Главная » Алфавитный каталог авторов » Я » Я пришел из-за гор Кавказа

Мурат Яган

Я пришел из-за гор Кавказа

Духовная автобиография Мурата Ягана  

Оглавление:

• Предисловие
• Абхазцы
• Школьные годы, лошади и женщины
• Зухаль
• Дервиш ордена Бекташи
• Лейла и поиски сокровища
• Женитьба на Мэйзи
• Переселение в Канаду
• События в Ванкувере
• Суфизм
• Фамильная тамга рода Яган
• Ф. Искандер. Тоска по Родине
• В. Чирикба. Абхазский мудрец из Вернона

Предисловие

Перед вами автобиография и история духовного путешествия. Я не считаю, что родиться абхазцем и воспитываться в племени, имеющем свою аристократию, - это какая-то особенная удача. Я решил рассказать и об этом периоде своей жизни, поскольку моя наследственность сыграла роль в выборе пути, по которому я иду сейчас.

Я постарался включить в эту книгу описание событий, которые иллюстрировали бы разные этапы моего духовного пробуждения и прозрения, и как можно яснее рассказать, что я думал и чувствовал в ту пору, когда все это происходило. Мое путешествие не было легким и безболезненным; каждый день я совершал сотни ошибок, но моя повесть может заинтересовать людей, избравших ту же дорогу. Лишь десять лет назад я понял, что мои соплеменники, хранители традиции, пришедшей с горы Каф - а это и моя родина, - передавали благую Весть каждому, кто был этого достоин и мог донести ее до самых отдаленных уголков земли. Их не заботило, под каким именем распространяется эта Весть, ибо «имеющие уши да слышат».

Пока ко мне не пришло это понимание, в глубине души я страдал, возможно, не меньше любого другого мученика на свете; ортодоксальные взгляды вызывали у меня отталкивание, из-за которого мне уже ничто не казалось своим, родным и близким. Теперь я понимаю, что причиной моего беспокойства, моей неприкаянности было одно: я не замечал, что на самом деле никогда не менял своих убеждений. Я вовсе не метался от одного учения к другому, а просто читал очень красочную книгу. Это была книга моей жизни, и я читал ее разные главы. В моей жизни не было ни одного перехода в иную веру - я всего лишь переходил от главы к главе. Я не из тех, кто много знает. Говоря откровенно, я не знаю ничего. Когда я рассказываю о каких-то элементарных вещах, вроде определений, принятых в суфизме, и тому подобное, я просто повторяю их по памяти. Но если люди спрашивают меня о том, что их волнует, происходит удивительная вещь: моя душа откликается на их страстное желание получить ответ, и я отвечаю им, хотя порой сам в первый раз слышу то, что срывается с моих губ. Я всего лишь канал, по которому передается информация, и окружающие могут по своему желанию пользоваться этим каналом. Пока меня не спросят, я не способен ничего сказать. Как и все люди, я - ничто без моих ближних, но благодаря Божьему соизволению моя ничтожность позволяет мне быть открытым каналом для моих братьев и сестер. Не каждый человек таков, но каждый может быть таким, хотя не у всех это получается сразу. Я не знаю, откуда у меня эта способность, но нечто гораздо более мудрое, чем я, порой говорит через меня. Я сам не могу творить эту музыку. Друзьям, которые задают мне вопросы, я отвечаю, что каждый из них - наследственный принц или принцесса, и если они думают иначе, значит, они себя недооценивают. Но с осознанием своей истинной сущности приходит и ответственность. Она сводится к тому, что человек должен совершенствовать свою телесную оболочку, чтобы сделать ее более достойным носителем души, которая путешествует в этой оболочке по нашей земле. Это большая ответственность. Ваше тело не является вами. Тело - носитель вашей души и потому храм Божий. Совершенствуя его, вы укрепляете этот храм. Работая над своим телом, мы превращаем его в более удобный инструмент для служения своим ближним и таким образом служим Богу . В нашем понимании: Бог объемлет собой весь мир; Бог - это Сущность, Его Свидетели и Среда, в которой они обитают. Поэтому, трудясь над собой во благо прочих Его Свидетелей, вы служите самому Богу. Многие сотни моих знакомых говорили: «Вы должны написать книгу», но только Джоан Макинтайр сказала иначе: «Мы должны написать книгу», - и лишь после ее слов я принял решение взяться за эту работу. Книга, которую мы закончили, - не богословский труд и не суфийский учебник. Мы не ставили себе цели сделать ее такой. Я не считаю себя мудрецом, но в моей жизни было кое-что интересное. Моя жизнь была духовным путешествием. Обычная человеческая жизнь имеет три измерения - тела, разума и духа - и полна загадок, на которые можно найти ответы. Однако, чтобы найти их, мы должны добавить к трем измерениям четвертое - измерение чистого духа, и это может сделать каждый, кто пожелает. Благодаря счастливому стечению обстоятельств или потому, что так было предопределено, это четвертое измерение открылось и мне. Я просто хочу рассказать, как это произошло.

Мурат Яган
Куадра-Айленд, Британская Колумбия -
январь 1980 г.


Абхазцы

Мои родные покинули Кавказ, потому что были глупы, как и все остальные абхазцы. Они последовали совету и примеру других кавказских жителей, которые стали активно эмигрировать в 1864 году, сразу после того, как Шамиль, последний имам Северного Кавказа, сдался русским. В декабре 1918-го мой дед привел пятнадцать тысяч человек в Турцию.

Турецкие власти не только открыли деду и его спутникам въезд в страну, но и позволили им взять с собой все их имущество - лошадей, коров, телеги, украшения, декоративные седла, серебро, золото и все бывшее при них оружие. Никаких ограничений наложено не было. Пятнадцать тысяч человек спустились с Кавказских гор и те же пятнадцать тысяч прибыли в Турцию без единой потери. Они направились прямиком на юго-восток центральной Турции, в провинцию Мараш. Их маршрут пролегал поблизости от караванного пути в Багдад, и в провинции Мараш они ограбили богатый караван, снаряженный на деньги самого султана и двигавшийся в Багдад под охраной вооруженных солдат. По кавказским обычаям, на вооруженного человека или вооруженную охрану нападать не грех. Мой дед атаковал караван с сотней своих товарищей - они налетели на него с холма и быстро захватили груз, поубивав тех, кто оказывал сопротивление, и взяв в плен тех, кто предпочел сдаться. Вся добыча, включая лошадей и верблюдов, была продана на базарах в крупных близлежащих городах - Алеппо, Дамаске, Мараше, Урфе и Мардине. Пленных тоже продали в рабство на невольничьих рынках, которые тогда еще существовали в отдельных арабских городах на территории нынешней Сирии. Когда весть о случившемся достигла ушей султана, он приговорил моего деда к смерти. Это было очень беспокойное время, и дед перенес свой лагерь немного дальше в горную область Антитавр. Когда ему сообщили о решении султана, он рассмеялся и сказал : «Я приговариваю к смерти орла, парящего над вершиной этой горы. Пусть его поймают и казнят». У моего деда Сата было трое младших братьев - Гут, Тэт и Ашер. Средний из них, Тэт, сильно встревожился. Мирный человек, он провел много лет в Европе и любил чтение, вино и приятную жизнь. Он сказал моему деду: «Мне не нравится эта история. Мы только что приехали в страну и уже успели поссориться с Османской династией. Я по натуре не воин и не хочу так жить. Если ты позволишь, я перееду в другую страну». Дед выделил Тэту несколько сот человек, часть семейного капитала - на нее Тэт вполне мог прожить безбедно всю оставшуюся жизнь - и, возможно, кое-что из вещей, захваченных при нападении на караван. Тэт уехал в Египет и поселился в Каире, где стал известен под именем Митхат-паши. Некоторые абхазцы уже давно осели в Египте; черкесов привечали там со времен последней мамлюкской династии, правившей в четырнадцатом и пятнадцатом веках, так что Митхат-паша быстро вошел в местные правящие круги. У него был замечательный сын по имени Адлей-паша Яган; он получил прекрасное образование и стал премьер-министром Египта в 1920 году, а потом еще раз - в 1926-м. Этот Адлей-паша был честным и очень уважаемым человеком, и в 1952-м, когда короля Фарука вынудили отречься от престола, статуя Адлей-паши во дворе музея уцелела, хотя все прочие бюсты и статуи правителей последней династии были разбиты . В Каире до сих пор есть улица Адлей (Шар-и Адлей), хотя остальные улицы, названные в честь представителей старой аристократии, давно переименованы . Когда султан приговорил моего деда к смерти, губернатор Марата отправил в Стамбул такое сообщение: «У этого кавказца под началом пятнадцать тысяч человек, и все они умеют воевать - даже дети и старые женщины. Чтобы взять его, нам потребуется целая армия». Губернатор добавил: «Если его склонить к сотрудничеству, Девлети Алийе (Блистательная Порта) получит в его лице преданного слугу. Он весьма надежен и способен на многое. По его понятиям, он не сделал ничего дурного. Но если вы по-прежнему желаете арестовать его, присылайте армию». Султан, к тому времени уже входящий в преклонный возраст, ответил: «Я хочу видеть этого человека. Передайте ему, чтобы он явился ко мне, ничего не опасаясь. Мне кажется, я полюблю его». Дед поверил обещанию султана, поскольку для него в таком приглашении не было ничего необычного. Взяв с собой сотню всадников и подарки для султана (все это были ценности, которые вез ко двору тот самый караван), он отправился из провинции Мараш в Стамбул на три месяца. Когда они прибыли в столицу - одетые в национальные костюмы, на лучших в мире конях с великолепной упряжью, причем в отряде царила безукоризненная дисциплина, а возглавлял его дед, настоящий красавец, - султан был просто поражен этим зрелищем. Он предложил деду титул Зеамет Бея при османском дворе и три «ливы», то есть субпровинции, в Румелии (европейской Турции). Это были Текирдаг, Эдирне и Чаталджа, а все вместе они назывались Пашаэли, что означает «страна Паши».

Пашаэли - это вся европейская часть Турции за исключением Стамбула (сейчас европейская Турция носит название Фракии). Но к своему предложению султан добавил одно условие: Сат должен был оставить при себе только две-три сотни своих соплеменников, а прочим выделить земли для проживания на выбор и после этого не поддерживать с ними никаких связей. Дед посоветовался с ближними, и они сказали ему: «Ты еще сомневаешься? Тебе оказывают великую честь. Предложение султана надо принять». Так дед поступил на службу к османской династии и перебрался в Стамбул. Он купил большой дом с двумя акрами земли в Бешикташе, на северо-востоке старого города - здесь, на берегу Босфора, жили важные государственные чиновники. В доме было около ста двадцати комнат, отдельные апартаменты для гостей и дополнительные помещения, а также обычные для усадеб такого типа турецкие бани. Кроме того, дед приобрел тридцать тысяч акров земли и второй дом в Чорлу, небольшом городке в Текирдаге. Он прожил в Стамбуле и Чорлу шесть лет, а в 1921 году скончался от какой-то разновидности дизентерии. Я его не помню, хотя слышал, как обсуждались причины его смерти. Говорили, что в его болезни виноваты то ли климат, то ли жизнь в низине - его дома стояли практически на уровне моря, - то ли непривычная пища. Я жил в его стамбульском доме, пока мне не исполнилось десять лет. Соплеменники деда обосновались в восьми селениях на Узунъяйле, большом плато в центральной Анатолии. Это плато находится между Сивасом и Кайсери; длина его составляет 150 км, а ширина - 80 км. Абхазцы держали скот и иногда наведывались в Стамбул, но нам было запрещено ездить к ним. Место для поселения они выбрали сами.

Родина моей семьи - Ащхара, высокогорная область Абхазии. Это суровая, неприветливая земля. Есть одна история, возможно, вымышленная, по которой все же можно составить себе некоторое представление об условиях жизни в тех краях. Как-то в Ащхару приехал человек с равнины. Будучи мусульманином, он захотел совершить полуденную молитву - намаз. Он взял свою Аупа - огромную бурку с широкими плечами, такую длинную, что ею можно укрыть разом и всадника и лошадь, - и стал искать, где расстелить ее. К сожалению, достаточно ровная площадка отыскалась только к часу вечернего намаза. Тем не менее, люди давно жили в Ащхаре, и не потому, что их вынудили туда уйти, а потому , что они считали тамошний климат идеальным, а места - необычайно красивыми и хорошо приспособленными для человеческого существования. (Жорж Дюмезиль, автор множества замечательных книг о кавказских языках и кавказских народностях - особенно об абхазах и убыхах - называет эту область "Страной последних рыцарей мира". Это название хорошо отражает нравы кавказцев. Я знаком с Дюмезилем лично. Он гостил у меня в Турции три месяца, а когда мы с ним путешествовали по кавказским селениям, я наблюдал, как он привыкает к трудным условиям тамошней жизни. Это очень приятный человек. Он преподает в Сорбонне, и ему удалось взять с собой многих молодых кавказцев для получения образования. Они помогали ему в работе, поскольку он не говорит на нашем языке, хотя и понимает его. Дюмезиль считает, что Кавказ с его культурой, языками, обычаями и населением - это ключ ко всей мировой истории. Он обожает все кавказское.) В этих горах есть плодородные долины с мягким климатом, где выращивают табак, цитрусовые, чай и даже хлопок. На больших высотах почвы совсем мало: говорили, что когда девушки из ащхарских селений замечали всадника с притороченными к седлу торбами, скатанной буркой за плечами и винтовкой в войлочном чехле, явно направляющегося в дальний путь, они подбегали к нему и просили привезти с собой горстку земли, чтобы они могли вырастить на ней цветы. Но высоко в горах можно было добыть охотой ценные шкуры; кроме того, ащхарцы совершали набеги на богатые селения в долинах, а потом возвращались домой и отсыпались в безопасности. Кавказ - настоящий музей мира. Если вы спросите любого осведомленного человека, кто такие кавказцы, он ответит, что быть кавказцем значит быть представителем белой расы. Если вы спросите, почему белая раса получила название кавказской, он, возможно, не сумеет дать вам толковый ответ. Но слово «кавказский» имеет очень глубокий смысл. В мире нет места с более древними традициями. Когда русские появились на Кавказе впервые, они безнадежно влюбились в эти края. Кавказ был нужен им не только по экономическим, военным и стратегическим причинам. Нет - они стремились завладеть Кавказом в первую очередь потому, что благоговели перед ним. Они хотели, чтобы Кавказ ответил на их любовь взаимностью. Им хотелось перенять кавказские обычаи, хотелось показать всему свету, что Кавказ - это часть России. Россиянки, навещавшие своих отцов, мужей, дядей и братьев, которые служили на Кавказе, возвращались в Москву или Санкт-Петербург с уймой захватывающих рассказов, и все вокруг готовы были слушать их месяцами. Простые камешки и засушенные цветки с Кавказских гор целыми годами, а то и десятилетиями украшали каминные полки в семейных гостиных и светских салонах, где собиралась аристократия. Спросите любого русского, имеющего хорошее образование и аристократическое происхождение, сколько легенд и историй, связанных с Кавказом, сколько кавказских песен слышал он в детстве, а если не можете найти такого человека, почитайте Толстого, Пушкина и Достоевского. Для русских Кавказ был романтической страной, где правили красота, отвага и любовь. Это был край, где люди жили полной жизнью. Русские хвастались друг перед другом, перечисляя своих друзей-кавказцев. Они учились кавказским танцам, а дворяне считали, что кавказские костюмы как нельзя лучше подходят для ухаживания, флирта и балов. Даже царь - и тот в отдельных торжественных случаях облачался в кавказский костюм. Сами кавказцы считают себя единственным стоящим народом на свете. Это убеждение у них в крови. Одна англичанка, супруга служившего в России офицера британской армии, вспоминает в своих мемуарах, что, прогуливаясь по улицам Тбилиси (в этом городе всегда жили представители самых разных национальностей), она всегда легко отличала кавказцев по походке, даже если они были одеты по-европейски. Они шагали по запруженным людьми тротуарам так, словно никого, кроме них, вокруг не было. Направлялись ли они куда-нибудь по делам или просто гуляли, их поведение от этого не зависело. Они смотрели в голубую даль поверх людских голов и ни на кого не обращали внимания. Поскольку среди них часто попадались рослые мужчины, они, как правило, сразу выделялись в толпе. А тем из них, кто шел быстро, приходилось немедленно уступать дорогу, иначе они по­просту сбили бы вас с ног. Еще эта дама заметила, что в трамваях абхазцы беседуют между собой по-абхазски и так громко, точно едут в пустом вагоне. Всем прочим пассажирам остается только помалкивать. Среди кавказцев, так же как среди людей любой другой национальности, хватает глупцов, эгоистов и хвастунов, но их главная отличительная особенность - это любовь, которую они питают друг к другу. Когда я жил в восточной части Турции, в радиусе пятидесяти-шестидесяти миль от моей фермы было семь поселков, где жили кавказские иммигранты, и ко мне постоянно наведывались люди из этих поселков. Среди них были аварцы, лезгины, чеченцы и осетины - не хватало только абхазцев, но родиной для всех нас был Кавказ, и жили мы по одним и тем же обычаям. Мы хорошо знали друг друга. Мы знали, у кого какая семья, знали членов этих семей по именам, знали историю каждой семьи и кто есть кто - словом, знали всю подноготную каждого человека. Однажды ко мне явились пятнадцать или шестнадцать гостей сразу, и я велел заколоть парочку ягнят, чтобы их попотчевать. Мы сидели за столом и попивали раки, а потом кто-то выглянул с балкона и увидел, что к нам едет некий Ибрагим Човуш, он же сержант Ибрагим, - когда-то он служил в армии, и все до сих пор звали его сержантом. В ту пору ему было лет шестьдесят пять или шестьдесят шесть; типичный кавказец, он был еще и глубоко верующим мусульманином. К спиртным напиткам он не притрагивался, и даже под дулом пистолета вы не заставили бы его отведать вина. Прежде чем он вошел, я сказал слуге: «Принеси стакан для раки и налей туда немного молока». Затем я разбавил молоко водой - теперь его было не отличить от раки. Когда Ибрагим уселся, слуга подал ему угощение и стакан с этой специально приготовленной смесью. «Нет-нет, - сказал он, - я воздержусь». Тогда я возразил: «Но мы все пьем. Разве я не люблю тебя? Разве ты не любишь меня? Я предлагаю, почему ты не пьешь? Я ведь тебе не враг». Он ответил, назвав меня «беем», что означает «мой предводитель»: «Прости меня. Я все для тебя сделаю, но это касается моих отношений с Богом. Пожалуйста, не заставляй меня пить». Я сказал: «Что ж, ты боишься. Поступай как знаешь». Но тут вступил в разговор наш сосед: «Послушай, друг, все мы здесь пьем, а раз так, то, согласно священной книге, все попадем в ад. Ты будешь единственным, кто отправится в рай. По-твоему, тебе будет хорошо там, в раю, если все мы будем гореть в аду?» Этого оказалось достаточно. Човуш поднял стакан, все остальные подняли свои, и мы выпили. И он тоже! Выпив молоко, он понял, что это не раки, и радости его не было предела. Он расцеловал меня и всех остальных. Какую жертву он был готов принести! Но, не смотря на твердость его убеждений, боязнь одиночества оказалась сильнее. И такая любовь к обществу и друг к другу присуща всем кавказцам. Ибрагим Човуш был аварцем из племени имама Шамиля, а все аварцы - ревностные мусульмане. Кстати, Кавказ - единственный регион, куда ислам был принесен не на острие меча. В восьмом веке нашей эры, когда арабский военачальник Халид эль-Энсари решил отправиться с армией за Каспийское море - тогда он стоял лагерем близ Арала, в краю, который назывался «Страной меж двух вод», - его советники - турки отговорили его от этой затеи, сказав, что никакие военные силы не помогут ему проникнуть вглубь Кавказа. Гораздо лучше, сказали они, прийти с миром, взяв с собой богатые дары, и попросить о встречах с людьми, дабы поведать им о своей вере. Так ислам пришел на кавказские земли. Он проник туда через прибрежные города Тимурхан-шура и Махачкала (Шамилькала) в Дагестане, и первыми принявшими его племенами были аварцы и лезгины, казикумухи и андийцы. Оттуда ислам распространился на Чечню, став религией тамошних жителей.

Мои собственные предки, вплоть до отцовского поколения, с точки зрения мусульман были язычниками. Ащхарцы верят, что в их высокогорной стране обитают невидимые существа, именуемые «Хранителями Тайн», или Нартами - они обладают всей мудростью земли и являются Источником высшего знания. Нарты были первыми обитателями нашей родины. Это великаны, которые жили тридцать тысяч лет тому назад, мифическое племя героев, умевших в полной мере использовать заложенные в каждом человеке возможности. Своих уникальных способностей они не утратили и теперь. С обычными людьми Нарты связывались с помощью ащхарцев, которые были их посредниками. Эта связь осуществлялась через племенных вождей, представителей определенных родов, достигших необходимого совершенства. Нарты наделяли этих вождей мудростью ( аамста кябзе ), которая помогала им лучше управлять своими племенами. Связь с Источником - то есть с нартами - поддерживали представители родовой знати, которые проходили для этого специальное обучение. Право обратиться к Источнику получали только люди благородного происхождения, имевшие особые заслуги. В западных монархиях старший сын наследует отцу автоматически, но ащхарских предводителей, достойных вступить в контакт с нартами, всегда отбирали старейшины . Таким образом, для приобщения к этому таинству человек должен был иметь как благородных предков, так и особые заслуги. Такое общественное устройство можно назвать демократической аристократией. Каждому представителю знатного рода, достигшему двадцати четырех лет, давали возможность пройти специальное обучение у старейшин. Если он его проходил, ему разрешалось вступить в связь с нартами. Если нет - претендент «отсеивался». Иногда, под давлением обстоятельств, допускалось нарушение этих условий, и если человек был родом из очень знатной семьи, он мог начать учиться у старейшин прежде, чем ему исполнится двадцать четыре года. Это случалось, если умирал отец юноши или подростка, пользовавшийся большой известностью, и его место нужно было занять. В чрезвычайно редких случаях таким ученикам удавалось наладить связь с нартами, но чаще всего они терпели неудачу. Как бы то ни было, им предоставлялся шанс. В мировоззрении моего отца объединились традиционные верования его народа, культура современного Запада и культура ислама. Отец ничего не имел против ислама и никоим образом его не отвергал. В этом он походил на многих жителей западных стран, которые в ответ на вопрос, какой религии они придерживаются, просто пожимают плечами . Он жил в мусульманской стране - Турции. В этом смысле его можно было назвать мусульманином. Он не был приверженцем ислама, но я никогда не слышал чтобы он критиковал его, как и любую другую религию, и никогда не слышал, чтобы он превозносил свое «родное» язычество. Моя мать была из древнего османского рода - ее предки были мусульманами на протяжении тысячи двухсот лет или около того, - поэтому я получил весьма основательное исламское образование. Я умел читать Коран. Меня научили читать и писать по-турецки (арабскими буквами). В детстве я посещал школу при мечети, где преподавали арабскую классику. Лишь после смерти отца, когда мне исполнилось десять лет, старейшины моего собственного народа взяли меня в обучение, чтобы попытаться передать мне свою мудрость.

Примерно в возрасте семи лет я предпочитал писать левой рукой, хотя теперь мне это не по силам. В ту пору с нами жил мой дядя. Он был сыном дяди моего отца по материнской линии, а представители этой ветви семьи иммигрировали в Турцию лет на тридцать пять раньше моего деда. Этот дядя служил в турецкой армии кавалерийским офицером и был очень суровым и решительным человеком. Он не расставался со своей нагайкой и всегда ходил в сверкающих сапогах. Вел он себя как настоящий самодур, и стоило ему заметить, что я пишу левой рукой, как он бил меня нагайкой и заставлял писать правой. Однако если я отправлялся в школу с таким домашним заданием, ходжа (учитель) велел мне переписывать его двадцать пять раз в качестве наказания за небрежность. Ходжа думал, что я плохо делаю уроки потому, что мои мысли слишком заняты играми и проказами. В конце концов я стал писать дома правой рукой и выходить в школу на полчаса раньше. По дороге я останавливался во дворе мечети и там, на мраморных плитах, где стояли возвышения для гробов и иногда шли заупокойные службы, быстро переписывал домашнее задание левой рукой. Вскоре ходжа решил, что я исправился, и перестал меня наказывать. Для человека, воспитанного по абхазским обычаям, несправедливость - страшный грех, и если другие узнают, что человек совершил несправедливый поступок, он будет считать, что на его репутацию легло несмываемое пятно. Воспитание не позволяло мне пожаловаться на дядю, который наказывал меня несправедливо. Я не хотел причинять ему боль. Мое обучение в мусульманской школе продолжалось вплоть до смерти отца, а потом меня, десятилетнего, отправили в закрытый пансион, где я и закончил свое формальное образование. По-абхазски моего отца звали Мет, но турки называли его Мехметом. Я помню его как человека с очень тихим голосом; в нем чувствовался какой-то скрытый внутренний огонь. Отец пользовался огромным влиянием в обществе, его все любили, но наши с ним отношения были очень холодными, как то предписывалось дурацкими аристократическими традициями. В дедовской усадьбе у отца имелись свои апартаменты, где он обычно и проводил время. В усадьбе не было отдельных гарема и селямлыка, как принято у турков, зато был черкесский хаджеш , то есть часть дома, отведенная для мужчин и носящая родовое имя. В хаджеше происходили встречи, приемы и балы; здесь же развлекали гостей, а если они оставались ночевать, им выделяли спальни. В доме жили сорок пять человек, включая слуг и конюхов - все они были абхазцами из семей, которые много веков существовали бок о бок с нашей. Взрослые мужчины в нашей семье также коротали время и ночевали в этой части дома. Но настоящий семейный очаг располагался на другой половине - там жили дети и женщины, а мужья порой навещали своих жен в их спальнях. Отношения между моими родителями были очень нежными, но это не бросалось в глаза. Оглядываясь назад, я вижу, что в моем доме была любовь, но ее никогда не выставляли напоказ. Сколько я себя помню, ко мне всегда относились как к взрослому. В доме не было человека, к которому я мог бы прибежать, чтобы пожаловаться на порезанный палец. Никто не стал бы меня утешать и жалеть. Предки тех, кто выполнял работу по дому, прислуживали нашим предкам с незапамятных времен, и в их глазах я был человеком, которому они должны были выказывать почтение и уважение. Изредка появлялась моя мать, три женщины подавали мне еду, и так далее. Когда я был совсем маленьким, именно они купали и одевали меня, а перед сном рассказывали мне сказки. Иногда я чувствую, что мне не хватает этих славных женщин. Единственными, кто относился ко мне с нескрываемой любовью - хотя в нашем доме тоже хватало душевной теплоты, она не проявлялась открыто, - были пожилые супруги, с которыми я прожил в горах около полутора лет. Тогда мне было всего года четыре, и меня отправили в горы ради моей собственной безопасности: в то время отец активно занимался политикой, и возникла опасность, что меня похитят ради выкупа. Это был первый и последний период в моей жизни, когда мне разрешали свободно бегать где угодно с другими детьми, гулять по берегу речки, справлять нужду в прибрежных кустах, а потом плюхаться в воду. Я обожал сидеть перед очагом рядом со своей пожилой хозяйкой. Она и ее муж не были ащхарцами - они были просто абхазцами, и хозяин умел играть на разных абхазских инструментах. Иногда приходили гости, чтобы его послушать, и он пел им старые песни о былых временах. Это был статный, жилистый старик с глубоким звучным голосом, и даже когда он молчал, любовь так и струилась из его глаз. Иногда, по вечерам, к нам приходил один разбойник, и все дружно приветствовали его. Звали этого человека Делишукри. Он носил с собой кинжал и винтовку, и люди говорили, что он настоящий безумец. (Позже, когда мне исполнилось четырнадцать, я украл у него коня - это была чистая бравада. Если бы он меня поймал, я получил бы пулю, а его оправдали бы. Я знал, на что иду.) Он сидел в неверном свете керосиновой лампы, а потом подходил к тому углу, где перешептывались мы, дети, - нас было четверо или пятеро. Потрепав кого-нибудь из нас по голове, он спрашивал, как его зовут. Однажды он спросил, кто я такой. Хозяйка ответила, что я ребенок из семьи Ягана, и он принял это известие с должным почтением. Я же расстроился, так как почувствовал, что меня каким-то образом выделили из всех. Мой отец получил образование западного типа; мать тоже, хотя она принадлежала к знатному османскому роду. Поскольку мой дед занимал высокий пост по воле самого султана, членам нашей семьи показался странным выбор отца, который решил поддержать националистическое движение Мустафы Кемаль-паши, направленное против союзных держав, против греческих захватчиков и против османской династии. Хотя мой отец и не состоял на государственной службе, он принадлежал к правящим кругам с точки зрения общественных традиций и носил титул «рофатлу эффендим», который присваивался людям, имеющим доступ к высокой особе монарха. По пятницам, когда султан приходил в мечеть, чтобы совершить полуденную молитву, мой отец сидел там в первом ряду, прямо за султаном и приближенными к нему лицами. Отец был связан с османской династией как напрямую, через мать, так и косвенно - через деда. Но он сошелся с Мустафой Кемаль-пашой с самого начала, еще в ту пору, когда борцам за независимость было запрещено собираться вместе; тогда мой отец был единственным, кто мог предоставить безопасное убежище для таких встреч. В мае 1920 года, когда военный трибунал приговорил к смертной казни Мустафу Кемаль-пашу (в его отсутствие) и других лидеров националистического движения, отец окончательно перешел на их сторону и занял место в рядах партизан. В 1923 году, «когда кончилась война за независимость и Турцию провозгласили республикой, отец стал одним из четырех членов парламента от Румелии. Позже, когда Кемаль-паша начал проводить политику культурного и расового «очищения», отец ушел в отставку. Перед принятием конституции некоторые парламентеры заявляли, что страну следует назвать Анатолийской республикой, республикой Анатолия или республикой Малая Азия. В этих названиях не было намека на расовую исключительность. Однако Кемаль-паша хотел, чтобы страна называлась Турцией, и единственная его уступка заключалась во внесении в конституцию статьи, согласно которой турком считался любой человек, проживающий в пределах страны как ее гражданин. Это не удовлетворило отца, и он вышел из парламента в конце 1926 года. Одновременно с ним в отставку подали еще трое известных людей. Это были Казим Карабекир, Рефет-паша и Рауф-бей. Вместе с моим отцом они оставили политику, но им не поверили и стали принимать против них меры предосторожности. Однако с тех пор отец целиком посвятил себя заботам о своих многочисленных деловых предприятиях. На его фермах паслось восемнадцать тысяч овец, восемьсот лошадей и множество рогатого скота. Он владел крупным заводом по производству сыра и несколькими морскими судами с водоизмещением около шести тысяч тонн. Каждый год он боролся за заключение контракта на поставки мяса турецкой армии, расквартированной в Румелии, так что ему вполне хватало хлопот и без всякой политики. Многие люди пытались выразить отцу свою солидарность, но он не поддерживал разговоров на политические темы. «С этим покончено. Организация и управление страной в хороших руках, и власти сделают то, что сочтут нужным. Мне просто расхотелось в этом участвовать, вот и все», - говорил он. Тем не менее, членам нашей семьи было запрещено ездить в центральный район Анатолии, где жили наши земляки. Этот запрет наложил еще султан, но он не утратил своей силы и при республике. Его отменили только в 1934 году. Хотя отец не имел никаких связей с Анатолией, Мустафа Кемаль-паша вдруг надумал послать его туда с особым поручением. Ему понадобилось то ли участие отца в каком-то деле, то ли его рекомендации. Возможно, предложение оказалось ловушкой, а может быть, оно привело к возобновлению старой вражды между отцом и людьми, с которыми он разошелся во мнениях, - этого я не знаю. Но возникшая напряженность разрешилась перестрелкой: на отца напали четверо или пятеро человек, трое из которых были убиты. Это были известные люди, члены парламента и сторонники названия, которое дал новой республике Кемаль-паша. Говорили, что в момент нападения с отцом никого не было, а значит, этих людей убил не кто иной, как он сам. Точно никто ничего не знал . Все случившееся было окутано тайной. Если напавших было так много, как отец умудрился уцелеть ? Однако отца ранили, и спустя восемь месяцев, 29 августа 1927 года, он скончался . После ранения у него осталось практически одно легкое, но он очень энергично взялся налаживать свои запущенные дела. Отец был не из тех людей, что сидят сложа руки, пока на них работают другие. Если где-нибудь находили отбившуюся от стада овцу или лошадь с его клеймом, он сам отправлялся за ней, ночевал под открытым небом, жил по-походному. В результате он подхватил простуду , которая перешла в пневмонию, а затем в плеврит. С одним легким он не мог победить болезнь и уехал лечиться в курортное местечко , на один из четырех островов, носивших название «Острова Принца Стамбульского». Там он и умер. Мустафа Кемаль-паша пришел на его похороны. Мне было тогда десять лет. Через неделю после его смерти меня отправили в пансион. Нельзя сказать, что со мной поступили слишком жестоко, поскольку я и раньше нечасто общался с матерью. Как я уже упоминал, в нашем доме жили сорок пять человек, а моя мать была в нем вроде пчелиной матки. Переезд в пансион не нанес мне душевной травмы - правда, там мне пришлось жить с людьми, говорившими на языке, который я не очень хорошо знал. Преподавание в пансионе велось на французском. Ученики же говорили по-турецки; этот язык не был для меня родным, и те несколько слов, которые я мог произнести, вызывали общий смех, так что мне с самого начала пришлось постоять за себя. После смерти отца отношение властей к нашей семье изменилось. Моя мать была единственной представительницей османского рода, оставшейся в Турции. Прочих попросили без лишнего шума покинуть страну, разрешив им взять с собой все, что они могли увезти. Большинство отправилось в Париж и Италию, а кое-кто - в Центральную Америку. Матери позволили остаться, так как отец в то время занимал важный пост в правительстве. Даже после своего ухода из правительства он пользовался у народа прежним уважением. Однако после смерти отца власти решили конфисковать все имущество его семьи. Они оставили нам только клочок земли, на котором поселилась моя мать, когда я учился в пансионе. Огромная дедова усадьба в Стамбуле, Бешикташ Серендже-бей Йокушу, с ее ста двадцатью комнатами была отнята и превращена в музей. Весь ее интерьер объявили национальным достоянием, хотя там не было ничего турецкого - все ковры, оружие и доспехи, развешанные по стенам, перешли к нам от наших предков, и на всех стоял герб рода Яганов. Конфискация была предпринята с целью разорвать наши связи с абхазцами и вынудить нас ассимилироваться с турками под давлением тяжелых жизненных обстоятельств.
Наша семья переехала в дом матери - хотя он и был меньше старого, в его шестидесяти четырех комнатах сумели разместиться все. Но мы не могли даже протопить его. У матери остались драгоценности, а также золотая и серебряная посуда, но она и подумать не могла о том, чтобы продать все это, поскольку на всех вещах был фамильный герб. В общем, тогда в нашей жизни наступила черная полоса.

Годовая плата за обучение в моем пансионе составляла пятьсот золотых, или, по-нынешнему, примерно шестнадцать тысяч канадских долларов. Это была школа для детей из османской династии - всех наших учителей нанимали во Франции с предоставлением жилья. Нам давали всестороннее образование, стараясь воспитать из нас истинных дворян. Кроме обычных предметов, мы учились фехтованию, танцам и игре в теннис. Наш пансион был копией лицея Св. Людовика во Франции. В течение некоторого времени после конфискации имущества нашей семьи плату за мое обучение вносило турецкое правительство. Оно взяло на себя заботу обо мне!

В 1932 году, когда я был в восьмом классе, Мустафа Кемаль-паша - тогда его уже звали Ататюрком -посетил экзамены в нашем пансионе. Он сидел в зале со своей свитой и одетыми в штатское охранниками. В одобренном им учебнике по истории было много сведений, не соответствующих исторической правде и внесенных туда лишь ради искусственного поднятия, престижа нации. Там говорилось, что турки изобрели бумагу. Они же якобы изобрели книгопечатание и астрологию - в общем, все на свете. Тамерлан был турком. Александр Великий - тоже. Турки некогда завоевали Америку, чему якобы есть множество свидетельств. К примеру, нас учили, что название реки Амазонки происходит от турецкого «амаузон» - слова, означающего нечто очень длинное. Я был одним из непокорных учеников и не повторял этих глупостей. Я знал, что все это неправда, потому что год назад мы учились по французским учебникам, а там все излагалось совершенно иначе.

Когда Ататюрк пришел на экзамен по истории, учитель задал мне вопрос. Я ответил на него как мог, но не упомянул, что Александр Великий был турком. Тогда экзаменатор - очевидно, не без умысла - спросил меня:

- Кем был Александр Великий?

- Македонцем, - ответил я.

- А кто такие македонцы?

- Это греческая народность, - отвечал я.

- Но вы же знаете, что у Александра Великого особое происхождение, - настаивал он.

Я сказал, что ничего не знаю ни о каком особом происхождении. Тогда Ататюрк тоже спросил меня:

- Какой национальности был Александр?

Ататюрк все понял. Он был очень проницательным человеком. Наклонившись к своему соседу, он спросил, кто я такой, и ему все объяснили. Никогда не забуду, как потеплело вдруг его лицо. Он произнес что-то вроде «своенравен, но благороден». Не знаю, о ком он говорил - обо мне или о моем отце. Как бы то ни было, экзамен я сдал.

За всю свою жизнь я видел Ататюрка три раза. Однажды меня отправили к нему из лицея как представителя нашего класса. Попасть к Ататюрку оказалось нелегко. Я заявил секретарю : «Мне необходимо увидеться с ним. Назовите ему мое имя, и если он откажется от встречи со мной, я уйду и больше не стану пытаться к нему попасть. Но если вы не сообщите ему обо мне, я все равно найду способ его увидеть. Я непременно проникну к нему и скажу, что вы мне препятствовали. Поднимется большой шум». Секретарь ответил: «Хорошо. Подождите минутку . Сейчас я все узнаю. Посидите пока здесь». Он ушел, потом вернулся, проводил меня в другую комнату и велел подать мне чего - нибудь прохладительного, а затем сказал : «Сейчас я пойду к самому Ататюрку». Он покинул меня, а потом мне разрешили войти. Тогда мне было около восемнадцати лет.

За год до смерти Ататюрка, в 1937-м, по всей стране устраивались крупные военные учения и парады. Ататюрк прибыл в Чорлу и, проезжая по улицам, поинтересовался, есть ли кто - нибудь в доме Яганов. Ему ответили, что здесь живет мой дядя со своим сыном и со мной, и он велел узнать, нельзя ли зайти к нам на чашечку кофе. Мой дядя не любил Ататюрка - он его прямо - таки ненавидел. Он считал , что Ататюрк повинен в смерти моего отца и в крахе нашей семьи. Но, как истый абхазец, он ответил, что если Ататюрк выпьет в нашем доме чашку кофе, это будет для нас большой честью, однако еще большую честь он окажет нам, если согласится разделить с нами трапезу. И Ататюрк пришел к нам на обед.

Многие члены нашей семьи, подобно дяде, считали, что Ататюрк был врагом моего отца, но я так не думаю. Он сожалел, что наши пути разошлись, но не держал на нас зла. Я не думаю, что все, сделанное Ататюрком, послужило во благо турецкому народу, но свою самую большую ошибку он совершил, расставшись с жизнью слишком рано. Он был достаточно умен и должен был понимать, что сам приближает свою смерть, злоупотребляя спиртным и пропуская мимо ушей рекомендации тех, кто его лечил. С его стороны это было безответственно, потому что он начал проводить в Турции такие реформы, которых не мог закончить никто, кроме него.
Мой отец поддерживал связи с людьми из разных кругов общества. Его деловыми партнерами были в основном евреи. Директор завода по производству сыра был евреем, и время от времени я играл с его сыном. Отец бегло говорил по - гречески и знал многих греков. Кроме того, он немного говорил по - испански, потому что турецкие евреи были испаноязычными. Еще он говорил по - французски, и в смутные времена все эти группы национальных меньшинств так или иначе пользовались его протекцией. Мой отец был, что называется, «особенным» человеком, и похороны его тоже стали «особенными». Я никогда не видел такого стечения народа на траурной церемонии. Похороны проходили по мусульманскому обычаю, и странно было видеть евреев и армян, которые стояли в мечети бок о бок с мусульманами, восклицали «Аллаху Акбар» и повергались ниц вместе со всеми. Были и такие, кто хотел сказать о моем отце несколько слов, как это принято на Западе. Но у мусульман нет подобного обычая, и потому имам отказал этим людям. Тогда один из них спросил, есть ли в Коране место, где открыто запрещается произносить надгробные речи. Имам ответил:

- Там не говорится о том, что это нужно делать, но нет и прямого запрещения.

- В таком случае, - произнес спросивший, - у нас есть право поступить так, как подсказывает нам сердце.

Имам согласился. Это был стамбульский муфтий, обладающий властью над всеми имамами и мечетями города, - высокообразованный, утонченный человек с прекрасными манерами и незаурядным ораторским талантом. С его одобрения все желающие сказали по несколько слов. Мне запомнился один мужчина лет двадцати восьми, сын крупного землевладельца, который сообщил, что мой отец научил его стрелять. «Я хочу сказать, - пояснил он, - что у него для всех находилось время». Нечто подобное говорили об отце и многие другие. Мне тогда не было дозволено проявлять свои чувства. У абхазцев это не принято: ко мне относились как ко взрослому, и я должен был вести себя соответственно. Поскольку так велела традиция, я оставался достаточно сдержанным. Не знаю, было ли это проявлением моего истинного характера или во всем виноваты обстоятельства, которым я в ту пору был послушен.


Школьные годы, лошади и женщины

Месяцев через пять-шесть после того, как правительство конфисковало усадьбу моего деда, наши соплеменники-абхазцы из марашских селений, находящихся в восьмистах километрах от Стамбула, совершили налет на город. Они подожгли усадьбу, а когда сгорел главный дом вместе со всем, что в нем было, огонь перекинулся на соседние дома и запылал весь район. Этот пожар, получивший название Бешикташского, был самым свирепым из всех стамбульских пожаров со времен Византии. Дом деда был сложен из камня, но его старинная деревянная отделка и картины, украшавшие стены, вспыхнули как порох. Когда занялась вся усадьба, то есть сам громадный дом и сосны, растущие во дворе, справиться с огнем уже не было никакой возможности, тем более что и средства борьбы с пожарами были в те времена довольно примитивными. Наша семья сильно пострадала в результате этого бедствия, поскольку в глазах властей все выглядело так, будто поджог был совершен по нашему наущению.

Я не знаю, каковы были отношения между абхазскими поселенцами и моим отцом до его смерти. Но мои соплеменники решили, что я должен заменить его, хотя мне едва исполнилось десять лет и у меня были взрослые дяди. Я был представителем рода Яганов, а этот род занимал в нашем племени верховное положение. Абхазцы считали, что никто из моих дядей не может сравниться с моим отцом. Стану ли я его достойным преемником, было неизвестно, но поскольку я еще не вышел из детского возраста, на это можно было надеяться. Поэтому на меня обратилось всеобщее внимание. Сам я ничего об этом не знал, но старшие решили, что я буду посещать нечто вроде нашей племенной «воскресной школы». Они собирались воспитать из меня главу племени и не хотели, чтобы я рос исключительно в окружении западной культуры. Намерения моих соотечественников шли вразрез с внутренней политикой Турции: тогда считалось, что в стране попросту не существует таких национальных меньшинств, как абхазцы, черкесы или армяне.

По абхазским традициям, вожди и племенная знать избираются самим Богом, чтобы править народом и служить ему. Каждый абхазский аристократ пользуется огромным уважением, ему все подчиняются, однако он с самого начала знает, что он слуга народа. Известно это и всем остальным. Жребий благородного человека - особенный жребий, и, чтобы стать его достойным, такой человек должен познать себя как личность. Он должен уметь нести бремя ответственности, а значит, ему следует научиться в полном объеме использовать возможности своего тела, чтобы сделать его более совершенным носителем души. Понимание всего этого пришло ко мне позднее. Тогда я был еще слишком мал.

Меня всегда воспитывали отдельно от других детей - не позволяли мне играть в грязи, бегать по улицам босиком и мочиться «на дальность» вместе с другими мальчишками. Мне строго - настрого запрещалось совершать нехорошие поступки - например, таскать по­тихоньку яйца и цыплят у сельских жителей. Я был этим очень недоволен. Теперь же мне пришлось скрепя сердце подчиниться еще более строгим правилам. Конечно, мне нравилось намерение взрослых сделать из меня отличного наездника, научить меня как можно лучше стрелять и владеть саблей - я понимал, что сверстники будут мне завидовать. Но цена была чересчур высока. Впрочем, я не сказал ни да, ни нет. Мне просто не оставили выбора.

До того как начались мои занятия в пансионе и у старейшин моего народа, я посещал заведение, которое можно назвать религиозной школой. Я умел читать Коран. Меня научили читать и писать на турецком языке арабскими буквами, и наставники считали меня очень способным мальчиком - восприимчивым и любознательным. Другие школьники были избалованными отпрысками богатых и влиятельных родителей и ходили в школу лишь поневоле. Они не проявляли интереса к учебе, и наставникам с огромным трудом удавалось добиться от них хоть какого-то послушания. Поскольку я был сыном гораздо более влиятельных родителей, чем мамы и папы любого из моих од нокашников, мое отношение к учебе заметно облегчало жизнь нашим преподавателям. По-моему, они были мне благодарны. С их помощью я основательно изучил ислам.

Когда за меня взялись старейшины, я не услышал от них ничего такого, что противоречило бы вещам, усвоенным мною раньше. Собственно говоря, они учили меня вовсе не религии, а тому , что стоит над религией. Вместо ортодоксального учения ислама, которое опирается на идеи воздаяния, кары и наших обязательств перед Творцом, мне говорили о Любви. Причиной всего сущего, как гласит абхазская мудрость, стал некий любовный союз, заключенный в Космосе. Мы - плоды этого любовного союза. Как существа, наделенные созданием, мы причастны к источнику этой творческой силы. Я слушал старейшин, но тогда их слова меня не интересовали.

Мое обучение у старейшин племени началось, когда мне было десять, а поскольку я поступил еще и в Галатасарайский лицей, взрослым пришлось потрудиться, чтобы организовать все как следует. В нашем лицее можно было перевести ребенка на особый режим обучения по просьбе его опекуна. Однако мне все эти хлопоты казались бессмысленными. Я не хотел занимать место отца. Мне хотелось быть похожим на всех остальных учеников и посещать обычные занятия. Я не понимал, зачем мне какой-то особый режим, если его нет у других. Кроме того, я еще не знал толком, чего мне ждать от старейшин.

Смерть моего отца стала огромной потерей для всего нашего народа. Отец прекрасно разбирался во всех мирских делах. Он общался и с черкесами, поэтому, когда меня избрали его преемником, вожди всех племен, а не только нашего, собрались, чтобы выработать совместный план моего обучения. В течение двадцати шести месяцев меня обучали разные старейшины по очереди, но один из них находился при мне практически постоянно. В соответствии со своим происхождением он выполнял обязанности не только моего наставника, но и слуги. Звали его Алхас. Это был очень старый человек - ему давно перевалило за сотню. Маленький и жилистый, с виду он походил на обезьяну, но был необычайно крепок и ловок. В его обществе, с небольшими перерывами, я провел целых два года. Он прибыл в Турцию еще с моим дедом Сатом и остался с ним, когда основная часть племени по распоряжению султана была отделена от прадеда и поселилась в Мараше.

Он всегда появлялся на школьном дворе неожиданно - безупречно одетый, с аккуратно подстриженной бородкой - и сразу обращал на себя общее внимание. Правда, мои однокашники не слишком удивлялись его необычному облику, хотя большинство из них принадлежало к османскому роду. При дворе Османов издавна жили кавказцы. Алхас подолгу сидел около дверей, но было видно, что он в любой момент готов вскочить и приняться за дело. Он никогда не выглядел вялым.

Иногда приходили трое-четверо пожилых черкесов - и забирали меня, одетого как они сами, на долгую прогулку в горы. Мы бродили там по семь дней и ночей - они шли, смеялись, подшучивали друг над другом, а я учился прислуживать им, мыл ноги каждому по очереди и делал все, что требовалось. Мне давали разные задания - например, забраться в труднодоступное место, чтобы достать оттуда что-нибудь, или принести моим спутникам воды, не пользуясь сосудом.

Из меня воспитывали настоящего воина. Чтобы укрепить мышцы рук, я должен был ежедневно упражняться с глиной. Ком глины величиной с хороший тюк клали на скамью, пень или стол, сколоченный из толстых досок. Глина была мягкой и очень скользкой. Я закатывал рукава выше локтей и, распрямив пальцы и сжав их вместе, погружал в глину сначала одну руку до самого запястья, затем другую - туда и обратно, в течение десяти минут. Через полчаса надо было снова подойти к скамье и отработать еще десять минут, потом еще десять, и так далее. На ночь сырую глину заворачивали в мокрую тряпку, чтобы она не высохла и не затвердела. Я упражнялся с одной и той же глиной по нескольку дней, и лишь потом она становилась для этого непригодной. Под конец я мог втыкать руки в глину и выдергивать их из нее по два часа кряду, и мои пальцы стали крепкими, как наконечники копий. Человек, натренированный таким образом, способен с легкостью пробить рукой стену или стол, а если понадобится выпустить из врага кишки, то и четыре слоя брюшных мышц.

Когда упражняешься с глиной изо дня в день, ногти на руках постепенно слезают до тех пор, пока от них ничего не останется. Потом нарастают новые - толстые, крепкие и безобразные с виду. Месяца через три-четыре эти ногти становятся совсем другими, очень блестящими и красивыми, будто выточенными из мрамора. Человека, долго тренировавшегося с глиной, можно отличить по его рукам. К сожалению, чем эти руки красивее, тем они опаснее, точно змея. Такими руками можно раскроить череп и пробить насквозь грудную клетку.

В перерывах между упражнениями с глиной я должен был выполнять и другие задания. Меня заставляли бегать, висеть на перекладине как можно дольше - сначала на обеих руках, потом на каждой поочередно, потом на ступнях и на коленях. После всего этого надо было идти в парильню, а затем нырять в ледяной бассейн.

Меня учили обращению с саблей, причем сначала вместо нее мне дали почти двухметровый шест: я работал с ним двумя руками, а затем одной, как левой, так и правой. Я научился защищаться. Я ездил верхом с шести лет и чувствовал себя абсолютно свободно на любой лошади, и теперь меня научили на всем скаку аккуратно разрубать саблей подвешенное на веревочке яблоко. Без этой забавы у абхазцев не обходится почти ни одна свадьба. Победителем состязания считается тот, кто сумеет разрубить яблоко как можно ближе к середине, чтобы получились две почти одинаковые половинки.

Обучали меня и другим акробатическим трюкам и играм. Одна из них называлась «джирит». Ее участникам выдают легкие копья длиной чуть меньше полутора метров, и они мечут их друг в друга, скача на лошадях во весь опор. Сделанные из специального камыша, копья летят очень ровно. На конце у каждого копья есть тряпочка, смоченная чернилами из сока некоего ползучего растения, поэтому на каждом игроке, в которого попадает чужое копье, остается отметина. По правилам, участник выбывает из игры после того, как его трижды «ранят» в руку или ногу либо один раз в грудь или голову.

Акробатические упражнения , которые я должен был выполнять, скача верхом, тоже предназначались для того, чтобы сделать из меня умелого воина. При нашем стиле ведения боя человек должен уметь ловко вскакивать в седло, стрелять из-под шеи своего коня, прятаться от противника, повисая то на одном боку коня, то на другом, - и все это в считанные секунды. После упорных тренировок лошадь стала как бы дополнительной частью моего тела, абсолютно мне послушной, и так же чутко реагировала на все мои движения, как я - на ее.

На всех тренировках обязательно присутствовали старейшины - они давали мне задания, объясняли, что и как надо делать, и заставляли меня повторять каждое упражнение до полного изнеможения. Когда я уставал, они безжалостно требовали продолжать тренировку, и тогда происходила странная вещь: после того как я выматывался настолько, что едва не падал с ног и начинал хватать ртом воздух, в моем организме что-то переключалось и я вдруг ощущал новый прилив сил. Кризис оставался позади, и у меня возникало чувство, будто я могу продолжать свои действия до бесконечности. Вся слабость куда-то испарялась, и мне начинало казаться, что упражнения, которые я делаю, выполняет вместо меня кто-то другой. В такие моменты я иногда словно отделялся от своего тела и впадал в экстатическое состояние, подобное трансу.

Но как только старейшины замечали во мне эту пере­мену, они немедленно прекращали тренировку.

В часы занятий старейшины, которые проявляли по отношению ко мне такую строгость, называли меня «господин Мурат» и не садились в моем присутствии, пока я им этого не предлагал. В другое время они скромно сидели у дверей, пристально следя за тем, не понадобится ли мне что-нибудь, всегда готовые отворить дверь, принести нужную вещь, оказать мне любую услугу; но когда дело доходило до тренировок, они начинали мною командовать. Я был воспитан так, что беспрекословно их слушался; однако я не мог избавиться от чувства, что все это глупо, поскольку мне никогда не придется делать то, чему меня учат. Когда мои наставники говорили, что человек не умирает, это казалось мне бессмыслицей. Когда они объясняли, что у человека множество тел и хоронят только одно из них, а прочие продолжают существовать, я смеялся про себя. Мне говорили, что похороны - это лишь способ почтить тело, которое выполнило свою работу, что таким образом мы отдаем дань уважения этому телу и сообщаем об этом другим телам. Я думал, что мои соплеменники темны и невежественны, и считал те сведения, которые мы получали в Галатасарайском лицее, гораздо более важными. Мне казалось, что я умнее своих наставников, и я относился к ним с тем легким презрением, на какое способен только ребенок. Они же были спокойны и терпеливы, и лишь потом, когда я стал бекташи, или турецким дервишем, мой шейх объяснил мне всю важность и ценность того обучения, которое я прошел под их началом.

Организовать это обучение было несложно, потому что, перебравшись в Стамбул и его окрестности, кавказские аристократы почти не изменили своего образа жизни. Они поселились в больших усадьбах площадью в десять-пятнадцать акров каждая и выстроили себе дома в стиле кавказских замков. Некоторые из этих величественных домор стояли прямо на берегу Босфора и их фасады были обращены к проливу. Мое обучение происходило по выходным и во время трехнедельных рождественских и новогодних каникул, а также с весны до осени, в течение четырех месяцев, свободных от занятий в лицее. Я побывал в шести или семи кавказских усадьбах - некоторые из них были расположены сравнительно далеко от Стамбула, километрах в восьмидесяти пяти, другие ближе, километрах в двадцати. Большинство моих наставников были по национальности убыхами (мать моего отца тоже принадлежала к этому племени). Убыхи и абхазцы очень близки по происхождению, но говорят на разных языках. Почти девяносто процентов убыхов погибли при переселении с Кавказа в Турцию. Они сели на корабли, намереваясь переплыть Черное море, но поскольку морская стихия была незнакома этим жителям гор, первый же шторм оказался для них роковым, и все побережье от Анапы до Сочи усеяли их мертвые тела. Уцелели очень немногие. Сейчас в Турции есть пять-шесть селений, где живут иммигранты-убыхи: эти селения в основном находятся между Стамбулом и Анкарой, а некоторые - близ Бандырмы. Два с половиной месяца я провел в кабардинском поселке в Анатолии. Тамошние жители с давних времен отличаются благородством манер и в совершенстве владеют искусством верховой езды; в конце семнадцатого века они были учителями казаков, поселенных в районе Дона и Днепра русским царем Петром Великим. Кабардинцы обучали их ездить верхом и биться на саблях. Я тоже прошел у них курс обучения верховой езде и сабельному бою. Кавказская сабля очень необычна - она гибкая и тонкая, точно хлыст, и может использоваться только при нападении. Защищаться ею нельзя, так как она не выдерживает сопротивления воздуха, но даже маленький мальчик, научившийся правильно ею владеть, может перерубить пополам корову. Правильное владение такой саблей требует большой точности. Мой отец - а он был левшой - мог аккуратно сбрить ею верхушки поставленных в ряд яблок и даже воспроизвести несложную мелодию, рассекая саблей воздух.

Одно лето я провел у кабардинцев, а потом меня отправили в Канлиджу, которая находится на азиатском берегу Босфора, близ Юскюдара. В этой местности, где растут в основном сосны, находятся огромные усадьбы, занимающие по пятнадцать акров земли и обнесенные высокими каменными стенами с железными воротами. В Канлидже я каждый день тренировался с глиной. Эти тренировки продолжались и дома, в Стамбуле, и в лицее, после моего возвращения.

Кроме всего этого, меня заставляли выполнять особые упражнения, позволяющие в полной мере развить способности моего тела, а также учили контролировать и активизировать внутренние точки, которые назывались «космическими гнездами».

Очень большое внимание уделялось умению правильно дышать, искусству снабжать кислородом различные органы, выбирая их по своему желанию. В основе всех этих упражнений лежал один простой принцип. Как объясняли мои наставники, в них не было ничего духовного, ничего «божественного». Все это чистая техника, говорили они. Духовное очищение - это цель. Твои действия тут абсолютно ни при чем. С помощью упражнений ты лишь пробуждаешь и развиваешь дремлющие в тебе силы и таким образом подготавливаешь тело к тому, чтобы оно привело тебя к высшей цели. В традиционном абхазском учении это излагается весьма ясно и совершенно открыто.

В течение двух лет меня развивали физически и умственно, передавая мне крупицы знания, после чего я услышал от своих наставников, что они - слуги некоей силы, которая существует где-то в иных краях. Мне помогут вступить в связь с этой силой, но и после первого контакта с нею я буду продолжать свое обучение. Все это было для меня непостижимо. Только годы спустя, когда я давно уже перестал обучаться у своих соплеменников, это наконец случилось. Я не знаю, почему это произошло. Мой контакт с высшей силой, о которой мне говорили, был призрачным, точно нереальным. Кто поверит, если я расскажу, что увидел во сне банку с красной краской, а проснувшись обнаружил, что эта краска осталась на моих пальцах? Лучше я просто назову этот контакт призрачным, потому что таким он показался мне с самого начала. Чтобы достичь такого состояния, нужна полная самоотреченность, глубочайшая вера, искреннее покорство, и когда это случилось, я был очень податливым, чрезвычайно способным и многообещающим учеником. Тогда я не знал, почему , - но теперь знаю, что я продукт многих жизней, от которых мне досталось что-то по наследству. Мое приобщение к Силе - к Источнику - не было изолированным событием. Меня наделили телом, и я приобрел способность по-настоящему владеть им.

Теперь, когда люди просят меня рассказать об этих переживаниях более подробно, я отвечаю, что они смогут понять их, только если постараются предпринять те же усилия, что и я, но сделать это им будет трудно. Если они выдержат испытание, им все станет ясно, но главная трудность заключается в том, что путь, ведущий к постижению моего опыта, очень прост, и пройти этот путь можно, лишь отказавшись от всего, что кажется человеку самым дорогим, от всех материальных ценностей, которые ему принадлежат, от всех идеалов и убеждений, которые он считает для себя самыми важными. Отречение должно быть полным - вот и весь секрет. Но для многих это слишком большая жертва.

Когда передо мной стало впервые приоткрываться это знание, оно меня не заинтересовало. Я не хотел продолжать свое обучение. Я заявил, что не нуждаюсь в нем. Я не хотел становиться главой племени и постигать все, что для этого необходимо. Меня раздражала вся эта чепуха. В пансионе меня учили на западный манер и знакомили с последними современными достижениями, имевшими практическую ценность. Мои соплеменники казались мне отсталыми людьми, пытающимися найти смысл в том, что давно отжило свой век. Как я уже говорил раньше, их поведение выглядело странным в моих глазах. Они относились ко мне с большим почтением и объясняли, что они собираются делать. Они спрашивали, не угодно ли мне будет попробовать то-то и выполнить то-то, а я боролся с желанием послать их куда подальше.

Мне было всего двенадцать лет. В то время я сильно увлекся конным спортом. Мой отец был одним из основателей Стамбульского клуба верховой езды, и меня встретили там с распростертыми объятиями. Я не обязан был платить взносы, потому что деньги, пожертвованные отцом на основание Клуба, обеспечили всем его ближайшим родственникам пожизненное членство. Поэтому я запросто приходил туда, чтобы выпить кофе или чаю и побеседовать с месье Татоном - тренером Клуба, который к тому же получал жалованье как тренер недавно сформированной национальной сборной. Он был майором французской армии в отставке и прежде работал во Французской школе верховой езды, но интересовался кавказским стилем: разъезжал по кавказским селениям в окрестностях Стамбула, наблюдал за состязаниями на свадьбах и восхищался мастерством наездников-кавказцев. Когда я сказал ему, что хочу овладеть искусством спортивной верховой езды, он ответил, что это обойдется мне очень дорого. Я спросил: «Что вы имеете в виду?» Он пояснил, что я должен буду отказаться от кавказского стиля. «Вам придется от многого отвыкнуть. Нельзя будет пользоваться хлыстом как орудием дрессировки, потому что у европейцев он применяется только для наказания. Кулаком тоже надо действовать совсем по-другому . Вы должны будете научиться управлять лошадью иначе, используя свой кулак, свой вес и свои ноги. И седло придется сменить: вы никогда больше не сможете ездить в своем прекрасном кавказском седле, отделанном серебром и золотом. Оно превратится в музейный экспонат. В общем, вы должны будете стать другим человеком».

Но я твердо решил учиться и сказал ему об этом. В то же время я прекратил свое обучение у старейшин племени. Я ушел от них не потому, что увлекся верховой ездой и не мог совмещать одно с другим - просто два важных события произошли практически одновременно. Я сказал старейшинам: «Не надо мне никакого контакта, хватит». И они, как обычно, ответили: «Хорошо, как вам будет угодно». Простые абхазцы звали меня «черной овцой», но старейшины так не говорили.

После этого я всерьез взялся за верховую езду. Лошадей я обожал с раннего детства и проводил с ними очень много времени , которое у моих сверстников уходило на другие занятия. Мои однокашники начали потихоньку курить и перенимать у взрослых прочие дурные привычки. Кроме того, они стали интересоваться девушками и через год-другой уже встречались с ними в тенистых аллеях, чтобы побеседовать или сорвать невинный поцелуй. У меня на все это не было времени. Я был полностью поглощен лошадьми и упорными, изматывающими тренировками.

В ту пору я писал стихи, и все они были посвящены лошадям. В возрасте от четырнадцати до семнадцати лет у меня не было никаких других интересов. Я научился так хорошо понимать лошадей, что даже разговаривал с ними. Конь мог сказать мне: «Не трать на меня время. Я не в силах выполнить то, чего ты от меня требуешь. Мне очень жаль, но тебе лучше поискать другого коня». Из меня вышел неплохой наездник, и через два года после начала тренировок мое имя уже отлично знали в профессиональных кругах.

Одновременно я продолжал учебу в своем пансионе - Галатасарайском лицее. Связь с соплеменниками я тоже поддерживал. Они были мне ближе, чем турки, и при любой удобной возможности я отправлялся в селения, где жили иммигранты - кавказцы. Находясь вдали от своих земляков, я чередовал занятия верховой ездой, спортом и школьными дисциплинами, в промежутках отдавая дань мусульманской религии. Я был ревностным мусульманином и пять раз в день совершал ритуальные молитвы. Каждый год в течение месяца я постился и делал это с удовольствием.

В нашем лицее, на верхнем этаже, жил ночной сторож, старый турок родом из Кара-Ормана - горной области на Балканах, которую теперь поделили между собой Югославия, Румыния и Болгария. У него была специальная доска для молитвы. Ему отвели двухкомнатное помещение над нашими спальнями - крохотную каморку, где он спал, и гостиную с небольшим диваном и столиком, за которым он пил кофе. Я брал у него доску и молился - иногда в его комнате, а иногда где-нибудь в другом месте, в укромном уголке. Молился я искренне. Никто не заставлял меня это делать: атмосфера у нас в лицее не была религиозной, и увлечение ритуалом не поощрялось. Да и по всей стране при Ататюрке верующим жилось не слишком вольготно. В 1928 году были закрыты все суфийские текке, а на некоторое время даже и мечети. Правоверные мусульмане вынуждены были молиться в одиночестве у себя дома. Я оставался набожным вопреки неблагоприятной обстановке. Наш ночной сторож уважал меня за такое рвение. Он угощал меня кофе и при всяком удобном случае старался оказать мне какую-нибудь мелкую услугу.

В семнадцать лет я вдруг «прозрел». Я стал мыслить необыкновенно ясно. Это была настоящая метаморфоза. Моя жизнь изменилась. Мои возможности - тоже. Я превратился в крепкого, выносливого юношу. Внезапно мне открылось то, о чем я раньше и не подозревал. Я понял, что все мои действия, связанные с религией, не имеют никакого смысла по одной простой причине: Бога нет. Я представлял себе Бога как всемогущее, всезнающее существо, похожее на человека, которое обитает где-то на небе. Этот Бог сказал: «Я дал тебе то-то и то-то, а взамен требую того-то и того-то. Если выполнишь все что надо, попадешь в рай. Если нет - тебя ждет ад». Раньше я верил, что за каждый пропущенный мною намаз, меня заставят в Судный день прочесть молитву на листе раскаленного добела железа. Мое представление о Боге сложилось из слов моих наставников - мусульман, и я забыл почти все, о чем мне говорили абхазские старейшины. Теперь же, в семнадцать лет, меня стали одолевать мятежные мысли. Я спросил себя «Почему Бог от меня чего-то требует? Разве я просил его создавать меня? Разве просил дать мне то-то и то-то? Он сотворил меня для собственного удовольствия и по собственной слабости».

Турция была гостеприимной страной: стоило мне зайти в первый попавшийся дом, как меня спрашивали, не хочу ли я выпить чаю. Хозяева старались развлечь меня по мере сил. Если время было обеденным, они предлагали мне пообедать с ними. Если кто-нибудь ел хлеб с морковью или хлеб с сыром, тем же самым угощали и меня, причем никто не требовал за это никакой платы. Бог же напоминал банкира, который выдал мне кредит с условием, что я должен выплачивать ему определенные проценты, иначе меня ждет суровое наказание. Все это показалось мне неприемлемым, и я перестал молиться. Это был мой второй шаг к свободе. Сначала я бросил обучение у старейшин своего племени, а теперь отошел и от мусульманской религии.

В тот период моя мать проводила в Стамбуле по три месяца ежегодно. Незадолго до событий, о которых я рассказываю, правительство вернуло нам часть конфискованных у нас земель и имущества. Наша семья вдруг стала если и не богатой, как при жизни отца, то по крайней мере состоятельной, с достатком выше среднего уровня. У матери снова появился дом в Стамбуле - в районе под названием Султан-селим, на берегу бухты Золотой Рог Большую часть года она проводила в Румелии, в городе Чорлу, находящемся в ста десяти километрах от Стамбула, - там были наши родовые земли. Но на рамадан , когда мусульмане постятся, мать возвращалась в Стамбул, причем всегда приезжала месяцем раньше, чтобы успеть все организовать, произвести уборку, закупить необходимые продукты и проследить, чтобы их доставили на склад. Во время рамадана, как было заведено еще в пору жизни отца, у нас в доме всегда был накрыт ужин для любого желающего - ведь после захода солнца пост разрешается прерывать. После рамадана мать проводила в Стамбуле еще один месяц, шавваль, и лишь потом отправлялась обратно в Чорлу.

Я знал: приехав в Стамбул в очередной раз, мать обязательно заметит, что я отошел от ислама, и ей, как убежденной мусульманке, это наверняка не понравится. Моя мать была очень темпераментной женщиной - утонченная красавица, получившая отменное образование, она тем не менее обладала вспыльчивым характером. Если я скажу, что она регулярно била меня по три раза в день, то есть чуть ли не всякий раз, как я подворачивался ей под руку, это вряд ли будет преувеличением. Да , она уважала меня - не только любила как мать , но и уважала. И я уважал ее. Но, пуская в ход руки, мать всякий раз совершала ошибку, и последнюю из этих ошибок она совершила, когда мне было шестнадцать.

В тот день я был в нашем стамбульском доме, так как всех лицеистов распустили на каникулы. Была весна, и я сидел на балконе, читая книгу. Не будь я так поглощен ею, я мог бы любоваться садом с прекрасными фруктовыми деревьями и цветами - прежде он был чересчур ухоженным, но теперь вернулся в полудикое состояние и стал гораздо красивее. За садом синела гладь Золотого Рога. Как часто бывало, из Чорлу к нам приехали погостить две мои кузины - одна была на четыре года старше меня, другая на шесть. Они сидели в большой комнате с окнами от потолка до пола, выходившими на балкон. Окна были распахнуты настежь, а девушки занимались вязанием и болтали с заглянувшими к ним в гости подругами.

Всего в комнате было человек десять-двенадцать. Одна из моих кузин, очень волевая девица - у нее было нежное сердце, но твердый характер, - вышла на балкон и сказала мне, что я веду себя невежливо, не обращая внимания на ее подруг. Я извинился, зашел в комнату и спросил, не подать ли им чего-нибудь. Потом я угостил их фруктовым соком, спросил, как у них дела и как поживают их братья (это относилось к тем, у кого они были). Минут через пятнадцать они стали беседовать между собой о вещах, которые меня не интересовали, а я тихонько ушел на балкон и снова взялся за книгу.

Кузина потребовала, чтобы я вернулся и развлекал их, а когда я отказался, пояснив, что хочу дочитать книгу, принялась отпускать язвительные шуточки в мой адрес. Я считал, что выполнил свой долг перед гостями, и поэтому попросил ее оставить меня в покое, но она продолжала донимать меня, а ее подруги наблюдали за всем этим с явным удовольствием.

После того как она несколько раз стукнула по моей книге, я сказал ей: «Если ты не прекратишь, я махну рукой не глядя, и если задену тебя, будет больно». Кузина пропустила мое предупреждение мимо ушей. Тогда я выбросил руку в сторону и попал ей в живот тыльной стороной ладони. У нее перехватило дыхание, а потом, когда все подруги кинулись ей на помощь, она расплакалась. Пришла мать и спросила: «Что случилось с Бедьей?» И все девицы, как утки в пруду, загалдели: «Мурат ударил ее!» Мать раздраженно спросила меня, правда ли это. Когда я ответил: «У меня была на то причина», мать воскликнула, что только последний негодяй может так поступить с девушкой, сняла с ноги туфлю и принялась колотить меня ею по голове и плечам. Я терпеливо сносил удары. В конце концов, я сто раз падал с коня, так мне ли бояться разозленной женщины?

Наконец она успокоилась и снова спросила, что произошло. Теперь, после того как меня наказали, девушки стали на мою сторону. «Мурат был прав. Вот как все было...» Но их объяснение не удовлетворило мать. «Даже в этом случае Мурат был неправ. А Бедья ни в чем не виновата». Таково было ее мнение, но я считал иначе. Она избила меня, но я принял это наказание вовсе не как заслуженное.

Всякий раз, ударив меня, она потом жалела об этом, а я утешал ее и говорил: «Ничего страшного, мне было совсем не больно, я на тебя не в обиде. Я знаю, что ты легко раздражаешься. Жаль, что тебе так часто не хватает терпения, но ты такая, какая есть, и тут уж ничего не поделаешь. Не огорчайся и забудь обо всем».

Признание в том, что я бросил молиться, должно было стать для моей матери тяжелым ударом, но я все равно решил сказать ей правду. Снова наступила весна, и моему пребыванию на земле пошел восемнадцатый год. Мать временно вернулась в Стамбул, так что и я приехал домой. На первое же утро, за завтраком, она сказала, что заметила мое пренебрежемние религиозными обязанностями, и спросила, не отказался ли я от их исполнения. Я ответил: «Да, мама, отказался». Если бы она захотела ударить меня, я не смог бы никуда убежать. Мы сидели за старинным столом примерно пяти метров в длину. Она любила сажать меня на отцовское место, так что мы находились на противоположных концах стола, причем она - ближе к двери. Больше в комнате никого не было.

Я подумал: «Будь что будет». Я не знал, что моя мать была дервишем. В то время я еще ничего не знал о созерцательном пути и эзотерическом учении ислама, о суфизме и суфийских орденах. Когда мне было восемь лет, меня несколько раз брали в текке ордена мевлеви и я присутствовал на мукабеле, музыкальной церемонии суфиев, но после этого все текке были закрыты, и с тех пор мне ничего о них не рассказывали. Я был уверен, что мать отреагирует на мои слова как обычная мусульманка, и повторил:

- Да, отказался.

- Могу я спросить, почему? - поинтересовалась мать.

- Потому что я не верю в Бога, - ответил я. - А почему я должен в него верить?

- Так-так, - к моему удивлению, сказала она.

Прекрасно, прекрасно.

Такого я от нее никак не ожидал, а потому спросил:

- Что же в этом прекрасного? Человеку с твоими принципами это не может казаться таким уж прекрасным.

- Верно, - ответила она. - Но если ты отрицаешь Бога, это можно считать пробуждением. Значит, у тебя работает мысль. Я ничего не понял.

- Послушай, - сказала она. - В школе ты учишься хорошо. Я видела твои отметки. Мы отдали тебя в одну из лучших школ в мире, и ты получаешь сведения из двух источников на двух современных языках - французском и турецком. Ты умнеешь на глазах . Если у тебя хватает духу сомневаться в существовании Бога, это уже большое достижение. Однако ты должен быть стойким в своем отрицании. Я молчал, ошеломленный ее словами.

- Ладно, - сказала она, - но что же заставляет тебя сомневаться?

Я объяснил, что не понимаю, как Бог, если он есть, может поступать так глупо, так неразумно, так по - детски; что если ребенок ведет себя подобно Богу из Корана, то мы его наказываем, а если подобные поступки совершает взрослый, то мы называем его тик-раном. Мать улыбнулась и повторила: «Прекрасно, прекрасно». Я по-прежнему находился в недоумении. Она спросила, удивился бы я или нет, если б узнал, что кто-нибудь из уважаемых мною людей, человек, достигший вершин успеха или глубоких познаний в какой-либо области - например, изобретатель, профессор, кинозвезда, великий спортсмен, да кто угодно, - верит в Бога.

- Пойми меня правильно, - добавила она. - Я не пытаюсь убедить тебя в том, что если в Бога верят люди, которыми ты восхищаешься, то и ты должен в него верить. Но их вера может заставить тебя усомниться в твоих собственных убеждениях. Ты поминутно будешь спрашивать себя: «Действительно ли я отрицаю Бога?» Я понял, что она права.

- И что же мне делать?

- Ну, - сказала она, - просто ищи. Изучи причины своего неверия и убедись в том, что твое отрицание Бога окончательно.

Я спросил, где и как мне искать. Задавая этот вопрос, я уже знал, каков будет ответ: мать посоветует мне обратиться к какому-нибудь ходже или шейху. Но все же я его задал.

- Ищи повсюду, - сказала мать. - В природе, в мечетях, в церквах. Ищи на улице, в баре, в публичном доме, в глазах своей любимой, в лошадях, в восходе, в закате. Ищи везде. Мы окружены зеркалами, в которых можно узреть Бога. - Это совсем не походило на мусульманские рецепты и не было ответом, которого я ожидал.

Мать не вернула мне веры в Бога, но пробудила во мне любопытство и жажду поиска. Она не хотела отвечать на мои дальнейшие расспросы. Вместо этого она предложила мне разобраться во всем самому. Я больше не исполнял мусульманских обрядов, зато с тех пор не упускал случая побеседовать о Боге с другими людьми. Это стало моей любимой темой, и я поднимал ее, как только представлялась возможность. Я не заговаривал о Боге с каждым встречным и не пытался круто изменить русло всякой беседы, чтобы направить ее в нужную мне сторону, но если подворачивался удобный шанс, я его не упускал. Узнав, что в определенном месте и в определенный час будут читать проповедь, я отправлялся туда, чтобы ее послушать. Ничего особенного эти усилия мне не принесли, но по крайней мере я начал искать. Жажда поиска, пробудившаяся во мне благодаря матери, вскоре подчинила себе мой разум и мою душу, охватила все мое существо - особенно потому, что мать велела мне искать Бога везде, а не только в местах религиозного поклонения. Я почувствовал в этом положительное, научное, естественное начало, какую-то фактическую данность. Я даже стал понимать, что Бог не таков, каким его рисует ортодоксальное религиозное учение, что он находится не где-то на небесах, но повсюду. И я действительно искал его там, где советовала мать. Глазами моей любимой тогда были для меня глаза моей лошади, и когда я смотрел в ее глаза и задавал ей мучивший меня вопрос на обычном, а не на том немом языке, который обычно служил нам для общения, мне казалось, что даже лошадь понимает этот вопрос.

Где-то глубоко в моей душе забрезжило понимание природы любви, и это породило новые вопросы. Я безотчетно связывал любовь с Богом, хотя и не понимал, почему я это делаю. Если бы вместо реального, требовательного Бога мне предложили поверить в Бога как источник любви, мне осталось бы преодолеть только один барьер - интеллектуальный. Но поскольку Бог ортодоксального ислама изображался как существо, которому нравится карать и награждать, мне мешали два барьера - интеллектуальный и эмоциональный.

Я встречался с самыми разными людьми. Ездил в Египет. Ездил в Ирак и другие восточные страны. Я побывал в Индии - в гостях у тамошнего раджи, который когда-то учился в школе вместе с моим дядей. К несчастью, он окружил меня такой неусыпной заботой, что во время пребывания у него я почти не видел страны. В целом же я объездил много различных мест и повидал много интересного, однако ничто не смогло убедить меня в существовании Бога. Как-то раз мне довелось присутствовать на божественной литургии в несторианском монастыре, находящемся в тридцати пяти километрах от Багдада (несториане - это христианская секта). Один из монахов стал просить Иисуса явиться и провести службу, и я подумал, что это просто символический призыв, отсылающий к словам из Евангелия: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я среди них», но Иисус и вправду пришел! Если бы явившийся выглядел как обычный человек, я решил бы, что роль Иисуса играет кто-то из монахов, но призрак, который предстал перед нами, имел облик человека ростом в шестнадцать футов и толщиной в шесть. Мне не удалось досмотреть службу до конца, потому что, увидев этого исполина, я упал в обморок.

Однако даже мои многочисленные встречи с удивительными людьми - ясновидцами, святыми, чудотворцами - и поразительные явления, которые я наблюдал, не смогли полностью убедить меня в том, что Бог существует. Ничто не казалось мне решающим доказательством. Я стал много читать, вновь обратился к Корану и изучил разные его толкования. Я читал Библию на французском языке и священные книги восточных учений. Я даже стал членом Стамбульского спиритического клуба. Этот клуб издавал свой бюллетень, или журнал, который назывался «Рухийат». Во главе стамбульских спиритов стоял человек по фамилии Рухсельман. Члены клуба вызывали духов, устраивали сеансы, обучались астральным путешествиям. Я не знал, что старейшины - абхазцы, мои бывшие наставники, прекрасно владеют искусством астральных путешествий. Все связанное с древними традициями казалось мне устаревшим, архаическим; меня интересовало лишь то, что происходило в цивилизованном мире. По моему мнению, в религии и в идее Бога нуждались люди, лишенные авторитетного правительства и не получившие современного образования, однако теперь Бог и религия безнадежно устарели. Когда-то их выдумали пророки, чтобы поселить в душах людей страх перед наказанием и желание награды и таким образом сделать лучше их жизнь на земле, но теперь нужда в таких искусственных стимулах отпала.

Поскольку клуб Рухсельмана был современным и поскольку его члены цитировали высказывания философов и психологов, писателей и художников с мировыми именами, а не ссылались на замшелые религиозные авторитеты, я увлекся деятельностью этой организации.

Тогда я занимался многими вещами одновременно, и у меня не было ни минуты свободной. Будь у меня время на безделье, я наверняка совершил бы какую-нибудь дурацкую выходку. Я был непоседливым юношей, и характер мой отнюдь нельзя было назвать ангельским. Однажды в два часа ночи я вышел из пансиона, взяв с собой револьвер, и прямо посреди Так-сим-сквер, в центре Стамбула, шесть раз выстрелил из своего револьвера по настенным часам, потому что они показывали два вместо двенадцати! Нет, ангелом я не был. Мне нравилось будоражить людей и поддразнивать их. Я любил играть с другими в опасные игры. Словом, от меня никому не было покоя. Примерно в ту же пору я заинтересовался коммунизмом - в основном потому, что меня занимали проблемы, связанные с благосостоянием людей, хотя должен признать, что, демонстрируя свой интерес к коммунизму, я намеренно раздражал старших членов семьи, особенно моего дядю, который жил с нами. Он был лет на сорок старше меня; добросердечный и вспыльчивый, как истинный горец, он имел нежную и любящую душу, но я обожал дразнить его.

От природы я и сам очень вспыльчив. В моих жилах течет бойцовская кровь, и хотя теперь я по большей части не даю воли своим инстинктам, в те годы я затевал драки на каждом углу. Мне нравилось драться, и меня очень легко было взвинтить до состояния, в котором я был способен на убийство. Я имел преимущество перед своими сверстниками, потому что те навыки, которые привили мне старейшины - абхазцы, сделали меня практически непобедимым. Я великолепно стрелял и мог почти не целясь попасть из обычного пистолета в черенок листа, растущего на дереве, а потом и в сам лист, падающий на землю.

Итак, в ранней юности я был постоянно чем-нибудь занят. В этот период напряженных поисков мое тело было незнакомо с сексом, мои мысли были далеки от секса и во всем, что касалось этой области, я был самым невежественным человеком на свете. Не знаю, было ли это связано с какими-нибудь физиологическими недостатками моего организма или нет. Я писал любовные письма в стихах своим лошадям. Кроме того, я писал любовные послания своей далекой родине, стараясь выразить в них свою ностальгию и передать, как сильно я хочу туда вернуться. Я читал все книги по истории Кавказа, какие только мог отыскать, - читал о русско-кавказских войнах, об эмиграции горных племен и обо всем прочем. Русских я ненавидел. В то время я был подлинным врагом России. Должен сказать, что с тех пор моя позиция изменилась. Теперь я понимаю, что мы одни не смогли бы добиться того, что было сделано на Кавказе благодаря присутствию русских, потому что кавказцы не умеют действовать расчетливо и осмотрительно. Мы народ эмоциональный. Наши племена постоянно враждуют между собой. Просто невозможно представить себе, чтобы кавказцы сумели объединиться и организовать все так, как это организовано сейчас, при советской власти.

В те годы группа моих земляков, в которую входил и я, задумала основать в Стамбуле Кавказский клуб. Мы хотели подготовить свое будущее возвращение на родину и сохранить наше наследие и культуру, а также по мере сил помочь друг другу дать образование нашим детям. Каждое лето я объезжал селения кавказцев в Турции, чтобы найти в местных школах самых способных учеников и помочь тем из них, кто был победнее, поступить в высшие учебные заведения. Я снял в Стамбуле дом, где эти ребята могли жить; там даже был повар, который готовил им еду, пока они ходили на занятия.

Я не был похож на других подростков и юношей, на тех, кто был примерно одного возраста со мной. Моя жизнь была очень насыщенной, но, как уже говорилось раньше, я и понятия не имел о сексе. Потом, когда я повзрослел и больше узнал о духовной энергии человека, когда я начал понимать, что такое эта энергия, мне стало понятно и то, какую важную роль играет в человеческом развитии сексуальная энергия. Сексуальный опыт, половая жизнь и умение управлять сексуальной энергией являются неотделимой частью духовного развития. Сейчас трудно поверить, что , дожив до семнадцати лет, я не знал о половой жизни ровным счетом ничего. Я никогда не занимался мастурбацией. Сначала мне это было просто неинтересно. Потом у меня не было на это времени. Ради любопытства я несколько раз пробовал мастурбировать, но добился не большего успеха, чем если бы сам себя щекотал. Может быть, тут нужна привычка - не знаю. И вот, когда мне исполнилось семнадцать лет, двадцативосьмилетняя женщина открыла передо мной двери сексуального знания, грубо, прямолинейно и совершенно бездушно изнасиловав меня! После этого я уже не прибегал ни к каким заменителям, потому что слишком увлекся обычным сексом. Если выразить это максимально кратко, я превратился в то, что называется «секс - машиной». ( Возможно, вы думаете, что женщина не способна изнасиловать мужчину, но если речь идет о невинном юноше, каким тогда был я, то другого слова, по - моему, не подберешь.)

Это случилось в ноябре, вскоре после моего разговора с матерью о существовании Бога. Наш стамбульский дом был очень большим. Он стоял в углу обширного участка площадью в полтора акра, обнесенного восьмифутовой каменной стеной, которая была покрыта вьющимися растениями. В саду росли большие и маленькие деревья, в том числе фруктовые. Когда-то за нашим садом старательно ухаживали, и он прекрасно выглядел. В одном углу двора были конюшни и домик для конюхов с четырьмя спальнями, большой кухней, двумя ванными и гостиной. С 1934 года нам уже не было нужды держать конюхов, и мать сдала этот домик семье, состоящей из мужа с женой и трех дочерей. Дочерям было от четырех до восьми лет. Их мать была женщиной редкостной красоты; мы звали ее тетя Эмина. Муж у нее был довольно пожилой: ей было двадцать восемь лет, а ему уже за пятьдесят. Он работал на стекольном заводе по другую сторону Босфора и проводил дома каждый второй уик-энд.

Однажды я приехал домой на выходные, хотя обычно во время занятий в пансионе мне было некогда навещать родных. Ночью сильно похолодало ( тогда как раз наступила зима ), и я проснулся под утро, потому что замерз. У нас не было центрального отопления, как и в большинстве стамбульских домов, за то почти в каждой комнате имелись камины. Я жил в двухкомнатном помещении и ночевал в маленькой спальне, примыкающей к комнате побольше, где были диван, стол, книжные полки и железная печка, которая топилась дровами. Я не любил спать рядом с печкой и обычно закрывал дверь в соседнюю комнату. У нас было принято с наступлением лета вычищать печи и оставлять те из них, что были потяжелее, на месте, прикрывая их какой-нибудь плотной материей, а трубы снимать, чистить, смазывать и убирать на хранение. Я был в доме один, а печь еще не подготовили к зиме, поэтому днем я спустился в кладовую, чтобы взять трубы. По дороге мне встретилась тетя Эмина и сказала:

- Как жаль, что моего мужа нет! У нас так холодно, и дети мерзнут.

- Если бы он приехал, он и нам собрал бы печку.

- Если хотите, я вам соберу, - ответил я.

- Правда? - откликнулась она. - Тогда я почищу наши трубы и все подготовлю, а ты приходи ближе к вечеру.

- Ладно, - сказал я и под вечер пришел к ней в дом, чтобы сделать обещанное. У них была маленькая печка, которая легко разбиралась, и поэтому ее тоже хранили в кладовой. Сильный человек вполне мог принести ее оттуда без посторонней помощи. Я притащил печку наверх, в большую комнату, смежную со спальнями, - зимой она заменяла жильцам гостиную, которая находилась на первом этаже, - и начал устанавливать трубы. Они крепились к потолку специальными скобами и шли по всей комнате к дыре в углу, откуда выходила на крышу обычная труба. Потолок был высокий - по меньшей мере двенадцать футов, - и я взял кухонный стол, поставил на него стул и залез на всю эту конструкцию. Секции труб были длиной в три фута; я соединял их и привинчивал скобы через каждые шесть футов, так что мне все время приходилось передвигать стол и стул с места на место.

Я стоял на стуле, а она придерживала его, чтобы я не упал, хотя это было совсем необязательно. Вдруг она сказала:

- Мурат, у тебя ширинка расстегнута.

Я покраснел от стыда, хотя был уверен, что моя ширинка застегнута на все пуговицы (тогда молний на штанах еще не делали). И даже если бы она расстегнулась, зачем женщине делать подобные замечания? Я не знал, как себя вести, и потому промолчал. Тогда она повторила:

- Ты что, не слышал? У тебя ширинка расстегнута.

Дальше молчать было уже нельзя, и я ответил:

- Ничего. Потом застегну. - Я как раз укреплял очередную трубу.

- Если хочешь, я сделаю это за тебя, - предложила она.

- Нет-нет, - воскликнул я. - Лучше я сам!

Но она уже потянулась ко мне. Ее слов хватило, чтобы вызвать у меня соответствующую реакцию . Я втянул живот, надеясь, что тетя Эмина ничего не заметит. Но она уже добралась до моей ширинки и расстегнула пуговицы. Потом взяла мой половой орган и потянула меня вниз. Падая, я рухнул на нее сверху и тут же почувствовал, что уже проник в нее, и как только это случилось и у меня произошло семяизвержение, кусок трубы, который я пытался укрепить, свалился с потолка и стукнул меня по голове. Не знаю, сколько прошло времени. Об этом можно судить только по одной детали: не успела труба упасть с потолка, как я уже достиг финальной стадии полового акта!

Я поднялся на ноги, переполненный стыдом, раскаянием и досадой. Но, как покорный щенок, проглотил свои чувства. Я просто взял трубу и полез обратно на стол. Наступила мертвая тишина, которая продолжалась, наверное, с полминуты. Потом тетя Эмина сказала:

- Что ты делаешь?

- Простите, - сказал я. - Закрепляю трубу.

- Ты все еще думаешь о трубе? - спросила она. Я не ответил, но она велела мне слезть и вновь потянула на пол.

- Вы лучше меня не трогайте, - сказал я. - Я ничего такого не хотел. Я не хочу с вами так поступать.

Она спросила, почему же.

- Разве я тебе не нравлюсь?

Я ответил , что она мне нравится, но она же тетя Эмина!

- Забудь об этом, - заявила она. - Теперь ты мужчина. Тебе не надо никому ни о чем рассказывать. Ты можешь приходить ко мне время от времени, и мы будем развлекаться вместе.

Потом она скомандовала : «Идем», - и повела меня в спальню.

- Детей в доме нет, - она отправила их поиграть в другой дом, находящийся в нескольких кварталах от нашего, - и в комнате тепло: видишь , я насыпала углей в мангал. Ложись в постель. Я заперла все двери.

Я попал в странное положение: меня словно заставляли принять участие в каком - то заговоре. Не могу сказать, что я чувствовал удовольствие или что-нибудь подобное. Все это напоминало сон. Прежде у меня бывали эротические сны, и там происходило примерно то же самое. Но теперь со мной был живой человек, и притом довольно близкий.

Как бы там ни было, она увлекла меня в натопленную спальню, где кипел на углях большой чайник. От него приятно пахло. Она сняла с меня всю одежду, как скорлупу с яйца, и уложила меня в постель. Потом неторопливо разделась сама. Она была очень красивая женщина - немного склонная к полноте, но хорошо сложенная, с ладной, пропорциональной фигурой, и к тому же весьма решительная. Раздевшись, она легла рядом со мной и принялась меня ласкать. Она направляла мои руки, мой язык, мою грудь, все мое тело - словом, обучала меня, а я послушно подчинялся ей. Она переворачивала меня снова и снова - уже не помню, сколько раз подряд, - и изучила каждый дюйм моего тела. Потом она начала издавать странные звуки и очень мягко притянула меня к себе, потихоньку помогая мне легкими движениями. На этот раз мы могли бы прийти к завершению одновременно, но , к несчастью, в какой-то момент мне показалось, что она не то умирает, не то теряет сознание. Она была в полуобморочном состоянии, и я остановился. Все закончилось, я вышел из нее и стал похлопывать ее по щеке , приговаривая:

- Тетушка Эмина, тетушка Эмина, что с вами? Очнитесь!

Она открыла глаза и дала мне сильнейшую оплеуху.

- Оставь меня в покое . Ничего не случилось. Я просто наслаждаюсь. А ты ничего не понимаешь!

Я извинился, лег на спину и замолчал. Через некоторое время она повернулась ко мне и снова стала очень нежно, очень сочувственно ласкать меня и говорить, что она не хотела меня обидеть и что ей ужасно жаль, но тут ничего не поделаешь: мужчины устроены иначе, чем женщины. Мужчинам тоже нравится секс, но они не способны по-настоящему глубоко забыться, как порой бывает с женщинами, и я должен к этому привыкнуть. Я сказал:

- Хорошо. Лишь бы я вам ничем не навредил.

- Нет, - ответила она, - ты мне ничем не навредил. Наоборот, у тебя все получается очень неплохо. - Потом она налила мне чаю и стала рассказывать о своем муже, о жизни и обо всем прочем. Она призналась, что наблюдала, как я расту, и уже давно ждала этого момента, а иногда даже испытывала экстаз от одних мыслей обо мне. Я не понял , что она имеет в виду. Мы лежали бок о бок, лишь слегка трогая и поглаживая друг друга; постепенно наступил новый прилив чувства, и мы снова занялись любовью - очень медленно, очень нежно. Позже, когда я побывал с женщинами столько раз, сколько волос у меня на голове, - чаще всего эти встречи происходили, когда мне было от семнадцати до двадцати лет, - я все еще вспоминал ее как одну из лучших женщин на свете. Вступив с ней в настоящую близость, вы могли позволить ей что угодно и простить что угодно. Она была такой пылкой и так великолепно владела искусством любви, что я признавал за ней право на полную свободу действий.

В тот день, до заката солнца, мы с нею соединились семь раз. На следующий уик-энд она снова предложила провести вместе целый вечер. Кроме того, давая понять, что мы не ограничены одними выходными, она попросила меня навещать ее, если я окажусь дома в будни. Я согласился. В течение года мы встречались так часто и регулярно, как только могли. У меня не было других женщин. Вся моя половая жизнь была сосредоточена на ней. После этого, в следующие два года, я «ходил по рукам». Я поздно приобрел первый сексуальный опыт, но это не помешало мне развить большую сексуальную активность. Тетя Эмина научила меня сексу. Поскольку я был не робкого десятка и всегда умел быть агрессивным и напористым, те же качества стали проявляться и в моей половой жизни. Я был прямым и открытым юношей. Мое окружение, общество, в котором я вращался, благоприятствовали укреплению этих черт. Меня редко отвергали, и в эти три года, в возрасте от семнадцати до двадцати, я вел необычайно активную половую жизнь.

Женщина была для меня не более чем самкой, сотворенной только ради половых отношений, как бы она ни притворялась, что создана для чего-то другого. Образ женщины в моем сознании состоял из двух ног и расплывчатого пятна между ними. Больше ничего не было. Выше пояса зияла пустота. Вот чему научила меня жизнь. Я понял, что если использовать правильный подход, ни одна женщина на свете перед тобой не устоит.

Поверни ручку - и дверь откроется. Этот урок я почерпнул из жизни. И я был счастлив, как животное. Я напоминал жеребца, который вырвался из загона и резвится на свободе, не зная, что он бежит прямо к тому месту, где его поджидает волк. Тот, кто любит своего жеребенка, держит его на привязи.

В течение года я общался только с одной женщиной, а потом в течение еще двух лет - с ней и со многими другими, и от этих совершенно новых впечатлений у меня голова пошла кругом. Мои друзья считали меня героем. Все восхищались мною и завидовали мне, а для школьника это кое-что значит.

Наш лицей находился между Тюнель и Таксим-сквер, а Таксим-сквер для Стамбула - то же самое, что Елисейские Поля для Парижа: именно сюда люди выходят по вечерам подышать воздухом. Между лицеем и этой улицей тянется длинный бульвар, обсаженный деревьями, и иногда - особенно воскресными вечерами, когда все возвращались на занятия после уик­энда, - мы забирались на высокую железную ограду вокруг нашего двора и смотрели на Таксим-сквер. С высоты вся улица была прекрасно видна, и хотя в обычные дни нам запрещалось залезать на ограду, по воскресеньям на ней рассаживались чуть ли не все ученики Галатасарайского лицея. Мы смотрели на улицу, наблюдая за тем, как проходят друг мимо друга мужчины и женщины, и пытались услышать, какими репликами обмениваются гуляющие. Особенно пристальное наблюдение велось за красивыми женщинами. Мы следили за тем, как реагируют на них идущие навстречу мужчины, выражают ли они свое восхищение жестами или говорят что-нибудь, а если говорят, то как отвечают им эти красавицы. Это было очень увлекательное занятие, и к тому же оно позволяло многому научиться.

Когда я приобрел свою сомнительную славу, мои однокашники стали внимательно следить с ограды за тем, как я возвращаюсь в лицей: они ждали, что я сделаю, если мне попадется по дороге красивая женщина. Они говорили: «Вон идет Мурат. Посмотрим, как он будет действовать». Если я возвращался по этой улице и встречал привлекательную женщину, я не ухмылялся ей вслед, как делали почти все мужчины, а останавливался, смотрел на нее и улыбался. Обычно она улыбалась в ответ, и тогда я завязывал с ней разговор. Порой все шло так гладко, что через некоторое время я уже спрашивал: «Не прогуляетесь ли вы со мной? Как насчет чашечки чаю?» Поскольку в этом районе было множество прекрасных кафе, мы садились пить чай за какой-нибудь уютный столик из тех, что стояли прямо на улице под навесами и зонтиками, а наблюдатели из лицея восклицали: «Смотри-ка, опять этот пройдоха ее охмурил!» Все это стало для меня привычным. Вот как я изменился.

Такую жизнь я вел целых три года, а поскольку, кроме женщин, у меня было много других увлечений, требующих огромной отдачи, мне до сих пор непонятно, как я вообще остался жив.

Я уже говорил раньше, что лошади всегда играли важную роль в моей жизни, и в течение всего периода, о котором идет речь, тренер Стамбульского клуба верховой езды мосье Татон учил меня своему искусству.

Меня включили в состав сборной команды Турции, которой предстояло отправиться на Олимпийские игры в Берлин. Это были мои первые международные состязания, и благодаря им я узнал кое-что новое о турецком национализме. Я ездил на Олимпиаду в 1936 году, а также на международные соревнования в 1937 и 1938 годах и победил на всех скачках, в которых принимал участие, но турецкие власти держали в секрете мою национальность. По всей стране сообщалось, что победил «турецкий спортсмен». Только в европейских газетах называли мое имя.

Дело в том, что из семи наездников турецкой команды четверо были кавказцами, и когда кавказским спортсменам предложили поменять фамилии на турецкие, согласились все, кроме меня. Я категорически отказался. Я не был турком, и моя неуступчивость помешала мне сделать спортивную карьеру. Да и вообще, дух национализма отравил всю мою жизнь в спорте, так как подобных случаев было много. После Олимпиады в Берлине польская команда наездников пригласила всю турецкую команду в Варшаву на товарищеские соревнования. Я тоже поехал в Варшаву и взял первый приз; несколько польских иммигрантов - кавказцев хотели навестить меня, но их не пустили в гостиницу. Потом мне объяснили, что если бы я увиделся с соотечественниками, все догадались бы, что это неспроста, а если бы они заговорили со мной на своем родном языке и я стал бы им отвечать, все тут же поняли бы, что я кавказец, а никакой не турок. Меня очень расстроила эта история, и я даже хотел выйти из сборной.

Благодаря участию в конноспортивных состязаниях я поддерживал связи с европейскими любителями лошадей, и во всех аристократических кругах Европы, где ценился этот вид спорта, меня принимали с распростертыми объятиями. Я стал любимцем многих заядлых «лошадников», и в ту пору передо мной открылись возможности, которых не могли бы обеспечить никакие капиталы. Если бы я захотел, французы, немцы или итальянцы тут же включили бы меня в состав любой из своих сборных, но мне не хотелось становиться гражданином одной из этих стран, и я остался в Турции. Впрочем, моя спортивная карьера все равно вскоре оборвалась из-за несчастного случая, происшедшего в 1938 году на Олимпийских играх в Риме. Во время соревнований по барьерному бегу я вместе с лошадью упал в ров. Лошадь придавила меня сверху, и я навсегда выбыл из спортивных состязаний. В 1936 году я победил на скачках с препятствиями в Берлине, но вершиной моей карьеры стали соревнования 1937 года в Вене, так как на них я поставил мировой рекорд, взяв барьер высотой в два метра двенадцать сантиметров и превзойдя выдающегося мастера верховой езды - капитана Кастильяни из итальянской сборной. После моей победы Кастильяни сказал, что будет ждать нашей встречи в Риме на следующий год и тогда вернет себе первенство. Когда же мы встретились в Риме на тех самых состязаниях, которые оказались для меня роковыми, он взял лишь высоту в два метра восемь сантиметров, а я повторил свое прошлогоднее достижение. Спустя год после несчастного случая, когда я уже покинул большой спорт, он все-таки побил мой рекорд. Когда я победил Кастильяни, у меня была великолепная лошадь кавказской породы. Эта горная лошадь стоила двадцать пять тысяч турецких лир, что было очень высокой ценой для того времени, а ее выездкой занимался я сам. Конечно, у Кастильяни была лошадь похуже.

Когда я приехал в Рим, мое имя было более или менее известно в международных спортивных кругах и я по-прежнему раздражал турецких националистов своей несговорчивостью. В нашу сборную входил только один офицер турецкой армии, курд из Курдистана, а остальные шестеро наездников были кавказцами, и все они приняли предложение турецких властей о перемене имени, чтобы спасти свое спортивное будущее. Даже если бы со мной не произошло несчастного случая, меня, наверное, рано или поздно исключили бы из сборной. Не знаю, как все сложилось бы, но пока я оставался в команде, начальству приходилось мириться с моим упрямством.

На международных соревнованиях не разрешается водить лошадь по полю перед скачками. Но чаще всего вам разрешают сделать это и неторопливо, на длинном поводу провести лошадь по всей дистанции. Когда вы гуляете с лошадью по полю, которое ей совершенно незнакомо, она понемногу запоминает все препятствия. Обычно маршрут бывает довольно запутанным, а барьеры нумеруются не по порядку. На первом барьере может стоять цифра « 7 », а на втором - « 1 », но это делается специально, чтобы усложнить задачу, стоящую перед лошадью и наездником. Если наездник пытается следить за номерами, то он обязательно проиграет. Лучше всего попытаться запомнить расположение барьеров и начертить в уме путь, который нужно проделать.

Я запомнил путь, но мне не удалось взять препятствие, состоящее из рва и барьера. Ров был шириной в двадцать семь футов, а барьер стоял перед ним. Чтобы взять такое препятствие, лошадь должна совершить прыжок длиной в тридцать футов, что довольно трудно, однако вполне возможно. Когда я направил своего коня к барьеру и мы перелетели через него, конь увидел ров с другой стороны и перестроился , чтобы удлинить прыжок. Он вытянул передние ноги и резко поднял голову. Поскольку я держал свою голову неправильно, он ударил меня по носу, и я на какой-то миг потерял сознание. В результате я откинулся назад, дернув за собой коня, потому что поводья уже были слегка натянуты перед прыжком. Из-за этого бессознательного рывка конь перевернулся в воздухе, и когда я упал в бетонный ров за барьером, он рухнул на меня - прямо мне на живот. Мой живот «лопнул». Из того, что произошло потом, я помню только, как поднялся и вскочил обратно в седло. Выпрямившись, я увидел, что мой левый сапог полон крови и она уже переливается через край. Я не мог понять, откуда взялась кровь. На самом деле мои бриджи тоже были полны крови , потому что на животе была открытая рана и только пояс не давал моим кишкам вывалиться наружу. Чудо, что внутренняя оболочка моей брюшной полости не разорвалась и не отделилась от кишок.

Позже мне рассказали, что я закончил дистанцию, отсалютовал публике и упал. Служители бросились ко мне и, увидев, в каком я состоянии, быстро образовали около меня большой свободный круг, чтобы не подпускать посторонних. Они решили, что я мертв. На всякий случай была вызвана карета скорой помощи, и меня отвезли в больницу. Там и выяснилось, какую серьезную рану нанесла мне упавшая сверху лошадь. То, что я закончил скачки после такого падения и с такой дырой в животе, причем взял все препятствия в правильном порядке, казалось попросту невероятным. Конечно, я набрал очень немного очков, но судьи зафиксировали, что весь маршрут пройден без ошибок, и я не был снят с дистанции до самого конца.

В Риме меня зашили, и пока я поправлялся в больнице, вся эта история получила широкую огласку. Публика была восхищена, и мне стали воздавать прямо-таки царские почести. Даже Муссолини и Гитлер прислали мне цветы, но моя спортивная карьера оборвалась раз и навсегда. После этого я еще мог ездить верхом и принимать участие в состязаниях, но мне уже не хватало сил на подготовку, необходимую для того, чтобы привести себя и лошадь в надлежащую спортивную форму. Я и сейчас временами жалею о том, что тогда потерял.


Зухаль

В середине мая 1938 года я закончил Галатасарайский лицей и получил стипендию, дающую мне право на продолжение обучения во Франции. Я должен был отправиться в Анкару и уладить кое-какие формальности в Министерстве образования, Министерстве внутренних дел и Министерстве иностранных дел, получить там паспорт и разрешение покинуть Турцию. Я побывал в Анкаре, сделал все необходимое и вернулся в Стамбул поездом.

В те годы поезд был самым удобным средством передвижения. Автобусное сообщение было развито не так хорошо, как в наши дни, а самолетам отдавали предпочтение только бизнесмены, которые дорожили своим временем, да иностранные дипломаты. Поезда пользовались большой популярностью, и на них ездили даже турецкие правители и государственные чиновники . Поэтому я отправился в Анкару поездом и уже возвращался обратно, когда произошло событие, полностью изменившее мою жизнь и мое прежнее отношение к женщинам.

Поезд из Анкары выходит к Мраморному морю близ устья Босфора и прибывает на железнодорожный вокзал, который называется Хайдар-паша. Здесь пассажиры садятся на паром, чтобы переправиться в местечко Кёпрю на стамбульском берегу, а оттуда разъезжаются по домам на трамваях и такси.

Я прибыл на вокзал Хайдар-паша в восемь часов утра, проведя ночь в поезде и успев по дороге развлечься очередной любовной интрижкой - тогда это было для меня обычным делом. Перебравшись на паром, я нашел там уютный уголок и развалился на сиденье. Я был вполне доволен жизнью, и это наверняка было написано на моем лице. Лениво размышляя о том о сем, любуясь пейзажем и наслаждаясь прекрасным деньком, я вдруг заметил , что место напротив меня заняла какая-о женщина. От нечего делать я стал наблюдать за ней. Она держалась с большим достоинством и была одета консервативно, но элегантно; на вид я дал бы ей лет сорок с лишним. У нее были черные волосы, светлая кожа и выразительные темные глаза. Нельзя было не восхититься этой образцовой представительницей прекрасного пола. Когда я впервые обратил на нее внимание, она сидела с раскрытой сумочкой и что-то пристально разглядывала, словно проверяя свою косметику. В те дни дамские сумочки часто имели зеркальце на внутренней стороне клапана, и я сообразил, что она смотрится в такое зеркальце.

Время от времени я украдкой кидал на нее взгляд; не то чтобы я питал какие-то хищные намерения, но она, похоже, слишком часто посматривала на меня и слишком долго держала сумочку открытой. Я заметил, что, поглядевшись в зеркальце, она украдкой переводит взор на меня, и мне стало совершенно ясно, что я ее чем-то заинтересовал. Я задумался, чем может быть вызван такой интерес, а поскольку при своем тогдашнем образе жизни я был очень невысокого мнения о женщинах, у меня возникла мысль, что я интересую ее как потенциальный любовник. Подобное бывало со мной настолько часто, что отнюдь не могло меня удивить.

Я считал то, что случилось со мной по инициативе тетушки Эмины, скорее невезением, чем наоборот, так как по натуре мне не слишком подходил тот образ жизни, который стал вести благодаря ей. Во мне есть романтическая жилка, и я предпочел бы, чтобы моя сексуальная активность пробудилась раньше: тогда я мог бы привыкать к отношениям полов постепенно и у меня было бы время обдумать, что к чему. Я с удовольствием поухаживал бы за девочками в нежном возрасте, пережил бы романтическую влюбленность в дочку какого-нибудь соседа и писал бы трогательные, наивные любовные послания, какие пишут подростки. Это больше отвечало бы моему характеру. Я считал, что мое «изнасилование» пошло мне во вред и придало всей моей дальнейшей жизни нежелательное направление. И лишь гораздо, гораздо позже я понял , что эти три сумбурных года, за которые я познал столько женщин, не прошли напрасно. Само провидение повлияло на мою судьбу, одарив меня этим опытом, чтобы потом мое духовное развитие смогло приобрести новое измерение.
Внезапно я заметил, что изучающая меня дама делает пометки в записной книжечке, которую она достала из своей сумочки, и что выражение ее лица, когда она на меня смотрит, очень серьезно. Теперь мне стало ясно, что ее не заботит собственная внешность, поскольку она ни разу не дотронулась карандашиком до губ и не попудрила носа. Так как сумочка у нее бы ла довольно большая , я не мог видеть точно, чем она занимается под прикрытием клапана. Несмотря на все свое тогдашнее легкомыслие, я не мог не почувствовать к ней невольного уважения. Но вскоре я задумался о чем-то другом, и эти мысли прогнали любопытство, вызванное странным поведением незнако мой дамы.

Я собирался ехать во Францию, чтобы продолжать там свое обучение, и перед отъездом мне надо было уладить множество разных дел. Шел 1938 год, и все кругом толковали о политических конфликтах в Европе и о надвигающейся войне. Хотя после Первой мировой между Германией и ее противниками были заключены мирные договоры, Гитлер нарушал их один за другим. В воздухе чувствовалась напряженность, а среди немецкой молодежи, ставшей вдруг на удивление злопамятной, зрела решимость отомстить за поражение. Я знал, что еду в Европу отнюдь не в самый розовый период человеческой истории. Погрузившись в размышления о том, что мне предстояло, я на время забыл о загадочной незнакомке, и вдруг оказалось, что мы уже прибыли в Кёпрю. Я перекинул через руку свой плащ , взял портфель и приготовился выйти на пристань.

Надо сказать, что в ту пору друзья считали меня настоящим щеголем, и поскольку многие из моих подруг были светскими женщинами, посещавшими различные престижные клубы в самом Стамбуле и его окрестностях, я всегда следил за своим костюмом. Это вошло у меня в привычку. Таким образом, дама, которая сидела напротив меня на пароме, видела перед собой очень тщательно и со вкусом одетого юношу, уверенного в себе и чрезвычайно самодовольного.

Первым делом я хотел зайти в лицей и забрать из своей комнаты кое-какие вещи. Кроме того, мне надо было заглянуть к директору, чтобы узнать, не осталось ли у него документов, которые я должен был взять с собой или подписать, а потом я думал попрощаться со старыми друзьями и, возможно, задержаться в Стамбуле на несколько дней, чтобы навести в делах окончательный порядок. Я знал, что наш стамбульский дом сейчас пустует. Мать была в Чорлу, прочие родственники тоже разъехались кто куда. За домом постоянно присматривала одна пожилая супружеская чета, и он всегда был готов к приему гостей. В Стамбул часто приезжали кавказцы из иммигрантских селений - как правило, они закупали продукты к грядущей свадьбе или какому-нибудь другому торжественному событию. Все они рассчитывали на то, что смогут переночевать в нашем доме, и поэтому заранее никогда нельзя было угадать, кого там встретишь и кто нагрянет завтра. Я мог сразу поехать домой, где обо мне позаботились бы люди, присматривающие за хозяйством, и слуга, но мог остановиться и в лицее, так как старшеклассники жили в отдельных комнатах и уже не ночевали в общей спальне. Эти комнаты были очень уютными, и вдобавок в нашем распоряжении всегда была прислуга.

Я сошел на пристань, еще не решив, куда мне направиться. Я знал, что занятия в лицее кончились, хотя кое-кто еще сдает экзамены и многие ученики не успели разъехаться на летние каникулы. Шагая по улице и высматривая такси или трамвай, которые подвезли бы меня к лицею, я вдруг услыхал за своей спиной голос:

- Будьте добры, подождите минутку! Я обернулся и увидел, что меня догоняет моя недавняя спутница.

- Простите, что беспокою вас, - сказала она очень серьезно и вежливо, - но вы, случайно, не сын Мехмет-бея Ягана?

Я сказал, что сын, и тогда она заговорила со мной по-черкесски, но на таком диалекте, на котором я не мог вести беседу. Она говорила на языке убыхов. Моего знания убыхского языка хватило лишь на то, чтобы спросить ее, знает ли она абхазский, и она ответила: «К сожалению, нет», так что мы перешли обратно на турецкий. Услышав, что она моя соотечественница, я сразу же стал вести себя так, как подобает благородному кавказцу в обществе дамы, а это совсем особый стиль.

Она выглядела слегка озабоченной и сказала :

- Не знаю, правильно ли я поступаю, - во всяком случае, я определенно иду против воли некоторых людей, имеющих если и не прямое, то более близкое отношение к тому, что я хотела бы с вами обсудить. Однако на пароме, заметив вас, я подумала, что вы наверняка Мурат, и проверила, похожи ли вы на фотографию Мурата Ягана, которая лежит у меня в сумочке. Потом я подумала: а почему бы не рассказать ему всю историю? Почему я должна молчать? И вот теперь я решилась заговорить с вами и собираюсь просить у вас не только прощения и снисхождения, но и помощи в одном деле, хотя то, о чем я расскажу, и не имеет ко мне прямого касательства. Это дело другой семьи, дело абсолютно частного характера, но я очень, очень близка к членам этой семьи и к тому же прихожусь женой одному из их дальних родственников. Вот почему я принимаю такое участие в их делах и вот почему я взяла на себя смелость заговорить с вами. Я хотела бы узнать ваше мнение: если вы не одобряете моего поступка, то нам лучше будет обо всем забыть и никому не рассказывать о нашей встрече. Но сначала я должна объяснить вам, о чем идет речь, чтобы вы могли принять решение.

- Возможно, - продолжала она, - все остальные, кого это касается, уже пришли к тому же выводу, что и я, и одобрили бы мои действия, если бы я могла с ними связаться . Но сейчас я не могу этого сделать. Мы знаем все о вас и о вашей жизни. Знаем , что вы получили стипендию и только что вернулись из Анкары, где улаживали необходимые формальности перед отъездом во Францию. Мы знаем о вас каждую мелочь и знаем, какую жизнь вы ведете. Нам известно, как вы заняты и как далеки от вещей, о которых я собираюсь говорить, однако мы знаем и то, из какой вы семьи, знаем ваших родителей. Мы понимаем, что у вас в жизни сейчас переходный период, но, несмотря на ваш возраст, считаем вас личностью, способной серьезно повлиять на судьбу нашего народа. Потому-то я и хочу поговорить с вами, но не здесь, - добавила она. - Вы не откажетесь прийти ко мне в пять часов и поужинать со мной?

Без малейшего промедления я дал согласие.

- Большое спасибо, - сказал я .- Приду обязательно.

- Вы соглашаетесь без всяких вопросов? - удивилась она.

- А чего вы ждали ? - ответил я. - Вы женщина, к тому же кавказка. Я и не должен вас расспрашивать.

На этом мы расстались и пошли каждый своей дорогой. Я решил отправиться в лицей. Войдя к себе в комнату, я прилег на кровать - не потому, что устал, а лишь затем, чтобы собраться с мыслями. Несмотря на бессонную ночь в поезде, я не чувствовал никакой усталости - приятное дорожное развлечение лишь придало мне сил. Слова незнакомой дамы чрезвычайно заинтриговали меня. Мое любопытство было возбуждено, и я с огромным нетерпением ждал вечера. Нетрудно представить себе, в каком состоянии духа я находился. Все было окутано тайной, и я мог сделать только одно предположение: что это как-то связано с моей семьей и является отзвуком какой-то давней истории, происшедшей с моими старшими родственниками, может быть, даже с отцом. По-видимому, из-за старых событий у этих людей возникли сложности; а поскольку им было известно, что я скоро покину Турцию, они обратились ко мне, опасаясь, как бы я не уехал до того, как их проблемы будут разрешены. Возможно, они собирались предъявить мне какие-то претензии или попросить помощи, которую я как наследник отца должен был им оказать. Но в одном я был уверен твердо: во всем этом нет ничего незаконного. Понял я и то, что мое первое подозрение было необоснованным и интерес, проявленный ко мне незнакомкой, не имеет ничего общего с амурными делами.

Я немного вздремнул и решил пропустить обед, чтобы отдать должное тому ужину, каким обычно потчуют гостей кавказские женщины, и не оскорбить свою хозяйку отсутствием аппетита. Несмотря на то, что наша беседа обещала быть чисто деловой, я очень тщательно побрился, и уделил особое внимание своей одежде. Я позаботился о том, чтобы мои сорочка и галстук как можно лучше гармонировали с костюмом, и прежде чем выйти из дому, как следует изучил свое отражение в зеркале. Дом, где меня ждали, находился недалеко от лицея, по эту же сторону пролива, и дверь мне открыла прислуга - пожилая кавказка, одетая в национальном стиле. Она выглядела так, как обычно выглядят люди, состоящие в услужении у богатых семей. Эта женщина поприветствовала меня в соответствии с нашими традициями, то есть как человека весьма знатного происхождения, а потом пригласила в гостиную.

Хозяйка не заставила себя долго ждать: она вошла следом за мной и приветливо поздоровалась. Ее красота и умение держаться снова заставили меня подумать о том, какая это незаурядная личность. Но на ее лице была написана печаль, которой я не заметил утром. Когда все церемонии были завершены, она сказала мне:

- Я связалась с семьей, о которой вам говорила, и выяснила, что у них нет возражений. Они одобрили мое решение, так что теперь все в курсе дела. - Она пригласила меня сесть, а затем продолжала:

- Вы помните Омар-бея, ветеринара, - того, что служил в армии?

- Да, помню, - ответил я. - У него был большой дом, целая усадьба, на берегу Босфора, в Бебеке. Когда я учился в школе, я иногда гостил у него по выходным, если в нашем стамбульском доме никого не было. Он был добрым другом моего отца, да и вообще это человек известный. Я прекрасно его помню. Он часто приглашал меня к себе.

Ресмийе-ханым, моя хозяйка, согласно кивнула.

Когда вы в последний раз приезжали к нему в гости, вам было четырнадцать, - сказала она. - В то лето Омар-бей умер, и его семья переселилась обратно в родной город.

- Да-да, верно, - сказал я. - Мне было четырнадцать.

- Помните ли вы, что иногда у него в доме бывали другие дети из кавказских семей, которые учились в стамбульских школах и тоже приезжали туда на выходные?

- Да, - сказал я, - там были дети из других пансионов.

- А помните ли вы, - продолжала моя хозяйка, - одну девочку, дочь сестры Омар-бея? Ее звали Зухаль, и она была примерно вашей ровесницей.

- Как она поживает? - спросил я. - Мы с ней очень дружили.

Ресмийе-ханым вздохнула и ответила:

- Именно о ней я и хотела с вами поговорить. - Когда она это сказала, меня вдруг охватила странная грусть. Я понял, что с этой девочкой что-то случилось - возможно, она даже умерла, но все еще не понимал, какое отношение это имеет ко мне.

- Продолжайте, сказал я. Я вас внимательно слушаю.

- Мне трудно подобрать нужные слова, сказала моя собеседница. Несколько месяцев назад мы узнали, что Зухаль тоже находится в этом городе. Когда вы с ней встречались, она училась в лицее Чамлыджа, но после смерти ее дяди вся семья вернулась в Бандырму, и Зухаль продолжала свое обучение там. Тогда никто из нас не знал, что она питает к вам романтические чувства. Она никому об этом не рассказывала. Однако недавно она заболела и стала чахнуть день ото дня, пока все не заметили, что хворь ее уже не отпускает. Ей поставили диагноз - туберкулез, а теперь мы узнали, что она при смерти. Ее семья сняла дом неподалеку отсюда, и сейчас с девушкой живет ее мать и прислуга, которая помогает по хозяйству. Отец умер несколько лет назад. - Она сделала паузу, а затем продолжала: - Мы подумали, что если бы вы ее навестили, это пошло бы ей на пользу.

Я был потрясен и глубоко опечален ее рассказом.

- Почему она не дала мне знать о том, что с ней случилось? - спросил я у Ресмийе-ханым. Она посмотрела на меня испытующе.

- Эта девушка воспитана в кавказских традициях, и вы казались ей совершенно неприступным. Мы знали во всех подробностях, какую жизнь вы ведете. Нам было известно, что вы стали прекрасным наездником и добились больших успехов в спорте, и мы были убеждены, что вы достаточно черствый и испорченный молодой человек. Пусть так - но ради милосердия мы просим вас повидаться с ней и сыграть роль, потерпеть несколько дней, чтобы она могла отправиться в иной мир с облегченным сердцем. Если вы готовы на это, я позвоню, и мы нанесём ей визит. Зухаль я пока ни о чем не говорила.

Я посмотрел на эту женщину, которая просила меня о таком необычном одолжении, и спокойно ответил ей:

- Я не виню вас за то, что вы так ко мне относитесь. Вы сказали, что знаете, какую легкомысленную жизнь я веду, и с вашей стороны было совершенно естественно считать, что я проявлю бессердечие и отвечу вам отказом. Разве можно было вообразить что-нибудь другое? Утром вы сказали, что, по вашему мнению, в моей жизни сейчас переходный период, но вы решили обратиться ко мне, потому что знаете, из какой я семьи. Я не знаю, годится ли для меня тот образ жизни, который я веду, или нет. Но, во всяком случае, я не сам так распорядился своей судьбой, и вам не стоило пускаться в такие долгие объяснения, чтобы попросить моей помощи. Если ее семья передумает и не захочет, чтобы я приходил к ней, я все равно приду. Если даже вы все решите, что мне лучше не показываться ей на глаза, я не стану вас слушать. Вы здесь уже ни при чем. Теперь это касается только ее и меня, и я обязательно пойду к ней. Ресмийе - ханым поднялась с места.

- Прекрасно, - сказала она. - Тогда я позвоню ее матери и сообщу ей, что вы узнали, что Зухаль находится здесь, в Стамбуле, и тяжело больна. Я скажу, что вы хотите ее навестить. Самой девушке ни к чему знать, что мы с вами встретились на пароме и что все это было подстроено.

Я тоже встал.

- Если вы думаете, что я пойду к ней только благодаря вам, то вы глубоко ошибаетесь, - сказал я. - Правда в том, что я лишь теперь узнал о ее болезни. Все ваши расчеты и планы больше не имеют отношения к делу. Я не собираюсь навещать Зухаль по вашей просьбе и играть какую-то роль - нет, я собираюсь навестить свою больную подругу детства и после этой встречи сам буду решать, как вести себя дальше.

Моя хозяйка слегка улыбнулась.

- Что ж, - сказала она, - по-моему, вам нетрудно будет наладить с этой девушкой правильные отношения. Как только вы войдете к ней в комнату, вам все станет ясно. Вам не придется думать, как завязать разговор, и говорить обиняками. Вы сможете быть откровенным, а это самое подходящее в данной ситуации. - Она заметила вопрос в моих глазах и пояснила:

- На стенах ее комнаты висят все ваши фотографии, которые ей удалось собрать: она вырезала их из газет и журналов, искала, где только могла. Не думаю, что она снимет их, когда узнает, что вы собираетесь к ней прийти. Вы сразу поймете, как она к вам относится.

Эти ее слова разбудили в моей душе противоречивые чувства. Слишком уж неожиданно было то, что она мне рассказала.

- Она знает, что ей недолго осталось жить? - спросил я. - Разве это можно определить наверняка? Ведь врачи тоже иногда ошибаются.

Ресмийе - ханым грустно пожала плечами.

- Мне сложно об этом судить, - ответила она. - Те , кто ее лечит, говорят, что ей осталась неделя, а то и вовсе четыре - пять дней. В это трудно поверить, потому что иногда она кажется на удивление здоровой. По утрам она садится в постели, расчесывает волосы и вплетает в них красную ленту. На щеках у нее появляется румянец, а губы ярко алеют, но ближе к вечеру она начинает жаловаться на усталость, и вокруг ее глаз собираются тени. Заранее никогда нельзя угадать, как она будет себя чувствовать, но по ее виду ни за что не скажешь, что ее дни сочтены. Однако так говорят врачи.

Нам объявили, что ужин подан, и мы сели за стол, но я ел, не замечая вкуса блюд, так как мысли мои были далеко. За ужином к нам присоединился муж Ресмийе-ханым, который вернулся с работы примерно через полчаса после моего прихода. Он тоже был кавказцем - я знал его семью, хотя самого его никогда раньше не видел. Занимался он в основном организацией сбыта фруктов, которые выращивали стамбульские садоводы. Это был приятный, очень представительный и уверенный в себе человек. За столом моя хозяйка не обронила ни слова. Она просто сидела и ела молча. После ужина мы с ней вместе пошли в дом, где семья Зухаль снимала квартиру. Перед этим Ресмийе-ханым позвонила туда, чтобы предупредить о нашем приходе.

Когда мы добрались до места, дверь нам открыла сама мать девушки; за ее спиной стояла служанка. Я поздоровался и, как заведено у кавказцев, поцеловал пожилой женщине руку, а она обняла меня в ответ. И ее одежда, и манера поведения были типично кавказскими. Ее лицо оставалось бесстрастным. Однако, когда мы обнимались, я заметил, что она немного дрожит. Меня провели в гостиную и угостили кофе, которое я с благодарностью принял, но сразу после того, как мы выпили по чашке, женщины обменялись кивками и пригласили меня пройти к Зухаль. Я удивился, так как Ресмийе-ханым говорила мне, что к вечеру девушка обычно устает и не слишком хорошо себя чувствует.

Зухаль сидела в постели. Она была тщательно причесана и выглядела почти здоровой. Мне она показалась еще красивее, чем в ту пору, когда мы встречались в доме ее дяди. Не обладая эффектной внешностью, она всегда отличалась какой-то особенной, внутренней красотой. Чем больше вы на нее смотрели, тем сильнее действовало на вас ее обаяние. Я вспомнил, что тогда, в четырнадцать лет, Зухаль двигалась с грацией молодой косули, а когда мы устраивали танцы, она играла нам на аккордеоне.
- Гечмищ олсун, - сказал я ей (так в Турции принято здороваться с больными людьми).- Я лишь сегодня узнал, что вы захворали, и прошу прощения за то, что явился так поздно, но мне захотелось прийти сразу же, как только я услышал о вашей болезни. Надеюсь, я не очень вам помешал.

Она улыбнулась мне.

- Нет-нет, я прекрасно себя чувствую, - сказала она. - Очень рада вас видеть.

Я осмотрелся вокруг и увидел фотографии на стенах. Все это были мои портреты. Один снимок сделали, когда мне было три с половиной года: я сидел на ковре голенький, - а некоторых других фотографий не нашлось бы даже в моей домашней коллекции. На многих из них я был верхом на лошади - перепрыгивал через барьеры во время спортивных состязаний и тому подобное. Последняя фотография была сделана всего три недели назад, перед тем, как я окончил Галатасарайский лицей. Это была карточка из фотостудии «Фото Сабах», услугами которой пользовались все лицеисты, и каждый желающий мог приобрести там портрет любого выпускника. Я тихо опустился на стул, а пришедшие со мной женщины покинули комнату.

Когда мы остались одни, она потупила взгляд, не говоря ни слова. Я подвинул свой стул ближе к ее кровати и сказал:

- Судя по всем этим фотографиям, вас мало волнует, что происходит у меня в душе. Почему вы не подумали, что у меня есть право знать о чувствах, которые вы ко мне питаете, и не дали мне возможности самому принять решение?

- Вы были слишком заняты, - тихо сказала она. - Я слышала о том, как вы относитесь к некоторым вещам, от девушек, встречавшихся с вами на вечеринках, и решила, что мне не стоит вмешиваться в вашу жизнь.

Я наклонился к ней.

- Если бы я обо всем узнал, моя жизнь могла бы полностью измениться, - сказал я. - Как давно ты ко мне неравнодушна? Может быть, я живу по-нынешнему только из-за твоего молчания. Разве это так уж невероятно? - На меня вдруг нахлынули такие чувства, каких я никогда не испытывал по отношению к женщине. Я еще ни с кем так не говорил. Мне очень трудно описать, что я тогда почувствовал, и я могу попытаться это сделать лишь с помощью сравнения: мне вдруг стало ясно, что раньше я был одной половинкой яблока, а теперь нашел другую половинку, и вместе мы составляем единое целое. Это было очень странное ощущение, полное символического смысла.

Она подняла глаза и посмотрела на меня.

- Я сама не понимала чувств, которые ты во мне вызвал, - сказала она, - и я не смогла бы ничего сделать, не поговорив с тобой. В течение двух или трех лет я не понимала, что мои чувства имеют отношение к тому, что происходит между мужчинами и женщинами. Я не могла подобрать для этого название. Мне никогда не казалось, что я влюблена в тебя, и я не сознавала, что мои переживания как-то связаны с тем, что ты мужчина, а я женщина.

Я просто думала, что наша детская дружба оставила в моей душе необычайно глубокий отпечаток. Я помню, как однажды, давным-давно, мы играли в саду - нас было пятеро или шестеро. Стояла середина ноября, и на самой верхушке яблони еще висели два-три яблока. Тогда, как и во всех других подобных случаях, я надеялась, что ты окажешься единственным из мальчиков, кто сможет забраться на дерево и сорвать эти яблоки. У тебя, как и у меня, всегда был непокорный нрав, и когда ты отказался стать вождем племени, я была восхищена твоей решимостью.
Мне всегда нравилась твоя скромность и то, что тебя ни капли не интересовало, как ты выглядишь со стороны. Я никогда не чувствовала желания обнять тебя или быть ближе к тебе физически, но потом, когда я уехала из Стамбула обратно в Бандырму, мне все время казалось, что ты рядом со мной. Что бы я ни делала, чем бы ни занималась, меня не покидало ощущение, что ты следишь за моими действиями и одобряешь их. Ты всегда был около меня.

После окончания школы я решила не продолжать обучения в колледже и вместо этого поступила на курсы художественных ремесел, а когда закончила их, поехала в деревню и открыла там классы для девочек из бедных кавказских семей. Именно тогда я узнала о том, что ты пытаешься организовать кавказский клуб. Рассказывали, как ты ездил к разным влиятельным людям и уговаривал их помочь тебе. После этого я почувствовала, что стала еще ближе к тебе, потому что я тоже по мере своих слабых сил старалась помочь нашему народу, и ты наверняка одобрил бы мои усилия.

По вечерам, когда моя бабушка отправлялась к кому-нибудь в гости, я пила чай у себя в комнате и мне казалось, что ты сидишь на другом конце дивана. Так прошел год после того, как я окончила школу, и вдруг один наш знакомый, очень славный и достойный юноша, предложил мне руку и сердце. Раньше мне никогда не приходило в голову, что я тоже когда-нибудь выйду замуж, и это предложение потрясло меня так сильно, что я словно очнулась от долгого сна. Да, сказала я себе, я действительно женщина, и все вокруг видят во мне женщину, так что для них вполне естественно думать, что ко мне можно посвататься. Но я обнаружила, что самая мысль о замужестве кажется мне дикой. Тогда я попыталась разобраться, как же все-таки я отношусь к тебе в глубине души; я задала себе этот вопрос, и мне сразу стало ясно, что я люблю тебя как женщина, а не только как друг. Точно вспышка озарила страницы моей собственной книги, и я поняла, что всегда таилось в моем сердце. Во время всего этого монолога девушка не сводила с меня глаз, и они чудесно сияли на ее зарумянившемся лице. Я взял ее за руку.

- Ну вот, - сказал я, - теперь ты знаешь, что почти наверняка окажешься моей спасительницей. До сих пор моя личная жизнь складывалась совсем не так, как мне хотелось бы. С этого дня мы все будем делать вместе.

- Если будет на то Божья воля, - откликнулась она.

- Конечно, - сказал я. Впервые в жизни мне стало стыдно, что я не верю в Бога. В ее словах я почувствовал какую-то надежду и понял, что, даже несмотря на прогнозы врачей, она все еще верит в лучшее. Я сменил тему и начал расспрашивать Зухаль о том, как живут кавказские иммигранты в ее краях, и о наших общих знакомых, с которыми мы встречались когда-то в доме Омар-бея. Она спросила меня, когда я собираюсь ехать во Францию.

- Пока неизвестно, - сказал я, - потому что я не знаю, смогу ли взять тебя с собой, а если не смогу, то зачем мне ехать? - Честно говоря, я хотел отправиться во Францию только ради того, чтобы пожить в этой стране, а не ради того, чтобы выучиться на инженера-химика. Из наук меня гораздо больше привлекала медицина. - Может быть, лучше мне остаться здесь, -добавил я, - но мы поглядим, как все получится.

Я говорил так, словно моя жизнь принадлежала нам обоим, и видит Бог, что я совсем не кривил при этом душой. Мне вовсе не нужно было притворяться, как советовала Ресмийе-ханым. Мое преображение шло полным ходом, и мы провели вместе долгие часы. Время от времени нам приносили чай, а мы болтали и смеялись, точно не разлучались с самого детства. Часов в одиннадцать вечера я собрался уходить и спросил у Зухаль, когда удобнее всего навещать ее.

- Когда угодно, - ответила она.- Иногда мне бывает нехорошо, но я не против того, чтобы ты видел меня даже в такие минуты.

- Завтра я приду после обеда, - сказал я.

- А что ты будешь делать утром? - поинтересовалась она, и я объяснил ей, что мне надо получить в школе кое-какие бумаги и отдать туда документы, оформленные в Анкаре. Однако на следующий день я не пошел в лицей, а сразу же направился к ее доктору. Как только я перешагнул порог его кабинета, он узнал меня и очень обрадовался моему появлению.

- К сожалению, мы ничего не можем поделать, - сказал он в ответ на мой вопрос. - Болезнь зашла чересчур далеко. У девушки практически не осталось легких. Боюсь, что ее не спасет даже чудо.

Я спросил, не кажется ли ему, что Зухаль лучше отправить в Швейцарию, в санаторий для туберкулезников. Он посмотрел на меня и вздохнул.

- Полгода назад, - ответил он, - если бы удалось пробудить в ней желание жить, она могла бы поправиться где угодно. Но теперь ей не помогут даже швейцарские врачи. У нее отсутствуют органы дыхания, а пересаживать легкие еще никто не научился.

И все-таки я надеялся. Видит Бог, надеялся! Но в то время я просто не знал человека, к которому можно было бы обратиться за помощью. Несмотря на все свое тогдашнее невежество и высокомерие, несмотря на всю свою глупость и ограниченность, я интуитивно чувствовал, что на свете есть люди, способные помочь Зухаль, - но я не имел понятия о том, где их искать. Я был абсолютно уверен, что болезнь Зухаль можно победить и что ее исцеление не будет противно Божьей воле, но не знал, с чего начать. И мне оставалось только навещать ее, стараться, чтобы она поменьше грустила, и ждать, что будет дальше.

Я проводил с нею целые дни, а потом в ее комнату поставили еще один диван, и я стал ночевать там. Я ухаживал за ней, подавал ей еду и говорил, говорил день и ночь.

Однажды Зухаль протянула мне французскую газету со статьей, в которой рассказывалось о несчастном случае, происшедшем со мной в Риме в прошлом январе. Она попросила меня перевести эту статью на турецкий. Журналист сильно все преувеличил, но она была так счастлива и так горда мной! С детской наивностью, присущей всем непокорным от природы молодым людям, она радовалась, что я отказался выдавать себя за турка. Ее восторг и гордость были необычайно велики, и в течение какого-то времени я да­же простодушно надеялся , что это вернет ее к жизни .

В наших беседах мы обсуждали самые разные вещи, и Зухаль рассказала мне о своей коллекции старинных абхазских баллад, в которых воспевались невероятные подвиги древних горных вождей, благородных воинов и законодателей, а потом спросила, разве могло бы все это быть на самом деле, если бы Бог не вложил в наших предков свою мудрость и силу. Слушая девушку, я понял , что ее представление о Боге отличается от моего. Я определенно не видел в деяниях этих легендарных героев ничего божественного.

В моих глазах все это не имело никакого отношения к Высшему существу.

Однажды она заговорила со мной о половом удовлетворении; то, что я от нее услышал, было мне прежде совершенно неизвестно. Она прочла мне строки из старинных поэм, в которых шла речь о плотской любви, и рассказала, что при тесном объятии грудь каждого из влюбленных может, фигурально выражаясь, «слышать», что творится в груди другого. Она объяснила мне, что это возможно благодаря каким-то осмотическим явлениям. В одной балладе из ее коллекции говорилось о старом горце, который вез домой умирающего друга, раненного на поле боя. Они оба сидели верхом на одной лошади, и старик поддерживал жизнь в своем друге тем, что дышал за него. Я был поражен. «Разве может человек дышать за кого-то другого? » - спросил я у Зухаль.

«А разве ты не знал, что это возможно? - сказала она, удивившись в свою очередь. - В таком случае, тебе непременно следует изучить наше наследие, усвоить ту историческую мудрость, которая передается в нашем народе из поколения в поколение. - Она посмотрела на меня в упор. - И тут совершенно неваж но , хочешь ты становиться вождем племени или не хочешь. Но мудрость - ах, эта мудрость! - от нее ты не должен отказываться. Абхазцы - счастливые люди. Это единственный народ на земле, представители которого могут открыто называть себя аристократами и благородными людьми, не боясь, что их сочтут хвастунами. Ведь когда мы называем себя аристократами , мы на самом деле проявляем смирение, потому что наши слова означают, что мы клянемся служить своим соотечественникам. Кавказские аристократы - это слуги своего народа, связанные вечным обетом».

Зухаль была первой, кто рассказал мне о том, что человек может дышать за другого, и от нее же я впервые услышал о нашей врожденной способности быстро схватывать все новое. Она сказала, что эта способность была выработана нашими предками, и мы унаследовали ее от них. Она ничего не знала о законах Менделя, но объяснила мне, что благодаря работе, проделанной моими предками - аристократами, у меня теперь не вызывает сомнений необходимость учиться дальше и предпринимать определенные духовные усилия. Иначе говоря, в нас нашла свое отражение длинная череда предшествующих жизней. Она очень много говорила об этом, и вскоре меня увлекли ее рассказы и то, как она их преподносила. В них не было прямых ссылок на Бога, но во всем, что говорила Зухаль, явно присутствовал некий религиозный дух. Ее взгляды были взглядами глубоко верующего человека, и в искренности ее веры не могло быть никаких сомнений.

А со мной, пока я слушал ее речи, произошло следующее: Бог спустился с небес и я очутился лицом к лицу с Богом внутри человека, и даже если бы я исключил из рассказов Зухаль всякое упоминание о Боге, они бы подействовали на меня точно так же. Во время наших бесед я стал гораздо лучше понимать, как важно бывает мужчине и женщине найти друг друга и образовать единое целое, вступив в сексуальные и вместе с тем духовные отношения. Именно так она это формулировала, а еще использовала одно сравнение, полное глубокого смысла .

«В нашей половой жизни, - говорила она, - мы уподобляемся владельцу сада, который срывает неспелые фрукты. Он поступает так потому, что ни разу не дождался момента, когда плод окончательно созреет, и это единственная причина такого поведения . Если бы он забыл сорвать какой-нибудь плод, а потом отведал его уже созревшим, он никогда больше не стал бы рвать неспелые фрукты».

Зухаль утверждала, что если люди этого не поймут, человечество не сможет развиваться дальше в духовном отношении. «Знаешь, чем грозит такое непонимание? - спрашивала она у меня с большой настойчивостью.- Это будет означать конец аристократии». Ее очень волновала судьба аристократии. Она считала, что именно аристократы держат в своих руках путеводный факел.

Я все больше и больше привязывался к Зухаль, и благодаря ей моя жизнь стала намного богаче. Уходя от нее, я никогда не испытывал желания заглянуть в бар или найти себе женщину и развлечься с нею. Через некоторое время мои друзья заметили это и начали надо мной подшучивать. Они гадали, где это я пропадаю, и стоило мне встретиться с кем-нибудь из них на улице или в кафе, как он подходил и спрашивал меня, занят ли я нынче вечером, - это был обычный вопрос, поскольку все давно привыкли к тому, что я легок на подъем. Мои приятели не сомневались, что я присоединюсь к ним, если у меня нет других планов. Мой отказ повергал их в изумление.

«Что это значит? Что стряслось?» - удивлялись они, а некоторые даже дошли до того, что стали выспрашивать у меня, не лечусь ли я от какой-нибудь венерической болезни. Но мало-помалу Зухаль уводила меня от этой низшей сферы и приобщала к таинствам высшей сферы, и я стал узнавать о женщинах то, чего раньше не ведал, хотя это и не отрицало моих прежних знаний о них. Все , что я знал о женщинах прежде, отнюдь не умалялось моими новыми открытиями - наоборот, мои знания как бы осеняло светом высшей сферы, и они становились более серьезными и важными, преисполненными более глубокого смысла. Мое отношение к женщинам в корне изменилось.

Однажды вечером, когда я сидел у Зухаль, она спросила меня, не хочу ли я испытать, что чувствуют люди, когда дышат вместе, прижимаясь грудью к груди. Я с готовностью согласился и лег к ней в постель, но она не успела показать мне, как надо дышать друг у друга в объятиях: ей было так тепло и уютно, что ее вскоре сморил сон. Мы провели вместе чудесную ночь .

Минула неделя с тех пор, как я впервые пришел к Зухаль, и хотя врачи не отмечали у нее никаких улучшений, они были поражены тем, что она еще жива. Протекла вторая неделя, и Зухаль сказала мне:

- Я чувствую, что мой час близок. Больше мне нечего делать в этом мире. - Посмотрев на мое лицо, она добавила:

- Не расстраивайся. Живи дальше так, как тебе хочется, - ты все равно уже не будешь прежним . Ты станешь другим. Конечно, у тебя еще не раз возникнет желание снова взяться за старое. В твоей жизни будут временные провалы, но окончательное падение тебе не грозит. А потом, когда пробьет и твой час, я тебя встречу. - Она улыбнулась. - Но у меня есть одна маленькая мечта, и я хочу, чтобы она сбылась до моего ухода. Я открою ее тебе, и надеюсь, что ты не разочаруешься ни теперь, ни потом. Я верю, что ты не сочтешь это ребячеством и отнесешься к моей мечте с уважением. Сейчас я тебе кое-что покажу. - И она вынула из тумбочки, стоявшей рядом с ее кроватью, какой-то платок.

- Когда я отклонила предложение человека, который ко мне сватался, - объяснила она, - и поняла, какие чувства питаю к тебе, я сделала на платке эту вышивку . Мои инициалы «З . Б .», но здесь, видишь, стоят буквы «З . Я .» Мне всегда казалось, что мое имя прекрасно сочетается с фамилией «Яган». - Она засмеялась, и я сообразил, к чему она клонит.

- Почему бы и нет ? - спросил я.

- У нас мало времени, - ответила она .

- Но регистрироваться вовсе не обязательно, - ска зал я ей. - Наши предки много веков обходились без этого. Я просто приглашу имама из здешней мечети, и он совершит церемонию бракосочетания. - Она сидела тихо, задумавшись, и я добавил: - Имей в виду , я ни за что не упущу шанса жениться на тебе сейчас, потому что после выздоровления ты можешь раздумать. - Она весело рассмеялась; это был последний смех, который я от нее слышал.

И я пригласил имама. Я объяснил все ее матери, и мать дала свое согласие, так что в ту ночь мы спали вместе. Как раз перед этим доктор предупредил меня, что Зухаль вряд ли доживет до утра, но мы занимались любовью, и она вела себя как совершенно здоровая женщина. Наша любовь была щедрой и изобильной, и мы провели вместе удивительные часы. Сначала меня мучили опасения и я думал, что нужно поговорить с врачом, но все случилось так неожиданно.

Утром я позвонил доктору, сообщил ему обо всем и сказал:

- Она прекрасно себя чувствует - вы говорили, что она не переживет этой ночи, а она выглядит совсем здоровой . Как это понять?

Доктор объяснил мне, что это странное физиологическое явление, которое нередко наблюдается у больных туберкулезом, и Зухаль может прожить еще целый день. И она прожила этот день, а потом следующий, но когда настал новый день, мне пришлось ненадолго ее покинуть: я должен был оформить кое-какие документы, и это нельзя было больше откладывать. Я прибежал в лицей к самому его открытию, в половине девятого, но заместитель директора уже ждал меня в своем кабинете. «Вам только что звони ли, - сказал он, - Вас просят немедленно вернуться домой». Не ответив ему ни слова, я повернулся и кинулся прочь, но когда я прибежал к Зухаль, ее уже не было.

Хотя я и знал, что Зухаль обречена, ее смерть стала для меня страшным ударом. Я был потрясен до глубины души и понял, что мне надо срочно уезжать во Францию: только так можно было не утратить то, чего я достиг благодаря этой девушке. Если бы я осался здесь, в своем привычном окружении, соблазн вернуться к прежней безалаберной жизни был бы слишком велик. Находясь в Стамбуле, я мог отказаться от своих старых, глубоко укоренившихся привычек только ценой неимоверных усилий, а у меня не было уверенности, что я на это способен. Мне повезло, что я имел возможность уехать и начать новую жизнь. Если бы я ею не воспользовался, то, что пробудила во мне Зухаль, могло бы опять уснуть, и ее дар оказался бы бессмысленным. Но волей-неволей я должен был начать новую жизнь, и в целом это было для меня нетрудно. Я очень рано привык чувствовать себя как дома везде, куда бы ни забрасывала меня судьба. Я носил свой дом с собой, потому что моим домом был я сам. Весь мир был мной. Жизнь была мной. Чтобы чувствовать себя как дома, мне не нужны были знакомые вещи и знакомые лица, потому что я носил свое жилище с собой, как улитка. Единственным, что меня огорчало, была разлука с друзьями, по которым я очень скучал за границей. Это моя слабость: я люблю общаться с людьми, и когда знакомство с кем-нибудь перерастает в дружбу, я очень тоскую, если не могу часто видеться с этим человеком. Меня мучает ностальгия по людям и приключениям, пережитым вместе с ними. На этот раз мне предстояло надолго покинуть круг соотечественников, и я был огорчен этим, поскольку меня связывали с ними общие дела. По моей инициативе мы основали Общество кавказских иммигрантов и взяли на себя ответственность за обучение нескольких десятков детей. Я заручился поддержкой многих кавказцев - юристов, учителей, предпринимателей, университетских профессоров и военных, - сыграв как бы роль катализатора. Теперь Общество могло функционировать и без моего участия. В нем хватало одаренных людей, которые гораздо лучше меня справлялись с административной работой, и я готов был уступить им пальму первенства. Я знал, что в любом деле мне хорошо удаются первые шаги, - я всегда был мастером по части начинаний, - но продолжение лучше предоставить другим. Я сам это понимал. Перспектива все бросить, конечно, вызывала у меня некоторое беспокойство, но не настолько сильное, чтобы я остался в Стамбуле.

Вышло так, что в ту пору многое для меня закончилось. Моя спортивная карьера оборвалась внезапно, и нашей совместной жизни с Зухаль тоже быстро пришел конец. Я понимал, что мне надо всерьез подумать о будущем, но не был уверен, что поступаю разумно, принимая стипендию от французского Института Кульмана и отправляясь учиться на инженера-химика.

Эта специальность меня вовсе не интересовала . Но мне предлагали только такую стипендию, и у меня не было другой возможности расстаться с Турцией и поехать во Францию.

Чтобы не тянуть, скажу сразу, что кое-какие неожиданные события изменили направление моей жизни.


Дервиш ордена Бекташи

Однажды - тогда я учился на первом курсе медицинского факультета - я сидел в своей комнате у окна и вдруг заметил перед домом группу людей, бегущих вниз с соседнего холма. Я открыл окно и крикнул им: «Что случилось?» Они закричали в ответ: «Пожар!» Услышав это, я тоже выбежал на улицу. Оказалось, что загорелся один из домов в холмистой части Стамбула, на западном берегу Золотого Рога, крутом и обрывистом. Дома в этом районе жмутся друг к другу, а их палисадники обнесены высокими стенами, которые виднеются над крышами домов, расположенных ближе к воде.

Один из этих домов был целиком объят пламенем, и в окне его мансарды стояла молодая женщина - ей было, наверное, лет девятнадцать или двадцать - с ребенком на руках. Положение казалось безвыходным. Женщине и ребенку грозила неминуемая гибель. Выбраться они не могли.

Все мы, столпившиеся на улице, смотрели и ждали, что произойдет. Наши взгляды были прикованы к женщине наверху. Она не могла выпрыгнуть - это было бы самоубийством. Скоро должна была наступить ужасная развязка.

Внезапно мы заметили какого-то человека: он взобрался на большую смоковницу, которая росла во дворе дома, стоявшего выше по склону, так что ее ветви нависали над горящим домом. Это был очень сильный на вид мужчина с бритой головой и черными усами, одетый в домотканую рубаху с коротким рукавом, распахнутую на груди. Мне он показался воплощением мужской красоты.
Он возник словно из ниоткуда, с веревкой и большим топором, быстро привязал веревку к дереву и, держась за нее, соскользнул на крышу горящего дома. Одним ударом он проломил крышу; дыра получилась достаточно широкой, чтобы можно было в нее пролезть. На секунду он исчез из нашего поля зрения. Когда мы увидели его снова, он уже крепко прижимал к себе одной рукой женщину и ребенка. Другая рука у него была свободна, и с ее помощью он вскарабкал ся по веревке обратно на дерево. И даже топор не забыл прихватить с собой!

Это был настоящий подвиг, и все зааплодировали и восторженно закричали. Только что все стояли, точно окаменев в ожидании катастрофы, - и вдруг обреченные были чудесным образом спасены. В этот миг со мной случилось нечто, изменившее всю мою жизнь.

Я честно признаюсь вам, что послужило причиной душевной травмы, которую я тогда перенес. Причина была вот в чем: когда эту женщину спасли, меня вдруг охватило разочарование. Вместо того чтобы радоваться, аплодировать и кричать от восторга, как все остальные, я почувствовал себя как ребенок, у которого отняли новую, желанную игрушку. Очевидно, я хотел полюбоваться тем, как бедная женщина с младенцем погибнут в огне, а когда они чудом спаслись, воспринял это как личную обиду. Поймав себя на таком чувстве, я испытал ужасное потрясение. Меня воспитывали как благородного человека. Я был родом из аристократической семьи. Я искренне верил в свое великодушие, считал себя особенным, не похожим на прочих. Я был убежден, что другим не сравниться со мной по внутреннему благородству. Я считал обычных людей чем-то вроде червей или насекомых. Таким сделало меня традиционное аристократическое воспитание.

И вдруг я очутился лицом к лицу с самим собой и мгновенно осознал всю свою низость. Я понял, что благородный Мурат - это на самом деле жалкое, подлое существо, и был поражен своим открытием. В результате у меня произошел нервный срыв, от которого я полностью оправился только года через три, став совсем другим человеком. Теперь я вспоминаю это происшествие с благодарностью, но тогда осознание своей подлости потрясло меня до глубины души.

Охваченный этим ужасным чувством, я бросился бежать. До моего дома было около двух миль, и дорога почти постоянно шла в гору. Не помню, сколько времени занял у меня обратный путь, но я ни разу не остановился. Пробежав через ворота, я пересек наш просторный двор и ворвался в дом. Первые же люди, попавшиеся мне навстречу, воскликнули: «Мурат! У тебя совершенно зеленое лицо! Что с тобой случилось?»

Я крикнул в ответ: «Не знаю!» - побежал наверх, к себе в комнату, и упал на кровать. Это последнее, что я помню. Сознание вернулось ко мне только спустя две недели.

Все эти две недели я пролежал в жару. Врачи решили, что моя высокая температура - признак малярии, и лечили меня от этой болезни. Они прикладываи мне лед ко лбу и щекам, стараясь не оставлять меня надолго. Очнувшись наконец, я сразу вспомнил пожар и ту женщину и расплакался.

Мало-помалу я вернулся к будничной жизни, но стал уже другим человеком. Я был унижен в собственных глазах. Я внушал самому себе отвращение. С этого времени я вновь начал молиться. В Бога я не верил, но просил высшие силы сделать что-нибудь, поскольку жизнь стала для меня невыносимой.

Кроме того, я стал много читать. Я неоднократно перечитывал Коран в разных переводах, читал Библию и другие восточные книги, в том числе «Упанишады». За три года, в течение которых я страдал от нервного расстройства, положение нашей семьи изменилось. Правительство стало относиться к нам более благосклонно и вернуло часть наших родовых земель и другой собственности. Мы опять стали обеспеченными людьми - конечно, далеко не такими богатыми, как при жизни отца, но все же с достатком гораздо выше среднего уровня. В этот период я не только упорно читал, но и посещал различные общества, занимающиеся вопросами духовного развития и оккультными науками. Все это казалось мне новым. Я совершенно не замечал, что мои интересы склоняются к тому, чему обучали меня старейшины нашего племени и от чего я в свое время устранился. Я не понимал, что все тогдашние тренировки с саблей и глиной, а также духовные упражнения были направлены на то, чтобы сделать из меня истинного воина. Все, что я обрел позже в своих исканиях, было связано с мудростью, которой владели мои старшие соплеменники, казавшиеся мне отсталыми и примитивными. Тогда я этого не понимал. Даже теперь это еще не вполне очевидно, но все понемногу проясняется. Понимание всегда приходит с трудом.

Однажды ночью, примерно через год после пожара, мне приснился сон. В этом сне я шел по маленькому поселку. Это был обычный турецкий поселок, и я шагал по вымощенной булыжником улице, вдоль которой тянулись садовые стены высотой футов в двенадцать. Они были увиты ползучими растениями. За стенами виднелись клены, и я ступал по облетевшим кленовым листьям. Я шел по направлению к солнцу. Оно стояло над горизонтом на такой высоте, как бывает весенним утром, часов в девять. Улица была удивительно красива, хотя ничем особенным не выделялась. Вдруг по правую руку от себя я увидел большую дверь в стене. Она была двойная, и на ее створках висели два железных кольца. Рядом с ними я заметил веревку, на старинный манер пропущенную сквозь отверстие в двери: если за нее потянуть, можно было поднять щеколду с другой стороны. Во сне я остановился перед этой дверью и вместо того, чтобы открыть ее с помощью веревки, взялся за железное кольцо и постучал.

Изнутри послышался стук деревянных башмаков: кто-то шел по мощеной дорожке сада. Потом дверь отворилась, и я увидел того самого человека, который почти год назад спас женщину из горящего дома. В руке он держал огромный нож, измазанный кровью. Он поздоровался со мной и сказал: «Пожалуйста, входите».

Я ступил в сад , и человек повел меня через двор к дому , куда тоже вели большие двойные двери. Мы вошли в этот дом - помню, что пол в нем был выложен красной плиткой, - а затем в помещение, где пол был деревянный, покрытый линолеумом с узором из маргариток. Здесь я разулся, и мы прошли в другую дверь.

В комнате, где мы очутились, сидели какие-то люди и пили вино. В центре группы я увидел крупного рыжебородого человека с чудесными голубыми глазами, который поучал этих людей. Мне тоже предложили бокал вина, и я стал пить вместе со всеми.

Это был самый обыкновенный сон, но я проснулся, переполненный блаженством, и не мог понять, отчего мне так хорошо. Я очень ясно помнил свой сон, но не видел в нем ничего особенно замечательного. Утром я спустился в столовую, чтобы позавтракать с матерью. Тогда мы оба были дома. После приветствия мать сказала:

- Что с тобой случилось?

- О чем ты говоришь? - спросил я.

- В тебе есть свет, - ответила она. Я не понял ее слов и сказал:

- Ну, не знаю. Мне приснился сон. Может быть, это из-за него.

Мать поинтересовалась, какой это был сон, и я описал ей все, что видел. Она молча выслушала меня, а потом сказала:

- Ты посетил бекташийское текке Шахкулу в Мердивенкёе .

Мердивенкёй - это название поселка под Стамбулом, где я раньше никогда не бывал. Я спросил:

- А ты бывала там?

- Нет, - ответила она, - но по твоему рассказу я поняла, что это именно то место. Может быть, тебе следует туда поехать.

- Наверное, - согласился я и сразу после завтрака отправился в путь.

Стояло чудесное весеннее утро. Я пересек Босфор на пароме и сел на трамвай, идущий в Эренкёй. Там я нанял повозку, запряженную лошадью, и доехал на ней до Ичеренкёя, а оттуда до поселка Мердивенкёй, который расположен у подножия горы Якачик. Именно там находятся источники, снабжающие стамбульцев чистейшей питьевой водой.

Всю дорогу у меня было такое радужное настроение, что улыбка не сходила с моего лица. Я говорил незнакомым людям «доброе утро» , и они откликались на мое приветствие, спрашивая : «Как ваше здоровье? Правда, сегодня отличный денек?» - и тому подобное. И это звучало совершенно естественно. Впервые за много месяцев у меня было так легко на душе. Я заплатил своему вознице пол-лиры за расстояние в четыре километра, и он не переставая болтал со мной. Он был явно очень доволен моей щедростью и, по-видимому, решил, что на сегодня ему хватит и одной этой поездки. Двенадцать лир в месяц считались хорошим заработком, и возница страшно обрадовался тому, что получит от меня сразу целых пол-лиры.

Пока мы ехали, он не закрывал рта, и я добродушно слушал, иногда задавая ему вопросы. Он рассказал мне о своей лошади и о том, как умерла предыдущая. Теперь у него была новая лошадь, очень хорошая, и он старательно за ней ухаживал. Еще он рассказал мне о свадьбе своей дочери, о том, что он выдал ее замуж за славного человека и брак, кажется, удался. Так мы беседовали, пока не прибыли в Мердивенкёй.

Мердивенкёй - типичный турецкий поселок с площадью в центре. Эта площадь окружена открытыми лавками под навесами и выглядит так, как обыкновенно изображаются на картинках средневосточные торговые улицы. Здесь были портняжные мастерские, гончарня, кузница, два кафе (одно для пожилых людей, другое для молодежи) и мечеть с шадерваном для ритуальных омовений. Шадерван похож на открытый павильон с множеством кранов. Люди собираются в нем, чтобы помолиться и совершить омовение.

Мой возница спросил, поеду ли я обратно так же, как приехал, и я ответил, что пока не знаю.

- Тогда я вас подожду, - сказал он. - Покормлю лошадь из торбы, а сам подожду здесь. У меня тут есть друзья, и мы с ними поболтаем о том о сем. - Я дал ему лиру и разрешил оставить сдачу себе, так что он был на верху блаженства.

Прежде чем двигаться дальше, я зашел в кафе, сел за столик и заказал чашку кофе. Пока я его пил, люди обменивались со мной традиционными приветствиями, говоря, что они рады видеть меня в своем поселке. Потом я вышел из кафе и зашагал в сторону солнца.

Как и следовало ожидать, вскоре передо мной появилась вымощенная булыжником улица, в точности такая же, какую я видел во сне. Это была явно та самая улица. Пораженный, я тронулся дальше. Вокруг я видел знакомые стены, увитые ползучими растениями, за ними росли знакомые клены, а мостовую устилали знакомые листья и иголки. Я был уверен, что и дальше все будет как в моем сне, и когда я добрался до двери в стене, она действительно оказалась той самой, с железными кольцами и пропущенной в отверстие веревкой. Вспомнив свои действия во сне, я не стал тянуть за веревку и постучал в дверь кольцом. Внутри, за тяжелыми створками, послышался звук шагов - кто-то, обутый в деревянные башмаки, шел открывать мне. Внезапно я испугался, и меня начала бить сильная дрожь. Голова закружилась, и я едва не упал. Мое тело вдруг стало легким, и мне почудилось, что я взлетаю в воздух. Потом это ощущение пропало, и моя собственная тяжесть словно придавила меня к земле. Все это напомнило мне о том несчастном случае, когда я скакал на лошади, а потом рухнул на землю и ударился головой. Теперь, стоя перед дверью в стене и слыша приближающиеся шаги, я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание, как тогда.

Дверь отворилась, и я увидел за ней человека. Это был он! Вне всяких сомнений, это был тот самый мужчина, который спас женщину из горящего дома. После того происшествия я так и не узнал, жил ли он поблизости от дома, где случился пожар, или просто появился неизвестно откуда. Все это оставалось для меня тайной. Но сейчас он стоял передо мной - с бритым подбородком и бритой головой, с густыми усами и глазами, похожими на узкие щелочки. Внешностью он напоминал Гурджиева - единственное отличие заключалось в глазах. Он был очень красив, с бровями почти такими же большими, как усы . В руке он держал огромный окровавленный нож. Все было как во сне, только теперь он по-настоящему смотрел на меня, а я на него.

Затем он улыбнулся и сказал: «Хош гельдин эренлер». Это выражение, которое используют бекташи. «Эренлер» - это форма множественного числа от слова «достигший». Бекташи называют друг друга «эренлер», что означает «достигшие». Конечно, это всего лишь выражение, и бекташи понимают под ним не то, что вы достигли истины, а то, что вы приняты в их круг.

Я вошел в калитку. Встретивший меня человек сказал: «Я разделываю барана, чтобы приготовить обед». Тогда я понял, почему его нож измазан кровью. Он только что зарезал и освежевал барана, и я оторвал его от разделки мяса. Взглянув на деревья во дворе, я заметил висящую на крюке тушу. Человек сказал : «Шейх - эфенди внутри, на сохбете. Ты можешь войти.

Иди прямо. Открой дверь, и за ней, слева, увидишь еще одну дверь, ведущую в диванхану. Тебе туда». В моем сне он сам показал мне дорогу .

Я выслушал его объяснения и отправился в дом. Пока я шел, мне стало легче, и я снова почувствовал себя более или менее уверенно. Ступив за порог, я снял обувь и приблизился к двери в диванхану. Прежде чем отворить ее, я немного помедлил, собираясь с духом. Потом вошел и увидел то, что ожидал увидеть. В комнате сидел тот самый рыжебородый человек; он обращался к группе людей, и все они пили чай. Это было второе отличие, потому что в моем сне все присутствующие пили вино. Тогда я подумал, что должен задать этому человеку вопрос сразу же, как только войду, но он лишь кивнул мне и жестом предложил сесть. Он что-то говорил и не остановился при моем появлении. Я тоже стал слушать и услышал прекрасные речи. Сохбет продолжался, и люди говорили стихами и чудесной прозой. Одна из женщин поднесла мне чаю, и я пил его вместе со всеми.

Прошло около двух часов. Затем я вспомнил, что мужчина, отворивший мне калитку, должен был приготовить обед. Видимо, сегодня здесь отмечали какое-то особенное событие. Я стал думать, не уйти ли мне, чтобы не обременять их своим присутствием во время трапезы. Вообще говоря, такой поступок противоречил бы турецкому этикету . Если вы приходите в дом, где готовится еда, невежливо извиняться за то, что вы помешали. Так же невежливо уходить, пока вас не угостят. Но меня одолели сомнения: если сегодня действительно какой-то особый день, я могу и впрямь оказаться лишним. Пока я размышлял, стараясь принять решение, шейх-эфенди сказал: «Не уходи. Сейчас будет локма. Мы разделим с тобой локму».

Слово локма означает «маленький кусочек пищи». Бекташи называют так свои трапезы . В тот день я остался и пообедал с ними. После еды в комнату принесли несколько старинных турецких музыкальных инструментов. Они называются саз , или баглама , и похожи на мандолину с очень длинным и тонким грифом. Собравшиеся стали петь и даже немного потанцевали. Всем было очень весело.

Через некоторое время люди стали расходиться, и я подумал, что наконец-то дождался удобного момента: теперь я поговорю с шейхом и задам ему несколько вопросов. Но едва мне в голову пришла эта мысль, как шейх сам обратился ко мне со словами: «Сейчас ты должен уйти, но ты придешь снова. Ты придешь сюда еще много раз, и мы будем рады тебя видеть».

Это было необычно, потому что в бекташийском текке не приглашают приходить случайных людей. Если вы ищете гостеприимства, вам его окажут, но быть принятым в узкий круг - это совсем другое дело. Даже я знал, что бекташи - суфийский орден, в который очень трудно вступить, и чести быть приглашенным на его собрания удостаивается далеко не каждый.

Вскоре после этого я покинул текке. Мой возница все еще дожидался меня на площади. Он отвез меня в Эренкёй, затем я переправился через Босфор на пароме и приехал домой. Я рассказал матери о своем приключении и с тех пор стал регулярно посещать текке. Шейх взял меня в ученики. Мне предстояло подвергнуться чилле , и я прошел его с начала и до конца.

Людей, чьи предки не состояли в ордене бекташи на протяжении хотя бы нескольких поколений, исключительно редко допускают к деятельности текке , и в том, что меня приняли как своего и разрешили мне приходить в любое время, я вижу руку провидения. После предварительного периода, который длился несколько месяцев, я выразил желание подвергнуться чилле, и мне охотно позволили это сделать. Здесь я хочу немного рассказать чилле - что это такое и как его проходят.

«Чилле» означает «испытание». Оно начинается в тот самый момент, когда шейх берется за проверку новичка. Происходит оно параллельно с работой по интеллектуальному развитию ученика и расширению его кругозора. В начале чилле почти все направлено на то , чтобы подготовить нового дервиша к дальнейшим трудам. Во-первых, читая ему свои наставления, шейх попутно разъясняет, что означают те или иные слова, и идеи с точки зрения суфиев. Например, могут проводиться беседы на темы «Что такое Бог?», «Что такое творение?», «Что такое эволюция?», «Что такое Сатана?», «Что такое любовь?», «Что такое грех?» - и так далее. Иногда предметом подобных бесед становятся рай и ад, ангелы и молитва, пост и медитация. Все эти темы обсуждаются на логическом уровне, и всем понятиям, о которых идет речь, даются определения. Как правило, суфии передают свою мудрость в виде притч, хотя формы обучения используются разные: беседы с наставником, упражнения , физический и умственный труд.

Суфии - прекрасные рассказчики, шутники, любители говорить обиняками (прямому заявлению они всегда предпочитают намек). Они обожают всяческие уловки и метафоры, и во время чилле вы узнаете множество разных историй.

Хасан Тахсин-баба, шейх бекташийского текке, в котором я проходил чилле, был человеком могучего телосложения и при этом очень красивым. У него было яркое, выразительное лицо: розовые щеки, рыжая борода и синие глаза. Он часто улыбался и внушал ученикам благоговейный страх: многие из них считали его неприступным, но у меня никогда не возникало такого впечатления. Я никогда не видел, чтобы чей-нибудь вопрос вывел его из терпения, хотя такое случалось с его помощниками, рехберами. Поэтому я искренне не понимал, почему другие считают его непри ступным.

Мой шейх всегда относился ко мне иначе, чем к остальным. Одно неизменно удивляло меня и удивляет до сих пор: я никогда не замечал, чтобы меня испытывали. Я не могу сказать, что шейх этого не делал: наверное, он исподволь проверял меня, но я ни разу этого не заметил. Его особое отношение ко мне проявилось с самого начала, потому что когда я впервые пришел в текке, он встретил меня так, будто давно ждал моего прихода. Позже он, по-видимому, навел обо мне какие-то справки, и внимание, которое он мне оказывал, стало еще более явным. Возможно, еще и поэтому он никогда не давал мне понять, что меня испытывают.

На занятия к шейху ходили четырнадцать учеников, хотя на его сохбетах иногда собирались целые сотни. Двое из его учеников постоянно жили в текке - это были мужчины в летах, приехавшие из иранского Азербайджана. Их прислали оттуда наставники-иранцы, знавшие Хасана Тахсин-бабу, и они явились к нему в надежде достичь просветления. Кроме них, в текке жила одна супружеская пара, господин и госпожа Тарзи. Они были представителями правящего афганского рода. Еще три супружеские пары просто посещали занятия. Двое мужчин из этих пар были армейскими офицерами, третий - председателем Комитета по ирригации при турецком Министерстве сельского хозяйства. Из четверых оставшихся неженатых учеников один был пожилым профессором турецкой филологии из Стамбульского университета, другой - губернатором провинции Адана, третий - военным врачом, а последним был я.

Хасан Тахсин-баба проводил занятия на очень высоком интеллектуальном уровне. Он толковал каждое слово в соответствии с суфийским учением.

Затем он давал нам определения этих слов, которые следовало запомнить без всяких возражений и добавлений. Около недели уходило на то, чтобы более подробно разъяснить смысл данных определений, хотя порой это занимало чуть ли не полтора месяца. Занятия устраивались по вечерам трижды в неделю: в субботу, воскресенье и среду. По четвергам мы долж ны были приходить в текке на зикр и общий сохбет. Занимались мы примерно по такой схеме: сначала шейх называл какое-нибудь слово - например, «ангел» - и, ничего не объясняя, просил нас дать этому слову свои определения и рассказать, что мы под ним понимаем. С помощью этого приема он выяснял, что каждому из нас следует забыть, чтобы суметь воспринять его собственное определение. Он никогда не говорил сразу, что означает то или иное понятие, и не пускался в толкования в самом начале беседы. Он не делился с нами своей мудростью, не убедившись перед тем, что наши головы очищены от мусора. Иногда кто-нибудь давал интересующему нас слову определение, близкое к суфийскому, и учитель мысленно брал это на заметку. Ни карандашом, ни бумагой он не пользовался. Если какой-нибудь новичок отвечал лучше обычного, шейх начинал задавать ему вопросы. «Почему вы так думаете? Откуда вы это знаете ? Что привело вас к такому выводу?» Затем он приглашал других порасспрашивать того, кто по случайности изрек нечто мудрое.
Хасан Тахсин-баба умел так увлечь нас беседой, что мы переставали замечать окружающее. Мебель в комнате как будто исчезала, хотя на самом деле, конечно, никуда не девалась. Вместе с ней пропадали пол, стены и даже люди. Мы забывали о том, что сидим в самом обыкновенном помещении.

Когда шейх начинал говорить, в комнате сразу же возникала атмосфера терпеливого ожидания.

Я пользовался особым вниманием шейха. Он настолько явно выделял меня среди остальных, что позже это стало вызывать недовольство группы. Всякий раз, когда он начинал разъяснять понятия, которые мы только что обсуждали, оказывалось, что данные мной определения очень близки к суфийским. Самым ярким примером этого может служить отрывок беседы, посвященной ангелам - их отношению к Богу и сотворенному миру, а также свойствам, которые приписываются им в различных учениях. Шейх сказал:

- Есть некие сущности, называемые ангелами. Что такое ангел?

Я ответил, что ангелы - это разные формы энергии. Мой ответ возмутил одного из дервишей, и он начал бурно протестовать. Шейх не остановил его, и дервиш заявил:

- Это кощунство! Как может ангел быть энергией? Ангелы - это вестники, - и он стал подробно рассказывать нам о том, какими ему представляются ангелы. Шейх терпеливо выслушал его, а затем попросил остальных учеников дать свои определения. Дервишем, обвинившим меня в кощунстве, был военный врач, молодой человек лет на пять старше меня. Я был самым младшим членом группы.

Моя связь с Хасаном Тахсин-бабой была очень сильна. Он был со мной всегда, когда я вспоминал о нем. Я постоянно находился под его защитой.

Куда бы я ни пошел, в Стамбуле или за городом, меня не покидало ощущение, что мой учитель рядом. Однажды я чудом спасся из-под колес трамвая, и это был далеко не единственный раз, когда учитель помогал мне в минуты опасности или нужды. Как-то вечером, когда я был в текке, он подозвал меня к себе и сказал: «Ты должен немедленно уехать. Сядь не на тот паром, на котором ты обычно переправляешься через пролив, а на предыдущий, и когда ты доберешься до дома, тебя будут ждать у дверей. Это будет беременная женщина в критическом положении. Если ты сейчас же не уедешь, она может попасть в беду».

В то время я жил в нашем стамбульском доме, один. В мое отсутствие некому было даже впустить нежданного посетителя. Поскольку шейх уже не впервые давал мне подобные указания, я сразу отправился в путь и едва успел прийти домой, как у наших ворот затормозило такси и послышался стук в дверь. Я быстро открыл ее и увидел на пороге семью кавказцев из Бандырмы. Среди приехавших была беременная женщина: у нее начались схватки и она плохо себя чувствовала, так что я тут же побежал за повитухой-абхазкой, которая принимала роды почти у всех представительниц этой семьи. Мне удалось вовремя привезти к нам эту пожилую женщину, и роды прошли, успешно, но если бы я вернулся из текке в обычный час, результат мог бы быть совсем другим. И примеров такого общения между моим шейхом и мной можно привести очень много. Я всегда чувствовал его по
кровительство, и он всегда был рядом.

Я рассказал ему о своих мучениях после происшествия на пожаре. Сказал, что не знаю, как стереть тот случай из памяти: то ли постараться просто забыть его, то ли каким-то образом заслужить прощение в собственных глазах. Я объяснил шейху, что потерял всякое уважение к себе. Он обо всем знал и попытался помочь мне, щедро делясь со мной своей целительной силой. Он был, очень хорошим проводником высших влияний и упорно старался исцелить меня. Но, к моему удивлению, мне не стало легче.

Я так и не избавился от отвращения к самому себе, вызванного теми чувствами, которые я испытал во время пожара. Рана упорно не желала затягиваться. Мое воспитание не подготовило меня к шоку от встречи с самим собой, и я был полностью выбит из колеи.

В какой-то момент мои мучения стали такими сильными, что если бы мне не внушили крепко-накрепко, что самоубийство - это грех, я наверняка наложил бы на себя руки. Позже шейх сказал мне: «Есть область, в которую я не могу вторгаться. Ты связан с более высокими силами. Я знаю лишь то, что мне открыто. Ты был послан ко мне с уровня Макам». Под этим - он подразумевал следующее: «Я знаю «инстанцию», пославшую тебя ко мне, но не знаю, кто управляет этой инстанцией». Позже , по мере своего духовного просветления, я и сам познакомился с «инстанцией», о которой вел речь мой учитель, но тогда я буквально не находил себе места, потому что был унижен в собственных глазах.

Находясь в обучении у Хасана Тахсин-бабы, я много читал, интересуясь всем подряд и не упуская из виду ничего, что могло бы оказаться полезным.

Тогда же я всерьез взялся за Библию. Постепенно меня все больше увлекала история Иисуса.

Поскольку в ту пору я еще не знал английского, я читал Библию на французском и однажды, сидя с этой книгой у себя в комнате, добрался до места, где Иисус говорит: «О чем ни попросите Отца во имя Мое, то будет дано вам».

Я и прежде встречался с этим изречением, но теперь оно вдруг сильно на меня подействовало. Я подумал: «Почему бы мне не помолиться Богу во имя Иисуса и не попросить Его облегчить мои мучения? Надо последовать совету, который дается в Библии». Я не знал, как именно надо молиться, но решил, что должен попробовать. Я помнил библейский рассказ о том, как молились апостолы после того, как Петр покинул дом Корнелия и они все пришли на морской берег в Яффе: там они стали на колени и принялись молиться. Поэтому и я тоже опустился на колени около своего дивана и начал молиться, но моя молитва не была молитвой в обычном смысле этого слова, так как, обращаясь к Богу, я не испытывал надлежащего благоговения. Вот как я молился. Я сказал Иисусу: «Послушай, я не принадлежу к твоим последователям; и не жду, что ты меня примешь. Я не могу назвать себя человеком, у которого хватит решимости на то, чтобы прийти к тебе, но в книге ты говоришь, что если я попрошу чего-нибудь во имя твое, моя просьба будет удовлетворена. Только я не знаю, что именно мне нужно, и не знаю, чего именно я прошу». Вдруг мне на ум пришла одна мысль, которая раньше у меня не возникала: это была мысль об исцелении.

Раньше я думал, что мне нужно прощение или забвение. Я считал, что совершил дурной поступок и что мне надо как-то избавиться от его последствий, забыть о нем. Я упорно старался прогнать всякие воспоминания о том несчастном дне.

Теперь же все повернулось иначе. Может быть, мне было необходимо именно исцеление, поэтому я сказал: «Я знаю, что ты целитель, и знаю, что ты даже оживлял мертвых. Мне известно, что ты исцелил многих людей от самых тяжелых недугов. Вот, я стою перед тобой и предаю себя в твои руки.

Если это возможно, освободи меня от моего бремени. Дай мне то, что для этого нужно». Я молился очень рационально, и в моих словах не было особенного пыла. Со стороны это выглядело так, как если бы я просто разговаривал сам с собой.

И тут со мной произошла неожиданная вещь: я словно заснул и до сих пор не знаю, длился ли мой сон минуту или столетие. Возможно, это был вообще не сон, а видение . Как бы там ни было, мне показалось, что я стою на вершине утеса и смотрю вниз. Утес был высотой футов в тридцать или сорок, а у его подножия лежала большая куча навоза вроде тех , какие иногда попадаются около сараев в деревнях. Глядя на эту кучу, я видел кишащих в ней червей: их было там несметное количество, и у каждого червя было белое личико и черный носик. Я наблюдал за этими червями и вдруг узнал одного из них, потому что у него было мое лицо. Одним из этих червей был я сам, и меня охватило сострадание. Я подумал, что этого червя необходимо спасти оттуда. Я видел, что червь там, внизу - это Мурат, то есть я, и в то же время знал, что ошибаюсь: червь, на которого я смотрел, не был Муратом. Это было очень странное чувство. Желание спуститься вниз было невероятно сильным, и я вдруг полетел с обрыва, но очень плавно, чувствуя, как кто-то держит меня сзади за шиворот, точно кошка, переносящая в зубах котенка. Я обернулся, чтобы посмотреть, кто меня держит, и увидел Иисуса. Это был Иисус! Лицо, которое я увидел, не было похоже на обычные изображения Иисуса на картинах - оно было другим, и позже, когда я совершил много духовных путешествий и удостоился чести встретиться с Иисусом, оказалось, что Он выглядит именно так, как выглядел в тот раз. Теперь я знаю, каков Он на самом деле, а тогда я увидел Его впервые.

Он очень бережно опустил меня в пропасть, и я схватил червя с моим собственным лицом. Взяв червя, я обнял его с состраданием, но, пока мы поднимались, червь исчез. Я снова оказался на вершине утеса и в этот миг очнулся.

После этого случая все мои муки пропали без следа. Я был исцелен!

Меня переполняла благодарность и я молился и молился, пока впервые в жизни не заговорил на незнакомых языках. Я испугался, что схожу с ума, но на самом деле произошло вот что: я принял себя таким, каков я есть, и обрадовался, поняв, что я так же низок, безобразен и жалок, как и все прочие люди. Подобно другим, я был грешен. Я ничем не отличался от прочих. Да, я был самым обыкновенным человеком, а значит, грешником. У меня был Бог, на чье прощение я мог уповать, но мое благородное происхождение отнюдь не делало меня исключительным. После того как я это понял, все мои страдания ушли в прошлое. Я был ничтожеством, и осознание этого радовало меня . Я был рад тому, что я - человек, способный с удовольствием смотреть на то, как гибнут в огне женщина и ребенок.

Подобное бывает с каждым из нас, и теперь я был далек от того, чтобы судить других людей и проклинать их за несовершенство. С этого момента я научился принимать других такими, какие они есть, включая и себя самого.

Позже я поведал Хасану Тахсин-бабе о том, что со мной приключилось.

Он очень обрадовался и сказал: «Ты должен быть с Ним - возможно, это принесет пользу и всем нам»; После этого он стал относиться ко мне с еще большим почтением, чем прежде. Стоило мне войти в комнату, где находился учитель, как он сразу поднимался со своего места и приветствовал меня, а порой даже целовал на глазах у собравшихся. С тех пор я уже никогда не оставался в одиночестве и долгое время был с Иисусом на этом уровне. Я открыто заявил всем, что теперь я - последователь Иисуса. Лет через пятнадцать или около того я достиг иных уровней общения с Иисусом, но это уже другая глава моей жизни.

Прежде чем я продолжу, позвольте мне рассказать о бекташийском ордене немного подробнее. Этот суфийский орден зародился в Турции, в провинции Киршехир сейчас там расположен городок под названием Хаджи-Бекташ.

Когда-то давно в том пустынном краю, на берегу реки, стояла одинокая хижина, в которой жил основатель ордена, Хаджи Бекташи Вали. Само учение бек-таши берет начало от Хазрати Али, зятя пророка Мухаммеда и четвертого халифа после него.

Бекташийские текке отличаются от текке других суфийских орденов во многих отношениях. Во-первых, они закрытые. Бекташи образуют замкнутое общество. Они не принимают посетителей. Они не допускают к себе «полюбивших Путь», как делают мевлеви. Они не принимают в свой круг любопытствующих. Право присоединиться к ним получают только прошедшие инициацию потомки членов ордена. Моя мать не принадлежала к бекташи, поэтому я всегда говорил, что для меня было сделано исключение, поскольку я был послан в этот орден посредством указания свыше. Когда я пришел в текке после своего сна, шейх уже ожидал меня. Тут явно сыграло свою роль провидение, так что я стал бекташи не «по наследству», а по воле судьбы.

Меня направила к шейху какая-то неведомая сила - ведь до своего сна я ровным счетом ничего не слыхал о бекташи. Когда я появился, меня с готовностью допустили в текке, а когда я выразил желание вступить в орден, мне позволили пройти чилле всего через месяц-другой. Шейх ждал моего прихода: может быть, ему порекомендовал меня кто-то из членов ордена, а может, он получил информацию обо мне от невидимого вестника, но в любом случае он узнал про меня раньше, чем я про него.

В других суфийских орденах мужчины и женщины, приходящие в текке, садятся отдельно друг от друга; но у бекташи нет в этом смысле никакой дискриминации. Все собираются в одной комнате и рассаживаются как у годно.

Бекташийский текке, в который я попал, находился, как вы помните, в Мердивенкёе и носил название Шахкулу-Дергахи. Он был одним из текке, основанных в давние времена для того, чтобы нести свет жителям Стамбула и его окрестностей, и в этом отношении отличался от прочих бекташийских центров. Обычные бекташийские центры в Анатолии, Румелии, Фракии и таких странах, как Болгария, Македония, Румыния, Чехословакия и Албания, устроены иначе, не так, как текке других суфийских орденов - мевлеви, накшбанди, хельвети, кадири и рифаи. Бекташийский текке, который я посещал, был устроен в точности так же, как у мевлеви. Традиционный же бекташийский текке - это суфийский центр, находящийся посреди поселка, где не живет никто, кроме самих бекташи. Посторонних туда пускать не полагается, потому что они не способны понять происходящее, но вообще-то посторонние и сами не хотят селиться в бекташийском поселке: ведь правоверные мусульмане считают членов этого ордена еретиками.

Бекташи собираются в поселке не потому, что хотят быть поближе к текке. Все происходит наоборот: сначала возникает селение, а потом в нем строится текке. Это можно пояснить на примере понятия «церковь» в христианском учении: сначала словом «церковь» называли не здание, а религиозное сообщество. Жители бекташийского поселка - это самые обычные фермеры, торговцы, горшечники, ткачи, кузнецы и так далее. Но они образуют единое сообщество и живут вместе, а когда они собираются для отправления религиозных обрядов, возникает текке. Таким образом, когда Мустафа Кемаль Ататюрк запретил деятельность турецких текке (это произошло в 1928 году) и на двери всех этих храмов были повешены замки, бекташийские текке все равно уцелели. Каждый шейх по-прежнему жил в своем доме, рядом с остальными селянами, и все они так же, как и прежде, занимались своими повседневными трудами. Жизнь текке продолжалась, и в результате запрещения Ата-тюрка учение бекташи, пожалуй, получило еще более широкое распространение, чем прежде.

Итак, бекташийские поселки сохранились, и бекташи по - прежнему зовут людей, не входящих ни в один из суфийских орденов (то есть ортодоксальных мусульман), «хам эрвах» , что означает «примитивные , неразвитые души», и не позволяют никому из посторонних приближаться к месту, где происходят их собрания. Они расставляют вокруг этого места своих караульных , чтобы «примитивные души» не могли туда проникнуть. У турок есть выражение «бекташи сирри», что значит «бекташийская тайна», и оно настолько широко распространено, что если человек не хочет отвечать на чей-нибудь вопрос, ему почти всегда говорят: «Это что, бекташийская тайна?» Бекташи всегда так тщательно хранили свои секреты, что посторонние, которым было страшно интересно, что же происходит на закрытых собраниях членов ордена, принялись выдумывать самые нелепые истории, предполагая, что под покровом тайны творится что-то - непристойное. Поскольку бекташи, в отличие от обычных мусульман, не отделяют мужчин от женщин, пошли слухи, что бекташийские собрания проводятся в темноте ради того, чтобы их участники могли, якобы по ошибке, попользоваться чужими женами. Рассказывали даже, что в текке специально выпускают на свободу петуха - он летает по комнате, хлопая крыльями, и тушит все свечи, а потом, в темноте, бекташи набрасываются на чужих жен.
Как бы там ни было, все эти дурацкие слухи никогда не смущали членов ордена, и если какой-нибудь любопытный начинал допытываться, правду ли о них говорят и почему их собрания проводятся в такой тайне (под охраной караульных и т . д .), бекташи , внутренне посмеиваясь , повторяли ему историю про петуха . Тогда любопытный восклицал: «Надо же! Я слыхал об этом, но не верил. Стало быть, это правда!» И бекташи отвечали ему: «Так уж у нас заведено. Привычка, что поделаешь!» Чтобы сохранить секреты ордена, бекташи готовы спокойно терпеть любую клевету в свой адрес.

Учение бекташи так сильно отличается от ортодоксального ислама, что, как я уже говорил выше, обычные мусульмане ( то есть сунниты ) не признают членов этого ордена своими единоверцами и считают их еретиками.

Ортодоксальные мусульмане не отрицают, что Хаджи Бекташи Вали был святым, но не хотят оскорблять его память, употребляя слово «бекташи» в уничижительном смысле , поэтому они используют эвфемизм, называя членов ордена бекташи «кызыл - баш». Это слово имеет в турецком языке уничижительный оттенок, и все бекташи именуются «кызыл - баш». Таким образом, с ортодоксальной точки зрения учение бекташи не принадлежит к исламу, хотя я бы назвал его исламским в более глубоком смысле.

У бекташи существует принцип «тевелла и теберра», что означает принятие и отделение, или отчуждение; согласно этому принципу, бекташи считают всех противников рода Мухаммеда своими врагами. Они так почитают Мухаммеда, что вы не можете стать бекташи, то есть подлинным последователем Хаджи Бекташи Вали, если не признаете в Мухаммеде истинного пророка, через которого к вам поступает знание обо всех остальных пророках. Вместо того, чтобы узнавать о Моисее и об Иисусе от них самих , вы должны знакомиться с ними через Мухаммеда. Бекташи объясняют это тем, что вы не сможете понять ни Иисуса, ни Моисея, если ваши знания о них будут почерпнуты не из учения Мухаммеда, поскольку все прочие учения искажены и извращены человеческим влиянием.

Бекташи весьма критически относятся к результатам деятельности Никейского собора , на котором был выработан христианский канон. Именно там, в Никее, была составлена Библия, причем одни евангелия вошли в нее, а другие - например, евангелие от Фомы - были отвергнуты. Бекташи полагают, что богословы Никейского собора не имели права так поступать, ибо были не пророками, а всего лишь людьми. Учение ислама - это также и учение ордена бекташи. Если вы хотите стать хорошим евреем, вы должны изучать иудаизм через Мухаммеда. Если вы заявите, что иудаизм вам ни к чему и вы хотите стать не евреем, а мусульманином, Мухаммед ответит вам, что вы не можете быть мусульманином, пока не стали евреем: «Нельзя отвергать Моисея и принимать меня». То же самое относится и к Иисусу, Давиду, Илие и Аврааму. Все пророки Ветхого и Нового завета являются истинными пророками , но вы должны узнавать о них из Корана.

Вот к чему сводится принцип «тевелла и теберра», и он регулирует всю жизнь настоящих бекташи. Это их намаз, их пост, их хадж (паломничество).

Если человек остается верным этому принципу, он не нуждается больше ни в чем. Единственный исламский орден, который не считает принятие мусульманского шариата (закона) необходимым условием для того, чтобы стать суфием, - это орден Мевланы Джалаладдина Руми, который называется «мевлеви». Сам Руми ни от кого не требовал соблюдения этого условия.

Хотя шейх бекташийского текке, в котором я проходил чилле, принял меня с распростертыми объятиями, кое-кого из братии вскоре начало раздражать мое присутствие. Другие ученики страдали от зависти, считая, что шейх уделяет мне чересчур много внимания. Как правило, мои ответы на занятиях заслуживали одобрение шейха - во всяком случае, он хвалил меня чаще, чем любого из остальных,- однако я по-прежнему не считался в группе «своим».

В глазах прочих посетителей текке я был чужаком, который появился неизвестно откуда и встретил незаслуженно теплый прием. Еще одним поводом для раздражения было то, что я не подчинялся правилу, соблюдение которого было обязательным для всех бекташи, а именно, принципу «тевелла и теберра». Впоследствии, когда я исцелился благодаря Иисусу, вознеся ему молитву и узрев его самого, раздражение братии возросло, и тех, кто, подобно шейху, относился ко мне благожелательно, осталось совсем немного. В конце концов мое несогласие с принципом «тееелла и теберра» и антипатия, которую я пробудил у других посетителей текке, оттолкнули меня от учения бекташи. Оно стало вызывать у меня те же чувства, что и древние традиции моего племени. Реакция была не такой сильной, но похожей, и когда мое чилле завершилось, я почти перестал ездить в текке. Это было моим третьим решительным шагом. Первый я совершил, когда отказался от обучения у старейшин своего народа , второй - когда порвал с ортодоксальным исламом, а третий - когда отошел от исламского суфизма.

Теперь я приходил поцеловать руку своему шейху только по особым случаям - например, во время байрама, мусульманского религиозного праздника, - и он сказал мне, что поскольку меня исцелил Иисус, именно в нем я отныне должен искать живительный источ ник силы и мудрости.

Случившееся со мной было чрезвычайно важно. День, когда я встретился с Иисусом, был днем моего возвращения к Богу. Я снова вернулся к Богу, которого отверг в семнадцать лет, но тот Бог, к которому я вернулся, был не тем Богом, которого я отверг. Я наконец понял, что отвергал не самого Бога, а то определение Бога, которое было мне предложено. Теперь же, после встречи с Иисусом, я возвратился не к определению Бога, но к САМОМУ БОГУ. Я и сегодня отрицаю того Бога, которого отрицал в семнадцать лет, но у меня есть Бог, с которым меня познакомил Иисус Христос. С той поры я стал называть себя христианином.

В бекташийском текке передо мной отворилась дверь, и в течение трех с половиной лет меня учили, наставляли и просвещали, после чего мой шейх, Хасан Тахсин-баба, сказал мне: «Ты можешь приходить сюда в любое время, когда захочешь, но твой путь - с Иисусом. Иди и будь с Ним».


Лейла и поиски сокровища

Хотя это звучит немного странно, можно сказать, что завершился очередной этап моей духовной жизни. Жизнь человека либо духовна целиком, либо совсем лишена духовности; однако я имею в виду то, что моя встреча с Иисусом стала рубежом, после которого мои помыслы обратились к христианству.

Я жил в мусульманской стране, где христиан недолюбливали, и практически не имел возможности присоединиться к христианскому сообществу. Я обошел несколько самых старинных христианских церквей в Стамбуле с просьбой принять меня в ряды прихожан, но везде получил отказ, так как моя фамилия была слишком хорошо известна. Священники не хотели со мной связываться: они боялись, что если я, представитель знатного мусульманского рода, начну посещать их церковь, это не пройдет незамеченным и за мной по пятам явятся детективы в штатском.

Когда я пришел в одну из этих церквей всего во второй раз, священник, читавший службу, отвел меня в сторонку и сказал: «Если ты христианин и любишь Иисуса, будь осторожен, потому что нас подвергают гонениям».

И я действительно «подвергался гонениям» в каждом христианском храме: меня выпроваживали оттуда мягко, но настойчиво. Главы христианских общин вели спокойное, размеренное существование и старались обойтись без лишних неприятностей. Они не желали принимать меня к себе, и мне ничего не оставалось делать, кроме как повернуться и уйти.

Но я продолжал самостоятельно изучать Библию.

Кроме того, я молился Иисусу, благодарил Его и порой переживал чудесные минуты. Иногда я использовал методы и упражнения, которым меня научили в бекташийском текке, - среди них были медитация, концентрация и проекция. Моя связь Иисусом стала очень прочной и глубокой, но я по-прежнему не оставлял надежды сделаться членом какой-нибудь христианской общины.

Я всегда занимался многими делами одновременно и в тот период активно участвовал в деятельности по оказанию помощи моей родной стране.

В 1941 году Германия напала на Россию и повела войну на Восточном фронте.

Я надеялся, что Россия потерпит крах и порабощенные ею малые страны - одной из таких стран была моя родная Абхазия - снова обретут независимость. Мне очень хотелось, чтобы эти мечты стали реальностью, и я по мере своих сил старался помочь их воплощению в жизнь. Со времен Первой мировой войны немцы очень хорошо относились к кавказцам, и в Германии возникло несколько антикоммунистических объединений, целью которых было освобождение Кавказа. Особенно бурную деятельность они развер нули в Берлине в период с 1923 по 1928 годы. Там даже выходил журнал под названием «Северокавказский горец», и немецкое правительство оказывало помощь этому журналу. Кроме того, детям из кавказских семей, в какой бы стране они ни жили, выдавались стипендии на дальнейшее обучение - для этого им нужно было только иметь аттестат средней школы с хорошими отметками .

Я хотел наладить связи с некоторыми представителями немецкой интеллигенции, и благодаря моим друзьям мне удалось это сделать. Затем я спросил у своих новых знакомых, нельзя ли мне вступить в их подпольную организацию, добавив при этом, что они могут использовать меня для работы на Кавказе в любой форме, какую сочтут нужной. Гитлер относился к кавказцам очень благосклонно. Он даже велел ежедневно зачитывать в немецких войсках, ведущих наступление вблизи Кавказских гор, особый приказ, в котором говорилось: «Вы вступаете на землю Кавказа. Таким образом, вы входите в Музей Человечества. Даже самый обычный камень, попавшийся вам под ноги, может иметь огромную ценность для изучения всемирной истории. Кавказ - это место, откуда мы ведем свое происхождение. Оттуда ведут свое происхождение все высшие человеческие расы. Я прошу вас уважать каждый предмет и каждого обитателя этой страны и стараться причинить им как можно меньше вреда». Так говорил Гитлер.

Я присоединился к движению, которое называлось Пятой колонной, и прошел специальный курс обучения. Меня научили организовывать диверсии на нефтехранилищах, прыгать с парашютом и держать связь по рации. Нас должны были забросить в горный район, населенный абхазцами, но этот план не сработал. Немцам не удалось взять Сталинград, и они начали отступление.

Когда происходили все эти события, я еще учился на медицинском факультете и старался не прерывать занятий. Однако в 1943 году у меня было слишком много дел и я не успел подготовиться к весенним экзаменам, так что сессию пришлось перенести на осень. Я знал, что если не сдам экзамены осенью, мне придется пропустить целый год.

У меня было много друзей из числа кавказцев, и мы часто встречались в нашем клубе. Вдобавок я завел множество знакомств в университетских кругах. Я любил хорошую компанию, друзья любили меня, и моя жизнь по-прежнему была деятельной и богатой приключениями. Мое общение с женщинами стало более глубоким и осмысленным. Я никогда не был полностью пассивен в этом отношении, но пора бурных романов моей юности миновала.

После встречи с Зухаль я превратился в совершенно другого человека. Моя половая жизнь была в меру активной, связи, которые я заводил, были достаточно прочными и строились на душевной близости - за исключением отдельных случайных эпизодов, которые также оставляли по себе добрую память.

Поскольку все кругом знали, что я легок на подъем и не люблю сидеть сложа руки, ко мне часто обращались за помощью в трудную минуту, особенно если нужно было предпринять быстрые и решительные шаги. Например, если какой-нибудь юноша собирался жениться и встречал сопротивление брата своей избранницы, он приходил ко мне за советом и рассказывал, какие трудности встали на его пути. Тогда я отправлялся на переговоры с братом и родителями девушки. Так как я был родом из влиятельной семьи, к моему мнению прислушивались. При необходимости я умел даже сурово отчитать непокорных и вообще хорошо справлялся с ролью миротворца. Ко мне не раз приходили нежданные посетители, и однажды я увидел на своем пороге незнакомку лет двадцати пяти. Она спросила, не здесь ли живет Мурат Яган. Я представился и пригласил ее в дом. Оказалось, что она приехала из Каира с рекомендательным письмом от моих тамошних родственников. В письме говорилось: «Этой девушке необходимо навести в Стамбуле справки, касающиеся ее семьи. Она - внучка паши, который занимал видный государственный пост в Османской империи. Мы дружны с ее родными и с ней самой. Сейчас она собирается в Стамбул. Пожалуйста, помогите ей чем можете».

Итак, выяснилось, что моя гостья - внучка османского паши. Она рассказала мне, что перед смертью этот паша призвал к себе пожилую женщину, которая провела под его кровом почти всю жизнь. Когда-то ее выдали замуж за одного из его приближенных, и с тех пор они вместе верой и правдой служили семье паши. Потом ее муж умер, и она продолжала работать без него. Словом, это была типичная старозаветная служанка из тех, что встречаются в аристократических домах.

Умирающий паша дал этой старой женщине некую книгу и сказал ей: «Все, что я оставляю после себя, будет поделено между моими наследниками. ( В те дни никто не писал завещаний, чтобы выразить в них свою последнюю волю. Все имущество усопших передавалось наследникам согласно закону, как почти всегда происходит в Турции и сейчас. Существует закон о наследовании, и все делается в соответствии с этим законом. Он допускает лишь небольшие отклонения от стандартной процедуры. Например, вы не можете оставить все одному из членов семьи, обделив остальных. Ваши пожелания могут быть учтены до известной степени, но для этого вы должны пригласить юриста, который хорошо знаком с действующим законодательством . Как бы там ни было, при распределении наследства завещание не играет решающей роли.) Я уверен, что эти мошенники сразу же растранжирят полученное, а мне хочется, чтобы какая-то доля наследства досталась внукам, - продолжал паша. - Поэтому я спрятал самые драгоценные вещи в одном месте. Где они спрятаны, записано в этой книге, и я оставляю ее тебе. Ты отдашь эту книгу моему внуку или внучке, когда ему или ей исполнится двадцать пять лет». Вскоре после этого разговора паша умер.

К моей посетительнице книга попала непростым путем. Старая служанка умерла прежде, чем девочка появилась на свет (она была первой внучкой паши), но перед этим успела передать книгу кому-то из родственников. Он и вручил ее моей гостье в должное вре­мя, заодно рассказав ей обо всем, что поведала ему старая служанка. Теперь девушка приехала из Египта, уверенная, что сокровище находится в Стамбуле. Ее семья жила здесь до революции, однако новое турецкое правительство отказалось от услуг старого паши. Поэтому он с семьей перебрался в Каир. Девушка и все ее родственники внимательно просмотрели книгу, которая досталась ей по наследству, однако никто из них ничего не обнаружил. Она стала проверять, все ли страницы на месте, и оказалось, что вырванных страниц нет. Таким образом, поиски зашли в тупик. Ко мне девушка обратилась потому, что ей нужен был человек, умеющий читать по-турецки. Сама она говорила по-турецки, но читать на этом языке не умела, по­скольку выросла в арабской стране. Книга же, в которой ее дед спрятал ключ к сокровищам, была турецким историческим трудом - это была монография «Ксасуль Энбиах», написанная Джевдет-пашой.

Девушка хотела, чтобы я вместе с ней изучил книгу и помог ей сделать все возможное. Она сказала, что у нее достаточно денег на любые поездки, на то, чтобы заплатить помощникам, если таковые понадобятся, и на все остальные расходы, которых могут потребовать поиски. Неизвестно было, где именно паша спрятал свои сокровища - в самом Стамбуле или в его окрестностях. Среди его прежних владений были загородные усадьбы, сады и прочие сельскохозяйственные угодья. Никто не мог подсказать нам, где искать.

В то время я снова остался в своем стамбульском доме один, если не считать пожилой пары, занимавшейся хозяйством. Поэтому логично было предложить моей гостье (оказалось, что ее зовут Лейла) поселиться у меня. Мы не представляли, как долго будут продолжаться поиски клада и какие расходы это может повлечь за собой. Я решил, что на всякий случай ей стоит поберечь свои деньги.
Кроме того, мой дом был очень просторным и удобным, и девушке имело смысл остановиться здесь хотя бы ради того, чтобы мы с ней могли общаться в любое время. Если бы я читал ее книгу ночью и меня вдруг осенило вдохновение, мне не надо было бы ждать до утра, чтобы отправиться к ней в гостиницу. Все эти доводы убедили ее, и она согласилась на мое предложение. Это была очень умная, образованная и покладистая девушка; кроме того, она оказалась вполне самостоятельной и умела принимать решения на свой страх и риск.

Мы немедленно взялись за работу и первым делом обсудили стоящую перед нами задачу. Книга, которую Лейла привезла с собой, была напечатана типографским способом и представляла собой экземпляр хорошо известного исторического труда - между прочим, точно такая же книга была в библиотеке моего деда по материнской линии. Мне казалось, что нам следует искать в ней либо запись, сделанную от руки, либо какие-то подчеркнутые или помеченные слова в разных главах - возможно, если собрать эти слова вместе, из них удастся составить фразу, которая послужит ключом к отгадке. Была и еще одна возможность: бумажка с нужной нам информацией могла быть спрятана где-нибудь в переплете книги или засунута за корешок. Короче говоря, нам было с чего начать. Чтобы произвести предварительный осмотр, знания турецкого языка не требовалось. Мы решили, что неторопливо и внимательно перелистаем всю книгу, ища в ней любые пометки, сделанные карандашом или ручкой, - например, нам могла попасться стрелка, указывающая в определенное место. Нужные нам значки могли оказаться скобками или черточками, а чтобы заметить их, не надо было знать турецкий алфавит.

В книге оказалось не меньше пятисот страниц, и толщиной она была около двух с половиной дюймов. Мы решили сначала проверить страницы, а уж потом, если на них ничего не обнаружится, тщательно изучить переплет, следя за тем, не выпадет ли оттуда что-нибудь.

Лейла не возражала против того, чтобы я взял на себя руководство поисками, и с готовностью выполняла все мои указания. Мягкая и покладистая по натуре, она с самого первого дня прониклась ко мне симпатией , и мы с ней прекрасно поладили. Лейла чувствовала себя в моем обществе совершенно свободно: она говорила, что у меня нос как у моей тетки, а потом заявляла, что ошиблась и что у меня нос абхазский, а у тетки - греческий. Еще она говорила, что я улыбаюсь точь-в-точь как некоторые представители египетской ветви моего рода. Словом, она вела себя как дома, и ее совсем не смущало то, что с нами нет других членов семьи. Когда ко мне приезжали друзья из провинции, она принимала их как радушная хозяйка, будто забывая о том, что сама поселилась здесь совсем недавно. Она была из тех людей, к которым сразу начинаешь относиться как к родным.

Сначала, в первые дни после приезда Лейлы, я очень тщательно соблюдал правила этикета и никогда не появлялся перед девушкой в домашних тапочках или в сорочке с расстегнутым воротником. Я всегда надевал галстук, как было принято у нас в доме. Однако вскоре я оставил эти формальности. Без всяких обсуждений, по какому-то молчаливому соглашению мы оба стали по утрам выходить из своих спален в халатах. Нам было легко и хорошо друг с другом, и мы с удовольствием жили в одном доме, как брат и сестра.

Мы углубились в изучение книги, и это оказалось очень утомительным делом. Иногда я, устав, прохаживался по комнате, а она варила кофе или читала какую-нибудь газету из тех, что приносил почтальон. Мы выписали турецкую газету под названием «Ак-шам» в двух версиях, на турецком и французском языках, и Лейла стала учить турецкий, сравнивая два разноязычных экземпляра. Она хорошо читала по-французски и говорила по-турецки. К концу своего пребывания в Стамбуле, то есть примерно через два месяца, она научилась неплохо читать на турецком.

Мы добросовестно просматривали книгу в течение недели, и за это время ко мне заглянули несколько случайных посетителей. Лейла стала обращать вни мание на то, как люди ведут себя в моем обществе, и поняла, что я вовсе не такой тихоня, каким мог показаться на первый взгляд. В моих отношениях с друзьями было много такого, о чем она раньше и понятия не имела . Иногда я водил ее в кафе и клубы, где часто бывал; там ко мне подходили знакомые и приветствовали меня с большой теплотой. Метрдотель и официанты в нашем кавказском клубе относились ко мне с особенным уважением, а мои соотечественники, которых мы там встречали, держались со мной очень почтительно. Лейла познакомилась со многими девушками и женщинами из числа моих подруг, но это ни в малейшей степени не повлияло на ее отношение ко мне. Неизменно веселая и приветливая, она говорила, что я внушаю ей доверие, которого не могут пошатнуть никакие мои поступки.

Просидев над книгой всего два-три дня, мы поняли, что перед нами стоит необычайно тяжелая задача. Просматривать страницы было ужасно скучно, и мы решили, что в это дело необходимо внести хоть какое-то разнообразие. Одним из способов борьбы со скукой стала перемена места работы: время от времени мы перебирались в соседнюю комнату, или садились у другого окна, откуда была видна другая часть двора, или выходили в сад и устраивались за столом на свежем воздухе.

Пожилые супруги, которые занимались хозяйством, очень полюбили Лейлу (особенно сильно к ней привязалась служанка) и без всякой инициативы с нашей стороны стали относиться к нам с комической заботливостью, точно мы посвятили их в какой-то заговор, требующий соблюдения конспирации. Они ходили по дому на цыпочках и шептали: «Кажется, кто-то идет ... что будем делать? Впустить или не надо? А может, сказать, что вас нет дома? » Это выглядело смешно и даже немного раздражало, однако я был благодарен Лейле за то, что ее появление вызвало в моей жизни такие перемены.

Первую находку в книге сделала Лейла. Как-то раз после обеда я ушел на деловую встречу и вернулся лишь поздно вечером. Уходя из дому, я оставил книгу Лейле, и она села за работу. Наверное, в тот вечер она рано легла спать и потому рано поднялась на следующее утро, так как с первыми лучами рассвета я услыхал шум в ее комнате, а потом раздался звук ее шагов в прихожей , где пол не был застелен ковром. Я услышал ее легкий приближающийся топот - она явно направлялась в мою сторону и скоро без стука распахнула дверь в мою спальню. К этому моменту я уже совсем проснулся.

- Я нашла! Нашла! - воскликнула она в большом возбуждении и принялась искать на стене выключатель - на это у нее ушло по крайней мере полминуты . Я пытался подсказать ей , что быстрее было бы раздвинуть шторы, но она была слишком взволнована и не откликнулась на мои слова. Я вскочил с кровати и пересек комнату, чтобы взять свой халат. На мне ничего не было, но Лейла даже не обратила внимания на мою наготу. Она была совершенно поглощена сделанным накануне открытием. Когда я привел себя в порядок, она показала мне свою находку. У одной из страниц книги был загнут нижний уголок, как будто для того, чтобы отметить нужное читателю место. Под этим уголком было написано несколько слов. Сначала это показалось мне весьма подозрительным, поскольку девушка говорила, что раньше никто не находил в книге ничего, заслуживающего интереса. Как люди могли пропустить эту надпись? Неужели никто не догадался отогнуть уголок и посмотреть, что скрывается под ним? Это и впрямь было очень странно.

Фраза, закрытая уголком, была написана от руки и гласила: «Дик мааил мермери кальдириниз». В пер­воде это означает: «Снимите наклоненную под большим углом мраморную плиту». Этот загадочный совет совершенно сбил нас с толку. Наши изумленные взгляды встретились.

- Что это значит? Где эта наклонная плита? - спросил я у девушки. - Тебе что-нибудь приходит на ум?

- Ничего, - ответила она и через полминуты повторила: - Ничего. - Потом еще подумала и повторила в третий раз: - Совсем ничего.

Я глубоко задумался и наконец произнес:

- У меня есть единственное предположение - что эта подсказка не первая. Наверное, в книге спрятана и другая надпись, объясняющая, как разыскать место, где находится эта наклонная мраморная плита. Не может быть, чтобы найденная тобой подсказка была первой.

После тщательных поисков мы обнаружили, что в книге нет других надписей. Указание, которое нашла Лейла, было первым! Убедившись в этом, я почувствовал сильный прилив отвращения и ненависти к умершему паше.

Тогда я снова улегся на кровать и сказал Лейле:

- Знаешь что, нам с тобой нужно выпить кофе. Почему бы тебе не пойти и не приготовить его для нас обоих? Выпьем по чашечке, а потом попробуем выбраться из этого тупика.

Пока девушка варила кофе, я прогнал остатки сна ледяным душем и наскоро оделся. Когда она вернулась, у меня на шее еще висело полотенце, а мокрые волосы были не причесаны. Ей не давала покоя мысль, что в книге могут найтись другие загнутые уголки, но, как я уже сказал, наши поиски ни к чему не привели.

В общем и целом проверка текста книги заняла у нас десять дней, по прошествии которых мы окончательно убедились в том, что нашли первое и единственное указание. Я решил, что настала пора заняться переплетом.

Обложка книги была сделана из картона, покрытого кожей. Мы аккуратно разрезали и исследовали ее всю до мельчайших подробностей. Когда этот этап работы был завершен, с начала наших поисков прошло уже двенадцать дней.

- Что ж, - сказал я, - у меня для тебя хорошие новости. Надпись под уголком - это все, чем мы располагаем. Других указаний нет. По-моему, дальше искать в книге бесполезно.

Лейла посмотрела на меня и ответила:

- Мне кажется, что можно использовать другой подход. Помнишь, как несколько дней назад мы с тобой сидели в пригородном кафе на берегу Босфора , в холмах, и к тебе подошел поговорить какой-то пожилой человек? - Этот пожилой человек был моим знакомым, которого я не видел уже довольно давно. Я представил ему свою спутницу. Он был членом религиозной группы под названием «Мелами». - Когда ты беседовал с этим человеком, - продолжала Лейла, - я поняла, что тебе известны необычные методы постижения скрытых истин. Почему бы тебе не воспользоваться ими в нашем деле?

Я спросил у нее , знает ли она что - нибудь о группе «Мелами». Она ответила:

- Я не знаю о них ничего определенного, но вообще-то я кое-что слышала о таких вещах.

- Все о них слышали хотя бы краем уха, - сказал я, - но какое, по-твоему, это может иметь отношение к нашей проблеме?

Лейла пожала плечами.

- Понятия не имею, - призналась она. - Я просто делюсь с тобой своими мыслями.

Я немного подумал, а потом сказал ей:

- Если мы достаточно долго концентрируемся на чем - нибудь одном, в игру вступает наша интуиция, которая скорее всего рано или поздно поможет нам обнаружить то, что мы ищем. Начинается естественный процесс подсознательного поиска. Я сам не обладаю даром предсказывать будущее - эту способность я не сумел в себе развить. Но я согласен с тобой: если мы попытаемся открыть свое сознание, нас может осенить, хотя это вряд ли произойдет, если мы просто будем сидеть здесь и задавать друг другу вопросы. Но если мы сконцентрируемся и откроем свое сознание, тогда то, что мы ищем, мало-помалу всплывет на его поверхность, и мы как бы вспомним что-то давно забытое. Только не надо ничего нарочно придумывать, потому что от этого все равно проку не будет.

Лейла внимательно слушала меня, явно стараясь вникнуть в смысл моих слов. По-видимому, она уловила в моей интонации скрытое недовольство, потому что сочла нужным извиниться за предложение, которое могло мне не понравиться.

- Я не хотела на тебя давить, - сказала она. - Прости, что сую свой нос в дела, которые ты, наверное, предпочел бы со мной не обсуждать, но мне пришла в голову идея, и я решила поделиться ею с тобой.

- Ничего, - ответил я. - Я на тебя не в обиде, но то, что ты предложила, вряд ли нам пригодится. Нас обоих очень разочаровали скудные результаты наших упорных поисков. Я чувствовал себя так, словно меня высекли, и мной овладела странная апатия. Впрочем, это могло объясняться тем, что накануне у меня было много хлопот и я не успел как следует выспаться. Поняв, что не сумею собраться с мыслями, я сказал Лейле:

- Знаешь, я чувствую, что ужасно устал и не способен сегодня ни на какую работу. Может, это из-за вчерашнего вечера.

- Странно, - откликнулась она, - я тоже чувствую себя разбитой, хотя проспала больше одиннадцати часов.

Тут мне пришла на ум хорошая мысль.

- Давай устроим пикник, - предложил я. - Купим свежего хлеба, сыру и помидоров, поедем на берег Босфора, будем лежать там на травке и наслаждаться жизнью. - Она охотно согласилась, и мы двинулись в путь.

В том месте, которое мы избрали для пикника, было кавказское селение. Мы с Лейлой заглянули в два-три дома, и я представил ее нескольким пожилым женщинам, моим знакомым. Некоторых из них я не видел уже не один год, но другие довольно часто появлялись в доме моей матери по праздникам - например, во время байрама. Они встретили меня с радостью, обнимали и даже плакали. Почти все настаивали на том, чтобы угостить нас чем-нибудь. Среди этих женщин были такие, кто слыхал о семье Лейлы, и она быстро сошлась с ними. В общем, все получилось именно так, как я рассчитывал, и мы прекрасно отдохнули.

По дороге домой я спросил Лейлу, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Она с удовольствием согласилась, и я предложил купить бутылку раки и распить ее вдвоем перед отходом ко сну. Мое предложение пришлось ей по вкусу, и мы завернули в ресторан на берегу Босфора. Это был один из тех уютных ресторанчиков, что стоят прямо над водой на специальных подмостках. Мы уселись за столик, Лейла вынула из сумочки маленький блокнот и сказала мне:

- Я собираюсь записывать наши расходы. Все, что мы потратим во время наших поисков вне твоего дома, будет учтено и оплачено из моих средств.Деньги, которые я отложила на эту поездку, будут истрачены независимо от того, найду я что-нибудь или нет. Я привезла с собой не все эти деньги, но когда понадобится, я их получу. При необходимости можно будет потратить вдвое и даже втрое больше того, что у меня с собой.

- Меня абсолютно не волнует финансовый вопрос, но если ты этого хочешь, мы будем вести учет наших расходов, - ответил я.

И мы принялись за раки. Этот напиток похож на греческое узо, и его обычно пьют, разбавляя водой. Лейла выпила так много, что перестала контролировать свои мысли, чувства и эмоции, и, наблюдая за ней, я обнаружил, что она очень искренняя и прямодушная девушка. Я знал многих женщин, но никогда не встречал такой, как она, и мне было очень приятно находиться в ее компании. Я наслаждался каждой минутой нашего общения. Складывалось впечатление, что она совершенно невинна во всем, что касается секса, и мне даже стало казаться, что с ней что-то не в порядке как с женщиной. Она держалась со мной по-дружески, без тени лукавства. Потом, прикончив всю бутылку, мы отправились домой и сразу же поднялись наверх, в свои спальни. Было уже совсем поздно, и я заглянул к Лейле в комнату, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Она подошла к двери, обняла меня, а потом взяла со стола книгу, над которой мы работали, и вышла в коридор, где висели книжные полки. Там она засунула книгу на самую верхнюю полку и сказала:

- Сегодня мы должны обо всем забыть. Спи крепко и не думай о сокровище.

На следующее утро она явилась ко мне в спальню со словами:

- Ты что-то придумал. Что именно?

- У меня действительно есть идея, - сказал я, - но откуда ты об этом знаешь?

Она улыбнулась.

- Знаю, и все тут.

Я вылез из постели и раздвинул занавески. Все окна в моей комнате были французскими и выходили на балкон. Я широко распахнул створки одного из них и сказал Лейле:

- Ты разбудила меня и заявила, что хочешь выслушать мое предложение. Что ж, поскольку в последнее время тяжелая обязанность готовить по утрам кофе легла на твои плечи, давай-ка свари нам кофе, а после поговорим. - Она приготовила кофе, мы устроились с ним на балконе и я рассказал ей, какая идея у меня возникла.

- Мы с тобой сошлись на том, что вся информация, которую можно найти в твоей книге, заключена в единственной фразе, но даже если мы обнаружим эту таинственную наклонную плиту из мрамора, я думаю, что сокровища под ней не окажется. По-моему, там будет лишь новое указание, которое приведет нас куда-то еще. Бьюсь об заклад, что оно окажется не менее загадочным, чем первое, и мы снова будем ломать голову.

Сначала девушка ничего не ответила, а потом задумчиво произнесла:

- Похоже, нас ждет долгое путешествие.

- Твой паша начинает меня раздражать, - признался я.- Мне очень хочется пойти к нему на могилу, вытащить его оттуда и хорошенько отшлепать. Видно, он решил как следует запрятать свое сокровище. Можно не сомневаться в том, что он записал в книге первую подсказку незадолго до своего отъезда из Турции, так что вторая подсказка должна находиться под какой-нибудь из мраморных плит в его последнем доме в здешних краях. Нам остается только разузнать, где он жил перед отъездом. Что ты скажешь на этот счет?

- У него было много домов, - ответила она, - но как раз перед тем, как уехать в Каир, он со своей семьей жил в Стамбуле. Его дом назывался «Абдулсамад-паша Конак» («конак» означает «поместье») и был расположен, по-моему, где-то в районе Лейли, неподалеку от Аксарая.

- Его нетрудно будет найти, - сказал я. - Надо сходить в регистрационное бюро, спросить там об этом доме и выяснить его адрес. Он наверняка еще есть в картотеке. Заодно узнаем, кто нынешний владелец дома и можно ли туда проникнуть.

Примерно в десять часов утра мы отправились в регистрационное бюро, и пока я наводил нужные справки, Лейла дожидалась меня в парке поблизости. Я узнал адрес бывшего дома паши; оказалось, что теперь там находится общежитие для студентов, обучающихся на государственные средства, то есть сам дом принадлежит государству и содержится в хорошем состоянии. Я задумался о том, какие студенты там живут и нельзя ли наладить с ними связи через моих знакомых из числа иммигрантов-кавказцев.

Вернувшись к Лейле, которая от нечего делать кормила в парке голубей, я поделился с ней добытыми сведениями. Мы решили отправиться по адресу, который я нашел, побродить вокруг интересующего нас дома и послушать, не подскажет ли нам что-нибудь внутренний голос. Лейла воспринимала все это как веселое развлечение, да и меня самого не слишком волновал результат нашего предприятия. Мне нравилось гулять по городу. Прежде чем взяться за дело, мы зашли в ближайшую закусочную, подкрепились кебабом и йогуртом, а потом, почувствовав себя значительно лучше, двинулись на поиски дома.

Бывшее поместье паши оказалось огромным, и студентов перед ним было полным-полно: одни входили, другие выходили. Сама улица была не очень оживленной, но общежитие занимало добрых пол­квартала. Дом был обнесен каменными стенами высотой футов в двадцать, и в каждой стене были ворота-арки шириной в восемь футов. Перед зданием и позади него проходили улицы побольше, а по бокам его окаймляли переулки. Стены, окружавшие двор, смыкались со стенами самого дома. Мы обошли все поместье, чтобы как следует разобраться в его планировке.

Дом стоял в холмах над побережьем Мраморного моря. Ближе к воде, в районе под названием Кумкапу, на каждом шагу попадаются кафе и казино, и я предложил спуститься туда и найти местечко, где можно выпить кофе и спокойно все обсудить. У меня возникло одно соображение, и я высказал его Лейле:

- На этот раз мы должны разделиться. Думаю, мне лучше вернуться к дому паши без тебя. Там полно молодых ребят, которые не оставят без внимания красивую девушку, если она будет бродить поблизости. А если кто-нибудь из обитателей этого общежития знает меня и заметит нас вместе у ворот, он обязательно подойдет, чтобы я его с тобой познакомил, и тогда твой акцент выдаст в тебе приезжую. Лучше займись денька на три своими делами, а я пока разберусь, что к чему.

Лейла признала мою правоту и заверила меня в том, что найдет себе занятие и сопровождать ее повсюду совсем не обязательно. Я предложил ей посетить мой клуб верховой езды и покататься на лошади. Еще я посоветовал ей навестить мою мать и тетку и передать им привет от меня. Но потом, поразмыслив, я сообразил, что этого делать не стоит: ведь если люди услышат, что к Яганам приехала гостья, всем сразу захочется узнать, кто она такая и откуда. Очень скоро выяснится, что Лейла из Каира. Поскольку пока нам не было известно, какие именно сокровища спрятал паша, мне казалось, что благоразумнее будет вести себя тихо. «Что ж, - сказал я Лейле, - в конце концов, ты ведь не развлекаться сюда приехала, так что можно и поскучать немного».

Два дня я в одиночестве осматривал дом. Мне удалось выяснить, что в нем устроили общежитие для студентов-медиков с первого курса. Я спросил у администратора, нет ли среди проживающих в этом доме кого-нибудь из Сиваса. Я выбрал эту провинцию, потому что у моей семьи были знакомые в тех краях, и если бы в доме нашелся студент, приехавший из Сиваса, мое появление здесь было бы легко объяснить. Я был очень осторожен. Администратор сказал, что в самом общежитии нет студентов из Сиваса, но сюда нередко заглядывают учащиеся из других колледжей и среди них наверняка есть кто-нибудь родом из тех мест. Я сказал ему, что просто гуляю по окрестностям и буду время от времени заходить, чтобы поболтать со студентами. Кроме того, я спросил, нельзя ли будет позвонить ему разок-другой - вдруг он сам что-нибудь узнает. Администратор не возражал, и я провел два дня поблизости от этого дома, иногда наведываясь внутрь.

Я думал о том, где искать мраморную плиту, и пришел к заключению, что в первую очередь нужно проверить туалеты. В прежние времена в таких больших старых домах были просторные умывальные комнаты с целыми рядами кранов, вделанных в мраморные плиты над раковинами. Гуляя вокруг дома и и просматривая газеты в вестибюле, я решил, что если иногда буду отлучаться в туалет, это никого не удивит, а я смогу продолжить поиски. Я провел в вестибюле общежития много часов и встретил там кое-кого из своих знакомых. Мы с ними болтали и играли в нарды, и время от времени я извинялся и выходил в туалет, говоря, что съел слишком много красного перца, или придумывая еще какое-нибудь объяснение. Оказалось, что мрамора в доме хватает - им были облицованы стены, - однако наклонных плит я нигде не на шел.

Наконец на первом этаже я обнаружил старинную турецкую баню, которой уже не пользовались. Все прочие умывальни и душевые были давно переоборудованы на современный лад и совсем не походили на традиционные турецкие бани. В этих новых умывальнях вовсе не осталось мрамора, и мне вдруг пришло на ум, что где-то наверняка есть нетронутая ванная комната. Но где она могла быть? Старые турецкие бани топятся снизу - у них мраморный пол и мраморные стены футов в восемь высотой, а под полом имеется пустая камера, куда строители подводят трубы с горячей водой. В натопленной турецкой бане по полу нельзя пройти, если сначала не окатить его водой из кувшина. Когда в такой бане моются, она становится самой жаркой комнатой в доме, а остывая, превращается в самую холодную. Через некоторое время я и впрямь отыскал в общежитии вышедшую из употребления баню: поскольку она находилась поодаль от жилых помещений, в ней устроили кладовую для вещей и продуктов. Дверь ее всегда держали на замке. Если бы я нашел способ туда проникнуть и попался кому-нибудь на глаза, меня, скорее всего, приняли бы за вора.

Изучив все остальные помещения, где был мрамор, я сосредоточил свои помыслы на этой комнате. Я пришел к выводу, что это единственный уголок, где еще можно что-то обнаружить.

Несколько дней подряд я засиживался в общежитии допоздна - у меня нашлось здесь достаточно знакомых и приятелей, - и, наконец, в доме появился приезжий из Сиваса. Я выяснил, что этот юноша - выходец из хорошо известной мне семьи, и спросил, как у него дела. После этого он даже написал своим родителям, что я заинтересовался его успехами, и они были чрезвычайно польщены таким вниманием с моей стороны. Обеспечив себе «алиби» с помощью этой уловки, я продолжал сидеть по вечерам в вестибюле, помогая кое-кому из студентов делать домашнее задание или играя в нарды.

Однажды я задержался в общежитии дольше обычного - шел уже двенадцатый час, а я еще не отправился домой. Была пятница, и поскольку в субботу студенты отдыхали от занятий, им не обязательно было рано ложиться. Улучив удобный момент, я сказал:

- Ребята, я что-то проголодался! Надо пойти купить чего-нибудь пожевать.

- Давай вскипятим чаю, - ответили они.

- Не пойдет, - возразил я. - Мне хочется есть, а не пить.

Тогда мои друзья заявили, что все устроят: надо только попросить дежурного открыть кладовку и взять оттуда хлеба, сыру и халвы. Я сказал, что это отлич ная идея, и спросил, какие сорта сыра можно найти в их кладовой. Они ответили, что самые разные. Я предложил составить дежурному компанию, чтобы выбрать сыр себе по вкусу и принести столько, сколько я захочу. Мы с ним отправились за едой, и я наконец получил возможность проникнуть в комнату, которую так мечтал увидеть изнутри. Едва переступив порог, я заметил, что в ней две ванны, причем одна намного больше другой, - в этой большой ванне явно мылся когда-то сам паша. Над ее краем возвышалась широкая наклонная плита из мрамора. Благодаря своему расположению она резко выделялась среди других мраморных плит, которыми были облицованы стены, и вдобавок была украшена барельефом, изображавшим какой-то пейзаж. «Ага, вот ты где! - подумал я. - Ничего не скажешь, хорошо спряталась! Как же под тебя заглянуть?»

Вернувшись домой в ту ночь, я сказал Лейле:

- Похоже, у нас очередная проблема. Плита находится в запертой комнате, откуда очень сложно что-нибудь вынести. Надо же было выбрать такое дурацкое место для тайника! Почему, интересно, паша решил, что с оборудованием в бане все будет в порядке и его не понадобится менять? Ни один разумный человек не стал бы прятать в таком месте ценную вещь. Стоило мне начать критиковать пашу, как Лейла тут же вставала на его защиту. Вот и теперь она сказала:

- Может, он думал, что его сокровище найдут гораздо раньше.

- Но когда он его прятал, у него еще не было внуков, - возразил я. - Стало быть, он понимал, что должно пройти не меньше двадцати пяти лет.

Лейла решила не перечить мне и сказала:

- Ладно, давай не будем тратить время на споры. Лучше подумаем, что можно сделать.

- Я залезу под плиту, - ответил я. - Но мне придется найти помощника. - Увидев, как велика и тяжела эта мраморная плита, я понял, что без посторонней помощи мне с ней не справиться. Кроме того, ее нужно было вынуть из стены, а на это требовалось время.

- Есть только один способ туда пробраться, - сказала Лейла. - Надо поднять в здании тревогу, как при пожаре или вроде того.

- Ты хочешь сказать, что я должен устроить пожар, который легко будет потушить, а когда поднимется суматоха, взломать дверь? - Этот вариант мне не понравился. При таком развитии событий все могло легко выйти из-под контроля.

Мы обдумывали сложившуюся ситуацию почти два дня. Я не помню, как именно все происходило, но в какой-то момент мы уже почти решили отказаться от попытки проникнуть в кладовую. Однако потом Лейла спросила, знаю ли я людей, которым могу полностью доверять и которые не побоятся принять участие в нашем деле. Она была согласна с тем, что мне самому нельзя рисковать своей репутацией, выступая в роли взломщика, - мое имя было слишком широко известно, - но если бы кто-нибудь другой пошел на такой риск, мы могли бы вознаградить его, когда найдем сокровище. Я вспомнил двоих юношей, моих соотечественников из центральной Анатолии, которые как раз проходили в Стамбуле воинскую службу. Поразмыслив, я решил пригласить их обоих, чтобы любопытство одного из них не было чересчур возбуждено тем, что Яган - ипа ( сын Ягана ) призвал к себе другого.

Я был очень осторожен и, пригласив обоих юношей, рассказал им все без утайки. «Один из вас будет стоять на страже, - сказал я, - а другой проберется в кладовую, и вы оба должны сделать все возможное, чтобы не попасться. Если вас поймают, то обвинят в воровстве и посадят в тюрьму . Если это случится , вы должны будете хранить молчание. Мы ищем клад, но я думаю, что в общежитии мы найдем всего лишь очередную подсказку, которая поведет нас дальше».

Обсудив все как следует, мы решили, что взламывать дверь не стоит. Лучше было изготовить дубликат ключа, и снять с него слепок предстояло мне, поскольку я имел доступ в общежитие. После того как мы остановились на этом варианте, я быстро нашел способ на пару минут выманить ключ у дежурного, сделал дубликат и отдал его своим новым помощникам.

Затем мы выбрали время для проведения операции. Сначала предполагалось, что я буду наблюдать за ней со стороны, но потом я решил проникнуть в дом - вместе с одним из юношей, устроив все таким образом, чтобы он отвлек от меня внимание, если нам вдруг помешают. Я был уверен, что благодаря моему имени никто не примет меня за вора, и мои помощники, воспитанные в духе традиций нашего племени, согласились со мной и выразили готовность прикрыть меня в случае необходимости. Но все мы были убеждены, что это не понадобится.

Итак, мы проникли в дом, взяв с собой нужные инструменты, открыли кладовую и выяснили, что саму плиту достаточно просто вынуть из стены, однако торчащий из нее кран прижат к ней большой латунной шайбой, по краям залитой свинцом. Когда мы выковыряли свинец и освободили шайбу ( ее оказалось несложно подцепить ножом, кран тоже удалось снять. За ним открылась дыра, и я не удивился, обнаружив там всего лишь маленькую медную шкатулку, которую мы и извлекли на свет божий. Потом мы установили кран обратно, а края шайбы замазали воском, использовав для этого свечной огарок. Теперь издалека было незаметно, что с краном кто-то возился.

Когда мы окончательно замели следы нашего вторжения, было три часа ночи. Вся операция заняла у нас не больше часа. Ко мне домой нам пришлось добираться пешком, потому что в это время суток общественный транспорт еще не ходил. На пороге нас встретила Лейла, которая даже не думала спать и с беспокойством дожидалась нашего возвращения. Когда все оказались в сборе, я открыл шкатулку. Внутри лежал единственный клочок бумаги , на котором было написано: «Ики кой бурну. Бир ичери иди дишари». Хотя мы предвидели такой исход, он все равно был для нас потрясением. В переводе найденное указание гласило: «Две маленькие бухты с мысом посредине. Одна внутрь. Две наружу».

Я хотел было высказать все, что я думаю о паше, но Лейла опередила меня и как следует прошлась на его счет. Впрочем, теперь мне стало ясно, что паша был очень умным и осторожным человеком. Он не хотел, чтобы его сокровище досталось глупцам, и устроил нам проверку на сообразительность. Поэтому теперь уже я поспешил сказать несколько слов в его защиту, и моя реакция совершенно вывела Лейлу из себя. «Ну, знаешь ли!» - только и сказала она.

Двое помогавших нам юношей всерьез задумались над посланием, извлеченным из шкатулки. «Где в окрестностях Стамбула можно найти две бухты , разделенные мысом? Как нам отыскать это место? » - стали спрашивать они. На следующий день мы отправились в поход по книжным магазинам и купили несколько на­ вигационных и других крупномасштабных карт Стамбула и соседних районов. Я пошел в Городской музей и изучил карты стамбульского побережья, составленные в разные годы, с византийских времен до наших дней, пытаясь отыскать в них нужную нам топографическую деталь. Меня снова восхитила мудрость старого паши, потому что когда мы наконец обнаружили единственное место, отвечающее описанию, данному в подсказке, нам стало ясно, что спутать его нельзя ни с чем. Внимательно проанализировав всю информацию, которая у нас имелась, мы абсолютно точно определили, где нам следует продолжать поиски клада. Оказалось, что две маленькие бухты, разделенные узким мысом, находятся в местечке Модабурну, совсем недалеко от Стамбула, и подобный рисунок береговой линии не встречается больше нигде. Раньше в своем рассказе я уже упоминал о вокзале под названием Хайдар-паша, который был конечной станцией для всех поездов, прибывающих из Ирака, из Сирии и со всего юга. Так вот, от этого вокзала было рукой подать до найденного нами места.

Приглашенные мной молодые абхазцы теперь окончательно присоединились к нам, но иногда из-за них возникали дополнительные трудности. Они умели хранить тайну и благодаря своему врожденному хладнокровию могли украсть все что угодно, практически не рискуя быть пойманными. Главный их недостаток заключался в том, что они говорили по-турецки с сильным и весьма характерным акцентом, и это делало их очень заметными в любой толпе. Мало того - как правило, они вообще ленились говорить по-турецки и обменивались друг с другом репликами на нашем родном языке, покуда я не толкал их локтем, шепча: «Тс-с-с!» Если бы кто-нибудь услышал их разговор, ему сразу стало бы понятно, что это кавказцы из Узунъяйлы. Но нам необходимо было соблюдать максимальную осторожность на каждом шагу.

Мы решили съездить в Модабурну. Оказалось, что на мысу, расположенном между двумя бухточками, разбит прекрасный парк с очень живописной центральной аллеей. Мы с Лейлой отправились туда, чтобы внимательно изучить окрестности. Посмотрели на бухты - они носили названия Кадыкёй и Мода, и мыс между ними тоже назывался мысом Мода. Теперь нам предстояло выяснить, что означает загадочное «Одна внутрь. Две наружу». Мы бродили повсюду, но не нашли ничего такого, что выделялось бы на фоне всего окружающего и могло подсказать нам, в чем смысл таинственного послания паши. Единственным заметным объектом в парке был маяк, построенный на самом кончике мыса. У нас возникла мысль, что он имеет какое-то отношение к нашим поискам. Во всяком случае, больше мы ничего интересного не заметили и потому решили тщательно осмотреть маяк: хотя эта перспектива вовсе не выглядела такой уж многообещающей, ничего более разумного нам в голову не пришло.

Сначала я надеялся обнаружить на краю мыса ступени , ведущие к воде. На Мраморном море, где не бывает приливов, а берега довольно крутые, такие лестницы не редкость - их делают; для того, чтобы пассажирам удобнее было садиться на суда, подходящие к причалу вплотную. Мне думалось, что стоит поискать ключ к отгадке тайны старого паши в подобном месте, но скоро я выяснил, что весь парк окаймляют неровные скалы.

Маяк был примитивным конусообразным сооружением с одной дверью, которая оказалась незапертой. Внутри него мы не нашли ничего, что могло бы обратить на себя наше внимание. Я пришел к выводу, что надо провести под крышей маяка побольше времени: тогда мы могли бы отключиться от внешнего мира и проникнуться атмосферой этого места, после чего нас, возможно, посетило бы озарение. Нам больше ничего не оставалось: нужно было только расслабиться и ждать, когда на поверхность дремлющего сознания всплывет необходимая подсказка. Поскольку Лейла уже привыкла относиться ко мне как к волшебнику, чьи советы всегда имеют глубокий смысл, она и не подумала возразить мне. Когда я сказал, что не надо впадать в панику и следует просто подождать, она тут же ответила: «Прекрасно. Как хочешь, так мы и сделаем». Услышав, что я собираюсь остаться в этой башенке на всю ночь, Лейла заявила, что ни в коем случае не бросит меня одного.

В результате мы с Лейлой переночевали на маяке, но нам так и не удалось добиться необходимой отрешенности сознания из-за влюбленных парочек: они устраивались снаружи, среди береговых скал, и чем только не занимались. Нас то и дело душил смех, и это мешало сосредоточиться. В такой обстановке ни о каком озарении и речи быть не могло.

Утром мы сошлись на том, что надо будет вернуться сюда в будний день. Вскоре нам представилась такая возможность, мы снова приехали в Модабурну и всю ночь провели в башенке маяка, устроившись на полу. Лейла сразу же свернулась калачиком и заснула; я тоже дремал время от времени, но на рассвете проснулся окончательно. Я лежал на спине, опираясь плечами на стену , и вдруг увидел первые лучи солнца , падающие из окна у меня над головой. Поглядев вверх, я заметил огромную паутину. Меня поразили ее размеры, и я принялся ее рассматривать. Через минуту-другую я перевел взгляд на лампу под потолком и обнаружил, что она состоит из массивных хрустальных долек. В первый раз я обнаружил что-то такое, что можно было сосчитать. Я почувствовал прилив надежды и разбудил Лейлу. Не сообразив спросонок , где она находится, девушка испуганно прижалась ко мне и спросила, что случилось.

- Посмотри на лампу, - сказал я. - Видишь хрустальные дольки? - Это была карбидная лампа с дистанционным управлением; когда она работала, свет, преломляясь, выходил сквозь хрусталь.

- Их можно сосчитать, правда? - откликнулась Лейла.

- Как по-твоему, что-нибудь здесь соответствует словам паши «одна внутрь, две наружу»? - спросил я. Не задумавшись ни на секунду, она выпалила:

- Конечно! Чтобы засунуть в лампу руку, надо отодвинуть одну дольку, но чтобы вытащить оттуда небольшую вещицу, надо отодвинуть две. Значит, внутри лампы что-то лежит.

- Что ж, сейчас мы проверим твою догадку, - сказал я. Лампа висела не слишком высоко, но поблизости не нашлось ни одного предмета , на который я мог бы забраться. - Попробуй залезть мне на плечи и достать до лампы, - предложил я Лейле.

- Но у меня слабые руки, и я не смогу подтянуться, когда ухвачусь за нее, - возразила она. - Давай я сама подсажу тебя, а ты все сделаешь.

Мы немного поспорили, однако вскоре придумали более удобный способ; я забрался наверх и просунул руку внутрь лампы. Как и следовало ожидать, мои пальцы сразу на что-то наткнулись. Это оказалась шкатулка, сделанная из очень прочного дерева. В Турции это дерево называется шимшир, а у европейцев - самшит. Иудеи и мусульмане вырезают из него шкатулки для специального масла и носят их с собой, чтобы совершать помазание во время молитвы. Крышка шкатулки, которую мы обнаружили, была плотно запечатана воском. Спустившись вниз со своей находкой, я спросил Лейлу, где она хочет ее открыть. , - Сюда могут прийти, - сказала она. - Уже совсем рассвело (была половина пятого утра), так что лучше поедем домой.

И мы двинулись в обратный путь. Время от времени Лейла опускала руку ко мне в карман, куда я положил шкатулку, и гладила ее.

- Что ты рассчитываешь там найти? - спросил я. - Какую-нибудь драгоценность - алмаз, жемчужину? Разве в такой маленькой коробочке может уместиться что-нибудь ценное? - В ответ Лейла только хихикала, и мы вернулись домой, полные приятных надежд.

Когда мы приехали, я поставил шкатулку на стол. Мы не торопились открывать ее - сначала выпили чаю, потом я побрился, а потом Лейла приготовила нам завтрак. Лишь часа через два мы наконец собрались открыть шкатулку, уже зная, что найдем внутри. Мы были уверены, что нас отправят куда-нибудь еще.

Так оно и вышло: в шкатулке лежала бумажка с очередной подсказкой, гласившей: «Докузунджу богум раксе ахенин». В переводе это означало: «Девятая развилка, железный маятник». Лейлу охватило такое негодование, что она кинулась на пол и растянулась навзничь, - сначала мне даже показалось, что она упала в обморок.

- Вставай, - сказал я. - Неужели ты ждала чего-то другого? Что ты надеялась найти в крохотной шкатулке, которую в старые времена, наверное, таскал с собой какой-нибудь фанатик? Если бы паша положил туда дорогую жемчужину, он не оставил бы шкатулку в таком месте. Ты же сама все понимаешь.

- А зачем тогда он так старательно ее прятал? - возразила она.

- Кто его знает, - ответил я. - Возможно, эта бумажка была в его глазах не менее ценной, чем самая большая жемчужина. А может, он сделал это под влиянием болезни, уже в горячке. Но что же такое «девятая развилка»? Где она может быть?

- Я знаю, - сказала она. - Она находится в том самом месте, откуда мы сегодня приехали. Иначе он написал бы что-нибудь другое. Раз предыдущая подсказка была найдена там, надо снова отправляться к маяку и искать около него эту девятую развилку и железный маятник. - Она немного подумала, а затем добавила: - Помнишь флюгер на крыше маяка? Он сделан в форме петушка, который поворачивается по ветру. Может быть, где-нибудь там и болтается этот несчастный маятник?

Мы решили, что вернемся в Модабурну, но лишь после того, как примем душ и чуточку отдохнем. В отличие от меня, Лейла успела выспаться ночью и теперь была готова тронуться в путь когда угодно. Приехав к маяку, мы поняли, что идея с флюгером ничего не даст. Он лениво поворачивался вслед за ветром, и никакого маятника на крыше мы не увидели. Внутри маяка тоже не нашлось ничего такого, что могло бы навести нас на мысль. Я вышел на солнечную сторону мыса и задумался, рассеянно глядя на музей Топкапы-сарай. Лейла подошла ко мне сзади.

- Хочешь все бросить? - спросила она.

- Нет, - ответил я , - мы не сдадимся, но, может быть, нам опять придется ждать, пока сработает интуиция. - Я заметил, что на краю мыса, где мы стояли, растет целая роща очень старых оливковых деревьев. Некоторым из них было, наверное, уже лет по пятьсот, и их стволы приняли самые уродливые и причудливые формы. Такие деревья кажутся вечными.

Разглядывая оливы, я обратил внимание на то, что стволы многих из них разветвляются. Может быть, где-то здесь и надо искать девятую развилку с мая­ником? Я насчитал около девяноста деревьев: у одних основной ствол делился на двенадцать, а то и на шестнадцать толстых ветвей, а у других - только на три. Мне пришло на ум, что нужно найти оливы, стволы которых имеют девять развилок.

За этим занятием мы и провели целый день. Наши поиски продолжались почти десять часов, и когда стемнело, мы совсем упали духом. Я расстроился да же больше Лейлы, и теперь настала ее очередь меня подбадривать.

- Подождем, - сказала она. - Рано или поздно отгадка найдется.

На следующий день я решил отдохнуть и спросил у Лейлы, не хочет ли она сходить в театр или в кино на какой-нибудь ковбойский фильм. Я даже выдвинул предложение взять напрокат лодку и отправиться на рыбалку, хотя ни я, ни Лейла никогда в жизни не ловили рыбу. В общем, мне хотелось к морю, но Лейла предложила пойти на скачки, и я не стал спорить. Она выиграла двадцать четыре турецких лиры, а я встретил на ипподроме кучу приятелей. Отведя Лейлу в сторонку, я сказал ей:

- Ну вот, замечательно. И как нам быть дальше?

Теперь все знают, что у меня новая подружка, о которой никто и слыхом не слыхал. Для них ты таинственная незнакомка. Не надо нам было сюда приходить. А ты еще хочешь, чтобы я тебя всем представил.

Лейла заявила, что не видит в этом ничего страшного и по-прежнему хочет познакомиться с моими друзьями. Тогда я решил подразнить девушку и стал представлять ее, говоря что-нибудь вроде: «Лейла, которую я подцепил на улице», или «Лейла, которую я встретил в поезде», или просто «Лейла из Каира», «Лейла, моя подруга». Лейла надулась и сказала, что она старше меня на два года. Неужели я забыл о том, что мне следует проявлять к ней уважение? Вскоре настроение у нас обоих испортилось и пропала даже охота разговаривать друг с другом. Я начал вспоминать, какие препятствия нам уже пришлось одолеть в поисках сокровища, и меня охватило отчаяние. Я почувствовал, что теряю надежду. Наконец этот тоскливый день кончился.

На следующее утро, когда я брился, меня осенило - я понял, где надо искать железный маятник, и принялся что-то напевать от радости. В умывальную заглянула Лейла и заметила, что я в отличном расположении духа.

- Я разгадал эту загадку, - пояснил я;
Она недоверчиво посмотрела на меня . Потом укоризненно воскликнула:

- Как ты мог пойти бриться, зная ответ и не поделившись со мной?

Я был уверен, что моя догадка правильна, и сказал Лейле, что мы вернемся на маяк и я заберусь наверх, в то самое место, откуда достал шкатулку. Там наверняка есть отверстие в стене, в которое можно выглянуть только под одним-единственным углом.

- Откуда ты знаешь? - спросила она.

- Знаю, и все, - ответил я.

Тогда она предложила отправиться в Модабурну не откладывая, но я сказал ей, что договорился о встрече с одной своей подругой и сегодня буду занят. Лейла очень огорчилась и попробовала было уговорить меня перенести встречу или, по крайней мере, ограничиться ланчем с этой подругой, а потом вернуться домой, но я был тверд.

- Нет, - сказал я, - так не пойдет. Она моя подруга, и она хочет побыть со мной, поэтому я проведу с ней целый день. А если сделать так, как предлагаешь ты, я успею только сказать «доброе утро, как поживаешь, спасибо за ланч»! Нет уж, я обязательно сдержу обещание и буду гулять с ней до вечера. Разве ты не видишь, как тщательно я бреюсь?

Лейла поняла, что меня не переубедить, и оставила эту затею.

- Прекрасно, - сказала она. - Завтра мы поедем в Модабурну и снова поищем железный маятник . А сегодня я отдохну одна. Не стану ни причесываться, ни умываться! Я решила, что буду бродить по твоему большому дому и заглядывать во все уголки. Может, почитаю немножко, если возникнет такое желание. Словом, буду бездельничать!

Я распрощался с ней и пошел на свидание. Вернулся я уже после полуночи.

На следующий день мы снова поехали в Модабурну, и теперь, когда я уже знал, как забраться наверх, очень скоро выяснилось, что там действительно есть единственное отверстие в стене. Через него можно было смотреть только в одном направлении. Не знаю , зачем оно было проделано - может быть, в этом направлении маяк должен был светить ярче , чем в других. Выглянув в отверстие, я увидел в четырех-пяти футах от себя оливковое дерево, на котором висела какая-то железная штуковина. Это оказался тот самый маятник. Если бы я мог просунуть руку в дыру, через которую смотрел наружу, я снял бы его с ветки, не слезая на землю. Вниз я спустился со спокойным и непроницаемым лицом. Лейле не терпелось услышать, что я нашел.

- Ну как? - спросила она. - Там он или нет?

- Да, он там, - ответил я, - висит на ближайшем дереве.

Мое спокойствие сбило ее с толку .

- Почему ты говоришь об этом так равнодушно? Что тебе не нравится? Почему я не вижу на твоем лице никакой радости?

Я пожал плечами и сказал ей :

- А чему я должен радоваться? Снимем маятник и найдем очередную инструкцию - один Бог знает, куда нас отправят на этот раз!

Но Лейлу не смутил мой скептицизм.

- В конце концов, - сказала она, - мы продвигаемся к сокровищу шаг за шагом и делаем то, что от нас требуется. Очередной этап, похоже, завершился успешно. Не понимаю, отчего ты так мрачен!

- И не пытайся, - отрубил я.- Такое уж у меня настроение.

Когда мы вышли из маяка , я стал медленно и очень тщательно отряхиваться, и Лейла прямо-таки извелась от нетерпения.

- Ради всего святого, - воскликнула она,- что ты собираешься делать теперь?

Сохраняя невозмутимость, я подошел к дереву и обернулся к Лейле.

- Я собираюсь залезть на дерево и снять этот чертов маятник, а потом мы откроем его и поглядим, что там спрятано.

- Отлично, - сказала она, - я подожду и не буду больше тебя торопить.

Я посмотрел вверх и спросил Лейлу, видит ли она маятник, висящий на ветке. Она сказала, что нет, и я предложил ей прижаться щекой к моей щеке: тогда то, что я вижу левым глазом, она увидит правым. Она последовала моему совету и сначала не могла ничего разглядеть, но после некоторых усилий ей это удалось. Я залез на дерево и, добравшись до маятника, обнаружил, что он совсем маленький - величиной со спичечный коробок, если не меньше. Это была круглая штучка на железном стержне толщиной, наверное, в восьмую часть дюйма, прикрученном к ветке проволокой. Я попытался понять, как открывается корпус маятника, но он оказался наглухо запаянным. Тогда я разбил его камнем и, как ожидалось, нашел внутри очередную бумажку.

Лейла пожалела, что мы не поехали домой и не открыли маятник там, приняв обычные меры предосторожности, но я сказал ей, что мне все это надоело и если кто-нибудь подойдет к нам и спросит, что это мы делаем, я расскажу ему все от начала до конца.

- Ну и напрасно, - сказала она.

- Извини, - ответил я, - но я веду себя так, как считаю нужным. Придется тебе смириться.

Лейла взяла меня за руку, прижала ее к себе и улыбнулась.

- Ладно, - сказала она, - поедем домой.

Мы двинулись в обратный путь, и по дороге я перевел Лейле указание, написанное на бумажке. Эта бумажка была больше предыдущих, и на ней паша написал целое развернутое предложение, а не просто несколько слов. Я прочел: «Акдениз кабусу орта таши кальдириниз», то есть «Ворота, обращенные в сторону Средиземного моря, поднимите средний камень».

- Что ж, - сказал я, - теперь все ясно. Мы начали с усадьбы паши и туда же возвращаемся. Первую записку мы нашли под мраморной плитой, а клад спрятан у ворот, обращенных к морю. Вместо того, чтобы написать «южные ворота», паша написал «ворота, обращенные в сторону Средиземного моря». Надо только определить, где находится нужный нам камень, внизу или в самой арке? - Насколько я помнил, там все было вымощено каменными плитами. Под тяжелыми дверьми ворот тоже были уложены такие плиты, и нам, по-видимому, предстояло поднять среднюю из них. По моей прикидк , она должна была весить фунтов девяносто или даже сто. Я был уверен, что на сей раз мы найдем сокровище.

Я позвал двоих юношей - абхазцев, наших друзей, и сказал Лейле:

- Если мы что-нибудь отыщем, я не возьму ничего. Мне не надо никакого вознаграждения, но я хочу, что­бы ты наградила этих людей. - Она попыталась было убедить меня в том, что я должен взять себе часть клада, но вскоре поняла, что меня не переспоришь.

Я был абсолютно уверен, что сокровище находится в указанном месте, и думал лишь о том, как поднять тяжелую плиту, чтобы до него добраться. Эту проблему мы пытались решить в течение целой недели. Съездив к поместью паши и осмотрев ворота, мы увидели, что земля под ними вымощена большими тяжелыми плитами, а над ними, на пороге ворот, выложен ряд из восьми маленьких, очень ровно обтесанных камней. Нам стало ясно, что клад не может скрываться под этими маленькими камнями. Там по­просту негде было его спрятать. Если под воротами действительно было что-то спрятано, оно могло лежать только в земле, но это казалось невероятным. В проеме арки помещались три плиты, но если сокровище находилось под средней из них, как мы могли его извлечь? Нельзя же было делать это на глазах у всех.

Один из наших помощников-абхазцев предположил, что ворота были построены очень давно, а когда паша прятал под ними клад, он вынул среднюю плиту и заменил ее другой, более тонкой, - иначе там не хватило бы места для сокровища. Если эта догадка была правильна, можно было рассчитывать, что плита вынется относительно легко. Я прикинул на глаз, как провести эту операцию, и пришел к выводу, что нам все равно понадобятся рычаги и ломики. Кроме того, камень в любом случае не удалось бы поднять совершенно бесшумно. Ворота были ярко освещены уличными фонарями, и на звук первого же удара кувалдой по ломику из окон общежития высунулась бы сотня любопытных. Перед нами стояла серьезная задача, и я долго ломал над ней голову. В конце концов решение было найдено.

Приближалось тридцатое августа. В этот день турки устраивают большой праздник в честь годовщины крупной победы, одержанной во время войны за независимость. Эта война разразилась после Первой мировой, а победа была одержана турецкими ополченцами над греческими захватчиками. Вечером тридцатого августа все напиваются допьяна и высыпают на улицы, а потом бывает праздничный салют - серия залпов из двадцати одной пушки и другая, из ста одной пушки. Днем проходят военные парады и на улицах царит беспорядок - весь город кипит и бурлит от радости.

В этот праздник победы люди гуляют целые сутки. (Сейчас он уже не отмечается так широко. Мы стали относиться к подобным вещам гораздо сдержаннее.)

Мы решили, что попытаемся достать сокровище именно тридцатого августа, ближе к вечеру. Определив день, мы стали разрабатывать конкретный план операции. Один из помогавших нам юношей был инженером и хорошо разбирался во всякой технике. Ему пришло в голову, что если он и его друг переоденутся в форму муниципальных рабочих, никто не помешает им выкопать во дворе большую яму, якобы для устранения протечки в канализационной системе. Мы договорились, что они возьмут с собой сварочный аппарат и накроют его брезентом. Под таким прикрытием можно было бы незаметно сделать все необходимое.

- А если кто-нибудь позвонит в городские службы и станет выяснять, почему вы работаете в выходной? - спросил я.

- Тридцатого августа на такой звонок никто не ответит, - уверенно заявил молодой абхазец. - Будут приниматься только аварийные сигналы. Если кто-нибудь позвонит в муниципалитет, там просто не снимут трубку.

- Но раз можно сообщить об аварии, значит, какие-то специальные линии все же будут работать, - возразил я.

- Что ж, - сказал юноша, - значит, придется рискнуть.

Все было тщательно подготовлено. Мы отыскали производителей, у которых закупалась форма для муниципальных рабочих, пришли туда, сказали, что нам срочно нужно заменить два комбинезона на новые, и пообещали заплатить за них сколько потребуется. Мы объяснили продавцам, что комбинезоны испорчены по нашей вине и мы не хотим, чтобы городские власти об этом узнали. Никто ничего не заподозрил.

Тридцатого августа, примерно в половине пятого вечера, наши друзья отправились к общежитию и начали копать во дворе. Им удалось незаметно снять среднюю плиту под воротами и извлечь из-под нее довольно объемистый сундучок. Часам к восьми они закончили операцию и вернулись ко мне домой, где ждали я и Лейла. На следующий день я сходил к бывшему поместью паши и убедился, что следы вчерашней работы во дворе практически не видны. Нам на руку сыграло еще и то, что предыдущей ночью вокруг общежития толпами бродили пьяные и кого-то вывернуло наизнанку у самых ворот!

Так завершились наши поиски сокровища. В сундучке оказалось немало золота и драгоценностей. По моей приблизительной оценке, стоимость всего клада составляла не менее двух миллионов долларов, а может быть, и больше. Кое-какие драгоценности Лейла оставила себе, но все прочее обратила в деньги. Ей помог в этом ювелир, к услугам которого прибегали все члены нашей семьи, и она хорошо наградила обоих наших помощников. Сначала они отказывались от вознаграждения, но я велел им взять деньги, и они повиновались. Потом Лейла настояла на том, что должна возместить мне расходы, которые я понес во время поисков сокровища. Она заявила, что долги надо возвращать. Ничего не поделаешь - как я ни протестовал, она уговорила меня принять сумму, которая могла бы покрыть все мои расходы в течение нескольких лет.

Я проводил Лейлу в аэропорт «Ешилкёй» и поехал домой, но по дороге задержался в одном клубе и вернулся к себе лишь после ужина. К моему удивлению, на пороге меня встретила Лейла. Я знал, что она уладила все свои финансовые дела в Оттоманском банке и никаких сложностей при этом не возникло, поэтому не мог придумать ее задержке никакого правдоподобного объяснения.

- Что случилось? - спросил я у нее.

- Я решила вернуться, - ответила она .- Полечу домой послезавтра, а может, задержусь и еще на денек-другой.

- Но почему? - недоумевал я. Тогда она сказала:

-Знаешь, я провела с тобой столько времени и мы по-настоящему подружились, но еще ни разу не спали вместе. Почему бы нам не узнать друг друга поближе? Я ведь не девственница. Я свободная женщина.

Это было еще одно из тех приключений, которых я никогда не забуду.

Впоследствии Лейла вышла замуж за одного дипломата из Египта, и мы с ней встретились снова - на этот раз совершенно случайно. Шел 1958 год, они с мужем садились в такси у отеля «Хилтон» близ Так-сим-сквер, и Лейла заметила меня на улице. Она открыла дверцу такси, закричала «Мурат!» и побежала за мной вдогонку. Это была очень теплая встреча. Мы провели втроем несколько дней, наполненных развлечениями.
 

Женитьба на Мэйзи

Осенью 1943 года, после того как поиски сокровища благополучно закончились и Лейла уехала обратно в Каир, я начал занятия на четвертом курсе медицинского факультета. До получения диплома врача мне оставалось еще два года, но той же зимой я покинул университет.

Виновницей моего ухода стала, молодая сотрудница Института биохимии при Стамбульском университете, которая обошлась со мной несправедливо.

Она хотела раздобыть билеты на ежегодный кавказский бал, а когда я отказался помочь ей в этом, поставила мне минусы за все лабораторные работы. Я не знал, что она сделала, пока не явился на устный экзамен. Профессор Хаврович, к которому я попал, устроил мне очень суровую проверку, он задавал вопросы, выходящие за пределы учебной программы. Я знал, что отвечаю хорошо. Профессор Хаврович был немцем, но говорил по-французски, и мы с ним беседовали на этом языке, в то время как всем остальным студентам приходилось пользоваться услугами переводчика. Я отвечал экзаменатору правильно, однако он продолжал задавать мне все новые вопросы.

Наконец он задал мне вопрос на тему, которую мы не изучали - я был в этом совершенно уверен. Профессор спросил меня о грудном молоке и об изменениях в его составе, возникающих во время новой беременности, когда женщина еще кормит предыдущего младенца. Эта тема не входит в программу курса морфологии - ее изучают позже, в рамках курса патологии, но в тот день я сдавал именно морфологию. Сообразив все это, я спросил у него:

- Почему вы меня не отпускаете? Неужели я в чем-нибудь ошибся? Он ответил:

- Извините меня - я убедился в том, что вы прекрасно знаете мой курс. Вы добросовестный студент, и я хотел бы поставить вам хорошую оценку. Но я не могу сделать этого из-за результатов ваших лабораторных работ. Честно говоря, я просто не знаю, как поступить!

Экзамен по морфологии был у меня последним. Я сдал анатомию, изучив пособие в четыре тысячи страниц, а также физиологию и гистологию - в каждом из учебников по этим предметам было по две тысячи страниц. Эти экзамены считались самыми трудными, так как к ним было тяжелее всего готовиться. Биохимия же была у нас второстепенным предметом. Курс биохимии опирался в основном на лабораторные работы, и в пособии по нему было всего двести сорок страниц. Я не мог понять, в чем дело.

- Разве с моими лабораторками что-то но в порядке? - спросил я.

- У вас стоят за них сплошные минусы, - ответил профессор.

- Но у меня не было ни единого минуса! - возразил я, однако он сказал, что в моем табеле отмечены отрицательные результаты. Мы разговаривали по-французски, и преподавательница, которая вела у нас лабораторные работы, - она тоже присутствовала на экзамене, - не понимала, о чем идет речь. Профессор подозвал переводчика и спросил у девушки, почему она поставила мне минусы. Эта девушка была подругой моего товарища по Галатасарайскому лицею, но хотела гулять со мной. Поскольку мой товарищ любил ее, я старался держаться от нее подальше и поэтому не достал ей билетов на бал. Когда профессор спросил обо мне, на ее лице появилась злорадная усмешка, и она ответила:

- В табеле все правильно. Я поставила ему то, что он заслужил, - и тут она посмотрела прямо на меня . По ее лицу вновь скользнула усмешка, и я мгновенно понял, что произошло.

Я не мог прямо выразить ей свое возмущение, потому что она была женщиной, но я страшно разозлился, и мои эмоции отразились на моем лице. Другой ассистент, мужчина, заметил это и очень встревожился. Он подскочил к нам, испугавшись, что я сделаю с девушкой что-нибудь ужасное, и втиснулся между нами , пытаясь оттеснить меня грудью. Увидев перед собой этого человека, я точно сорвался с цепи . Хотя он был крупным мужчиной, я схватил стоявшую рядом табуретку и опустил ее ему на голову с такой силой, что он запутался в ножках и тем, кто был в комнате, не сразу удалось его высвободить. Тем временем я дал волю кулакам и ногам - потом говорили, что я сломал ему несколько ребер. По натуре я боец - в таком духе меня воспитывали. Когда я взбешен, от меня можно ждать любых неприятностей. Весь университет пришел в волнение, и люди бросились на меня со всех сторон, стараясь утихомирить. В то время я всегда носил с собой пистолет. Вынув его из кобуры, я дважды выстрелил поверх голов, а потом выгнал всю эту толпу - их было чуть ли не тысяча человек - прочь из университета. Они выскочили на улицу Баязит, а я все еще гнался за ними . По дороге я стрелял в землю, но никто не пострадал.

Нечего и говорить, что меня исключили. Некоторые влиятельные профессора пытались сказать слово в мою защиту. Они предлагали разрешить мне пересдать экзамен на честных условиях. Мой экзаменатор, разобравшись в ситуации, тоже поддержал это предложение, но поскольку большинство преподавателей, желавших помочь мне, были кавказцами и знали меня лично, я отказался. Если бы я был бедным юношей из деревни, мне вряд ли предоставили бы такой шанс. Университет разочаровал меня, и я решил, что не стану продолжать учебу. Несмотря на высокие оценки, полученные мной на всех прочих экзаменах, четвертый курс у меня пропал, и мне пришлось бы посещать все занятия заново. Я решил оставить Стамбульский университет, но не собирался бросать медицину: мне по-прежнему очень хотелось стать врачом. Я думал, что продолжу свое обучение где-нибудь еще. В то время ни в одном из других турецких университетов не было медицинского факультета.

Я решил, что посвящу полгода или год изучению немецкого языка, а потом отправлюсь в Вену, чтобы завершить образование. Я подготовился к отъезду, приобрел визу и билет на поезд, но вскоре Вену начали бомбить. Ехать туда было невозможно. Город, а заодно и университет, закрыли для иностранцев. Так моим попыткам получить медицинское образование пришел конец, и я отказался от своего замысла. Теперь я не жалею, что бросил учебу в Стамбуле, и если бы передо мной снова встал тот же выбор при тех же условиях, я сделал бы то же самое. Жаль только, что меня вынудили так поступить. Я всю жизнь мечтал стать врачом.

Оглядываясь назад, я чувствую ностальгию по тем дням. К моей тоске примешивается и ощущение утраты. Несмотря ни на что, это было хорошее время. Я был окружен друзьями, и мы через многое прошли вместе. В ту пору я продолжал встречаться со многими женщинами, но меня уже начинало удручать отсутствие глубины в наших отношениях. В ранней юности у меня сложилось мнение, что женщина - Божий дар мужчине, и наоборот. Я считал, что мы должны наслаждаться друг другом и получать от взаимного общения как можно больше удовольствия. Но когда я встретил Зухаль на ее смертном одре, она научила меня, что все это не так просто, как кажется. И то, что она открыла мне в дни нашей близости, стало принимать в моей душе форму потребности в другом человеке.

Зухаль объяснила мне, что и у мужчины, и у женщины есть свои достоинства, но если их объединить, получается нечто большее, чем простая сумма этих достоинств. Мужчина, говорила она, сам по себе не является завершенным существом, но мужчины и женщины вместе составляют человечество. Представители разных полов по отдельности - это лишь половинки целого. Так обстоит дело, если смотреть на него с биологической и физиологической точек зрения. Она добавила, что существуют еще и невидимые достоинства и достижения, которые дополняют общую картину.

Когда она сказала мне обо всем этом перед тем, как умереть, я воспринял только ее слова, а не то, что стояло за ними. Тогда мне было достаточно увидеть, что мужчина и женщина сами по себе неполноценны, но объединяясь, они дополняют друг друга. Когда представителей разных полов влечет друг к другу, это просто стремление к целостности. Только это я тогда и понял. Но теперь я знаю, что за этим, как и за нашим человеческим существованием вообще, скрывается еще и многое другое. Сближаясь в обычном смысле, мужчина и женщина еще не обретают подлинной целостности: чтобы это произошло, они должны образовать некий духовный союз и стать частью этого союза. В качестве первого шага они должны достичь большего единения, чем при обычной близости. Я догадывался, что для этого необходимо влюбиться.

Когда я встретил Зухаль, во мне произошла глубокая перемена. Я не знал, люблю ли я ее, но в наших отношениях было нечто ценное, не известное мне из прежнего опыта. Я тосковал по этой девушке. Хотя я и наслаждался плотской любовью во всей ее полноте, мне все равно чего-то не хватало, и я подозревал, что этим «чем-то» может оказаться влюбленность. Кроме того, я начал догадываться, что между поисками любви к человеку и поисками духовной и божественной любви существует связь. Благодаря своему тесному общению с Иисусом я снова поверил в Бога - но уже не в того требовательного, надменного небожителя, который только и знает, что награждать и карать. Мой Бог был не таким, каким изображает его ортодоксальная религия. Я хотел большей близости с Господом и начал осознавать, что не обрету ее, пока не найду любимую женщину. Чтобы стать полноценным человеком, я нуждался в физической завершенности. Тогда передо мной лишь начинала брезжить догадка, что мне необходимо именно это.

Я стал размышлять над тем, что означает понятие «влюбленность», и через некоторое время пришел к выводу, что влюбиться по-настоящему невозможно. То, что люди называли влюбленностью, было просто тягой мужчины и женщины друг к другу и не соответствовало моему представлению об истинной любви.

Я понимал, что ни одно человеческое переживание не может быть полным, если оно не разделено с кем-то другим. Какими бы законченными индивидуалистами и эгоистами мы ни были, нам все равно хочется поделиться своими чувствами хотя бы с кем-нибудь. Например, если я знакомился на одной из вечеринок с другим гостем и мы заводили беседу, мой новый знакомый очень скоро обнаруживал, что я души не чаю в лошадях. Для этого человека лошадь могла быть просто животным, которое нравится многим. Но если потом ему случалось увидеть лошадей, чья грациозность и красота бросались в глаза, он мог вспомнить меня и мою страсть и заметить своим спутникам: «На днях я встретил - у приятеля одного парня, который помешан на лошадях. Жаль, что его сейчас здесь нет. Интересно, что бы он сказал? Это зрелище наверняка привело бы его в восторг».

Для этого человека важно следующее: то, что он испытывает, ему приятно, и чтобы сделать свое переживание полным, он хочет поделиться им с кем-то другим - с тем, кто способен по достоинству оценить происходящее. Продолжим мой пример: если меня нет рядом, наслаждение моего знакомого, любующегося лошадьми, не будет полным, потому что ему не с кем его разделить. Чувство, возникающее на основе этого стремления поделиться своими переживаниями, и называется любовью. Любовь — это влечение к человеку, который, по вашему убеждению, лучше всех на свете умеет чувствовать то же, что чувствуете вы.

Любое переживание, превосходящее по глубине и насыщенности ваши обычные чувства, усиливает эту жажду с кем-то поделиться. Вас может взволновать какая-нибудь книга или предмет, который вы изучаете, - что конкретно, не имеет значения. Суть в том, что в одиночку вы не можете быть полноценной личностью, переживающей все по-настоящему глубоко.

То же самое справедливо и в отношении половой жизни. - Человек может испытывать сильное желание разделить свою сексуальность и половую жизнь с кем-то другим, кто в состоянии оценить их. Именно поэтому ученики и ученицы часто влюбляются в своих учителей: это дает им возможность сделать секс более насыщенным. Мне казалось, что если вы можете разделить все свои переживания с одним человеком, это значит, что вы любите этого человека. Если вы хотите секса, лучше всего заняться им с этим человеком; если вы прочли книгу или увидели что-нибудь прекрасное, вам тоже хочется поделиться именно с ним. Таким образом вы достигаете завершенности. Любовь - это обретение целостности. Вот какое определение я дал этому чувству, и вот чего я искал. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, насколько идеалистичен этот взгляд, и я оставил свои надежды. Я писал стихи о женщинах, и не только о них, и если бы вы могли сейчас прочесть эти стихи, вам показалось бы, что они написаны несколькими разными людьми. В моих стихах порой находили отражение совершенно противоположные чувства и стремления. Я понимал, что мои взгляды меняются. Вскоре я начал искать женщину, которая могла бы стать мне товарищем.

Мое представление о женщинах стало другим. Я устал от бурных проявлений своей сексуальности и принялся искать рай на земле. Я решил, что мне надо найти женщину, которая поддержала бы меня на жизненном пути, но не обязательно делила бы со мной мои переживания. Я искал спутницу жизни, которая была бы очень мягкой и женственной, хранительницу нашего будущего домашнего очага. Мне не нужна была соратница в битвах, обнажающая саблю рядом со мной; я нуждался в женщине, которая дала бы мне покой и утешение. Мне хотелось, чтобы эта женщина ухаживала за мной, приносила мне кофе, когда я работаю и время от времени уговаривала меня немного отдохнуть. Вот как изменились мои взгляды.

Многие женщины, с которыми я общался, оставались для меня просто подругами. Я не стремился вступить с ними в интимную близость. Среди них были девушки из хороших семей, прекрасно воспитанные и образованные. Многие из них, добросердечные и покладистые, могли бы стать отличными домохозяйками. Но хотя я и начал задумываться о женитьбе, вре мя для этого было не слишком подходящее. Я все еще числился в рядах немецких диверсантов, и меня могли в любую минуту отправить воевать на Кавказ.

Но мои помыслы все чаще обращались к этому предмет , и тут, нежданно-негаданно, я встретил девушку, которая стала моей женой - или, как выражаются на языке нашего племени, моей женщиной.

Когда я впервые с ней встретился, у меня не возникло предчувствия, что это знакомство может перейти во что-то большее. Она была сестрой одного молодого человека, с которым я поддерживал дружеские отношения, хотя наши вкусы и интересы сильно разнились. Ее родители были весьма уважаемыми людьми, абхазцами среднего достатка. Познакомились мы с ней на черкесской свадьбе, куда были приглашены многие кавказцы из иммигрантских колоний в Турции. Сначала я увидел ее издалека, и она показалась мне совсем еще ребенком. Тогда ей было семнадцать, но, несмотря на физическую зрелость, она выглядела моложе своих лет. Веселая, улыбающаяся, она была полна жизни и сразу очаровала меня своей яркой красотой. Я спросил у знакомых девушек, сидевших рядом со мной, кто это такая. Одна из них, приехавшая из того же иммигрантского поселка, сказала: «Это сестренка Фикри. Знаешь Фикри?» Я ответил, что знаю, хотя и не слышал, что у него есть сестра. «Где она была раньше?» - спросил я. Мне объяснили, что она недавно приехала в Стамбул, чтобы продолжить учебу и завершить образование. Моя собеседница подозвала девушку к нам, я предложил ей сесть рядом и сказал: «Я и не знал, что у Фикри такая прелестная сестра. Очень рад с вами познакомиться!» Услышав мой комплимент, она порозовела от смущения. Вот как мы встретились в первый раз.

Потом я еще не однажды встречался с ней на разных вечеринках в нашем клубе, но всегда воспринимал ее как ребенка. Иногда я заходил в дом, где она жила, чтобы навестить жену университетского профессора медицины, хозяина этого дома. Его жена доводилась Мэйзи - так звали девушку - дальней родственницей по линии отца благодаря какому-то браку между представителями их семей, но со мной профессоршу связывало гораздо более древнее родство.

Тысячу лет назад, а то и раньше, наш род распался на несколько ветвей и каждая ветвь получила свою фамилию, состоящую из общего корня «Ган» и особой приставки. Нашей семье досталась фамилия Яган, то есть «Ган» во множественном числе, а другие известные мне ветви носят фамилии Маган (Маан), Багирган и Джилган. Профессорша была урожденной Маган. В давние времена ее предки перебрались с высокогорья на прибрежную равнину. Согласно нашим традициям, девушка из семьи Яганов не может выйти замуж за юношу из семьи Маганов, так как они считаются достаточно близкими родственниками. Ни один мужчина по фамилии Яган не может взять в жены девушку, чья фамилия имеет тот же корень. Я звал жену профессора «тетушкой» и время от времени наносил ей визиты. Каждый раз, приходя к ней, я встречался и с Мэйзи. Наше первое знакомство произошло зимой, еще до того лета, которое я посвятил поискам сокровища. Следующей осенью, в конце ноября, состоялся ежегодный кавказский бал, одним из организаторов которого был я .

Во время танца один из моих близких друзей подошел ко мне и сказал :

- Мурат, почему бы тебе не жениться на Мэйзи?

- С чего бы это? - ответил я.- Как я могу жениться? Ты же знаешь, в каком я сейчас положении. Я только что ушел из университета и хотел поехать в Вену, но этот план провалился. Прежде чем жениться, мне надо самому как-то устроиться. Сейчас не время вступать в брак, да и вообще, я к этому еще не готов. Но мой друг стоял на своем.

- Между прочим, эта девушка в тебя влюблена, - заявил он.

- Как это может быть? - возразил я. - Мы с ней двух слов не сказали. Кроме того, мне двадцать семь, а ей всего восемнадцать. Это слишком большая разница, чтобы заводить роман.

Но Зеки - так звали моего друга - никак не желал уступать.

- Она славная девушка, она любит тебя, и это самая подходящая для тебя пара, - сказал он. - Ты ведь знаешь, как сложно сейчас найти хорошую невесту. Они все меняются, и чем дальше, тем больше.

Я ответил, что не могу жениться на всех девушках, которым я нравлюсь, но он прервал разговор и отправился танцевать с ней. Я сидел в компании друзей, среди которых была одна кавказская девица, неравнодушная ко мне. Нас с ней ничто не связывало, но в тот раз - возможно, под влиянием каприза - она решила со мной пофлиртовать. Мы болтали, шутили и время от времени выходили на танец, но вдруг вернулся Зеки и сказал мне:

- Я говорил с ней и спросил, что она о тебе думает?

- Будь осторожен, - предупредил я его, - ты играешь в опасные игры, а ведь она еще ребенок. Не надо внушать ей неподходящие идеи.

- Брось! - воскликнул он. - Ты сам ее любишь!

- Конечно, люблю, но не больше, чем всех остальных. Не надо заводить серьезные разговоры на эту тему. Тем более с ней! Бывает, что мы поддразниваем друг друга, но она еще маленькая, и ты зря морочишь ей голову.

Однако Зеки не обратил внимания на мои слова .

- И все - таки я говорил с ней, - продолжал он, - и спросил, как она относится к тому, чтобы выйти за тебя замуж.

- Зеки, - сказал я, - если ты будешь гнуть свою линию, я лучше вообще уйду.

Тогда он снова принялся объяснять мне, почему не хочет отказываться от своего замысла.

- Знаешь, как все было? - спросил он. - Я привел ее сюда, на бал, потому что Тасфира-ханым позвонила мне и поинтересовалась, не найдется ли среди нас молодого человека, с которым Мэйзи могла бы пойти потанцевать. Когда я пришел к тетушке Тасфире, она сказала, что Мэйзи не может идти одна, а пригласить ее некому. Тасфира-ханым хотела, чтобы Мэйзи подружилась с ребятами из нашей компании. Я сказал, что с удовольствием отведу ее на бал , но когда я заглянул к Мэйзи, она заявила, что никуда не пойдет. Я спросил, как она себя чувствует, и она ответила, что со здоровьем у нее все в порядке. Тогда я стал уговаривать ее пойти, даже если она не в настроении. Я думал, что в кругу друзей она быстро развеселится. Мэйзи спросила меня, будешь ли там ты, и когда я ответил, что будешь, согласилась пойти со мной. По дороге сюда я спросил у нее, что было бы, если бы ты не собирался на бал, - неужели она тоже не пошла бы? Она отшутилась и сказала, что спрашивала про тебя из любопытства. Но я знаю, что это было не просто любопытство.

- Даже если сейчас ей и кажется , будто она в меня влюблена , завтра все может измениться, так что оставь свою затею.
Но этим дело не кончилось. Когда я танцевал со своей подругой, Зеки в паре с Мэйзи приблизился к нам, и прежде чем я понял, что у него на уме, тронул мою партнершу за руку и сказал:

- Как насчет того, чтобы бросить этого дикаря и по­танцевать со мной?

- Он оставил Мэйзи мне и закружился в танце с моей приятельницей. Не знаю, почему он решил вот так взять быка за рога. Если бы все складывалось благоприятно, я и сам мог бы пригласить Мэйзи на танец, но теперь меня, что называется, поставили перед фактом.

Итак, мы начали танцевать, и я заметил, что она дрожит, словно пойманная птичка. Мне захотелось успокоить ее, и я сказал:

- По - моему, Зеки что-то тебе сообщил.

- Да, - ответила она. - Но это не мне решать. — Как и полагается кавказской девушке, она была готова подчиниться решению старших. Я понял, как далеко зашел Зеки. Он взял инициативу на себя, и теперь нам оставалось только поговорить со старшими, чтобы все уладить. Я был в полном смятении и не знал, что делать, но чувствовал, что какой-то разумный выход из этого положения все-таки можно найти.

Глядя на Мэйзи, я не мог не подумать о том, что из нее наверняка получится прекрасная жена. Ее родители были уважаемыми людьми, а сама она - настоящей красавицей с веселым нравом и любящим сердцем. Она определенно привлекала меня, но время для женитьбы было неподходящим, и к тому же я не был в нее влюблен.

Когда все эти мысли пришли мне в голову, я заметил, что уже спорю с самим собой. «Разве ты не отказался от намерения ждать совершенной любви, потому что идеал недостижим? - думал я.- Разве ты не устал? Разве не надоело тебе жить так, как сейчас? Не будет ли это наилучшим выходом? Не поможет ли это тебе покончить с нынешней безалаберной жизнью, стать наконец серьезным и завести настоящую семью?» «Ладно, - ответил я сам себе, - так я и сделаю». Вот как быстро все получилось.

Размышляя о принятом решении, я сознавал, что не влюблен в Мэйзи и не нашел истинной любви с том смысле, в каком я ее понимаю. Но я сознавал и то, что поиски истинной любви могут так ни к чему и не привести. Слишком уж много совпадений для этого требовалось. Любовь, которую я себе представлял, была вряд ли возможна, тогда как сейчас мне предлагали такую любовь, которая благодаря мудрости Всевышнего доступна многим людям. Я видел, что Мэйзи для меня желаннее любой другой девушки из моего круга. Самым большим препятствием теперь казалось то, что я не был готов взять на себя ответственность, связанную с женитьбой. Мое образование еще не было завершено, и хотя я ушел из университета, во мне еще жило внутреннее убеждение, что надо как-то двигаться дальше. Однако если бы я нашел способ продолжить медицинское образование или переключился на какую-нибудь другую область, женитьба могла бы сделать мою жизнь более спокойной и в лице жены я обрел бы товарища, который помогал бы мне справляться с трудностями. Моя половая жизнь тоже вошла бы в правильное русло, и я стал бы цельным человеком, способным решать любые задачи, которые поставит передо мной судьба, - главное, чтобы моя будущая жена стала моей опорой, а не дополнительным бременем на моих плечах. Думая об этом и все боль ше убеждаясь в правильности своего выбора, я стал беседовать с Мэйзи и шутить с ней, чтобы выяснить, каковы ее истинные чувства. Еще в начале нашего разговора, сказав, что готова подчиниться решению родителей, она дала, мне понять, что с ее стороны возражений не будет.

Во время танца я заметил, что она держит в руке пестрый, очень красивый платочек. В его центре был яркий кружок оранжевого цвета, который по краям переходил в желтый, а потом в серый и голубой. Трудно было отвести глаза от этого узора, похожего на световую вспышку. Я спросил, зачем она носит с собой этот платок.

- Все благородные дамы носят платки, - ответила она. - Если бы у меня были длинные рукава, я спрятала бы его туда.

Я решил поддразнить ее.

- Надо было выбрать другой платок, - сказал я. - Этот носить опасно: он слишком явно говорит о чувствах его владелицы. Ведь на нем словно написано большими буквами: «Я вся пылаю. Я горю желтым пламенем. Я бледнею. Я обращаюсь в пепел». Так что если ты пойдешь танцевать с кем-нибудь еще и он увидит этот платок, ему все станет ясно. Ты же знаешь наши обычаи: если мужчина попросит у дамы ее платок, она не может ему отказать. А если ты его кому-нибудь отдашь, это будет все равно что отдать свое сердце.

Мэйзи улыбнулась и ответила:

- В таком случае, я отдаю его тебе.

- Значит, ты так ко мне относишься?

- Ты сам это сказал, - ответила она.

- Ты считаешь, что это подходящий способ выразить свои чувства?

- Думай как знаешь, - уклончиво сказала она.

Я взял у нее платок и положил его в свой нагрудный карман.
- Теперь жалей-не жалей, а дело сделано, - добавил я. - Обратной дороги нет: ты пропала. Для меня не имеет значения, что скажут твои родители. Я уважаю мнение старших, но важные решения я привык принимать сам. Пусть старшие из моей семьи и из твоей обсуждают между собой что хотят. Они могут играть в свою игру, а я буду играть в свою.

Когда новость о нашей помолвке разнеслась по залу, в нем вспыхнуло общее оживление. Не успели мы закончить танец, как Зеки уже поведал о случившемся всем и каждому. Он был ужасно горд, что добился своего. Девушка, которая сидела за столом рядом со мной, вдруг встала и вышла, и ее примеру последовали многие другие девушки и женщины. Некоторые матери с дочерьми на выданье очень расстроились, а мужчины стали громко провозглашать тосты. Зазвенела бьющаяся посуда, и начался настоящий хаос. У оркестрантов забрали все ноты и велели им играть только кавказскую музыку. В то время мы танцевали и под европейскую музыку, но для такого случая она не годилась: в ней было слишком мало энергии и накала, чтобы выразить обуревавшие всех чувства. Танцы сменились сумасшедшими плясками, и пошло гулянье. Меньше чем через год мы с Мэйзи поженились. После свадьбы моя жизнь стала совсем другой.

Мэйзи оказалась чудесной женой, и я был по-настоящему счастлив. Я был очень требовательным мужчиной, а Мэйзи - очень отзывчивой женщиной со здоровым отношением к сексу, восприимчивой к вещам, о которых она прежде ничего не знала. Ей, как и мне, не мешали никакие предубеждения, и она реагировала на мои ласки очень естественно. Роль хозяйки дома тоже давалась ей легко: она умела держать себя в обществе и прекрасно справлялась с непривычными для нее обязанностями. В ее лице я обрел ту, о ком мечтал: верную супругу и надежную хранительницу домашнего очага. Тем не менее, мне потребовалось какое-то время, чтобы разорвать связи, которые я поддерживал раньше, и окончательно отказаться от холостяцкого образа жизни, поскольку мои старые знакомые не сразу свыклись с моим новым положением.

Мы сыграли свадьбу 5 февраля 1944 года, а весной я решил вернуться на свои родовые земли и взять на себя управление делами, которыми прежде занимался отец. Я приезжал в Стамбул на несколько дней, а потом снова возвращался на ферму. Такой режим способствовал моему переходу на рельсы семейного существования. Однако и мои родственники, и друзья все равно были уверены, что хорошего мужа из меня не получится, и постоянно спрашивали у Мэйзи, как она могла решиться на такой брак. «Как ты не побоялась доверить свою жизнь этому сумасшедшему? -говорили они. - Из него никогда не выйдет нормального мужа». Но они ошиблись. Я не вступал в близкие отношения ни с одной другой женщиной по меньшей мере в течение пяти лет, и все мое внимание было сосредоточено на моем доме. Я стал очень покладистым и чувствовал себя кораблем, который после скитаний по бурному морю наконец нашел тихую и уютную гавань.

Мэйзи действительно стала для меня не обузой, а крепкой опорой. Врожденный ум и чувство юмора помогали ей преодолевать трудности, связанные с переменой «среды обитания». Иногда мы оказывались в компаниях, где были люди, ведущие совсем не такой образ жизни, к какому она привыкла, и, наблюдая за своей женой, я убеждался, что в общении с ними она безошибочно выбирает правильную линию поведения.
Чаще всего мы встречались с кавказскими иммигрантами, но я пользовался кое-какой известностью и в стамбульском высшем свете, а Стамбул был в то время очень космополитичным городом. Лицей, который я окончил, был настоящей фабрикой по производству молодых повес, а ведь человек не может одним махом порвать со своим прошлым. Бывали такие случаи: я с женой прогуливался по Стамбулу, и вдруг нам навстречу попадалась какаянибудь из моих старых подруг, недавно вернувшаяся из Европы и не знавшая, что я женился. Она подбегала к нам и целовала меня на глазах у жены, точно мы были не о людном месте, а у нее в будуаре. Мэйзи стоически переносила подобные маленькие приключения. Я подготовил ее к таким неприятностям, откровенно рассказав ей все о своих прежних романах и заявив, что твердо намерен провести остаток своей жизни с ней, если она мне поможет. Мэйзи верила мне, и ее доверие было поколеблено лишь значительно позже, когда я встретил женщину, с которой сошелся очень близко. Эта связь не была обыкновенной интрижкой - в ее основе лежало глубокое взаимопонимание и искренняя дружба. Жена стала ревновать меня, считая, что я должен принадлежать только ей, и из-за этого в наших отношениях наступил серьезный кризис.

На первом году нашего брака Мэйзи родила девочку, но мы потеряли ее, когда ей было пять лет. У Мэйзи было еще семь беременностей, две из которых закончились выкидышем. Однажды летом, во время очередной беременности, она заболела малярией, и ей пришлось сделать аборт. Это стало для нее очень сильным потрясением. Аборт был сделан по рекомендации врача, но в результате прекращения беременности у Мэйзи начались обильные кровотечения из носа, и она совсем обессилела от потери крови.

Четверо наших детей уцелели и выросли, и у нас получилась неплохая семья.

Наш род владел в Турции обширными землями, и дела, которыми я занялся, были в основном связаны с нашими угодьями в европейской части Турции, близ города Чорлу. Я решил, что буду жить на ферме и разводить скот. Пока я готовил все необходимое для жизни в провинции, Мэйзи оставалась в нашем стамбульском доме. Но под конец лета, приехав ко мне и впервые увидев нашу сельскую усадьбу, она предложила: «Раз у нас имеется такое хорошее загородное жилье, почему бы мне не перебраться к тебе насовсем? Хотя в Стамбуле и есть кое-какие удобства, которых нет здесь, этот домик достаточно уютный. Жить в нем вполне можно, а мне гораздо лучше с тобой, чем без тебя». Так Мэйзи покинула стамбульский дом и вместо того, чтобы навещать меня только летом, стала проводить со мной на ферме круглый год.

В ту пору дел у меня было по горло. Наши земли уже много лет оставались без присмотра, и за это время накопилось множество проблем, требующих решения. После революции, когда правительство конфисковало наши родовые угодья - отец тогда уже умер, - хозяйничать на них стало практически некому. Когда землю возвратили нашей семье, присматривать за ней взялся мой дядя, сын брата моего деда. Он любил праздную жизнь и был никудышным предпринимателем, так что все быстро пошло под откос. Первая проблема, с которой я столкнулся, взяв на себя управление семейной собственностью, оказалась следующей: хотя юридически земля принадлежала нам, на ней появились скваттеры - незаконные поселенцы. Видимо, они начали потихоньку просачиваться в наши владения еще с 1928 года, и теперь по двум тысячам акров нашей земли были разбросаны их участки. В процессе подготовки полей к засеву и налаживания фермерского хозяйства я стал принимать меры к тому, чтобы избавиться от этих непрошеных гостей. Для начала я объехал дома поселенцев и предложил им очистить мои угодья. Но они принялись спорить и доказывать, что купили эту землю. Тогда я отправился в бюро регистрации земельной собственности, проверил документы и убедился в том, что притязания скваттеров ничем не обоснованы. Когда я сказал им об этом, они ответили, что заключили устную договоренность с моим дядей, Ихсан-беем. Я обратился к дяде, но он все отрицал, а когда я спросил у матери, что ей известно на этот счет, она сказала, что это старая выдумка поселенцев, пытающихся оправдать таким образом свое поведение. Мне ничего не оставалось, кроме как пойти к юристу и попросить его начать судебный процесс. К требованию вернуть землю мой юрист добавил еще и требование о взыскании со скваттеров арендной платы за то время, в течение которого они незаконно занимали наши угодья. Суд начал рассмотрение иска, но ответчики - их было семь или восемь семей - образовали сплоченную группу человек из тридцати, настроенную очень решительно. Мой юрист оценил ситуацию и сказал, что рано или поздно мы выиграем процесс, но он может затянуться на несколько лет.

В Румелии мы были отрезаны от своих соотечественников, поселившихся в Центральной Анатолии; после смерти моего деда и отца в европейской части Турции осталась лишь небольшая кучка моих ближайших родственников . Дед приобрел здесь 30 000 акров земли на свои собственные деньги - эти владения не были даром султана из Османской династии. Когда дед умер, отец разделил эту землю между членами семьи; доля каждого из новых владельцев составила от 5000 до 6000 акров. Самому отцу тоже достался участок примерно в 6000 акров - именно его и вернули нам после временной конфискации - Отец был единственным , кто пострадал от рук революционного правительства; остальные члены семьи, дядья и двоюродные братья, сохранили свою земельную собственность при себе. Таким образом, незаконные поселенцы из числа живших по соседству фермеров появились только на нашей земле.

Я но хотел втягивать в эту историю своих близких и решил, что выгоню скваттеров самостоятельно. Как следует во всем разобравшись, я понял, что главных противников у меня только двое - они-то и подзуживали остальных, уговаривая их сопротивляться выселению до последней возможности. Я решил объяснить им, что все равно заставлю их убраться с моей земли, как бы ни кончилась наша тяжба и на какие бы уступки суд ни предложил мне пойти. Мне было ясно, что придется объяснить им это на доступном для них языке.

В обычной жизни я человек мирный и терпеливый, хотя иногда бываю немного раздражительным. Но явная несправедливость может совершенно вывести меня из себя, как это произошло на экзамене в университете. Размышляя над проблемами, перед которыми меня поставили, я чувствовал, как в моей душе закипает негодование, и примерно через год после нашего переезда на ферму чаша моего терпения переполнилась.

Я уже упоминал, что наши семейные владения находились поблизости от города Чорлу и у нас была там своя усадьба. Тем не менее, в самом Чорлу у нас тоже был дом, в котором мы проводили зиму. Мэйзи с детьми и моей матерью на время уехала в Стамбул, и я остался в этом доме один, если не считать служанки - она была из местных, но жила с нами. Мне вдруг пришло в голову, что надо нанести ночной визит одному из моих главных противников, который жил километрах в семнадцати от города. Стояла середина зимы, и на дворе шел густой снег. После ужина я предложил нашей служанке сходить в кино - тогда в городском кинотеатре как раз показывали хороший фильм, - добавив, что она может взять с собой свою сестру, а потом навестить родных. Я дал ей денег и сказал, что она может переночевать у себя дома и вернуться утром. Она очень обрадовалась, взяла деньги и отправилась к сестре. После ее ухода я немного выждал, а потом, часов в одиннадцать, оседлал коня и поскакал из Чорлу в поселок, где жил мой противник. Конь у меня был прекрасный, так что спустя час с небольшим я добрался до места назначения. Когда я подъехал к ферме скваттера, было, наверное, около четверти первого. Выходя из дому, я прихватил с собой кусок мяса и сунул его в переметную суму. Прежде чем собаки успели поднять шум, я достал это мясо и кинул им.

Затем я привязал лошадь к ограде и тихо вошел в дом. Скваттер уже улегся спать, и я отыскал ого без труда. Приставив к горлу спящего пистолет, я разбудил его и сказал:

- Вставай и не вздумай разевать рот. Я собираюсь убить тебя! Сейчас мы пойдем к реке, там я тебя пристрелю и сброшу твое тело в воду! - Он задрожал как осиновый лист и стал умолять меня сжалиться над ним, но я не обращал внимания на его просьбы. Я всегда ношу с собой нож; теперь я слегка уколол им скваттера, заставив его подняться и выйти наружу. Потом я отвел его к реке, связал ему руки и бросил на землю.

Сходив за своей лошадью, я привел ее к нему по глубокому снегу. Скваттер рыдал и умолял о пощаде.

Я крикнул ему:

- Ты затеял со мной грязную игру, хотя и знал, что неправ! Ты не прислушался к голосу разума, так что теперь тебе придется умереть. - Я показал на свою лошадь и спросил: - Видишь отпечатки ее копыт на снегу?

- Нет! - прорыдал он.

- И никто не увидит! - воскликнул я. - Вот почему я выбрал такую ночь. Снегопад продолжается; скоро он заметет все следы, и никто не узнает, что здесь произошло. Ты умрещь, как собака!

Скваттер был в панике. Дрожа и рыдая, он кое-как выговорил:

- Если ты отпустишь меня и сохранишь мне жизнь, я сделаю все, что ты хочешь. - Он продолжал причитать в том же духе, и даже сейчас при воспоминании об этом меня начинает тошнить. Мне очень не хотелось делать то, что я сделал тогда, но, к сожалению, я был вынужден прибегнуть к единственному аргументу, который понимают подобные люди. Мне и раньше приходилось сталкиваться с такими проблемами, и благодаря своему воспитанию я умел их решать.

Дав ему вволю поплакать, я наконец сказал:

- Ладно, я отпущу тебя, но помни: отпечатков копыт ты не видел, и если что-нибудь будет не так, я вернусь снова. Если ты не сдержишь своих обещаний, в следующий раз я не буду таким добрым. Вздумаешь на меня пожаловаться - иди жалуйся, но помни, что я тебя предупредил. - С этими словами я развязал ему руки, вскочил на коня и исчез за ближайшим холмом прежде, чем он успел подняться на ноги.

Слава богу, что этим ночным приключением все кончилось и мне не пришлось проливать кровь. Никто не заметил, как я уехал из дома, никто не видел, как я вернулся, - в общем, все сложилось так, как я и рассчитывал. Наша тяжба была прекращена. Скваттер сдержал свое обещание и согласился удовлетворить мои требования. Вскоре о его решении узнали и другие ответчики, так что через два года мои владения полностью освободились от незаконных поселенцев и я принялся заново осваивать землю. Мне пришлось закупить дополнительное оборудование и позаботиться о приобретении домашнего скота. На нашей ферме практически не осталось животных, потому что в 1941 году всех наших лошадей, за исключением шести или семи верховых, забрала турецкая армия. Нам заплатили за них немалые деньги и мы не имели права отказываться от продажи, но весь наш племенной завод оказался уничтоженным. Впрочем, я не хотел больше разводить лошадей. Подумав, я решил заняться овцеводством, поскольку наши пастбища лучше всего годились для разведения овец. В 1948 году, когда я ушел на военную службу, в нашем стаде насчитывалось уже восемьсот голов.

В армию меня призвали поздно: я получил повестку только в 1947 году. В юности, поступив в университет, я добился отсрочки от службы, а потом старался оттянуть свой призыв насколько мог , но когда армия наконец добралась до меня, я, как и другие кавказцы, был определен в кавалерию. По турецким законам мне полагалось отучиться шесть месяцев в военном училище, а потом отслужить еще шесть месяцев в полку, после чего я мог демобилизоваться. К сожалению, после окончания училища курсантов распределяли по местам службы с помощью жребия, и мне выпало ехать в отдаленный район на русской границе - между этим районом и нашим домом лежала почти вся Турция. Вместо полугода я прослужил там целый год. Причиной этого стал конфликт между мной и одним офицером, который был старше меня по званию: три месяца я провел о тюрьме и еще три добавили к моему сроку службы в качество дополнительного наказания. Таким образом, мое отсутствие на ферме продолжалось дольше, чем я рассчитывал, и за эти лишние полгода едва восстановленное мной хозяйство снова расстроилось из - за дурного управления.

Это было очень досадно. Вернувшись домой, я обнаружил, что поля остались невспаханными и незасеянными, да и овец в стаде изрядно поубавилось: одни потерялись, другие сдохли, а третьих продали.

Меня демобилизовали осенью 1948 года. Начинался зимний сезон, в течение которого я мало что мог сделать, поэтому я потратил зиму на прояснение ситуации: оценивал потери, соображал, что нужно восстановить, и пытался хоть как-то наладить ведение хозяйства. Чтобы возместить убытки, я первым делом решил посадить сахарную свеклу. Моя земля как раз годилась для этой культуры, и к тому же рядом был правительственный завод по переработке сахарной свеклы. Эта идея оправдала себя, и на деньги, вырученные от продажи урожая, я механизировал всю свою ферму. Благодаря плану Маршалла я получил возможность купить трактор, грузовик, пресс-подборщик для сена и соломы, зерноуборочную машину, плуги, культиваторы и еще уйму полезной техники. За все это мне пришлось внести наличными лишь 10-15 процентов от рыночной стоимости машин. Такой кредит был открыт во всех странах НАТО после Второй мировой войны.

Моя ферма процветала, дела шли хорошо - и тут вдруг моя сестра заявила, что хочет получить свою долю земельных владений.

Это требование прозвучало чересчур неожиданно, и я попросил сестру дать мне отсрочку еще на два-три года: за это время я намеревался покрыть все убытки, вернуть деньги, затраченные на восстановление хозяйства и превратить нашу ферму в надежное и доходное предприятие. Я согласился с тем, что ей причитается доля земли, но мне нужно было завершить начатое. Однако сестра с мужем стали доказывать, что я делал вложения на свой страх и риск, поэтому они не обязаны ждать, пока мои затраты окупятся. Они сказали, что не собираются возмещать мои расходы и учитывать мои усилия по восстановлению фермы. По их мнению, я работал на ферме не ради блага семьи, а исключительно ради своей собственной выгоды. Тогда я спросил, какую долю земли они хотят получить, и они сказали, что хотели разделить все угодья на участки, закрепить половину из них за собой и вести совместное хозяйство. Когда я предложил им выбрать себе участки и оформить права на владение, они возразили, что ничего не понимают в этих вещах и не могут отличить плохую землю от хорошей. Я посоветовал им найти консультанта и воспользоваться его помощью.

Весь выбор я предоставил им. Я разделил все земли пополам и предложил им определить, какие участки они хотят закрепить за собой. После всех этих хлопот я почувствовал, что сыт по горло семейными дрязгами, и за несколько месяцев ликвидировал всю свою долю. Из-за такой спешки мне не удалось продать землю по максимальной стоимости, но тогда в моей жизни вообще был тяжелый период. Мало того, что сестра огорчила меня своим недоверием, - в моей собственной семье также начался разлад. Как раз в то время в моей жизни появилась новая женщина, и внутренние изменения, происшедшие во мне благодаря этой связи, тоже повлияли на мое решение разделаться с фермой. В моих взаимоотношениях с этой женщиной было много прекрасного, однако из-за реакции окружающих на эту историю она принесла всем немало горя.

Тем не менее, свою технику я не продал. Тогда все мои машины вместе стоили около 150 000 турецких лир при курсе обмена примерно в одну лиру за американский доллар. У доллара в ту пору была гораздо более высокая покупательная способность, чем теперь, но мои машины поступили бы в продажу как подержанные. Никто не стал бы покупать их даже за 25-30 процентов от первоначальной цены, поскольку каждый желающий мог получить новые, внеся за них всего 15 процентов. Сельскохозяйственная техника не была дефицитом. Даже если бы мне удалось продать все свои машины, я не смог бы расплатиться с кредиторами , и я остался с техникой на руках, но без земли, которую мог бы обрабатывать. Тогда я погрузил все наше имущество на трейлеры, снарядил целый караван - в него вошли три тягача с прицепами, набитыми техникой, один джип, немецкий трактор «Юнимок» и еще два очень больших трактора - и отправился на восток, решив уехать как можно дальше. Я не строил никаких планов и не знал, куда еду, но у меня было твердое намерение двигаться до тех пор, пока мне не приглянется какое-нибудь местечко. Кроме моих ближайших родных, со мной были двоюродные братья, взявшиеся вести машины, и за двадцать два дня мы покрыли расстояние в 1865 километров, изредка останавливаясь, чтобы передохнуть, и ночуя под открытым небом.

Это было нелегкое путешествие. Нашу скорость ограничивали тракторы, и время от времени нам приходилось ехать по опасным местам. Мы подвергались нападениям, но были к этому готовы . Иногда между налетчиками и нашим отрядом завязывались перестрелки, но, к счастью, все мы уцелели и никто даже не был ранен. Мне пришлось залатать одну дыру в покрышке , и этим исчерпывался весь нанесенный нам ущерб.
Таким образом наш караван добрался до горы под названием Суфан. Стоя на этой горе в ясный день и глядя на северо-восток, вы можете увидеть на горизонте знаменитый Арарат. В этом районе мы провели шесть лет, занимаясь сельским хозяйством. Один год мы прожили на вершине горы, но я не мог защитить свой урожай от медведей, которые водились там с изобилии. Сколько бы медведей я ни убивал, мне не удавалось контролировать их численность: слишком уж уединенной была наша ферма. И мы переехали снова - на этот раз немного назад, к западу, километров на восемьдесят пять. Там , в провинции Муш, мы провели еще пять лет. Земля в тех краях была дешевой, и я купил довольно большой участок буквально за гроши.

В далекой древности на этой земле жили армяне, и она приносила богатейшие урожаи. В мире трудно найти другое место, где почва была бы такой плодородной. Но потом армян вытеснили курды, которые не возделывали землю. Если бы вы, например, спросили у курда, можно ли вырастить здесь фруктовые деревья, он ответил бы вам: «Да, армяне их выращивали, но теперь нам некогда этим заниматься». И тот же ответ вы получили бы, если бы спросили о любой другой культуре. Иногда от курдов можно было услышать, что армяне разводили прекрасные розы и у них были заводы по производству розовой воды. Если же вы спрашивали, почему сами курды не делают этого сейчас, они говорили: «Потому что мы не умеем. Мы не знаем, как все это делается». Природа в тех краях была уникальная, но я столкнулся с непримиримой враждебностью со стороны местного населения.

Вообще-то я умею ладить с людьми, но вожди курдских племен сразу приняли нас в штыки. Их власть над людьми опиралась на невежество местных жителей, и я был для них словно бельмо на глазу, потому что обучал юношей, нанявшихся ко мне на работу, водить машины и управляться с сельскохозяйственной техникой. Местные авторитеты почувствовали, что власть ускользает от них, и принялись настраивать народ против меня, объясняя свою агрессивность тем, что я язычник. В тех краях живут ортодоксальные мусульмане, а я - не придерживался традиционного исламского вероучения. Мало того - моя жена ходила в синих джинсах и с пистолетом на поясе, а такое нарушение законов шариата было для них нестерпимо.

Пользуясь всеми этими доводами, они восстановили против нас всю местную публику, и через два года после того, как мы поселились в провинции Муш, наша жизнь стала подвергаться серьезной опасности. Я много раз попадал в засады, а на нашу ферму постоянно совершались нападения. Трижды мне наносили огнестрельные раны, а однажды, в 1954 году, я угодил в такую переделку, что спасся буквально чудом.

Это произошло так: я ехал на джипе по горам, в меня выстрелили из засады и ранили. Джип свернул с дороги и покатил под откос, а меня выбросило из кабины. Я увидел, что лечу прямо на огромную скалу, и понял, что это конец. Я знал, что погибну: это было все равно что прыгнуть на мостовую с десятого этажа. Спасения не было. За какую - то долю секунды я успел осознать, что не виноват в собственной смерти, а потому меня ждет освобождение и встреча с Иисусом, и ощутил прилив восторга. Прежде чем удариться о скалу, я даже, кажется, мысленно произнес: «В этом нет моей вины, Господи. Ты призываешь меня к себе, и я иду». Я ничего не почувствовал: удар был слишком сильным. И вдруг чья-то могучая рука будто подняла меня за плечо, как я мог бы поднять ребенка. Я огляделся вокруг, чтобы посмотреть, кто помогает мне встать, и заметил, что стрельба прекратилась. И тут я увидел Иисуса. Это Он поднимал меня на ноги. Потом я заметил человека, лежащего около скалы: не было никаких сомнений в том, что он рухнул на нее вместе со мной. Но я не мог понять, откуда он здесь взялся. Приглядевшись поближе, я с удивлением обнаружил, что незнакомец поразительно похож на меня: я точно увидел самого себя, как на фотографии или в зеркале. Мне очень захотелось помочь ему, и я усадил его рядом со скалой и легонько похлопал по щекам, чтобы привести в чувство. Внезапно его глаза открылись. В тот же миг я ощутил страшную боль с плече, и как только это случилось, человек, сидящий передо мной, пропал, и я остался один с раздробленным плечом. Выяснилось, что я упал в густой кустарник , который рос у подножия скалы, и это смягчило удар. Только тогда я понял, что не погиб, а просто потерял сознание. Вскоре мои помощники заметили меня сверху и спустились по склону, чтобы оказать мне первую помощь и отвести меня домой.

В конце концов наша жизнь по соседству с курдами стала невыносимой. Абхазские старейшины воспитывали меня как воина, и я знал, что среди стрелков мне почти нет равных, - я мог поразить противника, даже скача на лошади во весь опор. В открытом бою победа да досталась бы мне, однако курды всегда нападали исподтишка, и в таком противостоянии у меня практически не было шансов уцелеть. За любым камнем мог прятаться человек с винтовкой, выжидающий удобного случая, чтобы сразить меня наповал, а в тот раз, когда меня подстрелили в машине, я спасся только благодаря вмешательству божественного провидения. Но последней каплей оказалось то, что произошло в 1956 году.

Стоял конец августа, и на моих полях поднималась пшеница. Я засеял ею все холмы, и урожай обещал быть отменным. Однажды ночью, часа в два, я проснулся, что-то почувствовав. Вся комната была залита ярким светом. Бросившись к окну, я увидел, что курды подожгли мои пшеничные нивы. Я возлагал на этот урожай огромные надежды, и теперь он погибал на моих глазах, став жертвой бессмысленной ненависти и вандализма курдов! Мое сердце обливалось кровью, но что я мог поделать? Я велел служанке принести мне кофе, сел и не торопясь выпил его, а потом отправился подсчитывать ущерб. Ну и натворили же они дел! Все мои постройки носили следы вторжения. Шины тракторов были изрублены топорами и вообще все, что только можно было испортить, оказалось испорчено. Меня разорили в одну ночь. К утру я стал полным банкротом.

После этого случая я продержался на востоке еще год, пытаясь хотя бы отчасти восстановить загубленное хозяйство. На меня по-прежнему устраивали засады, и я не раз попадал под обстрел. Наконец я вызвал к себе кое-кого из родственников, попросив их провести некоторое время с моей женой и детьми, а сам поехал в Стамбул, чтобы решить там, как быть дальше.

Незадолго до этого о моих трудностях прослышал один мой школьный товарищ, который работал заместителем начальника отдела кадров нефтяной компании «Шелл». Он написал мне о том, что в его компании, в отделе борьбы с сельскохозяйственными вредителями, освободилось место торгового агента. Им требовался как раз такой человек, как я: он должен был говорить по-английски, уметь читать по-французски и очень хорошо знать жизнь турецкой провинции. В обязанности этого торгового агента входило ведение переговоров с турецкими фермерами и садоводами: надо было знакомить их с химикалиями, предназначенными для уничтожения паразитов, и предлагать им испытать эффективность этой фирменной продукции на опыте.

Человеку, занявшему эту должность, полагалось разъезжать по маленьким турецким поселкам, ночевать, питаться и беседовать с деревенскими жителями, но вместе с тем он должен был иметь достаточно хорошее образование, чтобы участвовать в деловых совещаниях, организуемых компанией на международном уровне. Мой товарищ горячо убеждал меня подать заявление на эту должность, так как, по его мнению, у меня просто не нашлось бы достойных конкурентов.

Я решил последовать его совету, но когда я приехал в Стамбул и явился в компанию «Шелл», обнаружилось неожиданное препятствие: мне был уже сорок один год, а руководители компании запретили принимать на работу людей старше тридцати пяти. Однако начальник отдела борьбы с вредителями - он же возглавлял и отделы сельскохозяйственного и промышленного развития - очень хотел , чтобы моя кандидатура прошла.

Его звали мистер Йенсен, и мы сразу понравились друг другу. Он внимательно изучил мои документы и взял меня с собой в три поездки: в течение одной недели мы с ним побывали на побережье Эгейского моря, на побережье Средиземного моря и в Центральной Анатолии. Он хотел познакомить меня с тем, что уже сделано, и объяснить, что потребуется от человека, который станет их новым представителем. За время этих поездок он окончательно убедился в том, что кандидата лучше меня не найти, и отправил в лондонское отделение компании письмо с просьбой разрешить ему нарушить принятые у них принципы кадровой политики. Его просьба была удовлетворена, и меня взяли на должность торгового агента. Позже я стал заместителем начальника отдела по борьбе с сельскохозяйственными вредителями, а потом и начальником этого отдела.

Впервые в жизни я поступил на службу, за которую мне назначили жалованье. Никто из моих предков, как по отцовской, так и по материнской линии, никогда не работал за деньги. Мне был сорок один год, и я привык к вольной жизни и ко всему, что с ней связано. Поэтому сначала мне пришлось трудновато, однако вскоре я приспособился к новому ритму существования и перестал замечать какие бы то ни было неудобства.

Прослужив в компании «Шелл» всего год, я получил гораздо более выгодное предложение от «Бритиш петролеум». Работа была примерно такой же, хотя она уже не имела отношения к химикалиям. Мне предложили место районного представителя фирмы, и я согласился . Представительство, во главе которого меня поставили, находилось в городе Трабзоне, на Черноморском побережье. Под моим началом работали восемнадцать человек, а платили мне втрое больше, чем в компании «Шелл»; к тому же, у меня была машина с шофером и банковский счет для служебных расходов.

Это была неплохая работа, но после всех приключений, выпавших на мою долю, я стал склоняться к мысли, что мне лучше переехать на жительство в другую страну. Я больше не хотел оставаться в Турции и понимал, что не смогу вернуться на землю предков. Поэтому я решил окинуть взглядом весь мир и выбрать себе страну по вкусу.


Переселение в Канаду

Совершив мысленное путешествие по всему миру, поговорив с разными людьми и перечитав уйму брошюр и путеводителей, я составил список из восемнадцати стран, в каждой из которых мы в принципе мог ли бы обосноваться. В этот список вошли Соединенные Штаты, Канада, Австралия, Новая Зеландия и дюжина африканских государств, а также Франция и Мадагаскар. Я стал копить дополнительную информацию об этих странах и постепенно сокращать свой перечень, вычеркивая из него одну страну за другой. По тем или иным причинам я забраковал их почти все: некоторые страны отпугнули меня своим радикализмом, тогда как другие, на мой взгляд, проводили чересчур агрессивную, империалистическую политику. Наконец в моем списке остались только три названия: Канада, Австралия и Новая Зеландия. Я знал, что если выберу себе новое место жительства, оно будет в одной из этих трех стран.

Мои родственники и друзья были встревожены тем, что я задумал, и сделали все возможное, чтобы отговорить меня от моего замысла. Конечно, мне было немного жаль бросать работу в нефтяной компании, но я твердо решил покинуть Турцию и не собирался менять свое решение.

Тем временем я продолжал работать в «Бритиш петролеум» и пытался определить, какая из трех стран, оставшихся в моем списке, подойдет мне лучше всего. Я не мог сделать окончательный выбор, потому что каждая из них имела свои преимущества перед другими. С точки зрения климата, самой удобной для меня была Канада; кроме того, глубоко в душе я питал симпатию к этой стране. Мне с детства нравились се название и географическое положение. Она находилась на большом материке и потому была не такой изолированной, как Австралия и Новая Зеландия. Вдобавок, у меня были с канадцами деловые связи - не слишком основательные, но все же дающие какую-то зацепку. Будучи президентом турецкого Общества Производителей Фундука - на черноморском побережье многие выращивали эту культуру, - я вел переписку с разными англоязычными странами, среди которых была и Канада. Наши партнеры держали деньги в Монреальском банке, и я открыл там свой личный счет, так что эта страна была для меня не совсем чужой.

С другой стороны, мне нравился стиль жизни, принятый в Австралии и Новой Зеландии. Эти государства казались мне более консервативными, чем Канада; к тому же из-за их удаленности там меньше ощущалось влияние Соединенных Штатов, а я отнюдь не считал его благотворным. Я вычеркнул Соединенные Штаты из своего списка в первую очередь потому, что там процветала расовая дискриминация и белые имели явные преимущества перед людьми с другим цветом кожи. Я опасался, что в будущем Канада может подпасть под влияние своего могущественного соседа и сделаться похожей на него, но пока, насколько я мог судить, ситуация в этой стране была совсем иной.

Не в силах отдать предпочтение какой-либо из трех стран, я подал свои заявки во все места сразу и стал ждать, что из этого выйдет. В качестве последнего средства я отправил в иммиграционные службы каждой из этих стран письма с просьбой снабдить меня специальной литературой с цифрами и фактами, которые помогли бы мне сделать выбор. Я подписался на несколько канадских газет и журналов - а именно, на «Ванкувер сан», «Ледевуар» и журнал «Маклинз». Потом, когда я попал в Канаду, оказалось, что я знаю о ней больше, чем коренные жители этой страны. Кстати, в моих первоначальных изысканиях мне очень помогла одна из стамбульских христианских церквей.

Я часто посещал эту церковь, службы в которой шли на английском языке, а прихожане проявляли большую веротерпимость. Она находилась в чудесном каменном здании рядом с Голландским консульством. Став прихожанином этой церкви, я узнал, что у многих моих братьев по вере есть родственники в интересующих меня странах. Мне удалось связаться с этими людьми и получить от них кое-какую полезную информацию. Таким образом, я не упускал ни одной возможности раздобыть дополнительные сведения, которые могли бы повлиять на мой выбор.

Через несколько недель после того, как я подал заявки о предоставлении мне и моей семье права на постоянное местожительство, на мой адрес пришел ответ из Австралии. Чиновники благодарили меня за то, что я отдал предпочтение их стране, но с сожалением сообщали, что у них нет иммиграционной квоты для турецких граждан. Хотя по национальности я абхазец, гражданство и паспорт были у меня, разумеется, турецкими. Еще две недели спустя пришел ответ от новозеландцев: они тоже благодарили меня за мою просьбу, но выражали сожаление по поводу того, что их страна не принимает иммигрантов, являющихся представителями желтой расы! Честно говоря, думая о возможном переезде в Новую Зеландию, я предвидел нечто подобное: ведь это государство занимает очень изолированное положение, а самая большая угроза миру на нашей планете, пожалуй, действительно исходит от желтой расы. Белые люди, затерянные в регионе, где властвует самая многочисленная расовая группа в мире, должны чувствовать себя очень неуютно.

С другой стороны, письмо новозеландцев сильно озадачило меня: ведь я-то был кавказцем! Получалась какая-то путаница, и я отправился на прием к мистеру Рэтклиффу, работнику Британского консульства, ответственному за связи с Новой Зеландией. В то время ни одна из трех интересующих меня стран не имела в Стамбуле своего консульства.

- Я получил вот это письмо из Новой Зеландии, - сказал я, - и не понимаю, что оно значит. Может быть, вы мне разъясните?

Он прочитал письмо, потом перевел взгляд на меня и сказал:

- Так вы и есть мистер Яган?

- Да, - ответил я.

Он пришел в замешательство и явно не знал, что сказать. Я продолжал:

- Дело в том, что по национальности я кавказец и могу это подтвердить. Мои предки родом с Кавказа. Люди часто называют себя кавказцами, имея в виду только то, что они белые. Почему же меня причислили к представителям желтой расы?

- Оставьте мне свои документы, и я попробую во всем разобраться, - ответил мистер Рэтклифф.

Я последовал его совету и стал ждать результата. Вскоре мистер Рэтклифф позвонил мне и пригласил прийти еще раз. Когда я пришел, он со смехом заявил мне, что выяснил, почему меня записали в представители желтой расы. Оказывается, на карте, которой пользовались чиновники из новозеландской иммиграционной службы, вся Азия, включая Турцию, была выкрашена в желтый цвет. Как обладателя турецкого паспорта, меня автоматически сочли желтокожим. Он сказал, что сообщил новозеландцам об их ошибке и теперь она будет исправлена.

Через три недели, вернувшись домой с работы, я обнаружил в почтовом ящике два письма. На одном из них стоял штемпель Канады, на другом - Новой Зеландии. Сначала я вскрыл письмо из Новой Зеландии и прочел следующее: «После повторного рассмотрения Ваших документов мы пришли к выводу, что Ваше переселение в Новую Зеландию может оказаться желательным. Если Вы отправите копию своей заявки в наше посольство в Афинах, Вам сообщат, какие шаги следует предпринять в дальнейшем».

Затем я распечатал письмо из Канады и прочел его. Оно гласило: «Большое спасибо за Ваше ходатайство о предоставлении права на постоянное местожительство в Канаде. Изучив Ваши документы, мы приняли решение пригласить Вас и Вашу семью переселиться в нашу страну. Весной Турцию посетит группа наших представителей, они свяжутся с Вами и сообщат, когда Вы сможете с ними встретиться. Если они одобрят наше предварительное решение, Вам придется пройти медицинскую комиссию. После этого все формальности будут завершены. До тех пор мы просим Вас не увольняться с работы. Вся юридическая процедура может занять несколько месяцев».

Мне сразу стало ясно, что окончательный выбор сделан. Канада приняла меня практически без колебаний, а новозеландцы продемонстрировали свое незнание мировой истории, назвав меня представителем желтой расы, и вдобавок предложили подать еще одну заявку. Зачем же мне ехать в такую невежественную, полную предрассудков страну? Итак, время сомнений миновало. Прекратив всякую деятельность, связанную с двумя остальными странами, я начал готовиться к нашему скорому переселению в Канаду.

Хотя чиновники канадской иммиграционной службы предупредили меня, чтобы я не бросал работу, я все же решил уволиться из «Бритиш петролеум». Мне нужно было избавиться от своего имущества в Турции, а на это требовалось время. Через три месяца я ушел с работы и начал приводить в порядок свои дела, но очень скоро обнаружил, что все проблемы решить невозможно. Мои адвокаты вели тяжбу с турецким правительством по поводу некоторых спорных земель. Примерно за год до описываемых событий я выяснил, что мне принадлежит еще один большой участок земли поблизости от Чорлу. Наша семья забыла о нем, и там сложилась такая же ситуация, с какой я столкнулся до своего отъезда на восток, когда держал ферму в окрестностях этого города. Никто не помешал посторонним людям занять землю, оставшуюся без присмотра, они поселились на ней и стали ее обрабатывать, и теперь на этой земле, по праву принадлежащей мне, находится на 250 000 000 турецких лир чужой собственности. По современному курсу это составляет около 12 000 000 долларов США. Пытаясь доказать свое право на владение этой землей, я столкнулся с большими трудностями и понял, что процесс будет тянуться очень долго. Все, что я мог сделать перед отъездом в Канаду, - это поручить защиту своих интересов другому члену нашей семьи, моему зятю Дженгизу.

Все прочие дела я уладил довольно быстро, а так как с работы я уволился, мне оставалось только ждать. Но однажды, когда я вернулся домой, Мэйзи сообщила мне, что в мое отсутствие звонил некий мистер Джэнк. Я перезвонил ему, и он отрекомендовался коммерческим директором турецкого отделения фирмы «Гудьер». Эта фирма недавно начала разворачивать свою деятельность в Турции: они строили фабрику и создавали свою сеть дилеров. Им нужен был человек, который мог бы организовать сбыт их продукции в том самом районе, где я работал представителем «Бритиш петролеум». Именно эта компания и порекомендовала им обратиться ко мне.

Мистер Джэнк сказал, что хотел бы встретиться со мной прямо сейчас. Узнав, что у меня нет своего автомобиля, он тут же выслал за мной машину с шофером. Когда я приехал к нему, он предложил мне стать полномочным представителем их фирмы в том районе, за который я отвечал перед «Бритиш петролеум», и пообещал, что я буду получать больше, чем в нефтяной компании. Я стал возражать, но он не желал ничего слушать.
- Мы знаем, что вы собираетесь уезжать в Канаду, - сказал он. - Но мы просим, чтобы до тех пор вы поработали у нас. Неважно, сколько это продлится - шесть месяцев, десять или целый год. Не надо отказываться!

- Ну, как хотите, - ответил я. Тогда он спросил, помню ли я, что мы с ним уже встречались. Я признался, что нет.

- Две недели назад я сидел за вами в церкви, - сказал он. - Думаю, мы еще там увидимся и вообще прекрасно поладим. Я очень, очень рад, что человеком, которого мне порекомендовали, оказались вы.

- Хвала Господу, - отозвался я. После этой беседы я одиннадцать месяцев работал в фирме «Гудьер» и уволился оттуда лишь перед самым отъездом из Турции. Все это время я жил в гостинице на побережье Черного моря, а моя семья оставалась в Стамбуле. Примерно раз в месяц я навещал родных, приезжая в Анкару или в Стамбул.

Весной нам назначили встречу канадские уполномоченные. Потом мы прошли медкомиссию, а 20 ноября 1963 года я, Мэйзи и четверо детей взяли чемоданы и сели в скорый поезд, направляющийся в Западную Европу.

В Мюнхене мы задержались на двое суток, чтобы навестить тамошних кавказских иммигрантов. Услышав, что я лечу в Канаду, они упросили меня погостить у них хотя бы денек и рассказать поподробнее об этой стране: у них возникла идея отправиться туда следом за мной. Потом шестеро из них на четырех машинах отвезли нас в Амстердам, мы сели в самолет и 25 ноября приземлились в монреальском аэропорту «Дорвал».

Там нами снова занялись работники иммиграционной службы: они проверили наши документы и заставили нас пройти еще одну медицинскую комиссию. Врач, который нас осматривал, был из французских канадцев. Он спросил у меня, на каком языке я говорю - на французском или на английском. Я ответил, что на обоих, но наши дети знают только английский. Тогда он стал беседовать со мной по-французски, и я сразу почувствовал себя в Канаде как дома. Затем мы попали к чиновнику из английских канадцев, очень похожему на отставного британского майора. Он держался с нами исключительно вежливо и тоже спросил, какими языками мы владеем. Я снова сказал, что знаю и французский, и английский, однако дети говорят только по-английски. «Из вас выйдут отличные канадцы», - заметил он. Изучая мои бумаги, он спросил, как произносится мое имя. Но в разных странах - в Турции, Германии, Франции и Абхазии - его произносят по-разному, поэтому я ответил: «Неважно, как вы будете произносить мое имя. Называйте меня, как вам удобнее. Не стану же я переучивать двадцать миллионов канадцев, если они будут называть меня не так, как мне хочется». Тогда он подумал и прочел мое имя так, как оно, по его мнению, должно было звучать по-канадски. Я запомнил это звучание, а потом три дня повторял свое собственное имя в канадском варианте, и теперь меня все зовут именно так.

Мы прибыли в Монреаль в шесть утра, а наш поезд в Ванкувер отправлялся лишь в пять часов вечера, поэтому после выполнения всех формальностей у нас осталась еще куча времени. Все мы очень устали: ведь в Мюнхене нам пришлось всю ночь говорить с друзьями, да и по дороге в Амстердам никому не удалось толком выспаться. После долгого перелета через Атлантику - я пересек океан впервые в жизни - все мы чувствовали себя совершенно измотанными. Мэйзи предложила снять в каком-нибудь монреальском мотеле номер, где можно было бы помыться и отдохнуть. Она добавила, что приготовит нам полноценный обед: в пути мы подкреплялись сандвичами и со­скучились по горячей еде. Поискав, мы нашли мотель, где сдавали номера с кухоньками. Пока дети смотре­ли телевизор, мы с Мэйзи стряпней, а когда все было готово и стол накрыт, моя младшая дочь Дал, которой тогда едва исполнилось четыре года, сказала: «Недавно мы стали бедные, а теперь опять разбогатели!» - потому что ей уже много дней подряд не приходилось есть за столом.

Когда мы все собрались вокруг стола, Мэйзи хотела задернуть шторы на окне и я спросил, зачем она это делает. Она ответила: «Перед едой полагается прочесть молитву, поэтому сейчас никто не должен нас видеть». Действительно, так было в Стамбуле: там на христиан смотрели косо, и мы никогда не молились на глазах у других, потому что это могло навлечь на нас неприятности. «Нет-нет, моя милая, - сказал я, - здесь все подругому. Мы живем в свободной стране, и тебе никогда больше не придется задергивать шторы перед молитвой. Мы можем спокойно славить Господа!» С этого маленького, но памятного происшествия и началась наша жизнь в Канаде. Прежде чем приступить к своей первой трапезе в этой стране, мы возблагодарили Бога на глазах у всего мира.

Тем же вечером мы сели в поезд дальнего следования, который за три дня доставил нас в Ванкувер - таким образом, 29 ноября мы добрались до своего конечного пункта назначения. Мы были семьей новоиспеченных иммигрантов с турецкими паспортами, в которых стояли канадские иммиграционные визы. Открывалась новая глава нашей жизни, и мне, мужчине сорока шести лет, предстояло обеспечить всем необходимым семью из шести человек. Нашей младшей дочери, Дал, было четыре года, сыновьям - двенадцать и четырнадцать, а старшей дочери - шестнадцать. Перед отъездом мы с ними целый год учили английский, чтобы они могли ходить в школу в англоязычной стране; кроме того, у них была возможность попрактиковаться в общении на этом языке в стамбульской воскресной школе. Правда, младшая дочь говорила по-английски не так хорошо, как остальные наши дети, а моя жена знала лишь несколько английских слов.

В первую очередь я должен был найти работу, однако то, что я умел делать, вряд ли пригодилось бы кому-нибудь в Канаде. Хотя я всегда вел активную жизнь, до сорока одного года я сам пользовался услугами наемных работников и только потом начал получать жалованье. Все мое детство и юность прошли в окружении людей, которые прислуживали членам нашей семьи по обычаю, заведенному в незапамятные времена. Предки этих людей жили бок о бок с моими предками еще на Кавказе, а позже, в 1918 году, эмигрировали с моим дедом в Турцию. До отъезда в Канаду я занимал должности ответственных представителей разных фирм, но здесь, за океаном, мне следовало быть готовым ко всему, и я это понимал. Я смотрел на все происходящее как на испытание: мне предстояло доказать другим и себе самому, что я настоящий мужчина. В Канаде я превратился в человека без имени. Я был, можно сказать, нагим. Никто здесь не знал, что я закончил привилегированную школу, никто не видел во мне сына знаменитого отца. Я был самым обыкновенным иммигрантом - крепким, физически здоровым, способным встретить трудности лицом к лицу, - и меня манили новые горизонты. Теперь я стал просто Муратом Яганом.

Сумма денег, которую мы могли вывезти из Турции, была ограниченной, и я взял с собой всего-навсего полторы тысячи долларов. Они лежали у меня в кармане и больше у нас не было ни цента, но, размышляя о будущем, я не испытывал никакого страха. Я был готов ко всему, что пошлет мне судьба.

Вообще говоря, я не считаю, что мы работаем ради хлеба насущного. По моему мнению, работа - это то, что связывает нас с жизнью, вот и все. Ни одну из других Божьих тварей не тревожит мысль о том, что завтра она может лишиться пищи и крова, - все звери и птицы просто участвуют в коловращении жизни, и мне кажется, что в этом люди не должны отличаться от них. Если человек не теряет активности, жизнь сама обеспечит его всем необходимым. В глубине души я свято верил в то, что я не одинок, но принадлежу чему-то большему и являюсь его частью. Если то, чему я принадлежу, не умрет, я тоже буду жить. Если же оно погибнет, тогда погибну и я. Но я знал, что то, чему я принадлежу, бессмертно, и отсюда следовало, что я также бессмертен. Это не было рациональным знанием, и многие даже упрекали меня в фатализме, но я ничего не мог поделать: такое уж у меня было чувство, а человек не властен над своими чувствами. Невозможно было проверить, кто прав - я или мои оппоненты, - поэтому я ни о чем не волновался. Конечно, я совершил много ошибок, и первая их них была сделана, когда я выбирал для нас жилье в Ванкувере.

Вместо того, чтобы учесть наши новые обстоятельства, я действовал по привычке: ведь раньше мне часто приходилось жить в гостиницах как за рубежом, так и в Стамбуле. Не задумываясь о деньгах, я выбрал отель, отвечающий нашему прежнему образу жизни. Я не стал подсчитывать, сколько у нас денег и надолго ли их хватит, а через неделю вдруг обнаружил, что восемьсот долларов из наших жалких полутора тысяч уже истрачены. Я понял, что совершил серьезную ошибку. В первую неделю после нашего приезда в Ванкувер моя голова была занята множеством других проблем, и я не догадался обратить внимание на то, как стремительно растет счет за наше проживание в отеле.

Мы приехали в Ванкувер в середине недели, и первым делом я обратился в местное отделение иммиграционной службы - тогда оно находилось в конце Баррард-стрит - с просьбой подыскать мне работу. Я отдал все свои документы клерку в приемной, он просмотрел их и сказал, что мне лучше поговорить с начальником отделения, мистером Россом. Однако сначала со мной побеседовал другой служащий, канадец по фамилии Эплби; мы обсудили мою ситуацию, а потом он отвел меня к мистеру Россу. Тот проглядел мои бумаги и сказал, что при моих данных мне подойдет далеко не всякое занятие, но, к сожалению, в это время года вообще очень трудно найти работу. Я тут же ответил ему, что он не должен принимать в расчет все мои дипломы, степени и послужной список: сейчас я готов заниматься чем угодно. Я сказал ему при мерно следующее:

- Мистер Росс, я здоровый человек и не боюсь ручного труда. Заметьте, что, кроме здоровья, я обладаю еще и большой физической выносливостью. Я способен выполнять очень тяжелую работу. Благодаря моей прежней жизни и опыту я хорошо изучил сельскохозяйственную технику: у меня были собственные фермы на протяжении шестнадцати лет. Я знаю, как наладить фермерское хозяйство, и могу водить любую машину, от такси до бульдозера. Я справлюсь с любым, самым современным сельскохозяйственным агрегатом. Я привык жить под открытым небом, хорошо стреляю и езжу верхом с тех пор, как себя помню. Меня можно отправить в какую угодно глушь: я умею выживать в самых суровых условиях. Хотя мне не приходилось работать при температурах ниже минус двадцати восьми по Цельсию, я знаю, что способен выдержать и более низкие температуры. Думаю, что я мог бы жить и трудиться в любом уголке Канады. В прошлом я сам выполнял все необходимые на ферме плотницкие работы - мне нравится работать по дереву, и я делаю это хорошо. Кроме того, я был кузнецом и сам ковал подковы для своих лошадей. Меня можно взять в инструкторы по верховой езде, в том числе спортивной. Мистер Дженсен, мой начальник из нефтяной компании «Шелл», говорил, что я могу запросто пообедать с эскимосами в их жилище, в привычной для них одежде, не испытывая при этом ни малейших неудобств. Я способен адаптироваться к любой ситуации, даже самой экстремальной, и это не будет стоить мне никакого труда. Я достаточно гибок и достаточно упорен. Учтите все это и попытайтесь найти для меня место, где я смог бы работать.

Мистер Росс выслушал мою речь и спросил: раз я готов взяться за что угодно, не соглашусь ли я поработать уборщиком? Я не сразу понял, что он имеет в виду, и попросил разъяснений. Он сказал, что в мои обязанности будет входить уборка служебных помещений и школ, и я ответил, что раньше никогда этим не занимался, но если мне кто-нибудь поможет, я наверняка вскоре освою и эту профессию: старейшины моего племени, а позже армейские командиры научили меня быстро и точно выполнять чужие указания.

Он еще раз просмотрел мои документы и обратил внимание на то, что в Стамбуле я получил квалификацию преподавателя французского языка. Тогда он спросил, как я отношусь к работе учителя. Я объяснил, что квалификация преподавателя французского присваивалась всем выпускникам Галатасарайского лицея и из них, как правило, выходили хорошие учителя. Сам я преподавал французский в Турции в течение шести месяцев, но у меня не было сертификата Министерства образования. Если такой документ нужен в Канаде, я не смогу его предоставить.

- Хорошо, - сказал он, - мне надо подумать. Оставьте свои бумаги у нас, и я посмотрю, что мы можем для вас сделать.

Напоследок он поинтересовался, сколько у меня денег, и я сказал, что мы находимся в Ванкувере всего лишь второй день, а с собой у нас полторы тысячи долларов. К сожалению, он не спросил, в какой гостинице мы остановились: не сомневаюсь, что в противном случае он сумел бы тактично объяснить мне мою ошибку. Но поскольку он не задал этого вопроса, моим восьмистам долларам суждено было пропасть зря.

Пока мистер Росс пытался найти для меня подходящую работу, мы гуляли по улицам Ванкувера, знакомясь с этим новым для нас городом. Мы сразу по любили Канаду, а Ванкувер - особенно. По утрам, выглядывая из окна, я видел шпили церквей, и у меня тут же поднималось настроение. Я полной грудью вдыхал воздух свободы. В то время Канада была прекрасной страной, но меня часто поражала та ограниченность и узость кругозора, которую канадцы проявляли по отношению ко всему остальному миру. Большинство здешних жителей считало Турцию отсталой страной, а Канаду - передовой, однако я много раз замечал, что суждения канадцев о жизни гораздо более поверхностны, чем суждения турков. Конечно, я не собирался критиковать страну, в которую приехал надолго, если не навсегда, но отдельные странности удивляли меня и запоминались. Сталкиваясь с чем-либо подобным, я обыкновенно говорил: «Это чудесная страна с большим будущим, но мы не должны забывать, что она еще очень молода». Ведь я только что покинул страну, полную древних руин и памятников седой старины: присев отдохнуть во время прогулки по Стамбулу, вы запросто могли обнаружить по соседству какие-нибудь развалины четырехтысячелетней давности. В любом уголке Турции вас ждали напоминания о прошлом и о необъятной истории человечества. В горах Кавказа на каждом шагу попадались дольмены и пещеры, уцелевшие со времен Всемирного потопа, а героями некоторых легенд были люди, жившие 26000 лет тому назад. Я так привык к этим памятникам древней истории, что теперь то и дело повторял себе, что Канада, по сути, находится еще в младенческом возрасте.
В первое воскресенье после приезда в Ванкувер мы решили отправиться в церковь. Утром мы позавтракали и пошли в город с намерением выбрать ту церковь, какая придется нам по вкусу. По дороге наши дети весело болтали, и по внешнему виду и манере поведения в нас сразу можно было распознать новоприбывших. Вскоре мы увидели две величественные церкви, стоявшие друг напротив друга. Одна из них называлась «Канадская Объединенная церковь».

Это было похоже на название храма, который мы посещали в Стамбуле, и мы решили зайти внутрь. Мой прежний опыт подсказывал мне, что старые, более традиционные церкви ведут самодостаточное существование, а их служители не любят, когда к ним обращаются иностранцы. Я всегда считал, что истинно христианский дух легче найти в церквах миссионерской направленности, а не в традиционных.

Зайдя в храм, мы познакомились со священником, мистером Каннингемом, который оказался прекрасным человеком. Сейчас его уже нет в живых, но спустя год после нашего знакомства, когда мы перебрались в Вернон, я встретился с ним еще раз. Тогда я уже был старостой Вернонской Объединенной церкви и напомнил ему, что первым храмом в Канаде, куда мы пришли, чтобы поклониться Господу, была именно его церковь.

Стоял чудесный солнечный день, и после службы, выйдя на улицу, мы столкнулись с праздничным шествием. В то воскресенье разыгрывался один из канадских футбольных кубков, так называемый Грей-кап, и мы впервые увидели, как местные жители отмечают подобные события. Вокруг были юноши верхом на конях и девушки в бикини - все веселились и, несмотря на холодную погоду, даже не думали прятаться по домам.

В понедельник я снова пришел к мистеру Россу, и он спросил меня, готов ли я поехать на северо-запад континента, на реку Юкон. Я ответил, что не имею ничего против: мне нужно только, чтобы там была шкода для наших детей, но если ее не будет, я могу оставить семью в Ванкувере и уехать без нее. Я сказал, что при необходимости готов расстаться со своими близкими на два года, даже если не смогу в течение этого времени видеться с ними. Мистер Росс уверил меня в том, что такой необходимости не возникнет. Он сказал, что уже связался по телексу с тамошним отделением иммиграционной службы, и у меня сложилось впечатление, что он не жалеет сил на то, чтобы так или иначе уладить наши дела.

К сожалению, в дальнейшем я доставил этому славному человеку много лишних хлопот. Теперь мне неприятно об этом вспоминать, но все мы люди и всем нам свойственно ошибаться. Нельзя смирить свою гордыню в одночасье, и хотя я старался это сделать, не все у меня выходило так, как хотелось бы. Постепенно человек может научиться многому - даже тому, против чего поначалу восстает вся его природа. Я побывал у мистера Росса в понедельник, а в среду от него все еще не было никаких вестей. Мы провели в Ванкувере уже целую неделю, и пришла пора всерьез задуматься о будущем. Нам стало ясно, что найти работу в Канаде - дело очень непростое. Эти поиски могли занять много времени, и Мэйзи забеспокоилась. Она сказала мне: «Канада - это не Германия, где тебя обеспечат работой в первый же день после приезда, если, конечно, ты имеешь соответствующее разрешение. Нам надо контролировать свои расходы, так что лучше тебе попросить счет». Я согласился с ней и, обратившись к администрации отеля, обнаружил, что наш счет уже превысил восемьсот долларов! Это было настоящее потрясение. Я сразу же расплатился, велел Мэйзи собирать вещи, и мы съехали из этой гостиницы. Конкретного плана действий у нас не было, но мы вспомнили, что во время прогулок по городу не раз видели объявления о сдаче комнат, и решили наведаться в какое-нибудь из этих мест.

Оказалось, что мы без труда можем снять номер с кухней и платить за него не по 36 долларов в день, а всего по 4 доллара 75 центов. Кроме того, мы стали сами готовить себе еду и таким образом сэкономили на питании. Наше новое обиталище, как и прежнее, находилось почти в центре Ванкувера - это была гостиница «Трешем» на перекрестке Смайт и Гренвилл- стрит. Ее владелица, истеричная молодая женщина, имела привычку громко ругать тех, кто у нее работал. Я приглянулся ей, и она попыталась меня соблазнить. Ситуация сложилась малоприятная. Эмигранты, попавшие в трудное положение, часто становятся объектом подобных домогательств, поскольку нечистоплотные люди видят в них легкую добычу.

В четверг я вновь отправился к мистеру Россу. Он принял меня очень радушно. «Ага, - подумал я, - наверное, он для меня что-то нашел. Слава Господу!» Он улыбнулся мне, предложил сесть и сказал:

- Мистер Яган, мы решили оказать вам временную помощь, пока для вас не найдется подходящая работа. Вы должны сейчас же подыскать себе дом и отправить детей в школу: мы знаем, что их судьба беспокоит вас больше всего. А сами продолжайте держать с нами связь. Звоните примерно дважды в неделю, и рано или поздно мы найдем вам что-нибудь подходящее. Правда, это может случиться нескоро - вряд ли вы получите работу раньше мая.

Меня точно громом ударило.

- Раньше мая? Что вы говорите? Ведь до мая еще полгода!

Мистер Росс огорченно развел руками.

- К сожалению, сейчас в Канаде мертвый сезон, но вы получите достаточно денег, чтобы продержаться до той поры. С учетом того, какая у вас семья, их может оказаться даже более чем достаточно. - Он не знал о нашем приключении с гостиницей и думал, что мы привыкли жить скромно!

Сначала я даже не сообразил, о чем он толкует. Мне почудилось, что он предлагает мне своего рода заем, который я должен буду вернуть, когда начну зарабатывать. Если бы я расспросил его как следует, все прояснилось бы сразу, и я просто сказал бы ему: «Нет, мистер Росс. Так не пойдет. Давайте придумаем что-нибудь другое». Но я ни о чем не спросил. Мне показалось, что я все понял, и я не стал возражать. Тогда он дал мне листок бумаги и назвал адрес, по которому мне следовало обратиться. Я пошел туда и оказался в одной очереди с какими-то странными людьми. Здесь были инвалиды, старики и алкоголики, и я заметил даже нескольких потрепанных жизнью уличных красоток.

Тут меня наконец осенило. Я подошел к девушке, сидевшей за столом в приемной, и спросил:

- Что это за учреждение?

- Здесь выдают пособия по безработице, сэр, - ответила она.

Я поблагодарил ее, развернулся и отправился прямиком к мистеру Россу. Где-то метрах в двадцати за мной спешило тело Мурата Ягана, тщетно пытавшееся меня догнать. Даже не замедлив шага, я влетел в его кабинет. Увидев меня, он поднялся из-за стола и спросил:

- Что случилось, мистер Яган? - Наверное, его испугала моя бледность.

- Послушайте, мистер Росс, - сказал я. - Такого оскорбления я от вас не ожидал. Я приехал в Канаду не для того, чтобы просить милостыню.

Сейчас у меня нет денег на возвращение в Турцию, но если в этой стране я не нужен и для меня так трудно найти работу, я уж как-нибудь постараюсь убраться отсюда. Это будет лучше, чем жить на пособие по безработице.

Мистер Росс по - прежнему сохранял спокойствие , хотя я видел , что он начинает сердиться .

- Мистер Яган, вы не вернетесь в Турцию, и совершенно неважно, есть у вас на это деньги или нет. Вы все равно останетесь в Канаде. Вы привезли к нам замечательную семью, и ваши дети - будущие канадцы, которые нужны нашей стране. Сейчас мы хотим их поддержать. Даже если гордость мешает вам самому получать пособие, вы не должны решать за них. Ваша семья - это наша семья, а ваши дети - наши дети, и мы хотим помочь им согласно тем правилам и законам, которые приняты у нас на родине.

Я принялся с ним спорить.

- Разве мне нельзя взять деньги взаймы в каком-нибудь банке? Неужели вы не можете вместе со мной подписать гарантийное обязательство, чтобы мне выдали кредит?

- То, что вы предлагаете, не предусмотрено нашими правилами, - ответил он. - Мы не можем добывать вам кредиты. Мы не можем подписывать вместе с вами гарантийные обязательства. У нас нет такой практики, и мы никогда прежде не делали ничего подобного. Мы вас не знаем, и банк тоже вас не знает. Мне очень жаль. - Его голос звучал твердо, и я понял, что он мне не уступит. - Но у нас есть право помочь вашей семье по-другому, - добавил он. В ответ на его раздражение я тоже вскипел еще больше и уже не мог сдерживать гнев.

- Вот что, мистер Росс! - воскликнул я. - Я ценю вашу заботу, но пока эта упрямая голова, которую вы видите, еще держится на моих плечах, никто не будет помогать моим детям. Если вы настаиваете на том, чтобы помочь им таким образом, я предоставлю вам эту возможность. - Тут я встал и двинулся прочь из кабинета.

Он крикнул мне вслед:

- И как же вы собираетесь нам ее предоставить? Хотите бросить их и сбежать? Я остановился и сказал ему:

- Убегать я никуда не буду, но раз вы говорите, что законы вашей страны не позволяют мне вернуться туда, откуда я приехал, пусть будет по-вашему. Но имейте в виду - у меня еще хватит денег на канистру бензина. Я напишу на большом листе бумаги, что толкнуло меня на этот поступок, выберу самое людное место в этом городе - например, площадь перед зданием суда - и сяду там со своим плакатом, а потом оболью себя бензином и подожгу. Когда меня не станет, вы сможете помочь моей семье , но вам не удастся сделать это, пока я жив!

К счастью, мистер Росс был очень терпеливым и уравновешенным человеком. Он вел себя по-настоящему благородно, но тогда я не сумел этого оценить. Я потерял способность контролировать свои действия. Сейчас я пишу об этом только ради того, чтобы показать, какие приключения иногда выпадают на долю эмигрантов. Мне мешала не гордость - я просто считал, что со мной обошлись несправедливо. В таком состоянии я вышел из кабинета и увидел, что в приемной собралась небольшая толпа. Мы вели беседу, мягко говоря, на повышенных тонах, и другие служащие услыхали наши крики. Кто-то принялся меня фотографировать, и в тот момент я не сомневался, что исполню обещанное. Те, кто меня слышал, по-видимому, тоже в этом не сомневались, поскольку не хотели м еня пропускать. Они стали на моем пути плотной стеной, чтобы не дать мне уйти и выполнить свою угрозу.

Мистер Росс избрал очень правильную линию поведения.

- Мистер Яган, - произнес он мягко и терпеливо, - вы не сожжете себя. Ведь вы христианин. Вам известно, что конец земной жизни - это не конец жизни вообще. Потом вы поймете, что совершили непоправимую ошибку. - Он взял меня под локоть и увел обратно в кабинет, где уже поджидал нас мистер Эплби. Откуда-то появились чай и кофе, и мистер Росс продолжал : - Мой долг состоит в том, чтобы силой удержать вас от этого ужасного поступка.

- Извините меня, - сказал я. - Теперь я понимаю, что ваше предложение помощи в такой форме нельзя считать оскорблением. Вы действовали по законам вашей страны.

- Пожалуйста, постарайтесь нас понять, - сказал мистер Росс . - Любой канадец или европеец на вашем месте и не подумал бы возмущаться. Мы не ожидали от вас такой реакции. Нам было очень непросто уговорить наших начальников выделить вам пособие. Мы считали, что оказываем вашей замечательной семье большую услугу. Но раз вы так к этому относитесь, мы забираем назад свое предложение. Не будем больше об этом вспоминать и попробуем выяснить, есть ли какой-нибудь способ раздобыть для вас банковский кредит. Но боюсь, что такого способа не существует. - Я спросил, когда открывается его офис. Он ответил, что в восемь тридцать, и я пообещал прийти завтра к самому началу рабочего дня. Все это произошло рано утром. В тот же день, в половине пятого вечера, мистер Росс позвонил мне.

- Мистер Яган, - сказал он, - вы готовы поработать на молочной ферме - чистить коровники и кормить телят?

- Да , - ответил я, - если где-нибудь поблизости есть школа для моих детей.

- Школа имеется, - сказал он, - а вдобавок есть еще церковь и воскресная школа. Вы должны отправиться в городок Мишн-сити - это в пятидесяти милях от Ванкувера, - и найти там молочную ферму номер три по шоссе Рурал-рут. Ее владельца зовут Дуг Андерсон. Ваши обязанности будут заключаться в том, чтобы кормить животных и убирать коровники. Вы получите жилье в отдельном домике и двести долларов в месяц. Если жена захочет помочь вам в ваших трудах, она будет получать шестьдесят долларов в месяц, и кроме того, вам будут ежедневно выдавать по галлону молока для детей. Отопление и свет также будут оплачиваться из хозяйских денег.

Пока что я провел в Канаде всего неделю и успел истратить восемьсот долларов, поэтому я спросил у него, сможем ли мы прожить на такое жалованье.

- Конечно , - ответил он. - Если не бросать деньги на ветер, на такую сумму вполне можно прожить.

- Спасибо, - сказал я, - тогда мне это годится.

В тот же день мы поехали в Мишн-сити. Хозяин фермы, Дуг Андерсон, встретил нас на грузовике, забрал вместе с поклажей, и ночь мы провели уже под крышей своего нового дома.

Я был совершенно счастлив. Наутро мы принялись за уборку коровников. Хотя деревенская жизнь была для меня не в новинку, раньше мне никогда не приходилось выполнять на ферме черную работу, и я не имел понятия о таком полезном изобретении, как рабочие перчатки. Я орудовал лопатами, вилами и метлами, и мои руки очень быстро покрылись мозолями и начали кровоточить, но я терпеливо переносил боль. Мне не пришло в голову, что, раз на свете существуют перчатки для верховой езды, должны быть и перчатки для черной работы. К вечеру я едва мог удержать в руках лопату, но спустя несколько дней они загрубели и перестали болеть.

Вскоре мы справили свое первое Рождество на новом месте. Все были очень веселы и довольны. Мэйзи держалась молодцом и старательно помогала мне, дети ходили в школу - словом, мы начинали потихоньку привыкать к новой обстановке. Мой организм тоже постепенно вошел в форму - мышцы рук и спины пе рестали ныть, и я опять почувствовал себя человеком. Конечно, работа у меня была «ломовая». Тем не менее, я притерпелся к ней и в физическом, и в психологическом смысле, но примерно через месяц произошло событие, в корне изменившее наше положение.

Приехав в Мишн-сити, мы стали посещать церковь, которая находилась на берегу озера Хацик. Кажется, она называлась «Ривервью - черч». Однажды после службы священник и его жена пригласили нас на ленч, а за столом принялись расспрашивать о том, откуда мы прибыли, и о нашем прошлом. Через некоторое время хозяин спросил, какое переживание обратило меня в христианскую веру. Я ответил на все его вопросы, и он стал задавать новые, однако теперь они уже не были продиктованы обычной вежливостью и больше касались его личных дел. Я отвечал так, как подсказывало мне сердце, и за время нашей беседы священник пережил несколько волнительных минут. Мы продолжали в том же духе, пока нашей семье не настала пора уходить, и он признался, что глубоко потрясен некоторыми моими суждениями. Он добавил, что заставлять такого человека, как я, убирать коровники и кормить скот - это сущий позор для его страны. Потом мы распрощались с хозяевами и ушли.

Однако вскоре после этой встречи, во вторник, к нам на ферму явилась делегация из иммиграционной службы - супружеская пара и еще двое мужчин. Когда они пришли, я был занят - набирал из хранилища силос, чтобы покормить коров. Они побродили вокруг фермы, дожидаясь, пока я освобожусь, и вернулись, когда я был в коровнике. Я уже успел вычистить его и покормить скот, но после этого мне понадобилось еще кое-что убрать. Примерно в полдень я наконец пришел домой, чтобы перекусить, и встретился с ними. Сначала я решил, что они с молокозавода и хотят проверить состояние наших контейнеров для молока. Тогда я еще не знал, что они из иммиграционной службы.

Оказывается, они пришли, чтобы поближе познакомиться со мной и моей семьей. Позже я узнал, что священник, у которого мы были в гостях, сообщил им, что я незаурядная личность, возможно, маскирующаяся под кого-то другого, - во всяком случае, у него сложилось такое впечатление. Он сказал им, что меня глупо использовать как чернорабочего. По его мнению, мне следовало подыскать место получше, чтобы я мог жить в более приличных условиях и общаться с людьми.

За обедом члены делегации сказали мне:

- Мы забираем вас отсюда.

- Неужели мистер Андерсон мной недоволен? - спросил я. - Конечно, он может найти более опытного работника. Человек, который всю жизнь провел на молочной ферме, наверняка справится с этой работой лучше меня - тут вы правы.

- Нет - нет, - возразили они, - мы просто хотим предложить вам более подходящую работу. Мистера Ан дерсона мы предупредили.

Позже сам хозяин зашел к нам, принес чеки и, хотя это не было принято, добавил к ним плату за праздники. Вообще то рабочим на фермах не оплачивали праздничные дни, но мистер Андерсон выдал нам эти деньги и сказал, что пока я буду устраиваться на новом месте, моя семья может пожить у него. Мы договорились, что я приеду за ней, как только смогу.

Я не слишком хорошо понимал, что происходит, и отправился в Ванкувер к мистеру Россу. У меня были опасения, что мне могут предложить что-нибудь вроде очередного благотворительного пособия. Я хотел выяснить все до конца. Теперь я признаю, что вел себя довольно глупо. Мне надо было согласиться на получение пособия . Месяц спустя, когда я уже работал на Севере, из моего жалованья в 5000 долларов каждые две недели вычитали 800 долларов налога, и я знал, что эти деньги пойдут на оказание помощи новым эмигрантам и другим людям, которые в ней нуждаются. Почему же я сам не согласился принять помощь от государства, когда она была мне нужна? Рано или поздно я все равно отработал бы эти деньги.

Но тогда я по-прежнему не хотел, чтобы мне помогали, и решил прояснить ситуацию. Мистер Росс сказал мне, что я могу сразу взять с собой семью и ехать в город Вернон, в Британскую Колумбию. День-другой мы проведем в Пентиктоне - там для нас забронирована гостиница. За это время я должен буду явиться на прием к чиновнику из иммиграционной службы мистеру Чайлдерстоуну.

И я, и Мэйзи покидали Мишн-сити без сожаления. Нам обещали лучшую работу, и мы с надеждой смотрели в будущее. Мистер Росс дал мне понять, что его коллега подыщет для меня хорошее место, соответствующее моим способностям, и , когда мы приехали в Пентиктон на автобусе, мистер Чайлдерстоун уже поджидал нас на автовокзале. Он отвез нас в очень приличный мотель и сам оказался чрезвычайно приятным человеком. Он был уже далеко не молод и выглядел как настоящий деревенский сквайр из доброй старой Англии - благообразный, по-отечески внимательный джентльмен. И он облаченный в твидовую куртку, саржевые штаны и сияющие черные ботинки внушительных размеров. Мне запомнилось, что под курткой на нем был замшевый жилет, а на голове - твидовая шляпа «сельского» образца. У него были безупречные манеры и тонкое чувство юмора. Он сразу мне понравился и в дальнейшем не раз навещал нас в Верноне.

Проведя дня два в пентиктонском мотеле, мы отправились дальше, в Вернон. Меня взяли чертежником в строительную контору, где проектировался новый вернонский Центр отдыха и развлечений. Мне еще никогда не приходилось работать чертежником, но в школе я занимался черчением и посещал математический кружок. В этой должности я проработал четыре месяца, получая по 350 долларов в месяц плюс отпускные. За аренду нашего дома с пятью спальнями мы платили по сорок долларов в месяц, и раз в неделю Мэйзи ходила в бакалейную лавку, закупая там все необходимое за двадцать пять долларов. Такие условия нас полностью устраивали, но вскоре я почувствовал, что новая работа утомляет меня: слишком уж много времени приходилось проводить между четырех стен, да и возни с бумагами я не любил. Мне всегда больше нравился физический труд на воле. Было и еще одно соображение: я заметил , что плотники из нашей конторы зарабатывают по 475 долларов в месяц, а ведь я очень неплохой плотник. И я решил присоединиться к ним.

Сказав об этом своему начальнику, я услышал в ответ:

- Не глупи. Твоя работа лучше. Она постоянна и более надежна. В среднем ты заработаешь больше, и к тому же, постепенно твое жалованье будет повышаться. Сейчас плотники зарабатывают на 125 долларов в месяц больше тебя, но ты получаешь по крайней мере на 75 долларов меньше других чертежников, потому что ты еще новенький. А плотники часто сидят без дела - хорошо, если им удается проработать восемь месяцев в году .

Я объяснил ему , что у меня на уме.

- Если я останусь чертежником, я обречен быть маленьким винтиком в большой машине, но если я буду работать плотником по восемь месяцев в году, у меня хватит времени, чтобы открыть собственное дело. Я смогу сам заняться строительством: буду брать подряды, покупать дома, ремонтировать их, а потом продавать. Во всяком случае, у меня будут развязаны руки. А чертежник - профессия бесперспективная. Ведь мне нужны деньги не в будущем, а сейчас. Будущее принадлежит моим детям, но пока я должен их обеспечивать.

Моего начальника звали мистер Эриксон. Поняв, что ему меня не переубедить, он сказал:

- Ладно, делай как знаешь. Я помогу тебе вступить в профсоюз и сам подпишу с тобой контракт.

Он сдержал свое слово, и вскоре я получил от профсоюза разрешение на работу, хотя полноправным членом этой организации мне удалось стать лишь гораздо позже, когда я жил в Принс-Руперте.

Мистер Эриксон предупреждал меня не зря: не проработал я плотником и двух месяцев, как началась забастовка. Я успел получить месячное жалованье, которое было больше, чем у чертежников, но они продолжали работать, а я остался не у дел. Мистер Эриксон посочувствовал мне и предложил снова вернуться к чертежам, но заметил, что не сможет все время перекидывать меня с одного места на другое. Кроме того, он не мог платить мне столько же, сколько раньше, и хотя и скромная зарплата была бы мне очень кстати. Тем не менее, я ответил ему отказом. Он удивился.

- В чем дело? - спросил он. - Ты несешь ответственность перед семьей, и тебе нужны деньги. Ты ведь не знаешь, как долго протянется забастовка.

- Я сам виноват, - сказал я. - Вы меня предупреждали. Но я сделал выбор и готов отвечать за последствия.

И я отправился на поиски работы. К сожалению для того, чтобы брать заказы в одиночку, я должен был потратить как минимум шестьсот долларов инструменты. Пока у меня были только самые необходимые из них - молоток, уровень, пила, стальной угольник и рулетка - общей стоимостью в восемьдесят долларов. Я сколотил себе ящик для инструментов, но чтобы получить приличный заказ, мне было иметь еще лобзик, дрель, ажурную пилу, шлифовалку, фрезу и так далее. Ситуация была тупиковая. Я бродил по городу и размышлял, как мне из нее выйти. Однажды я разговорился с местным почтмейстером, мистером Полом, и он предложил мне свою помощь, но я вежливо отказался. Мне хотелось справиться с трудностями самому. Я высчитал, что на оставшиеся у нас деньги мы сможем прожить еще около месяца, но вскоре мне подвернулась работа - подрезать ветви у фруктовых деревьев. Я не умел этого делать, но меня научили, и я проработал в саду больше двух месяцев, а за это время забастовка плотников кончилась.

Всего мы провели в Верноне четырнадцать месяцев. Это был чудесный город, и я очень его полюбил. Люди там были славные, дружелюбные и отзывчивые, а жизнь текла почти так же мирно и неторопливо, как в турецкой деревне. Вернонцы интересовались историей своего города, с удовольствием общались между собой - словом, жили, как добрые друзья и соседи. Все это произвело на меня сильное впечатление. Места вокруг были очень красивые и климат подходил нам как нельзя лучше, но именно благодаря людям Канада вскоре стала для нас второй родиной.

Приехав в Верной из Ванкувера, мы поселились в пустом доме. Там были практически голые стены: из мебели остались только кровати с матрацами да несколько сломанных стульев. В иммиграционной службе нам выдали одеяла, а ели мы на газетах, расстеленных на полу. Конечно, это мало напоминало нашу прошлую жизнь в Стамбуле. Через день после нашего приезда к нам в дверь постучалась элегантно одетая женщина - журналистка из газеты «Верной ньюс». Эта нежданная гостья - ее звали мисс Ричи - сказала, что хочет поприветствовать нас от имени своей редакции, и предложила нам написать статью о том, откуда мы прибыли и как жили раньше.

- До нас дошли слухи, что вы родом из королевской семьи, - сообщила она. Услышав это, я чуть не впал в панику: ведь я был совершенно уверен, что в Канаде такие вещи никого не волнуют.

- Разве это кому - нибудь интересно? - спросил я. - В любом случае, вы ошибаетесь. Уж королей-то среди моих предков точно не было.

- Ладно, оставим это, - сказала она. - Важно другое: вы приехали из страны, уроженцев которой нет у нас в округе. Мы полагаем, что нашим читателям будет интересно узнать о вас побольше.

Ее доводы показались мне разумными, и я пригласил ее выпить с нами чаю. Она сделала кое-какие заметки в блокноте, сфотографировала нашу семью, а потом ушла. На следующий день обещанная статья появилась в газете, а к воскресенью ее прочли чуть ли не все жители Вернона, и мы почему-то вызвали у них огромое любопытство. Я не удивился бы, если б кто-нибудь приподнял сзади мою куртку, чтобы проверить, есть ли у меня хвост. Некоторые вернонцы прямо заявляли, что хотят посмотреть, как выглядят люди из Турции, и у меня сложилось впечатление, что они ожидали увидеть вместо меня смуглолицего верзилу с бородой и усами, в тюрбане и с устрашающим ятаганом на поясе.

Пастором Вернонской Объединенной церкви был канадец по фамилии Причард. И он, и его жена, которая в прошлом была профессиональным музыкантом, оказались замечательными людьми. Я всегда с удовольствием общался с ними - особенно с мистером Причардом, чья искренность, дружелюбие и самообладание были поистине поразительны.

После нашего воскресного посещения церкви к нам домой стали целыми семьями приходить местные жители - они хотели поприветствовать нас и познакомиться с нами поближе. Таких семей набралось около тридцати. С их стороны это была не простая вежливость: они обнимали мою жену и меня самого и при водили своих детей, чтобы познакомить их с нашими. Они беседовали с нами, задавали разные вопросы и бродили по нашему просторному дому, удивляясь отсутствию мебели. Если бы они не были такими искренними и добродушными, можно было бы обвинить их в навязчивости. Потом я не раз слышал, что вернонцев считают любителями совать нос в чужие дела, но тогда их поведение вовсе меня не оскорбило. Я видел, что они хотят нам добра, и в результате всех этих визитов нас стали заваливать подарками.

Мы жили в четырех милях от города, и наш дом стоял в саду - именно поэтому нам удалось снять его за такую низкую плату. У нас была своя система отопления: в подвале имелась печка, которую надо было топить опилками. Сам дом был довольно прочный, оштукатуренный, хотя и не слишком основательный. У него была одна странная особенность: он немного качался от ветра. Если сильный ветер дул в одном направлении, дверные проемы наклонялись туда же, и двери начинали скрести по полу. Если ветер менялся на противоположный, проемы перекашивались в другую сторону, и двери задевали за верхние косяки, так что их было почти невозможно закрыть. Иначе говоря, наш дом «ходил» на своем фундаменте, но во всех прочих отношениях это было вполне удобное жилье.

Местные жители приезжали к нам на машинах, и хозяйки выходили оттуда с ворохом вещей в руках. Обычно они говорили, что разбирали свои шкафы и нашли много ненужного - может быть, мы это куда-нибудь приспособим? Таким образом у нас появились простыни, одеяла, куча одежды, еще несколько стульев, стол, тарелки, кастрюли, ножи с вилками и уйма других полезных предметов. Кроме того, мы довольно близко сошлись со многими вернонцами.

Через месяц после нашего прибытия в Верной меня пригласили на ужин в клуб «Кивание». Там меня попросили рассказать о Турции и о себе. Благодаря этому мероприятию я свел знакомство с членами местной масонской ложи, и они стали приглашать меня на свои собрания. Прожив в Верноне месяца три-четыре, я вошел в совет Объединенной церкви (меня рекомендовал мистер Причард) и стал частым гостем на званых вечерах и дискуссиях, которые устраивались в городе. Был создан небольшой театральный коллектив, и меня уговорили вступить и в него тоже. В об щем, я жил очень активной общественной жизнью.

В это время я встретил в Верноне многих людей, которых мог бы с чистой совестью назвать искателями Истины. Одни из них были религиозного склада, другие - интеллектуального, а некоторые даже не верили в Бога. Многие из моих новых знакомых были увлечены лозунгом «Бог умер»; в ту пору очень большой популярностью пользовалась книга Пьера Бертона «Религия по привычке». Как-то вечером мы обсуждали высказывание о смерти Бога, и у нас получился весьма интересный разговор.

Поначалу я сидел и слушал, поражаясь тому, какие определения Бога дают участники дискуссии. Они использовали именно то понятие Бога, которое я отверг еще в семнадцать лет. Не в силах отрешиться от этих ложных представлений, они рассуждали, мертв Бог или нет. Все сошлись на том, что Он действительно умер. Их главные аргументы сводились к следующему: чудеса, которые раньше не удавалось объяснить, теперь получили объяснение благодаря успехам науки, а в будущем наука найдет ответы и на другие вопросы. Поэтому, заключали они, Бог умер, а у нас начинается Новая Эра и грядет нечто абсолютно иное. Все утверждали, что теперь мы должны не уповать на Бога, а развивать способности, заложенные в нас самих, и говорили, что могущество человеческого разума беспредельно.

Все это меня очень позабавило. Они просто подменяли одно слово другим, имеющим тот же смысл. Странно, что никто этого не замечал. Я слушал и удивлялся, но тут ведущий дискуссии задал мне вопрос.

- Мистер Яган, - сказал он, - а вы что об этом думаете?

- Я хочу сделать одно утверждение, - ответил я, - и посмотреть, как на присутствующие на него отреагируют. - Все повернулись ко мне, и я продолжал: - Когда я сделаю свое утверждение, пусть каждый скажет, согласен он с ним или нет. Просто скажите, нет или да, - договорились? - Они закивали, и я сказал: - Демир мертв. Согласны? Это их озадачило.

- Что такое демир! - спросили они.

- По - турецки это значит «железо», - ответил я. - А теперь подумайте вот о чем: вы не знали, что такое демир, и потому сосредоточили свое внимание именно на этом незнакомом слове, а не на слове «мертв». Но когда вы рассуждаете о смерти Бога, вы совершенно уверены, что понимаете смысл слова «Бог», и вас интересует только слово «мертв». Честно говоря, мне кажется, что вы знаете о Боге не больше, чем о таинственном демире. - Видимо, мне удалось задеть их за живое, потому что после этого вечера ко мне то и дело стали приходить желающие поговорить на религиозные темы, и я чувствовал себя спокойно разве что в ванной!

Пока мы жили в Верноне, меня часто приглашали на совещания городских представителей, имевшие закрытый характер. Если бы мы остались в этом городе, меня наверняка сделали бы членом городского совета. Вскоре я убедился, что среди канадцев много людей, стремящихся найти истину, но, к сожалению, им слишком долго промывали мозги, и это привело к плачевным результатам. Вдобавок, они чересчур любопытны, а это мешает им видеть то, что находится прямо у них под носом. Они тратят уйму времени, стараясь добраться до чего-то далекого, когда достаточно всего лишь протянуть руку и взять то, что лежит рядом.

Когда я приехал в Канаду, меня переполняли надежды: я думал, что найду там общество настоящих христиан и свободу духа, и никак не рассчитывал столкнуться с предрассудками, фанатизмом, ортодоксальностью, ограниченностью и промыванием мозгов. Но мои ожидания не оправдались, и разочаровали меня не люди, а господствующие в этой стране религиозные воззрения. От канадских церквей я тоже ждал большего. Впрочем, даже среди паствы самых безнадежных церквей попадаются светлые личности, почти освободившиеся от их влияния. Понятие Новой Эры должно быть осмыслено. Прежде чем воспринять новое, мы должны подготовить для него место, отбросив многие из своих прежних убеждений - не только в духовной и религиозной сферах, но и в том, что касается общественной жизни. Наше сознание засорено множеством предрассудков. Чтобы осмыслить новые открытия и великие метаморфозы, происходящие в области науки, нам нужно выгрести мусор из своих домов.

Мы действительно вступаем в эпоху, когда в сознании людей могут произойти важные перемены. Развитие науки началось уже давно, и внимание наших современников было привлечено к нему такими суфиями, как Эйнштейн. Теория относительности и квантовая механика революционны по своей сути, и здание традиционной науки, казавшееся таким незыблемым, потрясено до самого основания. Эйнштейн не провозглашал никакой революции, а просто утверждал, что такой вещи, как прямая линия, не существует. «Если это так, - говорили его противники, - то нам придется отбросить всю прежнюю математику: ведь она построена на допущении, что прямая линия есть». Эйнштейн отвечал им следующим образом: «Это ваша проблема, а не моя. Я буду строить математику, которая имеет отношение к реальности. Я не желаю поклоняться невидимому и неосязаемому Богу, которого нельзя себе представить, и точно так же не хочу закладывать в основу науки то, чего не существует в действительности. А прямой линии на свете нет».

Многим ли ученым удалось избавиться от предрассудков и создать в своем сознании вакуум для восприятия этой новой концепции - позабыть то, что казалось таким надежным, и поверить в нечто совершенно другое? Те, кто смог это сделать, и есть глашатаи Новой Эры. Давайте остановимся на этом подробнее. Новая Эра не отрицает ни Бога, ни духовные ценности. Она не отвергает божественного - наоборот, это будет эра, когда наука и религия заключат брачный союз. Чистая наука породнится с мистицизмом, а мистицизм - это не что иное, как любовь к Богу во всех ее проявлениях. Среди тысяч и тысяч христиан есть один - единственный, у кого мне удалось найти понимание и подтверждение этой истины, и зовут его Иисус Христос. Один - это не так уж много. Но если взглянуть на мои слова с другой точки зрения, можно заметить, что в каждой церкви есть один христианин, обладающий Истиной. Все происходит согласно Его речению: «Где упомянете имя Мое, там Я среди вас».

Нравится нам это или нет, Новая Эра уже на пороге и мы никуда от нее не денемся. Как я говорил раньше, мы провели в Верноне четырнадцать месяцев, а когда компания, где я работал, перебралась в Принс-Руперт, мы переехали вместе с ней. В Принс-Руперте мы прожили два с половиной года, и все это время я оставался плотником. Там я вступил в профсоюз, но это мало что изменило: иногда я работал по контрактам, а иногда выполнял мелкие заказы на стороне. К концу 1967 года наши старшие дети закончили среднюю школу, и мы решили вернуться в Ванкувер. Сначала я поехал туда один и купил дом, а потом ко мне присоединилась семья.

В Ванкувере я занимался разными делами, связанными в основном со строительством. Я играл на бирже, брал подряды, покупал участки и возводил на них дома, работал за жалованье и в конце концов построил ресторан под названием «Стамбул». Впоследствии у меня с женой возникли разногласия из-за этого ресторана, и я поручил управление им своему старшему сыну. Но сын загубил все дело. Он был полон благих намерений и рьяно взялся за воплощение в жизнь своих блестящих замыслов, но все пошло вкривь и вкось и наше предприятие прогорело.

Несмотря на эти внешние неудачи, в Ванкувере открылась новая глава моей жизни.

 
События в Ванкувере

Самого великого из всех суфиев, что когда-либо ступали по нашей земле, зовут Иисус Христос - это я знаю. Но позвольте мне рассказать немного о самом слове «суфий». Оно происходит от арабского «саф», что означает «сущность», или «сокровенная сущность». Таким образом, называя кого-либо суфием, вы говорите, что он предпочитает форме сущность, что его не сбивает с толку внешний облик вещей. Суфий - это человек, который судит о вещах согласно их подлинной сути, независимо от того, как они выглядят. Суфий прозревает истинную ценность всего окружающего. Разве не это было причиной, по которой распяли Христа?

Я начал много размышлять о том, с чем столкнулся после приезда в Канаду. Эти раздумья были отчасти связаны с христианством. Я был прихожанином церкви Сент-Маргарет и много лет посещал ее регулярно и с удовольствием, но потом убедился, что в этой церковной общине (как и во всех прочих, к которым я присоединялся в разное время) господствуют предрассудки, хотя любовь моих собратьев к Христу не вызывала сомнений. В 1976 году дело дошло до того, что я почти перестал появляться в церкви. Меня уже не тянуло на службы так, как прежде, а в дискуссионной группе, в которую я входил, мне стало как-то неуютно. Я часто задавал членам группы каверзные вопросы и вскоре заметил, что их тяготит мое присутствие. Обнаружив это, я мало-помалу отстранился от участия в дискуссиях. Лишь двое-трое знакомых позвонили мне, чтобы спросить, куда я пропал. Остальные почувствовали себя гораздо лучше, когда избавились от источника постоянного раздражения в моем лице.

Мне было очень одиноко. Я скучал по своим друзьям-христианам, - в этом отношении я был похож на человека, который охладел к своей прежней возлюбленной, но все еще волнуется, слыша в разговорах ее имя.

У меня сложилось впечатление, что христианские церкви расходятся между собой не только в том, что касается формы, но и в самих основах вероучения. В некоторых церквах запрещают работать, чтобы достичь благодати; вместо этого вам велят «открыться» ей и верить, что она на вас снизойдет. В молитвенных книгах других церквей можно прочесть об «орудиях благодати»: там говорится, что благодать окружает вас повсюду и вы должны лишь воспринять ее с помощью неких орудий. Что это за орудия? В третьих церквах учат, что люди должны просто делать свою работу и больше ни о чем не тревожиться. О благодати не следует говорить, потому что она в руке Господа. Вам прямо заявляют: «Делайте свое дело, а все прочее оставьте Богу». Разговоры о благодати считаются кощунством.

В суфизме благодать, подобно электричеству, разлита повсюду и «готова к использованию», но ваш организм нужно «настроить», чтобы он мог воспринимать окружающие его волны. Я согласен с тем, что мы не можем добиться всего одной только работой, но она, бесспорно, повышает способность человека к восприятию благодати. А с помощью чего, согласно этому учению, можно обрести благодать? С помощью молитвы, поста, чтения священных книг, общения с другими людьми, пения, медитации, занятий искусством и так далее. Все это - работа.

Я все чаще и чаще сталкивался с непониманием сути христианства теми людьми, которые считали себя христианами. Однажды в автобусе я невольно подслушал разговор двух женщин очень респектабельного вида. Они явно возвращались с церковной службы, и одна из них рассказывала другой об ужасном несчастье, постигшем какого-то прихожанина, их общего знакомого. Дочь этого прихожанина, которая пела в церковном хоре, влюбилась в молодого еврея, и обе собеседницы страшно сокрушались по этому поводу. В другой раз я крутил ручку настройки приемника и услышал обрывок проповеди. Кажется, ее читал какой-то священник из Центральной Америки, и я не слышал начала, но главным мотивом его выступления был такой: «Неужели мы затратили столько усилий, спасая этих людей из мрака католицизма лишь затем, чтобы они вверглись во мрак коммунизма? Какую же весть мы принесли им?» Дальше я слушать не стал, но увидел в этих словах очередной признак смятения, охватившего умы мнимых христиан.

Все это меня очень огорчало. На протяжении многих веков подобные взгляды были причиной невежества и отсутствия любви среди представителей человеческого рода. Они не отвечали истинному духу христианства, но я встречался с ними во всех религиозных организациях, с которыми сводила меня судьба. Именно они в свое время оттолкнули меня от ислама, религии моего детства, и от исламского суфизма в форме учения бекташи. Неужели мне суждено отвернуться и от христианства? Я был абсолютно уверен в том, что никогда не отрекусь от Иисуса Христа и от Его учения, являющегося сутью истинного суфизма. Как я уже говорил, Иисус - подлинный и самый великий суфий, когда-либо ступавший по нашей земле, а подлинное христианство не укладывается в рамки христианской конфессии. Я встречал многих христиан, которые по вероисповеданию были мусульманами, и многих христиан среди буддистов. Знаком я и с евреями - христианами, и с истинными христианами из числа ортодоксальных приверженцев этой религии, но среди настоящих суфиев я не знаю ни одного человека, который не был бы настоящим христианином. По-моему, все это просто игра в слова. Я никогда не отказался бы от истинного христианства, но чувствовал, что должен отойти от христианской церкви в ее нынешнем виде. К сожалению, именно она исказила облик первоначального, подлинного христианства почти до полной неузнаваемости.

Время от времени я приходил помолиться в свою прежнюю церковь, потому что мне хотелось побыть с людьми, посидеть рядом с ними и спеть гимн вместе со всеми. Я не мог отказаться от этих посещений храма, потому что скучал по обществу и любил своих собратьев, которые, так же как и я, славили Иисуса. Но я старался никого не задевать и спрашивал знакомых только о том, как они поживают. В целом же, если не считать этих редких визитов в церковь, я вел довольно одинокое существование.

После того, как я стал отходить от официальной религии, моя связь с Иисусом начала крепнуть - этому способствовали мои размышления и молитвы, которые я возносил Ему в одиночестве. То, что я переживал тогда, можно назвать откровениями - я словно учился по ненаписанной книге. Меня допустили в качестве ученика в школу, где не принято было много говорить. По натуре я человек общительный, и меня самого удивляло, что я становлюсь молчуном. Погружаясь в медитацию, я научился воспринимать духовные вибрации, которые обращались в моем мозгу в картины, слова и мысли. Первое, что я постиг благодаря преподанным мне урокам, - это то, что я не могу расстаться с христианством, поскольку для меня его олицетворял Иисус. В своих медитациях я снова получал доступ к мудрости, которую когда-то, давным-давно, пытались передать мне старейшины моего племени, а потом - мой наставник из бекташийского текке. Но теперь я стал менее чутким. Я потерял способность свободно управлять своим телом, и оно стало похожим на необъезженную лошадь. Мне трудно было с ним сладить, а ведь тело - это носитель души, и оно должно ее слушаться. Я же начинал стареть - ведь мне пошел уже шестой десяток. Кроме того, мои жизненные обстоятельства были таковы, что мне не хватало свободного времени и я не мог отдавать духовному совершенствованию столько сил и энергии, сколько на это требовалось и сколько я мог отдавать ему в прошлом, когда был молод. Я стал слишком чувствительным к внешним помехам - таким, как замечания жены, или неурядицы в делах, или поведение кого-нибудь из знакомых, или случайно услышанный разговор, пришедшийся мне не по душе. Все это отвлекало меня от внутренней работы.

Конечно, я вел нелегкую жизнь и был вынужден трудиться с утра до вечера, но к тому времени некоторые канадцы, озабоченные поисками истины, заметили во мне что-то необычное и стали при каждой удобной возможности приходить ко мне домой и на работу, наивно рассчитывая, что я помогу им справиться с их проблемами. Одна турецкая пословица гласит: «Если бы лысый нашел средство для ращения волос, он сначала испробовал бы его на себе», но, несмотря на мое несовершенство и мои невзгоды, несмотря на то, что я не ужился ни с одной из традиционных религий, у меня было чувство, что я способен чем-то поделиться с этими людьми. Они не могли получить от меня все, чего хотели, и все, что я сам хотел бы им дать, и тем не менее я старался, чтобы они не ушли разочарованными.

Я встречал своих посетителей как желанных гостей и делал для каждого из них все, что было в моих силах. Вскоре они вздумали называть меня учителем. Я очень возражал против этого, но они решили, что я просто скромничаю. Они говорили, что я достоин называться учителем, поскольку они получают от меня именно то, за чем приходят, хотя я утверждал, что как раз этого-то я и не могу им дать. Я уверял их, что это случайность и что им помогает всего лишь духовная энергия, которая передается от человека к человеку, хотя источник ее - Господь. Я пытался объяснить им, что человек может развить в себе способность к восприятию этой энергии с помощью особых упражнений и благодаря милости Божьей. Некоторые люди, достигшие определенного уровня внутреннего развития, выполняют роль посредников, несущих остальным божественную Весть, - именно об этом говорил Иисус, когда велел своим ученикам идти и возвестить о Нем миру. Чтобы учить других, человек должен получить «санкцию» от высших авторитетов. Эти авторитеты - люди, избранные Богом для того, чтобы свидетельствовать о Нем, а я не принадлежу к их числу.

Тем временем мои медитации в одиночестве становились все более плодотворными. Образом, олицетворяющим для меня высшие силы, был Иисус, но полнота и богатство этого образа расширялись, не нарушая его единства. Как для больной женщины из библейского рассказа, верящей, что она исцелится от кровотечений, если прикоснется к краю одежды Иисуса. Он был для меня проводником, позволяющим войти в контакт с Сущностью. Медитируя и настраиваясь на восприятие космических вибраций, я старался получить ответ на одни и те же вопросы: «Почему эти люди приходят ко мне? Что все это значит? В чем состоит моя миссия? Дано ли мне одобрение свыше? Я отошел от стольких религий - кто я теперь такой и чьим представителем могу себя считать? Чью волю я исполняю, когда беседую с этими людьми?» Ко мне приходили последователи разных духовных течений, совсем не похожие друг на друга. Я не переставал этому удивляться. Бывали дни, когда я встречал на улицах Ванкувера незнакомых людей, державших в руках листок бумаги с моим именем и адресом. Иногда я сталкивался на пороге церкви с загадочными личностями и слышал от них странные пророчества.

Например, как-то вечером я был дома один: Мэйзи уехала к своей подруге в Эдмонтон. Примерно в половине двенадцатого я решил выйти и кое-что купить. До магазинчика на углу было четыре квартала. Сделав необходимые покупки, я двинулся домой пешком, и тут прямо рядом со мной остановилась машина и из нее вылезли три девушки с рюкзачками за спиной. Они поблагодарили водителя, а когда он уехал, заметили меня. Одна из девушек сказала:

- Извините, вы не знаете, далеко ли отсюда Пойнт-Грей-роуд?

Я ответил, что близко: если они пройдут три квартала по направлению к морю, они увидят эту улицу. Мы пошли туда вместе, потому что нам было по дороге, и они сказали:

- Мы ищем дом номер 3696. Это на углу или дальше?

- Прямо на углу, - ответил я. - А кто вам нужен в этом доме? Я как раз там живу. - Я не слишком удивился, поскольку сдавал две квартиры - одну в полуподвале, а другую на верхнем этаже, и решил, что девушки приехали к кому-то из моих съемщиков.

- Нам нужен Мурат Яган, - заявили они. Я рассмеялся.

- Надо же! Я и есть Мурат Яган.

Девушки очень обрадовались и сказали:

- Можно нам с вами поговорить? Завтра, рано утром, мы отправляемся в христианский лагерь на Ванкувер - Айленде, и у нас свободен только сегодняшний вечер.

- Конечно, - ответил я, - мы с вами уже разговариваем. - И я повел их к себе домой.

Выяснилось, что мой адрес дал девушкам один писатель - христианин из Калифорнии, побывавший у меня несколькими месяцами раньше. Он входил в группу людей, работающих в области религиозного образования, и одной из задач, которые поставили перед собой эти люди, был перевод Библии на малораспространенные языки. Они приезжали ко мне, потому что переводили книги Нового Завета на абхазский и в связи с этим хотели кое-что у меня уточнить.

Все три мои новые знакомые пришли к Иисусу разными путями. Одна девушка оказалась принявшей христианство мусульманкой из Египта, вторая - католичкой ирландского происхождения, а третья - еврейкой. Наша встреча была удивительным совпадением.

Мы проговорили несколько часов. Они задали мне много вопросов, и вскоре я понял, что они считают себя обращенными. Согласно суфийским взглядам, обращения в другую веру не существует - есть только стремление к завершенности. Иисус сказал: «Не нарушить пришел я, но исполнить», - и я считаю, что человек, перешедший от ортодоксального учения к эзотерическому, не меняет веры, а лишь стремится к завершенности. Этой теме и была в основном посвящена наша беседа. В два часа ночи они легли спать в одной из моих комнат, а утром, проснувшись, я их уже не застал. Вот как все было - казалось бы, простое совпадение, но эти совпадения становились слишком уж удивительными и происходили все чаще. Гости стучались в мою дверь один за другим.

Я по-прежнему спрашивал у своих невидимых посредников в духовном мире: «Каково мое предназначение? Должен ли я что-то выполнить? Почему все эти люди обращаются ко мне со своими проблемами? Кто мой хозяин? Кто стоит за всеми этими случайностями? Имею ли я право что-либо говорить?» Меня одолевали сомнения - ведь я столько раз порывал с традиционными религиями. Мне трудно было поверить, что я получил «добро» от высших сил и могу служить представителем кого-то или чего-то, причастного к Первопричине. Моя связь с невидимым миром была достаточно тесной, но неопределенной, потому что мне не удалось восстановить способность путешествовать по духовным пространствам, покидая свою грубую земную оболочку. Благодаря медитациям я мало-помалу начал осознавать, что в древнем учении абхазцев, с которым так терпеливо пытались познакомить меня старейшины моего племени и которое я считал таким примитивным, скрыта величайшая мудрость на свете!

Традиции моего народа - кавказских горцев, которых я когда-то презрительно называл разбойниками и конокрадами, - таили в себе глубокие истины. Постепенно я понял, что эти истины были переданы моим соотечественникам некими учителями, которые в свою очередь получили их от других учителей, воплощавших собой саму древнюю традицию.

В этот период моей жизни, в течение трех-четырех зимних месяцев, со мной происходило нечто очень необычное. Мне представлялось, что я каждый вечер посещаю некую классную комнату. Иногда эти видения или сны - не знаю, что именно, - бывали долгими, иногда короткими, а порой продолжались всю ночь
Как бы там ни было, я регулярно приходил в школу, где меня учили удивительным песням. У меня возникла догадка, что таким образом я вспоминаю песни, которые слышал в далеком детстве, - древние абхазские баллады, - но потом я убедился, что среди песен, которым меня учат, есть и совсем незнакомые. Иногда я слышал слова, вышедшие из употребления в нашем родном языке, и понимал их, но утром, очнувшись, уже не мог вспомнить, что они значат.

Эти откровения напомнили мне те дни моей юности, когда я впервые познакомился с Библией и был переполнен свежими впечатлениями. Все это было похоже вот на что: я словно читал длинное повествование, в которое были вплетены песни древних времен, песни двадцатипятитысячелетней давности, и, постепенно усваивая уроки своих загадочных учителей, начинал понимать, что некоторые из этих песен извлечены из Библии и Корана, из священных книг Заратустры и Будды. В нескольких услышанных мною песнях говорилось об эпохе Ноя. По утрам я сравнивал то, что было поведано мне ночью, с тем, что рассказывалось в книгах, - у меня дома были и Коран, и Библия, и «Маснави» Джалаладдина Руми. Сравнив библейскую историю о Ное с тем, что открылось мне в ночных видениях, я обнаружил, что в песнях, которые я слышал, более подробно говорится о событиях, лишь вскользь упомянутых в Библии. Это показалось мне очень важным.

После этого мне целый месяц преподавали историю Авраама: я узнал много нового о нем самом, а также о его трудах и религиозных исканиях. В моей духовной школе этой теме было посвящено больше лекций, чем любой другой. Мне поведали, кем был таинственный Мелхиседек, как он был послан к Аврааму и какие отношения их связывали. Узнав все это, я начал беседовать об Аврааме с друзьями, которые ко мне приходили, стараясь заинтересовать их судьбой этого древнего пророка и его приключениями.

Невидимые учителя продолжали наставлять меня всю зиму. Я был полностью поглощен осмыслением того, что открывалось мне по ночам, и мне было очень трудно переключаться на решение мелких бытовых проблем, которые требовали моего вмешательства. В результате я стал нетерпеливым и раздражительным. Я хотел, чтобы меня оставили в покое, и стремился оградить свой внутренний мир от посторонних. Мне не хотелось отвечать на чьи бы то ни было вопросы. Я с головой погрузился в свои новые переживания. Однако люди по-прежнему обращались ко мне по разным поводам. Кто-то хотел познакомиться со мной и поговорить, а кого-то волновали события, связанные с работой. Но мне было совершенно неинтересно обсуждать, чем одно толкование какой-нибудь идеи отличается от другого и что кому нравится или не нравится. Все это меня не касалось. Я не хотел, чтобы мне досаждали подобными глупостями. Если кому-то нужно было меня повидать, я не возражал, а если никто не приходил ко мне в гости, я этому только радовался, но хотелось мне только одного: чтобы меня не теребили и не приставали ко мне с пустяками. Я стал слишком легко раздражаться.

Конечно, те, кто не давал мне покоя и пытался обратить мое внимание на житейские мелочи, - главной среди них была моя жена Мэйзи - были по своему правы. Они жили в реальном мире, а я пребывал в мире иллюзий. Думаю, что восемьсот человек из тысячи назвали бы свою жизнь реальной, а мою иллюзорной, и это была бы правда; но я все равно защищался, иногда довольно агрессивно, и не хотел смотреть на вещи с их точки зрения. Наконец эта долгая зима осталась позади и пришло время, когда я осознал, что мое предназначение состоит не в том, чтобы отречься от общепринятых ценностей, хотя все мое прошлое на первый взгляд подтверждало обратное. Каждый раз, когда я пробовал ограничиться только материальными интересами, дело кончалось крахом. Я понял , что должен отдаться Жизни и позволить всему идти своим чередом. Для духовного роста мне были необходимы жизненные испытания; я решил больше не бежать от них и стал податливым, уступчивым и покорным судьбе. Я сказал себе: «Посмотрим, что будет дальше. На все воля Божья. Я готов принять все, что Ему угодно». Избрав своим девизом послушание Высшей воле, я понял, что в моих ночных откровениях недаром подчеркивалась ценность древней традиции моего племени. Я был связан с ней очень глубокими корнями и не имел права разрывать эту связь. В этом и состояло мое духовное предназначение. Иногда я должен был ходить в церковь и радоваться общению с людьми, а иногда - молиться в одиночестве. Когда я пришел к такому выводу, у меня сразу полегчало на сердце.

Во время этих напряженных внутренних исканий я не только отвечал на вопросы приходивших ко мне последователей разных религиозных учений, но и свел знакомство с их духовными лидерами. Однажды вечером, в субботу, когда я сидел в гостиной своего дома на Пойнт-Грей-роуд, ко мне в дверь постучался высокий, стройный молодой человек. Я пригласил его войти, и он представился, сказав, что его зовут Джон Брозак. Потом он спросил меня, здесь ли живет Мар-ри Яган, или Мурат Яган, и я ответил, что это мое имя. Юноша объяснил, что ему дали мой адрес в ванкуверском отделении Общества канадских турков. Он спросил у них, есть ли в Ванкувере кто-нибудь из турецких эмигрантов, умеющий читать и писать на старом турецком языке с использованием арабского алфавита, и ему назвали меня. Он принес с собой несколько страниц текста, который требовалось перевести с турецкого на английский; никто из говорящих по-турецки жителей Ванкувера не мог этого сделать, потому что никто из них не знал арабского алфавита (в 1928 году Мустафа Кемаль вывел его из употребления, заменив на латинский). Я спросил, сколько страниц надо перевести, и он ответил, что около двадцати.

- К сожалению, у меня немного свободного времени, но я постараюсь вам помочь, - сказал я. - Если это не срочно, оставьте текст у меня, и я сделаю все, что в моих силах. Обещаю.

Он очень обрадовался и сказал :

- Большое вам спасибо. Мы хотели бы получить перевод как можно скорее, но жестких ограничений по времени у нас нет. Кроме вас, нам все равно не к кому обратиться. Вы единственный, кто может перевести этот текст, так что даже если вам понадобится на это несколько лет, мы подождем. У нас просто нет другого выбора.

Мне понравился этот юноша, я взял у него текст и просмотрел его. К моему удивлению, я обнаружил, что в нем идет речь об одеяниях членов ордена мевлеви (Джон Брозак принес мне фотокопии нескольких страниц из какой-то большой книги). Мевлеви - это суфийский орден, основанный в тринадцатом веке Мевланой Джалаладдином Руми. На Западе он широко известен под названием Братства кружащихся дервишей. Я спросил у Брозака, какое отношение он имеет к этому ордену, и он ответил, что в Ванкувере есть суфийский центр - так называемое Ванкуверское Общество Кружащихся. Шейх этой группы живет в Боулдере, в штате Колорадо; он подчиняется шейху Сулейману-деде из турецкого города Конья, который в настоящее время возглавляет орден и носит титул «сидящего на руне». «Мы его здешние ученики», - сказал юноша.

Мне показалось, что я уже слышал это имя, и я спросил у Джона Брозака, не приезжал ли его шейх в Ванкувер в самое недавнее время. Он ответил утвердительно. Тогда я вспомнил, что мне звонили из Общества канадских турков (хотя я не был его членом) и говорили, что в нашем городе есть группа, пригласившая к себе шейха из Турции. Они не знали, кто этот шейх - бекташи или глава какого-нибудь другого ордена. Но им было известно, что он не говорит по-английски и поэтому группе требуется переводчик. Руководители Общества решили пригласить на эту роль меня, и я с удовольствием дал свое согласие, но потом они куда-то пропали. Немного позже я узнал, что ванкуверские турки не захотели, чтобы переводчиком у такого человека был я, и заявили, что надо найти для этого правоверного мусульманина, а не язычника и еретика, каким я был в их глазах. Они решили, что поскольку я называю себя христианином, а этот шейх, очевидно, мусульманин, ему может не понравиться моя компания, и отыскали другого переводчика. Это меня не удивило. В Турции я всю жизнь сталкивался с проявлениями слепого турецкого национализма, привык к этому ослиному реву и отнюдь не рассчитывал услышать вместо него соловьиное пение. Я был даже рад, что переводчик все-таки нашелся, хотя я сам с удовольствием познакомился бы с шейхом из Турции и в глубине души был уверен, что он, скорее всего, не стал бы возражать против обще ния со мной.

Все это быстро промелькнуло у меня в голове во время беседы с пришедшим ко мне юношей, и я сказал ему: «Так значит, это он приезжал сюда недавно». Потом я спросил, кого прислали из Общества канадских турков в качестве переводчика, и он назвал некоего Джуди-бея. Приехавший шейх, Сулейман-деде, был не слишком им доволен, но обрадовался уже тому, что нашелся хотя бы кто-то, говорящий по-турецки.

- Ну хорошо, - сказал я Джону Брозаку. - Насчет вашего текста не беспокойтесь. Я переведу его, как только смогу.

Юноша еще раз повторил, что ему отрекомендовали меня как человека знающего и единственного, кто может перевести этот текст.

- Скажите, - добавил он под конец, - интересует ли вас самого путь мевлеви?

- Я не могу ответить вам однозначно, - сказал я. - Вообще-то я христианин, но в Турции мне довелось достаточно близко познакомиться с суфийскими орденами, хотя конкретно с орденом мевлеви я не имел ничего общего.

На этом мы расстались, и весь оставшийся вечер я просидел над переводом его текста.

Через несколько дней, когда я вернулся домой, Мэйзи сказала мне, что звонил человек по имени Вахид; он хотел прийти к нам со своей женой, чтобы забрать перевод. Она назначила ему время, и вскоре Вахид и его жена Рахима явились к нам. Они принесли с собой подарок, потому что я отказался взять деньги за свою работу. Это была ценная вещь, кружевная скатерть, но самым лучшим подарком для меня оказалось то, что я заметил свет в этом молодом человеке, и в его жене тоже. Мне трудно объяснить, как возникает это впечатление.

Во время нашей беседы я спросил, чем они занимаются, кто их духовный наставник и как им удалось наладить связь с Коньей. Я не знал шейха из Коньи, имя которого они назвали, но из нашего разговора мне стало ясно, что они ведут в Ванкувере очень активную деятельность.

Раньше я уже писал, что не бывал в мевлевийском текке со времен раннего детства и не был знаком с обычаями и ритуалами этого ордена. Но мне была более или менее известна суть учения мевлеви, и я знал, что его принципы (за исключением отдельных догм о верности Первоисточнику) заметно отличаются от принципов, которыми руководствуются в других орденах. Я уже упоминал, что путь бекташи более строг и закрыт для тех, кто не родился бекташи, тогда как путь мевлеви - это суфийский путь, открытый для всех желающих независимо от их убеждений, национальности и вероисповедания. В орден мевлеви принимаются все, поскольку его члены не следуют принципу «тевелла», или «теберра». Таким образом, путь мевлеви отличается от всех остальных суфийских пу тей.

Посетители бекташийских текке делятся на две группы - простых посвященных и посвященных, которые допущены к прохождению чилле . В текке ордена мевлеви подобных групп три, и третью из них составляют так называемые мухипы, что означает «любящие мевлеви». Каждый мухип - желанный гость в любом мевлевийском текке, даже если он не является посвященным и приходит туда лишь потому, что ему нравятся ритуалы мевлеви , или потому, что члены ордена - хорошие танцоры и музыканты, и мухипу хочется присутствовать на их церемониях. Вокруг мевлевийского текке не расставляют дозорных, хотя то, чем занимаются дервиши, проходящие чилле, вдали от посторонних глаз, - такой же секрет, как и в ордене бекташи, В текке ордена мевлеви открыт доступ гостям - просто любопытным, а также голодным и усталым, которые хотят только поесть и выспаться, как в гостинице, а потом уйти по своим делам. В качестве иллюстрации к этому правилу я хочу рассказать вам одну суфийскую историю - ведь я уже говорил раньше, что суфии выражают суть своего учения в притчах.

Один дервиш пришел во дворец властелина Балха. Звали этого повелителя Ибрагим Атем - позже он стал одним из самых знаменитых суфиев и отказался от трона, сменив свою царскую мантию на рубище дервиша. Войдя в покои царя, дервиш невозмутимо снял с себя верхнюю одежду и положил ее на пол. Царь опешил. «Эй, ты что делаешь?» - спросил он у дервиша. «Я просто хотел здесь переночевать», - ответил тот. «Но это не гостиница, а мой дворец!» - воскликнул царь. «А кому этот дворец принадлежал до тебя?» - спросил дервиш, и царь ответил, что раньше дворец принадлежал его отцу. «А до отца? - последовал новый вопрос. «Его отцу», - ответил царь. Дервиш продолжал спрашивать и в конце концов сказал царю: «Видишь - этот дворец столько раз менял хозяев, так как же еще назвать его, если не гостиницей? Он и есть гостиница, и я собираюсь тут переночевать». Этот случай произвел на царя такое впечатление, что вскоре он сам стал дервишем.

Таким образом, в текке ордена мевлеви вы можете прийти когда хотите, но к текке ордена бекташи это не относится. Движения и музыка семы, или священного танца, в этих орденах тоже различны, но оба ордена сходятся в том, что любовь для дервишей важнее, чем знание, а практическим занятиям следует отводить больше времени, чем интеллектуальным. В этом отношении их принципы полностью совпадают, а различия касаются только методов и форм обучения.

Вахид рассказал мне, чем они занимаются в Ванкувере - как у них проводится зикр, каким темам посвящены уроки и как организовано обучение дервишей священному танцу. Мне было очень приятно услышать все это, а когда я вручил ему перевод, он задал мне странный вопрос: если у них возникнут сложности и им понадобится совет, могут ли они ко мне обратиться?

- Почему вы решили, что я буду в состоянии вам помочь? - спросил я.

- Мы знаем, что вы сможете ответить на наши вопросы, - сказал он. - Любой умный и образованный турецкий эмигрант вашего возраста достаточно много знает. К тому же вы, насколько я понял, интересовались подобными вещами. Так значит, вы не против?

Я сказал, что не против, но при условии, что их шейх даст на это свое согласие. Тогда я отвечу на любой вопрос, какой им захочется мне задать.

В следующий четверг я решил заглянуть к ним и посидеть на их собрании - зикре. Мне хотелось посмотреть, как это происходит. Однако я забыл узнать у них, когда начинается зикр. В четверг вечером, после восьми часов, я позвонил по телефону, который мне оставили, и спросил Джона Брозака. Какая-то девушка ответила мне, что группа собирается на зикр. Я попросил ее передать Джону, что звонил Мурат.

- Пожалуйста, подождите минутку! - воскликнула девушка. - Сейчас я его позову.

- Может быть, не стоит им мешать, - сказал я - Вы уверены, что это будет удобно?

- Все в порядке, - сказала она, - зикр еще не начался.

Джон подошел к телефону. Я извинился за беспокойство и сказал, что хотел только узнать, когда у них обычно начинается зикр. Я признался, что думал зайти к ним, но раз уж я опоздал, то зайду как-нибудь на днях. Он возразил:

- Нет-нет, приходите. Мы вас подождем.

- Но мне нужно на дорогу тридцать пять минут. Вы же не можете откладывать зикр только ради меня, - сказал я.

- Начало в девять часов, - ответил он. - Постарайтесь успеть, - и повесил трубку. Получилось, что он не оставил мне выбора, и я отправился к ним.

Их зикр был очень простым. Они использовали столько элементов ритуала, сколько могли, но не все. Зикр явно не был завершенным, но очень мне понравился. На нем собралось человек 25-30, все очень искренние, полные любви и потому удивительно прекрасные - они прямо-таки светились от счастья. Хотя меня пытались разговорить, я сидел тихо, потому что еще не знал их шейха. После зикра у них началось деловое совещание, и я остался послушать. Оказалось, что они хотят устроить базар для сбора средств и ознакомления публики с путем мевлеви. У меня спросили, могу ли я чем-нибудь помочь. Еще до нашей встречи они связались со своим шейхом из Боулдера - его звали Решад Фейлд, - и он сказал им, что они должны поддерживать знакомство со мной и следовать всем моим советам. Поскольку такое разрешение было получено, я стал отвечать на все вопросы, которые мне задавали, за исключением тех, ответы на которые должен был давать шейх. Я не знал, насколько далеко они продвинулись по своему пути. Некоторые из их вопросов были по-настоящему глубокими, и на такие вопросы я не отвечал.

Затем они дали мне письмо, которое их шейх Решад написал шейху Сулейману-деде из Коньи. Он велел им попросить меня перевести это письмо. Я перевел его на турецкий с использованием арабского алфавита, а позже, когда из Турции пришел ответ, я перевел его на английский. Во время совещания, посвященного организации базара, возник вопрос, откуда взять машину, чтобы доставить к месту торговли сикке, хирки и тенуры - предметы одежды дервишей мевлеви. Я сказал, что оставлю им свой фургон, если кто-нибудь подвезет меня домой, и таким образом у нас сразу завязались достаточно тесные отношения.

Вскоре они позвонили мне и сообщили, что их шейх приезжает в Ванкувер и хочет со мной встретиться. Я пригласил его к себе в гости и предупредил: «Вы шейх ордена мевлеви, но я приму вас по обычаям бекташи, потому что не знаю правил вашего ордена». Мы встретились за бокалом вина; он оказался очень хорошим человеком, полным любви, и я сразу проникся к нему глубокой симпатией. Во время своего пребывания в Ванкувере он получил письмо от Сулеймана-деде, к которому была приложена записка для меня. В этой записке Деде сообщал, что на него произвело огромное впечатление то, что он увидел в строках переведенного мной письма, и по некоторым ключевым словам, употребленным в записке, я понял, что между мной и Сулейманом-деде существует связь. Еще я понял, что он истинный дервиш, сделавшийся шейхом благодаря своим реальным заслугам , и не находится в рабстве у мусульманской ортодоксии. Он был настоящим дервишем, и с той поры связь между этим шейхом ордена мевлеви в Конье и мною не прерывалась. Иногда мы обменивались прямыми письмами, а иногда я переводил письма, которые писали ему или получали от него разные люди, и мы узнавали друг друга все лучше и лучше.

Сейчас, когда я думаю о Сулеймане-деде, мне хочется сказать о нем несколько слов, но логичнее будет сначала изложить вкратце историю ордена мевлеви.

Ислам возник в 610 году нашей эры, а менее чем через пять веков после этого в некоторых районах у подножия Гималаи под прямым влиянием Высшего Источника мудрости зародились традиция и учение, получившие позднее имя суфизма. За пять тысяч лет до этого к Аврааму спустился вестник с Кавказских гор, от Источника, но в этот раз новая весть была отправлена людям, не являющимся потомками Авраама. Это было новое, независимое откровение, и в некоторых местах возникли группы тех, кого осенил Свет. Оттуда эти посланники распространились по району между Аральским и Каспийским морями. От них получили просветление многие люди, спустившиеся с Алтая, Каракорума и Гиндукуша. Одним из таких людей, достигших просветления, был человек по имени Юсуф Хамадани. Он был мусульманином и принес в ислам эту новую весть, которая позже получила название суфизма.

Со временем группа, образовавшаяся вокруг Хамадани, приобрела очень большое политическое и общественное влияние. В этот период на сцене одна за другой появлялись странные, загадочные личности, сыгравшие огромную роль в истории суфизма. Наряду с объединением суфиев существовали и мусульманские школы, и отношения между этими конгрегациями были напряженными, но всякий раз после очередного столкновения кто-нибудь из мусульманских деятелей переходил на сторону суфиев. Примерно тогда же нескольким ясновидцам из Балха - города близ Самарканда, Бухары и Хорасана, который сейчас находится на севере Афганистана, - открылось, что есть некий человек, когда-то живший в тех же краях, но потом перебравшийся в столицу тогдашней Сельджукской империи. Это было еще до образования Османской империи, и город, о котором идет речь, назывался Коньей. Ясновидцам открылось, что этот человек - его звали Джалаладдин - преподает в религиозном училище Коньи, но ему настало время покинуть ученые круги мусульман и присоединиться к Дервишам Любви (так называли себя суфии).

В то время Сельджукской империей правил Ала-ад-дин Кей-Кубад. Это был могучий султан, стремившийся превратить свое государство в центр мировой культуры. Ему грезилось, что его империя станет местом, откуда культура и просвещение распространятся по всему миру. Будучи человеком решительным и упорным, он ревностно претворял в жизнь свою мечту и старался взять под свой контроль все, что имело отношение к достижению поставленной цели. Мевлана Джалаладдин Руми, глава медресе Коньи, был одним из тех, кого султан очень ценил. Он не позволял никому и ничему мешать его работе, поэтому Вестнику было очень трудно проникнуть в Конью, чтобы передать бараку и поднять завесу. Поскольку избранииком Высших Сил был Руми - человек, считавшийся национальным достоянием и охраняемый самим султаном, - к нему мог попасть только незаметный, безымянный дервиш в изодранном рубище, покрытом, дорожной пылью.

Этот безымянный дервиш позднее получил имя Шамси Табриз, что означает «солнце города Тебриз». Его нарекли этим именем, потому что он нес Свет и предположительно был родом из Тебриза, но вообще-то его происхождение окутано тайной. Нет никаких письменных свидетельств о том, что он существовал где-то до своего появления в Конье, и говорят, что, подобно Мелхиседеку, он не был рожден на этой земле. Когда этот таинственный путник в пыльных лохмотьях встретился с Джалаладдином Руми, он передал ему Свет, и Мевлана создал учение, которое затем стало учением ордена мевлеви.

После кончины Руми место учителя занял его ближайший последователь Челеби Хусамеддин, который не был его родственником. После Хусамеддина орден возглавляли по большей части потомки Джалаладдина Руми. Когда очередной глава ордена умирал, его место занимал кто-нибудь из того же рода, а если находился достойный кандидат из другой семьи, ему поручали руководство орденом с одобрения челеби -этим словом называли потомков Мевланы. Так продолжалось вплоть до 1928 года, то есть до закрытия большинства текке и других религиозных центров вождем турецкой революции Кемалем Ататюрком. Этим завершилась долгая история ордена.

Однако до своего закрытия текке, кроме всего прочего, были еще и благотворительными организациями. Ежевечерне на кухне каждого текке готовилась еда для раздачи бедным и всем, кто в ней нуждался. Даже те, кто мог обойтись без даровой пищи, приходили в текке, чтобы отведать супа «имарет», то есть бесплатной похлебки. Эта похлебка была очень вкусной, но особенной популярностью пользовались булочки «имарет». Хлеб, который выпекали в текке, был удивительно ароматным и не похожим ни на какой другой. Люди приходили в текке ради одного только хлеба.

Тогда в Турции действовало Общество Красного Полумесяца - это был турецкий вариант Общества Красного Креста. Было принято решение заново открыть ряд текке и передать их под управление Красного Полумесяца в качестве бесплатных столовых. Кроме того, центр мевлеви в Конье обладал художественной и культурной ценностью. Дервиши основали при нем музыкальное училище, единственное в своем роде, и внесли очень значительный вклад в развитие классической турецкой музыки. Даже сегодня в турецкой консерватории существует специальное отделение, на котором изучают музыку мевлеви. Литература дервишей мевлеви, их поэзия, срилософия и духовные труды составляли обширнейшую и богатейшую библиотеку, и правительство решило оживить то, с чем оно вначале старалось разделаться, и сохранить его как элемент культуры и как музейную редкость. К этому добавились и коммерческие соображения, потому что священный танец мевлеви - это зрелище, привлекающее множество туристов.

Таким образом, по разным причинам некоторые текке были снова открыты; они выглядели почти так же, как в прежнее время, но теперь в них не разрешалось принимать мюридов. Текке превратились в музейные копии былых религиозных центров, но даже в этих условиях нельзя было обойтись без людей знающих традиции ордена мевлеви. Властям нуженн был мудрый человек, способный играть роль современного шейха, и они остановили свой выбор на Сулеймане-деде. Его попросили занять пост нынешнего преемника Мевланы в Конье. Поскольку сейчас в Турции запрещено проповедовать суфизм, у Деде были связаны руки, однако когда к нему стали обращаться люди, приехавшие в Турцию из Европы и Северной Америки и желающие припасть к источнику суфийской мудрости, он решил, что будет сеять семена своего знания вне родной страны. Когда его приглашали за рубеж, он отправлялся туда, а если во время визита ему попадался достойный человек, избравший путь, мевлеви, он назначал его своим представителем. Такова одна сторона деятельности Сулеймана-деде. Другая же связана с тем, что ок великолепно владеет методом, который называется меслеки меламет. Этот метод нельзя описать словами, и если вы посмотрите в словаре, что такое меламет, вы увидите, что это означает «беспечность, легкомыслие». Но на самом деле метод меслеки меламет позволяет как бы построить мост между отдельным человеком и Богом.

Я не могу объяснить суть этого метода - не потому, что это секрет, а потому, что ее нельзя передать словами. Если вы спросите у меня, что такое медицина, я отвечу, что это искусство, с помощью которого исцеляют людей, но не смогу рассказать вам, как именно это делается. Если вы хотите узнать больше, вам лучше всего поступить в медицинский институт. Я говорю это без всякой задней мысли.

Все, кто хотя бы раз встречался с Сулейманом-деде, любят его, потому что этот человек полон любви. Это образец скромности, мягкости и чистоты. Он мал ростом и имеет хрупкое телосложение. Люди не понимают, почему он вызывает у них такую любовь, но это происходит из-за его мастерского владения методом меламет. Этим искусством должен стремиться овладеть каждый.

В 1978 году Сулейман-деде снова приехал в Северную Америку. На этотраз шейх Решад Фейлд пригласил его посетить текке в Боулдере, а потом он был приглашен на Гавайи группой шейха Яксана.

В июне я летал в Боулдер на свою первую встречу с Деде. Придя в текке, я увидел эффенди - маленького, хрупкого человека с очень мягким голосом. Он явно был воспитан в старых благородных традициях ордена мевлеви и говорил на чистейшем турецком языке времен Османской империи . Я сразу же начал подражать ему в этом. Мы обнялись и, как принято у мевлеви, одновременно поцеловали друг другу руки. Тогда ему было 76 лет. Наша беседа была долгой и задушевной: я рассказал ему свою историю, а он заметил, что мое прошлое не имеет значения, так как он уже решил, что примет меня. Он сказал, что видит во мне Свет Иисуса и знает, что я получил посвящение от Меклис и Эзель , то есть от Первотворения. До самого моего отъезда из Боулдера он относился ко мне как к истинному и полноправному дервишу мевлеви, хотя я много раз повторял, что незнаком с ритуалами и обычаями этого ордена.

Сам он - подлинный дервиш и подлинный мистик, а отнюдь не рядовой верующий с ортодоксальными взглядами. Иначе говоря, он - Личность в том смысле, в каком это понимается эзотериками. Когда мы беседовали, я сказал, что учение мевлеви следует восстановить в той форме, в какой оно существовало во времена Султана Веледа, сына Мевланы, чтобы очистить его от наслоений, сделанных ортодоксами. При этих словах Деде прямо-таки подскочил на месте и воскликнул: «Вы абсолютно правы. Абсолютно. Вы тот человек, который нужен мне и нашему ордену. Вы должны оставить все свои дела и целиком посвятить себя служению Господу!» Проведя в Боулдере еще несколько дней и пообщавшись с Деде, я вернулся в Ванкувер. Я знал, что Деде полетит на Гавайи, но по дороге он собирался задержаться в Ванкувере, и я хотел подготовить ему достойную встречу. 19 июня 1978 года Сулейман-деде прилетел в Ванкувер и прожил в моем доме на Пойнт- Грей-роуд три дня, а затем поселился в текке мевлеви на северной окраине города. Во время пребывания в моем доме он пригласил меня к себе и посвятил в шейхи ордена мевлеви как законный преемник и хранитель наследия Мевланы. «Да поможет вам Бог», - сказал он.

Что этот человек увидел во мне? Не знаю, но у меня нет причин сомневаться в его мудрости, и прежде, чем улететь из Канады обратно в Конью, он возложил на меня огромную ответственность. Я сделался его представителем в Канаде.

В 1979 году Сулейман-деде опять прилетел в Северную Америку и на этот раз прожил у меня около недели. Все это время наш дом был полон людей, музыки и смеха. Теперь я очень скучаю по своему шейху.


Суфизм

Суфизм - это недавно возникшее название древнего учения. Его суть состоит в практическом совершенствовании человека. По ходу истории некоторые методы совершенствования человека принимали форму различных религиозных учений. Когда суфизм действует внутри ислама, он открывает эзотерическую истину ислама. Но он не является, как думают многие, духовным продуктом мусульманской религии. Исламу всего 1400 лет. Религии, основу которых заложил Авраам, старше: христианству 2000 лет, а иудаизму - 5000. Сам Авраам жил 6000 лет назад. Но корни суфизма уходят в прошлое по меньшей мере на 26000 лет! Истина всегда была доступна человечеству, хотя проявлялась она в различных формах .

Путаница в вопросе о взаимоотношениях суфизма и ислама возникла потому, что слово «суфизм» родилось в ту пору, когда это учение было связано с исламом. Когда древние традиции начали принимать форму общественных институтов, они породили су фийские ордена, о которых мы знаем сегодня. Ордена мевлеви, накшбанди, гельвети и так далее находились в русле традиции ислама, но исламское учение проявлялось в них в различной степени. Например, орден накшбанди более близок к чистому исламу, тогда как мевлеви гораздо менее ортодоксален.

Суфизм можно определить как пробуждение и развитие дремлющих в человеке способностей под руководством Высшей Силы и с ее божественного соизволения. Суфизм - не религия. По своей сокровенной сути он не является исламским, хотя учение ислама и его Священная книга оказались очень удобными средствами для передачи этой древней традиции. Сусризм также не философия и не система. Это даже не образ жизни, хотя тут кроется парадокс, ибо суфизм - это все названные вещи вместе, но ни одна из них в отдельности. Суфизм является их комплексом, но он также и нечто совсем иное. Непосвященного может сбить с толку эта загадка, но по мере знакомства с суфизмом и проникновения в его суть растерянность исчезает, и ученик начинает понимать. Никто на свете не может растолковать все в нескольких словах, как того обычно хотят жители Северной Америки. Наверное, моя речь вызывает недоумение. Парадоксы всегда ставят людей в тупик, и прозрение приходит лишь со временем, благодаря накоплению знаний и постепенному их освоению.

Если бы нам понадобилось определить суфизм одним словом, правильнее всего было бы сказать, что суфизм - это процесс. Под этим я подразумеваю процесс, который сродни выдерживанию сыра или брожению вина. Суфизм можно охарактеризовать как «выдерживание» человеческих душ. Он требует понимания и определенных навыков, которые можно приобрести только трудом. Если вы хотите научиться плавать, или играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, или ездить на велосипеде, или управляться с пилой и молотком, вы должны трудиться - то же самое справедливо и по отношению к суфизму. Сидя в комнате, вы не научитесь плавать, даже если прочтете тысячу книг на эту тему. Ни книги, ни чужие рассказы вам не помогут, пока вы не очутитесь в воде и не попробуете поплыть сами. Только на практике можно понять, как это делается.

Согласно взглядам суфиев, знание вещей может приобретаться различными путями. Турецкие суфии подразделяют бучение на пять категорий: наклель йакин (обучение с помощью слуха), айнель йакин (с помощью зрения), клель йакин (с помощью понимания), ильмель йакин (с помощью изучения и размышления) и филель йакин (с помощью действия). Какие-то знания можно приобрести лишь одним из названных способов, а другие - с помощью их комбинаций. Например, такие науки, как история, философия и литература, осваиваются с помощью слуха и, возможно, изучения. Некоторые вещи передаются устно - вам достаточно их услышать, и на этом их познание будет завершено. Если я скажу, что Париж - столица Франции, вы будете это знать, и вам больше ничего не потребуется. Но если вы захотите узнать Париж по-настоящему, то одного названия вам не хватит - чтобы достичь своей цели, вы должны будете увидеть этот город, побывать в нем и изучить его. Иначе вы не узнаете Париж как следует.

В суфизме процесс обретения знаний идет под руководством Высших сил. Если ученый - эрудит, знающий о плавании и о пловцах все, что можно вычитать в книгах, прыгнет в воду, он рискует утонуть. Барахтающемуся в воде новичку может помочь только инструктор по плаванию. То же самое и с суфизмом: чтобы познать его суть, люди нуждаются в божественном руководстве. Разговоры о скрытых способностях человека могут показаться туманными, но суфизм утверждает, что возможности человеческого организма действительно неисчерпаемы, причем дремлющие в нас силы готовы пробудиться в любой момент. За тысячи и тысячи лет люди утратили многие из тех способностей, которыми они обладали первоначально. О животных этого сказать нельзя: сегодня ни в одном диком, неприрученном звере нет скрытой «звериной силы». Мы не можем утверждать, что в тигре кроется непроявленная тигриная сила, а в льве - неведомая нам львиная сила. Способности, данные им от природы, не атрофировались, тогда как с людьми произошло наоборот: мы разучились пользоваться тем, что имели с самого начала. Любая кошка на земном шаре может общаться с любой другой кошкой, но человек из одной части света не сумеет договориться с человеком из другой части света, если они не владеют общим языком.

В том, что некоторые из наших способностей атрофировались, виновата не эволюция. Эволюция происходила в космосе, а не в людях. Эволюционные изменения человеческих генов являются отражением космических изменений, однако человек утратил часть своих способностей уже после того, как эволюция в космосе завершилась. Первым окончательно сформировавшимся человеком был Адам, и он не обладал скрытой «адамовой силой». Он был просто Адамом. Но потом, когда представители человечества вкусили плодов с древа познания добра и зла, они стали постепенно утрачивать некоторые из своих способностей, потому что направляли силы своего интеллекта на поиски более легких методов добывания пищи и прочих необходимых для жизни вещей, а также на изобретение более простых способов сосуществования с окружающей средой и себе подобными. В результате этого «развития» сформировался язык, были придуманы орудия труда, одежда, ремесла, охота, сельское хозяйство - словом, все атрибуты современной жизни, вплоть до таких сложных изобретений, как электронные устройства, компьютеры, космические корабли и тому подобное. Все это можно назвать «плодами познания добра и зла». Вот вам пример: в наше время капитаны дальнего плавания уже не знают погодных примет и не могут сами заметить приближение опасности и предотвратить столкновение с другим кораблем или скалой, хотя еще пятьдесят лет назад их предшественники это умели. Появление радаров, барометров и компасов повлекло за собой утрату личных способностей, от которых в прежние времена зависела жизнь. Но эти скрытые, атрофировавшиеся способности могут быть восстановлены в любой момент. Их восстановлением и занимается суфизм.

Попытки добиться той же цели без руководства Высших Сил привели к возникновению оккультных учений. Хотя суфизм не является оккультной наукой, в нем также есть нечто от оккультной науки, и это очередной парадокс. Прибегая к помощи божественной благодати, вы устанавливаете связь с Сущностью, на которой зиждется вся жизнь. Если вы решите игнорировать эту связь, ваши усилия будут ограничены рамками вашего индивидуального существования, отделенного от Космического Целого, - это и есть оккультизм. Божественную благодать и руководство Высших Сил можно представлять себе как бокал с вином; если вы добавите в него щепотку соли, это бу дет уже не вино с солью, а уксус.

Таким образом, вся деятельность, протекающая в текке, - все лекции, практические занятия и тому подобное - направлена именно на развитие и пробуждение способностей, дремлющих в каждом ученике. Интеллектуальным упражнениям также уделяется достаточно много времени, потому что интеллект - это орудие, с помощью которого ученик отворяет врата познания. Интеллект может доставить вас к вратам сада и распахнуть эти врата, но ввести вас внутрь он не в силах. Если ваша единственная цель в жизни состоит в том, чтобы удивлять людей и пользоваться этим, то вам хватит и оккультизма, но больше с его помощью вы не добьетесь ничего ( вспомните библейскую историю Симона Мага, изложенную в восьмой главе Книги Деяний, в стихах с 9 по 24).

То, что я сейчас говорю о суфизме, в прошлые времена сообщали только посвященным и держали в тайне от обычных людей. Тогда не было книг о суфизме, но в последнее время такие книги появились. Среди них есть очень ценные труды, написанные суфиями, достигшими высокого совершенства, - например, Идрисом Шахом, которого я глубоко уважаю. Я считаю его истинным суфием. Но прежде очень немногие люди писали о своих открытиях в этой сфере, о том, как их принимали в текке, и о прочих подобных вещах. Это делали такие авторы, как Джон Беннет и Гурджиев, но они излагали на бумаге лишь то, что поняли сами, а их понимание было далеко не полным. Тем не менее, они не молчали и не стремились ничего скрыть.

На материке, где я живу, есть множество людей, интересующихся суфизмом. Им любопытно это учение, и они думают, что суфизм поможет им найти ответы на все вопросы. Беда в том, что из-за своего чрезмерного любопытства они пытаются отыскать суфизм за много - тысяч миль от себя. На самом же деле то, что они ищут, находится прямо у них под носом, однако они умудряются этого не замечать.

Поведение этих людей, ищущих суфизм на Ближнем или Среднем Востоке, напоминает мне притчу о двух маленьких рыбках, которые резвились и наслаждались жизнью, пока однажды к ним не приплыла большая рыба. Она была доброй, но любила розыгрыши и потому сказала маленьким рыбкам: «Эй, малявки! Вы тут играете и ни о чем не задумываетесь, но известно ли вам, что если вы не найдете хотя бы немного воды, то очень скоро погибнете?»

Маленькие рыбки страшно встревожились и закричали: «Вода? Что такое вода? Нам нужно найти воду!»

В большом волнении они приплыли к своей матери и сказали: «Нам грозит гибель! Большая рыба сказала нам, что мы умрем, если не сумеем найти воду. Что такое вода? Где нам ее искать?» Мать тоже испугалась и сказала, что не знает, где взять воду, а потом посоветовала своим детям спросить об этом у какой-нибудь другой взрослой рыбы, более осведомленной.

Тогда они отправились к умной рыбе и спросили: «Что такое вода и где нам ее найти?» И умная рыба ответила им: «Вода, мои милые, - это то, в чем вы уже давно плаваете!»

Если бы только люди могли понять Иисуса! Если бы они могли понять книгу, полученную ими в дар две тысячи лет назад и озарившую своим светом все прежние священные книги, тогда они стали бы суфиями. Мне жаль, что христианскую церковь путают с самим христианством. Вы не найдете суфизма ни в одной из христианских церквей - ни в Объединенной, ни в пресвитерианской, ни в римско-католической. Я не утверждаю, что его нельзя там найти. Даже наоборот, среди прихожан каждой из церквей обязательно есть суфии. Всем религиозным организациям нужны люди, вступающие в прямой контакт с Иисусом не в мечтах, в действительности. Связь этих людей с Иисусом выражается не в их умении возносить молитвы на чужих языках, а в том, что они черпают свои силы из того же Источника, что и Он, и становятся Его со-наследниками. Иисус - их старший брат, и они почитают Его как старшего брата а не как недосягаемое божество. В Иисусе ровно столько же божественного, сколько в любом другом человеке, только в людях это божественное скрыто, а в Нем оно было явлено целиком. Иисус был Христом. В суфизме «Христос» означает «Бог, явленный в человеке полностью», и сам Иисус никогда не утверждал, что Он - единственный Христос. Он говорил: «Каждый может сделать то же, что делаю я, и даже более, но для этого вы должны покориться, должны пожертвовать собой и принять Бога».

Вот что такое суфизм - нравится это людям или не нравится, верят они в это или не верят. Вот где кроется Истина.

Мне часто приходится слышать от людей, что они не хотят этой Истины; они хотят получить Истину от Джалаладдина Руми, или от Мухиаддина аль-Араби, или от Будды, или от гуру Нанака. Они ищут ее у Хаджи Бекташи Вали или у Заратустры, и я говорю - прекрасно, в том, чтобы учиться у этих людей, нет ничего плохого, но от них вы узнаете всего лишь немного больше об Иисусе. И наоборот - стараясь узнать больше об Иисусе, вы знакомитесь со всеми этими людьми, начиная с Авраама. Вы всех их встретите по дороге. Но пусть желающие найти Истину ищут ее там, где им хочется. Как говорила моя мать: «Пусть они ищут в пивных, в церквах, в книгах; пусть ищут по­всюду».

Если вы поймете Иисуса по-настоящему, вам не понадобится ехать ни на Средний Восток, ни на Алтай, ни в Гималаи. Вам не нужны будут ни Кавказ, ни Гиндукуш. Мудрецы с Кавказских гор уже сказали, что они дали нам Иисуса, но у этой проблемы есть политическая изнанка: распространение истинного учения Иисуса выгодно не каждому, потому что если бы люди познали Его истинное учение, то на свете не осталось бы ни пресвитериан, ни Свидетелей Иеговы, ни католиков. Все стали бы просто христианами. А если бы разные церкви слились в одну, они больше не мог-ли бы соревноваться и критиковать друг друга, не могли бы привлекать на свою сторону новых членов и заявлять, что только им ведом истинный путь, а все прочие блуждают во тьме.

Таким образом, чтобы восторжествовало истинное учение Иисуса, нужны большие экономические и политические перемены, а они вряд ли произойдут в ближайшем будущем. Возможно, еще не одну сотню лет люди будут жить на духовное «пособие по безработице», но второе пришествие Господа близится и в конце концов все познают Истину, которая означает приход Мессии в душу каждого человека, после чего каждый превратится в нового Адама: люди станут такими же, какими были до Потопа, а запретный плод с древа познания добра и зла вернется обратно на ветку, с которой его сорвали. Разум примирится с интуицией, и наступит так называемая Новая Эра - время брачного союза науки и мистицизма. Тогда религиозные бастионы - христианская церковь, ислам и сионизм - падут, но останется их суть, которая объединит христианство, ислам и иудаизм в одно целое. В моем сердце это уже случилось, но когда это случится на всей Земле, я могу только гадать.

С древних времен, с самого зарождения суфизма, его последователи держали в большой тайне все, что касается понятия чилле - работы, направленной на совершенствование суфия. В суфийских кругах не принято объяснять, что такое чилле, поскольку это считается секретом. В беседе с непосвященными ни один суфий даже краешком не коснется этой темы. Как правило, дервиш начинает проходить чилле, не зная, что он делает и зачем, и даже не представляя себе, каким будет результат; но и потом, осознав, что такое чилле и какова его цель, он продолжает держать рот на замке. Благодаря чилле человек «созревает» настолько, чтобы увидеть и понять антропоморфный аспект учения Христа. В этом и состоит весь секрет: суфии опасались раскрывать, что природа Истины имеет антропоморфный характер.

Утверждение, что тело - храм Божий, нельзя считать кощунством, но хотя во всех церквах поют гимны, в которых говорится об этом, многие ортодоксы по-прежнему считают упоминания об антропоморфизме Истины непозволительными. Всех глупцов на свете не переубедишь, но я не могу обойти эту тему, потому что иначе мне не удастся показать, в чем заключается сущность суфизма, что за ним стоит. Иисус сказал: «Познай Истину, и она освободит тебя», но те, кто ограничивает свободу рамками своего земного существования, жестоко заблуждаются, и я считаю, что свобода в их понимании - это самое настоящее рабство.

Наверное, многим суфиям из числа сторонников древней традиции не понравится, что я рассказываю о сути и методах чилле, но я не совершаю никакого предательства. Раньше все это было окружено такой таинственностью по одной - единственной причине: суфии не хотели становиться мишенью для критики и нападок ортодоксальных приверженцев какой бы то ни было религии. Кровавая история человечества достаточно ясно показывает, на что способны фанатики - ортодоксы.

Например, среди христиан распространено убеждение, что мусульмане очень кровожадны и что их религия предписывает и поощряет агрессию, поскольку они не раз нападали на христианские страны и пролили кровь многих «неверных», но если вы как следует изучите историю христианства, то увидите, что больше всего христианской крови пролили сами же христиане. Инквизиция, события времен Священной Римской империи, охота за ведьмами и Реформация - все это черные страницы истории, говорящие о том, что люди очень плохо усвоили заповедь Христа о любви к ближнему. Но во всем этом нет вины христианства, как нет и вины ислама. Это плоды ортодоксии и фанатизма - болезней, которые и теперь продолжают ослеплять нас. Если под рукой нет сторонников другой веры, которых можно критиковать, то антагонизм вспыхивает между сторонниками разных направлений одного и того же религиозного учения. Все это глупые, ребяческие выходки, но в прошлом подобное «ребячество» многократно приводило к кровавым последствиям. Тогда действительно стоило хранить свои тайны, потому что, выдавая их, люди подвергали опасности свою жизнь. Тогда и сложилась практика умалчивания, но теперь, когда люди жаждут познакомиться со всеми существующими в мире учениями, их искренний интерес и любопытство, на мой взгляд, должны быть удовлетворены. Пусть меня обвиняют в том, что я преступаю древние запреты, - я готов взять на себя ответственность, связанную с этим обвинением. Я не собираюсь метать бисер перед свиньями, но мне хочется хотя бы вкратце описать то, что интересует людей. Признаюсь сразу, что кое о чем я умолчу - но не потому, что намерен блюсти старую традицию, а потому, что считаю разглашение некоторых истин бесполезным и даже вредным. Кое-что может быть поведано только посвященным, когда они достигнут определенной стадии понимания; я убежден, что непосвященным не стоит сообщать все сразу ради их же собственного блага. Вдобавок, есть вещи, которые нельзя передать словами, а можно только испытать на себе, поэтому я все равно не в силах полностью удовлетворить ваше любопытство.

Чтобы вам легче было понять, что такое чилле, я постараюсь сначала дать описание разносторонней деятельности текке. При этом я ограничусь примером бекташийского текке, хотя мне довелось познакомиться и со многими другими путями и обычаями. Текке разных суфийских орденов имеют свои особенности, однако по сути они не такие уж разные. В отношениях между суфийскими орденами нет недостатка любви и уважения. В отличие от многих христианских сект, они не отвергают и не критикуют друг друга. У них нет обыкновения утверждать, что они ближе остальных к Истине. Они просто говорят: «Я получил свой насиб здесь». Насиб - это то, чем наделяют человека свыше, его «порция благодати». Иногда говорят еще так: «Источник, из которого я пил, находится здесь, но для жаждущего найдется сколько угодно других источников». В основах учения нет расхождений, и вы не найдете противоречий в заповедях Хаджи Бекташи Вали, Мевланы Джалаладдина Руми, Абд-аль Кадира Джилани, Гельвети Шабани и имама Накшбанди. Различия в деятельности разных текке имеют, так сказать, административный характер и связаны с несовершенствами возглавляющих текке шейхов. Но постепенно все мелкие нарушения сгладятся и свет Истины восторжествует.

Когда дервиш проходит обучение в текке, он посещает лекции и уроки для развития своего интеллекта. К этому добавляются физические и психические упражнения. Одни из этих упражнений выполняются индивидуально, другие - в составе группы. Каждому дервишу назначается зикр (особая молитва), который следует читать по утрам. Если утром на это не хватает времени, зикр можно перенести на любое другое время дня - например, вы можете восхвалять Бога, сидя в троллейбусе или за рулем собственного автомобиля. Наставник определяет способности и наклонности каждого ученика и в зависимости от них выбирает область, в которой ученик будет проходить свой тренинг. Таким образом, программа обучения каждого дервиша строго индивидуальна. В целях интеллектуального развития своих учеников шейх проводит так называемые сохбеты - беседы о суфизме. На них царит дружеская и непринужденная атмосфера и все чувствуют себя очень свободно, однако каждая из этих встреч преследует вполне конкретную цель. Обычный сохбет включает в себя обстоятельные разговоры шейха с дервишами, пересказы многих суфийских притч, пение гимнов и песен, сочиненных поэтами - суфиями, и игру на музыкальных инструментах. В качестве последних в бекташийских текке чаще всего используют особые струнные инструменты, которые называются саз, или баглама. У багламы такой длинный гриф, что играющий на ней человек может достать до его конца только вытянутой рукой. Струн у этого инструмента всего три, хотя изредка бывает и больше. Играют на нем птичьим пером, кончик которого срезан чуть больше, чем для письма. Как правило, игра на багламе сопровождается пением.

Иногда в числе пришедших в текке гостей оказываются поэты. Суфии называют поэтов «ашук», что означает «влюбленный». Когда слово ашук сбавляется к обычному имени, это говорит о том, что человек пишет стихи: например, поэт Кабир в суфийской литературе именуется «Ашук Кабир». Если ашук, посетивший текке, умеет только петь, ему найдут аккомпаниатора и будут слушать его сочинения. Но чистых инструменталистов здесь не бывает: каждый, кто умеет играть на музыкальном инструменте, обязательно еще и поет. Бекташи питают большую склонность к популярной музыке; в этой области их вкусы, как правило, менее утонченны, чем у мевлеви, и приближаются к вкусам широкой публики.

Кроме сохбетов, устраиваются еще айены - церемонии, на которых ритуал соблюдается более пунктуально. Во время айенов люди танцуют, играют, поют и (только в бекташийских текке) пьют алкогольные напитки. Мы часто называем эти вечера «айенидем», что означает «церемонии мгновений»: они состоят из отдельных эпизодов, собранных вместе, как бусины, нанизанные на одну нитку.

Бывают еще лекции, которые называются дере, и две разновидности зикра: групповая и индивидуальная. Как правило, утренний зикр очень короток и совершается в составе группы, но персональный зикр каждый может расширить в соответствии со своими возможностями. Обычно большой групповой зикр устраивается вечером по четвергам, но четверг выбран не потому, что это какой - то особенный день: просто в мусульманских странах конец недели приходился на четверг и пятницу, а пятница считалась днем отдыха. Поэтому в четверг вечером на зикр могли явиться все, кто пожелает. Позже, когда Турция стала светским государством, подобно всем прочим странам Западного мира, уик-энд в ней передвинулся на субботу и воскресенье. Тем не менее, время зикра не изменилось. Возможно, если бы текке не были официально закрыты и продолжали работать по-прежнему, люди начали бы собираться на зикр по субботам. Пятница также осталась для ортодоксальных мусульман днем, по­священным молитве, и не была заменена на воскре сенье.

Во всех текке есть маленькие кельи для дервишей, и каждому, кто проходит чилле, выделяется своя келья. Текке - это большой дом, в котором постоянно течет будничная жизнь. Как и в любой общине, здесь существует разделение труда. Одни готовят еду, другие занимаются уборкой, а третьи следят, чтобы в до всегда хватало дров для топки печей. При текке держат животных, которые снабжают его обитателей лясом и молоком, и за ними тоже нужно ухаживать, ( кто-то смотрит за садом, а кто-то возит на мельницу зерно и возвращается оттуда с мукой. Еще кто-то закупает овощи и зелень, а кто-то ведет учет расходов и доходов. Один из жителей, как правило, выполняет мелкий ремонт по дому, а еще один (михмандар) принимает посетителей и гостей, приехавших издалека. В текке постоянно проводятся разные мероприятия - бракосочетания, похороны, проводы и совместные радения, организацию которых тоже берут на себя дервиши. Все эти труды - лишь одна из граней жизни в текке и процесса прохождения чилле.

Кроме сохбетов и специальных религиозных занятий, в текке бывают и другие уроки, на которых дервиши под руководством мастеров учатся шить, танцевать, музицировать и так далее. Учителей в бекташийских текке называют баба (отец). В мевлевийских текке их зовут деде, что значит «дед». У каждого бабы есть чиллакеш - ученик, проходящий чилле, - и каждый чиллакеш находится под пристальным надзором бабы. Баба может иметь не одного, а нескольких учеников. Любопытно, что вначале дервиш может не знать, кто им руководит. Какой-нибудь баба исподволь наблюдает за дервишем, но дервишу об этом не говорят, и ему кажется, что про него все забыли. На собраниях такому дервишу не предлагают определенного места, а по вечерам он не знает, где ему лечь спать. Через некоторое время дервиш начинает думать, что его вообще никто не замечает, и может пройти целых полгода, пока кто-нибудь наконец не спросит, как его зовут.

Поручения, которые даются ученикам, могут, на первый взгляд, не иметь ничего общего с духовным совершенствованием. Нового мюрида заставляют колоть дрова, чистить уборные, без конца мыть посуду и заниматься другим тяжелым трудом - но и только. На этой стадии обучения делается все, чтобы разочаровать дервиша и вынудить его покинуть текке. Вскоре он начинает понимать, почему его работа называется чилле, что значит «испытание».

Если дервиш знает своего бабу и начинает задавать ему вопросы, баба частенько отсылает его прочь с каким-нибудь очередным поручением, и растерянность ученика от этого только возрастает. Позже он поймет, что его вопросы были излишними и он получал за них заслуженное «наказание».

Если он захочет узнать, в чем смысл любви, ему этого не скажут, но поставят в такую ситуацию, в которой испытывать чувство любви будет практически невозможно. Ученику всеми силами постараются внушить, что человек не способен питать любовь к кому бы то ни было. Вместо того, чтобы поблагодарить своего мюрида за принесенный кофе, баба будет сурово отчитывать его. За всем этим стоит следующий принцип: если ты хочешь заставить человека полюбить воду, отведи его в пустыню. Лучше научить его пить из сточной канавы, чем потчевать ключевой водой, - только тогда он полюбит воду по-настоящему. Если баба увидит в своем мюриде хорошие задатки, он станет обращаться с ним еще жестче, чтобы мюрид понял, что никакого сострадания он не дождется. Все эти методы не имеют ничего общего с любовью, но они подготавливают дервиша к пробуждению и осознанию того, что такое истинная любовь.

Кое-кому на этой начальной стадии пробуждения достается еще сильнее. Бывают разные исключения. Да уж, быть дервишем совсем несладко!

Во время чилле ученик должен познать некоторые вещи на собственном опыте, увидеть их в самых будничных проявлениях обыкновенной жизни. Баба отмечает слабости своего мюрида. Если он обнаружит, что мюрид боится совершать «греховные» поступки (в мусульманской стране), он может, например, послать его в трактир за кувшином вина. Если же мюрид чересчур чистоплотен и боится запачкаться, его заставят убирать самые грязные помещения. Дервиш должен будет победить свои предрассудки, но смеяться над ним не будут: ведь он выполняет серьезную работу, необходимую для его пробуждения. Половина всех поручений, которые ему дают, имеет одну цель: заставить его отказаться от своего выбора и уйти.

Если дервиш не разочаруется и останется в текке, он будет работать еще больше, и это будет помогать его пробуждению, которое связано с осознанием двух вещей. Все, что баба требует от своего мюрида, призвано научить его любви и смирению. Пока мюрид не научится этому, он не научится ничему. Привыкая к смирению, он начинает сознавать свою зависимость от Бога и от собственного «я», а благодаря этому начинает видеть Бога в окружающих его братьях. Баба все время помнит об этом и, следя за прогрессом своего ученика, постоянно задает себе вопрос: испытывает ли дервиш нечто похожее на истинную любовь и проявляет ли он достаточное смирение?

Подвергаясь все новым и новым испытаниям, дервиш не заметит со стороны бабы ни одного знака внимания, открыто говорящего о сочувствии к нему. Баба не показывает виду, что переживает за своего ученика. Когда мюрид спит в своей келье, баба может думать о нем и стараться как-нибудь облегчить его жизнь, но днем дервиш слышит от него только обвинения и попреки. Ни один из старых обитателей текке, видя мучения своего собрата, не признается ему, что то же самое когда-то происходило с ним. Скорее он скажет: «Каждый получает по заслугам, но при чем тут я? Не нравится - иди домой». Явно никто никого не жалеет.

Иногда такое обращение вызывает у мюрида ответную реакцию, проявляющуюся в ненависти и раздражении. Но бывает и наоборот - ученик вдруг начинает пробуждаться, и всякое новое поручение бабы вызывает у него только радость. Дервиш перестает выглядеть мрачным, растерянным и уязвленным, в его глазах расцветает улыбка и он начинает петь во время тяжелой работы. Все негодование бесследно пропадает, и с той поры лицо дервиша всегда светится счастьем и любовью. Увидев это, баба понемногу меняет свое отношение к мюриду на более мягкое. Теперь он чаще говорит с ним и время от времени обращается к нему с разными мелкими просьбами. К этому времени мюрид становится таким смиренным, что даже просьба бабы налить ему воды для омовения или принести с рынка его тяжелую сумку воспринимается как большая честь, а вовсе не как распоряжение хозяина, отданное слуге. В один прекрасный день баба скажет дервишу: «Сядь рядом со мной», - и с этого момента начнется вторая стадия пробуждения.

Дервиша могут попросить помочь новому мюриду. Ему скажут: «Последи за этим юношей», - и, наблюдая за мучениями новичка, он будет прозревать все больше и больше. Его сознание прояснится, и в его душе станут расти сострадание и любовь к ученику, которого он направляет.

На более поздней стадии, и только тогда, он может войти в круг постоянных посетителей особых сохбетов, устраиваемых шейхом. Сначала он будет стоять на пороге, а не сидеть вместе с другими дервишами. Бывает, что такому мюриду приходится очень долго стоять, не выказывая признаков недовольства или усталости, и когда он начинает чувствовать, что вот-вот упадет, баба вдруг отправляет его на кухню за стаканом воды, давая ему возможность размять окоченевшие мышцы и передохнуть, баба видит страдания своего мюрида и посылает его за водой специально, но мюрид об этом и не догадывается. Постепенно мюрид будет узнавать все больше, пока не станет одним из дервишей, приближенных к шейху и имеющих право учиться у него мудрости.

Связь между бабой и его мюридом становится очень крепкой, и в текке вы можете увидеть дервиша, который часами сидит на пороге комнаты и не отрываясь смотрит в глаза своему бабе.

В текке есть место и для детей. Они ходят там на уроки, как в обычной школе, и посещают специальные детские сохбеты, которые в зависимости от сезона начинаются в десять или одиннадцать часов утра. Эта разница в один час объясняется тем, что время дневного намаза зависит от продолжительности светового дня, а детские сохбеты принято начинать за полтора часа до дневного намаза. Когда дети собираются вместе, они поют и играют, а в хорошую погоду их выводят в сад. Эти сохбеты немного похожи на занятия в воскресной школе, только для детей суфиев текке - и родной дом, и школа одновременно.

Физические упражнения - важная составляющая жизни дервишей, и при текке обычно имеются спортивные площадки, хотя детей туда не пускают. Мужчины развлекаются стрельбой из лука, верховой ездой и фехтованием на саблях. Кроме того, дервиши устраивают соревнования по метанию камней (иногда они пользуются пращей) и дротиков, а также по залезанию на шест. Последнее развлечение очень популярно: дервиши лазят на шест почти каждый праздник. Например, в текке обычно отмечается Ильин день - его называют «Хедреллес» (это искаженное «Хидр Элиас»). Если его отмечают 21 марта, он называется Навруз, а если 6 мая - Хедреллес. В восточной части Турции, а также в Ираке и Иране, этот праздник чаще всего справляют 21 марта, а в Центральной Анатолии и на западе - 6 мая. Так сложилось потому, что в западном регионе стабильное потепление наступает позже.

Люди приходят на праздник с телятами, баранами и прочей живностью. Под открытым небом разводятся костры, скотину режут и жарят на вертелах. Вскоре начинается веселье - все пьют и едят, а потом повара смазывают шесты жиром, оставшимся от животных. Мужчины надевают короткие штаны и, голые до пояса, пытаются взобраться наверх. Честно говоря, это почти невозможно. На верхушку каждого шеста кладут приз - обычно это бывает золотая монета, завернутая в яркий платок. Если кому-нибудь удается лезть на шест, он берет приз себе.

Дервиши занимаются спортом не в свободные минуты, а регулярно - как правило, по пятницам. Иногда команды разных текке соревнуются между собой.

После 1864 года, когда началась массовая эмиграция кавказцев в Турцию, они привезли с собой игру джирит. Туркам очень понравилось это влечение, и дети из многих состоятельных турецких семей стали учиться у кавказцев всему, чему те могли их научить. Поскольку турки вообще переняли у кавказцев многое, включая разные обычаи и даже манеру одеваться , джирит вскоре вошел в обиход у дервишей, и они играли в эту игру на протяжении пятидесяти лет, пока власти не закрыли текке. Игры, подобные джириту, легче всего перенимали бекташи, потому что они жили в поселках и им было проще держать лошадей. Когда текке закрылись, этот спорта тоже практически прекратил свое существование.

Второй этап чилле начинается в тот момент, когда шейх берется за проверку ученика с помощью вопросов, задавая их либо открыто, либо завуалировано. Если шейх считает это необходимым, он устанавливает со своим учеником связи на различных уровнях, используя телепатию и сверхчувственное восприятие. Теперь эти методы уже довольно хорошо изучены психологами и психиатрами. Шейх пытается сблизиться с дервишем, не отрывая его индивидуальное сознание от всемирного Сознания. Для этого он нащупывает ту область, в которой его собственное индивидуальное сознание пересекается с сознанием ученика.

После проверки мюрида шейх начинает давать ему задания с целью определить степень его одаренности и перспективы его дальнейшего развития. Эти задания называются «вастифа». Затем, желая узнать о своем ученике как можно больше, наставник пользуется методами, позволяющими еще точнее оценить одаренность мюрида. Если шейх обнаруживает, что мюрид подает надежды, он ведет его ко все более и более высоким уровням осознания и просветленности. На этом этапе он иногда изучает происхождение мюрида и его биографию. Если шейх выяснит, что его ученик принадлежит к более высокому роду, чем он сам, это не вызовет у него удивления. После того как шейх поднимет свое сознание до космического уровня, он, по сути, становится всеведущим. Все на свете существует благодаря Первопричине и связано с Нею. Я хотел бы проиллюстрировать это таким образом: представьте себе комнату с дырой в потолке. Солнечный свет проникает в дыру и ложится на пол светлым пятном. Всякому очевидно, что это пятно связано с ярким светом снаружи. Если вы станете на него и поднимете глаза вверх, вы увидите солнце, какой бы маленькой ни была дыра. По аналогии мы можем заключить, что существует только одно Сознание. То, что воплощено в человеческом теле и называется человеческим - сознанием, является всего лишь отражением этого единственного Сознания. Яркость этого отражения определяется отражающей способностью «гнезда», то есть индивидуализированного сознания. Размеры сосуда ограничивают объем содержимого, но сосуд может быть расширен до такой степени, что индивидуализированная часть сознания вернется обратно туда, откуда она появилась, словно капля воды, которая растворяется в океане. В момент установления этой связи индивидуальное сознание возвращается к всеведущему Сознанию. Это сложный процесс, но если ученик окажется достойным, шейх поможет ему пройти его до конца.

Есть много способов проверки одаренности ученика, и шейх постепенно заставляет его проходить тесты на интеллект и гуманность, напоминающие тесты для определения коэффициента умственного развития. Потом, если ученик хорошо себя проявит, шейх может перейти к более высоким уровням.

Если шейх берет на себя труд перейти к высшим уровням и устанавливает на этих уровнях контакт со своим учеником, он может обнаружить, что последний обладает высоким потенциалом благодаря своей наследственности. Это значит, что духовная работа, проделанная поколениями его предков, кристаллизовалась в нем и подняла его на большую высоту, согласно законам Менделя. Это не имеет ничего общего с теорией переселения душ, которая пришла к нам с Дальнего Востока. В суфизме способности человека - это результат духовного труда его предков. Речь здесь идет не о прямой передаче достоинств от отца к сыну, а о постепенном накоплении генетической информации, которая иногда остается скрытой на протяжении нескольких поколений, а потом всплывает на поверхность в ком - либо из потомков.

Если шейх обнаружит, что его ученик имеет большие скрытые способности, он может подбодрить его, совершив несколько чудесных деяний, которые усилят рвение ученика и его жажду добиться трансформации. Если шейх не в силах это сделать, он будет просто беседовать с мюридом, как обычный религия озный проповедник, обращающийся к пастве. Он будет все время твердить, как прекрасен апельсин, вместо того чтобы предоставить ученику возможность судить об этом самому. Тому, кто ничего не знает об апельсинах, гораздо полезней было бы съесть дольку этого фрукта, чем прочитать тысячу книг об апельсинах или без конца слушать проповедника, который распространяется об их аромате, вкусе и красоте.

Тем не менее, может случиться так, что шейху будет больше нечем вдохновить своего мюрида. Самый главный камень преткновения на пути шейха это «я» его ученика. Отношения между шейхом и его мюридом должны строиться на принципе ПОЛНОЙ ПОКОРНОСТИ . Мюрид - это человек , который находится в поиске (мурат). Иными словами, мюрид ищет Истину, и между ним и его шейхом нет секретов. В их отношениях также не может быть ничего незаконного или запрещенного. Ничто не должно создавать препятствий между шейхом и мюридом. Их связь действенна только в том случае, если она не знает ограничений.

Как может человеческая личность столь безоговорочно подчинить себя другой личности? Многие задают этот вопрос. Он действительно важен, но покорность - обязательное условие для того, кто хочет стать суфием. Здесь все зависит от вашего выбора. Если вы не можете принять это условие, то вы не можете стать суфием. Это все равно что сказать: «Я терпеть не могу воды и не желаю замочить даже кончик носа, но я хочу научиться плавать». Если вы сумеете научиться плавать, оставшись сухим, то вы сумеете стать суфием, не проявляя покорности. В сознании многих жителей Запада слово «покорность» связывается со словом «доверие». Однако ученик может быть покорным и без доверия к шейху. Если вы подчиняетесь кому-то лишь потому, что испытываете к нему доверие, это нельзя назвать истинной покорностью. Более уместным для объяснения того, что такое покорность, было бы слово «жертва». Это означает, что вы подчиняетесь не потому, что доверяете, а потому, что хотите чего-то так сильно, что вам уже все равно, заслуживает ваш наставник доверия или нет. Такая покорность исходит из приятия всего, что бы ни выпало на вашу долю. Ради того, чтобы добиться цели, вы подчиняетесь; вы идете на жертву. Поясним это примером: мать видит, что ее ребенок остался в горящем доме. Она не может рассчитывать, что огонь пощадит ее. Она не может быть уверена в том, что непременно спасет ребенка. Все, что у нее есть, - это желание его спасти. Гарантий ей никто не даст.

Если бы каждый мог постичь истинный смысл покорности и внедрить ее в свое подсознание, тогда все стали бы суфиями в одну ночь, потому что, как только покорность в человеке берет верх, его трансформация завершается и нужда в дальнейших усилиях отпадает. Придет ли к вам такая покорность - это вопрос везения.

В своей книге «Свидетель» Джон Беннетт рассказывает об озарении, снизошедшем на него в Кумб-спрингс, когда он постиг, что означает фраза «Да будет воля Твоя» в молитве Иисуса. У него была привычка повторять эту молитву ежедневно, как только представится возможность, где бы он ни оказался в этот момент - за рулем автомашины, на прогулке или за чайным столом. Беннетт подсчитал, что каждый день он повторял ее по тысяче раз, и так год за годом. Однажды, когда он сказал «Да будет воля Твоя», его словно ударило молнией. Он спросил себя, искренне ли он это говорит. Он подумал: «Если бы Бог прямо сейчас пожелал, чтобы я отказался от всего, что считаю таким ценным, - от моего горнодобывающего предприятия, от моей должности и успехов в работе, от других моих достижений, от родного дома, детей и от всех, кто мне дорог, если бы мне сказали, что отлучат меня от всего в эту самую минуту, неужели я действительно с охотой покорился бы воле Господа?» И тут, без тени сомнений и ни секунды ни медля, он вдруг произнес: «Да, Боже, я готов ко всему. Если я потеряю своих друзей, свою семью, свое дело и средства к существованию и все прочее - будь причиной тому мой отказ или смерть, - я останусь по-прежнему верен Тебе. Если такова Твоя воля, пусть она свершится. Только не лишай меня Твоего присутствия». В пятьдесят первом псалме Давида сказано: «Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отними от меня». ( В православной Библии - пятидесятый псалом (прим.перев.))

То, что произошло с Джоном Беннеттом, называется мгновенным просветлением. В суфизме это именуется итлак - покорность, или подчинение. Шейх должен определить, добился ли он от своего мюрида такой покорности, и пока он не удостоверится в этом, высшие стадии чилле будут для посвященного закрыты. Если сам мюрид скажет: «Я покорился», это ничего не значит: только шейх может решить, готов его ученик к дальнейшей духовной работе или нет.

Прежде чем принять это решение, шейх может устроить мюриду очередную проверку - либо незаметную, либо открытую и притом очень суровую. Шейх сам выбирает, какой области человеческих отношений должна касаться эта проверка. Каждый ученик боится потерять что-то свое; шейх определяет эти слабые места и бьет именно по ним.

Допустим, например, что к шейху обратились двое супругов, желающих, чтобы он взял их в ученики. Сначала они будут допущены только на сохбеты и лекции. Сохбеты - это дружеские дискуссии, имеющие конкретную цель. Если супруги пройдут посвящение, они смогут посещать лекции и сохбеты. Там шейх постепенно изучит новых дервишей и, поняв, что они собой представляют, начнет с их согласия давать им задания, соответствующие первой стадии чилле. Однако если шейх заметит, что эти двое слишком привязаны друг к другу и мужчина не обладает достаточной внутренней свободой, чтобы смириться с освобождением жены (ему могут мешать ревность и собственнический инстинкт), он может сказать этому человеку: «Твоя жена должна увидеться со мной наедине». Это проверка: шейх хочет посмотреть, замешкается ли мужчина, прежде чем дать свое согласие. Увидев его замешательство, шейх, скорее всего, скажет: «Иди и подумай». На этом разговор закончится, и никаких дополнительных объяснений не последует.

Через несколько дней или недель дервиш может вернуться и сказать, что он все понял. Эти слова могут означать, что он навел справки, побеседовал с другими мюридами и теперь испытывает к шейху доверие, но шейх поймет, что мужчина дал свое согласие именно благодаря появившемуся у него доверию, а значит, его время еще не пришло. Тогда он усложнит проверку и скажет: «Хорошо. Если ты решил сегодня вечером отпустить ко мне свою жену, ей придется провести со мной всю ночь: мы будем до утра беседовать наедине».

Это требование серьезнее предыдущего, и дервиш, возможно, вежливо ответит: «Сегодня мы принимаем гостей, и жена должна остаться дома, чтобы выполнить обязанности хозяйки». Шейх догадается, что никаких гостей не будет и, что дервиш все выдумал, поскольку он не может ответить ни «да», ни «нет».

Далее, шейх скажет дервишу: «Если у вас гости, их надо принять как следует. Иди и постарайся угодить им, но как только у вас появится возможность, твоя жена должна будет прийти ко мне и провести со мной всю ночь». На самом деле женщине наверняка не придется проводить у шейха всю ночь, а может быть, она действительно будет сидеть и беседовать с ним до утра. Я привел этот пример только для иллюстрации того, какой может оказаться проверка.

А вот другой случай: предположим, что к шейху обратилась состоятельная вдова. Если она очень привязана к своему богатству, шейх может решить, что ее надо испытать в этом отношении. Тогда он попросит ее сделать пожертвование, но на самом деле ему вовсе не нужны ее деньги. Он начнет проверять ее, а если ее доверие к нему возрастет, он будет продолжать проверку, так как она устроена не ради того, чтобы научить вдову доверию, а ради того, чтобы научить ее смирению, покорности и умению приносить жертвы. Это проверка на безоговорочную любовь.

Мне оказалось сложнее всего научиться покорности. Я всегда приобретал новые знания путем дотошных расспросов. В детстве, когда я получал в подарок какую-нибудь особенно хитроумную игрушку, мне было так интересно узнать, что у нее внутри и как она работает, что я пытался ее разобрать. В результате она ломалась и теряла всю свою прелесть. Помню одну куклу, изображавшую танцовщика-араба: когда его заводили, он исполнял арабский танец. Конечно, мне понадобилось залезть в механизм игрушки, и все кончилось как обычно.

Именно это и случается, если ученик не проявляет покорности и пытается дойти до всего с помощью ин­ теллекта, думая, что таким образом он в чем-то «разберется». Но суть в том, что «разбираться» ему не в чем.

Добившись от мюрида необходимого смирения , шейх начинает подвергать его более серьезным испы­ таниям.

Жизнь мюрида в текке можно разделить на три периода. Первый длится с момента посвящения до начала чилле. Второй - это чилле в собственном смысле слова. Затем наступает третий, который можно назвать периодом служения. Это не значит, что раньше мюрид сидел сложа руки: просто после прохождения чилле он становится лучше подготовленным к тому, чтобы служить своим собратьям. Теперь он способен на большее, и с этой поры вся остальная его жизнь посвящена служению.

Все, что делается в текке, направлено на то, чтобы подготовить дервишей к более самоотверженному служению людям, поскольку таким образом они служат Богу. Никто не может служить Богу непосредственно или заявлять, что он служит самому Богу, ибо сказано: «Бог не нуждается в твоем служении». Иисус говорил: «Что вы сделали одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне». Бог - это вы сами. Бог - это ваш ближний. Этой частице Бога можно служить, но Сущности - нет. Вы не можете служить Богу - Отцу или, на языке суфиев, Богу - Сущности, но для вас открыто служение Сыну, то есть людям. Весь сотворенный космос и все живые твари свидетельствуют о Боге, но люди - Его высшие Свидетели. Посмотрите вокруг себя: вода, ветер, птицы, деревья, скалы, насекомые и слоны - все они свидетели Бога. Они тоже Божьи дети, но самое совершенное Его создание - это человек, ибо только он обладает волей.

Солнце и луна склонились перед Адамом, и их примеру последовали ангелы и все прочие одушевленные создания. Только у людей есть воля, и на других планетах существа, наделенные волей, также являются высшими свидетелями Бога. Человек - царь свидетелей Бога. Все остальные свидетели должны покориться ему. Если же они не покорятся, их ждет участь Люцифера, который за свою гордыню был наречен Сатаной. На свете есть только один противник человека, отказывающийся покориться ему, и это его собственное «я». Вот что такое Сатана на языке суфиев - это человеческое «я».

После того как человек вступит в период служения, он может остаться в текке или уйти, и когда чилле закончено, дервиш может отправиться в другую страну или даже на другой континент. Он может иногда приходить к своим старым друзьям - например, посещать зикры, - но пребывание в текке больше не считается обязательным условием его служения. Что бы он ни делал, вся его дальнейшая жизнь будет посвящена служению. Три периода, которые я назвал, не всегда имеют четкие границы; порой они перекрываются и переходят один в другой постепенно.

Труд дервишей удобно разделять на три периода, потому что каждый из них имеет свои особенности. Однако нельзя утверждать, что чилле всегда начинается сразу после окончания первого периода. Иногда дервиш начинает проходить чилле, как только становится мюридом, а иногда - посреди занятий с шейхом, или во время интеллектуальных упражнений, или с момента своего появления в текке. И наоборот: чилле может начаться лишь под самый конец пребывания дервиша в текке. Некоторые дервиши справляются со своими заданиями очень медленно и не успевают завершить один период чилле , когда их товарищи уже переключаются на другой. Это происходит не потому, что чилле представляет собой череду препятствий, которые надо преодолевать в определенном порядке, а потому, что у всех людей разные способности и разная наследственность. Силы и слабости каждого мюрида свойственны только ему одному, и потому дервиши проходят чилле с различной скоростью.

Если шейх решит, что мюрид готов перейти к очередному этапу чилле, этот переход может совершиться в любое время. Сложные задания не обязательно следуют за простыми, поскольку то, что просто для одного ученика, может оказаться очень трудным для другого. Все ученики разные, и программа чилле учитывает индивидуальные особенности каждого из них.

Сложная и тонкая работа с большим количеством не похожих друг на друга дервишей требует от шейха, возглавляющего текке, полной отдачи. Он занимается своим основным делом двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Однако это не значит, что шейх не может быть плотником или хозяином ресторана. Связь суфийского наставника с его учениками не прерывается ни на секунду. Когда он не с ними, он думает о них. Шейх обязан всегда помнить о своих дервишах, об их проблемах и личных достижениях. Он постоянно размышляет о том, что нужно каждому из них и каким будет следующее задание для каждого ученика, тщательно взвешивает и обдумывает каждый свой шаг. Хороший шейх действует не торопясь.

Суфийский наставник - это пастырь, но он был бы плохим пастырем, если бы вспоминал о своих овцах только тогда, когда ему понадобится остричь их. Он должен все время следить и ухаживать за своим стадом и за каждой овечкой в отдельности. Шейх не требует с учеников ни взносов, ни пожертвований, но благодаря его заботе и вниманию все дервиши обогащают друг друга. Когда множество людей трудится во имя достижения единой цели, рождается нечто по­истине бесценное.

Я рассказал вам о том, что мне известно о жизни в текке, и о некоторых принципах, лежащих в основе процедуры чилле, а теперь мне хотелось бы сказать два слова о приобретении знания и о том, как оно добывается дервишами. В сущности, моя тема - это вся история человечества. Это история Авраама, Моисея, Давида, Соломона, Илии, Иисуса, Мухаммеда и всех прочих святых. Это история Будды и Заратустры, а также моя и ваша. Это история о том, как человек обучается покорности и в результате становится ни­чем. Когда вы привыкаете к покорности, внутри вас создается пустота, достаточно обширная для того, чтобы вместить Бога. Невидимые стены, окружающие это зияние , это пустое пространство внутри человеческой души, делаются такими тонкими, что существование и не существование почти сливаются воедино, а сама эта пустота до конца наполняется Богом. Научившись покорности, вы обретаете бессмертие.

Когда я впервые встретился со своим шейхом, Хасаном Тахсин-бабой, я хотел расспросить его о Боге. Я не верил в Бога, и мне хотелось только одного - задавать вопросы, чтобы услышать в ответ что-нибудь ясное и убедительное. Тогда я поверил бы в Бога. Но мне так и не удалось задать ему вопросы, которые теснились в моей голове. Он не предоставил мне такой возможности - на это словно никогда не хватало времени. А если бы я все - таки спросил его о Боге, он просто посоветовал бы мне приходить снова, и я все равно не получил бы прямого ответа. Он сказал бы мне, что присутствие Бога можно ощутить лишь постепенно, мало-помалу, в повседневной жизни, в общении с другими людьми и в будничных хлопотах. Я так и не задал ему своего главного вопроса, но уверен, что его ответ был бы именно таким.

Как-то раз он велел одной из посетительниц текке вступить со мной в близкую связь. Она сказала мне: «Я не понимаю, зачем нашему шейху это понадобилось. Я не чувствую, чтобы ты нуждался в этом». Она была настоящей святой. Все в ней было волшебным - ее душа, ее разум, каждый дюйм ее кожи, волосы на ее голове, ее ресницы. Эта женщина могла оседлать одновременно сотню крылатых коней. Я ничего но мог ей дать. Она была Богом.

Позже, когда я думал о Деве Марии, мои мысли неизменно обращались к этой женщине. Я сказал ей об этом, и она ответила, что возьмет меня с собой к Пресвятой Деве и я сам увижу, что она совсем другая, по-этому я не должен сравнивать их. Когда меня привели к Деве, я убедился, что она действительно не похожа на мою знакомую, и все-таки эта женщина осталась для меня Ею.

Все, что нам говорили перед началом чилле, преследовало одну цель - подготовить нас к этому испытанию. Нас учили, что мы представляем собой не тела, наделенные душами, а Душу, которая обладает телами. Душа - это часть духа, то есть Бога, которая воплощается в физическом теле или в других вещах. Душа заключена во всяком живом существе и даже в том, что кажется нам неживым, - во всем, что существует на свете. Душа приходит в тело, и оно становится ее обиталищем на тот срок, который ей предстоит провести на земле. В течение этого срока тело служит душе носителем, с помощью которого она пересекает пустыню жизни, а когда один этап ее путешествия заканчивается, она выбирает себе другие носители в согласии с божественным замыслом.

Нас учили, что душа бессмертна, а тело смертно, и что тело не может обладать душой, поскольку смертное не может обладать бессмертным. Мы постепенно привыкали к мысли о том, что душа может воплощаться в различных телах. Прежде нам казалось, что мы - это наши земные оболочки, доступные глазу. Потом мы осознали, что были жертвами иллюзии и что время существования наших земных оболочек - лишь краткий миг в необъятной истории космоса. Кроме того, наше тело, в которое душа вселяется на срок своей земной жизни, представляет собой целое множество тел, как бы наложенных друг на друга. Душа может использовать их, если эти тела пройдут необходимую подготовку. Здесь могут помочь только упражнения, направленные на раскрытие внутренних возможностей, изначально заложенных в нашем организме. Натренированное должным образом, наше обычное физическое тело способно творить настоящие чудеса.

Упражнения для наших земных оболочек очень похожи на упражнения, с помощью которых спортсмен тренирует свое тело. Чтобы сделать его гибким и послушным, надо упорно трудиться. То же самое относится и к носителю души; по сути, чилле представляет собой комплекс практических упражнений, направленных на развитие и совершенствование тела. Чтобы подтвердить это, я скажу, что во время чилле нас обучали астральным путешествиям (сейран).

Это не исчерпывает всей полноты картины, и тем не менее это так. В этом суть обучения. Возможно, мои слова помогут вам составить более ясное представление о том, что такое чилле, хотя все объяснить нельзя. На собственном опыте дервиш учится тому, что тело - всего лишь храм, в котором обитает его «я», или то, что он считает своей истинной природой. Истинное «я» - это просто другое имя Бога. Дервиш узнает о Сущностном и об Индивидуальном качестве Бога ( суфии определяют эти качества терминами са-фат-и-зат-ийа и сафат-и-субут-ийа).

Чтобы подняться до уровня, позволяющего оставлять свое физическое тело и пользоваться другими, более тонкими телами, дервиш должен пройти суровую школу, требующую беспрекословного послушания и самоотречения. Прежде чем вы сумеете обрести нужный контроль над собой, шейх вволю натешится над вашим себялюбием, вашей ревностью и жаждой обладания; он будет ежечасно испытывать ваше терпение, и вам придется отказаться от многого из того, чему вас учили в детстве. Кроме того, ваш организм должен стать выносливым и привыкнуть довольствоваться малым. Есть упражнения, позволяющие избавить организм от токсинов, и их также нужно освоить, чтобы расчистить дорогу Сознанию.

Нас учили, что все существующее возникает благодаря активизации энергии. Все на свете - это различные проявления энергии. Существует только одна энергия, принимающая различные формы, - я сравнил бы ее с электричеством, которое можно использовать разными способами. Как бы оно ни использовалось, природа электричества остается неизменной, однако его сила везде проявляется по-разному. Электрическая энергия может принимать форму тепла, света, звука, движения, картинок на экране и так далее, но суть у всех этих явлений одна. Космическая энергия подобна электрической. Можно изобрести миллион способов, позволяющих ей проявиться, но в основе всех этих многочисленных проявлений все равно будет лежать нечто единое.

Нас учили, что в человеческом организме есть узловые точки, служащие «отражателями» этой единой энергии. Согласно суфийской доктрине, они расположены в шести различных частях тела. В отличие от других учений, суфизм не считает эти узлы источниками энергии. Они не излучают энергию, но лишь реагируют на нее различными способами. От узла зависит только форма, в которой может проявиться единая по своей сути энергия.

В процессе прохождения чилле, который я описал, мюрид должен научиться управлять своими узловыми точками, а этого можно добиться разными способами. Тем не менее, в основе всех способов лежит единый принцип: каждое упражнение, каждое действие с помощью концентрации повторяется до полного изнеможения. Когда этот предел достигается, что-то происходит. Наступает трансформация. Благодаря этой трансформации человек обретает контроль над собой и полностью овладевает предметом своих усилий.

Все, что мы имеем, принадлежит Сущности. На самом деле, мы не имеем ничего, мы суть ничто, но если то, что мы считаем своим, перенести на космический уровень, где все становится Единым, тогда мы преобразим себя и приобщимся к космическому Бытию.

Частица космического Бытия живет в каждом отдельном человеке и является его истинным «я». Это часть целого и неделимого Бога. Конечно, в этом кроется парадокс, который очень трудно осмыслить. Если Бог, или космическое Бытие, неделим, то как же можно говорить о Его части? В каждой живой твари есть частица подлинной Сущности. Разница между ними лишь в том в какой мере они наделены этой Сущностью. Мера - вот что здесь главное. Как может воплотиться часть неделимого Бытия? Можно ли считать, что некая доля Абсолюта отторгнута от Него и помещена в человека, который таким образом превращается в храм Божий? Если это так, то Бог делим; если же Он неделим, то как могут существовать отдельные личности? Все эти вопросы встают перед дервишем на определенном этапе, и он мучительно старается разрешить кажущиеся парадоксы. Однако вспомним пример с единственным источником света, солнцем, чей луч проходит сквозь дыру в потолке и ложится на пол: солнечный блик не отделен от своего источника, хотя нам и кажется, будто он существует как индивидуальное проявление солнечного света. Блик на полу вовсе не отрезан от солнца. Если бы мы попытались его отрезать, он просто исчез бы, поэтому само его существование свидетельствует о том, что между ним и источником света нет никаких преград, никаких препятствий. Он и есть свет. Можно представить себе миллионы и миллионы предметов, подобных мириадам песчинок на морском берегу, которые по-разному отражают солнечное сияние. Это лишь показывает, сколь многообразны могут быть носители света, но их многообразие обманчиво, потому что все они отражают свет Единого Источника.

Мало-помалу нас приучали к этой правде, заставляя до изнеможения трудиться над каждой новой задачей. И тогда элемент, который служил носителем Сущности в этом упражнении, возвращался обратно домой, к Богу.

Без дисциплины этого достичь невозможно. Вам нужна дисциплина, чтобы натренировать свое сознание и научить его посещать каждый энергетический узел и каждую частицу вашего тела. Вы можете научиться озарять светом сознания каждый уголок своего тела, чтобы оно двигалось от самой макушки, спускаясь к плечам, сердцу и ногам, до самых кончиков пальцев, или направлять его луч куда вам заблагорассудится. Если вы подчините себе ваше воображение, вы сможете делать во сне все что угодно. Если вы поместите свое сознание в кислород крови, то вместе с этим кислородом оно совершит путешествие по всем органам вашего тела, и вы это почувствуете. Ваше сознание сможет оседлать кислород, точно коня. Он превратится в носитель, необходимый для вашей духовной работы.

Во время чипле нас обучали искусству ритмично и правильно дышать.

Дремлющая энергия таится в самом основании вашего позвоночника, и если ее не трогать, она не проснется и через тысячу лет. На самом деле там нет никакой энергии! Как я уже говорил, есть только одна энергия, но она может активизироваться внутри вас. Чтобы активизировать и высвободить ее, нужно освоить метод предельной концентрации, и тогда эту энергию будет очень легко пробудить. Это как раз не самое сложное. Куда ее направить потом - вот главная задача!

Нас заставляли трудиться до изнеможения, чтобы активизировать эти энергетические центры, или узлы, в наших телах. Научиться этому было нелегко. И все эти упражнения были рассчитаны на то, чтобы как можно лучше подготовить нас к служению нашим собратьям - людям. Если бы мы не использовали заложенные в нас способности, наши организмы постепенно утратили бы ту гибкость, которую мы приобретали с таким трудом. Поэтому, став дервишем, вы до конца жизни обязаны трудиться не покладая рук. Я уже предупреждал, что участь дервишей не назовешь легкой, но до сих пор находятся люди, желающие стать ими. Они сами делают свой выбор - сделал его и я!

Если вы один из этих чудаков, если вы попадете к хорошему наставнику и условия будут благоприятствовать вашей духовной работе, имейте в виду, что ваш возраст не играет никакой роли. Пусть вы уже немолоды - это совершенно неважно. Только шейх знает, является ли ваш возраст препятствием и сумеете ли вы его преодолеть. Вам может быть двадцать лет, а работы впереди окажется на несколько жизней. И наоборот: вам может быть шестьдесят, но благодаря вашей наследственности и стараниям ваших далеких предков вам самому останется работы на четверть земного срока, а то и вовсе на несколько минут. Но знать об этом будет лишь настоящий, мудрый шейх, который возьмет вас в ученики, если решит, что дело того стоит.

Фамильная тамга рода Яган

Ф. Искандер.
Тоска по Родине

Я с большим интересом прочёл исповедальную книгу Мурата Ягана "Я пришёл из-за гор Кавказа". Мурат Яган по происхождению абхазский аристократ, дед которого со своими соратниками покинул Абхазию и поселился в Турции, где уже находилось большинство абхазцев, загнанных туда трагедией русско-кавказской войны. Отец его одно время был близким человеком Кемал-паши.

Мурат Яган получил хорошее образование в Турции и во Франции, он был достаточно богат, чтобы вести беззаботное и разгульное существование восточного аристократа.

Но всё это было не для него. Физически и духовно одарённый юноша, родившийся в Турции, никогда не забывал, что у него есть далёкая прародина Абхазия, о которой он тосковал и о которой старался, как можно больше узнать от абхазцев более старшего поколения, видевших родину своими глазами.

Кроме того, как высоко одарённый человек, он рано задумался о смысле человеческой жизни. В сущности вся эта книга - история его духовных поисков. Порой мучительных. Но Мурат Яган не был человеком исключительно книжным, далёким от житейских страстей.

Он жил, любил, страдал. О любовных приключениях своей молодости он рассказывает, одновременно, и очень откровенно, и целомудренно. Кроме того, он был необыкновенно азартен, как спортсмен. В конном спорте он достиг великолепных результатов, одно время был чемпионом мира по прыжкам в высоту верхом на коне. И кто его знает, его необычайная любовь к лошадям и конному спорту не есть ли преобразованная в реальность любовь к Абхазии.

В сорок с лишним лет Мурат Яган, уже обременённый семьёй и детьми, почти нищий, перебирается в Канаду и начинает новую жизнь с топором в руке, как простой рабочий - строитель. В чём загадка этого рывка в неведомое? Не будем ломать голову. Нередко мыслящие люди, ища выхода из духовного тупика, так пытались переписать свою жизнь заново.

И ему всё удалось. Трудами своих рук он добился материальной независимости, а силой духа создал оригинальное учение, помогающее человеку жить. В его учении органично слились элементы христианства, суфизма и абхазской народной мудрости. Говорят, у него немало последователей в Канаде и Соединённых Штатах Америки. Подробно о своём учении он пишет в других книгах.

Сравнительно недавно, он уже престарелым, но всё ещё будучи необычайно бодрым человеком вместе с женой посетил Абхазию, осуществил, наконец, мечту своей жизни. По словам людей, видевших его, он был счастлив.


В. Чирикба.
Абхазский мудрец из Вернона

Мы подъезжаем к дому Мурата Ягана, расположенному на холме, который возвышается над канадским городком Верноном. У порога нас встречает Грегор, студент местного колледжа и член общины Кябзе, который обращается ко мне, гостю дома, с приветствием на абхазском языке: "Бзиала уаабит!" ("Добро пожаловать!"). Я вхожу в просторный дом, полный гостей, которые специально пришли на встречу со мной. Это члены общины Кябзе, основанной в 1975 году канадцами и американцами с целью изучения, оригинального философского учения "Аамста Кябзе". Знакомлюсь с Пэмелой Роз, Шэррон Аллен, Гретом Кемпом, Джоан Макинтаер, с председателем общества Кябзе Ралфом Мэддесс, с представителем Кябзе в Израиле Лизой Талесник, со многими другими членами общины. Сразу же на меня обрушивается поток вопросов об Абхазии - не снята ли блокада, сохраняется ли угроза новой войны, какова экономическая ситуация , как можно приехать в Абхазию? Разговор длится долго. Наконец, далеко за полночь, церемонно прощаясь, гости расходятся по домам, оставляя меня наедине с замечательной семьей Мурата Ягана.

Кто же такой Мурат Яган, что из себя представляет излагаемое им учение "Аамста Кябзе", почему он, абхазец из турецкой диаспоры, живет здесь, в далекой и от Абхазии, и от Турции Канаде? Все эти вопросы живо меня интересовали, и поэтому я с удовольствием принял приглашение от общества Кябзе посетить Вернон и погостить в доме Мурата Ягана.

Очень много напомнило мне здесь о Кавказе, Абхазии. Это и вид окруженного грядой заснеженных гор Вернона, кстати, известного в Канаде горнолыжного курорта . Это и теплота и гостеприимство населяющего его людей. Это и тесная духовная связь членов общества Кябзе с Абхазией, частое упоминание ими абхазских терминов - Кябзе, алейшва, амарджя. Самой большой неожиданностью для меня стал вечер в просторном клубе Кябзе, когда в определенный момент вдруг зазвучала кавказская мелодия и грациозно, парами, вышли в плавном кавказском танце одетые в традиционные кавказские костюмы члены Кябзе. Все они, канадцы и американцы, танцевали столь искусно, что вызвали бы зависть у многих уроженцев Кавказа. Я, признаюсь, откровенно им завидовал! Было полное ощущение того, что я нахожусь дома, в Абхазии, а не в далекой Канаде вблизи побережья Тихого Океана, у отрогов Скалистых гор.

Из всех впечатлений, несомненно, самое главное, самое сильное - от общения с Муратом Яганом. Этот харизматичный мужчина с аккуратной седой бородкой и проницательными черными глазами похож на абхазского старца-нарта и одновременно на библейского пророка. Он строг, но изящен в костюме, подтянут и собран, нетороплив в движениях и в разговоре. Высокий лоб венчает этот благородный облик, а глаза излучают мудрость и высоту духа. Спокойный взгляд вдруг загорается огнем, когда речь заходит об Абхазии, о Кавказе. А движения становятся искрометными, ястребиными, когда Мурат с юношеской энергией пускается в пламенный кавказский танец на пару со своей грациозной женой Мэйзи.

Мурату 86 лет, а его супруге Мэйзи Гогуа-пха, уроженке абхазского села расположенного близ турецкого города Дюздже, 75 лет. Несмотря на свой возраст, Мэйзи сохранила девичью грациозность и следы несомненной красоты. Энергичная и эмоциональная, она напоминает собой мудрую и прекрасную мать ста нартов Сатаней Гуащу, будучи заботливой "матерью" всех членов общества Кябзе.

Мурат Яган родился 16 декабря 1915 года. Предки его выселились из области Ащхара на Северном Кавказе, которую Мурат считает частью исторической Большой Абхазии. Вот как Мурат описывает это переселение в своей знаменитой автобиографической книге "Я пришел из-за гор Кавказа": "Моя семья покинула Кавказ, потому что они были так же глупы, как и остальные абхазы, покинувшие свою Родину .... мой дед Сат привел 18,000 человек из Кавказа. Сат имел трех братьев, по имени Гут, Тэт и Ашер. Впоследствии один из братьев, Тэт, переселился в Египет, в Каир, и стал известен как Митхад Паша. Его замечательный сын, Адлей Паша Яган, получил прекрасное образование, и дважды становился Премьер-министром Египта, в 1920 и в 1926 году. Даже после устранения египетской королевской династии, статуя Адлей Паши Ягана продолжала стоять во дворе музея, а улица в Каире, Шар - и Адлей, до сих пор носит его имя".

Отца Мурата звали по - абхазски Мет, его род Яган считается ответвлением княжеской фамилии Маан. Хотя Мет занимал церемониальную должность при дворе последнего Оттоманского султана, он принял сторону младотурецкого движения возглавляемого Кемаль-пашой (Ататюрком). После провозглашения Турецкой Республики в 1923 году, отец Мурата стал депутатом первого турецкого парламента от провинции Румели, однако в 1926 году он вынужден был подать в отставку в знак протеста против государственной политики турецкого национализма и игнорирования культурных прав национальных, в частности, кавказских меньшинств. Умер он в 1927 году вследствие таинственного покушения. Хотя в организации этого покушения подозревались правительственные круги, президент Кемаль Ататюрк почтил своим присутствием похороны бывшего соратника. Мать Мета происходила из семьи знаменитого убыхского предводителя Хаджи-Берзек Кярантуха. Как известно, этот непреклонный убыхский лидер не пожелал смириться с оккупацией Убыхии русскими и увел свой народ в поголовную эмиграцию в Турцию. Мурат берет в руки портрет Хаджи-Берзека, который он хранит в своем кабинете, и долго смотрит на него, а затем тяжело замечает: "Он погубил свой народ!".

В подростковом возрасте большую роль в духовном и физическом воспитании Мурата оказали абхазские и черкесские старейшины, которые воспитывали его в духе древней абхазо-адыгской рыцарской традиции. Будучи молодым человеком, Мурат стал одним из активных деятелей северокавказской культурной диаспоры. Наставником и учителем Мурата был известный поэт и историк абхазской диаспоры в Турции Омар Бейгуа, перед которым Мурат сохранил глубочайшее почтение. Близко знал Мурат и другого абхазского просветителя, Мустафу Бутба , автора абхазского букваря изданного в Стамбуле в начале прошлого века. Мурат был хорошо знаком и с выдающимся французским ученым - кавказоведом Жоржем Дюмезилем, который гостил у него в течение трех месяцев и которого он сопровождал во время посещений абхазских, убыхских и черкесских деревень Анатолии. Сам Мурат начал писать рано, еще подростком. К сожалению, почти ничего из написанного им в тот ранний период не сохранилось. Мурат с горечью говорил мне, что тетради с его ранними стихами остались в Стамбуле, в доме его матери, а после ее кончины бесследно пропали. Лишь одно стихотворение, посвященное Абхазии, которое Мурат написал на родном языке в возрасте 14 лет, сохранилось в его памяти.

Хотя Мурат получил хорошее образование, не науки , а спорт, особенно верховая езда, стал его истинной страстью. В составе Турецкой Национальной Лиги он с успехом принимал участие в конно-спортивных состязаниях на Олимпийских Играх в Берлине в 1936 году, а также в ряде других международных соревнований. Но наибольший успех ожидал его в Вене в 1937 году , где он стал чемпионом мира по прыжкам на лошади в высоту, опередив своего соперника, итальянца Кастильяни. Хотя выступления Мурата приносили ему призы и награды, его угнетало то, что в официальных отчетах он именовался турецким наездником, в то время как он считал себя не турком, а абхазом.

Кавказ, Абхазия всегда занимали особое место в сердце Мурата. "Мое сердце всегда было там, всю свою жизнь я стремился один день вернуться в Абхазию, - рассказывает мне Мурат. - Ни одно место, где бы я ни жил, я не ощущал своим настоящим домом". Несколько раз Мурат пытался посетить Кавказ, надеясь получить возможность навсегда вернуться на свою Родину. В 1950-х годах, при Хрущеве, иностранные туристы впервые получили возможность посещать Советский Союз. Окрыленный надеждой, Мурат обратился за визой в советское посольство в Турции. В ответ на его запрос ему было разрешено посетить с визитом любой регион Советского Союза, однако в визе на посещение Кавказа было отказано. Поездка так и не состоялась.

Жизнь в Турции не удовлетворяла Мурата, и в 1963 году, в возрасте 48 лет, вместе с женой Мэйзи и с четырьмя детьми, он переселился в Канаду. Местом нового жительства был выбран городок Вернон в провинции Британская Колумбия, так напомнивший Мурату своим горным пейзажем родной Кавказ. Вплоть до выхода на пенсию Мурат жил тем, что строил дома. С гордостью показывал он мне в Верноне несколько построенных его руками действительно прекрасных домов.

В книге "Я пришел из-за гор Кавказа", которая сыграла и продолжает играть важную роль в популяризации учения Аамста Кябзе, Мурат излагает свой долгий , полный драм и коллизий жизненный путь, рассказывает о встречах с интересными людьми, политиками (включая Ататюрка) и деятелями северокавказской диаспоры, шейхами и бизнесменами, повествует о своих первых любовных переживаниях. Значительное место в ней уделяется и рассказу о его напряженных духовных поисках и метаниях, которые приводили его то в стан мистических суфийских орденов, то в число последователей учения Христа. Важнейшим итогом духовных исканий Мурата стало осознание им великой ценности того духовного наследия, которое создали и пронесли сквозь тысячелетия народы абхазо-черкесской культурной традиции, и которое заложили в нем, когда он был еще зеленым юношей, его суровые абхазские и черкесские воспитатели. Возвращение к идейным истокам традиционной абхазо-адыгской культурно-эстетической традиции, сохранившейся, в частности, в виде язычества и изощренного этикета апсуара - адыгага, привело Мурата к формулированию, или кодификации этого уникального реликтового духовного багажа, который до недавнего времени еще сохранялся среди горцев Западного Кавказа. Результатом долгих поисков и счастливых озарений и стало учение Аамста Кябзе в том виде, в котором оно сформулировано Муратом Яганом.

Учение Аамста Кябзе - это органичный синтез элементов мистического суфизма и христианства с основой этого учения - древней абхазо-черкесской системой понятий и представлений о сути человеческого бытия, о месте человека в обществе и в окружающей его природе, о соотношении мистического и реального, духа и воли. Важное место в учении Аамста Кябзе занимают как морально-этический, так и мистический компоненты.

Учение Кябзе содержит в себе три иерархических уровня: Алейшва, Кябзе и Аамста Кябзе. Первый уровень - Алейшва - это уровень этикета, регулирующего социальные качества человека в обществе, в его повседневной жизни, в принятии гостей, в церемониях связанных со свадебными и похоронными ритуалами, в посещении родственников и друзей, и т. д. Второй уровень - Кябзе - регулирует знания, необходимые в областях, связанных с управлением и администрированием. Третий, высший уровень - Аамста Кябзе - достигается путем серии продолжительных физических и умственных упражнений, направленных на максимальное развитие человеческой нервной системы как наиболее совершенного вместилища разума. Достижение уровня Аамста Кябзе зависит как от воспитания, силы воли и упорства, так и от природной способности развивать в себе необходимые качества. Термин Аамста, хотя и переводится как "аристократический", в данном учении лишен социального смысла, служа для обозначения того физического и духовного уровня, который присущ интеллектуально-этической элите и который достигается в результате специфического воспитания, а также сочетания физических и умственных упражнений. Такое значение термина Аамста отражается, например, также в абхазском термине "Аамсташвара", обозначающем рыцарский этикетный и ментальный код, который был присущ традиционным обществам горцев северо-западного Кавказа (абхазам, адыгам, убыхам, абазам), назы­ ваемых Муратом общим термином "черкесы".

Как пишет Мурат во "Введении в Аамста Кябзе", очень часто задаются вопросом, "является ли Аамста Кябзе религией? Ответ на этот вопрос отрицательный, ибо Аамста Кябзе не является религией, и не вмешивается в дела какой-либо из существующих религий. Это - Прикладная Наука, это искусство того, как человеческое существо может жить, полностью используя все человеческие способности в их применении к жизни. Кябзе можно также назвать мистической наукой. Однако религии могут быть созданы на основе Кябзе". Согласно учению Кябзе, человек - это не тело, наделенное душой, а скорее дух, наделенный телом, которое рассматривается как инструмент передвижения , подобно тому, как конь является средством передвижения всадника. Чем сильнее и совершеннее физически тело, как от рождения, так и благодаря физическим упражнениям, тем совершеннее становится оно в качестве инструмента для передвижения духа. Поэтому физические и дыхательные упражнения, а также диета, являются органической частью Кябзе. Не случайно Мурат часто определяет это учение как "кавказская йога".

Начиная с 1975 года, Мурат стал излагать свое учение группе учеников, круг которых постепенно расширялся. В 1992 году был основан Фонд, целью которого являлась письменная фиксация устной традиции Кябзе в изложении Мурата, ее популяризация и публикация. В офисе Кябзе в Верноне хранятся тысячи магнитофонных записей бесед с Муратом по многим аспектам учения Кябзе. Осуществляется кропотливая работа по расшифровке этих записей, их редактированию и публикации. Ежегодные семинары, классы и тренинги, которые проходят в виде бесед и дискуссий посвященных различным аспектам учения Кябзе, всегда собирают много учеников. В США и Канаде число учеников Кябзе превышает двести человек, есть также небольшие группы в Европе и Израиле. Кстати, часть членов Кябзе состоит из числа бывших последователей учения известного русского философа-мистика Георгия Гурджиева, оказавшего глубокое влияние на многих западных интеллектуалов. По признанию Мурата, он считает учение Гурджиева наиболее близким к его собственной философской концепции, хотя указывает и на существенные различия между ними.

Фонд Кябзе основал свое издательство, которое выпустило в свет пять книг Мурата: "Я пришел из-за гор Кавказа" (выдержало два канадских издания, готовится третье, лондонское издание), "Учение Кябзе", "Абхазская книга долгожительства и здоровья", а так­же выполненный Муратом перевод на английский язык поэтических произведений двух великих средневековых суфийских поэтов, Гаиби ("Собрание") и Юнуса Эмре ("Я облачил себя в плоть и кости и явился как Юнус"). Были изданы также брошюры Мурата "Введение в Аамста Кябзе, древнее духовное учение Кавказских гор", "Как создать общину Кябзе" и "Утренние упражнения" (система двигательных и дыхательных упражнений). Выпускается периодический вестник "Кябзе Ревю". В ближайшее время будут опубликованы и такие работы Мурата, как "Трансформация и семь путей познания", "Дух, любовь и воля". В настоящее время Мурат работает над самой крупной своей работой "Книга Аамста Кябзе", в которой его учение излагается в наиболее законченной и полной форме.

Книги Мурата можно найти в крупнейших книжных магазинах Канады, а также в других странах мира. Журнал "Книжный Мир Британской Колумбии" назвал его книгу "Я пришел из - за гор Кавказа" в числе 200 наиболее значительных книг двадцатого столетия, опубликованных в Британской Колумбии. Популярная канадская певица Лорина Маккеннит одну из песен своего нового альбома "Книга секретов", которую она назвала "Ночная скачка через Кавказ", написала под влиянием прочитанной ею книги Мурата "Я пришел из-за гор Кавказа". В аннотации к этой песне она отмечает сходство в той роли, которую играет обучение верховой езде в духовном воспитании в кельтской и абхазской традициях.

Мурат живет заботами и проблемами Абхазии, его интересует буквально все, что касается нашей родины. Во время войны в Абхазии Мурат и члены его общества писали многочисленные письма протеста в ООН, в адрес американского, канадского и европейских правительств. Вскоре после войны Мурату и Мэйзи удалось посетить Абхазию. По признанию Мурата, увиденное им там, несмотря на все разрушения, привнесенные войной, превзошло его самые смелые ожидания, так прекрасна была даже послевоенная Абхазия, которую он считает своей единственной Родиной. На столе Мурата стоит его фотография с президентом Ардзинба, с которым он встречался в Абхазии и в Нью-Йорке. В кабинете висит абхазский флаг, много книг об Абхазии и Кавказе. Мурата очень взволновало мое сообщение о сохранении в Абхазии традиционной абхазской религии, о большом почтении, которым до сих пор в Абхазии пользуется святыня Дыдрыпщ-ныха, о том, что ее священник присутствовал на инаугурации президента Абхазии, наряду с христианским и мусульманским священниками. Мурат непременно хочет посетить Дыдрыпщ-ныху и встретиться с ее хранителем, а также с главой христиан­ ской общины Абхазии.

Такое же отношение к Абхазии, ее проблемам и у других членов Кябзе. Многие члены общества мечтают побывать в Абхазии, познакомиться с ее народом. Одна из наиболее активных членов общества, Пэмела Роз, рассказывала мне о той кампании в поддержку Абхазии, которая она и другие члены вели во время грузино-абхазской войны. Джоан Макинтаер организовала мою лекцию о положении в Абхазии в региональном университете в Келовне, в котором она преподает литературу. После лекции один из профессоров подошел ко мне и пожелал Абхазии успеха в обретении международного признания. Запомнились и беседы с молодым членом общества Грегором, тем самым, который обратился ко мне с приветствием на абхазском языке. Дети Мурата уже взрослые и разъехались по разным местам, а Грегор стал как бы названным внуком в семье Яганов. Жену Мурата, Мэйзи, он величает по-абхазски - Санду ("моя бабушка"). Грегор сообщил мне о своих планах, по окончании колледжа и получении специальности менеджера, поехать в Абхазию и помогать местной молодежи в организации среднего бизнеса. Он прекрасно танцует абхазские и черкесские танцы, и мечтает изучить абхазский язык. Для этой цели он хочет пожить в абхазской деревне, для того чтобы овладеть не только языком, но и традиционным абхазским этикетом Апсуара, который является важным составным элементом учения Аамста Кябзе.

В нынешнее время общество Кябзе, после долгого периода записи учения Кябзе, а также осуществления ряда организационных мероприятий (приобретения здания, организации семинаров, основания издательства), переживает как бы второе рождение, выход во внешний мир. Ситуация стала еще более динамичной с приходом в организацию Марза Аттара, бизнесмена из американского штата Западная Вирджиния, который возглавил американское отделение Кябзе. Привнесла динамику и новый личный ассистент Мурата, энергичная и очаровательная Шэррон Аллен. По инициативе Мурата, и при поддержке членов Кябзе, в штате Вашингтон официально зарегистрирована новая организация "Общество Друзей Абхазии". Уже создана интернетная страничка этой организации, планируется открытие штаб-квартиры в Вашингтоне и начало деятельности по политическому лоббированию с целью добиться международного признания Абхазии. Организация планирует и осуществление ряда экономических проектов в Абхазии. Так, в настоящее время прорабатываются вопросы создания в Абхазии современных телекоммуникаций, в том числе и доступа в Интернет.

Началу новой деятельности было положено прошлой осенью, когда Мурат и несколько активистов общества провели более месяца в гостеприимном и просторном американском центре Кябзе, который расположен в горах близ Вашингтона, и на стяге которого развеваются абхазский, черкесский и американский флаги. Мне тоже посчастливилось погостить в этом центре, руководимом Марзом Аттаром, и провести счастливые часы в общении с Муратом, Мэйзи, Марзом, его женой Кэрри, Шэррон, и другими членами общества. Во время этого визита была организована моя лекция о положении в Абхазии в Джорджтаунском университете Вашингтона, я дал интервью ряду газет, на телевидении и на радио. Удалось встретиться с рядом конгрессменов и с ректорами университетов, с сотрудниками Библиотеки Конгресса, с руководителями работающих на Кавказе международных неправительственных организаций, с представителями северо-кавказской диаспоры в Вашингтоне, в частности, с бизнесменом Крымом Натырбовым и его почтенным отцом Малия Натырбовым, бывшим сотрудником гос. департамента США и уроженцем Адыгеи. Запомнились и встречи с сотрудниками отдела Кавказа и Грузии государственного департамента США, а также с директором радиостанции Свобода / Свободная Европа, известным советологом и бывшим высокопоставленным сотрудником госдепартамента Полом Гоблом. В ходе беседы Пол Гобл, в частности, выразил свое убеждение, что в недалеком будущем в Вашингтоне будут принимать официального посла Абхазии в Америке. Было и много других интересных встреч. Все они были прекрасно организованы друзьями из общества Кябзе, в особенности при энергичном содействии Марза Аттара и Шэррон Аллен.

Долгие годы творчество Мурата Ягана оставалось неизвестным абхазскому читателю, хотя некоторые сведения о нем можно прочесть в книге профессора Инал-Ипа "Зарубежные абхазы". Значение творчества и личности Мурата Ягана еще предстоит открыть и осмыслить, в том числе и его соотечественникам. Необходимо перевести книги Мурата на русский и абхазский языки, чтобы ознакомить наше общество с этим замечательным человеком, один из наиболее оригинальных мыслителей, которых породила земля Кавказа, который и в свои 86 лет полон энергии, напряженной интеллектуальной творческой деятельности, и который главной мечтой своей жизни считает дожить до того дня, когда его Родина Абхазия станет в полном смысле слова независимой страной.

Близится час расставания со ставшими столь близкими членами общества Кябзе, с его старейшинами Муратом и Мэйзи Яган. Я спрашиваю у Мурата, есть ли у него какое-либо послание, которое он хотел бы передать народу Абхазии. Этот вопрос взволновал Мурата. Он ответил: "Мне столько много надо сказать! Но если я начну говорить, мне придется плакать". Глаза его увлажнились, он склонил вниз убеленную сединами голову и замолк. Наконец он продолжил: "Я скажу тебе то, что я никогда не устаю говорить: "Да поможет нам Всевышний сохранить наше апсуара!"

Вячеслав Чирикба,
доктор филологических наук,
Лейденский университет, Голландия.
9 апреля 2001 г.

======================================

(Материал взят с сайта: http://www.audio.adyga.org.)