Главная » Алфавитный каталог авторов » А » Виталий Амаршан. Статьи, интервью

Виталий Амаршан

Статьи, интервью:

• Судьба поэта
• "Спекулятивная Россия абхазам не нужна!" (интервью)

Судьба поэта

Воспоминания о духовном брате

В 2007 году наша газета объявила о подготовке первой книги воспоминаний о Юрии Кузнецове «Мир мой неуютный». Потом мы взялись за продолжение и стали разыскивать однокурсников поэта.

В посольстве Абхазии нам подсказали координаты Виталия Амаршана. Набрав сухумский телефон Амаршана, мы вдруг услышали, что свои мемуары поэт отправил в редакцию ещё четыре года назад. Стоит ли сейчас во всём винить почту? К счастью, у Амаршана сохранилась копия. И сегодня мы печатаем его воспоминания ровно в том виде, как они были написаны четыре года назад.

Уважаемый Вячеслав Вячеславович (В. В. Огрызко, глав. ред. Литературной России, - прим. ред. сайта)!

Я давно знаю Ваше доброжелательное отношение к творчеству Юрия Кузнецова – ещё в далёком 1987 году в «Книжном обозрении» с большим интересом читал ваше интервью с Поэтом.

Ю. Кузнецов был и остаётся для меня лично самым прекрасным, самым дорогим другом и духовным братом.

Очень горько, что теперь его нет с нами в живых, но весьма отрадно, что Вы, его друзья, с такой любовью намереваетесь издать книгу воспоминаний о нём – достойном, великом поэте. Услышав эту приятную весть через вашу газету, я с искренним чувством написал эти свои воспоминания. Они не только о Кузнецове, но и в частности о большом нашем общем учителе – С.С. Наровчатове. Вообще о времени, в котором мы жили.

Я буду очень рад, если мой скромный труд пригодится Вам в достижении намеченной цели – издать полноценную книгу о дорогом нам всем поэте – Ю.Кузнецове.

С любовью к Вам и вашим друзьям –
Виталий АМАРШАН

г. СУХУМ
17 апреля 2007 г.

Для меня воспоминание равносильно страданию,
и даже чем счастливее воспоминание,
тем более от того и мучаешься…
В то же время, несмотря на все утраты,
я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни…
Ф.Достоевский

Я рано стал писать и долго писал просто так,
не задумываясь, что это такое, и не заметил,
когда стихи стали для меня всем:
и матерью, и отцом, и родиной, и войной,
и другом, и подругой, и светом, и тьмой.
Юрий Кузнецов

Свои воспоминания о любимом мной товарище и духовном собрате – Юрии Кузнецове хочу предварить его же стихотворением, которое называется «Память»:

Снова память тащит санки по двору.
Безотцовщина,
И нет воды.
Мать уходит в прошлое, как по воду,
А колодец на краю войны.
Он из снега чёрным солнцем светит,
Освещая скудным бликом дом.
И на санках вёдра, будто свечи,
Догорая, оплывают льдом.
Не ходи ты, ради Бога, мама,
К этому колодцу за войной!
Как ты будешь жить на свете, мама,
Обмороженная сединой?
Ты в тепле, зажав лицо руками,
Станешь слёзы медленные лить…
Будет обмороженная память
Через годы с болью отходить.

Сколько лет кануло с тех пор, а это «обмороженная память» никак не отходит, наоборот, боль от неё всё больше усиливается, возможно, и не прекратится никогда, покуда на этой грешной земле будут продолжаться междоусобицы, кровавые войны…

Юрий Кузнецов и я были ровесниками, мы оба 1941 года рождения. Я вырос в горном селении Абхазии, а он родился недалеко от наших краёв – на Кубани, вырос в городе Краснодаре. Что такое безотцовщина, мы знали не понаслышке, а были оба настоящими сиротами широкой, огромной страны, которая называлась Советским Союзом. Помимо того, что биографии наши были во многом схожи, мы с Юрой оказались и удивительно родственными духовно. Это ощущалось с первого же дня нашего знакомства, которое состоялось в далёком 1966 году, после поступления в Литературный институт им. Горького при Союзе писателей СССР. По характеру Юрий был немногословен, пожалуй, даже слишком замкнутым, но это было в его поэтической натуре; он всё время напряжённо мыслил. Я это понял и оценил сразу, потому что сам был таким же «молчуном»...

Удивительно и то, что в вузе, куда мы поступили, оба оказались в одном и том же творческом семинаре (Юра чуть позже, со второго курса), в отделении поэзии, руководителем которого стал великий эрудит, человек высочайшей культуры и образованности, замечательный поэт, критик и крупный общественный деятель Сергей Сергеевич Наровчатов. Фронтовик прошедших двух войн, с огромным жизненным опытом. Мы – дети предвоенной и военной поры, когда каждый в своём уголке Отечества переживал по-своему (как сказано в стихотворении Ю.Кузнецова) за своих овдовевших матерей, а он, Сергей Сергеевич, с оружием в руках защищал наше будущее, нашу судьбу. И теперь вот жизнь сложилась таким образом, что он стал и учителем нашим по поэтическому мастерству. Это было очень символично. Мы оба – Юрий и я – были весьма счастливы такой удачей. Я лично со своей стороны вдвойне был и остаюсь счастлив тем, что на своём жизненном и творческом пути встретился и сдружился с такими выдающимися личностями России, как Сергей Сергеевич Наровчатов и Юрий Поликарпович Кузнецов.

Продолжая свои краткие воспоминания, не ради бахвальства скажу, что в нашем творческом семинаре я, молодой абхазский поэт, и молодой русский поэт Юрий Кузнецов – были любимыми учениками своего учителя. Так получилось само собой, совершенно естественно. В творчестве Юрия Кузнецова Сергей Сергеевич Наровчатов прежде всего высоко ценил его самобытность, незаурядное дарование, серьёзное отношение вообще к творчеству, к слову. То же самое ценил и во мне. Учитель говорил нам, что мы оба видим мир в своём первозданном виде, свежо и оригинально, что это редкое явление в наше сложное и запутанное время. Эти его слова я запомнил навсегда. С его напутственным словом впервые наши стихи (мои в переводе хабаровского поэта Михаила Асламова) в совместной подборке были опубликованы в центральной прессе – на страницах газеты «Известия», под общим заголовком: «А мне прожить бы горною рекою». (Строфа взята из моего стихотворения «Река».)

Обсуждения стихов каждого из студентов-поэтов, участников семинаров Наровчатова, проходили в институте почти еженедельно. При разборке стихов Юрия Кузнецова всегда было очень оживлённо, иногда даже слишком остро, некоторые наши товарищи по перу почему-то очень активно старались предвзято критиковать, всячески уменьшить достоинство его стихов. Мне кажется, что это происходило от молодости, а может быть, и от какой-то зависти, недопонимания. Меня тогда очень удивляло поведение этих ребят, потому что мне, абхазу из далёкого горного села, мало знакомому со всеми нюансами русского языка, были понятны прочувствованные, задушевные, глубоко содержательные стихи Юрия Кузнецова, а не то что им, русским по национальности, большинство которых выросло в глубинках России. Поэтому иногда приходилось мне выступать в роли «адвоката» стихов Кузнецова, да ему тоже нередко приходилось защищать меня самого от «нападок», ибо никто из однокурсников так, как он, не понимал моих стихов. До сих пор удивляюсь тому, как, вовсе не зная абхазского языка, по каким-то подстрочникам, по какому-то наитию удалось Юрию Кузнецову и Сергею Сергеевичу Наровчатову дать точное определение моему только-только зарождавшемуся творчеству и предсказать его будущее. Вот напутственные слова учителя, которые сопровождают меня всю жизнь, приведу вкратце: «Виталий Амаршан принадлежит к тем молодым людям, которые, находясь у истоков потока, думают об его устье. Лейтмотивом его стихов стала высокая тревога о жизненных путях и целях художника. Назначение творчества он видит в его слиянности с чаяниями и свершениями народа. Иной путь приводит к творческому бесплодию, к потере самого себя. Стихи «Судьба» и «Река» – точно выражают оба эти противоречия». (Позже Юрий Кузнецов переведёт стихотворение «Судьба» на русский язык.)

«Молодой абхазец учится сейчас в Москве, в Литературном институте им. Горького, – писал Сергей Сергеевич и в другом своём предисловии к моим стихам, – образование ещё никого не сделало поэтом, им нужно родиться, но его можно уподобить горну, в котором руда превращается в металл. Незаурядное дарование Виталия Амаршана, как я верю, это тот материал, из которого будет, со временем, выковано подлинное оружие подлинной поэзии…»

С.С. Наровчатов также отмечал, что мой абхазский поэтический голос перекликается с русским поэтическим голосом Юрия Кузнецова, при том отмечая, что у каждого из нас свой индивидуальный характер…

Я на всю жизнь запомнил, как на одном из первых творческих семинаров по просьбе С.С. Наровчатова Юрий читал свои стихи. Из них особенно глубоко запало мне в душу очень близкое моим чувствам стихотворение «Слёзы России». Я привожу его здесь целиком:

Со страны начинаюсь,
С войны начинаюсь…
Отец мой окончен войною.
В чистом поле его,
Прорастая, распяло жнивьё.
Я завёрнут в портянку.
Россия стоит надо мною.
Как круги под глазами,
Траншеи на бледном
лице у неё.
Мир, разорванный
свастикой,
В улицы входит пустые.
Чистит немец ботинки
Родимою щёткой
овсов.
Мама, мама, не плачь!
Ты утри свои слёзы,
Россия!
Слёзы длинные,
Как отступление наших отцов.
Продолжаюсь войной,
Продолжаюсь страной,
Поднимаюсь из белой берёзы,
Из мартена,
Из мрака,
Из розы с шипами ракет.
Но кричат до сих пор,
Высыхая, те скорбные слёзы,
И от них ни забвенья, ни сна
Моему поколению нет.

«…Великий поэт, говоря о себе самом, о своём я, говорит об общем – о человечестве, ибо в его натуре лежит всё, чем живёт человечество», – так писал величайший русский критик В.Белинский. Эти слова со всей ответственностью можно отнести к Юрию Кузнецову. Он и тогда, в студенческие годы, хотя в его творчестве, как у всех нас, встречались ещё не совсем зрелые стихи, уже был настоящим, вполне состоявшимся поэтом, думавшим о судьбе не только своего народа, но и всего человечества.

Юрий Кузнецов до поступления в Литературный институт отслужил воинскую службу в далёкой заокеанской стране – на Кубе, во времена Карибского кризиса, откуда вынес множество впечатлений, о которых иногда при беседе рассказывал нам, однокурсникам. Написал он там, на Кубе, немало замечательных стихотворений. В основном по этим ранним стихам он (не без труда и всяких перипетий) и выдержал огромный творческий конкурс при поступлении в Литинститут.

Первая книжка стихов Юрия Кузнецова «Гроза» вышла в 1966 году (и моя первая тоже вышла в том же году) в Краснодаре, с предисловием поэта Михаила Львова. Юрий гордился этой книжкой, хотя, как он говорит, попали в неё и не очень удовлетворявшие его стихи – как обычно бывает при первом издании. Вторая его книга поэтических произведений «Во мне и рядом – даль», уже более тщательно отобранная, вышла в 1974 году в Москве, в издательстве «Современник». В эту книгу вошли такие замечательные стихи Кузнецова, как «Возвращение», «Мать, глядящая в одну точку», «Брат», «Очки Заксенгаузена», «Звезда», «Раздумье», «Атомная сказка», «Горные камни», «Осенний космос», «Змеиные травы», «Отцепленный вагон», «Дерево у железной дороги» и другие.

Почти все эти стихи обсуждались на нашем творческом семинаре, поэтому они особо дороги мне, словно написал их я сам.

В Литературном институте с нами на одном курсе, но в разных творческих семинарах занимались замечательные, талантливые ребята: Борис Примеров – с Дона, Курман Дугужев – из Карачаево-Черкессии, Виктор Смирнов – со Смоленщины, Азиз Фатуллаев, Амир Гази – из Дагестана, Арво Мэтс – из Эстонии, Альгирдас Комендантас – из Литвы, Микола Федюкович – из Белоруссии, Лев Котюков – из Орла, Сергей Чухин – из Вологды. Жили мы все в общежитии Литинститута по ул. Добролюбова. Часто к нам в гости захаживал в то время уже довольно хорошо известный поэт Николай Рубцов. Он играл нам на гитаре песни собственного сочинения, читал свои новые стихи. Оказалось, он тоже, как и наш Серёжа Чухин, был родом из Вологды. Серёжа и познакомил нас со своим «знаменитым» земляком, которым очень гордился и всячески старался подражать ему. Приходил также к нам в общежитие прекрасный поэт с Кавказа, выпускник Литинститута – Анатолий Передреев, в то время занимавшийся переводами стихов литовского поэта Эдуардаса Межелайтиса.

Ещё об одном светлом дне нашей студенческой жизни мне хочется рассказать. Это было на втором или на третьем курсе нашей учёбы. Однажды нас повезли на экскурсию в подмосковное имение классика русской литературы Аксакова. Было это в начале осени, до этого я и не представлял себе, что так может быть красиво и упоительно в холодной России, и потому был восхищён природой. Особенно меня, да и не только меня, всех наших друзей, в том числе и Юрия, восхитил Аксаковский родник, как нам объяснили экскурсоводы, ухоженный в своё время самим писателем и сохранившийся до сих пор в первозданном виде. По сей день я на своих губах ощущаю приятный вкус этой, можно сказать, священной родниковой водицы. Под её впечатлением тогда написал стихотворение, которое назвал «Лик России» и посвятил затем нашему дорогому учителю – Сергею Сергеевичу Наровчатову. Позже в переводе поэта Льва Смирнова оно появилось на страницах газеты «Правда». Вот оно, это стихотворение:

Он Яснушкой зовётся,
Родник в том краю лесном.
Там лодочкой кружка бьётся
О берег, поросший мхом.
Берёзы вокруг столпились,
Осенним горят огнём.
Одна из них наклонилась
И ветви купает в нём.
Я зачерпнул в ладони
Не воду из родника,
А птицу на небосклоне,
И солнце, и облака.
Увидел я лик России
В ковше ладоней своих.
И ливни её голубые,
И сполохи трав степных.
Запомнил, как мы стояли,
Пришельцы из далека,
Венок улыбок сплетали
Вокруг того родника.
Одна в нас песня звучала,
И мы понимали без слов,
Что дружба берёт начало
Вот из таких родников.
Родник за лесной опушкой…
В дни радости иль беды
Приди и маленькой кружкой
Живой зачерпни воды!

Из последующих наших экскурсий по историческим местам самой глубоко впечатлившей, конечно же, оказалась поездка в Ясную Поляну – на родину Льва Толстого…

Иногда Сергей Сергеевич Наровчатов в связи с болезнью (сильно отмороженные во время войны ноги у него часто побаливали) не мог приезжать в институт. В таких случаях он приглашал нас к себе домой на квартиру. Поездка туда тоже для нас была своего рода увлекательной экскурсией. У Сергея Сергеевича была огромная библиотека в несколько тысяч книг художественной и иной литературы. При каждой встрече он знакомил нас с очень редкими, уникальнейшими изданиями… Заседание семинара проходило более спокойно, чем в институте, в уютной, домашней обстановке. Супруга Сергея Сергеевича – Галина Николаевна относилась к нам заботливо, как родная мать. К нашему приезду она каждый раз ставила на стол большую вазу с крупными, ярко-красными яблоками.

Сергей Сергеевич, начиная ещё с первого курса, часто на семинарах в институте, да и дома при таких встречах читал нам свои новые стихи. Видимо, для него весьма важно было услышать мнение молодых. А с другой стороны, он это делал, очевидно, и для того, чтобы чувствовали мы себя более раскованно, мол, в поэзии все мы равны, между нами нет никакой разницы. Притом, он всегда давал нам мудрые советы, мудрые наставления. Он относился к нам, можно сказать, как командир к своим солдатам-новобранцам. Не то чтобы командовал нами, а просто сильно ценил дисциплину. «Никогда не теряйте своё драгоценное время, работайте, не покладая рук. Без самоорганизованности, без духовной дисциплины, без порядка в своей «лаборатории» – ничего стоящего невозможно создать», – говорил он нам. И мы всячески старались прислушиваться к его голосу. Но молодость, как говорится, берёт своё – мы всё-таки ухитрялись иногда в общежитии, то вместе, то каждый по отдельности, каким-то образом устраивать для себя какие-то «праздники», вечеринки. О произошедшем после одной из таких вечеринок, к сожалению, горестном факте мне хочется здесь же рассказать вам. Ибо это, на мой взгляд, имеет немаловажное значение в творческой судьбе Юрия Кузнецова (хотя позже он сам в шутливой форме говорил об этом). В тот вечер, к несчастью, с ним приключилась большая беда – по каким-то неожиданно сложившимся обстоятельствам упал он со второго этажа общежития. Получил сотрясение мозга, к счастью, в лёгкой форме. Произошло это глубокой ночью. Утром на рассвете охранники обнаружили его без сознания. Лежал он на низких, густых кустарниках (по сути они его и спасли, если он упал бы прямо на железобетон – исход был бы трагическим). Мы, друзья Юры, в те дни очень переживали за его здоровье. Больше всех, конечно же, переживал Сергей Сергеевич Наровчатов. Ведь он больше всех нас понимал, во что бы обошлась русской словесности потеря такого талантливого человека, как Юрий Кузнецов. Я никогда не забуду горестные слова Сергея Сергеевича, сказанные им на семинаре: «Ведь Юрий Кузнецов чуть не погиб!» Слова эти были произнесены им так, словно мы все находимся на позиции фронта. Благодаря господу Богу, в те тяжёлые дни и ночи врачи спасли Юру – он выжил и вскоре ещё больше окреп физически и духовно. Это случилось с ним, видимо, не случайно, а имеет прямое отношение к его судьбе. Ведь он на самом деле был поэтом от Бога. Бог, наверное, вот таким опасным и в то же время таинственным и романтическим образом иногда его испытывал, закалял его душу. Это поистине духовная биография Юрия Кузнецова.

Человек, тем более творец, с кем ничего из ряда вон выходящего не происходит на этой земле, живёт всё время скучной, однообразной, пустой жизнью – никогда не станет поэтом, не только поэтом, но и настоящим человеком.

Вот почему я решил вкратце здесь поведать вам и об этом уникальном случае из нашей студенческой жизни.

Тверской бульвар, 25. Дом Герцена. До конца своих дней буду помнить я этот адрес. Вечно в моём воображении остаётся картина, как мы, студенты, ежедневно, каждое утро, поодиночке или группами входим в широко распахнутые железные ворота этого небольшого, но очень уютного, красивого двора, где посередине стоит памятник самому великому хозяину Дома, автору бессмертного творения – «Былое и думы». Здесь и располагается знаменитый Литературный институт им. Горького, единственный институт такого профиля в мире. Большая, самая лучшая пора нашей жизни прошла здесь, в аудиториях этого института, этого уникального здания, храма литературного мастерства – Дома Герцена! Именно в этом доме произошёл ещё один факт, на мой взгляд, очень существенный в судьбе Юрия Кузнецова, да и не только в его. Дело в том, что на последнем курсе нашей учёбы Юрий женился на однокурснице из Киргизии, умной и красивой казашке Батиме Каукеновой, которая училась по специальности «мастерство художественного перевода». (Это про неё он потом напишет: «За сияние севера я не отдам этих узких очей, рассечённых к вискам…»)

Почти в то же время женились и другие наши сокурсники: Борис Примеров, Игорь Лободин, Курман Дугужев… Хотя Юра и Батима по какой-то причине изначально отказались, как говорится, от официальной церемонии, мы общими усилиями всем друзьям поэтам одновременно устроили студенческую свадьбу в актовом зале родного института, приурочив её к выпускному вечеру. Украшением свадебного стола было абхазское красное вино «Изабелла», которое я специально привёз из Абхазии для свадьбы. Все поднимали тосты за счастье и здоровье молодожёнов, в том числе за Юру и Батиму, именно этим вином, чем я был весьма удовлетворён. На свадьбе присутствовали ректор института Владимир Фёдорович Пименов и несколько наиболее близких наших преподавателей. Было очень весело и красиво. Юрий Кузнецов в тот вечер был как никогда озабочен и счастлив. Я запомнил тогдашние его слова, сказанные им вроде в шутку: «От судьбы не уйдёшь». Мне кажется, это не случайные слова. Вообще в его жизни, в его творческой судьбе не было случайностей – так он сам же и предполагал. Даже гибель родного отца на фронте Великой Отечественной войны он считал не случайной… «Коснусь запретного. Мой отец погиб не случайно, – писал он в предисловии к одной из своих книг. – Это жестокая правда моей поэтической судьбы».

Юрий Кузнецов во всех отношениях был исконно русским человеком и в то же время большим интернационалистом в полном смысле этого слова. Поэт, если он истинный поэт, не может принадлежать только лишь одной нации, одному народу, говорил он. Юрий дружил с представителями всех национальностей, но особую привязанность и симпатию проявлял к кавказцам – ведь он родился и вырос на Кубани, в древней стране Сатаней Гуаши и 99 легендарных её сыновей, и их единственной сестры. Он сам был похож на Нарта Сасрыкву – самого младшего из Нартов, летавшего на своём огненном коне-араще в поднебесье и хватавшего звёзды для того, чтобы обогреть своих замёрзших братьев, смелого, очень крепкого физически и богатого духовно.

Я был свидетелем того, как во время учёбы Юрий интересовался литературой всех братских народов тогдашней нашей общей великой Родины. Он страстно изучал поэзию и мифологию Запада и Востока (это было и по моему духу), особенно английскую, французскую, древнегреческую, корейскую и японскую. Особое внимание обращал он на поэзию славянских народов. Его очень интересовали всемирная история, всемирная мифология и поэзия. У него было поистине всеохватывающее, вселенское мышление. Истоки его поэзии, безусловно, находились в России, но в своём творчестве он ставил общечеловеческие, глобальные вопросы. Он ненавидел войну, всякое насилие. Юрий был поистине великим антивоенным поэтом, и почему некоторые так называемые ценители поэзии иногда обвиняли его в жёсткости, а то и в безнравственности – мне до сих пор непонятно.

Для меня лично он всегда был образцом нравственности, совестливости, хорошим советчиком в нужное время. Я никогда не забуду ещё об одном случае из нашей студенческой жизни. Кажется, это произошло на втором курсе учёбы. По рекомендации нашего руководителя С.С. Наровчатова мне было предложено выступить с чтением своего стиха о Родине в Колонном зале Союзов, перед делегатами партийного съезда (какого по счёту, не помню). От сильного волнения перед такой ответственностью я не знал, что делать. Посоветовался с Юрой – что мне делать? «Как что, надо идти», – был его ответ. С его благословения пошёл и смело прочёл своё стихотворение об Абхазии перед огромной, так называемой официальной аудиторией (где присутствовали представители всех республик страны, зарубежные гости). Причём прочёл своё стихотворение сначала на родном языке, а потом уже в переводе на русский. Никогда за всю историю не бывало, чтобы мой родной язык звучал бы на таком высоком уровне (передавалось по центральному радио и телевидению). Многие миллионы из моих уст услышали, как звучит моя родная речь. Это было невероятно. Я был потрясён таким успехом.

Когда мы уже завершали свою учёбу в Литературном институте, свою дипломную работу по творчеству я назвал «Мой дом», а Юрий Кузнецов сначало просто – «Стихотворения», а потом переименовал по-другому, но не помню как. Обе эти работы были оценены нашим руководителем на «отлично». Я и сейчас храню дома копию своей дипломной работы с отзывом С.С. Наровчатова. «Обратите внимание на отличное стихотворение «Мой дом», по которому названа дипломная работа Виталия Амаршана, – отмечает он. – Оно воскрешает в памяти многие образцы мировой поэзии, созданные под знаком вечной темы – «человек и мироздание», но выглядит совершенно своеобычно. Его естественность питается народными корнями, корнями абхазской земли…

Стихи Амаршана отличают размах и сила обобщений. Поэт не замыкается в пределах наблюдений над частностями, а выводит стих на широкий простор раздумий и размышлений…»

Чувствую, что не очень скромно с моей стороны, что здесь я опять процитировал отзыв о себе, но это делается ради того, чтобы показать будущим поколениям, как важно в судьбе творца вовремя сказанное ему слово.

После окончания института все однокурсники разъехались, как говорится, по своим отеческим очагам, а Юрий Кузнецов со своей супругой Батимой Каукеновой остался в Москве. Поначалу им трудно было с жильём, но потом Литфонд Союза писателей выделил им новую квартиру, и они переехали туда, стали постепенно обустраиваться. Вскоре родилась у них первая дочурка. Конечно, нелегко им было жить в непривычных условиях в огромной, шумной Москве, но они были счастливы…

Как во время нашей совместной учёбы, так и после окончания института я не терял связи с Юрой, мы часто перезванивались (писать письма он не любил, да и я тоже). Время от времени приезжая в Москву, я обычно останавливался в писательской гостинице при общежитии Литинститута. Это было излюбленное, родное наше место. Расположившись, я тут же сообщал Юре о своём приезде, он немедля, с большой радостью, по-братски навещал меня или же приглашал к себе домой, а иногда я сам заходил к нему на работу. А работал он в то время в издательстве «Современник». При каждой встрече мы вспоминали своих любимых преподавателей: Михаила Ерёмина, Азу Алибековну Тахо-Годи, Сергея Артамонова, Михаила Ивановича Ишутина, своих общих друзей по учёбе (что удивляло меня – он внимательно следил за каждым, знал, у кого как сложилась жизнь), беседовали о проблемах современной литературы, читали друг другу свои новые стихи. Во время одной из таких наших встреч Юра сам изъявил желание перевести мои стихи на русский язык. Сначала я немного удивился, потом с удовольствием оставил ему несколько подстрочников, которые он сам на свой вкус отобрал (около 15 стихов). Он тогда начинал пробовать свои силы в переводческой деятельности. Юрий даже прочёл мне только что переведённое им знаменитое стихотворение французского поэта Артюра Рембо «Пьяный корабль». Перевод мне понравился, похвалил. Через некоторое время он очень удачно перевёл и мои стихи. Часть из них была опубликована в «Литературной газете» под рубрикой «Новое имя», с предисловием Народного поэта Абхазии Баграта Шинкуба. Позже моё стихотворение «Судьба» Юрий включил в большой сборник своих переводов «Пересаженные цветы», вышедший в издательстве «Современник» в 1990 году. В этот уникальный сборник вошли многие образцы мировой поэзии, которые так талантливо переводил Юрий Кузнецов. Предисловие к сборнику написал блестящий русский критик и литературовед Вадим Кожинов – большой знаток и ценитель поэзии Юрия Кузнецова, до конца своей жизни горячо поддерживавший и искренне сохранявший свою дружбу с ним. Я хочу тут же с благодарностью сказать, что обе эти незаурядные личности с большой любовью относились к моей Абхазии, интересовались её богатой историей и культурой. Вадим Кожинов неоднократно приезжал в Сухум, встречался с деятелями литературы и искусства Абхазии, а со многими нашими критиками и литературоведами он был лично знаком по совместной учёбе в Институте мировой литературы. Во время грузино-абхазской войны, которая вспыхнула в роковом 1992 году, Вадим Кожинов как никто другой своей заострённой публицистикой оказал мощную поддержку народу Абхазии, сражавшемуся за свою свободу и независимость.

Юрий Кузнецов тоже приезжал к нам в Абхазию. Первый раз на очень короткое время. Это было в 1982 году. Я очень был рад его приезду, пригласил к себе домой, познакомил с моей семьёй. С неподдельным радушием обнимал он моих малолетних детей – Беслана и Амру. Я показал тогда ему достопримечательности нашей страны, насколько это позволяло время. Посетили мы с ним древнеабхазскую столицу в Псырдзхе, расположенную недалеко от Сухума, на территории нынешнего Нового Афона. Посетили здесь же храм апостола Симона Кананита, построенный в Х веке. Посетили мы с Юрой и знаменитую Новоафонскую пещеру с маленьким озерцом на самом её дне. В одном из залов пещеры, на узкой площадке, под потолком, увешанным сталагмитами, Абхазская хоровая капелла исполняла для посетителей древнеабхазские народные песни, среди которых были «Песня о скале», «Песня ранения». Удивительная акустика и освещение создавали здесь особую обстановку. Юрий был в восторге от всего увиденного и услышанного.

По пути из пещеры, в Верхней Эшеры (село между Новым Афоном и Сухумом) пригласил я его в апацху (плетённая рододендроновыми прутьями хижина-ресторан), внутри которой горел очаг. Здесь прямо возле очага на низких треножных столиках угощались мы абхазскими национальными блюдами, молодым вином «акачич». Здесь же Юрий вдруг что-то вспомнил, полез во внутренний карман своего пиджака и вынул новый свой поэтический сборник: «Отпущу свою душу на волю». Экспромтом надписав на нём: «Виталию Амаршану – глядя на огонь абхазского очага и слёзы сырого, живого дерева», – вручил мне в подарок. Я храню эту книжку как зеницу ока и в своём воображении часто вижу нас у горящего очага с вечно живым и вечно плачущим, но одновременно и вечно греющим деревом, как подметил пристальный взгляд моего друга Юрия.

Вообще, если б вы знали, как я дорожу дарственными автографами дорогого Юрия! Скажем, вот такими: на книге «Край света – за первым углом» – «Виталию Амаршану, товарищу по Литературному институту, на добрые воспоминания» (1976 г.), на книге «Стихи» – «Виталию Амаршану на золотую звезду нашей дружбы» (1978 г.), на сборнике стихов и поэм «Выходя на дорогу, душа оглянулась» – «Виталию Амаршану, моему ближайшему товарищу по московскому периоду Литинститута, с тех времён и – надолго» (1980 г.). И как мне дороги автографы самого нашего руководителя – С.С. Наровчатова на его книгах, подаренных мне лично им в разное время. Из них особо дорожу его надписью на сборнике стихов и поэм «Ширь», вышедшем в издательстве «Советский писатель» в 1979 году и присланном мне через год: «Виталию Амаршану, с самыми лучшими пожеланиями расцвета его таланта – от молодого С.Наровчатова». В книге опубликована фотография 16-летнего автора – красивого, симпатичного юноши, и потому – «от молодого».

Я неоднократно приглашал С.С. Наровчатова в Абхазию, но в силу большой занятости он (в последнее время был главным редактором журнала «Новый мир», являлся секретарём Союза писателей, руководил всякими госкомитетами), к сожалению, так ни разу и не смог приехать. Однажды, когда я спросил у Сергея Сергеевича, бывал ли он на моей родине, он сказал: «Знакомство моё с Абхазией давнее и краткое. В детстве был с родителями в районах Гагр. Хорошо помню прекрасных, поэтически одарённых и восприимчивых абхазов, окружавших меня в ту далёкую пору…»

Скажу с гордостью, что я всегда искренне, по-братски был рад, когда ко мне в Абхазию приезжали мои друзья. Ещё в студенческие годы, на первых курсах, во время летних каникул, неоднократно посещал меня наш близкий друг-сокурсник Лёва Котюков, после окончания института приезжал ко мне Борис Примеров с супругой-поэтессой Надеждой Кондаковой. Приезжал также к нам замечательный поэт-переводчик Анатолий Передреев (он переводил тогда стихи классика нашей поэзии Ш.Цвижба).

А Юрий Кузнецов во второй раз приехал в Абхазию в 1984 году, когда здесь у нас проходили Дни советской литературы. Кроме него в составе делегации были Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава и другие. Все они, так сказать, были публичными поэтами. Юрий сильно отличался от них по характеру и по таланту. Он никогда и ни при каких обстоятельствах не выставлял себя напоказ, знал себе цену. Всякие торжественные встречи и пиршества по поводу литературы были ему чужды, совсем не по духу. Он сказал мне тогда, что согласился на эту поездку только лишь ради того, чтобы лишний раз повидаться со мной и моей страной Абхазией, полюбившейся ему, по его словам, с первого взгляда в 1982 году. И действительно, во время литературных встреч он вёл себя весьма пассивно, даже в нашей филармонии на вечере поэзии с чтением своих стихов не выступал. Единственное, что ему очень понравилось и оставило в душе глубокое впечатление, – это поездка с делегацией в родное село Народного поэта Абхазии Баграта Шинкуба – Члоу. Здесь недалеко в глубокой пещере, по легенде, прикован к железному столбу абхазский Прометей – Абрыскил – легендарный богоборец, великий борец за свободу и счастье своего народа. Когда я вкратце рассказал Юре содержание и сюжет этой легенды, он сказал, что уже слышал от Вадима Кожинова и даже читал о ней параллельно с Нартским эпосом и добавил, что она тогда не произвела на него такого сильного ощущения, как сейчас, когда стоит на земле, где всё это происходило, можно сказать, до всемирного потопа, в доисторические времена…

При тогдашнем приезде в Абхазию, при нашей беседе в укромном местечке на берегу моря в Сухуме, под столетним, огромным эвкалиптовым деревом, он прочёл наизусть два моих стихотворения в своём переводе. Мне это было так приятно! Видимо, эти стихи были созвучны тогдашнему его настроению. Он очень тосковал о детстве. Приведу вам здесь же целиком два этих стихотворения:

Ночь свежа и открыта луне,
И в глубокой росе потонула.
И душа встрепенулась во мне
На забытые звуки чамгура.
Я в бездонное небо смотрю
И не чую земли под собою.
Ветер голову гладит мою,
Или мать прикоснулась рукою?
Не смолкая сверчки свиристят,
Ночь во мне отзывается эхом.
Светляками пронизанный сад
Терпко веет айвой и орехом.
Надо мною летучих мышей
Заметалась туманная стая.
Страстно дышит река меж камней,
И трава шевелится густая.
Звук и запах меня стерегут,
И от этого некуда деться.
И от этого мысли бегут
В золотое далёкое детство...

СЛЕЗЯЩИЙСЯ КАМЕНЬ

Как старик, потерявший детей,
Только грезишь и плачешь уныло.
Не считая мелькающих дней,
Ты живёшь не для этого мира.
Столько пролито слёз в забытьи,
Но тебе не дано утешенья.
И горючие слёзы твои
На пути вырывают ущелья.
О, не то ещё старость таит...
Кто поймёт, как тебе одиноко?
Твоя жалоба к небу летит,
Но высокое небо далёко!
Сколько пролито слёз в забытьи,
Но тебе не дано утешенья.
И горючие слёзы твои
На пути вырывают ущелья.

Очень много заслуживающих внимания эпизодов из нашей с Юрой Кузнецовым жизни накопилось у меня в душе и памяти, но обо всём не расскажешь. Как я уже отмечал, творчество его ещё со студенческих времён вызывало разнотолки, это сопровождало его всё время. В аннотации к одной из очередных его книг читаем: «О Юрии Кузнецове в последние годы много говорят и спорят. Читательский интерес его стихи вызывают глубиной поэтических раздумий о нравственном бытие и духовных ценностях современности, новизной образного мышления, основанного на стремительно расширившихся в ХХ веке представлениях о Вселенной и в то же время уходящего корнями в народные поэтические воззрения на природу…»

Всё это подмечено совершенно верно, но, чего скрывать, споры и разноголосицы вокруг творчества Юрия Кузнецова, столь щедро одарённого талантом самой природой, часто перерастали, к сожалению, в некую злобу и даже ненависть. Слышать и читать всё это лично мне было очень горько. При памятной мне последней встрече нашей в Москве Юрий как-то жаловался, вернее, негодовал (жаловаться он не любил, считал это не мужским делом) оттого, что ему трудно жить и творить среди некоторых «генералов от литературы», среди завистливых пиитов-графоманов. Он даже прочёл мне следующее восьмистишие:

Прошу я милости убого
Перед скончанием веков.
Дай потерпеть ещё немного
Нападки злых моих врагов.
Я б даже долей малой воли
Испепелил их, как огнём.
Но мне нельзя терять и доли,
Когда борюсь с твоим врагом.

Юрий лично для меня никогда не был, как тогда было принято говорить, старшим братом, мы с ним разговаривали и рассуждали о жизни, о поэзии как равный с равным, ведь и по возрасту мы были ровесниками. Это придавало ещё более мощный импульс нашему духовному братству.

Он был честнейшим, кристально чистым Человеком. Однажды, когда я почему-то спросил его: «А ты море любишь?» – Он категорически ответил: «Нет». – «Почему?» – «Потому что оно оплёвано… а вот горы я люблю», – сказал он с гордостью. После этого появилось у него стихотворение, в котором есть такие слова: «Опасно встать с горами равным, имея душу не горы». Напрасно некоторые критики его обвиняли в высокомерии, путая высокомерие с человеческим достоинством. По моему глубокому убеждению, Юрий действительно имел «душу горы», а чтобы понять такую душу, надо самому быть духовно высоким.

А другой раз Юрий прочёл мне и такое своё новое, написанное в форме эпиграммы, стихотворение:

«Как он смеет! Да кто он такой!
Почему не считается с нами!» –
Это зависть скрежещет зубами,
Это злоба и морок людской.
Хоть они проживут до седин,
Но сметёт их минутная стрелка.
Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные – обман и подделка.<

– Это верно, подделки много… но слишком не раздражай их, – сказал я Юре.

– Да никого я не трогаю, просто одно только моё присутствие мешает кому-то, – ответил он.

– А Пушкин не мешал никому?.. А Гоголь? – спросил я. Он промолчал, взял сигарету и стал курить.

Юрий часто повторял, что «привешивать ярлыки – дело нехитрое. Куда сложнее – понять поэта».

При одной нашей встрече в Москве, Юра заметил на моей груди золотой крестик. Это его удивило, и он спросил, крещёный ли я? «Конечно же, – с гордостью ответил я, – ведь мои предки древнейшие христиане, как же мне не быть крещёным!..»

Тогда же я Юре и рассказал о том, как из двенадцати апостолов Иисуса Христа двое – Андрей Первозванный и Симон Кананит – были непосредственными распространителями идеи христианства в Абхазии, и что их тела и души приобрели покой на нашей священной земле, что многочисленные паломники вот уже сотни лет со всего света, в том числе из России, бесконечно посещают их могилы и храмы, построенные в их честь. Юра был очень удивлён услышанным и ещё больше стал расспрашивать меня о подробностях из христианской истории моей страны. Я никогда прежде не замечал, чтобы он так сердечно был заинтересован религией, и потому сам вдвойне был удивлён его поведением в тот момент.

Однажды мы с Юрой заговорили о любви Человека к Человеку. Я сказал Юре, что русское словосочетание «Я люблю тебя» по-абхазски звучит так: «Сара уара бзиа узбоит». В дословном переводе: «Я хорошо тебя вижу». Трудно мне передать словами, как ему это выражение понравилось. «Прекрасно! – воскликнул он, словно давно искал словосочетание с таким глубоким содержанием. – Прекрасно, – повторил он, – видеть хорошо – именно хорошо! Что может быть важнее – видеть хорошо, чётко и ясно. Видеть душой и сердцем. Это здорово – хорошо видеть! – опять воскликнул он, – хорошо слышать, – добавил он, – да, да, и хорошо слышать. Это очень важно именно для нас, поэтов – хорошо видеть и хорошо слышать… Слушай, – сказал он вдруг, – я хорошо вижу и слышу тебя, а ты как, ты хорошо видишь меня? Как это по-абхазски?» – спросил меня. Я повторил: «Сара уара бзиа узбоит» – «Я хорошо вижу тебя». «И слышишь?» – «Я давно великолепно вижу и слышу тебя», – ответил ему со всей убеждённостью. Он обрадовался, как ребёнок, и тут же, по моей подсказке, записал в своём блокноте: «Сара уара бзиа узбоит» – «Я хорошо вижу тебя». Обещал, что обязательно выучит и впредь при каждой встрече будет повторять мне по-абхазски. К великому сожалению, после этого разговора нам не суждено было больше встретиться.

В те годы мы уже начинали чувствовать что-то неладное в связи с горбачёвскими перестроечными делами, которые «энергично» проходили по всей нашей широкой стране. Особенно Юрий явно предчувствовал развал Советского Союза, его последствия. Вообще сильно восприимчивый Юра в жизни и в своём творчестве был настоящим пророком, многие его предсказания, предчувствия сбылись. К великому нашему сожалению, из-за головотяпства тогдашних руководителей страны Советский Союз и впрямь полностью разрушился. Под его обломками в разных уголках большой страны оказались сотни и тысячи людей, стонущих от невыносимой боли, но их никто уже не слышал…

В 1991 году в газете «Литературная Россия» я прочёл статью из выступления Юрия Кузнецова на общем собрании московских поэтов. Статья была озаглавлена «Ночь республики». Юрий тогда был секретарём Московского отделения Союза писателей Российской Федерации. Это было очень справедливое, очень резкое его выступление. «Закатилось солнце России. Наступила ночь республики, – с горечью, с душевным криком говорил он. – Есть цикличность в природе, есть она и в истории. И многие из нас испытывают то же чувство, что и знаменитый римский оратор. Вот что он говорил: «Скорблю, что, выйдя в жизненный путь несколько позже, чем следовало бы, я, прежде чем закончить дорогу, впал в эту ночь республики». Далее Юрий приводит слова Тютчева: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» и спрашивает себя и своих современников: «Счастливы ли мы, посетившие сей мир в его минуты роковые?» Отвечает: «Нет, мы глубоко несчастны, как несчастна и наша Родина!». Он это сказал, имея в виду, конечно, не только Россию, но и весь бывший Советский Союз, нашу общую Родину. Это были откровенно страшные слова, но, как всегда, Юрий Кузнецов оказался прорицателем. Вскоре, а именно в 1992 году, великое трагическое несчастье постигло и мою маленькую страну – началась кровавая война – Грузия совершила агрессию против Абхазии, погибли десятки тысяч безвинных людей, в том числе и мой единственный сын (Юра хорошо знал его, он со мной приезжал в Москву неоднократно), который встал с оружием в руках на защиту своего Отечества и геройски погиб на поле ожесточённого сражения. Постигшее меня и мою страну великое горе сломило бы меня, если б не моральная поддержка моих братьев по духу, в первом ряду которых незабвенный мой друг и брат Юрий Кузнецов.

Из-за жестокой, безжалостной войны, которая ураганом прокатилась по моей стране, я за последние пятнадцать лет не имел возможности поехать в Москву, повидаться с Юрой, да и он не смог больше приехать ко мне в Абхазию, но, как всегда, при любой возможности я интересовался его творческой судьбой, радовался его негромкими, но блестящими успехами, особенно был восхищён его поэмами на библейскую тему «Путь Христа», «Сошествие в ад», опубликованными в журнале «Наш современник». Я считаю, что это, безусловно, вершинное явление не только русской, но и европейской, да и всей современной мировой поэзии. Ведь не напрасно Юрий говорил, что русская поэзия жива и никогда не умрёт. Он это постоянно доказывал своим вдохновенным творчеством.

Замечательный русский поэт и прозаик И.Бунин писал: «Для поэта творчество составляет насущнейший акт деятельности, одну из важнейших функций его психической жизни. Поэт должен быть отзывчив на всякое движение души, на всякое проявление нравственного и умственного мира, он должен жить одной душой с людьми и с природой… Поэт должен проникаться всеми радостями и печалями людей». Юрий Кузнецов жил и творил по этой заповеди.

Совершенно верно сказал и другой великий русский поэт, что у поэтов нет биографии, а есть судьба. В связи с этим подумал я вот о чём: может быть, действительно не случайно и то, что Юрий Кузнецов когда-то с большим интересом, по выражению Вадима Кожинова, по своему желанию «пересадил» из абхазской на русскую почву моё стихотворение «Судьба». Вот оно, это стихотворение, теперь уже принадлежащее и русской поэзии:

Пусть являются страхи воочью
И спирает дыханье в груди, –
По отвесной скале днём и ночью
Ты на цыпочках прямо иди.
Кружит голову омут пространства,
Узок путь, но иди, как идёшь.
На пути ты не должен метаться,
Всё равно никуда не свернёшь.
Этот путь указала Свобода,
И на нём суетиться нельзя.
Принимай боль и радость народа,
Что идёт, свою ношу неся.
Путь тревог, путь
опасных мгновений,
От него лёгкой жизни не жди.
По отвесной скале поколений
Ты на цыпочках дальше иди…

Да, в жизни дорогого Юрия Кузнецова не было спокойствия. Он очень остро и глубоко воспринимал боль и радость своего народа, «что идёт, свою ношу неся». Он в своей нелёгкой жизни сполна прошёл «путь тревог, путь опасных мгновений», не ожидая от него лёгкой жизни, и сегодня продолжает свой путь «по отвесной скале поколений».

Этот путь – высоко духовный путь, ведущий к светлому, небесному храму бессмертия.

Виталий АМАРШАН,
секретарь Ассоциации писателей Абхазии,
кавалер ордена «Ахьдз-Апша» («Чести и Славы») Республики Абхазия,
лауреат Госпремии им. Д.Гулиа.

г. СУХУМ,
17.04.2007 г.

(Опубликовано в: Литературная Россия, № 6, 2011.)
__________________________________________

"Спекулятивная Россия абхазам не нужна!" (интервью)

Виталий Амаршан (Маршания) – выдающийся абхазский поэт, кавалер ордена «Чести и Славы» Республики Абхазия, автор исторического романа «Леон Апсха», был сокурсником и другом Юрия Кузнецова, его мемуары о русском поэте мы печатали в нашей газете. Не удивительно, что и нашу очную беседу он начал с воспоминаний о Кузнецове.

– Когда у нас в Сухуме проходили Дни советской литературы и Юра приезжал – я уже писал об этом в своих воспоминаниях, – он держался особняком от остальных писателей, поэтов. А тогда в делегации были Евтушенко, Окуджава и другие модные, популярные в то время литераторы. И вот мне запомнилась такая ситуация, удивившая меня. Мы сидели с Юрой вдвоём за столиком в ресторане, беседовали. И к нам периодически подходили разные люди (я ведь был одним из местных организаторов), что-то спрашивали. И обращались и к Кузнецову, здоровались. Евтушенко подошёл. А Кузнецов даже не повернулся в его сторону, как будто и не заметил. Потом ещё кто-то подошёл – то же самое. Мне даже стало неловко, я ему говорю: «Юра, почему ты с ними не здороваешься? Неудобно...» А он рукой махнул: «Да ну их к чёрту! Если я поздороваюсь, то войду в контакт и придётся как-то общаться. А я не хочу с ними иметь ничего общего».

– А как в первый раз вы встретились?

– В 1965 году мы вместе поступали в Литературный институт. Первое впечатление, когда я его увидел: высокий такой юноша, стройный, спокойный. Тогда мы и познакомились. Я из Абхазии, а он из Краснодара. Наши регионы рядом, мы соседи. Вместе сдавали экзамены. Творческий конкурс мы оба прошли. Это самое главное, ведь тогда он был огромный. Но потом в сентябре, когда приехали учиться, я смотрю, Юры нет. Думаю: что случилось? Не мог этого понять, очень сожалел. А потом уже на втором курсе смотрю – Юра появился. Я так обрадовался! Обнял его.

Я сразу понял, почувствовал, что это глубокий человек, вдумчивый, не такой ветреный, как многие, кто учился в Литературном институте. Мне очень нравилось, как он с достоинством себя вёл. Для меня это было главное. Потому что я тоже в таком духе был воспитан. Важно, что он, как и я, воспитывался в семье педагога. Мать была учительница и у него, и у меня. Это сформировало какие-то нравственные качества и сблизило нас без слов. Я всегда его очень близко чувствовал, на семинарах, когда были разборы наших стихов. Он защищал меня, а я его. А шумели там очень сильно. Многих я уже не помню даже по фамилии, они бог знает где сейчас находятся, их вообще нет. Такой шум устраивали на обсуждениях стихов, особенно Юриных – ужас! Однажды, я помню, Лёва Котюков на обсуждение кузнецовской подборки пришёл даже поддатым. Юру очень это возмутило, он Котюкову даже высказал так резко: «Пошёл вон!». А Наровчатов, я почувствовал, сразу благосклонно к нам с Юрой отнёсся, не напрасно он наши стихи выделял. Большой был учитель, большой знаток литературы. Мы очень удивлялись тому, что он мог даже плохую поэму наизусть читать, чтобы показать, как нельзя писать. Как можно плохую поэму выучить, чтобы приводить в пример?! Поразительно. Видимо, память у него была очень сильная. Потом Наровчатов меня несколько раз заставлял читать стихотворение на родном языке, как оно звучит по-абхазски, чтобы уловить звучание, ритм – для него это было очень важно. Без всякого перевода. Потому что подстрочник есть подстрочник. Вообще, по большому счёту, стихи не переводятся. Переводить поэзию, тем более большого национального поэта, очень трудно. И Юру тоже очень трудно переводить. Я, например, на абхазский язык пытался. Но не хочу портить его стихи. Это очень сложно – передать его глубочайшие мысли, языковые нюансы...

– Но ведь у вас большинство людей в Абхазии владеет русским языком...

– Да. При этом у нас Мушни Ласурия перевёл «Евгения Онегина». Между нами говоря, это ужас. Читать невозможно. Зачем это было делать, когда мы прекрасно читаем Пушкина на русском языке. Но, видимо, для него был важен сам факт перевода великого поэта, потому что он тем самым поднимает свой статус. И у Медведева вот недавно побывал. Такие вещи мы с Юрой не любили.

– Были ли у вас разговоры о национальных особенностях – абхазских и русских?

– Сейчас много пишут в связи с Кузнецовым, да и он сам в своих лекциях говорит о фольклоре, что он идёт от фольклора. Но когда мы учились, у Юры было мало фольклора. Вообще, молодые литературы (как наша абхазская) ближе к фольклору стоят, чем русская. Русская литература очень богатая, развитая и от фольклора уже отошла. А мы ещё близки к этим корням. Даже Расул Гамзатов сплошь и рядом на фольклоре: просто рифмовал наши народные кавказские мудрости. Такая поэзия тогда пошла. Но я это особо не воспринимал. Гораздо важнее подлинное, народное, что с молоком матери передано. У меня в природе это было, и в стихах это чувствовалось – национальная особенность. А у Юры в стихах этого было поначалу мало. Но мы общались с ним. Он читал мои подстрочники. Я ему рассказывал о наших сказаниях, о нартском эпосе, об Абрскиле (абхазском Прометее). Он мне говорил: «Слушай! Ты напиши об этом!» И я писал. И, понимаете, я не знаю, как это прозвучит, но идёт же взаимообогащение: мы не просто так сидели, чтобы выпить. И Юра на меня повлиял, и я тоже где-то повлиял на Юру в смысле обращения его к фольклору. Я его однажды спросил: «Слушай, а у русских что, нет фольклора что ли?» – «Да есть там былины, плач Ярославны...» и т.д. А потом, смотрю, он постепенно стал всё больше и больше обращаться к фольклору, к традициям, какие-то книги начал приобретать. И так постепенно он пришёл к этим своим символам. Чем он велик? Он понял, что в русской поэзии не то делается. Совсем не то. Вот Рубцов. Мы тоже его знали, читали. Рубцов хороший поэт, сам пел под гитару и т.д. Но понимаете, то, что и Рубцов делал, и Передреев (тоже хороший поэт), и остальные, – это, конечно, поэзия нормальная, хорошая, но не более того, что уже было в русской поэзии. Разве что-то они добавили? Рубцов сам пишет в своём стихотворении, что хочет «...книгу Тютчева и Фета / Продолжить книгою Рубцова».

Юра был врагом советской поэзии. Помните, он написал работу против Смелякова? Когда Юра начал задевать знаменитых советских поэтов – Тихонова, Симонова и проч., Наровчатову это, конечно, не понравилось, он ведь тоже был советский поэт, той эпохой воспитанный. Ну хорошо, ты поэт-фронтовик, да, Смеляков пишет о фабрике красиво, но настоящая-то поэзия где? Евтушенко появился (вы знаете, что и как писал Евтушенко), Вознесенский – вроде как новатор и т.д. Но если говорить по большому счёту, русская поэзия должна по-другому действовать! Юра это понял. И он выбрал путь мифа и символа. Его мало кто понимал. Я считаю, что он, хоть это и плохое слово, революцию сделал в русской поэзии. Он всё-таки показал, как надо идти, где настоящая дорога. И многим это не нравилось, потому что на его фоне всё побледнело. Тут мысль, русская мысль. А русские чем ценятся? – русской думой, мыслителями. И Юра именно это всегда разрабатывал. Именно «Дума», как у Лермонтова, а не просто поверхностные стихи, где голое мастерство и подделка. Юра писал ведь: «Остальные обман и подделка!» Задел их здорово, и они начали шуметь вокруг него.

– Нынешняя конференция в Абхазии посвящена Кожинову. А вы разговаривали с Кузнецовым о Кожинове?

– Мы с Юрой один раз заходили к Кожинову домой вместе с Владимиром Цвинария (был у нас такой критик хороший, он закончил аспирантуру в Институте мировой литературы). Говорили о литературе, Кожинов что-то сыграл на гитаре. Это в начале их знакомства было. А когда Кожинов приезжал в Абхазию, так получилось, что меня здесь не было, и мы не встретились.

– А между собой, в ваших дружеских, откровенных разговорах Кузнецов что-то говорил о Кожинове, его идеях? Он ведь ему посвятил очень много стихов, как никому другому.

– Да, это так. Но он не любил кому-то перемывать косточки. Да и не было тогда ещё такого близкого знакомства. Но, конечно, он благодарен был Кожинову, что тот его понимает. Но я считаю, что, судя по характеру Юры, с Кожиновым он тоже мало считался. У Кузнецова был настоящий русский характер. Тем более речь идёт о критике. Критика ведь второстепенна. Главное – поэзия. Но, видимо, патриотическое начало в Кожинове – это было то, что их объединило. Кузнецову это нравилось. Русское дело. Пусть никто не обижается, но в России я должен видеть настоящего русского поэта и мыслителя, а в Абхазии – настоящего абхазского мыслителя и поэта.

– А кто у вас сейчас в Абхазии настоящий поэт и мыслитель? Есть такие?

– Не хочу об этом даже говорить... В советское время как было? Кто ценился? Ценился бездарный. Его выдвигали, делали политиком. У Юры же есть стихотворение «Маркитанты». Таких очень много было. Они встречаются и предают нас всех. И сейчас – то же самое. А я должен видеть настоящего русского поэта. Зачем Пушкин сказал: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет...»?! Если Россия не будет пахнуть русским духом, то мне, абхазу, тоже такая Россия не нужна. Спекулятивная Россия мне не нужна. Она меня тоже продаст. И никогда не поймёт меня.

– Как вы считаете, в чём особенность абхазской литературы и кавказской литературы в целом?

– Вот что, кстати, Кожинов хорошо прочувствовал: на Кавказе есть настоящие таланты, но совсем мало, считанные единицы. На кавказскую литературу как смотрят? Некто с кинжалом, в бурке – значит, кавказец. И то же самое в литературе и в поэзии, и у Расула Гамзатова того же. А на самом деле всё не так. У нас тоже есть глубокие поэты.

– А из живых есть хоть кто-то? Кого стоит, например, пригласить на страницы нашей газеты?

– В 1984 году Дни советской литературы в Абхазии проходили в том же зале, где состоялась нынешняя конференция. Юра один раз тоже зашёл. Там сидели все те же самые люди, которые и сейчас проводят конференцию. Там и Мушни Ласурия был. Он был тогда председателем Союза писателей Абхазии. Они выступали о нашей литературе, но абсолютно никого не называли. И Юра мне говорит: «Слушай, Виталий, а я думал, ваша литература очень развита, у вас очень много кого нужно переводить на русский язык и т.д., а тут я слышу: никого не назвали! Даже тебя не назвали...» Я махнул рукой: «Юра, да бог с ними, ну не назвали и не назвали!» То же самое происходит и сейчас. Есть кое-кто, кого можно было бы назвать, но не называют. Потому что сами себя хвалят, и всё.

– Поэтому я к вам и обращаюсь…

– Из живых я не могу по большому счёту назвать ни одного настоящего поэта. Хочешь откровенно? Не могу. К сожалению. Есть посредственные, нормальные и т.д. Из крупных, пожалуй, Баграт Шинкуба был самым последним абхазским поэтом. Но есть надежда ещё, что молодые подойдут. Ласурия, кстати, вообще никакой не народный поэт. Это старое советское понятие. Вот об этом-то и речь, что кавказский народный поэт представляется с кинжалом и т.д. Так смотрят и на нашу литературу тоже. Такое формальное, внешнее представление. А чтобы глубже понять, надо язык знать! Ты должен читать в оригинале поэта! Однако хорошо, что эти конференции происходит, я это ценю. Вот мы благодаря этому увиделись. В этом смысле Ласурия – очень талантливый организатор, за это я его уважаю. Но поэзия, дорогой мой, это другое... Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже. Тем более, для поэта истина должна впереди стоять. Иначе мы предадим Юру Кузнецова. Кузнецов был – истинный, прямой, резкий. Он одним махом мог отрубить – и всё кончено. Вот это мне нравится в русском характере.

В Рубцове тоже был русский характер. Я это заметил, когда первый раз с ним познакомился, в общежитии. Я зашёл к однокурснику за какой-то книгой, смотрю: а они за столом сидят, бутылочка рядом, и кто-то на гитаре играет. Я спрашиваю про свою книгу, а этот – поёт, поёт и поёт. Вдруг остановился и говорит: «Как вам моя песня?» Я: «Нормально, хорошо». Он вскакивает, берёт меня за грудки: «Врёшь, с..ка! Ты же не слушал меня!» А я на самом деле его не слушал, потому что обращался к сокурсникам в это время. «А что же, – говорю, – ты меня спрашиваешь, если видел, что я не слушаю?» Он говорит: «Я опять спою». И опять начал ту же песню петь. А там все подвыпившие были, шумели, и я опять плохо слушал. А он снова лезет на меня: «Как тебе?!» Я ему: «Нормально...» Он: «Ты чего опять врёшь, с..ка!». А я тоже молодой был: «Кто он такой, слушай?!» – «Это Рубцов. Поэт хороший». А откуда я знаю, что за Рубцов. (Он тогда ещё мало печатался, слышно было только, что в общежитии появляется, буйный.) И мы сцепились с ним. А потом он мне говорит: «Ты мне понравился!» Потом ещё налили по стаканчику. И вот так познакомились. Потом он с гитарой своей ходил, читал нам стихи. Даже стихов пятнадцать моих взял подстрочники: «Я буду переводить. Ты мне понравился». Вот это тоже русский характер. Искренность такая: «врёшь» – говорит.

– А ваши стихи где-то можно прочитать, есть переводы на русский?

– Есть один сборничек. Но там переводов нормальных нет. Я, кстати, с первых дней в литературе пишу поэзию и прозу. А не так, как некоторые: поэзией занимаются, а потом уже, когда бросят, становятся прозаиками. У меня есть роман исторический на русском языке. Он сейчас как раз переиздаётся. Об этом романе, когда я начинал над ним работу, я Юре рассказывал. Это роман о нашей государственности, о первом великом царе Абхазии – Леоне. Конечно, этот роман в историческом смысле от начала и до конца – вымысел. Дюма же говорил, что «история – это гвоздь, на который я вешаю свои романы». Но я много литературы изучил о тех временах. Память ведь может пойти очень далеко вглубь и ухватить, почувствовать корни народные. Вот именно это и лежит в основе моего романа. Когда я Юре рассказывал замысел, он говорил: «Это здорово. Ты напиши, напиши обязательно». Прочитав этот роман, можно многое понять из истории Абхазии, о наших корнях. Ведь мы потомки древних хаттов, которых изучал Ардзинба. Хатты, шумеры и прочие племена – оттуда идут корни нашей культуры, из большой глубины. Это, кстати, Кожинов заметил. Нас мало осталось, но для истории, для человечества здесь такая глыба, такой массив неизученного. Если бы так глубоко историки подходили к вопросу, вникали в него, то политики бы никогда не дошли до того, чтобы развязывать какие-то войны. Я даже у Юры однажды спросил: «Слушай, неужели в Политбюро нет ни одного человека, который бы нас (малые народы) понимал бы?» – «Никого! Ты что, дурак что ли?!» – «Как, – говорю, – ни одного нет?!» – «Ни одного! О чём ты говоришь! Не то, что тебя, нас, русских, не понимают!» А если бы они знали, с кем имеют дело, откуда, из какой глубины идут корни, этой надменности бы никогда не было: «А, какой-то дагестанец или абхаз...».

– Всё-таки вы бы хотели, чтобы ваши стихи перевели, прочитали в России?

– Конечно. Но это очень тяжело осуществить. Когда мы учились в Литературном институте, мы на семинарах должны были представлять свои стихи. И я вынужден был делать подстрочники. А это такое мучение! Русскому поэту было, конечно, легче в этом смысле. Юра представлял свои стихи в оригинале, а я должен был ещё портить свои стихи – делать подстрочники какие-то. Но вот что я тогда заметил. Лично я не старался переводить стихи любым способом, чтобы где-то напечатать, а мечтал всё время о том, чтобы на родном языке у меня было хорошо написано. Это было главное. А потом уже – переведут, не переведут – второй вопрос. И поэтому в переводческом смысле я очень отстаю. Первостепенное значение я придавал оригиналу своих стихов. А некоторые кавказские графоманы ещё на родном языке не написали, а уже стараются перевести на русский. Я говорю: «Что ты делаешь?» А он: «Да ладно, всё равно на родном никто не будет читать!» Тогда зачем ты пишешь вообще на родном языке? Так что у меня, по большому счёту, почти ничего не переведено на русский язык. Очень мало переводов. А какие-то стихи очень хочется русскому читателю представить, чтобы он почувствовал, что с нами было, какие переживания! Я ведь вообще – сгоревший человек. А изначально по духу был крепким. Но здесь такое творилось...

Автор Евгений БОГАЧКОВ

(Источник: Литературная Россия. №44. 02.11.2012.)

(Перепечатывается с сайта: http://litrossia.ru/.)