Главная » Алфавитный каталог авторов » К » Н. Квициниа. Повести

Николай Квициниа

Повести:

• Близкий родственник
• В разгар лета
• Огонь очага
• Праздник
• Прозрение

БЛИЗКИЙ РОДСТВЕННИК

Не знаю, как вы относитесь к телефонным аппаратам, может, вы души не чаете в этих красивых удобных изобретениях, всегда готовых оказать вам массу услуг, избавив от лишних хлопот и волнений, не знаю, как относитесь вы, но мне этот господин Телефон выматывает душу и медленно, неотвратимо сводит с ума!
Если в этом году я найду себе такое место, где не будет слышно телефонных звонков, я еще спасусь, пожалуй, но он вездесущ и всесилен, этот осточертевший Телефон. Вот сижу, разбираю бумаги и боюсь даже невзначай дотронуться до него рукой, словно он под током высокого напряжения, а раньше, помню, я осаждал начальника телефонной станции, пропадал на узле целыми днями, возмущался, просил, клянчил от имени своих коллег и друзей, — телефона, видите ли, у нас нет, поставьте нам наконец два-три телефонных аппарата на всю нашу братию...
Поставили. И мы ликовали. Даже товарищеский ужин устроили по этому поводу в ресторане «Абхазия»!..
Знал бы, где упадешь, соломки бы постелил... Но, к сожалению, я только сейчас понял, какое несчастье свалилось на меня, дурака этакого!.. Убить надо было меня, нет, убить — это слишком, но связать, запереть в каком-нибудь чулане — в самый раз, чтобы не обивал порог телефонной станции, не лез ходатаем от коллег и друзей, без телефона, понимаете ли, не обойтись, а как же мой покойный отец Нарык успевал повсюду и знал все, обходясь без этого дьявольского изобретения?
Сидел бы сейчас я в этой комнате, как в башне из слоновой кости, один-одинешенек, вспоминал бы что-нибудь приятное из времени моей молодости, вот тебе и счастье, безмятежное и полное. Вы скажете, а как же те, которым ты позарез нужен? Пусть берут свой посох, отвечу я, и, не раздумывая долго, идут ко мне, если уж без меня никак, пусть идут, я встречу их по-доброму. А то сейчас ведь что получается: все, кому не лень, знакомые и незнакомые, дальние и ближние звонят без конца, по сто раз в день, радетели, видишь ли, здоровьем моим интересуются и сплетни заодно рассказывают, а ты попробуй перебить их, осмелься только не выслушать до конца, врагами своими сделаешь на всю жизнь!..
...Сегодня что-то уж совсем спасу нет от этого телефона! Трезвонит не умолкая, случись пожар, тушить будет некогда!.. Бездельники! Лоботрясы! Сумасшедшие! Дураки! Шизики телефонные!.. На языке вертятся такие слова, что и вымолвить-то их неудобно, но стоп! Сердце у меня ранимое, слабое, и надо взять себя в руки, успокоиться хоть немного... О боже, как я устал! Но делать нечего, надо снова снимать трубку и отвечать вежливо, деликатно, корча из себя нечто вроде паиньки-интеллигента, а это только придает им наглости! Что ж, терпи, ничего не поделаешь, сам ведь домогался такого счастья!.. Собрать бы все бумаги — и домой... А дома что — лучше? Дом полон родственников, там я как щепка в водовороте, к тому же и дома стоит этот самый телефонный аппарат! Об удобствах своих мучителей я здорово позаботился, черт возьми: не застали на работе — звоните домой! Звоните, не стесняйтесь, милости просим!.. Да, хорошую рабочую обстановку вы себе создали, Курсантел Нарикович, — на славу!
Можно, конечно, дома отключить телефон, но родственники! Близкие и дорогие, они этого не позволят, им ведь мало просто гостить, им надо звонить другим родственникам и знакомым!..
Вот и секретарь все время заглядывает ко мне, торопит, подхлестывает, надо, мол, поскорее ознакомиться с материалами и заслать, опаздываем!.. Он заглядывает, торопит, а я путаюсь, теряю нить, нервничаю, с опаской поглядываю на телефон и голова совсем пустопорожняя, ничего не соображаю... «Есть ли у них человеческая совесть! — в сердцах спрашиваю я. — С ума сойти можно!»
Секретарь понимает, кого я имею в виду, и его просунутая в дверь кудлатая голова исчезает, чтобы не мозолить мне глаза. Через четверть часа голова его снова торчит в дверях, и в этот момент оглушительно звонит телефон; я притворяюсь, что не слышу, испытываю при этом адские муки, но терплю: посмотрим, кто кого! И вы знаете, сдался телефон! Я сижу как парализованный, с выпученными глазами, не в силах слова вымолвить, словно чудом от неминуемой гибели спасся, а кудлатая голова — хоть бы раз в неделю причесывался! — тут же напоминает о себе: «Курсантел Нарикович! Как там матеръялец?» — не говорит, а поет, не хуже, чем в опере... Нет! Смотаюсь отсюда, пока не поздно. Возьму отпуск за свой счет — и на зеленую травку, в деревню, в тишь благодатную! Все чай собирают, двор пуст, валяйся целый день один-одинешенек на нежной зеленой травке, слушай, как птички щебечут, и жди, когда перезрелый инжир сам тебе в рот упадет!.. Приятно вот так лежать посреди двора, где родился и вырос, смотреть на горы, знакомые с детства, ослепительные в своем величии, и сознавать, что ты недосягаем для господина Телефона, здесь этого чудища отродясь не было и, бог даст, на моем веку не будет!.. Решено! Доживу до завтра или, в крайнем случае, до послезавтра, и поминай как звали! Хоть на четвереньках, но доберусь до моей горной деревни!
И тут снова раздался телефонный звонок. Нет, думаю, шалишь! Победивший раз, победит и дважды! Не поднимаю трубки. Силюсь дочитать лист до конца. Что-то не нравится... Зачеркиваю какие-то слова, вношу поправку, веду, так сказать, поединок с незримым противником, испытываю себя на прочность и терпеливость и... не выдерживаю, хватаю трубку!
— Что вы сказали?.. О, здравствуйте! Да, это я... Да ничего, живу... Не беспокойтесь, уйма свободного времени!..
Так лопочу я, так лгу из вежливости, а тот, на другом конце провода, уже взял меня в жесткий повод, как жокей скакуна, называет знакомые имена, адреса, даты — видно, близкий родственник, — справляется о здоровье и старых и малых, и я безропотно отвечаю, отвечаю, как робкий ученик строгому учителю:
— Да ничего, слава богу, она выздоравливает... И в деревню, разумеется, неплохо было бы!.. Извините, голос мне ваш знаком, но не узнаю по телефону, еще раз извините...
— Как же не узнал! — слышу я в трубке. — Я отец Макрины.
И я умолкаю. Силюсь вспомнить, кто она такая, эта Макрина, перебираю в уме всех городских родственников, иду дальше от сёла к селу, пока не упираюсь в горный склон, покрытый лесом, и зачем-то забираюсь выше, где разве только туры живут, в поисках этой самой Макрины...
— Макрина уважает тебя, дорогой, — слышу в трубке. — Когда мы собираемся всей семьей, статьи твои нам читает, для бодрости духа...
И лицо мое расплывается в улыбке. Ничего не могу с собой поделать, приятно! Оказывается, есть вот такая Макрина, которая читает мои статьи, всей семье читает, выходит, есть прок в моей писанине!
— Жалуется она, малютка наша, — слышу я в трубке, — Совсем забыл нас, говорит, не приезжаешь... Заехал бы разок-другой, посидели бы, поговорили по душам!..
Попробуй, скажи теперь ему: «Я не узнаю вас»!.. Человек в гости запросто приглашает, жалуется, что близких забываю.
Надо бы послушать дальше, пока не выясню, кто он, но времени в обрез и, рискуя показаться невежей, я спрашиваю напрямик, какая у него забота?
— Секрета особого нет, — отвечает он, — но по телефону не хочется... Ты же на работе?
— Да, на работе...
— Еду к тебе. Я здесь, неподалеку... Скоро буду, оглянуться не успеешь, а вот и я!
«Какой черт тебя несет сюда!» — думаю. Ну, допустим, ты даже и родственник, но можно назначить встречу, когда я свободен, не лететь же тебе сломя голову, сейчас, в такой неподходящий момент ко мне на свидание — и материал не вычитан и настроение паршивое!.. Почему я такой слабохарактерный? Другой бы на моем месте сказал: «Приезжай завтра, нет, лучше послезавтра»... А я вот сижу, опустив руки, — безвольный я человек! — и жду, утешая себя тем, что иначе поступить нельзя, гость дальний, из села, каково ему, преодолев такое расстояние, уезжать обратно в тот же день, как говорится, несолоно хлебавши! Совесть меня замучает, да и упрекнуть люди могут за такую черствость. Что ж, раз уж так получилось, пусть идет со своей заботой, не думаю, что смогу помочь, но хоть узнаю, кто он таков, этот неизвестный отец неизвестной Макрины, читающей мои статьи вслух в кругу семьи, — вот я и улыбнулся снова, приятно, что ни говори!..
Впрочем, до его прихода я успел бы вычитать текст, но я из такого теста, что, потеряв равновесие, долго не могу собраться и меня, как русскую избу, можно по бревну разобрать, все что угодно можно вытворять со мной, только к делу меня не вернуть, вот такой я... А разве у вас нет своих недостатков? Все мы люди усталые в суете своей...
Поглядываю на циферблат часов. Что-то задерживается отец Макрины... Вдруг звонит телефон, и я содрогаюсь всем телом. Но трубку беру, сам не знаю почему... И слышу голос с хрипотцой:
— Это я!..
— Простите, кто?
— Отец Макрины. Что, не узнал? Я только что говорил с тобой!
— Где же вы пропадаете, отец Макрины? — сказал я, сливая в одно два последних слова, чтобы звучало, как имя.
— Я здесь с Юкой... Ты же знаешь Юку? — И отец Макрины кашлянул два раза.
Юки мне еще не хватало! Кто он такой, этот Юка? Не знаю я никакого Юки!.. Но не скажешь же отцу Макрины это вслух, остается только промолчать в трубку...
— У Юки срочное дело на торговой базе, надо попасть до обеда, потом никого не застанешь... Я должен идти с ним, там, кажется, Лефтер работает, знаешь Лефтера, сына Хаита? Конечно, знаешь! Ну так вот, я Лефтера тоже отлично знаю, шепну ему пару ласковых — и он поможет несчастному Юке! Без знакомства Трудно... Да я уверен, все будет чин чином, а не пойти с Юкой нельзя — обидится!..
— Чем же я...
Но отец Макрины перебил:
— Да что ты, ради бога! Беспокоить тебя по таким пустякам! Ты нам нужен по другому делу, дорогой! Скажу при встрече, ты ведь еще побудешь на работе?
Голос его был громок и бодр. И мне захотелось заорать во всю глотку, чтобы катился он ко всем чертям вместе со своим Юкой, Лефтером или кем там еще?!. Но соблюдая абхазский этикет, я ответил спокойно, даже кротко:
— Да, я буду ждать вас на работе... Мы же договорились.
— До обеда я не смогу зайти, поэтому спрашиваю, будешь ли ты на работе после обеда? — решил уточнить отец Макрины.
— И после обеда, отец Макрины, и после обеда...
Хорошо, что таблетки с валидолом под рукой!
— Прекрасно! После обеда, где-то в три, я у тебя. До свиданья.
— До свиданья...
В половине третьего я кое-как закончил свои дела, собрал впопыхах листы и отдал секретарю. До прихода отца Макрины оставалось полчаса, и я решил пообедать в закусочной на первом этаже. Обычно я иду обедать домой, здесь недалеко, два квартала — пройдешь пешочком и поешь в свое удовольствие, — но сегодня невидимый, неузнанный, не имеющий даже имени отец Макрины лишил меня домашнего обеда. Зол я на него, и все же тянет взглянуть на этого человека: он так откровенен со мной, может, и впрямь близкий родич? Будь благословенна страна наша, Абхазия! Это в других странах можно сказать о человеке: у него никого нет, один как перст, круглый сирота и тому подобное... У нас такого не бывает. Пойдешь на юг — встретишь родственников, пойдешь на север — родственников встретишь, и если ты их не знаешь, тем хуже для тебя: ленивец ты или память у тебя дырявая!
Они-то о себе напомнят, как и положено хорошим родственникам. Нагрянут нежданно-негаданно, особенно летом, к началу вступительных экзаменов, расположатся станом в твоем дому — и пойдут вздохи, ахи, переживания разные, восторги и слезы... Но нынче, слава богу, не лето, кто собирался поступить, поступил, кто срезался на экзаменах, уехал.
И мы немного отдохнули... Надолго ли?
Отец Макрины запаздывал. И телефон молчал. Странно, зачем это я торчу здесь и поглядываю на дверь! Проще взять и уйти, повод у меня есть, отец Макрины запаздывает, сам виноват, а с меня взятки гладки: ушел по делу — и все тут! Пусть теперь разыскивает... Видно, не ладится у них с Юкой на базе. Им нужен Лефтер, а Лефтер запропастился невесть куда, сидит себе, небось, в уютном ресторанчике и опрокидывает за галстук, скорее всего так оно и есть... Ну тогда отцу Макрины крупно повезло: и Юкиных дел не сделает и свое проворонит. Собственно, почему это меня заботит?.. Ах, да! Они могут притащиться ко мне домой, втроем или вчетвером, вот тогда крупно не повезет мне. Нагрянут, как недавно Гаха и Дахар, вдребезги пьяные. Господи, не допусти! Не дай второй раз такого испытания! А заодно, господи, благослови мою жену! Если б не она, я бы прогнал их в шею и опозорился бы на веки вечные: ярлык негостеприимного хозяина у нас никакой водой не отмоешь!.. Выручила меня жена, остерегла и жестом и взглядом: смотри, мол, не вздумай сказать что-нибудь недоброе, они пьяные, не в своем уме, потерпи — покуражатся и вернутся, откуда пришли...
Гаха и Дахар, раскачиваясь из стороны в сторону, ровно три часа провозглашали тосты в честь меня и всех моих близких и, странно, пока они говорили, пока плели одно и то же, почти совсем отрезвели, пришлось к выпитому бочонку вина добавить еще один. Постепенно они втянули меня, начали подзуживать, и вскоре я уже походил на них... Хвалили мы друг друга наперебой, потом ссориться стали, чуть ли до драки не дошло. Есть у меня такая привычка: как выпью, на рожон лезу. Мне, несчастному, сразу хочется говорить правду!.. Каким же идиотом я выгляжу с этой своей правдой! В наше время с правдой и до порога не дойдешь...
Спасибо жене, обошлось без большого шума, удачно разошлись. А кто знает, как оно обойдется, если отец Макрины, Юка и Лефтер нынче заявятся ко мне домой пьяные? Лефтер, может, и не зайдет, а отец Макрины с Юкой — наверняка! Где это видано, чтобы один из попутчиков возвращался домой, а другой шел в гости!.. В других местах бывает такое, в Абхазии — никогда!
Сижу, уронив голову на грудь, на душе кошки скребут, в тишину вслушиваюсь со страхом и надеждой: скорей бы ты пришел, злополучный отец Макрины, сюда пришел, а не домой!..
И вдруг стук в дверь. Я вскочил на радостях и увидел в дверях совершенно незнакомого мужчину, коротконогого, с большой головой и оттопыренными ушами. Ломаясь, как стеснительная девушка, посетитель спросил тихим голосом:
— Можно войти?
«Наверное, это не он! — подумал я. — Того хоть раз я должен был где-то видеть, а этот...» Вгляделся в лицо. В волосах уже седина, нос, как у ястреба клюв, но глаза добрые, румянец на щеках.
Предложил сесть. Он, глядя на меня пристально, остался в дверях, хотя я и придвинул стул к краю стола.
— Как ваше самочувствие, Курсантел Нарикович? Семья как? Дети?
«Ты смотри, какой вежливый, — думаю,а по телефону был запанибрата... Какого же ты поля ягода, отец Макрины?»
А он продолжал тем же тоном:
— Ну как дела обстоят? Все в порядке, Курсантел Нарикович?
Я отвечал сухо, как по анкете: самочувствие нормальное, жена здорова, у детей хороший аппетит, неприятностей по службе нет.
— Дай бог, чтобы все было хорошо! — мягко сказал он. — Удачи вам во всем, Курсантел Нарикович!
«Похоже, мнется, не знает, как начать». И я пошел ему навстречу.
— А что у вас нового? Что привело ко мне?
Он посмотрел на меня в упор и неожиданно перешел на «ты»:
— Неужели не узнал меня?
— Узнать-то я узнал, — промямлил я, — но... знаешь ли... обознаться можно, бывает...
— Не узнали! — вздохнул он, да так, что мне даже жалко его стало. — Я еще на базе, где мы с Юкой ждали нужного человека, догадался, неловко получается: прошу помощи, разговариваю как с братом, а человек не узнает меня...
— Да... Видно, обознался... может быть, — пробормотал я.
— Совсем недавно, — сказал он, и голос его был тих и торжественен, — мы сидели за одним столом у Джоджи!
— Джоджа? — бесцветно спросил я.
И это его совсем расстроило.
— Ну как же так! Джоджа, Джоджа Кархлаа!.. Когда я подоспел, вы только входили в азарт...
Возбуждаясь, он снова перешел на «ты» и, размахивая руками, продолжил:
— Ты-то выглядел нормально, это нас, усталых, доконало вино Джоджи! И не только в усталости дело, испортили вино, вот что я скажу! Не знаю, что случилось с Джоджей, раньше он такие вещи не позволял себе... Конечно, нынче все стали халтурить, вот и Джоджа — по той же дорожке!..
— Стоп! — сказал я. — О вине больше ни слова! Вспомнил. Все вспомнил, кроме имени...
— Имени? Какого имени? Я же говорю, вино отравил сам Джоджа, я сразу понял: и вкус, и цвет винограда, а пригубил — привкус — жуть! Меня не проведешь, разбавил Джоджа для крепости...
— Прости, как звать тебя?
— Канта! — И он уставился на меня, оцепенев.
— Вот так, дорогой мой, — холодно улыбнулся я. — Близкий родственник, а даже имени не сказал.
— Во всем виноват Джоджа, — сокрушенно покачал головой отец Макрины. — Он в тот день все время называл меня Чижом, как в детстве. А потом, в конце уже, стал звать Уасиапом, и вас смешило это обращение, разве не помнишь?
— Уасиап — человеческое имя, что же в нем смешного? А Чиж...
Но он перебил меня:
— Чтоб этот Джоджа всю жизнь прожил в одном доме с Уасиапом!.. Одного юродивого звали так.
— При чем же здесь ты?
— Юродивый был из нашего рода. Видишь, как получается? Я однажды чуть не сцепился с этим Джоджей: Чижом зови, если охота, но Уасиапом не позволю! Просто Джоджа завидует мне.
— Завидует?
— Да, имени моему завидует, его-то зовут грубо — Джоджа, некоторые называют Чоча, сломав язык на Джоджа... А у меня имя легкое, звучное: Канта.
— Так что привело тебя сюда, Канта, отец Макрины?
— Курсантел Нарикович, — он как-то обмяк и жалко глянул на меня. — Помните, прощаясь, я намекнул вам на одно дело?..
— После «прелестного» вина Джоджи, которого зовут Чочой? — рассмеялся я. — Уж прости, запамятовал!..
— Макрина в прошлом году кончила школу, а до сих пор вино гостям разливает...
Вот теперь я вспомнил и Макрину. Она пришла с отцом, стройненькая, очень обаятельная девушка. Да, именно она разливала вино...
— Год уже потеряла, — услышал я просящий голос Канты. — Если потеряет еще один год, может... боюсь, как бы не повесилась!
Последнее слово он произнес с нажимом, будто само по себе оно не достаточно впечатляюще... Что ему надо от меня? Чем я могу помочь?
— Время еще есть, — сказал я. — Пусть готовится... Я думаю, не каждый день она разливает вино?
— Про вино, это я к слову... Дело сложнее, сейчас из деревни все рвутся в город!
— Рвутся...
— Все рвутся, а Макрине нельзя! Для моей Макрины кругом заборы один выше другого, как тебе это нравится?
— Кто ей может помешать, если речь идет об учебе?
— Есть такой! — зло сказал Канта. — Татауаз, председатель колхоза. Хорош, нечего сказать! Заладил: никому не дам теперь уехать из села. Знает, что без его согласия не очень-то примут... А своих, знаете, Курсантел Нарикович, всех в городе пристроил, двух сыновей, теперь дочь!..
— И все же учиться обязан отпустить...
— Он говорит: пусть едет, но билет пусть теперь сразу заказывает в оба конца, туда и обратно!
Он помолчал, ожидая моей оценки, потом сказал грустно:
— Вы, наверно, на стороне Татауаза... Ну вернулась она в прошлом году, обрадовала председателя — рабочие руки прибавились. А мне что за радость? Неужели я единственную дочь пущу чай собирать с утра до ночи?.. Пусть я не прав, но это моя дочь, малютка моя.
Мне захотелось его утешить.
— На следующий год, Канта, поступит твоя Макрина. Непременно. Зря радуется Татауаз.
— Ну, это еще дожить надо... Как быть? — спрашивал он вроде самого себя, не поднимая на меня глаз. — Не хотел вас беспокоить... Но вы сами пообещали мне, там, у Джоджи...
Ах, вот как!.. Убить меня мало! Что же я мог ему пообещать, дурья моя голова?
— Мы родственники, — напомнил Канта. — Знаешь, какое наше родство?
— Вино Джоджи отшибает память, — Я еще раз заставил себя улыбнуться гостю. Нет, скорее просителю... Черт знает кому!
Канта тоже улыбнулся. Поневоле...
— Твоей матери фамилия Качабаа, — поднял глаза Канта, — Я не ошибаюсь?
— Да, Качабаа.
— И у моей матери такая фамилия. Понимаешь?
— Понимаю! И обе они женщины, твоя и моя мать...
— Не стоит так упрощать! — нахмурился он, — Твоя мать поначалу попала в семью сыновей Лажа, рожденная ею Стычку, единственная дочь Камчича, сына Лажа, выйдя замуж второй раз, оказалась в семье Хыны Джаргвалаа в Овечьем источнике...
— О, господи! — вздохнул я.
— ...А сына Хыны Темраза... или Рамаза? Нет, Рамзаса я люблю, как своих братьев!
— Да, мы родственники. Куда уж ближе! — Я еле сдержал желание рассмеяться ему в лицо.
— А я что говорил! — обрадовался Канта. — Очень близкие, если учесть, сколько нас связывает... Бывает, что чужие люди братаются, а потом до самой смерти не может их разлучить злая сила, а нам тем более надо держаться вместе! Какое несчастье, что ты до сих пор не побывал у нас в гостях! Ничего, бог даст, успеем!..
— Успеем, — согласился я.
— Курсантел Нарикович, то, о чем я прошу, в ваших силах. Сделаете — хорошо, не сделаете, нашему родству не повредит...
— А что именно?
— Макрину надо устроить в Сухуми, — сказал он.
Наверно, у меня был дурацкий вид. Может, поэтому
Канта снисходительно улыбнулся, когда я еле выдавил из себя:
— Как ты себе это представляешь?
— Устрой ее куда-нибудь. Хочешь — на завод или в магазин...
— Что нам стоит дом построить! — зло скривился я.
— Нет, только не на стройку! — запротестовал Канта. — Это уж слишком, бетон, ноги в сырости, сквозняки, кирпичи девчонке таскать, да еще гляди пришибет чем-нибудь... Вот секретаршей бы! Будет стучать на машинке. Да мало ли куда... Тебе видней, Курсантел Нарикович, на худой конец можно и у тебя!
— Я не знаю, как от своих избавиться.
Но Канта словно оглох.
— Конечно, у тебя лучше. Следил бы за ней, за девчонкой в городе глаз нужен! Не важно, сколько она будет получать, я всем обеспечу, главное — стаж, пригодится в будущем.
Я попробовал вразумить его:
— В деревне она лучше подготовится, зачем спешить, а чай собирать не обязательно, есть и другая работа.
— Уговорят, оденет свое сомбреро и пойдет. Она с детства любит чай собирать!
— Это же хорошо, Канта.
— Интересно вы рассуждаете, Курсантел Нарикович!
Я уже перестал понимать, от чего зависит его обращение ко мне то на «ты», то на «вы».
— Странно даже слышать... Если сбор чая такое удовольствие, куда же пропала половина сельских девушек?
— Куда?
— В столице они! Здесь, в Сухуми. Торгуют — кто воду продает, кто книги... На фабрике тоже работают. А чем моя хуже их?
— Пока что она лучше... Я так считаю...
— Курсантел! — он наклонился ко мне, почти касаясь моего лица. — Нет здесь у нас никого ближе тебя, никого!
— Так уж никого, — попробовал я возразить, потупив глаза.
— Я знаю, ты имеешь в виду Ладикву, племянника моего деда, — покачал головой Канта, хотя никакого Ладикву я, разумеется, не знал. — Да, он живет здесь, — вздохнул Канта, — непутевый, сам себе не хозяин, какой от него прок... Однажды зашел к нему на работу, на пивзавод, знаешь, что он там делает?.. Пустые бочки катает!
— Надо и бочки кому-то катать, — вступился я за Ладикву.
— А я так скажу: если только на это способен, возвращайся в деревню, в отцовский дом, пропадет дом без хозяина... Какую усадьбу покинул этот непутевый! Можно сказать, райское место... А знаешь, где он обитает?.. Лучше быть неоплатным должником, чем видеть, где обитает Ладиква!
— Не в свинарнике, надеюсь, твой Ладиква...
— Наш Ладиква, Курсантел. Не забывай, что мы родственники... Свинарник? Это было бы не так плохо, если ты имеешь в виду свинарники твоего отца. Его-то отец, кстати сказать, никогда не держал свиней. В подвале он живет. «Временно», — утешил меня Ладиква. Но рано или поздно сдохнет он в этой сырости от воспа
ления легких. Если моя малютка будет ютиться, как он...
Я перебил его:
— Ладно, Канта! У меня мало времени. Буду иметь в виду, если подвернется что-нибудь...
Он посмотрел на меня с упреком.
— Ну что ж, я пойду... Пусть сопутствует тебе во всем удача, дорогой Курсантел Нарикович! Дай бог приумножить вам свои успехи, живите и здравствуйте тысячу лет и столько же лет правьте Абхазией, как говорится в народе!
— Счастливого пути, Канта!..
Он ушел. Вскоре я забыл о нем и, разумеется, палец о палец не ударил, чтобы помочь ему. Не было у меня ни желания, ни времени ходить по городу в поисках работы для его Макрины. С утра до темна приходилось корпеть над бумагами в редакторском кабинете, порой даже оставался на ночь... Так прошла неделя. И я вновь услышал голос Канты, бодрый, энергичный. Чувствовалось, что отец Макрины пребывает в отличном настроении.
— Что нового? — спросил он после затейливой и длинной тирады, выражающей приветствие.
— Пока ничего, Канта, — сказал я. — Надоедаю знакомым, обиваю пороги, ищу, дорогой, ищу, но... Надо ждать!
— Ах, черт побери! Как мы обременили тебя своими заботами!.. Дай-то бог, чтобы та, ради которой ты мучаешься, не оказалась неблагодарной!.. Нет пока для Макрины работы? Ничего страшного, не сегодня — так завтра, так ведь?.. Дома все живы-здоровы?
— Да, все в порядке.
— Слава богу, дорогой, слава богу! Пусть всегда вам сопутствует удача! Да умножатся ваши успехи! Да будете вы поводырем Абхазии нашей, как говорят в народе!..
«Хорошо, что у него в руке телефонная трубка, а не стакан вина», — подумал я, слушая его тосты.
После этого разговора Канта куда-то пропал. Я уже подумал, что он отказался от своей затеи, не увидев с моей стороны особого усердия по трудоустройству его дочери, и нелепое родство наше лопнуло, как мыльный пузырь. Но Канта, как оказалось, о родственниках помнит и расставаться с ними не любит...
— Ну как ты, Канта? — опередил я его, услышав бодрый голос в трубке. — Все живы-здоровы? Как себя чувствует Макрина?
— Прекрасно, прекрасно, дорогой Курсантел Нарикович, лучшего и ждать нельзя! А как вы себя чувствуете?
— Приболел немного...
— Да неужели!.. Сейчас же еду к вам, вот только на рынок забегу, за фруктами.
— Не стоит беспокоиться, Канта! — горячо запротестовал я. — Через десять минут мне уже надо быть на приеме у врача, я уже выхожу, уже выхожу, дорогой Канта! — Канта молчал, и я продолжил: — Не можем мы устроить девушку куда попало, дорогой Канта! Я не сижу сложа руки, спрашиваю, беспокою всех, но то, что предлагают, мне не нравится... Нужно подождать еще немного.
— Ты, Курсантел Нарикович, особенно не выбирай, — сказал Канта. — Мы люди не гордые, пусть скромненькая работа, ее устроит, вполне, — добавил он, видно, невтерпеж ему уже стало. — Что-нибудь конкретное, Курсантел Нарикович, конкретное что-нибудь можете предложить?
— Потерпи немного, Канта, — ушел я от прямого ответа. И чтобы как-то сгладить впечатление, добавил излишне уверенно: — Будет!
И тут же пожалел, но слова обратно не воротишь...
И во второй половине дня, ровно через неделю мой домашний телефон, будь он трижды проклят, спрашивал меня голосом Канты:
— Что нового?.. Целый день звоню на работу, а тебя нет... Чем порадуешь, Курсантел Нарикович?
— Я знаю, Канта, — голос мой звучал уныло, — тебе хотелось бы услышать приятные новости, но их нет пока, к сожалению...
— Ты здоров, это главное! — бодро отвечал Канта. — Я звоню с вокзала, билет уже купил. А как ты понимаешь эти самые приятные новости? Хорошую работу нашел для Макрины — приятная новость! Не очень хорошую — тоже приятная новость.
— Тебе уже не привыкать, Канта, — миролюбиво сказал я, чувствуя, что из этой истории мне уже не выпутаться. — Подожди еще недельку...
— И неделю, и двадцать дней готов ждать, дорогой, лишь бы подвернулось что-нибудь стоящее, — без тени
уныния, бодрым голосом отвечал Канта. — Может, к следующему моему приезду и Макрину прихватить, а?
— Да нет, Канта... Сначала найдем работу, а привезти проще простого.
— Очень мудро, Курсантел Нарикович! Счастливо оставаться, всего вам хорошего! Побеспокоил вас, столько хлопот доставил, дай бог, чтобы все абхазское всегда оставалось с вами, поводырь вы наш!..
Я отодвинул трубку подальше, и теперь его голос звучал тоненько и надтреснуто. Он еще долго произносил свои здравицы, которые говорят сплошь и рядом, за каждым столом в моей древней Абхазии.
Трубку-то я отодвинул, но на следующий день ноги понесли меня к директору типографии. Я же говорил вам, что безвольное я существо...
— Доброе утро, дад, доброе утро, Махиал! — приветствовал я директора типографии. — Не обессудь, с утра нагрянул, да беда времени не выбирает, помоги мне, я тебя умоляю!..
— Да что случилось, Курсантел?!
— Вся надежда на тебя, брат!.. Или ты, или никто!
— Ну толком скажи, что стряслось? Если могу помочь — помогу, и просить не надо!
— Надо устроить на работу Макрину.
— А кто она такая, Макрина?
— Представь себе, наша родственница!.. Ее отец совсем одолел меня, не устрою — глядишь, врагами разойдемся... Обнадежил я его, понимаешь? Пути назад нет, а он постоянно приезжает, звонит, теребит, предводителем Абхазии меня называет и до инфаркта скоро доведет, клянусь тебе!..
— Слушай, а она, эта Макрина... сколько ей лет?
— Семнадцать, кажется...
— А может, она собирается поступать в институт?
— Вот именно, собирается...
— Это плохо! — сказал Махиал.
— Почему? — удивился я. — По-моему, хорошо...
— Для нее хорошо, для нас нет!.. Понимаешь, все, кто устраивается к нам на работу, норовят потом в вуз. Типография — вроде перевалочного пункта... Уходят один за другим. Только подумаешь — ну вот, наконец, выучили чему-то человека, освоил профессию, а он за^ явление об уходе в связи с поступлением... С ума сойти можно!
— Сочувствую тебе, Махиал, но и ты меня пойми!
— Может, она заочно собирается учиться, это другое дело...
— По-моему, она настолько тупа, что никогда не поступит в институт, — сказал я. Нехорошо было так говорить о Макрине, которая читает мои статьи в кругу семьи, но как иначе уговорить Махиала?
— А ты думаешь, типография — место для бестолковых? — чуть хмурясь, спросил Махиал.
Я смутился и пробормотал:
— Я не то хотел сказать, не тупа, она даже статьи читает, скорее, растяпа...
— Удивительные вещи ты сегодня говоришь, Курсантел! — сказал Махиал и строго глянул на меня.
— Я же прошу тебя, Махиал! Устрой ее кем-нибудь, временно хотя бы. Глядишь — и ко двору придется!.. И отец ее от меня отстанет, замучил он меня совсем!
— Ладно, посмотрим, — сказал Махиал. — Как там у тебя в журнале?
— Суетимся, как всегда...
— Статья моя когда пойдет?
— В третьем квартале, как запланировано.
— Сократил, небось, наполовину!
— На четверть, — признался я.
От Махиала я уходил в приподнятом настроении, и когда в конце недели — не заставил долго ждать! — позвонил Канта, я поспешил обрадовать его:
— Дела у нас ладятся, дорогой!..
Собственно, ничего конкретного Махиал не сказал, но я ухватился за словечко «посмотрим», оброненное им в типографии, во всяком случае надеялся, не откажет, если приду с Макриной.
— Надоел же я тебе, Курсантел! — воскликнул Канта, не скрывая радости, — Куда только не ходил ты ради меня, унижался, просил!..
— Ничего, Канта! — великодушно отвечал я, хотя никуда кроме типографии не ходил.
— Дай бог, чтобы мы успели отблагодарить... А сейчас, — голос Канты зазвучал еще громче, — Я жду тебя в «Ерцаху»! И не вздумай отказываться, не выпить по такому поводу — грех!
Спорить было бесполезно, он просто бы явился ко мне в дом, и я из двух зол выбрал меньшее: спустя двадцать минут мы сидели в ресторане «Ерцаху».
— Только скромно, — предупредил я Канту. — Чисто символически...
— Ну конечно, дорогой, — засмеялся Канта. — Голова болит?.. Полечим.
— Боржоми, — сказал я.
— Боржоми — ерунда, — сказал Канта, — Фасоль, мамалыга, соленья и сто граммов водочки.
— Нет, — сказал я.
— Не спорь со мной, — погрозил мне пальцем Канта. — Мы с тобой в «Ерцаху», и мы с тобой абхазцы!
И пяти минут не прошло, как официант, с которым Канта был на короткой ноге, щедро, по-царски накрыл стол: в придачу ко всему, что полагается в таких случаях, — фасоли, мамалыге, сыру, ореховому соусу, — на столе появилось и вяленое мясо, отличное мясо; так что аппетит у меня разыгрался и даже выпить захотелось, а о Канте и говорить нечего, я сразу заметил, что он сегодня намерен разгуляться не на шутку... Глаза у него блестели, он потирал руки, хлопал в ладоши и вертел головой во все стороны... Морщась, выпил я первую рюмку и почти сразу поднял вторую, решив поскорей свернуть это дело:
— За твое здоровье, Канта! Желаю тебе крепкого здоровья, удачи, где бы ни был!..
Но Канту так просто с толку не собьешь!..
— Не имею права тебя задерживать, — усмехнулся он, — но я узнал, у них есть какое-то редкое вино... Попробуем этого вина, по одному стакану всего выпьем, а там, как знаешь, задерживать не буду.
— Какое еще редкое вино...
— «Анакопию»! — крикнул Канта. И похлопал меня по плечу: — Звучит, а? «Анакопия»! Столица древнего Абхазского царства...
— Ладно, — сказал я, — отведаем...
Я сказал «ладно», а надо было встать и уйти. В отличном настроении со свежей головой. Откуда я мог знать, что там, где сидит Канта, обязательно появляются его знакомые, а появившись, тут же посылают с официантом целую партию бутылок? И пошло, и поехало! Бутылки от них к нам, бутылки от нас к ним, тосты туда и обратно, и всех перекрывает голос Канты, он нарочно говорит так, чтобы его было слышно в самых дальних углах, вот он уже до могил дедов-прадедов добрался, связал эти могилы с древней столицей Абхазского царства, а потом дал команду «состыковать наши столы» и затянул залихватскую песню...
Домой я добрался только к ужину. Приехал на такси, но не помню, как оказался в машине, и куда девался Канта, тоже не помню...
В конце он часто повторял слово «вокзал». Заснул, наверно, где-нибудь на вокзале...
Случалось ли вам видеть обессиленную ворону с разбитыми крыльями на верхушке ольхи? Вот так я выглядел за рабочим столом на следующий день после «Ерцаху». Какая уж там работа! Еле дотерпев до полудня, приплелся я домой, попутно выпив боржоми. Утром, уходя на службу, я не позавтракал, и сейчас есть не хотелось. Жена глянула на меня хмуро:
— Кто-то все время звонит тебе, вот уже в восьмой раз!..
— Может быть, с работы?
— А ты разве не оттуда?
— Был... Кто он? Чего он хочет?
Она не успела ответить, как зазвонил телефон. Я, опережая жену, быстро схватил трубку.
— Добрый день, Курсантел! — хрипло прозвучало в трубке. Я сразу узнал голос Канты. — Ты дома, Курсантел... — он покашлял, — Нарикович?
— То, что от меня осталось, — пошутил я. — Дома...
— Раз шутишь, все в порядке! Чтобы ты был неразлучен со своим домом, своей страной, своим народом! Извини за беспокойство, но я скоро загляну к тебе...
— Добро пожаловать, Канта, — промямлил я и подошел к супруге с таким видом, словно к встрече горевестника приготовился. — Гость к нам пожаловал, радуйся, встречай...
— Что-о? — сурово глянула на меня жена. — Кто такой? Откуда он взялся так некстати?
— Гость не спрашивает, когда ему прийти... Этот хоть по телефону предупредил. Встречай!
— Родственник? Близкий? Дальний?
— Это Канта. Я тебе говорил о нем. Мы близкие родственники: наши матери — женщины!..
— Все-таки принесла нелегкая!.. Мы же совсем не готовы, есть, правда, кружок сыра, кое-какие соленья...
— Для Канты этого предостаточно, — сказал я.
— А выпить? — забеспокоилась жена.
— Нет и не надо. Так лучше будет...
Но моя супруга набросилась на меня:
— Если ты не можешь пить, это еще не значит конец абхазскому гостеприимству! Иди в магазин и купи вина, хотя, стой, вспомнила, у нас есть немного, хватит, не надо в магазин...
— Плохо ты знаешь Канту, — усмехнулся я. — Смотри, как бы самой в магазин бежать не пришлось...
Канта не заставил себя ждать. Хозяйка едва успела раза два помешать мамалыгу, как раздался звонок в дверь.
Он стоял, улыбаясь во весь рот, держа в руке бочонок, вмещающий литров двадцать. От этой тяжести одно плечо у него опустилось, он чуть покачивался, но глядел соколом, а сзади него стояла какая-то девчонка, с опущенными глазами и томным выражением лица. У нее в руках тоже была ноша.
Канта протянул мне левую руку, но, смутившись, поставил бочонок на землю и приветствовал меня, подняв правую, по старому дедовскому обычаю.
Я ввел их в дом, познакомил с супругой. Спросил приличия ради:
— А кто эта девушка? — зная наперед, что это Макрина. Кого же еще мог привести в мой дом близкий родственничек.
— Да это же та, — загремел Канта, — что вино нам разливала у Джоджи! Как же ты не узнал ее?.. А она помнит тебя отлично, да вот стеснительная она, Макрина, очень смущается...
— Вот ты какая, Макрина, — сказал я.
— В строгости держим, — сказал Канта. — На людях редко разрешаем появляться, если только вино разлить гостям...
Мы расселись в зале. Макрина вела себя так, словно молодой невесткой вошла в наш дом: жеманничала, опускала глаза, молчала, когда ее спрашивали, отказывалась сесть вместе с нами. Меня это раздражало, и Канта сказал Макрине:
— Не стесняйся Пижиа, ты же не у чужих находишься, это наши родственники.
— Ее звать Пижиа? — удивился я.
— Это мы ее так дома зовем, — улыбнулся Канта. — По паспорту она Макрина.
— Садись, Макрина! — сказал я. — Слышала, ты не у чужих людей!
Но Макрина продолжала стоять и краснела, как робкая ученица в кабинете директора, хотя, глядя на нее, вполне сложившуюся девушку, никто бы не подумал, что она совсем недавно окончила среднюю школу.
— А ну достань-ка, Пижиа, свои гостинцы! — приказал Канта и, обращаясь к моей супруге, добавил: — Хозяйка моя положила кое-что, нельзя, говорит, с пустыми руками...
— Вот уж напрасно все это! — возразила супруга.
— Нужно, как же с пустыми руками! В первый раз в вашем доме, дорогие мои, и бог даст, не в последний... А вообще стоит ли обращать внимание на разные там мелочи? Но вот вино, здесь уж ничего не скажешь, достойное вино! — улыбнулся Канта горделиво. — Хоть и тяжело было везти этот бочонок, чуть рука не отсохла, зато порадуемся от души!..
— А я думал, вы бочонок здесь, на базаре купили... Так вы еще и вино привезли? — удивился я.
— Да, привез. Чудесное вино из моего села, из моего двора, из моего погреба! Если б мы были знакомы раньше, ты давно бы знал, какое вино делает Канта. Это тебе не Джоджина отрава!.. Это вино я готовил для себя, на свой вкус. Каждый год у меня два сорта вина, для себя и для гостей. Завсегдатаи, они знают, что я хороший винодел! Раза два-три в неделю обязательно приходят ко мне под разными предлогами, а цель одна, сам понимаешь... Непросто распознать, какое вино я приготовил для себя, какое — для завсегдатаев, но я-то знаю: в моем привкус медовухи. Именно это вино, с привкусом медовухи, я привез в бочонке. Сначала я решил взять бочонок побольше, но...
— Испугался, что надорвешься! — засмеялся я. — В этом-то все двадцать литров, дорогой Канта! Куда столько?..
— Знаю, что мало! — сказал Канта. И оглядел бочонок. — Ничего, бог даст, исправим ошибку. Уж чем-чем, а вином я вас не обижу!..
«Он что, поселиться здесь надумал? — забеспокоился я. — Вином не обидит!.. Ничего не хочу — ни его вина, ни его дочери Пижиа!»
А Пижиа, то есть не Пижиа, Макрина, тем временм пошла со своими сельскими дарами к моей супруге, снимавшей с огня мамалыгу. Воспитанная девушка эта Макрина — так и не присела при старших и словечка не вымолвила, не в пример городским балаболкам!
— Послушай, Канта! — обратился я к отцу Макрины. — Я вчера переборщил, ничего не помню... Куда ты пропал потом, куда тебя занесло?
— Сколько бы я ни выпил, дорогой Курсантел, — усмехнулся Канта, — меня несет только в одну сторону — домой! Насчет этого можешь не беспокоиться. Иду прямиком домой, даже если целое войско встанет на пути... Думаешь, я успел на последний рейс? Какое там! Поехал на попутке до Лазтоу. Ночь темная, хоть глаз выколи! От Лазтоу двинул, не раздумывая, пешком... Пока не уперся в ворота своего двора. Сразу в дом не зашел, походил немного, горным воздухом подышал и отрезвел...
— Зато я всю ночь провел в мученьях, да и сегодня еще не отошел, как видишь!..
— Это все коньяк, его мы выпили напоследок...
— Мы еще и коньяк пили?
— Ну конечно! Мажагва нам встретился у пивнушки, а от Мажагвы никуда не денешься!..
— Представляю, каким я был! — вздохнул я.
Но Канта был великодушен:
— Да нет, что ты! Ноги у тебя не заплетались, и речь была ясная... Вот Мажагва еле стоял, это точно! Удивляюсь, как он заметил нас! Пристал к нам, чтобы выпить с нами, ну прямо прилип!.. И этого ты не помнишь?
— Ничего не помню.
— Вот чудо!.. Выходит, ты и в самом деле здорово охмелел вчера! — сказал Канта и глянул на меня то ли лукаво, то ли недоверчиво. — Я, дорогой, все помню... Ну, Мажагва!
— А как я оказался в такси?
Я тебя посадил. А сам поехал прямо на вокзал.
— Ну и свинья я, Канта! Сам поехал домой на такси, а ты — на вокзал... Будто в моем доме для тебя места бы не нашлось!
— Нет, Курсантел, к тебе я не мог: мы же договорились!
— О чем?
— Что я поеду в деревню, чтобы сегодня, не медля, привезти к тебе Пижию.
— Не медля?.. — только и вымолвил я.
— Вот именно. Ты сказал: «Чтобы сегодня она была здесь. Непременно!»
«Ах, чтобы язык у меня отсох! — возмутился я в душе, продолжая глядеть на улыбающегося Канту пустыми глазами. — Недаром говорят в народе, что курица сама, своими когтями достает из-под земли то, за что ее потом режут...»
Канта улыбался и по обыкновению своему потирал руки. Макрина помогала моей супруге накрывать стол, извлекая из своей торбы сельские дары: румяную жареную курицу, два круга сыра, банку аджики, аджинджиху — есть у нас такое лакомство, ядрышки ореха с виноградным соком, — сушеный инжир... Про вино вы уже знаете — фирменное вино Канты с привкусом медовухи... Пейте, ешьте, Курсантел Нарикович! Мало вам двух сыновей — глядишь, приемная дочь прибавится, да еще с двойным именем, Пижиа-Макрина. Поделом вам, раз язык за зубами держать не можете!
А вот и Канта заладил: «Я не чужой!.. Я чувствую себя как дома!»
Оправдывая свои слова, он сам разлил вино, усевшись поудобней,словно у отцовского очага. Ну конечно, Канта здесь хозяин, а я гость, к тому же никуда не годный после вчерашнего!..
— Полечим! — утешил меня Канта. — Но тогда начнем не с вина, с лекарства начнем, дорогой!
— С какого еще лекарства?
— Макрина! — позвал Канта. — Достань-ка!
Макрина молча полезла в торбу и извлекла оттуда
закупоренную воском бутылочку. Канта аккуратно открыл ее и разлил в рюмки чистую как слеза жидкость.
— Виноградная водка моего приготовления! — объявил он, — Исцеляет сразу, Курсантел Нарикович, клянусь честью!
— Ты еще шутишь, Канта!..
— Какие шутки! Вся моя деревня знает ее целебные свойства!.. На этот счет со мной не спорь. Выпьешь, как рукой снимет. А не выпьешь, и завтра не отойдешь!..
И я согласился. Меня уговорить не трудно...
На радостях Канта стал еще развязнее, заставил попробовать своего «лекарства» и мою хозяйку, всего одну стопочку, но до донышка. Этого ей вполне хватило: водка была на редкость крепкой. Уселась моя хозяюшка рядом с нами, раскраснелась вся, в глазах ее появился какой-то безумный блеск, и стала разглядывать нас, как будто мы манекены на выставке. Ну, ладно, Канту она видит впервые, но на меня-то чего глаза пялить?..
И Макрина, глядя на мою супругу, стала чувствовать себя уверенней. Нет, она, конечно, не выпила с нами, — все же за столом отец родной! — но присела наконец по моей настоятельной просьбе.
— А впрочем, — сказал Канта, — ничего в моей водке особенного нет! — и глянул на вино, искрящееся на солнечном свету. — Не сочтите за хвастовство, — добавил он, — но много людей утонуло в этом вине, так легко и приятно оно пьется!..
— Нет, Канта! — сказал я. — Как я на работе появлюсь? С меня рюмки хватит...
— Как?! — опешил Канта. — И не попробуешь даже?
— Вчера тоже все началось с проб, — решительно запротестовал я. — Хватит! Я с утра еще ничего не сделал, а работы столько, что с yмa сойти можно!
— Подумаешь, работник! — вдруг неодобрительно вставила моя супруга. — А другие все бездельники...
— Работа никуда от тебя не уйдет, — подхватил Канта, благодарно взглянув на неожиданную союзницу. — А мы, люди, сегодня живы, а завтра поминай как звали... Не знаю, Курсантел, не знаю! Я бы так не поступил... Настаивать не буду, но, поступая так, ты и бога гневишь, и людей обижаешь.
— Конечно, обижаешь! — сказала моя супруга. — Такое вино перед тобой...
— Не вино, а кровь! — сказал Канта. — Напиток богов!
— Оно черное, — умоляюще сказал я. — Черное не для меня.
Это так и было. Вот уже три года, как я не пил черного вина. Врачи запретили. Правда, один раз, это было в высокогорном селе Хуап, я выпил несколько стаканов черного вина, но не без страха за возможные последствия. Очень уж уговаривал меня тамошний хозяин. «Если хоть чуточку тебе это повредит, — сказал он мне тогда, — я голову дам на отсечение!..» И вы знаете, после тех пяти стаканов я действительно не почувствовал себя плохо, но все же встал из-за стола: береженого бог бережет!.. Потом долго с завистью наблюдал, как мои друзья пировали вовсю, соперничая друг с другом. Я ходил по балкону и завидовал им. Заодно проклинал наш обычай, который не позволяет дважды садиться за стол! Да, у нас так: если встал — гуляй себе по двору, уезжай домой, пожалуйста, но к столу уже дороги нет... Но хуже всего, что друзья, встретившись со мной на второй день, были свежи и веселы, ни вялости, ни головной боли!.. Они расхваливали это черное хуапское вино и называли меня дураком, лишившим себя прекрасного пира! Да, хуапскому вину, даже черному, можно доверять, но кто поручится за вино Канты? Надо поостеречься...
— Всего один стакан! — прервал Канта мои размышления.
— Не отказывай гостю! — сказала моя супруга.
— Отведаю, конечно, — сдался я под неумолимым взглядом Канты.
Я выпил. Канта не сводил с меня глаз:
— Ну как?
— Чудесное!
— А я что говорил! — широко улыбнулся Канта и протянул стакан моей супруге.
До дна она пить постеснялась, но Канта был доволен... Запах винограда пьянил душу. И мне хотелось целовать Канту, благодарить его за то, что он переступил мой порог, хотелось пить вместе с ним, послав к чертям работу и все остальное... Но я взял себя в руки, вспомнил врачей и больше к вину не притронулся.
Прощаясь, Канта сказал:
— Мой тост за ваш хлеб-соль, за вашу семью, за наше родство и братство! Пусть мне и года не прожить, как вот этому вину, если я не буду относиться к вашей семье, как к родной!.. Мне кажется, что Пижиа будет у вас, как в родном доме! Ей даже будет здесь лучше!
Яблоко, которое я жевал, чуть не застряло в горле. Супруга моя, она уже носом клевала, вдруг выпрямилась, и лицо ее побледнело. Ее всполошенный взгляд, устремленный на меня, спрашивал: «Неужели этот пройдоха решил оставить барышню и уехать?!»
Но что я мог ответить моей супруге? Даже взглядом, что я мог ответить ей!..
А Канта, хитрец, оценив нашу реакцию, выдержал паузу и нанес завершающий удар, отрезав все пути к отступлению:
— Пол-Сухуми, считай, наши родственники, наши с вами. И все они живут хорошо. Мать Макрины хотела, чтобы ее приютил один из них... Но я-то знаю, что у вас на первых порах ей будет лучше, чем где бы то ни было...
Ну что мы могли сказать? Просто потеряли дар речи, онемели, и все тут!..
— Она еще мала, глупа, — продолжал Канта. — Рядом с ней должен быть человек мудрый, авторитетный, чтобы обуздать, если нужно... А если оставить ее у таких людей, которые дадут ей волю, она будет злоупотреблять... Пойдет себе, куда вздумается!
— Да разве Макрина позволит себе такое? — пролепетал я.
— Бог весть, что она может натворить! — громче обычного сказал Канта. — Только ступи на неправильный путь — минуты достаточно, чтобы натворить кучу бед... К добру прийти трудно, а к злу дорог много! Покато она скромницей была, думаю, и у вас будет такой же... То доброе, что она может перенять у вас, где она еще увидит? Эх, кто в Абхазии не знает имя Курсантела Нариковича! — продолжал разглагольствовать Канта. — Все его знают! Прислушиваются к его голосу, мнением его дорожат! И старшие, и младшие уважают его, опыт его поучителен для молодежи, и для меня большой почет, что моя дочь живет в семье такого человека!.. Даже если она не поступит в институт, ничего страшного — ей хватит на всю жизнь того, что она усвоит у тебя! — Канта, глядевший до этого куда-то в потолок, удостоил меня взглядом.
— В моих-то комнатушках, — вымолвил я.
— Оставшись здесь, она далеко пойдет! — повысил голос Канта, будто я был туговат на ухо.
— Что вы! — открыла наконец рот моя супруга. — Оставшись здесь, она забудет и то, что знает!..
— Я прекрасно понимаю, дорогой Курсантел, — еще громче сказал Канта, — что ее нелегко воспитывать, но два-три месяца не такой уж большой срок... Познакомимся поближе, чаще будем навещать друг друга. В какой-нибудь воскресный день и вы приедете к нам с детьми... Да, забыл спросить, где дети?
— Один в школе, другой в институте, — ответил я.
— Да что ты говоришь! В институте учится, вот молодец!..
— На втором курсе, — сказала супруга.
— Вот здорово! Повесить меня мало — не знал, что твой сын в институте учится, вот что значит забыть родство, потерять друг друга! Встретишь вот так вашего сына на улице и не узнаешь, пройдешь мимо, такой позор хуже смерти!.. Сам я виноват во всем. В прошлом году, когда мы с Макриной пытались пробиться в институт, Джоджа советовал к тебе зайти, Курсантел Нарикович, но я тогда голову потерял, на других понадеялся, бегал за этими другими, беспокоил... Все зря! Никакой помощи... А твое веское слово могло решить все!
— Нет у меня никого в институте! — неожиданно резко возразил я. — Не надейся на это, Канта!
Канта глянул недоверчиво и сказал:
— Никого не знаешь, говоришь... Зато они тебя знают! Кто сейчас не знает в Абхазии Курсантела Нариковича?!
— Уж очень громкие слова, Канта! — запротестовал
я.
— Да благословит тебя бог! — ответил Канта, — Да будешь ты неразлучен с абхазским обрядом, как мы с тобой!.. Я пошел, дорогой. Да и тебе надо на службу.
Но, уходя, Канта не забыл заглянуть в комнаты и был приятно удивлен:
— Прекрасно живешь, Курсантел! Оказывается, здесь не три, а четыре комнаты, — он кивнул на веранду. — У других теснота, шагнешь неосторожно — об стенку ударишься... А здесь раздолье, как на Лыхненском ипподроме! — и он засмеялся собственной шутке, такой остроумной она ему показалась. А взгляд моей бедной супруги кричал: «Ну сделай что-нибудь... Завтра он сюда и лошадь приведет!!!»
Любезно попрощавшись, наш мучитель направился к двери. Я вышел вслед, боясь остаться наедине с женой. На улице к нам подошел Шаруан, мой младший сын.
— Неужели это твой сын? — удивился Канта, умиленно глядя на мальчика. И недоверчиво переспросил: — Правда, твой сын? — будто я не могу быть отцом нормального мальчика.
— Мой! — сказал я гордо. — Настоящий мужчина!
— Дай бог ему счастья и долголетия! — улыбнулся мне Канта. — Подойди-ка поближе, мужчина, я поцелую твой лоб!..
Мальчик, стесняясь, подошел к Канте. Расчувствовавшись, Канта обнял его, — родной дядя так не обнимет — и, поцеловав в лоб, спросил:
— Как учишься, Шаруан?
Шаруан замялся, вобрал голову в плечи.
— У тебя одни пятерки, небось? — допытывался Канта.
— Да, — еле слышно сказал Шаруан.
— Да благословит тебя бог! — загремел Канта на всю улицу. — Иначе быть не может!.. По-абхазски хорошо говоришь?
— Да, — ответил Шаруан. — Абхазец должен хорошо говорить по-абхазски.
— Ты смотри, какой молодец! — теперь уже на целый квартал гремел голос Канты, — Все бы так рассуждали, как этот герой!.. Слышал такое: «Тихо шел домой Шаруан»?
И когда мальчик ответил целой строфой, Канта, потирая руки, закричал:
— Да он уже профессор! Дай бог, чтобы ты, Шаруан, всегда был достоин своих отцов! — и, достав трешку из кармана, сунул ее моему сыну в наружный карман куртки.
— Это лишнее! — запротестовал я. — Зачем ему деньги?
— Это он сам решит! — сказал Канта.
— Не нужны ему деньги...
— Стоит ли спорить из-за такой мелочи... Я же ему не сто рублей дал! — оборвал меня Канта. И велел мальчику: — Иди домой, Шаруан.
Эх, Канта, отец Макрины!.. Откуда ты только свалился на мою голову? Даже уходя, ты не забываешь предупредить, что скоро вернешься! Никуда от тебя не скрыться, не спрятаться, как от осеннего ветра на голом плато! Как бы я хотел сказать тебе «прощай», а говорю «до свиданья»... До свиданья, мучитель ты мой!
...Макрина уже месяц работала в типографии. Жила она у нас на веранде и вела себя очень скромно. Порой даже не ощущалось, есть она или нет... А вот Канта пропал. Испарился. Ни слуху, ни духу. Мне было жаль Макрину. Казалось, из скромности она почти ничего не ест... В первую же субботу она собралась домой, но я не отпустил, боялся, что разминется с отцом. Зря не отпустил! Канты не было ни в субботу, ни в воскресенье.
— Не случилось ли чего? — поделился я своей тревогой с супругой.
— Да что с ним случится! — разозлилась она. — Бросишь в огонь, все равно уцелеет, он с чертом в родстве, твой Канта!
— Наш, — сказал я. И пожалел о сказанном.
— Да он давно успокоился! — выкрикнула она. — Дочку пристроил к тебе, дураку, чего ему утруждать себя — приезжать, навещать? Все прекрасно! Дочь сыта, одета, разгуливает себе по нашим комнатам, прихорашивается!..
— Молчи, молчи, прошу тебя! — взмолился я. — Она такая стеснительная, услышит, совсем под землю провалится...
— Стеснительная? Подожди, дорогой, еще увидишь, на что она способна!..
— Почему ты так говоришь? Чем она тебе не угодила!..
— Да нет, пока она мне нравится, — уже спокойно сказала моя супруга. — Но какая она станет, кто знает... В этом возрасте все может измениться в одну минуту!
— Не навсегда же она поселилась у нас!.. Месяц или два, он ведь так сказал?
Супруга рассмеялась мне в лицо:
— Он сказал!.. Канте поверил? Поверила овца волку!
— Ну ладно, потерпим месяц-два, — примирительно сказал я, чтобы утешить свою жену, — Мы же еще, как говорится, не стоим по колено в горячей воде... А вдруг еще и привыкнешь к Макрине и сама будешь просить, чтобы осталась подольше?
— Что-то не верится мне в такое чудо! — сказала жена. И посмотрела на меня как-то странно...
А Канта действительно пропал. Не звонит, не приезжает. Даже не поинтересовался, устроил ли я Макрину на работу. Конечно, от него устаешь, но и так, в неизвестности, пребывать тоже плохо...
— Не скучай, Макрина, — сказал я как-то вечером забившейся в угол девушке, — В кино ведь можно сходить...
Да, скучновато ей среди нас, неуютно. Шаруан не стал ей другом, Астамур все время пропадает где-то с товарищами, он даже и словечком не обмолвился о Макрине, словно и нет ее вовсе!.. Не мне же водить ее в кино! Я забыл, когда и с супругой-то был в кино — сядем вечером у телевизора и смотрим что попадется... Отмалчивается Макрина, таится.
Но однажды пришла она с двумя девушками. Сказала смущенно:
— Это мои подружки, Жанна и Лариса. Мы пойдем в кино.
— Прекрасно! — обрадовался я.
Они упорхнули, а я устроился у телевизора. Поудобней. На своем кресле. И стал ждать третьей серии нашумевшего телефильма.
Шаруан примостился рядом, хотя подросткам такие фильмы смотреть совсем необязательно... Что сделаешь? Телевизионный экран смешал все возрасты, слишком он доступен, и сколько ни скандаль с тем же Шаруаном, он все равно будет торчать у телевизора, в крайнем случае пойдет к соседям... Это Астамур слушает только последние известия. Вечерами Астамур пропадает в институте. А если даже и не в институте, то все равно скажет, что был там. У Астамура своя жизнь. Вернее, своя ватага, с которой он шатается по городу.
Один черт знает, где искать этого Астамура, сына моего старшего.
— В конце концов он ее прикончит! — сказала моя супруга, усаживаясь рядом.
— Кого это прикончит? — не понял я.
— Да вон ту шлюху!.. Забыл, до чего дошло дело во второй серии?
— Да ну тебя! — раздраженно сказал я, — Я об Астамуре думал...
Третья серия началась интригующе. Шаруан следил не отрывая глаз от экрана, и мне это было не по душе. Но что я мог сделать? Всех жителей Абжуаа, это именно та часть Абхазии, где я родился, поставь на ноги, чтобы оттащить Шаруана от телевизора, ничего бы у них не вышло!.. Вот и смотрит мой Шаруан такое, что и взрослому-то человеку смотреть неудобно.
Раздался громкий звонок в дверь. Мы сразу насторожились: честно говоря, никого в этот вечер не ждали. Супруга пошла открывать, досадуя, что ее оторвали от телевизора.
— Добрый вечер! — услышал я приглушенный голос за своей спиной.
Обернувшись, я увидел Канту. А рядом с ним, чуть поодаль, еще одного, заросшего, странного незнакомца.
— Это Юка! — сказал Канта, — Мой друг. Будьте знакомы.
Теперь я заметил, что и сам Канта какой-то мятый, небритый. Глядя на них, можно было подумать, что они прямо с похорон явились сюда. Неужели случилось какое-то несчастье? Уж не горевестниками ли они вошли в мой дом!..
А Канта, словно догадавшись, о чем я думаю, улыбнулся мне и провел ладонью по своему лицу:
— Одичалые, обросшие — да?.. Не пугайся, дорогой, все наши живы-здоровы. Мы думали побриться по приезде в город, а тут такое началось, по такому кругу завертелось, что весь день пропал... А теперь уж все закрыто, не побреешься!.. Вот решили нагрянуть к вам.
— А я-то думал...
— Да, в эти дни и плохое случалось, — и Канта заглянул в лицо Юки, как бы призывая его в свидетели.
— Кто-нибудь умер? — спросил я.
— Теща Джоджи умерла, — сказал Канта. — Ей было девяносто лет, а на вид, между прочим, не больше шестидесяти. Джигит в юбке! — Он снова глянул на Юку и продолжал: — В свое время мы с Юкой отведали у нее хлеба-соли, до сих пор помним, правда, Юка?
Юка усмехнулся и в знак согласия кивнул головой.
— Да, — вздохнул Канта, — и конем она управляла, как мужчина, и на апхьярца играла — дай бог каждому!.. Жаль! Но что поделаешь? Всему свой срок. Настал и ее черед на тот свет отправиться...
— Она бы еще пожила, если б не пошла ночью искать пропавшего жеребенка! — мотнул головой Юка.
— Какого жеребенка? — удивился я.
— Жеребенок пропал, вот она и пошла его искать! — сказал Канта. — По горной тропе ночью...
— В дождь, — вставил Юка.
— Поскользнулась и упала, — добавил Канта.
— И ушиблась, — закончил Юка.
Канта помолчал и снова вздохнул:
— Да, несчастен тот, кто ходит по земле полуживой-полумертвый...
— Ходит? — не понял я. — Она же умерла.
— А он ходит...
— Кто? Кого ты имеешь в виду? — уставился я на Канту.
— Нашего бухгалтера Кватары сын. Кватару ты должен знать. Помнишь, когда мы сидели у Джоджи, он пришел чуть позже?
— Честно говоря, не помню, — сказал я.
— Да как же!.. Плотный такой с завитыми усами, а на подбородке шрам.
— Не помню.
— В любом случае он его сын! — с легкой досадой поморщился Канта.
— Ну и что с ним стряслось?
— Купил машину недавно, — сказал Канта. — Уж как он за ней следил! Блестела она у него, как зеркало. Из-за каждой пылинки на ней переживал... Но вся беда в том, Курсантел, что, садясь за руль, он разгонялся так, будто за ним пуля гонится! Правда, Юка? — Канта посмотрел на друга.
— Разгонялся! — подтвердил Юка.
— И наконец разбился! — сказал Канта. — Вдребезги.
— Погиб? — спросил я. Новость действительно была огорчительной.
— Я же говорю! — в сердцах воскликнул Канта. — Лучше бы погиб...
— Выходит, все-таки живой! — с облегчением сказал я.
— Не дай нам бог такой жизни! — с горечью сказал Канта, — Ногу сломал, обе руки, голову разбил... Одни глаза, считай, целы! Мертвец мертвецом!..
— Как скомканная бумажка, — подтвердил Юка.
— Кто? — переспросил я.
— Машина! — сказал Юка.
— Никогда не подумаешь, — подхватил Канта, — что хозяин мог уцелеть!
— Главное, живой! — глухо произнес Юка.
Шаруан, поймав мой строгий взгляд, убавил звук
телевизора до минимума, но продолжал смотреть разные глупости на экране, прикрыв ладонями уши, чтобы не слышать Канту. Чертенок! Я бы и сам так сделал, будь я Шаруаном. Супруга моя, почти не скрывая досады, пошла на кухню готовить угощение для непрошеных гостей, а Канта продолжал рассказывать про их с Юкой мытарства:
— В ту ночь мы до самого утра стояли у порога районной больницы, мучились, переживали... Кватара, наш добрый приятель, родич наш, выходец из Овечьего источника, как и мы... С его сыном случилось несчастье, и мы обязаны быть там, у порога больницы! Мы бы и в Сухуми его привезли, да двигать его нельзя было... В Сухуми врачи получше, что и говорить!.. А вчера стоим мы на пороге больницы — и вдруг слух такой: его, мол, увезли в Сухуми. Мы поверили и, не долго раздумывая, сразу — сюда!.. У Юки к тому же какие-то дела на базе... Курсантел, скажи, ты случайно не имеешь знакомых на базе? — не меняя интонации, будто речь идет о несчастном сыне бухгалтера Кватары, обратился ко мне Канта.
— На базе?
— Там, где мебель получают, — уточнил Юка.
— Нет, никого не знаю, никого! — торопливо ответил я.
— Но там работают люди, которые знают тебя, — сказал Канта. — Стоило мне упомянуть твое имя, они не стали отрицать, что знают тебя. И даже побаиваются!..
— Тот дылда очень растерялся, когда услышал ваше имя, — кивнул Юка.
Я не мог понять, почему «дылда», работающий на базе, должен бояться меня... Никогда я не имел дела с этой базой, и мебель моя в свое время была куплена в Риге.
Канта, видя мое недоумение, сказал:
— Конечно, их словам цена невелика. Если б они действительно боялись Курсантела, ну хотя бы этот дылда — разве он стал бы нас так мучить?!
— Да уж... — Юка вроде как призадумался.
Канта внимательно посмотрел на меня и произнес,
как бы размышляя вслух:
— Знать бы нам, как это делается... Он не может сказать открыто, дылда этот, а мы не можем предложить открыто!
— Что? — не понял я.
— Взятку, — сказал Юка.
— Юка построил настоящий дворец, — снова разгорячился Канта. — А вот обставить нечем — ни диванов, ни кроватей никаких нет...
— Может, там просто нет всего этого, — неуверенно сказал я, стараясь уйти от неприятного разговора. Консультантом по взяткам с легкой руки Канты еще стану, черт бы его побрал!
— Да нет же! — горячо запротестовал Юка. — Все есть у них, сам видел.
— Может, уже продано...
— Они скажут что хочешь! — поддержал товарища Канта. — Назовут сто человек, которые забронировали... Они любят это словечко! А мой друг Юка должен ждать, пока не получит бумажку со своей фамилией! Через десять лет как раз придет... Надежда на тебя, Курсантел!
В Юке вдруг проснулась совесть. Смутился Юка и сказал:
— Не стоит вам беспокоиться, Курсантел Нарикович!.. Подожду я, чего там!..
Но Канта, хмуро глянув на своего друга, возразил:
— Нет, Юка, Курсантелу надо вмешаться. Его слово не наши с тобой слова!
— Я знаю, — почтительно посмотрел на меня Юка, — Но как-то...
— Надо позвонить! — стоял на своем Канта. — Получится — хорошо, не получится... Как в той поговорке: «Брось камень в лебедя, попал — молодец, не попал — камень к камням прибавится, а лебедь к своей стае примкнет! »
— Да неудобно... — совестливый все же был Юка, — беспокоить... — И запнулся, поймав взгляд Канты.
— Этого человека больше всех беспокою я, — дружески улыбнулся мне Канта, наглец этакий, и продолжил: — Пижиа здесь находится, как тебе известно...
— Я позвоню, Канта, позвоню...
Господи, я позвоню хоть черту, лишь бы прекратить этот разговор!
— Спасибо, дорогой! — сказал Канта. — А где же Пижиа? Что-то я не вижу ее...
— В кино, — сказал я. — С подружками пошла.
И пожалел, что сказал. Добрых десять минут воспитывал Канта свою дочь, а поскольку дочери здесь не было, получалось так, что воспитывал Канта меня. Он возмущенно сетовал на то, что она бегает в кино, а надо бы после работы помогать хозяйке по дому, не надо, мол, потакать Макрине, чем жестче, тем лучше, так дедами-прадедами было заведено...
У меня разболелась голова, а хозяйка покорно ходила из кухни в комнату, накрывая на стол и бросая на меня уничтожающие взгляды, и лишь Шаруан, закрыв уши, продолжал сидеть у телевизора, досматривая эту самую третью серию, которую ему не полагалось смотреть...
Ночью я долго не мог заснуть. Закрою глаза — передо мной стоит Канта, открою — он не исчезает, наваждение прямо!.. Не просто стоит — говорит без умолку, по-хозяйски оглядывая стол. Командует, поучает, провозглашает.
«Шаруан самый младший в этой семье, — слышу я голос Канты сквозь толщу подушек. — И вместе с тем самый старший! Дай бог, чтобы он был достоин своего рода! Имя его отца гремит по всей Абхазии! Пусть имя
Шаруана гремит по всему миру! Не как сына Курсантела Нариковича, а как сына всего абхазского народа!..» И Канта заставляет всех встать, чтобы приветствовать Шаруана, нас, взрослых людей, чтобы приветствовать сопляка... Я протестую, умоляю Канту сесть, а он разглагольствует о том, что в лице Шаруана он приветствует всех детей и желает им, чтобы заслужили они себе друзей, сохранили в себе человечность, помнили родственников, где бы они ни находились!..
А в это время открывается дверь и входит Астамур, и Канта спрашивает, кто это...
Получив ответ, он принимается за моего старшего сына.
Назвав себя дядей, подзывает Астамура к столу, целует в лоб и заявляет, что Астамур как две капли воды похож на Шаруана. А Юка, полусонный, с трудом отрывает голову от стола и делает идиотское замечание: они, мол, так похожи, как будто одна мать их родила!.. И Канта хохочет, в пору уши заткнуть, а угомонившись, сетует на то, что мы забываем абхазские обычаи, теряем родственников, словом, возвращаемся туда, откуда пришли, и Юка, еле ворочая языком, спорит с ним, защищая эти самые абхазские обычаи.
Канта гнет свое, не обращая внимания на слова Юки, но стоит тому смежить веки, как Канта толкает его в плечо, не давая заснуть за столом, — видно, Юка любит это дело! — и приятель снова что-то бормочет...
Потом я долго уговариваю Канту остаться и он, наконец, соглашается. По-моему, он хитрит, прекрасно понимая, что я не отпущу его и Юку на ночь глядя...
Да и Пижиа чуть ли не на коленях просит отца остаться.
Вот теперь Канта и Юка спят у нас в лоджии, а я ворочаюсь в спальне на смятой постели, и никуда мне не деться от Канты, вернее, от его двойника, ведь сам Канта спит в лоджии, а двойник стоит надо мной, и кошмар продолжается!..
— Встань!.. Слышишь, да встань же! Нас ограбили!..
Это уже не Канта. И даже не его двойник. Это голос моей супруги.
И кулак, которым меня ткнули в бок, тоже принадлежит моей супруге, острый такой, крепкий кулачок!
— Перестань! — сказал я, нехотя поднимаясь с постели. — Хватит мне одного Канты...
Но жена набросилась на меня, стала кричать, что кто-то проник в наш дом, какие-то разбойники ходят по комнатам и собирают все наши вещи, потом, оборвав себя на полуслове, застыла, вслушиваясь...
— Слышишь? — пролепетала она.
Но я ничего не слышал. Напуганная собака на звезду лает, подумал я, вот и моя бедная супруга...
— Курсантел, слышишь?!..
— Ложись спать, — сказал я.
— В доме столько мужчин, — со страхом и злобой зашептала она, — столько мужчин, а нас грабят, какой срам, какой ужас!..
И тут я действительно услышал, как в нашем доме грохнул стул, видимо опрокинутый кем-то... А вслед за ним... О, этот звон заставил оцепенеть и меня, и мою супругу! Похоже, вдребезги разлетелась ваза. Та самая ваза, на которую моя супруга молилась, как на икону. Великолепная ваза, подаренная нам в день нашей свадьбы!..
Я вскочил и в одной рубашке ворвался в залу. Даже если суждено мне умереть, хоть узнаю перед смертью, кто он, мой враг!.. Я бросился к выключателю — и через мгновение в залитой светом комнате увидел ночного вора, врага моего. Им был... Канта.
— Канта, что случилось? В чем дело?! — громко крикнул я.
А Канта сказал тихо:
— Сам видишь... пропал я.
Перед ним россыпь осколков — все, что осталось от вазы.
Все домочадцы уже глазели на Канту, только Юка спал непробудным сном и не слышал, как его приятель потерянно объяснял случившееся:
— Всю ночь я простоял у этого окна, стараясь открыть ставни... Как хорошо было бы, если б я их открыл! А еще лучше, если б я вывалился из окна и разбился!.. Что я здесь натворил!
За моей спиной охнула супруга и опустилась в кресло, чтобы не упасть в обморок:
— Ваза!..
— Слава богу, что не разбойники, — сказал я, чтобы как-то утешить ее, но она даже глаз не открыла.
И Канта, такой несчастный, смотрел на осколки, не поднимая головы. А когда осмелился поднять, спросил робко:
— А где — это самое... то самое, за что я пострадал?
— Что ты искал, Канта? — спросил я, недоумевая.
— Ну, хотел... выпил я много...
И он огляделся по сторонам, словно уличенный в какой-то страшной непристойности.
— Вот, оказывается, в чем наши беды! — с наигранной веселостью сказал я и небрежно махнул рукой на осколки вазы, чтобы Канта не подумал обо мне плохо. — Иди-ка сюда!
Канта, пошатываясь, в одних кальсонах направился ко мне босиком, осторожно ступая между стеклами и время от времени теряя равновесие. Я протянул ему руку и сам покачнулся. Со стороны мы, наверно, походили на двух борцов перед схваткой или, скорее, на двух клоунов на арене... Я судорожно схватил его за руку. И, поддерживая, потащил к выходу, в то самое место...
Он долго не выходил из туалета, и я подумал — не заснул ли!.. Подпирая холодную стену, я несколько раз покашлял, напоминая о себе. Но Канта не появлялся. И я испугался не на шутку. «Канта!» — сдавленно крикнул я.
Дверь открылась, и он, словно не видя меня, покачиваясь, направился не в залу, а прямо в спальню, где спали мы с женой.
Она вскрикнула... Слава богу, подумал я, живая еще, значит!
Не доконала ее эта ваза.
Канта, убедившись, что попал не по адресу, вдруг резко повернулся и, как дикий кабан, раненный охотником из Овечьего источника, кинулся в комнату, где спали дети. Я бросился вслед за ним, схватил за кальсоны и потащил в залу, примыкающую к лоджии, в которой храпел Юка.
Канта вырывался, выскальзывал из рук, задевал стену, спотыкался о стулья. Наконец, я укротил его и уложил в постель.
В спальне горел свет. В спальне, возмущенная до предела, меня поджидала жена.
— Чтобы вы все околели! — сказала она. — Ты и твои проходимцы!
— Родственники! — тихо возразил я и выключил свет. Но, видимо, моей жене свет был необходим, как топор палачу.
— Всего одна разбилась? — спросила она при полном освещении.
— Да, одна, — ответил я.
— Именно эта? — уточнила она после долгой паузы.
— Да, именно эта.
— Та, что стояла на столе?!
— Выключим свет, — предложил я.
— Я тебя спрашиваю!
— Да, та, что стояла на столе.
После зловещей паузы последовал страстный монолог моей жены. Минут десять она говорила не умолкая, и как говорила! Если б она о ком-то другом так говорила, я бы заслушался: столько выдумки, фантазии, такая убийственная ирония, такая тонкая наблюдательность!.. Но, к сожалению, она говорила обо мне, и хорошо, что, кроме меня, ее никто не слышал!..
Выговорившись, она заснула, а я так и не смог, хотя свет в конце концов выключил. Ну как здесь заснешь, когда отвратительный образ мужчины средних лет — неудачника, тряпки, идиота, — так убедительно нарисованный моей женой, стоит перед глазами!..
Забрезжил рассвет. Я услышал шаги, голоса... И заторопился навстречу, боясь, как бы еще чего не произошло. Боже упаси! Если еще одна ваза грохнется на пол, житья мне в этом доме не будет — прощай столица, прощай работа! Отправит меня жена в ссылку, в ту самую деревню Овечий источник, откуда родом и Канта, и Юка. Они шли через залу, уже одетые, готовые отправиться домой. Увидев меня, остановились, огорченные: не удалось уйти незамеченными.
— Куда же вы это... в такую рань?
Вчера надо было уйти, — хмуро сказал Канта.
Разве мы обидели вас? — с вежливой улыбкой спросил я.
Я уже не говорю об ущербе... Я еще и напугал вас, всех переполошил! — каялся Канта. — Гнать надо было меня в шею!
— И меня! — сказал Юка, во всем солидарный с Кантой.
— О чем мы говорим! — запротестовал я, тронутый их раскаянием, — Ничего ведь не случилось...
— Только бы не попасться на глаза хозяйке! — сокрушенно покачал головой Канта. — Не задерживай нас, пожалуйста...
Я понял, что уговаривать их бесполезно: они охотней бы встретились с чертом, чем с моей женой.
Выпроводив их, я пожелал им счастливого пути, но тут Канта, придержав дверь, воскликнул:
— Курсантел! Я чуть не забыл... Дай мне, дорогой, тот бочонок, в следующий раз тоже пригодится!
Я возвратил ему бочонок, сказав несколько любезных слов о непревзойденных качествах его черного вина, а когда они ушли, на меня набросилась жена:
— Ты еще хвалишь это вино, чтоб вы утонули в нем, несчастные!.. А вдруг он снова явится сюда со своим бочонком, думая, что соблазнит нас этим?
— Я ему сказал, что не пью черное вино, — ответил я.
— Это ты-то?! А куда оно девалось, то, что было в бочонке?
— Не было другого выхода, — сказал я.
— Ну конечно! Жертва!.. Никогда у тебя не будет выхода, если связываться с такими бездельниками!..
— При Макрине не вздумай говорить так! — предупредил я. — Как можно называть бездельником человека, который публично заявил, что он наш близкий родственник? И готов пожертвовать собой ради нас!..
— И ты этому веришь? — она смотрела на меня уничтожающе. — Он нащупал твое слабое место и водит за нос! Понял?.. Пусть только попробует еще раз заявиться сюда в своих огромных сапожищах, я его так оглушу, что слуха навсегда лишится!.. Эх, ваза! Моя ваза!..
Она еще целую неделю вспоминала эту вазу, и Макрина совсем приутихла, считая себя виноватой во всем, что произошло в ту ночь. Время шло, два или три раза Макрина ездила навестить своих родителей, возвраща лась с разными гостинцами, но Канта не появлялся. Как в воду канул...
А жена стала считать дни в ожидании Канты, так считают дни в ожидании запланированного бедствия. При этом она чуть ли не каждый день срывала на мне зло, и я старался не попадаться ей на глаза, когда Макрина была дома...
Прошло два с половиной месяца — и вдруг явился Канта. Не один. С ним была и мать Макрины, нагруженная так, будто собралась на столичный рынок. Но все, что она притащила с собой, было не для продажи. Для нас.
— Опозорилась я перед вами, — сказала она, смущаясь и не скупясь на любезности, — Оставила вам свою дочку, прибавила забот, а сама все не еду, чтобы хоть как-то отблагодарить вас! Наспех-то не хотелось, а приготовиться по-настоящему времени не было... Люди, которые находятся в родстве... Да что там! Каждую неделю надо навещать таких прекрасных родственников, как вы, и не с пустыми руками!.. Опозорилась я!
А Канта между тем передал мне свой бочонок. С таким видом, будто я все эти два с половиной месяца ждал, когда он наградит меня этим бочонком!
— За гостинцы спасибо, — сказал я. — Но вино зря привезли.
— Гроша ломаного не стоит жизнь без бочонка с абхазским вином! — возразил Канта. — Это чистый мед, а все остальное, Курсантел Нарикович, везде найдется, разные там фрукты-ягоды... Вот один человек из Франции вернулся и такого вина там не нашел!
— Зачем ехать во Францию? — усмехнулся я. — В селе Ачандара поискал бы!
— Да что вы помешались все на Ачандара! — возмутился Канта. — Думаете, на Ачандаре свет клином сошелся? В моем Ауасадзыхе, в моем дворе растет эта заветная лоза!
— И все-таки, — заупрямился я, — в Ачандаре, в Хуапе иногда, но нигде больше!
— Значит, мое тебе не понравилось? — насупился Канта.
— Да нет, шучу я! — пошел я на попятный.
— Нет, ты скажи честно! — подступил ко мне Канта. — Не нравится мое вино?
— Прекрасное вино, Канта, но мне нельзя пить такое, — миролюбиво ответил я. — Впрочем, как и другие вина...
— Заболел, что ли? — спросил Канта недоумевая.
— Врачи запретили. Хватит, говорят, того, что уже успел выпить...
— Ты что, серьезно? — недоверчиво уставился на меня Канта.
— Во всяком случае надо верить врачам, — сказал я, — Те, кто не прислушивается к их советам, отправляются на тот свет раньше уготованного срока...
— Учат других, а сами? — Канта сделал энергичный жест рукой, словно отсекая от себя всех врачей. — Сами
бы в первую очередь отказались, если считают, что вино губит нас!.. А разве непьющие не умирают?
— Умирают, но...
— Вот видишь? — торжествующе улыбнулся Канта. — Так не будем нарушать добрых традиций!
Но на этот раз Канта старался зря. Я не подчинился его воле. Я был тверд, как самшитовый посох, и ему пришлось пить одному.
— Как дела у Макрины, Курсантел Нарикович? — справился он, когда утолил голод и жажду.
— Все нормально у нас, — ответил я, — и на работе о ней отзываются хорошо.
— Дай бог тебе здоровья! — отозвалась Минака, мать Макрины, — А мне чтоб могилу вырыли!.. Так мучает меня, что ее подружки в ученье пошли, а она пропадает на какой-то работе, как безродная... Но что делать!..
Такое начало не предвещало ничего хорошего. Мы с женой переглянулись... А когда Минака закончила этот свой плач, мы поняли, что Макрина останется у нас до конца вступительных экзаменов, и ничего тут не сделаешь... Не ломать же родство из-за лишних трех месяцев, такого пустяка на взгляд Минаки и Канты!
О, боже!.. Как мне надоела эта осточертевшая музыка, пластинка эта, сотни раз прокрученная Кантой: про родство, про взаимные визиты, остается только поселиться им у нас всей семьей, а нам каждое воскресенье торчать в их деревне! Суета сует! Пытка нескончаемая!
Вот и сейчас он поет мне в уши:
— Приедете к нам, посадим рядом с вами соседей, наших односельчан, увидите, узнаете, чем дышат они. О ком-нибудь в газету напишешь, Курсантел, другого подготовишь для радио — пусть знают наши руководители, что спина у нас крепкая!..
«Чтоб сломалась твоя спина, Канта!» — мысленно восклицаю я. И в который раз вспоминаю тот проклятый вечер, когда зашел в гости к Джодже. Не попади я туда, жил бы спокойно, без тревог и забот, навязанных мне Кантой.
«Это с Джоджей я состою в родстве, с Джоджей, милый мой Канта, а не с тобой, если хорошенько разобраться... Вот наберусь духу и выложу всю правду!» — утешал я себя.
Этот Канта, разумеется, понимал мое состояние. Но притворялся простачком. Из шкуры лез, чтобы сохранить эту игру в родство до вступительных экзаменов. Если Макрина поступит в институт, вряд ли он вспомнит обо мне, стой я хоть на краю пропасти! В этом я нисколько не сомневался. Моя жена тоже, с той лишь разницей, что я отмалчивался, а она всю свою злость вымещала на мне!
Ну кого я знаю в институте? Знаком со многими, конечно, а положиться не на кого. Что я могу сделать для Макрины? Если она не достойна, как я протащу ее в институт? Все, что я могу, это сказать: «Имейте ее в виду...» Да там сотни таких, просящих! Разве это спасет Макрину?..
Ну, допустим, произойдет чудо — и Макрина действительно поступит. А что потом? У кого она останется? Снова ее привезут ко мне... Заколдованный круг какой-то! И этак нехорошо, и так плохо!
— Вместе пойдем на штурм! — хорохорился Канта. — Твое веское слово дорого стоит, да и я кое-что могу!
Канта бодрился, а я пытался охладить его пыл, подготовить к худшему.
— Если она сама не постарается за себя, мое слово — пустой звук!
— Она тоже пошевелит мозгами! — возражал Канта, — Да и помогу чем-нибудь...
Чем может помочь Канта, мне было невдомек.
— Мы тоже зарабатываем какие-то гроши, не задарма ведь работаем! — сказал Канта.
— Это ты зря! — нахмурился я, — Гроши здесь во внимание не принимаются.
Канта усмехнулся:
— Ну под грошами подразумевается две-три...
— Две-три? Что ты имеешь в виду? — холодно спросил я.
Канта понял меня по-своему:
— Нет-нет! Не падай духом! Я и сам знаю, что двести-триста рублей ничего не значат в таком деле... Две-три тысячи!
— Не понимаем мы друг друга, Канта, — вздохнул я. — Ты хочешь предложить экзаменаторам взятку?
— Зачем взятку? Как мы можем позволить себе такое!.. Приготовим подарки, вот что!
— Что в лоб, что по лбу! — рассердился я. — Не впутывай меня в это дело, Канта. Не впутывай!..
— Удивительный ты человек, Курсантел Нарикович! — вконец расстроился Канта. И стал объяснять мне, как это делается, — про разные там деликатные способы, подстроенные встречи, почти детективные сюжеты с погонями и поисками, — и все это опиралось на дружбу и родство и вертелось на ограниченной территории — вокруг ресторана «Амра», что, кстати сказать, означает по-абхазски солнце.
Я слушал его, еле сдерживая раздражение, а он еще и добавил мне горечи, заявив, что Макрина на этой типографской каторге все забыла, бедняжка, и выходило, что вместо благодарности я заслуживаю порицания.
— В таком случае пусть подождет еще год! — сказал я. — В армию ее не призовут, время терпит.
— Год, два, три! — Канта уставился на меня, как на идиота, — Может, всю жизнь к институту готовиться? Нет уж! Если в этом году не получится, возьмем свою корзиночку — и на склон, чай собирать, тем более что она любит эту работу!
— Ну зачем так! — примирительно сказал я. — Я заинтересован в ее поступлении.
— Ну вот и прекрасно! — сменил гнев на милость Канта. — Будем считать, что она уже поступила. Разве найдется такой, кто осмелится не прислушаться к твоему слову? Если так, то ничего святого на этом свете не осталось!
Что я мог ему ответить?..
А Макрина, эта кроткая девушка, затворница эта, за последние два-три месяца изменилась до неузнаваемости. Сразу после работы она направлялась в кино или, что еще хуже, приводила своих подружек домой, и нестерпимый гам действовал мне на нервы. Магнитофон они включали на такую громкость, что казалось, мои барабанные перепонки лопнут...
Отношений мы не обостряли, обращались с ней по-прежнему лояльно, надеясь на скорый конец этому кошмару, но от жены мне доставалось все чаще.
— Вот приедет ее отец, все ему расскажу! — выговаривала мне жена, будто я должен был следить за поведением Макрины.
— Потерпи немного, — отмахивался я. — «Тот познал соль земли, кто много терпел!»
— Ты мне своими поговорками зубы не заговаривай, — возмущалась жена. — С ней что-то происходит, вот только появится ее мать!..
— Не перечеркивай все, что мы сделали для них! — увещевал я.
И тут она переходила на крик:
— Зачем! Зачем мы должны сидеть, набрав в рот воды?! Девушка возвращается домой, когда ей заблагорассудится, ни разу мы не видели ее за книгами, по дому абсолютно ничего не делает, забыла, когда веник в руки брала, о посуде и говорить нечего, вечно на кушетке прохлаждается!.. Не понимаю я всего этого, разве я не права?
Ну конечно же она была права. Она всегда была права, даже когда несла околесицу!..
И я в который раз принимался объяснять ей, тихо и покорно, что Канта может не понять ее правоты и что рано или поздно нам придется расплачиваться за опрометчивые слова, ее слова.
Тогда она переходила на злой шепот:
— Рано или поздно?! Ты что, думаешь вечно держать ее в нахпем доме? Дело дойдет до того, что эта пигалица заставит нас развестись!..
Так в спорах и жалобах пришла пора вступительных экзаменов.
Теперь уже Канта, отец Макрины, дневал и ночевал у нас. И Минака довольно часто наезжала со своими скудными дарами — зелень, фасоль, кукурузная мука... Нет, я не хочу сказать, что претендую на большее. Даже если б отец Макрины быка зарезал в мою честь, а он неоднократно заявлял об этом, мол, зарежу быка в честь Курсантела Нариковича, как только Макрина поступит в институт, — даже тогда я бы постарался улизнуть куда-нибудь за тридевять земель и от зарезанного быка, и от всей этой честной компании...
Чем больше Канта расписывал будущее победное пиршество, тем меньше оставалось у меня уверенности в благополучном исходе дела. И я заранее чувствовал себя виноватым. Чем я смогу ей помочь? Этот вопрос мучил меня даже по ночам. Ну, поговорю я с тем же Георгием Гыдовичем, ну, поможет он Макрине чуть-чуть, самую малость для очистки совести, но разве это спасет ее?
Я как-то решил испытать Макрину на прочность, проверить знания. Испытал. Проверил. И упал духом. Если бы мой отец, пастух Нарик, был ректором, то и он бы не принял Макрину, настолько скудны ее познания. Не принял бы ее даже покойный Нарик, иначе пришлось бы принять вместе с ней всех ротозеев абхазской земли. Мой Шаруан, хотя он еще семиклассник, знает раз в сто больше, чем дорогая наша Макрина!
И вот мы закрыли глаза на все это — бросились в водоворот.
Макрина написала заявление, я отнес его куда следует и намекнул Георгию Гыдовичу, заикнулся-таки о помощи... Но Канта считал, что этого недостаточно. Георгия Гыдовича надо пригласить на маленькое застолье за день до экзаменов, считал Канта.
— Я знаю, Курсантел Нарикович, — убеждал он меня, — Знаю, что без этого нельзя! В прошлом году я своими глазами видел, как дело делается: кого туда тащат, кого сюда!..
— Тебе показалось, Канта, — отвечал я. — Не все так просто.
— Зачем просто! — воодушевлялся он, — Мы и не будем упрощать! Не ограничимся меньшим — сделаем большее!
— Я уже просил Георгия Гыдовича... Неудобно напоминать о себе лишний раз.
— А ты бы предложил ему прогуляться по набережной, — не унимался отец Макрины. — Подышать свежим воздухом. И я поспешил бы туда, в сторону «Амры»... Вот и встретились бы — совершенно случайно!
— Не стану я ломать такую комедию! — отказался я наотрез.
Но у Канты была кожа буйвола. Нелегко унять такого, с буйволиной-то кожей.
— Ну тогда заходите в ресторан вдвоем, — нашел он новый вариант, вернее отредактировал старый.
— Я не пью. И он это знает, — сказал я. — Ложью только дело испортишь.
Странно, но этот довод сразил Канту.
— Упаси боже испортить дело! — обескураженно произнес он — Если так, я шагу не сделаю...
— Вот и хорошо! — я вздохнул с облегчением. — Положись во всем на меня!
И тут же прикусил язык, поняв, что сболтнул лишнее...
В этот же вечер пожаловала к нам Минака. Она, по ее словам, чувствовала себя еще хуже, прямо места себе не находила.
— Пижиа! — сказала она дочери, — Считай, что ты перерезала нам горло, если завтра провалишься... Не знаю, как с тобой показаться на люди, если ты второй раз опозоришься. Наши соседи думают, что все будет в порядке, коли наша судьба в руках такого человека, как Курсантел Нарикович... А я все эти дни мучаюсь. И ночью не смыкаю глаз.
Минака своими словами хотела подбодрить меня, но слова эти были для меня как зуботычина. Я смолчал. И Канта молчал, оскорбленный, видимо, тем, что я не нашел способа угостить Георгия Гыдовича, а заодно и взятку ему всучить!..
Утром я должен был идти на службу. Но у Макрины был экзамен, и Канта пожелал, чтобы я сел где-нибудь на видном месте, лучше у самых парадных дверей института. Я был против, я не мог позволить себе такое. И мы обиделись друг на друга, а тут еще Минака ввернула свою шпильку:
— Он бы по колено в кипятке стоял, если б был уверен, что сможет помочь... Но Курсантел Нарикович видит, что все напрасно!
— Ладно, загляну на службу и сразу в институт, — сказал я, давясь куском сыра...
И Канта с Минакой благодарно улыбнулись мне.
К зданию института было трудно пробиться. Машины, люди... И в вестибюле толчея неимоверная. Родственники толпились у аудитории, где, по их мнению, проходили экзамены. Они смотрели на двери так, словно это был алтарь храма. Среди этих паломников поневоле, объединенных одной общей тревогой, я нашел Канту и Минаку.
— Заходила она? — спросил я. И поймал себя на том, что волнуюсь не меньше Канты и Минаки, хотя кто, как не я, должен желать провала Макрине — ради мира и спокойствия в собственном доме!
Минака хмуро поглядела на молчаливого Канту и ответила:
— Заходила... Ей же не терпелось!
— Первыми заходят те, кто уверен в своих знаниях, — сказал я. — Зачем же она поспешила?
— Сказали, что на первых особенно не нажимают, — пояснил Канта. — Не нажимают, сказали... Вот она и зашла с подружками.
В томительном ожидании время тянулось медленно.
— Просчиталась она, что пошла первой! — вздохнул Канта.
— А ты куда смотрел? — зло сказала Минака. — Отец!..
И Канта промолчал, хотя упрек был совершенно несправедлив: какую отцовскую волю мог проявить несчастный Канта в этом столпотворении?
— Может, ей повезет, — обратилась ко мне Минака. — Если счастливая!.. Пусть всю жизнь будут несчастны те, кто уговорил ее идти первой!
— Вот он! — вырвалось у меня.
— Кто? — встрепенулся Канта.
— Где? Кто? — засуетилась Минака.
— Георгий Гыдович... Вот он подошел к окну.
— Какой? Тот самый?! — почти кричали муж и жена.
— Тише! — попросил я. — Тот самый...
Они притихли. И после долгого молчания Канта сказал:
— Теперь я спокоен... Он поможет! Вон он стоит — такой светлый, видный!
Уже вышли несколько человек, среди них широколицый мальчик, весь сияющий от счастья, видно, ответил на отлично. Его окружили, поздравляли, а с его лица не сходила счастливая улыбка... И вдруг я увидел печальное лицо девушки. Я как-то не сразу осознал, что это лицо Макрины. Она плакала. Мы бросились к ней... На все вопросы она не отвечала. Она плакала.
Слезы выступили и на глазах Минаки. Макрина пошла к выходу, мы за ней. И шли мы, как люди, понесшие тяжелую утрату, а говоря проще, шли как с похорон...
— Неужели ты и десяти слов не могла вымолвить? — не выдержал Канта.
Тут и Минака не преминула упрекнуть бедную Макрину:
— Обязательно первой надо было? Подождала бы немного, Пижиа!..
— Неужели двойку получила? — горько воскликнул Канта.
— Оставь ее в покое! — бросила Минака мужу, видя, что Макрина готова вновь зареветь.
Но Канта уже не мог сдержать свое возмущение:
— Совсем ничего не ответила?!.
— Что-то ответила...
— Что-то и я могу ответить! — бушевал Канта. — Пошли домой! Город не для тебя!..
— В городе надо иметь человека, — язвительно сказала Минака. — Человека, чтобы суметь что-то!..
И слова ее вонзились мне в сердце острием шила.
— Я еще вчера знал, что все это плохо кончится, — добавил Канта. — Раз с Гыдовичем не смогли посидеть в ресторане...
Я собрал в кулак всю свою волю и сказал строго:
— Не надейтесь, что в следующем году я буду просить Гыдовича. Я никого не буду просить!
— Сказал бы пораньше, — усмехнулся Канта, — Мы бы что-нибудь другое придумали!
— Ничего бы вы не придумали, — ответил я. Но уже мягче. Что ни говори, какую-то вину я за собой чувствовал, вот только не знал какую...
Больше мы не разговаривали. Долго шли молча.
— Я должен зайти на работу, — сказал я. — Подождите меня дома. — Почему им нужно ждать меня, как-то не подумал... Не простившись, я перешел улицу и направился в редакцию.
В полдень, придя домой, я не застал гостей. Они уехали в свой Овечий источник.
— Слава богу! — глубоко вздохнула моя жена, — Кончилось!..
— Кончилось! — как эхо, отозвался я.
До самой осени я с того дня не видел Канту. Правда, в мое отсутствие он заглянул к нам, взял бочонок, числившийся временно за нами, и был таков...
Осенью на чьих-то похоронах он неожиданно подошел ко мне, когда я разговаривал с Джоджей.
«В этом году я, наверное, еще раз побеспокою тебя, Курсантел Нарикович!..»
Но я пропустил это мимо ушей.
А совсем недавно я услышал, что Макрина вышла замуж. Сначала я не поверил, но, расспросив, убедился, что это правда. Вышла она замуж за жалкого лазтоувца, и родители ее, возмущенные до предела, дали себе зарок, что никогда больше не примут ее в своем доме!
Но такое на абхазской земле случается. Со временем все встанет на свои места: они пригласят дочь, сыграют настоящую абхазскую свадьбу, никуда не денутся!..
И будет много гостей на этой шумной свадьбе, только меня там не будет: отец Макрины пригласит настоящих родственников, всякие там липовые, вроде меня, вряд ли понадобятся ему...
Перевел Юрий Лакербай

(Печатается по изданию: Н. Квициниа. Праздник. Повести и рассказы. М., 1988. С. 192-238.)

_____________________________________________

В РАЗГАР ЛЕТА

Доктор сельскохозяйственных наук Кадыр Арсанович Абухба проснулся рано. Только-только рассвело. Небо было чистым, и это обрадовало его. Кадыр Арсанович бывал в родительском доме редко, и хотелось ему, чтобы дожди и слякоть не омрачали этих счастливых минут. Хорошо утром пройтись по саду, поговорить с деревьями — ровесниками отца. Многое помнят эти старые фруктовые деревья, но многое и забыли... Да и уход за ними уже не тот; младший брат Сузар целыми днями пропадает в школе, он учитель. И жена его тоже учительница. Все на старой матери держится...
Построить бы рядом домик, перебраться из города в село, развести скот, посадить деревья, заняться виноградарством... Кадыр любил землю, он физически ощущал ее тепло, ее доброту. Много земель на белом свете, но такого благодатного уголка, как этот, не найдешь нигде!
Стоял один из последних дней осени. Словно что-то ненужное сбрасывали деревья желтые листья и налегке тянулись распахнутому небу. Двор был убран заботливыми руками матери, как городская квартира хорошей хозяйки. Рядом с большой оголенной уже яблоней в конце сада стояла хурма. На ее макушке еще оставались плоды, еще румянились на солнце.
Все здесь напоминало о прошлом, о тех невозвратных днях детства, когда отец, в ту пору молодой и сильный, создавал этот сад, удобрял фруктовые деревья, бетонировал водосток, ограждал свое детище колючим кустарником.
Младший брат Сузар строит сейчас себе двухэтажное здание, ворота железные ладит. Не хочет младший брат Сузар жить хуже других в деревне, но дела у него идут медленно, времени не хватает. А Кадыру кажется, что не хватает Сузару рук и хватки отца. И грустно Кадыру смотреть на старые деревья, с которых раньше собирали тонны плодов, деревья — калеки. Многие ольховые уже упали, погибли вместе с виноградными лозами, что вились по ним. Это потому, что ветра стали сильнее. Вырубили леса в округе — вот и нет ветрам преграды!
Так считали односельчане, так думал и Кадыр. Но если быть точным до конца, не в одних ветрах дело: стареет дерево, как человек, и нужна молодая поросль. Хлопот, правда, много с этой молодой порослью, не каждый захочет возиться. Вот Сузар и не захотел. Не ленивый человек Сузар, но рассудил так: зачем сажать и растить молодые ольховые деревья и пускать по ним виноградную лозу, когда можно посадить другой сорт винограда, не вьющийся по дереву, колышки и проволока — вот и вся недолга! И не надо лезть на верхушки деревьев с тяжелой корзиной у пояса, и урожай побольше!
Но и этот сорт винограда показал Сузару, что не бывает легкой работы, если имеешь дело с лозой.
Лелеять надо ее, как младенца, корчевать, лечить, словом, без конца заботиться о ней! Откуда у Сузара столько свободного времени? В первый год почти ничего не удалось сделать, на второй год не смог своевременно полечить лозу, на третий — рассердился, выкорчевал с корнем весь виноград и выбросил в овраг.
«Чего ради убиваться? Если нужно, вино найдется и в магазине!» — утешил он себя. Себя-то он утешил, но на этом и кончилось прославленное вино его отца!
Ничего не сказал брату Кадыр, не попрекнул, да и как он мог попрекнуть, если сам стал гостем в отцовском доме?
«Хоть бы колодец не засыпали!» — подумал он, проходя осенним садом. Скоро должны провести водопровод к каждому двору и тогда прощай отцовский колодец! Сузар уже обмолвился на этот счет. Что ж, сначала разобрали старый отцовский дом, теперь очередь за колодцем. А зачем, собственно, понадобилось убирать отцовский дом? Стоял он крепко. Две комнаты, зал, камин. И кровля была заменена всего шесть лет назад. В пристройке за домом стояли винные бочки отца. Они до сих пор стоят, но пустые, гулкие... Удивительно, что Сузар не сбыл их кому-нибудь за ненадобностью! Продаст попозже... Он избавился бы и от винных кувшинов,
которые зарыты в землю отцом, да молодая супруга брата отстояла их, приспособив для солений разных, не дала зарасти тропинке... И кукурузный амбар не набит доверху, как бывало прежде.
Так, думая о своем, Кадыр миновал сад, незаметно пришел к роднику. Этот родник был в самом конце усадьбы, и в осеннюю распутицу тяжело было подниматься с водой к дому, поэтому Арсана вырыл колодец. И не прогадал: вода в колодце была такой же чистой и холодной, как в роднике. И соседи стали забывать дорогу к роднику. Теперь и дорогу к колодцу забудут, кран прямо в доме удобней, что и говорить, но какая разница между водой, подаваемой краном, и родниковой, из глубин земли!
Умывшись, Кадыр долго стоял в овраге. Желтый склон и голубое небо. И тишина. Почти безмолвие. Вспомнилось Кадыру, как в давние времена они с братом бегали в этот овраг с кувшинами в руках. Наполнив их студеной водой, они не торопились назад. Рвали сочные ягоды, царапая руки о колючки, и продирались дальше, к каштанам... Только заслышав грозный голос отца, они нехотя брели домой. А уж если уходили в лес с маленькими топориками, то пиши пропало — до захода солнца, аукая и перекликаясь, возились они в лесу, примыкающему к оврагу.
Кадыру показалось, что и сейчас окликает его маленький Сузар с другого конца оврага, и неясная, необъяснимая тревога завладела душой Кадыра.
«Пошаливает сердце, и надо ложиться в больницу»,— думал он, с трудом выбираясь из оврага. А что останется от него, Кадыра, случись непоправимое? Останется городская квартира холостяка, набитая книгами, как ущелье камнями. Книги, книги, книги... на подоконниках, на столе, в гостиной, на кухне, в коридоре. Еще студентом он начал собирать их, покупал на последние гроши... Сколько блестящих имен, корифеев от науки о земле: Болотов, Буссенго, Либих, Бёрбанк, Докучаев, Прянишников, Вавилов, Мичурин!
«Книги выселят тебя из собственной квартиры!» — шутили друзья.
Метров через пятьдесят Кадыр остановился — зашлось сердце. А когда-то он бегом брал этот склон с полным кувшином на плече.
Что же делают годы с человеком, как быстро лишают всего!
Сейчас, на склоне лет, Кадыр Арсанович Абухба, доктор наук, известный ученый, всеми уважаемый человек, чувствовал себя глубоко несчастным. У него не было сына. Нет сына — нет будущего. И случись непоправимое, останется городская квартира, набитая книгами, как ущелье камнями.
Наверное, поэтому его так тянет сюда, на этот заветный клочок земли, где благодаря младшему брату Сузару жив еще отцовский корень. Раз в году, как бы он не бывал занят, он приезжал сюда, на сбор урожая. И пусть его лепта в осеннюю страду невелика, но все же он не сидел сложа руки, особенно когда попадал во двор Мамсыра. У соседа Мамсыра, товарища отца, много винограда, почти столько же, сколько было у покойного Арсана, а работников мало. Двое сыновей погибли на войне, а третий, непутевый,— в бегах.
Этот молодой человек — да не так уж он молод — поначалу устроился на работу в Очамчире, потом перебрался в Дранду, заведовал приемным пунктом. Что он там принимал, одному богу известно, и вскоре очутился в Сухуми, в какой-то конторе.
Когда этот парень, Алыксой его зовут, приезжал домой, Мамсыр сажал его перед собой и часами вдалбливал сыну, что место его — у родного очага. А этот Алыкса, блудный сын, не говорил ни да, ни нет. «Посмотрим, что там будет»,— изрекал он и надолго исчезал из дому.
Мамсыр со своей старухой с дороги глаз не сводили, поджидая сынка, а он, вернувшись однажды вечером, заявил, что теперь его перевели в Гагру.
—    А теперь катись в Сочи, — горько сказал Мамсыр, — от Гагры рукой подать!
И словно забыл о сыне.
Успокоился старый Мамсыр, примирился с неизбежным, но не хотелось ему к концу жизни своей быть хуже других на селе, и поэтому по мере сил тянул хозяйство, не пренебрегая помощью соседей и случайных людей.
Вот и вчера Мамсыр допоздна давил виноград и Кадыр помогал ему. Помогал он Мамсыру и вспоминал отца. И казалось ему, что не с Мамсыром, а с отцом они давят виноград под огромным черным небом, усыпанным звездами.
Небо! Вот чего не хватает Кадыру, вот что украдено временем у него. Сначала служба на ответственных постах не давала поднять головы, хотя он был тогда еще молод. Потом... Неизвестно, куда бы завела Кадыра Абухба крутая служебная лестница, если б не русский профессор Иван Алексеевич Дудин.
Приехал однажды в гости к своему бывшему ученику Иван Алексеевич и, оглядевшись, расстроился. А потом был у него с Кадыром серьезный разговор, после которого Кадыр ушел со службы, целиком посвятив себя науке. Писались статьи, складывались в книги, проводились симпозиумы, приходили бандероли и письма со всех концов страны и даже из-за рубежа, и снова некогда было голову поднять, чтобы взглянуть на небо своего детства! На то самое небо, под которым он ходил в сельскую школу, полуголодный и оборванный. Долгих четыре года он рос без отца — Арсана был на войне. И старший брат Киасоу тоже дрался с врагом.
Кадыр помнит, как убивалась мать, как страдало ее сердце, полное страшных предчувствий.
«Я видела Киасоу, он стоял на том берегу реки, но не вошел в воду!»
И она не могла сдержать рыданий.
«Если уж случиться беде,— причитала она,— пусть это коснется отца, господи, верни мне сына живым!..»
Не нравилось это Кадыру. Почему бог должен решать судьбу отца и брата? Почему матери надо выбирать между мужем и сыном?..
Бедный, милый Киасоу! Не спасла его молитва матери. И никто теперь не знает, где его могила, на каком из страшных полей войны.
Искалеченным вернулся домой Арсана. Вернулся, чтобы через полгода всего лечь в землю за железной оградой фамильного кладбища.
Кадыр провел рукой по холодным железным прутьям. Постоял в глубоком раздумье. Как тихо вокруг. Урожай убран, к зиме готовы, делать нечего. А Кадыру пора ехать в Сухуми, но не может же он уйти, не попрощавшись с родными и соседями... И он пошел к колодцу.
У колодца всегда стояло ведро. Кадыр набрал воду и тут заметил Мамсыра. Он шел, держа в каждой руке по ведру.
—    О, с добрым утром, дорогой!— громко крикнул Мамсыр издалека. У него была такая привычка — разговаривать во весь голос, как в лесу,— Сегодня уезжаешь, да?
—    Сегодня,— ответил Кадыр,— прямо сейчас.
—    Не получится! — засмеялся старик.— Какая мать отпустит сына, не накормив, да и Мамсыр, беспокойный старик, не отпустит своего помощника, не угостив молодым вином!
—    Как себя чувствуете? — вежливо поинтересовался Кадыр.— Нога не болит?
—    Болит!— весело крикнул Мамсыр, хотя стоял в двух шагах.— Но кто заметит? Недаром меня зовут неугомонным! Прожил восемьдесят лет и еще столько проживу, ты по сравнению со мной ребенок... Ну давай, лей воду в мои ведра, пока до вина дело не дошло!
—    Ехать мне надо,— сказал Кадыр, словно извиняясь,— так что в другой раз попробую вашего вина.
Мамсыр внимательно посмотрел в грустные глаза Кадыра и понял, что уговаривать бесполезно.
—    Невеселые дела, а? — неожиданно тихо спросил старик.
—    Могли бы быть лучше!— улыбнулся Кадыр.
—    Станут лучше,— пообещал Мамсыр, поднимая полные ведра,— ты только не вешай носа, сынок!..
Мамсыр понес ведра по косогору, но вдруг остановился.
—    А что, у себя, там, в Сухуми, ездишь на велосипеде?— неожиданно спросил он.
Кадыр растерялся:
—    На велосипеде, я?!
—    Забыл, как по нашим ухабам гонял?— ухмыльнулся Мамсыр.— Большой был велосипед, теперь таких нет... Как его звали-то?
—    «Диамант»,— улыбнулся Кадыр.
—    Ну да, «Дималт»! Весь в никеле... Красавец!— во всю глотку крикнул Мамаыр.— Звонок, как колокол! Мы с Арсаной уши затыкали!
—    Ну и память у вас! — тепло сказал Кадыр.
—    Не жалуюсь, сынок! — И Мамсыр, что-то напевая в усы, побрел вверх по косогору, расплескивая воду из полных ведер.
А Кадыр, минуя большак, по короткой тропе двинулся к центру села.
Что ни говори, а изменился центр села неузнаваемо. Широкий автобусный круг, новый магазин, новое здание правления колхоза. И новая столовая, чем-то напоминающая казарму, наглухо закрытая по случаю воскресенья. И школа тоже была новая, но рядом сохранилось старое строение. Оно-то и привело сюда Кадыра.
Он стоял, прислонившись к ограде, под сосной, которую знал еще ребенком, и смотрел на школьный двор. Смотрел с любовью и нежностью. Хорошо, что не разобрали старую школу! Многие ведь живы из тех, кто учился в ней, и когда-нибудь придут к своему истоку, как вот сейчас Кадыр... Здесь так легко вспоминается детство. Оно, это детство, было почти нагое, напуганное страшной войной, но все-таки счастливое, неповторимое. Потому что ему, детству, мир всегда кажется светлым, и тяжесть не в тяжесть, только раскрой крылья — и лети в неведомую даль!..
Высокий худой парень и двое девчонок, ожидавшие автобус, без конца пересмеивались, о чем-то болтая. Они ни разу даже не взглянули на Кадыра, пожилого, уже седеющего человека, стоявшего под раскидистой сосной. Видно было, что они не знают доктора наук Кадыра Абухба, сына Арсана, хотя и односельчане. Кадыру это показалось обидным, но он тут же рассмеялся: родились-то они наверняка после того, как его, Кадыра, в этом селе и след простыл! За что же их винить? А вон те две женщины в траурной одежде, скорее которая постарше, похоже, узнали его. Поглядывают, да, видно, подойти стесняются...
Чтобы не смущать их, Кадыр прошел немного в сторону, к магазину. Шла торговля, в дверях исчезали и появлялись люди...
А это кто такой? Низенький, плотный и сердитый? Чего это он размахался руками на мальчика лет десяти, готового вот-вот разреветься?.. Да это же Санарда! Кокоба Санарда, известный ворчун.
Заметив Кадыра, Санарда остановился и, обращаясь к мальчику, грубым низким голосом сказал:
—    Смотри, какой гость к нам пожаловал!.. А ты мне душу изводишь со своими безделушками, ну-ка замолчи!
—    Здравствуй, Санарда! — улыбнулся Кадыр,— А что с парнем? Твой?
—    Что с ним!.. Голову морочит, шалопай,— ответил Санарда, прижимая к груди сверток с гвоздями.
Мальчик, остановившись поодаль, исподлобья поглядывал на Кадыра.
—    Все-таки что с ним?— допытывался Кадыр.
—    А!.. Купи, говорит, велосипед.
—    Велосипед?!
—    А что ты так удивился, дорогой Кадыр?— Санарда пожал плечами.— Сейчас каждый сопляк имеет велосипед! А то и два...
—    Конечно, конечно, чему удивляться!..
—    Вот и я говорю, одни велосипеды кругом!
—    Что же здесь плохого,— откликнулся Кадыр.— Дети!
—    Плохого нет, но и хорошего мало!— возразил Санарда.— Потому что и машин развелось, будь здоров! Мотоциклы, грузовики, такси, трактора... только танков еще нет! Как видишь, есть кому давить велосипедистов этих!
Мальчик взглянул на отца. «Темный ты... И жадный!»— говорил его взгляд. Но Санарда по глазам читать не умел. Он вообще не умел читать. Только еще плотней прижал к груди кулек е гвоздями.
—    Если кататься с умом, ничего не случится, так ведь? — сказал Кадыр, обращаясь к мальчику. И улыбнулся ему чуть грустно.
Мальчик не ответил, потупил глаза. А Санарда мотнул своей бычьей головой:
—    Какой там ум!.. Откуда знать человеку, с какой стороны мчится к нему несчастье? Вот ребенок Хики... Купила она ему велосипед дней десять назад. Пристал, как же! Дышать не давал, вынь да положь! Что оставалось делать бедной женщине? А он тут же помчался и вот здесь, на этом самом месте, врезался в трактор! Голову разбил, но живой... Повезло Хике, бог пожалел. А угоди под трактор, закатилось бы для нее солнце! Вот так, дорогой Кадыр!
У мальчика на глазах заблестели слезы,
—    Санарда,— мягко сказал Кадыр,— Давай думать, что несчастье нас минует... Парень смышленый, учтет этот случай, смотреть будет в оба!
И Кадыр приблизился к мальчику. А тот, съежившись, отвернулся.
—    Как тебя зовут, парень?— спросил Кадыр и дотронулся ладонью до курчавой головы.
—    Абзагу,— ответил мальчик, все еще глядя в сторону.
Тогда Кадыр мягко взял его за подбородок, повернул лицом к себе.
—    Очень хочешь велосипед?
Мальчик не ответил.
—    Как ты учишься, Абзагу?
Тут встрепенулся Санарда, чуть кулек с гвоздями не выронил:
—    Насчет учебы не спрашивай, кто с ним сравнится! Одни пятерки, клянусь тебе! Если из нашего рода кто ученым станет, так это он, шалопай!.. Точно по твоей дорожке пойдет, Кадыр!
Кадыр рассмеялся, глядя на Санарду:
—    Выходит, заслужил Абзагу велосипед!
—    Так испортится же! — тут же нашелся Санарда.— Книги забросит, когда возьмет в руки такие «вожжи»!
—    У тебя лошадь есть, Абзагу? — спросил Кадыр.
—    Продали,— ответил мальчик с обидой.
—    Что же происходит, Санарда!— развел руками Кадыр.— Лошадь продали, велосипед не покупают... Обижаешь джигита, Санарда!
Абзагу впервые улыбнулся. Слова Кадыра вселяли какую-то надежду. Но Санарда мигом развеял даже эту призрачную надежду:
—    Разве мне сейчас до велосипеда! Дом строю, то гвоздей не хватает, то досок... Большой дом — большие затраты, дорогой Кадыр! Вот станет ученым человеком, тогда я ему не то что велосипед, машину куплю...
—    Тогда я сам себе куплю! — сказал Абзагу.
—    Вот видишь! — воскликнул Санарда, и непонятно было, похвала это или осуждение.
Кадыр молчал.
—    Послушай, Кадыр, — обратился к нему Санарда.— Заглянем ко мне, прошу тебя. Правда, строю дом, но рядом старый домишко-то еще стоит. И вино старое есть, отличное вино!
—    Спасибо, Санарда,— вежливо, но твердо ответил Кадыр, — Я спешу. Будьте счастливы!
Санарда не стал уговаривать. Видно, и приглашал, надеясь на отказ, вежливости ради.
Кадыр наблюдал, как они уходили. Санарда, семеня своими короткими ножками, сразу же пошел вперед. Сын, опустив голову, плелся за ним. И жалость к этому мальчугану наполнила сердце Кадыра. У товарищей Абзагу новенькие велосипеды, они мчатся друг за другом, как на велогонках, а у мальчишки и коня теперь нет. Продан любимый конь... Санарда прижимист, это ясно. Но и он, Кадыр, хорош! Купил бы этому мальчишке велосипед, не обиделся бы Санарда из-за этого. Хотя мог и обидеться — не нищий ведь!..
Из-за поворота, за которым скрылись Санарда и Абзагу, выскочила легковая машина и затормозила рядом с Кадыром. Председатель колхоза Ианква, огромный, как борец-тяжеловес, такой огромный, что трудно было понять, как он вмещается в легковушку, дружелюбно кивнул Кадыру и вышел к нему, едва протиснувшись между баранкой руля и сиденьем.
За ним вылез и Нахар, директор школы, щупленький, аккуратненький, и засмеялся тоненьким девичьим голоском неизвестно по какому поводу...
—    Молодцом держимся, молодцом! — сказал Ианква, здороваясь с Кадыром и приглашая его в машину.
Кадыр знал эту присказку председателя. «Молодцом держимся, молодцом!»— Ианква говорил к месту и не к месту, был ли он тамадой на затянувшемся банкете или делал обход в колхозной конюшне...
Сидя рядом с Нахаром на заднем сиденье, Кадыр смотрел в широкую спину председателя и думал о сельском клубе. О дряхлом полуразвалившемся клубе еще времен его детства, который до сей поры каким-то чудом держался на кривых ножках-столбах. На фоне новостроек он выглядел еще более уродливым, чем раньше. Стыдно было смотреть на него и гостям и хозяевам. Вчера вечером встречу с известным писателем перенесли в актовый зал новой школы, хотя на афише значился клуб.
Удивительно, что даже не собираются строить Дворец культуры, как в других селах! Если б собирались, кирпичи бы лежали или другой строительный материал...
Кадыра подмывало сказать обо всем этом прямо сейчас, вот в эту могучую спину председателя колхоза, но он колебался. Он слишком хорошо знал Ианкву еще по школе... Эта спина могла вынести все, кроме открытой критики. И вместо того, чтобы завести речь о клубе, Кадыр спросил Ианкву о другом:
—    Как поживает Санарда?
—    Санарда?..
Ианква ухмыльнулся и, входя в крутой поворот так, что у Кадыра чуть голова не отлетела, продолжил:
—    Держится молодцом! Дворец строит! Правда, Нахар, настоящий дворец строит наш Санарда?
Нахар тоненько хихикнул.
—    Если крестьянин не лентяй,— продолжал Ианква, выходя из крутого поворота тем же образом, и голова Кадыра снова чуть не отлетела, но уже в другую сторону,— если не лентяй, то может себе заработать и на хоромы и на машину в придачу.
—    И все же зачем ему дом размером с корабль? — снова хихикнул Нахар.
Но Кадыр уже не слушал. Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
«Должен я был... Неужели пожалел свои копейки? Он так хотел велосипед!..» — упрекал себя Кадыр, и давняя история, связанная с велосипедом, всплывала в памяти, подробно, в деталях, будто приключилась не десятки лет назад, а вчера...

Сколько мне было тогда? Года на два больше, чем теперь Абзагу... Четырнадцать или пятнадцать. Младший брат Сузар бегал еще в коротких штанишках, а меня считали уже сложившимся молодым человеком, а может, мне это просто казалось...
Сам седлал лошадь, сам отправлялся на мельницу, сам возил дрова на скрипучей арбе. Сеял, пахал, собирал виноград, топтал сочные грозди в давильне, трудился на чайных плантациях.
Как вокруг острова одна вода, так вокруг нашего поселка одни чайные плантации — зеленое море. Ярко-зеленое. Поэтому каждое лето мы все, и старые, и молодые, парни и девушки, дети, прикрыв головы панамами от палящего солнца, копошились на этом зеленом ковре, наполняли и освобождали корзинки, ящики, а молодые побеги не убывали, подрастая за ночь, — и рук не хватало!
Я в сборе чая был ловок, как настоящие сборщицы. Да, есть в колхозе такие бригады, там одни женщины, которые годами делают одну и ту же работу — собирают чай. Я любил соревноваться с ними. Будь моя воля, разреши мне отец заниматься только чаем — полный световой день — я бы многих сборщиц обставил. Я не говорю, конечно, о тех, чьи портреты появлялись в газетах. Эти женщины творили чудеса, но ведь таких было всего несколько!
Чтобы помочь нашему колхозу в сборе чая, приезжали люди из других мест — из сел, где не культивировали чай, из райцентра. Особенно большую помощь нам оказывали ауасадзыхцы. Они у себя в селе выращивали табак, и то немного. Ауасадзых — это фруктовые сады.
Каждый второй лимон и мандарин из Ауасадзыха! Мы завидовали жителям этого села. Прогуливаются по садам, наслаждаясь морским воздухом, и никаких особых забот. Так во всяком случае нам казалось, и, наверно, потому мы считали их беззаботными и счастливыми, что их привозили целыми группами в знойные летние дни помогать нам. Мы забывали, сколько нужно труда и терпения, чтобы вырастить хороший табак, да и мандарины с лимонами сами не растут...
Нет, они не были бездельниками, эти загорелые ауасадзыхцы! Просто, когда у нас было дел невпроворот, а они свои дела уже заканчивали, то не садились точить лясы, а спешили к нам.
Но это я теперь так рассуждаю, а тогда смотрел на Ауасадзых, как на сказочную землю, где живут счастливые бездельники!
...В тот день мы были разбросаны по зеленому морю, как чайки. И в тот день нагрянула к нам помощь из Ауасадзыха — в основном молоденькие девушки. Они работали и пели, пели и работали. Каких только песен не знали эти девушки!
—    Смотрите-ка, люди добрые. — говорил наш бригадир Шагу. — Мы ждали сборщиц чая, a к нам приехали артисты. Что же, веселите нас, милые красавицы из Ауасадзыха! Но предупреждаю: лучшая из вас домой не вернется — лучший наш парень позаботится об этом...
Это им нравилось. Они отвечали, смеясь:
—    А у нас все лучшие!
—    И у нас хватает отличных парней! — гордо заявлял бригадир.
Вечером с пустой корзиной на плече я вернулся домой. Был я голоден и обрадовался, увидев, что мать уже готовит мамалыгу.
—    Не набрасывайся пока на фрукты! — предупредила она.— Не набрасывайся. Мамалыга почти готова. Спустись-ка сначала к роднику — освежишься и нам водички принесешь...
Устал я в тот день как черт, но матери отказать не посмел. Взял ведро и направился к роднику. Помню, Сузар возился с самодельным луком во дворе, но, заметив меня, тут увязался следом. Он всегда был рад сбегать со мной к роднику, потому что один боялся густых зарослей.
Дошли, я разделся до пояса, умылся студеной водой и вымыл ноги. Здесь, у родника, и в полдень-то прохладно, а к вечеру — тем более. Усталость как рукой сняло. Вот такой он, наш заветный родник! Дар, завещанный нам от дедов-прадедов.
Босой, с полным ведром вернулся я домой и не успел переодеться, как кто-то позвал из-за ворот. Было уже темно, но я различил идущих к нам людей. Когда же они вошли во двор, я узнал нашего бригадира Шагу. За ним, прижимаясь друг к другу, шли две девочки.
—    Добрый вечер вам, молодые люди! — с легкой усмешкой сказал бригадир, обращаясь ко мне и Сузару, к двум босоногим, в мокрых штанах.
—    Добро пожаловать, нан!— ответила за нас мать.
—    Двоих невесток привел тебе, Хамида! — пошутил Шагу. — Разом, без лишних хлопот...
—    Добро пожаловать, нан,— повторила мать, не реагируя на шутку,— Милости просим...
Я нагнулся, отвернул закатанные штанины и кое- как расчесался пятерней.
—    Просите или не просите, но мы уже здесь,— улыбнулся Шагу.— А хозяина разве нет дома?
—    Он на мельнице, скоро вернется...
—    Мне с Арсаной поговорить надо было бы, но не беда... Раз нет дома, что поделаешь! — Шагу помедлил, посмотрел на мать пристально и продолжил: — За этими девочками ты должна присмотреть, Хамида. Немного, несколько дней всего. Они наши помощницы из Ауасад- зыха. Маленькие, но удаленькие, как говорится, хорошо чай собирают. Я понимаю, Хамида, нелегко самой работать, да еще постояльцев кормить, поить, опекать... Но тебе, Хамида, еще и не то приходилось делать!
—    Сколько лишних слов ты сказал, Шагу! — ответила мать.— Что у нас есть, то и у них будет, какой тут разговор!.. Идите в дом, что мы у порога стоим! Прошу и тебя, Шагу!
—    Нет, я должен идти,— отказался Шагу,— Мне еще в приемный пункт надо заглянуть. Ты уж прости, Хамида, за лишние хлопоты, но общее дело требует... Решили мы не возить каждый вечер наших помощниц в Ауасадзых, утром ведь снова к нам, накладно — много времени и сил отнимает. Пусть лучше ауасадзыхцы поживут пока в наших домах. К тебе самых лучших привели! Ты уж извини, Хамида...
—    Неужели мы такие негостеприимные, Шагу? — перебила мать, задетая словами бригадира, — Почему ты так долго говоришь об этом, да еще извинения просишь!
Честное слово, будто какую-то скрягу уговариваешь... Останься и ты, поужинай с нами, повидайся с хозяином, отдохни!
Но бригадир отказался наотрез. Отпустив пару своих дежурных шуток о невестах и женихах, он ушел со двора.
Девочки смущенно молчали, не зная, как себя вести. Мы тоже чувствовали стеснение перед этими барышнями из Ауасадзыха.
—    Ну что, девочки, давайте знакомиться!— сказала наша мать.— Как тебя зовут?
—    Нара,— ответила по-абхазски черноглазая девочка.
—    А тебя?— мать обратилась к русоволосой, с большими серыми глазами.
—    Лана! — ответила за подругу Нара.
—    Лана?— удивилась мать.— А что это за имя? Никогда не слыхала...
—    Ну как сказать... это от Светланы. Светлана ее полное имя,— ответила Нара.— Мы все называем ее Ланой, а можно звать и Светой...
—    Ах, понятно, понятно!— улыбнулась мать.— И у нас живет по соседству одна девочка по имени Цвета... Очень приятно! Ну вот и познакомились мы с вами. А это мои сыновья — Кадыр и Сузар. Кадыр, помоги девочкам умыться! И все — за стол! Будем ужинать...
За столом я ощущал себя крайне неловко. Хоть и голоден был, а есть почему-то не хотелось. Встречаясь с пристальным взглядом серых глаз Ланы, я начинал ерзать на стуле, меня прошибал пот. А Нара украдкой улыбалась, глядя, как я давлюсь куском мамалыги. Я и раньше стеснялся чужих людей, но такого со мной еще никогда не бывало!
Хорошо, что мать подсела к нам, а то чего доброго я бы встал из-за стола, оставив своих гостей ужинать с Сузаром, которому все было все равно — он уплетал за обе щеки и сопел.
—    Да, этот малыш опередил всех вас!— похвалила его мать,— Смотрите, какой герой!
Сузар довольно улыбнулся, вытирая ладонью губы, перемазанные кислым молоком, и эта улыбка подействовала на меня ободряюще. Я посмотрел в упор на Лану. Она опустила глаза.
—    Цвета,— погладила ее по голове мать.— Ты и дома так кушаешь?
—    Как?— тихо спросила она.
—    Плохо, нан! Или тебе еда не нравится?
—    В гостях она стесняется,— ответила за подругу Нара. — Она вообще не освоилась еще, недавно приехала к нам...
—    Как это приехала?— не поняла мать,— Вы — наши гости, а она — ваша гостья, так, что ли?
Лана, оказалось, приехала в Ауасадзых с Кубани, к сестре матери. Не первый год уже приезжает Лана в эти места. Она умеет нанизывать табак, и чай умеет собирать. В прошлом году она уже была в нашем поселке на сборе чая. Они с Нарой — давнишние подруги, с первых дней, как Лана приехала в Ауасадзых. Им хорошо вдвоем. Они неразлучны: Нара нанизывает табак, а Лана рядом, Лана работает в саду — и Нара с ней. А если Лана направляется к морю — это бывает довольно часто, потому что море — ее любовь, страсть, мечта,— за Ланой бежит и Нара. Удивительно, что благодаря Лане южанка Нара полюбила море! То самое море, которое всегда лежало рядом, ласковое, чистое, голубое... Море было рядом, но Нара никогда не тянулась к нему. Это мальчишки пропадали на берегу целыми днями. Но вот приехала Лана — и все переменилось!.. Когда они впервые пришли на берег, Нара совершенно не умела плавать. Зато Лана плавала как рыба...
Нара рассказывала все это моей матери, а я любовался Ланой, не решаясь заговорить с ней.
В передней комнате, светлой и большой, расположились наши гости. Обычно гостиной у нас была зала, но на сей раз мать сочла нужным уложить девушек именно в этой комнате. Мы называли ее комнатой Ка- чич, старшей нашей сестры. С тех пор, как сестру выдали замуж и она уехала в горное село, комната пустовала. В этой же комнате на столике стоял патефон Киасоу. Я и по сей день не знаю, почему патефон носил имя моего старшего брата. Может быть, Киасоу купил его? Каждый раз, как только начинала играть пластинка, лицо матери грустнело, она даже плакала, наша мать, то на виду у всех, то украдкой. Поэтому мы очень редко заводили патефон. И я, честно говоря, испугался, что девушки сразу начнут крутить пластинки. Испугался, потому что знал — услышит мать музыку и расплачется... А я уже больше года не видел ее плачущей!
Я стал прислушиваться к тому, что происходит в комнате, но патефон молчал. Девушки сидели на балконе и шепотом о чем-то говорили. Подойти к ним я не посмел, хотя мне очень этого хотелось!.. Страшно хотелось сказать им несколько слов, пригласить их погулять по нашему саду...
Лану я стеснялся почему-то больше, чем ее подругу. Наверно, будь Лана абхазкой, как Нара, я бы скорее заговорил с ней, а здесь у меня просто язык не поворачивался! Я только смотрел на нее, на красавицу Лану, и каждый раз краснел, встречаясь с ней взглядом.
Уже давно девушки ушли с балкона и закрылись в своей комнате, но я слышал, как они шушукались,— стенка была тонкой. О чем они говорили? До меня доносились только обрывки фраз, отдельные слова... Несколько раз они громко засмеялись, и я замер: показалось, что они смеются надо мной, подслушивающим за стенкой.
Потом они успокоились, а я так и не сомкнул глаз. Весь дом спал в эту звездную ночь, один я не находил себе покоя!..
На второй день мы собирали чай недалеко от нашего дома. Девушки и не думали, что наш дом стоит прямо посередине зеленого моря, ведь вчера Шагу привел их к нам окольным путем; но есть другая дорога, по которой две минуты ходьбы от плантации до нашей усадьбы.
В полдень, когда наступало время обеда, редко кто уходил домой. Все собирались здесь, в тени, где принимали и развешивали чай. Обедали, шутили, пели песни и, отдохнув, брали свои корзины, одевали свои широкополые шляпы, защищающие от жгучих солнечных лучей, и выходили снова на плантации.
Но мы пошли обедать домой. Прибежал Сузар и, на зависть другим, живущим далеко от чайных плантаций, сообщил, что мамалыга уже готова.
После обеда я собрал фрукты в большую глиняную миску и поставил ее перед Ланой и Нарой. Они сидели во дворе, в тени старого орехового дерева и читали. На обложке книги в руках у Ланы я прочел: «Всадник без головы».
Как это можат быть, подумал я, всадник без головы? Как он сидит на коне, если он обезглавлен? Без ног еще куда ни шло, но без головы!.. Сказка, что ли, такая? Судя по объему книги, слишком уж длинная сказка!
Хуже всего, что я не мог спросить Лану, о чем эта книга. Спросить — значит признаться, что ты ее не читал. А вдруг Лана высмеет меня, сочтет невеждой!..
Вот с книгой Нары все ясно. «Тристан и Изольда». Наверняка о любви! О двух влюбленных. Тристан — мужское имя, Изольда — женское.
Надо достать мне эти книги в библиотеке и прочесть. Срочно! А потом сказать им, что я эти книги знаю и имею собственное мнение о них... Так я подумал и поспешил удалиться.
После обеда я собирал чай недалеко от Ланы и Нары. Резво идя по ряду, я приближался к ним. Они видели, что я работаю за троих с единственной целью — быть рядом с ними, и хохотали порой, так как расстояние между нами почти не уменьшалось. И каждый раз, услышав этот веселый, звонкий смех, я мгновенно вскидывал голову и смотрел, как идиот, оторопело. Иногда мне удавалось переброситься с ними несколькими словами. Наконец, мне все это надоело — тону не тону, а выплыть не могу!..
По бесконечному простору зеленого чайного моря ходили зеленые волны. Невидимые глазу, они поднимали меня, несли к Лане, бросая на полдороге. Или ее уносили от меня? Уносили, оставляя ее звонкий, заливистый смех! Иногда мне казалось, что какая-то неведомая сила душит меня, и сердце мое замирало. А зеленые волны все забавлялись: то приближали к девушкам, и теплый, ласковый взгляд Ланы переворачивал душу, то вновь отбрасывали. Нара, щупленькая, с темными волосами и тонкими губами, меня мало волновала. Да и смеялась она только вслед за Ланой. Даже старалась остановить подругу, когда смех ее становился слишком громким.
Постепенно я понял, что Лана не такая скромница, как я подумал вначале. Гостья Ауасадзыха и наша оказалась бойчее всех девчонок, которые собирали чай на плантациях. Но ей все потакали: она была самой дальней гостьей, а значит, самой почетной, самой красивой, самой милой...
Обо мне и говорить нечего! Она для меня была трижды самой дальней, самой красивой, самой милой, словом, той, что лишила меня покоя...
Всего за неделю я изменился неузнаваемо. Если раньше бегал босым по холмам, одевался как попало, то теперь... Теперь я желал выглядеть лучше всех! С этой целью я надевал свои пусть не прекрасные, но приличные туфли, выходную рубашку, а о том, чтобы выйти во двор в майке, не могло быть и речи!
Лана красовалась в своем ситцевом платье. Нежнорозовом.
—    Розовое платье,— обратился как-то в полдень к Лане почтальон Дата, выделив ее из других своими хищными, как у ястреба, глазами.— Всем привез письма, а тебя никто не вспомнил... В чем дело?
—    Не знают адреса! — бойко ответила Лана.
—    Так сообщи им! — ухмыльнулся этот Дата.— Абхазия, село Дагуал. Поселок Ацасара. Там, где стоит одинокое ольховое дерево!— и он громко засмеялся, как будто лучшей шутки и придумать невозможно!
—    На деревню дедушке, — улыбнулась Лана.
—    И так тоже получишь!— Дате понравилось, как Лана разговаривает с ним.
Но это не понравилось мне. Все не понравилось: и «розовое платье», и ястребиный взгляд Даты, и улыбка Ланы. Горько мне стало. Зачем она говорит с ним так, будто они давно знакомы?!
Дата окончил среднюю школу два года назад и теперь где-то учился, заочно. В армию его не взяли по причине мне неизвестной. И хотя этот Дата носится на своем велосипеде из конца в конец — развозит почту, все равно его называют Гильдызом. То есть бездельником. Да и сейчас вот только он отъехал, кто-то бросил ему вслед: Гильдыз!..
А ему что, как с гуся вода! Привык, наверно. Не обижается.
Ну а кто же он, если не настоящий бездельник? Подумаешь, почту разносит! Я-то знаю, почему он взялся за эту работу: там, рядом с почтой, море. Пока ждет писем, часами на берегу валяется! И это называется делом? Да будь это настоящим делом, его бы не называли Гильдызом. Но кроме того, что он бездельник, он еще... Ох, как я зол на него! Приметил все-таки Лану, черт бы его побрал... Выделил среди всех, хотя его теребили, просили письма, журналы, газеты! Да и как не заметить ее, не выделить среди всех?!
Меня сжигала ревность. И я твердо решил всегда находиться рядом с ней! Что бы она ни делала — будет ли чай собирать, читать в саду или гулять по поселку.
Какая удача, думал я, что ее с Нарой занесло к нам! Ведь могло же так случиться, что Шагу привел бы их в другой дом, в дом Даты, например... О, тогда Дата лишил бы меня нрава даже взглянуть на нее! А впрочем, так мне было бы легче, я бы хоть спал спокойно! Подружись она с Датой с самого начала, я бы обходил ее за версту... Нет, невозможно, я верю в судьбу. Лана должна была остановиться именно у нас, у нас и нигде больше! Нигде бы ей не было так хорошо, так удобно, как у нас! Спасибо тебе, шутник Шагу, наш бригадир, большое тебе спасибо! Ты знал, куда определить девушек!
—    Завтра вечером в клубе новый фильм,— сказал я, обращаясь к Лане, когда мы возвращались втроем с работы.
Лана не ответила, только переглянулась с Нарой.
—    В неделю раз, а то и два показывают нам фильмы,— хмуро уточнил я.
—    А где это, где находится клуб?— спросила Нара.
—    В центре села, — приободрился я.
—    Далеко?— удостоила меня взглядом Лана.
—    Километра три отсюда,— обрадовался я.— «Она защищает Родину». Пойдем?
Лана посмотрела на меня и засмеялась:
—    Конечно, пойдем! Я давно не была в кино.
—    Пойдем!— вслед за подругой согласилась Нара.
Чего еще мне было желать! Разве только, чтобы фильмы показывали не два раза в неделю, а все семь! Ну не семь, хотя бы три... Какой-то парень, его называли психопатом, привозил эти фильмы из райцентра. Поручили бы кому-нибудь из наших, да хотя бы мне, и все было бы в порядке! А этот парень приезжал тогда, когда ему заблагорассудится. Это я перед Ланой хвастался — два раза в неделю у нас фильмы, а на самом деле что-то я не припомню такого за последние два месяца.
На прошлой неделе его вообще не было! А что ему? Его никто не спрашивает — куда он пропал, где болтался, не наказывает никто, вот и делает человек, что ему вздумается... Его еще просить надо, кланяться в ножки, потому что может вообще исчезнуть, если с ним обойтись неласково. Отчего у него такой тяжелый характер? Неужели показывать людям фильмы — трудное дело? Ведь и сам смотришь задаром, да еще по нескольку раз!
Мы шли по дороге, пролегающей через чайные плантации, шутили, смеялись, у всех было отличное настроение, и вдруг услышали громкий велосипедный звонок... Оглянулись мы разом и увидели... Дату. Он мчался на велосипеде, и пыль столбом клубилась за ним.
Откуда он здесь взялся? Когда это было, чтобы он задерживался? Забросит газеты и журналы подписчикам — и след простыл! Тут я почему-то вспомнил, что Дата почтальон наследственный: его отец тоже этим занимался. Только он не носился на велосипеде, как Дата, да еще трезвоня по-идиотски. Отец Даты разносил почту пешком. Каждый день проходил он свои 16 километров — восемь туда, восемь обратно. Это он принес в наш двор похоронку на брата моего Киасоу...
Поравнявшись с нами, Дата резко затормозил. Велосипед занесло, и он едва не упал. Но рассмеялся, стервец! Чему радовался? Неизвестно. Радовался так, будто одержал победу на состязаниях и теперь позировал перед публикой.
Нара даже не остановилась, она продолжала путь, опустив голову. А Лана... Лана, заметив Дату, подпрыгнула, словно козочка. Я нахмурился, глядя на хохочущего Дату.
—    Напугал я вас, да?.. Эх вы, козочки!— Последние слова были обращены к Лане. Оглядев меня с ног до головы, он сказал, широко улыбаясь: — На, покатайся на велосипеде...
«Как же, держи карман шире!.. Обхитрить захотел, чтобы наедине с ней остаться! Нет, дружок, еще не родился тот, кого тебе удастся обмануть!»— крикнул я в душе, а ему сказал:
—    Спасибо, не хочу...
—    Дают — бери! Покатайся. Что-то не припомню, чтобы ты отказывался от велосипеда!..
Верно. Никогда не отказывался. Хуже того, я не раз клянчил у Даты его велосипед!
«Но, видишь ли, — говорили мои глаза,— нет у меня сейчас такого желания, Дата! К тому же ты, наверно, куда-то спешишь — удивительно, как это ты остановился из-за меня! Ишь какой добрый!»
—    Спасибо, Дата,—сказал я.— Пойду пешком.
Как хотелось мне в этот миг надеть корзину из-под чая ему на голову!
—    Я сяду на твоего «коня»!— вдруг сказала Лана.— Если разрешишь, конечно...
Как просто у нее это получилось!
—    О-о, кто посмеет отказать тебе!— воскликнул Дата.
Не дав Наре и мне опомниться, Лана прыгнула в седло. Возможно, в этом ничего плохого и не было, но только не на мой взгляд! Угроза, что Дата встанет между нами, пугала меня. Он и так приблизился к ней, а вот теперь сделал еще один шаг... Будь я сильнее его, я взял бы нахала за шиворот, дал бы пинка под зад и отшвырнул бы подальше отсюда на виду у девчонок! Но я был слабее. Сказано ведь: «Тот, кто сильнее тебя, вплетет тебя в свою изгородь!»
Нечто подобное он вытворял сейчас со мной. И мне оставалось, чтобы не быть битым, только терпеть. Ведь и так сказано: «Терпеливому суждено увидеть много прекрасного!»
Хорошо для будущего, но в ту минуту я стоял рядом с Датой, нервничая и ничего не видя перед собой, а Лана тем временем мчалась вперед на велосипеде, и Нара бежала ей вслед.
—    Как зовут... ту, слышишь?— толкнул меня в плечо Дата.
—    Така,— ответил я. Откуда только я вытащил это смешное, некрасивое имя!
—    Я тебе такую Таку покажу,— Дата поднес кулак к моему носу,— что долго помнить будешь, остряк!
Я молчал.
—    Как ее зовут, спрашиваю!— тряхнул меня Дата.
—    А ты догони — вон она бежит — и спроси...
—    Да не эту! Другую, которая на велосипеде... Как ее зовут?
—    Миша, — ответил я невозмутимо, будто сам был уверен, что зовут ее Мишей.
—    Как-как?— не понял Дата.
—    Миша, — повторил я, простодушно глянув на Дату.
—    Это она тебе сказала?!
—    Она...
Дата долго смеялся.
—    Что за Миша! Слушай, наверно, Маша? Миша — это же мужское имя! Эх ты, сопляк!
—    А разве она не мужчина?— возразил я.— Видишь, что делает! Взяла у тебя, у незнакомого, велосипед и помчалась. И не стыдно ей!
Улыбка сошла с губ Даты. Он грозно нахмурил брови.
—    Ты, я вижу, парень...
Не знаю, что бы он сказал дальше, скорее всего не сказал бы, а сделал, но к нему уже подъезжала Лана.
—    Давно так не каталась, спасибо, Дата! — поблагодарила она, отдавая велосипед.
—    И ты бы сел, Кадыр... Чего там! — глаза Даты смотрели на этот раз умоляюще — так хотелось ему отослать меня подальше.
—    Не хочу! — ответил я по-абхазски.— До свиданья.
—    До свиданья! — нагло ухмыльнулся он.— Счастливой тебе дороги, молодой человек!
Получалось так, что ухожу вроде бы я, а он меня провожает.
Ну чего я медлю? Поднять камень и дать ему по башке! Можно и корзинкой, если нет камня... Будь что будет!.. А вдруг он отлупит меня, как мальчишку? Стыд какой... О, да не умру я, не отомстив! Когда-нибудь я отплачу ему, сволочи этой!
А мой обидчик и не думал уезжать. Пошел рядом с нами, опираясь на свой драндулет и бросая на меня хмурые взгляды. Только Лана чувствовала себя прекрасно и не обращала на нас никакого внимания.
—    Значит, завтра идем в кино?— спросила она, не поворачивая головы, — Как, ты говорил, называется фильм?
—    «Она защищает Родину»,— ответил я, досадуя в душе. Некстати она сейчас вспомнила о фильме.
Не знаю, долго ли шагал бы рядом с нами Дата, не предложи я девочкам пойти домой кратчайшим путем, по тропинке...
Дома Лана начала помогать матери, подмела двор и, взяв на кухне два. больших ведра, побежала к роднику.
—    Боже мой!— всплеснула руками мать.— Опозорил ты нас, Када,— это мое детское имя,— гостья побежала за водой, а ты сидишь и смотришь! Догони ее! Разве она дотащит два таких больших ведра, да еще в гору!..
Я бросился догонять Лану. Когда спускался к роднику, Лана заметила меня и махнула рукой. То ли останавливала она меня этим жестом, то ли приглашала вниз, к роднику — я не понял, но сердце учащенно забилось... Я спустился вниз. Наполнив одно ведро, она поставила его перед собой и посмотрела на меня ласково. Я ответил ей довольно глупой улыбкой, и она засмеялась. Я засуетился, схватил пустое ведро, наполнил его водой и поставил рядом с первым. Наши взгляды снова встретились. Она спохватилась, видимо, ей показалось неудобным стоять вот так и ждать, протянула руку к ведру, но я сжал ее чуть выше локтя и сказал, что сам возьму оба ведра.
—    Нет, одно возьму я!— решительно возразила Лана.— Ведь это я пришла за водой...
—    Ты наша гостья!— сказал я, вцепившись в дужку ведра.— Тебе не нужно ходить за водой...
—    До сих пор все гостья?— Она наклонилась к ведру, в которое я так вцепился.— Не вчера же я приехала! Даже если гостья, одно я понесу!
Я сопротивлялся, не отпускал дужку, в конце концов мы столкнулись лбами и ошалело уставились друг на друга. Лана звонко расхохоталась. По притихшему оврагу, прямо к дому, наверно, катился ее смех.
—    Пошли! — сказала она, взяв ведро.
Но я стоял как вкопанный.
—    Что с тобой?— Большие серые глаза смотрели пристально, даже подозрительно.
—    Лана... ты это... велосипед!
—    Что ты бормочешь, не пойму!..
Я и сам толком не мог объяснить, чего ради затеваю этот разговор, кто меня за язык тянет...
—    Ты любишь кататься на велосипеде. Но знай, что Дата...
—    Что Дата?
—    Дата нехороший!— строго изрек я.— Дата может обидеть...
—    Вот ты о чем!— улыбнулась Лана.— Не беспокойся. Пока он меня обидит, я его сама обижу... Если надо будет!
—    Нехороший он!— повторил я.
—    Ну и пусть... Кто он нам?
—    Нам?— переспросил я и почувствовал, как у меня перехватило дыхание.
—    Ну да, нам! А Дату этого я и знать не хочу, Када!— с улыбкой крикнула Лана.— Без велосипеда я тоже обойдусь, вот увидишь! Хотя,— она капризно надула губы,— велосипед — моя страсть. Я готова кататься с утра до вечера, из-за этого меня и дома ругают всегда... Но на велосипед Даты я больше не сяду!
—    Пожалуйста!— сказал я умоляюще.
Лана посмотрела на меня ласково:
—    Ты так хочешь?.. Я не знала об этом, честное слово!
Серьезно она это сказала или в шутку? И что значит ее улыбка? Может, она просто жалеет меня, несчастного!..
В тот вечер в комнате девочек допоздна играл патефон. Пластинок у нас было немного, да и те стертые, старенькие. Песни обрывались на полуслове, иногда заедало. Но девочки все равно не отходили от патефона — так им нравилось. Сузар толкался у дверей, я, словно молодой зять, держался в сторонке, но что-то небывалое происходило со мной: душа обливалась слезами и мир становился тесен. Мне хотелось уйти, куда глаза глядят, потеряться в вечном просторе, хотелось стать деревом или звездой...
Я слышал, как вздыхает на кухне мать. Она, наверно, думала о Киасоу. Но девочкам, не отходившим от патефона, ничего не сказала — ни тогда, ни после...
На веранде сидел мой отец. Он молчал. Курил сигарету за сигаретой. В эти дни его часто беспокоили раны, но к вечеру, видно, боль отпускала. Давно я хотел поговорить с ним о своей заветной мечте, но не решался. Да и что говорить — он прекрасно знал эту мою мечту и не раз уже отказывал мне!
Недавно я, уже в который раз, зашел в магазин и увидел новую партию велосипедов. Увидел и примчался к отцу. Боясь, что их быстро разберут, а ждать следующую партию неизвестно сколько, я стал просить отца купить велосипед, но ему опять было не до меня: он мучился. Переворачивался с боку на бок, скрипел зубами.
«Потом, сынок, потом дай мне отдышаться немного! Видишь, как крепко сидит во мне эта проклятая война...»
Он даже не взглянул на меня, говоря это. И я замолк. Молчал день, молчал два, а состояние отца не улучшалось. И я пошел в магазин — проверить, не кончились ли велосипеды эти, так заманчиво сверкающие никелем...
Они были еще там! Стояли сиротливо где-то в углу, будто и не нужны никому вовсе!.. Но я-то всегда хотел иметь велосипед, а теперь... теперь без него мне просто нельзя — ведь Лана любит кататься! И Дата еще не раз будет предлагать ей свой драндулет, в этом я был уверен. Она сказала, что не сядет на его велосипед! Сегодня сказала не сядет, а завтра?!
—    В воскресенье у нас собрание,— проговорил отец, когда я вышел к нему на веранду, и потушил окурок.— В конторе должны дать мне какие-то копейки. Посмотрим, что из этого выйдет...
Воскресенье послезавтра. Хватит ли у меня терпения дожить до воскресенья? Сколько их уже было, этих воскресений? Поди сосчитай, сколько раз я просил отца, умолял его! Я говорил отцу, честное слово давал, что велосипед не помешает мне хорошо учиться, наоборот — мне удобнее будет добираться до школы! Целых два часа занимает у меня дорога в школу... А на велосипеде — пустяк! Да и когда идешь пешком из школы — и в лес завернешь с ребятами за дикими яблоками... А на велосипеде — прямиком домой! Что делать в лесу, да еще в горном, на велосипеде? Я и на мельницу кукурузу буду возить на велосипеде. Разве лошадь может сравниться с ним! Лошадь, что ни говори, не угонится за велосипедом. Да ее искать еще надо на пастбище, иной раз целый день потеряешь, пока найдешь! А на велосипеде скатился под горку — вот она, водяная мельница!.. И не придется больному отцу самому ездить на мельницу, ни разу не придется!..
Отец знал мои мысли, но молчал. Может быть, потому, что на кухне вздыхала мать, обращаясь к богу, и рядом с этими вздохами все остальное теряло значение, смысл. Отец не меньше матери переживал гибель Киасоу, но виду не показывал. Лишь однажды вырвалось у него: «Это я не должен был домой вернуться!»
Это он сказал соседу Мамсыру, не в кругу семьи. Из соседей только один Мамсыр мог его успокоить. Скупо. По-мужски. Мамсыр, как бы ни был занят, раз в день заглядывал к нам, вернее, к отцу. А если отец начинал стонать от ран, мать сразу посылала меня за Мамсыром, будто тот был врачом... Мать хорошо знала, что слова Мамсыра — лучше любых лекарств. Мамсыр приходил, садился рядом с отцом — и больному становилось легче.
Вообще-то отец стонал редко, только уж если раны за сердце хватали. Иной раз даже мать не могла догадаться, что отцу невыносимо тяжело.
Вот и в ту звездную ночь скверно было у него на душе. Перестали бы девушки возиться с патефоном!.. Но откуда им знать, что все эти песни для моего отца, даже самые веселые,— плач по убитому на войне Киасоу?
А убитому на войне нет дороги домой, к фамильному кладбищу. Убитые на войне похоронены там, где упали...
Не знали девушки, что большего горя никогда не было в нашем доме. Когда все улеглись и ночь окончательно спустилась на землю, я посмотрел во двор. Над старой ольхой белой короной красовалась луна. Я думал о Лане.
«Ты так хочешь?— спросила она там, у родника, и добавила:— А я и не знала!..»
Неправда! Не могла она не знать, как я отношусь к ней... Может, ей тоже не спится в эту чудесную ночь, и она из своего окна тоже смотрит на корону луны... Да нет, наверняка спит безмятежным сном, разметав свои белокурые волосы по подушке... Спит и не видит, какая волшебная ночь на дворе!
На следующий день мы направились в клуб смотреть фильм «Она сражалась за Родину». До захода солнца было еще далеко, но мы вышли пораньше, и настроение у всех было отличное. Шли по склону, с которого открывалась большая и красивая панорама нашего села, не всего, а одной его половины. Другая половина была скрыта от глаз. Далеко вела дорога, а потом круто обрывалась: начинался спуск. У самого горизонта вплоть до реки Кодор простиралась равнина, плоская, как ипподром. И такая же зеленая. Кое-где взгляду открывались поляны, но в целом это были лесистые места. С высоты все это напоминало зеленое море чайных плантаций.
Я знал тропинку, которая привела бы нас очень быстро к центру, но не повел девочек по ней: времени было достаточно — зачем спешить! Хорошо идти рядом с Ланой и думать о ней. Что толку, если мы придем в клуб загодя? Все равно ждать — фильм не начнется раньше срока, наоборот, этот парень-психопат всегда запаздывал с началом сеанса. Он стоял у входа и продавал билеты до тех пор, пока ни единой души не останется на улице. Он уговаривал всех — даже тех, кто вовсе не собирался в кино, а случайно оказался у здания клуба. Он был одновременно и киномехаником и кассиром. Похоже, быть кассиром ему нравилось больше, чем киномехаником...
Когда наш старенький клуб набивался битком, он долго, слюнявя пальцы, считал деньги в маленькой комнатке и лишь потом поднимался в кинобудку.
Иногда бывало, что он крутил ленту лишь для нас, школьников. Это случалось зимой. Но я не любил такие показы среди бела дня. У нашего еле стоявшего клуба было шесть окон, и как бы их ни занавешивали, свет проникал в здание, портил изображение.
Учителя просили механика, чтобы демонстрировал фильм в школе, условия для показа там были гораздо лучше, но психопат этот не соглашался, кричал, размахивая руками: «Вы что? Бросьте эти шуточки! Буду я вам аппаратуру таскать взад-вперед!..»
Он гнался за двумя зайцами: днем показывал фильм школьникам, вечером — колхозникам, старался вовсю...
Он уже стоял у входа в клуб, когда мы вошли во двор. Лана и Нара хотели взять билеты сами, но я не позволил. Что с того, что они за собранный чай получают деньги? Я сегодня пригласил их, значит, сегодня я их проводник и телохранитель! И хозяин тоже, ведь они жили в моем доме.
Билеты я взял, но в клуб мы пока не заходили. Встали в сторонке, наблюдая, как отовсюду тянутся к клубу люди. Это было интересно: кто-то почти бежал, торопясь купить билет, кто-то брел вразвалочку, глядя по сторонам... Но все они в конце концов оказывались перед долговязым механиком-кассиром, который вытягивал вперед руку, преграждая путь...
Некоторые, купив билет, не спешили зайти в здание и слонялись по двору, дымя цигарками.
Я хотел сказать девочкам, что порa войти внутрь, а то можем остаться без места, но и рта открыть не успел: к нам подкатил Дата.
—    Взяли билеты?— ухмыльнулся он.
—    Взяли, взяли,— не скрывая досады, ответил я.
—    И ты, розовое платье? — Дата оглядел Лану, нагло улыбаясь.
Меня прямо в жар бросило, почва ушла из-под ног, но я все же взял себя в руки и не отрываясь смотрел на Лану, будто от ее ответа зависела вся моя жизнь.
—    И я!— холодно сказала Лана.
Дата отошел от нас. Направился к клубу, прислонив велосипед к дереву.
Какое отличное настроение было у меня — и вот, явился! Эх, почтальон Дата, чтоб ты провалился в самую глубокую яму, а лучше — упал со скалы над Кодором!..
Я уже не хотел никакого кино. Но не скажешь же девочкам, что вот, мол, пришел Дата и нам лучше уйти! Это походило бы на бегство... Ладно, посмотрим, что будет дальше. Лишь бы он девчонкам настроение не испортил, а я уж потерплю как-нибудь!
Все места были заняты, но в последнем ряду мы все же нашли, где присесть. Нара расположилась между мной и Ланой. Она сделала это умышленно: наверно, решила немного охладить мой пыл. Но я боялся сейчас другого: место рядом с Ланой, слева от нее, пустовало. Вдруг его займет Дата! Подойдет и усядется, такие разрешения не спрашивают... Я молил бога, чтобы скорее погас свет в зале, но свет горел. И явился Дата. Шумный, самоуверенный. У дверей грубо пошутил с кем-то и прошел вперед. Не найдя себе места в первых рядах, он добрался до последнего и заметил свободное... рядом с Ланой. Надо было видеть его лицо, так и засиял весь!
Теперь-то уж точно ничего хорошего не жди, подумал я. Но в сердце еще теплилась надежда. Дело в том, что у нас даже в кино принято уступать места старшим. Сколько раз приходилось мне вставать, когда кто-нибудь из опоздавших стариков оказывался за моей спиной, в узком проходе! И приди сейчас два-три опоздавших старика, мы бы встали со своих мест и избавились бы от Даты. Он бы точно не встал, он свое место и родной матери не уступит... Хотя сейчас, глядишь, и уступил бы, ради того, чтобы снова мешать нам!
Словом, ничего хорошего я от Даты не ждал. Не обращать на него внимания, сидеть так, будто его нет рядом с нами? Легко сказать, наш почтальон не из тех, кто оставляет людей в покое. Не прошло и пяти минут, как он пристал к Лане.
—    Мы вроде немного знакомы с тобой, но хотелось бы узнать твое имя!
—    Тебе не все равно?— тихо спросила Лана.— Зачем тебе мое имя?
—    Надо. Так как же тебя зовут?— упрямо повторил Дата.
—    Наташа... Или Лена, Лариса, Марина!
—    Ну это ты брось!— рассердился Дата.— Оставь Аню, Маню... Я хочу знать твое имя!
—    Что эта тебе даст?
—    Даст!
—    Светлана.
Дата довольно откинулся на стуле.
—    Это другое дело!— сказал он.— Светлое у тебя имя. Но почему его не знает наш друг?
—    Какой друг?— не поняла Лана.
Дата посмотрел в мою сторону. В темноте я не видел выражение его глаз, но всей кожей чувствовал, как он презирает меня.
—    Он знает мое имя,— спокойно сказала Лана.— Прекрасно знает!
—    Неплохо было бы, если б он забыл! — усмехнулся Дата.— Как ты думаешь, Светлана?
—    Захочет — забудет, это его личное дело,— еще спокойнее ответила Лана, и я удивился ее выдержке.
—    А, вот, значит, как!— покачал головой Дата.— Выходит, он твое имя забудет, если захочет, и будет помнить, если пожелает... И ты знаешь его имя?
—    Знаю.
—    Забыть не хочешь?
—    Нет! — неожиданно звонко ответила Лана.
Это «нет!» прозвучало, как пощечина. И Дата замолк. Ненадолго, правда...
—    Вот это мне нравится,— сказал он почти шепотом.— Я с самого начала был уверен, что ты... что он не достоин тебя! Видишь, не дорожит твоим именем, ему вроде безразлично: захочет — забудет, не захочет — будет помнить... Но ты не такая! Ты его имя никогда не забудешь...
—    Что ты пристал ко мне?!— повысила голос Лана.
Дата наклонился к ней так, что почти коснулся ее лица:
—    Не пристал, нет! Я просто хотел поговорить с тобой, разреши, сделай милость...
—    Что тебе от меня надо?— Лана резко повернула к нему голову.
Я не знал, как поступить. Ударить его стулом — и пусть потом этот осел убьет меня?.. Я слышал, как колотится мое сердце — еще немного и схвачу Дату за горло, и никто не сможет расцепить мои пальцы!
Дата улыбался. Он знал, что я слабее, и не обращал на меня никакого внимания. Кто я для него? Камушек на дороге, который легко отшвырнуть носком сапога...
Вот это его пренебрежение злило меня пуще всего!
Лана сидела оцепенев. Нара удрученно молчала, глядя в пол, а не на экран. Шевельнуться боялась бедная Нара!
А я ерзал. Стул скрипел подо мной, и Дата прекрасно понимал, что я нервничаю, что мучаюсь страшно...
Неужели нет у него ни капли совести! В конце концов должен же он понять, что незнакомая девушка не хочет разговаривать с ним! Разве он не видит ее состояния?..
Пока я терзался этими мыслями, Дата наклонился к Лане, обхватив рукой спинку ее стула так, будто хотел обнять девушку. Он что-то сказал ей шепотом, и я не смог разобрать слов. Лана не ответила. Она резко встала и шагнула ко мне, чтобы мы поменялись местами.
Я тоже об этом думал, но боялся обострить ситуацию: предложи я первый поменяться местами, Дата мог наброситься на меня. Но сейчас, когда Лана сама сделала это, Дата вроде бы даже растерялся. Ему явно стало не по себе.
—    Съем я тебя, что ли? Чего испугалась?— пробормотал он.— Эх ты! Нашла людоеда...
Я занял место Ланы.
Дата долго молчал. Потом сказал вяло:
—    Стукнуть бы вас лбами!..
Я ему не ответил.
—    Разве не ты сказал, что ее зовут Така?— не унимался он.
—    Я не знал,— ответил я.
—    Сегодня узнал, что ее не Такой зовут?
—    Слушай, ладно, я пошутил,— примирительно произнес я.— Убьешь теперь?
—    А я не шутя спрашивал! Слышишь, шутник?
В голосе Даты была неприкрытая угроза.
Картина шла своим чередом. Люди смотрели, переживали. Только я, да и девочки, пожалуй, ничего не видели перед собой. Дата умолк. Молчал и я. Показалось мне, что худшее позади. Парень вроде успокоился, не будет больше приставать...
Я ошибался.
—    Как зовут ее подругу?— услышал я над самым ухом.
—    Нара.
—    Откуда она?
—    Из Ауасадзыха.
—    Я тебе не о Наре говорю. Светлана откуда?
—    Оттуда,— сказал я. — С Кубани.
Дата спрашивал спокойно. Мне даже показалось, что он в друзья набивается... Если так, то напрасно. Ничего я ему не простил и не прощу!
До конца сеанса оставалось совсем немного.
—    Когда она уезжает?— услышал я опять голос Даты.
—    Нара, что ли?
—    Не прикидывайся дурачком! — повысил голос Дата.
—    Не знаю,— сказал я.
—    Слушай,— зашипел Дата.— Ты не обидишься, я ее умыкну, а?
У меня потемнело в глазах.
—    Хватит!— почти крикнул я.
—    А если не хватит, малыш?— Он глянул на меня с вызовом.
—    Замолчи, лучше будет!..
—    Смотри-ка!— удивился Дата.— Этот сопляк угрожает мне... А если я тебя лбом о скамейку, какую песню запоешь?
Он сказал это во всеуслышание. Я сжал кулаки.
—    Допрыгаешься, Дата...
—    Дам-ка я тебе сейчас по морде! — нагло усмехнулся он.
—    Попробуй...
И не успел я договорить, как получил удар по губам. Легкий, словно подчеркивающий презрение Даты к такому противнику, как я.
И терпение мое лопнуло. Я вцепился ему в горло!
На какой-то миг он растерялся и тут же, не вставая, схватил меня за плечи, намереваясь перебросить через себя. Но я не был мячом. Мы оба оказались на полу, под ногами тех, кто стоял в проходе. Девочки вскрикнули в испуге. Люди повставали со своих мест, поднялся шум.
Я вырвался из цепких рук Даты, но не успел подняться, как он добрался до меня и со всей силы наотмашь ударил по щеке, справа, потом слева... Не помня себя, я схватил первый попавшийся стул, размахнулся и обрушил его на голову Даты!
Извиваясь, как подбитая змея, он растянулся на полу.
В клубе творилось что-то невообразимое! Все кричали, шумели, так толком и не разобравшись, что случилось. Убивают!.. Кого?! Где?!
Может быть, все кончилось бы гораздо хуже, но между нами оказались ребята, как раз в тот момент, когда Дата пришел в себя и снова ринулся в атаку.
Мой соперник бился у них в руках, исходя злобой, и они с трудом удерживали его. Но тут раздался голос Шагу. Его грозный окрик отрезвил нас. Дата сник, а я отошел в сторону...
В тот вечер я понял простую истину: сила рассерженного человека удваивается, если за ним правда. Кто знает, где дремлет эта сила, но она, словно вода, которая капля за каплей наполняет каменную чашу и наконец хлещет через край, сметая все на своем пути. Не удержать ее, не перекрыть дороги! Это так, иначе разве я решился бы схватить за горло Дату, который раза в три был сильнее меня?
Шагу вывел Дату во двор, ругая на чем свет стоит. А я искал глазами Лану. Лана и Нара подошли ко мне. Они просили меня поскорее уйти домой. Лана, взяв мою руку, больше не отпускала ее.
Мы шли пешком и очень торопились. Девочки боялись, что Дата на велосипеде может догнать нас, но я был спокоен. Во-первых, я чувствовал себя уверенно, как человек, исполнивший свой долг, во-вторых, я был убежден, что Шагу скорее привяжет Дату к столбу ворот, чем отпустит его со двора. Шагу и Дата — соседи...
Я шагал между девочками, сияя от счастья. Лана не отпускала мою руну, Нара благодарно улыбалась мне. Мне нравилось, да что там нравилось — я был горд тем, что я их надежда и опора! Я их успокаивал, я делал вид, что ничего не боюсь, ведь они были под моим крылом!
У ворот нашего дома я провел ладонью по лицу и спросил у своих милых спутниц:
—    На лбу, кажется, царапина... He осел ли этот поставил свое клеймо?        
Луна светила ярко, и я видел добрые, ласковые глаза девочек. Лана протянула руку и провела пальцем по моей щеке, потрогала мой лоб.
—    Вот здесь... немножко,— сказала она.— Почти не видно!
—    Хорошо, что вы не поубивали друг друга! — сказала Нара.
Легкий ветерок теребил серебристые волосы Ланы.
—    О случившемся не должны знать дома,— нахмурился я.— От нас с вами — ничего!.. Если от других услышат — другое дело. Понятно вам?
—    Не беспокойся! — сказала Лана.
Конечно, я не хотел, чтобы отец узнал о драке в клубе. Зачем огорчать его, когда и без меня горя хватает... Но главное было в другом: я боялся, что эта история, узнай о ней отец, могла бы повлиять на покупку велосипеда. Ведь завтра воскресенье! И хотя отец обещал не твердо: «Посмотрим, что из этого получится», надежда не оставляла меня. Он был добрым, мой отец, и я верил, что если в конторе ему дадут деньги, он купит мне велосипед, даже на последние гроши купит...
И вот в тот прекрасный воскресный день я стал владельцем велосипеда!
Мне казалось, что радости моей хватит на всю жизнь. Без остатка! Я крутил колеса, чистил, гладил — я был на седьмом небе!
И мой отец радовался вместе со мной. Он всегда был таким: делая людям приятное, даже чужим людям, он радовался вместе с ними. А я — сын! И как ему было не радоваться, если у сына, он видел, дух замирал от счастья!..
—    Не натвори чего-нибудь!— крикнул отец, когда я, ликуя, разогнал по косогору сверкающий никелем велосипед.
—    Арсана, ты был когда-то прекрасным наездником,— усмехнулся Мамсыр.— А теперь повод в руках сына?
—    Время ужасно спешит, Мамсыр!— ответил отец,— Угнаться за ним можно только на велосипеде...
Наверно, наша чалая лошадь была страшно довольна моим приобретением: теперь на нее не въючили мешки, чтобы везти на мельницу, теперь на эту самую мельницу я мчался на велосипеде, и дети нашего поселка бежали за мной, умоляя прокатить...
А вечером, после сбора чая, за ворота вылетала Лана, разметав по ветру свои серебристые волосы. Лихо мчалась она по поселку на новеньком велосипеде, и соседки наши любовались ею.
—    Смотрите на эту сумасшедшую!..— с улыбкой говорили они.
Но однажды вечером из Ауасадзыха пришла машина. Было это в субботу. Я знал, что Лана и Нара должны съездить домой.
«В понедельник вернутся!» — утешал я себя.
В тот день, только пообедав, мы ушли с плантаций. По дороге спустились к роднику и умылись, так мы всегда делали после работы.
Лана затеяла игру: обливать друг друга водой. Но Нара быстро ушла, оставив нас вдвоем, и мы мокрые, смешные, счастливые гонялись друг за другом, радуясь яркому солнцу, травам, родниковой воде...
А когда пришли наконец домой и, казалось, успокоились, я, подкравшись, опрокинул на Лану полное ведро, и Нара долго смеялась, наша добрая, худенькая Нара... Когда она смеялась, что-то неповторимо милое было в ней...
Поменяв платье — розовое на серое в крапинку,— Лана вышла во двор, где я катал Нару на велосипеде.
—    Дай, покатаюсь... В последний раз! — попросила она.
—    Почему в последний?— насторожился я.
—    Сегодня в последний раз,— улыбнулась она мне,— до послезавтра...
Но едва она выехала за ворота, как примчалась машина из Ауасадзыха. Шофер торопился, сигналил. Лана отдала мне велосипед, грустно глянула на меня и села вместе с Нарой в машину.
Я остался один среди опустевшего двора. И тут я решил поехать за ними, проводить их немного.
Машина была старой. За рулем сидел Сулико, зять ауасадзыхцев. Он ехал тихо, боялся, видно, что грузовик развалится по частям на наших сельских ухабах. Ямы да колдобины — вот тебе и дорога до центра от нашего поселка. К тому же в кузове сидели женщины, а Сулико, зять ауасадзыхцев, уважал их. Он тормозил всякий раз, как только слышал их «охи» и «ахи» на поворотах.
Я пристроился за машиной и, сильно работая ногами, пытался не отставать. Лана и Нара махали мне руками, и это вело меня вперед, хотя довольно скоро я изрядно устал.
—    Не надорвись, сынок!— крикнула мне какая-то сердобольная женщина, когда я, глотая пыль и задыхаясь, приблизился вплотную к машине. Но мне было не до нее. Я смотрел на Лану, и она, подавшись вперед и протягивая ко мне руки, смотрела на меня... Будто хотела помочь...
Женщины шутили надо мной, другие упрекали, просили бросить эту затею, остановиться...
Когда сельская дорога кончилась и начался асфальт, Сулико притормозил.
—    Хватит тебе, сынок! — сказала мне та самая женщина, что жалела меня.— Кто похитит этих девушек у тебя? Послезавтра они вернутся!
Она улыбнулась сострадательно, но я сделал вид, что ничего не слышу.
Лана смотрела на меня. И я смотрел на Лану.
Сулико, закрыв капот, сел в машину. Лана махнула мне рукой. Она думала, что я не поеду за ними дальше.
«Ты устал, Када, возвращайся домой!» — говорил ее взгляд.
Грузовик, набирая скорость, удалялся.
И я снова погнался за ней! Полетел как на крыльях. Но теперь расстояние между нами с каждой минутой становилось все больше и больше. Силы мои были уже на исходе, я тяжело дышал, а машина уносилась все стремительней, пока не исчезла за поворотом...
Домой я возвращался уже затемно. Некуда было спешить! Раза два я останавливался и отдыхал в траве у обочины. Запрокинув голову, я глядел на лунный диск, ярко освещающий небо. Вот в такую же лунную ночь была похищена Чира... Чего это я вспомнил о ней? Наверно, из-за Ланы. Они были похожи. Нет, не лицом, характерами — обе выдумщицы, хохотуньи... Чиру тоже звали сумасшедшей. Чира уже училась в девятом классе, когда ее родители переехали в наше село. Я не учился вместе с ней, но, как и многие мои товарищи, был влюблен в нее. И скрывал свою влюбленность так же, как мои товарищи. Нам казалось, что эта тайна глубоко спрятана, никому не добраться до нее!.. Какие мы были глупцы! Только слепой мог не увидеть нашего отношения к красавице Чире.
Тогда по селу расхаживал некий тип по имени Мага. Он недавно вернулся из армии. Из армии-то он вернулся, но остался таким, как прежде: грубияном и приставалой. Ничему хорошему не сумел научиться он в армии.
Мага целыми днями стоял на веранде нашего клуба. Не просто стоял — задевал входящих и выходящих, словно нарывался на драку. С ним старались не связываться — парень сильный, бывший моряк. Словом, многие боялись его, а он не знал, куда девать свою силищу. Была у него старшая сестра, тихая женщина, и прикованная к постели старая мать. В селе говорили, что из армии этот Мага вернулся только из-за них. Может, и так, но разве помог он чем больной матери и измученной тяжелой работой сестре? Ничуть. Из села он, похоже, уезжать не собирался, но и жить, как все люди, тоже не хотел. Зачем утруждать себя, решил, видно, он, родному очагу уже не поможешь!..
Так и торчал с обеда до ночи в центре села, у всех на виду.
Школа была рядом, и однажды взгляд этого Маги упал на Чиру — точно так же Дата приметил на чайной плантации Лану,— с этого все и началось! Мага не давал девушке прохода, пока в одну лунную ночь не похитил ее!..
Мне стало страшно: а вдруг Дата похитит Лану за эти два дня? Чего ему стоит пробраться в Ауасадзых, затаиться там и похитить Лану? Он же сказал тогда в клубе: «Я ее умыкну!»
Я думал об этом, сравнивал Магу и Дату, что-то у них было общее, и мной овладевала ярость... Нет, если Дата последует примеру Маги, укравшего Чиру, если только попробует, я найду, что мне делать! Я возьму то старинное абхазское ружье, что висит над кроватью отца — и пусть Дата пеняет на себя! Он меня еще не знает!
С такими невеселыми мыслями приближался я к отцовскому дому. А луна озаряла полнеба, плыла надо мной, над нашим селом, над всем миром, над волнами жизни, соединяющими и разъединяющими нас, и никаких тайн для нее не существовало. Она и обо мне знала все. И казалось, что сияет она с единственной; целью — утешить меня, этой ночью пo крайней мере!
Где сейчас Лана? Что она будет делать завтра? Наверно, пойдет на море... Как давно я сам не был на море! Да, с прошлого года — ни разу. Те ребята, с которыми я ездил купаться, были старше меня. Некоторые из них кончили школу в прошлом году, другие — намного раньше. Наверно, если б я не привязался к ним, я бы не казался себе таким взрослым, зрелым, что ли, не похожим на своих сверстников. Плавать я учился в Кодоре, но что это было за плаванье! Барахтался просто... Там, на море, ребята научили меня плавать по-настоящему. С ними я так далеко заплывал, что здания на берегу казались игрушечными.
Меня тянуло к этим парням. Вот это настоящие мужчины, думал я и изо всех сил старался им соответствовать. Они, ничего не боясь, всегда готовы были дать отпор любому, кто встретится на их пути. И наброситься готовы были на любого. Теперь-то я понимаю, что их храбрость и уверенность в себе объяснялась просто: они ходили скопом, стояли друг за друга, поддерживали, подбадривали. Словом, одна компания! Когда все вместе — чего бояться?
Я был моложе их, но раз уж они меня приняли, ребята держались со мной, как с ровней. По дороге к морю или там, на берегу, где мы лежали почерневшие, как негры, парни без конца говорили о девушках. Один из них, по имени Фрикан, рассказывал удивительные истории, от которых дух захватывало...
Он, Фрикан, около трех лет учился в Сухуми. Жил у дяди. Родители отдали его с надеждой, что вернется домой ученым и станет первым парнем у нас на селе. Поэтому так долго и держали его в Сухуми — целых три года! Здорово они надеялись на него. Но Фрикан за эти три года доказал всем, и своим родителям тоже, что самая большая должность, которая ждет его впереди,— это бригадир в колхозе. Хотя, что ж, тоже не последняя должность.
Сейчас он служил в армии. Тогда же он был нашим вожаком и, помню, бодро шагая к морю впереди нас, выделялся и ростом, и всем своим видом.
Не знаю, было ли правдой то, что он рассказывал о своих приключениях, но если даже малая часть соответствовала действительности, этой малой части хватило бы на долю одного молодого человека с лихвой!
По его словам, городские девушки были без ума от него. Одна из них писала ему по три письма в день, а он в это время гулял по темным закоулкам парка с другой, круглой дурой, но красоты несравненной!
Особенно вдохновенно он рассказывал, как целовал ее и как она с ума сходила от его поцелуев... Не знаю, врал он или говорил правду, но голос его прерывался, он тяжело дышал, что-то не договаривал, и нам всем становилось не по себе, как на краю пропасти, которая и манит, и страшит...
Эти разговоры делали свое дело. Я рано стал оглядываться на девушек, стал думать о них постоянно. И завидовал Фрикану. Он, по его словам... короче, для него здесь не было тайн!
Присматриваясь к девчонкам, я и обратил внимание на Чиру. Сойдись мы поближе, я бы, наверно, сошел с ума от нее — так она была красива и желанна... Но Мага — Черным Мавром окрестил я его — перешел мне дорогу. Он втоптал в грязь ее красоту! Он запряг ее в ярмо, которое зовется замужеством, и, обслуживая семью, ухаживая за больной свекровью да получая тумаки от грубого мужа, Чира похудела, почернела вся. Через полгода ее нельзя было узнать!
В понедельник я проснулся на рассвете. Впервые, сколько я помнил себя, я встал раньше матери. Щебетали ранние птицы, розовело небо, а в голове у меня звучала одна фраза, оброненная матерью накануне за ужином:
—    Боже, что мне делать, если наши девочки уедут навсегда!..
Мать прекрасно знала, что девочки у нас не на век, но привыкла к ним так, будто они члены нашей семьи. И двор наш мигом осиротел, как только они уехали. Не слышно было их шуток, звонкого смеха, пустовали их места за столом во время ужина и обеда.
Всем было грустно без них, а что касается меня — так я просто считал разлуку с Ланой чем-то невозможным, и это слово «навсегда» я гнал, я ненавидел его!
Конечно, пора сбора чая кончится, пусть через месяц, но кончится. И Лана с Нарой уедут. Но не навсегда же! Я возьму у Ланы адрес, буду писать письма, буду просить, умолять ее, чтобы она на следующее лето приехала к нам снова, а еще лучше — приехала к тетке в Ауасадзых на зимние каникулы. Приехала бы к тетке, а я бы сел на велосипед — и в Ауасадзых!..
На чайные плантации я притащился в то утро раньше обычного. Работал не покладая рук, чтобы скорее прошло время. Время моего ожидания.
Но когда приехала наконец машина из Ауасадзыха, я не сорвал ни одного чайного листка. Ни одного чайного листика не бросил я в корзину — все стоял и смотрел, пока сборщицы одна за другой сходили с машины по железному трапу...
Ланы и Нары не было среди них...
Тогда я решил, что они зашли к нам домой... А если не приехали? Нет, не может быть... Остались же, наверно, какие-то личные вещи у нас дома!..
Украдкой, стесняясь посторонних взглядов, словно делаю что-то нехорошее, я пробрался домой. Заглянул в комнату девочек. Она была пуста. Ничего они не оставили здесь... И вдруг я заметил на подоконнике книгу. «Всадник без головы».
Схватив книгу и засунув ее за пазуху, я помчался на велосипеде к чайной плантации...
Машина все еще стояла у ольхового дерева, в тени. Сулико, зять ауасадзыхцев, — сейчас для меня значило немало, что он их зять,— открыв дверцу кабины, разговаривал с нашим весовщиком Анзором.
Подошли сборщицы. Анзор взвесил собранный чай и отпустил их. Вслед за ними ушел и сам. Я обратился к Сулико и сказал ему, что девушки, наши постоялицы, не приехали сегодня по неизвестным причинам, возможно, они вообще не приедут, а кое-какие их вещи у нас остались. Но так как я скоро собираюсь в Ауасадзых по своим делам, то занес бы им вещи, знай я адрес...
Сулико очень внимательно выслушал меня, хоть и говорил я сбиваясь, нескладно — волнение мешало мне.
Он подробно объяснил мне, где живет Нара. Но мне нужен был адрес Ланы.
—  Семья Ашхаруа тебя интересует? Ашхаруа — очень редкая фамилия,— сказал Сулико.— В Ауасадзыхе всего одна такая — Гудзбы Ашхаруа... Приедешь, значит, к центру села, вернее, не доедешь до центра метров двести, завернешь правее, и тут первый дом — дом Гудзбы Ашхаруа. Гудзбу все знают!..
Мысленно я уже видел дом Ашхаруа, дом Гудзбы, которого все знают, видел Лану на пороге этого дома, удивленную и счастливую. В том, что я осчастливлю ее своим появлением, я не сомневался ни на минуту!
Мигом, без колебаний я вскочил в седло и направился в Ауасадзых. Это было глупостью, конечно, вот так вот, сломя голову, кинуться в дальний путь, но я был влюблен и юн.
И все же, не будь у меня велосипеда, я бы не рискнул, пожалуй... Спасибо отцу! Он подарил мне не просто вещь — друга он подарил мне!
Итак, я мчался в Ауасадзых на новеньком велосипеде и ключом, который откроет двери дома Ашхаруа, так казалось мне, была все еще непрочитанная книга «Всадник без головы».
Пот лил с меня ручьем. Необязательно было в полдень, в самую жару ехать в Ауасадзых, но разве волен влюбленный в своих поступках? Разве мог я сопротивляться той неведомой силе, которая влекла меня в Ауасадзых?!
К тому же откуда я мог знать, что девают в таких случаях. Я был словно путник, заблудившийся в лесу: идет он себе по тропинке, не сворачивая, а куда она его выведет — не знает!..
Мокрый, с пылающими щеками подъедал я к дому Ашхаруа, по дороге, указанной мне ауасадзыхским зятем Сулико. Краем сорочки вытирая лицо, я стоял у ворот, не решаясь войти. Там, во дворе, не было ни души. Хотя бы собака залаяла — все же человек у ворот стоит!
Наконец я вошел во двор, ведя велосипед рядом. Проделать такой путь и уехать, не переступив порога? Но горевестнику было бы легче, наверно, войти сюда, чем сделать это мне!
Что я скажу, если меня встретит не Лана, а Гудзба? Грозным высоким стариком представлялся мне этот Гудзба, и я заранее сгорал oт стыда...
Дошел я до середины двора и замер на месте: из-под веранды дома с громким лаем выскочила здоровенная собака. Я вращал глазами в поисках какой-нибудь палки, а собака тем временем кидалась на меня, но ей мешал велосипед... Он и здесь помогал мне, друг мой верный! Он защищал меня, и собака злилась еще пуще: заливалась лаем, рычала, проклятая, все яростнее...
Наконец, вышла полная женщина средних лет. Успокоив животное, она поздоровалась со мной.
—  Я хотел Лану... Она забыла... Вот эту книгу,— сказал я и достал из-под ремня «Всадника без головы».
Женщина оглядела меня подозрительно.
—  Нет Светланы, — сказала она.
—  Где она?— торопливо спросил я.
—  Домой уехала. А вы кто?
—  Как домой?!— я даже не ответил ей, откуда я взялся.
—  Домой на Кубань...
Я молчал, огорошенный этим сообщением. Но женщина, видно, поняла, что творится со мной. Она коротко рассказала мне, что отец Ланы тяжело заболел, и Гудзба, хозяин этого дома, по просьбе ее матери решил еще
вчера вечером увезти девочку, но не смог, и вот сегодня на рассвете он поехал с ней к ближайшему вокзалу, надеясь сесть на первый поезд. Здесь редко останавливаются поезда, особенно скорые, поэтому лучше было бы уезжать с сухумского вокзала... Вполне возможно, что они еще не уехали, ждут поезда, заключила женщина, и эти ее слова вселили в меня надежду. Я быстро попрощался, забыв отдать «Всадника без головы», да и она не догадалась взять у меня книгу.
«Не догнать! Не успеть мне!» — подсказывало сердце, но все равно я мчался, как на гонках.
На станции стоял товарный поезд. Суетились рабочие, разгружая состав. На весь перрон ругался тощий мужчина в железнодорожном кителе, начальник, наверно...
В скверике болтались, переходя от скамейки к скамейке, пятеро подростков подозрительного вида.
Но Ланы и Гудзбы там не было. Правда, они могли зайти в зал ожидания, но с велосипедом меня не пустят туда. Да и на перрон, пожалуй, не пустит этот крикливый начальник!..
Надо найти место велосипеду, хоть на пару минут, и я направился к киоску для продажи газет. Он был закрыт, и людей поблизости не было. Оглядываясь по сторонам, я подкатил к нему свой велосипед и поставил, прислонив к закрытой двери. Потом побежал на перрон. Гудзбу я ни разу не видел в лицо. Я искал Лану. Весь перрон я пробежал в оба конца и глазам своим не верил: Ланы не было!
Я кинулся в зал ожидания. Наверно, я метался, как собака, потерявшая хозяина. Людей в зале было немного, касса закрыта. Кто слонялся из угла в угол, кто спал, растянувшись на жестких скамейках. Лана и Гудзба не могли так спать, но и среди других их не было. Где же они?!
В это время объявили, что прибывает скорый поезд «Тбилиси — Москва». Все двинулись к перрону, увлекая за собой и меня. Пассажиры знали, что стоянка здесь — всего минута, и едва только состав замер, подталкиваемые провожающими в мгновение ока забрались в вагоны. Я стоял как истукан, глядя на поезд, который вот-вот тронется. Неожиданно двое, задев меня, бросились к вагону — и я увидел Лану!..
—    Лана-а!— крикнул я во всю мощь. Не знаю, откуда у меня взялся такой голос — сильный, мужской...
Лана мгновенно обернулась, но тут Гудзба заслонил ее. Заслонить он ее заслонил, но, услышав свое имя, Лана, видно, насторожилась и, слегка оттолкнув Гудзбу, посмотрела в мою сторону. А поезд уже тронулся...
—  Лана-а-а!— крикнул я еще сильнее. Теперь уже и Гудзба смотрел на меня, ковыряя спичкой в зубах, будто только что встал из-за стола.
—  Када-а!— Это голос Ланы. Звонкий голос Ланы, рванувшийся ко мне...
Поезд набирал ход. Я побежал по перрону, но Лану я уже не видел. Несколько секунд еще маячила перед глазами сутулая спина Гудзбы...
Когда я пришел в себя, вокруг было пусто. Ни души! Я стоял один на пустом перроне, готовый зарыдать, заткнув под пояс Ланину книгу, которую так и не успел передать ей, безголовый!..
Тут я вспомнил о велосипеде. Оставил без присмотра, а вдруг! Я бросился к киоску. Вот он, киоск, вот... Смотрю и глазам своим не верю: нет, нет моего новенького велосипеда, мечты стольких лет! Может, не здесь я его оставил, у другого киоска? Где?.. Ужасно! На этой стороне других киосков нет... Глаза мои наполнились слезами, я брел, как слепой, не разбирая дороги!
Я, видно, с ума сошел! Как я мог оставить здесь велосипед? На кого понадеялся? Кому его доверил? И тут я вспомнил тех подростков, что болтались в скверике. Наверняка это их рук дело!.. Я ведь заметил этих подозрительных типов, когда проходил с велосипедом по скверику, почему же я решил, что они не заметили меня? Заметили! И проследили...
Стояли, шутя, смеясь, будто им нет никакого дела до меня и моего велосипеда, а как только я ушел, оставив велосипед у киоска, кто-то из них сел на него и укатил, благодаря меня, дурака!.. А может, они не украли его, не навсегда взяли? Покатаются — вернут? Как же — вернут!
Я побежал к скверику. Ребят там не было. Я метнулся к зданию станции, потолкался в зале ожидания, прошел по перрону... Ищи ветра в поле!
И я сел на скамейку и заплакал навзрыд — хорошо, что поблизости никого не было! Я рыдал, как мальчишка, которого только что жестоко избили. Я оплакивал не только потерю велосипеда — всю свою жизнь я оплакивал, вернее, эти последние дни, вместившие, как мне казалось, всю жизнь!..
Где-то, грохоча и все дальше уходя от меня, мчался по берегу Черного моря поезд с Ланой. Он уносил мою первую большую радость, первую любовь, первую настоящую потерю. Он уносил мою Лану!
Много лет прошло, но та светлая горечь, как янтарь на дне моря, покоится в глубине моей души...
Кадыр Абухба, сын Арсаны шел по набережной не спеша, вслушиваясь в крики чаек и рокот прибоя. У причала он постоял немного и, вздохнув, направился в оживленный торговый квартал — к мебельному магазину. Ему обещали там книжные полки, давно обещали... Проходя мимо спортивного магазина, он остановился у витрины. За стеклом красовался велосипед новой марки.
Буквально в двух шагах от Кадыра стояли — не может быть! — Санарда и Абзагу! Абзагу, вцепившись в руку отца, показывал ему на велосипед... Кадыр шагнул к ним, радуясь встрече и благодаря судьбу за такой подарок.
—  Добрый день, Абзагу!— сказал Кадыр.
Отец и сын удивленно повернулись к нему.
—  Тебя ведь Абзагу зовут, я не забыл?— спросил Кадыр, гладя мальчика по голове.
—  Абзагу, — сказал мальчик, смущаясь.
—  А что же ты такой хмурый, случилось что?
Абзагу не ответил.
—  Значит, не купил тебе отец велосипед?
—  Да ну его! Морочит мне голову!— зло сказал Санарда.— Мимо магазина нельзя спокойно пройти. Есть вещи поважнее велосипеда!..
«Опять та же песня! Мой отец Арсана был щедрее твоего, парень...» — подумал Кадыр, а вслух сказал, обращаясь к мальчику:
—  Зайдем в магазин. Я куплю тебе велосипед — вон тот, он нам обоим нравится!
—  О чем ты говоришь, Кадыр! — обиделся Санарда.— Я и сам могу купить, но зачем потакать? А если он завтра машину попросит — тоже купим?
—  Машину он купит сам, когда станет взрослым,— улыбнулся Кадыр.— А сейчас я куплю ему велосипед...
Очень прошу тебя, Санарда, разреши мне сделать подарок твоему сыну!
—  Я и сам могу...
—  Знаю, ты не бедный человек! Договоримся так: я куплю ему велосипед, а ты что-нибудь другое...
—  Нельзя так!— сопротивлялся Санарда, пряча бегающие глаза.
—  Идем, Абзагу, идем!.. Санарда, прошу тебя! Пойми, это и мне нужно... Абзагу! — И Кадыр взял мальчика за руку. Тот попытался освободить руку, но Кадыр держал крепко: он не был намерен отступать!..
Через четверть часа у дверей магазина стоял сияющий Абзагу. Рядом — новенький велосипед.
И трудно было понять, кто более счастлив: деревенский мальчишка Абзагу или доктор наук Кадыр Арсанович Абухба, его односельчанин...

(Печатается по изданию: Н. Квициниа. Праздник. Повести и рассказы. Москва, 1988. С. 114-157.)

_____________________________________________

ОГОНЬ ОЧАГА

Подставив грудь теплу, струящемуся от догорающих больших поленьев, Екуп сонно покачивался, но глаза его были открыты: Екуп смотрел на почерневшую от копоти надочажную цепь...
Вечером, разводя в очаге огонь, он кутался в ватник и долго возился с поленьями, еще не охваченными пламенем. Потом, когда девочка принесла ему сухих веток для растопки и огонь запылал, Екуп стал потихоньку отодвигаться от огня. Теперь ему уже было душно. Он распахнул ватник, но это не помогло, и он снял его, бросил на спинку стула и еще дальше отодвинулся к стенке. Коснувшись ее, почувствовал, что прислонился к мокрому, и выпрямился. Он задел цепь, и она глухо звякнула.
И вот сейчас Екуп задумчиво смотрит на нее. И ему грустно, что цепь эта висит над огнем просто так, забыв о своем назначении, если не считать тех редких случаев, когда Екуп грел на ней воду для ног.
А какой труженицей была она прежде, эта — от дедов и прадедов — надочажная цепь!
На нее вешали большой котел и варили еду на всю семью, да так, чтобы еще и про запас оставалось — для гостя или случайного путника.
Вешали на нее и огромный чан, в котором варили мясо. И она, надочажная цепь, была горда собой и радовалась, когда с нее снимали котел с шипящей мамалыгой или вынимали из чана хорошо разварившееся мясо, от которого шел вкусный пар...
Сейчас мало осталось людей, добровольно поджаривающих себя у семейного очага: многие забрали свои котлы и ушли в другие дома, будто и не вешали никогда толстой железной цепи над дедовским очагом, и еду они готовят теперь, как горожане, на чистых плитах. Так удобней и быстрее. Но не было и нет для Екупа вкуснее мамалыги, снятой с надочажной цепи.
И холодно ему у любого другого огня, кроме очажного. И хочется ему, как прежде, уложить крупные поленья на земляном полу, развести огонь и задуматься, глядя на языки пламени, лижущие цепь. Пусть нет в доме человека, который одобрил бы это, ему и не надо одобрения, было бы кому принести Екупу охапку дров. Вот как раз такого человека и нет! А он устал и ослаб, не тот уже Екуп! Раньше, бывало, приносил толстые жерди на своем плече, a ceйчac и пойдет в лес — притащит разве что сухого хвороста для растопки... Ну а если не удержится — нарубит дров, натаскает, будет потом охать всю ночь, чувствуя, как разламывается спина... Не по силам ему такая работа...
«Зачем тебе это надо! Постарел ведь, не забывай, сиди спокойно, не знаешь, что ли, что твои колени не успевают за желаниями сердца!» — так говорит Ардашил.
Конечно, знает Екуп, прекрасно знает, но по-другому не может, зачем же упрекать старика?
Огонь постепенно угасал. Екупа одолевал сон, и он уже невидящими глазами смотрел на цепь... Он бы заснул совсем, но из каштанового дома, стоящего рядом с кухней, доносилась музыка. Это сноха развлекалась: купленный в счастливый день полированный ящик, Екуп забыл его название, сообщал новости, пел песни, только ручку покрути, и сноха без передышки крутит эту самую ручку да заводит разные пластинки...
Как-то Екуп сказал, обращаясь к снохе: «Вот эта штука все чудеса рассказывает, а по-абхазски ни слова!.. Покрутите ей уши, бабараа,— так уважительно обращаются старшие к младшим,— может, она и по-нашему заговорит!..»
Милая сношенька без конца крутила одну и ту же песню. Ей она, песня, очень нравилась. Но Екупу этот визг и грохот сверлил сердце. Выручил Ардашил: видя, что старик с тяжелым вздохом поднялся на веранду и сел на низкую деревянную тахту, он поставил «Песню ранения». С первыми же звуками Екуп уселся поудобнее, приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.
«Тяжелую рану вынесет только мужчина — а-а...» — протяжно, грустно и мужественно зазвучало с пластинки, и древняя, неизбывная, как жизнь, песня захватила старика.
«Эх вы, пустоголовые! — сказал про себя Екуп.— Имеете такую песню и ни разу не дали послушать... То, что слушает сноха, всегда гремит, видать, ей так нравится, но ты-то, Ардашил? Неужели и твои уши отвыкли от настоящих песен?!»
Ему показалось, что мысли эти мешают песне, нарушают ее удивительный строй, и он отдался ей всем сердцем. В песне было столько горечи и силы, столько от родной земли — ком подступал к горлу, и еще что-то было в ней сверх того, тайна какая-то, что ли, жизнь после смерти... И Екупу хотелось, чтобы песня звучала как можно дольше, чтобы не кончилась она, но, наполнив до краев его душу, песня оборвалась...
«Еще раз, баба!» — сказал Екуп ласково, и песня зазвучала снова. Екуп сидел, откинувшись, глядя на свой двор. Но песня уводила его далеко, к вечному, безвестному ручью, у которого ранили, смертельно ранили мужчину. Чтобы не стонать, мужчина запел. И пошла от него по миру эта песня — «Песня ранения»...
Сноха, даже не выглянув из своей комнаты, сменила пластинку.
«Это джаз, отец. Ты любишь джаз?» — спросил Ардашил, потягиваясь, будто только что проснулся.
«Это не жестянка,— сказал Екуп, потому что «джаз» по-абхазски означает жестянка, — Это гвоздь, вбитый в сердце...»
И Екуп медленно спустился с лестницы. Он шел по двору в сторону калитки, будто намереваясь уйти навсегда, но не дошел и до середины. Постоял в раздумье. Цалда была прислонена к ореховому дереву. Он взял цалду и пошел в лес, за домом.
«Чтобы потом опять всю ночь охать!» — громко сказал Ардашил, а Екуп даже не обернулся... Но было уже очень темно, и Екуп скоро повернул к дому.
Огонь в очаге совсем погас. Спина ощутила холод. Екуп придвинул скамейку к очагу, к углям.
—  Дедушка!
Он оглянулся. На пороге стояла Цырса, внучка. Это Екуп прозвал ее так — Цырсой. Настоящее имя девочки было Маника.
—  Дедушка! — сказала Цырса.— Разан прислал письмо! Скоро приедет, скучает, пишет!..
—  Присядь рядом, вот здесь, щебетунья! — Екуп подвинулся, освобождая место для внучки,— Прочти вслух.
Не показывая радости, а новость, принесенная Цырсой, очень его обрадовала, он приготовился слушать. Цырса, так и не присев, прямо с порога начала читать письмо.
Оно было коротким, это долгожданное письмо. Поскупился Разан на теплые слова.
—  Не осталось у него любви к нам,— сказал Екуп с обидой, больше к себе обращаясь.— Что ему стоило написать два-три листика? Жалко, что ли, бумаги, господи! Спросил бы то, спросил бы это, рассказал бы, где сидит, где спит, с кем водится,— и нам бы казалось, что он здесь, С нами!..
Разан был самым младшим в семье. Это ему, младшему, по законам дедовским надлежало здесь остаться, остаться хозяином, присматривать за огородом, за яблонями, за оградой, радовать старика своей молодой силой, сделать жизнь Екупа счастливой на склоне лет, а он, Разан, не успев встать на ноги, направился, говоря словами Екупа, в лес, в темные места. Все, что лежит далеко и неизвестно Екупу, старик называл лесом, темным местом. Разану стало тесно в Абхазии, даже столица ему не показалась, и занесло его куда-то в глубь России... Что поделаешь, нынешняя молодежь, она такая: окончив школу, отправляются в дальнюю даль, будто нельзя научиться чему-нибудь дома! А было бы желание, не покидая родного гнезда всему выучишься. «Работал бы здесь, как вол,— в деревне иначе нельзя,— но это было бы только на пользу,— думал Екуп.— Вот на моих руках всегда мозоли, сколько помню себя, но ничего со мной не случилось, всегда крепок был, разве что к старости стал разваливаться... Когда-то можно было меня запрягать, как скотину, и пахать — до того был силен!..»
Но и о другом думал Екуп. О том, что ни у его отца, ни у него самого не было ни возможности, ни времени поехать учиться в Россию, а маленькому Разану все дороги открыты: только смотри, только слушай. Там, вдали от родной земли, он много чего узнает, а здесь, в деревне, что бы с ним было? Здесь разве до книг человеку, здесь и умереть-то некогда! Впрочем, Екуну, как он считал, жить осталось недолго, два-три года. И можно не дожить до того часа, когда соседи скажут: «Разан, маленький сын Екупа Ашхаруа, вернулся домой с высшим образованием!.. Какая светлая голова у паренька!»
И Екуп укреплял свой дух. Давал себе слово, что доживет, дойдет, доползет до того времени. А потом будь что будет. Не вечно же радоваться белому свету, есть всему предел. И роптать грех — немало было отпущено ему, Екупу, здоровья и душевных сил. Их на сто лет хватило бы, если бы не Ражден... Бедный Ражден!
Дома на самом видном месте висит портрет Раждена. Солдат. Лицо худое, серьезное. Как не похожи иногда человек и его портрет! Мрачноватый солдат на портрете и всегда веселый, улыбающийся Ражден, каким его помнят близкие и соседи. Даже на проводах, когда все женщины плакали, он улыбался, шутил, успокаивал их...
«Чтоб я раньше тебя умерла, мой свет!» — сказала его мать, Дарикуа, и повисла на Раждене. Как она боялась за него в ту страшную военную пору! Ей уже чудилось, что она больше никогда не увидит сына, что темная бездна поглотила его... Но кто знает будущее? И Дарикуа не знала, что Ражден все-таки вернется домой, войдет в один прекрасный летний день во двор, зеленый и чистый двор, и, шутя, улыбаясь счастливо, спросит, где его мама, почему не спешит встречать...
И подведут его к могиле, заросшей травой.
Екуп хорошо помнит, как оплакивал Ражден свою мать. Он ходил по двору, как слепой, тычась в деревья, и плакал навзрыд. И Екуп успокаивал его: «Не плачь, сынок, не плачь!.. Разве стоит тан плакать о нас, стариках, достаточно поживших на свете? Мы, старики, уходим в срок, здесь нет несправедливости... Но как хотелось ей, бедной, взглянуть в твои глаза перед смертью! И потанцевать на твоей свадьбе хотелось ей. Легко, как в молодости! Не получилось, но ты не плачь, сынок! Слава богу, ты с нами, живой, целый. Многие из твоих друзей уже никогда не вернутся в родное село. Их звезда закатилась... С возвращением тебя, Ражден! И пир ждет тебя, слышишь?»
Но Екуп и сам едва сдерживался, глядя на сына. Война здорово потрепала Раждена. Еще восемь лет мучился он от ран, особенно когда приходила весна, в пору цветения. Осколок, попавший в голову, доводил парня до отчаянья, сводил с ума — такая была боль! И надежд на исцеление не было. Возили Раждена от врача к врачу, от знахарки к знахарю, поили разными травами, пичкали лекарствами, стараясь облегчить страдания, но, бывало, в течение целого месяца он метался в постели, бредил, стонал и звал кого-то... А потом вроде ничего, вставал на ноги и через несколько дней уже работал, не желая отставать от других. Его урезонивали, просили не утруждать себя, но Ражден не слушал добрых советов и еще сильней налегал на работу — сеял, цапал, убирал кукурузу, собирал виноград, готовил мамалыгу на свадьбах — лучше его никто не готовил ее,— варил мясо... Нужно было, не смыкал глаз, нужно было, поднимал заздравные тосты. Не осторожничал Ражден, не берег себя. Считал, что должен жить, как все, пока жив.
И не просто жить, а быть в центре всего!.. В центре всего, что происходит вокруг тебя.
И Екуп был согласен с сыном. И тревожился одновременно, не знал, как разорвать этот вечный, замкнутый круг: желания окрыляют и они же подтачивают силы...
Шли дни. Проходили годы. И снова в один погожий весенний день Ражден слег. Поехали в больницу, привезли врача. Сделал врач несколько уколов, оставил какие-то лекарства, пообещал, что ничего страшного не произойдет, до завтра во всяком случае, когда он приедет снова, сел в машину, крепко захлопнул дверь и укатил. Но не помогли Раждену ни уколы, ни лекарства. Всю ночь он мучился, стонал... На самом рассвете вздремнул немного, а вскоре проснулся со страшной головной болью. Решили в больницу не везти, боялись, что станет хуже в дороге. А когда все же повезли, было поздно: не доехали до Сухуми...
Настал самый черный день для Екупа. К смерти сына он не был готов. Да и кто готов к смерти близких? Ее приход всегда неожидан и страшен...
Старик помнит, как Цырса проснулась от горестного крика. Когда ее одели и вывели, Екуп уже стоял в самом конце двора с поникшей головой. Девочка, испуганно озираясь по сторонам, смотрела на окружающих ее женщин широко раскрытыми глазами, догадываясь, что случилось непоправимое, еще не в силах поверить в это...
Екуп поглядел на Цырсу. Как быстро летит время! Еще маленькая, Цырса ходила по двору, спотыкаясь и падая. А сегодня вон как вытянулась!
И следит за собой, наряжается. Нравиться хочет... Только окончит школу, тоже уйдет далеко, как Разан, недаром же она так ждет писем! Да и читает их Екупу наверняка не полностью, не все читает, что пишет Разан. А поди узнай, какие он советы дает ей в письмах этих, если грамоте тебя не учили...
—  Цырса, ты должна стать учительницей!— сказал Екуп. — И тогда я буду самым счастливым дедушкой на свете: ты будешь читать детворе книжки, как сейчас читаешь мне письмо...
—  Нет, дедушка!.. И без меня слишком много учителей. У меня другой путь...
Ответ внучки насторожил Екупа. Он глянул на нее пристально и спросил:
—  Какой это другой?
—  Я хочу быть врачом.
—  Это тоже хорошо,— сказал Екуп с грустной улыбкой, вспомнив Раждена.— Но есть ли в Сухуми такая школа, где готовят врачей?
—  Институт,— сказала Цырса,— Но почему именно в Сухуми? Есть еще Ленинград, Москва!
—  О чем ты говоришь! — расстроился Екуп.— Как ты поедешь туда?
—  Как поеду? На поезде или самолетом полечу,— засмеялась Цырса.— Поехал Разан, поехала Арина, сестра Махуа, и я поеду! Разве это проблема? Скажем, пока ты на машине доедешь до Сухуми, дедушка, я на самолете долечу до Москвы!..
—  Смотри ты на нее!— рассердился Екуп.— Ну и времена пошли!..
Цырса гордо улыбнулась и, аккуратно сложив письмо Разана, присела на скамейку перед Екупом.
—  Хочешь, я тебе воды для ног согрею?
—  Согрей, согрей,— пробурчал Екуп.
Цырса выпорхнула, принесла ведро воды, повесила его на цепь. Сухие дрова разгорелись быстро, как хворост. Екупу стало жарко, и он отодвинулся от очага.
Ты не хочешь быть учительницей, да?— спросил Екуп, наперед зная ответ. Спросил, чтобы завязать разговор, ему всегда не хватало собеседника в этом доме, и те минуты, когда к очагу подбегала Цырса и начинала болтать обо всем на свете, Екуп очень любил.
—  Не хочу, дедушка,— спокойно сказала Цырса.
—  Почему, внучка?.. Разве врачом лучше?
—  Не знаю, хуже или лучше... Зато я знаю, что говорит Роф.
—  А кто такой Роф?
—  Роф — это внук Сыса.
—  А, Сыса... Так что говорит Роф?
—  Он смеется над учителями и кандидатами, говорит, спотыкаешься об них на каждом шагу...
—  А кто такие кандидаты?— спросил Екуп.
—  Роф сам не знает, кто они такие! — звонко рассмеялась Цырса. Но Екуп нахмурился.
—  А на что он-то способен, внук Сыса!.. Дед его всех задевает, и внук туда же! Кто он такой, Цырса? Чем он занят, тот, кто смеется над всеми?
—  Он учится на горного инженера. Разве не помнишь его, он недавно приезжал к нам...
Екуп наставительно сказал Цырсе:
—  Инженер нужен в долине, на берегу. А что делать инженеру в горах? Ха, горный инженер!..
Девушка рассмеялась:
—  Они землю роют. Ищут!..
«И Сыс, их дед, многим рыл ямы,— усмехнулся про себя Екуп.— Вот и сыновей и внуков направил по этому пути... Кроме Рамиза. Совершенно другой человек. И не только потому, что Рамиз дружит с Ардашилом, он и лучшего друга достоин, этот Рамиз! Всем готов помочь, всем услужить... Сколько хлопот было ему со мной в прошлом году, когда возил меня из больницы в больницу! Откуда только взялся такой среди сыновей Сыса?! Помогай ему бог!»

Екуп не знал, полночь ли на дворе или близок рассвет. Он проснулся от приступа боли. Так, наверное, ощущает себя зверь, неожиданно попавший в стальной капкан... И первое, что подумал Екуп, едва сдерживая стон,— неужели можно умереть так внезапно?! И вспомнилась ему «Песня ранения», призывающая к мужеству и терпению. Только бы дождаться утра, только бы дотянуть... Где-то лаяла собака, лениво, вяло. Других звуков не было. Мертвая тишина. Екуп никого не хотел будить, пусть спят, до утра он потерпит, лишь бы оно настало, это утро после боли!.. С огромным трудом он приподнялся и сел на кровати, но выпрямиться как следует не смог. И выйти во двор не смог, чувствуя, что надувается, как кокон... «Настало время, ей-богу, настало!»
И Екуп испугался, что уйдет из этого мира, не попрощавшись с домашними... Тот, из песни, умирал от пули у забытого ручья, а он, Екуп, лежит в десяти шагах от дедовского очага, он старший в роду, и, уходя навсегда, надо проститься с домашними. «Ей, ты!..»— голос у него сорвался. Скорчившись, он попытался лечь на спину, но не смог и повалился на бок. С трудом натянул на себя одеяло, словно оно было набито камнями... Зажечь свет!.. Зажечь свет, чтобы увидели и догадались... Зачем он остался здесь, в кухне?! Почему ему стало тесно в большом каштановом доме?! Решил, что у очага теплее... Да разве он знал, что смерть настигнет его именно здесь!
Он снова приподнялся и сел. Собрав всю свою силу, вцепился в изголовье кровати. «А-аа, боже мой!!!»— он медленно, цепляясь за стену, карабкался к выключателю. Вот он! Резким взмахом руки зажег свет. Потом дополз обратно, лег на бок и застонал.
Ему хотелось закричать во весь голос: «Эй, вы, люди! Куда вы делись? Неужели не видите, что я умираю?!» Но боль не давала ему крикнуть, и только два слова позволяла произнести ему эта страшная боль... «Боже мой!» — стонал он.
—  Что с тобой случилось?— услышал он голос Ардашила.— Что ты стонешь?..
Он стоял у порога, его сын Ардашил.
«Слава богу, не умер так, незамеченным... Дети спали крепким сном, когда отец отдал душу... Так сказали бы шутники — и это было бы позором для сыновей». Екуп слабо улыбнулся.
—  Ты слышишь меня?— наклонился Ардашил к отцу.— Что случилось?
—  Случилось то, что настало время, сынок...
—  О чем ты говоришь, отец?!
—  Я не ждал, но видишь... Это всегда так... Надулся, как кокон.
Ардашил метнулся к порогу. Екуп попросил:
—  Подожди, сынок! Не уходи... Куда ты в такую рань?
—  Я сейчас вернусь... С Рамизом. Потерпи немного,— сказал Ардашил.
И Екуп подумал о Сысе, о плохом соседе своем. Говорил же этот Сыс, что скоро Екуп на их машине на мельницу ездить будет... Этот сквалыга и насмешник Сыс! Если он сейчас услышит, как его сына Рамиза поднимают ночью с постели, если услышит и выяснит причину, то будет бурчать, зачем, мол, нам с Екупом нужна помощь, нам давно пора своим ходом отправляться на тот свет!... Бездушие и злоба — вот что скривило этого Сыса...
И Екуп сказал, обращаясь к сыну:
—  Не стоит, дад, беспокоить из-за старика молодого человека. Сколько раз мы уже беспокоили его!..
Но Ардашил уже шагнул за порог в серую мглу.
А Екупу стало чуть легче, он теперь ждал помощи, и только мысль о Сысе не оставляла его, о Сысе и его злом языке.
«Да не встал бы этот Екуп с постели!» — вот что скажет Сыс.
К нему и во двор-то не войдешь так, чтобы он тебя не заметил! Если в полночь где-нибудь в самом конце его большой усадьбы раздастся мышиный писк, Сыс тут же вскакивает... А ему и самому недалеко до смерти. И все ненасытен, дрожит над своим добром. Когда-нибудь в глухую ночь и его схватит боль, схватит, чтобы уже не отпустить!.. И не будет он ходить по двору, размахивая своей кривой рукой и суя нос везде и во все.
Впрочем, ничего плохого Екуп не желал Сысу. Но стену, которая их разъединяла, стену, воздвигнутую давно, еще в молодые годы, Екуп обойти не мог... Казалось, столько времени прошло, все должно было сгладиться, забыться. Забывается все — и хорошее, и плохое, когда доживешь до глубокой старости. Но, видно, до такой старости Екуп еще не дожил: он забыл многое, но кое-что помнит, стоит кое-что перед глазами. Правда, когда боль становится нестерпимой, когда пронизывает она все тело, остаются только еле видимые тени на потолке. Тени прошлого...
Что-то долго нет Ардашила. Видимо, не застал Рамиза дома и пошел за помощью к другим, бедный парень!.. Как уговорить, упросить другого, если он тебе не брат, не сват?.. Если сам схватится за живот и будет нарочно стонать, что тогда ему скажешь, что с него возьмешь?.. Наверняка Ардашил пошел к Дыргуну. Дыргун парень хороший, не откажет, но машина его — старая рухлядь, на такой машине из села не выедешь!.. Поскупился колхоз на хорошую машину, вот и возится Дыргун с этой развалюхой, достает неизвестно где запчасти, час ездит, два на брюхе ползает под ней! Оттого и стоит она в основном во дворе у Дыргуна, а не в колхозном гараже. Этой ночью, наверно, в гараже оставил. Так бывает всегда, когда не везет!.. «A-а, боже мой!..»
Стон Екупа поднял и сноху. Заметив ее, Екуп сдержал себя, сцепил зубы, будто ничего не случилось. Стонать при женщине — последнее дело!
Тот, из песни, осудил бы Екупа. И старик заговорил с женщиной:
—  Ложись, дад, ложись. И за ребенком посмотри. Кажется, я не вовремя начал умирать, но пусть у вас другого горя не будет... Что это вдруг я?.. Так схватило!..
У ворот послышался шум мотора. Когда свет фар полоснул по двору, Капа направилась навстречу прибывшим.
—  Который час, дад?— остановил ее вопросом Екуп.
—  Рассветает,— ответила Капа. А ему послышалось: «Чтоб ты не дожил до рассвета!..»
Нет, она не позволит себе такое, в лицо не бросит таких слов... Правда, она неохотно ухаживает за ним, но неужели нельзя еще немного потерпеть старика?
«Бедный Ардашил,— подумал Екуп,— бедный... Не увидел лучшую!»
Ардашил долго искал себе невесту. Все выбирал единственную из многих. Был слишком придирчив: у одной, видите ли, имя не то, другая писаная красавица, да молва о ней плохая, третья лицом не вышла... И выбрал наконец эту... Что, собственно, главное в человеке? Его характер! Сноха, которая не может присмотреть за своим свекром, плохая сноха! Однако Екуп успокаивал себя, смирял свою гордость и старался забывать свои обиды. «Чего я пристал к ней,— увещевал себя Екуп.— Кто требует, чтобы она ухаживала за мной, как за малым дитем? Все это мелочи, лишь бы они с Ардашилом жили дружно...»
Но Екуп прекрасно видел, что нет у них дружбы, нет лада между его сыном и снохой. Сталкиваются они частенько и ругаются громко.
Ардашил терпеливый малый, но если вывести его из себя, он становится беспощадным, и неизвестно, до чего бы у них дошло, когда бы не ребенок, внук Екупа.
Екуп подумал о ребенке, и лицо его посветлело, и даже боль, казалось, пошла на убыль. Тепло стало на сердце у Екупа, едва вспомнил он мальчика, раскачивающегося на качелях под шелковицей в конце двора: дед сам смастерил их для внука. Мальчик любил играть с дедушкой, но сноха и здесь показывала свой норов; не очень-то разрешала эти игры, особенно если Екуп был простужен, чихал и кашлял. Тогда Капа хватала ребенка, как коршун цыпленка, а тот барахтался, вырывался из ее рук, пока она, шлепнув малыша но голове, не уводила его от дедушки. Иногда, улучив момент, когда мать, выкупав Гарика в большом тазу и вытерев насухо, выходила выплеснуть воду из таза, внук убегал к дедушке, вернее, к дедовой кровати и прятался там. Всего два-три раза проделывал Гарик этот фокус, и всякий раз ему здорово доставалось от матери...
Екупу казалось, что он дремлет. Боль утихла, и он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть эту сладкую дремоту на грани жизни и смерти. Казалось ему, Екупу, что его кто-то уводит от боли, уносит в крепких когтях, как ястреб перепелку, но осторожно, не вонзая в тело когтей, боясь разбудить, потревожить, и кровать его качается, как люлька, туда-сюда, сюда-туда, как люлька в детстве, та, полузабытая самшитовая колыбель... И вдруг коготь вошел в тело, и боль пронзила внутренности. Екупу показалось, что мост через пропасть провалился под ним и он падает в бездну. «Ах!» — воскликнул Екуп, силясь перевернуться на бок, и в эту минуту Ардашил с Рамизом переступили порог. Рамиз, шедший впереди, бросился к старику:
—  Что случилось, Екуп? Мы здесь!..
И Екупу показалось, что, барахтаясь в черном водовороте, он вдруг схватился за толстое бревно...
—  Ой, боже мой!— вырвалось у него. Он застонал, потом взглянул на Рамиза и заставил себя улыбнуться.
—  Пришел тот, кто забирает на тот свет,— сказал Екуп.— Задержался, говорит, на этом!..
—  Пришли мы!— сказал Рамиз ласково.— И примем меры. Часа не пройдет, как будем в Сухуми...
—  В Сухуми разве мертвеца воскресят, дорогой Рамиз?— Екуп грустно посмотрел на Рамиза,— Не стоит со мной возиться, и так уж повозился немало!.. Видишь, надулся как, проклятье! Успокоиться бы быстрей, и другим спокойнее б стало!.. Только вот не думал, что так скоро...
И Екуп умолк, не в силах продолжать. Но почему-то вспомнил, глядя на доброго Рамиза, о его отце, о криворуком: «Бог знает, сколько проклятий наслал на меня Сыс!..»
И потом, когда машина Рамиза выехала на большую дорогу, Екуп думал о Сысе: «Оказывается, мне суждено умереть раньше его... Погоди ты, криворукий, погоди... Сегодня настало мое время, я ухожу. Но и тебе не избежать кары! Если я чудом останусь жить, знай, назло таким криворуким я буду жить долго. Но ты, окажись в моем положении, ты бы не вырвался из лап смерти... Я должен пережить тебя... Должен! Но поди узнай, как поступит этот бес, что сидит во мне? Возьмет и швырнет в свою темную яму!..»
Машина Рамиза мчалась вовсю. И Екупу стало жаль Рамиза. Даже обидно, что пришлось побеспокоить этого доброго малого, поднять с постели в такую рань... Хороший сын у Сыса! Да и Сыс не всегда совершал плохие поступки, подумалось Екупу, и он обругал себя за то, что желает человеку умереть раньше себя... Пусть живет бедняга Сыс!
В этот момент машина попала в яму, послышался грохот, и что-то оборвалось внутри у Екупа. Ардашил заметил, как побледнел отец, и провел ладонью по лицу старика, словно хотел снять этот меловой налет, а Рамиз сбавил скорость, полагая, что так старику будет легче переносить боль.
—  Прибавь, главное — скорее добраться,— хмуро сказал Ардашил.
Когда Екуп открыл глаза, кто-то в белом стоял над ним. Не то сын его Ардашил, не то призрак в облике сына. Человек в белом халате подался вперед, и Екупу показалось, что призрак падает на него. Старик окончательно проснулся... Да, это Ардашил наклонился к нему... а у изголовья сидел незнакомый мужчина, тоже одетый в белый больничный халат.
—  Прошлись... ножом?
Екуп сказал это едва слышно, переводя взгляд с Ардашила на незнакомого мужчину.
Они не поняли слов Екупа.
—  Что ты хочешь сказать, отец?— осторожно произнес Ардашил.— Если пить хочешь, то тебе нельзя... Пока.
—  Нож... Нож,— сказал снова Екуп. И добавил чуть громче:— Закончили, спрашиваю, операцию...
—  Не бойся, отец!— успокоил его Ардашил.— Все сделано как положено...
—  Будешь прыгать, как спортсмен,— улыбнулся полный мужчина у изголовья. Он был похож на продавца мяса из одной сухумской лавки, с которым однажды поругался Екуп, обозвав его вором.
«Бог знает, скольких пришлось тебе резать своим ножом, или, как там вы говорите?.. оперировать! — усмехнулся про себя Екуп, хмуро взглянув на толстяка.— Тебе все одно, что курица, что человек... оперировать!.. Резать, короче говоря, кромсать по живому... Но ты иногда спасаешь людей, и дай бог тебе здоровья, толстяк! Я ехидничаю, но ты должен понять, что мне худо... Не обижайся на мой хмурый взгляд».
Екупу страшно хотелось пить. И он попросил:
—  Воды!.. Хоть глоток.
—  Нельзя, отец. Потерпи...
—  Потерпи! — сказал и толстяк.— Потом и воду и вино дадим попить. В этом году, говорят, урожай винограда хорош...
Врач повернулся к Ардашилу и спросил:
—  Много вина, наверно, у вас в деревне?
Но Екуп не услышал ответа сына. Он спал как младенец...
Ардашил вышел во двор. Хотелось проветриться, прийти в себя. Вот уже три года, как болезнь отца тяжелым грузом легла на его плечи. Прошлой зимой он простудился, но этому не придали значения, думали, что быстро поправится... Ждали день, два, неделю. Выписали из сельской больницы лекарства, отец аккуратно пил их, но болезнь осложнилась, и пришлось возить Екупа по больницам. Болезнь, с которой не посчитались вначале, чуть не убила много пережившего, изнуренного жизнью старика... Через три недели он вернулся из больницы домой и ходил по двору, спотыкаясь, как ребенок, и, как ребенок, мог в любой момент растянуться на земле. И все же именно тогда, когда он, неуверенно передвигая ногами, гулял перед домом, появилось у него сильное желание жить, и он начал радоваться всему, что видел вокруг...
Ардашил, наблюдая за отцом, ловил себя на мысли, что Екуп похож на тех, кто вернулся с далекой чужбины, а то и хуже — из заточения к родному очагу: эта рассеянная улыбка, этот пристальный задумчивый взгляд, эта скользящая по предметам ладонь, словно проверяющая, не подделка ли все, что окружает его...
Ардашил вспомнил, как однажды отец встал раньше всех, на рассвету, словно намеревался выйти работать в поле. Но он был еще очень слаб. Он просто обошел все свое хозяйство, проверяя каждую мелочь, и, видимо, остался доволен: не обнаружил следов запустения.
Занимаясь делами легкими, он каждый день обходил усадьбу и набирался сил. Окрепнув, замахнулся на большее: брал цалду и направлялся в лес, иногда даже на мельницу. Мало того, когда в дом приходил гость, он усаживался рядом с ним и, угощая гостя, пил и сам.
Ардашил пытался урезонить его, но отец отмахивался: «Мне это на пользу. Ардашил, вино меня молодит!..»
А если Ардашил проявлял настойчивость, Екуп хмурился и говорил с обидой: «Я хочу еще некоторое время задержаться здесь, на земле. Если нельзя поднять стакан вина за здоровье дорогого гостя, нельзя съесть прожаренное до черноты мясо, нельзя выйти во двор, боясь зимних холодов, то кто заметит, что старый Екуп еще здесь, на земле? Кто скажет, что Екуп еще жив?!»
Говоря так, Екуп вспоминал Раждена, ссылался на него, почти цитировал: «Разве жизнь чего-то стоит, если ты глядишь на белый свет глазами буйвола!.. Видел, какие тупые глаза у буйвола, лежащего в болоте? В разгар июля, когда он отгоняет от себя мух?.. И он хочет жить, но что такое для него жизнь? Сидеть вот так в чудесный день в болоте? Ты понимаешь, о чем я тебе толкую?..»
«Спасти бы его сейчас!» — думал Ардашил, бродя по больничному двору. Бросив окурок в урну, он поднялся в палату.
Екупа лихорадило. Ардашил смотрел на его руки, обессиленные, страшно худые. Прикрыл их одеялом. Заметив сына, Екуп пошевелился и тихо попросил:
—  Езжай ты домой... Теперь умереть не дадут.
Но Ардашил медлил. «Умирают и здесь»,— подумал он.
—  Езжай... Без тебя там трудно... Езжай!
—  Не беспокойся, отец,— наклонился к Екупу Ардашил.— С ними ничего не случится... Я уеду, но очень скоро вернусь.
Узнав, что Екупа оперировали, соседи, близкие родственники, просто знакомые без конца приезжали к нему. И привозили горы вкусной еды, а Екуп почти ничего не ел. Его просили отведать того-сего, его пичкали всякой всячиной и огорчались, встречая отказ. И Екупу было неловко за свою немощь, он оправдывался, вздыхал, долго говорил о былых временах, когда мог съесть гору мяса и выпить бочонок вина шутя, сожалел о том, что так голодал раньше, а вот теперь у него есть все, да не впрок!.. Разумеется, Екуп и раньше не нищенствовал, хотя и жил небогато: мамалыга, лобио, сыр и крепкая крестьянская водка всегда были на его столе. Екуп трудился всю жизнь на совесть, потому и ел хорошо, с аппетитом, не как лентяй, у которого в поле не густо и в животе пусто... И гостей привечал Екуп в любое время, явись к нему хоть ночью, в холод и дождь. О нем шла молва, как о лучшем хлебосоле в округе. И танцевал он отменно, даже в преклонные годы!.. Что же за времена наступили сейчас, если перед ним горячая мамалыга с прекрасными кусками буйволиного сыра, жареный цыпленок, хачапури, а ему не хочется кушать и только лимонад пьет он маленькими глотками?!
В один из дней, улучив момент, когда у Екупа не было посетителей, осторожно, ступая на носочках, с сумкой, полной фруктов и сладостей, к нему зашла Маника. Он не ждал ее и, увидев, страшно обрадовался. Маника наклонилась к Екупу, и, протянув руку, он погладил ее волосы. Девушка придвинула стул к койке, села, заметила, что дедушка выглядит неплохо, и защебетала:
—  Мы вчера от Разана письмо получили! Обещает приехать к Новому году! Сейчас собирался, на праздники, но не отпустили его!.. Я хотела прочесть тебе письмо вслух, обрадовать тебя, а на улице, уже жду автобуса, гляжу, нету его, дома забыла... Бросилась назад, домой, боюсь, что автобус уйдет за это время, но ничего, успела... Прочесть тебе письмо?
—  Прочти, баба!— сказал Екуп, поправив подушку.
Маника прочла письмо одним махом, так, словно там не было знаков препинания. Лицо Екупа просветлело.
—  Я уже написала ему ответ! — объявила Маника.— Он у меня в кармане...
—  Давай-ка, внучка, что ты там пишешь ему, — Екуп подался вперед, любопытно ему было, что ответила Разану Маника.
И Маника, откинув прядь волос со лба, начала читать громко, словно была не в больничной палате, а на сельской сцене:
—  «Разан! Шлю тебе свой горячий привет. Первым делом хочу узнать, как ты живешь, как твое здоровье...» Так... Это не цадо... «Мы получили твое письмо. Ты знаешь, как мы рады весточкам от тебя, особенно дедушка! Каждый раз, возвратившись из школы, я слышу один и тот же вопрос: «Есть ли письмо от Разана?» И сегодня, будь дедушка дома, а не в больнице, он бы спросил обязательно... Капе все равно...» Так... Это не надо... Дальше... «Дело в том, что дедушка неожиданно заболел. Он в Сухуми. Ему сделали операцию...»
—  Вот это лишнее! — запротестовал Екуп.— Зачем сейчас знать Разану, в Сухуми я или еще где? Зачем вообще писать об этом? Вот поправлюсь, встану на ноги, пойду в лес с цалдой, тогда и напиши мальчику, что была хворь у Екупа, да вся вышла... А сейчас, Цырса, бери ручку и пиши: все мы живы-здоровы! И очень жалеем, что его нет рядом с нами, соскучились... Еще напиши, что в этом году урожай очень хороший, всего будет вдоволь! И ни слова о болезни, поняла?
—  Хорошо,— сказала Маника.
—  Как там Гиаргуал?— спросил Екуп, вспомнив маленького Гарика, и улыбнулся широко, по-детски. Настоящее имя мальчика было Гарольд, но Екупу не удавалось правильно произносить его. Вот и окрестил дед своего внука Гиаргуалом, дал ему древнее княжеское имя. И привыкли к этому имени близкие и соседи, как привыкли и к имени Цырса, данном дедушкой Манике. Правда, в присутствии Капы они не решались называть мальчика Гиаргуалом и звали то Гариком, то Гарчиком, а некоторые даже Григорием.
Когда соседи говорили «Гиаргуал», они точно знали, что Капы нет рядом.
—  Гиаргуал все бегает. Часто спрашивает о тебе,— сказала Маника.— Тесно ему во дворе, убегает на улицу, и мы все вслед мчимся, дедушка.
—  Ради бога! — забеспокоился Екуп.— Ради бога, смотрите за ним... Очень боюсь я этого проклятого колодца!
За воротами был вырыт колодец. Колодцы бывают разные. И такие, что можно нагнуться и зачерпнуть воду... Но этот колодец, вырытый Екупом, имел глубину в шестнадцать саженей! Вот какой это был колодец...
А когда Екуп впервые пришел сюда, перебрался жить на новое место, к горам поближе, здесь и простой канавы с водой не было. Вначале он вырыл небольшой колодец, глубиной в сажень. В нем набиралась мутная после дождей вода. Кто станет пить такую воду?.. Через месяц с помощью соседей он вырыл колодец поглубже. Целых два года брал он воду из него, но плодородная земля требовала больше воды: новый хозяин, работая не покладая рук, разбил прекрасный фруктовый сад, возделал кукурузное поле, завел буйволов и овец... И вырыл он наконец этот колодец, глубокий и темный. Вечный. Зимой и летом в нем стоит родниковая вода, прозрачная, как слеза... А в старом, что находится за домом, в самый нужный момент, в знойные летние дни нет воды, так что надеяться на него не приходится. Глубокой осенью, после бесконечных дождей он наполняется мутной, грязной жижей, и лучше бы засыпать его, потому что не раз там замечали мальчика, бросающего камни и пугающего лягушек... Но не этого колодца боялся Екуп. Того, последнего, у ворот, боялся.
Не всякий смельчак сможет заглянуть в него — голова закружится! Не только в селе, во всей округе нет такого колодца.
И снятся Екупу страшные сны. Мало ему, что ахает, стонет, борется с болью, еще и сны страшные снятся!.. Вот и прошлой ночью приснилось: направился он за водой к своему колодцу. За ним увязался Гиаргуал, хотя и просил дед мальчика подождать его во дворе. У ворот он все-таки остановил Гиаргуала, строго наказав ждать здесь, а сам подошел к колодцу. Набирая воду, Екуп постоянно оглядывался на мальчика... И вот, поднимает ведро, а оно на удивление легкое. «Поднимаю, наверно, напрасно»,— успел он подумать и глянул туда, в глубину колодца... А Гарик незаметно подошел сзади и тоже заглянул в колодец... «Ну, смотри ты у меня!» — крикнул Екуп, и мальчик, испугавшись...
Старик и думать не может о случившемся! Со страшным криком проснулся он. Сердце колотилось в груди, словно выскочить хотело...
«Не приведи господи! Не допусти плохого, пока я валяюсь на больничной койке!..— молил Екуп, лежа в темноте.— Разве эти глупые,— этим словом он объединил всех домочадцев,— как следует приглядят за Гиаргуалом?.. Или в огонь прыгнет он у них, или в воду бросится! О, проклятый колодец!..»
—  Смотрите там за ребенком,— сказал Екуп дрогнувшим голосом, обращаясь к Манике.— Не подпускайте к колодцу... Сны у меня нехорошие.
И после ухода Цырсы Екуп пожалел, что рано отпустил ее. Не выговорился. Надо было сказать больше, о ней самой тоже надо было поговорить: утром уходит она из дому и только к вечеру возвращается... Только к вечеру! А маленький Гиаргаул целый день с матерью, с такой матерью, как Капа... Пока она возится с домашними делами или слушает эту сумасшедшую музыку, кто знает, куда мальчишку занесет!..
«Не приведи господи!.. Не дай случиться плохому до моего возвращения!»

Криворукий Сыс вошел в палату и придирчиво, изучающе уставился на больного. Екуп лежал спиной и даже не повернулся к вошедшему. Умышленно. Приподняв кривую руку, не решаясь присесть и не смея уйти, Сыс стоял в замешательстве. «Надо же было прийти в то время, когда Екуп спит!.. А сказали, нет...— подумал Сыс.— Видно, мучался всю ночь, вот и заснул... Не буду ему мешать...»
И Сыс уже повернулся в двери, но Екуп в это время громко закашлял, переменил позу и встретился глазами с соседом своим Сысом.
—  Ну, ты, что ли?— с легкой усмешкой сказал Екуп.
—  Я, конечно, я... Разбудил тебя, будь я проклят! Как ты себя чувствуешь, Екуп?
—  А ты как бы хотел?— прищурился Екуп.— Ладно, придвигай скамейку, садись... Считай, что у очага собрались!
—  У очага хорошо,— сказал Сыс, осторожно придвигая табуретку.
—  Видишь,— сказал Екуп,— не обошлось без ножа!..
—  Слава богу!— сказал Сыс.
—  За что это ты бога славишь?— усмехнулся Екуп.— Что не обошлось без ножа?
—  Значит, все позади,— сказал Сыс. И вздохнул.
—  А ты что, ждал, что я помру? — уже весело спросил Екуп.— Я назло не умру, назло таким дряхлым старикам, как Сыс!..
Сыс улыбнулся и решил ответить шуткой:
—  В этом году хороший урожай винограда... Значит, и вино на твоих поминках не будет кислым!
—  И то верно, хорошее будет вино!— согласился Екуп.
—  Обязан был навестить тебя раньше,— добавил Сыс,— да простудился, до сих пор кашляю. Температура была высокая, сегодня только лучше стало — и сразу приплелся к тебе... Но не надейся, Екуп, что какой-то грипп сведет меня в могилу раньше тебя, не надейся!..
Екуп почувствовал боль в животе, и не до шуток сразу стало... Боль усиливалась, хотелось охать, стонать, но здесь был Сыс! Стонать при Сысе?.. Тот, из «Песни ранения» проклял бы своего потомка, если б узнал, что Екуп застонал при Сысе! Нет, надо притворяться до конца, не показывать вида, уверять, что для Екупа любая болезнь — пустяк, порыв ветра, не более... Но трудно обмануть Сыса. Видит же этот хитрюга, какая неестественная улыбка у Екупа, как ворочается он с боку на бок!
А ведь под ним мягкая постель, не доски, из которых торчат гвозди, Сыс понимает... И, глядя в лукавые глаза соседа, Екуп брал себя в руки, и боль вроде отпускала его немного. И Сыс в свою очередь делал вид, что Екуп вовсе не болен, нашел теплое местечко и отлеживается...
—  Я бы сразу заметил,— сказал Сыс,— если б ты был повернут лицом к тому свету. Ты вечно так: обводишь нас вокруг пальца, охаешь, притворяешься умирающим, валяешься по больницам, а за это время умирают другие, здоровяки, которые никогда не жаловались, к врачам не обращались... Хитрец ты! Ложишься в больницу, чтобы разной вкуснятины отведать, знаешь, что женщины нанесут с три короба — цыплят, хачапури, сыр, сладости разные... Вон как разрумянился на дармовых харчах!..
«Чтоб тебе такие румяна!— подумал Екуп,— Если у меня красное лицо, так это температура, дад, высокая температура... А ты будто не видишь этого! Ты еще больший хитрец, чем я. Но давай, продолжай молоть, мельница!.. Как знать, может, и я когда-нибудь приду к тебе в больницу и так же буду лукавить».
А вслух сказал:
—  От вкуснятины этой или от чего другого, но ты прав, поправляюсь я. Должен же пережить соседа моего Сыса, чтобы попасть в рай!
—  Почему для этого нужно пережить меня? — улыбнулся Сыс.— Да и кто тебя пустит в рай!..
—  Меня?! Даже ты надеешься, что тебя пустят в рай!.. Или уже знаешь, что неминуемо попадешь в ад? По мне, так все равно, куда отправишься ты, лишь бы я задержался здесь, на земле!
Это было правдой. Почувствовав приближение смерти, Екуп как никогда понял, какая это благодать — жить на земле! С прошлого года, когда он впервые попал в больницу, понял он это. А раньше ему казалось, что идет он по бескрайней пустыне, идет, не останавливаясь, не оглядываясь, уверенно идет по просторной земле, ничего не боясь!.. Так и шел, не задумываясь о том, что в один прекрасный день откроется перед ним бездна, темная пропасть. Но она открылась эта бездна — в прошлом году в одной из больничных палат. И он заглянул в нее, а заглянув, чуть не сорвался вниз, да кто-то успел схватить за полу... И тогда увидел он мир по-новому. Мир, полный неизбывной радости. Тогда он еще не понимал, что произошло с ним, а теперь знал твердо: имя этой радости — Жизнь!
Что там говорит Сыс? Что всевышний не станет спрашивать, где нам удобней — в аду, в раю или на земле?.. Пусть Сыс говорит свое, но Екуп не хочет распространяться об этом, сегодня бог для Екупа — это человек!..
Сыс иронически улыбается: будь человек всесильным, он бы мертвых воскрешал!..
Но разве не воскресил из мертвых Екупа этот толстяк в белом халате? Разве не продлил он жизнь дряхлому старику?.. Только зачем говорить об этом!.. И Екуп спросил Сыса, переводя разговор, о сборе винограда.
—  Черт бы меня побрал! — вздохнул Екуп.— Валяюсь здесь в такое время!
—  Время и вправду жаркое!— ответил Сыс.— Помирать некогда... Сегодня-завтра возьмусь и я за сбор винограда, хотя что я сам сделаю!.. Рамиз страшно занят, бригадир все-таки!
Сыс посмотрел на Екупа, как бы ища сочувствия. И добавил:
—  Не понимаю, зачем ему это бригадирство!.. Одних он устраивает, другие его не хотят!
—  Все его хотят,— сказал Екуп.— Он ни на тебя, ни на меня не похож.
—  Да брось ты!— отмахнулся Сыс.— Делают вид, но я-то прекрасно знаю. Кого это все хотят? Ты, например, разве всех устраиваешь? Или я?..
—  Рамиз ни на тебя, ни на меня не похож,— повторил Екуп.
—  Если ты руководишь двумя,— усмехнулся Сыс,— одного ты не устраиваешь. Одного из двух!
—  Это смотря кто ты таков.— Екуп тоже усмехнулся.
—  Каким бы ты ни был! — нахмурился Сыс.
—  Слава богу, что мы с тобой не руководим! — улыбнулся Екуп.— Не удостоили нас должностью.
—  А у Рамиза должность, по-твоему? — Сыс в раздражении хлопнул кривой рукой по спинке кровати.— Сегодняшний бригадир — это тот же самый рядовой колхозник.
—  А вчерашний бригадир?— спросил Екуп, приподнявшись на локте и пристально глядя на Сыса.
Сыс выдержал взгляд. Сказал спокойно:
—  Вчерашний?.. У него были другие права, сила была! Кто-то боялся, кто-то стеснялся...
—  Может быть... — тихо ответил Екуп.— Я и забыл, как ты сам в бригадирах ходил...
—  Я не потому...— Сыс отвернулся.— Когда это было, забыл и я уже...
«Не забыл!— хотел сказать Екуп.— И я помню...»
Но воздержался. А Сыс провел рукой по своему сухому лицу, будто оброс щетиной и теперь у него кожа зудит, провел Сыс рукой по лицу и иссяк, кончились слова... Оставалось попрощаться и направиться к выходу.
—  Дай бог тебе здоровья, сосед Екуп! — сказал он уже у дверей.— С прошлого года мучаешься... Надоели тебе больницы, я понимаю, но скоро покинешь эту «тюрьму», и я думаю — навсегда!
Сысу хотелось по обыкновению закончить разговор шуткой.
—  Не дождемся мы твоих поминок,— улыбнулся он.
И понял, что шутка не получилась... Сыс потупился.
—  Спасибо тебе, сосед Сыс!— ответил Екуп. — Спасибо. Не стоило беспокоиться, ты ведь и сам не особенно здоров, стар уже... Спасибо.
Сыс ушел.
«Ты не забыл, и я помню! — повторил в душе Екуп, глядя на закрытую дверь.— Может, не стоило вспоминать? Но вспомнил, что поделаешь!.. А может, и не забывал никогда, старался, но не мог забыть... Но разве только Сыс виноват во всем? Время было такое, такие обстоятельства... Подожди, Екуп, подожди! Кого ты оправдываешь? Какие могут быть оправдания, если из- за этого вот Сыса пропал бедный Гудж?!»
Тот злосчастный день Екуп помнит, как сегодня...
Они с Гуджем пахали колхозное поле, когда-то принадлежавшее князю Хазарату. Волы, запряженные с утра и изрядно притомившиеся, с трудом волокли плуг. Время приближалось к обеду. И людей и скот мучала жара. Жара и жажда.
—  Не пойму, чего ради мучимся мы здесь — и скот, и люди! — сказал Гудж, остановив волов.— Завтрашний день разве не принадлежит нам? Не успеем сегодня — закончим завтра. Не знаю, как с людьми, но со скотом нельзя так поступать! Правда, Лома?..
Лома — старый вол — что-то промычал в ответ.
—  Вот и я говорю! — усмехнулся Гудж, бросил на землю палку, которой погонял скотину, и стал распрягать волов.
В это время, словно сидел где-то поблизости и тайно наблюдал за Гуджем, перепрыгнув через забор, к нему направился Сыс. Приблизившись, Сыс широко расставил ноги и, не здороваясь, громко крикнул:
—  Что случилось с тобой, Гудж? Кажется, бросаешь работу!.. Уж не заболел ли?
—  Здравствуй, здравствуй, добро пожаловать!— сказал Гудж, словно отвечая на любезное приветствие Сыса.
Лицо Сыса покрылось пятнами.
А Гудж, отерев мокрым платком лицо, погнал волов.
—  Ты так, да?— крикнул Сыс.
—  А ты как?— усмехнулся Гудж.
—  Нет для тебя закона!— зло проговорил Сыс.— И никогда не было. Ты из тех, от которых покоя не жди... Хочешь — пашешь, не хочешь — идите, волы, на все четыре стороны! Слыхал такое — план?
Гудж отвечал, не глядя на Сыса. Так отвечал, будто Сыса и не было здесь:
—  Толкует о каком-то законе!.. Какой это закон — губить скотину? Людей губить? А может, запрячь людей вместо волов? Или того, кто носит имя Сыс!..
Сыс ничего не ответил. Ушел... А Гуджа увезли. Недели не прошло.
«Ты забыл, но я помню!..»
Больничная палата стала казаться Екупу тюрьмой. Когда-то в молодости ему пришлось посидеть в тюрьме: обвинили в краже коня, которого он не крал. От сумы да от тюрьмы, как говорится... Хорошо, что разобрались, скоро выпустили...
«Пройтись бы но двору,— мечтал Екуп,— шажком, опираясь на посох, алабашу заветную, да нет у меня такого права... Вот и шутить перестал, видать, плохи мои дела... Хорошо бы умереть внезапно, раз уж суждено,
сам бы не мучился, а главное, других бы не мучил! Устали близкие от бесконечной возни вокруг меня, они, конечно, не желают мне смерти, дни последние хотят облегчить, но до чего я их доведу?.. Видит бог, не хочу никого доводить, но что поделаешь, если смерть медлит!..»
Больше всех доставалось Ардашилу. По ночам, прислонившись к кровати Екупа, он полубодрствовал, по- луспал, а утром выглядел так, что хоть самого клади рядом с отцом... Крепким здоровьем Ардашил не отличался, но был упрям и сдаваться не хотел: на полдня, случалось, самое большее — на день, он уезжал в деревню, но вскоре машина Рамиза или какая-нибудь другая возвращала его в больницу. Так метался между городом и деревней, точнее — между сельским двором и городской больницей.
И Екуп, глядя на осунувшегося, измотанного сына, вспомнил старика Кыгу. «Будь у меня такая хорошая смерть, как у Кыгу,— думал Екуп,— разве принес бы я столько хлопот сыну?.. И оплакивать тогда меня не надо было бы, с песней бы следовало хоронить!..»
Кыгу был тоже из их села. Этот Кыгу в прошлом году, перед ужином, только и успел сказать: «Ой, сердце, сердце!..» Растянулся на полу — и был таков!
«Вот это хорошая смерть!» — сказал тогда Екуп на похоронах. И все согласились с ним, все, кроме Сыса... Уж такой он человек!
Год уже, как Екуп мыкается, кочует из больницы в больницу и все чаще вспоминает Кыгу, даже завидует бедному Кыгу, который не был обузой для своей семьи, никогда не болел и умер хорошо!..
Ардашил, зная отца, не произносил при Екупе имя Кыгу. Ардашил говорил:
—  Потерпи, отец, еще немного потерпи! Тебе не то еще приходилось терпеть в жизни... Несколько дней —  и вернешься домой!
И Екупу нравилось, что сын так заботится о нем, хотя и жаль его.
—  Надоел я вам, сынок! Нет вам ни сна, ни отдыха...
Екуп говорил «вам», но Капа, сноха, появлялась только раз в неделю. Что поделаешь, сноху себе Екуп не выбирал!.. Она даже присесть у края его кровати не решалась, брезговав, что ли... «Не беда,— успокаивал себя Екуп, — лишь бы за Гиаргуалом хорошо смотрела!»
И Екуп снова заводил разговор о колодце:
—  Надо его почистить! Я знаю, сейчас у тебя нет времени, Ардашил, но откладывать тоже нельзя. Я об этом с прошлого года думаю... На соседей надежда плохая, воду-то они из колодца берут, но чистить — и не подумают! Они на меня смотрят, ждут, когда я займусь... Раз в два года надо чистить его, Ардашил! — И, нахмурившись, Екуп не мог удержаться от прямого упрека: — Вы что, после моей смерти совсем засыпете его?
—  В поселке один колодец, который не высыхает,— улыбнулся Ардашил,— Если и его засыпать, что же тогда получится?
—  Ничего хорошего, твоя правда!.. Но новая ограда нужна, уход нужен. Вы с Рамизом не надейтесь на Сыса, на других. Сделайте хоть ограду, почистить в этом году вряд ли успеете... Осень, дожди...
—  Пусть тебя не беспокоит это,— примирительно сказал Ардашил.— У тебя другая забота...
—  Верно, есть еще забота,— Екуп упорно уходил от разговора о лекарствах, болях, болезнях.— Урожай убирать надо!
Екупу казалось, что без него на уборке урожая не обойтись. Одним своим присутствием там, казалось ему, он бы оказал помощь. Собственно говоря, и в прошлом году он скорее присутствовал, чем работал: собрал всего две корзины кукурузы, немного винограда, да еще убирал в давильне, бочки чистил... Но зато был рядом, не отлеживался, и близкие уверяли его, что без главы семьи, без его примера они бы не управились так хорошо!...

Шли чередой ясные осенние дни. Поля были убраны. С ольховых и тутовых деревьев свисали кукурузные снопы, и похожи они были на огромных озябших дроздов. На озябших дроздов под лучами осеннего солнца.
С яблонь падали, кружась, желтые листья. Одинокое, красное яблоко, случайно забытое на ветке, уже голой, рдело, как лицо мальчишки, пойманного с поличным... Сегодня или завтра кто-нибудь из детворы метнет в него палку, и оно сорвется, последнее яблоко на обнаженном дереве.
Со всех трех яблонь во дворе Екупа давно был собран урожай, но листья под ними забыли, а вернее, поленились убрать. Уже стемнело, когда Екуп с Ардашилом вернулись из больницы, и Екуп не заметил этого вороха гниющих листьев. Но рано утром — солнце еще не встало из-за гор — Екуп проснулся и по обыкновению сразу же выглянул во двор... Что же он увидел?.. То, что так неприятно глазу абхазца: неубранный, покрытый желтыми листьями двор. Ведь если зеленая лужайка двора покрыта желтыми листьями, значит, здесь никто не живет или все больны!
«Для того чтобы узнать, какая у тебя сноха, загляни во двор! — с горечью подумал Екуп, — Загляни во двор, прохожий, и все поймешь!.. Эх, Капа, Капа!.. И Цырса тоже хороша — куда смотрит? С характером девка, если поругалась с Капой, ерунды какой не поделила — в руки веник не возьмет!.. Что им двор, что им дом? Убрано не убрано — все едино... Что им эти желтые листья по колено? Мягко ступать по ним, вот и ходят, и стыд глаза не колет!..»
Вот так и лежали камнем на сердце Екупа эти невесомые желтые листья... Только к концу дня, когда Маника-Цырса пришла из школы, взяла веник и вымела весь двор, отлегло от сердца, и Екуп поблагодарил бога, что тот дал ему терпение, уберег от искушения поругаться со снохой. Поругаться легко, помириться трудно. А Капа злопамятна — и все скажется потом на внуке, вернее, на отношениях внука и деда, и это хуже всего: Екуп так скучал в больнице по маленькому Гиаргуалу!..
Почувствовав усталость, — как-никак для первого дня он изрядно повозился, похозяйничал во владениях своих,— Екуп пошел к себе, растянулся на кровати и заснул. Спал он недолго, около получаса, и встал совершенно бодрым, отдохнувшим. Одевшись; он снова вышел во двор. Ласково светило солнце, словно прощалось перед дождливой зимой. Екуп взглянул на небо, затем посмотрел на дом свой с какой-то необъяснимой нежностью. На душе было светло и легко. Его потянуло дальше, в лес, на поляну, к чайным плантациям... Как давно не бывал он там, на чайных плантациях! Он вспомнил время, когда их вовсе не было здесь, вспомнил, как сажал, растил эти зеленые кусты. Память сохранила живые, подробные детали, и казалось, что все это происходило вчера...
Через горный, кустарник, через бурые поляны, по наклонному полю шел он за чем-то утерянным, чему не было ни имени, ни названия, шел долго, оглядываясь, присматриваясь к каждому камню, каждому дереву...
Откуда-то издалека, из-за высоких гор, покрытых вечным снегом, дул свежий, бодрящий ветер.
Екуп шел возвратной дорогой в тот мир, которым всецело владел когда-то, в мир своей молодости, где не было ни лекарств, ни уколов, где не знали слово «больница»...
Он знал, что ему не дойти. Знал, что этот сказочный мир будет отодвигаться от него, пока Екуп не устанет и не сядет на замшелый камень, чтобы отдохнуть, а, отдохнув, вернется домой таким, как и вышел из дому,— глубоким стариком.
Солнце уже клонилось к закату, когда Екуп возвратился. Прошел чисто убранным двором, поднялся на веранду и лег на деревянную кровать.
«Теперь уж не стыдно будет, если кто-то заглянет к нам!» — подумал он и улыбнулся устало. Неподвижными глазами глядя в небо, он ощутил необыкновенную тишину, словно все замерло в мире... Где-то там, далеко, на небе, белел конский череп... Почему бы облаку не принять вид конского черепа?..

Пришел декабрь. Самый надоедливый из двенадцати братьев: дождь и снег, снег и дождь... В камине стали чаще разжигать огонь. Горел огонь в камине, да не для Екупа, потому что горел он в новом здании, пристроенном Ардашилом в прошлом году. Оно, это здание, называлось амацуртой. Что-то вроде кухни. Здесь обычно готовили еду, собирались по вечерам всей семьей поболтать о житье-бытье, но Екуп не любил засиживаться в амацурте. Ему не нравился дощатый пол, на котором нельзя было развести огонь, не каминный — Екуп называл его карманным — а высокий огонь очага, завещанного от дедов прадедов, и любоваться пламенем...
В один из вечеров Екуп, собрав щепки, снова развел костер в старом домике, в домике таком же дряхлом, как и он сам. Подставил грудь огню, расположился поудобней и задумался, глядя на высокие языки пламени. Во двор вошел промокший насквозь Ардашил и направился к огню, который разжег отец. На Ардашиле были большие охотничьи сапоги, в них не страшны ни вода, ни грязь, и набухшее от дождя пальто. Ардашил повесил пальто на жердь и присел напротив отца.
—  Все никак не можешь обойтись без этого огня? — сказал он, довольный тем, что и сам может обогреться здесь.
Екуп ничего не ответил. Только глянул на сына пристально.
—  Что, отец?— спросил Ардашил.
Екуп усмехнулся:
—  И ты не сможешь обойтись без огня очага... Видишь, потянуло! Огонек-то живой, богом подаренный!..
—  Это верно,— Ардашил запнулся, потом продолжил: — Но строение это надо убрать... Иначе в один прекрасный день мы окажемся под ним! Да и стыдно держать во дворе такую рухлядь!
—  Стыдно!— возмутился Екуп.— Что стыдно? Сидеть у огня в этом дедовском домике? Кому стыдно, пусть любуется новым, который ты построил. Пусть любуется! Но этот домик должен стоять... пока я жив!.
—  А если ты еще сто лет будешь жить?— улыбнулся Ардашил.
—  Дай бог тебе сто лет жизни, еще сто лет,— сказал Екуп,— а я... В общем, сынок, пока я жив, очаг не должен гаснуть! Да пойми ты, разрушишь ты этот домик, и что-то уйдет навсегда, не только из моего сердца, из твоего тоже... Вникни ты в суть, сын, задумайся, снести-то всегда успеешь!
—  Если я эту старую кухню снесу,— сказал Ардашил,— освободится место, весной посажу мандарины... Чего нам тут думать?
Ардашил сказал «нам», хотя давно считал себя полновластным хозяином усадьбы, просто старика обижать не хотел.
—  Дай бог дожить до весны! — ответил Екуп, наклонившись к огню.
—  Вот тогда и снесем.— Ардашил отодвинулся от огня, слишком жаркого.— Я же не говорю, что сейчас...
Заметив хмурый взгляд отца, он заговорил о другом:
—  В будущую субботу у Язы свадьба...
Яза — жена Кыгу.
—  Кому это Яза решила сыграть свадьбу?— оживился Екуп.
—  Маху женится!.. Кто же еще?
—  Боже мой!— покачал головой Екуп.— Ведь вчера еще босиком бегал этом Маху... Летит время. Эх, не дожил бедный Кыгу до этого дня! В субботу, говоришь?
—  В будущую субботу.
—  Дни стоят плохие,— озабоченно сказал Екуп.— Свадьба не свадьба в такую погоду. Смотри, какая грязь!.. Жили бы у хорошей дороги, куда ни шло.
—  До субботы погода установится,— возразил Ардашил. Он встал. Почистив сапоги и накинув пальто, он направился в акуаску, в главный, каштановый дом. Там, играя с ребенком, сидела у камина Капа.

К субботе разгулялось. Хорошая погода — хорошая свадьба. В деревне так испокон веку было. И сейчас люди радостно улыбались. Рады были те, кто давно готовился к свадьбе, и те, кому обслуживать ее, соседи, родственники, близкие... Ардашил с самого утра ушел в дом Кыгу, помогать. Ардашил любил такую работу: стоять над мамалыгой, помешивая огромной лопаткой варево, освежевывать барана, подвесив его на сук. дерева, носиться взад-вперед с разными поручениями...
И Капа до обеда оставалась там, готовя хачапури вместе с другими женщинами. Да и после обеда женщины не отпускали Капу, говоря, что еще много недоделанных дел, но Капа все-таки вернулась домой: как- никак ребенок остался без присмотра. То, что Гиаргуал был с Екупом, она в расчет не брала.
Капа намеревалась под этим предлогом оставаться дома до вечера. Делала вид, что очень занята домашними делами, сыном, суетилась, тянула время...
—  Ждут меня там, на свадьбе, но никак не могу вырваться!— пожаловалась она Манике.— А теперь и стемнело, одной, что ли, идти?
—  Ничего, дад, ничего! — вмешался Екуп. — Ты возьми Манику и ступай. За ребенком я присмотрю.
Капа хотела возразить, но, глянув на хмурое лицо Екупа, поняла, что отказ здорово обидит старика, и молча ушла с Маникой на свадьбу.
—  Гиаргуал!— сказал Екуп весело, радуясь тому, что в отсутствие Капы может называть Гарика так.— Ложись-ка сегодня спать пораньше, Гиаргуал...
—  Нет!— ответил Гарик.— Я буду играть.
Обрадовавшись свободе, он затеял возню с игрушками. То становился смирно, как солдат, то, подняв игрушечное ружье, кричал на весь двор «ура!», как это бывает при атаке, и целился в грудь деда.
Он вспотел, щечки у него раскраснелись, и угомонить Гарика было невозможно, пока случайно он не задел хрустальный стакан и не разбил его вдребезги.
Мальчику стало не по себе. Испуганный криком деда: «Вот мы с тобой и допрыгались!..» — он замер, не зная, что делать.
—  Ничего не случилось, дад, ничего не случилось! — поспешил добавить Екуп, видя, что ребенок в замешательстве. И собрал осколки разбитого стакана, после чего тщательно вымел пол.
Гарик лег в постель и тут же уснул. Зато долго не спалось Екупу. Память снова рылась в прошлом. Вспомнился разговор с Сысом в больнице... «Надо ли мне было так говорить с ним?— думал Екуп.— Чем уже поможешь Гуджу!.. Пропал человек, и много воды утекло с той поры. Никаких вестей — жив ли, мертв?.. Если жив где-то, да поможет ему бог! Добрейший был человек и справедливый... Если этот ребенок в чем-нибудь виноват, тогда и Гудж виноват перед людьми и законом!»
Из окна Екупу видно чистое небо, усеянное звездами.
«У Гуджа осталось пятеро детей, один моложе другого,— вздыхает Екуп, глядя на звезды,— кто бы мог подумать, что они когда-нибудь встанут на ноги?.. Но помог бог!.. А ты говори после, что его нет там, в небесах...»
Ребенок пошевелился, повернулся на бок, желая сбросить с себя одеяло, голова его сползла с подушки и ножки оказались раскрытыми. Екуп подложил подушку под голову мальчика и накрыл его.
«Только лег спать, а уже сбрасывает с себя одеяло,— подумал Екуп, — Как же я услежу за ним в эту долгую ночь? Не простудился бы!..»
Долго он еще дежурил у постели ребенка, потом заснул...
И проснулся далеко за полночь от боли. Поначалу решил не обращать на боль никакого внимания, стараясь снова уснуть, ворочался с боку на бок.
Но боль усиливалась. Заметив, что мальчик опять раскрылся и лежит, съежившись от холода, Екуп, превозмогая боль, попробовал встать, однако удалось ему это только при помощи посоха-алабаши, до которого и дотянулся-то с превеликим трудом. Хотя ноги не слушались его, он все же добрел до постели мальчика, укрыл Гиаргуала и подумал: «Если б не эта боль, спал бы я до утра, а ты бы, бедняжка, замерз совсем, словно деда и нет рядом!..»
Екуп хотел выйти во двор, подышать свежим воздухом, но, почувствовав, что ему это не под силу, снова лег в кровать. И подумал о Сысе.
«Умру я этой ночью незаметно — все соседи на свадьбе... Один Сыс, наверное, дома. Но чем он мне поможет? Я ведь не буду кричать, просить его о помощи, ни за что не буду!.. Пусть лежит себе в теплой постели.
Будь дома Рамиз, я бы побеспокоил его, не впервой, но он на свадьбе, как же иначе! За невестой, наверно, его послали, а все потому, что у него машина и он хороший парень...»
Екуп попытался зажечь свет, но едва шевельнулся, замер от резкой, страшной боли. Ему показалось, что такой он никогда не испытывал, она пронзила его с ног до головы, словно по всему телу разлился яд, яд вместо крови! Дышать стало невмоготу, и он уже готов был кричать во все горло, чтобы услышал сосед Сыс и пришел на помощь, но не то что кричать, вымолвить слова не мог Екуп... Если встать и пройти через двор, дойти до колодца, оттуда до первой калитки, то останется только позвать Сыса, и тот услышит... Но где тот Екуп, который способен дойти до калитки?!
«Оказывается, я умру, не увидев Разана! — подумал Екуп, обеими руками обхватив живот,— Не доживу до свадьбы младшего своего!.. Хотел обмануть смерть, не вышло. Гонится она за мной давно, еще с прошлого года гонится, и вот догнала, проклятая!.. Не уйти в эту ночь!»
Екуп вдруг вспомнил о своем ружье... Имей его под рукой, можно было бы выстрелить через окно в это звездное небо. Грохнул бы выстрел — и Сыс прибежал бы к нему! Прибежал бы этот криворукий или кто другой, какая разница? Была бы под рукой винтовка!.. Всю жизнь она была рядом, висела над головой, начищенная до блеска. Правда, с прошлого года не брал он ее в руки, и если Ардашил не почистил... Да нет, все равно, она заряженная, она всегда наготове. Екуп редко кому давал ее в руки, дорожил ею, как наездник своим конем. Один-единственный раз она была вырвана из его рук, и он никогда не забудет тот случай.
Это было в горах. Они встретились неожиданно — Екуп и медведь. Встретились и схватились... Ах, какая была тогда у Екупа сила, как крепко он стоял на ногах!.. Дрался с медведем! Дрался, чтобы победить, а значит, и выжить... Вначале Екуп был скручен, прижат к груди медведя, и винтовка оказалась на земле. Медведь так сильно прижал его, словно хотел удушить стоя, ждал, наверное, что Екуп вот-вот обмякнет, сдастся...
Но Екуп не собирался сдаваться. Он дрался, чтобы победить. В лицо ему дышала смерть, но тогда он не думал о смерти. Он думал о схватке и о победе. И, собрав все силы, старался дотянуться до ножа, который висел у него на поясе. Добротный и простой охотничий нож, сделанный собственными руками, с широким прямым лезвием и рукояткой из оленьей кости... А медведь уже повалил Екупа, и воздуха уже не хватало охотнику.
Но Екуп все же вывернулся, вытащил нож... Окровавленный, он уже не мог понять, кто истекает кровью — медведь или он сам... Еще раз замахнулся ножом, но был отброшен и тяжело ударился о землю. И вскочил, как кошка, метнулся к винтовке, схватил ее и направил дуло медведю в грудь...
И вот висит эта винтовка сейчас в другой комнате, рядом и так далеко!
Боже, как вздулся у него живот!.. Как завидует он сейчас бедному Кыгу! Хорошей смертью умер Кыгу. Красивая была жизнь, спокойная смерть... Этой ночью сын твой женится, Кыгу, свадьба в твоем доме. Все там, на свадьбе, а Екуп один, и никаких сил у него нет, чтобы защититься от мук!..
Сжав зубы, Екуп застонал... Надо встать. Встать во что бы то ни стало! Добраться до винтовки! Ведь она заряжена... Стоит приблизить дуло к виску — и все кончится, не будет боли... Никогда!
Ощупью он нашел упавший посох. Осторожно поставил на пол сначала одну ногу, потом другую, с помощью посоха встал. Решено! Если доберется до ружья, успокоится навечно... Все равно, он не жилец: если дотянет до рассвета, не дотянет до вечера!
В темноте он стал продвигаться к цели. Шел, как слепой, опираясь на посох и вытянув перед собой свободную руку... Где-то у противоположной стены находится дверь, ведущая в комнату... Там висит ковер... там винтовка... Только протянуть руку!..
«Скорее! Скорее!..» — просит душа, и ничего в голове, кроме гула, словно он всю ночь просидел за свадебным столом... Случайно рука, шарившая по стене, у двери, с правой стороны наткнулась на выключатель — и яркий свет больно ударил по глазам. Он схватился за сердце, отступил, споткнулся и упал на кровать рядом со спящим ребенком...
Екуп сразу пришел в себя, будто вылили на него ушат холодной воды.
«С ума сошел! С ума сошел от боли, больше ничего! — сказал он самому себе, пытаясь приподняться.— О ребенке не подумал, старый осел!»
От яркого света ребенок проснулся. Протирая глазки, он сел на своей кровати.
—   Ты куда, дорогой? — еле слышно спросил Екуп, с трудом подвинувшись и освобождая подушку.
—   Я к тебе хочу! — сказал Гарик. И, не спрашивая разрешения, слез, направляясь к кровати деда. Старик бессильной рукой погладил голову внука, тихонько привлек его к себе, и боль, как ему показалось, немного
утихла.
Дышать стало легче. «Сошел с ума я, больше ничего! — сказал Екуп снова.— Только о себе подумал, только о себе...»
Ему вдруг отчетливо представилось, как грохочет выстрел и перепуганный ребенок находит его, Екупа, в луже крови... Ужас! Чуть не погубил мальчика, а заодно и свою душу!
Гиаргуал, прижавшись к деду, сладко спал. Старик не шевелился, боясь его побеспокоить. Задремал Екуп...
В полусне он услышал выстрелы и песню. Так поют, когда провожают невесту домой. Так когда-то пел и сам Екуп, красуясь в кавалькаде всадников, откинув за белый башлык...
«У самых наших ворот поют!» — определил Екуп. Это удивило его. Стараясь не разбудить мальчика, он сполз с его постели, опираясь на посох, кое-как выбрался на веранду. Екуп увидел две легковые машины, которыe въезжали во двор.
Обхватив руками живот, старик застыл на веранде.
Первая машина, сделав круг по двору, остановилась.
—  Поздравляем, Екуп, поздравляем! — крикнул парень, вышедший из машины. У него круглое лицо, он улыбается во весь рот...
—  Поздравляем со сношенькой! — пояснил он.
«Сноха, говоришь? Вот тебе на!.. Какая сноха? Чья?!..» Екуп растерянно молчал, не отвечая парню.
Из второй машины выскочил... Разан!
Надвинув на глаза кепку, стесняясь отца, он сделал вид, что не замечает Екупа, и сразу направился куда-то в дом, в тень деревьев.
Но вот из машины вышла девушка, наряженная, как невеста, в белой косынке, и Екуп не поверил своим глазам: это была дочка бедного Кыгу, прекрасная Астанда!
—  Благодарю тебя, боже! — прошептал Екуп.
 
(Печатается по изданию: Н. Квициниа. Праздник. Повести и рассказы. Москва, 1988. С. 158-191.)

_____________________________________________

ПРАЗДНИК

Ну и настырен же этот Кадыр!.. Такого и проливной дождь не остановит. Вчера, когда уже сумерки спускались на город, Кадыр ввалился к Баге, ввалился и давай приставать с ножом к горлу! Если б не этот Кадыр, Бага, хоть умри, не сдвинулся бы с места. Да явись к нему все село Ауасадзых, откуда он родом, все равно не удалось бы уговорить его, потому что в последнее время, даже если машину прямо к подъезду подогнать, Багу невозможно было вытащить из дому и в солнечную-то погоду, когда набережная полна заслуженных пенсионеров и молодых бездельников, не говоря уже о такой слякоти. Но Кадыр, эта хитрая бестия, хорошо знал слабости Баги и умело пользовался ими, идя к цели то в обход, то напролом...
— Поезжай ты, Кадыр! Поезжай... Видишь, нездоров я,— говорил обычно Бага этому прилипале, но Кадыр был не из тех, от кого можно было отделаться так просто! Медленно и упорно он начинал склонять Багу на свою сторону, и каким бы умирающим ни прикидывался Бага, Кадыр не отступал...
Вот и на этот раз Кадыр пришел к Баге из холода и дождя в полной уверенности, что добьется своей цели.
В дни бабьего лета они встречались на набережной и проводили время в неторопливых беседах. Усаживались рядком на скамейку под теплым и ласковым солнцем. Бага, подперев голову руками, впадал в блаженную полудремоту, не желая говорить, не в состоянии думать. Конечно, приличия ради он делал вид, будто слушает Кадыра, а на самом деле просто боролся со сном... Видно, голова так устала, что перестала воспринимать и монотонную речь Кадыра, и веселое пение птиц... И впрямь пришла старость, разрази ее гром! — только вот сердце еще противится этому...
— Что случилось?.. Чего им нужно от нас?— с вялым раздражением спросил Бага.
— Ничего не случилось! — Взявшись за спинку стула, Кадыр придвинул его почти вплотную к Баге.— Просто у людей радость, праздник.
— Праздники для молодежи,— пробурчал Бага.
— И для нас тоже!
— Как же!— Бага махнул рукой с безысходным отчаянием и скорчил при этом такую мину, что у любого пропала бы всякая охота к праздникам, но Кадыр, ворвавшийся в дом в проливной дождь, непременно решил попасть на праздник вместе с Багой, а уж если Кадыр решил...
— Я что, по-твоему, по собственному желанию явился к тебе? Из района сообщили. Был у меня человек, хотел к тебе идти, но я его отговорил, обещал и так, что мы приедем. Обязательно приедем! Я слово дал. Ты ведь не болен, тебя каждый день видят на набережной, вот я и подумал — не откажешься!
— Поезжай сам, Кадыр...
— Я-то поеду... Но ты там нужней!
— А что за праздник такой?
— Март! Разве ты забыл? Нас каждый год приглашают...
— Март?
— Да что с тобой, Бага? Четвертое марта, дорогой, дата установления Советской власти в Абхазии.
— A-а!— слабо улыбнулся Бага,— Это мы с тобой ее устанавливали...
— Ну зачем ты так, Бага! Кое-что и мы сделали...
— Да уж...
— Есть люди, которых мы помним, были события, в которых мы принимали участие... Когда мы гуляем с тобой по набережной, ты говоришь о прошлом без умолку... Так что есть о чем поведать людям, и ты это сделаешь прекрасно!
— Толком я ничего не помню,— устало сказал Бага.
«Так я тебе и поверил!» — чуть не вырвалось у Кадыра. Это Бага-то ничего не помнит? Если вытащить на свет божий все, что помнит Бага, да переложить на бумагу, какая история могла бы открыться людям! Уж Кадыр-то знает! Другое дело, отвык говорить при большом стечении народа, не то что раньше, комкает все, теряется, будто память у него отшибло, и люди смотрят на него разочарованно — куда, мол, его заносит!.. «Ну разве так можно?» — бурчит недовольный Кадыр. А Бага оправдывается: «Все выветрилось из головы, постарел, говорю вам, только вы не верите...» Лукавит Бага, не в старости дело, но и то, скомканное Багой, многого стоит, пусть молодежь еще раз послушает, задумается...
Бага — участник тех памятных событий, и люди, зная об этом, настойчиво приглашают его в родное село, а куда Бага без Кадыра? Правда, ни в прошлом, ни в позапрошлом году они не могли принять участия в празднике, и поэтому в этот раз Кадыр был особенно настойчив.
— Нас ждут, а мы не идем! Некрасиво как-то получается...
— Неужто никто не приедет, кроме нас?
— Наверное, кто-то будет из района, но из Сухуми только мы с тобой. Немного ведь осталось,— Кадыр весело усмехнулся,— таких Кощеев Бессмертных, как ты да я...
Но Баге было не до шуток. Он сморщился как от боли:
— Бессмертные...
— Я буду утром. Шьыбга повезет нас на своей машине, он тоже приглашен.
— Шьыбга?.. Нет, оставь меня. Не в духе я, слышишь, Кадыр?
— Слышу. Я ж тебя не на похороны зову, чтоб твоя мать покоя не знала! На праздник, Бага, на праздник!
И Бага сдался. «Кадыр все равно не отстанет»,— подумал он. Так всегда было. И почему не поехать, если приглашают, просят, говорят, что без него обойтись не могут... Конечно, дорога и выступление утомят, но ведь это не каждый день, раз в год, да и то...
Честно говоря, Баге уже тяжело было выбираться в село на свадьбы и похороны. На свадьбах у него начинала кружиться голова от одного только вида здоровенных, безрассудных, краснорожих мужиков, не знающих размера своих животов! Куражатся они, соревнуются, кто кого перепьет, суесловят, краснобайствуют, шумят, пристают со своими надоевшими тостами и обижаются, видя, что Бага не в состоянии выпить и десятой доли того, что выпиваю! они. Будто не понимают, как тоскливо ему в их обществе!..
И на похороны Бага отправлялся теперь крайне редко, разве если уж горе приходило в дом близких родственников или хороших знакомых, терять которых нельзя, пока тебя ноги носят. «Подсаживайся к седлу» кого-нибудь и тащись... А так... Мало ли людей умирает каждый год в деревне... Всех не оплачешь!.. Когда-то Бага успевал на все похороны — давно это было,— приезжал он на служебной машине, приезжал, даже если к нему и не приходил горевестник, нисколько не заботясь о том, рады ему люди или нет. Хорошо ведь, когда тебя все слышат и видят! «Бага пришел! Бага!»— эти возгласы, эти восторженные взгляды... Как это приятно, как престижно! С тех пор, как он стал осознавать себя, он всегда тянулся, вставал на цыпочки, хотел быть выше. Товарищи у него были высокорослые, непонятно, зачем им был нужен такой рост... Разумеется, Бага не спрашивал об этом открыто, но его злило, ах как злило его, что они такие рослые и стройные! Почему это бог наделил их такой красотой, совершенно бесполезной для них?! И он смеялся над ними, маленький, невзрачный — нужна ведь разрядка горькой душе, иначе с ума сведут эти здоровые парни! Вот тогда Бага вспоминал Наполеона, ставил его рядом с собой, нуждаясь в помощи. Как легко было доказать, стоя рядом с Наполеоном, что великие души выбирают себе маленькое тело, а все высокорослые — бездарности. Доказав это, можно было пускаться в рассуждения о том, что нет в мире двух совершенно одинаковых людей и у каждого свои отличительные черты, хорошие или плохие, красящие или некрасящие нас... Давно это было. Сейчас на его величиной с кулак голове торчали редкие старческие волосы, разбежавшиеся в разные стороны, будто в испуге.
«Кажется, приходит наш конец!» — повторял он не раз в последнее время, разглядывая в старинном зеркале свое сморщенное, как высохшая груша, лицо, и вспоминал густую шевелюру на своей кукольной голове. Да, он отпускал волосы, будто от этого его голова могла увеличиться в размерах. Но все было напрасно. И он понял наконец, что больше смахивает на тех патлатых бездельников, которые целыми днями болтались по набережной и, напившись, дубасили друг друга. Понял он это и, скрепя сердце, остриг себе голову... И таким ободранным показался он себе, что подумалось: никто, кроме самых близких, не станет пить воду, глядя на его физиономию, но уж дело сделано, ничего не поправишь!..
Это было в первую неделю его работы в райкоме партии Если говорить начистоту, то обкорнал он себя только потому, что прослышал: не нравится кому-то там, наверху, его грива...
«Кажется, приходит наш конец!» — впервые он произнес это, заметив в своих волосах седину. Далеко еще было ему до конца, но каково человеку, когда в его волосах появляется хоть одна сединка! А человеку с такой кукольной головкой и того тяжелей!.. Сначала одна сединка, потом вторая, а там, глядишь, смолянистые волосы сплошь припорошит белым пушистым снегом... и до могилы рукой подать! Можно ли не думать об этом? Бага думал об этом всегда.
«Приходит наш конец... приходит».
И все же он по-прежнему куда-то спешил, суетился, хватался за множество разных дел, словно мчался на искрометном скакуне, размахивая саблей налево и направо...
Перед его взором открылась зеленая поляна. Да такая большая, что человека на другом конце ее трудно разглядеть, будто он просто серая кочка на горизонте, там, где земля становится небом, на последней грани человеческого зрения. Пронзительно крича, появились какие-то молодые люди. «Вот они, идут!.. Идут!»— разнеслось по поляне гулко, словно из глубокого колодца.
Послушай, что ты здесь делаешь, Бага? Что происходит, что видится тебе здесь?..
Ах да, сегодня ведь скачки, праздник, радость всенародная! Зеленое поле. Так оно называлось со дня сотворения мира... Большое, широкое поле с мощной чинарой в центре, то самое поле, которое ты, Бага, впервые увидел глазами младенца и видишь всегда. Какой бы дырявой ни была твоя память, Бага, это Зеленое поле не спутать ни с одним другим...
Как давно он не был на родном поле! Вот уже почти три года прошло. Можно подумать, что он все это время находился но ту сторону гор или бездна морская пролегла между ним и Зеленым полем! Прошел бы по полю раз-другой, вдыхая запахи трав, посидел бы под древней чинарой — и отлегло бы от души!..
Кадыр прав, надо съездить... Только тяжело в автобусах: болтаться. Но ведь будет машина Шьыбги. Проскочить туда и обратно на машине не составит ни времени, ни труда, каких-то два часа, не больше!
Праздник там. Радость. Веселье.
А он сидит дома. Унылый, угрюмый. Дважды он съел уже свою кашу, трижды выпил свой чай. Вкус вина и солений он давно позабыл. Вкус вина и солений!.. Вина и солений, без которых раньше не мог обойтись! Бывало, усевшись за свадебный стол, он ел и пил наравне с великанами, хотя сам напоминал лилипута, он состязался с ними и тявкал при этом на манер пуделя. «Куда вмещается все, что он ест и пьет?» — спрашивали, изумляясь, те, кто знал его, и те, кто не был с ним знаком. Бледный, щуплый, со впалым животом и кукольной головкой, он верховодил за свадебным столом, и великаны подчинялись ему, как побежденные победители...
А потом появилась Капитолина. Привыкнув к городским блюдам, она стала обращать его в свою веру, а Бага как мог сопротивлялся ей. Многое из «бесполезно висевшего на нем»— ее выражение — Капитолина сумела вышвырнуть в окно, но было и такое, за что он цеплялся из последних сил: вино и соленья! «И женщины...»— мог бы добавить он, будь Капитолина глухой...
Да, не все знала Капитолина, хотя и возвышалась над ним, как лиственница над худосочным стеблем. Она — над ним! Жена и муж. Голиаф в юбке и Давид в узеньких брючках... «Ножку комара не сумеют съесть восемь собак...» Это из какой-то сказки, из детства.
Со вчерашнего дня он уже дважды ел свою кашу и трижды пил свой чай.
Бага уже не говорил: «Приходит нам конец». Теперь это не имело смысла — конец в самом деле близок, а если и случалось сказать, то лишь в ответ на восторженно-оскорбительную лживую похвалу: «Ты рождаешься вместе с каждым новорожденным!»
Нынче как-то особенно тревожно на душе... Что это, опять звонок? Боже, кто это так настойчиво звонит в дверь? Как похоже!.. Когда Капитолина, с трудом переводя дыхание, взбиралась наконец на четвертый этаж, она наваливалась всей своей тяжестью на кнопку звонка, будто боясь упасть, и звонила, пока он, перепуганный, не открывал ей двери настежь!
Теперь в дверь Баги звонили редко, раза два в месяц, но когда звонили, обрывалось сердце и становилось не по себе, будто это Капитолина подошла к двери и вот-вот впорхнет легкокрылой ласточкой... Он прослышал где-то, что, попадая на тот свет, люди становятся как пушинки... Видно, сам черт нашептывал ему на ухо каждую ночь, что после своей смерти на том самом неведомом свете Капитолина, может быть, сбросит свой вес и станет легкой как пушинка.
«А вдруг это Дуда!» — подумал он.
Нет, Дуда не могла приехать сегодня. Она только вчера уехала присмотреть за больной женщиной. Не сегодня-завтра эта женщина умрет, а он, Бага, так и не нашел времени навестить ее... Кощунствовать не хотелось, но он подумал: если больная действительно плоха, почему бы ей не поторопиться туда, где ждут ее души мертвых? Ему, Баге, нужен больший уход, чем этой несчастной. Без присмотра Дуды он, Бага, может кончить плохо... Добрая Дуда, только она одна из всех племянниц осталась подле него. После смерти Капитолины он держится лишь благодаря ее заботам.
Нет, это не Дуда звонит в дверь. И зачем ей звонить, у нее в кармане ключ от квартиры, а если бы и позвонила, не так настойчиво. Один звонок... третий... пятый... Так обычно звонит Капитолина.
Его зашатало, он почувствовал такую слабость, что, не дойдя до двери, уселся на табуретку.
Газовщики... они тоже вот так: поднимут прямо с постели, заставят броситься к дверям... Но он не ждал газовщиков. Добравшись наконец до дверей, он прислонился к косяку, а звонок снова задребезжал тревожно и громко.
«Что они, я ж не оглох!.. Кого там водой затопило?»
— Кто ты?!— подал голос Бага. «Застрявший у дверей!» — добавил он про себя.
— Это я, Бага, снова я! — узнал он голос Кадыра.
— А кто тебе сказал, что я оглох?— обрадовавшись, спросил Бага.
— А кто удивится, если мы с тобой вдруг оглохнем?— усмехнулся Кадыр, переступая порог.— Ну что, решил?
Дождь все не прекращался. Бага долго еще отнекивался от завтрашней поездки, но то обстоятельство, что за ним приедет машина Шьыбги, соблазнило его. Между ним и Шьыбгой было какое-то родство, но вспомнил он об этом недавно. Стоит ли обвинять в этом Багу? Виделся он с Шьыбгой крайне редко, лишь тогда, когда привозили его в деревню. Если хорошо покопаться, то мы, абхазцы, все родственники, переплелись корнями, как виноградные лозы, но где взять время и силы, чтобы общаться со всеми? Заняться этим — значит бросить работу, забыть собственный дом, вернуться назад дорогой предков. Нет, общаться со всеми ты не сможешь, но того, кто выдвинулся, нужно изучать: враг он тебе или доводится родственником. Родственник — считай повезло, чувство родства у нас, слава богу, развито сильно. Родственника ты можешь использовать везде, но если он тебе враг, а вражду у нас погасить труднее всего — она заново родится,— тогда тебе несдобровать. Сколько есть у него силы, он будет клевать тебя, долбить по голове, пока его самого не сделают таким же бессильным, как ты, и не усадят с тобой рядышком...
И Бага был таким... А Шьыбга наверняка не лучше — не с неба же он свалился, среди нас вырос. И Бага решил: этот Шьыбга, этот неудачник Шьыбга, неожиданно пошедший в гору, свой, нужный Баге человек.
Как досадовал теперь Бага, что они не были знакомы до этого дня!.. А может, были? Ведь Шьыбга приходил когда-то в кабинет Баги, но тогда Шьыбга даже не намекнул на родство, а если бы и намекнул, разве сделал бы хоть что-нибудь для него Бага? Ему тогда и в голову не пришло бы, что Шьыбга, молчаливый и сосредоточенный, с опущенной головой, осилит служебную лестницу! Сам-то он, Бага, оглядываясь назад, понимает, что не в полной мере использовал весла, которыми греб!.. Но кто знает, что будет завтра?
А вот теперь Шьыбга высоко взлетел. И какая дьявольская сила подняла его в поднебесье? Впрочем, дьявола Бага приплел сюда зря — просто ему не нравилось возвышение Шьыбги. «Почему?»— спрашивал себя Бага. Ну дали человеку хорошую должность, доверили высокий пост. А если он еще и твой родственник, так радоваться надо!.. Но радоваться Бага не мог: в душе у него словно гвоздь сидел! Показалось как-то Баге, что соколиные глаза Шьыбги глянули на него неподобающе, всего один молчаливый взгляд, но как он мучил Багу!
«Стало быть, ты меня не замечал? — спрашивали эти соколиные глаза.— Не замечал!.. Все равно тебе было, есть я или нет, свалюсь или выживу, так ведь? Один-единственный раз обратился я к тебе с просьбой, но как ты обошелся со мной? Ты даже не шевельнулся, чтоб твоя мать не знала покоя, зад свой не оторвал от кожаного кресла! Неужели есть такой человек на свете, такой недостойный проситель, ради которого нельзя даже задницу оторвать от кресла! Может, меня не столько дело беспокоило, сколько твое внимание. Вот тогда, Бага, я и потерял всякую веру в тебя. Я понял, что ты конченый человек, бесполезный для нас, не для всех, разумеется, в этом-то я был уверен... После этого я не искал встречи с тобой, разве только случайно сталкивался где-нибудь... Надеяться на твою помощь? Какое там! Боялся, чтобы не помешал... Знай, Бага, именно тогда я стал изучать тебя, в твоем прошлом копаться, хотя и сторонился тебя...»
Так говорили соколиные глаза Шьыбги.
Бага гнал от себя эти мысли, считал, что от расстройства, усталости просто выдохся, изнемог от ста болячек, вот и обвиняет каждого, в каждом ищет грех и сам боится разных обвинений... Что ж!.. Когда человека терзают болезни, он начинает кидаться на весь мир...
Вчера он стоял на балконе и смотрел на толпу. Многолюдно стало на улицах! Суетятся, снуют, как муравьи, туда-сюда, сюда-туда. С балкона-то смотреть хорошо, а попадешь в эту толчею — и закружит, завертит, как щепку в весеннем потоке, ни отдохнуть, ни присесть в парке... Да и с балкона-то устаешь глядеть на этот водоворот!.. Вон женщину толкнули под машину, чуть не убили! С балкона все видно. Парень с растрепанными волосами толкнул ее мимоходом...
— Эй! Ты что, с ума сошел!— крикнул Бага.
С балкона все видно, да за руку не схватишь, руки коротки. А этот длинноволосый швырнул окурок, толкнул женщину — и пошел прочь, будто ничего не случилось!..
Двое мужчин подскочили к несчастной, подняли, люди заволновались, стали присматриваться друг, к другу... А что присматриваться, много ли увидишь в этой толчее? Виновника уже и след простыл!
Баге показалось, что этот парень похож на Шьыбгу. Шел он быстро, наклонив голову: будто вырвав что-то у одних, он торопился сделать то же самое и с другими, поэтому и не заметил женщину на своем пути.
И Бага испугался столкновения с Шьыбгой. А родство, эта уходящая в века крепостная стена? Разве не убережет она Багу?.. И все-таки нехорошо, если они с Шьыбгой столкнутся. Где-то в глубине души Бага сознавал: одного родства недостаточно, нужно что-то большее... Что? Тропа, ведущая к таким, как Шьыбга, пролегает не только через двор родства! Зря Бага не подумал об этом загодя, но мог ли он знать, что все так обернется!
Когда Шьыбга впервые вошел в его кабинет, Бага глянул на него, как на ржавую монету,— зачем поднимать ее с земли? Мало того, он сразу невзлюбил Шьыбгу. За гордыню. На худощавом лице парня было написано: «Ты начальник, я никто, но пришел я не для того, чтобы кланяться тебе!»
«Не хочешь просить, вольному воля,— улыбнулся в душе Бага. — Завтра миром будешь править, как же, жди!»
Мир тесен, и не раз еще встречались их взгляды, но потепления не наступало, и каждый таил невысказанное... Много ли было нужно, чтобы купить Шьыбгу? Нет, купить вряд ли, но немного приблизить к себе? Всего ничего: завести невзначай разговор о родстве, посоветовать что-нибудь дельное, как старший младшему... А может, и сейчас не поздно, ведь этот парень, если захочет помешать, сумеет это сделать где угодно! И когда угодно! Помнит, небось, обиду... Хотя за что ему обижаться на Багу, чтоб его мать покоя не знала!
Дождь не прекращался, в квартире было сыро и зябко. Баге хотелось задержать Кадыра подольше, но тот заторопился:
— Ко мне еще гости должны прийти!..
— Как же ты поедешь завтра? — удивился Бага.
— Я же не буду пить с ними наравне, посижу просто так...
Ушел Кадыр, и Бага снова подумал о Дуде. Как провести одному эту долгую ночь? Днем-то он уже поспал, чего делать не следовало! Дуда не давала ему спать днем. Теперь он всю эту длинную холодную ночь будет вертеться, не смыкая глаз, до самого утра... Он съел свою кашу, выпил свой чай, он простоял, как обычно, на балконе, разглядывая людей, снующих в толпе. Он любил такую «работу»: тайно наблюдать за людьми, оставаясь незамеченным. Если человек видит, что ты наблюдаешь за ним, он подтягивается, стараясь казаться лучше, чем есть, но когда смотришь на него сверху, с балкона, он весь как на ладони, таков, какой он по природе своей...
Бага закрыл двери, шаркая по црлу домашними шлепанцами, пересек зал, прикрыл окна в комнате, смежной с залом, вернулся снова и, дойдя до середины зала, повернул на второй балкон, в спальне.
Редкой цепочкой торопливо шли люди. Дождь со снегом. Холод и скука!
«Какой еще праздник в такую погоду!»
Бага не знал, куда себя деть. Ложиться ему не хотелось, включить телевизор? Одно и то же изо дня в день... Будь у него прежнее зрение, он бы выбрал любую из этих покрытых плесенью книг, громоздящихся на полках. Хорошие книги — бери и читай, но с этим покончено: бесполезны они для него, книги, хотя он и дорожит ими; разве что подержит одну-другую в руках и отложит в сторону, да изредка Дуда проведет тряпкой по переплетам, порядком износившимся.
Но книга, как бы она ни износилась, должна быть в руках человеческих, книги для того, чтобы их читали, дорогой мой, только тогда они живут, от забвения они гибнут...
Рассуждая так, он все же сел к телевизору. Сейчас ему больше некуда было деться.
...На экране какие-то люди, спасаясь бегством, бросались в болото, их преследовали, стреляли вслед и пускали вдогонку собак; потом парень, заляпанный грязью, и похожая на мальчика курносая девчушка, прижавшись к кустарникам мелколесья, стали перешептываться, и, видя, что этому не будет конца, Бага выключил телевизор... Вспомнились кошки и собачки, любимицы Капитолины, резвящиеся на коврах, кошки и собачки, от которых он давно избавился, а сейчас вдруг пожалел об этом, чувствуя себя подавленным и одиноким в пустой квартире, где, кроме него, не было ни одного живого существа.
Он должен привести Дуду завтра. На обратном пути заедет за ней и больную заодно навестит. Скажет этой несчастной женщине, что не может без Дуды. Дуда и сама это знает, да, видно, не отпускают ее, а то бы уже сегодня приехала... Жива ли еще та женщина? Скорее бы успокоилась!..
Шьыбга вряд ли согласится заехать в другое село, чтобы проведать больную, но есть Кадыр... Если Кадыр захочет, он Шьыбгу не то что к больной, на край света затащит! Они-то дружны, хотя и нет между ними никакого родства. Это между Шьыбгой и Багой пролегла незаметная глазу граница. Надо стереть, уничтожить эту границу, и кто-то должен помочь: Кадыр ли, дед ли его, Шьмаф, пусть встанет по этому случаю из могилы, неважно кто, главное, чтобы они с Шьыбгой общались, как близкие люди.
...Три года назад в яркий солнечный день Баге объявили, что он устал, и отправили на заслуженный отдых. Выпроводили с самыми наилучшими пожеланиями, много добрых слов сказали на прощанье, не поскупились! «Устал!» Кому лучше знать, устал он или нет? Если бы и впрямь устал, сам бы попросился... Мешал он им, мозолил глаза, вот и одурачили его. Человека одурачивают, он знает об этом, а сделать ничего не может. Даже если заупрямишься, откажешься, все равно — ты изгой и вокруг тебя пустота...
Теперь, после трех лет заточения в четырех стенах, Бага остро осознавал, что если не найдет работу, не будет находиться среди людей, то не протянет и половины из тех десяти лет, которые, быть может, ему суждено прожить, угаснет. Пусть ослабло зрение, пусть болячки одолевают, но если скажут: «Тебе ли, Бага, с твоим громадным опытом сидеть дома»,— если скажут так и дадут работу, улучшится зрение и болезни отстанут!
Было одно местечко, переходило оно от пенсионера к пенсионеру и называлось «начальник управления шелководства». Перед тем злополучным солнечным днем, когда Багу выпроваживали на заслуженный отдых, поговаривали о переводе его в управление шелководства. Оскорбился тогда Бага, даже слушать не стал!.. Удобное местечко досталось другому, и Бага очутился на своем балконе. Поначалу ему казалось, что так лучше, но если человек стар и одинок, то и просторный балкон, вознесенный над толпой, в конце концов опротивит ему... А начальник управления шелководства, назначенный вместо Баги, спал целыми днями, бережно положив свою голову на служебный стол и аккуратно получая зарплату. Изредка высовывая голову из длинного кабинета, он разглядывал подчиненных настороженно и подозрительно: «Неужто вы тоже спите? Смотрите, позора не оберемся, если кто-нибудь заглянет к нам! Кому-то надо вовремя просыпаться...»
Дошла до Баги весть, что начальник управления шелководства приказал долго жить. «Наверное, кто-нибудь уже дерется за это место»,— подумал Бага. Но пока, насколько он знал, туда никого не назначили. Столько желающих — и не могли подобрать человека? Околели, что ли, все за три года! Да нет, бегают, наверно, по лестничным маршам различных инстанций, рвут друг у друга добычу... Ради чего, спрашивается? Как это — ради чего? Работы никакой, а зарплата хорошая... Но его, Багу, эти два фактора не очень-то соблазняют. Зачем ему, одинокому, большая зарплата? Ничегонеделанье ему тоже изрядно надоело. Да и не верил он, что в этом самом управлении шелководства нечего делать. Как это нечего делать?.. Да там работы — по горло, только пожелай! Только возненавидь эту сонную одурь!..
Баге хотелось заняться чем-нибудь. И не просто заняться, нет, а вновь обрести то, с чем свыкся давно, к чему стремился и сейчас, без чего не мог спать спокойно: должен, должен он, Бага, начальствовать хотя бы над двумя-тремя людьми. Над двумя или тремя!.. На худой конец пусть хоть один человек будет под его началом, всего один человек, но во взгляде которого — по корность и желание угодить!..
Все отобрали у Баги, все, к чему он привык за сорок лет службы, и чувствовал он себя не лучше той рыбы, которую вдруг выбросили на берег,— трепыхается, бедная, на песке и жадно глотает воздух раскрытым ртом! Да, он рыба на песке, но об этом вряд ли кто знает, а если и догадываются, то помочь не торопятся... Ну, пусть не в воду, пусть в это небольшое болотце управления шелководства могли бы они все-таки бросить его!
Шьыбга!.. Скажи он пару слов где нужно, и все уладилось бы.
Глядя со стороны, можно подумать: зачем Баге; который за сорок лет службы пустил такие глубокие корни, помощь несчастного Шьыбги? Разве он сам не в состоянии уладить свои дела, да и не только свои? Разве не о Баге говорили, что он может сделать все, что пожелает? Но где он, тот Бага?.. Покончено с ним, он в прошлом, будь проклят тот солнечный день!..
Он, теперешний Бага, не решится даже попросить Шьыбгу, и вся надежда на Кадыра. Боже, как перевернулся мир! Он не рискнет заговорить с Шьыбгой, а был этот Шьыбга в старые добрые времена круглым нулем и сидел где-то в своем закутке, и в его, Баги, власти было не выпускать Шьыбгу из темного закутка, не давать ему хода... Нет, не рискнет он обратиться за помощью к Шьыбге, не рискнет. Да и на Кадыра надежда плохая, вертит что-то, какого-то особого момента ждет: «Не могу же я так просто брякнуть ему!»
За три года, что Бага прохлаждался на набережной, перебирая четки своими сухими пальцами, он такого наслышался о Шьыбге, что, обладай Бага сейчас прежней властью, легко и безболезненно, в два счета придушил бы Шьыбгу в том самом закутке, откуда тот вылез... Если правда все то, что болтают о нем люди, он должен так же быстро слететь вниз, как взлетел в свое время, но доживет ли Бага до этого? Вот именно, доживет ли...
И корил себя Бага: зря он простил когда-то Шьыбге то, чего можно было не прощать... Ведь доходили до него слухи, будто Шьыбга бросается недозволенными словами. Бросается — не то слово. Он произносит их приглушенно, так, что и разобрать трудно, произносит их в страхе быть услышанным... И все-таки произносит... А этого достаточно. Лишь бы ты что-то сказал, лишь бы вырвалось у тебя что-то! Люди приделают этому ноги, смастерят руки, прицепят крылья — и пустят по свету...
«Пусть сидит тихо, иначе прихлопну его там!» — сказал тогда Бага. И тоже полушепотом. Будешь кричать — услышат все... Да, промахнулся тогда Бага, не утопил этого котенка, пока он еще был слепым, а теперь проси, прикладывай руку к сердцу, чтобы он сделал тебя начальником управления шелководства!
Раньше Баге и в голову не приходило, что существует такое учреждение. Мало ли их, никому не нужных учреждений! Бага даже не спросил, где оно находится, когда ему предложили возглавить эту контору.
Теперь он узнал, контора находится под боком, и пожалел, что сразу не согласился перейти туда. В райкоме суета, нервотрепка, а тут сиди себе и спи, как это делал прежний начальник, а не захотел бы спать, заставил бы всех сотрудников послужить на совесть, как положено. Если человек не оторвался от земли, если стоит на ней обеими ногами, он найдет источник днем раньше или днем позже. В недрах земли всегда есть благодатный источник, его только надо хорошенько поискать... И на службе всегда найдется работа, что бы там ни говорили разные болтуны и лентяи. Лишь бы дали возможность, а уж Бага показал бы им, как надо работать!
— Это все хорошо, но какое отношение имеет Шьыбга к нашей завтрашней поездке?— спросил Бага, когда Кадыр уже собирался уходить.
— Должность и положение обязывают... Потом, они ведь с Миродом друзья. Наверно, тот его лично пригласил.
— Какой это Мирод?
— Тот самый. Председатель колхоза.
— Постой, Мирод... Учитель? И директором школы, кажется, был?..
— С прошлого года — председатель колхоза.
— Чудеса!.. Учитель есть учитель. Какой из него председатель! Или ему показалось, что там можно разбогатеть?
— У этого парня два диплома, — уважительно сказал Кадыр,— И его упросили. Прекрасный организатор этот Мирод!
— Два диплома,— проворчал Бага.— Два диплома было и у бедного Тарсхана, а голова была одна, бестолковая была голова, ты ведь помнишь Тарсхана? Двух слов не мог связать, зато какая амбиция!.. Все шумел, что у него два диплома, и домогался больших должностей.
— Оставь его, я о Мироде толкую. У него и образование отличное, и голова на месте,— возразил Кадыр.
Утром Бага оделся тепло: водрузил на свою головку папаху серого каракуля, поднял воротник пальто из верблюжьей шерсти, будто в далекую Сибирь собрался. Но на дворе и впрямь было холодно, как ни говори — зима, и надежды на улучшение погоды не было.
Кадыр, пока они спускались по лестнице к машине, суетился, понукал Багу, боясь опоздать.
— Прямо в Ауасадзых,— сказал он шоферу, когда они уселись в машину.
— А Шьыбга?— растерянно пролепетал Бага.— Мы что, уедем без Шьыбги?..
— Он поехал на вокзал встречать гостей,— сухо пояснил Кадыр.— Подъедет позже... Поторопись, дад! — обратился он к шоферу.
— Отдав нам свою машину? — все еще не мог прийти в себя Бага.
— Ты что, боишься, что Шьыбга не найдет машины?— рассмеялся Кадыр.
Бага еще глубже спрятал свою головку в воротник пальто. «До Ауасадзыха добираться не меньше полутора часов, — с досадой подумал он,— Был бы Шьыбга, Кадыр наверняка улучил бы минуту для нужного разговора... А вдруг Кадыр проговорился раньше времени, сглупил, и хитрец Шьыбга устроил этот фокус с машиной, чтобы оставить Багу с носом?.. И место уже обещано другому, и говорить им не о чем?..»
Хоть какую-нибудь работу хотел сейчас Бага. Работу, чтобы вытаскивала его из дома, да и деньги лишними не бывают. Некоторые люди думают, будто денег, что лежат на сберкнижке, хватит ему на всю жизнь, хоть триста лет проживи... Заблуждаются! Не то что на триста, на три года нет у него запаса. Были какие-то деньги, но разве вспомнишь теперь, куда они девались. Трудно заработать, а куда потратить, найдет даже тот, кто ест одну кашу.
Машина мягко шуршала по гудрону, убаюкивала, и Бага понемногу успокоился. Утвердившись в мысли, что на обратном пути Шьыбга обязательно поедет с ними, он решил: оно и к лучшему, в селе Шьыбгу непременно пригласят выпить, а будучи чуть под хмельком, он подобреет, разговор пойдет легче. И Шьыбга в конце концов уважит их, Багу и Кадыра, двух стариков. Что он потеряет от этого?..
Проскочив город, машина Шьыбги мчалась в сторону Ауасадзыха. Вот так же более сорока лет мчала Багу его служебная машина. Взяли его на работу в райком неизвестно за Что, оторвали от земли и, посадив в машину, сказали, что с этого дня ему без машины нельзя: он должен успевать везде по делам службы, отныне он принадлежит не себе, а всем людям и не будет ему покоя...
В ту пору Бага чувствовал в себе столько сил, был так энергичен, что и без персоналки смог бы в течение дня трижды обойти весь район, так ему казалось, а уж получив машину, он словно крылья обрел, ничто не могло остановить его! Летал Бага, воистину летал!..
Но настал тот день, когда Багу, не жалея красивых слов, выпроводили из кабинета, из того самого кабинета, отделанного под орех, где он чувствовал себя как дома, а его машина унесла другого, и Бага очутился на улице. И был он, как младенец, который только начинает ходить, пошатываясь и беспомощно размахивая ручонками... Да что там говорить, он и до улицы не дошел, остался стоять тут же, при выходе из кабинета. До дома было рукой подать — три лестничных марша и два квартала, но стыдно было ему, Баге, топать по городу на своих двоих, казалось, люди, увидев его, сложившего свои полномочия и семенящего по тротуару, начнут хохотать во всеуслышание.
Спасибо сослуживцу, заметил его, смущенного и нерешительного, у дверей кабинета. Спасибо доброму человеку, сказал, что им по пути, и подвез Багу на своей машине, рассеяв тем самым то гнетущее состояние, в котором пребывал «виновник торжества».
В течение недели Бага не показывался на людях.
Еще хуже было с Капитолиной. Только машина могла перемещать ее стокилограммовое тело, а так, пройди она на подъем к горе Баграта, могла бы и умереть задохнувшись... Она и умерла через полгода, правда, не от этого. Машину Баги местные остряки называли каретой Капитолины. Если Бага уезжал куда-нибудь по делам службы, всегда находился зубоскал, который, подмигнув зевакам, спрашивал:
— Как же Капитолина сходит за хлебом?
И всегда вопрос сопровождался дружным смехом: хлебный магазин был напротив дома Баги, улицу перейти, а чтобы доехать до него на машине, следуя дорожным указателям, нужно было обогнуть два квартала!..
— Будет ждать, пока Бага вернется!— рассуждали одни.
— Если б еще карета Капитолины могла на четвертый этаж подниматься! — мечтательно вздыхали другие.
Это Агру, первую жену Баги, невозможно было усадить в машину. Ту самую Агру, которая спасла ему жизнь... Агра была родом из Ауасадзыха, и Бага.вспоминал ее всегда, когда дорога вела его в село. Время стерло многие детали, но кое-что Бага помнил...
Она еще была девочкой-подростком, а все уже начали обращать на нее внимание, говорить о ней — и умница, и руки золотые, и в дому хозяйка, да такая, что не каждая взрослая женщина за ней угонится, и лицом бела!.. Сам-то Бага к тому времени уехал из родной деревни, но связи с ней не порывал; раз в неделю навещая близких, слышал, как говорят люди об Агре, да и видел ее довольно часто. Вступать в разговоры с девушкой он не решался, считая .ее слишком юной, но позже стал замечать, что многие отираются подле Агры, и забеспокоился: вдруг найдется кто-нибудь порасторопней и умыкнет девчонку... Умыкнет — и глазом моргнуть не успеешь!
Вон и председатель колхоза Арсана, мужчина молодой, видный, что-то зачастил во двор Тамшыгуа Шат-ипа, и по делу и без дела. Вверх ли он шел, вниз ли спускался, все равно выходило так, что тропа Арсаны пролегала через двор Тамшыгуа, доброго крестьянина и большого хлебосола. Хозяин радовался любому гостю, а такому — и подавно! Как завидит Арсану у своих ворот, мигом бросается навстречу... Тамшыгуа мог ожидать чего угодно, даже смерти своей, но чтобы его маленькая Агра — она, по его мнению, и умыться-то еще не умела как следует,— чтобы Агра могла понравиться мужчине, такое ему и в голову не приходило.
Наши дети всегда остаются для нас детьми. И неважно, женятся они или выходят замуж, молоды или стары, пока родители живы, дети остаются детьми. «Нан, береги себя, сейчас на улицах много машин, смотри по сторонам, нан!»— напутствует глубокая старушка своего мальчика, идущего на службу, а у этого мальчика седая голова и куча собственных детей, и не помнит он, забыл давно день своей свадьбы!..
Не будем строги к Тамшыгуа, если ему и в голову не пришло, что его единственная Агра может понравиться мужчине. Он и не заметил, как дочь вытянулась, похорошела, для него Агра только вчера появилась на свет, и еще не пробился тот звонкий ручеек, из которого она должна испить воду... Не будем строги к Тамшыгуа в его родительской слепоте, какой отец знает душу своей дочери?..
Бага лишь тогда понял, что ревнует Агру, когда Арсана стал гостевать в доме Тамшыгуа. И однажды, встретившись с Агрой солнечным майским утром, Бага набрался смелости и заглянул ей прямо в глаза, словно хотел узнать их тайну... «Выросла, как ты выросла!» — вымолвил он, и Агра покраснела, как перец. Она посмотрела на Багу, но не так, как смотрят на знакомого. Она посмотрела на него как на мужчину. Она не произнесла ни слова, но по выражению ее лица, по блеску ее черных глаз Бага понял, что пока он робеет перед ней, Арсана или кто-нибудь другой добьется этой девушки. И он возненавидел Арсану. Мучась, он пытался утешить себя: Арсана из тех, кто любит хлеб-соль, вот и ходит к гостеприимному Тамшыгуа, как-никак председатель колхоза... При чем здесь Агра!
Бага вспомнил об одном разговоре с Арсаной. Он умышленно затеял этот разговор.
Они тогда вышли из здания райкома на свежий воздух после долгого и утомительного совещания.
— Язык мой опух от болтовни,— сказал Бага,— а желудок высох от голода... Знаешь, чего мне сейчас хочется?
— Да мало ли чего может хотеться, читать твои мысли я не умею! — улыбнулся Арсана, глянув сверху вниз на маленькую взъерошенную головку.
— Абхазской пищи,— сказал Бага,— Лобио, мамалыгу, румяных цыплят...
— Так это проще простого! — встрепенулся Арсана.— Организуем в два счета!.. Мы только и делаем, что сидим за абхазским столом.
— Абхазский стол абхазскому столу рознь.
— Абхазский стол всегда абхазский стол! — возразил Арсана.— Где бы он ни был и кто бы его ни организовал...
Но Бага стоял на своем:
— Нет, он не везде одинаков, ты это сам прекрасно знаешь. На ином абхазском столе есть все, что дано природой, а чего-то не хватает, то ли теплого взгляда хозяина, то ли...
Бага выходил на цель по кругу, как ястреб, с той лишь разницей, что целью была не перепелка, а пир во дворе Тамшыгуа, отца Агры.
— Ты прав, мне тоже захотелось хорошего абхазского стола!— сказал Арсана.
— Если пойти вдоль набережной, вон там, рядом с причалом, есть «Аранаа», симпатичная пацха... Там нас хорошо обслужат,— и Бага чуть настороженно глянул на Арсану. -
— Да нет, я не говорю, что нужно есть где попало,— возразил Арсана, и Бага улыбнулся.— Здесь, конечно, город, но абхазские традиции еще живы. У меня недалеко отсюда живет дядя со стороны матери, зайдешь к нему во двор — и забудешь, в городе ты или в деревне... Давай сходим, это близко! — приостановился Арсана, выжидательно глядя на Багу.
Цель ускользала, и Бага, подумав, сказал:
— Знаешь, чего мнe хочется?
— Я же не гадалка!— развел руками Арсана.
— Очутиться во дворе Шат-ипа Тамшыгуа.
Серые глаза Арсаны глянули на Багу радостно и удивленно.
— О!.. Это действительно было бы здорово!
Через мгновение Арсана уже взял себя в руки.
«Двор Шат-ипа Тамшыгуа... У тебя, оказывается, хороший вкус, товарищ... Ты только посмотри, доброе все знают! Я его приглашаю к своему дяде, а он норовит к Шат-ипа Тамшыгуа...» — словно говорил усталый и безразличный взгляд Арсана, устремленный поверх головы Баги.
— Он не только большой хлебосол,— продолжал Бага снижаться к цели.— Но и душа у него большая...
— А как же иначе?— пожал плечами Арсана. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы подлый человек был большим хлебосолом?
— Не только слышал... Я даже сидел за таким столом.
Арсана не стал спорить:
— Чего не бывает!..
— Дом Тамшыгуа стоит так, что всегда повернут лицом в сторону гостей, — сказал Бага.— Другого такого места не найдешь во всей Абхазии. Вот мои родичи тоже живут в Ауасадзыхе, но разве это место?.. Предки Тамшыгуа, те знали, где поселиться!
— При чем здесь предки? — возразил Арсана.— Это место он сам выбрал!
— Это еще лучше!— подхватил Бага.— Это говорит о многом...
Арсана шел опустив голову. О чем он думал? Багу подмывало заговорить об Агре, но начать о ней разговор значит выдать себя. Арсана сразу догадается, почему Багу тянет к абхазскому столу Тамшыгуа... И Бага переменил тему, вспомнил о вопросах, обсуждавшихся на совещании в райкоме.
— Оставь!— отмахнулся Арсана.— Не надоело за весь день? Лучше пойдем к моему дяде...
— В другой раз.
— И в другой и сейчас... Заодно посмотришь, как они гостей принимают.
— В другой раз,— повторил Бага.
— Ты, я вижу, признаешь только стол Тамшыгуа... Но до Ауасадзыха далековато.— Арсана усмехнулся.— Придется отложить до твоего приезда... Кстати, когда собираешься к нам?
— В конце недели.
— Прекрасно. Тамшыгуа будет готов.
— Послушай, не вздумай предупреждать его! — засуетился Бага.
— О чем ты! Для нас двоих Тамшыгуа нет надобности готовиться заранее. Даже если сто человек нагрянут, он встретит достойно, причем сам, без помощи соседей... А сейчас идем к моему дяде!
«Теперь веди хоть к дяде, хоть к тете!»— усмехнулся про себя Бага, но для виду все-таки поартачился еще немного... И там, на пиру у родичей Арсаны, где они сделали все, как в деревне, — козленка зарезали, курицам головы отсекли,— там, на пиру, он непрестанно думал о другом столе посреди зеленой лужайки и о черных глазах Агры.
Он и теперь, на закате жизни, после стольких застолий, все вглядывается в туманную завесу времени, пытаясь разглядеть за ней двор светлой памяти Шат-ипа Тамшыгуа и Агру, почти девочку, с замшелым кувшином в руках...
На следующей неделе, выполняя уговор, Бага появился в конторе Арсаны. Возник Бага перед Арсаной, будто из-под земли вырос, и шагнул к председателю, не дожидаясь, пока тот закончит распекать какого-то бригадира. Удивленный Арсана тут же умолк.
«Как это он застал меня в конторе!» — подумал он, глядя на улыбающегося Багу, и, стараясь скрыть досаду, улыбнулся сам. Но Бага прекрасно понимал, что не относится к тем людям, которые по душе Арсане, да и вообще, есть ли в мире кто-то, кому он, Бага, по душе? И не работай Бага в райкоме, явись сюда Бага из лесной глуши, выйди он из какой-нибудь пещеры, разговора могло бы просто не получиться. Но Бага работал в райкоме, и Арсана улыбался. Изображал радушие. И не только ради нынешнего положения Баги, ради завтрашнего дня улыбался ему Арсана. «Уважай человека ради завтрашнего дня». «Не будь ему врагом ради завтрашнего дня!» «Сделай его своим близким ради завтрашнего дня!» Эти неписаные правила Арсана соблюдал всегда, да и Бага не чурался их: за редким исключением добро оборачивается добром, и сегодняшнее радушие может принести конкретную выгоду завтра.
Таким был Бага, такими были те, кто окружал его, и Арсана, будучи из их числа, тоже умел улыбаться там, где улыбаться не хотелось.
«Вспомни потом, как я встречал тебя с улыбкой, как провожал улыбаясь, как восхвалял тебя, будто ты лучший из выходцев нашего села! Как стремился сделать тебе приятное!.. Если ты всего этого не заметил, знай, ты угробил меня, все труды мои вышвырнул в грязный поток!.. Но ты не из тех, кто забывает что-нибудь. И хорошее, и плохое ты помнишь всю жизнь...» — говорили глаза Арсаны, а слова были будничны, привычны для слуха:
— Ты ведь на машине?.. Что-то я сигнала не слышал... Присаживайся! Закрутились мы здесь, дел невпроворот, но ничего, успеем, как всегда.— Арсана давал понять, что дела идут неплохо, — Привыкли быть впереди, поэтому и нервничаем...
— Это хорошо!— сказал Бага, усаживаясь поудобней.
«Что же тут хорошего!— с раздражением подумал Арсана.— Что мы нервничаем? Поработал бы месяц-другой на моем месте, схватился бы за голову, и только тебя и видели! Если я говорю тебе, кукольная твоя голова, что наши дела идут неплохо, то это еще не значит, дорогой, что само собой все с неба падает... Да откуда тебе знать что почем, ты ведь бежал отсюда!.. Надо было вначале бригадиром поработать, бригадиром, если не смог удержать в руках соху!..»
А вслух сказал:
— Только соберемся с утра пораньше развернуться на полях, глядишь — уже темно... Послушай, солнце-то уже за край леса цепляется, а я как утром перекусил... Неплохо бы к Тамшыгуа пойти, а?
— Да! Но в разгар рабочего дня... Еще в газете пропишут!
— Да ладно,— усмехнулся Арсана,— солнце вот-вот в лес упадет... Да и больного проведать надо.
— Как, заболел Тамшыгуа?
— Нездоровится ему. В такую жару угораздило простудиться, может, потный в погреб полез или в реку — искупаться, не знаю, но два дня лежит в постели.
И Бага с Арсаной двинулись в путь. Бага думал об Агре, но ни разу при Арсане не упомянул ее имени. Никаких расспросов! Своими глазами хотел видеть Бага, что происходит между Агрой и Арсаной. Мало ли что говорят люди!.. Люди, у которых рот не закрывается, чтоб их молния сразила! Им только узнать, где находится твоя душа, и они не отстанут от тебя, пока эту душу не вынут. Слушая их, он прикидывался глухим, но себя не обманешь! Как только оставался один, все услышанное снова лезло в уши и лишало покоя! В редкие встречи с Арсаной — на районных совещаниях — эта «информация» восстанавливалась в памяти — и у него все закипало внутри, он задыхался. «Какая-то девчонка, затерянная в деревне, ни славы, ни имени. Зачем она мне, придумал себе заботу, скажи пожалуйста!.. Если уж речь идет о женитьбе, поищи кого-нибудь подостойней. Стыда не оберешься, когда узнают, что ты бегаешь за этой девчонкой...» — так говорил себе Бага. Да мало ли что он себе говорил! Мыслями он все равно возвращался к Агре, находя в других девушках разные изъяны и недостатки.
«Может, ее сейчас нет дома,— рассуждал Бага, шагая рядом с Арсаной,— Да нет, где ей еще быть!.. Арсана, конечно, хитрец, но если между ними есть что-то, она не сможет скрыть, как-нибудь да выдаст себя. Нет, дыма без огня не бывает...»
Баге очень хотелось, чтобы все это было неправдой, все эти слухи, будто Арсана и тайно и в открытую ухаживает за Агрой и не женат он до сих пор только потому, что ждет ее согласия...
«Значит, она не согласна!— Бага хватался за тоненький прутик надежды,— Вот ведь как!.. Не согласна, выходит!..»
Они подошли к усадьбе Тамшыгуа.
На высоком берегу реки Кыжьдзы стоял дом абхазской постройки — с покатой крышей, с просторной верандой, на которую вела широкая лестница. Перед домом зеленым озером раскинулся двор. Тени двух огромных каштанов вытянулись и едва не-достигали реки в косых лучах заходящего солнца. С левой и правой стороны двора росли фруктовые деревья, а в просвете между домом и пацхой желтело кукурузное поле.»
Как только вошли во двор, Агра выскочила на веранду. Они, конечно, заметили ее, но не подали виду, шли переговариваясь, разглядывая хозяйство Тамшыгуа так, словно собирались купить эту усадьбу... Когда они пересекли середину двора, Агра появилась вновь. Она уже успела сменить платье и причесаться.
— Ты посмотри, как она выросла!— сказал Бага.
— Взрослая девушка,— подтвердил Арсана.
Тамшыгуа чувствовал себя лучше, но все еще лежал в постели. Увидев гостей, он приподнялся на кровати, всем своим видом показывая, что если он и не совсем здоров, то уж во всяком случае презирает свою хворь.
— Как говорят, не ко времени кулак!.. Какие гости, а я... Надо же так случиться, что смерть завернула ко мне в тот самый час, когда я нужен гостям!— сказал Тамшыгуа, обращаясь к Арсане.
— Чтоб ты еще сто лет жил!— ответил Арсана.— Ты нам нужен всегда, здоров ты или нет. Разве мы выбираем время...
— Да, но если гости в дому, человек должен быть здоровым!
— Всегда нужно быть здоровым!— вставил Бага с видом мудрого, все знающего человека.
— Вчера было плохо, а сегодня я вполне... мокрый был, как мышь. Это, наверное, меня и выручило — с потом хворь вышла... Дай, думаю, встану, да вот они не дают! — Тамшыгуа повернул голову к Агре, стоящей в дверях, и чуть задержал на ней взгляд. И она тихо вышла из комнаты, зная, что ей нужно сделать.
Не дожидаясь прихода матери, она сварила мамалыгу, зарезала цыплят, сама же их поджарила и накрыла стол под ореховым деревом. Это Арсана подсказал ей накрыть стол под ореховым деревом, видно, не в первый раз... Здесь дул прохладный ветерок, отсюда просматривалась Кыжьдзы, здесь человек отдыхал душой, а это бывает так редко в наше суетное время. И Тамшыгуа встал. Умылся ключевой водой и присел к столу под ореховым деревом, хотя Бага с Арсаной как только ни уговаривали хозяина остаться в постели, убеждая, что торопятся, что дорога у них дальняя, выпьют по стаканчику — ив путь... Куда там! Тамшыгуа рад был гостям, а когда хозяин рад гостям, разве удержишь его в постели!..
Долго они сидели за столом, провозглашая тосты и вознося до небес абхазские обычаи и традиции, благословляя эту щедрую землю, это высокое небо, признаваясь друг другу в любви и не желая расставаться.
Наконец они подняли тост за Агру. Персонально, будто она уже что-то значила в этом мире. Даже захмелев, Бага был настороже, оценивал каждое слово Арсаны и пытался понять смысл невысказанного им, но, поднимая тост за Агру, Арсана был сдержан. Сдержанность эта только увеличила подозрения Баги.
«Хитер!.. Этот столько же под землей, сколько над землей,— рассуждал он.— Люди распространяют слухи, а он ведет себя совсем не так... Что это может значить?.. Нет дыма без огня, вот что это значит! Решил меня обмануть!.. Я сам обману кого угодно, дорогой, смотри, как бы я тебя не усыпил, не убаюкал, как многих. Они уходили от меня убежденные, что обман удался, облапошили бедного Багу, невдомек мне Хитрости их, а я, еще их след не простыл, разворачивался и делал свое дело. Я оказывался и сильней и хитрей!., д почему? Да потому, что их ложь в конечном счете становилась явью, я же не открывался никогда! Не считай, Арсана, что ты переплюнул их в ловкости... Голова у меня хоть и маленькая, думает не только за меня, но и еще кое за кого... Хорошо, ладно, пусть только за меня решает моя голова. Но разве мне мало нужно? Мне нужна Агра. Задумывался ли ты над этим? Наверняка, дорогой, наверняка!.. Стараешься перехитрить? Старайся! Посмотрим, куда тебя выведет эта дорожка... Если ушлый такой, должен был заметить: на Агру-то я и не взглянул ни разу, не пожираю ее глазами, как это делаешь ты. И я тебе этого не прощу! Это бесит меня! Но разве по мне видно, разве я хоть жестом выдал себя?.. Вино разлилось по твоему телу — и ты расслабился, уставился на нее... Я ведь тоже не воду пью, вино пью, Арсана, наравне с тобой, хоть и ростом не вышел, и я тоже разнежился — мне так хочется дотронуться до ее руки, до ее волос! Но, во-первых, рядом с нами сидит ее отец, во-вторых, ты торчишь здесь, как ритуальное дерево, а в-третьих, она ведь девушка, почти девчонка, и с ней надо считаться, не обидеть спьяну... Тамшыгуа разговаривает с тобой, а ты вперился в нее, идол ты этакий! Ты на нее, я на тебя... Нет, не зря говорят люди. Теперь-то я в этом уверен. Ты думаешь только о ней, и если Агра даст согласие, ты не мешкая, этой же ночью, коршун ауасадзыхский, возьмешь ее под свои крылья и взлетишь в небо... Взлетел бы, да я помешаю!»
Бага боялся опьянеть. Когда он пьянел, все плохое, что таилось в нем, давние обиды, разные там счеты и зависть,— выплескивалось наружу... Надо держаться молодцом, не давать ни малейшего повода этому Арсане, пусть сам раскроется, пусть выдаст себя с годовой, но только — упаси бог! — если Арсана прямо здесь, за столом у орехового дерева, брякнет что-нибудь похожее на признание, если он брякнет такое, сдержаться уже будет трудно!..
Нет, скандала надо избежать любой ценой. Надо уйти из этого дома красиво, так, чтобы в душе Тамшыгуа осталось теплое воспоминание о милом человеке по имени Бага: посеянное сегодня — завтра может дать всходы...
Быстро стемнело. Агра принесла из дома две керосиновые лампы и поставила перед ними. У захмелевшего Баги защемило сердце, когда он увидел ее перед собой, выхваченную из темноты светом ламп. Многое бы он отдал, чтобы очутиться сейчас вместе с ней в конце двора, в густой, непроглядной темени ночи. Вдвоем с Агрой, и рядом — никого!..
Он глядел на нее, белолицую, черноволосую, с выпирающим из платья тугим, упругим телом, и глаза застилало туманом, хотелось подняться и провозгласить тост, самый страстный и красноречивый на свете, но за нее уже выпили, а заговорить с ней просто так, пошутить, Бага не смел. Что ему делать? Что ему дальше делать?
— Наши разговоры не кончаются, помоги лучше матери,— сказал Арсана, обращаясь к Агре,— Замучилась ты с нами.
Он жалел ее... Как будто Бага ее не жалел!
— Я справлюсь со своими делами. Пусть разливает вам вино,— донесся из темени голос матери.
И Агра не отходила от них, если не считать короткие отлучки за вином и едой. Как истинная абхазская хозяйка, она была готова выполнить любое их желание.
С наступлением темноты на огонек заглянул кое-кто из соседей Тамшыгуа. Больше гостей — больше тостов. Арсана пока еще храбро опустошал свои стаканы, благо вино было молодое, чистый виноградный сок, но Баге становилось все труднее. Он и так позволил себе лишнее, и завтра, он знал, придет расплата, но это будет завтра, а сегодня... Он смотрел на Агру и заставлял себя пить, надеясь, бог даст, не пропить ума.
Может, потому, что стол был многолюден, Агра, ему так казалось, совсем не обращала на него внимания. Она стояла напротив Арсаны, и это злило Багу. Он видел, как Арсана протянул к ней руку, протянул свою длинную руку и прижал ладонь к спине девушки, давая понять, чтобы Агра подошла поближе.
— Уморилась ведь, устала! — сказал он, ощупывая ее взглядом.
— Нет... я не устала совсем,— ответила она и, ловко ускользнув от его руки, подалась на один шаг вперед.
— Кажется, среди нас есть и такие, кто еще не подымал тоста за нее! — громко сказал Арсана и оглядел присоединившихся к ним парней.
Они, эти парни, приходили неизвестно откуда, поодиночке возникая из темноты, как призраки, и усаживались за стол, словно в своем дому. Похоже, никто из них не считал себя гостем во дворе Шат-ипа, видно, радушный хозяин давно приучил их к этому.
— За Агру мы не раз пили,— усмехнулся один из парней.— Сейчас не это главное...
— За нее нужно пить каждый день! — с нажимом сказал Арсана.
И Бага поднялся из-за стола. «Еще немного,— подумал он,— и я этого не вынесу». У него было такое ощущение, будто его кнутом охлестнули на виду у всех. Сидевшие рядом попытались его удержать, встали на его пути, будто Бага собрался броситься в пропасть, но он отстранил их и ушел в глубь двора, в темень...
Ему было душно, он расстегнул ворот рубашки, бесцельно идя вдоль плетеной ограды и мысленно проклиная Арсану: «Даже не встал вслед за мной из-за стола! Как же надо было напиться, чтобы не встать из-за стола вместе со мной, оставить меня одного в темном дворе и продолжать разглагольствовать с этими бездельниками!..» Бага имел в виду тех двух парней, которые пришли позже всех. Остальных он, кажется, знал, а эти откуда? Пришли, как в свой дом, и Агра их встретила приветливо, слишком приветливо... О, Шат-ипа Тамшыгуа! Люди любят тебя, радушного хозяина, но не только хлеб-соль влечет их в твой двор! Есть, конечно, и такие, но вон те парни, хотя и не прочь пошуметь за сТолом, пришли сюда неспроста, не ради этого!..
Теперь, забыв об Арсане, он ревновал Агру к тем двоим. Как она оживилась, увидев их! Она дважды наклонилась к одному из парней и что-то прошептала ему на ухо. Кто знает, что он ей ответил, но Агра рассмеялась. Звонко, неудержимо...
И смех ее всех отрезвил. Никто не знал причину, но это был веселый молодой смех, и гости, увлеченные своей болтовней, вдруг разом вскинули головы, умолкли и уставились на нее удивленно, радостно, словно не предполагая, что она обладает таким чистым, таким звонким смехом!..
В эту ночь Бага решил, что нельзя ей оставаться здесь, в Ауасадзыхе. Агра должна быть рядом с ним, в городе должна жить, а не в этих колючках... Пусть ему придется подождать год, да что год! Лишь бы она согласилась, он готов ждать и пять лет!
«Неужели она не захочет, чтобы я вывел ее из этого леса к солнцу! — говорил он сам с собой, расхаживая по темному двору.— Разве не лучше для нее, взяв меня под руку, прогуливаться по городской набережной, чем обслуживать этих увальней до вторых петухов?.. Да откуда ей знать, несмышленой, что для нее лучше!.. Повинуясь мимолетному желанию, она может удрать даже и с этим ишаком». Бага имел в виду того парня, возвышавшегося над столом со стаканом вина. Он произносил тост, и Агра смотрела ему в лицо с таким вниманием, будто он говорил что-то необыкновенное. Ни разу за весь вечер Агра не посмотрела на Багу вот так!..
«Глупышка! Она сама не знает чего хочет... Ей кажется, с этим верзилой она будет счастлива, как же!.. На второй день после свадьбы отправит он тебя в поле — собирать чай или ломать табак под палящим солнцем, а я... я на руках буду тебя носить, на руках!..»
— Проснись, приехали!
Это Кадыр толкнул Багу в плечо. Машина въезжала в Ауасадзых. И сидел в ней не жених Бага, удачливый жених, обошедший Арсану, а старый, одинокий человек, набитый воспоминаниями, как комод обносками...
«И чего мне не сиделось дома! — с тоской подумал Бага, глядя на густую пелену дождя.— Какой уж там праздник!.. Правильно сделал Шьыбга, перехитрил и здесь, сославшись на встречу каких-то гостей... А я вот приехал, старый дурак. Хватило бы им и одного Кадыра».
Они обогнали несколько человек, идущих к сельсовету, жалкую горстку людей под проливным дождем. Празднику тоже нужна погода. Погода и хорошее настроение. Если на душе радостно, если над тобой безоблачное небо, если вокруг друзья, близкие люди, которым ты нужен, тогда каждый день — праздник!.. Если всего этого нет, как же можно, выбрав какой-либо день и назвав его праздником, веселиться, произносить бодрые речи, хлопать в ладоши и улыбаться?
Он сегодня ничего не ел, кроме каши, а боль в желудке не утихала. И придется ему теперь сидеть в президиуме, схватившись за живот, такой будет у него праздник!.. Что-то много их стало, праздников этих!..
Молодой водитель, промолчавший всю дорогу, развернул машину и подогнал ее к зданию сельсовета, чуть не упершись задним бампером в стену. И люди, стоявшие на балконе, поняли, что это машина какого-то начальства, но никто из них не двинулся с места, чтобы встретить важных гостей.
Видно, под дождь выходить не хотелось. А было время, стоило его машине остановиться у здания сельсовета, все выбегали встречать Багу, будто он привез им радостную весть, и никакой дождь, да что дождь! — камни, падающие с неба, не остановили бы их. Перебивая друг друга, люди выражали свое почтение к нему, как ни говори, это было его село, на него надеялись, его ждали, кроме того... Нет, об этом он не хотел думать, хотя именно в этом, остальном, заключено было главное, скрытое от него до поры.
Он знал и раньше, что не ради одной любви к земляку они так заботливы, так внимательны к нему, но когда Бага, уже ничего не значащий, появился перед ними вместе с таким же, как он, Кадыром, ему с предельной ясностью открылось то, чему прежде не придавал значения.
Сколько раз они с Кадыром приезжали сюда, приезжали вместе, а встречали их по-разному. Нет, внешне гак же радушно встречали и Кадыра, сажали рядышком с Багой, окружали заботой и вниманием, но если присмотреться, разве нельзя было увидеть, что место Кадыра в глазах этих людей отстоит от места Баги так же далеко, как Ауасадзых от столицы?.. Что ж, на земле у каждого человека должно быть свое место, и у Кадыра тоже, и нет ничего несправедливого в этом.
Нет, не церемонились бы они так с Кадыром, если бы Бага не водил его под тенью своей. Они отодвинули бы его в сторону, как снятую с шахматной доски пешку. Может, Кадыру что-то и не нравилось прежде, что ж, посмотрим, как его примут теперь, когда длинная тень былого Баги не прикрывает его... Видно, они узнали, что в машине Бага и Кадыр, два пенсионера, потому и не спускаются, смотрят на них сверху вниз, стоя на балконе. Разглядеть лица издали было трудно, подводило зрение, но даже если и не было среди них руководителей села, они все равно знают об их приезде, в этом Бага не сомневался. Конечно, сейчас все не бросятся
навстречу, как в былые времена, а если бы и бросились, то вряд ли бы это нынче обрадовало Багу, но руководители-то села должны подойти к своим гостям, к двум пенсионерам с революционным прошлым, к Кадыру и Баге!
Бага усмехнулся. Впервые за много лет он поставил имя Кадыра впереди своего имени.
— Зря мы приехали сюда, Кадыр,— сказал Бага.
— Как это зря! — и Кадыр решительно взялся за ручку дверцы. Бага остановил его.
— Посиди тут, посиди. Куда так торопишься? Никто не бежит встречать тебя...— И, уже не скрывая обиды, Бага добавил с горечью: — Видишь, как устроен мир?..
— Мир устроен по-разному,— уклончиво ответил Кадыр, ему совсем не хотелось выслушивать брюзжания Баги по поводу мироустройства.— Пошли, Бага!
Закутавшись в зимнее пальто с островерхой папахой на голове, Бага стоял у машины, почти не возвышаясь над ней, а Кадыр уже шел но двору сельсовета. И Бага, потоптавшись, побрел следом, но, видимо, передумав, ускорил шаги, догнал Кадыра и чуть вышел вперед.
Рассматривая стоящих на балконе людей, сказал с недоброй усмешкой:
— Кажется, мы опередили всех!..
— А это разве не люди!
— Вон та горстка?
— Люди будут. Даже в такую погоду...
— Не будет погоды — и людей не будет,— не без злорадства сказал Бага.
— Будут люди!— Кадыру надоело это брюзжание,— В дождь, в град, все равно!.. Праздник есть праздник!
Но Бага не оставил свое даже там, на балконе, когда, пружиня ногами, обутыми в мягкие кавказские сапоги, и подпрыгивая на носках, к ним приблизился стройный, коротко остриженный парень.
Бага скорчил кислую гримасу и сказал:
— Танцоры приготовились!.. Кому собираетесь показать свой талант? Где люди?
Парень улыбнулся:
— Да хотя бы вам, уважаемый!..
И Бага отошел в сторонку, поджидая Кадыра, который оживленно говорил о чем-то с краснощеким мужчиной в зеленой черкеске. Но Кадыр словно забыл о нем. Скучая, Бага хотел поболтать с одним из стоящих
рядом юнцов, но ребята — им было лет по пятнадцать — застеснялись, тихонько отошли к лестнице, а затем и вовсе спустились вниз.
«Кому это Кадыр исповедуется, да так, словно к нему отец родной с того света явился! — разорился Бага,— Теперь он здесь больше известен, чем я. Он свой здесь, его любят, он никогда не сжигал мосты. А где те, которые помнят меня? Одни сошли в могилу, другие лежат в постелях, охая и пичкая себя лекарствами. Откуда мне знать молодежь, если она меня не знает:. Наверно, всем им и невдомек, что я выходец из этого села... Ну и пусть! Меня не убудет... У них ведь есть Кадыр!»
Сигналя и разгоняя людей, к воротам сельсовета подкатила машина. Из нее вышел Шьыбга.
Машина развернулась и уехала, а Шьыбга, как-то по-кошачьи, осторожно ступая и поглядывая по сторонам, словно говоря: «Видите меня? Это я, Ньыбга, приехал к вам»,— медленно приближался к балкону. Он не успел дойти и до середины двора, как из открытых дверей конторы донесся голос председателя Мирода:
— Добро пожаловать!..
Шьыбга, бросив что-то вроде приветствия стоящим на балконе, повернулся и зашагал к Мироду. Тот уже спешил ему навстречу, да так, будто собирался придержать повод коня...
— Бага и Кадыр уже приехали,— чуть запыхавшись, сообщил он Шьыбге.— Мы здесь обсуждали программу праздника, я еще не успел поговорить с ними.
— Никуда они не денутся! — рассмеялся Шьыбга.— Пусть слушают гармошку...
Если бы Шьыбга видел сейчас лицо Баги, сморщенное, злое личико под островерхой папахой!..
«Не удается мне поговорить с тобой! — думал Бага, наблюдая с балкона за Шьыбгой.— Вернее, просто ты этого не хочешь. Ну и черт с тобой!.. Болтай себе с Миродом, я не разговаривать сюда приехал...
А зачем я сюда приехал? И если уж приехал, почему сразу не прошел в контору, руководство села ведь там собралось! Что я потерял на этом балконе? И Кадыр не остановил вовремя... Разве я поступал так в свое время? Нет, я появлялся в самую последнюю минуту! В праздники или когда проводил совещание — никогда я не приезжал заранее, как вот сейчас, послушавшись Кадыра... В самую последнюю минуту, когда уже весь народ был в сборе, и люди, волнуясь, спрашивали друг друга, что же им делать, если Бага не приедет, вот в такую минуту появлялся я, и в этом был весь смак!
И для меня, и для тех, кто ждал! Появись я раньше, болтайся я из угла в угол, ожидая, пока все соберутся,— и сразу все тускло, буднично, скучно!.. Шьыбга этого не понимает — примчался чуть ли не вслед за нами. И лишил людей томительных, волнующих минут ожидания! Не знает парень, что это такое — авторитет... Авторитет, автор, авторитарный — какое гнездо слов! Как орлиное гнездо на скале. Не понимает этого Шьыбга. Он, наверно, и у себя в конторе панибратствует, рассказывает анекдоты подчиненным и радуется, когда о нем говорят — вот, мол, большую должность получил, а остался таким же свойским, как раньше... Зря радуется, людей таким манером не проведешь. Лучше держать их на расстоянии, чтобы на голову не сели!»
Сам-то Бага всегда высоко держал свою кукольную головку, ибо никто лучше его не знал, чего эта голова стоила!..
Он вдруг представил себя начальником управления шелководства. Вернее, первый свой рабочий день на новом месте. Да так живо, будто все это явь. Так получилось, что он вошел в помещение, когда на часах в вестибюле было около одиннадцати, задержался на приеме у врача. Вахтер — грузная женщина, и лицом и фигурой напоминающая его Капитолину, глянула на него подозрительно и, заслонив собой вход в коридор, спросила с тихой угрозой:
— Чего надо?
— Пройти к заместителю,— соврал Бага, ему очень хотелось войти инкогнито, заглянуть во все комнаты — пусть шушукаются, гадают, а потом, сев в своем кабинете, вызвать каждого поодиночке и учинить форменный допрос, чтобы с первого дня поняли, с кем имеют дело.
— Идет совещание!— сказала женщина, похожая на Капитолину,— Подождите здесь.
— Я новый начальник!— грозно сказал Бага, не зная, как обойти эту живую преграду.
— Так бы и сказал,— лениво бросила она, освобождая проход.
— Мы еще поговорим!— сверкнул глазами Бага.
Пустой узкий коридор и двери-близнецы, обитые дерматином и плотно прикрытые. И в самом конце — двойная дверь с табличкой «Начальник управления». Бага толкнул дверь и увидел за массивным антикварным столом лысого мужчину. Подложив руки под голову, он спал... Он спал в кабинете, предназначенном для Баги. Потом, смущенный и заспанный, он открыл перед Багой дверь своего кабинета, здесь... спал главный бухгалтер. Обрастая свитой и онемев от гнева, Бага открывал дверь за дверью. В кабинете главного бухгалтера спал старший экономист и так далее... Все спали, но выходило так, что на своем рабочем месте не спал никто! О, это было ловко придумано — ни один посетитель не мог сказать, что, войдя к такому-то, он застал его спящим...
И только две девушки-практикантки, веселые и совсем не заспанные, пили чай в общей комнате, душистый чай с пирожками и сплетнями, и были изрядно напуганы, когда вошел маленький грозный человечек в островерхой папахе и пальто из верблюжьей шерсти в сопровождении доброго десятка заспанных сотрудников...
Шьыбга и Мирод ушли в контору, так и не подойдя к Баге, не позвав его с собой.
«Может, кто, конечно, и не знает, как встречали меня раньше,— подумал Бага,— но ведь остались люди, которые помнят, как стар и млад спешили мне навстречу. Неужели все вымерли?»
— Давай-ка сходим в школу,— сказал Бага Кадыру.— В новую школу. Три года всего я не был здесь, а у них уже новая школа!
— Это для тебя она новая,— усмехнулся Кадыр.— Не для меня...
И Бага не обиделся. Он сказал:
— Тем лучше...
Никто не вызвался проводить их. Парни, что были поближе к ним, молча посторонились.
К новому огромному зданию школы прилепилось старое ветхое строение. Вокруг него трава разрослась по пояс, двери были заколочены крест-накрест, пустые проемы окон со вставленными в них железными решетками глядели тускло и сиротливо. Старая школа...
«Неужели они ее превратили в склад?» — подумал Бага, с горечью вспоминая годы, проведенные здесь, и старых школьных друзей. Был бы человек с головой, организовал бы музей. Установил бы нарядные стенды с фотографиями: лучшие люди села, герои войны, поэты, художники, ученые. И для него, Баги, нашлось бы здесь местечко. Для него и для Иасы, верного товарища детства...
Хороший был бы музей!
Новое здание для этого не годилось. Сколько бы просторных помещений оно ни имело, не было еще у этого великолепного здания ни истории, ни традиций, ни прославленных учеников...
У парадных дверей Багу и Кадыра встретили директор школы и несколько учителей. Они были радушны, подчеркнуто радушны и внимательны, словно просили прощения за то, что не позаботились об уважаемых гостях раньше.
Бага знал директора школы. Правда, тогда Хараз был учителем истории, но Бага запомнил его по яркой речи на одном из совещаний. Этот Хараз ратовал за создание сельских музеев. Было это три года назад, Бага тогда еще работал в райкоме, вернее, дорабатывал последние дни...
«Плохо, если они старую школу превратили в склад!» — снова подумал Бага, но ничего не сказал новоиспеченному директору. Ему показалось неуместным лезть со своими советами теперь, когда он не у дел... Если подвернется удобный случай, он, конечно, напомнит этому Харазу о его громкой речи и о старой школе, которая так хороша для музея, а сейчас стоит с заколоченными дверьми, с железными решетками в проемах окон...
— Настоящий дворец!— восхищенно произнес Кадыр, когда они шли по длинному коридору.— Правду говорю, Хараз,— дворец!
— Ты ведь уже бывал здесь?— спросил польщенный директор.
— Бывал, бывал... Я и на открытии был. И после... Внук моего двоюродного брата учится здесь.
— А... Как же! — сказал директор, будто он в самом деле помнил, что один из тысячи его учеников не кто иной, как внук двоюродного брата Кадыра...
— Здание Совета министров таких же размеров,— сказал Бага. Директор улыбнулся ему благодарно и, опережая всех, заспешил к своему кабинету, увлекая за собой Кадыра...
Бага отстал. А потом и вовсе свернул в боковой коридор и остановился у стенда «ОНИ УЧИЛИСЬ У НАС!».
Подвернулся какой-то паренек, и Бага стал расспрашивать его, кто изображен на портретах.
— Ты мне фамилии говори,— просил его Бага,— фамилии и имена. Мелко написано, а глаза меня подводят... Твоя-то как фамилия?
— Бзаркал,— сказал мальчишка, намереваясь улизнуть. Но Бага крепко держал его за руку.
— Долгих тебе лет, баба!.. А имя?
— Иаса! — с нажимом сказал мальчишка.
— Иаса?!— Бага отпустил его руку и как-то сразу обмяк. Мальчик удивленно глянул на него и повторил уже мягче:
— Иаса.
— Иаса, Иаса... Знал я одного Иасу... Чтоб ты не уходил туда, пока он не вернется оттуда!
— Вы говорите об Ашьхаруа?— спросил маленький Иаса. . »
— Ашьхаруа!.. Откуда тебе известна его фамилия?
— А как же!— не без гордости сказал Иаса.— Я сам повесил его портрет, вон там...
И мальчик показал на другой конец стены. Там тоже был стенд. Положив руку на плечо мальчика, Бага направился к стенду.
— «Мы их никогда не забудем!» — громко прочел мальчик название стенда.
— Где же он?.. Покажи мне его! — каким-то глухим, не своим голосом попросил Бага. Мальчик показал вытянутым пальцем на правый верхний угол стенда, для этого ему пришлось встать на носки. Стройный и худенький, он напоминал в этот момент танцора из популярной сюиты, потянувшегося к солнечному лучу. Бага достал очки, слегка трясущейся рукой надел их и поднял свою кукольную головку...
Сверху на него смотрел Иаса.
И Бага не мог уже произнести ни слова. Мальчик быстро глянул на него и, пробормотав что-то вроде извинения, заспешил прочь. С трудом оторвав глаза от Иасы, Бага вскользь посмотрел на другие портреты. Ничего они не сказали ему, эти другие портреты, хотя были там и знакомые ему люди... Нет, пожалуй, сказали. Иначе почему он уходил сгорбившись, словно собираясь спрятаться от многочисленных взглядов, устремленных на него со стенда? Что стояло между ним и Иасой?..
Дверь в кабинет директора была приоткрыта, и Бага увидел Кадыра, лежавшего на диване. Бага почувствовал, что и у него самого ноги подкашиваются — то ли долгая ходьба утомила, то ли это стояние у стенда. Впрочем, не так уж много он прошел пешком — от площади до школы, и уж совсем недолго простоял он у портрета Иасы!..
В кабинете Бага расположился на диване рядом с Кадыром. Ноги его смешно свисали с дивана, как у ребенка, и высокорослый директор, заметив это, еле сдержал смех.
— Ноги никуда не годятся,— с досадой сказал Бага и хлопнул себя по острому колену.
— Зато голова твоя с нами!— улыбнулся Кадыр.
— Не очень-то много теперь от нее пользы,— махнул рукой Бага.— Голова до тех пор нужна, пока ноги носят...
— Помнишь, каким быстроногим ты был?— сказал Кадыр, и Бага улыбнулся: не вспомни Кадыр, он бы сам заговорил об этом, но Кадыр опередил, порадовал душу!..
«Эх, где теперь это время!» — потеплел Бага. Ноги его все так же свисали с дивана, но лицо оживилось, даже румянец проступил. Энергично взмахивая рукой, словно он управлял невидимым оркестром, Бага заговорил, и ничто, даже камни с неба, не смогло бы остановить его в эту минуту!
— Быстрее меня никто не бегал во всей Абхазии.— Издалека, с высот его детства зажурчал ручеек, разрастаясь и набирая силу.— Меня же село воспитало, благословенны его поля и склоны! Носился сломя голову из конца в конец — вот и выработалась скорость... Городские дети, те ходят в разные там спортивные школы, но этим скорости не разовьешь, простор нужен ребенку, простор!.. Покидая люльку, ты должен сразу ступить на широкий травяной двор, а ступив, забраться на высокую алычу, потом побежать к речке, чтобы остудить ссадины, потом вскарабкаться на каменистый холм — и так до самой темноты, без остановки, без роздыху, как юла!.. Кто не видел зайца, длинноухого зайчишку, который бегает по лесу? Если его вспугнуть и погнаться за ним, разве догонишь? Так и меня нельзя было догнать! Тягались поначалу, но быстро бросили это дело, поняли — не догнать!.. Таким рос я, Бага, и когда мы переехали в город, я смеялся, глядя на тамошних детей: и не стыдно им! Бегать не могут, а туда же!.. Помню, в один из праздников устроили состязания, это было там, где сейчас райком, чуть выше, там была широкая поляна... Ну как можно было без смеха смотреть?! Они трусили по беговой дорожке задыхаясь, с разинутыми ртами, и я хохотал до слез!.. Какой-то мужчина с большим животом, позже я узнал, это был их тренер, сказал мне: «Если ты такой прыткий, раздевайся и обгони их!» — «Чтобы обогнать их, не нужно раздеваться»,— ответил я. Тогда он собрал победителей всех забегов, и я побежал с ними... Сначала я обошел их на круг, потом на три круга, и наконец, обессиленные, жалкие, они сошли с дистанции... Кое-кто из них жив и сейчас, так спросите у них, быстры ли были мои ноги?..
Но самое трудное было улизнуть от того мужчины, который готовил их к состязаниям, их тренера. Ты, говорил он, наверняка известный спортсмен! Где занимался, как оказался здесь? Когда я объяснил, что переехал из Ауасадзыха, он долго не мог поверить мне. Затем принялся уговаривать меня записаться в секцию, обещал, что я стану знаменит на весь мир! «Ты узнаешь мир, а мир узнает тебя!»— так он сказал. А я ответил, что мне нет дела до его пустых занятий, и наконец-таки улизнул от него!..
Но после этого, встречая меня в городе, он приставал, заглядывал мне в глаза, словно хотел выведать какой-то секрет, а секрета не было, была жизнь!.. Как только ноги мои коснулись земли, я не давал им отдыха, носился по полям и склонам, как стригунок, хотя... Почему же другие, они ведь тоже носились по .полям и склонам, не могли догнать меня? Значит, было что-то во мне от природы, богом данное... Значит, родился я победителем, а тому, кто родился победителем, специальная подготовка не нужна. Неважно, верили сверстники в мою исключительность или не верили, это ничего не меняло!..
Сейчас я трижды отдыхаю, пока дойду до набережной, и трижды на обратном пути. Даже не верится, что у меня были самые быстрые ноги...
Бага неожиданно умолк. На какое-то мгновение оц увидел глаза Иасы, смотрящие на него со стенда... Те, кто знал, уже позабыли, а те, кто не знает, и знать не должны, что был человек, обгонявший Багу, и звали этого человека Иаса!.. Но Иаса, будь он жив, не стал бы хвастаться этим. Никогда бы не затеял он разговора о своей непобедимости. «Побеждал так побеждал, чего болтать об этом!»— пожал бы плечами Иаса...
— Кстати, у нас есть отличные скакуны!— сказал директор.— Жаль, погода подвела, не увидите, на что способны наши лошадки! — «При чем здесь скакуны! — подумал Бага с досадой,— Я ему не про то толковал!.. Не будет скачек? Тем лучше!.. Какие уж тут скачки под проливным дождем — поле, как мамалыга из глины, месиво сплошное, и комья грязи летят из-под копыт прямо в лица зрителей... После собрания немного посмотрим праздничный концерт — и домой! Мы приехали, показались народу, если нужно что-то сказать, скажем, а танцы, песни, скачки — это для молодежи. Пусть смотрят, танцуют, пляшут, а мы двинем домой, если Кадыр не заупрямится. Кадыр как маленький! Любое зрелище, даже самое жалкое, он должен досмотреть до конца, ему безразлично, что там — сцена, спортивная площадка или ипподромный круг, трибуна оратора, праздничный стол... Ох уж это обязательное застолье после любого праздника!..»
— Чем ты недоволен, Бага?— улыбнулся Кадыр.
— Что ты! Чем я могу быть недоволен?— махнул рукой Бага, скользнув взглядом по настороженному лицу директора.
— Мы сделаем все,— сказал директор.— Праздник есть праздник!
В этом Бага не сомневался. Они сделают все и завершат долгим утомительным застольем. Не обойдутся они без этой ненужной затеи! Будь сейчас у Баги власть, он категорически запретил бы подобные вещи!
Если все сказано, что нужно сказать, если спеты песни и затихли пляски, то пришла пора проститься, отпустить усталых гостей и самим пойти отдыхать, лечь в постель и выспаться хорошенько, а наутро встать со свежей головой и отличным настроением, вспоминая толковые речи, звонкие песни и лихие пляски... Зачем перебарщивать? Это некрасиво, неприятно. Люди думают, что своими напыщенными тостами они как нельзя лучше венчают праздник, а он и без пьяного веселья неплох! И впечатление о нем только потускнеет после выпитой «изабеллы».
Будь у Баги власть, он бы запретил все это. Но у Баги не было власти, а гак просто, уговорами их не остановишь, два-три человека, пусть десять, встанут на его сторону, а остальные? Как убедить большинство? Большинство всегда побеждает...
Сколько раз Бага, даже имея власть, подчинялся большинству! Скрепя сердце, мысленно проклиная все на свете, но подчинялся — не очень-то приятно быть белой вороной и ловить на себе косые взгляды!.. Но сейчас подчиняться большинству он не мог: мешало плохое здоровье, не позволял преклонный возраст.
...Клуб был переполнен. Это поразило Багу: выходит, даже такая скверная погода не остановила людей, а раз не остановила, значит, это для них не просто очередное мероприятие, это их праздник!.. Праздник победы их отцов и дедов.
Баге и Кадыру предложили выступить.
Бага поначалу отказался. Хватит, мол, и одного Кадыра, а он, Бага, не раз уже выступал здесь, да и чувствует себя неважно; приехать-то приехал, не мог усидеть дома, но выступать — увольте.
— Не о докладе же идет речь! — возразил Мирод.— Если вы, наши дорогие гости, выступите, пусть коротко, это будет интересно всем, так сказать свидетельства очевидцев, это, если хотите, повлияет на весь облик праздника!
Мирод был ответственным за организацию торжества, и ему был не безразличен «облик праздника».
Мирод наседал, и Бага в конце концов сдался. Что ж, он выступит, если нельзя иначе, только что нового может он рассказать?.. Да еще коротко!
Но Мирод помнил, на что способен Бага. Если Бага втянется, конца не будет его воспоминаниям! На каких только собраниях не выступал Бага, сколько встреч сам организовывал, где только не* разглагольствовал!..
И ведь восхищались им, искренне восхищались: «Голова-то с кулачок, а как соображает, как анализирует!.. И никакой бумаги, никаких конспектов...» Только когда это было...
Правда, самому Мироду речи Баги не нравились. Была в них какая-то отстраненность, будто человек говорит о подсмотренном в замочную скважину, не участник, а соглядатай... А может, Мироду это просто казалось? Или Бага с годами научился смотреть на бурное время своей юности, как бы со стороны...
Он был весь убран цветами!
Он — это Президиум. Милый сердцу Баги президиум. Такой привычный, такой родной!.. И Бага потянулся к нему. Достигнув президиума и повернувшись к залу лицом, он просветлеет душой, вновь почувствует себя нужным человеком... Привычка — великое дело!
Когда все места в президиуме, включая и его привычное место, бывали заняты, а это случалось часто в последнее время, он, оставаясь в зале, в переполненном зале, испытывал такие муки одиночества, какие не испытывает и заключенный в одиночной камере!.. Муки одиночества и стыда!.. Ему казалось, что сидящие рядом и восседающие в президиуме смотрят на него, будто его, Багу, только что стащили за ногу со сцены и позорно проволокли на виду у всех через весь зал.
И Бага покрывался холодным потом.
И Бага решал никогда больше не появляться на торжественных собраниях. И по мере возможности соблюдал этот наложенный на себя добровольно запрет, но иногда, по вине Кадыра, ему приходилось присутствовать на особо больших торжествах. Стоило ему бросить взгляд на свое обычное место в президиуме, как настроение снова портилось, и взять себя в руки он уже не мог. Сжавшись в комочек, он ждал той самой минуты, когда избранные в президиум начнут двигаться к сцене, ждал, словно приговоренный к казни...
Избранных провожали громкими аплодисментами, он тоже хлопал в ладоши, но хлопал, как заводная кукла, с застывшим выражением лица, и невдомек было сидящим рядом, какая буря бушует в его униженной душе!..
С испепеляющей горечью смотрел в эти минуты Бага на того, кто занимал его место. Человек этот точно был лично виновен перед Багой. ...А он и не знал, этот человек, что причиняет кому-то такие страдания! Понимая, что все преходяще, человек садился на Багино место с безразличным видом и смотрел на Багу сверху вниз буднично и бесцветно, будто сидел не в президиуме, а на своей кухне...
И Баге было еще тяжелее.
Но сейчас он сидел на сцене. И чувствовал себя прекрасно: насколько уютней было ему здесь, чем на мягком диване в кабинете директора школы. Вдруг что-то тревожно кольнуло в сердце, он растерянно оглянулся по сторонам, потом наклонился к Кадыру и спросил хриплым шепотом:
— А где же Шьыбга?.. Я его не вижу.
— В самом деле, где он?— удивился Кадыр, заметив, что Шьыбги нет в президиуме.
Тревожный вопрос Баги, как эстафета, дошел наконец до Мирода, изрядно растеряв в дороге свою тревожность. И уже буднично прозвучал ответ, обратной эстафетой вернувшийся к Баге: «Вынужден был уехать в Сухуми»...
Бага заерзал на стуле, минуту назад таком удобном, а теперь, как выяснилось, скрипучем и жестком:
— Как? Уехал на своей машине?!
— Это какая, та, что нас привезла?— в свою очередь спросил Кадыр.
— Какая же еще!— еле сдержался Бага.
— Не может быть. Наверняка на которой он приехал,— невозмутимо пояснил Кадыр.
— Кадыр! — зло сказал Бага, наклонившись к самому уху приятеля,— Та машина укатила сразу... И если Шьыбга уехал, то уехал он на своей машине! А это значит, он убил нас!..
Тут уж и Кадыр удивленно уставился на Багу:
— Не может быть!.. Неужели удрал, оставив нас на дороге?!
— А ты спроси, спроси у Мирода!..
«Уехал на своей машине»,— таков был ответ.
— Безобразие!— сказал Бага возмущенно. Сказал громче, чем следовало, и кое-кто оглянулся в его сторону, даже покачал головой осуждающе...
Если бы Бага не сидел в президиуме, он бы... А что, собственно, сделал бы он, если бы не сидел в президиуме?.. Эх, Шьыбга, Шьыбга! Ну разве так можно поступать со старыми и больными людьми!.. Ты катишь сейчас в Сухуми на своей прекрасной машине, катишь и в ус не дуешь, а Бага, расстроенный и подавленный, спрашивает у Кадыра:
— Как мы будем добираться, скажи, Кадыр, как?..
И Кадыр не знает что ответить, только просит Багу:
— Ради бога, тише!.. Люди на нас смотрят.
— Да ну их вместе с тобой! — отмахивается Бага.
— Успокойся!.. Не бойся ты, пешком нас не отправят,— утешает его Кадыр.— Подсядем к кому-нибудь из гостей.
— Не хватало eщe, чтобы мы ехали на манер лоуовцев — на одной лошади. Ни к кому я подсаживаться не буду!
— Ну, тогда пойдем пешком — наперерез Шьыбге короткой дорогой!— улыбается Кадыр не столько своей шутке, сколько упоминанию о лоуовцах, жителях села Лоу, любивших ездить вдвоем на одной лошади. Теперь в Лоу нет ни лошадей, ни аборигенов, а шутка осталась...
— Ты меня привез, ты и отвезешь!— говорит Бага. И отворачивается, будто Кадыра и нет рядом. Есть Шьыбга. Где-то далеко, за пеленой дождя, в прекрасной машине, мчащейся к Сухуми, есть Шьыбга, и Бага обращается к нему. В эту минуту верит Бага, что Шьыбга слышит каждое его слово, если, конечно, справедливость еще существует на свете.
«Глупый мальчишка!.. Зачем же так пыжиться?! Из-за должности? Мы имели и повыше должности, но никогда не забывали такое понятие — совесть абхазца. Старший по возрасту — везде старший, а младший... Разве мы брали тебя за горло? Приставали к тебе?.. А ты, словно в насмешку, дал нам свою машину только для того, чтобы больнее обидеть — привезти и бросить посреди двора... Ведь мы живем в Сухуми, Шьыбга, так же, как и ты, и наша дорога тоже имеет два конца!.. Да знай я с самого начала, что ты так поступишь, я обошел бы твою машину за версту, даже если бы всю эту версту ты полз за мной на коленях!.. И если ты сейчас перевернешься на дороге, я как-нибудь переживу, чтоб тебе пусто было!»
Это было уже слишком! Но простим Багу, злость говорила в нем, а если в человеке говорит только злость, слова его нельзя воспринимать буквально...
Вдруг Бага с ужасом подумал: ведь ему сейчас предоставят слово! А когда его охватывала злость, он начинал заикаться. В спокойном состоянии с ним такого не случалось, но когда был зол, заикался сильно, просто слушать невозможно, да и что он стал бы говорить сейчас? Все вылетело из головы... Если бы он сидел рядом с Миродом, председателем торжественного собрания, наотрез отказался бы от выступления, но говорить посторонним людям: «Передайте Мироду — я не могу выступать»,— неудобно и глупо... И Бага неотрывно смотрел в затылок Мироду, пока тот не обернулся, словно взгляд Баги просверлил его бритый затылок.
«Я не могу выступать, у меня горло перехватило, оставь меня в покое, матерью твоей заклинаю!» — сказал взгляд Баги. И Мирод понял. И так же глазами ответил: «Нет». И все-таки он пожалел Багу: видя, что тот не в своей тарелке, первым предоставил слово Кадыру.
«Господи, пусть это минует меня!» — мысленно повторял Бага, но его не миновало, и вслед за Кадыром пришел и его черед. Он подошел к трибуне, промямлил, стараясь не заикаться, несколько слов и вернулся на свое место.
В зале раздались жидкие хлопки, люди были разочарованы и даже обижены. И смотрели они на него, будто впервые увидели: Бага ли это?..
В президиуме тоже пожимали плечами. Кое-кто помнил его по прежним выступлениям, и сравнение было явно не в пользу нынешнего бормотания Баги.
Это был провал, но, выступи Бага и более пристойно, он все равно проиграл бы своему прошлому.
Так уж устроены люди: сегодня они хотят видеть тебя лучшим, чем вчера. Если вчера ты удивил их, то сегодня, будь добр,— ошеломи!.. Сделай большее. Если и завтра останешься прежним, лучше не показывайся, сиди себе в уголке, раз уж дали место, и помалкивай... Никому дела нет, что там с тобой Стряслось, какой подножкой угостила тебя жизнь: не можешь взлететь — сиди. Сиди и помалкивай!
Баге вспомнилось выступление одного ансамбля. На всех больших праздниках выступал этот ансамбль, открывая концертную программу любого торжественного вечера. Это были стройные, красивые парни в черкесках и бурках, с кинжалами, отливающими серебром старинной чеканки. Их искрометные танцы просто ошеломляли людей! Не меньше десяти раз проносился иной танцор по сцене не вставая с колен, а потом, взвившись вверх, мягко приземлялся на норки и застывал, словно вырезанный из камня, как знаменитый нарт Сасрыква (1)!
Лавина аплодисментов рушилась на него, люди что-то громко кричали, благодарные и возбужденные, а он все стоял, как изваяние, протянув руки к небу...
Бага обратил тогда внимание Кадыра на одного сурового мужчину, он сидел рядом и за весь вечер ни разу не улыбнулся, не хлопнул в ладоши.
— Что, не нравится?— спросил его Кадыр.
Мужчина повернул голову как-то нехотя, с трудом. Глянул тускло на Кадыра и бросил, как милостыню:
— Могло быть лучше...
«Могло быть лучше»!.. Что же надо было сделать этим парням — пробить головой потолок и взлететь в небо, чтобы лучше было?..
Нет, людям не угодишь! Всегда найдутся такие вот, с тусклым взглядом и холодной улыбкой, которые скажут тебе: «Могло быть лучше!»
— Неужели Шьыбга и вправду оставил нас?— обратился Бага к Кадыру уже просто так, сочувствия ради, когда они уселись в зале.
— Как будто тебе это не знакомо! — неожиданно вспылил Кадыр,— Вспомни, как ты сам поступал, когда был на коне...
А на сцене высокий голос девочки, худенькой, испуганно-восторженной, дробясь о потолок, рассыпался серебряным звоном:
Земля без солнца — мертвая планета,
Дыханье жизни в солнечном тепле!
— Послушай, давай-ка двигаться,— сказал Бага Кадыру. — Последний автобус еще не ушел. Я знаю...
— Успеем!— отмахнулся Кадыр.— Ты только посмотри, что делают бзаркаловцы!..
На сцене выступала семья Бзаркал и действительно творила чудеса.
В центре сидел статный Бзаркал Харун, известный рассказчик, певец, танцор, острослов. Пятеро его сыновей стояли по правую руку от Харуна, пять дочерей — по левую. Женщина, родившая их, с глубокими морщинами на усталом лице, но с молодым и гордым взглядом,— а это была Арухан,— придерживая свой ачамгур, вставала под шквал аплодисментов; опустив руки, прижав их к бедрам, кланялась людям и, окидывая взглядом своих детей, улыбалась им, особенно младшему, мальчику лет десяти. Он был у них запевалой. Обычно стоило ему начать, в зале раздавались дружные аплодисменты, но мальчик, не смущаясь, продолжал петь, словно подхлестывая себя удивительно чистым высоким голосом...
И Баге казалось, что это никакие не бзаркаловцы, а его семья, его Агра, его дети, и он там с ними, в центре, глава семейного ансамбля.
«Размечтался!— горько усмехнулся он,— Ты всего себя отдавал людям, откуда у тебя такая семья! Ты уходил из дома рано утром и возвращался затемно, ты мотался по району и в дождь, и в пекло, утверждал, отвергал, предлагал, трепал нервы себе и другим, ради дела, конечно, ради общего дела! Когда тебе было подумать о собственной семье?..»
Бага и сейчас лукавил, хитрил с самим собой и знал, что хитрит, но не мог иначе — не в петлю же лезть на старости лет!..
...Бзаркаловцев долго не отпускали со сцены. И они все кланялись, улыбались растерянно, оглядывались друг на друга, словно спрашивали виновато: «Почему нас так любят? За что?!»
Они были так же искренни в своем смущении, как искренни были зрители в выражении своей любви к ним. Не первый раз встречали бзаркаловцы такой прием у своих земляков и все-таки не могли привыкнуть, принять это как должное.
Можно привыкнуть к аплодисментам, к почестям, к наградам, как привыкают рано или поздно профессиональные артисты, но к этой, хлещущей через край любви односельчан привыкнуть нельзя!..
— Выйду, подышу свежим воздухом,— сказал Бага Кадыру,— устал я...
И направился к ближайшей двери, ступая осторожно, на цыпочках, пряча глаза, будто украл что-то...
— Уходим, что ли?— крикнул ему вдогонку Кадыр, но Бага даже не оглянулся...
 
По уже вечереющему двору бежал мальчик. Двое подростков, явно отставая, кричали ему громко, с досадой: «Иаса! Постой, Иаса!..»
Было сыро и зябко, но ветер разогнал тучи, и дождь наконец-то прекратился. Бага глянул на небо, поднял воротник пальто и побрел к автобусной остановке, совершенно пустынной в этот час всенародного праздника.
— Постой, Бага!..
Бага обернулся. К нему спешили Кадыр и директор школы, Хараз. Кадыр шел чуть впереди, то и дело оглядываясь на Хараза, а тот размахивал руками, сердитый, возбужденный, и говорил без умолку, просил остаться...
Если это возможно, если они уважают свой народ, говорил Хараз, морща лоб и размахивая руками, что им стоит задержаться на полчаса, украсить их стол? В народе издавна так заведено. Где это видано, чтобы гости не отведали хлеба-соли?.. Концерт скоро кончится, если уж ждали столько, потерять еще полчаса, ну час — невелик урон, тут недалеко праздничный стол накрыт, поднять по стакану, поздравить друг друга, время еще не позднее, даже солнце еще не зашло, два-три тоста в честь всенародного праздника — и счастливого пути!.. Больше никто не станет задерживать, и машину Мирода дадим, она скоро вернется, прямо до Сухуми довезет вас, зачем на автобусе трястись, все-таки вы устали, а сельский автобус, сами знаете, измотает окончательно! Задержитесь, умоляю вас!
Многих на своем веку уговаривал директор школы, возвращал с дороги к праздничному столу и сам садился за этот стол, случалось ему и рассвет встречать со стаканом в руке, словом, зазывалой он был отменным, толк в этих делах знал так же, как в директорских, если не лучше!..
И Кадыр заколебался, а заколебавшись, готов был и сдаться. Это из-за Баги, а так он и не собирался бежать отсюда. И на ночь можно остаться, даже лучше остаться на ночь. Раз уж приехал в родное село, надо побыть с людьми подольше, послушать, что они говорят, чем дышат, да и самому рассказать кое-что за праздничным столом.
Кадыр любил поговорить с односельчанами, особенно за столом. Подняв стакан, он обычно выжидал минуту-другую, многозначительно оглядывая всех, и люди тоже умолкали. И вот тогда Кадыр произносил свою первую и главную фразу: «Товарищи! Я должен вам сообщить...» И уже было не важно, что он им сообщит, начало было положено, горн протрубил!..
Справедливости ради надо сказать, что в речах Кадыра за праздничным столом или на торжественных собраниях далеко не все было пустой болтовней: человек от земли, хорошо знающий жизнь, чувствующий душу крестьянина, он в облаках не витал. К тому же он умел вовремя ввернуть хлесткую пословицу или поговорку, уже полузабытую и поэтому поражающую новизной...
Да, Кадыру был резон остаться. След его в Ауасадзыхе еще не смыт временем, как след Баги. Живет у Кадыра здесь в дедовском доме двоюродный брат, и внучатые племянники бегают по двору. Что в конце концов произошло? Не заливает же их водой, к чему такая спешка!..
Посидели бы за общим столом, а потом переночевали бы в доме двоюродного брата, разве не будет ему приятно, если Кадыр и Бага навестят его!..
Но Бага не согласился. Отказался наотрез. Наплел с три короба, что и чувствует себя неважно, старая развалина, и свалиться может прямо на глазах у всего честного народа, тем самым покрыв позором себя и радушных хозяев, что смеяться будут над его немощью — сидел бы дома, раз такой дохлый!.. Кому это нужно? Никакой пользы ни ему, ни хозяевам, только лишние хлопоты, а праздник идет прекрасно и закончится прекрасно без его, Баги, присутствия...
— Берите Кадыра, если он хочет,— закончил свою тираду Бага, обращаясь к директору школы.— Кадыр — как зерно соли, крепок! Он и поест и попьет с вами!..
— Ну спасибо!— рассмеялся Кадыр. — Считай: все выпито и съедено...
— Нет, в самом деле! Оставайся, Кадыр,— пожал плечами Бага.
— Я же сказал,— улыбнулся Кадыр,— поели и попили!..
Директор Хараз понял: ни Бага, ни Кадыр не останутся, но все-таки попросил:
— Вот-вот приедет машина Мирода, дождитесь, пожалуйста!.. Не казните меня!
— Не беспокойся, баба! — тронул его за рукав Бага.— Автобус скоро подойдет...
— Автобус-то подойдет...
— А что еще нужно! — вымученно улыбнулся Бага.— Не беспокойся...
Подошел автобус, старенький, дребезжащий. На сельских линиях других и не встретишь: кремнистая, ухабистая дорога очень быстро превращает любой сверкающий никелем и краской транспорт в развалину... Теперь Багу не остановил бы даже родной отец, встань он из могилы, и директору ничего не оставалось, как беспомощно развести руками.
Бага и Кадыр уже забрались в автобус, автобус уже вырулил на дорогу, а директор все еще смотрел им вслед, казня себя за такую досадную осечку...
В полутемном автобусе Бага, когда дорога стала поровнее и тряска наконец прекратилась, спросил у Кадыра:
— Ты видел там, в школе, портрет Иасы?
— Он там уже три года висит! — буркнул Кадыр, явно не желая разговаривать.
...Бага подошел к дверям своей квартиры совершенно обессилевшим, будто весь день провел на пахоте в Ауасадзыхе. Кто знает кремнистые склоны Ауасадзыха, тот поймет, какая это работа!..
Как ему хотелось увидеть сейчас Дуду! Уж она-то смогла бы укрепить его дух, милая Дуда, единственная из всех племянниц не покинувшая немощного старика...
Он нажал кнопку звонка, хотя ключ от квартиры был в кармане. Нажал и прислушался — не торопится ли Дуда, стуча каблучками, к двери?.. Чтобы услышать торопливые шаги Дуды, Бага всегда звонил, не пользуясь ключом даже после коротких отлучек из дому.
Но шагов Дуды не было слышно. И дверь не отворилась. Тогда он достал ключ из кармана, долго возился, не попадая в замочную скважину — то ли рука тряслась, то ли глаза плохо видели, а скорее всего, мысль об одиночестве не давала ему покоя, отнимала последние силы... Одиночество!.. И страх, связанный с ним!.. Он уже успел привыкнуть ко многому, но только не к одиночеству. Если многолюдие его огорчало, то одиночество убивало. Оставаясь один в пустой квартире, он чувствовал, как мутная волна страха захлестывала его, и стоило только подумать о смерти, как она уже вставала над ним, и некого было попросить о помощи, не за кого спрятаться!..
Нет, рядом с человеком его возраста кто-то должен находиться. Всегда. Ночью и днем...
Поминая недобрым словом тех, кто задержал Дуду, он стащил с себя мокрое пальто, сбросил грязные туфли, в стоптанных домашних тапочках с загнутыми вверх носами прошел в комнату и, чуть не задохнувшись от затхлого воздуха, поспешил открыть окно. Утром он закрыл все окна и балконные двери, опасаясь ненастной погоды — резкий порыв ветра мог разбить стекла.
Тик-так, тик-так — напоминали о себе большие часы, висевшие в зале, и от этого становилось еще тоскливей на душе, часы как бы подчеркивали каждую секунду одиночества, превращая их в дни, месяцы, годы...
Он не был голоден, но вскипятить воду и выпить чаю не помешало бы, однако, поленившись, Бага присел на диван и откинулся на спинку.
Тик-так, тик-так, тик-так — не унимались часы.
Ему захотелось их остановить, но и возиться с часами тоже поленился Бага: на диване было тепло — плед укрывал больные ноги. И тиканье часов постепенно становилось все глуше, пока не исчезло совсем...
— Ты не здоров, Бага?.. Что с тобой?
Голос был женский. Откуда-то издалека...
— Кто ты?— спросил он, плохо соображая, что происходит.
— Э, да ты совсем плох!.. Не следишь за собой, Бага, раньше ты не был таким. Бывало, чуть голова заболит, все врачи уже на ногах, лучшие врачи в городе!.. А теперь вот сидишь один и голову поднять не можешь, позвонил бы по телефону, слышишь, Бага?
— Я спросил, кто ты...
— Странно...
— Кто ты?
— Капа я, Бага, Капитолина.
— Капа!
— Не узнал, бедняжка!
— Говоришь, Капа?
— Думал, избавился от меня, успокоился, а я вот пришла, узнала, что тебе плохо...
— Избавился? Что за чушь!..
— Ну да! Ты же твердил, как заклинание: «Чтобы избавила от тебя какая-нибудь напасть!» Это от меня, от Капы...
— В порыве гнева, может быть...
— И отправлялся к этой безмозглой... Права была Агра!
— Оставь Агру!
— Она предупреждала меня, что ты поступишь со мной так же, как с ней, не остепенишься, бросишься в другую пропасть...
— Это в какую же пропасть? Разве кто-нибудь, может сказать обо мне такое?
— Тебе мало, что говорю я?
— И все-таки в какую пропасть я свалился? Давай напрямик!
— А разве я когда-нибудь хитрила, Бага? Вспомни, что я тебе говорила, когда ты возвращался домой от этой безмозглой...
— Скандалить ты любила...
— Но не вынося сор из избы!.. Надо же! Жалела тебя! Думала, человек на ответственной работе, вынесу сор из избы, могут и скинуть, желающих занять твое место было много... Вот так и жила зажав рот, и только мне было известно, в каком аду я находилась!..
— В аду!.. Да ты была здесь как у Христа за пазухой, расхаживала павой, никаких хлопот — машина у подъезда, деньги в ящике стола, на рынок, хоть он под боком, ни разу пешком не прошлась!.. И служанка под рукой, думаешь, все женщины жили так?
— По-твоему, этого достаточно?
— Я трижды в течение года посылал тебя на курорт!
— И направлялся к этой безмозглой...
— Редко... Когда ты очень надоедала.
— Значит, назло мне?
— Я ушел от нее... Ты и тогда не верила!
— Когда ушел?
— После того, как ты ее за волосы оттаскала...
— А потом еще три года изнывал по ней... Хотя бы чего-нибудь она стоила!
— Не хуже меня...
— Видишь, что говоришь!.. Такая, как ты! Что ж ты не взял ее, Бага? Раз вы уж пара!..
— В третий раз жениться? С ума сошла! Что бы мне сказали на работе?
— Ничего бы не сказали!
— А мой авторитет?
— А был ли он у тебя, авторитет?.. Думаешь, если я все присыпала землей, скрыла твои похождения, Бага, люди ничего не знали? Да они знали раньше, чем до меня, простушки, дошло!.. Знали раньше и сейчас знают, если не забыли. Не забыли! Люди ничего не забывают. И я не забыла, я ведь тоже человек, Бага, хотя ты так не считал...
— Чем я тебя обделил?
— Да ты просто отупел, Бага!
— Ты всегда так говорила... И орала на меня, грозилась!..
— Та, которая орет, не страшна. Разве я ходила жаловаться, мешала тебе?
— Жалела меня, я уже слышал...
— Думала о тебе.
— О себе!.. Без меня оказалась бы на голом полу. Разве тебе хотелось — на голом полу? В каком-нибудь бараке, а, Капа?..
— Глупости!
— Это правда, Капа. Ты и полдня нигде не проработала за всю жизнь!.. На что бы ты жила, уйди я от тебя?
Вот поэтому ты и мирилась кое с чем, ела меня поедом, устраивала скандалы, но никогда не заикалась о разводе, никогда!..
— Сколько я слез пролила!
— Неправда, Капа!.. Я не видел твоих слез. Если ты и плакала, то не со мной. Может, когда разводилась со своим первым мужем, верзилой этим, поплакала!
— И в этом ты меня упрекал...
— Не знаю, какой он верзила, но он лучше меня.
— Хорошо, что хоть это знаешь.
— А ты не знала?
— Дура я была!
— Чем же я соблазнил тебя, Капа?
— Красотой и статностью,— засмеялась женщина.— Как взглянула на твою тонкую талию...
— Карманом и должностью. Поняла, что можешь помереть с голоду у своего мужа-пьяницы. Ты была в отчаянии, Капа, и пошла бы за первым мужчиной, подвернувшимся тебе... А тут я!
— И я пошла за тобой, стоило тебе поманить?.. Ты все забыл, Бага!
— Зачем же! Ты сначала привязала меня к себе, а потом для приличия поупрямилась. Интересно, что бы ты сделала, если б я вдруг решил уйти?
Вцепилась бы в твои шелковистые кудри. Бага!.. Или ты уже тогда был лыс?
— Пришла укусить!..
— Нет, чтобы напомнить о себе.
— Я и так вспоминаю часто.
— Когда состарился, понятно — сиделка нужна!
И раньше, Капа... у меня было много неудач.
— За неудачи никто не опросит, но кое-что ты делал умышленно.
— Надеюсь, кровную месть мне не припишешь?
— Я — нет, если другие не припишут.
— Ты знала больше других. Ты знала каждый мой шаг, будто на каждом углу стояли твои люди. Когда я связался с той женщиной, безмозглой, как ты говоришь, ты узнала об этом в тот же час!..
— Может быть... Ты всегда был себе на уме, Бага! Уже на второй день, как вошла в твой дом, я это поняла, но что было делать?.. Я смирилась — от тебя зависела! Но как обидно было сознавать, что я для тебя просто служанка!
— Я к тебе самой приставил прислугу.
— Это когда мы оба одряхлели. Что было — ушло. Теперь скрывать нечего. Я хочу спросить тебя...
— Спрашивай. Ничего от тебя не скрою.
— Ты приводил ее сюда, безмозглую ту?
— Цисану?
— Не хотелось мне произносить ее имя!..
— Как она могла прийти?..
— Я спрашиваю, приходила она, когда меня не было дома?
— Ты всегда была дома.
— А курорты три раза в год?
— Нет... Не помню.
— Хорошенько вспоминай, Бага!
— Нет...
— Однажды... в твоей машине я чуть не разбилась насмерть... Лежала в больнице, помнишь?
— Помню.
— Я мучилась на больничной койке... Ты приводил ее сюда?
— Цисану?
— Ты опять!.. У тебя что, и другие были?
— Да нет же!
— И на том спасибо. Хорошо. Я говорю о Цисане, все равно ты уже произнес ее имя. Ты был с ней здесь? Был, когда я мучилась в больнице?
— Ты уже выздоравливала.
— Был?
— Был, Капа, был!.. Нам некуда было деться. Мне не хотелось вести ее сюда, но деться было некуда...
— А провалиться под землю нельзя было, Бага? Как ты мог!.. Я страдала на больничной койке, а ты!..
— К тому времени ты пошла на поправку.
— Нашел себе оправдание!.. Узнал, что я не умру, и решил отпраздновать! Почему бы не использовать свободное время, так, что ли, Бага? Ничто не должно пройти мимо тебя и не проходило, ты жил по этому принципу...
— Каков уж есть, Капа... Что ты пристала ко мне?
— Я не существую, Бага. Ты пережил меня...
— И все же ты стоишь передо мной...
Бага выпрямился на диване. «Что за наваждение? — подумал он,— С кем я говорил? С ней?.. Но ведь ее нет в живых! Сам с собой? Но ведь она стояла рядом, спрашивала!..»
Тик-так, тик-так — стучали часы.
Бага попытался встать, но какая-то тяжесть потянула его вниз, и он снова прилег, лицом к спинке дивана, набросив плед на плечи.
И тиканье часов постепенно сошло на нет...
— Добрый вечер, Бага! — снова донесся женский голос.— Можно войти?
— Странно, ты давно уже вошла... Как это до сих пор ты не присела?..
— Ты не предложил сесть.
— Разве ты здесь гостья? Садись, кто против!..
— Я не о себе...
— Капа?..
— Я не Капа.
— Что за чертовщина?.. Неужели глаза мои так ослабли?
— Как, ты жалуешься на свои глаза, Бага?
— Чему удивляться?.. Разве ты не знаешь, что я ношу очки?
— Очки?.. Когда я тебя знала, у тебя были орлиные глаза.
— Какая ты юная!.. Мне кажется, я где-то видел тебя.
— Горе мне, чтоб я пропала!.. Не таким я хотела тебя увидеть, Бага. Может, мне лучше уйти?
— Не уходи! Я плохо вижу, это верно, но я еще нуждаюсь в людях... Подойди поближе, я разгляжу тебя.
— Не узнаешь?
— Агра?!
— Узнал.
— Это ты, Агра!
— Спасибо, что узнал.
— Сколько времени прошло!.. Где ты? Как ты?
— И ты об этом спрашиваешь?..
— Откуда ж мне знать!..
— Когда-то ты утверждал, что знаешь все. «Мне все ведомо наперед»,— говорил ты.
— Ничего я не знал. И ничего не видел, хоть ты и говоришь, что был зорким, как орел...
— Рассуждай так раньше, ты бы от многого уберег себя, и дела бы твои шли лучше.
— Они и так шли неплохо, Агра.
— Они шли, как ты этого хотел... Но если посмотреть со стороны...
— Людям со стороны всегда что-то не нравится, и они начинают болтать!.. Что плохого можно было сказать обо мне, когда брал тебя в жены?
— Жизнь, Бага, не делится на «до» и «после». Она одна...
— Присядь, Агра.
— А Капитолине ты не предложил сесть, она разговаривала стоя, больная женщина!
— Оставь ее!.. Ты что, подслушивала?
— Зачем? Что нового я могла услышать, Бага? Когда-то я сама предупредила ее, и все сбылось... Все сбылось, Бага!
— Ты действительно подслушивала.
— Понимаешь, Бага... Капа это я, я — это Капа... Я вместе с ней обвиняла тебя, вместе с ней выслушивала твои оправдания. Но ты не предложил ей сесть. Это мне особенно не понравилось!
— Почему ты защищаешь ее? Странно!..
— Защищаю женщину, которая заменила меня в твоем доме, разлучницу,— это тебя удивляет?.. Люблю я ее или ненавижу, Бага, но ты должен был предложить ей сесть, ведь ты сходил с ума по ней!..
— Я ее никогда...
— Ну зачем врать! Ты же знаешь, я не переношу лжи, мои воспитатели позаботились об этом: что бы я ни натворила, врать было нельзя!.. Но случилось так, что солгали мне...
— Меня имеешь в виду?
— Не твоих же соседей!
— Ты легко одета, а на дворе дождь, холод...
— За окном, Бага, летняя звездная ночь. Такая, как в Ауасадзыхе, когда ты сидел под ореховым деревом... Полнишь ореховое дерево и вино, которым я вас угощала?
— Помню. И все-таки сейчас зима...
— Лето, Бага!.. Ко всему можно прикоснуться, все переиначить, можно легко вернуться в юность, если ты старик, и заглянуть в старость юношей. Ты этого никогда не понимал, как тот строгий редактор... Ты пристроил меня к нему секретаршей, помнишь?
— Его уже нет в живых...
— У него было три разноцветных папки с надписями: «вчера», «сегодня», «завтра»... Как будто сегодня не возникнет из вчера, а завтра — из сегодня!..
— Вы что, сговорились с Капитолиной?
— О чем?
— Загнать меня в угол!
— Как я могу с ней сговориться? Я всегда избегала ее, мне становилось плохо, если случайно сталкивалась с ней на улице!..
— Я во всем виноват.
— Ты, Бага, ты!
— И ты пришла судить?
— Нет, мне только обидно, что ушла от тебя молча! Надо было все высказать...
— Говори сейчас.
— Сейчас и тогда — не одно и то же. Сейчас нет пользы.
— Для кого?
— Для нас обоих. А тогда... тогда ты мог стать лучше, скажи тебе все я или кто-то другой!
— Откуда ты знаешь...
— Откуда я знаю, что ты стал еще хуже?
— Я...
— Не торопись, Бага. Я хочу сказать не о том, что лежит на поверхности, не о том, Бага!
— Так не тяни душу!..
— Расстроился?
— Я же человек.
— Тогда найди в себе силы выслушать до конца!
— Попробую...
— Я ушла после очередного срыва, твоего срыва! Ты буйствовал! Этот крик, это топанье ногами, эти злобные взгляды!.. Я смотрела на тебя с ужасом: тот ли это Бага, который готов был носить меня на руках? Бага, который всего пять лет назад чуть ли не молился на меня?!
— Пять лет — большой срок...
— Ты обещал выслушать... Что же нас свело, думала я? По возрасту ты много старше, с деревней тебя уже ничего не связывало, я могла просто не попасться тебе на глаза...
— Если б я был слепым!
— Уж лучше бы ты был слепым!..
— Откуда я знал...
— Что будет потом? Будет то, что сделаешь. Я не говорю о случайностях, они всегда неожиданны... Но то, что произошло, не случайность, это беда, Бага! Беда, которую ты сам устроил. Себе и мне!..
— Неужели ничего хорошего вспомнить нельзя? Были же дни — душа радовалась!..
— Может, и были, но я что-то не припомню... Ты воспользовался моей наивностью: подсылал людей, уговаривал моих родителей, весь мир обещал положить у моих ног!.. И Арсана покинул наш двор. Навсегда. Вот он любил меня, хотя никогда не говорил об этом!..
— Арсана был только двумя годами моложе...
— Он был лучше!
— Чем? Внешностью?..
— И внешностью тоже... Он был веселым и щедрым. Его уважали, он был незаменимым на своем месте! Ты улыбаешься? Ты сравниваешь свою должность с должностью Арсаны... Послушай, Бага! Родившись, мы уже имеем самую большую должность — человек! И уволить нас может только смерть... Ты плохо выполнял свои обязанности, Бага. Ты не соответствовал должности человека!..
— Ну это уж слишком!
— Ты был плохим мужем.
— Не я один...
— Плохим отцом... Что отводишь глаза, Бага? Молчишь!.. Ладно, обо мне ты не думал, для тебя мои слова ничего не значили, дела — тоже, но о своей дочери, о единственной, ты мог подумать?.. Да, я знаю, потом у тебя были еще две, от Капы. Где они?
— Одна умерла, другая вышла замуж где-то на краю земли...
— Но ведь была и наша дочь, моя Амра (2), мое солнышко!
— Ты запретила мне видеться с ней!
— Когда ты хотел, Бага, ты находил тысячи способов обойти любой запрет!.. Я не могла сказать девочке, что ее отец умер. Бывает, говорят такое детям, которых бросили отцы, может, и Амре надо было сказать, но я не смогла!.. Почему, думала я, ребенок должен потерять живого отца? Да и стыдно это, горько!.. И еще я боялась: узнает от других про отца — потеряет доверие ко мне. Не будь ты у всех на виду, я бы что-нибудь придумала, посадила бы тебя под замок в каком-нибудь ауасадзыхском сарае, в землю бы закопала наконец, но ты был слишком известен!..
— Я не забывал Амру... Но понимаешь, новая семья — новые дети, заботы...
— Никто у тебя твоих детей не отбирал... Но и Амру нельзя было терять.
— Нельзя...
— У нее все так неудачно сложилось...
— Да, слышал.
— Когда мне было невыносимо одной среди чужих, когда мне повеситься хотелось, ты, разумеется, не спешил ко мне на помощь, да я и не подпустила бы тебя к себе, сердце мое уже окаменело, но ты мог подумать о дочери? Встать рядом с ней, прислушаться, о чем шепчутся люди? Если б отец был рядом, шептались они, если б не лишилась она отцовского глаза, разве такая была бы у нее судьба!.. Да, меня обвиняли тоже, но сколько обвинений можно предъявить тебе!.. Как мог ты спокойно стоять в стороне?!
— Было уже поздно... А разве ее похитителя не судили?
— Не знаешь?
— Знаю... Его посадили.
— Да хоть бы повесили! Раз уж девушку опозорили, хоть весь город пересажай, только еще хуже!
— Я мог ужесточить судебное дело, но...
— Решил притвориться, что слеп и глух!
— Сама посуди: исправить ничего нельзя, а мое положение...
— Ох уж это положение! Испугался, бедненький, вдруг люди скажут: жива еще, оказывается, первая жена Баги, пустила свою дочь на улицу, и Бага хорош — не помешал!.. Испачкаться испугался?
— Что ж, по-твоему, не надо бояться, стыдиться?..
— Там, где действительно нужно было, у тебя не было ни стыда, ни страха!..
— Такой бессовестный?.. Что ты говоришь, Агра! Послушай, что ты говоришь... Если и была моя вина, допустим, проморгал что-то, это еще не повод для таких обвинений!
— Перестань!.. Мы были в поле твоего зрения, ты прекрасно знал, в чем мы нуждаемся, чего нам не достает... Помоги ты Амре хоть чуточку, наша дочь поступила бы в институт, получила бы образование, нашла бы свою дорогу в жизни... Да и без твоей поддержки, улыбнись ей судьба, она, добившись своего, окликнула бы тебя, не отвернулась. И тебе стало бы стыдно, Бага!.. Что бы ты сделал, если б однажды, уважаемый всеми, она переступила твой порог?
— Не знаю...
— Я знаю. Ты бы встретил ее как чужую!
— С чего ты взяла! Я бы порадовался вместе с ней...
— Жаль мне тебя, Бага. Мне пришлось не сладко, а уж тебе и подавно — не позавидуешь!..
— Я устал. Все безразлично... Вымотался.
— От чего?
— От жизни, от чего же еще!.. Будь она проклята!
— Никогда не проклинай ее, Бага! И не только потому, что жизнь несла тебя на руках! Даже я, которую эта жизнь здорово потрепала, даже я знаю: жизнь — это праздник!.. И если праздник оказался плох, значит, сам ты испортил его... Не мути его, Бага, верь, что лучшее всегда впереди!
— Ты так говоришь, будто я еще двести лет буду ходить по земле.
— Пускай два дня!.. Я пойду, Бага. Ты сегодня устал, извини.
— Останься.
— Что обо мне скажут, если увидят здесь?
— Мне кажется, ты не все сказала...
— Об остальном поразмысли... Так будет лучше.
— О чем?.. Я плохой муж, плохой отец.
— У тебя были товарищи, Бага. Вспомни о них...
— Агра! Приходи...
— Я?
— Да, ты!.. Ругай, если хочешь, но приходи. Плохо — совсем одному!
— У тебя есть Дуда.
— Ей тоже надоело со мной... Вот увидишь, она скоро сбежит! Уже сбежала...
— Она у постели больной...
— А я что, здоров?.. Не оставляй меня, Агра!
— Скоро вернется Дуда... Будет неудобно, если она застанет меня здесь.
— С тех пор, как мы расстались, я одинок, Агра.
— Бедный!.. А мне жаловаться кому?
— Ты уходишь, так и не вспомнив что-нибудь хорошее...
— Счастливо тебе. Бага!...
Тик-так, тик-так... Пусто вокруг!.. Как пусто и темно.
Но вот скрипнула дверь. Еле слышно. Открылась и тихо закрылась... Кто там, чья там тень у двери?
— Дуда!
Молчание.
— Агра? Ты вернулась!..
— Нет, Бага, это не Агра... Это я!
— Кто ты?
— Разве не ты позвал меня, своего товарища?..
— Какой знакомый голос!.. И все же я не узнаю тебя. Подойди поближе, к дивану, я бы поднялся навстречу, но спина болит, извини!
— А голос знакомый?
— Очень знакомый! Удивительно!.. Как звать тебя?
— Иаса.
— Иаса?!.. Если я еще не сошел с ума, пощади меня! Уходи!..
— Разве ты не звал меня?
— Я звал Арсану...
— И Арсану тоже. Мы ведь росли вместе, дружили, купались в Кыжьдзы, собирали каштаны в горах... Я слышал, ты устал от жизни?
— Разве я сегодня появился на свет, Иаса? Жизнь унесла всех вас, кто шел рядом... Оставила меня одного, как в пустыне! Выйдешь из дому — и никого из тех лет... Никого!
— Знаю, Бага, знаю...
— Откуда тебе знать!
— Должен знать. Ведь мы же друзья!
— Конечно, друзья... Только вот я постарел, ,а ты все так же молод. Послушай, как это тебе удалось?
— Смерть помогла.
— Ну зачем ты!.. Это же страшно.
— Так боишься смерти?
— А кто не боится?.. Помню, в больнице один старик... умирая, он просил врачей продлить ему жизнь, хотя бы на один день!.. Предлагал все свои сбережения! А что дал бы ему этот один день в душной палате, ему, высохшему до костей, не принимающему никакой пищи, с исколотыми венами?.. Я был молод, и мне было смешно!
— Теперь не смешно?
— Теперь страшно...
— В жизни есть немало такого, что страшней смерти, разве не так. Бага?.. Если человек победил себя, что для него смерть?.. Биологическая необходимость, не больше!
— Это из области философии, Иаса... Тебя всегда тянуло к Гегелю и Канту!
— Ты, понятно, другое дело — практик!..
— Подначиваешь? Это на тебя не похоже.
— Зато на тебя похоже. Ты умел смеяться в спину, украдкой...
— Хорошо, что нас никто не слышит, Иаса. Можно подумать, что по отношению к тебе я когда-нибудь поступил нечестно!..
— Голова у тебя всегда была на месте, Бага, даже тогда, когда прикидывался простачком... Мне не хватало твоей мудрости.
— Да нет, это ты был умен, даже слишком!.. В тебе было многое... от бога. Все давалось легко! Ты улыбался там, где мы ломали головы, и опережал нас всех в любом серьезном деле... Я тебе завидовал!
— Проклятая зависть!..
— Почему? Я завидовал не плохой завистью!
— Хорошей?
— От всей души!
— От всей души!.. Это ты не мне, кому-нибудь другому скажи: «Завидую без злого умысла!», «Хочу хоть немного быть похожим!..» Все чепуха! Зависть не разделяется по качеству, Бага, только по степени... У тебя, надо полагать, была зависть третьей степени...
— Есть еще четвертой?
— Да, но это уже обугливание...
— Зря так говоришь!.. Конечно, если я скажу, что меня радовало твое превосходство, я солгу, но желать тебе плохого, толкать тебя в грязь, таить обиду на тебя — такого не было, Иаса, и не могло быть: ты во всем помогал мне, я даже задачки у тебя списывал!
— И злился на меня!
— Был благодарен тебе!
— Много ты забыл, Бага...
— Напомни.
— Не все понравится...
Что бы ты не сказал, у меня не было друга ближе тебя! Детство, а главное, юность, наша с тобой юность — в чужом городе, за тысячу верст от Ауасадзыха. Мы были больше, чем друзья, мы были братья!
— И все-таки начнем с детства, Бага...
— Ну да, с детства! Я как сегодня помню — какой проблеск памяти! — волоча портфели, мы впервые пошли в школу. Вы тогда жили по ту сторону реки, мы по эту... Встречались у моста. Каждое утро...
— Сирота и сынок самого состоятельного человека в округе.
— Да, мы жили хорошо.
Очень хорошо!.. Но к чему нам вспоминать об этом? Мы были друзьями.
— Ты был нашим вожаком, Иаса... Мне всегда казалось, что ты станешь великим математиком.
— А ты великим футболистом!
— Не надеялся, что из меня выйдет толк?
— Почему? Разве о Пеле можно так сказать!.. Великих футболистов в наше время приравнивают к национальным героям... Помню, если ты завладевал мячом и устремлялся к воротам, догнать тебя было невозможно!
— Ты иногда догонял...
— Речь не обо мне. Видно, не нашелся человек, чтобы заняться тобой по-настоящему! Навечно бы оставил свое имя в истории... Великий Бага из Ауасадзыха!
— Бессмертная слава, конечно, приятная вещь...
— Если это не слава Герострата.
— Герострат?.. Или Геродот?
— Ты что, до сих пор их путаешь?
— Ах, да! Вспомнил... Не упрекай меня, в истории я всегда был слабак... Это ты...
— Вот, Бага, мы и подошли к самому главному... Я хотел переписать историю родной земли, но сначала выбить из нее пыль!
— Переписать?
— Посмотреть на историю Абхазии глазами абхазца. Не глазами писарей римского легата, тбилисского эмира, турецкого паши или русского генерала... Чему ты улыбаешься, Бага?
— Помню, как мы сняли комнату, хотя учились в разных институтах, чтобы жить вместе и вдоволь разговаривать по-абхазски...
— Не забыл?
— Ты садился по-турецки, поджав ноги, и твоим историческим рассказам не было конца... «Наша история мало изучена, ее писали небрежно и часто недобросовестно»,— твердил ты. И говорил, говорил... А я слушал раскрыв рот!
— Мало я успел собрать материала, Бага. Мало!
— Ты надорвался... Зачем было так торопиться, изматывать себя?
— Я говорил себе: «Если не ты, то кто же!..»
— Нашлись же!.. Сделали то, чего не успел ты, и многое другое... Целые горы бумаги исписали — лошадь не перепрыгнет!
— То, что они сделали сейчас, Бага, я знал уже тогда... Но жизнь подставила мне подножку, и я оказался там, где нахожусь... А там — пустота!
— Как это?
— Меня нет, Бага, со мной покончено... Ты разговариваешь с сердцем своим. Лежи, не пытайся поднять голову, не утруждай себя, лежи и слушай.
— Ты же все-таки стоишь, а я лежу...
— И лежи. Ничего плохого в этом нет, зачем вставать перед тенью?
— Ты говоришь — тенью? Но мне казалось... Я забыл, что с тобой случилось, куда ты исчез?..
— Что я заболел, ты помнишь?
— Да, но потом...
— Полгода я был прикован к постели. Исхудал так, что только кожа да кости остались... Измучил я тогда тебя, Бага! Мне хотелось, чтобы ты каждый день стоял у дверей больницы, боялся я... Вдруг станет хуже и некому будет увезти меня в Абхазию, одна надежда на тебя! Меня охватило малодушие...
— Помню.
— Я не хотел пугать маму, но все же предпочел бы лежать дома...
— Ты не должен был торопиться!..
— Увидеть зеленую траву нашего двора, а там и смерть не страшна, думал я. Вынесли бы кровать во двор, поставили у дерева, в тень, глядел бы я в голубое небо, может, встал бы на ноги, прошелся по зелени двора, спустился к ручью... Помнишь, какой чудесный ручей огибал нашу усадьбу?
— Прекрасный ручей!
— Испей я этой воды — и вернутся силы, так верилось мне! Но ты прав, нельзя было торопиться... Ты приходил, садился у моей постели, говорил по-абхазски, и мне становилось легче, казалось, боли утихали, я забывал о них, но уходил ты, и снова мне было плохо. Я мучился не день, не месяц, полгода я высыхал...
И когда мне стало казаться, что небо рушится на меня, я перестал щадить мать...
— Когда мы собирали тебя в дорогу, ты был без сознания.
— И во двор меня внесли, как покойника... Потом я услышал крик мамы, понял, что жив, понял, что дома... Затеплилась душа в теле, и первое, что спросил я у тебя, когда открыл глаза: «Где мои бумаги, Бага?..» И ты промолчал. Тебе нечего было сказать, нечем ободрить меня... Куда ты дел мои рукописи, Бага?
— Ты так спрашиваешь, будто я сжег их на костре!..
— Костер или вода, какая разница, если они утеряны...
— Почему ты решил, что я их утерял? Это ты знал, где они находились...
— И ты знал!.. В моей комнате они были, где же еще! Впихнул бы в какой-нибудь чемодан, да хоть за пазуху, Бага! — и они бы вернулись в Абхазию вместе со мной... Этим ты бы спас меня, Бага! Что ты привез? Мои кости! Но кому они были нужны, если душа моя, вся жизнь, была в тех бумагах! Я весь мозг вложил в них, сердце все, разве ты этого не знал?..
— Перед отъездом я обшарил комнату, искал твои вещи, но бумаг не видел, Иаса...
— Ты искал мои вещи?
— Надо было их оставить? Ты же мог замерзнуть!..
— Замерзать, голодать — мне было все равно, я угасал, но с моими бумагами ничего не должно было случиться!..
— Может, их спрятала Галя? Она ведь знала им цену.
— Только ты один знал, что я любил девушку с этим именем... Ты справлялся у нее? Потом...
— Когда потом?
— Когда вернулся на учебу.
— Я не знал, где она жила.
— Перестань, Бага!..
— С ней невозможно было говорить... Она сразу начинала плакать!
— Значит, ты ее видел иногда?
— Я же говорю, плакала... И я ее осторожно выпроваживал домой.
— И ни разу не спросил о рукописях?
— Не могла она их взять! Она ни разу даже не заикнулась о них, выходит, она понятия не имела, где они находятся. Мы же твои вещи вместе с ней собирали! Слушай, а может, ты у нее оставил?
— О чем бы я тогда спрашивал, Бага? Эх, Бага, друг ты мой закадычный!.. Ладно. Ушли, в прошлом все мои обиды. И эта тоже, самая большая!.. Душа и тело теперь порознь, о чем говорить! Душа на небе, тело в земле. Одиноко на небе, одиноко в земле... Мне кажется, и ты одинок. И твое одиночество пострашнее — одиночество живого! Но почему, Бага?
— Судьба, Иаса! Так уж предрешено...
— Зная тебя, я бы не стал валить на судьбу... Где твоя жена?
— Капа умерла. Нет ее...
— Послушай, какая Капа?
— Капитолина... Ах, да! Ты же ее не знаешь, Иаса... Иаса, как давно мы не виделись с тобой!
— Ты говорил, на земле нет девушки лучше Агры, что же разлучило вас?
— Внезапно так...
— Ты не имел права оставлять Агру!
— Не имел, конечно, не имел! Но что поделаешь, судьба...
— Ты весь в этом, Бага. Если не на кого переложить свою вину, тащишь на суд судьбу. Агре нужно было выйти замуж за другого человека.
— Арсану имеешь в виду... Она тоже в горькие минуты произносила это имя. Но что же Арсана не боролся за свое счастье, что же он не боролся, Иаса?
— Совесть мешала...
— Ну да! А я...
— Речь не о тебе. Об Арсане. Будь ты для него чужим человеком, он бы так просто Агру не отдал, хоть целое войско против него выставь. Но он считал тебя своим товарищем и не стал мешать, исчез...
— И быстренько женился... Не торопился бы так, если и впрямь любил Агру.
— Он мог жениться и на второй день! Что это доказывает? Назло мог жениться, с тоски... Но ты, получив Агру, почему ты не носил ее на руках?
— Ты уже говорил об этом...
— И сто раз повторю! Не довелось нам с Галиной, не выпало долгого счастья, уж я бы тебе показал, как боготворят любимую женщину.
— Теперь можно говорить... Прости, Иаса.
— Да чего уж! Меня нет, разумеется. Но ты-то жив, а женщина украшает жизнь, да что там, она дает эту самую жизнь!
— И хребет мужчине ломает...
— Наоборот, спасает от гибели!
— Позорит! Да так, что никакой водой не отмоешься!
— Я говорю о таких, как Агра! Как ты мог обидеть именно такую? Как могла появиться в твоем доме та, другая... Как ты ее назвал?
— Капа... Капитолина. И какая б она ни была, Иаса, прекратим этот разговор. Не забывай, что долгие годы она была хозяйкой в моем доме!
— Извини, я пришел не для того, чтобы обидеть тебя...
— Конечно же, обрадовать! Обрадовать пришел, Иаса...
— Напомнить кое о чем, напомнить тебе, занятому и очень забывчивому человеку...
— Вот и вспомнили вместе. Под каждый камень заглянули...
— Был еще Инал.
— Инал?
— Да, наш товарищ Инал.
— Я многих знал с этим именем.
— Но того Инала тебе забывать негоже!
— А!.. Ты говоришь о сыне Арындба Махаза. Два года мы с ним работали вместе, а после...
— Куда он девался после?
— Запамятовал я, Иаса... Столько лет прошло!
— Ты поднимался вверх, он опускался вниз.
— Подниматься вниз, что поделаешь, нельзя. Как и опускаться вверх...
— Решил пошутить, Бага?.. Я мог бы и поспорить.
— О чем?
— Что можно, например, подниматься вниз, бывает и такое, разве нет, Бага?
— Раз ты говоришь... Я знаю только, что жизнь сурова, в ней борьба, драка, и победивший идет вверх, проигравший — вниз, путаясь в ногах, бессильный что-либо сделать...
— Но в этой великой суматохе, Бага, даже в ней нельзя идти по спинам товарищей! Жизнь, конечно, борьба, но не бой гладиаторов, не схватка на уничтожение, где все средства хороши... Вспомнил, как было с Иналом, Бага?
— А что, собственно, вспоминать? К Иналу я относился хорошо, да и делить нам было нечего.
— Инал всем нравился. Не карьерист, не выскочка, и работник отличный...
— Он был честным парнем.
— Был. И его любили, исключая, может, двух-трех человек. «Далеко пойдет!» — говорили о нем. И ты решил, было бы неплохо вовремя натянуть поводья...
— Для его же пользы, а то ведь легко потерять чувство меры. Человек, Иаса, подобен необъезженному коню, молодой человек, разумеется, поди угадай, в какой забор врежется!..
— Опасался, что может разбиться?
— Во всяком случае, не хотел.
— Не рано ли начал опасаться?.. Ладно, ты натянул поводья, а подножку... тоже ты поставил?
— Это был не я.
— Но знал обо всем?
— Знал.
— Трудно поверить, что ты был в стороне, но если и так, ты поступил не лучше. Посуди сам: все зная, не стал на защиту Инала. Среди бела дня с человеком обошлись несправедливо, жестоко, а ты молчал, даже не попробовал вступиться.
— Ты думаешь, это было просто?
— Не просто. Защитник мог пострадать вместе с Иналом.
— Не мог, а пострадал бы непременно! Обвинили бы обоих, и одна река унесла бы их...
— Страшно было?
— Посмотрел бы я, как ты повел бы себя в такой ситуации!.. Немало было людей, которые тайком требовали от меня, чтобы я восстановил справедливость, заслонил собой Инала, но, если это так легко, почему они...
— Бага, Инал был твоим товарищем!
— Значит, в омут вдвоем, за компанию?!..
— А может, вдвоем бы и спаслись?
— Нет, не спаслись... Допустим, меня бы не посадили, все равно — конец всему... Да, Инал был моим товарищем, но у меня была семья, и я не мог...
— Инал бы смог, поменяйся вы местами!.. Но с ним разделались, а ты еще быстрее пошел в гору.
— Не за счет Инала.
— Твои счета тебе лучше знать! Сказать, о чем ты сейчас думаешь? Что прошло, то миновало. Ничего не поправишь, ничего не вернешь, лучше забыть!.. Последние годы ты только и делал, что убегал от воспоминаний, и, кажется, далеко убежал...
— Нет, Иаса. Никуда я не убежал... Как хорошо было бы, если б человек не помнил прошлого!
— Тогда бы и в будущее не пройти.
— Я прошел бы. Сбросил бы этот груз и прошел, как в молодости, легкой походкой, забыв про свой возраст...
— Обманываешь себя?
— Стреножили меня эти воспоминания!
— Тебе скоро семьдесят? Будет пышный юбилей...
— Не будет юбилея. И слава богу, зачем людям напоминать то, что они давно забыли!
— Стареешь, Бага! Торжества, президиумы, ты же любил это. Вспомни, как ты, согнувшись, словно маленький замерзший дрозд, устраивался у длинного стола президиума...
— Маленький замерзший дрозд... С какой любовью ты говоришь обо мне!
— Любил. Было время...
— А сейчас... глаза бы не глядели, да?
— Ну зачем так! Есть за что и добром помянуть: как ни крути, детство и юность наши.
— И все-таки пришел обвинять.
— Считай, что не приходил. Я ушел. И больше мы никогда не увидимся.
— Почему?
— Я там, где нет ничего. Ты здесь, где все?!
— Если здесь есть все, тол слепой. Что «все», Иаса?
— Жизнь, Бага, жизнь... Эта вечная горная речка! Мчится она вперед, переливается на порогах, делает крутые повороты, ударяется в берега, сердится, смеется, грохочет... Змеится по ущельям, ныряет под скалы, плутает в зеленых зарослях, растекается в долинах!.. Жизнь, Бага, это праздник!
— Уж не стихи ли это, Иаса?
— В тех бумагах, Бага, в тех самых бумагах были и стихи...
— Не надо больше об этом, Иаса... Не сохранил я их.
— Пусть будет так, Бага... Что с тобой?
— Сердце...
— Бага?!
— Мое сердце...
Бага очнулся, с трудом сел на диване. Холодный пот покрыл лицо, тошнота подступила к горлу... С грохотом захлопнулись ставни. Видно, ветер не раз стучал ставнями, пока Бага был в забытьи... Хлопал ветер ставнями, а ему казалось, кто-то входил и выходил, хлопая дверью. Сон и явь, явь и сон, и не сразу разберешь, где живые, где мертвые, где там ложь, а где правда... И все-таки прав Иаса: жизнь — это праздник. Праздник каждого дня, каждой минуты. И если сегодняшний праздник испорчен, есть еще завтра, как есть трава, море, горы...
Боль в сердце утихла. Бага умылся, разделся и лег в постель.
Странно, но заснул он спокойно, не боясь одиночества. Спокойным, крепким сном заснул он, как в молодости. И проснулся на рассвете без ломоты в суставах, с ясной головой. Открыл окна и взглянул на небо. Оно было чистым.
Просыпался город. Пошли первые троллейбусы. С балкона было видно, как семенили к морю люди в спортивных костюмах и радостно улыбались, наверно оттого, что небо было безоблачным. Его тоже потянуло туда, к морю. Вот сейчас спустится вниз и пойдет в сторону моря, как делал это не раз, если здоровье позволяло. В хорошую погоду он пешком проходил всю набережную, и люди в спортивных костюмах здоровались с ним, как со старым знакомым.
— Куда направляемся в такую рань! — раздался чей-то надтреснутый голос, когда Бага вышел на улицу.
— А, доброе утро, сосед!— Бага улыбнулся пенсионеру.— Вот иду встречать праздник!..
— Еще один? Как много их стало, этих праздников! День моряков, День строителей, работников сельского хозяйства, просвещения, медицинских работников...
— Устанешь!— засмеялся Бага.
— Послушай, а нет ли праздника специально для нас, для пенсионеров?
— Все остальные дни наши!
— Так ты, стало быть, встречаешь наш праздник? — засмеялся сосед.
— А ты идешь за молоком для своего внука? Что, бабушка болеет?
— Прихворнула старуха...
— Дай бог ей здоровья! Ей мешали ненастные дни, а теперь разгулялось, видишь? Она поправится... Это тоже праздник — идти за молоком для внука, так ведь, сосед?
Бага пошел вперед, но оглянулся и снова приблизился к соседу.
Пристально глядя ему в лицо, спросил:
— Ты знаешь Иасу?
— Иасу? Нет... А что он натворил?— спросил сосед настороженно, может, потому, что Бага смотрел на него слишком пристально.
Бага молчал.
— Кто он, этот Иаса? — сосед даже огляделся.
— Это великий человек. Запомни: Иаса Ашхаруа!
И Бага повернул к морю. Сосед, смотревший вслед
Баге, сказал негромко:
— Оказывается, у него голова не в порядке... Бедняга!
А Бага шел вдоль берега, глядя на море. И сердце его ликовало от солнечных брызг, от игры воды и солнца.
У моря тоже был праздник.

___________________
1 Герой Нартского эпоса.
2 Амра — по-абхазски означает солнце.

Перевел с абхазского Юрий Лакербай

(Печатается по изданию: Н. Квициниа. Праздник. Повести и рассказы. Москва, 1988. С. 5-73.)

_____________________________________________

ПРОЗРЕНИЕ

Алоу прочитал газету от корки до корки, а теперь перелистывал ее — чего не сделаешь от скуки!.. На четвертой странице Алоу еще раз просмотрел все объявления, проверяя фамилии тех, кто умер, и тех, кто остался в этом мире скорбеть об ушедших. Отложив наконец газету, в которой ничего больше нового найти он не мог, Алоу стал разглядывать своего спутника, широколобого, грузного мужчину. Повозившись с чемоданом, довольно потрепанным, мужчина сел напротив Алоу, положив перед собою на столик толстую книгу, такую же потрепанную, как чемодан. Буркнув что-то вроде приветствия, спутник тупыми, короткими пальцами стал быстро листать страницы, пробегая их глазами...
В окно он не взглянул ни разу, и Алоу решил, что нет здесь никого, по ком бы болела душа его.
«В дальнюю дорогу собрался! — подумал Алоу.— Что ж, у меня тоже не близкий путь...»
Хорошо, когда рядом попутчик солидный, нe на один перегон. И еще лучше, если он, попутчик, молчалив и тих. С таким в купе — отдых! Веди себя, как в собственном доме,— лежи, стой, ходи, говори... А если некурящий — вообще замечательно! Алоу терпеть не мог людей, отравляющих себя и других табачным дымом!.. Потом и от тебя, ни в чем не повинной жертве, тоже несет табаком.
Поезд набрал ход и теперь, вылетев пулей из тоннеля, несся во всю мощь. Алоу хотел заговорить со своим попутчиком, но тот был углублен в книгу, и Алоу решил, что беспокоить его грех.
Алоу смотрел на мелькающие за окном деревья, машины, бегущие по шоссе, что тянулось рядом с железнодорожным полотном, на горки с ютящимися на них жилыми строениями... И вдруг все провалилось куда-то, исчезло, и перед его взором открылась обширная равнина. Где-то далеко, на самом краю ее, стояли горы, окутанные снегом, горделивые, вечные. И здесь, в низине, тоже лежал снег, но не сплошным ковром, а большими рваными лоскутами.
Все эти дни было холодно, и выпал снег. Впервые за последние пять лет он выпал по-настоящему, не скупо. А еще недавно Алоу сетовал: время изменилось, теперь легко перепутать зиму с летом — солнце в декабре и дождь со снегом в мае!
Тот, кто не родился в этих местах, не рос здесь, вряд ли понял бы Алоу — воспринял бы все как должное. Но Алоу помнил другие времена, когда зима приходила в срок, со снегом, с морозами и заставляла разводить домашний очаг и греться у доброго огня.
Вот и в этом году, когда повалил снег, Алоу обрадовался, вышел во двор. Кружась, снег ложился на землю, огромной белой буркой покрывая кремнистое поле и лесистый склон...
И когда в этой первозданной тишине раздались выстрелы, Алоу подумал, что мир неимоверно стар и все в нем уже было. Был и он молодым, этот мир, и сам Алоу был юным. Крепким и веселым был тот Алоу и не боялся простуд. И так же, как сейчас, в пору большого снега звучали выстрелы. Звучали отовсюду, знаменуя начало охотничьего сезона. И охотник Алоу стрелял, благо дичи хватало!
Старший сын Алоу Мард унаследовал от отца эту страсть. Зимой, приезжая на каникулы, Мард сразу тянулся к отцовскому ружью, всегда вычищенному, готовому к стрельбе... Еще мать не успела налюбоваться сыном, наговориться с ним вдоволь, а сынок уже устремлялся в лес под легким, искристым снегопадом...
Но охотник охотнику рознь. Все больше становилось таких, которые не охотились, а убивали. Все подряд. Подчистую!..
И Алоу горевал: уничтожают лес, опустошают его. Если так пойдет и дальше, мы забудем, как выглядят даже дрозды! Еще бы не забыть, если каждому на тарелочке подавать жареного дрозда, как на свадьбе Лабарткаа!
Уже больше трех лет прошло с той памятной свадьбы, но Алоу помнит — перед каждым жареный дрозд!
Кому это пришло в голову, неизвестно, но хозяева решили удивить честной народ: триста гостей — триста убитых птиц, будто баранины, кур и прочей снеди не хватало!
Может быть, Алоу излишне кипятился тогда, выпив черной «изабеллы», но разве не прав он был, говоря, что благодаря таким старателям скоро и реки пересохнут — и ничего живого не сыщешь на сотни верст кругом! Тракторы, пилы, топоры, цалды, ружья — все на разор, на уничтожение леса бросили, до небес шум подняли в заповедных местах, где раньше и нога человека не ступала...
Если встать на возвышенности у края горного леса, то далеко внизу открывается глазу синяя безмятежная гладь моря. А за спиной твоей лес, но уже не такой, как прежде, огромных буковых деревьев, гладкоствольных, нарядных уже не встретишь выше Лазтоу, лишь в глубине еще остались дубы и грабы, пристанище зябликов, дроздов, фазанов.
Там любил охотиться Мард, это были почти их семейные угодья, и Алоу злился на тех пришельцев, которые постреливали там в отсутствие сына.
Приезжали они на собственных машинах, оставляя их на пригорке рядом с оградой усадьбы Алоу. Брали ружья и собак и исчезали в пока еще живом лесу. Это они и им подобные уничтожили всех волков, лисиц, диких кабанов и даже кротов!..
Вот и нынче пожаловали. Явились к снегу. Ох, и палили же! Сразу видно было, не односельчане... Односельчане не стреляют так часто, беспорядочно. Алоу постоял во дворе и пошел за ружьем.
«Когда у Ходжа Шарадина стали воровать коз, он и сам потянул одну из них!» — говорят в народе. Вот и Алоу отправился с ружьем в лес, чтобы этим людям меньше досталось, а заодно и мозги хорошенько вправить кому-нибудь из них.
«Распоясались! — думал Алоу.— Мы еще спим, а они уже бродят возле наших домов со сворой собак!.. Если такие заядлые охотники, пусть не жалеют ног - забираются глубоко в горы, где пропасти, скалы, пусть охотятся на ланей, как деды в старину!»
Алоу был настроен решительно, но когда перед ним вырос здоровенный мужик с бегающими ястребиными глазами, обутый в необъятные резиновые сапоги и с дорогим ружьем наперевес, Алоу сказал ему: «Доброе утро». Вот так, поприветствовал робко — и все! Эх, разве можно остановить реку, когда в разливе она двинется на тебя? Разве подставишь ей руки, ковшом сложенные? Да она сметет тебя и пойдет дальше, куда ей нужно...
И эти охотники будут идти, куда им нужно, пока не увидят, что стрелять больше не в кого. Успокоятся сами, но не раньше, чем опустошат округу. И Марду, его сыну, не оставят даже паршивого зяблика!
Далеко сейчас его сын Мард. Не до охоты ему. Алоу вспомнил, как радовался Мард в суровую зиму позапрошлого года, убив косулю. Лучшего праздника и придумать было нельзя!
В долгие зимние вечера, если Мард не приезжал на каникулы, все разговоры у очага были о нем. Так всегда бывает, когда единственный сын за тысячи верст от родного дома. Правда, две дочери, как маленькие ласточки, еще не покинули отцовского гнезда, но дочери — это не сын. Сын — наследник всего, что остается после отца...
На тонкую, как нить, дорогу, что тянулась теперь вдоль берега моря, падали хлопья снега, сгущаясь, они покрывали, а затем и совсем закрыли темно-бурые обочины и пестрые кровли.
Все дальше и дальше от моря уходил поезд. Здесь уже валил густой снег. И люди шли по перронам, оставляя глубокие следы...
Он подумал о снежной России и снова вспомнил Марда, радуясь предстоящей встрече. Как только приедет к сыну, поведет его туда, где вкусно кормят, в какой-нибудь дорогой ресторан. Матери кажется, что их Мард умирает с голоду, и она шлет ему кучу сладостей, а мужчине нужны не сладости — кусок хорошо прожаренного мяса нужен мужчине. И еще нужен душевный разговор, отцовский совет...
—  Вот это настоящая зима!— сказал широколобый попутчик и, сняв очки, едва державшиеся у него на носу, положил их на книгу.
—  Это да,— сказал в ответ Алоу, чтобы что-то сказать. Ему было зябко, хотя он и накинул на плечи пальто.
Но мало-помалу они разговорились и даже позавтракали вместе.
Попутчик Алоу Сергей оказался добрым человеком. К тому же у него было одно неоценимое качество: он умел слушать. А Алоу уже давно необходимо было высказаться: последнее время ему часто приходил на память один эпизод из его юности. Это был такой эпизод, о котором он не мог рассказать ни знакомым, ни, тем более, жене. Да и лет с тех пор прошло столько, что не верилось уже, было ли это на самом деле...
Сергей мягко улыбнулся и спросил:
—  А сколько вам было тогда лет?
—  Двадцать два, так примерно,— ответил Алоу и, глянув на Сергея, начал свой рассказ: — Я только что закончил сельхозтехникум. Мои отец и мать хотели, чтобы я работал в деревне, я перечить не стал. Поначалу был уверен в своих силах, меня даже хвалили руководители села, но вскоре выяснилось, что я мало на что способен. Да, я родился, вырос в деревне, все мне здесь знакомо, но когда возложили на меня ответственность, когда строго спрашивать стали, я завертелся, как белка в колесе, и моя очевидная неопытность сразу обнаружилась. Я уже подумывал бросить все к черту, да как раз зима вплотную подступила к воротам, а с ней и передышка: зимой в деревне затишье. Убить время — вот главная забота деревенского жителя в зимнюю пору!
Слоняясь без дела, я вспомнил гостившего у нас два года тому назад Андрея Антоновича.
Познакомились мы с ним случайно, в Сухуми. Он впервые приехал в Абхазию, и все его страшно интересовало. Как-то он сказал мне, что хотел бы побывать в каком-нибудь абхазском селе. Это мне понравилось: большинство смотрит на мою родину как на пляж — пляж и только!
С легкой душой привез я в родительский дом гостя. Андрею Антоновичу понравился наш двор и дом. Человек он был доброго нрава и быстро сблизился не только с моими родителями, но и с соседями, словом, ко всем подобрал ключ. Казалось, и жил-то он у нас всего неделю, а мы так привыкли к нему, что своим начали считать. И провожали как своего: собрали родственников, соседей, посадили его в середине, среди самых знатных, устроили песни, пляски. Он был в восторге от наших песен и плясок!
А напоследок и сам лихо сплясал. «Казачок» назывался тот танец.
Если буду жив, говорил он, обязательно приеду снова, но прежде хочу вас пригласить к себе. А мне прямо в тот же день предложил поехать с ним. Обнимая на прощание, сказал, что полюбил меня, как сына...
Я обещал приехать как-нибудь...
И вот тогда, когда холодный ветер стал трепать меня, как одинокий стог чалы, и я не знал, куда себя деть, вспомнился Андрей Антонович, добрый человек, приглашавший меня погостить на его родине.
Отец с матерью благословили меня в дорогу. Хорошо, поезжай, сказали они, посмотри на мир, но только будь осторожен!..
И, снабдив гостинцами для Андрея Антоновича, отправили меня в дальний путь, который начинался на сухумском вокзале.
Валил густой снег.
В купе я был один. Зимою южные поезда полупусты, как известно.
Устроился я поудобней, радуясь, что никто меня не стесняет, но вскоре одиночество надоело мне, начала одолевать скука. Неужели так и проеду всю дорогу один в этой клетке? Я прошелся по коридору до тамбура, надеясь встретить такого же скучающего попутчика, но коридор был пуст. Я снова вернулся в свою клетку, и тут поезд остановился. Мы доехали до Гагры. Глянув в окно, я увидел, что пассажиров на перроне совсем мало. Наверное, поэтому я стал пристально рассматривать одну пару — парня и девушку. Как трудно они расставались! Я смотрел на них и никак не мог определить, кто из них уезжает, а кто остается. Парень держал чемодан и что-то горячо говорил. Девушка, опустив глаза, смотрела себе под ноги, словно разглядывала что-то, затерянное в снежных хлопьях. Из-под шапочки выбивались золотистые прядки. Щеки горели... А синий взгляд ее — она мельком глянула на мое окно — был невыразимо грустен... «Видно, провожает»,— подумал я, и мне тоже стало грустно, душа наполнилась горечью. Приревновал я девушку. Как будто было что-то между мною и ею!..
Они прошли вперед, и я потерял их из виду. Поезд тронулся. Ах, как бы я хотел быть на месте того парня! Но я бы не уехал от нее. В любую дорогу я брал бы ее с собой!..
Я сидел поникший. Со мной происходило нечто, чему названия я не знал... Вспомнилась одна сельская девушка, хорошенькая, но в сравнении с этой... Какое волшебство! Какая недосягаемая высота, боже ты мой!..
Та, сельская, больше нравилась моим родителям, чем мне. Она выросла в хорошей семье, и хотя задержалась в девицах, никаких видимых изъянов в ней не было. Но это мои родители обожали ее, мне она нравилась — и только. Мне и в голову не приходило бегать за ней! А будь по-другому, разве потребовалось бы меня уговаривать?
И месяца бы не прошло — с веселой свадебной песней «радеда» ввели бы ее в наш двор!
И вот, когда все, увязывая нас в единый узел, стали указывать на нее пальцем, я совсем охладел к своей предполагаемой невесте. Глупо, наверно, я повел себя... И в поезде, усевшись на свое место в купе, я вспомнил о ней и подумал, что надо наконец к чему-нибудь прийти, все равно без женитьбы не обойдешься, а лучшей невесты в нашем селе не сыскать. Не то что лучше совсем не было, были, да почти все замуж вышли... А эта, хоть за ней и не один парень увивался, смотрела в мою сторону, это я знал точно. Где бы ни повстречала меня, на свадьбе или на похоронах, всегда улыбалась ласково и вздыхала украдкой. Я, известное дело, хорохорился и на других поглядывать не забывал, а рассуждал так: зачем торопиться? Пока я волен, я к любой могу подойти, и вроде как все мои, одну забудешь — другую найдешь!..
Вдруг кто-то открыл дверь купе. Я поднял глаза и обмер! Она! Нет, не сельская девушка, о которой я вспомнил, а эта, с синим взглядом и золотистыми волосами... Значит, она уезжала, и парень провожал ее там, на перроне!
Она посмотрела на меня с недоумением. Видно, мое изумление было слишком явным.
—  Можно войти? — тихо спросила девушка, выставив вперед чемодан.
Я не ответил. Мне казалось, что за ней обязательно кто-то войдет: тот ли парень, другой ли... Никого не было! Я рванулся к ней, чтобы помочь, но ей это не понравилось: жестом остановив меня, она водрузила чемодан на полку и села, аккуратно поправив пальто.
Несколько минут я сидел, потеряв всякое ощущение реальности, в немом благоговейном созерцании. Думаю, что ей было неловко в эти минуты, а может, смешно, но виду она не подавала. Это я не мог совладать с собой!
Она сняла пальто и накинула его на плечи. Потом достала платок, поднесла его к губам, будто хотела спрятать усмешку, но тут же скомкала и прижала к подбородку.
«А вдруг парень этот просто задержался в тамбуре и сейчас войдет!» — мелькнула у меня мысль. И я спросил довольно глупо:
—  Где он?
То ли она не расслышала, то ли ей показалось, что вопрос обращен не к ней, но девушка даже голову не подняла. Я продолжал пялить глаза и ждать ответа. Мне позарез нужно было знать, где он, этот счастливец. И вот наконец она посмотрела на меня и очень тихо спросила:
—  Кто?
Теперь я молчал, как идиот. Потом сказал:
—  Ну тот... парень, что стоял с тобой?
—  А-а,— рассеянно произнесла она. И умолкла, будто все объяснила мне.
—  Чтобы не проводить такую, как ты...
—  Почему?— спокойно возразила она. — Он же посадил меня на поезд.
—  На поезд! — возмутился я, радуясь в душе.— Такую на край света провожать надо...
Она улыбнулась. Чуть иронично посмотрела на меня. Неожиданно лицо ее погрустнело.
—  Проводил бы и на край света, если б... имел право.
—  Интересно!— У меня словно камень с души свалился.— Не имеет права. Тогда его просто жаль!..
И остановился, боясь продолжать этот глупый разговор с незнакомой девушкой — скажу еще что-нибудь не так и испорчу все...
Она посмотрела на меня, словно говоря: «Вот так-то лучше!» — открыла чемодан, достала книгу. И стала читать. А меня будто и не было в купе...
Но я был. Хуже того, я нет знал, куда деться, и, сжавшись в комок, забился в угол.
Так и ехали мы. Войди кто-нибудь третий, сразу бы решил, что это два обиженных друг на друга человека, вынужденные находиться в одном купе, и пожалел бы нас.
Но мы не были обижены друг на друга. Скорее, хотели проверить — у кого больше терпения. Не знаю, заговорила бы она со мной первая или я, не выдержав, обратился бы к ней с каким-нибудь очередным идиотским вопросом, или так бы и промолчали всю дорогу и ничего бы не случилось потом... не знаю! Но все поставила на свои места женщина, которая вошла к нам в купе. Нагруженная разными сумками и авоськами, она, широко улыбаясь, втиснулась в дверь и, приняв, видимо, нас за мужа и жену, шумно обратилась к нам за помощью:
—  Подсобите, детки мои!
И сунула мне в руки чемодан, который, пожалуй, был ее ровесником, а то, что ей за шестьдесят, я не сомневался.
Я хотел забросить чемодан наверх, но женщина остановила меня:
—  Это что же, всю ночь не спать?! Знаешь, сынок, сколько воров шатается по вагонам? Вниз поставь чемодан, сынок, вот сюда!
—  Сколько же добра в чемодане, чтобы так дрожать?— улыбнулся я.
—  Сколько ни есть, все мое!— ответила она,— А зовут меня Анастасия Петровна.
—  Под голову, что ли, его положите...
—  Зачем под голову? Ты присмотришь за ним, сын мой! Ничего необыкновенного, к слову сказать, в нем нет... Еду к дочери. Набрала для детишек, чего только не набрала! Раз в год приезжаю — никого без гостинцев не оставляю, вот так! И своих домашних варений-печений не забыла.
—  О, хорошо, что напомнили, Анастасия Петровна! У меня в чемодане тоже кое-что есть, а мы сидим с голоду помираем!
И я посмотрел на девушку. Она продолжала читать как ни в чем не бывало.
—  Об этом всегда должна помнить женщина,— сказала Анастасия Петровна и нахмурилась: решила, что мы поссорились.— Если ты проголодался, а твоя молодая жена читает книгу, плохая будет у вас жизнь!
«Моя молодая жена» подняла голову, встретилась с упрекающим взглядом Анастасии Петровны и, не сдержавшись, рассмеялась.
—  Вы ошиблись, дорогая Анастасия Петровна! Я его не знаю...
—  Как же, ведь вы...
Анастасия Петровна повернулась ко мне, потом к девушке, ей явно не хотелось в это верить, но я сказал:
—  Да, вы ошиблись...
И девушка улыбнулась, глядя на меня, так тяжело я произнес эту фразу.
—  Был случай,— сказала Анастасия Петровна в свое оправдание.— Попала я в купе к таким, как вы... Гляжу — в молчанку играют. Полпути проехали — и ни слова! Книги читают. Потом мужчина улегся спать среди бела дня, отвернувшись к стенке. К вечеру проснулся, на женщину ноль внимания, в упор ее не видит. Взял книгу и снова читать!.. И вдруг женщина спрашивает: «Есть сегодня не будем?» Тут я догадалась, что они муж и жена. Всякое бывает, дети мои! Дай бог, чтобы всем нам сопутствовала удача!
Пока Анастасия Петровна рассказывала, я достал из чемодана еду. Рядом со связкой чурчхел и орехов положил и румяный круг хачапури. Его моя мама так укутала и уложила на дно чемодана, что он до сих пор был мягким и теплым... А этот хачапури, Сергей, что сейчас лежит перед нами, готовила и укладывала не мама, поэтому, наверно, он быстро стал холодным и черствым. Эх, бедная моя мать!..
Поставил на стол я и чачу — виноградную водку. Я этот напиток называю живительным. Нет, не подумай, что я любитель выпить. Но*в дальнюю дорогу и на охоту я всегда беру с собой немного чачи, как лекарство. Если продрогнешь — пятидесяти граммов достаточно, чтобы вернуть тебя к жизни! А если рана какая — промоешь, как спиртом... Боль в желудке появится — вылечишь и ее! Это я не раз проверил, здесь спорить не о чем.
Правда, тогда я поставил на столик чачу в надежде угостить девушку — вдруг оттает немного. Но девушка отказалась наотрез, а за ней и Анастасия Петровна.
Девушка отказалась бы и от лакомств моих, но тут уж Анастасия Петровна проявила завидную настойчивость:                         
—  Ты думаешь, мы с голоду умираем, милая? Нет! Но человек угощает тебя с открытым сердцем! Разве хлеб-соль отвергают? Или ты не знаешь обычаев добрых?
—  Знаю.
—  Если знаешь, так отведай! Это его мать готовила — для сына и для добрых людей старалась... Как зовут-то тебя?
—  Лада.          
—  Имя-то какое — Лада, Ладушка! Ладить с людьми тебе легче, чем другим, милая...
Слова Анастасии Петровны, обычные вроде слова, казались лучами, озарившими поверхность ледника в горах. Что бы я делал, не явись сюда эта словоохотливая старушка!
Итак, девушку звали Лада...
Я смотрел, как она взяла кусочек хачапури и, откусив, улыбнулась мне смущенно. Потом попробовала и чурчхелу. Когда она сказала, что никогда не ела ничего подобного, я полез в чемодан и достал еще одну связку, последнюю.
Весь остаток дня мы провели весело, шумно, смеялись, рассказывали друг другу разные истории. Но больше всего понравился Ладе мой рассказ об охоте в горах, о повадках разных зверей, о древних богах — покровителях охотников...
Ночью сон не шел ко мне. Метался, как в жару... Иногда мне казалось, что Лада тоже не спит, и я готов был заговорить с ней, но что-то удерживало, стеснялся, наверно, Анастасии Петровны. Свесив голову с полки, я увидел лицо Лады, озаренное луной. Нет, она спала. Безмятежно, глубоко. Но меня это не успокоило. Я стал думать о парне, который провожал ее. Так ли обстоят дела, как она сказала? Ведь из ее слов я понял, что между ними ничего нет. А почему она должна говорить правду первому встречному? Сказала так — а думала этак, в душу не влезешь!.. Может, ей сейчас снится тот парень, и она ему улыбается во сне. Имя у нее легкое, как пушинка!..
Под утро, когда сон стал одолевать меня, проснулась Анастасия Петровна, стала собирать вещи. Вела она себя шумно, суетилась, но Лада все так же безмятежно спала.
Проводив старушку, я наконец уснул. Как в пропасть темную провалился...
Открыв глаза, я увидел Ладу. Она переоделась и теперь сидела и опять читала книгу. Ее золотистые волосы переливались на солнце, лучи которого пробивались сквозь вагонное стекло. А там, за окном, на огромных просторах лежал нетронутый, белый, как новая простыня, снег.
—  Доброе утро, Лада!
—  Доброе! — подняв голову, она улыбнулась мне.— Но не утро. Полдень уже!
—  Да, проспал! — сказал я.— Но мне снился чудесный сон... Я никогда наяву не бывал рядом с такой красавицей! Будто мы едем с ней вместе и дорога бесконечна... А может, это не сон, Лада?
—  Сон,— сказала она.— Один из тысячи, похожих друг на друга как две капли воды!
—  Но ты послушай, послушай! — Я увидел, как она перевернула страницу, давая понять, что все это ее мало интересует.— Дорога бесконечна, и я счастлив — лечу как на крыльях...
—  Пора спускаться на землю!—сказала она, не поднимая головы.
—  Я и спустился, — отвечаю,— и вижу: сидит девушка с золотистыми волосами, уткнувшись в книгу...
На этот раз она улыбнулась и глянула на меня снизу вверх.
—  Для шутки сойдет!..
«Какие уж шутки!— подумал я.— У меня дух захватывает, когда гляжу на тебя!» Еще и суток не прошло, как мы познакомились, а я уже не представлял, как буду жить без нее. Вот сойдет она с поезда и конец, потеряна навсегда...
Еще вчера я узнал, на какой станции она должна сойти. Крупная станция, большой город, в котором я никогда не был. И не собирался быть. Слышал, что есть такой, но что он значил для меня? Мало ли на свете городов! Но в этом городе отныне живет Лада, и наш поезд прибывает туда этой ночью. Выйдет она из вагона и растворится в ночной темени, исчезнет навсегда. Для меня — навсегда!
Так создан мир. Радость сменяется горечью, встреча — разлукой — и ничего не изменишь, не цопра- вишь!..
На подъезде к городу Лада повеселела. Перестала читать, заговорила со мной, но я сидел мрачнее тучи. С чего было радоваться? Чему?.. Я волновался, отвечал невпопад. Она делала вид, что не замечает моего состояния. А может, и правда не замечала на радостях, чужая душа — потемки!
И тогда я решил открыть ей свою душу. Ведь если не скажу откровенно сейчас, что чувствую, так и останусь с этим, невысказанным, и буду жалеть потом... И так уже жалел, что промолчал чуть ли не целый день, собираясь с духом! Теперь или никогда... Сердце-то прямо жжет, не думал, что так разгорится пламя, куда ж терпеть больше!
—  Лада!.. Тот парень... Действительно он... не имеет к тебе отношения?
—  Никакого. Ни раньше, ни сейчас!
—  Но он провожал тебя...
—  Провожал.
—  Значит, была у него какая-то надежда...
—  От меня во всяком случае он не услышал ни одного обнадеживающего слова. Хочешь — верь, хочешь — не верь... Это твое дело.
—  Не верю!
Она пожала плечами. Посмотрела на свои часы, давая понять, что времени для разговора у нас уже нет. И стала собирать вещи. Что ей было собирать — надела пальто, шапочку, подвинула чемодан к себе...
Все слова вылетели из головы. Что было делать? Взять у нее адрес, будто на всякий случай, а потом выйти незаметно следом... Она бы пошла домой, а я... Да нашел бы я себе пристанище и в чужом городе, есть же гостиницы! В крайнем случае и на вокзале прикорнуть можно... А утром неожиданно позвонил бы в дверь — вот он я! Не могу, мол, уехать, оставить тебя, не могу, поверь мне! Видишь, что со мной стало, Лада?.. Глупо?.. Конечно, по-дурацки, но ничего лучшего не приходило мне в голову. А тут еще Андрей Антонович, который ждет меня!.. Приедет поезд, а меня нет... Андрей Антонович телеграмму домой даст — не прибыл, мол... Там переполох, мать со страху умрет, чего доброго!.. И все же, думал, адрес нужно взять, а там видно будет! Сам приеду или судьба когда-нибудь забросит в этот город, всякое бывает... Или письма буду ей писать, в гости звать в каждом письме!.. А время идет, вот скоро покажется станция, Лада сойдет на перрон, потеряется, как иголка в стоге сена, и не останется даже тоненькой ниточки, ведущей к ней, ничего не останется! Исчезнет она, как маленькая капля дождя, упавшая в море...
—  Оставляешь меня одного?— сказал я, пытаясь улыбнуться.
—  Мне кажется, одному тебе будет лучше,— ответила она.
—  Да, если б ты не вошла в это купе...
—  Это пустой разговор,— сказала она и отвернулась.
Неужели она слепа? Не видит, что творится со мной!.. Или на лице моем не отражается то, что происходит в душе?
—  Ладно,— сказал я.— Считай, что ты уже ушла... А я уже еду дальше, один. Но оставь мне свой адрес...
—  Зачем?— спросила она, посмотрев на меня удивленно.
—  Не знаю... Оставь, если можно.
Она немного огорчилась.
—  Встретишь другую. Дорога дальняя...
—  Может, и встречу.
—  Я тоже многих встречала, но адресов не давала своим спутникам.
—  Многие просили?
—  Зачем тебе знать?
—  Конечно — незачем!.. Мне нужен твой адрес.
—  Мы очень мало знакомы.
—  Всю жизнь! — сказал я.
Она улыбнулась.
—  Тогда ты все знаешь обо мне, Алоу!
Первый раз она назвала меня по имени. Как я обрадовался этому! Хотя что здесь удивительного — назвала по имени и все, не в любви же призналась...
—  Я не знаю твоего адреса, Лада. Как же я буду искать тебя?
—  А ты намерен искать?— удивилась она. И недоверчиво посмотрела.
—  Обязательно!— сказал я.— А как же иначе?
—  Посмотрим...
Я торопливо вытащил записную книжку. Она записала в нее свой адрес, но сказала при этом:
—  Все равно потеряешь... не нужен он тебе.
Она наверняка думала, что я вряд ли приеду к ней в такую даль, в лучшем случае напишу письмо-другое и однажды, не получив ответа, перестану писать...
—  Вот и мой город!— сказала она.— Мой любимый город, единственный. Как я скучала по нему!
—  В мире есть два прекрасных места,— сказал я.— Твой город и мое село.
—  Ты в селе живешь?!
—  А что здесь удивительного?
—  Ничего.
—  Разве по мне незаметно, что я из деревни?
—    Ну почему же?— улыбнулась она.— Ты словно в Париже воспитывался!.. Ладно, Алоу,— уже мягко добавила она,— Деревня, город — какая разница. До свиданья. Возвращайся скорее в свое село, а я пойду в свой город...
—    До свиданья, Лада!
На станции поезд стоял около десяти минут. Я все-таки решил проводить ее немного, взял у нее чемодан, почти насильно, и пошел впереди. Но когда спустились на платформу и зашагали по перрону, она, будто испугавшись чьих-то глаз, выхватила у меня чемодан:
—  До свиданья, Алоу!
—  До свиданья, Лада!
—    Счастливо тебе!— сказала она и пошла, стуча каблучками, даже не оглянувшись ни разу...
А я так хотел, чтобы она обернулась! Но, наверно, она чувствовала, что я смотрел ей вслед, и не оборачивалась нарочно. И только когда я уже прыгнул на площадку тамбура, она мельком, быстро бросила на меня взгляд — мне и этого было достаточно!..
И вот тогда, оставшись один в купе, я мог сколько угодно разговаривать с ней. Стоило только закрыть глаза и представить, что она сидит напротив, облокотившись на столик... Теперь она слушала меня, не перебивая, не возражая, молча соглашалась со всем, с каждым моим словом. И ее не смешили, не удивляли мои бессвязные речи, она верила мне и понимала меня! Как грустны и внимательны были ее глаза, как она мне ласково улыбалась!.. А я сравнивал ее со многими девушками, которых знал, с гордыми, красивыми, уверенными в себе... Одна из них училась со мной в сельхозтехникуме, другая работала в соседней деревне, третья жила по соседству с нами, я уже упоминал о ней — это та, засидевшаяся в девицах...
Я сравнивал теперь с ними Ладу, и она заслоняла их. Будто и не было их вовсе!..
Если б она видела меня сейчас, думал я, слышала бы меня!.. Когда человек молод и безумно влюблен, кровь кипит в нем, огнем светятся его глаза и он говорит сам с собой, говорит с любимой, даже если напротив — пустое место! И ночью он не может сомкнуть глаз. Ты понимаешь меня, потому что не появлялся еще в этом удивительном мире несчастный, который бы не испытал этого!
«А что, собственно, случилось?» — спрашивал я себя, стараясь успокоиться.
Если посмотреть со стороны, и впрямь ничего не случилось... Какая-то маленькая девчонка пришла, звонко стуча каблучками, и так же ушла. Дорожный эпизод, и ничего больше! Но она затронула во мне ту струну, которая молчала до сей поры, и теперь я понимал это». Задела струну ненароком — и весь мир будто перевернулся!.. Тебе это кажется громкими словами? Может, и так... Но дело не в словах — в душе моей действительно все изменилось! Изменилось благодаря Ладе. Не раньше, в сельхозтехникуме, не потом, когда мне показали девушку из соседней деревни, не после, в доме наших соседей... Тогда, в дороге, в том купе стряслось это!
Я сидел, как мать ограбленных, есть у нас такое выражение, и говорил сам с собой...
Здесь я опущу те дни, что провел у Андрея Антоновича. Скажу только, что он заметил перемену во мно, но спросить не осмелился. Да и спроси он, что бы я мог сказать? Он сводил меня в театр, собирался показать и музей, и зону отдыха, и водохранилище, но я заявил на второй день, что оставаться надолго не могу, хотя никакого спешного дела дома у меня не было, и Андрей Антонович это прекрасно знал. Мне было жаль его, моего доброго хозяина. Он, наверно, подумал, что мне просто не понравилось у него в гостях.
A я решил вернуться к Ладе. Все равно моя дорога пролегает мимо ее города. Остановлюсь там и найду ее!
Было пасмурно. Льдисто. На перроне, когда я сошел с поезда, холодный ветер ударил в лицо, и впору было оставить эту затею, забраться снова в вагон, но я был не в силах уехать, не повидав Ладу.
Такси искать не стал, в автобус тоже не сел. Оставив чемодан в камере хранения, я долго шел по городу. По городу, которого никогда не видел. По городу Лады. И ничего такого, что бы поразило меня, притянуло к себе, как магнит, я не обнаружил. Чем этот город пленил Ладу? — глупо удивлялся я. Да тем, что был родным для нее, близким был ее сердцу!..
Несмотря на холод, на улице, куда попал я, было много народу. И мне казалось, что вот-вот за поворотом встречу Ладу. Я представлял, как она, повинуясь первому порыву, бросится мне на грудь, радостная, удивленная. Или посмотрит на меня холодно и скажет: «Ты с ума сошел, Алоу!» Или вообще сделает вид, что незнакома со мной. Нет, это было невозможно!.. «А если она пройдет мимо под руку с парнем,— с ужасом подумал я, — и счастливая будет улыбаться ему? Тогда отвернусь, будто и не я это вовсе! Или подойду и взгляну на этого парня так, что он...»
И вот я стоял и звонил в дверь. В ее дверь. Пожилая женщина открыла мне и спросила ласково, не к Ладе ли я.
К ней, к кому же еще!
Женщина, видимо, ее мать, сказала, что Лада в школе.
Это была музыкальная школа. Мать Лады дала мне адрес, я поблагодарил, но в школу не пошел. И дома у Лады не остался, хотя хозяйка настойчиво приглашала. Я решил подождать Ладу во дворе, ведь мать сказала, что она вернется скоро.
Мне довольно долго пришлось ждать. Я пританцовывал на снегу, отогревая ноги, съежившись ходил вокруг дома и продрог страшно.
Но вот появилась она. Я хотел рвануться навстречу, но что-то удержало меня... Я медленно, опустив голову и глядя исподлобья, как человек, который замыслил недоброе, подходил к ней...
—  Алоу!— сказала она и вскинула вверх свои маленькие руки, словно хотела взлететь. Но не взлетела — застыла. — Алоу, это ты?
—  Лада!— И я бросился к ней, но она, опережая мой порыв, быстро стянула перчатку и протянула мне свою теплую ладонь, а когда я схватил эту ладонь, отвела глаза:
—  Сумасшедший! Что привело тебя сюда?
И она еще спрашивала! Разве я не обещал ей, что найду?.. Найду, где бы она ни была!
—  Сумасшедший! — повторила Лада. И оглянулась. Мне показалось, она словно чего-то опасалась. Пересудов, что ли...
Теперь, много лет спустя, прожив, считай, жизнь, я могу утверждать, что не было дня, когда бы я не вспоминал этой встречи с любимой в чужом, неприветливом городе. Ведь тогда я и понял, что любим, что Лада ждала меня и думала обо мне, хотя не сказала об этом ни слова. Что слова, я, пожалуй, не поверил бы им... Но как не верить нежному взгляду, пожатию трепетной руки, тихому вздоху?!
—  Ты и у меня дома уже побывал? Ох, Алоу, Алоу!..
—  Да, и с мамой познакомился.
—  Что она сказала?
—  «Добро пожаловать!» — сказала. Приглашала в гости. Я же вестник радости!
—  Сумасшедший ты, вот кто!
—  Это я уже слышал... Вот, как видишь, я уже и танцевать от холода начал, поджидая тебя.
—  Не думала, что ты способен на такую глупость!..
—  Наоборот, я никогда таким умным не был!
Неподалеку был сквер, где-то в конце его дети играли в снежки, а так — никого. Скамейки в замерзшем снегу казались укутанными в белые простыни... Нет, в такой мороз в сквере нам не посидеть — и мы пошли с Ладой искать мне место в гостинице.
—  Почему не пошли к ней домой?— спросишь ты.
Она приглашала, но я заупрямился. Матери ее постеснялся... И соседей тоже. Скажешь, чего стесняться, раз приглашают? Понимаешь, я вырос в селе, да еще в абхазском селе, а там не принято гостить в доме своей невесты или любимой девушки, никогда такого не было...
Словом, я остановился в одной из загородных гостиниц. На трое суток меня поселили, всего на трое суток и то после долгих уговоров.
Каждое утро я приезжал к Ладе и торчал в ожидании ее на лестничной клетке. Мы шли пешком в музыкальную школу, я держал ее за руку, и эти прогулки по снежному городу окрыляли мое сердце!
Вечером все повторялось — я провожал ее домой и не было, наверное, во всем городе человека счастливее меня!
Прошло три дня. Лада провожала меня на вокзал.
—  А если б я не дала своего адреса,— спросила Лада,— ты все равно нашел бы меня?
—  Нашел бы! Я ведь знал твое имя. И фамилию.
—  Таких не меньше тысячи в нашем городе,— улыбнулась она.
—  Обошел бы всех!— ответил я.— И в конце концов позвонил бы в твою дверь...
—  Зачем? — спросила она не сразу. И взгляд у нее был печален.
—  Я не понимаю тебя.
Я действительно растерялся. Такая перемена вдруг!.. Я ждал объяснений.
—  Понимаешь, Алоу... Сегодня ты здесь, а завтра...
—  Я могу остаться навсегда! Если захочешь...
—  Не обманывайся, Алоу! Там, в деревне, у тебя отец и мать, хозяйство... Там у тебя все, Алоу,— работа, друзья, родина.
Она говорила правду. Ту правду, от которой я пытался отмахнуться...
—  Тогда поедем ко мне!— предложил я.
—  В деревню?
—  Можно в город, в Сухуми... Я и там работу найду!
Она грустно улыбнулась.
—    Могу себе представить, как будут рады твои родители! Л о моей матери и говорить нечего — у нее нет никого, кроме меня!
Этот разговор опечалил нас обоих. Весь путь до вокзала мы промолчали. Уже на перроне я попытался пошутить, как-то развеять тягостное молчание, но быстро прекратил это занятие, потому что не увидел в ответ ее улыбки, не услышал ее звонкого смеха...
«Как же так?— думал я.— Неужели все? Но ведь она любит меня! Да, есть препятствия, и серьезные, но все можно как-то уладить, не расставаться же навек из- за того, что она чужая там, а я здесь?!»
—  Не надо ничего сейчас решать! — сказала она, будто угадывая мои мысли.— Все равно уезжаешь... У тебя будет время подумать.
Когда поезд подошел к станции, я обнял ее. Я оторвал ее от земли, словно хотел унести с собой. Она сопротивлялась, билась в моих руках, как перепелка, попавшая в когти ястреба, и вдруг обмякла вся, затихла, прислонив головку к моей груди. Я осторожно опустил ее, дотронулся до ее подбородка, приподнял голову и увидел в глазах слезы. Они упали мне прямо в душу и прожгли ее, отозвались болью...
—  До свиданья, Лада! — крикнул я. Громко крикнул, даже зло, словно спорил с какой-то невидимой, темной силой, хотевшей разлучить нас навек.
—  Прощай...
—  До свиданья! — повторил я, глядя в глаза ей, словно заклиная...
А потом была дорога домой. Сердце противилось этой дороге, и поезд пронзительно кричал, пролетая темные полустанки, кричал так, будто случилась беда... Мысли путались, мешались. Но одно я знал твердо: есть на земле и ждет меня в своем городе девушка, лучшая в мире девушка!
Это, согласись, все-таки утешение...
Домой я привез русскую зиму. Едва вышел на перрон, повалил такой снег, что и в десяти шагах разглядишь человека с трудом!
И когда я входил в отцовский двор, снег шел так же густо. И ночью белые грузные хлопья беспрерывно летели на землю.
Утром я вышел из дому и обомлел. Никакому художнику не нарисовать такое: колючая изгородь превратилась в белую крепостную стену, деревья, покрытые снегом, словно усталые охотники в белых бурках и башлыках после неудачной охоты опустили головы к земле; амбар, дом, скотный сарай — все изменилось за ночь, приняло какие-то причудливые очертания...
И над всем этим ярко сияло солнце, вышедшее из-за гор!
А потом оно, солнце, померкло, задернутое облаками, и снег, уже чуть-чуть подтаявший, получив подкрепление с неба, снова стал полновластным хозяином земли.
И так продолжалось целую неделю. Для наших краев — это много.
«Давно уже не царствовала так зима!» — говорили старики.
Но жизнь не остановилась. Текла своим чередом, по- зимнему, ни шатко ни валко... Люди лениво расчищали крыши от снега, лениво загоняли скот в сараи, рубили дрова, носили воду, а больше бездельничали и от безделья чаще ходили в гости, засиживаясь до глубокой ночи то у одного соседа, то у другого...
Но я сидел дома. Лада!.. Я думал о ней. Я бы снова поехал к ней, но что я скажу отцу и матери? И что скажут обо мне соседи? И так уже пошли разговоры, что Алоу очень изменился, стал нелюдимым, избегает шумных компаний.
И как следствие этих пересудов все чаще возникал вопрос о... моей женитьбе. Мол, женится — и все пойдет по-новому. Эх, соседи, соседи! Думали, что помогают мне, а убивали наповал, без ножа резали!..
Вот и мать с новой силой начала нахваливать сельских девушек, и главным образом ту, которую прочила мне. Стоило кому-нибудь обмолвиться о ней хотя бы словом, мать тут же подхватывала и начинала рассказывать уже в который раз, какого она рода, кто ее дед и прадед и какая она стройная, ласковая, красивая. И хозяйка какая!..
Я пытался перевести разговор на другое или забиться куда-нибудь подальше в угол, но снежный ком этот рос и катился на меня.
Даже отец, обычно не вмешивавшийся в эти дела, однажды сказал мне, пряча усмешку в усы:
—  Куда нам спешить, баба *, даже Уаз Тахуц — не только ты! — еще не женат...
Уаз Тахуц доживал седьмой десяток. Смолоду оставшись один в доме, он, пока ездил на своем тощем коньке от деревни к деревне по поминкам да свадьбам, успел стать дряхлым стариком, так и не обретя жены. Еще года три-четыре назад он был крепок, как дуб, и вдовы умирали со смеху от его шуток-прибауток, но вдруг резко сдал, болезни обступили плотным кольцом, и вот сидел он теперь один-одинешенек в пустом доме, похожем на хибарку, и даже воды подать было некому... Ну, конечно, соседи есть соседи, и много добра он видел от них, но однажды надоело им и сказали они Уазу: «Приведи ту, которая и накормит, и обогреет тебя!»
«Что вы!.. Какая сумасшедшая пойдет за больного, да еще и прикованного к постели? Не собрались же вы сосватать мне такую же, как я!— ответил им Уаз.— Повремените, мне станет лучше!»
Так он говорил все эти три года, но лучше ему не становилось. Правда, иногда он вставал и даже кое-как ходил по двору, но стоило подуть легкому ветерку — и снова ныли кости, знобило, и все кончалось постелью...
Вот куда клонил мой отец, напоминая об Уазе Тахуце. Неужели тоже считает, что я слишком долго хожу в женихах? А сам-то он когда женился?
Я, конечно, не задал ему такого вопроса, по нашим понятиям это выглядело бы грубо, даже бессовестно, но задай я его, наперед знаю, что бы он ответил.
«В твои лета женитьба мне и в голову не приходила! В наши времена парней твоего возраста считали сосунками... А теперь их считают мужчинами и даже поручают ответственные дела!» — так сказал бы мой отец.
И все же не надо было ему сравнивать меня с Уазом Тахуцем! Заспешил отец с моей женитьбой, заспешил...
Хотя, конечно, понять его можно. В нашей деревне несколько парней сбились с пути, оказались участниками одного позорного дела. И люди много говорили об этом, рядили, судили, вытаскивая на свет божий все новые и новые подробности, часто добавляя от себя, и слухи ползли по всей округе, проникали в самые дальние поселки, бесчестя не только тех, чьи имена были замешаны в деле, но и близких их.
Может, где-нибудь в других краях считают, что парень не девушка, парню много позволено, но у нас не так... У нас и про парня не должны говорить ничего плохого, постыдного. А если уж заслужил худую славу, то грош ему цена!
Все это знал мой отец. И боялся, что я тоже могу попасть в дурную компанию. Что мне оставалось делать? Я ведь был так далеко отсюда, за тысячи верст! Я был с Ладой. И ни отец, ни мать понятия не имели о том, что происходит со мной!
Еще когда я учился в Сухуми, кто-то сболтнул моему отцу про девушку из сельхозтехникума, с которой я дружил. Тот сплетник, желая огорчить моего отца, умышленно сгустил краски, наплел с три короба про поведение этой девушки, про рестораны, гулянки и прочее...
И отец решил, что его сын попал... в капкан. Он так и сказал: «Попал в капкан»,— будто я лиса или зверь какой!
Но не было никакого капкана. Я не особенно убивался по той девушке и в любой момент мог с ней расстаться. Правда, и после окончания техникума я, бывало, задерживался в Сухуми к неудовольствию отца, но когда собрался к Андрею Антоновичу, отец отпустил меня с легким сердцем, сказав, что это, слава богу, не «сухумское дело». Так и сказал. И отвернулся, нахмурившись. Хорошо, что отвернулся: я еле сдерживал смех!..
Откуда было знать бедному отцу, да и мне самому, что в той стороне, в незнакомом мне городе, я попаду в такой силок, который и не снился мне в Сухуми!
Всю зиму мое сердце ныло по Ладе, всю зиму к ней уносились мои мысли...
Перед глазами — то наша встреча, то наше расставание. В ушах — все наши слова — от первого до последнего. И все время — одна и та же мысль, неотступная, властная: найти повод и уехать к ней! Но повод, чтобы исчезнуть из деревни минимум на неделю, не так-то легко найти...
Пока я искал его, пришла весна.
Весна в деревне — это не только ласковое солнце, цветы, травы. Это — работа! Да какая — невпроворот! От зари до зари...
Чуть свет, до завтрака — хозяйские дела, потом контора, оттуда — на колхозные поля, на пашни...
В один из таких суматошных дней я получил письмо от Лады. Я и раньше получал от нее письма — мы переписывались, но это растревожило, в нем были горькие строчки.
Лада писала, что ей надоело обмениваться этими, как она выразилась, ненужными листками, хватит, мол, обманывать друг друга, ничего хорошего у нас не получится... И просила не писать больше...
Как это не писать? Я глазам своим не верил. Если нас ждет счастье, то оно впереди, а письма — залог встречи в будущем. Во всяком случае я был убежден в этом.
И вот после ее письма сомнения закрались в мою душу. Кто знает, может, она встретила кого-то, и тот, встреченный ею, успел сделать то, чего не успел я? Кто же он, так легко заслонивший от меня Ладу? А может, это тот самый парень, провожавший ее на перроне в Гагре?.. Она ушла от него, говорила, что чужой, а он взял и приехал, как я, но остался там не на три дня — на три месяца!..
Так или иначе, но что-то встало между нами. А если... если она просто не может больше в разлуке, хочет увидеть меня, боится потерять?
Голова у меня шла кругом, и все валилось из рук.
Надо было ехать, но тут, как назло, заболел председатель колхоза Лазба Лагустан! Все карты он мне спутал своей болезнью!
Председателем он был средним, со своими достоинствами и недостатками. И болел частенько. Особенно зимой. Но в этот раз Лагустан расхворался в самое неподходящее время, и люди начали поговаривать, что председатель — ровесник давно исчезнувшего племени Курижваа, не плохо было бы сложить ему свое председательство, у нас, слава богу, есть прекрасные парни, которые вполне бы справились с этим делом...
Но хуже всего, что, говоря так, люди имели в виду меня, в первую очередь меня. А мой отец, честно говоря, давно тайно желал этого. Поэтому так и опекал меня, от «омутов» берег и от городов чужих. Чтобы быть по душе деревенской общине, надо, считал отец, строго выполнять все обычаи и обязательно жениться на абхазской девушке из хорошей семьи.
Что касается меня, то скажу тебе прямо, я не рвался к должности председателя. Да и Лагустана хватало кем заменить: были парни, которые отлично знали крестьянское дело, образованные ребята, и среди них ни одного, с кем бы я не сработался. Так зачем мне взваливать на плечи такой груз? Я знаю свое дело, зачем мне тысяча дел? Говоря по чести, меня бы даже больше устроило, если бы Лагустан остался на своем посту годок-другой: у него и опыт, и глаз наметанный. Он не раз помогал мне, когда я сомневался или терялся... Что с того — постарел! Во-первых, так говорили не все. Во-вторых, даже они признавали в Лагустане хорошего организатора. Конечно, всем не угодишь, редко встретишь председателя колхоза, который бы всех устраивал, а Лагустан, если серьезно, тем более: он звезд с неба не хватал. Но был порядочным человеком, бесспорно. А тут послушал он сам эти разговоры, подумал о своей болезни, да и написал заявление об уходе.
И выбрали меня!
Выбрали, не глядя на то, что горячо возражал, ссылался на недостаточный опыт, на молодость и прочее... Большинство настояло на своем, и представители района утвердили мою кандидатуру.
Так я стал самым молодым председателем колхоза в нашем районе, а став им, не захотел плестись в хвосте у других. Руководители не сваливаются с неба, они выходят из людской среды и учатся у людей. То, чего не знаешь сегодня, узнаешь завтра! А уж коли люди доверяют тебе, впрягайся и тащи, как вол,— подъем ли, болото ли, все едино!.. Делай людям добро, чтобы они сказали: «Пусть ему сопутствует удача и да будет долгой его жизнь!»
Нужно сказать, что для отступления мне все пути перекрыли. И мысль, что я могу не справиться, тоже вышибли из головы: «Пусть будет участь твоего врага плохой!— сказали мне.— Всем миром поможем, а не захочешь — заставим!..»
Говорят, со стороны видней... Когда, стоя поодаль, мы обсуждаем чужое дело, мы все молодцы, но когда это самое дело переходит в наши руки, когда тяжесть ложится на наши плечи, выясняется вдруг, что мы хуже тех, которых поучали, и горазды только языком молоть!
Да, настоящую работу делать не легко, и дни и ночи забирает она, а дни и ночи — это ведь вся жизнь, разве не так?
Не было мне продыха от новой работы. Загорись волосы на голове, тушить было б некогда, как у нас говорят.
«Мы забыли, как ты выглядишь!— вздыхала мать.— Где тебя носит, сынок!..»
«Что значит — где?— перебивал ее отец,— Не по берегу же речки он бродит, прохлаждается! Ему поручили народное дело, и он не может подвести ни себя, ни нас. Пойти дальше Лагустана — вот его задача!»
Это меня раздражало. Неужели отец не знал, как велики были заботы Лагустана, как не сладко приходилось ему, прежнему председателю? Знал, должно быть, но хотел, чтобы я еще больше поднапрягся... Впрочем, понукать меня не стоило — я и сам из кожи лез!
Вот так, в сплошной суете и нервотрепке, в беготне, на пашне, на чайной и табачной плантациях, на утомительных собраниях — не успел оглянуться, как минуло лето. В ожидании передышки, в напрасном ожидании подступила осень... А когда же к Ладе? Когда?! Будь что будет — воспользуюсь субботой и воскресеньем, махну к ней на самолете! Не перевернется же мир за два-три дня!..
За день до вылета я послал ей телеграмму. Из Сухуми.
На следующее утро самолет оторвался от бетонной дорожки, стал набирать высоту. Я сидел у иллюминатора. Подо мной был берег моря, но самолет, сделав широкую дугу, повернул вправо, и я увидел горы. Первый раз увидел горы с такой высоты — снежные шапки, глубокие ущелья, извилистые ниточки рек... Все это было залито солнцем, переливалось, сверкало! Сколько раз я бывал в горах — и на охоте, и когда за каштанами ходил в детстве, но такими я их не мог представить, будто на ладони держал их!..
А потом — равнина, степь. Я откинулся на спинку кресла, и мысли мои унеслись к Ладе. Не слишком ли опрометчиво я поступил? Ведь Лады может и не быть дома! Не быть в городе, я это имею в виду. Дал телеграмму — и полетел! Все бросил, рванулся в этакую даль, как глупый мальчишка...
Спускался я с трапа с чувством тревоги. Если она не пришла в аэропорт, значит, ее нет в городе... Поискал глазами среди толпы встречающих и, не заметив, понуро побрел к стоянке автобуса. И вдруг услышал голос, назвавший мое имя, голос, который не спутать ни с каким другим!
Она бежала ко мне, вся сияющая, не бежала — летела птицей! Будто ветер подхватил и нес — прямо ко мне на грудь! Знаешь, я не ждал такого порыва, и не будь я абхазец, сельчанин, повел бы себя, как ребенок, ошалевший от счастья!
Мы с Ладой сели на скамейку в сквере, смахнув пожелтевшие листья, и после путаных, бессвязных слов восторга я сказал ей, что прилетел всего лишь на два дня.
Она сначала даже не поняла меня. А потом, отстранившись, тихо переспросила:
—  Только на два дня?
Я кивнул. Тогда она сказала холодно:
—  Ради двух дней незачем было ехать в такую даль!
И, выслушав мое длинное объяснение, еще дальше отодвинулась от меня:
—  Причины легко найти...
Ну как мне было объяснить ей, что в глазах односельчан, узнай они всю правду, я бы выглядел самым настоящим дезертиром?
«Ушел на танцы, загнав коз в хлев!» — есть у нас такая пословица.
«Доверили колхоз легкомысленному мальчишке!» — сказали бы мои односельчане. И были бы правы. В то время, когда им передохнуть некогда, председатель полетел на свидание за тридевять земель к какой-то женщине и прохлаждается там... Такой, скосив сено, подожжет его! Как ему доверять — такому?
Конец осени — пора свадеб. И этой осенью, я понимал, меня постараются женить, это уж точно! Сам отец сказал, приведите ему жену, а я сыграю свадьбу на славу!
Что ж, думал я, возьму и привезу Ладу. Сегодня же! Что случится, если приеду с ней? Она согласна, в этом я больше не сомневался. Родители? Односельчане?.. Я задавал себе вопросы, прекрасно зная ответ на них: «С ума сошел! Привел за руку без роду и племени... Какой вкус у такой свадьбы?! Жена, не знающая ни нас, ни наших обычаев — да она в любой момент уедет назад и парня этого бестолкового увезет, отлучит от родного гнезда! Неужели не нашлось во всей Абхазии девушки под стать ему?!»
И я представлял, как мама вторит этому хору: «Самый лучший из детей моих, сын мой, почему отказался от абхазских девушек? Почему не выбрал достойную, такую, чтобы она говорила со мной на одном языке, понимала наши обычаи, умела все, что завещано дедами-прадедами?»
И опечаленный отец не промолчит, но его слова могут быть и иными: «Что это вы, будто только что из пещеры вышли?! Если он привел себе жену, то привел для себя. Он полюбил ее, дорогие мои! А у любви не спрашивают, откуда она родом... Почему абхазскому парню нельзя полюбить русскую девушку? А ей — его? Полюбив, она лучше любой абхазки выучит обычаи мужа!..»
Я верил, что отец скажет именно такие слова, но они прозвучат одиноко в общем враждебном хоре. И отец уступит большинству, как это уже не раз бывало с ним. И тогда мои дела плохи.
Трудно мне было одному идти против желания матери, и я думал о том, каково же придется Ладе, когда она столкнется со всем этим. Выходит, и сердце мое тоскливо сжалось, я должен решить и ее судьбу, раз уж она мне полностью доверяется.
Теперь, вспоминая тогдашние мои терзания, я виню себя. Надо было бороться за свое счастье, не считаясь ни с чем. Пусть поначалу и рассорился бы со своей семьей, с соседями и доброжелателями, ничего, время все ставит на свои места, глядишь — и мать примирилась бы, простила меня... Матери и не такое прощают!
Жаль, что слишком поздно начинаем мы многое понимать...
Не решившись действовать прямо и смело, я начал искать обходные пути, хитрить... Но слабость порождает слабость! И я выбрал вариант, казавшийся мне тогда разумным, а на самом деле... не достойный мужчины.
Мы шли с Ладой вдоль берега реки, рассекавшей город надвое. Лада много говорила, рассказывала о своем городе, в котором в годы войны долгое время хозяйничали немцы. Оказывается, он был разрушен фашистами почти до основания.
Проходя Аллеей героев, она обратила мое внимание на обелиск над братской могилой. Сколько фамилий! И наверняка многие из погибших были такими же молодыми, как мы!..
В одном из уличных боев накануне освобождения погиб и отец Лады.
Хотя кое-где еще зияли раны, оставленные войной, город был красив. Я не заметил этого в первый приезд. Теперь он стал мне ближе, роднее...
Я слушал Ладу и вынашивал свой план. Вернусь домой, думал я, и начну осаду. Призову на помощь сельских дипломатов, чтобы подготовили мать, потолковали с отцом, настроили соседей... Глупец! Разве в любви так осторожничают? Разве поручают завтрашнему дню день сегодняшний?..
—  Я скоро вернусь! — пообещал я Ладе.
—  Скоро — это год? Или два? — спросила она грустно.
—  Скоро — это два месяца...
Я надеялся на зиму. Зимой заберу ее, думал я.
С этой мыслью и воротился домой. Вскоре полили дожди, затяжные, осенние. Холодный ветер спускался с гор, разгуливал по полям, а это означало, что вот-вот повалит снег. Люди тянулись к своим очагам, из каждого дома несло горьковатым дымом. В преддверии зимы он особенно желанен, огонь родного очага!
Наступила пора свадеб. У нас было много родственников, дальних и близких, да и сегодня их немало. Много родственников — много свадеб, и на каждую нужно идти. Я пытался увиливать от этого, но отец настаивал, увещевал: «Что ты, сынок, и нам предстоит свадьба! Кто приедет тогда к нам? Не украсит твою свадьбу тот, чью свадьбу не украсил ты!»
Так говорил мой отец, тем самым давая понять, что холостяцкие дни мои сочтены, что откладывать больше некуда...
Если же я все-таки отказывался, ссылаясь на неотложные дела, он брал свой посох и один отправлялся в дорогу. И я вынужден был останавливать его, щадя его здоровье, уважая старость.
«Тогда иди ты!» — отвечал отец. И я шел. У нас не обязательно всем домом являться на чью-нибудь свадьбу. Достаточно одного представителя...
Но на похороны отец всегда ходил сам. В этом он был строг. У Арындба, у тех, что живут в Нахурзоу, он и простудился. Помню, я еще уговаривал отца, не ходи, мол, у нас с Арындба нет большого родства, но он не послушался. «Разве дело только в родстве,— сказал он,— с бедным Хуршитом я когда-то дружил, мы носились как вихрь между горой и морем!.. Он для меня был настоящим другом, на край света пошел бы за
мной, так неужели теперь, когда солнце померкло для него, я останусь в стороне, испугавшись холода и дождя? Нет, сынок, я пойду к нему, даже если камни будут падать с неба! Собирайся, тебе тоже надо быть там, вставай!»
Встали и пошли. А когда вернулись домой, простояв полдня под дождем, отец слег. Его бил озноб... Поначалу мы надеялись, что состояние его здоровья улучшится, но наши надежды не сбылись. В середине зимы, в пору мерзлого снега отец скончался...
Как перевернула все его смерть!
Ни о какой женитьбе в течение года не могло быть и речи. Что сказали бы люди? Ждал смерти отца, сказали бы они!
Да и на мать было жалко смотреть, так переживала она кончину отца. Старилась прямо на глазах.
Я написал Ладе. Ответ пришел не сразу, был он сдержанным и, мне показалось, холодным. Словно между нами опустился незримый занавес...
Пока был жив отец, я и не подозревал, что дома столько работы. Казалось, что может сделать старик — охапку хвороста принесет, забор поправит, главная фигура все-таки я, дом на мне держится! А теперь я понял, что дом держался на нем. Он разжег огонь в этом очаге, он создал это хозяйство, он умело и незаметно укреплял его. Как это непросто, я ощутил на своей шкуре. Если я брался за дело с головы, то увязал хвост, брался с хвоста, голову некому было поддержать. Так, в маете, и год прошел.
Прошел год — кончился траур. Моя мать, сильно сдавшая за это время, жаловалась соседским женщинам, поглядывая на меня: «Я прожила на этом свете достаточно и не боюсь смерти, но дождаться счастья Алоу хочу!..» — «Дождешься, бог поможет!» — отвечали соседки. «Счастье бывает разное,— со вздохом говорила мать,— Вот Алоу до сих пор не женился, а уж давно пора пришла! Привел бы в дом достойную, я бы приласкала ее, не обижала бы... Глупец! Кто слишком разборчив, долго выбирает, остается ни с чем! По соседству живут девушки, воспитанные, хорошие, только укажи — и забыли бы мы горести наши, порадовались его счастью!»
«Хох, кажется, он слышит все это,— говорили соседки с хитрой усмешкой и обращались ко мне, не успевшему вовремя сбежать,— Почему ты не жалеешь мать, Алоу?»
«Кто это сказал?!» — возмущался я.
«Мы сказали, — отвечали они,— и все говорят!»
«А что случилось? — придуривался я. — В чем вы меня обвиняете?»
И мне объясняли, что мать постарела и молодой больше никогда не будет, а пока ее ноги еще носят по двору, надо привести в дом невестку.
Я делал удивленные глаза, — вот, оказывается, о чем разговор! — но они гнули свое и на мои доводы, что у меня есть заботы поважнее, заявляли решительно: «Мы слушать не будем, сосватаем сами — и весь сказ!»
Я был в дурацком положении. С одной стороны, и мать, и соседи подталкивали меня к женитьбе, с другой... Ну как сказать больной матери, что я готов жениться хоть сегодня, только невеста моя далеко отсюда и никто ее здесь не знает?!
И не находя ничего лучшего, я тянул время.
Через полгода примерно познакомили меня с одной учительницей в Нахурзоу. И я как-то обмолвился в присутствии соседки, что девушка мне понравилась. Назавтра об этом знали все, и моя мать тоже. Сразу же нашлись доброхоты, которые всеми доступными средствами старались свести нас, обрабатывали то меня, то ее, и так преуспели в этом, что я стал думать о ней всерьез, даже ночью, лежа в постели...
«Кто знает, может, с Ладой все кончено?..»
И словно отвечая на мой вопрос, около меня появлялась эта учительница, Нара. И улыбалась дружески. И я улыбался ей...
А тут еще и судьба вмешалась — Нару перевели из Нахурзоу учительствовать к нам! Правление колхоза и школа — рядом, окнами друг на друга. Если Нара выйдет на школьный балкон, а я — на балкон правления, то можно беседовать, не повышая голоса.
Так незаметно для самих себя мы зашли далеко, и свадьба стала явью, неотложным делом.
В один воскресный день в наш двор, к великой радости моей матери, ввели невестку, с песнями и плясками, как полагается.
И я закрыл книгу о Ладе, закрыл, чтобы никогда больше не раскрыть ее, будто и не было в ней тех заветных страниц, где наши восторги и наши слезы...
Но одного я не смог сделать: не бросил в огонь ее письма, не разорвал их на мелкие кусочки. Я спрятал их. И это было глупостью: если не думаешь возвращаться назад, надо жечь все мосты. Все! Чтобы не соединяли тебя с теми, кто остался по ту сторону реки. Чтобы знал — нет возврата, хоть волком вой на этом берегу!
Словом, спрятал я надежно письма Лады и зажил спокойно с молодой женой, безмятежно, безоблачно. На нас смотрели и радовались: мир да лад! Не в пример некоторым семьям, где не было согласия и враждебное отношение супругов друг к другу бросалось в глаза, стоило переступить порог. Бросалось, как бы ни прятали они свои чувства! Как вора, укравшего петуха, выдает петушиный хвост, так одно несдержанное слово выдавало их с головой!..
Да, нашу семью бог избавил от склок и споров. А письма Лады лежали на дне сейфа, под ворохом разных бумаг, как на дне океана. Нара, которая знала место каждой вещи в доме, даже крохотной иголочки, никогда бы не наткнулась на них. Правду сказать, я и сам забыл со временем, где они лежат, эти письма...
И белый корабль по имени «Лада» плыл сам по себе в синем море, удаляясь все дальше и дальше. А как же иначе, если я плыл на другом корабле к другому берегу, где был мой дом, где раскинулась моя усадьба, где звенела цепь моего очага...
Для тоски времени у меня не было. Если раз в год и накатывало что-то неясное, я справлялся с этим и гладил по голове сына, маленького Марда.
Шли годы, я оказался в положении Лазба Лагустана, моего предшественника на председательском посту. И мне, как ему когда-то, сказали: «Спасибо большое, что послужил нам! А теперь надо бы подумать о замене, выбор есть, слава богу!»
Когда я услышал это, я обрадовался, честное слово. Не так уж плохо, подумал я, уйти с почетом, не наломав дров. Были, конечно, промахи, я ведь человек, были и недоброжелатели, но благодарных людей было больше... Уйти вовремя — не последнее дело, и я сказал — прекрасно! Как в поговорке — береженого бог бережет.
Я еще был молод. Хотя седина уже тронула поредевшие волосы, но души пока не коснулась. Вот тогда- то, оставшись не у дел, я стал копаться в злополучном сейфе и — листок за листком — дошел до пожелтевших писем Лады...
Спала жена, спали дети, а я всю ночь просидел над ними, над полузабытыми письмами, и голос Лады звучал в моих ушах, голос, который ни с каким другим не спутать, близкий, родной!..
Отрываясь от чтения, я вслушивался в ночь. В мире было темно и спокойно, только издалека доносился шум мятущейся в ущелье реки.
Мое сердце, которое до этого было спокойно и безразлично к прошлому, разволновалось — стало потоком, стесненным ущельем.
Спрятав письма в карман, я крадучись, словно вор в страхе перед разоблачением, прошел в дальнюю комнату и лег в постель. Теперь шум реки стал отчетливей. Раньше он звучал для меня колыбельной песней, убаюкивал, усыплял... А теперь, этой ночью, будоражил, не давал уснуть, отбрасывал в прошлое.
«Да усни ты, усни! — говорила одна половина сердца.— Прошлое, как этот поток в ущелье... Если пойдешь к истоку, чтобы посмотреть, какой он в самом начале, только изведешь себя напрасно: однажды пробившийся родник, слившись с другими, растворился в них, и все это поглотило море! То, что течет сейчас, другой поток, не тот, что был вчера, ты не знаешь его и не твой он совсем!.. Лучше усни, усни... Тропа, на которую ты хочешь вернуться,— не твоя тропа. Будь она твоей, ты бы не сошел с нее... Вспомни о своей жене, детях, о матери и проживи, что тебе отпущено, как положено, по чести, по-абхазски...»
«Лада, милая Лада! — спрашивала другая половина сердца.— Было ли что-нибудь на этом свете, не связанное с твоим именем? Безразлично ли нам наше прошлое? Ничего не было?.. А молодость, счастье, любовь — этого тоже не было?!»
«Ты сумасшедший!— звучал в ответ голос Лады.— Глупый ты, Алоу!»
Он звал, этот голос, удивленный и радостный...
И я написал ей письмо. Просто так, не надеясь на ответ, и прошлое вернуть тоже не надеясь... А потом мучительно ждал ответа. Долго ждал. Задергал нашего почтальона. Допит до того, что он сам, едва завидев меня, кричал издалека: «Нет сегодня тебе письма!»
И я растерянно улыбался, ловя на себе любопытные взгляды.
А потом он, наш сельский почтальон, пришел прямо домой ко мне, вернее, я перехватил его почти у самых ворот. Хорошо, что перехватил! Вручил бы он письмо Наре — и неизвестно, чем бы это кончилось...
Спрятал я свою тайну в карман и пошел прочь к неудовольствию почтальона, которому очень хотелось почесать язык, а заодно узнать — от кого оно, такое долгожданное письмо!
На кухне — жена, на дворе — дети, в гостиной — свояченица, на веранде — мать... Нашел я все же место за скотным сараем и распечатал конверт.
«Что вдруг заставило тебя, Алоу, вспомнить обо мне? — писала Лада. — Твое долгое (не то слово) молчание я поняла правильно: ты устроил свою жизнь без меня. И я рада была этому. Я уверена, что ты счастлив. В прошлом году была в Сухуми... Но не дала тебе знать, думала, так лучше. И сейчас так думаю! Зачем же тогда отвечаю на твое письмо?.. Не знаю... Больше не пиши, Алоу! Не нужно...»
Вот так... не нужно и все — точка!
Но какой-то чертенок вертелся подле меня, то забегая вперед, то наступая на пятки, он нашептывал мне, что письмам доверять нельзя, слова на бумаге — не живые слова, нужно увидеться, нужно увидеться, увидеться!..
Да вот и предлог есть — почки побаливают, почему бы не поехать на лечение? Что, сейчас не болят? Так ведь болели же и могут заболеть снова! К тому же зима на дворе, делать в деревне нечего — езжай и лечись, то ли от почек, то ли от боли в сердце, кто там разберет!..
И я собрался в дорогу. Перед самым уходом долго стоял перед зеркалом. Прихорашивался, как женщина. В зеркале на меня смотрел мужчина средних лет, видный, только волосы уже поседели и поредели, тяготила меня эта седина, и в утешение себе я пробормотал: «Что лета, если душой не стар!..» Любим мы обманываться насчет возраста нашей души: даем двадцать, когда ей давно за сорок, и взваливаем на нее тяжесть, которая уж не под силу...
Вышел я на шоссе и встал в раздумье. Машины пролетают мимо, а я не останавливаю их. Дома сказал, что побуду несколько дней в Сухуми, проконсультируюсь со знакомым врачом насчет почек, а если посоветует, то возьму направление в какой-нибудь санаторий. К этому врачу я и раньше наведывался, Нара об этом знала. Но теперь словно заподозрила что-то, не понравилась ей моя затея. Может, потому, что последнее время я не жаловался на боли и чувствовал себя хорошо...
Машины проносились мимо, а я стоял, понурив голову. Решив наконец, что отступать некуда, я забрался в кабину грузовика. Шофер оказался словоохотливым. Увидев, что я не в духе, спросил весело:
—  От жены к теще или от тещи к жене?
—  К теще и жене,— ответил я.
—  А, теперь все понятно! — улыбнулся шофер заговорщицки.— Надо же, думаю, отчего он такой убитый... Я-то уже покончил с ними!
Я решил, что у шофера жена и теща умерли, и сказал то, что обычно говорят в таких случаях:
—  Дай бог, чтобы ты не ушел туда, пока они не вернутся!
—  Дай бог, чтобы мы не пошли туда, пока не вернется теща,— ответил он, тем самым давая понять, что тещи действительно нет в живых.— Но что касается моей пустоголовой жены, понимаешь, завела такую моду — чуть обидится и сразу бежит к себе домой!..
—  Наверно, едешь за ней?
—  Пока подожду!— усмехнулся он.— Недалеко — пешком придет, если надумает... Хотя может и не прийти. Не должна, если у нее есть совесть!
—  А дети у вас есть? — поинтересовался я.
Он посмотрел на меня удивленно:
—  Эх, были бы дети, разве я позволил бы ей!.. Я бы ее усадил на веранде моего дома и кормил бы мозгами, как самого почетного гостя. Птичье молоко — и то бы достал!..          
—  Брось ты!— сказал я.— Если всех жён, у которых дети, кормить мозгами...
—  Зачем всех?— он стукнул волосатым кулаком по баранке руля.— При чем здесь другие! Я о себе говорю! Хотя бы одного-единственного ребенка, господи!
И он умолк. Я тоже молчал, изредка поглядывая на него.
—  Мужчина,— неожиданно переключился он после долгого молчания,— тот, кто не уважает женщину, не мужчина... Он самого себя не уважает! Иной, оставив дома кучу детей, бегает за чужой женой, я этого не понимаю! Если ты муж, так будь мужем!
Я прикрыл глаза. Он еще долго распространялся на эту тему, а я не слушал его. Я думал о своем — о детях, о больной маме, о завтрашнем дне, полном неизвестности... Обрывочно, вразброс проходили передо мной какие-то картины, не складываясь в одно целое, осознанное. Теперь мне казалось, я всегда ждал чего-то, каких-то перемен, может быть, решающего поворота в жизни, и разве не об этом мечтал я еще в юности? Разве только о полевых работах думал я днями и ночами?.. Зачем же я, как старый ворон, застрявший в колючках, столько лет преграждал путь молодым и сильным? Это ли было моим уделом, моей судьбой? Как Лазба Лагустан...
Сейчас-то все позади, я отошел в сторону, успел отойти, пока не надоел всем окончательно! Как дерево, с которого собрали плоды, я выпрямил ветви и стал легким, стройным... И должен был бы успокоиться, пожить со своей семьей, почти забытой семьей! Куда же несет меня так стремительно, непоседу?..
—  Так куда ты, земляк? — Это уже голос шофера. Видно, позабыл парень, болтая без умолку, с чего начал разговор.
—  Разве я не говорил?
—  К теще и жене! — вспомнил он.
—  Нет,— сказал я,— от жены и тещи...
—  А! — сказал он. — Это другое дело...
—  В аэропорт,— сказал я.— Мне нужно в аэропорт.
Он посмотрел на меня насмешливо. Ему, видно, показалось, что я спасаюсь бегством, готов бежать за тридевять земель от жены и от тещи.
—  «Все самолеты мои улетели!..» — пропел он.
В аэропорту действительно все самолеты мои улетели. И слова из песни стали реальностью. К тому же эта проклятая строчка крепко засела мне в голову. Бормоча ее, я вспомнил и следующую — «ушли все мои поезда...».
Потолкавшись в аэропорту, я поехал на железнодорожный вокзал.
Как ты догадываешься, для меня лучше было бы, если бы сбылась и вторая строчка — насчет поездов... Но в кассе я купил билет и отправился в путь, к Ладе. К Ладе, которая не ждала меня, женщине, потерянной для меня давно...
Зачем же, скажешь ты, если она не ждет меня, если я ее давно потерял, а дома, милостью божьей, жена, дети, все прекрасно? Эх, дорогой, кто знает, что у человека на душе!.. Вот не открылся бы я тебе, случайному попутчику, кому бы тогда? У каждого из нас есть такое, чего не расскажешь даже самому близкому человеку! У каждого своя тайна, и каждый молчит о ней: присыпал ее золой и ходит как ни в чем не бывало, смеется, песни поет, а если вглядеться, то его боль похлеще твоей, ты еще подлежишь лечению, а он уже неизлечим, изнутри съела боль, которую он старательно прятал!
Недаром говорят, пока спрячешь заразу, она у тебя мать унесет... Но зачем я о ком-то? О себе скажу, о себе. И здесь я должен коснуться моих отношений с женой, с Нарой... Видишь ли, до сих пор, стараясь уйти от этого, я упоминал ее вскользь, будто и не о жене говорил, видно, зря — иначе разве объяснишь все?.. Если я скажу, что она была плохой женой, из тех, которых называют у нас красными змеями, даже бог не простит мне этого! Она хороший человек, заботливая жена и мать, но. понимаешь, наше счастье было каким-то половинчатым, ущербным... Не роди она мне сразу ребенка, я, пожалуй, да что я — мы оба повели бы дело к разрыву!
И, может быть, разошлись бы спокойно или неспокойно, как жена того шофера, помнишь, она чуть что — бежит к себе домой...
Убежала бы так Нара, я бы кинулся в другую сторону — к Ладе! Я бы схватил эту звезду с неба, мне предназначенную,— и был таков!.. Но у нас с Нарой родился ребенок, потом второй, третий — чудесные дети, и только в этом было наше счастье, на этом держался мир между нами!
А потом... Потом появилась Макачаа, чуть не разрушив все. Чтоб ей пусто было, этой женщине. Она уже к тому времени побывала замужем, и, надо сказать, была красива — мужчины к ней так и липли. Пожалуй, один я не обращал на нее внимания, когда она, быстрая, с горящими глазами, появлялась на веранде сельсовета, наслаждаясь своим успехом, принимая, как царица, все эти вздохи и восторги. Но кто знает, что можно ждать от женщины, особенно такой, как Макачаа!..
Она, чертовка, решила взяться за меня, бог свидетель, против моей воли, без всякого повода с моей стороны!
И родился слух, нет, не слух, всего лишь слушок... Но он рос неудержимо и пошел гулять от дома к дому, пока не ввалился в наш с Нарой...
Что же было до этого? Была встреча на шоссе, на ночном шоссе, после одного затянувшегося совещания в районном центре и обильного ужина, когда мой приятель остался ночевать у гостеприимного хозяина, а я пошел ловить попутную машину... Вот тут я неожиданно встретился с Макачаа. Уж не помню, где она была и почему так поздно возвращалась домой...
—  Говорят, у того, кто не любит мяту, она вырастает в носу!— заявила она, намекая на мое безразличие к ней и давая понять, что от судьбы не уйдешь...
—  Извини,— сказал я.— У меня нет времени даже на тех, кто добр ко мне...
—  А я, значит, не добра?
—  Я не знал...
—  Ты занятой человек, Алоу, конечно, откуда у тебя время навещать тех, кто ждет тебя! — улыбнулась она насмешливо, чтоб ее имя не произносили во веки!
—  Макачаа,— ответил я,— те, кто хочет видеть меня, знают, где меня искать, и находят, разве не так?
—  Еще бы!— ответила она тотчас.— Кто хочет — найдет!
Я понял, куда она гнет, но прикинулся дурачком. Она же глянула на меня холодно, словно забыла о моем присутствии, и это — странно! — разозлило меня.
—  Знаешь, что я тебе скажу, Макачаа!— Я шагнул к ней, но она жестом остановила меня.
—  Я имею имя, Алоу,— нахмурясь, сказала она.— Вот так-то, уважаемый!..
И я произнес ее имя. Впервые. По-разному можно произнести: безразлично, мягко, раняще... Я, видимо, произнес нежно, будто имя ее — самая лучшая песня, какую когда-либо слышали мои уши. Когда мужчина нежен, теплеет и сердце женщины. Я это понял по ее взгляду. Ласковому, долгому... И вдруг я увидел по-настоящему ее красоту и удивился, что до сих пор не влюблен в нее, как все другие в нашем сельсовете!
Потом были шутки, смех, намеки... И дорога до Лазтоу на попутной машине. Но от Лазтоу до нас еще три километра. Пешком в глухую ночь. Это знали и я, и она. Выйдя из машины, мы ушли в эту темень с легкой душой...
Мы шли рядом, и я слышал ее дыхание, ловил ее взгляд.
—  У того, кто не любит мяту, она вырастает в носу!— засмеялась она, прижимаясь ко мне.— Что же ты так оплошал, Алоу?..
Я знал, что это надо понимать наоборот: желанен я ей, рада она нашей встрече, готова на все для меня...
Темная ночь укрыла нас и нашу тайну, о которой мы должны были молчать, чтобы избежать позора.
Солнце уже было высоко, когда я появился дома. Вид у меня был не из лучших, и Нара сразу почувствовала недоброе.
Я вымученно улыбнулся и сказал ей, что совещание прошло нормально, немного поругали — и все, но Нара покачала головой:
—  Нет, Алоу, случилось что-то неприятное... Где ты был, что задержало тебя?
Я объяснил, что совещание закончилось, когда стемнело, и, не найдя попутной машины, я остался ночевать у одного товарища...
Я лгал, и Нара не поверила мне, но допрашивать не стала, только улыбнулась грустно.
Вот так я попал в «капкан Макачаа». Это выражение было распространено в деревне. Кто-то придумал и пустил по свету... «Капкан Макачаа»!
Трудно брать грех на душу, может, никого она не заставляла лезть в капкан, но людям рот не закроешь, как реку в пору разлива не перегородишь валунами...
Не знаю, выдала ли она сама нашу тайну, но слух пополз — и темная ночь нас не спасла. Вот тогда-то и вспыхнул огонь в нашем доме... Я хотел погасить его сразу, попытался убедить Нару, что эта женщина так же далека от меня, как один берег моря от другого, что все это — сплетня, пущенная с единственной целью — поссорить нас! И мне поначалу удалось успокоить жену, но через несколько дней ссора повторилась, и на этот раз мир был разрушен окончательно.
Нара стала есть меня поедом. И чем больше она старалась, тем чаще я уходил из дома к этой женщине, назло собственной жене — ведь не любил же я эту Макачаа, не сходил же с ума по ней!
Не знаю, чем бы это кончилось, но бог вступился: парень гораздо моложе меня неожиданно для всех взял Макачаа в жены. Хороший парень, единственный сын у отца и матери!
В день их свадьбы глубоко и свободно вздохнула моя жена и сменила гнев на милость. Но мое сердце от этого не потеплело. Не потянулось к Наре. Жена была мне уже безразлична...
Тогда-то и попались письма Лады...
«К Ладе! К Ладе! К Ладе!» — слышал я голос своего сердца.
И вот я стою у ее двери. Долго не решался нажать кнопку звонка, а когда нажал — прикоснулся едва — он зазвонил, словно выстрел в тишине, так мне показалось... И открылась дверь — лучше бы она не открывалась! В пестрой пижаме, в шлепанцах, передо мной стоял рослый мужчина, молодой и красивый.
—  Слушаю тебя, товарищ,— сказал он мне, глухонемому,— кого ищешь?
«Товарищ»!.. Дай бог тебе добра, усмехнулся я в душе, как быстро ты меня принял в товарищи! А сам-то ты кто, откуда взялся здесь, в квартире моей Лады?!
Видимо, что в душе, то и в глазах: он нахмурился.
—  Здесь... Петровы не живут?— торопливо спросил я, назвав первую пришедшую в голову фамилию.
—  Петровы, говоришь?.. Лада! — крикнул он, и мое сердце провалилось в пропасть, и мне захотелось бежать, бежать, бежать, как мальчишке, но я остался на месте. Стоял, опустив голову, словно приговоренный...
—  Здесь с такой фамилией никто не живет,— услышал я знакомый родной голос.— Может быть...
Из-за плеча мужчины высунула голову Лада. Наши взгляды встретились на мгновение, и я слова не мог вымолвить, а она сделала вид, что не узнает меня. Прижавшись к мужу, сказала спокойно:
—  Может быть... на самом последнем этаже живут Петровы? Игорь, как фамилия Ивана Александровича, не Петров?..
На меня она не смотрела.
—  Не знаю,— сказал Игорь,— ты поднимись, товарищ, на шестой, лифт работает...
—  Спасибо, извините,— сказал я. Но не уходил. И этот Игорь, удивленный моим поведением, пялил на меня глаза. Наверно, в этот миг мы были похожи на двух баранов, когда они рассматривают друг друга...
И раздался плач ребенка. Лада с ласковым возгласом исчезла в глубине квартиры, а я, словно раненый дикий кабан, кинулся вниз по лестнице, в сторону, противоположную той, куда показывал Игорь...
Сергей терпеливо и внимательно слушал долгий рассказ Алоу, но теперь его клонило ко сну. Алоу заметил это и умолк. «Наверно, скучно ему,— подумал он,— скучно слушать про чужие печали, у него и свои найдутся... Но хорошо, если мой рассказ ему напомнил что-то, вынул из памяти забытое! И если осудит себя, как я, пусть осудит... Я ведь и говорил для того, чтобы осудить себя! Поправить нельзя, но осудить можно... Только это нам и осталось!..»
Двое в купе молчали. По заснеженным равнинам мчался поезд, оглашая темную ночь долгими гудками.

________________
*  Баба — ласковое обращение.

(Печатается по изданию: Н. Квициниа. Праздник. Повести и рассказы. Москва, 1988. С. 74-113.)


(OCR — Абхазская интернет-библиотека.)