Главная » Алфавитный каталог авторов » С » Три месяца в плену у горцев

Василий Савинов

Три месяца в плену у горцев

Современник, № 7. Том 10. 1848 г. 

Скачать "Три месяца в плену у горцев" в формате PDF (4,63 Мб)

HTML-версия:

I.

НОЧНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ. — ВСТРЕЧА С АБАЗИНАМИ. — ПОГОНЯ. — ПЕРВАЯ БЕДА.

... Ночь была черна... ветер свистел неистово. Черное море стонало и ревело, волнуемое его порывами; раскатавшись, могучие волны со стоном взбегали на крутой берег, обдавая брызгами прибрежный камыш... Небольшой отряд наш молча подвигался вперед... Мы шли уж более часу, а непогода не смолкала, и ни одна звездочка еще не загоралась на кавказском небе. Берег изредка освещался огнем пушечных выстрелов, которыми погибавший в виду берегов руссккий военный транспорт просил помощи... Мы шли на его призыв...

С транспорта, терпевшего крушение в нашем виду, изредка долетал до нас безтрепетный голос лейтенанта , раздавался дружный ободрительный крик работающих матросов... В виду нашем гибли pyccкиe. Тяжело было смотреть на ужас их положения и не иметь средств помочь им! Страшно было за всех... Мы молча ждали развязки ужасной драмы, и при каждом порыве ветра сердца наше обливались кровью. Вдруг знакомые звуки барабана рассыпались мелкою дробью в ущельи прибрежных скал. На цепи загудели ружейные выстрелы. Дерзкие абазины в превосходном числе напали на наш отряд.

Светало. Хорошо кавказское утро, но теперь нам было не до природы... Дело в том, что двести человек должны были [2] выстаивать напор чуть ли не тысячи врагов... Раcстреляв в ночой nepecтрелке все патроны, мы увидели впереди почти неминуемую гибель; поручик, командовавший отрядом, предложил вызвать двух охотников, которые, ускользнув от внимания хищников, дали бы знать в укреплении о бедственном положении отряда...

Совет был принят единодушно, тем более, что поручик В** слыл между товарищами и подчиненными за отличного офицера, столько же знакомого с войною, столько и храброго...

На вызов в охотники явился я и задушевный мой приятель прапорщик Д*, с которым не один раз случалось дружески делить и радость и горе.

— Благодарю душевно и радуюсь за вас, - говорил добрый поручик, пожимая наши руки: — с Богом!

Положено было с наступлением ночи приступить к делу. Между тем неприятель, прекратив на время перестрелку, казалось, отдыхал, приготовляясь с новыми силами дружно и быстро ударить на нас.... В ожидании ночи, Д* и я, прикрывшись одной буркой, лежали на влажной земле; но сон, разумеется, не смыкал глаз наших. Мысли наши были одинаковы: удачу и неудачу предстоящего риска предстояло нам делить поровну.

— Не спится, - прошептал Д*, сбросив с лица ящерицу, которая уже добиралась до его носа. — Ты знаешь, я не трус: несколько шрамов на теле кажется, ясно доказывают, что я не бегал с поля. Но с той минуты, как вызвался я в охотники, невыразимая тоска давит мою грудь... Предчувствие говорит мне, что я не вернусь...

Я старался разогнать черные мысли товарища. Так шло время...

Наконец наступила ночь, непогодливая и мрачная, одна из тех, которых у нас на юге зовут воробьиными. Среди глубокой темноты изредка, прорезав черное облако, сверкнет зарница, осветить на миг громадные скалы, а там снова все темно и черно... Простившись с товарищами, я и Д* молча вышли за цепь. Затаив дыxaниe, поползли мы к стенам древнего, разрушенного временем монастыря; через развалины его пролегали первые шаги нашего опасного пути. За тем, выбравшись из развалин обители, положили мы взять направо по косогору, и поднявшись на вершины скал, миновать пропасти, и наконец спуститься на береговую дорогу, уже обойдя за валы и ущелья, в которых засели горцы. План нашего пути почти можно было назвать вовможным; вся трудность его исполнения состояла в том, чтобы до рассвета быть на высоте скал. Опасные тропинки над пропастями не пугали нас: мы оба были привычны к горным дорогам и проворны как белки...

- Боже мой! - прошептал Д*. — Кажется, мы ошиблись, приняв в темноте другое направление. [3]

— Да, - отвечал я, — вот уж с полчаса, как мы быстро подвигемся вперед, а монастырь словно уходит от нас.

— Что же нам делать?

Вдруг зарница, ярко сверкнув на полуночном небе, указала нам в двух шагах мрачные, поросшие мхом развалины монастыря...

— Вот он! - вскричал я с восторгом.

— Тс... что ты? - шепнул Д*, усердно толкнув меня под бок. — Вспомни, что если мы будем говорить громко, так, пожалуй, нас заставят прикусить язык навсегда.

Не желая лишиться языка, который доставлял мне в жизни иногда приятные минуты, я замолчал. Вскинув на плечи ружья и ощупывая одною рукою сырую монастырскую стену, мы подвигалась вперед осторожно и в глубоком молчании. Через полчаса трудного пути по неровному и ветхому полу достигли мы без всякого приключения амбразуры окна, которое, по нашим расчетам, выходило на косогор. Д* взглянул туда и тотчас же быстро отскочил.

— Что там? - спросил я.

— Тс!...

Он приложил указательный палец к губам, а другою рукою указал мне на окно.

С величайшею осторожностию просунул я голову в отверстие окна, и глазам моим представилась картина не слишком отрадная: около костра горящих головней сидело человек восемь горцев.

Затаив дыхание, мы взвели на всякий случай курки наших ружей и осторожно опустились на пол, поросший мхом и травою...

— Удивляюсь, - прошептал я, — как шелест наших шагов не обратил внимание чутких абазинов!

— Тсс! - отвечал мой товарищ, — будем ждать удобной минуты.... ведь не приросли же они к земле... уйдут когда-нибудь... а до тех пор молчание?

Кивнув в знак согласия головою, я прислонился к сырой стене и стал зевать, по временам сбрасывая с своего платья неучтивых жаб и ящериц.

Около часу прошло в томительном и напрасном ожидании: говор не умолкал под окном, и струя табачного дыму, доносимая до нас ветром, свидетельствовала о присутствии абазинов.

— Спишь? - едва внятным шопотом окликнул меня товарищ.

— Hет.

— Ну, брат!... Вообрази, что я подслушал из разговора наших соседей...

Нужно заметить, что Д* почти пять лет прожил в Анапе и понимал несколько по-абазински. [4]

— Что такое? спросил я быстро.

— Эти отчаянные разбойники решились сегодня ночью, прокравшись монастырем, ударить врасплох на наш тыл, который, по их расчетам, очень справедливым, будучи защищаем развалинами, должен быть слабее флангов и фаса.

— Что же нам делать?...

— Спешить к товарищам и предупредить их об угрожающей опасности... Д* договаривал еще последние слова, как один из абазинов, с проворством дикой кошки, прыгнув в окно, прямо сел мне на шею — и, потеряв равновесие, полетел навзничь... Падение на меня его тяжелого тела было так неожиданно и жестоко, что я, вскрикнув от боли, судорожно сжал руки и невольно спустил курок ружья... выстрел грянул, осветив местность, и пуля с визгом врезалась в грудь горца. Дикий, пронзительный крик раздался под окном... и одинадцать выстрелов в один за другим грянули над нашими головами... Но ни одна пуля нас не коснулась, благодаря стене, к которой мы плотно прижались, присев на корточки...

Наступила минута решительная... Силы были далеко не равны: самое отчаянное сопротивление не обещало ничего доброго... Оставалось искать спасения в бегстве... Будто сговорившись, мы разом пустили две пули в толпу врагов, столпившихся у окна, и, быстро, прыгнув через тело убитого горца, стали пробираться вперед. Но враги наши не зевали... Месть за убитых товарищей, досада на неуспех ночной экспедищи, жажда добычи и крови, — все призывало их к погоне... И скоро услышали мы, как озлобленные наши преследователи спотыкались и падали, вероятно при неудачных усилиях прыгнуть в окно... и вот шаги многих людей, громкий говор, ругательства и проклятия зазвучали под сводом монастыря...

— Прислонимся к стене; может быть, они пройдут мимо нас, - шепнул мне товарищ, — а на случай обнажим и шашки...

Но в ту самую минуту грянул выстрел, свистнула пуля, и товарищ мой покатился, раненый в лоб навылет...

Я чувствовал, как брызнули мнe в лицо мозги и кровь его... Голова моя кружилась и пылала...

...Мгновение — и я очнулся. Обнажив шашку, над трупом несчастного Д* я решился дорого продать жизнь. Ожесточение мое было так велико, что я безрассудно выстрелил в толпу на-удачу и огнем выстрела показал неприятелям свое место... Страшные крики и проклятия загремели в ответ на мою пулю... курки брякнули... и я с раздробленною коленкою повалился на холодный труп товарища... О, после я завидовал ему!... [5]

II

РАЗГОВОР С АБАЗИНОМ. — КНЯЗЬ АСЛАН-САДЕК. — ПОПЫТКА К БЕГСТВУ.

Де знаю, скоро ли я очнулся... Но пробуждение мое было нерадостно: сумрачный свет сакли, закопченной снизу до верху, в которой я лежал на грязном войлоке, показывал, что уже наступил вечер. Дождь, просачивая ветхую крышу, грязными потоками бежал по стене, наводняя глинистый пол и капая мне на лицо... Старая безобразная абазинка перевязывала мне рану, над которой только-что окончил операцию горский хирург, употребив быть может при этом случае вместо всех инструментов свой неизменный кинжал (Действительно, oпepaция была сделана очень искусно, как говорили наши хирурги... Пуля, раздробившая чашку правой ноги и остававшаяся там шесть суток, была вынута с величайшею осторожностью...) . Жажда мучила меня ужасно... Я выразил знаками мое желаниеe, и ветхая мумия тотчас подала мне в солдатской манерке воды отвратительного вкусу. Поблагодарив старуху и закашлявшись всею грудью, я потянул раненую ногу и к великому моему изумлению решительно не ощутил никакой боли. Это меня несколько обрадовало и ободрило. Успокоившись несколько и хорошо уяснив себе незавидное свое положение, я стал выдумывать средства к побегу... В ту минуту на пороге сакли показался рослый абазин... Стряхнув с бурки крупные капли дождя и отерев ею же ствол винтовки, горец закурил свою коротенькую трубку и сел против меня на мокрый пол...

— А, Иван... гладишь!! (Вообще абазины, шапсуги, натухайцы и др., всех без исключения, русских мужчин зовут Иваном, женщин — Марушка (Марья)) - сказал он.

— Да, приятель, отвечал я, стараясь казаться равнодушным, — гляжу, гляжу больше часу, а все-таки кроме дряхлой старухи ничего не вижу съестного... нет ли у тебя чего-нибудь посвежее... хоть проса или чурека... не откажусь, пожалуй, и от шашлыка... за что преславная дочь Магомета — Фатима, да подаст тебе конец своего пояса и проведет тебя через Эль-Сырат к достославным предкам...

В заключение моей витиеватой речи, чтоб абазин понял в ней главное, я указал на раскрытый рот и сильно щелкнул зубами.

Пока жевал я жосткий чурек, с опасностью изломать свои зубы, абазин рассказал мне, нещадно коверкая pyccкий язык, о том, как я был захвачен в плен его приятелем, каким-то князем из соседнего аула; князь оставил меня здесь, пока я поправлюсь, и [6] обещал побывать на днях у своего кунака. Замечание, что со мною обходятся миролюбиво и снисходительно несколько порассеяло мои черные мысли, отчего чурек исчезал довольно быстро к немалому удовольствию моего хозяина, который по моему аппетиту заключил, что скоро от меня отделается. В этот день со мною ничего не случилось замечательного, а ночь я проспал как убитый.

На утро с восходом солнца топот лошадей возвестил о приезде князя с его нукерами. Двое усатых молодцов вошли следом за моим владельцем в саклю; князь был рослый детина с смуглым и загорелым, но довольно приятным лицом. Опрятность наряда и богатство вооружения pезко отличали его от оборванных нукеров. Он молча осмотрел мою рану и потом начать ощупывать все мои члены, будто желая узнать мое достоинство по качеству мяса.

Долго пропировав у своего кунака, князь перед вечером выехал из аула со мною и нукерами. По всему было заметно, что мои спутники, не исключая и князя на этот раз сильно преступили заповедь Магомета и порядочно подгуляли... особенно нукера, ехавшие у стремян моих, кланялись каждому встречному кусту и пригорку. Мы подвигались вперед не торопясь... Я молчал , задумавшись; князь, играя звонкою уздечкою, напевал какую-то заунывную татарскую мелодию; слуги, опустив поводья и повесив носы, время от времени, повторяли сквозь зубы; якши - иол! предполагая быть может, что они и теперь еще сидят на ковре пиршества, а не на хребте лошади. Солнце давно уже скрылось за горы, и сырой туман, поднявшийся с моря, пронял меня до костей. Прикрытый, одним «китилем», я сильно продрог и громко стучал зубами. Спустившись с кремнистого косогора, мы пустились рысью вдоль узкой и мрачной балки, впрочем довольно ровной. Тряска несколько развлекла моих спутников и прогнала их дремоту. Через час довольно быстрой езды князь остановился; сделав знак рукою, он соскочил с коня; мы последовали его примеру. Я и на этот раз не лишен был счастья отведать черствого чурека... Проклиная незатейливый вкус и жалкую кухню горцев, я ел так усердно, что не заметил даже, что князь давно уже храпел, растянувшись на бурке... Нукера еще бодрствовали... Должно быть им приказано было стеречь меня... Но пророк, вероятно в наказание за нарушение его заповеди, минут через десять сомкнул глаза пьяных нукеров.

Нукера спали мертвецки, князь храпел как разгоряченный конь; я один бодрствовал... Мысль о побеге молнией сверкнула в голове моей, сердце сильно забилось... Мешкать было нечего: случай, соблазнительный случай, так и протягивал руку. Но вот вопрос куда бежать?.. я не знаю ни одной тропинки!.. и что будет со мною, если проснутся враги мои в самую решительную минуту?... Не nepepезать ли их?

Рука моя уже невольно потянулась за кинжалом, висевшим на животе у одного из нукеров, но рассудок скоро остановил дикое [7] побуждение... Я встал, осмотрелся на все четыре стороны и с величайшею осторожностью, едва переводя дыхание, начал распутывать лошадей. Абазины спали. Обозрев снова окрестность, и заметив невдалеке узкое ущелье, которое, как трещина в скале вилось пестрою змейкою между двух возвышенностей... Руки моии дрожали, сердце громко стучало в груди... Прыгнув на коня и сильно ударив его ногами в бока, я вихрем понесся в ущелье, застилая свой след пылью и дождем мелких кремней... Звук копыт скоро разбудил врагов моих... Я несся наудачу, рискуя сломать себе шею... За мною гнались по пятам.

Между тем ночь заволокла небо черными тучами, ветер свиснул в ущельях и завел свою обычную, заунывную песню... Лошадь моя безпрестанно спотыкалась, но я неутомимо бил ее по крутым ребрам. Враги были близко... я слышал ясно их неистовые крики и ругательства, эхо ущелья громко отвечало на их: гяур! гяур! Одно мгновение - и они меня настигнут... Вдруг усталый конь, фыркнув , быстро отскочил в сторону и сталь как вкопаный всею силою передних ног в гранит. Я взглянул вниз: почти под ногами моими бежал широкий ручей с неистовым шумом и завываньем; его мутные волны бешено прыгали через камень и обдавали берег белою пеной.

Думать было нечего, выбирать не из чего я слышал, как враги мои взводили курки!

С воплем, в котором отозвались все страшные ощущения, раздиравшие мою душу, гикнул я на измученную лошадь. Она взвилась на дыбы, метнулась вправо, потои влево, вытянулась, — и вода с ревом раступилась, возмущенная нашим нападением... Вслед за тем два выстрела зарокотали над моею головою. Пуля, свиснув мимо моего уха, перелетела в лес на противоположный берег; другая сорвала с головы моей фуражку. Храня всею грудью и собирая последние силы, лошадь быстро выносила меня вперед и вперед, пробираясь между острых камней, мелькавших в кипящей воде. С минуты на минуту ждал я смерти... смерть была кругом меня... выстрелы не умолкали.... Не понимаю, каким образом миновала меня меткая черкеская пуля... Но вот и берег: я спасен! Князь не решился последовать за мной... Спрыгнув с измученного коня, я с любовью и благодарностью потрепал его крутую шею...

III.

ВТОРАЯ БЕДА. — ИСТОРИЯ НЕЙФТАЛИ. — МЕСТЬ ГОРЦА.

... Но в ту минуту ствол винтовки уперся в грудь мою... Пораженный, я с силой ударил по стволу и метнулся в сторону. [8]

— Ни c места! - закричал кто-то дурным русским языком. В ту же минуту кинжал был у моего горла.

— Русский, ты мой пленник, - продолжал неизвестный голос. — Я мог бы убить тебя, но я поклялся щадить русских!

— Хорош гусь! - подумал я, — держит клятву, а ночи проводит в лесу!

Повинуясь в молчании своему року, измученный до последней крайности, я опустился в изнеможении на землю... Рана моя открылась, и кровь с силою обильно просачивалась через нижнее платье; при помощи моего нового владельца, я перебинтовал раненую ногу, уняв течение крови.

Опершись на винтовку, горец стоял передо мной в каком-то раздумии. Это был человек среднего росту, лет тридцати пяти; широкие плечи его прикрывал поношенный кафтан, на котором только местами уцелели галуны, украшавшее его в старину; вообще наряд моего нового господина представлял довольно странную смесь лезгинского с абазинским. Но не успел а кончить моих наблюдений, как задумчивый горец обратился ко мне с вопросом:

— Ты пленник князя Аслан-Садека? - спросил он, — и, кажется, сейчас бежал от него?...

Я утвердительно кивнул головою.

— О, князь! - продолжал горец вполголоса, обернувшись к ручью и устремив проницательный взор в темную даль. — Пришла пора поплатиться за кровную обиду... Стой, князь!... руками твоего же пленника я передушу твоих нукеров, а с тобой переведаюсь сам... Вот твой гостинец!

Горец с злобною усмешкой потрепал рукоять дагестанского кинжала.

— До рассвета еще не близко, - продолжал он, — а раньше утренней зари не взойти и моей заре, которую жду а так долго... Я знаю, князь прежде рассвета не решится переправиться.

Горец замолчал. Через минуту он сел подле меня и заговорил так, обращаясь ко мне:

— Русский! окажи мне одну услугу — и ты свободен; я укажу тебе дорогу к друзьям твоим... даже сам пойду к ним с тобою.

— Что за странность? - думал я, — какую могу я оказать ему услугу?

Он продолжал:

— До рассвета еще далеко... Слушай: а расскажу тебе начало моей истории, конец ты может быть сам увидишь... И новый повелитель мой начал свою повесть. Я передаю ее, разумеется, с некоторыми изменениями, потому что ни память моя, ни дурной выговор горца не позволяют сообщить ее слово в слово.

«Я родился здесь, в горах Абазии. Отец мой был лихой наездник, его слава гремела из конца в конец черноморского берега. Первый в схватке, первый за родину, он постоянно был [9] в наездах. Более сорока нукеров служили ему, считая за честь и счастье быть слугою и товарищем в битве храброго Меджи-Али; целые сотни баранов паслись на лугах его. Дом его был как полная чаша, — всего вдоволь. Каждый странник переступал через порог его с лицом веселым и довольным, благословляя имя Меджи-Али. Я был любимый и единственный сын его. Природа будто нарочно олицетворила во мне все черты, весь характер отца. Удалее, ловчее, красивее и счастливее Нейфтали (так называюсь я) не было, кажется, в южной Абазии... О, юность!... счастливая, блаженная юность! где ты?.. Князь Аслан-Садек перерезал золотую нить моего счастья...

Рыдание слышалось в голосе горца, который видимо расчуствовался. Он склонил голову, и черные волосы, выбившись из-под бараньей шапки, закрыли его лицо. Понятно, что я слушал моего повелителя с глубочайшим вниманием. После минутного молчания он продолжал:

«Бывало, как горели завистью глаза молодых горцев, когда я, молод, удал и красив, мчался на лихом скакуне, среди наездников и джигитов. Казалось, тогда сердца наших красавиц бились только для меня под чадрою. Отец мой умер. Я наследовал его славное имя и его богатство. Нас осталось двое, сестра и я. Зюльма слыла красавицею. Славные наездники Абазии искали сердца сестры моей.... в числе их был и... будь он проклят князь Аслан-Садек. Князь очень любил Зюльму, но она его ненавидела.

Раз ночью я слышу ужасный шум в моем доме, меня будят... что за тревога? - спросил я. Князь Аслан-Садек похитил твою Зюльму! - сказал мне любимый мой слуга. Как безумный бросился я к окну. Точно: пыль вилась из-под копыт княжеского скакуна; бесчувственную сестру, перекинутую на седле, поддерживала руеа вора. Коня! винтовку! - крикнул я и кинулся в погоню за князем. Лихой конь мой, казалось, на этот раз получил крылья. Князь был от меня на выстрел! я обнажил кинжал. Злодей оглянулся. Если не мне, так никому! - крикнул он и швырнул с седла обезглавленный труп Зюльмы... Долго рыдал я над прахом любимой сестры и тут же поклялся: не знать покоя и счастья, не вкушать радостей жизни, пока не источу кровь по капле из сердца убийцы, пока не смою позора и тоски моей его кровью. Князь пропал без вести. Потеряв надежду утолить месть мою, я стал непохож на прежнего Нейфтали, которым гордился аул наш... Я исхудал, нрав мой сделался уныл и суров. Я возненавидел долины и горы моей родины, видевшие славу отца моего и мой позор... Так прошел год. Наконец наскучила мне бесславная, праздная жизнь и я созвав молодцов джигитов, обещал им богатую добычу, пленников, разгул, свободу — и ринулся с ними в наезды на русских. В схватке под укреплением С. К., где я свирепо резался, окруженный телами [10] погибших товарищей, русский казак полоснул меня шашкой и сбил с коня. Раненый, я взят был в плен и жил между русскими семь лет, присягнув на русское подданство. Видит Бог! я верно исполнял мою присягу... Я не хотел изменять ей! Недавно случай привел меня в крепость А. Я взглянул на мои родные горы, вспомнил мою молодость, мой неотмщенный позор, и кровь заговорила во мне. Под рукою разведав о князе Аслан-Садеке, я узнал от мирных абазинов, что враг мой уже более шести лет как опять явился в свой аул. Я не выдержал и бежал в горы. И вот уж целый месяц как дикий зверь скитаюсь я в окрестностях родного аула, выжидая минуту мщения. Наконец она настала. Сегодня я заарканю красного зверькa; увидим, так ли храбр кровный враг мой с мужчинами как с женщинами!"

Нейфтали презрительно улыбнулся и пристально посмотрел на ручей.

— Догадываешься , - спросил он, — чего хочу я от тебя и какой требую услуги?

— Нет, - отвечал я.

— Не догадываешься? хорошо, я научу тебя, что надо делать и как услужить мне. Слушай: теперь скоро князь покажется на противоположном берегу, чтобы переправиться сюда за ручей. Он будет не один: ты знаешь, с ним два нукера. Его я буду выжидать за кустами черешни, видишь? А ты... вот тебе винтовка, ты должен во время переправы угомонить слуг его. Дело нетрудное! Ты качаешь головой? но не забудь, что тебя ждет хорошая награда свобода и родина! Да и что мешает тебе исполнить мое желаниe? Князь и его слуги разве не враги твоей родины и твои собственные? Разве они не хотели убить тебя несколько часов назад?

Я молчал.

— Раздумываешь!... Полно... это решено!... вот тебе винтовка... я из нее не давал промаха.

В эту минуту князь и один из его нукеров показались на крутом обрыве противоположного берега. Нейфтали кивул мне винтовку и скрылся за черешню. Я оглянулся: он взводил курок пистолета, нацелив дуло его прямо мне в затылок. Убеждение было так красноречиво, что судьба нукера тотчас решилась: я прицелился в него. Лихой конь Аслан-Садека быстро нес его; за ним, отстав на несколько шагов, следовал слуга.

— Цель!... - шептал Нейфтали, — вернее... Бей!...

Курок брякнул; выстрел зарокотал над ручьем, и вслед за тем протяжный стон несчастного вместе с проклятием вырвался из простреленной груди его. Испуганный конь, сбросив с себя окровавленного всадника, фыркая, отпрянул в сторону и пронзительныи ржанием предсказывал свою гибель в страшном водовороте. [11]

Между тем князь приближался к нам, выправляя оружие.... Свершив кровавое дело я взглянул на Нейфтеля, желая сказать ему: «я сделал свое».

Потом я сел за куст черешни, приготовясь смотреть развязку начатой драмы. Нейфтали был весь ожидание; глаза его гopели огнем дикого зверя; рука его дрожала, сжимая рукоять кинжала.

Наконец он пронзительно гикнул и в один прыжок очутился перед князем, вышедшим в ту минуту на берег... Князь отступил шаг назад и, обнажив шашку, бросился на своего врага; но ловкий Нейфтали удачно увернулся от удара; голыми руками вырвал он шашку из рук князя и швырнул ее далеко в сторону. Вслед за тем сверкнули кинжалы... Злобный хохот сопровождал каждый удачный удар Нейфтали; тяжелые стоны вырывались из груди князя, израненной меткими ударами противника. Аслан-Садек простонал и рухнулся на землю; дорогой клинок его кинжала выпал из ослабленных рук и звеня о кремни покатился в воду... Обезображенное местью лицо Нейфтали было ужасно: наступив ногою на грудь, он скрестил руки и несколько минут в молчании с упоением любовался предсмертными его судорогами... Глаза торжествующего горца сверкали как уголья и, казалось хотел сжечь посинелое лицо мертвеца, на которое еще струилась горячая кровь с кинжала мстителя.

Конец! - прошептал Нейфтали. Он отер полою княжеского кафтана свой кинжал и подошел ко мне.

— Теперь я снова слуга русских, - сказал он, — идем к ним!

Через полчаса медленной ходьбы горец остановился.

— Отдохнем, - сказал он, — я измучен и чувствую большую усталость!

Выбрав овраг, поросший по краям густою травою, которая могла защищать даже от палящего солнца, мы позавтракали несколькими горстями проса и, утомленные, скоро заснули.

IV.

ТРЕТЬЯ БЕДА.

Солнце стояло довольно высоко на горизонте, когда я проснулся. Товарищ мой еще крепко спал ... Проклятия вместе с именем Аслан-Садека слышалась на устах его; он весь вздрагивал, и рука его судорожно искала кинжала... Желая прекратить тяжелый сон Нейфтали, я осторожно толкнул его.

— Уф!... какой страшный сон! - сказал горец, пробуждаясь, — мне грезилось, будто Аслан-Садек режет сестру мою: кровь потоками льется из ее груди, она просит моей помощи, протягивает ко мне окровавленные руки, зовет меня по имени... а я не могу [12] двинуться с места; какая-то невидимая сила мена удерживает... Я стал просить князя за сестру; он отвечал мне хохотом.... Вдруг свобода ко мне возвратилась, с проклятием кинулся я на моего врага... но тут ты разбудил меня... Нy, а ты... хорошо уснул ?

— Хорошо. Только жажда мучит меня; кажется, вся грудь высохла... Еслиб хоть каплю воды, я воскрес бы и без устали шел бы вперед до завтра.

— Так сходи, напейся, - сказал Нейфтали.

— Куда?

— Вот тропинка (он указал налево), иди прямо по ней; зa полуверсты отсюда течет ручей, через который ты вчера отправился... иди скорей, я буду ждать тебя здсь.

Едва передвигая ноги, доплелся я до ручья и, спустившись по крутому берегу, жадно припал к холодной воде.

Вдруг громкий говор раздался над моею головою... Я оглянулся: человек пять абазинов, между которыми можно было тотчас же узнать одного из нукеров убитого князя, быстро приближались ко мне; последний, указывая на меня, что-то с жаром рассказывал своим товарищам. Признаюсь, в первую минуту я совершенно растерялся. Но скоро оправившись и измерив расстояние, отделявшее меня от недругов, я стал карабкаться по крутизне , с намерением перерезать ии дорогу и укрыться в леcy. Абазины с криком и угрозами погнались за мною. Но вот и лес: собираю последний остаток сил и быстрым бегом кидаюсь в чащу... Но верно не пришел еще конец моим бедственным приключениям! Сделав несколько скачков вперед через рвы и пни, я запнулся, упал и покатился в крутой овраг. В ту же минуту подоспели горцы и крепко связали меня... Напрасно я призывал Нейфтали: только эхо да веселый смех горцев были ответом на мои вопли, а несколько ударов нагайкою по голове совершенно лишили меня чувств, и я уже не помню, как был привезен в аул.

Была глухая полночь, когда я открыл глаза... Я чувствовал невыносимую боль и шум в голове, дрожь пробегала по всем моим членам... Мало-по-малу боль в голове утихла, а озноб перешел в сильный жар; желая отереть крупные горячие капли поту, выступившие на моем лбу, я с ужасом заметил, что руки мои связаны за спиною. Припомнив прошедшее и сообразив, что нукер убитого князя видел весь поединок своего господина с Нейфтали и мое участие в нем, я пришел в неописанный ужас: нет сомнения, муки невыносимые ожидают меня за смерть нукера и Аслан-Садека!

Голая и сырая земля служила теперь мне постелью; я лежал, брошенный в какую-то яму или погреб. Надо мною чернел свод неба, усеянный звездами... Ночь была спокойна и тиха, изредка лай собак нарушал ее тишину... Но вот чьи-то осторожные [13] шаги зазвучали надо мною, и скоро земля, надавленная ногою незнакомца, посыпалась мне на лицо с закраин ямы.

— Ваня, спишь? послышалось сверху.

— Нейфтали... это ты ?

— Тс... тише!

И несколько кусков чурека полетели мне в голову.

— Подкрепись, приятель!... Поколотить тебя не забыли, а поесть уж верно не дали!...

— Спасибо, добрый Нейфтали...

— Ну, приятель, дело очень плохое: убийство князя и своего товарища уцелевший нукер свалил на тебя; брат Аслан-Садека, Астан-Гари, приехал сюда вечером и завтра увезет тебя в свой аул. Если не спасешься от рук его, беды не миновать!... Тебя хотят казнить в первый осенний праздник, который будет ровно через два месяца.

— Боже мой, Боже мой! - простонал я, — неужели, Нейфтали, нет никаких средств к моему спасению?

— По-крайней мере теперь, - отвечал горец, — я, право, не вижу никаких. Я в платье абазинца еще могу бродить по аулу, да и то за мною примечают... А тебе-то как?...

Зная, как жестоко мстят горцы своим пленникам, я решил, что гораздо выгоднее умереть теперь, чем дожидаться их мучительной казни.

— Послушай, Нейфтали! - сказал я, — за услугу услугу!... Возьми камень и швырни мне в голову... Ради Бога! прошу тебя!...

— Вздор, приятель!... Не забывай, что еще целых два месяца до твоей казни; время немалое: еще множество средств найдем к твоему пoбегy. Прощай... надейся на меня... сторож близко, боюсь, заметит... Не унывай, Иван!

Нейфтали исчез... я задумался; долго я думал и наконец принялся подкреплять свои силы чуреком...

V.

СТРАШНЫЙ СОН. — БЕГСТВО. — ЧЕТВЕРТАЯ БЕДА.

По переселении моем в аул Дазари, где жил Астан-Гари, настала для меня жизнь мученика. Ночи проводил я скованный ржавою цепью, в сырой и грязной яме, которая была нарочно для меня выкопана подле не слишком роскошной сакли моего владельца. Цепь была тяжела и так коротка, что я должен был даже спать сидя... С выходом солнца, за мною приходил молодой пастух Юзеф, которому определили меня помощником. Но положение мое не улучшалось, когда, выходя на работу, я освобождался от тяжелой [14] цепи, оставаясь только в наручниках (Железная цепь величиною без малого в аршин, привязанная к рукам кожею); напротив, оно становилось хуже: пастух обходился со мною жостоко, безпрестанно приводя в движение то язык свой, вооруженный ругательствами, то длинный арапник... Такие «ласки» он щедро расточал мне за то, что родной брат его когда-то был убит казаками...Здесь я терпел столько, сколько может вынести человеческое терпени. Пищу я получал с того же блюда, с которого лакомились моя соседка — огромная борзая собака шайтан; она была едниственным моим товарищем... С первых же дней моего пребывания здесь, шайтан, будто понимая мою горькую участь и сожалея о ней, удивительно привязался ко мне... Его наивные ласки, особенно после ударов пастуха, глубоко меня трогали... Поверить трудно, как был великодушен мой четвероногий товарищ... Случалось даже, что он отказывал себе в законной половине напортившегося шашлыка, который кидала нам благотворительная рука нашего общего владельца... В сырые и холодные ночи шайтан приходил ко мне в яму и согревал мне грудь и ноги, ложась на них. Так шло время моей неволи. Ничего не было утешительного в настоящем, а будущее грозило мучительной и ужасной смертью. И близился быстро час бесславной моей погибели... Кровь застывала в жилах моих, при мысли о страшных муках, которые ожидали меня...

В одну ночь тяжелые мысли с особенной неотвязчивостью налегли на мою душу. Лаская единственного товарища моей неволи - неразлучного шайтана, я не мог сомкнуть глаз. Воспоминания о родине, родных и друзьях упорно волновали мое воображение. Была минута, когда я чуть не принялся грызть глухо звеневшую цепь свою, в безумной жажде свободы... потом,обессиленный, измученный душевным волнением, с рыданьем и воплями отчаяния, опускал я горячую голову на косматую шерсть шайтана. Будто отвечая на мои стоны, добрый пес ласкался ко мне и, с тихим унылым вниманием, лизал мои руки... Право, иногда я начинал думать, что шайтан смотрит на меня глазами, выражающими сострадание... Понемногу я успокоился, и снова мысль о побеге овладела мной безраздельно. Хладнокровнее обсуживая свое положение и перебирая все средства к побегу, казавшиеся сколько-нибудь возможными, я наконец остановился на одном... И оно показалось мне до того сбыточным, что я в восторге сильно сжал голову моего товарища; шайтан завизжал довольно громко; но, к счастью, горцы, утомленные в тот вечер каким-то предпраздничным обрядом, спали глубоким сном. В ауле и кругом его продолжалась прежняя тишина. Ночь проходила, восток начинал уже румяниться; но тут как нарочно меня стало смертельно клонить ко сну... Зная, что скоро явится грозный пастух, я всячески старался превозмочь дремоту; [15] нo усилия мои были напрасны: пригретый горячим дыханием собаки, я заснул, прислонив голову в сырой угол ямы... Тогда привиделся мне страшный сон, который я передаю здесь, чтоб дать вам понятие о картине беспрестанных ужасов, наполнявших мое больное воображение. Я видел, будто бы Астан-Гари собрал у моей ямы весь аул... Горцы свирепо смотрели на меня, опустив руки на рукоять своих кинжалов. — Вот, - сказал Астан-Гари, - указывая на меня: — этот гяур с другим злодеем зарезал брата моего храброго Астан-Садека, джигита из джигитов славной Абазии. Братья! Кровь вашего соплеменика вопиет о мщении!.. — Растерзать его!.. разорвать!.. искрошить шайтану на шашлык! - крикнула кровожадная толпа... Так, да погибнет он! громко сказал Астан-Гари. - «Гибни, гяур... гибни! - заревели горцы... кинжалы сверкнули; и толпа с гиком и воплями кинулась ко мне... Но вдруг, каким-то чудом, цепь сняли с меня.... Свободный, я в один миг далеко оставил за собою изумленную толпу... Через минуту я очутился в наком-то подземелье; мрак и сырость царствовали там; мне слышались отдаленные голоса, рев и свист... Я шел машинально, потеряв рассудок и память. Вдруг знакомые предметы мелькнули вдали... наконец я узнал окно моего дома...

У окна мелькнула знакомая тень... я вскрикнул от радости... и в ту же минуту арапник, свиснув под моим ухом, змеею обвился около моего тела, шайтан с визгом выскочил из ямы, я застонал и проснулся... передо мною стоял Юзеф... Мы погнали стадо...

Обдумав ночью мой план и твердо решась привесть его в исполнение, я приготовился по первому удару Юзефа доказать ему мою силу... Мы шли за стадом по обыкновению молча и скоро спустились в балку (место паствы). Солнце давно уже обливало своими лучами верхи холмов, усеянных саклями; но аул Дазари спал еще, и ни одной бороды, ни одной чадры еще не показывалось на порогах грязных и бедных жилищ его. Легкий ветерок, навевая npиятную прохладу, шелестил ветвями чинарного леса, который был мрачен и густ как борода дагестанского муллы. Вдруг один из баранов довольно далеко отстал от своего стада , я не замечал этого и шел повеся голову. Но Юзеф тотчас напомнил мне мою обязанность ударом арапника... Боль и досада заговорили в душе моей; кровь бросилась в голову; я отпрыгнул назад и, скрестив руки, так, что наручная цепь с замком совершенно отвисла, со всего размаху ударил ею по виску горца... Он глухо простонал и стиснув зубы рухнулся на землю... Мутный взор его остановился неподвижно; ни одного вздоха, ни одного звука не вылетело из его груди... Я оглянулся: аул спал; значит, не было ни одного живогo свидетеля моего убийства, — ни одного, кроме бессловесных четвероногих! Как я уже сказал прежде, обдумав заранее, что буду делать, в случае удачной попытки убить моего палача, я, дрожа [16] всем телом, приступил к исполнению моего плана: трепещущею рукою отстегнул я пояс пастуха с кинжалом, снял винтовку и бросился к леcy... Но сделав несколько шагов, я тотчас же pешился воротиться за несколькими патронами пороху, небольшим запасом пуль и несколькими пригоршнями проса. Без такого запаса пастух никогда не покидал аула. Поправив первовачальную оплошность, я беспрепятственно достиг леса... Здесь с неимоверными усилиями, при помощи кинжала, а освободился от наручной цепи, браслеты которой, как я уже сказал, были кожаные. Пройдя не более двух верст, я изорвал в клочки всю верхнюю одежду и поцарапал лицо, задевая за молодые сучья чинар. Вдруг далекий лай собаки раздался в лесу, и эхо громко ответило на него... Прислушиваюсь — и узнаю лай шайтана!.. Гибель, неизбежная гибель: нет coмнения, что за мной гонятся! Я бросился в сторону и быстро взбежал на холм, давно замеченный мною в чаще леса, надеясь найти в нем пещеру и укрыться в ней...

Все ближе и ближе слышатся прыжки шайтана и треск валежника, ломающегося под его ногами. Я остановился и стал заряжать винтовку... В ту минуту шакалка, испуганная моим приближением, как молния - промчалась мимо ног моих и кинулась на - пepepез собаке. Шакалка была моею спасительницею!.. Шайтан тотчас же пустился ее преследовать, за ним кинулись и другие собаки... Горцы, полагая, что собаки напали на мой настоящий след, с ободрительными криками побежали за своей стаей, в сторону, совершенно противную той, где я находился...

Так в несколько минут разразилась над самой головой мой и благополучно миновала новая опасность. Но идти дальше в уже не мог: рана моя снова открылась, когда, заслышав лай собаки, а споткнулся при ускоренном беге и упал.

VI.

ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ БЕДА.

Усталый, мучимый невыносимою болью, я опустился на землю, превратил последнюю сорочку в бинты и перевязал свою рану.

Отдохнув и подкрепив свои силы горстью проса, я почувствовал, что боль в нorе моей начала уменьшаться, и решился продолжать путь.

Смеркалось. Лучи солнца уже не пробивались сквозь ветви вековых чинар; наступивший прохладный вечер предвещал холодную ночь; нужно было подумать о ночлеге... Медленно подвигаясь вперед, я увидал высокую и густую чинару, которая на ту ночь и послужила мне пристанищем. С немалым трудом вскарабкавшись на половину всей высоты ее и выбрав две твердые, удобные ветки, [17] я выстлал их прутьями и листьями: такова была моя походная койка! Давно не случалось мне лечь так покойно и даже с таким удобством, но сон не смыкал глаз моих. Смутный, неподвижный взор убитого пастуха, лай собак и дикие крики моих преследователей, — все разнородные и страшные события дня беспрестанно тревожили мое воображение, и без того неспокойное... Настала мрачная ночь... Ветер зашелестил косматым лесом; совы начали пронзительно вскрикивать, им отвечал заунывный вой голодных шакалов. Этот концерт, от которого волосы на голове моей подымались дыбом , продолжался до утра, которому , признаюсь , я очень обрадовался. На зapе я уснул глубоким сном и проспал до полудня...

Так проводил я дни и ночи, держа путь свой на юг... Наконец минуло две недели моего тяжкого странствования; в течении их я расстрелял почти все патроны и истребил изрядное количество куропаток и фазанов. Близилась новая беда... Кончился лес, а с ним вместе исчезло и последнее средство к утолению голода. Я вышел на необозримую степь, где изредка встречались меловые возвышенности. В абазских степях, подобно крымским, водится дичь, но в меньшем количестве. Впрочем, разумеется, хватило бы на мою долю, но беда в том, что у меня оставался только один патрон, который делить не было никакой цели: пуля была тоже только одна. А между тем я не знал, скоро ли кончится мое странствование; притом истертые и израненные ноги мои решительно отказывались служить мне.

Прошло три мучительные дня с тех пор, как я вышел в степь; в продолжении их жажда и голод мучили меня невыносимо... Истощение было так велико, что я как помешанный то опускался на землю, то принимался бежать, то снова со стоном упадал... Наконец твердость меня покинула. Я лег и готовился умереть. Вдруг над головою моей мелькнула птица, засвистев широкими крыльями; ее породы я не могу определить... В минуту бодрость воротилась ко мне я прицелился, спустил курок и обед упал к моим ногам. Удовлетворив долгий и мучительный голод, я заснул, пригретый солнцем.

_____________

— Иван!... Иван!... Проснись! - шептал кто-то, толкая меня прикладом винтовки.

Я открыл глаза: передо мною стояли три горца : у одного из них блестел на груди крест св. Георгия. Радость моя была неописанна; я как безумный кинулся обнимать тех, в ком тотчас же узнал моих избавителей — мирных абазинов. В коротких словах я обяснил им мое положение, и через несколько дней они доставили меня в коменданту крепости А., где скоро я обнял [18] моих друзей и товарищей, а через несколько месяцев и родных...

Так кончилась история моего тяжкого плена...

____________________________

(Текст воспроизведен по изданию: Три месяца в плену у горцев // Современник, № 7. 1848.)

(© сетевая версия - Thietmar. 2009
© OCR - Анцокъо. 2009.)

(Перепечатывается с сайта: http://www.vostlit.info.)