Голяховский
Домашний праздник у абазинцев
Однажды, часов в девять утра, я получил от одного из «категористов»* по имени Кучук, любезное приглашение пожаловать к нему на семейный праздник. Я с удовольствием воспользовался приглашением, потому что любопытно было мне посмотреть, что за штука - семейный праздник у горцев. В пригласительном письме меня предупреждали, что праздник этот имеет быть по случаю ввода в дом Кучука жены его младшего брата, т.е. другими словами, ввод младшей снохи в дом снохи старшей.
Прелестно, - думаю себе, - отчего не поехать, поеду. На дворе хотя и январь, но погода хорошая: тихая, теплая. Прежде, однако, чем ехать, я отправился к одному из благоприятелей своих, с целью предложить ему составить мне компанию. Благоприятель - человек рассудительный и потому немедленно согласился путешествовать вместе... Хотели выехать на санях и уже были поданы сани, но тут, как на грех, нелегкая нанесла некоего Камбота.
- А что, - спрашиваю, - Камбот, какова дорога?
- На санях, - говорит, - никак невозможно: снегу нет на дороге, а одна только, можно сказать, грязь...
Отослали сани назад, потребовали экипаж на колесах, сели и, конечно, поехали. Когда /по мосту/ переправились через Кубань и поднялись, миновав аул Д-й, на возвышенное плато, тогда мы без сожаления усмотрели, что дорога была санная. Но делать было нечего, и мы закурили сигары. Солнце своими холодными ослепительными лучами освещало нам спины. В воздухе стояла мертвая тишина: ни ветерка, ни звука - и только белое, так сказать, покрывало зимы калейдоскопически играло солнечными лучами. Направо от нас едва приметною черною лентой тянулся обнаженный приземистый кустарник, окаймляющий берега Кубани; налево холмистая цепь с проталинами по перевалу и южным покатостям лощин. Зимние ландшафты - вещь, разумеется, поразительная и для ума и для сердца, но так как с раннего утра мы с благоприятелем пищи не принимали, то к поразительной вещи, т.е. зимним ландшафтам относились весьма равнодушно и вели дружеский между собой разговор приблизительно такого содержания.
Категористами называются те горцы, которые имеют высочайше да-рованные участки земли.
- А хорошо бы теперь, друг, выпить по стакану водки и закусить шашлыком из молодого барана!
- Да, мой друг, это было бы очень недурно...
В одном месте на косогоре умышленно или неумышленно, только ямщик вздумал вывернуть нас и притом прямо в промоину. Хорошо, что Кучук был настолько предупредителен, что выслал заблаговременно навстречу нам двух всадников. В противном случае мы с благоприятелем потерпели бы полный аффронт.
Finis Finitatis... мы были в кунакской у Кучука. Кунакская Кучука представляет собою небольшую комнату с европейской печкой, выходящей в комнату лежанкою таких размеров, что на ней свободно можно спать даже такому солидному человеку, каков, например, сам хозяин.
У стены направо широкая кровать, рядом небольшой четырехугольный столик, потом деревянный диван со спинкой, потом опять столик и, наконец, два простых стула. Свет проникает чрез два небольшие окна, обращенные во двор.
Нас, когда мы вошли, пригласили сесть и подали закуску, состоявшую из сыра, масла, хлеба, шашлыка и сардинок - луч европейской цивилизации - и бузу, приготовленную очень недурно, и водку. Без прелемеларий мы выпили и закусили. Единственная дверь, против которой я сидел, была открыта настежь, и я имел полную возможность обозревать сени, где мы оставили свои пальто и калоши.
Так как хозяину было дела по горло, то он оставил нас с глазу на глаз с кунаками, которых набралось человек пять; а сам где-то и чем-то распоряжался.
Оставшись с глазу на глаз с кунаками, я занялся специально обозрением потолка, стен и различных других интересных предметов и, наконец, увидел на лежанке предмет, глубоко затронувший мое, так сказать, любопытство. Это - национальный музыкальный инструмент: представляете себе узкую, длинную, заостренную с одного конца и очень напоминающую по форме лыжу деревяшку, выдолбленную внутри, как надо полагать, для большей звучности инструмента; к этой деревяшке приспособлены две струны из конских белых волос, одна потоцьше, другая потолще. Взял я в руки эту самую балалайку и хотел извлекать звуки, но в это время один кунак обратил мое внимание на другой предмет, о котором едва ли кто-нибудь мог бы подумать, что это смычок!.. Это деревянный прут в палец толщиною, аршина полтора длиной, согнутый в дугу посредством десятка конских волос черного цвета. Это скорее детский лук, но не принадлежность музыкального инструмента.
- Неужто, на этой штуке кто-нибудь может играть? - подумал я и спросил. И что же? Оказалось, что из горцев есть фокусники, которые исполняют на этом инструменте все свои национальные мотивы, правда, очень однообразные и унылые. Позвали музыканта. Это мужчина пониже среднего роста, остроносый с худощавым лицом; неприятный блеск вдохновенных очей народного поэта-музыканта придавал всей физиономии выражение дикого энтузиазма. Он неторопливо, с важностью взял инструмент, прислонился спиной к стене, слегка согнул правую ногу так, что остался только на одной левой и, заложив заостренную нижнюю часть инструмента между голенью и ноговицей (для устойчивости инструмента), стал наигрывать.
Волосяные струны издали сиплые, очень тихие звуки. Инструмент настроен и вот какие-то странные, словно придавленные, глухие, шипящие, но довольно стройные аккорды понеслись однообразным, унылым напевом. Музыкант, как бы прислушиваясь к звукам, подвывал ту же песню; лицо его было серьезно, а глаза горели вдохновением. Он сыграл две-три песни под аккомпанемент собственных завываний, а потом ушел и больше его уже я не видел.
На дворе было очень много народу, собравшегося на праздник. В одном месте в толпе образовался тесный круг, в котором мужчины и девушки плясали национальный танец. Я пошел посмотреть на эту пляску. Круг тесный; с правой стороны его жмутся в легких костюмах с высокими кабардинскими шапками на головах пять-шесть девушек... Что меня поразило - это талия! От плеч до самого пояса - совершенный цилиндр и цилиндр до такой степени тонкий, что кажется кистью руки обхватить можно. Грудь плоская. Мне сказали, что такая тонкость женского туловища очень высоко ценится горцами, а потому субъектов женского пола чуть ли не с пеленок зашивают в кожаные корсеты. При таком уродливом состоянии грудной клетки и при неестественно малом объеме легких едва ли и может быть живость и грация телодвижений у горянок, которых я видел. Мужчины несравненно живее: они хотя и без грации пляшут, но зато с жаром и во время пляски так много стреляют из пистолетов над головой своей дамы, что невольно удивляешься крепости барабанных перепонок последней.
Танцами и музыкой все время дирижирует особый «крикун». Он страшно размахивает руками, снимает о головы шапку, поднимает ее вверх и в это время неистово выкрикивает что-то. Это он вызывает кого-нибудь для подарка. Вызванное лицо обязано что-нибудь подарить - вещь или деньги, которые поступают в пользу музыкантов и дирижера.
Дирижер, получив вещь или ассигнацию, поднимает ее высоко вверх и, потрясая в воздухе, кричит: у-у-у! Водворяется сравнительная тишина. Тогда «крикун» (т.е. дирижер) громко объявляет имя подарившего, предмет, который подарен (или сумму денег) и произносит экспромтом более или менее необузданный панегирик тому, кто подарил. Затем опять общий гвалт, стрельба, музыка и пляска.
Любопытное явление представляют из себя музыканты. Играют они на ружейных стволах, извлекая из них пронзительно свистящие звуки. Дульная часть ствола прикладывается к губам: казенная часть срезана. Для изменения звука в стволе, ближе к казенной части его, пробито несколько отверстий, закрываемые во время игры пальцами, как это делают при игре на кларнете. Музыканты играют с необычайным жаром, раскачиваясь всем туловищем из стороны в сторону, как деревья от ветра. Зрелище получается уморительное.
Часа три спустя после нашего приезда на праздник, в кунакскую вошел Кучук и объявил, что сейчас начнется важнейший акт праздника, т.е. именно «ввод младшей снохи в дом снохи старшей». Нужно заметить, что та и другая живут в одном дворе, но в двух отдельных домах (устроенных на европейский образец). Младший брат Кучука, женившись прошлым летом, оставил молодую жену дома одну, а сам уехал на службу в Варшаву; с тех пор эта молодая женщина безвыходно сидела в четырех стенах, не смея даже побывать в гостях у своей старшей снохи, для чего требовалось, со стороны, конечно, расстояния сделать каких-нибудь десять-пятнадцать шагов через двор. Но тут дело не в расстоянии, а в обычае; по обычаю, жена младшего брата у жены старшего брата, если бы даже, как в данном случае, обе жили в одном и том же дворе, не имеет права бывать впредь до торжественного ввода.
Когда все было готово, нас предупредили, и мы вышли на крыльцо, откуда можно было все видеть. Прежде чем описывать церемониальное шествие младшей снохи, я нахожу нелишним сказать несколько слов о ней самой. Это - молодая и, по мнению горцев, красивая женщина. Бледное, со впалыми щеками, лицо ее покрыто пятнами лихорадочного румянца - несомненный признак душевного волнения... Из-под черных густых бровей сверкают лихорадочным блеском небольшие глаза. В общем, физиономия ничего замечательного не представляет. Говорит она тихим, дрожащим от волнения голосом, ее красивые тонкие руки также дрожат; во всей фигуре, в движениях заметна крайняя физическая усталость. Вследствие слабости и ажитации на лице ее выступают капли пота. Подруги ее, по временам, приподнимают слегка на голове ее высокую кабардинскую шапку и дуют туда ртом, чтобы освежить голову.
Когда все приготовления были готовы, молодую сноху (не помню ее имени) заставили встать, накрыли ее тюллизьеном, поверх тюллизьена - шелковым платком, затем еще двумя такими же платками, наконец, поверх всего шелковым покрывалом, достигающем почти до земли. Получилась форма сахарной головы. Несчастная сноха очутилась во тьме кромешной и, вероятно, задыхалась от духоты. Потом одели ей на ноги серебряные башмаки, описать которые в коротких словах я положительно затрудняюсь: башмаки - не башмаки, ходули не ходули... и сравнения подходящего не подберешь. Благодаря высокой шапке и этим башмакам, живая сахарная голова достигла колоссальных размеров. В таком оригинальном наряде юную виновницу праздника, лишенную света и воздуха, повели в дом старшей снохи. Торжественно, при звуках дикой музыки, криках толпы и стрельбе из ружей и пистолетов молодую вывели на крыльцо. Четыре женщины крепко обхватили ее руками со всех сторон с целью предохранить от падения. Масса народа запрудила весь двор, плетни трещали под тяжестью взобравшихся на них зрителей; некоторые влезли на крышу соседнего сарая, чтобы оттуда посмотреть на процессию. Пройти по двору не было ни малейшей возможности. Тогда выступили на сцену вооруженные палками блюстители особого порядка, которые, бросившись в толпу, начали лупить палками по головам почтеннейшую публику, не разбирая ни правых, ни виноватых. Долго крепились правоверные, не расступались... Наконец палка взяла свое: невмоготу стало голове выдерживать палочные удары, и вот - толпа начала расступаться и образовала узкий проход. Кортеж двинулся: впереди музыканты с ружейными стволами на устах и с крикуном-предводителем во главе; за ними молодая сноха, обхваченная со всех сторон руками женщин, а с боков, сзади, спереди - опять толпа, сплошная однородная масса! Опять процессия остановилась. Послышался зычный голос крикуна - и сравнительная тишина мало-помалу восстановилась. Крикун начал по очереди выкликать то одного, то другого категориста; вызванный дарил музыкантам, что ему было по средствам. Подаривший, например, лошадь или иной предмет имел право подарок свой выкупить и получить обратно. По получении каждого подарка крикуном произносился хвалебный гимн, а вслед за экспромтом - снова начиналась пальба, крики, музыка, и пляска. Так продолжалось часа полтора или два. Наконец пошла битва; блюстители особого порядка пустили в ход свои нагайки и палки, и толпа расступилась.
Когда сноха достаточно приблизилась к жилищу своей старшей родственницы, тогда вдруг, как небесная манна, на толпу сверху посыпался дождь конфет, завернутых в бумажки. Эти конфеты бросал с крыши горец, у которого в руках было огромное лукошко.
- Зачем он бросает в толпу конфеты? - спросил я стоявшего со мной рядом абазинца.
- Чтобы сладко жилось, - отвечал он.
- Но ведь обычай этот существует давно: что же бросали с крыши в подобных случаях, когда конфет не было вовсе?
- Тогда, - отвечал он, - сонетки с медом бросали.
Любопытство мое было удовлетворено. Вскоре я увидел новую
сцену. В это самое время, когда молодая сноха уже готова была скрыться в дверях дома, куда ее, наконец, подвели, на голову ей высыпали чашку проса.
- А это что значит? - спросил я.
- Это, чтобы проса было много. Ну, это не все; прежде так делали, что когда она входит, ей губы медом намажут и голову просом своим порядком обсыпят.
- А губы-то зачем медом мазали?
- Тоже, чтобы жизнь была сладкая.
Младшая сноха недолго пробыла у старшей с визитом: минут через десять ее отвели назад тем же порядком, но только без значительных остановок.
Важнейший акт праздника окончился. Было шесть часов вечера. Участникам оставалось пить, есть, веселиться, а нам было время ехать домой.
------------------------------------
* Категористами называются те горцы, которые имеют высочайше дарованные участки земли.
_______________________________________________________________
(Опубликовано: Газета "Кубанские областные ведомости", 1881, № 21.)
(Печатается по изданию: Абхазия и абхазы в российской периодике.../ Сост. Р. Агуажба, Т. Ачугба. Кн. 2. С. 61-66.)
