
— Скажи, а при чем тут дерево? — мягко спросил Кейт.
— Как при чем? — удивился маленький Нарчоу. — Дедушка собирает виноград, — и он указал им на высоченное дерево, опутанное виноградной лозой. Кейт и Том скептически ухмыльнулись.
— Приучены лгать с пеленок, — сказал Том по-английски, — еще ходить не умеет, уже врет как сивый мерин. Столетний старик не может забраться так высоко, что его даже не докричаться.
— Котенок ловит мышку, подражая кошке, — поддакнул Кейт. — Ребенок делает так, как показали ему родители.
Сколько они ни пялили глаза на дерево, заметить в густой листве что-нибудь хоть отдаленно напоминающее старца им не удалось. Мальчик ни слова не понял из того, что говорили гости, но на всякий случай спросил:
— Вы... А что вы хотите?
— Я, например, хочу пить, — ответил Том. — Меня дико мучает жажда. Жарко, как в прериях...
Ни о чем больше не расспрашивая, мальчуган побежал в дом и быстро вернулся с полным кувшином холодного вина. Молча налил вино в стакан и, поставив его на свою маленькую ладонь, протянул Тому.
— Вообще-то я воды хотел... Но можно и это, — пробормотал Том, с удовольствием наблюдая, как стакан покрывается испариной.
— У нас не принято подавать воду, — с достоинством произнес мальчуган.
— Забавно. И сколько же стоит стакан вина? — спросил Том, опуская руку в карман в поисках мелочи.
— Зачем вы это?.. Не надо, не надо, — взмолился мальчик и стал упрашивать Тома скорее выпить вино, страшно боясь, что тот все-таки найдет деньги.
— Чудные обычаи, — молвил Том, с большим смаком опрокинув стаканчик, — и денег не берут... Хлестни-ка еще, сынок! Кейт, просто сойти с ума! Здесь можно каждый раз, когда тебе срочно надо опохмелиться, а в кармане ни шиша, просто ходить по дворам и просить воды. Клянусь всеми реками Америки, такого обычая нет ни у кого на свете, кроме абхазцев. Мальчик! Давай, давай скорее... — и он с еще большим удовольствием выпил. — Теперь за дело! Ну, миленький, — обратился он к ребенку, — теперь смело веди нас к твоему дедушке!
У подножья дерева, к которому привел их маленький хозяин, они остановились и, сложив рупором руки, стали кричать. Листва в вышине несколько раз шевельнулась, но ответа не было.
— Кончай рвать глотку! — заговорил Том. — Скажи нам правду, мальчик: твой дедушка действительно наверху или ты просто пошутил с дядями? Если ты солгал, то вот этот дядя, — Том указал на Кейта, — надерет тебе уши за вранье. Он очень не любит, когда врут.
Внук Нарчоу надулся и обиженно ответил:
— Я никогда не вру. Я вам правду сказал. Дедушка виноград собирает, — по всему было видно, что он сейчас заплачет от обиды.
— Хорошо. Вот ты и окликни его, иначе...
— Не пугай ребенка, бестолочь! — вступился Кейт. — Так мы ничего не добьемся.
Том пожал плечами и, сменив гнев на милость, всыпал в ладошку ребенка горсть вареной кукурузы:
— Не обижайся, малыш. Я пошутил. Это шутки у меня такие. Но нам очень нужен твой дед, очень, пойми! Как же нам быть?
— Не знаю. Но если я стану кричать, мой голос все равно до него не дойдет. А лазить по деревьям дедушка мне не разрешает...
— Этот старик вряд ли спустится вниз раньше, чем соберет там весь свой урожай, — начал нервничать Том, видя, что время проходит впустую. — Я не верю, что он там! Бред какой-то...
— Я тоже не верю, Том! — сказал спокойно Кейт, еще раз окидывая взглядом могучее дерево. Вдруг листва сильно заколыхалась.
— Да вон он! Вон! — воскликнул мальчик. — Вы что, не видите?
— Ни черта не вижу, а ты, Кейт?
— Я тоже. Разве что после стакана виски?.. Это уже переходит всякие границы. Он нас просто дурачит, — и он забегал вокруг дерева, точно лиса, приметившая на нем спящую курицу.
— Я сам залезу на дерево, — решительно заявил Том и засучил рукава.
— Может, не надо? Подождем еще немного. Ты же не умеешь лазать по деревьям, — отговаривал его Кейт, — в конце концов, он никуда не денется...
Уговоры не помогли. Том, поплевав на руки, медленно полез наверх. До половины он добрался благополучно.
— Эй! Кейт! Видишь, как я уже высоко? — крикнул он и посмотрел вниз. И тут он понял, что силы оставляют его. Сердце замерло, ему показалось, что он висит где-то между небом и землей. Все, что было внизу, казалось теперь страшно далеким... Стоявший внизу Кейт был чуть больше птички... Вдруг земля покачнулась под ним, и он заорал диким голосом: — Спасите! На помощь! Падаю...
Судорожно вцепившись в ствол, он закрыл глаза и продолжал орать. Листва над его головой пришла в движение. Из нее выглянуло удивленное лицо Нарчоу. Он не успел наполнить свою корзину виноградом и, увидев, что какой-то рыжий незнакомец собирается сверзиться вниз, быстро спустил веревку вместе с корзиной.
— Держись покрепче, — приказал он. От слов старца Тому стало еще хуже. Он хотел, но никак не мог оторвать руки от ствола и продолжал:
— Спасите меня! Дева Мария, у меня же дети...
Ему не верилось, что этот столетний человек сможет удержать на веревке такого верзилу, как он. Но, сообразив, что другого выхода все равно нет, Том схватился за корзину и, точно куль, бухнулся в нее. На земле он пришел в себя не сразу. Кейт и мальчуган валились со смеху. Спустившийся вниз Нарчоу оставался серьезным и спросил, когда Том приподнялся:
— Какая нужда загнала тебя на дерево, сынок?
Том ответил не сразу:
— Понимаешь, отец, врачи мы... Времени у нас в обрез. У почтенного свекора и второго отца твоей дочери заболел зуб, и мы вырвали его. Поставили золотой. Наша работа ему очень понравилась. Он сказал, что чувствует себя так, словно он с этим зубом родился, с золотым то есть. И он послал нас к тебе потому, что ты, его добрейший родственник, жалуешься на зубы. Вот мы и пришли...
— Хай, да благословит его бог за такую заботу! — воскликнул Нарчоу. — Но завтра мы собирались отправиться в город, в поликлинику. Проклятый зуб!..
— Никаких поликлиник! — Том вскочил на ноги. — Лучше нас специалистов не найдешь. Знаете ли вы, — говорил он высокопарно, — что все, у кого болят зубы, просто гоняются за нами с раскрытыми ртами? Никто не хочет, чтобы к их зубам прикоснулась чья-либо рука, кроме нашей. — Словно фокусник, он извлек из кармана щипцы и подскочил к Нарчоу: — Один момент — и вы здоровы! Откройте рот, закройте глаза... Какой зуб беспокоит?
— Сто лет я прожил на свете, но ни один зуб меня никогда не беспокоил, — удивился Нарчоу. — Дай бог, чтоб и дальше так... Меня беспокоят не мои зубы, а зубы этого ребенка, моего дорогого внучка...Подойди-ка к нам, дад, и покажи дяде свой зуб. Не бойся, больно не будет...
Но мальчишка, увидев в руках Тома что-то металлическое, вырвался из рук деда и опрометью бросился в дом.
Кейт и Том ошалело глядели на старца.
— Подождите немного, если можете... — извинялся тот, — вот скоро родители вернутся с работы и поймают его. Очень надо вырвать у него зуб. Двое суток мальчишка не спит...
— Да, упрямый ребенок, — кисло произнес Том и сунул щипцы в карман, — не бегать же за ним в самом деле...
А Кейт добавил:
— Простите, отец. Но детскими зубами мы не занимаемся. Слишком мелкая работа!
* * *
Полночь... В лучшей гостинице райцентра с поэтическим названием «Амра» все спали глубоким сном и видели сны. Видели их и Кейт и Том... Последнего мучили кошмары: снились медведи, мохноногие орлы, старцы с бородами и ружьями... Внезапно он вскочил с постели и, нащупав на стене кнопку выключателя, зажег свет. Кейт спокойно спал сном праведника, глубоко, ровно дыша. Подойдя к Кейтовой постели, Том отчаянно затряс его за плечо:
— Проснись, ну же! Прекрасная мысль! Проснешься ты или нет?
— Ну что тебе, — сонно пробормотал Кейт. — Говори, только короче. Я хочу спать...
— На том свете отоспишься, слушай меня. Мы искали зуб в малодоступных горных районах. Мы — дураки! Зачем забираться черт-те куда, если их рядом сколько угодно...
— Том, давай обсудим это утром, а? Если тебе не спится, прими душ. Только свет потуши, пожалуйста...
— Хорошо, утром так утром, — согласился Том. — Но ты не знаешь, куда мы завтра утром пойдем.
— Не знаю. — ответил Кейт, поворачиваясь на другой бок.
— ... В городскую стоматологическую поликлинику!
Кейт тотчас проснулся и присел на постели.
— Это мысль! — уверенно произнес он. — Молодчина, Том! Тебе нужно меньше спать и больше думать. Может, к шестидесяти станешь философом...
Через минуту свет погас, и номер на втором этаже окутала тьма. Наступила сонная тишина.
* * *
— Следующий! — раздраженно произнес врач и посмотрел в сторону двери. Он только что вырвал зуб у какого-то толстого мужчины, который орал, как будто его четвертовали. Минуты шли, а дверь кабинета оставалась закрытой. «Никого нет, что ж, подождем...» — подумал врач и выглянул в коридор. Коридор действительно был пуст. Прикрыв за собой дверь, он сел на кушетку и взялся за недочитанный детектив из жизни американской мафии. Но прочитать он успел немного.
Дверь с грохотом распахнулась, и в проеме ее показались две задыхающиеся фигуры.
— А по одному нельзя? — грубовато спросил врач и швырнул книгу на подоконник. — У меня нет четырех рук...
— Извините, — хрипло сказал Кейт, подталкивая друга в спину. — Когда ему рвут зубы, я должен быть рядом. В противном случае за жизнь медицинского персонала никто ответственности не несет.
Он огляделся по сторонам и убедился, что доктор один и в соседней комнате, из которой были видны белые медицинские шкафы, никого нет.
— Тогда с вас и начнем, садитесь! — врач посмотрел на Кейта поверх очков.
— С меня? Что вы, доктор. Оба мы совершенно здоровы.
— Чего же вы от меня хотите?
— Нам нужны зубы, — басом произнес Том и уселся на кушетку.
Глаза труженика медицинского фронта заметно округлились.
— A-а... Я понял. Вы просто не в тот кабинет попали. Психиатр принимает в другом кабинете: прямо по коридору и налево. Я лечу зубы, а не мозги.
— Ну нет! Мы пришли правильно, — обнадежил Кейт. — Нам нужны твои зубы...
Лицо доктора посерело, в глазах появился неподдельный ужас. Его качнуло, и он медленно опустился в кресло для пациентов. В этот миг он ясно вспомнил газетную заметку под рубрикой «Их нравы», прочитанную вчера, и вспомнил ее почти дословно: «Рим. В полдень двое гангстеров, прикидываясь страдающими от зубной боли, ворвались в один из кабинетов национального стоматологического центра на Палаццо-Солидарио и, угрожая смертью известному врачу Антонио Риццолли, выдрали все его золотые зубы. Общая сумма похищенного составляет по меньшей мере пять миллионов лир. Полиция ведет расследование». Он был близок к обмороку. Ведь у него тоже все зубы были золотые. «Может, обойдется? — судорожно прыгала мысль. — Все же у нас не «их» нравы...» Молчание было гнетущим.
— Повторяю еще раз, — твердо произнес Кейт, заглядывая в лицо доктору. — Нам нужен вырванный зуб! Вместо него мы дадим тебе золото, — добавил он и нежно обнял доктора за плечи.
Только сейчас слуга Эскулапа понял, чего от него хотят. Его как кипятком ошпарило:
— Так вам нужен просто удаленный мною зуб?! Господи! Чего же проще!
Скрипнула дверь, и в щели показалось усатое лицо мужчины.
— Скоро вы там? Я не могу больше терпеть! — жаловалось лицо.
— Можешь! — резко приказал врач. — Закрой дверь. Ты же видишь, я один, а их двое...
Дверь медленно закрылась.
— Приходите к концу приема, — продолжал доктор, — я вам дам целый мешок зубов, конечно, если вы сдержите обещание...
— Учти, приятель, — прервал его Кейт, — нам нужны не просто зубы, а зуб долгожителя, того, кому более ста лет. Ты понял?
Врач невесело улыбнулся:
— Вот тебе и на! Это невозможно. Долгожители приводят только своих правнуков. А у них самих я не вырвал ни одного зуба, хотя уж лет десять тут работаю. Жаль, ребята! Но у нас с вами ничего не получится. У меня нет такого зуба. Сколько времени потеряли!.. Так что извините. Кто следующий, проходите! — громко возвестил он и повернулся спиной к незадачливым зубоискателям.
* * *
Еще одна надежда растаяла как дым. Что же делать дальше? Что предпринять? Друзья остановились на площади в ожидании рейсового автобуса. Блуждая вокруг рассеянным взглядом, Кейт случайно наткнулся на газетный стенд. На нем была приклеена свежая газета «Солнечная Абхазия». Его внимание привлекла четвертая страница, на которой помещалась фотография какого-то старца и некролог. В некрологе говорилось, что умерший старец был одним из старейших жителей района, почтенным и уважаемым человеком, известным далеко за пределами республики.
— Не трать зря время, Кейт, — упрекнул товарища Том, хотя его тоже заинтересовала газета. — Ладно, так что там?
— «Скоропостижно скончался в возрасте ста двадцати четырех лет...» — прочел вслух Кейт.
— Туда ему и дорога. Не мог нас дождаться, — выругался Том, внимательно вглядываясь в фотографию. — Глянь-ка, улыбается, божий одуванчик! И рот полон зубов...
— Оказывается, он из Пшада.
— Не напоминай... — отозвался Том.
Кейт вдруг схватил его за рукав и быстро заговорил:
— Что ни делается, все к лучшему. Думаю, его смерть нам на руку. Наконец-то! Зуб долгожителя наш! И мы получим его без риска для жизни и без всяких унизительных разговоров.
— Что ты задумал, Кейт?
— Все-таки ты тугодум! Мы берем обыкновенную лопату и на кладбище... Мертвецы, как известно, народ покладистый... Так, когда его хоронят? — он заглянул в некролог. — Ага, через четыре дня. Великолепно!
— Но мы не успеем! Виза кончается... Но делать что-то надо! Сто двадцать четыре года и весь в зубах. Нет, такой момент упускать нельзя. — Том пустил в ход зерна кукурузы, челюсть его заработала, как жернов, лицо стало серьезным, почти суровым. — Ждать больше права не имеем, — прервал молчание Том и в нетерпении сорвал газету со стенда.
— Ты что же это делаешь! — послышался за их спиной голос прохожего. — Ты что, один такой грамотный?
— Простите! — вступился Кейт. — У него разум помутился от горя. Он хочет прижать к груди портрет умершего деда и носить его с собой во все дни траура.
— Так это твой дедушка умер? — прицепился прохожий. — Извини меня, что обидел. Сочувствую! И сколько же ему было?
— Сто двадцать четыре, — со слезами в голосе произнес Том, с трудом глотая неразжеванные зерна кукурузы.
— Да, не так уж и много, — изрек словоохотливый незнакомец, — моему деду сто тридцать четыре, и он, слава богу, еще ничего...
— Царство ему небесное! — выпалил Том.
— Да что вы! Совсем не соображаете, что говорите! Он еще не собирается... Тьфу-тьфу, как бы не сглазить. Сердце у него здоровое. Гоняется с ружьем за зайцами, вино любит и хороший стол... Неужели вы ничего не слышали о моем деде? Нарба его фамилия. О нем и в книгах писали, и из-за рубежа приезжали...
— Что же хотели эти зарубежные? — перебил его Том, и сердце у него бешено заколотилось. Он подумал: «Неужели конкурирующая фирма? Значит, зуб ищем не мы одни».
— Иностранцы сказали, что сомневаются в его возрасте, — ответствовал прохожий. — Давно это было.
У Тома отлегло от сердца.
— Я тогда еще с ним вместе жил... А иностранец?.. То ли швед, то ли финн, не знаю, спрашивает: «Почему борода у вас черная, почтенный, а волосы седые?» Мой дед тогда так ответил: «Потому, что волосы на моей голове старше моей бороды на шестнадцать лет». Потому, мол, и поседели раньше. Но это было давно, лет десять назад. Теперь уж и борода поседела. Но у него крепкое здоровье и ясный ум. Единственное, что его стало беспокоить, — прохожий мрачно вздохнул, — зубы...
— Вам сказочно повезло! — воскликнул Кейт, — Мы с приятелем как раз стоматологи. Вот он, — Кейт ткнул в Тома пальцем, — без боли рвет, я — вставляю. С нашими протезами можно сниматься в Голливуде. Вашему деду можем сделать все бесплатно, как почетному долгожителю. Разрешите с этой минуты считать вашего деда вместо усопшего своим. — С этими словами Том вытащил из кармана помятую газету и, уткнувшись в нее лицом, зарыдал. Слезы тронули прохожего до глубины души. Его глаза тоже несколько увлажнились, и он сказал:
— Пусть земля будет пухом твоему деду!
Заметив, что прохожий собирается уходить, Кейт воскликнул:
— Мы обязаны помочь твоему деду. Ты только скажи, где он живет?
— В Пшада. Его фамилия Нарба. Дадын Нарба. Если придете в село, любого спросите, вам покажут, где его дом. Правда, его сейчас нет... Он в гостях...
— Странная вещь! — буркнул Том. — В гостях вы проводите куда больше времени, чем дома.
— Вы меня не поняли, — улыбнулся прохожий. — Мой дед участник хора долгожителей «Нартаа»(2). Он на гастролях в Польше... Если хотите его видеть, приходите дня через два, когда вернется ансамбль.
* * *
— Два дня сидеть сложа руки — непозволительная роскошь! Так нельзя. Это хуже смерти, — заявил Кейт, после того как они наскоро перекусили в какой-то столовой. — Потеряем прорву времени впустую, пока этот Дадын вернется из-за рубежа вместе со своим больным зубом. А если где-нибудь там этот зуб у него разболится и он решит вырвать его? Что тогда? По-моему, самое время взяться за усопшего. По местным обычаям, двери дома, где рыдают над покойником, не закрывают ни днем ни ночью.
— Отличная творческая обстановка, — согласился Том.
— Не обольщайся, — ответил Кейт. — Они ни за что не оставят умершего одного перед дорогой в вечность.
— Дикий обычай! Неужели они думают, что покойник куда-нибудь убежит? Неплохо было бы записаться в этот сонм бдящих, — мечтательно заговорил Том. — Но как быть, если его родственники спросят, кто мы такие?
— Не волнуйся. До этого не дойдет. У них не принято спрашивать гостя, кто он такой, если они даже никогда не виделись. Интересуются лишь на второй день.
— Кейт! Это прекрасно. На второй день им нас не видеть, как своих ушей. Да, кстати, эти бодрствующие у гроба, они вооружены?
— Не думаю. Он же не президент.
— Это значительно упрощает дело, — успокоился Том, — с детства не люблю пальбы...
— Значит, придем вечером и встанем в караул. Для вида немного повоем, а потом, оставшись наедине с телом, займемся извлечением зуба. Ему хоть все вытащи, и не пикнет. Решено! — заключил Кейт.
Руководствуясь указанным в некрологе адресом, друзья отправились на дело.
Когда они наконец добрались до ворот дома, где совершались поминки, солнце уже село и в прозрачном воздухе плавали теплые летние сумерки. Во дворе и внутри дома горел яркий свет, все двери были открыты настежь. По шуму голосов можно было понять, что народу было весьма много. Вот во двор вышла еще группа людей. Не решившись с ходу ворваться, воспользовавшись быстро наступавшей темнотой, друзья примостились около плетня. Народу во дворе поприбавилось.
— Если все, кто тут собрались, запишутся в караул, наше дело плохо, — грустно произнес Том, но тут же оживился: — Смотри-ка, Кейт! Смотри-ка: люди пьют и закусывают... Что бы это значило?
— Это значит, что рано или поздно нас тоже пригласят, даже если мы будем очень против. Мы — гости!
— Ты не гость, Кейт, ты — родственник, — улыбнулся Том, — но перекусить я бы не отказался...
— Это как всегда. Давай-ка пристроимся вон к той группе. Они, кажется, идут попрощаться с покойником. Глаз с них не спускай, повторяй все их движения и жесты. Никакой самодеятельности. Вперед! — приказал Кейт.
Две тени отделились от плетня и примкнули к веренице людей, входящих во двор. Лишь там, на свету, неразлучные друзья поняли, что вклинились в группу женщин. Но отступать было поздно. Вместе с ними они стали подниматься по лестнице на второй этаж, где стоял гроб. И тут одна женщина, шедшая впереди всех, громко зарыдала, завыла и стала царапать себе щеки.
Том изумленно взглянул на Кейта и прочитал в его взгляде безмолвный приказ: «Никакой паники. Действуй, как договорились».
И он последовал примеру женщины. Том поднял дикий вой, стал царапать себе лицо и истошно, безутешно кричать какие-то ему самому малопонятные слова о вечной жизни. К нему тут же подскочил распорядитель и остановил его:
— Я вижу, вы близкий родственник покойного, но будет лучше, если женщины пройдут к нему без вас. Мужчинам не стоит мешать им. Так не полагается.
— Он ослеп от горя, — помог другу Кейт, — никак не отличит юбку от брюк.
Пока друзья извинялись, с ними поравнялась группа мужчин преклонного возраста. Лишь только они ступили на первую ступень, стали тут же, как в старину, прикладывать ладони ко лбу и скорбно восклицать. Том и Кейт поднялись вместе с ними. Распорядитель не возражал. Последовав, как ему показалось, примеру, Том двумя кулаками дубасил себя в лоб так, как будто хотел вышибить мозги.
— Уймись, старатель! — шепнул ему Кейт. — Не зря здешняя пословица гласит: «Не умевший оплакать покойника разбил себе голову».
— Что ж ты раньше не сказал! — огрызнулся Том, когда они вышли во двор. — У меня голова гудит, как котел. Я по своему отцу столько не горевал, сколько по чужому.
— При чем тут твой отец? Дело есть дело, и, кажется, мы на верном пути!
— Не уверен. Мне почему-то показалось, что, кроме усов, у покойника ничего не осталось. Лежит себе весь усохший какой-то. Может, у него и зубов-то нет?
— Не болтай! — обозлился Кейт.
— Пошел ты к черту, и он вместе с тобой! — горячился Том.
— Не ори, люди кругом!
Неизвестно, чем бы кончилось это выяснение отношений, если бы к ним не подошел распорядитель.
— Мы сразу обратили на вас внимание, — торжественно произнес он. — Видно по всему, что вы не обычные гости.
«Сейчас разоблачат», — испугался Кейт, но вслух произнес:
— Вы нас не совсем правильно поняли... Мы...
— Как никто другой, вы переживаете кончину всеми нами горячо любимого человека, — он всхлипнул, Кейт и Том облегченно вздохнули, уразумев, что их опасения напрасны. — Большой души был человек, — продолжал распорядитель. — Мы понесли тяжелую утрату. Но время судит по-своему. Надо утешиться! Там ему будет хорошо. Если бы там было плохо, кто-нибудь наверняка вернулся бы обратно. Так содвинем же стаканы и выпьем за упокой его души! Не думайте, что душа не чувствует, как мы скорбим о ней.
Тут распорядитель ударил себя в грудь и прослезился.
Чувствовалось, что он уже хватил горячительного и поэтому говорил исключительно торжественно.
— Прошу к столу! — пригласил он. — Если бы близкие покойного после его смерти перестали пить и есть, то мы бы все поумирали. А это не лучший выход.
— Чего он нас уговаривает? Может, думает, что мы откажемся? — засомневался Том, когда они направились к столу. — Может, все это ловушка?
— Тебе во всем мерещится черт-те что, — ответил Кейт. — Они не могут обидеть гостя, тем более после того, как предложили ему отведать хлеба-соли. После того как ты чокнешься с хозяином, считай, ты ему уже вроде родственника.
Сели за стол. Не дожидаясь, когда всем предложат выпить, Том без лишних слов схватил стакан и залпом опорожнил его. Хозяевам это не понравилось. «Неужто хотят поскорее от нас отделаться?» — подумали они и, посоветовавшись, решили подсадить к Тому и Кейту тех, кто, по их мнению, мог бы внушить пришельцам, что пить надо спокойно и не торопясь.
— Еще по одному... — сказал, обращаясь к Тому и Кейту, все тот же распорядитель, выполняющий теперь роль тамады. Он держал в руках большой стакан с вином.
— А нельзя ли поднять сразу несколько тостов? — перебил его Том. — Так будет гораздо быстрее.
— Извините меня, вы не поняли! Я предлагаю тост не потому, что мне очень хочется выпить, — ответил Тому тамада. — Как видно, вы приехали издалека. Но все равно спешить вам все-таки не стоит...
— А мы никуда и не торопимся, — вставил Кейт. — Так случилось, уважаемый, что при жизни усопшего именно из-за дальности расстояний мы виделись с ним редко. Но сегодня, в такой тягостный день, мы хотим провести все положенное время рядом с ним, бодрствуя у гроба. Для нас это высокая честь!
— Очень высокая и ответственная, — добавил Том.
— Мы все тут не чужие!
— Вы — родственники, мы — соседи...
— Мы тоже будем бодрствовать... — загомонили стоявшие рядом.
— Не волнуйтесь, дорогие, — наставительно произнес тамада. — Всем хватит времени, чтобы проститься с покойным... Разделим поровну нашу скорбную обязанность. Ночь длинна. Чтобы чувствовать себя хорошо, необходимо подкрепиться. Покойник при жизни так заботился, чтобы его дом всегда был полон гостей! И это его завещание — закон для нас! Почтим же его память полным стаканом!
Том так растрогался, что слезы закапали прямо в стакан, в котором играло на свету черное, как ночь, вино.
— Я не согласен с вами, — тамада указал на Тома и Кейта. — Не говорите, что вы редко виделись с усопшим. Сколько раз я лично вас видел здесь! Дай бог, чтобы ваша добродетель прибавилась годами к вашей жизни!
Он говорил так, как будто знал Тома и Кейта очень хорошо. Том даже забыл, где находится.
— По этому поводу грех не выпить, — воскликнул он и, персонально чокнувшись с тамадой, не догадываясь, что нарушает традиции, уселся на стул.
— Не увлекайся, помни о деле. — Кейт нажал под столом на ногу приятеля, как на тормоз.
Том утвердительно замотал головой и, налив себе еще один полный стакан, грустно заговорил:
— Пойдем к нему, Кейт! Мы тут гуляем, а он лежит себе там один-одинешенек. Знаешь, мне его жутко жалко, честное слово...
— Разделимся на две смены, — командовал тамада. — Сначала родственники будут бодрствовать, потом соседи... Так и пойдем.
Том и Кейт начали медленно подыматься из-за стола.
— Подождите! — повелительно остановил их распорядитель-тамада. — Покойник никуда не уйдет. Главное, уважить всех наших гостей, и вас в том числе... Зачем спешить? Нельзя. Вы, наверное, забыли, как он — царство ему небесное — беспокоился при жизни о том, чтобы мы, его соседи и родственники, не отпускали ни одного человека с его двора до тех пор, пока до конца не усладим его весельем. А этот гость, — он указал на Тома, — пролил море слез. Засим выпьем за тех, кто искренне чтит память умершего.
Тамада именно верил в искренность переживаний Кейта и Тома. Поэтому, решив, что самое лучшее для них немного перестроиться на другой лад, думал хорошенько напоить их.
— Пусть будет широк и светел путь покойного! — кричал Том, поднимая очередной стакан и едва удерживая равновесие. Все как-то разом смолкли и повернулись к шумному оратору. Видя, что все глядят на него, Том быстрепько опрокинул стакан и моментально налил себе другой.
— Нам уже пора, — вяло произнес на ухо другу Кейт.
— Да, Кейт! Я, кажется, тоже уже созрел... Кстати, ты хоть спроси, где это у них находится... Как-то неудобно прямо во дворе.
— Боже, до чего нализался... — злился Кейт, — я про дело...
— А я про что?
— Совсем не про то! Нам пора на свидание к покойнику! Понял?
Было ясно, что Том не понял ничего. Но все же встал и покачиваясь вышел вместе с Кейтом из-за стола. Немного пройдя, они обессиленно прислонились к плетню. Тамада немедленно последовал за ними и, разыскав двух прислоненных друзей, проникновенно спросил:
— Вы хотите исполнить свой долг?
— Ну ты же видишь... — невнятно объяснил Том, — конечно, хотим, и давно...
Кейту стало нехорошо. Он понял вопрос тамады по-своему. Ему почему-то показалось, что тот хочет снова пригласить их к столу. Не соображая, что надо ответить, он свесил голову на грудь.
— Нельзя плакать, — тамада был уверен, что Кейт плачет, — нельзя! Дай бог, чтобы мы с вами столько лет прожили. Настал час вашего бодрствования у гроба.
— Настал, и хорошо... — нетрезво оживился Том. — Только вы уж оставьте нас с покойным наедине. Нам есть о чем подумать. А вы пока продолжайте застолье.
— Как же мы можем оставить вас там одних? — задушевно воскликнул тамада.
«Ясно. Обо всем догадался и выслеживает, гад! — подумал Кейт, и ему почему-то захотелось съездить тому по физиономии, но он сдержался. — Мотается за нами, как собачий хвост...»
— Вы что же, не доверяете нам? — произнес он вслух, прищуривая правый глаз.
— Да нет! Так не положено... Сделаем вот что: вы немного подождете внизу, во дворе, а мы поднимемся к покойному первыми, потом пригласим вас... Договорились?
— Договорились, — с расстановкой ответил Кейт, — ничего не поделаешь. Здесь говорят так: «Пой песню того, на чьей лодке плаваешь», — добавил он, когда тамада ушел, — давай посидим немного, Том? Вот тут лавочка какая-то...
И друзья уселись на скамыо под деревом. Как известно, сидение в нетрезвом виде где-либо никого еще не доводило до добра. Друзья немедленно уснули, прислонившись головами друг к другу. И вряд ли скоро пробудились бы, если б не яблоко, сорвавшееся с самой верхушки. Фрукт угодил Тому прямо по голове.
— Кто? Что? — подскочил он. — Где мы?..
Проснулся и Кейт. Убедившись, что в голову угодила не бомба, Том поднял яблоко с земли и сладко надкусил.
— Мы что, спать сюда пришли? — пробурчал он, делая вид, что все время, пока Кейт спал, он-то просто глаз не смыкал.
— Молчи, Ньютон! Мы ведь тоже обязаны яблоку, — съязвил Кейт и, оглядевшись, добавил:
— Сейчас самый удобный момент. Кажется, все уснули. А который теперь час?
— Светает... Значит, около четырех.
В самом деле, момент был выбран подходящий. Кругом ни звука. Предрассветная рань... Озираясь, точно воры, приятели поднялись по лестнице. Двери во втором этаже были открыты настежь, впрочем, как и всюду. Никем не замеченные, они быстро проникли в комнату, где лежал усопший. Тусклый свет свечи бросал по стенам качающиеся тени. Тот, кто был им так нужен, лежал спокойно на кровати и, казалось, просто спал. Не мешкая ни секунды, Том достал щипцы и ловко прихватил зуб покойного. Подмигнув Кейту, хотел уже дернуть, как вдруг усопший старец начал приподниматься й схватил незваного стоматолога за руку.
Друзья не сообразили в темноте, что обмишурились и вошли в комнату родного брата покойного, как две капли воды похожего на него.
Ужасающий крик стоматологов потряс дом и его окрестности:
— Воскрес! Воскрес!..
Том выпрыгнул в окно. Кейт кубарем скатился с лестницы и, вышибив им же предусмотрительно закрытую парадную дверь, оказался подле своего товарища. Люди высыпали во двор. И тут-то на порог вышел «воскресший».
— Что с вами? Это же я, — громко произнес он и, заметив перед собой два распластанных тела, добавил грозно: — Что все это значит?
Последние его слова подействовали на друзей магически. Подхватив на ходу брошенные близ околицы рюкзаки, они дружно пустились наутек.
Всеобщий шум смешался с собачьим лаем. Поднялось все село.
— Держите их! — заорал «воскресший». Но было уже поздно. Две тени, миновав последние повороты улицы, растаяли в бледном свете наступавшего утра.
* * *
Последнее, на что оставалось надеяться Герхарду и Доусону, так это на страдающего зубами долгожителя Дадына, который должен был вернуться из-за рубежа.
Ближе к полудню Кейт и Том дошли до его дома. Они окликнули хозяина. В ответ на их призывы откуда-то со второго этажа послышался трескучий женский голос. Задрав головы, приятели увидели древнюю старуху, сидящую в глубоком кресле:
— Пришли? Ну наконец-то, — Она чуть приподнялась. — Идите сюда. Где у меня такие ноги, чтобы я могла спуститься к вам сама!
Кейт удивленно поглядел на Тома, Том ничего не ответил. Не сговариваясь, ступая по-кошачьи мягко, они отправились наверх. Старушка была весьма преклонного возраста: глубокие морщины на щеках, абсолютно седые волосы, выбивавшиеся из-под платка...
— Наверно, Дадынова жена, — шепнул Кейт. Том утвердительно покачал головой.
— Стоило ли вас беспокоить? — прошамкала старуха. — Мой внук сказал, что сам прийти не может, но обещал, что в полдень придут его друзья и помогут мне. Значит, это вы и есть? Вот хорошо! Помогите мне спуститься во двор... — попросила она.
Кейт и Том ничего не поняли, но дружно прикинулись теми самыми друзьями внука, которых так ждала старуха. Подхватив бабушку под ручки, они снесли ее вниз.
— Вот спасибо, — молвила она и взглянула на Тома. Потом покачала головой. — Сынок, что у тебя с пуговицами?..
Только теперь Том заметил, что пуговицы на его рубашке поотлетели, видно, от чрезмерных усилий. Он стыдливо прикрыл обнажившийся живот и как ни в чем не бывало широко улыбнулся.
— Там на крыльце стул стоит. На нем иголка и нитка. Принеси, я пришью...
Том обернулся к Кейту, как бы вопрошая, понял, что возражать не стоит. Он послушно сходил туда, куда послала его старуха, и принес нитки и иголку. Сам попытался наладить нитку с иголкой, чтобы помочь бабуле, но не смог.
— Дай-ка мне, — сказала та и моментально продела нитку в маленькое игольное ушко. Столь же быстро она пришила пуговицы к рубашке.
— Старость подкралась ко мне незаметно, — объяснила она, видя изумленные глаза друзей, — все началось с ног, а так я еще здорова.
— Ты — жена Дадына? — спросил Том, застегивая рубашку.
— Да, я.
— А где же хозяин?
— Ему в последнее время не сидится дома. Ведь вчера только приехал из-за границы, а сегодня убежал с самого утра.
— И куда же он удалился? — огорчился Том.
— На том берегу поссорились соседи. Так позвали, чтоб он помирил их, будто он самый мудрый человек на свете, вы ж понимаете...
Помолчали. Ощущая неловкость паузы, Кейт спросил:
— И сколько же тебе лет, бабуля? — Этот вопрос мучил его с самого начала разговора, но задать его было как-то неловко. И только сейчас он решился.
— Больше ста, а сколько точно, не скажу, не помню. Наверное, ругаете меня за то, что от дела вас отрываю?
— Ну что ты, бабуля. Мы любим тебя, как родную, — мягко ответил Том, — все, что необходимо, скажи. Что тебе нужно? Сделаем!
— Мне к врачу надо, — зашептала она, — наш врач делает мне уколы, и боль в ногах утихает. Я и сплю после этого хорошо... Говорит, это надо обязательно делать, через день. Здесь близко. Вы же знаете нашу сельскую амбулаторию, что за рекой?
— Как же не знать, — подтвердил Кейт и, повернувшись к Тому, зашептал: — Слушай сюда. Бабка после укола заснет. Слышал, что она сказала? Значит, после этого немедленная операция.
— Это ясно, Кейт, только объясни мне, на чем ты собираешься ее везти туда? Такси тут не найдешь, сам понимаешь...
— Опять же адресую тебя к словам абхазского Данте, — загадочно ухмыльнулся Кейт. — Он как раз говорил по этому поводу, что здесь молодые старших на руках носят. Вот и давай немного потрудимся.
— Светлая у тебя голова, старик. Когда у нас будут деньги, я организую предвыборную кампанию. Не будь я Том Герхард, если ты через десяток лет не станешь президентом!
— О чем вы шепчетесь? — поинтересовалась старуха. — Наверное, ждете машину? — спросила она недоверчиво.
— Что ты, милая! Какая машина?.. Она будет укачивать тебя, а это вредно сказывается на здоровье. Только на руках! И туда, и обратно! — твердо объявил Кейт.
— Да что вы! — всплеснула руками жена Дадына. — Как можно? Это же тяжело... Нет-нет, не надо...
— Надо! — гаркнул Том и подхватил ее на руки.
Кейт пристроился рядом, и с улыбкой на лицах они выволокли старуху за ворота. Старуха, несмотря на возраст, оказалась весьма увесистой, поэтому сразу за воротами Том остановился и поставил бесценный груз на ноги.
— Сильно устали? — поинтересовалась старушка. — Раньше в старину так и было: вот так помогали старикам, которые уже не могли сами ходить. Дай бог вам здоровья!
— Кейт, гляди! Тачка! — обрадовался Том, приметив чуть поодаль небольшую тачку для перевозки дров. — Есть смысл использовать.
Старуху немедленно загрузили, и Том впрягся в тележку. Понемногу двинулись в путь. Кейт шагал рядом и прикидывал на глаз пройденное расстояние. «Хоть на тот свет потом отправляйся, — думал Том, — тяжелая — не по годам...» Тачка подпрыгивала на ухабах и больно ударяла Тома. Через пару километров Том начал сдавать.
— Может, подменишь, Кейт? — недобро поинтересовался он.
— Давай вези! — ответил тот. — Меньше разговаривай, с ритма сбиваешься. Хуже этого для сердца ничего не бывает. Я — на обратном пути. Кстати, — он перешел на английский, — учти, нельзя терять ни минуты, как только, — так сразу...
— О чем вы? — спросила любопытная бабка, ни слова не понимая в их разговоре.
— Мой товарищ читает стихи, импортные, — растолковал Кейт. — Ему так легче. Он ведь по натуре поэт, человек ритма...
«Человек ритма» окончательно сбился с темпа и едва тянул. Шаги становились все короче, движения все резче, лицо все монументальней. Он тяжело дышал и дико поглядывал на приятеля.
— Может, передохнете? — предложила старушка, оценив ситуацию.
— Никогда! — Тому показалось, что настал его последний миг. Он глубоко вздохнул и попытался сосредоточиться на звуке собственных шагов. — У меня такое ощущение, будто воскресла моя покойная бабушка и я катаю ее по парку, как маленькую. Я не сильно трясу? — поинтересовался Том, решив прибегнуть к последнему средству. — А то мой друг... Он гораздо аккуратнее меня возит. Не везет, а летит...
Последняя попытка поменяться лопнула, и Том, собрав остаток сил, медленно потянул в гору.
— Мне очень удобно, — залопотала старушка. — Когда я была молодая, отец купил мне гнедого коня. Ах, какой это был конь! Сейчас таких нет. Как сейчас помню, иноходец. С тех пор как конь пал, прошло много-много лет. Вот он везет меня, — она указала на Тома, — совсем как тот... Я с тех пор не чувствовала себя так удобно...
— Спасибо за сравнение, — буркнул Том, смахивая с бровей крупные капли пота. — У меня тоже есть шанс пасть...
Наконец вдали на пригорке показалось зданьице сельской амбулатории. Несколько пациентов, ожидавшие своей очереди у входа, были сильно удивлены приближающейся процессией. Тачка остановилась, и «конь» пал, споткнувшись о камень.
— Не притворяйся, Том, люди смотрят...
— Уйди! Я умираю. Дай мне попрощаться с землей.
Присутствующие подавали неопределенные реплики.
— Вставай немедленно, — приказал Кейт. — Лишу доли. Контракт подписан моим именем!
Слова о будущем вознаграждении возымели свою силу. Том медленно поднялся. Кейт протянул товарищу руку и помог ему восстановить равновесие, а на ухо шепнул:
— Не обижайся насчет контракта. Иначе тебя было не поднять. Это я так... Крайняя мера.
— Я не обижаюсь, ты не думай, — прохрипел Том, — но это я запомню навсегда. За этот час у меня явно поприбавилось седых волос. Давай-ка поможем ей вылезти...
Приятели извлекли старуху из необычного транспорта и занесли на порог. Лишь только бабулины ноги коснулись прочной опоры, ее как прорвало.
— Это друзья моего внука, — объясняла она всем. — Славные ребята! Сказали, что на машине мне будет трудно, а на руках в самый раз. И обратно так же пойдем...
Выслушав рассказ жены Дадына и покачав в знак одобрения головами, пациенты пропустили старуху без очереди.
Минут через десять легли в обратный рейс. Кейт был послабее и тянул, прямо скажем, едва-едва. Но в душе ликовал — близок час великого вознаграждения. Однако время шло, а старуха и не думала засыпать. Она громко разговаривала, рассказывала веселые случаи из жизни и сама же смеялась над ними... В числе прочего рассказала, как она впервые встретилась с Дадыном и тот похитил ее из родного дома... Рассказала, как он, держа ее на шее коня, скакал по этой же дороге... И что под вон тем дубом впервые ее поцеловал... Лирическое прошлое столетней бабушки произвело впечатление только на сентиментального Тома. Он время от времени смеялся, потом, согласно перемене темы рассказа, хмыкал носом, участливо заглядывал рассказчице в глаза. Вскоре голос старухи стал глуше. Кейт начал притормаживать и через некоторое время остановился совсем.
— Спит. Можно начинать, — деловито объявил Том.
Через секунду в его руках появились щипцы и зловеще блеснули на солнце, словно кинжал. Он открыл ей рот легким движением пальцев и, приладив щипцы, чуть дернул на себя. Старуха не шевельнулась.
— Ну что, Том? — занервничал Кейт.
— Сейчас, сейчас, — ответил приятель и дернул посильнее, — все идет нормально.
В его руках белела целая челюсть. Старушка сладко зевнула и закрыла рот.
— Смотри, Кейт, полный набор! — обрадовался Том.
— Поставь на место! — голос Кейта был страшен.
— Почему?!
— Потому что это протезы, болван! — вне себя Кейт плюхнулся перед тележкой на землю.
Еще раз потревожили бабушку: Том моментально возвратил похищенное на место и уселся рядом. Помолчали... Бабушка зашевелилась и, глубоко вздохнув, проснулась:
— Ох, как вы устали, наверное, дети мои! Вон до чего довела вас, старая. Я, кажется, заснула? Вот ведь. — Она беззвучно засмеялась, — что же вы молчите? Ой-ой! — Внимательно присмотрелась к распухшей шее Кейта. — Знаете что, не надо меня везти домой...
Кейт и Том разом повернули головы в ее сторону.
— ...Да. Не надо, — повторила она. — Завтра опять на укол, так что будет лучше, если вы оставите меня в доме моего брата. Это вон там, — она указала рукой туда, где из зелени выглядывал большой кирпичный дом. — Правда, ведь это недалеко...
Когда они с трудом дотащились до пригорка, то увидели зеленый двор, в центре которого возвышался дом брата; он был так изящен, так легок, что, казалось, подуй ветер, и он взлетит в летнее высокое небо, весь в резьбе балконов.
— А красиво, правда? — залюбовался Кейт. — Не то что у нас, какие-то ящики из-под мыла...
— Посмотри-ка! — толкнул приятеля Том.
Весело и шумно разговаривая, во двор вышла большая группа людей. По всему было видно, что в доме какой-то праздник. Чуть дальше, вдоль ограды под просторной беседкой, оплетенной лозой ахардана(3) были расставлены столы. Чуть левее, в объятьях жаркого пламени, на огне стояли два огромных котла. Судя по запаху, долетавшему оттуда, можно было понять, что готовят мясо. Тут же неподалеку с веток старой яблони до самой земли свисала шкура зарезанного по случаю торжества быка. На крыльце аюцары(4) из громадного кувшина двое дюжих молодцов цедили в глиняные кувшины игристое вино, которое, ударяясь о дно посудины, рассыпало вокруг бриллиантовые брызги.
— А покушать и выпить было бы сейчас как раз кстати... — облизнулся Том.
— Верно, но, надеюсь, не так, как на поминках?.. — добавил Кейт, в картинах припоминая события недавнего прошлого.
Опьяненные запахом еды, видом разливаемого прохладного вина, приятели совершенно забыли о старухе и как завороженные вошли во двор. Лишь только когда навстречу им вышел хозяин и, подойдя к тележке, стал помогать жене Дадына выбраться оттуда, приятели вспомнили, что не до конца выполнили свой долг перед необыкновенной старухой. Они было кинулись помогать хозяину, но было уже поздно — старушка твердо стояла на своих ногах.
— Брат, — обратилась она к хозяину, — знаешь ли ты, кто эти молодые люди? Друзья моего внука. Если бы не они, я бы не добралась до врача. Везли меня и туда и обратно, да как аккуратно... Дай им бог здоровья!
Хозяин внимательно слушал, что говорила сестра, и искоса то и дело поглядывал на немного смущенных друзей. Кейт и Том сразу поняли, что им отсюда так просто не выбраться.
— Любимая ты наша, — забарабанил Кейт, — не взыщи, но мы очень спешим и вынуждены попрощаться с тобою. — Он начал медленно оттеснять Тома плечом в сторону калитки. — Как-нибудь в другой раз.
— Хай! — вскричал хозяин, высоко вверх вскинув правую руку. — Да вы шутите! Думаете, я отпущу вас раньше, чем вы отведаете хлеб-соль? Сделав хорошее моей сестре, вы сделали добро и мне. Кто решится отказаться от чистосердечного приглашения? Разве только мой враг... — И он широким жестом расправил пышные черные усы и воскликнул так громко, что все гости разом обернулись: — Да будет мой дом радостным для вас, дорогие!
Отступать было бессмысленно. К тому же, как говорится, голод не тетка. Кейт ответил:
— Спасибо, хозяин! Пусть в твоем доме всегда будут радость и веселье!
Подобное пожелание привело хозяина в блаженное состояние полного умиления. Его лицо расплылось в широкой улыбке, а глаза засверкали бесовским огнем:
— Вот это правильно! Это по-нашему, — подхватив немного смущенных друзей под руки, он повел их к столу и во всеуслышанье торжественно заявил: — Уважаемые, прошу вас, по старшинству проходите и сполосните руки.
Недолго думая, Том засучил рукава и полез к умывальнику, но Кейт остановил его:
— Куда ты лезешь! Кто пришел раньше, тому и очередь. Мы последние.
— Э-э, нет! — возразил пышноусый. — Сегодня вы у нас самые почетные гости; после хозяина первыми сполоснете руки. Хотя ваша деликатность делает вам честь, но обряд нарушать не полагается.
Совершив омовение, Кейта и Тома посадили на самое почетное место в центре длиннющего стола, недалеко пристроили и Дадынову жену.
— Прекрасные обычаи у них, — шепнул Том Кейту, пока они усаживались за стол, — рискни у нас прийти позже всех и занять лучшее место, челюсть переломают, а тут и уважение тебе, и почет!
Он с жадностью схватил кусок мяса и, обжигаясь, принялся есть.
— Положи на место! — зашипел Кейт. — Ты что, ослеп? Не видишь, никто ничего еще не трогает. Обжора!
— Я голодный. Я есть хочу, — грустно протянул Том, будто маленький ребенок, у которого отняли любимую игрушку. — Чего же они ждут?
— Нашел кого спросить, — отрезал Кейт, — ждут — значит, надо!
— Ждут, пока хозяин дома скажет «Угощайтесь!», — пояснил голубоглазый парень, сидевший рядом. Видно, он хорошо слышал последние слова Кейта.
— А если не скажет... с голоду помирай? — огрызнулся Том и, насупившись, стал рассматривать пустую тарелку.
Наконец во главе стола появился пышноусый брат с полным стаканом в руке. Сидящие за столом, точно по команде, встали.
— Куда же это все? Они что, рехнулись? — испуганно вцепился в локоть парня Том. Но парень спокойно ответил:
— Не беспокойся, дорогой. Никто никуда не уходит. Просто когда старший произносит здравицу, все должны выслушать его стоя в знак уважения...
— Ну, это совсем другое дело. Можно немного и постоять, — облегченно вздохнул Том и осанисто выпятил грудь, как будто заздравные слова пышноусого хозяина имели отношение исключительно только к нему.
Когда выпили по стаканчику за добрую встречу, хозяин предложил гостям присесть и закусить.
— Слава богу, что не пришлось есть стоя, — радостно заметил Том и тяжело шлепнулся на стул. — А что за праздник сегодня в доме? — осведомился он у соседа. — По какому, так сказать, случаю банкет?
Но сосед ответить не успел, только рот открыл. Снова поднялся хозяин, и все опять встали.
— Что за наказание! Вставай — садись. Садись и опять вставай! Как в тюрьме. — Не переставая обгладывать кость, Том все-таки поднялся.
— Дорогие! — провозгласил хозяин. — Поводом для нашего сегодняшнего застолья послужило чрезвычайно серьезное событие. С этого дня я разрешаю моей невестке разговаривать со мною когда ей вздумается по любому поводу и без повода! — За столом одобрительно зашумели. — Без малого уже год, как она вошла в мой дом. Но по сей день она еще ни разу не обеспокоила меня словом. Спасибо ей, она уважила меня своим молчанием сколько было положено.
Том и Кейт одновременно прекратили жевать и напряженно вслушивались в слова хозяина.
— А сколько же было положено? — машинально повторил Том. — Они что, поссорились?
На помощь пришел сосед Кейта, добродушный краснощекий мужчина неопределенного возраста.
— Что вы? Какая ссора, — воскликнул он. — Обычай! Вначале молодая невестка при свекре не разговаривает. Все его пожелания она выполняет молча, отдавая тем самым дань уважения. А когда свекор убеждается, что в дом его вошла достойная из достойных, он разрешает ей говорить в своем присутствии. По этому поводу и собирается большой домашний праздник.
— О! Как здорово! — одобрил Кейт, опустошая очередной стакан.
За столом послышался шум, в котором можно было различить отдельные пожелания, связанные с этим важным событием:
— Пусть в этом доме всегда будет праздник...
— Да принесет невестка семье десять внуков...
Когда пожелания смолкли и наступила короткая минута тишины, слова попросил высокий худощавый старик.
— Я хочу особо выпить за причину сегодняшнего торжества, — высоким, треснувшим голосом начал он. — Дай бог, чтобы хозяин не пожалел о том, что сделал сегодня, и чтобы ему не пришлось еще раз резать быка, как это случилось со мной...
Гости дружно расхохотались.
— Чтоб ему подавиться! Хлебом-солью попрекает... Это что же, здравица такая особенная? — заерзал Том, ища ответа у соседей.
— Да нет, — объяснил голубоглазый, — какая здравица!.. Этот старик живет тут поблизости. Я знаю его историю: он женил своего единственного сына и закатил пир на весь мир. Спустя год вот так же заколол быка, созвал близких и родственников. Короче, разрешил невестке заговорить. И что же? На второй день язык у нее так развязался, что стало ясно: надо его срочно завязать. Проклиная день и час своего рождения, свекор готов был бежать от нее куда глаза глядят. Но сдержался и не стал разводить сына с острохарактерной женой, а просто заколол еще одного бычка, снова собрал близких, и при всем честном народе попросил ее не развязывать свой язык в его присутствии никогда.
— Ну и как же она теперь? — поинтересовался Том, не веря своим ушам.
— Как-как — молчит.
Том внезапно загрустил, вспоминая свою невестку, и подумал: «Есть же на земле люди, у которых все по-человечески устроено. Все бы отдал, только бы заставить замолчать эту проклятую девчонку из Лонг-Айленда. И где мой сын ее только откопал? В нашем родном городе такого добра, конечно, нет! Порадовал на старости лет любимого папашу!..» Ион налил себе еще стакан.
— Эй, ты не грусти! — прервал воспоминания Тома голубоглазый сосед. — Давай-ка лучше выпьем.
— Давай! — обрадовался Том, и все его воспоминания тотчас растворились в вине.
— Кейт! Давай я буду пить за тебя! — вскричал Том и налил Кейту полный стакан.
Выпили и закусили.
— Том! А теперь я хочу выпить за тебя! — не менее горячо воскликнул Кейт. И тоже налил.
Опять выпили и опять закусили. Хозяин обратил внимание на это «двойное распитие» и, немедленно встав из-за стола, громко произнес:
— Сегодня среди нас есть весьма почетные гости, — и указал на Тома и Кейта. — Не будем же забывать о них за нашим застольем, не оставим их без нашего внимания и заботы. Позвольте же нам уважить вас тостами в вашу честь!
Как и полагается в таких случаях, все дружно налили и дружно стоя выпили за здоровье дорогих гостей. Кейту и Тому эта церемония с тостами и возлияниями в их честь весьма понравилась. Они как-то сразу зауважали себя и стали пить с каждым отдельно, благодаря и зачем-то низко кланяясь.
Голубоглазый сосед попытался было урезонить друзей: мол, не торопитесь, пусть все выпьют, а уж тогда одним стаканом вы всех разом и поблагодарите. Но куда там! Том и Кейт окончательно расчувствовались. Никто никогда за всю их жизнь не говорил им столько нежных и приятных слов, как сегодня. Они не успели чокнуться с доброй половиной гостей, а язык у Тома стал уже заплетаться, голова его отяжелела, и через минуту он плюхнулся на стул и замер без движения, напоминая древнего идола, с открытыми, но ничего не видящими глазами.
Кейт еще некоторое время держался на ногах, стараясь не поддаваться неумолимо наступающему опьянению. Но вскоре и он не выдержал столь бурного натиска алкоголя и тоже повалился на стул.
— Кажется, пора немного развеселить наших дорогих гостей. Они у нас что-то заскучали, — заботливо произнес хозяин, внимательно вглядевшись в неподвижные лица Тома и Кейта. И тут же на дальнем краю стола густой бас неторопливо затянул застольную. Гости дружно подхватили.
Убаюканный вином, Том от песни проснулся и мутным взглядом окинул певцов, будто впервые видел всех этих людей. И вдруг, резко вскочив, вышел из-за стола и пошел, выделывая ногами невероятные коленца.
— Наверное, гость хочет сплясать, — решил кто-то из присутствующих.
В тот же миг грянули задорную плясовую, ударили в ладоши. Кейт, оставаясь за столом, никак не мог сообразить, куда пошел его друг. Через секунду, начисто забыв о его существовании, он тоже начал хлопать в ладоши, естественно, в ритм не попадая. Блуждающий Том остановился подле электрического столба, внимательно изучил предмет, представший перед его глазами дьявольски внезапно, понял, что столб не даст ему пройти, и поворотил назад к столу.
— Друзья просто стесняются. Из уважения к хозяевам, видно, не хотят пускаться в пляс раньше их, — высказался какой-то старец, наблюдавший из-за стола странствия Тома.
Кто-то из старших махнул рукой в ту сторону, где собиралась молодежь: словно по мановению волшебного жезла, на круг выпрыгнул красивый высокий парень и, встав на полусогнутые пальцы, словно юла, закружился в огненном танце. И тут навстречу ему поплыла черноволосая стройная девушка.
В этот самый момент путешествие Тома завершилось, и он тяжело опустился на свой стул. Кейт во все глаза глядел на девушку, которая плавно и неторопливо проплыла мимо огненно кружащегося парня. Он тут же протрезвел и не отрываясь следил за танцующими, продолжая прихлопывать в ладоши.
Бешеный ритм танца привел Тома в состояние неистовства. Он замахал руками и, отшвырнув стул, тяжело запрыгал на месте, точно делал утреннюю гимнастику. Танец кончился, смолкли последние хлопки, а Том все еще продолжал подпрыгивать, видимо, ощущая в себе самом какую-то никому не слышимую музыку. Секундой позже он остановился и широким жестом послал удивительной танцовщице воздушный поцелуй. На этом его телодвижения стали медленно затухать. Девушка покраснела и, опустив голову, исчезла за спинами подружек. Кейт крепко схватил друга за рукав и отрывисто произнес:
— Немедленно бежим! Слышишь, бежим, пока целы!
— Что случилось, Кейт? — оробело осведомился Том.
— Твою идиотскую выходку тут не простят. Это не Алабама. Ты знаешь, куда она пошла? — его голос дрожал. — За своими братьями! Месть будет кровавой...
— Да?! — В голове Тома моментально прояснилось.
Кейт улыбнулся хозяевам и, сказав: «Мы на минуту...», взашей вытолкал друга за ворота.
— Бежим! — скомандовал он. — Дистанция — самая длинная...
Галопом проскочив село, они рванули наугад через поле. Одолев километра два, Том, задыхаясь, повалился на траву.
— Брось меня, Кейт! Беги один. Больше я не потяну...
— Связался на свою голову! Тоже мне «морская пехота»! — ответил Кейт и сел рядом с поверженным ниц другом. Немного отдышавшись, Том приподнялся:
— А что я особенного сделал?
— Он еще спрашивает! — почти крикнул Кейт. — Как ты смел послать девушке воздушный поцелуй? Объясни! Обычаи тут хорошие, но и суровые... Знаешь, что за это бывает? — он провел ребром ладони по горлу. — Когда я был в Бермео в стране басков на одной свадьбе, я тоже не думал, что из всего этого может получиться. Послал одной красотке такой же воздушный поцелуй. Ее братья обнажили кинжалы и...
— А ты не врешь? — испуганно переспросил Том. — Испания все-таки цивилизованная страна. Да и ты, как я вижу, цел остался!..
— Случайность, мой друг, случайность... За оскорбление сестры они меня привязали в сарае. Держали под ярмом для быков.
— Погоди, Кейт! Ладно, Испания — коварная страна, согласен, не был... Но тут! Мы все же в Абхазии...
— Не сойти мне с места, старик, если это не одно и то же. И язык, и обычаи... Да и песню «Урайда сиурайда», что они сегодня пели за столом, я уже слышал там, в Бискайе. Я пел эту песню, чтобы сохранить себе жизнь, надеялся, что за мое усердие не убьют...
— Не убили? — в ужасе переспросил Том.
— Как видишь.
И, повинуясь паническому страху, они побежали дальше.
* * *
Утро застало двух горемычных представителей буржуазного мира под развесистым грабом. Солнце стояло уже высоко, когда Кейт, сладко потянувшись, открыл глаза.
— С добрым утром, господин Герхард, — зевая, произнес он и пнул коленом в спину Тома. Тот не шевельнулся. — Вставай, Том. Солнце уже высоко, — повторил он и хорошенько тряхнул друга за плечи.
Том проснулся и моментально сел:
— Где мы?
— В чистом поле. Прерии Техаса или берега Миссисипи — это все равно. Как больше нравится...
— Я серьезно, — пробурчал Том.
— Если серьезно, сказать не могу. Одно знаю наверняка: мы в Абхазии. Сомневаюсь, что за ночь мы проделали такое расстояние, чтобы вылететь за ее пределы. Думаю, стоит сориентироваться на местности. — Он огляделся. — Так! Справа река, слева — село. Пристрели меня на месте, как собаку, если это не... Пшада.
— Как это?
— Не знаю... Но это Пшада, точно! Вон виден дом Дадына...
— Здорово, Кейт! Главное, идти недалеко. Меня мучают остаточные явления...
— Ничего, кроме воды, предложить не могу. — Кейт оглянулся назад: — Ого! Посмотри-ка! Видишь там за полем дом? Кажется, это тот самый, откуда мы вчера драпанули. Получается, мы с тобой бегали по кругу, как на ипподроме...
— Какая разница. На ипподроме так на ипподроме, — подтвердил Том и встал. — Интересно, старуха Дадынова уже дома?
— Вряд ли. Кто в такую рань станет тащить ее на себе. А вот сам Дадын — дело другое.
Минут через десять они остановились у ворот знакомого дома. На их зов никто не откликнулся. Правда, из соседнего дома вышла какая-то женщина и, пристально вглядываясь в лица столь ранних посетителей Дадына, подошла к ним поближе:
— Вы к Дадыну? Так не кричите зря. Нет у них никого.
— Но должны быть, — уверенно произнес Том, — куда же они подевались?
— Жену его вчера какие-то ребята забрали. Наверное, на уколы водили... Видно, она у брата заночевала. Рядом тут... А старик Дадын дома был. Он ведь только вчера вернулся. Довольный приехал, да только вот зубы его совсем замучили... С час назад поехал в город, в поликлинику. «Не могу, — говорит, — больше терпеть такую боль»...
Даже не поблагодарив словоохотливую соседку за подобный рассказ, друзья понеслись по дороге к шоссе.
До города было километров десять. Но бегом преодолеть все это расстояние было все же трудновато, поэтому решили останавливать любое движущееся транспортное средство. Как назло на шоссе не было ни одной машины. Наконец они заметили невдалеке большой грузовик, поворачивающий направо по шоссе в сторону города. Дружно проголосовали, но машина не остановилась и стала взбираться на гору.
— Догнать и перегнать! — заорал Кейт и бросился вслед. Ухватившись из последних сил за шершавый борт кузова, приятели на секунду повисли в воздухе, потом с трудом перевалили через него. Официальными пассажирами грузовика оказались свиньи. Поначалу хозяева немного пошумели, но потом умолкли. «Зайцы» остались незамеченными.
— Кажется, приехали, — радостно заметил Том, когда машина въехала на первые городские улицы. — Куда это он поворачивает?!
Резко развернувшись, грузовик заехал на территорию бойни и, сдав задним ходом к месту разгрузки, остановился. Водитель открыл кузов и... онемел. Не дожидаясь, пока к последнему вернется известный дар известной речи, приятели прибегли к испытанному средству — бегу и скрылись за воротами мясокомбината.
К центральной стоматологической поликлинике подбегали на последнем издыхании. Но вот знакомые стены... Коридор, люди в коридоре. Препирательство в очереди по поводу острой боли у Тома, явно переходящей в паралич... Дверь...
И наконец кабинет стоматолога. Они ожидали всего чего угодно, только не этого. Вместо знакомого им любителя детективных романов перед ними стоял незнакомый дядя в белом халате. Отступать было нельзя даже при этих сложных обстоятельствах.
— С кого начнем? — спросил незнакомец, немного шокированный видом посетителей.
— С деда! — выдохнул Том. — Только с него! С нашего любимого деда!
— Мы хотим знать, как прошла операция, — забарабанил Кейт, — наш дорогой дед был сегодня у вас на приеме...
— Как фамилия деда? — поинтересовался доктор, заглядывая в журнал.
— Дадын! Да-дын! — дуэтом ответили друзья.
— Ну кто же не знает нашего Дадына! За сто двадцать четыре года он впервые обратился к стоматологу, — заметил врач, — зуб мудрости его беспокоил, правильно?
— Да-да, мудрости... — повторился дуэт.
— Был он у меня! Я удалил...
— Слава богу! — перебил доктора Кейт. — Так дайте же, дайте нам своими глазами взглянуть на этот проклятый зуб, который столько беспокоил нашего деда!
— Это невозможно, — спокойно ответил доктор. — Правда, я просил Дадына оставить зуб здесь, как редкий экспонат. Но он отказался и забрал его с собой.
— Зачем забрал? — разгорячился Том. — Почему так — забрал!
— Спросите у него сами... Думаю, что он верен обычаям предков, — добавил вполголоса доктор. — Этот обычай велит оставлять вырванный зуб на чердаке своего дома...
И снова бег... Дверь... Коридор... Улица...
* * *
Кейт и Том остановили первое подвернувшееся такси:
— В Пшада! Только скорее... Мы заплатим за скорость, — затараторили они наперебой.
Машина быстро выскочила на шоссе и, петляя по изгибам горной дороги, понеслась вперед.
— Опять обычаи! От этих обычаев можно свихнуться, — разозлился Том и крепко стукнул кулаком по спинке переднего сиденья.
— Заткнись мгновенно! — остановил его Кейт и показал глазами на шофера, которому было явно не по душе брюзжание Тома. Том все понял и до конца пути не проронил ни слова.
Солнце грело до седьмого пота, когда Кейт и Том снова подошли к знакомым воротам дома Дадына. Двор был пуст. Но у самых ворот в тени развесистого дерева сидел какой-то старец и играл на апхиарце.
— Это Дадын! — заметил Том. — Меня редко обманывает интуиция.
— Не знаю насчет твоей интуиции, но похоже, это действительно он. Только вот как к нему подъехать?..
— Давай назовемся коллекционерами, а? Предложим обмен: зуб мудрости на золотой зуб, — предложил Том.
— Не согласится... Мудрость на золото не меняют.
— Может, сказать ему, что у меня умер дед и я хочу, чтобы он стал мне «названым дедом»? Такая игра на обычаях...
— Вот именно — игра. Станет расспрашивать, кто был твой дед, чем он занимался, почему умер... Нет! Это не пойдет, Том.
— Слушай! Но есть еще один замечательный обычай: если гостю понравился конь, какой бы дорогой он ни был, хозяин обязательно отдает его в подарок. Где конь, там и зуб...
— Чушь! Ты же не можешь ему сказать, что тебе понравился гнилой зуб. Зуб — часть его плоти. С этим тоже расставаться тут не принято. Это у нас можно...
— Так что он нам скорее коня отдаст... Есть! Я понял, что надо делать, Том! — твердо объявил Кейт. — Надо попасть на чердак и похитить этот треклятый зуб!
— Тайком, на чердак?! Ты что, Кейт, с ума сошел? Я не хочу в тюрьму, какая бы демократическая она ни была...
— Кто тебе сказал — тайком? — удивился Кейт. — Надо действовать легально. Для этого нужна обыкновенная лестница.
— Кейт! По-моему, ты ненормален...
— Не более, чем ты! Обычай нам мешает, обычай нам и поможет.
— Но обычай — не лестница!
— Том, я говорю абсолютно серьезно. Вспомни-ка легенду...
— Скажи, зачем мы пришли: за зубом или за изучением легенд?
— Знать язык врага — закон. Слушай меня внимательно. Один старик, вроде этого Дадына, сидел у очага и играл на том же инструменте. Вдруг забегает к нему человек и говорит, что убил в этом селе человека. «За мной погоня, а я но знаю дороги, укрой меня до рассвета», — просит он старика. Как принято по обычаю предков, старик не выдал его, спрятал. Но вскоре к нему пришли соседи и сказали, что случилось ужасное: сын его убит на свадьбе кем-то нездешним и что убийца бежал и найти его они никак не могут. Это был единственный сын того старика. Даже когда положили сына у отцовского порога, старец не нарушил обычая гостеприимства. Выдать гостя, кто бы он ни был, старец не мог. Но на рассвете, когда все разошлись, он вывел убийцу за ворота и сказал: «Пока ты был моим гостем, я не смел тебя обидеть. Иди. Но знай, теперь, где бы я ни встретил тебя, жди смерти!»
— Интересно, конечно... — отозвался Том, — но что толку в твоем рассказе в данной ситуации?
— Есть толк, Том. Сейчас ты станешь убийцей.
— Что?!
— Надо, Том. Ты ворвешься в дом к Дадыну и скажешь, что случайно убил человека. Дальше все по легенде. Ясно? Он спрячет тебя на чердаке. Погоню я беру на себя...
— А где гарантия, что он не запрёт меня в сарае, например? — поинтересовался Том.
— Не волнуйся. Тебе уготован только чердак. Так принято. Если что, хозяин не пожалеет жизни, чтобы преградить путь тому, кто посягнет на гостя. Времени у тебя будет много. Только ищи лучше. А вечером спустишься к старику, поблагодаришь его за спасение твоей грешной души и тела... Встречаемся вон там, у реки. И — прощай, Абхазия!
Том был потрясен до глубины души.
— В тебе гибнет гений! Клянусь...
Они обнялись.
— С богом! — Кейт похлопал друга по плечу.
Старик продолжал напевать тихую песню под звуки своего старинного инструмента, когда Том задыхаясь вбежал во двор с криком: «Помогите, помогите!..»
— Что случилось? — отложив апхиарцу, приподнялся Дадын.
— Я... Я нечаянно убил человека в вашем селе, — запричитал Том, — что делать, отец? Спрячь меня хоть до вечера...
— Ты! Ты убил человека?.. — испуганно поднял брови Дадын. — Как же это произошло?
— Если я начну сейчас объяснять, как все получилось, это будет очень долго... За мной погоня. Видишь? — Том указал старику на человека, крадущегося вдоль плетня. Это был Кейт. — Ты видишь? Умоляю, не медли ни секунды!
— Но как же я могу спрятать тебя? Ведь ты — убийца! Ты лишил человека жизни! — вскричал Дадын.
— Ты что, старик! Не нарушай древний обычай! Я же гость... Прошу тебя. Скорее!.. Господи, ну что же ты?!
— Не поминай бога всуе! — прикрикнул старик. — Ты страшно согрешил, — занервничал Дадын. — Но куда же тебя спрятать? Куда?
— На чердак, отец, только на чердак! Никто не догадается.
— Ладно. Только быстро. Лестница слева от дома...
«Что я наделал? — подумал он, наблюдая, как Том забирается наверх. — Спрятал убийцу. Но я не хочу, чтобы в моем доме проливалась кровь!»
— Эй! Хозяин, — раздался голос сзади. — К тебе никто не забегал? Мы ищем убийцу!
Дадын обернулся и увидел Кейта с большой дубиной на плече и с рубашкой, завязанной на голове наподобие башлыка.
— Нет. У меня никого нет, — еле выговорил он.
Кейт ушел, грозясь, что они все равно найдут убийцу, где бы он ни спрятался.
Старику на месте сидеть было страшно. Он нервно расхаживал по двору.
«А если узнают? — думал он. — Я-то уже старик, ладно. А что будет с моими сыновьями, внуками?.. Почему они должны страдать из-за меня? Нет! Этого я не допущу!»
И он решился.
Пока Том искал на чердаке зуб Дадына, сам Дадын взял посох и пошел к местному участковому.
Участковый села Пшада, пожилого возраста симпатичный, с большим чувством юмора человек, давно уже привык к спокойному распорядку для. Событий или происшествий из ряда вон выходящих на его памяти в селе не было, поэтому, узнав о случившемся, он решил задержать убийцу своими силами. Имея в виду под этим исключительно себя, он все же поинтересовался:
— Преступник вооружен?
— Думаю, что да, — ответил Дадын.
Участковый решил организовать небольшое подкрепление.
Через час дом Дадына был окружен участковым и двумя добровольцами-дружинниками, учениками последнего класса средней школы.
В это время Том с большим трудом, утопая в пыли и хламе, все-таки нашел на чердаке «золотой» зуб.
«Вот они, ключи в рай! Это настоящая бомба, — думал он. — Та самая бомба, которая, подорвав миф о так называемых долгожителях, наполнит звоном мои карманы. Свершилось!» Сердце бешено стучало, в голове звенел целый орган Гамбургского собора, перед глазами плавали золотые круги... Это было свыше его сил, и молчать об этом он больше не мог. Забыв об опасности, Том подпрыгнул и продырявил крышу насквозь.
Едва вытащив ноги, он выбрался наверх и, прислонившись к печной трубе, взглянул на небо. Небо гудело каким-то неистовым, радостным гулом...
— Кейт! Где ты? Кейт! Я держу в руках настоящую бомбу, ты слышишь меня, Кейт? — заорал он, сколько было мочи.
— Ложись! — скомандовал участковый.
Все осаждавшие дом немедленно скрылись за деревьями и залегли в кусты.
Участковый предложил убийце немедленно сдаться.
— Бросай оружие! — крикнул он. — Если шевельнешься, будем стрелять! Бросай, что держишь!
Участковый говорил так, как будто в его распоряжении был пулемет по меньшей мере, но надо добавить, что при нем не было никакого оружия вообще. Личный пистолет, которым он не пользовался вот уже добрый десяток лет, в доме обнаружен не был. И только сейчас милиционер вспомнил, что спрятал его от детей в чулане, и горько пожалел об этом. Но сейчас бежать за оружием было, конечно, поздно.
— Сдавайся! — повторил он. — Считаем до трех: раз... два...
У Тома душа ушла в пятки, но он крепко сжал в руке драгоценный зуб и еще пуще заорал:
— Кейт! Где ты? Меня убивают!
— Учтите, их двое. Они вооружены, — командовал участковый. — Не подымайте головы! Иначе в селе будет не один труп, а гораздо больше!
— А разве в селе кто-нибудь убит? — осведомился юный дружинник.
«Действительно, — задумался слуга порядка, — про убийцу мы слышали, а про убитого — ни сном ни духом... Тут что-то не так». Но вслух повторил приказание:
— Брось оружие! Что у тебя в руках?
Том заметался вокруг трубы:
— У меня ничего нет! Я никогда в жизни не держал оружия в руках, разве что в детстве, пугач...
— Мы открываем огонь! — крикнул участковый страшным голосом.
Тут Том прыгнул куда-то в сторону, и потолок вместе с крышей рухнул. Раздался чудовищный грохот. Нападавшие припали к земле, так как подумали, что разорвалась бомба.
Обезумевший от страха Том выбрался из-под обломков и опрометью кинулся вон со двора вслед за убегающим в сторону дальнего поля Кейтом.
Нападавшие подняли головы и переглянулись.
— Догонять будем? — поинтересовался один из дружинников, заметив, что участковый равнодушно смотрит вслед двум бегущим по полю людям.
— Не надо! — ответил тот, смущаясь, что затеял облаву на убийцу, который никого не убил.
* * *
Вечерело, когда Кейт Доусон и Том Герхард ворвались в здание городского железнодорожного вокзала.
Решив немедленно уехать куда-нибудь подальше, а уж потом решать все другие вопросы, друзья встали в очередь в кассу.
— Ты знаешь, какое сегодня число? — немного отдышавшись, шепотом спросил Кейт. — Сегодня двадцать первое.
— И что же? — недоуменно переспросил Том.
— Симпозиум кончился вчера. Виза просрочена. Но унывать не стоит. Задание мы выполнили, и это главное. Остальное — чепуха! — улыбнулся Кейт. — Думаю, что какая-нибудь компания «Мэри Дуглас» не откажется подготовить проект для твоего особнячка на морском побережье.
Друзья весело рассмеялись. Том постоянно похлопывал себя по боковому карману, в котором прощупывалось что-то твердое. После каждого похлопывания его лицо светлело, а в глазах появлялся блеск. Очередь двигалась медленно, а до отправления ближайшего поезда оставались считанные минуты. Том взглянул на большие часы, висевшие в кассовом зале, и вдруг в проеме входных дверей он приметил двух аккуратно одетых молодых людей. Их взгляды были устремлены прямо на него. Том замер, но с трудом заставил себя отвернуться. От страха не владея собой, повернулся снова. Молодые люди не спускали с него глаз, пробиваясь сквозь толпу.
— Посмотри, Кейт! Видишь? Видишь этих двоих? — зашептал он. — Разрази меня гром, если эти двое — не внуки Дадына...
— Не понял...
— Пойми, мы украли часть тела их деда. Это непростительно по их обычаям. Они должны отомстить нам. Смотри, у них глаза как будто кровью налиты...
Кейт оценивающе взглянул на незнакомцев.
— Не пяль глаза, — одернул его Том, — надо немедленно драпать.
Через несколько секунд, выскочив на улицу через боковые двери, обладатели зуба уже пересекали привокзальную площадь, на ходу соображая, что делать дальше. Несмотря на уговор бежать не оглядываясь, Том все-таки обернулся и увидел, что за ними по пятам, правда пока не приближаясь, продолжают следовать те двое...
На остановке троллейбуса, затерявшись в толпе, Кейт и Том остановились.
— Действуем так! — начал Кейт.
Но как действовать дальше, объяснить не успел. Тяжелая рука похлопала его по плечу.
— Предъявите, пожалуйста, документы, — спокойно произнес первый незнакомец.
— И вы тоже, — столь же спокойно обратился второй к ошарашенному Тому.
Тут приятели поняли, что игра проиграна, и на этот раз бесповоротно. На глаза Тома навернулись слезы.
— Возьмите, — печально заговорил Том, протягивая завернутый в носовой платок роковой зуб.
Молодые люди переглянулись.
— А зачем нам ваш зуб? — изумленно спросил один из них и, повернувшись своему товарищу, добавил: — Странный парод эти иностранцы... — Зуб снова перешел в руки Тома. — Нам нужны ваши документы.
— Как?! — вскричал Том, судорожно запихивая драгоценный зуб обратно в карман. — Так, значит, вы не внуки Дадына? А Кейт говорил, что...
— Вы ошиблись, — решительно перебил его незнакомец. — Мы из другой организации, — и показал свое удостоверение. — Ищем вас уже пять дней. Все обеспокоены вашим отсутствием на симпозиуме геронтологов. Из-за вас делегации задержали... Но все разъезжаются сегодня вечером. Так что поторопитесь, господа ученые!
* * *
Через три дня Том Герхард и Кейт Доусон благополучно вернулись с бесценным трофеем в Институт человековедения. Сотрудники института встретили их, как космонавтов, вернувшихся на Землю после трудного полета.
Зуб Дадына Нарбы переходил из рук в руки... Его подвергли всевозможным сложнейшим анализам, точнейшим измерениям и тому подобным научным опытам.
Не дожидаясь результатов исследования, отдел информации быстренько сварганил статью с броским названием «Абхазские долгожители — очередная ложь советской пропаганды». Но статья, как выяснилось несколько позже, оказалась «беззубой».
Лаборатория института установила, что зубу Дадына Нарба триста пятьдесят лет!..
Дело в том, что на чердаке Том нашел зуб не Дадына, а его деда.
__________________________
1 Мортимер Уилер — известный английский историк, археолог.
2 Нартаа — фамилия 99 братьев народного абхазского эпоса.
3 Ахардан — сорт винограда.
4 Аюцара — помещение для хранения вина.
Перевод с абхазского А. Раздольского
(Печатается по изданию: Аджинджал Ш. М. На обрыве: Роман, повести, юмористические рассказы. - Москва: Советский писатель, 1984. С. 367-424.)
1. Погубили они меня!
Дыгу был в отчаянии. На этого человека надеялся, как на каменную стену, и кончилась безбедная жизнь, ума не приложит, что теперь делать ...
Дзуку, дружок его закадычный, только недоумевал:
— Да что, послушай, случилось? Тебя не узнать!
— Еще бы! Убил меня мой сосед, автоинспектор Маркоз ... будто ножом полоснул.
Дзуку стал соображать: у Дыгу нет даже велосипеда, причем же aвтоинспектор? И он робко спросил:
— Плохой сосед, да?
Дыгу даже плюнул с досады:
— Да такого соседа мне в век не найти! — И показал на двухэтажный особняк неподалеку от своей развалюхи. — Посмотри, как жил человек! Беседку видишь? Гараж видишь?
— Вижу. Ну и что, что вижу?
— А то, что это все было его.
— Небылицы ты мне рассказываешь! — возмутился Дзуку.Он ведь здесь без году неделя. Когда он успел так отстроиться? Тут жили еще наши пра-пра-прадеды и то такой пацхи не имеем, какая у него стоит позади «дворца»!
— Я же говорю, умел жить. Да и мне от него перепадало. Господи, как же быть-то теперь?.. Заложил фундамент, да видно, так с ним и останусь. Погубил меня соседушка!
И Дыгу рассказал непонятливому другу одну из тех маловероятных историй, которые, если не трудно представить, то трудно поверить.
С тех пор, как заступил на пост у развилки шоссе автоинспектор Маркоз со свистком во рту, нарушителям жизни не стало. Все без разбора дырявил талоны. Скольких шоферов лишил прав! Можно подумать, борец за справедливость, пошел с голыми руками на льва, вот и поплатился. Только нет, нет и еще раз нет! Все было не так. Однажды, правда, он засадил за решетку шофера, который попытался всучить взятку. Тут бы сказать: молодец, дай ему бог здоровья, если бы все так поступали, давно покончили со взяточничеством. И верно, Маркоз взятки бы брал ... Он сам говорил, что терпеть их не может. Но есть маленькая слабость — от ста граммов не откажется: работа нелегкая, весь день на ветру ... Кто же не угостит, видя свой талон между зубцами инспекторских кусачек? «В какой хочешь ресторан поведу!» — скажет. Маркозу ресторана не надо, слушай, какой ресторан — он на работе, далеко отойти не может, а в киоск — пожалуйста, — стоит прямо носом к дороге. «Сто грамм и закусить», — говорит водитель буфетчику. «Пусть и тебе нальет, — говорит Маркоз шоферу. — Не выпьешь, так хоть поднимешь. Я же кавказец, не позволю себе пить в одиночку, как сиротa!» С того самого дня и пошел слух, что неистового Маркоза-автоинспектора легко можно угомонить сотней граммов.
Дзуку сокрушенно качал головой:
— Видно, нет праведников на свете, иначе как мог такой человек столь низко пасть! Наверно, эти бестии на колесах подпоили, да потом и шантажировали ...
— Слушай дальше, — прервал его Дыгу. — Как прошел слушок насчет ста граммов, так все шофера стали останавливаться, поравнявшись с автоинспектором, и приглашать в киоск. Хозяин ларька наливал по сто, бросал на тарелку привычную закуску. Маркоз тут же опрокидывал стопку. А водитель с удовольствием расплачивался — и за Маркоза, и за невыпитый свой стакан. За день таких угощений набиралось порядочно. Как-то он остановил шестьдесят шесть машин. С каждой, как положено, сто граммов. Вот на шестьдесят шестой и попался ...
— Конечно, — вздохнул Дзуку, — он, бедняга, уж и на ногах не стоял. Мыслимо ли столько выпить!
— Думаешь, пьяный был? Да ни в одном глазу!
— Так не бывает, — уверенно возразил Дзуку, — если, ты гoворишь, шестьдесят шесть машин... Если все это взять и слить в кувшин, то получится семь литров без малого. Да как я поверю, чтоб такое количество могло уместиться в желудке и чтоб ни в одном глазу! Хочешь верь, хочешь не верь. А пить надо умеючи.
— Да как ни умей, а столько в жизни не осилить.
— Простота ты святая! Что же он, по-твоему, водку глушил? Хозяин ларька воду ему наливал, а водителю откуда знать, что там в стакане? Его дело платить. Вроде бы никто не в обиде: водитель, довольный, дальше едет, а буфетчик с Маркозом вечером барыши считают... Вот в такой-то момент их обоих и накрыли. Себе, понимаешь, жизнь испортил и меня погубил.
— Не пойму, тебе-то какое дело? «Убили, зарезали, погубили!» Сосед мошенничал, посадили. А тебе что с этого?
— Не знаешь ты, как я поджидал его каждый вечер. Идет с работы, а для меня явление Христа народу. Жду не дождусь, когда сядем за нарды ... Ах, как он меня разорил! Нарды же — мой хлеб. Только фундамент успел заложить — и тут на тебе, взяли. Без такого соседа остался ... Нет, не его — меня они погубили!
2. Взаимопонимание
Дыгу и Дзуку отправили телеграмму племяннику Сократу в Ростов: «Волнуемся. Срочно сообщи здоровье брата Лаврентия — твои дяди».
Через два дня приходит ответ:
«Постигло несчастье, Лаврентий вчера скоропостижно скончался в центральной больнице. Как и где хоронить? Сообщите родным, пусть собираются, вместе погорюем — ваш Сократ».
Дзуку получил телеграмму в отсутствие Дыгу и опечалился: он любил брата Лаврентия. В слезах застал его Дыгу.
— Что случилось? У тебя кто-нибудь умер? — спросил он.
Дзуку показал телеграмму. Прочитав, Дыгу задумался. Потом уселся за стол, подвинул к себе лист бумаги.
— Давай сочиним ответ. Успокойся, не умер твой Лаврентий ...
Дзуку смотрел, раскрыв рот, а изобретательный Дыгу писал:
«Не отчаивайся, Сократ. Брат Карло завтра утром прибудет. Сестра Лимо только что вылетела самолетом и будет на месте еще до обеда. Сосед наш Мачалкян тоже пожелал разделить с тобой горе. А младший зять Иаблочкин, узнав о случившемся, отплыл теплоходом. Пока не достали билета нашему общему другу Мандарадзе, но мой побратим Милитон обещает устроить на завтра. Сами же выезжаем с профессором Чачбой на «Жигулях». Ждите у центрального входа в больницу. Твои Дыгу и Дзуку».
Наивный Дзуку ничего не понял, и Дыгу снисходительно разъяснил:
— Беда мне с тобой ... Ну да уж ладно, мотай на свой длинный ус. Бедный Лаврентий — всего-навсего лавровый лист. И нас волнует, в какой он цене. Из Ростова ответ, вызвавший у тебя скорбные слезы: упал дядя в цене со вчерашнего дня. На центральном рынке никто не берет, лучше умереть, чем такое! А мы отвечаем: сиди тихо и не блажи. Завтра получишь корольки, лимоны прибудут самолетом к полудню. Яблоки жди в порту. Не брезгуй и мочалкой ... Мы же на частных «Жигулях» подкатим к центральному рынку, везем с собой чачу. Это незаменимый помощник в наших делах — можно сказать, профессор!
Дзуку сосредоточенно морщил узенький лоб.
— Понятно, понятно ... А вот кто — Милитон ? Такого не знаю.
— Самого главного ты не усек. В Милитон весь гвоздь! Стоит он на мосту через реку Псоу, и как поднимет свою пеструю палочку — проскочишь, а опустит, считай, что придавит. Вот так-то, мой дорогой Дзуку!
3. Заявление с того света
Дыгу. Чудеса-то какие! И чего только не бывает на свете, о чем только не услышишь!
Дзуку. А что такое?
Дыгу. Клянусь прахом отца, ничего подобного никто еще не слыхал.
Дзуку. Ну если про чудеса — так лучше не трудись.
Дыгу. И ты знаешь? Кто же тебе рассказал?
Дзуку. Кто — неважно. Рассказали. Один мадридский богач, любитель менять дома, взял да и умер. Что ж делать, надо хоронить. Стали опускать гроб в могилу, а он столкнул крышку, сел и ну всех поносить последними словами, как, дескать, посмели спящего нести в новый дом! Не могли дождаться, когда проснусь?
Дыгу. По сравнению с тем, что я знаю, это пустяк.
Дзуку. Тогда, наверно, о бедняке из Рио-де-Жанейро, которого похоронили ...
Дыгу. Помер — куда ж его деть, как не похоронить!
Дзуку. Так вот, в ту же ночь какой-то вор разрыл могилу и давай pвaть у покойника золотые зубы. Повытаскивал все, а покойник ему: «Дай бог тебе здоровья, всю неделю они меня изводили, скул не мог разжать. До чего легкая у тебя рука, совсем не было больно! Извини, я не при деньгах. Подождите у себя в кабинете, я тут неподалеку живу». И — ходу. А у вора душа как ушла в пятки, так больше и не возвращалась.
Дыгу. Вздор и чепуха! Этим кого удивишь? Сколько раз слышал: похоронят, а он полежит-полежит и как ни в чем не бывало домой. Либо к полуночи, либо перед рассветом заявится... А ты слышал, чтоб воскресали день за днем восемь месяцев кряду?
Дзуку. Нет, такого быть не может.
Дыгу. Может, клянусь прахом отца!
Дзуку. Если в доисторические времена ...
Дыгу. Какое там в доисторические! В нашем городе произошло. И не тыщу лет назад, а всего месяц.
Дзуку. Опять ты плетешь.
Дыгу. Хорошенькое «плетешь», когда это сосед мой Сурен, мир праху его ... Сурен Кярагозович. На его могиле уже трава выросла. Ему же и горя мало — в одно прекрасное утро очнулся и встал. Встал и прямиком в город. Что дальше — и сказать не могу ...
Дзуку. Не можешь, я за тебя скажу. Наверно, все заживо попадали. Покойника, конечно, уж и узнать было нельзя.
Дыгу. Не попал ты и на сей раз: не домой он двинулся, не к родным.
Дзуку. Ну так к тебе, соседу, наведался.
Дыгу. Зачем я ему? Сурен Кярагозович, да будет земля ему пухом, ни на что не отвлекаясь, попер прямо в Исполком городского Совета. Так ему обрадовались искреннее, чем иные родные. Обитые красным дерматином двери, что стоят друг против друга в два ряда ... разве что в исключительных случаях открываются перед простым смертным. Перед ним же так и распахнулись! Развернул Сурен Кярагозович и положил на стол заявление, которое написал там, в загробном ...
Дзуку. Какое такое еще заявление?
Дыгу. Обыкновенное. Прошу, дескать, разрешение на снос дома, что под горой Баграта. Построен он до революции, пришел в крайнюю ветхость. И вообще — дом деревянный, низенький, кроме того, ненадежен и на вид непригляден, из-за чего ночами глаз не можем сомкнуть. Разрешите снести и на его месте построить новый.
Дзуку. Неужели отказали человеку, притащившемуся с того света?
Дыгу. В тот же день наложили резолюцию! Я уже десятый год обиваю пороги, добиваясь разрешения на постройку к дому тyaлета и ванной — толку никакого. Ссылаются на то, что в трехкилометровой зоне от моря постройки запрещены. Хоть головой бейся — слушать не хотят!
Дзуку. О тебе потом поговорим. А что же твой воскресший сосед?
Дыгу. Снес старый дом и новый построил, двухэтажный, с колоннами и балконом. Дворец себе отгрохал Сурен Кярагозович, земля ему пухом ...
Дзуку. Погоди, погоди ... Как так «пухом»? Чего бы ему теперь не жить-поживать? Все есть, живи себе до старости в тишине и покое!..
Дыгу. Да о какой старости ты говоришь? Как только выстроил дом, накатал завещание на имя племянника и отбыл восвояси. А племянник, воскресивший дядю, недавно устроил такие поминки, что нескоро забудут. «Дядя у тебя был настоящий, земля ему пухом», — сказали те, что поставили резолюцию на заявлении с того света, и еще раз помянули вынужденно воскресавшего человека.
4. Пришлось учить, как пешком ходить
Дзуку стоит на уличном перекрестке, как ребенка держа за руку тяжело дышащего грузного мужчину.
— Вот и дошли. Тут гляди в оба.
Мужчина тупо смотрит перед собой.
— Гляжу, да боязно что-то...
— Чего бояться! Один раз правильно перейдешь и научишься.
Дыгу идет навстречу и останавливается в изумлении: «Неужто обучает правилам уличного движения? Ведь сроду не сидел за рулем!»
Мужчина упирается, никак не решится ступить на мостовую.
— Не могу! Вчера чуть не сбили ... Нет, не могу! Наехал на меня да еще орет: «Чего рот разинул, не видишь, дорога моя!» Я забыл, где и зачем родился.
— Mожет, он был прав?
— Черт ее разберет! Как зажегся зеленый светофор, я и двинулся. Все по правилам, которым ты учил ... На середине он и налетел. Эти таксисты никаких законов не признают.
— Так ты же и виноват! Я ж тебе втолковывал, когда для машин зеленый свет — стой и жди. Говорил я тебе?
— Чего ты путаешь человека? Ведь поди он на красный свет, передавил бы. Тоже мне — знаток! В арбе едва разбирается, а о машинах толкует.
— Да я его не машину учу водить, а ходить.
— Как так — ходить? Больной, что ли, он?
— Хуже! Тридцать лет его возила персональная машина. Пешком по городу не ходил. А недавно сняли с работы, и он словно впервые ступил на землю. Вот я и учу его ходить ножками. Но никак не может усвоить, как улицу перейти. Все ему кажется, что катит в своей персональной. «Больной» ... Хуже больного!
Перевел с абхазского Г. Ковалевич.
(Печатается по книге: Абхазские рассказы. Сухум, 1980. С. 178-183.)
Если скажешь, что все учреждения одинаковы, — кто тебе поверит? Ведь в каждом из них работники приходят на работу утром без опоздания, трудятся до конца рабочего дпя на своих местах, имеют обеденный перерыв, а за хорошую работу — премию или прогрессивку.
Разные они, эти учреждения. Есть, например, такие, которые у всех на виду. Тут если кто из сотрудников не так поставит ногу, открывая дверь, или не так поведет рукой, что-то доказывая другому сотруднику, то все это немедленно становится известно т а м, наверху. Такого вызовут куда следует, вразумят, объяснят, потом отпустят с миром, мол, иди и думай перед тем, как ставить ногу или разводить руками.
Но есть на свете, слава богу, и другие организации, где праздничных дней гораздо больше, чем рабочих. Они находятся в тени, так сказать, в стороне от большой дороги прогресса. Тут вольному воля, блаженному рай. Хочешь — приходи работай, хочешь — приходи и не работай, а хочешь — вообще не приходи и не работай.
Одной из таких организаций, на которую снизошла божья благодать, был Архипроект. Его руководители находились в большом доверии у высокого начальства. Там, на недосягаемых высотах, его специалисты считались звездами не последней величины. В коллективе периодически защищались, правда, неизвестно от кого, кандидатские и даже докторские диссертации, происходили неожиданные, никому не понятные внутренние перестановки.
Те, кто не был ни кандидатом, ни доктором, или, на худой конец, лауреатом чего-либо, тоже были не в обиде. Одни располагали дачами у самого синего моря, другие собственными автомобилями.
Довольны были все — от мала до велика.
Например, секретарши начальников. Они относились к людям, на которых воистину снизошла божья благодать. Действительно, они уезжали с шефами в отпуск и даже в заграничных командировках сопровождали их. Достаточно им было указать перстом на какую-нибудь понравившуюся вещь, как она моментально становилась их собственностью. Чего не сделаешь ради верной хранительницы тайн! Подобная форма обретения благ становилась настолько привычной, что пальчики этих особ вообще никогда не сгибались. И всегда были наготове...
А уборщицы? Они никогда бы не согласились променять свою должность на какую-нибудь другую. Или, упаси бог, переменить место работы. Нет, нет! Дело тут совсем не в любви к своему учреждению! Подобных чувств они не испытывали. Ими двигало совершенно другое; возможность удвоить, а иногда и утроить свой скромный месячный заработок. А это было возможно только в стенах Архипроекта. Для кого понедельник тяжелый день, а для уборщиц Архипроекта он особенно приятный. Конечно, не просто выволакивать на себе из здания громадные мешки с пустыми бутылками, потом тащить их на приемный пункт, ведь тут надо иметь недюжинные силы, зоркий глаз, крепкие нервы и много чего еще, о чем ведомо только мастерам своего дела. Но дополнительная зарплата никогда никому не мешала. Усталость проходит, а деньги остаются.
Одним словом, над Архипроектом в любую погоду ярко горела дивная звезда удачи.
Его руководитель был сильной, неординарной личностью. Еще бы! Других из центра не присылают. И те, кому было под силу поставить его на такое место, оберегали и лелеяли, опекали «своего человека». Словно форель, которую из мелководья перебросили на глубину, плавал он по жизни, самонадеянный, беззаботный. Как говорится, если у тебя крепкая спина, то по голове никто ударить не посмеет. Ведь не случайно же в народе говорят, что на одном из сельских сходов ударили нищего по голове, а он за спину схватился. Когда спросили его: «Почему так делаешь?», он ответил: «Добрых вам дней! Если бы у меня спина была крепкая, кто бы посмел меня по голове ударить?»
Но не всё коту масленица! Началось! Началось сверху. Оно так всегда и бывает — начинается сверху, как обвал...
И обвал этот на своем пути смел и его, директора крупной проектной организации.
Кто бы мог представить себе, что звезда такой величины все же сорвется с небосклона, и так быстро. Он бежал. Бежал, собрав свои вещи, в спешке даже прихватив кое-что из казенного. Бежал в никуда, воспользовавшись темнотой. Три года руководил он институтом, три года делил сладкий пирог славы между своими подчиненными. Три года как один день. Да, ничто не вечно под луной!
Наутро все было кончено. Кабинет главного пуст, его телефон не отвечает. Забурлил, зашумел Архипроект. Работники учреждения вдруг осиротели, как цыплята, у которых коршун утащил наседку. Разговоры, сплетни, домыслы... Сначала вполголоса, а к концу рабочего дня громко заговорили: «Ну, теперь держитесь! Кого-то нам бог пошлет?» Поднялась волна предположений: «Может, тот?», «А может, этот?»... Но все твердо знали: из своих никого не поставят. Слишком уж мелковат местный контингент, да и со связями жидковато. Значит, со стороны. Но кто, кто?..
Нервное напряжение достигло апогея и грозило вылиться в массовый психоз. Число кандидатур с каждым часом росло в геометрической прогрессии. Создавались и рушились теории, взвешивались все «за» и «против»... Кое-где дело дошло до рукоприкладства, благодаря чему здоровая рабочая обстановка была окончательно уничтожена. Дни шли за днями, положение не улучшалось. Каждая кандидатура изучалась досконально. Выяснялось, в каких родственных отношениях кандидат находится с большим начальством, с кем он дружит, какое вино предпочитает — красную или белую «Изабеллу» — ив каком количестве, кто его родственники, где и когда они родились, кто их пеленал и укладывал в люльки, кто их оттуда извлекал, какую школу они закончили и так далее и тому подобное.
Такой «ответственный» подход к делу позволил отобрать семь кандидатур, наиболее возможных и наиболее вероятных.
Но вот кому-то стало точно известно, кто же из этих «вероятных» станет хозяином всего многолюдного дома. Новость с быстротой молнии разнеслась по организации. Некоторым она пришлась явно не по вкусу, но они и вида не подали. Другим, наоборот, кандидатура нового начальника весьма и весьма понравилась. Но ни те, ни другие со своими суждениями и выводами не торопились. Мало ли что!
Может, все перемелется, какая тогда из всего этого мука получится?..
Больше всех торжествовал начальник первой мастерской Джанхват Цанба. Он во всеуслышанье говорил о своей причастности к назначению нового директора; замолвил, дескать, словечко там, наверху. И, как бы между прочим, заметил, что он, Джанхват Цанба, с другим бы не сработался. Были, мол, уже такие случаи. А с этим все нормально будет. Наш человек. И в дружбе проверенный, и в хлеб-соли толк знает.
И началось. Одна забота теперь волновала весь многочисленный персонал: как же встретить нового директора, как получше принять его? Как говорится, без меня меня женили... Рисовалась величественная картина: достойнейшие из достойных понесут его на руках к кабинету, усадят в директорское кресло и вручат ему в качестве памятного подарка полный список сотрудников Архипроекта. А вечером, как и полагается в таких случаях, будет организован большой банкет в лучшем ресторане города.
Но вот однажды радостным летним утром кто-то громко крикнул: «Едут!» Ни цветов, ни рукопожатий как-то не получилось. Зато было немедленно созвано общее собрание сотрудников, на котором присутствовало большое начальство. Среди сидящих в президиуме — он, тот самый человек, который с минуты на минуту должен был встать у руля этой организации. Все предположения и надежды рухнули. Его не знал никто.
В числе прочих важных слов, произнесенных одним очень важным человеком с трибуны, были следующие:
— Раш Шанба. Мы надеемся на тебя. Ты проверенный руководитель..,
Несмотря на общее недоумение, собрание закончилось бурей аплодисментов. Смолкли последние овации, ушли ответственные люди, а сотрудники все еще не знали, как им поступать дальше: то ли идти по своим местам, то ли вот так, толпясь у выхода из зала, дожидаться, когда новый начальник скажет, что делать. И он не заставил себя долго ждать:
— Если вы хотите со мной работать, запомните: я ваш товарищ. Перед нашей организацией, как вы знаете, стоят большие сложные задачи. Безответственности не терплю! Работать будете согласованно и дружно. — Его слова напоминали звук мельничных жерновов, моловших то мелко, то крупно.
Все переглянулись, ответом ему была тишина.
— Ваше молчание красноречивей речей говорит о том, что мы отлично поняли друг друга. А сейчас, — он взглянул на часы, — до конца рабочего дня еще двенадцать минут, прошу всех разойтись по своим рабочим местам и продолжить работу.
С этими словами новый патрон стал быстро удаляться в сторону своего кабинета. Все по-прежнему безмолвствовали. Только Джанхват Цанба пробурчал что-то себе под нос и нехотя направился к себе в мастерскую.
Со всеми директорами, которых сюда назначали, первым выходил на разговор именно Джанхват. Начинал обычно приблизительно так: «Я безумно рад вашему назначению. Весь наш коллектив был бы очень огорчен, если бы прислали не вас, а другого директора. Такого начальника, как вы, в наше бурное время днем с огнем не сыскать...» И далее что-нибудь в том же духе. Все директора, как правило, были дружны с Джанхватом, да и он держался с ними на равных. А сколько их было, новых начальников? Вот этого Цанба никак не мог вспомнить. Его уважали не только за то, что был он лауреатом и начальником первой мастерской, но и за его умение вовремя давать дельные советы руководству. «Если ты теплый, — говорил он тем, кто переступал порог главного кабинета Архипроекта, — значит, и впредь тебе будет с нами тепло. Слушайся моих советов». Но как-то раз один из директоров возмутился: «С чего ты взял, что мне холодно? И почему это ты должен меня согревать? Я что-то не пойму...» — «Ничего, скоро поймешь», — сказал ему Джанхват, а сам подумал: «Оставайся холодным, чтоб ты до костей промерз! Я таких, как ты, много на своем веку перевидал!» И ушел.
Трудно сказать, чем бы закончился для Цанбы этот диалог, если б тот директор задержался чуть дольше. «Я б лучше от жажды помер, чем стал пить с ним из одного колодца, — говорил Цанба, — тоже мне, начальник!» Случилось так, что здоровья у нового руководителя хватило ненадолго: сердце отказывало, и он вынужден был оставить работу.
«Я же говорил, что переживу тебя!» — ликовал Джанхват, наблюдая из окна, как директора на носилках выносили из учреждения.
Сколько времени прошло после этого? Скольких директоров назначили, скольких сняли?.. Цанба уже забыл и думать о нем, а вот сейчас почему-то вспомнил. Настроение испортилось окончательно. «Почему я так расстроился? — спрашивал он сам себя. — Разве есть причина?» И, размышляя по этому поводу, понял: причина была. Она заключалась в том, что новый директор Раш Шанба уж очень был не похож на предыдущего руководителя.
«Двенадцать минут до конца рабочего дня, двенадцать минут» — эти слова тяжелым камнем давили Джанхвату грудь. Он сидел за рабочим столом, заваленным бумагами, но глаза его сейчас ничего не видели. Он думал. Другие руководители мастерских, откопав старые проекты, тоже сидели так же, как и Джанхват, в облаках архивной пыли, посматривая на свои часы, считая каждую секунду. Они тоже думали. И было над чем!
Уже десять минут седьмого, а новый директор все еще не выходил из своего кабинета.
Ерзая на своих стульях, сотрудники были вынуждены оставаться на местах. А что делать? Проще всего уйти, да вдруг, пока он здесь, что-нибудь произойдет. А завтра упрекнет, что ушли раньше него, или скажет: «У вас что, семьи нет? Почему сидите больше положенного? Испугались, что у вас отнимут ваши рабочие места?» Но так или иначе — уходить было нельзя.
В таких ситуациях сотрудники обычно обращались к Джанхвату. Огромный жизненный опыт, врожденное умение выходить из затруднительных положений делали его незаменимым там, где нужно было уметь принять единственно верное решение. Ему беспрерывно звонили заведующие мастерскими, кандидаты и некандидаты, научные и ненаучные сотрудники. Все спрашивали — как быть? То же самое происходило и сегодня. Но Джанхват на сей раз и сам не знал, что делать. «Не знаю, не знаю, — говорил он в телефонную трубку, — сами идите и спросите его».
— Когда было, чтобы наши руководители работали так долго? Когда?
— Кто-нибудь видел такое? Нет. Никто не видел. Ну и времена...
— Слыхано ли, чтобы после шести часов да на работе! Отродясь такого не было!
— Обычно, когда подпись требовалась, к нему домой курьера гоняли...
— Хорошо еще домой!.. А по курортам сколько раз ездили, искали, только чтоб подписал.
Совсем разговорились архитекторы. Захлестнули их воспоминания.
Но, как говорится, кто дожидается, тот дождется. Наконец-то работники Архипроекта увидели, что новый директор вышел из своего кабинета. Часы показывали половину седьмого. Лишь только за ним закрылась парадная дверь, как весь институт превратился в многоэтажную беговую дорожку. Все бежали, словно их выпустили по амнистии после длительного заключения. Все были гонимы желанием лично попрощаться с новым шефом. Но догнать не удалось. Черная «Волга», оставив за собой огромный клуб пыли, стремительно скрылась за поворотом.
«Даже не взглянул... Его предшественник всегда подвозил меня на машине, — размышлял Джанхват, — а этот... Откуда он только взялся такой! Что за человек?» С такими невеселыми мыслями, в дурном расположении духа первый раз за много лет пришел он домой пешком, держа огромный черный портфель под мышкой.
Молодая жена, как всегда, встретила его у подъезда. Каждый вечер Цанба возвращался со всевозможными лакомствами или чем-нибудь дефицитным для своей ненаглядной Мацисы, а сегодня пришел ни с чем, словно корова, у которой не стало молока. Джанхват попытался обнять жену, чтобы та не заметила его состояния. Но искренности и тепла в этом жесте не было. Кто лучше молодой женщины может почувствовать это?
— Ты сегодня какой-то странный. Что-нибудь случилось? — спросила жена, пока они поднимались по лестнице.
— Ничего не случилось, я просто устал, — ответил Джанхват, стараясь быть внешне спокойным.
— Боже мой! Я все поняла. Ты целый день работал, не выходя из помещения. Сейчас же идем гулять на набережную. Подышим свежим морским воздухом, усталость как рукой снимет. Но сначала ты должен поесть. Воздух полезен только после плотного ужина.
Джанхват сел за стол и уткнулся в тарелку.
— Надеюсь, завтра ты принесешь что-нибудь вкусненькое к ужину? — заговорила Мациса. — Не так, как сегодня... Почему ты в магазин не заглянул? У тебя что, времени было мало?..
Но Джанхват не слышал ее. Мысли были далеко. Перед глазами стоял новый директор. Видение было настолько реальным, что он порой не понимал — реальность или мираж?
Несмотря на все уговоры, Мациса так и не смогла вытащить его на прогулку.
— Не пойду я никуда, сил нет, лучше спать лягу...
Но сон не шел к нему. Он еще долго глядел в темноту, прислушиваясь к ровному дыханию спящей жены.
На следующий день Джанхват Цанба поднялся чуть свет. Он никак не мог понять, спал он или нет. Всю ночь его мучили кошмары, в которых главным действующим лицом был новый руководитель Архипроекта.
— Ты куда в такую рань? — спросила Мациса, видя, что он одевается.
— На работу. Хочу пораньше прийти.
— Между прочим, начальники мастерских, да к тому же лауреаты, могут приходить на работу в любое время. Все остальные — дело другое. Вот пусть они и приходят пораньше. Не пущу! Рано еще. Вон и глаза у тебя красные...
— Нет, нет... Мне очень надо! — отрезал Джанхват и, подхватив на ходу пиджак, выскочил на улицу.
В тот день он пришел на работу раньше своей личной секретарши. Кабинет удивленно смотрел на хозяина большими глазами незашторенных окон. Джанхват сел за стол и огляделся. Никого. Прислушался... Здание молчало. «Странно, — подумал он, — и что меня подняло?..» Чтобы занять себя чем-нибудь, он стал перекладывать с места наместо толстые папки с выцветшими чертежами, но сосредоточиться даже на этой никому не нужной работе не мог. Думал ли он когда, что с ним случится нечто подобное? Нет.
При прежних директорах, прежде чем идти к себе в мастерскую, он заходил к ним. Заходил запросто, открывая двери ногами.
«Со мной что-то происходит. Почему я сейчас здесь, а он там? Почему? О чем он думает? Что собирается делать?.. Невыносимо...» Решив поговорить начистоту, Джанхват отправился к директору. В коридорах стали появляться люди. Стараясь держаться поувереннее, он быстро шел по вестибюлю второго этажа. Здесь ему встретился заведующий третьей мастерской. Бледный, взъерошенный, он бросал в рот таблетки валидола, точно это были зерна вареной кукурузы.
— Ты куда? — спросил он Цанбу.
— К нему. А что?
— Ты с ума сошел! Я только что оттуда. Говорит: ты зачем пришел? Если понадобишься, я сам тебя вызову. Не смей терять рабочее время! Сиди, говорит, и работай как положено. Ой, натерпимся мы от него, помяни мое слово. Что же делать, Джанхват? — запричитал он. — Что ты думаешь по этому поводу?
— Ничего я не думаю, — пробурчал Джанхват и вернулся к себе.
У него заболела голова, в висках застучало, как будто кто-то ударил его палкой по шее.
Секретарша уже сидела на своем месте. Она разглядывала симпатичную мордашку в маленькое круглое зеркальце и прихорашивалась. Ей, как всегда, очень хотелось понравиться своему начальнику. Но сегодня Джанхвату было явно не до нее. Он молча прошел в свой кабинет, громко хлопнув дверью. А секретарша осталась сидеть с таким видом, как будто из-под нее выпорхнула ворона.
Джанхват повалился в кресло и, обхватив голову руками, стал медленно раскачиваться из стороны в сторону. Он то и дело поглядывал на часы, которые положил перед собой на стол. Назойливое тиканье выводило его из себя. Постепенно оно превратилось в грохот кузнечного молота. Он переложил часы подальше, но лучше не стало. Теперь грохот молота превратился в хриплое карканье. А время не торопилось. Казалось, что час превратился в день, и день этот грозил никогда не кончиться. За все годы работы Джанхват ни разу не сидел вот так, ни на минуту не покидая кабинета. Это было невероятно! Головная боль разрасталась с каждой секундой, и нервы были напряжены до предела, перед глазами иногда проплывало противное малиновое облако... Не выдержав пытки временем, Джанхват Цанба ушел домой на пять минут раньше положенного.
На следующий день он пришел на работу вовремя: ни полминутой раньше, ни полминутой позже.
— Меня никто не спрашивал? — обратился он к секретарше.
Это был тот самый главный вопрос, с которого для него начинался обычно день. Так он делал и раньше, когда возвращался на работу после двух-трехдневного отсутствия.
— Вас спрашивал новый директор, — любезно ответила девушка.
— Как — спрашивал?! Когда?
— Вчера.
— Я вчера целый день был у себя.
— Сразу же как только вы ушли...
— Но я ушел после окончания рабочего дня. А что мне надо было делать, интересно? Ночевать здесь, что ли?
Джанхват разговаривал с секретаршей так, как будто это она была во всем виновата.
— Оказывается, вы ушли на пять минут раньше.
— Не может быть! — ему стало не по себе. Взглянув на часы, он убедился, что они идут правильно.
— Вы, наверное, еще не успели спуститься вниз, когда он позвонил, — секретарша говорила весьма сочувственно.
— Что же ты ему ответила?
— Я сказала: он только что вышел, но находится где-то здесь.
Джанхват знал, она всегда так отвечала, даже когда его вообще не было на работе.
— Я спросила: не нужно ли вас поискать, но он сказал: не ходите за ним. Ушел так ушел.
— Что он хотел?
— Попросил меня найти и принести ваше личное дело.
— Личное дело!? И ты отдала?
— Да, отдала.
— И он оставил его у себя? Зачем оно ему понадобилось?..
— Пусть, говорит, у меня полежит... А вы, говорит, идите. Вот и все.
Джанхват почувствовал слабость и легкую тошноту.
— Понятно... — рассеянно ответил он и медленно прошел в свой кабинет.
«Как видно, взялся за меня, — решил Цанба, — точно, он следил за мной. Что такое пять минут, в конце концов? Ерунда! Но когда человек захочет испортить тебе жизнь... И почему именно я? Ведь он только появился... Что он может знать обо мне? Не к добру все это. По документам, значит, изучает. Ну, ну...»
Тяжелые мысли не давали покоя Джанхвату:
«...если мои документы забрал, значит, и меня скоро пригласит».
До обеда он не сдвинулся с места, не шевельнул рукой, не прошелся по кабинету. Он ждал.
Когда наступил обеденный перерыв, не доверяя своим часам, Джанхват пригласил секретаршу и, посмотрев на ее часы, основательно убедившись, что время действительно обеденное, ушел, но ушел недалеко.
Цанба был не одинок в своем решении далеко не отлучаться. Все заведующие мастерскими, в одинаковых кожаных пиджаках, понурив головы, заложив руки за спину, шли гуськом вдоль фасадной стены Архипроекта. Издали они напоминали заключенных, которых вывели на прогулку. Никто громко не разговаривал. И лишь изредка со страхом кто-нибудь бросал: «Прислали подарочек!», «Все, братцы. Крышка!», «Ничего не пьет: ни воды, ни вина», «Сухой паек с собой таскает», «Досье на всех собирает», «Хуже его у нас никого не было...»
Ничто в мире не бывает бесконечным: ни счастье, ни беда. Прежде в такое время вряд ли можно было застать этих людей на работе. Кто трудился до обеда, как правило, после перерыва на работу не возвращался. Важные дела решались в ресторанах. В жаркие летние месяцы все отправлялись в верховья Гумисты купаться и загорать. Прекрасное было время! Если собрать все тосты, произнесенные там, можно было бы издать книгу страниц в шестьсот. А если слить в реку все то, что было выпито на ее берегах сотрудниками Архипроекта, то Гумиста превратилась бы в нескончаемый поток вина. Наверняка даже рыба со всего залива, в который впадает эта река, оказалась бы под хмельком...
Обеденный перерыв еще не кончился, а Джанхват уже был на месте. Он делал вид, как будто рассматривает проекты, которые извлек откуда-то еще утром. Каждый раз, как звонил телефон, он хватался за сердце. Сердце начинало бешено стучать и рваться из груди. Он томился. А время шло.
И вдруг его взяло зло. Схватило мертвой хваткой и завязало морским узлом. «Чего я так испугался нового директора? Я, известный человек, лауреат, один из авторов проекта здания международного дома отдыха «Абрау», лучшего здания на Черноморском побережье! А он кто? Кто он такой? Построил какую-то птицефабрику — и все? И меня может испугать автор проекта курятника?! Пусть только попробует сказать мне что-нибудь! Видали мы таких начальников, да ничего, пережили, — подбадривал сам себя Джанхват, — со вчерашнего дня только об этом и думаю. Стыд какой-то...»
Раздался телефонный звонок. Джанхват с безразличным видом поднял трубку.
— Цанба слушает.
— Вас вызывает директор, — раздался в трубке голос секретарши Раша Шанбы.
Он шел уверенным широким шагом по коридору, почти без страха, шел, распрямив спину и высоко подняв голову. Но когда, распахнув двери, вошел в просторный кабинет директора, его сердце екнуло — он увидел остальных заведующих мастерскими. Все они молчали, и ему, глядя на них, подумалось, что судьба его уже решена.
Директор говорил по телефону:
— Да. Сейчас закончим. Оно лежит тут передо мной... Безусловно. Нет... Его нельзя спасти. Даже тому, у кого две головы... Правильно... Пришло время расплачиваться за грехи.
Джанхвату эти слова казались раскатами грома.
«Это он меня имеет в виду. Перед ним лежит папка с моим личным делом... Перед всем коллективом хочет очернить, чтобы потом никакой водой не отмыться».
Он тяжело опустился на стул, стоявший тут же около порога. Кто видел до этого, чтобы Джанхват Цанба садился у двери? Его место всегда было рядом с директором. Но сейчас это место было свободно: мягкое кресло пустовало.
Закончив говорить по телефону, директор обратился к присутствующим:
— Все собрались? Отлично. Много времени я у вас не отниму. Только один вопрос. Хочу, чтобы вы представили мне планы вашей работы на этот год. Вы их утверждали, хочется видеть, как вы их выполняете.
Такого еще никогда не слыхали руководители мастерских! Отродясь не было у них никаких утвержденных и неутвержденных планов. Вообще никаких планов в Архипроекте не было. Да и составлять-то их сейчас — дело пустое, половина года уже прошла!..
— Даю вам срок до следующего понедельника. В десять часов утра соберетесь здесь, у меня, и представите планы. Человек, работающий без плана, подобен слепому. У меня все. Можете идти по своим рабочим местам.
На том совещание и кончилось.
После того как все ушли, Джанхват еще некоторое время оставался в кабинете директора. «Может быть, он не хочет говорить при всех? Подожду еще немного...» — думал он. Прошло несколько минут, а директор даже не взглянул на Джанхвата. Тому ничего не оставалось делать, как, неслышно ступая, уйти. «Интересно, с кем это он говорил по телефону? Может, кто из моих доброжелателей сказал ему: «Ты не трогай этого человека, он тебе еще пригодится». А зачем он тогда скрывает от меня, если кто и позвонил? Мог бы сказать... «Нельзя спасти» — эти слова наверняка в мой адрес. Чего он ко мне привязался? Может, кто доносит на меня? Очень может быть! Уж не Кривой ли Харитон, заведующий пятой мастерской? Да... Сегодня утром, здороваясь со мной, он с ехидной ухмылкой спросил: «Как дела идут, гордость ты наша, лауреат ты наш ненаглядный?» Я что-то стал ему отвечать, а он ускакал, как трясогузка... Он. Точно, он!»
Надо сказать, что между Джанхватом и Харитоном давно уже пробежала черная кошка. Они поддерживали отношения постольку, поскольку работали под одной крышей, здоровались ежедневно, иногда даже улыбались друг другу, но в душе у каждого была жгучая ненависть. А не поделили они между собой все то же проклятое лауреатство. Если бы оба его получили, то, разумеется, остались бы друзьями.
Когда Джанхват стал лауреатом, Харитон даже не поздравил его и, мало того, не пришел к нему на банкет. А на одном из совещаний Харитон пошел грудью на Джанхвата: «Он получил лауреатство незаслуженно. Это плагиат. У ереванцев, у рижан — у всех стянул понемногу, вот как он состряпал проект дома отдыха. Я не могу молчать об этом. И не только Джанхвата, тут еще кое-кого надо вывести па чистую воду».
Этого Джанхват не забудет до конца своих дней.
Но тогдашний директор спас Джанхвата. Да и как он мог его не спасти, если сам был в числе тех, кто получил лауреатство? Оба они тогда взялись за Харитона крепко: его обвинили в том, что он и завистник, и злопыхатель, и позорит на всю республику весь большой и заслуженный коллектив Архипроекта. В общем, как говорится, забросали человека камнями. Еще бы чуть-чуть — и Харитон бы полетел со своего места вверх тормашками, да так, будто его и не было никогда. Одним словом, скрутили его намертво.
Он и так-то был низкорослым, неказистым, а тут после всего этого совсем сморщился, как кукурузный стебель в засуху.
Потом он ни разу не заикался о лауреатстве. Даже наоборот: кому бы его ни присуждали, он не возражал, раньше всех голосовал «за».
Но сегодня Харитон поздоровался с Джанхватом подчеркнуто вежливо, а затем, облизав губы, ехидно улыбаясь, спросил:
— Не знаешь, куда делся Куртанаа? Говорят, ему вообще от ворот поворот дали. Не слыхал?
Куртанаа, о котором шла речь, был в свое время директором Архипроекта.
«Выходит, Кривой что-то знает... Вчера, говорят, новый директор пригласил его к себе и в течение часа беседовал с ним наедине. Прежние-то хозяева этого Кривого в свой кабинет не пускали. И правильно делали. А сегодня все обернулось иначе. Представляю, что он там наговорил обо мне...»
В таких муках Джанхват не заметил, как закончился рабочий день, но вошла секретарша и торжественно заявила, что директор ушел и все уже понемногу расходятся.
И сегодня он вернулся домой в подавленном состоянии. Кусок не шел ему в горло. Все ему было не так; он не мог переносить голоса Мацисы; если кто звонил по телефону, он просил ее не поднимать трубку. Но объяснять жене ничего не хотел.
У Джанхвата была одна хорошая черта: он не делился, как некоторые, с женой своими служебными неурядицами.
— Последние два дня тебя что-то терзает. Ты какой-то не такой. Все же что произошло? — терпение Мацисы начало иссякать, и в ее голосе появились стальные нотки.
— Опять ты за свое... Ничего не произошло. Ровным счетом ничего. Устал, бывает... — терпеливо объяснял Джанхват. О, как он хотел, чтобы она не задавала ему больше никаких вопросов!
«Что-то скрывает, — решила Мациса, пристально вглядываясь в его лицо, — наверное, опять эта ведьма». «Ведьмой» она называла первую жену Джанхвата, от которой у него была дочь. Если случалось ему прийти домой с опозданием, Мациса набрасывалась на него, где ты, мол, пропадал. Она очень переживала, что у нее нет детей, поэтому не до конца доверяла ему. Из-за этого опасалась, что Джанхвата потянет к первой жене, матери его дочери. Иногда в доме случались скандалы.
Было у Джанхвата еще одно достоинство. Он смотрел на буйства жены как на разлив мелкой речушки. Если войти в речушку в половодье, то она унесет тебя. Но стоит немного переждать, и она быстро обмелеет. Поэтому, когда Мациса начинала шуметь и скандалить, он делал вид, что ничего не слышит, и не отвечал ей. Он выжидал, как сам любил говорить, «на высоком берегу». Проходило совсем немного времени, и они уже мило ворковали, как будто ничего не было.
Чувствуя, что сегодня вечером жена настроена именно на скандал, Джанхват быстро лег в постель, сказав, что ему очень хочется спать. Она прошла за ним в спальню, чтобы, пока он не уснул, высказать ему все, что у нее накопилось.
Увидев, что она приближается, он закрыл глаза и притворился спящим.
— Не век же спать будешь! Ладно уж, проснешься, тогда и поговорим, никуда от меня не денешься, — пригрозила Мациса и легла рядом.
Оба они лежали с закрытыми глазами, но сон ни к ней, ни к нему не шел. Каждый переживал свое. Воистину, горе одного неведомо другому, даже если это муж и жена.
Мациса думала о «ведьме», о его дочери... Была бы ее воля, она бы в течение суток изгнала их из Абхазии. Она считала, что только они повинны в том, что Джанхват в последние дни стал таким странным и замкнутым. А тут еще соседка с утра пораньше наговорила; видела, мол, своими глазами Джанхвата с дочкой. А как расставались: Джанхват вытащил из кармана изрядную сумму и отдал ей. И еще, мол, слышала своими ушами, как обещал дочке устроить ее в институт, и пусть, мол, мать ни о чем не беспокоится, он не пожалеет ради этого ничего. Уж как тут не поверить! До Мацисы и раньше доходили слухи, что ее муж поддерживает связь с прежней семьей, но слухи слухами, а доказательств не было. Теперь же, после рассказа соседки... Все сказанное подтверждалось поведением самого Джанхвата. Чувства негодования и злобы раздирали ее. Она не в силах была переносить даже его дыхание. Она томилась в ожидании утра, когда наконец-то можно будет поговорить с ним откровенно и взглянуть в его «честные» глаза.
А Джанхват переживал совсем другое. Он видел своего нового директора. Не исчезая, тот постоянно парил перед ним в воздухе, долговязый и костлявый, ни дать ни взять живые мощи, без тени улыбки на лице. Хмурый и недовольный, он все время смотрел вниз, как будто что-то потерял. Джанхвату казалось, что на всем белом свете вряд ли можно было найти более отвратительного типа. «Положил перед собой папку с моим личным делом, паразит, и сидит. Что ему в голову взбредет, одному богу известно. Может, вот сейчас он с Кривым по телефону обо мне разговаривает. Ведь этот недоносок ненавидит меня. Вчера сел в тот же автобус, что и я, подскочил ко мне точно дьявол и спрашивает, не знаю ли я, чья это серая папка лежит на столе у директора. Дурачком прикидывается! Прилип ко мне как банный лист... А новый, пока суд да дело, на меня матерьялец собирает.
Даже секретарша моя и то... что-то знает. Когда я, отлучившись на некоторое время, возвратился, она говорила с кем-то по телефону, плотно прижав трубку к губам. Едва я вошел, она тут же прервала разговор. Тоже мне еще! Сует свой нос куда не надо... Да... Кажется, собираются над моей головой тучи. Неужели будет гроза?.. А я сквозь эту пелену ничего не вижу...»
Мысли душили его. Он стал задыхаться. Ему не хватало воздуха. Боясь разбудить Мацису, Джанхват тихо встал и, пошатываясь, подошел к открытому окну. Стало чуть легче. На лбу выступил холодный пот. Напротив возвышался многоэтажный дом. Все окна там были темны. Полночь баюкала тишину. «Как же счастливы должны быть те, у кого нет забот, кто сейчас спит себе спокойно и видит добрые сны, — с завистью подумал Джанхват, — для чего мне, собственно, это лауреатство? Не было его, и все хорошо было. Жил, врагов не имел... Это Куртанаа меня угробил. Говорил я ему, что наш проект не следует выставлять на соискание. Не послушался меня. Мы, архитекторы, те же композиторы: отовсюду собираем. С миру по нитке — голому рубашка. А в итоге получается, вроде это мы сами такие талантливые...» И еще мне тогда сказал: «Тебе нечего бояться, пока я здесь». Вот именно: пока. А сегодня где он? Интересно... Новый — погибель моя. «Нет ему спасенья. Его не спасти даже тому, у кого две головы», — так и сказал. А перед ним моя папка лежала... О ужас, ужас!..»
— Ты чего уставился в окно? — спросила Мациса и присела на постели.
— Думаю.
— Хорошо, когда есть над чем подумать. A-а! Так ты о них думаешь?! Иди к ним! Иди! Ты без иих жить не можешь, — почти прокричала она, — уходи! Не могу больше тебя видеть! Не могу!
Джанхват, как обычно, не отвечал ей. Он тихо подошел к постели, лег и закрыл глаза.
Его молчание взбесило Мацису:
— Я проклинаю тот день, когда встретилась с тобой! О боже, за что ты так караешь меня? Это ты, ты во всем виноват! Ты погубил мою молодость...
Пока она поносила его на чем свет стоит, рассвело. Ночь прошла без сна, но Джанхвату и это было безразлично. Его теперь волновало только то, что скрывалось за пеленой будущего.
Накричавшись вдоволь, Мациса снова легла. Взглянув на Джанхвата, она чуть не вскрикнула от испуга. Ей показалось, что рядом с ней лежит не Джанхват, а кто-то другой. Рядом лежал мужчина, по всему телу которого, словно он был болен корью, шли ярко-красные пятна.
— Господи! На кого ты стал похож! — воскликнула она, не решаясь взглянуть на него в упор и закрывая лицо руками.
— Все съели меня, — угрюмо сказал Джанхват.
— Тебя убила твоя ведьма. То ли еще будет... — зло ответила Мациса и повернулась спиной к мужу.
Когда утром Джанхват пришел на работу, секретарша с трудом узнала в сутулом и невысоком человеке того, кто был ее начальником.
Она сообщила ему, что сегодня настроение у директора хорошее. Только после этих слов краснота мало-помалу стала сходить с лица Цанбы, но ненадолго. В коридоре ему встретился Харитон и сказал:
— Послушай, Джанхват, ты просто стал красавцем. Цветешь? Наверное, на тебе скоро начнут зреть апельсины.
Сказанного было достаточно, чтобы на лице Цанбы вновь появилась краснота. К тому же у него по всему телу начался страшный зуд.
Еще долго после того, как он заперся у себя в кабинете, в его ушах все звучал тихий голос Кривого: «Цветешь?» «Назло мне говорит», — подумал он и вспомнил, как однажды, разозлившись, Харитон ему сказал: «Когда полезут наружу все твои грехи, Джанхват, лицо твое изменится до неузнаваемости!» Тогда Цанбу едва удар не хватил.
Во второй половине дня директор собрал у себя всех руководителей мастерских. Джанхват шел на совещание как на виселицу. Переступив порог кабинета, сразу же бросил взгляд на стол директора, где лежало его личное дело. Сердце у него оборвалось, когда он увидел, что папки на прежнем месте не оказалось. Еще вчера опа лежала по правую руку руководителя Архипроекта, а сегодня лежала по левую. «Что бы это значило?» — подумал он, его слегка качнуло.
Подняв голову, директор внимательно посмотрел на него и кивнул в знак приветствия. Джанхват заколебался, не зная, куда же сесть, и тогда директор указал ему пальцем на свободный стул у самой двери. «Смеешься надо мной? Поиздеваться хочешь? Ясно...» Он бросил взгляд на кресло, стоящее рядом с директором, и замер. В том самом кресле, которое принадлежало только ему, сидел Харитон. Они встретились взглядами. «Видишь, как меняются времена, — говорил взгляд Кривого, — сейчас ты сидишь у двери, и уже одна нога твоя за порогом. А я здесь, рядом с директором. Я — сегодня его правая рука. Затонул твой кораблик. Вот так!» Харитон не доставал ногами до полу, поэтому гляделся очень комично: он крутился в высоком кресле, как будто ехал на велосипеде.
— Не хочу отнимать ваше драгоценное время, — такими словами директор начинал каждое совещание, — сегодня мы должны обсудить очень важный вопрос. Может случиться так, что мы несколько превысим обычный регламент, но не обсуждать этот вопрос мы не можем.
После этих слов Джанхват уже ничего не слышал. «Наверняка сейчас поднимут мой вопрос. Видно, собираются кончать со мной», — думал он. Вдруг его стало колотить как в лихорадке, в глазах темнело. Он видел, что директор что-то говорит, но суть слов не доходила до него. В ушах гудело. Почувствовав, что он может сейчас упасть в обморок, Джанхват выскочил из кабинета, даже не сказав, что уходит.
Директору не понравилось, что Джанхват ушел во время его разговора, не спросив разрешения, но промолчал. Выходка руководителя первой мастерской присутствующих ничуть не удивила. Джанхват Цанба и раньше, при других директорах, поступал так же. В разгар совещания он вдруг вставал и выходил из кабинета, отсутствовал долгое время, затем появлялся вновь и как ни в чем не бывало усаживался на прежнее место. Правда, тогда он мог себе это позволить. Кто бы посмел сделать ему замечание! Ведь он был правой рукой директора!..
«Почему шеф не отреагировал на выходку Джанхвата? — спрашивал сам себя Харитон, и ему становилось нехорошо. — Ты смотри, он и при новом начальстве ведет себя так, как ему вздумается. Если бы я это сделал, мне бы не простили. Директор как будто не заметил ничего. Значит, Цанба подобрал ключ и к нему... Зря я надеялся! Кажется, эту собаку никто не тронет. Вчера весь бледный был как смерть, а сегодня — гляди-ка: сидит тут с красной мордой, будто ее кирпичом натерли. Опять его взяла, черт подери!»
Джанхват еле тащился по коридору, чуть переводя дыхание. Ему не хотелось доставить Харитону удовольствие увидеть его, Цанбу, в горизонтальном положении. Тяжело перебирая ватными ногами, он наконец добрел до своего кабинета.
Секретарша запорхала вокруг него бабочкой. Тут же открыла окно, стала дуть ему в лицо. Она не на шутку встревожилась. Ей никогда не приходилось видеть Джанхвата в таком состоянии.
Встав грудью на пути смерти, она, можно сказать, спасла ему жизнь. Ему стало немного легче. Но сердце еще продолжало беспокойно биться, а перед глазами плавали красные круги. Он ждал, что директор вот-вот снова вызовет его. Но время шло, и никто никуда не вызывал Джанхвата Цанбу.
Широко распахнув дверь, в кабинет влетела секретарша и радостно сообщила, что совещание кончилось и что все разошлись по своим местам. «Опять не тронул, — подумал Джанхват, — да что же это такое! Просто пытка какая-то. Держит тупой нож у шеи и постепенно душу из тебя вынимает. Лучше бы уж сразу... И дело с концом».
Ему очень хотелось узнать, о чем же говорил директор после его самовольного ухода. Но кого спросить? Теперь все друг друга боятся. Даже по секрету ни от кого ничего не узнаешь. «Все равно выведаю!» — решил он и не торопясь пошел по коридору мимо мастерских. Но никто не показывался. Тогда Джанхват решил зайти к одному из сотрудников. Это был человек, на которого он очень надеялся. Взялся было уже за ручку двери, но вдруг вспомнил, как на прошлом совещании директор строго заметил: «Некоторые товарищи в рабочее время шатаются без дела, вваливаются в кабинеты, мешают работать другим. Думаю, с этим надо кончать». Немного постояв у двери, Джанхват повернул обратно: «Только этого мне сейчас недостает».
Внезапно появился Харитон. Джанхвату опять стало дурно. Он почувствовал себя так, как будто увидел саму смерть. Захотелось зарыться в землю, исчезнуть, растаять, только бы не видеть Кривого. Но где там! Слишком узки коридоры Архипроекта. Тогда Джанхват решил пройти мимо, как бы не замечая своего противника.
Как только Харитон заметил Джанхвата, он тут же вполголоса запел какую-то веселую песенку. Это разозлило Цанбу окончательно. «Чтоб ты на том свете так пел, зараза!» — чуть не закричал он, но сдержался, а потом подумал; «Что-то старается выудить из меня. А может, новый директор его ко мне специально подсылает?!» — Он пошел медленнее. Когда они поравнялись, Харитон внезапно преградил ему дорогу и прошептал:
— Слушай, сегодня приходил этот твой директор совхоза «Путь к коммунизму», искал тебя. Нашел?
— Что он от меня хочет? — с ужасом спросил Джанхват, и ему показалось, что вот сейчас он тихо, незаметно для самого себя, отойдет в иной мир.
— Как это — что хочет? Ты у него в совхозе проекты свои в жизнь претворял, и он тебе тогда наличными мешок денег выдал. Или ты уже забыл? Ну и сейчас пришел, наверное, для того чтобы ты продал ему еще какой-нибудь проект. Снова тебе подваливает... Как говорится, тому дай, кому всегда давал, — не ошибешься.
Сказав все это, Харитон исчез. А Джанхват был не в силах сдвинуться с места, стоял как вкопанный. «Да! На совещании рассматривали мой вопрос. Сомнений больше быть не может, — подумал он, — это конец!»
Когда-то давно Харитон выговаривал ему: «Ты незаконно сделал проект клуба для совхоза. Получил у них наличными, теперь смотри! Отольется тебе вся эта затея». Джанхват вспомнил сейчас об этом, и ком подступил к горлу. Тогда-то все обошлось, спасибо прежнему директору. «Какой прекрасный проект сделал Цанба для совхоза «Рассвет». А взял ли он сверх того, что причиталось? Нет. Не взял», — говорил директор всем сотрудникам. Правда, о том, что нельзя было получать деньги наличными, он умалчивал, зная, что за это Джанхвата могли привлечь к уголовной ответственности.
В этот раз Харитону тоже очень хотелось свести счеты со своим врагом, да не получилось. Больше того, он сам же и пострадал. Дело не в том, что Харитон очень радел за совхозные дела. Нет. О том, что в совхозе собираются строить клуб, он просто узнал раньше других и приступил к работе. Но тут каким-то загадочным образом заказ оказался у Джанхвата. «Нельзя доверять такой ответственный проект абы кому, — сказал тогда директор, — у нас есть лауреат, пусть он и займется. Если согласится, конечно...» Эти слова были произнесены директором сразу после того, как была оговорена его доля. Это совхозные деятели сориентировали его на Джанхвата, который отлично понимал, что такие важные дела без чуткого руководства не делаются. Упускать такой жирный кусок по меньшей мере было бы преступлением. Джанхват тут же схватился за него, а Харитон не отпускал. Но что мог Харитон против тех, которые всей стаей, точно орлы, слетелись поживиться на дармовщинку? И он отступил.
Несколько раз, правда, он еще обращался к Цанбе с просьбой взять и его в долю, но Джанхват наотрез отказался. Пока у Харитона текли слюнки, Джанхват и директор быстренько обделали заказ, а добычу, как водится, поделили поровну.
«Припомнится тебе все это, припомнится... Ничего. Я подожду!» — крикнул тогда Харитон в лицо Джанхвату. Времени с тех пор нрошло немало, но сейчас, вспомнив все это в деталях, Джанхват почувствовал, как по его телу рассыпается мелкая дрожь. Сбылось предсказание проклятого Харитона! Куда деваться? Что предпринять?.. И посоветовать некому!
Сердце подсказывало: быстро пиши «по собственному» и уходи, пока цел. Разум говорил: «Обойдется! Чего в жизни не бывает? Подожди, еще не вечер...»
Но Джанхват решился.
Когда со своим заявлением он вошел в кабинет директора, тот сидел за столом и, держа перед собой на весу ту самую заветную папку, изучал ее содержимое. Но Джанхвату это было уже безразлично. Он положил перед ним свое заявление, аккуратно разгладив его на столе.
Раш Шанба прочел заявление медленно, с расстановкой. Потом, закрыв папку и неторопливо отложив ее в сторону, поднял голову и в упор взглянул на Джанхвата. На того было больно смотреть: его глаза бегали, лицо горело огнем, челюсть дрожала.
— Ты что, болен?
— Тяжело болен.
— С уходом торопиться не следовало бы. Возьми бюллетень. Подлечись...
— Я на пенсию уйду. Годы, как говорится, немалые... — заикаясь, отвечал Цанба.
— У тебя большой опыт работы, но я не знал, что возраст у тебя пенсионный, — заметил директор. И, немного помедлив, написал в левом верхнем углу заявления резолюцию «Согласен». — Теперь уже, наверное, не стоит об этом говорить, но я все же скажу. Я думал объединить две мастерские, твою и Харитона. Но теперь...
«Хочешь Кривого заведующим сделать? Ну, делай, делай! Ты потому меня и преследовал все это время. Вы с ним одним миром мазаны. Делай что хочешь, а меня уже вроде как и нет!» — думал Джанхват, а у самого сердце разрывалось на части.
— Заведующим хотел тебя поставить, — продолжал директор, — сегодня и собрал вас для того, чтобы обсудить этот вопрос. А ты ушел. Я понял, что с тобой что-то происходит. Ну что ж! Желаю тебе здоровья!
Когда Джанхват, так и не поняв, говорит все это директор серьезно или в шутку, наклонился, чтобы взять свое заявление, он ужаснулся: лежавшая на столе перед директором Архипроекта папка, та самая, из-за которой он заболел, не была его личным делом. Это было личное дело Харитона.
Перевод А. Раздольского
(Печатается по изданию: Ш. Аджинджал. На обрыве: Роман, повести, юмористические рассказы. М., 1984, с. 346-367.)
Говорят, у меня в детстве дар речи проявился слишком поздно. Мне исполнилось три года, потом, как полагается, четыре, а от меня так никто и не дождался ни единого слова.
Отец и мать сильно переживали, что я родился немым. Велико было их горе. Действительно, какое несчастье иметь ребенка с таким пороком! Был я у них один. Это-то и огорчало их больше всего. Не посчастливилось им видеть своего единственного сына полноценным. Что поделаешь, бывает!
Когда пошел к концу пятый год, родители стали переживать еще сильнее. Они были готовы пожертвовать всем, что у них было, может быть даже собственной жизнью, только бы вернуть мне дар речи. Стоило им услышать о каком-нибудь враче, который мог бы мне помочь, они не мешкая тут же собирались в путь, надеясь и волнуясь. Поначалу люди в белых халатах производили на меня страшное впечатление. Я дрожал так, что зуб на зуб не попадал. А когда меня просили открыть рот, это уже было совершенно невыносимо. Я просто впадал в шоковое состояние. Думал — все, сейчас будут резать — и трясся еще сильнее. Но со временем привык. Не успевали мне сказать: «Мальчик, покажи-ка нам свой язычок», — я уже стоял с открытым ртом и в таком положении пытался даже улыбаться.
О многострадальный язык мой! Сколько раз я выставлял тебя напоказ. Сколько раз в тщетной надежде заговорить я заставлял тебя проявлять чудеса гибкости. Но ты был неумолим. Ни я, ни врачи — никто не мог справиться с тобою.
Отец, несмотря ни на что, все надеялся и верил, путешествуя со мной по городам и весям. Какие колоссальные расходы, какие переживания, слезы!.. И все из-за тебя, мой проклятый язык.
Время текло, не останавливаясь, из прошлого в будущее, как горная река. Иногда мне казалось, что оно остановилось. Но нет, время не могло остановиться только потому, что у меня язык не ворочался.
Вот я уже и «возмужал». Мне семь лет. Возраст вполне сознательный, но по-прежнему — ни слова, ни звука... Все больше и больше горбились спины родителей, все чаще и чаще сокрушенно качали головами сельские старики. «Лучше б вы были должниками неоплатными, чем своего сына видеть таким несчастным», — говорили они.
— Судьба, — вздыхая, отвечал мой отец и неторопливо отходил в сторону.
А мать? Ее сердце обливалось слезами. Во сне она часто плакала. Все это я видел и слышал. «Что вы так переживаете, — хотелось сказать мне, — я жив, здоров. Это главное!» Но я молчал. Я был нем как рыба.
Вот так мы и жили, врагу не пожелаешь такой жизни, пока не наступил тот самый незабываемый день. Никогда его не забуду!
Я с азартом играл вместе с соседскими детьми во дворе. Наш двор широк, просторен. Здесь можно было гонять в футбол, во время дождя скрываться под низенькой крышей сарая, в жару забираться на старый развесистый дуб... Никто из детей со мной не ссорился. Они жалели меня и обычно прощали мои обиды. Я делал все, что хотел. Но в тот злополучный день мой друг, такой жe мальчишка, как и я, просто не давал мне покоя. Он задирался, отнимал у меня игрушки, потом больно ударил меня, когда мы бегали наперегонки... В общем, мы поссорились. Он распетушился, его лицо стало красным от злости, совсем как гребешок молодого петушка. Так вышло, что мы подрались. Я оказался посильнее и нанес ему два-три лишних удара. Это привело его в ярость. Хорошо владея своим языком, он распустил его окончательно.
— Эй, ты! Недотепа! Немой! У тебя, несчастного, язык наизнанку вывернут, — громко закричал мальчишка и, как ошпаренный выскочил за калитку.
Если бы кто-нибудь уколол меня кинжалом, мне, наверное, не было так больно, как тогда от его слов и издевок. До этого никто не смел называть меня немым. Только в тот день я познал себя. Это было ужасно. Я не мог ему ответить, не мог, не мог!.. О, если бы появилось лесное чудище, этакий леший похитил бы меня, если бы я исчез, растаял, сгинул в ту же минуту! Мои приятели любили рассказывать друг другу веселые истории, смеялись. Я тоже знал немало всяких забавных рассказов, но поведать их своим товарищам не мог. Я только смотрел на них сиротскими глазами и молчал. Как прекрасно — уметь говорить! Я понял это и возненавидел себя. Тот мальчишка все еще кричал из-за забора: «Уродина, заика!..» Но я уже не смотрел в его сторону. Слезы, обида, злость, зависть, слившись воедино, стояли как ком в горле. Но вот мальчуган, видно истратив весь свой небольшой запас обидных слов, стал уходить вниз по улице, и тут... Я напрягся что было мочи и громко закричал ему вслед:
— Стой, если ты не трус!
Звук собственного голоса на минуту оглушил меня сильнее выстрела. Наверное, поэтому я не слышал криков бегущих ко мне родителей; не почувствован, как отец, высоко подбросив меня, поцеловал и понес в дом; как мать, смеясь сквозь слезы, все приговаривала: «Скажи что-нибудь еше, скажи, сынок!» И я говорил — звонким чистым голосом. Жаль, теперь не вспомнить, какие это были слова. Много воды унесла с тех пор шумная река времени, много...
В тот день в нашем доме творилось что-то невероятное, почти сказочное. Казалось, родители обрели крылья. Они не ходили по земле, а как будто летали над ней. Прямо на моих глазах голова одной из наших здоровенных коз мигом отлетела, и ее туша канула в зияющую бездну огромного медного котла, под которым клокотало пламя. Это был настоящий пир.
Всякий, кто мог держать стакан, был за нашим столом. Родные, близкие, знакомые и незнакомые, словом, гуляло все село. Старики говорили: «Пришла радость в дом, пусть и останется тут навеки». Сутки длился граздник — сутки не смолкали песни, смех, тосты.
С тех пор я стал говорить как все люди. Да благословит господь того мальчика, который помог мне обрести дар речи. Да будет легка ему дорога его! Наконец-то выпрямились спины моих родителей, наконец-то легко вздохнули они. На многие годы продлил им жизнь мой язык.
Меня отдали в школу. Напрасно я думал, что после окончания десятилетки родители скажут: «Ну и слава богу, сынок. Хватит тебе твоих знаний. Мы и того не имели...» Не спалось им спокойно, пока я не закончил институт. Можете себе представить, семнадцать лет подряд я учился и семнадцать лет слышал одну и ту же мораль: «Говори правду!» и «Не смей лгать!» И эту мораль я усвоил навсегда.
«Теперь ты человек самостоятельный, серьезный ты теперь человек», — сказал мне наш ректор и вручил диплом. Стал я агрономом. Плохим ли, хорошим ли — не мне судить, но за годы учения кое-что все-таки усвоил. Что удивительного? За такое время не то что человека — козу можно научить если не писать, то уж разговаривать наверняка.
Направили меня в родной колхоз. Молодой, горячий... Ну и решил, как говорится, взять быка за рога. Работать начал крепко. И днем и ночью по колхозным делам носился. Мне тогда все нипочем было. Сказали бы мне: надо гору разрушить. Разрушил бы. Надо мертвеца разбудить — разбудил бы. А что? Очень может быть, на энтузиазме-то чего не бывает... Да только вот полгода, год, а плодов моего труда не видно. Даже обидно стало. Необыкновенное, новое что-то хотелось сделать. С чего только начать — не знал, с какого конца подойти. Кто бы посоветовал?.. Но наш председатель, хотя человек и замечательный и с большим опытом человек, на мои действия смотрел как-то со стороны.
Однажды, собрав всех нас в правлении колхоза, он торжественно заявил:
— Итак, мы начинаем посадку виноградной лозы.
Вот тут-то я и выдал первое в моей трудовой биографии деловое предложение. Как только председатель закончил свою речь, я громко сказал:
— Наша земля создана для одного прекрасного сорта винограда. Этот сорт — «акачич».
Наступило молчание.
— Допустим... Что жe ты с этим «акачичем» делать будешь? — ласково спросил председатель.
— Как это «что»? — начал я с жаром. — А какой еще сорт можно с ним сравнить? Вино из него целебно. Это почти готовое лекарство. Алкоголя в нем немного... «Акачич» вбирает и тепло, и солнечные лучи. Кто пьет вино, сделанное из этого винограда, у того на душе тоже становится тепло и светло. Что, не так?
— Все так. Но ты же агроном, а не врач, — заметил председатель, чувствуя, что моя речь бесконечна.
Меня же его замечание ничуть не смутило. Я продолжал:
— Да будет вам известно, что абхазы еще до нашей эры выращивали этот сорт. Александр Македонский, например...
Исторический экскурс произвел на председателя неотразимое впечатление. Его лицо начало медленно краснеть. Но я воодушевился еще больше:
— ...он предпочитал всем винам мира именно игристое янтарное вино из «акачича», пил его с величайшим наслаждением...
— Он что, это тебе лично рассказывал? — спросил кто-то. Но мне было не до шуток.
— Предпочитал всем винам мира, да! А теперь? Лоза переводится. Мы не имеем права допустить окончательного исчезновения этой лозы с таким историческим прошлым, — закончил я с пафосом.
— Ты историк или агроном?! — взорвался председатель и стукнул кулаком по столу. — Александр Македонский!.. А план тоже Македонский будет выполнять? «Акачич» растет слишком долго. Нам нужна такая лоза, чтобы и росла быстро, и урожай давала богатый. Тоже мне ученые! И чему вас там только учат в ваших академиях? Что, не знаешь других сортов? Есть сорт попроще, он нам больше подходит. Называется «ачкикаж»(1). Вот его-то и надо сажать. Ясно?
Мне не хотелось отступать.
— «Акачич» может двести лет плодоносить, а другие сорта быстро подымаются, но и вырождаются быстро, — ответил я, пытаясь обескуражить председателя своей ученостью.
Чаша его терпения была явно переполнена, и мой последний довод стал той самой последпей каплей.
— Я буду настаивать на своем, а вы на своем! — твердо сказал он, багровея от напряжения и делая ударение на слове «вы».
Дальше было неинтересно: «С кем вы спорите?», «Замолчите!», «Руководству виднее» и так далее. Масса подобных реплик, произнесенных в грозных тонах, снова лишила меня дара речи. Я закрыл рот. Но тем дело не кончилось.
Прошло немного времени. В колхозе решили, что я как главный агроном не нужен, а как рядовой вполне могу быть полезен. Разница невелика, но дел заметно поприбавилось. Например: в мельницу вода не идет. Что делать? Посылают меня, в помощь людей дают — иди исправляй! Или: скотина залезла на кукурузное поле. Почему залезла? В изгороди дыра. Кто будет забор ремонтировать? Опять я. А еще и так: «Что ты здесь околачиваешься? Телят с фермы надо отгонять, а пастухов нет...» Кто на ферму бежит, аж дух вон? Я бегу. Почему? А кто его знает почему. Бегу, и все тут. Я всем нужен. Но не всегда. Когда торжественные случаи в колхозе или банкеты какие, то меня там не ищите. Меня там нет. Меня туда не звали.
Воля председателя — закон. Я часто приходил на виноградники и грустными глазами глядел, как сажают «ачкикаж».
— Напрасный труд! Надо было «акачич» сажать. Чудное вино из него выходит, — утешал я себя. — Жалко, жалко...
Меня, естественно, никто не слушал, люди делали свое дело, и я стал им казаться обыкновенным бездельником.
Долго так продолжаться не могло.
Однажды я ворвался в правление колхоза после очередного вывода скотины с кукурузного поля и поставил вопрос ребром.
— Кто я такой?! — закричал я. — Кто? Я мельник, пастух или все-таки агроном?
Но мой глас был гласом вопиющего в пустыне. Члены правления тихо сидели, подпирая головы руками. Тут я понял, что прервал очередное заседание колхозного актива. Ответом была тишина. Я не огорчился. Я громко сам ответил на свой вопрос:
— Я — агроном. Я не пастух и не мельник.
Все осталось по-прежнему: молчание, склоненные головы, напряженное ожидание... Пользуясь паузой, я добавил:
— Между прочим, около могилы, где захоронен царь Абхазии Келешбей, археологи нашли огромный кувшин. Он был зарыт в землю в первых веках нашей эры. А на дне кувшина — ягоды «акачича».
Мое краткое лирическое отступление произвело ошеломляющее впечатление на председателя. Его лицо приобрело пепельный оттенок, а рука медленно потянулась к массивной мраморной пепельнице. На всякий случай я ретировался к двери.
— Опять! Опять он за свое! Люди добрые, умоляю, заткните ему рот, а то я за себя не ручаюсь! — заорал председатель. — Он же явно ненормален!..
«Ты что человека изводишь?», «Выгоните его отсюда!..», «Надо вызвать врача, типичный псих», — словно эхо в ущелье, заплясали по комнате голоса присутствующих. Конечно, не могло же им понравиться то, что не нравилось председателю. Я брал слово штурмом; сейчас казалось, что штурмом будут брать меня. Вот так мне снова заткнули рот.
Любое действие имеет свое последствие. Этот элементарный закон я еще раз испытал на себе. В колхозе поняли: агроном колхозу не нужен. Никакой; ни главный, ни рядовой. Понятно, принято, подписано, объявлено. Я направлен бригадиром в поселок Атышаду(2). Дивное местечко, отличный горный воздух... В самом разгаре посадка табака.
Здесь свою деятельность я начал с лекции о вреде курения. Собрав всех членов бригады в тени развесистого дерева, я старался, насколько было возможно, убедить их, что курение — вред, что гораздо полезнее пить вино. Чтобы не быть голословным, я цитировал высказывания известных врачей. В целом их суть сводилась к тому, что курящий человек умирает раньше времени.
— Девяносто девять человек из ста умирают с прокопченными легкими, — говорил я, — тот, кто бросит курить, проживет сто лет, а если сможет, то и больше. Это доказано наукой.
Стоит ли уточнять, что свою лекцию я закончил следующими словами:
— Друзья мои! Я предлагаю отказаться от выращивания табака и приступить к посадке чего-нибудь такого, что приносит человечеству явную пользу. Например, к выращиванию «акачича». Вино из него целебно и приятно на вкус. Утверждаю, что тот, кто будет пить это вино, проживет сто пятьдесят лет, если не умрет несколько раньше.
Я уверенно закончил свою речь, и мне аплодировали целый час. Умение убеждать — великая сила!
— Пусть навсегда исчезнут семена табака! Значит, мы своими руками взращиваем то, что нас губит? Какая же надобность в этой страшной заразе? Мы не будем сажать табак! В самом деле, почему бы нам не заняться посадкой «акачича»? Это делали наши отцы и деды. Благослови тебя бог, сынок, ты доброе сказал нам!
В таких словах выразили свою солидарность со мной все те, кто слушал меня тогда. Зашло солнце и взошло солнце, а мы все сидели под деревом и поднимали тосты, оглашая окрестные поля радостными криками. Я был окрылен. Люди меня услышали, люди меня поняли. Это был триумф. Дружно запевая заздравную песню, мы взяли в руки лопаты. Но, как назло, в самый разгар работы появился верховой и громким голосом возвестил, что меня немедленно требует к себе председатель.
— Продолжайте работать! — сказал я людям. — Главное, не останавливаться ни на минуту. Я скоро вернусь.
Но судьба распорядилась иначе. Наверное, эти милые, честные люди все еще ждут меня с минуты на минуту.
В правлении колхоза выяснилось, что бригадир той бригаде не нужен. Произошло назначение, я стал заведующим сельской парикмахерской.
Блаженное было время! В моем распоряжении два парикмахера, которые поочередно брили меня и друг друга. У нас в селе редко кто заглядывал в парикмахерскую. Поэтому большую часть рабочего дня мы сидели втроем с аккуратно выбритыми лицами и разглядывали прохожих.
Однажды утром я, как всегда, уселся в удобное вертящееся кресло, и один из моих сотрудников с удовольствием принялся за работу. Через несколько минут он снял с моей груди белоснежную хрустящую салфетку и спросил:
— Хорошо?
«Хорошо», — хотел ответить я, но... не смог. Я сидел и пристально рассматривал в большое зеркало свое лицо: жизнь наложила на него свой отпечаток. Я постарел, в уголках глаз появились морщинки, подбородок заострился, на висках проглядывала легкая седина. Боже мой! Почему я не видел этого раньше? И понял: просто потому, что никогда не хватало времени вот так остановиться на минуту и повнимательнее взглянуть на себя как бы со стороны.
Внезапно открылась дверь, и вошел председатель.
— Хочу бриться, — заявил он, похлопав меня по плечу, — как идут дела, молодой человек? Привык к новой профессии?
Но я не ответил. Его вопрос показался мне более чем странным. До этого он никогда не интересовался моими делами, а тут... Говорят, что в тот день его вызывали в район для получения награды за досрочное выполнение плана по посадке «лошадиного соска». Прикосновение его руки к моему телу было подобно воздействию электрического тока высокого напряжения. Я вскочил.
«Дела идут неплохо. Однако же сажать надо было «акачич», а не «ачкикаж», — хотел я сказать, но только рот открыл. Язык не повернулся. Он закостенел. Так, с полуоткрытым ртом, и стоял у двери, пока мой товарищ не добрил нашего председателя. Тот встал и, улыбаясь, посмотрел мне в глаза.
— Сегодня ты мне нравишься. Просто умница. Ни одного лишнего слова. Вот так и надо вести себя со старшими!
Крепко пожав мою руку, он вышел. А я все стоял в каком-то страшном оцепенении, провожая его взглядом. И вдруг, когда председатель уже повернул направо и стал спускаться вниз по улице, мои челюсти широко раскрылись, и я закричал ему вслед:
— Стой, если ты не трус!
Так ко мне снова вернулся дар речи. Наверное, раз и навсегда.
-----------
1 Ачкикаж — сорт винограда, дословно: лошадиный сосок.
2 Атышаду — дословно: глубокая пропасть.
Перевод А. Раздольского
(Печатается по изданию: Ш. Аджинджал. На обрыве: Роман, повести, юмористические рассказы. М., 1984, с. 338-346.)
Глыба времени росла и давила все сильнее с каждой минутой. Ожидание уже не вмещалось в комнату. Да, нет ничего страшнее жены, оскорбленной в своих чувствах. По тому как Бабелина двинулась к дверям, можно было не сомневаться, появись сейчас на пороге Хазарат, выцарапает ему глаза! Но увы, время перевалило за полночь, в нормальных домах уже давно погасили свет, а его все нет. Бабелина была на грани помешательства. Хотела бежать в гостиницу, но не
решалась.
«Чтоб тебя па клочки разорвало... Придешь же ты когда-нибудь домой!..» — пригрозила она вслух и, защелкнув замок входной двери, потушила свет. Легла Бабелина, а сон не идет. Глаза закрыла — жутко. Открыла — еще страшнее. И чудится ой, что ее Хазарат сидит в обнимку с девицей, у той длинные волосы по-русалочьи рассыпаны по плечам, глаза бесстыжие... И вот, бросив презрительный взгляд на Бабелиту, русалка начала раздеваться...
Сердце чуть не выпрыгнуло из груди Бабелины: не вскочи она вовремя с кровати и не включи свет, осталась бы лежать без него.
Страшное видение рассеялось, но тяжелое предчувствие все еще ее не оставляло.
«Нет, не случайно привиделось мне это, — думала она, холодея. — Наверняка случилось непоправимое...»
Второй час ночи. А его нет и нет.
«Где же он так поздно? Если бы это только сегодня... А сам таким бесом рассыпался, лгун проклятый: «родная», «любимая», «единственная»... А как ни спросишь, почему стал поздно заявляться, тысячу отговорок найдет. И я, дуреха, слепо верила ему. Погляжу, как теперь станет выкручиваться...»
В тот день Бабелина, перебирая книги на столе мужа, наткнулась на листок бумаги, исписанный его рукой. Сейчас она снова развернула его.
«Милая Б! Для меня было такой приятной неожиданностью услышать твой голос. С утра шло все скверно. Из дому вышел в отвратительном настроении. Пришел на работу — и тут не легче: редактор не в духе. Как глянул на меня, так все вверх тормашками полетело. Словом, умница, что позвонила. У меня на радостях вроде бы крылья отросли. Я тут же собрался бежать к тебе в гостиницу, но меня предупредили, что редактор заявил: «Кто не придет на профсоюзное собрание, может больше на работе не появляться». И вот я на собрании. Скука ужасная. Сижу, как всегда, строчу протокол. На каждом собрании выступают одни и те же, и все об одном. Ну, бог с ними! Пусть выговариваются, а я заодно, душенька моя, тебе письмо напишу!»
«Только подумать! Какая-то Б. душу его окрыляет! — Бабелина не находила места себе. — Вот ты, значит, каков?! Мне так за десять лет слова ласкового не сказал, а эту — душенькой называешь. Десять лет, дура я, в прислугах у тебя хожу... С работы жду, усталого жалею. А ты, тварь, с русалочками по гостиницам развлекаешься!.. Дома, видите, ему настроение портят, а душенька Б. его поднимает?! Чтоб тебя окаянного на носилках принесли!..»
Так она терзалась до самого утра. А утром во дворе забил фонтан радости и благополучия, соседи бодро суетились, обмениваясь безобидными репликами, улыбаясь народившемуся дню. И от этого Бабелине становилось еще горше. Наконец, заявился Хазарат, но, судя по всему, он не заметил состояния жены.
— Постели бара*! — попросил он ее вяло. — Вымотался как собака. При этих словах Бабелина позеленела. Она чуть не подпрыгнула до потолка.
— Как ты сказал?! Вымотался?! Пахал, наверное?! Отвечай, чем занимался всю ночь?! — угрожающе подступила она к нему.
— Ой, не скажи! Уж куда бы лучше если бы пахал...
Хазарат скинул обувь, и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать.
— Лучше бы, говоришь? — захлебываясь от ярости, прошипела Бабелина и рука ее потянулась к табуретке.
— Ну, а чем по-твоему мы занимались? Спали, что ли?
Это уже было сверх ее сил.
— Сейчас же, сию же минуту убирайся вон!
— Ты что, с ума сошла что ли? Сама же просила меня, — неохотно вставая, недоумевал Хазарат, которому было не до выяснения отношений. — Уговаривала: мол, ей будет, приятно... А теперь спрашиваешь, где я был.
— Довольно мне морочить голову! Я все знаю! Где ты ночами бываешь! Чтоб тебе вместе с твоею Б., негодник, провалиться сквозь землю.
— Какая еще Б.? Что ты придумала? Ты, Бабелина, точно не в своем уме.
— Я тебе покажу, кто из нас не в своем уме! У меня такое доказательство, считай, что я вас застала.
— Да я был вчера... Я всю ночь...
— Не смей возражать! — закричала Бабелипа, и сама испугалась своего голоса. Поумнела твоя дурочка через десять лет, понимаешь, прозрела. Спасибо, сам постарался... Или, может скажешь, что это не ты писал?
Она поднесла исписанный лист к самому носу мужа.
Хазарат бегло пробежал глазми по бумажке, на секунду вроде задумался и неожиданно для Бабелины расхохотался.
— Он еще смеется, тварь! Я тебе устрою такое, людям на глаза не сможешь показаться. По всем кабинетам пройдусь с этой мерзкой бумажонкой... Пусть на работе знают, какой ты расчудесный семьянин... Пусть знают, скотина, с кем шатаешься ночами... Я не успокоюсь пока тебя, аламысда**, с работы не прогонят. Вот тогда ты у меня и посмеешься со своей Б.!
Всю мою душу вымогал, изверг проклятый!..
Бабелина, как это принято у женщин, высказав накипевшее, заплакала.
— Послушай, Бабелина, Б. — ведь это ты, — попытался угомонить жену Хазарат.
— Как? Как ты посмел такое придумать, наглец! Уйди от греха подальше, распутник окаянный, пока я тебя не убила чем попало, — вопила бедная женщина.
Слух любопытствующих соседей ласкала эта старая, как мир, музыка. Притаившись, они с интересом выжидали финала семейной драмы.
— Уймись, Бабелина, — сказал Хазарат. — Постыдись соседей, выслушай, что я тебе скажу, а потом, если надо, вместе будем рвать на себе волосы... Давай-ка лучше вспомним, что было незадолго до нашей свадьбы. В тот самый день, когда писалось это злосчастное письмо, ты сама ведь мне позвонила: «Я приехала в командировку, — остановилась в «Амзаре»...» А эту запаску я писал на профсоюзном собрании. Ты потом еще смеялась, как, мол, тебя угораздило так мое имя сократить...»
Но Бабелина будто не слышала Хазарата, она сейчас походила на оглушенную курицу. И все-таки последние слова мужа коснулись ее сознания.
— Как ты сказал? Повтори, — произнесла она еле слышно и затихла в изнеможении. Жернова ее мозгов, лихорадочно работавшие всю ночь, настолько перетерлись, что не способны были сразу осмыслить то, о чем ей сейчас говорил муж.
А Хазарат, пошатываясь от усталости, продолжал:
— Денек, помнится, выдался тяжелый... А тут еще этот редактор... Я так обрадовался твоему звонку.
— Да, да... Теперь я вспомнила, — перебила Бабелина мужа. — Верно, я ждала тебя тогда в гостинице, ты пришел... И что было дальше?.. — Ниточка оборвалась. — Я не помню, что было дальше?..
— Мы с тобой долго сидели, все никак не могли наговориться, а потом пошли в кино...
— А какой был фильм?
— Кажется, про то, как одна забывчивая женщина, оставив дома включенный утюг, отразилась в парикмахерскую. А когда вернулась, дом уже догорает. Тут она стала причитать, дескать, соседи сожгли дом родной. — Хазарат едва держался на ногах.
— Да, кажется, болезнь такая есть, когда человек все забывает, — сказала Бабелина.
— Неизлечимая притом, — добавил Хазарат.
— Все это хорошо, но где ты все-таки был этой ночью?
— У твоей сестры. Всю неделю к свадьбе готовимся. Самой же небось придется за невестой племянника ехать.
Хазарат еще хотел что-то сказать, но сон уже успел завладеть им.
----------------------------------
* Бара — обращение к жене.
** Аламысда — бессовестный.
Перевод с абхазского Л. Аргун
(Печатается по изданию: Ш. Аджинджал. Белый портфель. С., 1985, с. 232-236.)
Сперва он покрутил свои могучие усы, затем надел черный шелковый архалук, черные галифе, натянул новые сапоги. Долго думал, какую выбрать черкеску. Остановился на зеленой. Проверил газыри. Прицепил кинжал. С папахой вышла заминка — под руки попадались папахи с красным верхом, с белым верхом — с зеленым не было. Решил надеть с красным. Но не было красного башлыка. Несколько расстроенный этим обстоятельством, старый Лагу подошел к зеркалу. Зеркало успокоило. Лагу был достаточно высок, чтобы не каждый мог заглянуть, какого цвета верх его папахи.
Лагу поправил ремешок и задумался. Чего-то все-таки на нем не хватало. Наконец он вспомнил про награды. Достал шкатулку. Там лежали несколько медалей и орден Знак Почета. Медали решил не надевать. Несолидно греметь медяшками. Остановился на ордене. Прикрепил над газырями. Теперь, кажется, все.
На прямых негнущихся ногах прошествовал мимо дочери, даже не взглянув на нее. Не заслужила она его взгляда. Осрамила на все село. Но что-то надо было делать. Как-никак он — отец. И кому, как не ему, выручать дочку из беды.
Зря не послушался он тогда своей старухи, не поехал в город вместе с дочерью. Другие отцы, он знает, на машинах своих детей в город повезли. А он заупрямился: «Не маленькая, сама дорогу найдет!» А надо бы поехать. При нем, наверно, все было бы по-другому. Теперь сердце старика чернело от мысли, что у других дети поступили в институт, а его Антица нет.
В автобусе Лагу сидел ни на кого не глядя. Торжественный, парадный, при ордене, он резко выделялся вреди обычной автобусной публики.
Сосед, такой же седоусый, но без черкески и кинжала, поинтересовался, куда это собрался Лагу.
Лагу ответил сдержанно: «По делам».
Утро в городе выдалось жаркое. Солнце начало припекать едва взойдя. Навстречу Лагу валили курортники в шортах и шлепанцах, но Лагу на этот раз даже не осуждал их. Ему было не до этого. Деловым шагом прошел он от автовокзала до места назначения. И вдруг спохватился, что заходить, наверно, еще рано. Вряд ли такие большие люди, к которым он собирался прийти, являются на службу так рано. И уже у самого здания Лагу резко повернул в сторону, чтобы не маячить во дворе института без дела.
Жгучий стыд не позволял старику лишний раз показаться на людях.
Однако Лагу ошибся. Заурбей Вениаминович, ректор института, тот большой человек, к которому направился Лагу, был уже на месте. Он специально приходил пораньше, чтобы поработать часок, пока не нахлынет на кабинет родительский шквал. Отцы и матери, сотни абитуриентов, не выдержавших экзамены, стадами паслись в приемной ректора, силясь прорваться в кабинет. Каждому казалось, что именно с его детищем обошлись несправедливо.
Секретарша ректора безропотно несла свой крест, грудью охраняя заветную дверь. Заурбей Вениаминович был за ней как за каменной стеной, но и стены подчас не выдерживают.
Не успел Заурбей Вениаминович дочитать верстку своей статьи, присланной из научного журнала, как дверь растворилась и вошла секретарша.
— Простите, — сказала она, — но там какой-то старик с кинжалом настаивает, чтобы я передала вам, что к вам пришел Лагу Джуба.
Заурбей Вениаминович поморщил лоб. «Джуба, Джуба...» Нет, не помнил он такого Джуба.
— Старик с кинжалом, говоришь? — переспросил он секретаршу.
— С кинжалом... с орденом. И при газырях...
— Ну раз при газырях!
Ректору страшно не хотелось отрываться от гранок.
— А что он хочет?
Секретарша пожала плечами.
— Не говорит. Требует передать, что Лагу Джуба пришел, и все. Хочет видеть только вас, больше никого.
Заурбей Вениаминович совсем собрался было спровадить непрошеного орденоносца и кинжалоносца в приемную комиссию, так как справедливо подозревал, что перед началом учебного года всех туда посылать надо, но призадумался. Он очень хорошо знал, что, когда старики надевают ордена и кинжалы, им надо оказывать особое уважение.
Еще малость поморщась, ректор с сожалением глянул на гранки и безнадежным голосом произнес:
— Что ж, проси. — И пошел из-за стола навстречу дорогому непрошеному гостю.
После взаимных приветствий Лагу сел в предложенное ему кресло, не снимая папахи, не сгибая спины. Наступило молчание.
— Чем могу быть полезен? — не выдержал ректор.
— У тебя отец, мать есть? — спросил Лагу.
— Нет, померли, — вздохнул Заурбей Вениаминович.
— Царство им небесное, — вздохнул Лагу.
Снова воцарилось молчание. Теперь уж ректору неудобно было прервать его. Помянули покойных родителей, надо помолчать.
— Ты в какой деревне родился? — задал еще вопрос Лагу.
— Я не в деревне, в городе, — вдруг застеснявшись своего городского происхождения, промямлил ректор.
— Это плохо, — сурово произнес гость. — Но ты горец?
— Горец.
— Это хорошо.
Они еще помолчали.
— Меня зовут Лагу.
— А меня Заурбей.
Ректор был несколько моложе гостя и чувствовал неловкость от этого.
— Скажи, Заурбей, а зачем собралось столько людей перед твоей дверыо?
— У их детей не хватило знаний для сдачи экзаменов и поступления в институт.
— Бедные, — вздохнул Лагу
— Бедные, — вздохнул ректор.
— А почему тогда моя дочь не сдала экзамены? — Лагу уставился на ректора и зашевелил усами.
— Наверно, тоже не хватило знаний, — поежился под этим взглядом ректор.
— У моей дочери? Да ты видел ли мою Антнцу?
— Нет, наверно.
— А еще говоришь. Да знаешь ли ты, что она за все десять лет не пропустила ни одного урока в школе? Или у нас в деревне плохая школа? Или за десять лет нельзя научить девочку? Послушай, Заурбей, что-то ты не так говоришь. Ты, может быть, думаешь, что она не готовила домашних заданий? Знал бы ты, что это за девочка. Я еще только с гор спускаюсь, а уже слышу ее голос, звонкий, чистый: это она дома книгу читает. Все село слушало! Ты что думаешь, это просто, так читать? Она даже в книжку не подглядывает, закрывает и читает. Это тебе что? Так все, да? Это разве не знания? А ты знаешь, сколько у нее после школы учебников осталось? В твой большой шкаф не влезут. А она их все прочитала. Говоришь, знаний не хватило! Не может у нее их не хватить.
Перед ректором возникла задача: как убедить старика, что его дочери могло не хватить знаний?
У ректора недоставало доводов против логики старика. Ведь и на самом деле десять лет училась, должны же быть знания.
А старик между тем продолжал напирать:
— Ты мою дочку не видел. А кто видел? Кто сказал, что нет у нее знаний? Покажи мне его.
Эта идея поправилась Заурбею Вениаминовичу. В конце концов, пусть экзаменатор объяснит отцу, на чем провалилась его дочь. И ректор вызвал к себе Капитона Ламшацовича.
Капитон Ламшацович был дородный седой мужчина с одышкой и кандидатской степенью. Именно у него на первом же экзамене засыпалась дочь старика. На другие экзамены она не явилась.
По приходе Капитона Ламшацовича ректор с удовольствием познакомил его со стариком. Пусть, мол, теперь Капитон поворачивается.
Они сели друг против друга, двз седых старика, и принялись изучать один другого. Первым закончил изучение Лагу.
— Объясни мне, дорогой, что случилось с моей Антицей?
— В общем-то, довольно странная история, — начал Капитон Ламшацович, — она вытащила билет, сидела, готовилась. Подошла ее очередь идти к столу. Я попросил ее отвечать, не дожидаясь наводящих вопросов. Она молчит. Я молчу... И она молчит. Я спрашиваю: «Ты намерена говорить?» Она опять молчит. На меня даже не смотрит. Уставилась в пол. Так помолчали минут пять — десять, а потом я ей двойку поставил. Вот и все.
— Так, — сказал Лагу. — Ты горец?
— Горец.
— Ты тоже в городе родился?
— Нет, в селе.
— Славу богу! У тебя дети есть?
— Есть.
— Как же ты их воспитываешь?
— Как? Как все, — ответил Капитон Ламшацович.
— Да, видно, не как все! — возвысил голос Лагу. — Что у тебя были за родители? Как они тебя воспитали? Ты, что же, хочешь, чтобы молоденькая девушка перед тобой, стариком, первая заговорила? Чтобы она нарушила наш вековой обычай?
Нет, я свою дочь так не воспитывал. В пол, говоришь, уставилась? А куда же ей было уставиться? На тебя, что ли, на пожилого мужчину? Да я сам бы наказал ее за это, если бы она так себя повела. Нет, моя Антица не такая, как ваши городские. Она знает, что со старшими не положено разговаривать, что надо их уважать. Это уж у нее не отнимешь, она у меня воспитанная, она отца не позорит. Ишь чего захотел!
Лагу встал, одернул черкеску.
— А ты, сынок, — обратился он к ректору, — никому не скажи больше, что у моей дочери знаний не было. Совесть у нее была, вот в чем дело. А вы её не поняли...
И Лагу гордо удалился из кабинета.
Перевод с абхазского Л. Щеглова
(Печатается по изданию: Ш. Аджинджал. Белый портфель. С., 1985, с. 228-232.)
Я вошел в его кабинет с табличкой «Завсклад» на двери, обитой черным дерматином, и остановился у порога.
Он стоял у стола, придавив его своим большим животом, и запрокинув голову, вливал себе в горло боржом прямо из бутылки. Это было похоже на заправку горючим некой человекоподобной машины.
— Будьте здоровы! — сказал я, когда он поставил на стол пустую бутылку ...
В ответ он зевнул, так широко раскрыв при этом свою пасть, похожую на жерло гаубицы, что я невольно вздрогнул. Со сладострастным рыданием сомкнув челюсти, он наконец обратился ко мне:
— Что тебе надо?
— Хотел бы ... досок!
— Досок нет!
— Мне немного надо. Хотя бы десять досок!
— Ни одной нет!
— Я очень вас прошу, пойдите навстречу ... пожалуйста!
Он побагровел и заорал на меня: — Ты что, глухой? Я тебе сказал, что у нас нет досок.
Что мне оставалось делать?!
Я извинился за то, что осмелился его побеспокоить, и ушел. Во дворе лесоторгового склада лежали доски — много досок, когда уходил, я их видел. Но, может быть, они куда-то уже занаряжены и поэтому не продаются!
Один сведущий человек, которому я рассказал про свой неудачный визит в эту контору, пояснил мне ситуацию.
— Доски у него есть, и они продаются, но продает их только по звонку «сверху». Он любит, чтобы ему позвонили и сказали, что такому-то «надо помочь»! Он супербюрократ.
Я вернулся в свое учреждение и принялся за работу, но все валилось у меня из рук. Доски, доски! Десять досочек. Если я их не добуду, то мне с семьей придется ночевать под открытым небом. Пол в моей единственной комнате прогнил, старые половицы выброшены на свалку, плотник со своими инструментами сидит в палисаднике и ждет, когда я привезу доски, но для того, чтобы у меня появились эти проклятые доски, кто-то влиятельный должен позвонить по телефону в контору к этому директору и сказать, что «мне надо помочь». Задача ясная! Но кого попросить «сделать звонок»? Я стал перебирать в памяти своих влиятельных друзей и знакомых.
— Этот не годится ... Тот, пожалуй, не обладает достаточным весом да и, может, еще супер-бюрократ просто-напросто не посчитается с его звонком.
Я смотрел на свой черный, цвета вороньего крыла, настольный телефон и думал. И вдруг мне показалось, что мой телефон, подмигнув мне, прошептал: «А я на что? Мы вдвоем отлично справимся с этой задачей безо всякой посторонней помощи».
— Как?
— Очень просто! Позвони ему сам!
— Ну, позвоню. А он спросит, кто говорит.
— А ты скажи, только сердито скажи: «Ты что, голоса моего уже не узнаешь?.. А дальше все выйдет как по маслу!»
Я так и сделал. Тогда завсклад спросил: «Кто говорит?», я сердито бросил: «Ты что, голоса моего не узнаешь?»
После некой паузы он ответил, хихикнув:
— Кто же еще может мне звонить, как не дармоед Михако!.. Слушай, Михако, еще одну левую машину — ты слышишь меня?
— Слышу, — сказал я.
— Еще одну ... сделаю, а потом закатимся с тобой в «Апацху» на копченое мясо и натуральную изабеллу ... и дадим жару!
Тут я, поняв, что он уже у меня на крючке, тоже выдержал паузу и сказал так строго, как только мог:
— Потом пойдешь со своим другом мясоедом Михако в «Апацху», а сейчас ты на paбoтe и обязан думать о делах, а не о развлечениях.
— Виноват, — это откуда говорят?
— Из Комитета...
— Из Комитета? — в голосе его послышался испуг.
— Ты что, в первый раз мой голос слышишь? — заорал я на него.
— Простите ... я думал ... я ... Комитет, — лепетал он.
— Да кто это, в конце концов, говорит со мной? — проорал я еще громче.
— Ваш покорный слуга, завсклад Хабурзания... уважаемый товарищ, извините, я думал, что звонит Михако ...
— Ладно, ладно! — смягчил я. — Хватит оправдываться. Как дела-то идут?
— Хорошо идут, — сразу встрепенулся он, — план выполнен на 120%, но мы не сидим сложа руки и готовы принять любое Ваше указание.
— Смотри, Хабурзания! Год на исходе! Не подведи!
— Не подведем, уважаемый товарищ!
— Что я еще хочу у тебя спросить ...
— Слушаю, уважаемый товарищ. Весь — внимание!
— У тебя не найдется несколько штук досок, а?
— Если нужно для Вас, — и несколько кубометров найду! Куда прикажете доставить?
— Не надо. Я пришлю за досками своего человека.
— Не беспокойтесь, высокородимый. Скажите только, куда прислать, и все будет сделано.
— Нет, нет! Я пришлю своего человека, — повторил я недовольным тоном.
— Как прикажете!
Я положил трубку с чувством глубокой благодарности, посмотрел на свой телефонный аппарат цвета вороньего крыла: «Ты подкинул мне блестящую идею, спасибо тебе». Да, но как быть дальше? Если я приду в контору, то он узнает меня и догадается ... Впрочем, когда утром он говорил со мной в своем кабинете, он даже головы не поднимал, бурчал себе под нос: «Нет, нет и нет!» Вряд ли он узнает меня!
Так и получилось. Узнав, что я «посланец», он поднялся из-за стола и пошел ко мне навстречу с протянутой для пожатия рукой. Я спросил, — сколько я должен уплатить в кассу конторы за десяток досок.
— Какие деньги, — замахал он на меня руками, — то же копейки!..
— Нет, — твердо сказал Я, — шеф будет очень недоволен, если узнает, что я взял доски у Вас бесплатно.
Позвонил он девушке из бухгалтерии. В одно мгновение она мне выписала счет на ... рубля восемьдесят три копейки. Под расчет у меня не было, а у девушки тоже не было двадцати трех копеек, чтобы дать мне сдачи.
— Ничего, — сказал я, — не беспокойтесь. Такая мелочь.
— Сию же минуту надо найти до копейки! — прикрикнул на девушку директор.
Она послушно кинулась менять деньги, и пока я не получил все под расчет, директор не отпустил меня.
— А машина-то у тебя есть? — сказал он ласково, когда я опустил в кошелек монетки.
— Нет!
— Сейчас будет! Найдем не только машину ... Если надо будет, и трактор найдем, и танк найдем ...
Он проводил меня до двери с табличкой «Завсклад» и, хитро улыбаясь, спросил, видимо, на всякий случай для проверки, полушепотом:
— Он все там же?
— Там же! — сказал я.
— Да будет всегда с ним удача. Хороший он человек, умный человек. Мы с ним — большие друзья!
Рабочие на дворе погрузили доски на машину, я сел рядом с шофером, и мы поехали ко мне домой, к плотнику, загоравшему в палисаднике вместе со своим топором и рубанком. Еще раз большое тебе спасибо, мой телефон!
Перевел с абхазского Л. Ленч.
(Печатается по книге: Абхазские рассказы. Сухум, 1980. С. 175-177.)
Если хочешь узнать, какие события произошли в городе за ночь (а чего только не случается, пока ночь колдует над нами!), ну, например, узнать про то, как ненароком залетевший комар кому-то не дал покоя.., как еще вечером одно должностное лицо сказало другому должностному лицу по секрету о третьем должностном и что из этого вышло.., как одна изменила мужу, а другая собрала мусор и высыпала у порога соседки, и так далее, и так далее, то встань пораньше и отправляйся в кофейню на набережной, туда, где сама кофеварня уткнулась носом в каменный берег. Здесь в молочном облаке табачного дыма, попивая черный кофе — чашку за чашкой — завсегдатаи под тентами-грибками морочат друг друга разными небылицами.
Конечно, не все жители нашего города ходят сюда. И, конечно же, не все любители утреннего кофе — трепачи. Но и любителей послушать трепачей предостаточно. Я о тех, кто приходит почесать язык. Как на подбор — все непризнанные таланты! Послушать их (если не знать, что к чему), нет более прозорливых людей, это они, схватившись с силами тьмы, несут миру свет справедливости и добра.
В то утро я поспел в кофейню, что называется, к шапочному разбору. Чесатели языков к моему приходу успели уже обсудить почти все события.
— ...И вот, понимаешь, расчихался среди ночи и разбудил соседа по коммуналке. Вы же знаете, какие сейчас строят дома, — рассказывал мужчина средних лет, тощий и длинный, как жердь, по прозвищу Трясогузка, он то и дело задевал головой полотняный навес. — Разбуженный, в чем был, вылетел в коридор и давай колотить в дверь. А виновник во сне чихал. Проснулся от стука и тоже — в крик...
— Чтоб его молния поразила! Где это видано, чтоб чихать в общей квартире! — изумился толстяк с шевелюрой неостриженного барана.
— А когда тот зачихал, залаяла его собака. Ой, что было!.. — строчил как из пулемета Трясогузка одной половиной рта, а другая намертво сжимала чадившую сигарету. Ему, как всегда, не стоялось на одном месте. Вроде бы только что был рядом, не успеешь оглянуться, а его уже бог знает куда унесло.
— Поколотил, и правильно сделал, дай бог ему здоровья: не буди людей! — авторитетно оценил событие Лохматый, тряхнув головой с прической времен Людовика XIV.
— Сосед и собачку пнул! Но, понимаешь, при чем бессловесное животное? Хозяина поколотил, понятно, — за дело. А собачку за что? — не унимался Трясогузка, который историю с потасовкой, как и все на свете, принимал близко к сердцу.
— За избиение животного могут и посадить!
Лохматый неодобрительно тряхнул сальными волосами:
— Если хочешь правду услышать, должны посадить строителей. Вот кого! Ни покашлять, ни почихать. Ночью, извините, встанешь по нужде, а снизу уже орут, будто им на голову наступил. Ужасные строят дома! А попробуй обмолвиться где-нибудь — разорвут!
— Что было, то было. Ничего теперь не изменишь... А вот о том, что будет... Вот говорить надо о чем! — вмешался стоявший под соседним «грибом» Толстогуб, отчаянно молодившийся субъект. Да разве утаишь годы, если они ссутулили! У него над верхней, тщательно выбритой толстенной губой всегда оставалось от кофейной гущи нечто похожее на усишки. Кофе Толстогуб любил самозабвенно: мог выпить подряд полдюжины чашек.
И вот так — каждое утро. Поговорят о том, что было и чего не было, и переходят к грядущему, к тому, что ждет их завтра, через неделю. А то и в более отдаленном будущем.
— Нет, это что-то ужасное! Клянусь прахом матери, — сказал Толстогуб и замолк, выпятив верхнюю «усатую» губу. Огляделся по сторонам: все ли тут надежные люди!
— Валяй, здесь все свои! — успокоил Лохматый.
— Так вот, тот самый, за кого мы недавно голосовали...
— Ну?
— Который там, — Толстогуб махнул рукой куда-то на восток. — Снимут его. Собственными ушами слыхал, вчера вечером я был у одного большого человека дома, не стану называть его имени...
— Твоими устами да мед пить! — изрек Чурбак, низкорослый рыхлый толстячок, и подтянул вечно спадающие брюки: ни один ремень не сходился на его животе.
— Если сбудется — вашим детям всем свадьбы сыграю...
Конечно, слова, и ничего больше, но от чистого сердца. Толстячок, признаться, был искренний человек.
— А сбудется? — бесстрастно осведомился Лохматый, вылизывая из чашки кофейную гущу.
— Сбудется. Как я понял, он одной ногой еще в кабинете, а другой уже на улице. Считайте, что полетел! — заверил собравшихся Толстогуб.
— А кого ж на его место? — не давая опомниться другим, с ходу спросил Трясогузка и выпустил изо рта струю дыма.
Чурбак весь просиял и даже подпрыгнул:
— Не буду сыном своего отца, если в этот кабинет снова не посадят того, кто там раньше сидел!
— Что ж, я согласен. На сегодняшний день нет более достойного, — сказал Лохматый. Этак значительно, с басовитой хрипотцей в голосе, и устремил свой взгляд вдаль. Будто на него, Лохматого, была возложена обязанность раздавать руководящие посты.
Но Трясогузка не разделил безответственного предположения.
— Оставь, ради бога, понимаешь — нет?! — вспыхнул он, как хворост, облитый керосином. — Он, когда сидел там, наверху, таких дров наломал...
— А что сделал этот, который сейчас сидит? Далеко не будем ходить: оглянитесь вокруг. На что стала похожа кофейня, где собираются достойные, уважаемые люди? Интеллигенция собирается! Вся обшарпанная, кофевар с кофеварней скоро совсем в море обвалится... А эти тенты, под которыми мы пьем кофе, разговариваем. Одни лохмотья! Слава богу, дождя нет. А то как-то пью кофе, задумался — и вдруг ливень. Струйки не потекли мне прямо в чашку?!
— А тот ваш, прежний, в рабочее время занимался охотой!
— Кто видел?
— Правду не скроешь! Выгоняют дичь ему под самое дуло, а он, понимаешь, только курок спускает, — не сдавался Трясогузка. — В лучшие охотники записали... Подхалимы!
— Ты, почтенный, полегче... Не знаешь, кого топишь, кого спасаешь! — запротестовал Лохматый. Но протест получился слабым — Лохматый сам это почувствовал и обиженно замолчал.
— Не знаю, как посмотрите, но скажу: а в чем-то он прав, — поддержал Трясогузку Чурбак. — Взять хотя бы такое: возраст. Старый человек. Кто ему снова даст большой пост?
— Не такой уж старый. Ни одной сединки в волосах! — поспешно парировал Лохматый.
Трясогузка захохотал:
— Ни одной, говоришь?
— Я, например, лично не видел, — встал на сторону Лохматого Толстогуб.
Трясогузка, отхлебнув из чашки, глянул на него с высоты своего роста и чуть не поперхнулся.
— Защитник!.. Ну, понимаешь... Ха-ха-ха! — ржал он. — Красится ваш старик. Как баба! Красится, милый мой!
— Ты что, рядом стоял, когда он волосы красил?
— Напрасно спорите, вы оба не правы. Не красит он волосы. Голова вообще не его, — сказал Толстогуб и опасливо огляделся по сторонам. Убедившись, что, кроме «честной компании», его никто не слышал, он с облегчением расслабил узел галстука и погрузился в задумчивость.
— Как не «его»?! А чья же?! — Трясогузка разразился смехом.
— Да успокойся же, наконец... Есть у него собственная голова, но на ней не осталось ни волосинки, и человек решил скрыть лысину... Парик. Обыкновенный парик.
— Чтоб ты долго не прожил! — воскликнул Чурбак с обидой и отхлебнул из чашки, предназначенной Толстогубу.
— Чтоб я долго не прожил, если вру, — ответствовал Толстогуб... — Вы разве не слышали, — продолжал он, — что произошло с ним недавно? Пригласили поохотиться на Псху. На обратном пути, как назло, легковая поломалась. В общем назад добирались в кузове лесовоза. И наш знакомый зацепился «головой» за ветку...
Так и осталась бы она висеть на ветке граба, но нашелся один смельчак, слазил за «головой» и показал изумленным односельчанам парик.
Недолго отсиживался на бюллетне наш герой, достал новое покрытие для своей лысины, однако — другой масти. Вот и думают, что он красится.
— Выходит, все-таки у него есть своя голова, и равной кандидатуры нет?! Прошу проголосовать, — подытожил Лохматый. Похоже, он сам верил, что председательствует на настоящем собрании.
Медленно, одна за другой, поднялись руки. Трясогузка сердито сопел, хмурился. Но мужественный человек — не дрогнул-таки! Голосовать отказался.
— Один воздержался. Против всех один — ничего не значит. Считайте единогласно, — сказал Лохматый, закрывая «собрание».
Так, не упомянув ни имени, ни фамилии должностного лица, завсегдатаи кофейни решили его судьбу.
Вроде бы все обсудили, обо всем переговорили — пора бы, кажется, и разойтись по домам, но не хочется.
— А этот, как его... — начинает Толстогуб второй заход. — Сколько он будет сидеть на теплом месте?
— Ты о ком?
— О том самом, который с западной...
— Так его еще вчера скинули! Ты что, со спутника свалился? — удивился Чурбак.
— Да неужели — скинули?
— Чтоб ты худшей вести не услышал! — заулыбался Лохматый. — Тут другому надо удивляться: как он сумел продержаться?
Трясогузка дососал сигарету и потянулся за новой — без «соски» он не мог и минуты:
— А этот не виноват, понимаешь... Просто попал в водоворот и затянуло.
Лохматый даже отшатнулся:
— Скажет же такую нелепость! Не виноват... Выходит, ты газет не читаешь. Когда Бзыбь вышла из берегов, какой ущерб нанесла!.. Страшно подумать!..
— Река разгулялась, а он при чем?
— Как это при чем?! Ты был начальником строительства дамбы или он? Половину цемента на сторону сплавил. Деньги прикарманил, а цемент заменил обыкновенной глиной. «Экономию провел», «удешевление проекта»... Сверху сказали: молодец! И даже премию дали! А глина не цемент. Все подчистую размыло...
— Погоди-погоди! Замолотил, понимаешь... Кто тебе сказал, что Бзыбь разлилась? Я вчера оттуда, — сказал Трясогузка. — Совсем понимаешь, обмелела. Засучи штаны — и валяй, понимаешь!
— Не знаю, как посмотрите, но я скажу так: Бзыбь и вправду выходит из берегов, и не приведи нам, что может натворить! — попытался поддержать Трясогузку Чурбак.
Ему тут же отпарировал Лохматый:
— Это один раз в году! Каждый день не бывает наводнений.
— За что же тогда сняли человека?
— Его не снять надо было, а посадить! — стукнул по столу кулаком Лохматый.
Все посмотрели на этот кулак, словно он принадлежал не завсегдатаю кофейни по кличке Лохматый, а самому всевышнему.
— Не знаю, как будет выглядеть, если скажу... — робко вмешался Толстогуб. — Есть мудрое древнее изречение: «Ищите женщину!» Если б не пройдоха, главный инженер, он бы жил себе преспокойно...
И, помаргивая, Толстогуб, рассказал, что главный инженер работала на строительстве еще до назначения нынешнего шефа. Опыта ей не занимать, как ловить рыбку в мутной воде. Не успел ротозей-начальник оглянуться, а уж в руках у хитрой бабы и сам, и строительство. Стали вместе смотреть, как строятся дамбы, а потом начали сочетать полезное с приятным... До тех пор это продолжалось, пока однажды жена не застала их на берегу, когда они под луной нежились...
— Вот и надо посадить обоих! — сказал Лохматый, самый свирепый из чесателей языков.
— Вместе им еще веселее, и жена не помешает, — хихикнул Толстогуб.
— Порознь сидеть будут!
Неизвестно, сколько бы еще в это утро поснимали, упрятали за решетку, скольким щедро раздали должности, если б не Шоугиан. Он приближался к кофейне, таща на цепи огромного пса!
Завсегдатаи замолчали и изумленно уставились на собаку. Задрав морду, оглядываясь, она, казалось, соображала: «Куда я попала?».
— Вот это экземпляр! — восхитился Толстогуб. А коротышка Чурбак даже сделал несколько шажков навстречу животному. И оказалось, что собака чуть ли не с него ростом.
— Какой, интересно, породы? — спросил Трясогузка, склонившись над собачьей мордой.
Пес зарычал.
— Ого! — заулыбался побледневший Трясогузка. — Ого, понимаешь!..
Шоугиан, довольный произведенным впечатлением, гордо заявил:
— Мой Наполеон лучшей собачьей породы — сенбернар.
— Да, такого льва не прокормишь! Наверно, кроме свежего мяса, ничего в рот не берет? — предположил Чурбак.
— А кофе она пьет? — лукаво сощурился Лохматый. — Какой? Средний, сладкий? А?
Хозяин пса не растерялся.
— Такой же, какой и ты!
Все засмеялись. А Лохматый надулся, как первоклашка.
В это время на набережной показалась еще одна примечательная фигура — Аугиан. Тоже с собакой на поводке. Владелец сенбернара обеспокоился. Меньше всего хотел встретиться здесь с бывшим другом, а ныне злейшим врагом!
— Все бы хорошо, — нарушил молчание Лохматый, кое-как оправившись от смущения, — а что выделывает море... Один маленький шторм — и списывай нашу кофейню! Снесет!
Волны, накатываясь, с грохотом разбивались о берег.
— Верно, верно говоришь! — Шоугиан ухватился за подброшенную тему, как за спасательный круг. Ведь никто иной как зять Аугиана отвечал за надежность береговой линии в городской черте. Аугиан позеленеет, когда увидит, как поедают его дорогого зятька. И родственника не постесняются, при нем-то с особым удовольствием станут косточки перегрызать! С хрустом.
— Так вы что, ничего не знаете? — начал заводить Шоугиан. — Такое натворил тот, кто обязан следить, что... Теперь и пляжа лишимся!
Первым откликнулся Чурбак:
— Не знаю, как посмотрите, но скажу: я всегда чувствовал, что далеко он не пойдет.
— А что он сделал? Давно работает, понимаешь, о нем язык не повернется сказать плохое.
— А кто море ограбил? Весь песок у берега выгреб и продал, — закричал Шоугиан, косясь в сторону приближавшегося Аугиана. — Отобрать у моря песок, это то же самое, что отобрать младенца у матери! Море теперь пропадет, и мы пропадем!..
И пошло-поехало... Ну, теперь держись Аугиан со своим зятьишкой!
— Кто-то ему помогает.
— Вот бы докопаться — кто!
— А уж не тот ли «парик»?
— Обоих бы связать за ноги — да в море!
Говорили все разом, мешая друг другу. Один Трясогузка молчал, уронив голову на грудь. И это было так на него не похоже.
— О чем задумался, детина? — спросил Лохматый, заподозрив неладное.
— Зять Аугиана всем своим родственникам понастроил дворцы, себе такую дачу отгрохал, настоящий дом отдыха... Тебя не касается?
— Меня — нет, понимаешь. Тебя касается! Кто-то дачу построил, да? Если всех за это сажать, тебя первого за решетку! В центре города был собственный дом? Был. А на какие он шиши построил? Стройматериалы даром брал у того, на кого сейчас глотку дерешь! В глаза скажу: ты непорядочный человек. Ну, что вылупился, понимаешь?.. А кто потом орал, что дом, мол, слишком близко от моря, всей семьей страдаем аллергией, умираем? Загнал в тридорога и побежал обивать высокие пороги, пока не вымолил громадной отдельной квартиры... Не успел получить — опять в крик, понимаешь: «Хайт, шумно, не могу в городе жить, хочу дачу на морском берегу, без дачи нет вдохновения!» Чего ты чужие грехи перебираешь — ты себя тряхни! Он композитор...
— Видали мы таких композиторов, можно подумать, на всю страну гремит. Написал одну песню, а отгрохал два дома! Песню он написал, понимаешь... Которую поют в сельском клубе, да и то раз в году!
Холеричного Трясогузку аж трясло от возмущения, в глазах — гнев и печаль.
Вот это была отповедь, послушать любо-дорого! Стоявшие за столиками, за спиной Лохматого, руки потирали от удовольствия.
А Лохматый поначалу только мух ловил ртом и глазами моргал: Ты... ты... А ты кто такой?
— Я о себе знаю.
— Научный работник, да? Профессор, академик! Гуляет по набережной с большим портфелем... Что-то не слыхал о твоих открытиях! Да я бы тебя!.. — Он не знал, куда руки девать. Подвернулась чашечка с остывшим кофе. Сейчас выплеснет в лицо Трясогузке! Но тот начеку. Сам тем же готов ответить.
Такое бывало. Не только грязью обливали друг друга...
Наверняка и сегодня кончилось бы рукопашной, когда бы не Шоугиан. Остановил спорщиков, разнял, успокоил.
— Друзья мои! — суетился он. — Как можно? Не сегодня-завтра конец света, а вы о пустяках! Ай-яй-яй!
Наплевать ему было, что на Лохматого, что на Трясогузку — пусть хоть кипятком ошпарят друг друга! Но Аугиан подкатывался со своим мопсом, а за пройдоху-зятька еще по-настоящему не взялись.
— Хочу об одном спросить, — как нельзя кстати запел Толстогуб. — Что делают с изменниками Родины?
— Вот он куда повернул!
— Требую прямого ответа!
Трясогузка засмеялся.
— А ты не скалься, — одернули его. — Он и есть форменный предатель. Сперва море ограбил, а теперь нашу с вами родную землю! Взамен песка приказал ее в море ссыпать... Землю, на которой мы родились. Которая воспитала нас, взрастила. Разве не предательство, спрашиваю?
Шоугиан вздыхал и кивал согласно: как справедливо, как бесстрашно говорит человек. Многострадальная наша земля, в самом деле, ей-богу!
— Я за нее голову сложу! — подпрыгивал Толстогуб. А сын хашника разбазаривает ее, в море сносит плодородную почву! Тревогу бить надо, пока и нас не утопил!
Слышал Аугиан, еще как слышал. И догадался, что это Шоугиана проклятого затея, он «костер» запалил... Все слышал! Пройти бы мимо, в сторону свернуть. Но какая-то сила не дала сделать ни того, ни другого. Волоча за собою пса, помрачнев, Аугиан направился к кофевару.
А над столиками уже гремел бас Лохматого:
— Тысячелетиями наши предки... пядь за пядью отстаивали у моря, жизни своей не жалели... И когда мы видим, что отпрыск торговца хашем, словно мусор в яму, швыряет родную земельку...
Аугиан забрал свой кофе и пристроился за одним из столиков. Он отхлебывал глоток за глотком и, как хороший стратег, выжидал удобный момент, чтоб перейти в наступление, застав неприятеля врасплох.
— Вот это медалей! — слышались голоса. Сразу видно породистую собаку.
— Думаешь, у шоугиановой меньше?
— А ты посчитай!
— Не знаю, как будет выглядеть, но скажу: повздорили меж собой, а из-за чего?
— Спроси, понимаешь, у них, чего ко мне лезешь?
Попивая кофе, глядя в чашечку, Аугиан ни слова не пропустил мимо ушей. Правда, один раз он поднял глаза и встретил ненавидящее око Шоугиана. Их взгляды сцепились, но тут же разошлись...
По-моему, самое время разъяснить тем, кто еще не знает, кто такие Шоугиан и Аугиан, и отчего они не могут жить под одним небом и ходить по одной земле.
(А когда-то все было наоборот! Никуда друг без друга, последним, как говорится, куском хлеба делились) .
Оба были художники. Оба работали в одном жанре, в области пейзажа. Талант у человека, как известно, от матушки-природы. Вот они и обратились к ней, к неиссякаемому источнику.
Аугиан написал перевал «Сакен», а Шоугиан — соседний «Санчара». И повесили рядом свои картины в Выставочном зале. Прошел год, прошел другой... Про Шоугиана и Аугиана стали писать, что «разбудили спящую природу», и та, дескать, заговорила, как живая, с их красочных полотен. Тут-то и сказали себе приятели: «Мы — и никто другой!» И, оставив кисти и холст, взялись за перья и бумагу. Полетели жалобы во все концы: негде творить, задыхаются в тесноте, таланты на корню погибают!..
Таланты, разумеется, надо беречь. Построили художникам по мастерской в центре города, у подножия холма. Вид из окон чудеснейший! И стали ждать, когда Шоугиан и Аугиан понесут новые шедевры в Выставочный зал. А те понесли заявления с требованием выделить обоим земельные участки, дабы поближе оказаться к родной земле, которая, ссылались они на поэта, является приютом трудов и вдохновения.
Кое-кому не понравилась ненасытность художников. Другие, однако же, «вошли в положение»...
Шоугиан и Аугиан позвали друзей, чтобы отметить радостное событие. Гости поднимали тосты, произносили речи... И дали мудрый совет: будете еще ближе и желанней друг другу, если каждый обнесет свой участок забором.
Друзья возмутились:
— Как можно делить одно сердце? Мы на такое никогда не пойдем.
И обнялись у всех на глазах.
Когда Шоугиан писал очередной пейзаж, то из окон своей мастерской он видел Аугиана, который писал точно такой же. Аугиан, само собой, видел Шоугиана. Мастерские стояли напротив друг друга. Появились заказы на портретные работы... И оказалось, это куда выгоднее, чем малевать облака. Уважаемые люди позировали, сидя в кресле за большим столом, уставленным телефонами, драгоценного времени своего не жалели.
В городе, между прочим, не только рождались, справляли пышные свадьбы, но и умирали. А когда умирает близкий человек, оставшимся в живых хочется сохранить о нем память: повесить на стену фотографию, но лучше, конечно, портрет, написанный на холсте, да в богатой раме. Заказы посыпались, и художники очень скоро пришли к выводу, что рисовать мертвых куда доходнее, чем живых.
Все реже и реже появлялись их работы в Выставочном зале, зато на похоронах вовсю красовались портреты усопших — и седоусых старцев с орлиным взором, и молодых людей в кепках, похожих на хинкали. Все покойники улыбались, выпятив грудь, словно были очень довольны, что померли. Правда, они не видели своих радостных физиономий, а убитые горем родные и близкие смотрели лишь на усопшего. А то бы обязательно воскликнули: «Хайт, кто же тут нарисован? На нашего не похож!»
Но Шоугиан и Аугиан ничего не теряли, поскольку плату брали вперед. За год так преуспели на похоронных делах, что сами себе порою не верили: уж не снится ли им? Дорогая мебель, вазы, ковры... Чем только ей набили свои мастерские, ступить негде. И жили по-прежнему в дружбе и согласии.
Но в один прекрасный день пришел конец дружбе художников. Будто ядовитая змея проползла между ними!
В то памятное утро Аугиан и Шоугиан, как обычно, проводили время в беседке за чтением свежей местной газеты (они не пропускали, разумеется, ни одного номера), жадно впиваясь глазами в траурные извещения.
Этот важный процесс был нарушен появлением незнакомца, узнав о целях визита которого, Аугиан и Шоугиан так и подскочили от радости. Еще бы! Ранний гость принес весть о скоропостижной смерти тещи директора мясокомбината.
«Пусть земля будет ей пухом!» — сказали они в один голос.
«Вот это добыча!» — подумали одновременно.
— Наш начальник, ее зять, — сказал незнакомец с важностью, — велел передать, что ничего не пожалеет, лишь бы портрет получился хороший...
Он оставил небольшую фотокарточку и удалился.
— Ну что ж, — придется поработать, раз мне выпала такая честь, — потирая руки, сказал Аугиан.
— А почему это тебе? — в голосе Шоугиана была явная обида.
— Ведь он на меня смотрел, когда говорил...
— Что ты плетешь, ора*, как он мог смотреть на тебя, если смотрел прямо в глаза, — с неменьшей обидой и раздражением сказал Аугиан.
— Не кажется тебе, что наш разговор напоминает известный случай, когда один из охотников увидел самого медведя, а другой — только его следы?.. Я еще не слепой, к твоему сведению...
— Так значит, я слепой, выходит?! — взвизгнул Аугиан и швырнул портретик под ноги Шоугиану.
С фотографии пристально смотрела на художников полная женщина с норкой на шее, будто спрашивая: «Кому я все-таки достанусь?»...
— Вот именно, слепой... и к тому же... — едва сдерживаясь, отвечал Аугиан.
— И все-таки, я не позволю отнимать мой кусок хлеба, — с видом оскорбленного достоинства произнес Аугиан и, «подняв женщину» с земли, спрятал ее в карман.
Где было знать теперь уже бывшим друзьям, что «горевестник» был косоглазый и поэтому вполне мог смотреть сразу на обоих.
Так кончина одной из сухумских тещ положила конец многолетнему союзу двух художников и стала началом их взаимной ненависти.
«Нет, с ним жить вместе нельзя! — ворочаясь в постели, всю ночь думал Шоугиан. — Прав был тот, кто советовал перегородить двор».
Да оказалось, легко подумать, а непросто сделать. Повздорили из-за полуметра! Шум, крики, брань, сбежались соседи... Кое-как с их помощью поставили забор. Сначала плетеный, позже каменный возвели, чтоб ни щелочки, чтобы не пялился проклятый соседушка в чужой двор.
Кто из них первый начал эту «престижную» гонку, которой не видно конца-края, по сей день сказать трудно. Может, Аугиан, а может, и Шоугиан... Когда один, что называется, надувшись, построил дом — ибо в мастерской стало тесно, другой немедля отгрохал хоромы в два этажа, чем надолго испортил жизнь бывшему другу. Тот ни ел, ни пил, извелся от зависти, разобрал крышу и соорудил второй этаж — не уступил.
На железных воротах каждый повесил чеканными буквами: «Аугиан», «Шоугиан». И входящий с заказом становился отныне добычей лишь одного.
Да не покажется странным, но именно с этого момента соперники вовсе потеряли покой. «Аугиану перепадает больше, чем мне!» — терзался Шоугиан. «А что, если сосед перехватывает мою законную долю? — изводил себя Аугиан. И решил сам ходить по адресам новопреставленных.
Разумеется, то же сделал Шоугиан. И, усердствуя, даже переплюнул соседа: он являлся к больным, в надежде, что те уже отдали господу душу.
Более резвый стал побеждать.
Оказавшись не таким шустрым на ногу, Аугиан дал поработать своей голове. Раздумия привели его к выводу: нужна машина. Иначе останется с носом.
Увидев врага разъезжающим в новеньком автомобиле, Шоугиан вдвое проворней забегал по городу. Но, понятно, автомобиль не обогнать, обладай хоть ногами косули...
И Шоугиан обзавелся машиной.
Со времнем малопочтенное соперничество пустило такие глубокие корни, что кончина Аугиана или пожар в его доме обернулись бы великим праздником для Шоугиана. А случись подобное с Шоугианом — ликовал бы Аугиан.
Впрочем, это из области тайных мечтаний, ибо грядущего знать никому не дано. Покамест пакостили друг другу, как могли. Удавалось — считали, что день прожит не зря.
Однажды донесли Шоугиану, что в известной кофейне на набережной побывал Аугиан и при всех отозвался о нем, Шоугиане, весьма нехорошо.
Естественно, Шоугиан наутро же явился в кофейню. И вылил на голову бывшего друга ведро помоев.
С таким же точно «ведром» пришел на следующее утро в кофейню Аугиан.
— Грязный человек, свинья, кровосмеситель! — выплескивал он из своего «ведра». — А вы рядом с ним пьете кофе! Бр-р!
Шоугиан не остался в долгу:
— Дорогие мои, друзья! — начал он проникновенно. — Посмотрите на долговязого урода, хоть бы ему захлебнуться... Ох, не дай вам бог в дом, на порог к себе не пускайте!
Как-то Аугиан пришел с болонкой. Все удивились: сам под потолок, а собачка с котенка.
— Это у меня вместо соседа, — под общий хохот объяснил Аугиан.
Не теряя времени, Шоугиан тоже приобрел болоночку — будто в насмешку. И остриг догола. Необычайная худоба собачонки, которую на белом шнурке тащил Шоугиан, явно намекала на худобу Аугиана: дескать, дни его сочтены.
Последний зашипел от ярости, узнав о подлой проделке соседа. За немалые деньги и по знакомству купил бульдога. Но так как штормом снесло кофеварню (сам кофевар еле спасся), месть пришлось отложить на пять дней. Зато уже когда вновь заработала, он полностью отыгрался. Увидев перед собою страшилище, бедная болонка заскулила и поджала хвост.
А Аугиан довольный — рот до ушей — поглаживал своего клыкастого пса. Он праздновал победу! Ему приятно было смотреть на коротышку Шоугиана в рябенькой кепочке, держащего на поводке перепуганное скулящее существо!
— Вы только взгляните на обоих! Сцена, достойная кисти бессмертного Рафаэля, понимаете ли, Санти! Хо-хо!
Шоугиан неделю не показывался на набережной.
А Аугиан каждое утро выводил на прогулку своего бульдога — шерсть лоснится, морда сытая. Спрашивали: «Что-то не видно твоего соседа, не заболел ли?» Будучи в отличнейшем расположении духа, Аугиан отвечал: «Носу со двора не показывает. Боится моего кобеля!»
В народе говорят: «Как бы ни было хорошо сегодня, не думай, что так будет и завтра.»
Придя однажды в кофейню, Аугиан не поверил своим глазам: Шоугиан стоял с чашечкой дымящегося кофе, а рядом с ним — колоссальных размеров кобелина. Не собака — зверь!
Тут же пролетел слух, что Шоугиану обошлась эта псина очень недешево. Два раза бегал в сберкассу. И что-то совсем мало осталось на книжке.
Против звероподобной собаки Шоугиана бульдог выглядел просто щенком. Впрочем, вел он себя с достоинством. Даже оскалился. Но шоугиановский пес внимания не обратил, задумчиво смотрел в морскую даль, словно чем-то опечаленный.
— А давайте их стравим и поглядим, чья возьмет! — предложил Лохматый, специалист по натравливанию.
— Это боксер, понимаешь! Соображать надо немного! — возразил Трясогузка.
Чурбак оценивающе переводил взгляд с одной собаки на другую. О чем-то долго размышлял про себя, потом изрек:
— Не знаю, как будет принято, но скажу. Такой умной собаки, как шоугианская, я еще в жизни не встречал.
— Откуда ты знаешь, умная или неумная?
— А он поговорил с ней! Чурбак собачий язык лучше человечьего понимает! — заржал Трясогузка.
— Нет, давайте все же напустим их друг на дружку, — Лохматый все не унимался. — Сразу станет ясно, какая чего стоит. Р-ры, р-ры! — рявкнул он.
Боксер ответил ему оскорбленным рычанием. Лохматый отпрянул за спины.
— Драться с бродячими собаками — позор и унижение, — допивая кофе, самодовольно сказал Шоугиан. — Сыну знаменитого чемпиона всего Союза? С бродячими шавками?
Ну, что осталось Аугиану?
Забрал свою собаку и ушел. И пропал на целых десять дней.
За эти полторы недели событий произошло немного. Да и те — так, пустяки. Вот, к примеру, наболтали, что собака Аугиана взбесилась, сам лежит, покусанный, соседи в страхе, не знают, как быть. А Лохматый, навестивший больного, угодил в диспансер — то ли и его тяпнула собака, то ли просто лизнула, не известно. Скорее последнее: ползал перед ней с высунутым языком, она и лизнула... Что с собаки возьмешь! На всякий случай вкатили укол, после которого Лохматый побежал в кофейню — почесать язык, три дня пребывавший в вынужденном бездействии.
А что же Аугиан?
Говорили, будто бы с превеликим трудом избавился от собаки, где-то, бог знает, купил другую. И еще говорили, Шоугиан тем ему вконец досадил, что приучил своего пса не только стеречь дом, но и выполнять поистине невероятные поручения: закрывать окна в случае дождя, в отсутствие хозяина голодным не сидеть, а пользоваться холодильником. И так далее, и так далее.
Еще бы Аугиану не лишиться покоя! «Кто кого сопровождал — хозяин собаку или собака хозяина?» — вопрос-то всвсе не праздный, потому что собака — великолепный дог — была величиною с теленка, Аугиану по грудь. А того, как известно, ростом бог не обидел.
Кофейня ахнула.
Боксер Шоугиана забился под дубленку хозяину и выставил обрубок хвоста...
Как и во что обошлось Аугиану новое приобретение — особая история. Чтобы рассказать о ней во всех неповторимых подробностях, понадобилось бы немало страниц. Пожалуй, на целую повесть — поистине «хождение за три моря»... Ограничусь лишь перечислением фактов... В поисках пса Аугиан за неделю объехал Кавказ (безрезультатно), побывал в Краснодаре (с тем же успехом), метнулся в Ростов, и вот там, на Дону, нашел наконец то, что искал. Собака и вправду была хоть куда — заглядение. Но и цена хорошая: скаковая лошадь стоит не меньше!
Шоугиан был повержен. Все кончилось для него. Уши горели, когда воображал, что о нем говорят в кофейне. Как смеются над ним. Хоть из города долой. Или бери веревку покрепче и полезай на чердак...
Говорят, если господь захочет покарать, то прежде отнимет разум. Или черную зависть поселит в твоей душе. Это все равно, что лишиться рассудка.
Будь в своем уме, Шоугиан не собрался б в дальнюю дорогу. А он продал машину вместе с несчастным боксером и из путешествия (с заездом в Ташкент и подмосковный Звенигород) вернулся нищий, как пилигрим, но с новой собакой.
Ростом она превосходила эшерского осла и вряд ли уступала по силе. О, сколько перетерпел бедный Шоугиан, покуда собака не привыкла к нему! Руки Шоугиана были в волдырях и мозолях от поводка (а когда-то держали шелковый легкий шнурок — благословенные времена болонки!), ноги были избиты о камни... Кофейня со смеху помирала, смакуя рассказы очевидцев: Шоугиану, дескать, по ошибке продали осла, и теперь он не знает, то ли сеном запасаться, та ли самому зареветь ослом.
Кофейня тряслась от смеха. Так и дальше продолжалось бы к общей потехе, если б не Трясогузка с его въедливым и несносным нравом.
— Чушь! — сказал он, дымя сигаретой. — Как можно спутать осла с сенбернаром чистейшей породы? Потолок, понимаешь! Крупней не бывает.
Лохматый было усомнился:
— Не осел? А почему мы здесь их не видели?
Трясогузка смачно раздавил окурок в чашечке и как можно внушительней разъяснил:
— Прежде чем появиться в обществе, понял-нет... она знакомится с достопримечательностями нашего города. А такую достопримечательность, как ты, оставила на десерт. Вот так обстоят дела, музыкант. Это ведь сенбернар!
Трясогузка говорил истинную правду насчет сенбернара. И полправды — насчет редкостной любознательности пса. Тот действительно знакомился с окрестностями своего двора, но понуждаемый хозяином, который не терял надежды в конце концов проложить и к кофейне дорогу.
Однажды, прогуливая собаку, Шоугиан встретил незнакомого человека у ворот соседа. Человек стоял с полотенцем, голый по пояс.
— Ты что, здесь живешь?
— Вот в этом доме, дорогой, — охотно подтвердил незнакомец и показал на дом Аугиана. — Так ты мой сосед?
«Неужели длиннобутылого унес господь? — порадовался Шоугиан. — Неужели он переехал, и я заживу спокойно?»
— Я из Еревана, но с самого рождения мечтал об этом райском уголке! Теперь я здесь... Если б не собака, не видать бы мне Черноморского побережья!
— Собака? — переспросил Шоугиан, полагая, что под «собакой» разумелся Аугиан.
— Да, дорогой, точно такой собака я тоже имел! Более умный, преданный животный нету в мире. Никогда не думал, что расстанемся... Жили душа в душу. У меня больной сердце. Когда начинался приступ, она ходила за лекарством в аптеку. Когда терял сознание, приводила врача. Так мы жили, пока ко мне не явился хозяин этого дома и не встал на колени. «Продай! — сказал он. — Тут две тысячи, пересчитай!» Я отказался. Он умолял, говорил, отдаст все, что захочу. И мы сторговались: я ему собаку, он мне пол-дома. Вот переехал... Как думаешь, дорогой, сегодня можно купаться?
Шоугиан не знал, что и подумать: стоял с раскрытым ртом. Того гляди, удар хватит, и он хлопнется о мостовую.
А сосед выходил навстречу, словно телохранителем, сопровождаемый огромным псом. Медали позванивали и сияли на мохнатой груди. Сиял и хозяин. Гордо, по-орлиному глядели глаза из-под длинного козырька.
Собаки уставились друг иа друга, обнюхались и потащили хозяев в разные стороны.
Шоугиан первым достиг кофейни, потому что его собака знала дорогу.
Их окружили, стали, галдя, считать медали — столько наград редко увидишь на ином человеке.
— Повесить можно простую бляху, — буркнул Лохматый. — Я видел людей, у которых вся грудь увешана. А присмотришься — значки!
— Ты видел дураков! — объявил Трясогузка. — А мы говорим о собаках.
— Тем более...
— Не знаю, как будет выглядеть, если... А за какие же такие подвиги столько медалей? — поинтересовался Чурбак.
Шоугиан усмехнулся, почесав пса за ушами:
— Сам спроси у моего Наполеона.
— Я?
— Наполеон знает шестьдесят семь слов, без которых и человек не может обойтись. Вчера в мое отсутствие звонят. Наполеон снимает трубку: «Его нет, позвоните позже». Потом тот, кто звонил, говорит мне: «Слушай говорит, ты отдыхающего пустил? Приятный голос!»
Подошел наконец и Аугиан. Он запыхался, похоже, от самого дома рысью бежал. Точно не собака была на цепном поводке, а необъезженный жеребец на аркане.
— Эй, Аугиан, а твоя что умеет? Может, в цирке выступает? — подмигивая Чурбаку и Толстогубу, спросил Трясогузка. — Или на бегах?
— Бисмарк все может! Его мать была чемпионкой Шотландского клуба имени Джины Лолобриджиды. Это тебе что-нибудь говорит?
— А что это должно мне такое, понимаешь, сказать?
— То, что если человек круглый невежда, ему лучше молчать. Правда, Бисмарк? — обратился Аугиан к собаке, которая стояла рядом, свесив между клыками розовый длинный язык. Отпрыск чемпионки Шотландского клуба кисло призакрыл глаза.
Но тут же выяснилось, что и родословная Наполеона ничуть не ниже, если не выше. Его отец был чемпионом клуба английской королевы Елизаветы, а мать — всех скандинавских стран. Недаром ей поставлен памятник у подножия Альп.
— Что она такого сделала? — подколол Трясогузка.
— Культурный человек постеснялся бы спрашивать... Двадцать туристов спасла, когда попали под снежную лавину. Специальные альпинисты не смогли, а она нашла. Вот за что памятник. Из чистого золота!
Откуда ни возьмись, налетел порыв ветра, растряс полотняные тенты, огрел завсегдатаев точно плеткой и умчался. Лохматый сразу стал как две капли похож на барана. Аугиан во мгновение ока лишился головного убора — кепка его покатилась по набережной в облаке пыли. Ветер едва не вырвал окурок из зубов Трясогузки, пеплом осыпал штаны, из которых его чуть не выдуло. Один Шоугиан стоял как ни в чем не бывало.
— Что делается, совсем природа взбесилась! — запричитал Лохматый, собирая разлетевшиеся волосы.
— Природа ни при чем, — сказал Аугиан. Он догнал хвою кепку и теперь выбивал пыль о колено. — Мы не дети, должны отдавать отчет... Когда это было, чтоб солнце так жгло? Если дождь, то прямо как из ведра! А куда подевался легкий приятный ветерок? Дуют какие-то ураганы!.. И виноват сын глухонемого, поставленный во главе общества охраны природы. Вырубает леса и продает. Целыми железнодорожными составами! Думаете, отчего такой ветер? Раньше, когда были леса, мы находились под надежной защитой. Скоро одни скалы останутся, а долины занесет песком, как в пустыне. Сегодня ветер шапки посрывал, завтра — нас самих сдует!
Новый порыв ветра смахнул кепарь с головы Аугиана, но, к счастью, сама голова осталась на месте. Аугиан надел кепочку и пошевелил мозгами. Да, более удобный случай потерзать ненавистного соседа вряд ли представится; сын глухонемого был племянником Шоугиана. «Ты кинул на съедение моего зятя, я — твоего племяша. Посмотрим, как будешь выглядеть!»
Шоугиан гордился собой, своим талантом. Но гордился и племянником. И если о племяннике отзывались худо, то принимал это как личное оскорбление. Прямо-таки задыхался от возмущения. Задыхался и терял дар речи. Кто-кто, а уж Аугиан-то отлично знал, куда направить удар!
И заскрежетала, заработала мясорубка... Захрустели косточки! Мигом их обглодали и выплюнули.
«Вот тебе, получай в лучшем виде, старый дурак!» — ликовал Аугиан.
— Оголяют горы и реки... Еще недавно шумели дубравы, и под журчание струй так плодотворно и вольно дышалось и думалось! — насытившись племяшом Шоугиана, каркал Лохматый. — Гибнет, безвозвратно гибнет неповторимая красота! Уже занесен в Красную книгу каштан. Так давайте же мы, имеющие отношение к искусству, встанем грудью на защиту красавца!
— Ах, ты наш сердобольный! — прервал Трясогузка. — Не ты ли привез себе три машины каштановых досок и дом построил?
Лохматый решительно отмел клевету:
— Исключительно валёж!
— Товарищи, мы уходим в сторону от проблемы! Надо глобально ставить вопрос! — разнял их Аугиан.
— Три машины угнал!
— Докажи!
— Следствие, понимаешь, докажет.
— Глобально, глобально!.. Сын глухонемого...
— Не знаю, как будет выглядеть, но скажу...
— Сам ты собачий выродок! Годами в баню не ходишь!
— Вы слышите, что брешет? Да моя собака чище твоего...
— Неумытая рожа!
— Ничтожество! Гад... Гав-гав!
— Р-ры! Гав!..
Ужас, что тут произошло: прыгали двое друг перед другом на задних лапах, обутых в штиблеты, брызгали слюной и рычали. У обоих совершенно собачьи морды! Кто-то видел даже хвосты... Вся набережная сбежалась поглядеть. Потому что хоть и велик мир и немало в нем всякой чепухи и нелепости, но видеть у себя дома, однако, не приходилось подобного. Редкостное явление, почти невероятное!
...А тем временем два сенбернара, будто обнимая друг друга, дружно и весело бежали по набережной, обмениваясь последними впечатлениями на своем собачьем языке.
---------------------------------
* Ора — обращение (фамильярное).
Перевод с абхазского Г. Ковалевича
(Публикуется по изданию: Ш. Аджинджал. Белый портфель. Сатирические произведения. Сухуми, "Алашара", 1985. С. 143-163.
(OCR — Абхазская интернет-библиотека.)
