Главная » Алфавитный каталог авторов » Т » Поэмы

Иван Тарба

Поэмы:

• Краснодонцы. Перевод А. Зайца
• На суд товарищей. Перевод Я. Козловского
• Эхо в горах. Перевод Ю. Левитанского
• Прошу слова. Перевод А. Зауриха
• Сказание о Напха Киагуа. Перевод М. Синельникова

КРАСНОДОНЦЫ

1

Как затемненный,
Как вымерший дом,
В степи полунощной
Стоит Краснодон.

За линией фронта,
За черной чертой
На родине
Милой
Стоит сиротой.

А ты, горожанин,
А ты,
Человек,
Подобного горя
Не видел вовек.

На улицах, в парках
Овчарки рычат,
Незваных пришельцев
Подошвы стучат.

А ты,
Как преступник,—
Ни ночью, ни днем
Не можешь
Наведаться
В собственный дом.

Ты должен терпеть
И на это смотреть,
Когда тебя встретит
Неправая смерть!

А раньше —
А раньше,
Вы помните это?
Как чисто и звонко
Цвели тут
Рассветы!

Какие здесь ночи
Под ветром вздыхали,
Какие здесь зори
Вовсю полыхали!

Светились огнями
Просторные зданья.
Гремел
Соловьями
Апрель над садами.

Шли парень с подругой,
Сомкнувши ладони.
Для них
По округе
Играли гармони.

И где-то у речки
Под тонкою ивой
Луна им колечком
Казалась
Счастливым.

В раздолии ночи
Над речкою зыбкой
Им Родина в очи
Глядела с улыбкой.

А тропка бежала
В простор прихотливо,
Где ровно
Дышала
Пшеничная нива.

Сады шелестели.
В разбуженном мире
Пернатые пели,
Заводы дымили.

Был воздух
Настоян
На вишенном ветре.
И шли эти двое
Счастливых
По свету.

И не было горя
И грусти
В помине.
Был радостным
Город.
А ныне,
А ныне...

Как затемненный,
Как вымерший дом,
В степи полунощной
Стоит Краснодон.

За линией фронта,
За черной чертой
На родные
Милой
Стоит сиротой.

2

Здесь дерево,
Оставшееся чудом
Под бомбой, под огнем, под топором,
Стоит осиротело
И отсюда
Глядит на то,
Что деется кругом.

Седой восток
Спеленат хмурым утром,
И от лучей веселых нет следа.
А город
Мглою дымною окутан.
Над Краснодоном
Черная беда.

И небосвод,
Как темный стяг, опущен,
Чужая речь,
Дома бросает в дрожь,
А было ведь:
Под деревом цветущим
Счастливая
Сходилась молодежь.

Как вдохновенно
Загорались взоры,
Бродил огонь взволнованно в крови.
Прекрасные велись тут разговоры
О будущем,
О счастье,
О любви.

Здесь моряки,
Поэты и пилоты
Вели о назначенье
Вечный спор.
Приоткрывались дальние широты,
Распахивался звездный им простор.

А дерево
Над ними шелестело,
Само летело с ними в небеса.
А молодежь жила,
Шумела, пела,
Глядела небу чистому в глаза.

А ныне
Только выстрелы в округе
И песня юных
Смерть в себе таит.
И Кошевой Олег,
Сжимая руки,
Под обожженным деревом
Стоит.

Там, где с друзьями
Шли, мечтали, пели,
Где юность златоглавая текла,
Его мечты
Лежат в пыли и пепле,
Темнеют дико
Окна без стекла.

А город мертв.
Идет фашист по трупам
И кажет миру
Лик звериный свой.
А кровь течет
По водосточным трубам,
По кирпичам,
По камням мостовой.

И Кошевой,
Себя не узнавая,
Не узнавая улиц и домов,
Глядел нещадно,
Сердце разрывая,
На обреченных —
Им самим —
Врагов.

И он —
Рвались ушные перепонки —
Глядел, не веря
Собственным глазам,
Как на глазах у матери
Ребенка
Разбойник сапогами
Растерзал.

Как можно жить,
Дышать ему на свете,
Какой еще довериться тоске,
В родном краю.
Страданья видя эти,
Шахтеров видя
Мертвых на песке?

И он,
Душой мальчишьей каменея,
Брал горсть земли,
Что под ногой хрустит,
И клялся, клялся,
Клялся вместе с нею,
Что палачам
Сторицей отомстит.

Но был он не один,
А были рядом
Его друзья —
Испытанный народ.
Они не классом были,
А отрядом,
Что скоро жуть
На фрицев наведет.

— Мы — «Молодая гвардия»,
Звучало
Над городом,
Над степью, над землей,
Над шахтами.
И это означало,
Что беспощадным
Будет правый бой.

И голос был
И тверд,
И чист,
И молод —
Бессмертный голос
Верных сыновей.
Что в жизни выше
Клятвы комсомола
Пред Родиной,
Пред матерью своей!

3

Ночь пустынна.
Ночь темна.
И ни шороха, ни звука.
Только эта Тишина
Сну фашистов не порука.

Нет, не спится по ночам,—
Если спится —
Плохо спится.
А коль спится палачам,
То такое им
Приснится!

Вспышка света.
Сонм огня!
Никуда вам, псам,
Не деться!
Узнаете вы меня —
Молодогвардейца?

За шахтеров,
За детей.
За обугленные вишни,
За замученных людей
Мстить
Друзья Олега вышли.

Стены вас
Не сохранят,
Не спасут штыки винтовок
От ночных моих гранат,
От дневных моих
Листовок.

...Помнит весь донской простор,
Как, взлетая ввысь со звоном,
Мести праведной
Костер
Полыхал над Краснодоном.

*

А утром
Над Краснодоном
Знамена сияют,
Знамена.
Над миром воздетые с ночи
Под небом донецким сырым.
И ветер
Их пламя полощет
Дыханьем своим золотым.

*

Их допрашивали, пытали
Зверски, опытно, изощренно.
Только нервы были
Из стали
у ребят этих и девчонок...

На допросы
Шел каждый первым.
На вопросы не отвечали.
Нервы были у них как нервы —
Просто воля была
Из стали.

Что поделать фашистам,
Если
Даже здесь,
В кандалах,
Во тьме,
Мстят фашистам
Ребята песней,
Мстят на воле
И мстят в тюрьме.

И опять
На глазах у мамы
Их поставить хотят
На колени.
Но молчит
Перед палачами
Под каленым железом
Тюленин.

Их допрашивали, пытали
Зверски, опытно, изощренно.
Звезды алые
Выжигали
На груди у ребят и девчонок.

Но стояли они
Без стона
И молчали, молчали опять.
...И вели их
По Краснодону
Смерть за мужество их принять.

4

А вскоре нами
Был освобожден
Измученный,
Весь в пепле и руинах,
Один из многих —
Город Краснодон,
Один из многих —
Правых и невинных.

На площади,
Дымящейся еще,
В кругу народа —
Знамя, выше вейся, —
Еще дыша как будто горячо,
В цветах лежали
Молодогвардейцы.

Как в мраморе,
Застыл солдатский строй,
Честь воздавая
Павшим в эти ночи.
И нет нужнее чести,
Как порой
Нужна погибшим
Воинская почесть.

И матери,
Чтобы детей обнять,
В последний раз
Склонились к изголовью.
И вместе с ними
Кошевого мать
Глядит на сына
С вечною любовью.

Гремел салют.
Затем
Среди полей
Войска — опять —
На запад уходили.
И матери погибших сыновей
Их материнским взглядом
Проводили.

1944


НА СУД ТОВАРИЩЕЙ

Смешной малыш, едва лишь смог в селе я
Сам доползти от люльки до дверей,
Как сто надежд, одна другой светлее,
Родились в сердце матери моей.

Она меня под синим небосводом,
Где по ущелью мчится ручеек,
То сравнивала с утренним восходом,
То с месяцем, что ясен и высок.

Но вскоре мать навек закрыла очи,
И положили в гроб ее простой.
Вздыхали люди: — Мал еще сыночек, —
Вздыхали, называли сиротой.

Пора дождей в горах сменила вёдро,
Потом зима вершины замела.
Я рос без материнского присмотра,
Без материнской ласки и тепла.

Но я былинкой не клонился долу.
И помню: па заре, по холодку
Не по миру отправился,
А в школу
С матерчатою сумкой на боку.

Отчаянный мальчишка восьмилетний,
Я мог любого оседлать коня.
И день за днем, все дальше, все заметней
Сиротство уходило от меня.

Мир предо мной распахивался шире!..
Четыре класса за спиной стоят.
И взял я курс на город Очамчира:
Вблизи него открыли интернат.

Вдоль моря шла зеленая дорога.
Но что такое значит — «интернат»?
Казенно, неприветливо и строго
Звучало это слово для ребят.

Но вот уже живу я в интернате.
Никто не попрекнет меня куском.
И не на сене сплю, а на кровати,
Хожу в ботинках, а не босиком.

Сестрой мне стала девочка чужая,
Чужой мальчишка — братом стал моим,
Одна семья — единая, большая,
И мы свой дом зовем гнездом родным.

*

Вошло у сердца моего в привычку
(Тому, знать, возраст нынешний виной),
Как на поверке, делать перекличку
Товарищам, учившимся со мной.

Мы некогда от тихого причала
Навстречу бурям вышли в полный рост,
Нас связывали письма поначалу,
Как берега соединяет мост.

Где вы теперь, друзья мои по школе?
Одни не пишут — видно, недосуг,
Другие мир покинули, и боле
Мы их не встретим, не пожмем их рук.

Они победу оплатили кровью.
И, как велит обычай старины,
Я пил не раз за вечное здоровье
Друзей, не возвратившихся с войны.

Чтоб не нарушить сна их шумным словом
Иль звонко отозвавшимся стеклом,
Не чокаясь, в молчании суровом
Пьют этот тост за праздничным столом.

Мы не привыкнем никогда к потерям.
Я в смерть друзей поверить не могу.
Все кажется: опять открою дверь им
И рядом с ними сяду к очагу.

Вот смотрит друг с портрета небольшого,
Улыбкою глаза озарены,
Не заслонить лица его живого
Письму о смерти, что пришло с войны.

Он, не сдаваясь времени на милость,
Навек остался парнем молодым,
Его лицо ничуть не изменилось,
А я живой и становлюсь седым.

Как страшно мне, что он — мой друг заветный —
Не постарел за десять с лишним лет,
Как больно мне, что рамкою портретной
Он огражден от радостей и бед.

Нам по горам шататься б до рассвета,
Охотиться, тревожа старый лес,
Глядеть на небеса морского цвета
И видеть в море глубину небес.

Знать слабости друг друга и привычки,
Сердито спорить, в чем-то не сойдясь,
И тут же от одной и той же спички
Прикуривать, от ветра заслонясь.

Знакомых бухт распахнуты объятья,
По расписанью ходят поезда.
Ужели мы не встретимся, как братья,
Ужели буду думать и писать я
О нем в прошедшем времени всегда?!

Мечтать о встрече, может быть, нелепо,
Был друг солдатом и погиб в бою,
Но черной лентой траурного крепа
Его портрета я не обовью.

*

Мы с другом честно разделить готовы
Свой хлеб и славу, порох и ночлег.
Не крепок дом без каменной основы,
И без друзей не крепок человек.

Он без друзей, как деревцо в пустыне,
Ему весны не радостен приход,
Боясь глядеть в лицо небесной сини,
Он больше существует, чем живет.

Товарищей отзывчивых и смелых
Я приобрел на свете не вчера.
Вы были или не были в Ткварчелах?
Там уголь выдается на-гора.

Но из него б возникнуть даже горстка
Пылающего жара не могла,
Когда б мой друг в тяжелый труд шахтерский
Не вкладывал сердечного тепла.

А тот, что поселился на Урале,
Встал у мартена с бронзовым лицом.
Он варит сталь. Ему для этой стали
Характер личный служит образцом.

Всегда друзьями мы гордиться будем.
Мой третий друг в больницу едет вновь,
И нож хирурга жизнь спасает людям
И в ранах останавливает кровь.

Четвертый друг учительствует где-то,
Чтоб передать своим ученикам
То лучшее, что в нас достойно света,
Что пригодится будущим векам.

Мои друзья узнали сотни тягот,
Но все же в жизни счастлив их удел,
И всех друзей не навестить мне за год,
Хоть повидать их очень бы хотел.

Я много раз брал крутизну подъема,
Встречал в походе дымную зарю.
Мне чувство локтя издавна знакомо,
И юноше я нынче говорю:

— Махнув рукою отчему порогу,
Ты, покидая надолго его,
Большой поклажи не бери в дорогу,
А друга захвати хоть одного.




Мы — сыновья великого народа,
Но горько нам, что, силу сохранив,
Пословица «В семье не без урода»
Еще сдана не может быть в архив.

Нам с детских лет в одних и тех же школах
Давалось воспитание одно,
Одни и те же в городах и селах
Картины волновали нас в кино.

В степных долинах и меж скал отвесных
Кормила хлебом нас одна земля,
И широко (порою в классах тесных)
Учили мыслить нас учителя.

Привить старались с первого урока
Они такую к родине любовь,
Чтоб был готов без страха и упрека
Любой из нас пролить в сраженьях кровь.

И, презирая всяческую пресность,
Придерживались мненья одного,
Что посохом поступка служит честность,
Что нет опоры крепче для него.

И, приближая лет грядущих дальность,
Учили пас с мальчишеских годов
Любую уважать национальность
В единстве дел, и помыслов, и слов.

Считаясь дерзновенным поколеньем,
Прошедшие горнило трудных дней,
Мы все почти, за малым исключеньем,
Не подвели своих учителей.

Нам воспитанье правильное дали,
Откуда же берутся, черт возьми,
Еще такие люди, что не стали
Поныне настоящими людьми?

Они как ржа! Железо не напрасно
От ржавчины спасает человек.
Их в коммунизм не пустят — это ясно,
Им до социализма целый век!

*

Случилось мне проездом в это лето
Побыть часок на станции одной,
Где встретил я за стойкою буфета
Ровесника, учился он со мной.

Я помню, что с дипломом педагога
Его в село направили, но тут
Он молвил громко: — Ва, побойтесь бога,
Я по ошибке кончил институт!

Нельзя ль послать кого-нибудь другого,
Чья тянется к науке голова...—
Как будто архалука * дорогого,
Халата засучил он рукава.

Он растолстел, стал выглядеть дородней,
И не беда, что пот течет с лица,
Чем пенистее пиво, тем доходней
Идут дела весь день у продавца.

Ах, эта пена! (Он в делах не промах.)
Пустив, как деньги, совесть в оборот,
Не дом себе построил, а хоромы,
И мягко спит, и сладко, шельма, пьет.

Звал в гости он, кивая на когорту
Бутылок, что стояли в три ряда,
А мне его хотелось двинуть в морду,
Чтоб эту встречу помнил он всегда.

*

Дождавшись пассажирского состава,
Я отдал проводнице свой билет.
Шел поезд в гору; от меня направо
Сидел в купе мужчина средних лет.

Он повернул лицо вполоборота
К соседке, что вязала у окна.
Не торопясь, в сердцах ругал кого-то,
И разделила гнев его она.

И понял я, сидящий с ними рядом,
Мужчина этот речь ведет о том,
Что в их райцентре ведает продскладом
Не кто-нибудь, а штатный агроном.

— Сад посадил. Живет в большом достатке,
Не вытянешь в поля и тягачом.
Там с кукурузой были неполадки,
А он спокоен: «Я, мол, ни при чем».

Понятно, с неба не срывает звезды,
Зато, клянусь, родился тамадой,
На всех пирушках поднимает-тосты,
И прозван он коньячною звездой.

И хоть в продскладе не пылает печка,
Но для пьянчуги, я бы вам сказал,
Теплее нет, наверное, местечка,
Чем бочками заставленный подвал.

И, отложив вязанье на минутку,
Тут спутница сказала: — Экий вор! —
Мне вспомнился буфетчик почему-то
(Им все-таки займется прокурор).

*

Минутная стоянка у перрона,
И вновь колеса набирали бег.
Оборвалась беседа: вдоль вагона
Шел не спеша хромавший человек.

Протягивая пассажирам шапку
Со звездочкой, сверкавшей, как назло,
Он трясся и поеживался зябко,
Но от него сивухою несло.

Хоть в шапку звонко пятаки летели,
За инвалида стало стыдно мне.
Ужель найти не мог он, в самом деле,
Себе работу в отчей стороне?!

О нет, ему работать неохота.
Он пролил кровь и, коротая век,
Решил пожить, не проливая пота.
Как низко опустился человек!..

Постукивали быстрые колеса.
И за окном мелькали, как в кино,
Долины, села, горные утесы
И небо с облаками заодно,

И чай, как стихотворные страницы,
Вдали ровнял ряды зеленых строк...
А женщина опять взялась за спицы,
Слегка за нитку потянув клубок.

И, в разговор вступая осторожно,
Промолвила: — Одно я вам скажу —
На жулика найти управу можно,
Трудней найти управу на ханжу.

В его речах — полно словечек дутых,
Душа черства, как высохший чурек.
Есть у меня подруга в Гудаутах,
Муж у нее известный человек.

Добрей барашка он в часы работы,
Но под вечер, лишь вступит на крыльцо,
Как с добротой сведет немедля счеты
В нем деспота домашнее лицо.

Супруга в три погибели согнется,
С него у двери стащит сапоги.
И детский смех мгновенно оборвется,
И стихнут, как на кладбище, шаги.

В его поступках ханжества приметы
Порою очень явственно видны:
Он может пить за женщин всей планеты,
Не допустив к столу своей жены.

Он на собранье, не без возмущенья,
Готов того, кто изменил жене,
Казнить за бытовое разложенье,
А сам всю жизнь грешит на стороне.

Вдали мелькнули домики поселка,
И машинист протяжный дал гудок.
Вздохнув о чем-то, женщина умолкла,
Слегка за нитку потянув клубок.

И, не тая сочувствия простого,
Сказал сосед мой, обратившись к ней:
— Подруге вашей бросить бы такого!
— Не так-то просто. Четверо детей...

Туннель минули. Показалось море,
Зеленоватый излучая свет.
Та женщина простилась с нами вскоре,
Потом сошел мужчина средних лет.

*

Так повелось уже, что в наше время,
Легко усвоив формулу одну,
На пережитки, чувствуя их бремя,
За все пороки валим мы вину.

На этот счет не стану я вопросов
Философу сегодня задавать,
А то, боюсь, начнет в меня философ
Тяжелыми цитатами стрелять.

Их у него припасено с избытком.
Все правильно. Не скажешь ничего.
Он назовет бездушье пережитком,
Но разве людям легче от того?

Мне горько, друг, что при Советской власти
Еще порой бросают якоря
Былые правы и чужие страсти
В сердцах, рожденных после Октября.

И бюрократ, присев поближе к свету,
Чтоб выяснить твою земную суть,
Глядит в твой паспорт, на твою анкету,
Но не желает в душу заглянуть.

Свое понятье у него о дружбе.
И всех людей, от старцев до девиц,
Он делит на влиятельных по службе
И, так сказать, на подчиненных лиц.

Берут льстецы такого в окруженье.
И на постах высоких и больших
В его устах одно местоименье
Звучит гораздо чаще остальных.

Он на него во время разговора
Всегда заметней делает упор:
«Мой институт», «мой главк», «моя контора»,
«Мой секретарь», «мой доктор», «мой шофер»

Выписывает «Правду» неуклонно,
Но не читает в ней передовых
И каждого боится фельетона
(Бывают неприятности от них).

Хотел бы он, перестраховщик строгий,
Чтобы ему спокойней стало жить,
Сильнейшую из всех идеологий
В подсобное хозяйство превратить.

Чтоб из нее он мог бы в дни иные,
Ну, скажем, под седьмое ноября,
Взять для доклада мысли боевые
Руками своего секретаря...

Так повелось уже, что в наше время,
Легко запомнив формулу одну,
На пережитки, чувствуя их бремя,
За все пороки валим мы вину.

Но я хочу и пожилым и юным
Напомнить, чтоб не забывали впредь:
— Товарищи, все то, что не к лицу нам,
Само собой не может отмереть!

Чтоб дикое, преступное, дурное
С дороги нашей было сметено,
Пусть нас сплотит непримиримость боя,
Быть в стороне — сердцам запрещено!

Состав на мост вошел за светофором.
И думал я, волнуясь, как юнец:
«Есть пережитки темные, которым
Давно пора бы положить конец.

Тот рос в нужде, а нынче глянешь — барство
К нему и в душу заползло, и в дом.
Но я бы в интересах государства
Судил таких особенным судом:

Пусть школьные друзья, как прокуроры,
Придут на суд. И с ними наравне
Не сводят с обвиняемого взора
Те парни, что погибли на войне».

Мне вспомнился один профессор тучный,
С которым я давным-давно знаком,
За двадцать лет до подвигов научных
Он пас свиней и бегал босиком.

Но, позабыв свои былые годы,
Он сыну, что оболтусом растет,
По тысяче на мелкие расходы
Беспечно каждый месяц выдает.

Порой на пост — немаловажный, кстати,—
Знакомство выдвигает дурака,
И дров таких способен наломать он,
Что не исправить умным сорока.

Стал поезд ход свой замедлять устало,
И за окном, как будто за кормой,
Возникли стены белого вокзала.
Пора сходить. Приехали домой!

*

Редактор есть у нас в одной газете,
Он днем и ночью трудится, как вол.
Но если вдруг ему стихи вот эти
Я для печати положу на стол,

Промолвит он: — Сейчас такая тема
Нужна нам, как епископу грехи.
К тому ж неясно: это что — поэма
Иль просто очень длинные стихи?

Сюжета нет, конечно, и в помине.
Отсутствует лирический герой.
Есть правда жизни в первой половине,
И нету правды жизни во второй.

В своей палитре автор непонятен.
Не может мысли уяснить простой,
Что и на солнце есть немало пятен,
Но озаряет солнце шар земной.

Нужны нам краски радужного цвета,
Они и у начальников в чести.—
О нет, за легкомыслие поэта
Ответ ему не хочется нести.

Потом он буркнет, разгибая спину:
— Ну вот, голубчик, кончен разговор,
Прошу вас снять вторую половину,
И тотчас первая пойдет в набор.

О нет, редактор, я стихов не трону,
Судья не справедлив и не умен,
Коль судит он по своему закону,
Не глядя в общепринятый закон.

Бледнеешь ты и тянешь дым из трубки,
Но, хоть шуми, как водопад меж скал,
Я не пойду сегодня на уступки,
И так тебе я много уступал.

Хочу стихам иного я удела,
Желание законное вполне.
О том писал, о чем душа болела,
Писал, как мог. Судить теперь не мне!

1954
_____________________

* Архалук - длиннополая одежда, надеваемая под черкеску.


ЭХО В ГОРАХ

1

Еще туман клубился по отрогам,
и рог пастуший
зорьку выводил,
когда по тропам,
узким и отлогим,
я не спеша
к Ешере подходил.
Осенний день
был только-только начат,
и я не знал,
что в этой тишине
вдруг женщина забьется
и заплачет
и снова мне напомнит о войне.

Война, война!
Истории страница
тобою не одна омрачена.
Пусть даже в словарях
не сохранится
само твое название,
война!..
Кружится пепел,
точно стая галок.
Берлин горит,
и вот уже в ночи
стоит рейхстаг угрюмо,
как огарок
почти уже погаснувшей свечи.
Смотрю туда суровыми глазами.
История —
она не далека.
Мы на полях
ее писали сами
орудиями нашего полка.
В те дни
мои погодки поседели,
но, скидок не привыкшие просить,
шли под огонь
на вражьи цитадели,
чтоб тот огонь
навеки погасить.
И падали,
подкошенные,
в глину,
в распутицу,
в неистовство пурги.
Но снова,
устремленные к Берлину,
гремели их суровые шаги.
О, этот путь!
Как солон привкус горя!
Как горек дым
родного очага!
На гордые кавказские предгорья
обрушивалось бешенство врага.
Все небо над предгорьями
гудело,
как будто наземь
рушили его.
И падали фугаски
то и дело
на улицы Сухуми моего.
Волна взрывная
кроны обдавала,
и тлела обгоревшая кора
в саду,
где лишь недавно колдовала
над веточкою каждой
детвора.
А в море вился дым
от парохода,
что вез детей
подальше от войны.
За ним велась кровавая охота,
и были взрывы издали слышны.
Под «юнкерсом»
носилась тень прямая,
сжималась огневая полоса,
и дети,
ничего не понимая,
глядели изумленно в небеса.
С широкими —
от ужаса —
глазами
они еще кричали
за бортом,
и в тишине
солеными слезами
оплакивало море их потом...
Земля моя,
ты так терпеть умела
в суровый час,
в свой самый трудный час!
И стала
твоего терпенья мера
единственною мерою
для нас.
Какие мы форсировали реки!
Какой мы —
дважды —
прошагали путь!
Ты этого, история,
навеки
запечатлеть подробно
не забудь.
Смотри, как дышит ярость
и отвага,
когда, последний завершая бой,
бежит солдат
по лестнице рейхстага
и знамя поднимает
над собой.

2

Зеленая,
как бы в зеленой раме,
Ешера солнцем вся напоена.
Стоит моя Ешера
меж горами.
О горы опирается она.
Волна Гумисты
камешки качает.
За облаком вершина
как в дыму.
Поет пастух,
и эхо отвечает
из ельника соседнего
ему.
Пастух красив
своей осанкой гордой.
Здесь все вокруг
ему принадлежит.
Как государь
державы этой горной,
он на овечьей шкуре возлежит.
Ешеру всю он видит
под собою.
Вон крайний двор
с высокою травой.
Хозяин дома
пал па поле боя,
легко ли быть
солдатскою вдовой!..
Лежит пастух на шкуре,
отдыхает,
облокотясь о дерево
плечом,
и смотрит на Ешеру,
и вздыхает.
О чем ты, Куца Авидзба,
о чем?
Да, много дров
война поналомала.
Каких она джигитов унесла!
А ведь ушло-то их,
поди, немало
из одного из нашего села.
Повсюду эта гостья
погостила,
везде свою оставила печать —
ни одного двора
не пропустила,
в любую дверь
успела постучать.
Ах, годы, годы,
смотришь — и растают,
как будто сон привиделся какой.
А там уже —
и дети подрастают,
и старым неохота на покой...


Так думал он.
В раздумье том глубоком
он был отсюда
мысленно
далек.
Лишь бойкий дрозд,
чирикнувший под боком,
его от дум нерадостных
отвлек.
И Куца встал.
Внизу,
меж облаками,
он видел сад
у дома своего.
Какой-то мальчик там
махал руками,
и обступали женщины его.
Но вот малыш взбегает
на поросший
травою склон.
И вот бежит к нему.
С дурною вестью он
или с хорошей?
Подарка ждет,
заметно по всему.
Скорей, малыш,
ну что же ты,
не мешкай!
Ну что ты тянешь жилы
из меня?
С женой Отара что-нибудь —
с невесткой?
Она в родильном,
вот уже два дня.
Но парень ждет,
чтоб лучше попросили,
и видно,
что пришел он не с бедой.
— Готовьте скакуна,
да покрасивей!
К вам в дом джигит приедет
молодой!
Уж это ль
не для радости причина:
в род Авидзба
с такого-то числа
заносится еще один мужчина,
такой,
что стоит целого села.
— Так, значит, сын у брата?
Слава богу!
Пошли здоровья бог тебе
и сил,
чтоб ты и впредь
к соседскому порогу
хорошие лишь вести приносил!..—
И взял пастух
немедля флинту в руки
и выстрелил из флинты
на ходу,
чтоб знали все
живущие в округе,
что сын у нас прибавился в роду.
Нес этот выстрел радость,
а не горе —
об этом знал в селении любой,
и все, его услышавшие,
вскоре
в дом Авидзбы вошли
наперебой.

3

Пастух наш
Куца Авидзба
был весел:
у брата — сын,
счастливый, значит, год.
Как мальчик спал
и сколько мальчик весил,
он точно знал
и был ужасно горд.
А тот малыш,
тот несмышленыш куцый,
и есть и пить
великий был мастак.
Он улыбался
лишь для дяди Куцы —
по крайней мере,
Куца думал так.
И старший братец
нашего младенца —
Арнольд,
хотя и сам покуда мал,
пеленки подносил
и полотенца —
ответственность свою
он понимал.
Отцу —
Отару —
все казалось мило,
и дом с утра гудел,
и потому
так радовали всех,
идущих мимо,
шум и возня
у Авидзбы в дому...

Не знаю,
что прекраснее на свете,
чем этакое чудо —
детвора!
Я рад,
когда ко мне приходят дети —
мальчишки из соседнего двора.
На игры их таинственные
глядя,
я чувствую, что мне они —
родня.
Пускай меня зовут
хотя бы «дядя» —
но даже это трогает меня.
К их радостям
я был всегда причастным,
их маленькими горестями
жил.
Я стал бы одиноким
и несчастным,
когда бы с детворою не дружил.
Их шалостям ребячьим
не перечу.
Но как бывает радость велика,
когда ребенок
выбежит навстречу,
шаги мои узнав издалека.
О девочка моя,
моя Этери!
Родник,
лучом пронизанный до дна.
Печали все мои
и все потери
собою заслонила ты одна.
Пусть родника
ничто не замутняет.
Пусть о тебе
пристрастно я сужу,
но ты поешь —
и сердце замирает,
как будто в Зал Чайковского
вхожу.
Ты солнцу восходящему
так рада.
Пой громче, моя маленькая,
пой!
Весь мир тебе достался
как награда,
и вот он весь
лежит перед тобой!..
Отар
на стенке что-то отмечает.
То там отметку сделает,
то тут.
Они все выше.
Это означает,
что время мчит
и мальчики растут.
И мать порою
кажется уставшей, —
немудрено с двоими
сбиться с ног.
То вдруг Арнольд нашкодит,
хоть и старший,
то Анатолий —
меньшенький сынок.
Они из дома рвутся,
как из плена.
Родимый дом для них —
лишь островок.
А им сейчас и море
по колено,
так что им
до родительских тревог!
Им хочется бежать,
с дороги сбиться,
плутать в лесу
загадочно густом.
Зачем в постели спать,
когда так спится
под первым же попавшимся
кустом!
И братья
ни о чем не горевали.
Все трын-трава,
и горе — не беда...

Уже растаял снег на перевале
и стала в море
теплою вода.
И, чувствуя
весеннюю истому,
перехитрив родителей с трудом,
гуда бежали мальчики
из дому,
где вся природа —
их родимый дом.
И дни неслись,
как горная дорога, —
все в радугах,
в подснежниках,
в росе.
И вот уже
у школьного порога
они стоят,
робея, как и все.

4

Прошел за стадом Куца,
простучали
по камешкам копытца
вразнобой.
Чтоб ребятишки
дома не скучали,
он прихватил племянников с собой.
Известен Куце
нрав их непокорный,
и все ж он рад
веселой их возне.
Мальчишкам нужен
воздух этот горный —
пусть порезвятся здесь,
на крутизне...

Все выше
и все дальше от подножий.
Сегодня забредем мы дотемна
за перевал Санчары,
так похожий
издалека на спину скакуна.

Там враг стоял.
А где он нынче?
Сгинул.
Недолго он в горах попировал.
Как будто со спины могучей
скинул
и бросил его в бездну
перевал.

Пускай гордятся мальчики
отцами.
Пусть будет им та слава
дорога...
Вот склон,
изрытый нашими бойцами.
А с той скалы мы сбросили
врага.

И мальчики сидят,
на Куцу глядя,
их щеки от волненья
горячи.
— А разве вам не страшно было,
дядя?
— Да ладно, Анатолий,
помолчи!..

Солдат, солдат!
Отвоевавший воин,
ты все никак не можешь —
о другом.
И Куца
сам собою
недоволен.
— А ну, ребята,
по воду, бегом!

И нехотя
берут они кувшины,
выходят не спеша
из шалаша.
Горят от солнца
горные вершины.
И жизнь
в конечном счете
хороша.

Ах, как щекочут
острые гравинки,
и жжег песок
шершавые ступни.
Бежит Арнольд,
несется по тропинке, —
а ну-ка, Анатолий,
догони!

И гомон их
ущелья оглашает,
и эхо вторит им,
и по пути
каштановая роща приглашает
под сень ее ветвистую
войти.

Как хорошо
в тенистой этой роще!
Набрать каштанов,
спрятать их в кустах,
а чтоб потом
найти их было проще —
оставить метки
в нескольких местах.

Они идут
широкими шагами,
не зная, как дорога их
крута...

Внезапный взрыв.
И пламя под ногами.
И покачнулся мир.
И темнота.
Родившихся уже в годину мира,
когда война убить их не могла,
фашистами оставленная
мина
их все-таки теперь
подстерегла.

Как будто вновь
военный ветер дунул,
и гарью понесло
со всех сторон.
Ах, мальчики мои!
Я разве думал,
что доживу до ваших похорон?

Все кончено.
Сейчас сюда сбегутся.
Наверно, взрыв услышали
вокруг.
И Куца прибежит.
Уж он-то, Куца,
отлично знает,
что это за звук.

И как тут быть,
чтоб боль не причинила
тебе, мой друг,
печальная строка?
Пусть высохнут в чернильнице
чернила,
пусть отшвырнет перо моя рука.

Пусть эту скорбь
стихи мои упрячут,
чтоб ненароком
вновь не ранить мне
тех матерей,
которые все плачут
о мальчиках, погибших на войне.

Не омрачу
печальную их старость.
Пусть будут их глаза
навек сухи.
Два мальчика.
Все, что он них осталось.
Носилки поднимают пастухи.

Так стань же, стих мой,
гневным и горячим
и натянись упруго,
как струна,
пока их мать
не захлебнулась плачем,
пока еще не вскрикнула она.

Не боль неси, мой стих,
не утешенье.
А призови
на самый грозный суд
всех тех, что снова
смерть и разрушенье
земле,
как нож за пазухой,
несут!

1956


ПРОШУ СЛОВА

Народному поэту Абхазии Д. И. Гулиа посвящаю

Стою у постамента... Пред тобой,
Поэт... И песню снова сердце слышит,
Огонь души священный, голубой,
Нетленен, он и в мертвом камне дышит.
С чего начну? Рассказа колея
Зовет... О, как ей литься, где истаять?
Передо мной, как море, жизнь твоя —
Смогу ли в ней и я свой след оставить?
О, как сейчас мне надо сильным быть,
Чтобы в пути не горбиться устало!
О, где крупицы мужества добыть,
Которого тебе с лихвой хватало?!

В труде, в пути все тяготы терпя,
Я вдаль пойду — дорога не забава!
За кем-нибудь другим, кроме тебя,
След в след вперед идти имею ль право?
Не высока судьба моя... Ну что ж!
Готов смириться с этим, что тут скажешь!
Я на мальчишку робкого похож —
Его волею шатает ноши тяжесть.
Он сделал первый шаг всего... В пути
Не выжать из него мольбы и стона,
Сто раз он сможет боль перенести,
Чтобы вблизи тебя стоять достойно!..
...Меня сквозь годы песнь твоя вела,
Она знакома сердцу с люльки детской.

И минул срок... Вершина мне видна,
Я к ней стремлюсь, восторженный и дерзкий!
Достичь ее непросто. Проживи
Хотя бы и две жизни в мире этом!
Ты слышишь, стихотворцем не зови
Меня, о жизнь... Мне надо быть поэтом!
Ты — первый звонкий луч в моей судьбе,
Слова твои поют, как утро будят.
Кто равным был в Абхазии тебе
И кто тебе в грядущем равным будет?
Услышь меня, пойми мои мечты,
Расспросы все мои, что жгут и мучат.
Учитель и отец, если не ты —
Кто по земле ходить меня научит?
Ужель ты зря растил наш гордый сад,—
О, пусть он вспыхнет цветом небывалым! —
И кто, как не отец, увидеть рад
Работника в сынишке возмужалом?
Ты с пьедестала сходишь... Сон ли? Явь?
И кажется: перо вручаешь мне ты.
На полдороге сына не оставь.
Дай руку. Ждут нас ветры и рассветы.
Пойду твоей дорогой... Мне б успеть
Дойти, в потоке времени не кануть
И о тебе всем сердцем песнь пропеть.
Твоим чеканом звонкий стих чеканить!
В твой дом зайти я должен... В полумгле
Ворота заскрипят... Моя дорога
Неслышно по твоей ведет земле.
В твой мир открою тихие ворота.
В село Варча (1) зайти я должен... Здесь
Ты нашу речь из колыбели поднял
И сам певучим словом влился весь
В народ. И это с детства я запомнил.
Кто знает, может быть, звучит сейчас
Нескромно эта речь моя простая.
Прости. Позволь, хоть раз, хотя бы раз
Я взглядом жизнь твою перелистаю.
Село Варча, Варча, твое село!
Как миги кратки — годы пролетели!
Вздыхает море глухо, тяжело.
...Из жизни вырвать здесь тебя хотели.
Теснит мне грудь горячий, долгий вздох,
Я вижу тени предков, скорбно вставших.
О, если бы я нынче встретить мог
Врагов твоих, народ родной предавших!
Я бы помог им сгинуть от огня
Того, что дом и двор твой сжег когда-то!
Нет в жизни счастья выше для меня,
Чем выполнить долг сына и солдата.
Постой у берегов моей земли!
Сюда, где море плещет голубое,
Чужие приходили корабли
Для грабежей, насилья и разбоя.
А вы, вельможи, сытые князьки,
Покрыли имена свои позором.
Мужчины... Каждый вскинуть две руки
Спешил перед насильником и вором!
На вас лежит презренье нас, живых,
На вас — проклятья тех, кто спит в могиле.
Предали соплеменников своих,
В неволю их обманом заманили!
На вас — боль матерей, тоска разлук,
Хлад очагов, огня в которых нету.
Честь Родины, абхазский архалук
Вы ставили на карту, как монету!
Вам, хваставшим осанкою свoeй,
Все блага жизни — деньги, слава, нега,
Пиры, вино... А тысячам людей —
По Родине тоска, чужое небо.
Безвинные сыны моей земли —
Как мне забыть? — в каком-нибудь подвале,
Голодные, холодные, в пыли,
За слово гордой правды погибали.
Я все о той чужбине, все о том —
Она полита щедро их слезами.
Невольники... Да ими, как скотом,
В Стамбуле торговали на базаре!
Виновники тех слез, тех злых годин,
Ну кто из вас хотя б слезинку пролил?
И проклинаю вас не я один —
История и сам народ вас проклял.
Что говорить о вас? Вас нет как нет.
К презренным вам затем я обратился,
Что тот, кто там, в Варча, увидел свет,—
Он на краю у гибели родился.
Я вспомнил все. И высказать нельзя,
Как гнев меня обжег в минуты эти.
Работорговцы, больше на глаза
Не лезьте мне. Рассказ мой о поэте.
Качалось море, в ночь тебя неся,
Как колыбель жестокая, чужая,
И с женским плачем бури вой слился,
И ветер выл над мачтой, угрожая.
Ты жался к маме... Дико, как хмельной,
Летел корабль, скрипела снасть постыло,
А в дымке над Абхазией родной
Твоя звезда грядущая всходила.
Молчали горы дальние, скорбя,
Манили красотой своих преданий,
Звала земля заветная тебя,
Ждала, изнемогая от страданий.
И ты вернулся... Сдерживая пыл,
Взглянул ей молча в очи голубые.
Когда ты на нее опять ступил,—
Она заговорила, как впервые.
Земля твоя, любовь твоя, заря,
Лишениям ее найдется ль мера?!
Истерзанная ранами земля,
Молчавшая веками онемело.
По ней в доспехах, в грузных сапогах
Шел враг со злобой лютой, непрестанной.
Молчало горе,— в чуждых языках
Был растворен язык родной гортанный.
Язык мой — строчка песни, волшебство!
Его глушили сызнова и снова.
Была всего лишь тропка у него
И не было еще пути сквозного.
Храня легенды трепетную вязь,
Он, будто бы ручей, светло и шало
Тысячелетий горы, в жизнь стремясь,
Рассек, подобен лезвию кинжала.
Он другом был абхазцам, рядом жил,
Пел песни детям малым на крылечке,
В бою клинком отточенным он был
Или ружьем, не знающим осечки.
С земли не мог уйти он на покой
От красок, от земного упоенья,
Живя как сладкий вздох в груди людской,
Звуча литой струной сердцебиенья.
Старели люди, годы шли во тьму,
Но жил язык, слова текли и пели.
Мечи врагов, грозившие ему,
Не помогли — ломались и тупели.
Неистребим его горячий ток.
Язык мой — духа горного виденье
И воздуха целебного глоток...
Не рассказать, что вынес он с рожденья!
Сродни лесной пичуге, соловью,
В цветенье тихих рощ, в осенней охре
Он заводил с рассвета песнь свою,
Чтоб голоса Абхазии не глохли.
Он понимал и звезд недоговор,
Потоков неразумных гулкий топот.
Летящих на раздавшийся простор,
И горного ключа орлиный клекот.
И сами звуки слов, как горный ключ,
Звучали все ясней, судьбой хранимы,
И, выплавляясь в песню, с черных круч
Стекали на зеленые равнины.
Звучали, то ликуя, то моля,
Слова печальника и балагура —
Им вторила Абхазия моя,
Настраивая струны ачангура.
И в пору ту лишь плачем отвечать
Могла апхиарца в долине горной,
Могли ли струны весело звучать
На бедной той земле, от стонов горькой?!
Пел человек — страданьем зажжено,
Светилось слово грустно, но прекрасно! —
Его он в сердце прятал, чтоб оно
С закатом солнца ночью не погасло.
Пел песню в поле пахарь, одинок,
Устало солнце таяло в зените,
Но кто ее слова услышать мог,
Связать их все, как бусины на нити?
Но ты, поэт, добыл огонь святой,
Поэт, из почвы истину отрывший!
Абхазец, как я счастлив жить на той
Земле, тебе глаза на мир открывшей!
И дрогнули ресницы, и трава
Вздохнула... Сны пропали, в дымке тая.
И на бумаге древние слова
Сверкнули, словно россыпь золотая.
Ты отдыха перу не обещал!
Шли сказы к людям утренней тропою,
Абхазец каждый сердцем ощущал
Всю силу правды, сказанной тобою.
На зов твой, на манящий гул трубы,
Мятущийся над мглой земель бескрайних,
Явились из преданий для борьбы
Сто нартов (2) — братьев юных и бесстрашных.
Скликались братья, вдаль — к тебе гоня,
И собрались — все сто — одной толпою,
И вороного вывели коня,
И конь Бзоу застыл перед тобою.
К тебе сто братьев мчались сквозь года,
Из ста легенд земли моей спешили,
И их сестра — прекрасная Гунда —
Возникла из легенды, как из были.
Кривились маловеры и враги,
Но труд из-под пера прекрасный вышел,
И нартов богатырские шаги
Огромный п прекрасный мир услышал.
И не тебя ли на исходе сил,
Испытывая веру и безверье,
Прикованный окликнул Абраскил (3),
Томился он в Чилоуской пещере.
Со страхом, с одиночеством в борьбе,
В пещеру заточенный гордый горец,
Он чуял силу мощную в тебе,
В своих оковах тяжких богоборец.
Из глубины ушедших вдаль веков
Глухой и древний голос пробудили
Твои слова, поэт... И от оков
Мятежный дух они освободили.
И светлая мелькнула полоса,
Как на пороге дня, в его начале,
Открылись вновь незрячие глаза,
И снова речи веще зазвучали.
Распахивался мир... В заре, в огне,
В горах гремело эхо, ржали кони
И мчал Манча (4) по тропам на коне
Под гром пальбы и дробный стук погони.
В истории народа моего
Есть не одна тяжелая година!..
За кровь народа мстит врагам его
Лихой стрелок, отважная Мадина! (5)
И ты, поэт, как бы заговорен
От бед,— тебе ли смерть сомкнула веки?!
Среди богатырей богатырем
Ты был всегда. И будешь им вовеки.
Везде, поэт, куда ни глянет глаз,—
Твои мечты, дела, дороги. Слово...

Где о тебе закончить мой рассказ?
Кто скажет? Нет советчика такого.
Что ж, пусть моя последняя близка
Строка... А у тебя — весь мир. И вечность.
Есть у всего последняя строка,
Есть точка, за которой — бесконечность.
Мой скромный труд, туманом не растай!
Надеждой льщу себя: мой путь не ложный.
Строка моя, да будет тверд твой сплав!
И штормы и ветра нас ждут с тобою.
Не жажди штилей, легких переправ,
Пробейся мыслью, болью, всей судьбою.
И, глядя в жизнь героя моего,
Когда страницы мудрые листаю,
В себе ращу я мужество его,
Как древо, соков полон, вырастаю.
Поэта след, что высветил мой путь,
Манит, глубок, народом не забытый,
К истокам. К сердцевине. Ибо суть
Поэзии не в перечне событий.
Поэзия — живу ей и дышу.
Ношу в своей душе слова родные.
(Я вовсе не историю пишу —
Но обхожу лишь вехи основные.)
Забуду ль детство, школьную скамью?
Нас школа — несмышленышей — встречала.
Забуду ль книгу первую мою —
Моих трудов, моих дорог начало?
Внимали мы, мальчишечья братва,
Словам, и мир, манящ, вставал пред нами.
Я по слогам читал твои слова
И в землю, в мой народ врастал корнями.
О, сколько нужно силы и огня,
Чтоб сердцем оживить холодный камень!..
Ты Слово, словно дикого коня,
Взнуздал, в пего вдохнув волшебный пламень.
В нем, этом Слове, нежность и металл,
Оно живет, зовет к любви и к бою.
И в наши дни живой легендой стал
Ты — человек с волшебною судьбою.
Ты, храброму наезднику под стать,—
Ну впрямь как бы придя из чудной сказки! —
Помог коня лихого оседлать
Забитой, робкой девушке-абхазке.
Заботлива, послушна и нежна,
Вдруг повод жизни крепкою рукою,
Еще прекрасней став, взяла она
С ухваткою и смелостью мужскою.
С твоих страниц во всей своей красе,
Рожденные твоим воображеньем,
Шагнули в жизнь герои — стали все
Твоей правдивой жизни продолженьем.
Кто знает, каковы их адреса?
Они, как ты, в дороге, непоседы,
Но слышит мир шаги их, голоса,
Звучат в тиши их мудрые беседы.
Они — в горах, в долинах и в лесах,
Во всем, о чем мечтается, поется.
Стук их больших сердец в больших сердцах
Простых людей, как эхо, отдается.
Они — в душе мальца и старика
Живут, чисты, исполнены доверья...
Да будь же вечной, вечная строка,
Как эти горы, море и деревья!
...Вот конь пасется в травах на лугу,
И травы шелестят, бегут, как волны,—
Но вот он пал, споткнувшись на бегу,
И луг и травы замерли, безмолвны.
И человек не вечен... Жизнь и труд
Кончаются... Но ты — с иной судьбою:
Луга твоей поэзии поют,
Звучат ручьи, озвучены тобою.
Слилась сегодня с множеством дорог
Твоя тропа от старого порога,
Поскольку на земле ты жить не мог
Без партии, без нашего народа.
Наш алый стяг светил тебе, лучась.
Ты, как солдат, стоял под ним, бесстрашен.
...Ты, как хозяин добрый, и сейчас
Приветствуешь гостей в Сухуми нашем.
Мне кажется: ты б так хотел сказать,—
Я б высек это здесь, на пьедестале! —
«Я здесь стою, чтоб стих наш защищать,
Стих, сплавленный из нежности и стали».
О запевалы первая строка!..
Вновь борешься ты — есть ли вклад бесценней?!
За чистоту родного языка
Твоих сынов, грядущих поколений,
В поэтах, в нас запев твой до сих пор
Звучит, и страсть его не остывает.
Тебе сегодня мощный, дружный хор
И молодых и старых подпевает!
Нас всех ведет неторная стезя.
Стих птицею летит все выше, дальше...
А ну, шагнем смелей, мои друзья!
Пусть чисто голоса звучат, без фальши.
Полдела — взмыть над тучей высоко.
Есть космос. Он не запросто дается.
Так и строка дается нелегко.
Не всем это понятно, мне сдается.
Иные есть, каких-то полстроки
Черкнули — и кричат о том по свету,—
Так взявшие ружье впервой стрелки
Палят... Да вот следа от пули нету.
Напрасно он пытается запеть,
В лучах всемирной славы гордо рея,
Забыв, что болтовню устал терпеть
Наш Век. От слов пустых устало Время!
Звонка строка!.. Душа вот к ней глуха.
От всех его «деяний» мало прока.
По деревянной лесенке стиха,
Бахвалясь, он вскарабкался высоко!
Гордец, он ощущает торжество!
Но вмиг ему гордыня отомстится:
Игрушка деревянная его —
Лишь тронь, лишь дунь — и сразу разлетится...
Стих — испытанье, боль, духовный труд.
А сердцем охладел — и вот расплата:
Нет, не уходят строки, а бегут
Из сердца стихотворца без возврата.
...Поэты, чьи как песни имена!..
Их строки (в них — все доброе, людское)
Сквозь вывихи судьбы и времена
Пробились к людям мощною рекою!
Друзья, дружны мы будем до конца!
(А есть такие — кто оспорит это? —
Едва-едва, как птенчик из яйца,
А хает труд товарища-поэта!)
Жизнь, по тебе шагаю, как могу,
В лицо теплом — не холодом! — ты веешь,
Жизнь, дай мне настоящую строку,
А большего не надо... Ты мне веришь?
Жизнь, дай строку... Хочу душой пылать,
Тревожиться, жить ярко, а не бледно,
Ведь это так естественно — желать
Пройти по этой жизни не бесследно.
Да, смертны мы... Но вовсе не пустяк
Мечты, дела. Не все уйдет в могилу.
Тружусь, чтоб не сказали люди так:
«Зря маялся он, труд был не под силу!»
Я маюсь, да... Средь ночи. У огня.
По капле б на бумагу сердце выжать!
Но мучают сомнения меня...
Зачем, зачем? Мне долг велит их выжечь!
Сомнения гоню. Вперед гляжу —
Там путь мой, горным солнцем опаленный,
В поэзию, как в почву, ухожу
Корнями... И всхожу листвой зеленой!
И, глядя вдаль, слова я повторю
Сыновнего простого откровенья.
«Клянусь твоим стихом!» — я говорю
Учителю. И жду благословенья.
Как ни было б мне в жизни тяжело,
Но навсегда со мной, как и с тобою,
Скала вот эта, это вот село,
Земли родимой небо голубое.
Язык мой — горы, дом, моя семья,
Абхазия моя, моя отрада,—
Я лишь на нем могу излить себя,
А без него мне жизни и не надо!
Гость, пусть ты с ним покуда не знаком.
Не ухмыльнись, землей моей шагая,—
Вошел он с материнским молоком
В меня... Внемли же, не пренебрегая.
Он вечен, верь. И жить ему — века,
Идти в горах с отарой, плыть по рекам,
Как это мудро: чудо языка —
Делиться словом, мыслью с человеком!
Меня, мои дела, тропу мою,
Как солнце, озарил язык мой кровный,
Меня привел он в братскую семью,
К друзьям моим в стране моей огромной.
По-дружески друг с другом говоря,
В себе мы ощущаем братства гордость,
Роднит нас всех зарница Октября
И Ленина такой знакомый голос!
О люди! Мне земля дает наказ,
И горы мне твердят: пиши о нас,
Долг перед нашим временем исполни!
Не будь скупцом — всего себя отдай,
Пусть песнь твоя, звуча светло и юно,
Разбудит распахнувшуюся даль...
Я, Родина твоя, — твоя трибуна.
Друзья мои! Со мной вы рядом, тут.
Так будем вместе в радости и в горе.
Пусть наши песни реками бегут —
Ведь, как магнит, к-себе манит их море!
А впереди — вершины... Путь крутой
С ознобной стужей, с громом, с облаками...
И к ним я не приду с пустой душой,
С холодным сердцем, с праздными руками.
Так я иду — закалка не слаба! —
В жизнь, всем ветрам открытую, большую.
...Учитель, дай мне право на слова,
Позволь мне говорить, тебя прошу я...
В руке перо — не шашкой я машу!
И верю: песня песне отзовется.
...Прошу я слова, слова я прошу,
Из сердца — в жизнь! — оно, родное, рвется!

1965
______________________________

1 Варча — село, где родился Д. И. Гулиа.
2 Нарты — герои абхазского эпоса.
3 Абраскил — персонаж абхазской мифологии, прикованный ко входу к Чилоуской пещере.
4 Манча — герой народной историко-героической песни.
5 Мадина — героиня этой же песни.


СКАЗАНИЕ О НАПХА КИАГУА

Напха Киагуа был вдали от дома,
Долгие странствия его задержали.
Шел не спеша; была дорога знакома,
А жена его ждет, пребывает в печали.

Дней и ночей все тянется вереница,
Мерцают и гаснут ночные светила,
То зайдет солнце, то вновь заря загорится...
Лицо милой из сердца не выходило.

Дорогу Напха ее глаза освещали...
Лишь голос милой чудом касался слуха,
Мужество крепло, и приближались дали,
Загоралась волшебная сила духа.

Встретит буйную реку — разорвет грудью,
Разобьются волны, и полетят клочья.
И на том берегу и на этом люди
Знали его, трепетали, глядя в очи...

Охотясь за туром или с барсом в схватке,
Гибким зверем взбирался по крутым скалам,
Звал куропатку голосом куропатки...
Видел край родимый на рассвете алом.

Был вершин хозяином, дола владыкой.
Верен абхазской чести, своей святыне,
Со многими был связан дружбой великой,
Имел врагов многих, как должно мужчине.

Врагов держал в страхе, вставал исполином
На пути бегства... Кормильцем был, мужчиной
Кормил он жену мозгом парным звериным,
Кормил народ мясом, горячей дичиной.

Издали иголку видел острым глазом
И не робел в битве, над бездной не трусил.
Если же все дороги спутывались, разом
Отыскивал выход и развязывал узел.

Кто бы — хоть следом — прошел тропой такою
Гуда, где ночуют лишь туман и тучи?!
Ружье большое держа одной рукою,
Стрелял метко — и падали звезды с кручи.

Был он человеком, и все человечье
Богатыря волновало — все людские тревоги.
Чуял неправду, внимая льстивой речи,
Каждый шорох слышал в своей дороге.

Цену слова, честь — подвигом поднимая,
Ходил Киагуа по горам и долинам,
Юноши и дети в селах родного края,
Завидуя, дивились делам былинным.

Когда горделиво он въезжал на площадь
И мчался, на резвом копе джигитуя,
Гиком не тревожил ни встречных, ни лошадь,
Но звонко пела серебряная сбруя.

Стоило девам на него заглядеться —
Свет в глазах теряли, не спали ночами,
Красавицы, не зная, куда им деться,
Рассвет встречали с открытыми очами.

Был вопрошателем совести, был стражем
Старой абхазской чести, наследья дедов,
В битвах, в походах добрую славу нажил,
Так никогда усталости не изведав.

В битве был беспощаден. Мольбам не внемля,
Уничтожал нечисть, честен и правосуден.
Но та ко го не сыщешь — обойди землю —
Сердечного, доброго к добрым людям.

Голой рукой мог взять за лезвие саблю,
Если же выхватывал кинжал из ножен —
Поражал грабителя, и, обезглавлен,
Падал разбойник на кремнистое ложе.

Пути и сражения дух закалили.
Никто нигде никогда не видел,
Чтобы он дрогнул, признавая бессилье,
Чтобы не ответил неправде, обиде.

О красоте верной жены его, Ещи,
До края света доходили известья...
Глянет, глаза расширив, — грозой заблещет:
Человек ослепленный замрет на месте.

Мечтали о Еще все юноши Апсны,
Хоть к деве опасно приблизиться было,
Вот как-то Киагуа встретил взор ясный...
С тех пор следом неотступно ходил он.

Долго она терзала, пытала долго
Силу его, доблесть, ловкость, ум вещий.
Пролез Киагуа сквозь ушко иголки.
Чтобы понравиться красавице Еще.

Росла как цветок средь зеленого луга,
Так празднично юное было веселье...
Вдруг Напха Киагуа вырвал из круга,
Увез красавицу и — счастлив доселе!

Солнечным взором Еща дом освещала,
Блеск лучей встречным ее посылали ресницы...
Веря милой, не беспокоясь нимало,
Мог бы на год Киагуа в путь пуститься.

Жена была заботлива, домовита,
Вела хозяйство... Куда бы муж ни уехал,
Мог позабыть в походах заботы быта...
Дом — полная чаша, и подвигам нет помехи.

Однажды, проведав, что дома только Еща,
Что в селе беззащитном не встретишь мужчину,
Враг, мечтавший, чтоб Напха был обесчещен,
Коварный Мазлоу напал на общину.

Село ограбил, вероломно напал он,
Для злодейства удобное выбрал время.
Пощады не давая старым и малым,
С родных мест согнал он крестьянские семьи.

Враг спешил... Богатой добычей владея,
Торопился уйти далеко-далеко...
Если бы кто-нибудь задержал злодея!
Кто бы догнал его, чтоб отмстить жестоко!

Скот все мычит, угоняемый Мазлоу,
Слезы пленников льются... Горе! Неужели
Надо было случиться этому дню злому:
Юноши постарели — вмиг поседели?!

Небо в саване черном... Грустны, убоги,
Деревья качаются... Их спины горбя,
Яростный ветер мечется на дороге,
Человечьей не в силах выразить скорби.

Не мог успокоиться бешеный ветер
И страшную весть — из долины в долину —
Нес на край света, но никого не встретил...
Где же Киагуа? В каком краю сгинул?

В горах дальних вздремнул Киагуа малость —
Заснул крепко, а как — и сам не заметил.
Богатыря совсем сморила усталость...
Вот к нему-то с вестью торопится ветер.

Видит сонный Куагуа — сон беспокоен —
Что-то в селе случилось — ворвался ворог!
Видит — уводит Ещу жестокосердый воин,
Эго — зверь Мазлоу... Вспыхнул дом, как порох.

Вести — злые, голос ветра все резче,
Мечется черный пепел над золой серой...
Верить ли, что в рабство угнана Еща?
Нет, не верит сердце! Вестнику нет веры!

А голос жены издалека донесся:
— Помоги, о Напха, все собери силы! —
Вот и снова слышен зов нежноголосый:
— Все село спалили! Скорей сюда, милый!

Видишь — огонь гаснет! Наш очаг остынет,
Навсегда затворятся ворота дома!
Наши следы сотрутся... Словно в пустыне,
Ключ иссякнет, высохнет дно водоема.

Спаси, Киагуа, душу мою! Где ты?
Муж мой, больше не жди, минуты не медли!
Знай, от стыда не доживу до рассвета...
Поскользнувшись, не встать... Дорога — в петлю!

Проснулся Напха, окинув гневным взором
Холмы и долы... Пред ним —, огней виденье:
«Хочешь, Мазлоу, моим упиться позором,
Чтобы я бесследно исчез в твоей тени?!»

И проснулся родич Киагуа, шурин,
Спавший рядом, на тех же скалах.
Свой сон рассказал ему Напха, а ветер, бурен,
Бедою веял в расселинах, в провалах...

— А ну, в погоню! Знай, — сказал Напха, — ведай
Враг не уйдет восвояси, дождется кары! —
Слышал бы Мазлоу, упоен победой,
Слово Напха, что местью дышало ярой.

Спокойный, самодовольный, по дороге
Шел Мазлоу — отпора в селе не встретил...
Лишь только ветер летел над ним в тревоге —
К Напха Киагуа возвращался ветер.

Взывает ветер, воет многоголосый,
Летит Киагуа стремительней пули,
Перерезая горы, ущелья, утесы,
Там пробегая, где не пройдут косули.

Порывист, как ветер, легок, словно птица,
Едва поспевая, бежал за ним родич.
Сможешь ли ты, Мазлоу, в воздухе раствориться,
Где сумеешь скрыться, среди каких урочищ?

Скажем, уйдешь, но где же скроешься, разве
Сможешь исчезнуть, как пузырь мыльный?..
И сможет ли Напха, притерпевшись к язве,
Жить, пока не смоет свой позор бессильный?

Отдав жену-красавицу злому зверю,
Придет ли Напха к опустелому дому?
Нет, лишившись Ещи, не коснется двери,
Живым не вернется к порогу родному!

Киагуа с другом от горя ослепли,
Увидевши страшный пожар с перевала:
В тучах черного дыма, в горячем пепле
Родное селенье все утопало.

Мчались, а все ж такого не ожидали,
Честь запятнана, мучают стыд и ужас.
К чему им жизнь отныне — не избыть печали,
Лучше бы сердца остановились тут же!

— Рано меня похоронил ты, Мазлоу,
Рано решил, что я умер, слишком рано...
Теперь в погоню! Хватит! Больше ни слова! —
Вскипел Киагуа, гневно в седло прянул...

Повернулся к шурину: — За мной! Догоним!
Враг не избегнет гибели неминучей! —
...Виделись им лишь горы на небосклоне,
Стлались внизу только черные тучи.

Быстро спустился Напха к ущелью Бзыби,
Бурно Бзыбь мчалась, билась, крича и воя,
Он вступил в стремнину, разрезая зыби,
Вмиг переплыл реку, путь сократил вдвое.

Взошел Киагуа на гору Мзахвыра
И оглядел дали. На скалистом кряже,
Там, где заря утесы порозовила,
Видит людей Мазлоу — войско вражье...

Грозный голос Напха обошел все горы:
— Не уйдешь, заплатишь за кровь и кражи!
В землю ложились тебе подобные воры,
Как ни злодействуй, а в землю ты ляжешь также!

От неожиданности ежась зябко,
Враг вскрикнул: — Безумец, роешь себе могилу!
Самозванец, добывший громкое имя Напха,
Если б добыл ты еще его силу!

Только Напха один в краю абхазцев
Мог бы нас задержать... А вору ответит шашка!
Это не Киагуа, готов поклясться!
Кто там на дороге, невзрачный, словно мурашка!

— Это я, Напха Киагуа настоящий!
Разве мой голос так уж неузнаваем?
Что, гордец Мазлоу, не спрячешься в чаще,
Перед тобою мстители, дать ответ нора им!

Хочу, чтобы ты меня хорошо видел,
Прячась от тебя, не выстрелю, Мазлоу!
Вышел я на дорогу, что ж, и ты выйди,
Как всегда, я — хозяин своему слову!

Достойно ли, о Мазлоу, затевать войны
С безоружными, грабить село пустое?
— Не был своей жене ты мужем достойным,
Знай, я больше тебя красавицы стою!

Любил я ее и отнял, от мук избавил,
А тебе отвечу — готов к обороне...
— Враг мой, будь осторожен! Ты — волк в облаве,
Моя горячая пуля тебя тронет!

Глаза мои зоркие не ослабели,
И жажда моей мести неутолима,
Не уйдешь! Слушай, ты уже на прицеле!
Знай, Мазлоу, пуля не пролетит мимо!

Оглядись, Мазлоу, послушай Напха!
Вот видишь, стоит воин от тебя слева?..—
Поднял ружье Киагуа, целясь в шапку,—
Вместе с шапкой голова слетела.

— А ну, Мазлоу, вспомни о человеке,
Который сейчас стоит от тебя справа! —
Поднял ружье Киагуа — сузил веки:
Второй воин Мазлоу упал безглавый.

— Отпусти теперь Ещу, приди с повинной,
После — вели спасаться своей ораве.
А иначе я всех вас огня лавиной
Сейчас накрою, вашу землю кровавя.

— Напха, не бережешь ты себя напрасно,
Лучше сам уйди, поверь моему слову:
Нет, не вернешь ты жены, что так прекрасна!
От своих слов не отречется Мазлоу!

— Что ж, тогда лишь пулей мы спор наш рассудим,
Тебя, Мазлоу, я сожгу, как лава,
И молнией пройду по твоим людям,
Но стрелять первым даю тебе право.

Взгляни: стою здесь прямо перед тобою,
Стреляй же, не медли, Мазлоу проклятый!
Смерти не отсрочишь, ты отмечен судьбою!
Напрасно наглеешь! Пришел час расплаты!

В упор целит Мазлоу, и грянул выстрел —
Встал Напха твердо, выказав равнодушье.
Над головой скользнула пуля со свистом,
Но гут же Напха вскинул свое оружье.

Выстрел... Из седла вниз головою
Прямо в черную пропасть Мазлоу выпал.
На языке огня, речью огневою
Заговорил Напха, расстреливая на выбор.

К скале гоня уцелевших, целясь в кучу,
Всех перебил Напха — не один десяток...
Сраженный пулей катился под кручу,
Камнем летел в пропасть — был приговор краток.

Теперь оставались в живых только трое —
Смерти страшились, жизни были не рады...
В трепете пали они к ногам героя
И к рукам тянулись, просили пощады:

— Пощади, пощади нас, разбивший Мазлоу,—
Руки подняли, — больше грабить не будем!
— Что ж, идите домой подобру-поздорову
Да поведайте все, что видели, людям.

Да расскажите, как вы убили Напха,
Как победили, себе самим на диво...
Скорей же хватайте добычу в охапку,
Только, прошу, все расскажите правдиво!

— Нет, нет, Напха, нам твоя сила знакома,
Смелых средь нас не сыщешь... Отпусти с миром!
— Если так, трусы, — не увидите дома,
И ни один не вернется к детям сирым!

Да хоть один мужчина средь вас найдется?
Я отомстил Мазлоу и рад, поверьте!..
Прямо целься в мое сердце, оно бьется,
А ну, стреляй! Сам я хочу своей смерти!

Тут один из них, опасаясь смерти жалкой,
Тайком прицелясь, в Напха пальнул несмело...
Долго, долго стоял, улыбаясь, Напха,
Пуля сразу убить его не сумела.

— Эй, ты, меня убивший, не бойся мести,
Иди — своим поведай все, что здесь было.
Я умираю, не запятнавши чести,
В наследство внукам осталась моя сила.

И от горя окаменела на месте
Жена Киагуа, и, коль верить сказке,
Два изваянья, павших во имя чести,
Спустя столетья стоят в горах абхазских.

Здесь разбойничья не пройдет ватага.
Враги боятся ступить на могилу...
Нам вечное наследство — Напха отвага,
Мужество Напха — нашей силы мерило!

1972

___________________________________

(Печатается по изданию: И. Тарба. Избранные произведения. В 2-х т. Том 1. - М., Худож. лит., 1981. С. 229-288.)

(OCR — Абхазская интернет-библиотека.)