Главная » Алфавитный каталог авторов » А » Судьба

Шалодиа Аджинджал

Судьба

Повесть

1

Скатившийся камень ударился о крышку и сдвинул ее, а те двое, с похмельными рожами, все орудовали лопатами. Ясон заглянул в яму: покойник приподнялся в гробу и сел. Из-под его разомкнутых век льдисто мерцали зрачки. Обреченность, насмешка были во взоре: «Не меня бы так хоронить, а всех вас!..»

Ясон вздрогнул и прижался лбом к холодному стеклу — в вагоне он задремал, укачало. Сон был нелепый, как и сами похороны. Где сон, где явь? Сердце давило спросонья... Ясон украдкой оглядел пассажиров. Все спали, не слышали, наверно, как тяжко он закричал перед пробуждением.

Поезд шел полным ходом, за окном проносились темные склоны холмов — как могилы... Сон вконец испортил настроение. Жил человек по имени Герасим, и нет его. Наспех забросали землей, поплевав на руки. А родственники покойного только того и ждали, чтоб укатить на машине...

Впереди заревел гудок тепловоза. Пора к выходу; Ясон еле встал. Было такое ощущение, будто на себе тащил вагоны от самого Сухуми. И когда спустился на платформу, почувствовал облегчение и давящую, смертную усталость.

Был глухой заполночный час. Но небо уже чуть светлело над далекими горами. Ясон поглядел вдоль состава: никто, кроме него, не сошел на этой маленькой станции. Так оно и лучше. Ему сейчас было не до встреч со знакомыми и до их расспросов: «Надолго ли? Насовсем?»

Ясон медленно пересек железнодорожное полотно. Казалось, ноги ощущают боль земли, точно босые... Он поднялся на пригорок. С незапамятных времен там стоит раскидистый дуб. Раньше под ним в ожидании поезда укрывались от дождя и солнца. Построили станцию, многое перемепилось вокруг, а дуб стоит, как стоял. Сейчас он темнел среди звезд, будто нависшая туча.

Ясон привалился к стволу. С пригорка хорошо было видно село Ламкыц, его родное село. Ои вглядывался в очертания пологих холмов. Там, внизу, словно бы застоялись ночные тени, доносился шум Аалдзги, бежавшей к морю... ее серебряные нити оплели спящее село. И за ним, на вершине дальнего холма, возвышались стены крепости Мур-абаа...

Ясон перевел дыхание. Что ему скажут люди? «С возвращением!», «Наконец-то!», «Как тебе жилось без нас?» Или, может быть, спросят осторожно: «Останешься?» Добрые вопросы, и глаза у людей добрые. Каждый спешит пожать руку, обнять. И собаки, которые сейчас сонно побрехивают в разных концах села, не лаем встретят, а ластиться станут, виляя хвостами...

Только Марица не торопится протянуть ему руку. Но Ясон видит по ее вспыхнувшему лицу, по ее глазам, что никто его так не ждал, как она.

А сам Ясон не посмеет поднять глаз, потому что не послушал ни их добрых советов, ни своего сердца... Уехал! А теперь вот вернулся...

Опустив голову, побредет к дому, войдет в запустелый двор. Наверно, весь зарос мелкой травой, у крыльца бурьян. В мертвом сне стоит дом, построенный еще прадедом из каштановых досок. Забухли двери, никто их не открывал с тех пор, как последний раз Ясон спустился с крыльца. Под крышей опустевшего человеческого жилья и ласточки не вьют гнезд. На балконе обвалившиеся старые гнезда... Из щелей пробилась трава. Оглянись, Ясон: и ворота твои покосились. Подгнили столбы. Посохли обглоданные скотиной фруктовые деревья, которые так ревниво оберегал... Ребятишки обломали ветки... яблоки, наверно, срывали еще зелеными.

Он смотрел на спящее село и смаргивал слезы.

2

Ясон попытался встать и не смог. Ладони уперлись в толстые, вылезшие из земли корни, и Ясону почудилось, что оплели ему ноги. А ветки обвили плечи и грудь... Он подумал, сожалея: «А прежде корней не было. Что человек, что дерево. Устают жить, и на их теле под старческой кожей проступают набухшие жилы».

С этим дубом у Ясона связано было самое сокровенное.

И память о счастливых днях, которые были в его жизни, могла расплескаться, как вода из переполненного стакана, если бы сейчас нашел в себе силы подняться. Он был бы уже не один на один с памятью, была бы дорога, трудная ходьба... А надо еще и еще пожить в счастливом прошлом. Ясон знал, что он вернулся сюда лишь доживать свою жизнь.

А тогда, солнечным жарким утром, он, молодой парень, стоял в толпе под этим дубом, ждал поезда. Не было в ту пору ни какого-нибудь навеса возле железнодорожного полотна, ни станции тем более. Сходились к поезду, под дуб, и обменивались новостями: кто из парней женился, кто собирается. И в то утро были такие же разговоры... Потом Марица показалась на дороге. Шла торопливо, опуская и вскидывая золотоволосую голову, будто догоняла подруг. Ясон кинулся бы навстречу, если б не люди вокруг.

— А до чего хороша стала дочь Рашита! — сказал дядя Ясона.

Он смотрел на бегущую Марицу и смеялся маленькими глазами. Ехал он в Очамчира продавать муку, оставил мешки рядом с насыпью. Поглядывал на эти мешки и на холмы, куда, поблескивая, уходили рельсы, на дорогу, по которой торопилась Марица...

— Хороша! — еще раз убежденно воскликнул он.

— Дай бог ей достойного жениха! — улыбаясь, кивнул стоящий рядом старик.

Марица сразу заметила Ясона в толпе и смутилась. Он видел это ее смущение, взволнованно поднял руку и тем еще больше смутил Марицу, она остановилась. Конечно, все поняли: неспроста. И чего это парень переминается с ноги па ногу и не знает, что делать с руками? Хорошо, что поезд стал подходить. Паровоз синел, выпуская пар из-под колес. Люди подхватили узлы, корзины и заспешили вниз к полотну.

В вагон так набилось — палец не просунуть. И они потеряли друг друга. Ясон привставал на носки, отодвигал чьи-то плечи: где же Марица? А она рядом стояла и тоже высматривала его.

— Ты кого потеряла? — шепнул он ей в самое ухо.

— Это ты? — смутилась Марица. И немного погодя тоже шепотом: — Я фотографироваться еду.

— Значит, нам пo пути. И я фотографироваться!

— Правда?

И больше за всю дорогу не обмолвились ни словом, у него сердце сжималось от нежности к ней!

3

Фотограф суетился возле своего аппарата, напоминавшего сундучок фокусника, поставленный на треногу. Нырнет фокусник под черный лоскут, свисавший с «сундучка», крикнет: «Готово, клиент!» — и тот встает с табурета. Садится другой... Голос фотографа охрип от брани: клиент бестолков — и сядет не так, и лупится как баран, ай, как такого снимать, скажите, пожалуйста! И бедняга клиент сам уж не рад, что вздумал сниматься. Цепенеет, — сидит точно деревянный. Ясон и Марица ждали со страхом, когда подойдет их черед.

Наконец фотограф смахнул с головы черный платок.

— Как желаете? — он шаркнул ножкой и рукой широко новел, прямо артист. И лицо у него, к удивлению Ясона, оказалось простодушное. Лицо доброго балагура и весельчака.

Фотограф «щелкнул» сначала Марицу, потом Ясона. Каждого в отдельности. И вежливо предложил наведаться дня через три.

Марица и Ясон нерешительно переглянулись.

— Вы что, молодые люди, не поняли меня? Говорю: через три дня!

Ясон и Марица отошли насупясь — ну совсем как дети, напроказившие и уличенные.


— Стойте, стойте! — вдруг закричал фотограф. Он вышел из-за своего «ящика» и стал разглядывать их, то вправо, то влево наклоняя лобастую голову. Потом скрылся под черной накидкой и стал наводить объектив — как пулемет из амбразуры.— Минуточку, минуточку! Хотите вместе сфотографироваться, не так ли?.. Минуточку!

Как он угадал? Ни Ясон, ни Марица не решились бы, конечно. А так хотелось! Но фотограф — тертый калач — сразу разобрался, что к чему.

— Ай, нет, молодые люди, так дело не пойдет! Между вами арба поместится! Теснее, теснее друг к другу... Еще немного! — хрипел голос из-под накидки.— Да не съест она тебя! Кто ты, в конце концов? Мужчина?

Ясон от растерянности не знал, куда ему руки девать; за спину заложит, сунет в карманы. Покосился на Марицу — у нее щеки так и пылают.

— Замерли, снимаю!

У Марицы прядь волос упала на лицо. Эх, как не вовремя!

Надо бы убрать, но боится грозного окрика. А фотограф опять чем-то недоволен:

— Ну, что ты стоишь как истукан? Не видишь, какое прелестное создание рядом? Да возьми же девушку под руку, улыбнись ей!

Ну и фотограф! Они так тесно прижались, что слышат, как бьются сердца друг у друга, а он еще, того гляди, заставит обнять!

Хотя поблизости никого не было, а ощущение у обоих было такое, будто весь мир глядит на них... И в тот самый момент, когда плечо коснулось плеча, фотограф воскликнул:

— Вот теперь в самый раз, все в порядке! — и из-под платка блеснули плутоватые глаза.

Вышли они на снимке немного испуганными. Но какие молодые, какие счастливые лица у обоих! Странно, неужели это они, неужели это было когда-то? С фотографией Ясон не расставался, всюду носил с собой. А в последнее время все чаще доставал и подолгу разглядывал.

Со снимком в руках его недавно застала Катерина — невестка. И неловко получилось: взглянула на фотографию, потом на Ясона и удивленно подняла брови:

— Вы? Рядом с девушкой? Просто не верится... Красивая! А кто она?

— У старого человека глаза больше назад смотрят,— ответил Ясон и спрятал фотографию.

...Он потянулся к карману. Но что разглядишь в темноте?


В тот день их застал ливень — уже на обратном пути, когда сошли с поезда. Наперегонки они бросились к дубу и успели добежать. А дождевые потоки шли волнами, ветер сгребал в охапку всю крону, и они, Ясон и Марица, вымокли бы, стоя под деревом: сверху лило как сквозь решето. Подняв мокрое лицо, Ясон заметил нарост на стволе. Он выступал козырьком совсем близко, и под ним было еще сухо. «Раньше я никогда его не замечал!» — удивился Ясон. Схватив Марицу за руку, он втащил ее под этот козырек, а сам, прижавшись к стволу, сбоку смотрел на Марицу, беззвучно смеявшуюся, и видел, как по ее лицу бежали струйки дождя. Простоволосая от дождя и ветра, она была еще очаровательней. Ясону вдруг показались загадочными огромные ее голубые глаза, обращенные к небу, где бесновалась листва высоченного дуба. Она была как лесная фея!

А дождь лил и лил.

— Встань сюда, ко мне. Иди же! Ты весь промок! — сказала Марица.

Он же видел только ее губы и не понимал ни слова. Он видел, как дрожат ее губы.

— Не сахарный, не растаю.

— Не бойся, я не кусаюсь! — Она прижалась к дереву, уступая место рядом с собой.

И они оба рассмеялись, вспомнив фотографа: ведь это он так говорил.

Ясон и Марица никогда прежде не оказывались так близко друг к другу. От избытка счастья они лишились дара речи... И как был приятен шум дождя, который, казалось им и хотелось, будет не переставая лить и лить...

Но тучи унесло к горам, со стороны моря засияло солнце.

Они условились, что и за фотографиями вместе поедут, и документы в институт подадут вместе.

— Поедем?

— Конечно!

Только ни то ни другое не осуществилось. Не сбылось. Потому что через два дня началась война.

4

Ясон добровольцем уходил на фронт. Их было девяносто девять парией, подавших заявление в военкомат. Как девяносто девять братьев-нартов, богатырей абхазского эпоса.

Их провожали до станции всем селом. Пришли на поляну перед дубом все, кто мог двигаться, даже самые древние старухи. Матери плакали в голос. Молча стояли отцы, опираясь на алабанш [1] и опустив седые головы. Вздыхали девушки, расставаясь с женихами...

— Дадраа [2]! Мы ж не на панихиду пришли! — крикнул вдруг рыжеусый дядя Ясона. — Подбодрить надо наших орлов! Благословить их в дорогу! А ну-ка давай плясовую! — А у самого слезы на глазах, но виду не показывает.

Образовался круг. Парни плясали, сменяя друг друга.

Стали упрашивать Ясона, чтобы сплясал. Он скинул со спины вещмешок и, расправив плечи, пошел по кругу. Рослый, тонкий в талии, в плечах сажень, голова откинута... За движением ног не уследишь. Настоящий джигит!

Втащили в круг и Марицу. Знали, что Ясон и Марица любят друг друга. Дружнее захлопали в ладони, шире раздался круг. И еще быстрее пошел Ясон: руки распластаны, глаза горят. Он летал вокруг Марицы. Парень и девушка стремительно неслись вдоль ряда азартно бьющих в ладони парней.

— О всемогущий, сотворивший и состаривший меня, сохрани и благослови их! — глядя на танцующих, восхищенно сказал один из стариков и перекрестился.

Из-за холмов раздался протяжный паровозный гудок. И оборвалось отчаянное веселье. Ясон и Марица застыли друг против друга. Замолкла плясовая. Было слышно, как гремят вагонные сцепления и лязгают колеса.

Сколько раз потом Ясон вспоминал эту тревожную, злую минуту! У него было такое чувство, будто под колеса швырнули их любовь...

Снова голосили матери, на прощанье что-то кричали парни, махали руками из окон.

Унес нартов черный конь, расстилая на ветру свою черную дымовую гриву.

Ушел поезд, а провожавшие еще долго стояли па насыпи...

— Выше голову, дадраа! — проговорил дядя Ясона.— Нельзя падать духом. Вернутся наши орлы с победой, вернутся!

...Они ушли на войну в один день, девяносто девять братьев-нартов, свято веря в победу. И не было ни одного из тех девяноста девяти, кто не надеялся бы вернуться с честью.

Да лишь двое вернулись! Лишь двое...

5

Посредине села, на обширной поляне, где устраивались скачки, где собирались сельчане по праздникам или по случаю бедствия, где сообща и по справедливости решали дела свои, теперь возвышалось каменное изваяние женщины. Мать легендарных нартов Сатанея Гуаша. С распущенными лунными волосами и вскинутой головой. Взор устремлен за реку, вдаль, куда ушли и откуда не вернулись во сыновья... И у ее ног на цоколе высечены слова: «Мать не устанет вас ждать».

Тени пролетали над поляной — облаков ли, птиц ли, — то тесно сходились и застывали кольцом вокруг изваяния, точно взявшись за руки... И будто бы он, Ясон, среди них, среди бесплотных теней, — единственная живая душа...
Он не открыл глаз и не сделал попытки подняться. «Я и тогда лишь под утро сошел с поезда, — подумал он. — Возвращался с войны, как с того света». А что ждет на земле человека, который оплакан и погребен в людской памяти? Не хотелось Ясону вспоминать, да как забудешь! Он чувствовал себя словно в волнах, когда витает с гребня на гребень — от одного тяжелого воспоминания к другому...

...На ходу поезда он тогда спрыгнул. Земля раскисла от дождей, а он бежал по холодной грязи, не помня себя от волнения. Зимнюю Аалдзгу перешел вброд, по пояс в воде, держа над головой вещмешок — не впервой было солдату! И на рассвете добрался до села.

Редкие встречные удивлялись: господи, жив ведь Ясон! И плакали, обнимая. А он шел к своему дому с ликующим сердцем... Сестры бежали навстречу, соседи. Рядом и позади шла толпа — так быстро узнали о его возвращении! Увидел он отца и мать Марицы, которые торопились к нему... Глаза у них были заплаканы. Ясон не понял, почему нет среди встречавших Марицы. Не спросил о ней и сестер, когда они, плача и смеясь, ввели его в дом. Не спросил... А те ни слова не сказали. Только потом от них же узнал, что замужем Матрица, и уже второй год. Думал с тоской: «Лучше бы не вернуться». Невыносимо было смотреть в счастливые глаза сестер и чувствовать, как камнем давит на сердце та фотография, которую носил в нагрудном кармане гимнастерки.

Не дождалась... Как не дождались многие. В чем ты ее обвинишь? Ты погиб и похоронен. «Пал смертью храбрых». Он держал в руках свою собственную «похоронку», где командир части, в которой служил Ясон, сообщал о его гибели под городом Керчью...

Он и сам не знает, как остался жив. В госпитале, придя в сознание, вспоминал, что была бомбежка, продолжительная, жестокая, вот и все. Говорили, что откопали в окопе, засыпанного землей... А письмо, которое он отправил домой после госпиталя, видно, не дошло.

Похоронила его Марица, отгоревала по нем. Проклятую войну винить нужно. Сорок лет минуло с той поры, и если перебирать год за годом, то как в трясину затянет, как в водоворот... Вроде бы и не жил! Вся жизнь — до того июньского дня. А что после — с войной, ранениями, с мирными годами, большая часть его жизни — словно один день...

От ущелья Аалдзги подуло по-осеннему пронизывающим холодом — наступал рассвет.

Не торопился Ясон на этот раз, совсем он не торопился. По когда перешел мост через Аалдзгу, показалось, что в гору повела дорога. И он сердито вздохнул, умеряя шаг; опять колотилось сердце, опять подступала к нему незажившая тоска. В предутреннем сне лежало село. Замолкли собаки, изредка подававшие своп голоса в разных концах села. Мирно истекала ночь, уснули и они на рассвете. Ни звука не доносилось со стороны села. Только шумела Аалдзга, не знавшая ни сна, ни покоя. Но порой, когда срывался ветер, вместе с холодной свежестью и влагой долетал грохот потока. И тогда Ясону казалось, что он все еще на берегу...

Почти вся его жизнь здесь прошла, в этой речной долине. Здесь он сделал свои первые нетвердые шаги... Впервые, встав на цыпочки и пригнув кукурузный стебель, сорвал сочный початок... Здесь научился плавать, борясь с бешеной Аалдзгой, тонул в водовороте, который нес его на середину... а все-таки выбрался, выплыл! Здесь впервые сел на копя, впервые взялся за ручки плуга и шел бороздой... Здесь впервые...

Неподалеку на речном берегу виднелась величиной с пароход глыба, понизу заросшая ольшаником. Словно великан — адау рухнул на колени и припал к воде.

Место это с давних пор считалось священным. Прежде, как рассказывали, попусту сюда не ходили. Случалось, тонули в Аалдзге, и тогда родственники утонувшего возжигали у камня свечу и приносили жертву великану — за упокой души горемычного. Во время жертвоприношения нельзя было ни говорить громко, ни плакать: иначе не вымолить у адау душу покойного... Проходя мимо камня, и поныне крестятся старики.

Было это во времена незапамятные: однажды в жестоком сражении с ацанами-карликами великаны потерпели поражение. Пали все до единого... И по случаю победы на горе Соуипсара ацаны устроили пир. Да такой, что между Соуипсарой и Сакеном не осталось дичи в лесах. Несметны были полчища ацанов, была велика их гордость победой, и пировали они, восхваляя себя, ибо, казалось им, нет силы на свете, которая бы их пересилила. Вот тогда и нагрянул на них младший брат великанов. Он пришел с севера, из-за гор, где сватал невесту, и узнал о беде... Немногие ацаны спаслись, но я сам великан в бою получил смертельную рану. Почуяв близкий конец, истекая кровью и мучимый жаждой, он спустился в долину. Верил, что его исцелит глоток студеной воды. И он ринулся к реке. И едва не захлебнулся великан собственной кровью, которая хлынула из горла. Не было уже сил подняться с колен... Так и остался адау на каменном берегу и сам окаменел.

6

Тихо скользили тени по спине камня — в меркнущем лунном свете дрожали над ним поредевшие листья ольхи. И поверхность камня казалась пятнистой. Угрюмо смотрел Ясон на этот огромный валун, полузатонувший в потоке, и вспоминал деда, свою неприязнь к нему, даже страх, которые позже сменились горячей привязанностью... Дад был высокий, сухощавый, суровый, скупой на слова. Длинные тяжелые усы словно пригибали его голову, и оттого он глядел исподлобья, неулыбчиво и сердито. На поясе у него висел кисет с мелко нарезанным крепким табаком. Когда был не в духе, дед запускал руку в кисет, набивал трубку и, выкатив из очага горящий уголь загрубелыми пальцами, прикуривал и начинал усердно сосать свою трубку. И без того впалые щеки втягивались, как кузнечные мехи. Больше всего поражало маленького Ясона, как дед не обжигался горячим углем. Он сам пробовал достать уголек из очага и тут же разжимал пальцы.

Деда Ясон не любил поначалу. Из-за его суровой насупленности, молчаливости, а больше из-за пятен, обильно рассыпанных по его лицу. Даже брезгливость испытывал! А потом, конечно, привык. И уже не кричал, не плакал, когда оставался наедине с дедом. Басят вовсе не был так суров и угрюм, как казалось. Ясон и кожу плохую eгo перестал замечать. Дед-то любил внучонка, очень любил.

Однажды Ясон спросил:

— Дад, а отчего у тебя лицо такое?

Басят ничего не ответил. Согнул узкие сухие плечи и отвел глаза. А мальчишка ждал, интересно ему было узнать. Елозил по скамье, заглядывал деду под насупленные седые брови, покуда не увидел, что дед плачет. Содрогаясь от жалости к нему и раскаяния, Ясон и сам заплакал...

В другой раз, когда вновь остались одни, дед рассказал, откуда у него эти пятна:

— Да падут твои грехи на мою голову, внучек! То, о чем ты спросил тогда, не от рождения... Я еще моложе тебя был в ту пору, когда в Турцию стали угонять. Не пожелаю и врагу своему, что я там испытал! Одни-одинешеньки под чужим небом, ни пищи, ни крыши над головой. Ютились под скалой... Приходят как-то они, эти турки, видно, состоятельные были, и требуют у отца, чтоб продал им мою сестру шестнадцатилетнюю... И меня в придачу. Отец наотрез отказался. Лучше с
голоду, говорит, умрем. Турки ушли, да видно было по их рожам, что недоброе замыслили. И верно. Недолго спустя опять заявляются, другие уже. И без разговоров: связали нас с сестрой по рукам и ногам и силком увезли. Что мог отец?! Бежал за ними, пока сил хватило, молил злодеев, богом заклинал... А что басурманам! Смеялись ему в лицо. По дороге нас с сестрой разлучили. Она кричала, звала на помощь, а я лежал ничком, придавленный тремя турками.

Определили меня грузчиком в порту. Поколачивали до крови, старались, чтоб все на свете забыл. Чтo ни матери, ни отца у тебя нет. Что и не человек ты вовсе.

Выждал я удобный момент, когда все они захрапели и убежал. Отыскал место, где остались отец с матерью. Никого! Верно, их тоже угнали куда-то. Нашел меж камней только волосы матери, которые она рвала на ceбe, когда меня и сестру увозили... Собрал я волосок к волоску, спрятал на груди и пошел куда глаза глядят. Сестру свою искать А где было найти? Да и нашел бы — разве по силам мне было вызволить ее из неволи? Бродил я по этой проклятой богом земле, руки хотел на себя наложить...

А потом решил во что бы то ни стало вернуться на родину. Пешком далеко не уйдешь — сразу схватят. Дознаются, что беглый, потащат на виселицу. А через море как переплыть? Не речку перейти...


Да человек на все пойдет, если нужда заставит. Подследил я как-то бычка — в лесочке неподалеку от берега. Прирезал его, снял шкуру и высушил на солнце. Получилось вроде бурдюка, когда сшил. Надул, ночью приволок к берегу. И поплыл, благословись. Поплыл наугад... Сколько дней и ночей носило меня, не могу сказать. И уж горы вдали засинели. Да рано было радоваться! Налетел шторм, пошло меня бросать с волны на волну... видел порой мачты какого-то суденышка, кричал, звал. Да хоть из пушек пали — не услышат. Что тут слабый человеческий голос! Бурдюк стал спускать воздух, а что дальше со мной было, не помню...

Очнулся — люди кругом, сам я в каком-то доме лежу. Выловили меня, уж потом узнал, в устье Аалдзги. Посинел, распух, как утопленник. Heт, не суждено, выходит, было мне умереть. Но хворал я долго. Кожа с меня клочьями слезала, разъело морской солью. Вот с тех пор и стал я такой, весь в пятнах и шрамах. Это, дад, от побега осталось. На всю мою жизнь память...

7

Ясон шел берегом Аалдзги. Он размышлял о бесцеремонных превратностях судьбы и сравнивал себя с дедом. Тот вернулся на родину, приняв великие мучения. Вернулся и он, Ясон, когда закончилась война. И разве думал, что когда-нибудь покинет село? А жизнь иначе распорядилась...

Он сравнивал судьбу деда со своей и сокрушенно качал головой. Дед был из тех, кого насильно угнали на чужбину. А что же Ясона заставило бросить дом и уехать в город? Не в чужие земли, грех так говорить, но как ни думай, а среди чужих жизней оказался человеком бесполезным... Корили его односельчане: «Пожалеешь, Ясон, будет болеть твоя душа, покоя не найдешь. И вернешься назад. Все равно ты вернешься!» Так и получилось. Возвращается, мучимый угрызениями совести. В глухое предутрие, чтобы не увидели ненароком...

Он женился лишь спустя три года после войны. И то по настоянию сестер и старого отца, которому хотелось внука. Не мог Ясон примириться с мыслью, что Марица потеряна навсегда. Тосковал, отчаивался, решил до конца своих дней остаться холостяком. Не было ему жизни без Марицы! Но и одинокому, понял он в горьких раздумьях, нечего делать на свете, что он после себя оставит? Человеку нужна семья, нужны дети...

И Ясон внял просьбам отца — женился. Девушка оказалась и умна, и добра сердцем, и собой хороша. Зажили неплохо. Время и заботы врачевали душевную рану, и Ясон не обделял жену ни уважением, ни лаской. Одно огорчало: единственный ребенок в семье, сын Валерий. Но и тут утешал себя: не зря молвится в народе, что один возродит сотню, бог даст, не иссякнет их род.

Валерий пошел по научной части. Защитил диссертацию и остался в городе, при институте. Ученый человек, физик. Таким сыном Ясон и Агра могли гордиться. Обоим пришлась по душе и невестка, жена Валерия: городская, но уважительно относится к крестьянской жизни. Раза два в месяц навещали с Валерием стариков. А чего еще желать пожилым людям, какой большей радости! Живете в согласии да в любви — и им, родителям, горя не будет.

А оно, горе, как раз и нагрянуло. Да такое, словно свет померк в небе. И дом стал Ясону чужой.

Однажды утром, доставая воду из колодца, Агра почувствовала себя плохо. Еле дошла до дому, тихо легла и скончалась к вечеру. Все было кончено и для Ясона. Первое время oн понять не мог, что же произошло? Только знал: внезапная смерть жены и под его жизнью подвела черту. Как борозду провела, как межу в поле!..

8

Разошлись, разъехались после похорон родственники и близкие. Уехали последними и Валерий с женой. Ясон проводил их до станции. Господи, он бы до самого города пешком шел бы за ними, провожая, лишь бы в доме одному не оставаться.

— Отец, ты крепись. Каждую субботу будем приезжать,— сказал Валерий, поднимаясь в вагон.

Невестка обняла на прощанье...

Вот он проводил — и снова один на один с собой. Сын Валерий помахал рукой и исчез в вагоне. По субботам будут приезжать. Ясон вздохнул: «Если бы так!»

Возвращаться домой смерть как не хотелось, пусто в доме. И так тихо, словно не день на дворе, а зимняя ночь. И по дороге не встретил ни души. Ясон постоял на развилке. На могилу к жене он не решился идти: станет еще тяжелей. Да теперь куда ни пойди, все равно — что на кладбище, что домой...

Он удивился, отворив калитку во двор: откуда столько людей? На скамейке перед домом старики — переговаривались, ждали хозяина. Молодые парни убирали двор. Мыли полы, наводили порядок в доме соседские женщины. Ясон едва не расплакался у всех на глазах. Так благодарен был людям, что пришли, не оставили одного.

— Посиди с нами, дад,— сказал старик в войлочной шляпе.

Ясон опустился на скамью, понурив голову. В молчании сидели старики, были уже сказаны слова утешения, по достоинству и усопшей воздали. О жизни нужно было теперь думать.

— Мы твои соседи, дад Ясон, одного в беде не оставим. И дочери наши, и невестки помогут. Клянемся — так будет.

9

В тот вечер соседи долго не расходились, всячески старались отвлечь Ясона от пасмурных дум. «Мне бы,— говорил он,— раньше умереть — в моем возрасте тяжело одному!» И грех пожаловаться, дня не проходило, чтоб не навестили Ясона. Словно детьми его были — и еду готовили, и обстирывали. В гости приглашали...

Каждую субботу приезжали сын с невесткой; еще с четверга, еще со среды он ждал их с волнением. Тосковал по жене, были у него и мрачные минуты, но все шло, кажется, к лучшему, Ясон не чувствовал себя одиноким. Только вот реже стал наведываться сын Валерий... Обычно он встречал его на платформе. И как радовался, торопился навстречу — не умел скрыть отцовской привязанности. А когда они не приезжали, в село возвращался другой дорогой, не хотел, чтобы его видели расстроенным. Сколько же раз выслушивать от людей слова утешения! И оправдывать сына: ответственная работа, городская жизнь не то, что наша, где найти время на дальнюю дорогу?.. Ясон бодрился, говорил соседям: не хочу им быть помехой, а не приехали — в другой раз приедут.

Каждое утро Ясон убирал двор, подоив, выгонял коров в стадо. Все было как всегда, понемногу налаживалось... А в одно утро худо сделалось Ясону. Поднялся с подойником, и перед глазами все закружилось, понеслось куда-то... Хорошо, соседка увидела, позвала на помощь. Ясона уложили на веранде. Лицо его почернело, осунулось. Кто-то сказал с жалостью: «И с Агрой точно так было!»

Привезли врача. После укола темная синева сошла с лица, Ясон впервые открыл глаза...

Утром приехал Валерий — ему сообщили о болезни отца. Еще и порога не переступил, не поздоровался — сразу с вопросом к врачу:

— С сердцем плохо? Когда случилось? '

Но Ясон опередил врача:

— Ничего, сынок, обойдется! Ты не бойся,— и улыбнулся как можно бодрее.

Врач кивнул Валерию:

— Да, сердце.

— Сколько раз я ему говорил: оставь ты это хозяйство, переезжай ко мне! Не слушает. Вот дождался... Мир, понимаете ли, перевернется, если он у сына поживет!

— Что-то ты, сынок, не туда загнул. Беда какая — малость кольнуло! И рыбе в воде, говорят, иногда нехорошо... Пройдет!

Ясон приподнялся на локте. Не нравились ему слова сына, и хотелось, чтобы другие он нашел. Ведь люди осудят — и справедливо! Не упреки, а забота и ласка, скажут, нужна больному человеку.

Врач заставил Ясона лечь.

— Вам пока нельзя двигаться, лежите спокойно.

Валерий обратился к врачу:

— У отца инфаркт?

— Да с чего вы взяли?

— Тогда, возможно, микро?

— Нет.

— Миокардия?

— Нет.

— Стенокардия?

— Да нет же!..

— Аритмия?

— Нет, нет! — твердил врач.

— Тахикардия? — не унимался Валерий. Похоже, он хотел щегольнуть своей осведомленностью в названиях разных болезней, а врач — проверить, какие он знает еще.

— Ладно, сынок,— сказал Ясон,— не волнуйся, от моей болезни не помирают.

— Это переутомление,— врач будто бы согласился.— Нужен покой и отдых. Ничего другого я не нахожу.

— В свое время точно такой диагноз вы поставили и моей матери! — жестко сказал Валерий.

Врач ничего не ответил. Невозмутимо встал и вышел.

Валерий кусал губы, поглядывая па молчавших стариков. Один из них укоризненно вздохнул:

— Они, дад, не боги, а такие же люди, как все. И не трожь нашего врача!

Тот через некоторое время вернулся. Ничем не выдавая обиды, улыбаясь, сказал Ясону, чтобы отдыхал, а утром он снова зайдет.

— Старайтесь думать о приятном. О молодости, например...

Проходя мимо Валерия, тихо сказал, так, чтобы не слышал больной:

— Одного не оставляйте ни сегодня, ни завтра... С недельку пусть полежит.

Соседи почтительно проводили врача до ворот.

Валерий был явно огорчен: не думал, что задержится па целую неделю. Он ходил взад и вперед перед постелью отца и сердито ворчал:

— Говорил же, что боком выйдет тебе это хозяйство! Предлагал переехать в город? Предлагал. А ты: мой скот, мой двор!

Ясон не возражал. Тихо себе лежал. «Я же не говорю: бросай свою ответственную работу и перебирайся в деревню ухаживать за старым отцом! — думал он.— Если б ты и сам захотел, я бы не позволил».

Наконец Валерий присел к отцу на кровать.

— Слушай... Я увезу тебя... Не могу же я оставить тебя в таком состоянии! — Он говорил настойчиво, видно, для себя все уже решил.— Хватит! Ты и обо мне подумай.

— Посмотрим, сынок...

— Вот и хорошо!

10

Уговорил его сын, как осадой обложил со всех сторон! И не отступил, пока не сдался Ясон.

До самой смерти не забудет день переезда, будь он проклят! Заколотили окна, загнали гвозди в дверные косяки, досками перекрестили...

На улице перед воротами ждала толпа. Хмурыми были проводы. С опущенными глазами люди стояли, лишь молча кланялись, желая Ясону доброй дороги. Ничего уж тут не поделаешь — решил человек испытать судьбу... И все же старик сосед, зиму и лето не снимавший своей войлочной шляпы, не выдержал:

— Прости меня, Ясон, не подумавши ты поступаешь! Дело, конечно, твое... Если есть бог, пусть он пошлет тебе удачу. И чтобы ты не раскаялся, а сказал себе: «У меня все хорошо!» И чтоб то же самое могли сказать о тебе и мы, кому ты близок и дорог.

Валерий нервничал, ему не терпелось поскорее уехать. Садился в машину, выходил... Еле сдерживал себя, чтобы не крикнуть: «Кончайте свои церемонии!»

Ясон обошел толпу односельчан, с каждым попрощался в отдельности, каждого обнял напоследок, каждому пожал руку. Неожиданно увидел Марицу. И она пришла попрощаться. Растроганный, он стоял перед ней. Но не обнимешь, не скажешь ей других слов, кроме обычных. И не так она провожала, когда уходил на войну! Она не отвела глаз и не смешалась. Ясон прочел осуждение в ее прямом взгляде. «С ума ты сошел! Куда тебя несет на старости лет?» И впервые за эти дни Ясон заколебался.

Сын выскочил из машины, оставив дверцу распахнутой:

— Слушай, отец! Пожалуйста, поторопись! Мне к концу дня обязательно надо быть на работе.

Ясон оглянулся — и не увидел ни машины, ни сына. А Марица что-то быстро опустила ему в карман, он услышал ее близкий шепот: «Бери, бери, пригодится!» И громко сказала, заставив людей улыбнуться:

— Смотри не загордись там, в городе! Повстречаешь своих — не проходи мимо!

Валерий усадил отца на заднее сиденье, захлопнул дверцу.

— Давай, шеф! А выедем на шоссе, жми на всю железку! — крикнул он шоферу.

Пока машина взбиралась на пригорок, Ясон как оглушенный сидел... Потом все порывался взглянуть в окно, по что увидишь, кроме пыли над дорогой?

11

Сын о чем-то разговаривал с шофером, машина неслась по шоссе, ветер гремел за поднятыми стеклами. Ясон то забывался, глядя на мелькание деревьев, то вдруг вспоминал Марицу и мучился в догадках: что ж она положила ему в карман? При сыне он не решался достать и посмотреть. И мысль о том, что Валерий все видел, но молчит, его тяготила, и было стыдно чего-то — словно уличил себя в непреднамеренном проступке. Ах, господи! Таясь от сына, Ясон ощупывал этот легонький сверток, подарок Марицы. Не мог он определить, что в нем такое, не мог и унять дрожи в руках.

За несколько километров до города шофер съехал на обочину и остановил машину. Вышел, открыл капот. Сын, обернувшись, спросил, не укачало ли? Ясон поспешно ответил:

— Нет-нет! — Он испугался, что Валерий спросит, о чем он задумался. А разве скажешь о чем!

Но Валерий ни о чем больше не спросил. Вылез из машины и подошел к шоферу, который копался в моторе.

Ясон осторожно развернул сверток: в нем оказался лекарственный корень — ашьхардац. Ясон вспомнил торопливый шепот Марицы и подумал с горечью, что и впрямь может пригодиться ему этот корень...

Шофер и Валерий вернулись, оживленно переговариваясь. Ясон спрятал сверточек. Сын ничего не заметил, даже не взглянул на отца, занятый своим разговором. Душевное опустошение и усталость испытывал Ясон. Он сравнивал себя с обугленной головешкой, вывалившейся из очага. Жарко горела, но отодвинули от сестер, и погасла. Только еще кое-где в глубине теплится, тлеет...

И у Марицы нелегкая сложилась судьба. С мужем разошлись, хотя под одной крышей прожили немало лет. Одни говорили, что ее муж был человеком грубым, упрямым. Терпела, на что-то надеялась, но всякому терпению приходит конец. Другие так объясняли: оставил ее муж, потому что не рожала. Кто знает, где правда? Да как бы то ни было, а двадцать лет провести с мужем и вернуться в отцовский дом — незавидная участь. Присматривать за одиноким стариком, когда и своя старость не за горами...

Жаль было Марицу, что нескладно у нее получилось. Но Ясон не только не позволял себе попыток к сближению, но и держался на расстоянии, будто каждый из них сам по себе — и уже навсегда. Сторонился ее, в разговоры о ней, когда заходили, не вмешивался. Что могли сказать о Марице, чего бы он не знал? А вслушивался с жадностью, с волнением. Не безразлично ему было то, что о ней говорят. И потому еще, наверное, что большинство разговоров было о молодых годах Марицы... о его собственной молодости.

Редко они виделись — Марица избегала людей. Бывало, свадьба или похороны по соседству, она придет выполнить родственный долг или долг добрососедства, поможет приготовить, убрать. И все это молча, не поднимая головы. А сделав положенное, заторопится домой, ведь отец дома один.

Когда умерла Агра, вместе с соседями пришла пособолезновать и в день похорон пришла — проводить покойницу в последний путь. Ясон читал в ее глазах: «А наше с тобой счастье давно умерло».

Не хватило бы Ясону и нескольких дней дороги, чтобы передумать все свои думы. Сын сказал, когда остановились перед многоэтажным домом в центре города:

— Ну вот, отец, и приехали! Ты ведь еще не был у меня на новой квартире.

Ясон устало кивнул.

Оп проснулся рано утром, как привык за долгую свою крестьянскую жизнь. И чтоб не беспокоить невестку и сына, лежал в постели с закрытыми глазами. Потом и хозяева поднялись, стали собираться на работу. Валерий заглянул к отцу.

— Лежи, зачем тебе вставать? — сказал он, видя, что отец одевается.— Отдыхай!

И Ясон снова лег.

Перед уходом невестка постучалась в дверь. Торопливо объяснила, что завтрак на кухне, надо только чайник подогреть.

— Хорошо, милая, хорошо,— смущенно ответил Ясон. Неловко ему было разговаривать с невесткой, лежа в постели.— Обо мне не тревожьтесь.

Не в обычае у мужчин заботиться о столе — это женское дело. Как ни был голоден, Ясон никогда не заглядывал на кухню. Со смертью Агры поневоле пришлось изменить привычкам. Но не ощущал ни вкуса, ни запаха пищи, которую сам себе стряпал, ел потому, что надо было что-то есть...

Ясон побродил по комнатам — вчера не успел как следует рассмотреть. Потом вышел на балкон. Он увидел городские крыши, а дальше и над ними лежало море. Квартира сына понравилась, особенно вид с балкона. Ясон подумал, что, вернувшись, похвастается перед односельчанами. И омрачился, вспомнив: кто его знает, когда же он теперь вернется? Разве что в родную землю, где его дед, отец, жена...

12

Долгим показался Ясону этот первый городской день! Ходил из комнаты в комнату, из угла в угол — словно малый ребенок, которого родители оставили одного, пообещав скоро вернуться, да позабыли об обещании. От одиночества, от безделия Ясон истомился и был рад, когда вечером пришли сын и невестка. С трудом их дождался, и показалось, так устал, как редко бывало.

Ясон испугался: неужели это и есть его новая жизнь?

Да и вечерами сын с невесткой нечасто оставались дома — то их по телефону в гости зовут, то сами куда-то звонят и исчезают до глубокой ночи. Ясон смотрел на телефонный аппарат как на врага.

Кажется, невестка первая обратила внимание на унылый вид старика, спросила его однажды:

— Папа, вам скучно у нас?

— Да отчего ему скучать? — удивился Валерий. — Вон сколько книг, читай на здоровье, никто не мешает.

Что было ответить непонятливому сыну? Человеку, который всю жизнь мотыжил землю, книги привычного дела не заменят. Но промолчал, конечно.

Иногда приходили гости. И было шумно и весело. То, о чем говорили хозяева и гости, Ясон не понимал, он не разбирался в таких вещах. Да все лучше было, чем в одиночку коротать вечера.

Надо было привыкать к новой жизни, привыкать к городу. Ясон выходил на улицу. Но куда, в какую сторону идти? Так и стоял у ворот — как в деревне. Или прогуливался по двору. А хотелось-таки пройтись по улицам, может, встретил бы кого-либо из односельчан — ведь приезжают на базар или к родственникам погостить... Соскучился по знакомым лицам! Что там в селе, что нового?

Жильцов дома он уже многих знал в лицо. Видел из окна, когда утром спешили на работу, видел по вечерам, когда возвращались. Знал и их детей. И со всеми здоровался. Удивляло первое время, что отвечали неохотно, а то и вовсе пожимали плечами: «Обознался, старик!» Что ж, это бывает, Ясон не обижался. Увидишь человека в толпе, подойдешь к нему или окликнешь — окажется, нет, не знаком он тебе!

Случилось так и с Ясоном, когда он принял за знакомого одного из соседей. Тот прихрамывал, опираясь на палку, и был Ясону, видимо, ровесником — голова вся седая. Ясон не смог припомнить, на кого же этот человек похож, осанкой, но очень обрадовался. Ведь и поговорить ему было не с кем.

В тот день жильцы верхних этажей спускались с ведрами во двор к водопроводному крану — не доходила вода, напор, видно, ослаб. Вышел и сосед. Его ведро стояло под тоненькой струйкой, а сам он неторопливо прохаживался рядом. Лицо человека трудно было разглядеть с балкона, и Ясон решил спуститься во двор. «Не может быть, чтобы не встречались! — думал он. — Где-то я его все-таки видел». Они столкнулись в подъезде. Сосед входил с полным ведром. Он мельком взглянул на Ясона... потом обернулся.

Так и не понял Ясон: виделись ли они прежде? А ведь оглянулся. И ему, значит, показалось, что встречались... Надо бы поговорить.

Но случая в этот день не представилось. Сосед больше не появился во дворе.

На следующее утро Ясон пораньше спустился во двор и сел на скамеечку, поджидая. Но прождал напрасно — не вышел сосед. Не видно было его и ни на одном из балконов верхнего этажа. Ясон огорчился. Как же это в городе люди живут? В одном доме, а не знакомы друг с другом, здороваешься — мимо пробегают, ни подойти, ни поговорить... «В какой же он квартире живет?» — гадал Ясон.

И все-таки он увидел старика соседа. Тот развешивал па балконе выстиранное белье. Ясон даже с лавки вскочил. Чтобы достать до веревки, старик опирался на палку. «Одинокий», — пожалел Ясон. И подумал о себе, что, если по справедливости рассудить, грех жаловаться на судьбу: у него и сын, и хорошая невестка... Разве она позволила бы ему стирать!

Вечером он снова увидел соседа. В отгороженном углу двора старик окапывал персиковые деревца.

Этот садик Ясон приметил еще с первого дня. «Зачем его огораживать?» — подумал он. Его поначалу многое здесь поражало. А потом убедился, что так даже лучше — обнести заборчиком. Деревца молодые, ребятишкам, которые здесь бегают-играют, долго ли поломать!

У Ясона приятно сжалось сердце. Представилось, как он сам копается в саду в своем Ламкыц... В эту минуту Ясон испытывал к соседу чувство доброй близости. Спустился во двор, однако постеснялся сразу подойти, заговорить и издали некоторое время наблюдал за работой. Да и сосед не поднял головы, он ни на кого не обращал внимания.

Ясон пожелал ему удачи. Сосед даже не взглянул!

— Спасибо! — буркнул в ответ.

Голос у него был хрипловатый, отрывистый. Ясон присел в стороне. Он сожалел, что ошибся: никогда прежде не встречал этого старика.

Сосед переходил от деревца к деревцу. Обрезал садовыми ножницами засохшие ветки, снес в кучу, поджег и, пока горел сушняк, стоял с опущенной головой. Потом собрал инструмент и ушел. Ясон думал с завистливым волнением: «Дали бы мне здесь клочок земли, эх, и сад бы я вырастил! Хоть маленький, хоть с пяток корней!»

— Я вижу, ты скучаешь, отец, — услышал он голос Валерия у себя за спиной.

Дома Ясон сказал сыну:

— Ты бы мог похлопотать, чтоб мне немножко земли отвели? Во дворе.

— Решил отделиться от нас? — засмеялся Валерий.

— Под садик. Разве было бы плохо?..

— Ну зачем тебе это, отец? Мало ты на своем веку поработал!

— У дятла голова болит, когда он кору не долбит. Вот так и я: копаюсь в земле — и чувствую себя лучше.

— Ладно, отец, поговорим еще об этом, а сейчас собирайся, в театр пойдем.

— Театр театром, а ты толком скажи: могу я рассчитывать или нет?

— Видишь ли... это общий двор. Его нельзя разбивать на личные участки.

— Я ж не для себя одного!

— Все равно.

— А как же сосед?

— Этого я не знаю. Мало ли кому что удается! Ты бы лучше поторопился, а то опоздаем. Сегодня очень интересный спектакль.

— У вас здесь краснозем, — продолжал Ясон, — он под яблони, черешни, чернослив, а этот персики посадил. Не понимает! Он, видать, любит землю, да не разбирается, что она-то любит.

— Возможно, возможно...

Валерий особенно не вникал в слова отца.

— А кто он такой, не знаешь? — спросил Ясон.

— Не знаю.

Как ни уговаривал Валерий, в театр Ясон не пошел — сослался на нездоровье. Но не оттого остался дома. Года не прошло со смерти Агры... Какие уж тут развлечения, ходьба по театрам и кино...

Когда Валерий с женой вернулись из театра, Ясон снова спросил про старика соседа:

— Как же так, ты не знаешь? Ведь в одном доме живете!

— Отец, в доме много людей, и всех знать необязательно. Да и невозможно! — В голосе Валерия послышалось раздражение.

Вмешалась Катерина:

— Папа, вы говорите о соседе, который прихрамывает? Он живет этажом ниже. Как и вы, одинок, жена умерла.

Ей казалось, что о соседе она дала исчерпывающие сведения.

«Как и вы, одинок...» Ясон чуть было не сказал в сердцах: «Разве можно сравнивать! Какой жe я одинокий, если вы у меня?» Но сдержался. Было бы похоже, что пререкается с невесткой.

13

Несколько дней Ясон не видел соседа, с которым сравнила его Катерина. Не появлялся старик ни во дворе, ни в своем садике. Не выходил и на балкон.

В садике осталась лопата, прислоненная к дереву. На ручке лопаты висел старый истрепанный китель. Однажды Ясон издали принял этот нигель за самого соседа...

Он разозлился на себя: ну чего дался ему этот сосед, что он прицепился к постороннему человеку!

Было воскресенье. Ясон прогуливался во дворе. Из открытых окон неслась музыка — где телевизор или магнитофон включили на полную мощность, где по радио передавали песни. Ясону было приятно это шумное многоголосье. «Как хорошо, когда люди дома!» — радовался он.

Только у старика соседа окна были закрыты.

Близился полдень, двор заливало солнцем. Заложив руки за спину, Ясон прохаживался возле садика. Сосед не все деревья успел окопать, заметил он. И подумал: «Уж не помочь ли?» Он еще походил, потом решительно отворил калитку и взялся за лопату.

Все же беспокоило, что вот-вот прихромает сосед, глянет неодобрительно... Может, и не поздоровается даже, а скажет сердито: «Что вам надо в моем саду? Руки чешутся, так почешите в другом месте!» Он и тогда на приветствие ответил бурчаньем. Ведь бог его знает, какой он человек. Ясон иногда поглядывал на плотно занавешенные окна. Здоров ли? Лучше уж пришел бы да накричал.

Ясон быстро окопал деревца — земля была мягкая, податливая. Захватив лопату, обошел посадки и в общем дворе. Да, не то что у старика! Чахлые, ободранные...

Наверное, как посадили яблоньки, так и забыли... Ясон давно к ним присмотрелся, сочувствуя как живым. Но что он мог сделать? Пальцами землю не расковыряешь, а в доме у Валерия никакого инвентаря — не то что лопаты, молотка не найдешь. Теперь же хороший случай представился: окопает, оживит неухоженные деревца, и не будет за них душа болеть.

Ребятишки, игравшие в лапту, окружили Ясона.

— Дедушка, а чего-то вы делаете?

— А то делаю, чтоб деревья росли, — весело ответил Ясон. — Дерево тоже хочет жить. За молодым надо смотреть, ухаживать: как ему дышится, не жмет ли где? Будут корпи свободно дышать — и дереву хорошо. Вырастет сильным. Ох, сколько будет на нем плодов! Вы персики любите?

Мальчишки с интересом слушали, потом стали наперебой просить лопату. Каждому хотелось покопать.

— Ладно! — рассмеялся Ясон. — Только по очереди. Всем достанется.

Во двор стали выходить и взрослые. Кто нес лопату, кто грабли... Ясон был немало удивлен.

В самый разгар самодеятельного воскресника во двор вкатила машина «скорой помощи» и остановилась против подъезда. Уж не за соседом ли? Ясон воткнул лопату в землю и поспешил к машине. Врача встретила в подъезде полная женщина в длинном пестром халате и повела вверх по лестнице.

— Наш ревизор опять заболел! Как до работы, так он болен! — засмеялся кто-то.

— Это уж как всегда! Закон.

И Ясон успокоился. Его лишь смутило, что люди не посочувствовали захворавшему человеку, который жил в том же доме, что и они. И вообще было видно, что относились к нему с неодобрением. Невестки и Валерия дома не было, а спросить жильцов не решился. Ревизора Ясон знал неплохо, как ему казалось: когда собирались гости, Валерий неизменно приглашал и ревизора. Тот приходил с седовласым, почтенной наружности человеком — профессором, тоже соседом по подъезду. Вид у ревизора был далеко не болезненный: крепкий, упитанный мужчина.

А старик в этот день так и не появился во дворе.

14

Наконец Ясон решил навестить соседа: вдруг заболел и воды подать некому? Может, с сердцем плохо, мало ли что... По всему видно, человек прожил нелегкую жизнь. Нет, надо узнать номер квартиры и все выяснить.

Выходя из гастронома, Ясон как раз с ним и повстречался. Никак уж этого он не ожидал! И совсем растерялся, когда тот приветливо улыбнулся:

— Доброе утро, сосед!

Ни прежней суровости в лице, ни хрипотцы в голосе. Правда, выглядел нездоровым. Да Ясон был рад и тому, что хоть живой стоит перед ним.

— Где вы все эти дни пропадали, не видно вас было? — взволнованно спросил Ясон.

— Если не торопишься, подожди меня здесь. Мне кое-что надо купить... Вместе пойдем домой.

Будто они старые приятели! Не думал Ясон, что вот так просто все получится.

— Подожду, конечно. С удовольствием... Куда мне спешить! — сказал он.

— Тогда я сейчас.

В магазине немного было народу, и не пришлось долго ждать. Сосед вышел, кивнул Ясону. Они пошли рядом, молча покуда, — не знали, с чего им начать разговор.

— Да, вроде уличного знакомства... Непривычная штука! Другое дело — за столом, — усмехнулся сосед. — Ну так будем знакомы!

Остановился, свою палку-тросточку и сумку переложил в левую руку, правую протянул Ясону.

— Гвардии капитан Герасим Черкасов!

Коротко остриженная седая голова вскинута, плечи развернуты — по всей форме представился. А в глазах напряжение... Видимо, трудно ему было стоять на больной ноге.

— Рядовой Ясон Бзанба.

Он навытяжку встал — солдат перед командиром. Солдат, прошедший войну от Керчи до Берлина. Представился, как положено по уставу.

Разговаривая, дошли потихоньку до дому, и вдруг Герасим громко расхохотался. Ясон недоуменно оглянулся по сторонам. Над чем это сосед? Сам он вроде ничего такого не сказал, что рассмешило бы Герасима.

— Извини, знаешь, я над чем? — объяснил Герасим. — Ведь что ты вчера натворил! И забыл, наверно?

— А что такое?

— Да как же! Когда ты вчера ребятишек организовал мои деревца окапывать, все решили, что воскресник. А наш симулянт сразу за телефонную трубку: с сердцем худо! Как воскресник, всегда «скорая помощь». Ну и чудес ты натворил! — Герасим снова рассмеялся.

Не удержался и Ясон.

15

А на другой день — как гром с ясного неба: не стало Герасима. Умер.

На лестнице, когда к себе поднимался, настиг его сердечный приступ... Тело обнаружила соседка, жена ревизора, возвращавшаяся домой со своей собачкой, которую прогуливала во дворе. Ясон услышал встревоженные голоса и подоспел к моменту, когда Герасима вносили в квартиру.

Он глазам своим не поверил: этого быть не могло! Вчера договорились насчет прогулки к берегу — подышать морским свежим воздухом... Как же так получилось, что смерть-то рядом была, а ни он, ни Герасим думать не думали! Господи, да не бывает же так! Нет, так и бывает, горько сокрушался Ясон и жену вспоминал. Так это и бывает...

На столе в комнате Герасима лежал нераспечатанный пакет молока, на тумбочке в изголовье аккуратно заправленной кровати — склянки с лекарствами. И на спинках двух стульев висели отглаженные рубашки.

Соседка Герасима сказала:

— Надо сына и дочь известить.

Люди переглянулись и о чем-то тихо заговорили между собой. Ясон не понимал, что происходит: на слова соседки внимания не обратили, словно не слышали. Может, не хотят брать на себя эту обязанность — нелегко оповещать родственников о горе! Да еще таких близких, как сын и дочь.

— Если недалеко живут, я схожу сообщу, — вызвался Ясон.

Соседка махнула рукой, отворачиваясь:

— Позвонить можно. Чего ходить...

В конце концов сам ревизор позвонил. И безо всяких обиняков: папаша ваш преставился, царствие ему... И — бряк трубку на рычаг, дело сделано. Ясон был потрясен! Только врагу пожелать такого горевестника... «Папаша преставился»! Как язык повернулся и голова додумалась ляпнуть такое? Неужели нельзя было, щадя сердце человеческое, как-нибудь помягче сказать? Что ваш отец в тяжелом состоянии, опасаемся за его жизнь...

Какие-то люди приходили и уходили, толклись с постными лицами возле порога, заглядывали в комнату. Ясон стоял в изголовье кровати. Ох, как жаль было ему соседа! Наверно, дочь его отхаживают сейчас, лежит в беспамятстве... И сын от горя не знает, что делать. Ясон чувствовал, как у самого сжимается горло.

Комната опустела, люди нагляделись и разбрелись. Придут дочь с сыном — и утешить некому. Ясон медленно двинулся к распахнутым дверям. Какая-то молодая женщина прошмыгнула мимо него — косы рогульками торчали над головой, брови подведены. В руке платочек наготове...

— Дочь пришла... дочь,— прошелестел чей-то шепот.

И та вдруг заголосила, точно этот шепот заставил:

— Папочка бедный... как же ты без меня помер!..

Явился и сын покойного. Коренастый, в кожаной куртке, плотно облегавшей массивные плечи. Ясон ни за что бы не подумал, что сын, если бы не сказали. Брат оттеснил сестру и встал в ногах у отца, уронив на грудь крепкую лобастую голову.

16

Людей на похоронах было немного — сын, дочь и еще несколько человек. Ни одного знакомого лица Ясон не увидел.

Могильщики были пьяны. Краснорожие, злые, кое-как опустили гроб на веревках и не мешкая взялись за лопаты. Ясон подошел к краю могилы, чтобы сказать слово над покосным, но на него так зыркнули... Будто испугались, что покойник сбежит, если поскорее не закидать землей.

— Царствие небесное... пусть тебе, папа, земля будет пухом, — поставив ногу на вырытую землю, произнес сын. И отошел.

С грохотом ударились в крышку несколько увесистых комьев. Парни старались вовсю.

«Да осторожней вы!» — хотел крикнуть Ясон и подался вперед.

Могильщики еще наддали.

— Не суйся, папаша...

Потерянно брел Ясон за родственниками Герасима. Перед воротами кладбища их ждал автобус. Быстро расселись и укатили. Ясон остался один. До него этим людям не было никакого дела. «Разве так поступают? — думал он со скорбью и стыдом. — Пришел разделить с ними их горе. Господи, что за люди!» Впервые за всю свою жизнь он видел такие похороны.

К вечеру Ясон добрался до дому. Устало поднимаясь по лестнице, услышал голоса из квартиры Герасима — дверь была открыта настежь.

— Комната моя, ты никакого касательства к ней не имеешь! — кричала дочь. — И на порог не пущу. Я одна, пока он был жив, бросив семью, ухаживала за ним... шагу лишнего не давала ему ступить! А где ты был, «хороший сын»? А ты, распрекрасная невестушка? Да вы ему стакана воды не поднесли! А сейчас на комнату претендуете... Ишь какии нашлись! Стыда у вас нету!

И словно бы увидел Ясон: рогульки кос наставлены, как козьи рога, глаза бешеные. Женщине поддакивал мужчина, верно, ее муж. Дескать, и комната, и вещи нам полагаются. В ответ голос сына забУхал, будто из бочки: бу-бу-бу, моя комната, это вы не имеете права...

— Каждый день на работу еду — к нему. С работы — к нему! А лекарства кто доставал по самой дорогой цене? Я, один я! Давай, хочешь, соседей спросим.

— Спрашивай, иди!

— И спрошу!..

Ясон пожалел, что нечаянно услышал перепалку: не успели похоронить отца, как принялись за дележ и уж горло друг другу готовы перегрызть... Сил не было подняться на свой этаж. Он стоял, пережидая внезапную слабость, держась за перила.

Сверху спускались двое — профессор и ревизор. В нарды играть на свежем воздухе.

— Присоединяйтесь к нам, милости просим...

Ясон ничего не ответил. Плюнул бы им под ноги, если б не сын, — все-таки это его друзья-приятели. Нашли время нардами забавляться... Какую же совесть надо иметь!

— Что вы такой грустный, Ясон? Можно подумать, отца родного похоронили! — профессор пытался даже шутить.

— Мне не до игры, — хмуро оборвал Ясон.

— О, ну извини, пожалуйста! — То ли он сочувствовал, то ли издевался, профессор...

Прежде этот гусь вообще не замечал Ясона. А с некоторых пор стал здороваться подчеркнуто вежливо: Звезда Героя Труда произвела на него впечатление. В тот день Ясон возвращался из поликлиники — повел Валерий и насильно заставил надеть Звезду, чтоб пропустили вне очереди... Из подъезда как раз выходил профессор, Увидел Звезду на пиджаке Ясона и на мгновение остолбенел. Потом почтительно поклонился.

Однажды при встрече он спросил, мягко пожав руку Ясону:

— Разрешите полюбопытствовать... Если не секрет и вас не затруднит. За какие заслуги столь высокая награда?

— Какой тут секрет! Кукурузовод я. За урожаи наградили,— охотно ответил Ясон. И стал рассказывать, какая была засуха, земля — что корка чурека, испеченного на горячих углях... Мотыгу из рук не выпускал... После дождей кукуруза пошла в рост, початки появились, да тут новая напасть: ветер, ливень е градом! И все поле полегло, будто по нему бороной прошлись. Не поддался отчаянию, каждый стебель поднимал, как малое дитя... А сколько их в полетами л осуди те! Ну, и спас урожай. Такого богатого ни сам он и никто не видал...

Профессор рассеянно кивал. Показался в подъезде ревизор, и оба они заторопились куда-то. Ясон слышал, как профессор сказал со смешком:

— Ты прав. Матушка-земля, чернозем!.. Да, милейший, пот и ковырянье в землице. Главное, обильный пот!

Не понял Ясон, что же худого в «ковырянье», как выразился сосед, да в «матушке-землице»? Но пренебрежительная усмешка царапнула по самому сердцу. «Животы-то отрастили на наших харчах... И дослушать не захотел!»

И сейчас, потряхивая нардами, с громким говором спускались во двор. Эх, будь его воля, и на порог бы не пустил обоих!

Невестка спросила обеспокоенно:

— Что-нибудь болит? На вас, папа, лица нет.

— Ничего не болит,— вяло отозвался Ясон.

— Тогда я вам подниму настроение. Включу ваши любимые песни. Послушайте, а я тем временем ужин приготовлю... Валерий позвонит из Москвы, поговорите с ним...

Валерий уже несколько дней был в командировке в Москве.

Невестка включила магнитофон и ушла па кухню. «Слава богу,— думала она,— хоть у него ничего не болит, а то без Валерия, что и делать, не знала бы!»

Ясон любил слушать абхазские народные песни. С тех пор как переселился в город, они стали ему еще дороже. По нескольку раз на день прокручивал ленту. Открывал окна, чтоб песне больше было простору (стены, казалось ему, заглушают), садился и слушал, слушал... Наверно, и во дворе слышно — людям приятно. Но сейчас звуки родных песен раздражали его, без того на душе было тягостно.

— Не надо, выключи,— попросил он вошедшую невестку.

Она удивилась:

— Что это с вами, вы так любите...

— Не к месту потому что. Человек умер, сосед, а мы тут с песнями...

— Вот вы чем огорчены! А я-то понять не могу... Вы знаете, папа, сотни людей в нашем доме. И если плакать по каждому, кто умрет, слез не хватит. Жалко, конечно... Но дай бог нам прожить столько, сколько он.

Ясон ни одного слова не слышал — думал о своем. И весь вечер молчал. Сидел, уставясь перед собой. Дышалось отчего-то с трудом, хоть окна были открыты.

Невестка ушла спать. Валерий не позвонил. А как хотелось услышать его голос!.. Душно, нестерпимо душно становилось! Не зажигая света, Ясон оделся, вышел на лестницу и осторожно, чтобы не разбудить невестку, прикрыл за собою дверь.

Во дворе не было ни души. Пусты были и улицы. Ясон сворачивал с одной на другую, пока ноги сами собой не привели его на вокзал.

И в вагон садился, поминутно оглядываясь. Ну, кто погнался бы следом, кому он был нужен? А вот боялся! Боялся почему-то, что в вагон не впустят, спросят подозрительно, откуда он и куда. И только когда поезд тронулся, вздохнул облегченно.

Хватит, нагостился у сына, навидался и наслышался всякого. Выходит, пожил в городе лишь для того, чтобы хорошего человека похоронить...

* * *

Пропели на разные голоса последние петухи, и Ясон словно от глубокого сна очнулся. Прямо перед ним был Марицын двор, а он сжимает в руке лекарственный корень, который дала Марица, когда уезжал в город. Зачем он его достал?..

Стоя у плетня, Ясон смотрел на сонный двор. Собака, устроившаяся под крыльцом кухни, подняла морду, ощерилась. Ясон не двигался, и она успокоенно легла, положив голову на вытянутые лапы.

Светало. Луна догорала, меркла, словно свеча, забытая на церковной паперти. С полей доносило пряные запахи осени. Шумела неугомонная река.

Ясон еще раз огляделся вокруг. У соседей кукуруза скошена, связана в снопы, лишь у Марицы не убрана. Ветер шелестел в сухих стеблях. Ясон заметил серп, торчавший в плетне, и со сжавшимся сердцем подумал о хозяйке: простоит ее поле до самых дождей, не управиться ей одной...

Ясон снял пиджак, сложил его под плетнем.

Прошел с серпом неубранные полосы, связал чалу в снопы. Легко ему работалось, руки делали привычное дело. И когда он, протерев пучком травы, вонзил серп в то место плетня, где оставила Марица, совсем уже рассвело.


Мысль о неубранной кукурузе всю ночь не давала Марице покоя. Надо было спешить — пока погода стоит... И утром заторопилась на поле. Но чала скошена, сложена в снопы. А по дороге, удаляясь, идет в гору человек...

Он шел не спеша и налегке, придерживая на плече пиджак. Марица как завороженная смотрела вслед: «Вернулся... Господи, неужели это он? Вернулся Ясон!»
________________

[1] Алабаша — посох.
[2] Дадраа — обращение старшего к молодым.

Перевод с абхазского Г. Ковалевича

________________

(Печатается по изданию: Ш. Аджинджал. На обрыве: Роман, повести, юмористические рассказы. — Москва, 1984. С. 235-264.)

(OCR — Абхазская интернет-библиотека.)