Главная » Алфавитный каталог авторов » Г » Туман

Алексей Гогуа

Туман

Рассказ

Стелется, ползет густой туман. Оглушенный, израненный войной, город притаился в нем. Притаились и псы, в одночасье превратившиеся в бродячих, мечущихся с перепугу все эти дни и ночи по городу. Еще не рассвело.
…Пятка…видимо, боль в ней так рано подняла его. Раны поглубже тоже затянулись только-только, но болела лишь она.
«…Может, там, где не коснулись ее воды Стикса, или там, где сжимали тиски Аинаржи(1), и осталось незакаленным…» – грустно усмехнулся он.
У моря туман был еще гуще. Он прятал слезящиеся лужицы в продавленном гусеницами танков бетоне на набережной. Все кругом было забито, заглушено туманом. Доносился лишь глухой шум моря. По времени уже была весна, но было не по-весеннему промозгло и холодно. И туман был не то, что называют «расти трава», а мокрый и холодный, как прикосновение змеиной кожи. Он невольно повернулся и посмотрел в сторону города: кое-где холодно горели желтые тусклые огоньки, а дальше все было темно и молчаливо. Боль, но еще какое-то предчувствие заставило его вскочить так рано из постели. Ему показалось, что отовсюду что-то собирается. Оно забралось в дом, подняло его, заронив в душу смятение. Еще тогда, накануне, его заполняло предчувствие войны, запах перегара, который держался в воздухе. Кто знает, когда было обронено семя этой только что пробушевавшей войны. Время проходит своей чередой, но не все проходит вместе с ним, не все, чему положено отойти в прошлое. И семя, оброненное в него и не успевшее во время созреть и отойти в прошлое, созревает однажды и всходит, пробив и прошлое, и настоящее. Что-то все время преследует меня, думает человек, терзаемый сомнениями, чувствует, что не все, кажущееся прошлым, отстало, кое-что преследует, идет следом, наступает на пятки. Потому у него всегда замирает спина или ноет пятка, тем более если она болит. А сам он идет, боясь обернуться, словно ему поручено идти по жизни, неся кувшин с ритуальной водой – адзхиампш – водой-неповорачивайкой.
Еще до войны он пристрастился к каждодневным утренним прогулкам по морскому берегу, к разминкам. И после войны старался следовать этой своей хорошей привычке. Хотя ему сейчас мешали старые раны, особенно пятка. Сегодня он вышел просто слишком рано. Можно сказать, не вышел, а его выбросило. Не возвращаться же ему обратно.
Он давно заметил, что появление таких предчувствий сопровождалось какой-то невидимой, но ощутимой силой. Хотя до него она доходила легким дуновением, он до замирания сердца чувствовал, как это исходит из каких-то немыслимых глубин. Иногда она осторожно втягивала его в свое силовое поле и сразу же завладевала им и заполняла тихим неистовством, тихим помешательством, как он это называл в душе. Но это были мгновения, и она не давала ему насладиться или воспользоваться этим. А чаще проносилась мимо, не задевая его, но каким-то образом удерживая его возле себя, он это чувствовал.
Сегодня она не заключила его в свои объятия, но находилась совсем рядом и, не переставая, давала о себе знать. Чтобы не замочить ноги в лужицах, которые прятались в тумане, он, осторожно ступая, дошел до бордюра, отделявшего море от набережной. Из-под шума моря, заглушаемого туманом и безмолвием, шли какие-то странные звуки. Достигая его слуха, они начинали удаляться и исчезали, и через какую-то паузу опять повторялись. Кто мог издавать такие звуки? Если бы это была какая-то тварь, обитающая на земле или в воде, он опознал бы. Когда ему становилось невыносимо, он иногда обращал лицо к небу – неведомая сила, удерживавшая его около себя, тоже шла сверху. И местом своей неведомой судьбы он считал небеса.
Стоять долго на одном месте ему не давала пятка, она начинала ныть больнее. Он пошел, и боль постепенно ослабела. Все остальные раны были сквозными, а в пятку попали несколько мелких осколков и, не задев кость, глубоко вошли в тело. И сейчас иногда появляются такие же боли, какие были тогда, когда их вытаскивали прямо из живого тела, пока были «свежие». За все это время волей–неволей он хорошо изучил признаки этой боли. Может, вообще лучше всего он знает это. Действительно, как только начинаешь себя проверять, оказывается, что ты ничего толком не знаешь, и больше всего, как ни страшно, самого себя. Даже та неведомая сила, источник его тревожных предчувствий, на мгновения завлекающая в свое силовое поле или постоянно удерживающая его около себя, как быка, привязанного к арбе , знает о нем больше, чем он сам о себе. И недаром она всегда настигает его, когда он долго остается один на один с жизнью, вслепую шаря в пустоте. Он продолжал ковылять вперед. Странные звуки, поразившие его слух, настойчиво преследовали его и понемногу возрастали, раздаваясь постоянно, монотонно.
Сильные боли уйдут или сведут в могилу. А такая, ноющая, бывает долгой и постоянной. И о ней как-то неудобно и говорить, особенно сейчас, когда каждый второй под своими одеждами прячет такие глубокие шрамы. Когда-то, видимо, ни болячки, ни боли не имели названия. Но однажды, когда боль стала невыносимой, человек указал на болевую точку и озвучил ее. И тогда ему наверняка стало легче – он передал названию, слову какую-то часть боли. Более того, назвав ее, он уже с кем-то поделился ею, возможно, даже с пространством. Может, не труд, а боль создала человека? Он продолжал продвигаться в тумане, осторожно, на ощупь, ставя ноги так, чтобы не споткнуться, и прихрамывал. Дошел до того места, которое называли лесопарком. Здесь повсюду под деревьями были густые кустарниковые заросли, и кругом лежала напластовавшаяся многолетняя опавшая листва. Вдруг опять что-то заставило его остановиться – звуки стали отчетливее. Уже было понятно, что это точно не птицы и никакого отношения не имеют к небесам. Это очень походило на вой, но не на собачий или волчий. А может, это другая сила, под стать той, которая доходила до него легким дуновением, но уже из преисподней. На душе стало жутковато. Пятка заныла еще сильнее. Туман покрывал землю густой волнистой пеленой. Может, перейти на поляну у набережной, в парковой рощице, где он обычно делал гимнастику по утрам, и переждать рассвет? Он посмотрел туда и вздрогнул: кусты, разросшиеся под всей рощицей, были густо-густо усыпаны какими-то горящими огоньками, иголочными головками, прожигающими туман. Они мерцали, пульсировали, были живыми. Ему показалось, что это горячее дыхание тех странных звуков.
Он осмотрелся кругом, везде было так же, все было густо усыпано огоньками, несметными точечками, прожигающими туман.
…Он не раз попадал в такие переделки, в которых почти не было шансов остаться в живых, но не дрогнул. Но то, что происходило сейчас, было просто непосильно, и ничего здесь от него не зависело. Все время что-то происходит, но это было не то, что происходит всегда … Человек устает рано, и душа его просит покоя. Он старается многого не замечать, обходить, старается не расстраиваться… Пока не споткнется сильно опять о что-нибудь… Все швы жизни залеплены, как гнидами, ложью, изменой, мышиной возней… Да, в этом мире нет постоянного добра, но как обстоят дела с постоянным злом?...
Обычно так мерцают ночью волчьи глаза. Он даже не удивился, что этих мерцающих огоньков так много, словно не могло быть иначе. Видимо, это все же волки. Но откуда их столько, откуда вообще они могли появиться. Может, взобраться на дерево? Это ему наверняка подсказывает та неведомая сила, которая настигает его повсюду. Сегодня она ни разу не заключала его в свое силовое поле, но удерживает его возле себя. Он решился и пошел по направлению к полянке. Как только он вошел в рощицу, огоньки-угольки на кустах хищно замерцали. Странные звуки, походившие на вой, заметно усилились и казалось, стали горячее. Все это чуть не сбило его с ног. Он удержался, но невыносимой болью заныла пятка. Он чуть не вскрикнул от боли, но, закусив губу до крови, заглушил боль – и своя кровь показалась ему солонее. Затаенный вой и выдыхаемые вместе с ним испарения сопровождались еще итяжелым душком, напоминавшим запах краски брони горящего танка, политой человеческой кровью. Его затошнило.
Между тем все гуще, удушливее становились и запахи, и звуки, походившие на вой. Не раздумывая, он подошел к одному из деревьев и подпрыгнул, как-то неудобно схватился за ветвь и чуть было не сорвался, но, сделав усилие, удержался. Что-то хрустнуло в правом плече. Оно тоже было ранено, но давно не давало о себе знать.
Как только он вспрыгнул, странные звуки превратились в глухие рычания. И душок стал невыносимее. Ему даже показалось, что раздалось клацанье зубов, и он выше подобрал ноги, сделал рывок и поднялся на сук. Видимо, эти твари подпрыгнули, и он услышал, как они царапнули когтями по коре дерева. Тогда он стал быстро карабкаться вверх. Где-то посередине дерева он остановился и посмотрел вниз, надеясь увидеть хотя бы очертания этих тварей. Ничего не увидев, кроме клубящегося тумана, он стал лезть выше. Наконец выбрал место, где было больше ветвей, и уселся на них поудобнее и покрепче. Немного перевел дух, с высоты своего положения обвел взглядом окрест и увидел, как все кругом густо усыпано пылью огоньков-угольков, прожигавших туман.
Видимо, кроме него, никто не видит и не слышит всего этого. Кругом стоит гнетущая тишина. Видимо та сила сегодня позволила ему увидеть, услышать все это. Но зачем – чтобы держать его в страхе, или предупреждает его?
 Отсюда уже было виднее, как рассвет опускался на побережье и просачивался через туман. Сверху город со своими высокими потушенными зданиями походил на мираж. Только кое-где тускло горели желтые огоньки. Они не мерцали, не пульсировали, как огоньки-угольки, которыми было усыпано побережье. Эти редкие огоньки из города могли быть светом свечей, электричество часто выключалось. Видимо, там, в городе, у многих тоже было предчувствие, что что-то собирается, надвигается. Лишь бы это не было изменой… Все остальное как-то переносится.
 Все же у него всегда теплилась надежда, что не может все кончится, оставив небо пустым. Этим необозримым миром, жизнью, вкрапленными в нее людьми, думал он, должно руководить что-то более разумное. Всеобщая гибель, видимо, никому не в радость, ни этой силе, ни Богу, ни дьяволу, ни агнцу.
Над морем туман уже рассеивался, редел. Пока море было плохо видно, но его стало слышнее. Уже светало, и это его немного успокаивало. Под ним туман еще был густ, несметные огоньки-угольки так же мермерцали, пульсировали.
… Если это волки, они что ни на есть матерые… Вой уже доносился вяло. Но смрадное дыхание, смешанное с запахом горящей крови, не уменьшалось. Его поташнивало.
…А может быть, они это делают, чтобы лишить его сознания и свалить с дерева?.. Через некоторое время к этим запахом примешался едкий запах мочевины. Это наверняка волки. Они, видимо, метят мочой свою территорию. Может, охватив весь город, может, и не только… В рощице туман еще держался почти нетронутым, и несмотря на то, что огоньки-угольки на кустах пожелтели, они еще живо мерцали и пульсировали. Через некоторое время на уже обнажившейся набережной он заметил чью-то фигуру. А сила, которая всегда удерживала его возле себя и утяжеляла дыхание, совсем притаилась. Так иногда она незаметно расслабляла связи с жизнью и, казалось, на некоторое время отставала от нее, предоставив ее самой себе.
В мелькнувшей фигуре он узнал старика, всегда раньше него приходившего и купавшегося летом и зимой. К купанию старик относился как к священнодейству: медленно спускался к морю, медленно снимал и аккуратно складывал одежду и так же медленно, почти торжественно входил в воду. И, два-три раза окунувшись, так же торжественно выходил из нее. Его знали все, приходившие сюда спозаранок поразмяться, побегать, покупаться. Знали как ветерана войны, той, Великой Отечественной, ветерана труда, зимнего купания, распития кофе на берегу, игры в забивание козла под эвкалиптами. Он не очень жаловал его за то, что старик спекулировал своим положением, долголетием, но сейчас стал за него беспокоиться. У него тоже есть свой маршрут, и он обязательно его пройдет, как это делает каждое утро. А если он пройдет границы, помеченные этими тварями с глазами-огоньками? Уже во всем лесопарке они изрядно пожелтели, но мерцают так же хищно, пульсируют. Как только он стал думать так, запах мочевины стал невыносимым, вой опять возобновился. Сильнее заныла пятка.
…А если окликнуть его, остановить?.. Но это может быть опаснее…
Старик все приближался, то ныряя в еще не рассеянных местах тумана, то выныривая, то шагом, то легкой рысцой. Поравнявшись с поляной, он повернул лицо в ее сторону и так держал его, пока не прошел. Дальше он пошел спокойным шагом и, отойдя буквально десяток шагов, повернул обратно. Никогда он так не делал, не возвращался на полпути. Хотя этот маршрут он проделывал ради этой поляны, ради тех, кто каждое утро собирался здесь. Это было излюбленным местом для видных людей, чиновников города. Поэтому он равнение держал на поляну, проходя туда и обратно. Сейчас обратно он прошел, не поворачивая лица в сторону поляны, потому что там сегодня пока никого не было. Пока он из года в год совершал этот вояж, сменились многие, уходили одни, приходили новые. Сейчас поляну посещали в основном новые лица, многим из которых до войны сюда вообще не было хода. Но старик был уверен, что здесь не может быть человека, который не знал бы его, не восхищался бы им, его выправкой и прочностью, им, знаменитым ветераном той большой войны, труда, круглогодичного купания, кофепития, игры в домино под эвкалиптами, долгожителя, наконец. Еще он был уверен в том, что каждый раз, когда он проходил мимополяны, держа на нее равнение, там восхищенно говорили друг другу о том, как он прекрасно сохранился, сохранил остроту ума, характер, душу. И сам он не без гордости думал о себе, что такие, как он, осилившие такое возрастное расстояние, такие патриоты рождаются только на этом побережье, на этой земле, в этом народе. И он был убежден в том, что все, кто является утрами на эту поляну, думают так же. За это он не ленился и себя показать, и свое уважение к ним, держа равнение на них. Как армия, которая проходит мимо мавзолеев великих вождей во время парадов. А он держит парад каждое утро. Парад проходит и не возвращается, а он возвращается и на обратном пути безукоризненно держит равнение. В армии этому неплохо учили.
Ветеран не пошел, как обычно, до конца набережной, вернулся на полпути. Значит, там уже помечено, и ветеран не нарушил это пространство. …Значит, и ветеран уже предупрежден, уже знает то, что ему неведомо. Он один оставлен вне всего, что происходит на этом побережье в это туманное утро. Видимо, только он слышит этот распластанный, как бы из-под земли, вой, чует чье-то смрадное дыхание, видит огоньки, рассыпанные по всему побережью. Если спуститься с дерева, он даже не знает, куда можно идти, куда нельзя. Он в положении человека, вокруг которого все заминировано. Уже выглядывало бледное печальное небо. Оно было до того безучастно, будто под ним вообще нет земли, будто оно заворожено верховными силами, расположенными еще выше. У этой неведомой силы, видимо, много забот на земле, и небо парализовало. Сегодня эта сила, кажется, особо занята, и ей не до него, но на деле она неотступно напоминает о себе, не дает спокойно сидеть на этих неудобных ветвях, держит в напряжении.
Уже открылась вся набережная. Он заметил на ней еще две фигуры, шедшие недалеко друг от друга. Впереди шествовал известный в городе знаменосец, который лучше и торжественнее всех мог пронести знамя перед трибунами в торжественные официальные праздники, чеканя шаг. Он успевал обслужить много групп. Обычно перед очередной колонной он появлялся у самых трибун. Становился на несколько шагов впереди колонны, взмывал над собой знамя и начинал чеканить шаг. Рослым знаменосца делали длинные ноги и шея, а торс был короткий, отчего в обычное время бросалась в глаза непропорциональность фигуры. Но когда он брал в руки древко знамени, и без того длинная шея вытягивалась и запрокидывала его тяжелый лошадиный череп.И весь он преображался, а знамя становилось птицей, рвущейся в небо. Как только он поднимал правую ногу, выпрямив ее как струну, и опускал на бетон площади, стук эхом отдавался на памятнике Ленину, под которым располагалась скучающая трибуна, заполненная руководителями высшего и среднего эшелона. И на трибуне все вытягивались, с них как ветром сдувало расхлябанность. Кстати, добрая половина трибуны утрами посещала эту поляну.
Спровадив одну колонну, знаменосец успевал незаметно вернуться и занять место впереди следующей. Каждые большие праздники он успевал сопроводить несколько колонн, проходивших мимо трибун. И вдруг знаменосец куда-то исчез. Тогда было много торжественных праздников с шествиями, но он не появился на многих подряд. Каждый раз все ждали, что вот-вот он появится, но он так и не появился. И действительно, без него все эти праздники-шествия казались неинтересными.
Позже стало известно, что его парализовало. В один жаркий первомайский день, сопроводив две-три колонны, он почувствовал себя плохо. Он еле дотянул до дома, и там его свалило. Проанализировав, люди сделали такую раскладку – видимо, он не успел пополнить в организме витамины, потраченные за зиму. А умение чеканить шаг со знаменем в руках, часто под палящим солнцем, отбирало много энергии. Экономить на таком важном деле он не мог себе позволить. Через год он появился, но не на праздничном плацу, а на набережной, и то рано утром. Знаменосец сильно изменился: исхудавшие, перекошенные плечи, неподвижная левая рука, покоившаяся на впалом животе. Ноги слушались плохо, лицо, казалось, вытянулось, стало длиннее. Но, несмотря на все это, он совершал поход до самого конца набережной – двигая правой рукой вверх-вниз, словно держа штандарт. Поравнявшись с известной поляной, он не забывал делать равнение и держать так перекошенное лицо, пока не пройдет это расстояние.
Сейчас он тоже двигался, с перекошенной фигурой, пошатываясь, но упорно продолжая «нести штандарт». А за ним шел моложавый, полнеющий человек в новенькой, изысканной спортивной форме. Шел шагом, шаги были частые, но мелкие – видно было, что хотел идти быстрее, отчаянно махал руками, словно веслами, но это не прибавляло скорости. Бывший знаменосец не давал себя догнать. Несмотря на то, что поляна еще пустовала, знаменосец повернул к ней лицо и держал так, пока не прошел это расстояние. Но пройдя мимо пустовавшей еще поляны еще с десяток шагов, остановился. Немного постояв, как бы в нерешительности повернул обратно. Все они знают то, что ему неведомо. Вдруг поменяли маршруты. Волки не переходят границ, помеченных другими волками, – это дня них закон. Значит, для этих тоже… Моложавый, в новеньком, изысканном спортивном костюме, поравнявшись с поляной, прямо завернул к ней. В это время заново вспыхнул запах мочевины, и он, не удержавшись, чихнул. Моложавый остановился, прислушался, но не повернул лица в его сторону. Он сильнее обхватил ствол дерева и замер. Тот прошелся по поляне, покружился и опять остановился. Поредевший туман еще держался в густых кустарниковых зарослях, и еще держались огоньки-угольки, но уже бледные, слабо мерцающие, но вой еще доносился. Моложавый же ничего не видел, не слышал. Рассвело. Сверху он видел, как на той поляне-общаге уже собралось много людей, доносились голоса и смех. Не успел он осмотреть все вокруг, как и эту поляну, под ним, уже заполнили. Только два-три человека выполняли гимнастические движения, и то без энтузиазма, Другие же разделились небольшими группками и беседовали, тоже без особого энтузиазма. Оттуда, из отдаленной поляны-общаги все сильнее доносились голоса и смех, а отсюда ничего не было слышно из того, что говорилиПо тому, как громко, развязно говорили, смеялись там, видно было, что та всемогущая сила не заключала их ни в какое силовое поле, вообще не удерживала их около себя. А вот его не отпускала и все время держала возле себя. На ближней поляне были не только люди, но и комнатные, и охотничьи псы, с которыми они явились сюда и которых не выпускали из поля зрения. Может быть, оттого, что он их видел сверху, лица всех казались остановившимися. В центре внимания был один, к группе которого постепенно стекались другие. А лицо его было самым остановившимся. Казалось, все, что должно было обслуживать его лицо при радости, смехе, гневе, ненависти, было выключено. И у других соответственно было приостановлено. Лица их чем-то походили на театральные маски древних подмостков.
 Видимо, и здесь не обошлось без той всемогущей силы, может, их лица входят в ее номенклатуру, и она распоряжается ими… Лицо говорит о человеке в целом. Значит, не всем можно говорить все при всех. Ни одна из собак, находившихся на поляне, ни разу не издала ни звука, не залаяла, не заскулила. Они кружились по поляне, обходя кустарниковые заросли, играли, валили друг друга, слюнявя, катались по траве. Видимо, они часто встречаются, привыкли друг к другу, как и хозяева. Собаки были разных пород, но это им было все равно. Главное, все были собаки. Охотничий сеттер немного держался стороной, дрожал, принюхивался ко всему, вдруг срывался с места, прибегал к краю поляны и сразу возвращался. Каким бы потаенным ни был этот странный вой, раздававшийся как из-под земли, собаки должны были почуять его и запах мочевины, который заполнял округу, заметить огонькиугольки, усыпавшие кустарниковые заросли. Или это норма для них, или они дышат другим воздухом?.. Уже почти все подошли к более многочисленной группе, в центре которой стоял тот с самым застывшим лицом. Но на краю поляны оставалось отдельно от них еще несколько человек. По жестикуляции было видно, что они говорят больше. И лица их, казалось, вот-вот сбросят маски и «заговорят». Почему-то у него самого при этой мысли появился страх, и сердце стало протяжно замирать. Он сразу перевел взгляд на более многочисленную группу и, увидев, что их лица остаются застывшими, успокоился. Где-то между обеими группами стояли две девушки с мощными бедрами, которым было тесно в джинсах, натянутых на них. Видимо, они тоже говорили о своем, одна из них кивала головой направо, а другая отвечала на это кивком головы. Одна из них держала фокстерьера на довольно длинном поводке, а из-за пазухи другой выглядывала востроносая головка постоянно дрожащей чи-хуа-хуа. Хозяйка, наклонив свою гривастую голову, то и дело целовала ее, по-видимому в носик. Продолжая неудобно сидеть на ветвях, он опять посмотрел в сторону города с тревогой. В пространстве виднелись серые очертания многоэтажок с потушенным множеством окон. Только кое-где над частными домами из труб вились дымки. Они были ровные, прямые и довольно высоко поднимались, не рассеиваясь.
Ему стало чуть-чуть лучше, и показалось, что пахнет дымом. Все, кто собрался внизу, были еще в расцвете сил. Двое-трое из них были помоложе, хотя по лицам определить это отсюда было нелегко. Но это можно было определить по тому, с каким почитанием они обращались к старшим, считавшим себя заслуживающими это. А из той поляныобщаги доносился уже просто неумолкаемый гул.
Туман окончательно рассеялся. Только из кустарниковых зарослей под деревьями еще сквозил очень редкий дымок. Но огоньков-угольков уже не было. На поляне еще не собирались расходиться. Самый важный, вокруг которого сгрудилась большая часть посетителей поляны, вдруг стал чаще и размашистее жестикулировать, то и дело вытягивая длинную свою шею, словно собираясь кого-нибудь боднуть. А круг не то что отодвигался, а наоборот, смыкался теснее, будто каждый хотел, чтобы его боднули, да так, чтобы остались вмятины на видном месте и носить их можно было долго и с гордостью. Наконец важный выпрямил шею, сам выпрямился, достал из кармана большой пестрый платок и стал старательно вытирать глаза, глазницы.
Группку поменьше тоже удерживалодин человек. Он был помоложе, не высок и не низок, не худ и не полон, и все его движения походили на танцевальные. Казалось, он вот-вот пойдет по кругу, но вдруг сразу останавливался как вкопанный. Приготовится – отставит, приготовится – отставит – так томился он сам и томил других. Сверху они походили на специально трамбующих земляной пол. В конце он действительно продолжил свой танец-походку и подошел к основной группе. Остальные повторили его путь. Все они хорошо выглядели и были в дорогих спортивных костюмах, что в этих местах после войны было роскошью.
… Есть такие, для которых вся жизнь – непосильная ноша, груз, а ктото шествует по жизни, неся только свою голову, поместив ее меж широких плеч, как дитя на шее отца во время праздников..
Слившись в одну группу, хозяева так стали заняты собой, что позабыли о своих псах. Собаки, освободившись от их опеки, переворошили всю поляну своими играми. Каждая из собак то и дело подходила к людям и, убедившись, что ее хозяин еще здесь, опять предавалась играм.
Они столько бегали внутри поляны, кувыркались, дурачились, набрасывались друг на друга полюбовно, но ни разу не пересекли границы поляны. Так тщательно соблюдали они эту дистанцию. Один доберман-пинчер, не очень активный в играх, часто застывал на месте. Вдруг он зарычал и рванулся к кустарниковым зарослям, которые были под тем деревом, на которое он взобрался. Все разом посмотрели в его сторону. И у всех «маски» приобрели одинаковое выражение, как у актеров древней сцены, исполняющих роли терпящих Божий гнев за какие-то прегрешения.
– Назад! – крикнул на доберман-пинчера один из сгрудившихся на поляне вокруг самого важного, с заметным трудом высвободив голос, настроенный на установившийся общий ритм. Видимо, его хозяин. И собака осеклась и подалась назад, уронив воинственно поднятую морду, поджав короткий тупой хвост. Выходка собаки и то, что она преступила черту, позволенную, видимо, той всемогущей силой, отразилось на всех, и на их «маски» набежала тревожная тень.
… Настроение испорчено, может быть, уберутся наконец…
Как только прикрикнули на одну из собак, все остальные моментально притихли, перестали играть, принюхиваться друг к другу, понемногу каждая подходила к своему хозяину и стояла, прижавшись к нему. Только один сеттер продолжал дрожать, кружиться и принюхиваться к земле.
Просветлело. Побережье обнажилось окончательно под прохладным сероватым небом. От такого долгого сидения на неудобных ветвях ноги у него сильно отекли. Уже он ничего не слышал – ни воя, ни рычания, но запахи почему-то усилились. Может, они поднимались от земли вверх, чтобы совсем рассеяться в воздухе. Он стал просто задыхаться от них и, не удержавшись, со всего маху чихнул. Одна из веток, на которых он сидел, треснула. Он схватился за ветку сверху, но она тоже треснула. «А-а-а!» – вскрикнул он и едва успел обхватить ствол и удержаться. Внизу на поляне все завертелось, собаки завизжали, залаяли, пересекли границы поляны и, выстроившись вокруг ствола, на котором он сидел, выстреливали свирепым лаем вверх, оглашая всю набережную. Почему-то невидимая сила, удерживавшая все живое в ежовых рукавицах, не препятствовала, позволяла им. Как только он чихнул, тот, самый важный, вокруг которого все сгрудились, исподтишка посмотрел в сторону дерева и в мгновение ока очутился на набережной. Остальные быстро догнали его и, окружив его и заполнив набережную, решительно и быстро зашагали вперед. И вся свора собак, визжа, ворча, ринулась за ними, попутно ища своих хозяев. Некоторое время задержались на поляне сенбернар и ротвейлер, не разобравшись, куда и за кем им побежать. Оба ни по породе были овчарами, и их обязанностью было следить за отарой, не допускать, чтобы овцы разбрелись, то и дело сгонять их в кучу. Нынче, когда они обитают в тесных городских помещениях, в них иногда рождается пастушеский инстинкт, который у них в крови, но они не знают, как его применить в таких условиях. Сейчас, когда началась суматоха, опять в них проснулся старый инстинкт, но, все перепутав, они стали облаивать друга друга. У этих потомственных мясоедов столько сил копится, что негде их тратить в нынешних «пастушьих» постах, тесных квартирах. Благо, что они любят спать. А получив какую-то возможность выгулов, они стараются растратить силы. Но и здесь им тоже не дают развернуться, у этого стада, у людей, свои, устраивающие их одних, правила.
Восточные овчарки по происхождению своему тоже относятся к этой профессии. Но они оказались способными окончательно перестроиться, адаптироваться и занимаются исключительно обслуживанием людей. Под конец, услышав резкие окрики своих хозяев, сенбернар и ротвейлер замолкли, еще раз посмотрели друг на друга и побежали догонять других. Надо было спешить. Он понимал, что надо быстро слезть и уйти. Но еще некоторое время он обнимал ствол дерева и чегото ждал. И та сила, которая заколдовала все между небом и землей, все время удерживавшая его возле себя, почему-то к рассвету расслабилась и дала расслабиться всем. Так развязывают у ребенка руки, которыми он еще не владеет. А вот ему она так и не дала расслабиться, не то жалуя, не то назидая, не то пугая… И сейчас, когда ему надо поскорее бежать, он не мог решиться, будто ждал чьего-то позволения.
…За всю свою жизнь он не оставил нигде своих долгов, ни разу не устранился от своих обязанностей… А сила эта, приметив его, не то жалует, не то порицает… Если бы можно было самому попроситься, чтобы она пропустила его к себе через эту невидимую черту, за которой она его держит. В это время до него донесся яростный вой сирены. Успели, подумал он, меры принять. В пятке кольнуло и опять заныло, и это вывело его из оцепенения. И сразу же до него стали четче доходить звуки пространства вместе с энергичным шумом моря. В мгновение ока он уже стоял на земле и так же стремительно направился к набережной, где уже было достаточно прогуливающихся, приходящих сюда утром размяться. Одни проходили быстрым шагом, другие рысцой, одиночками, небольшими группами. И он попробовал медленной рысцой направиться вверх. Еще несколько раз прорывался вой сирены. Ему хотелось быстрее оказаться подальше от этого места, но не очень получалось – что-то не отпускало, все тянуло назад. Это ему часто снилось, будто он хочет оставить опасное место и поскорее уйти от преследования, старается, а не может сдвинуться с места. Сейчас он вспомнил, как предполагалось поступать в таких случаях: выбросить какой-нибудь свой предмет – кисет, газыри, даже что-нибудь из верхней одежды. Он стал шарить по карманам, вдруг пальцы его наткнулись на что-то острое, и он рванул руку, словно обжегся. Кажется, выходя, в спешке он надел свою поношенную военную гимнастерку, в кармане которой хранил завернутым в бинт самый большой из осколков, которые вытащили из пятки.
 В это время у поляны, от которой он убегал, раздались резкие скрипы ржавых тормозов и одновременно сильно хлопнули дверцами машин. Он вынул из кармана то, что держал в руке, и уронил. Сначала действительно ему показалось, что немного отпустило, и он стал продвигаться нормально. Но вскоре убедился, что это совсем не так. Ему не давали бежать легкой трусцой, свободно – все пробегали туда и обратно по узкому тротуару, довольно грубо задевая друг друга плечами. Никто не хотел прыгать по лужам по самой набережной. Бегали в основном молодые. Были и совсем юные, которые в жизни ничего еще не нюхали. Приближаясь, они нагловато прицеливались глазами. Если не успеть отвернуться, они могут сбить с ног, перепрыгнуть через тебя и бежать дальше.  Какой-то амбал приближался к нему, выпучив ничего невидящие глазища. Вдруг он показался ему тем противником, который надвигался, чтобы сразить и навсегда потушить всего тебя. Он дал ему приблизиться и резко убрал в сторону свое когда-то простреленное плечо. Амбал, не удержавшись, ударился о бетонный столб, отскочил и еле удержался на ногах. Слышно было, как он выругался, а может, хотел дать сдачи, но бегающих стало так много, что лучше было не потерять свое удобное место. Здесь он переборщил, надо быть поосторожнее. Если с ним произойдет какой-нибудь инцидент, сюда могут прибежать те, кто только что вышел из машин, громко хлопая дверцами. Они наверняка ищут того, кто сидел на дереве, над поляной, где обычно собирается городская, а то и республиканская элита. Он давно перешел бы на набережную, где на каждом шагу слезились лужицы, ушел бы из этой давки, но и это могли взять под подозрение. Из-за того, что он так разволновался, опять больно заныла лодыжка. Так запылала, что он захромал на эту ногу. И сразу заметил, что, как только захромал, бегущие прямо на него стали нехотя сторониться, а иногда и спрыгивать с тротуара. Он захромал сильнее, низко припадая  вправо. Встречные бегуны все чаще спрыгивали с парапета. Где-то сзади опять завыли сирены, видимо, объявляли отбой. Все же они просто так не ушли бы. Наверняка оставили кого-то, чтобы продолжать следить. Это надо было помнить. А он хромал все больше и больше, резче припадал вправо и быстрее, чем просто шагом, продвигался вперед. То и дело он опускал руки в карман и шарил в нем, там, конечно, было пусто. От того, что он бежал и сильно прихрамывал, пятка ныла больнее.
…Может, там, где не коснулись воды Стикса, или сжимали тиски Аинаржи, и осталось незакаленным…

-------------------------
1  Аинаржи – кузнец Нартов (абхазский нартский эпос)

Перевод с абхазского Надежды Венедиктовой.

1998

----------------------------------

(Опубликовано: Альманах "Южный Кавказ", № 1, 2011, с. 79-93.)

(Материал взят с сайта: http://www.international-alert.org/resources/publications/south-caucasus-literary-almanac-russian.)