Главная » Алфавитный каталог авторов » Ш » Чанта приехал

Баграт Шинкуба

Чанта приехал

Повесть

I

Старик вышел из-под крытого брезентом навеса, где справлялись поминки, и прошагал к висевшим на заборе умывальникам; поставив в угол свою палку, он вымыл руки и пошел дальше, мимо толпившихся во дворе людей, — к скамейке, которая стояла под тутовым деревом возле ворот.
«Неужели от каких-то несчастных трех стаканов вина земля могла закачаться у меня под ногами?» — подумал он и, чтобы никто не заподозрил его в такой слабости, стал еще тверже тыкать палкой в землю: дойдя до скамейки, он повернулся и сел. Сдвинув папаху слегка набок, старик потеребил свои жесткие, совсем уже седые, но еще достаточно густые волосы. Затем, заложив ногу на ногу и сунув гнутую рукоятку палки под мышку, оперся на нее.
Это был Чанта Чрыгба, старик лет семидесяти, худощавый, с большими серыми, задумчиво смотревшими глазами, с красивым, чуточку сгорбленным носом, с коротко подстриженной бородкой; кончики усов его были закручены вверх, и поэтому, может быть, щеки казались глубоко запавшими.
Небольшой двор не вмещал всех, кто пришел оплакать покойницу, многие толпились на улице. Из-под навеса глухо доносился сдавленный говор людей, сидевших за поминальным столом. А люди все шли и шли. Вот во двор вступили еще какие-то женщины и сразу же, заголосив, направились к гробу. Мужчины, которые шли следом за ними, положили на столик свои папахи и шапки, а потом, подождав, пока женщины отойдут от покойницы, тоже двинулись к ней медленно, с громким плачем. Порядок наводили двое, ходившие по двору с посохами в руках: пожилой в коротком пальто, который встречал и провожал людей к гробу, и другой, в пиджаке и мягких кавказских сапогах, — этот сейчас же, как только люди отходили от гроба, настойчиво приглашал их к поминальному столу. После поминальной трапезы, выходя из-под навеса, люди останавливались кто тут, кто там и, конечно, сами того не замечая, разговаривали более возбужденно, чем подобает в таком случае: видно было, что хватили лишку. Были и такие, что не могли удержаться от откровенного смешка и неуместной шутки.
Чанта сидел, прислонившись спиной к тутовому дереву. Было уже за полдень, стояла ранняя, но более холодная, чем обычно, весна — небо часто заволакивали тучи, то моросил дождь или падал мокрый снег, а то вдруг солнце проглянет и все заблестит. Но сегодня облака разошлись, на почти чистом небе ясно вырисовывались горы, покрытые тяжелыми снежными шапками. Ничего этого не замечал Чанта. Пригревшись на солнце, он сидел не шевелясь, как пригвожденный, и даже не обернулся, когда сидевшие рядом с ним мужчины заговорили.
—    Вино было отличное, — сказал один.
—    Какое это вино? Водичка. Пусть Лад оставит его на свои поминки, — ответил другой — молодой человек в черной шляпе, смотревший куда-то в сторону.
—    Это ты, братец, зря. Я же видел, как ты живо выхлестал пять стаканов, а говоришь — водичка! Спасибо Ладу, что с таким почетом хоронит свою тещу.
—    Конечно, все было бы хорошо, если бы не эта попойка. Какой может быть почет там, где выпивают? — заключил молодой человек в черной шляпе.
—    Кому-кому, а Ладу все под силу. Ты только посмотри на его дом! Такого на всей улице не сыщешь. В торговле работает. Недаром говорят: «Кто сам из улья мед достает, тот и палец в него первый обмакивает», — усмехнулся рослый человек с черными усиками, постукивавший кнутовищем по сапогу.
В другое время Чанта не промолчал бы. Ему давно уже не по душе были поминки с попойками, сегодня его едва заставили сесть за стол, и он поднялся раньше всех. Но сейчас, сам не понимая почему, старик не в силах был говорить о поминках. Покойница, теща Лада — Селха, как и Чанта, раньше жила в селе Лашкыт. Когда она осталась одна в своем родном доме, единственная ее дочь, жена Лада, взяла Селху к себе в город. Последние годы она лежала больная, не поднималась с постели, но люди говорят, что ей грех было бы жаловаться на Лада — зять делал все возможное, чтобы продлить жизнь своей тещи.
Чанта думал о горевестниках, которые были посланы в села оповестить людей о смерти Селхи. Они, наверное, всем говорили: умерла теща Лада, похороны будут тогда-то. И, конечно, человек, посланный в Лашкыт, говорил то же самое. А ведь что лашкытцам до Лада? Многие ли там знают его? Не так надо было оповестить, не так. Плохо оповестили, иначе почему же из Лашкыта только один-единственный Гидж прискакал на своей кляче, а других не видно и вряд ли уже приедут. Что могло задержать людей, если бы они знали, что умерла Селха?
Обидно старику, ох как обидно за покойницу. Разве все достоинства ее состояли в том, что она была тещей Лада? Нет, это просто неуважение к человеку, и какому человеку — Селхе из рода Кайтан. В молодости она блистала, как звезда на небе. Многие юноши вздыхали по ней и готовы были жизнь свою отдать за нее. И потом, когда она стала замужней женщиной, красота ее не померкла, а, наоборот, разгорелась еще ярче. Немало детей она вскормила и выходила — к несчастью, сейчас только одна дочь осталась в живых. Сердечная, совестливая была женщина, кто не помнит ее хлеб-соль! Сколько добра она принесла лашкытцам, горько плакать должны они, провожая ее в последний путь. Ох, как все это печально и несправедливо.
Так думал старик. С утра он сидел здесь, поджидая приезда своих односельчан. Когда Гидж спешился, Чанта сейчас же подошел к нему.
—    Что случилось, лашкытцы? Беда какая-нибудь стряслась? Или вас слишком поздно оповестили о похоронах? Жду, а вас все нет и нет.
Гидж замялся, а потом сказал:
—    Да нет, ничего особенного не случилось. Наверное, еще приедут. Я рано выехал, кое-какие дела в городе есть.
Чанта давно мог бы встать и уйти, он мог даже совсем не приходить на похороны. Ну кто бы осудил за это старого, больного человека?
Конечно, Чанта питал к Селхе самые нежные чувства, и смерть ее очень взволновала старика, но были и особые причины, заставившие его прийти на похороны. Он был уверен, что оплакивать Селху придут многие односельчане. А что бы сказали лашкытцы, если бы не увидели на похоронах никого из семьи Чанты Чрыгбы? На всю семью пал бы позор. Так бы и случилось, не приди он сегодня на поминки.
Тут надо иметь в виду испортившиеся с некоторых пор отношения между невесткой Чанты Леной и Ладом, в чьем доме происходило оплакивание Селхи. Несколько лет назад, когда Лена работала в одном с Ладом промтоварном магазине, ревизия обнаружила растрату. Лад, будучи заведующим, пытался свалить всю вину на Лену, но она, тоже женщина не робкого десятка, сумела как-то выйти из воды сухой. Правда, и Лад ухитрился вывернуться, но говорят, что это обошлось недешево. Испортившиеся с тех пор отношения между ними и привели к тому, что Лена отказалась идти на похороны тещи Лада и мужа своего не пустила. Чанта один пошел.
Помимо всего прочего, старику хотелось встретиться со своими односельчанами. Давным-давно не видел он их, и у него много накопилось в душе, о чем нужно было поговорить с ними.
Окончательно убедившись, что никто больше из Лашкыта не приедет, Чанта Чрыгба тяжело поднялся и направился к сидевшим в стороне от гроба родственникам покойной. Подойдя к Ладу, который сидел у всех на виду в своем кожаном пальто, он сказал ему:
—    Что же, пойду домой. Чего мне занимать место, раз все равно никому ничем помочь не могу? Пусть пройдет печаль и люди соберутся на твоем дворе в другой, счастливый для тебя день.
Крепко опираясь на палку, чуть прихрамывая на левую больную ногу, Чанта дошел до ворот и тут замешкался, словно что-то забыл, обернулся и окинул взглядом двор. Он должен был еще раз поглядеть на гроб, вокруг которого сидели женщины, все с ног до головы в черном. Потом, выйдя из ворот, старик пошел по шоссейной дороге. «Да, не всегда, оказывается, справедливость торжествует, — думал свою тяжкую думу он. — Селха, которая была так добра ко всем, умерла не у своего родного, дедовского очага, а в далеком, чужом доме. Как же это так могло случиться, что ее близкие, родные, соседи, с которыми она делила горе и радость, слезинки не пролили у ее гроба? Это, может быть, еще и не так страшно, хуже всего, что похоронят ее не там, где она родилась, как это полагается по извечному закону наших предков. И тут не повезло ей, несчастной. Очень жаль, что из Лашкыта не приехал никто, с кем надо было бы поговорить об этом».
Чанта остановился, оперся на палку и опустил голову, будто на плечи его свалился непосильный груз. Острая боль кольнула в сердце, он схватился за грудь и дернул рукой, словно хотел стряхнуть с груди вцепившуюся в нее колючку.
Солнце уже закатилось, пал весенний туман, и стало быстро темнеть: свет фонарей, висевших вдоль широкой дороги, расплывался в тумане мутными пятнами. Снизу, с железнодорожной станции, доносились гудки паровозов. А здесь, на шоссе, по которому понуро плелся старик, постукивала только одна его палка.
«Сколько дряхлых стариков ходят по земле и не помышляют о смерти, в надежде, что еще поживут, — продолжает свои раздумья Чанта и сам себя перебивает: — Да чего говорить о других, если ты сам такой же?»
С тех пор как Чанта покинул свой родной Лашкыт, дня не проходит, чтобы он не подумал о том, где его похоронят, но разве он когда-нибудь говорил об этом с кем-либо всерьез? Нет, никогда не говорил: рассчитывал, что успеет.
Вчера еще рассчитывал. А сегодня вот ударила в голову мысль, что он — старик, больной человек — может умереть в любую минуту и тогда его, как несчастную Селху, похоронят на чужой земле, среди чужих могил. Он, конечно, понимает, что и там, на общем кладбище, хоронят уважаемых людей, но ему бы хотелось, чтобы его похоронили в родном селе, в пригорье, где прошла его жизнь, где он трудился в поте лица своего, где он полюбил ту, которую и по сей день любит.
Памятника ставить ему не надо, да никто и не подумает, что это нужно ему. Он не мечтает даже о простой каменной ограде. Вырос бы только цветок на могиле, чтобы путник, проходя мимо, заметил его и остановился. Ему будет достаточно и одного этого.
Да, на вечный покой он обязательно должен лечь в Лашкыте. Таков завет Чанты. Выполнят ли его люди? Вот что больше всего волнует старика. Если до сих пор он хранил свой завет про себя, то теперь он не успокоится, пока не объявит о нем, и он сделает это сегодня же — придет домой и скажет сыну и невестке, чтобы они сели и выслушали его завещание. Невестка — он отлично пред-ставляет себе это — сначала сделает удивленное лино, потом покачает головой и, украдкой подмигнув мужу, скажет: «Иной плод зеленый падает, а другой уже переспел, но все висит и
висит», — и, больше ничего не добавив, юркнет в свою комнату. Представляет он себе и как сын его, Сатбей, оставшись с ним наедине, поддержит жену: «Давай-ка лучше поговорим о чем-нибудь другом, а эти мрачные мысли выкинь из головы. Все мы когда-нибудь умрем, и всех нас так или иначе похоронят».
Нет-нет. Что бы они там ни говорили, Чанта все равно сегодня же выскажет им свою волю.

*    *       *

Уже совсем стемнело, когда Чанта Чрыгба, твердо решив, что больше нельзя откладывать неизбежного разговора, огляделся и заметил, что стоит у дверей своего дома. На высоком, освещенном электричеством крыльце он увидел своего сына Сатбея, который, облачившись в черный выходной костюм, усердно начищал щетками туфли. Рядом с ним, опираясь на перила, стоял какой-то незнакомый молодой человек в тонком плаще.
«Все им нипочем — молодые», — подумал он, поднимаясь на крыльцо. Поздоровавшись с ними, он вошел в дом. В узком коридоре он услышал женские голоса и запах духов. «Лена собирается куда-то, а куда — бог ее знает!» — буркнул он про себя. Обернувшись, Чанта увидел в щелку неприкрытой двери свою невестку. Стоя перед зеркалом, она примеряла новую шляпку, а какая-то молодая нарядная женщина, сидевшая за круглым столиком закинув ногу на ногу, внимательно глядела на нее издали.
Входя в свою комнату, старик услышал их громкий смех. «Беда с этими женщинами — не оторвешь их от зеркала», — подумал он и чуть было не произнес это вслух.
Чанта снял пальто и папаху, повесил на вешалку, а потом, кряхтя, долго снимал сапоги. Наконец переобувшись в домашние туфли, он взял свежие, не просмотренные еще газеты и поудобнее уселся на диване. Обычно Чанта внимательно читал газеты, его интересовали сообщения из-за рубежа, особенно о боях во Вьетнаме. Он очень переживал, что там льется кровь безвинных людей, а он тут живет как ни в чем не бывало, ест и пьет. Однако сегодня он не развернул ни одной газеты — подержал их и отложил в сторону; голова кружилась, и вроде как бы клонило ко сну.
Вдруг, раскрыв наполовину дверь, появилась Лена и сказала:
—    Чанта Абасович, если вы не возражаете, мы сходим к Сандре — сегодня день рождения его жены... Может, кушать хотите? Все на кухне в шкафу, не скучайте без нас — послушайте радио, включите телевизор. Мы постараемся не задерживаться.
Прикрыв за собой дверь, она оживленно заговорила о чем-то со своей подругой. То, что Лена спросила, не хочет ли он есть, Чанта пропустил мимо ушей: не до еды ему было. Равнодушно отнесся он и к тому, что Лена назвала его по имени и отчеству, — привык уже, что его невестка не считается с обычаем, который запрещает ей это, но ее подчеркнутая уважительность («если вы не возражаете») и заботливость («не скучайте») сильно покоробили, так как он отлично понимал, что все это говорится только ради подруги, чтобы та подумала: вот с каким почтением в этом доме относятся к свекру — без его разрешения шага не ступят.
В доме стояла глухая тишина, которую изредка вспугивали проходящие мимо машины. Чанта не прочь был послушать радио или включить телевизор, пока никого нет, но он не мог оторваться от своих мыслей. Они накатывались, как волны, и захлестывали одна за другой, без передышки, унося его все дальше и дальше.
Думая о лашкытцах, он невольно вспоминал свое детство, отца, мать, а затем в памяти встали и молодые годы, когда он сходил с ума по Селхе из рода Кайтан. Три года добивался он ее руки. Немилой становилась ему жизнь, если не видел ее день, другой, третий. Однажды вопреки воле отца он продал дойную буйволицу и, добавив немного, купил редкой красоты коня иссиня-белой масти, чтобы в праздники, когда Селха выезжает на скачки, покрасоваться на нем перед своей возлюбленной. Он никогда не упускал случая появиться там, где была она. Когда на скачках или джигитовках победа доставалась ему, он непременно подъезжал к Селхе и говорил ей: «Без тебя у меня сердце разорвалось бы на части, а конь мой сбился бы с ног». И Селха в ответ говорила ему ласковые слова. Но шли годы, а согласия своего выйти за него замуж она не давала, и кончилось тем, что судьба развела их: она вышла замуж за другого, а через некоторое время и он женился. Но еще долго после того он мучительно переживал каждую случайную встречу с Селхой.
Измучили Чанту бросавшие его в жар воспоминания. Устав расхаживать по комнате, он присаживался на диван, наливал стакан холодной воды и отпивал несколько глотков. Иногда ему чудился стук в коридоре, он вставал, открывал дверь, но в густой тьме никого не было видно.
Поздно уже было, но все равно, если бы сын с невесткой вернулись, Чанта заставил бы их сесть и высказал все, без чего не мог спокойно уснуть, но они, как назло, не возвращались.

II

Пока жена была жива, Чанта Чрыгба не жаловался на свое здоровье, хотя годы, конечно, давали о себе знать. Его единственный сын уже давно жил с женой в городе, но сам он и помыслить не мог, что когда-нибудь тоже покинет свой родной очаг. Все в Лашкыте было ему по душе, и все его тут почитали, но после неожиданной смерти жены Чанта как-то сразу надломился: жизнерадостный, веселый, умевший ввернуть к месту шуточку, он превратился в бирюка.
Сначала соседи частенько заглядывали к нему, всячески старались развлечь, чтобы он не чувствовал себя одиноким, помогало. Чанту все больше и больше стали одолевать недуги. Однажды, простудившись зимой, он слег и вскоре почувствовал себя так плохо, что пришлось попросить соседей вызвать сына. Сатбей приехал на машине с женой и врачом. В тот день решилась судьба Чанты. Сын с невесткой увезли старика в город, поручив присмотр за его коровой и всем хозяйством соседям. В городе его сразу поместили в больницу. Жизнь его висела на волоске, врачи уже не рассчитывали, что он выживет. Три месяца пробыл Чанта в больнице; когда ему стало лучше, сын взял его к себе, и он еще с полгода пролежал в постели дома.
И надо же было так случиться, что как раз в то время, когда жизнь Чанты висела на волоске, ревизия обнаружила в магазине у невестки довольно крупную недостачу. Если бы не это, то, конечно, сын и невестка хотя бы уже ради соблюдения приличия не тронули хозяйство старика. Но им понадобились деньги на покрытие недостачи, да и надо было кое-кому «дать», чтобы дело не дошло до огласки.
Лежавший в постели Чанта просил: «Обождите, дайте мне умереть, оплачете меня в моем каштановом доме, а потом хоть сжигайте его!» Не послушались его невестка и сын: сначала продали скот, а потом и дом — словом, разорили старика, ничего не осталось у него в Лашкыте.
Он и сейчас не может взять в толк, как случилось, что его каштановый дом, именно каштановый, а не какой-нибудь, его корова с белой отметинкой на лбу, его ладный бычок — все было продано за какие-то непостижимые уму долги. «Как-никак, а хозяйство было, и вдруг все словно сгинуло», — до сих пор не может он примириться с этим. Лена на первых порах, хотя и делала вид, что ничего не произошло, была в большом расстройстве, даже заметно похудела, но потом, когда неприятности остались позади, быстро пришла в себя. Из магазина она ушла по собственному желанию, решила устроиться директором единственного в городе ателье мод, но это оказалось не так легко. И тут надо было «подмазать», а это могло обойтись ни больше ни меньше — в корову с телком.
После болезни Чанте волей-неволей пришлось остаться в городе: в деревне уже негде было жить. Он был бы рад съездить в Лашкыт, взглянуть на родные места и хотя бы переночевать у своих бывших соседей, но не мог решиться и на это. Он пытался примириться с жизнью в городе, считая, что привычная с детства деревенская жизнь заказана теперь навсегда.
Дом, в котором он жил у сына и в котором ему была отведена одна из.четырех комнат, принадлежал Лене, получен ею по наследству. Иначе говоря, он жил в доме невестки. И Чанте не раз приходило в голову: «Не дай бог обозлится и выгонит нас обоих».
Справедливость требует сказать, что старику жилось в городе не так уж и плохо. Пусть у невестки и были свои недостатки, но о свекре она заботилась. Вот уже восьмой год, как Чанта здесь, и ни разу не было повода пожаловаться, что у него постель грязная или что его забыли покормить. Если что и мучило его, так это болезнь, но больше всего — одиночество. И не потому, что вокруг него не было людей: в доме часто бывали гости, по субботам собирались друзья сына и невестки. «Добро пожаловать», — с улыбкой встречал он их и, чтобы угодить Лене, садился с ними за стол, выпивал два-три стакана вина, но потом извинялся, говорил, что неважно себя чувствует, и уходил.
Чанта знал, что невестка в душе довольна этим, ведь ей только приличие надо было соблюсти. Да, собственно говоря, и не в невестке-то дело, просто старик не находил общего языка с сидевшими за столом людьми. Иногда Чанта Чрыгба брал свою палку с гнутой ручкой и отправлялся погулять. Прежде всего он заходил в табачный магазин, покупал табак для трубки, а потом шел в парк. Там под старой липой, вокруг которой стояли скамейки, обычно собирались его приятели, старики пенсионеры. Поговорив, а то и поспорив о делах минувших и нынешних, они всей компанией шли на берег речки в кофейню и пили черный кофе.
Заходил Чанта и в книжный магазин — поинтересоваться, нет ли новых книг по истории Абхазии. Такие редко попадавшиеся ему книги он собирал и хранил у себя в комнате на этажерке. Не случайно Чанта подружился с учителем средней школы, историком Леваном Николаевичем. По крайней мере раз в неделю, подойдя к двери в комнату Чанты, можно было услышать оживленный разговор, иногда переходивший в такой горячий спор, что казалось, спорщики навсегда разругаются; в комнату лучше не заходить — там их не увидишь в табачном дыму; увлеченные историей бог знает какого века, они забывали открыть окно.
Чанта хорошо знал сказания о древнем абхазском царстве, и он был бы счастлив, попади ему в руки какой-нибудь исторический документ, подтверждающий достоверность этих сказаний, но, к со-жалению, ничего такого не находил. И еще один исторический вопрос хотел он выяснить — вопрос, относящийся к событиям всего лишь столетней давности, из-за которых часть абхазского народа оказалась обреченной на изгнание. Чанта отказывался понять, как прадеды и деды могли променять свою родную землю на бесплодные пустыни Турции. Его несчастный дед Джаним со своими тремя братьями и двумя сестрами погиб там. Хорошо еще, что отцу Чанты, который во время переселения был мальчиком, посчастливилось, когда он стал взрослым, вернуться на землю своих предков. Нет, не пошли бы переселенцы на верную гибель, если бы они крепче любили и ценили свою родину; несчастные, они думали, наверное, что земля всюду такая же благодатная, как в Абхазии. Избалован был, наверно, абхазец своей райской землей. Как ребенок, избалованный в семье, в конце концов теряет привязанность к ней, так, наверное, и с переселенцами получилось, раз они покинули свою землю, — вот к какому выводу приходил Чанта, когда он думал о давней трагедии абхазского народа.
Но все это было в первые годы городской жизни Чанты, а потом его интерес к этим вопросам стал остывать. В последнее время он вообще отгонял от себя всякие мысли, боялся уже их и, оставшись дома один, брался за любую книгу или принимался жадно курить, Ему казалось, что жизнь его пронеслась, как сладкий сон. Он ведь все делал так, как завещал отец, — вечная память ему! Правда, несколько лет он учился в городе и вкусил городской жизни, но родной очаг всегда был дорог. Иные, едва научившись грамоте, начинают забывать, как работают на земле, они думают легко прожить жизнь, а Чанта не был похож на них. И вот сейчас, когда односельчане вкушают плоды труда своего, сохранил ли он то, что оставил ему дед Чрыгба Джаним? Все вокруг преобразилось, но его родной двор в живописном предгорье Лашкыте, вокруг которого все еще растут те же самые большие ореховые деревья, что росли в его детские годы, — этот двор опустел, нет каштанового дома, стоит одна жалкая, похожая на сгорбленную старушку пацха — хижина, сплетенная из рододендроновых прутьев, и ветер насквозь продувает ее, беднягу. Там остался давно остывший, заросший зеленым хмелем очаг его предков. А он, внук Джанима, забывший свой очаг, живет в городе в доме невестки на всем готовом, в полном довольствии. Конечно, он уже стар, но ведь пока еще держится на ногах. Так что же это происходит?
«Эх ты, потомок Чрыгбы Джанима! Жив ли ты еще или уже испустил дух?» — раздавался вдруг его голос в комнате, и он быстро, словно на чей-то зов, подымался с кровати, если был уже в постели. И сегодня так случилось с ним, когда он, дожидаясь возвращения сына с невесткой, прилег на диван. Поднявшись, он взял стакан, жадно глотнул и взглянул на часы — шел второй час ночи.
«Скоро утро, а их все нет и нет», — подумал Чанта и открыл окно, чтобы подышать свежим воздухом. Выглянув во двор, он увидел во тьме лишь одиноко горевший фонарь на углу улицы, где дети обычно играли в мяч.
«Ну что же, надо ложиться спать, только вряд ли засну», — подумал он и подошел к кровати, откинул одеяло, стал раздеваться. Вот он уже разделся, но в предвкушении удовольствия растянуться в постели Чанта обязательно должен покурить, и старик берет трубку, набивает ее табаком, чиркает спичкой и, пока она не погаснет, смотрит, как при ее свете дым серыми клубами плывет к полуоткрытому окну.
Потом мысли снова стали одолевать его. Ему пришло в голову, что понятие домашнего очага в наше время изменилось. Про того, кто вчера был крестьянином, а сегодня работает в городе, живет в многоэтажном доме с паровым отоплением и газовой плитой, нельзя сказать, что он лишен очага, конечно, если это человек семейный. Где семья, там и очаг, хотя бы его и не видно было. Но вот когда у крестьянина, который всегда жил и сейчас живет в деревне, у настоящего очага, остынет любовь к нему, тогда плохи его дела.
—    Ой, ой! И что это со мной? Скоро уже светать начнет, — невольно вырвалось у него вслух.
Выбив из трубки пепел, он кладет ее на поставленную у изголовья кровати табуретку рядом с коробкой табака; капает в стакан лекарство, выпивает, затем тушит свет и ложится в постель.
День сегодня был тяжелый, и ночь оказалась не легче.
Прошло с неделю. Мысли, мучившие старика дни и ночи, он наконец высказал сыну и невестке, усадив их возле себя. И они, к его удивлению, на этот раз поняли его и дали обещание, что если, не дай бог, с ним случится беда, то он будет похоронен в своем родном Лашкыте. Казалось, конец всем тяжелым раздумьям. Однако прошла еще неделя — и сомнения одолели Чанту: а вдруг сын с невесткой не выполнят обещания? «Можно ли им верить, если они вопреки моей воле продали мое хозяйство, когда я стоял на краю могилы?» — подумал он. Когда у Лены были неприятности в магазине и она сокрушалась: «Обманул меня! Погубил!» — сваливая все на Лада, старик все равно начал подозревать невестку. «Кто знает, может, ворованным и кормят меня», — осенило его, и присутствие в доме невестки стало ему еще более тягостным.
И как-то вечером он объявил, что завтра едет в Лашкыт.
—    Вы же знаете, как я давно не был там. День ото дня все больше тянет туда. Погощу немного у соседей, вы не беспокойтесь...
Сын и невестка переглянулись, не нашлись, что ответить. Они были уверены, что старик уже не помышляет о поездке в Лашкыт. Сатбей чуть было не сказал: «С чего это тебе взбрело опять?» — но, что ни говори, Сатбей был сыном Чанты, и он постеснялся так сказать.
—    Придется ехать на попутной машине, трудно тебе будет, отец, — сказал он.
—    Зачем на попутной? В Лашкыт теперь ходит автобус. Дни стоят погожие, не беспокойтесь.
—    Еще простудитесь, по вечерам прохладно, — сказала Лена. Она не выносила разговоров о деревне. — И не забывайте, что у вас больное сердце, как бы вам там, в гористой местности, снова не стало плохо.
—    Что же, тогда бы и оплакали, и похоронили в одном месте.
—    Всегда вот так, как только заговорите о Лашкыте,— обязательно услышишь какие-нибудь неприятные вещи, — сказала Лена, сердито вскочила с дивана и ушла в свою комнату.

III

Весна, еще недавно шагавшая боязливо, уже набрала силы, прогнала зиму и, став полновластной хозяйкой на земле, щедро одаряла людей теплом. Первые ласточки, которые на своих крыльях принесли весть о торжестве весны, весело щебетали и взмывали в поднебесье, и кроме них на сияющем небосводе не видно было ни единого пятнышка.
Солнце стояло высоко, но лучи его не жгли, а ласково грели, и поэтому прохладная тень еще никого не манила.
Так было и в тот час, когда во дворе Лашкытского сельсовета остановился прибывший из города автобус. Последним вышел из автобуса старик Чанта Чрыгба. Двое знакомых мужчин подошли поздороваться, а одна молодая женщина в черном робко приблизи-лась, поцеловала в грудь и так быстро отошла, что он не успел узнать ее.
Чанта задержался у орехового дерева, у ствола которого с двух сторон стояли скамейки; он хорошо помнил это пышно разветвленное дерево, одна половина его заметно высохла, и это немного огорчило старика. Выйдя из-под дерева, он медленно зашагал под гору — там Чанта приметил какое-то новое здание; подошел к нему и остановился, положив руки на невысокую стенку ограды.
«Молодцы лашкытцы, смотри, какую хорошую школу возвели. При мне о ней еще только разговоры шли», — с удовольствием отметил про себя Чанта, глядя на двухэтажное красивое здание новой школы.
Из классных комнат доносились голоса детей, Чанта заулыбался. И вдруг выплыл из памяти небольшой двухкомнатный дощатый домик на сваях — первая в селе школа, где и самом начале нашего века учился Чанта. Она стояла на ним же самом месте, и ему как-то жалко стало ее, захотелось, чтобы она и сейчас стояла тут, рядышком с новой школой.
Немного дальше, там, где кончался длинный ряд кипарисов, строилось другое большое здание. Над ним высился подъемный кран, подававший на стройку кирпич. Каменщики выкладывали стены. Чанта подошел к воротам, у которых толклись грузовые машины — одни заезжали, другие выезжали. Пока он раздумывал — войти ли? — из них вышел высокий молодой человек, напевавший тихонько.
—    Скажите, пожалуйста, что здесь такое строится? — спросил Чанта, поздоровавшись.
Молодой человек оказался словоохотливым и к тому же склонным пошутить. Вытянувшись перед стариком, как солдат перед командиром, он сказал:
—    Здесь, уважаемый дедушка, строится доселе не виданный нигде Дворец культуры села Лашкыт! — И, словно только для того и вышел, чтобы рассказать Чанте Чрыгбе о дворце, продолжал: — Он будет, дедушка, трехэтажный, с залом на шестьсот мест и маленьким кинозалом на двести мест. Одна стена будет вся стеклянная, хватит в нем и воздуха, и света... Ложи, фойе — куда там Сухумскому гостеатру до него, и не подумайте, дорогой мой дедушка, сравнивать! К весне будущего года строительство должны закончить. Это, конечно, торжественно отпразднуем. Открывается новая страница в истории Лашкыта. Лашкыт! Лашкыт! Пусть все знают, что это центр земли! Не подумайте, что шутки шучу, — все так и будет: песни, танцы, скачки... Может быть, вы спросите, с кем имеете дело. Я представлюсь: фамилия — Лушунба, отец Бадра, дед Казаху. Как вы понимаете, я имею и собственное имя, но здесь все из уважения к деду, царство ему небесное, называют меня внуком Казаху.
Чанта с удивлением смотрел на этого парня в клетчатой рубашке, не зная, что подумать о нем. А тот, подбоченившись, продолжал в том же духе:
—    Не сочтите за хвастовство, но строительство, которое вы видите, возглавляется лично мною, то есть я являюсь прорабом. Как только этот объект будет закончен, мы сразу возьмемся за другой. Посмотрите: там вон, где старая ольха, будет детский сад, чуть дальше за поворотом дороги — торговый центр и комбинат бытового обслуживания. А в долине реки раскинется ипподром и стадион... Эй, эй! Постой!
Сунув пальцы в рот, он свистнул и сорвался вдогонку за проехавшей грузовой машиной. На ходу схватившись за борт, он вскочил в кузов, обернувшись, замахал рукой и крикнул старику:
—    Простите меня, дедушка, простите, тороплюсь!
Чанта, опершись на палку, долго стоял, не сходя с места, и думал: что за парень этот внук Казаху? Трещал без умолку и вдруг на тебе — сорвался и взмыл, как ястреб. Все же видно, что дельный молодой человек, хотя и большой шутник... Наконец Чанта направился в магазин купить спичек — он забыл запастись ими в дорогу.
Старик хорошо знал Лушунбу Казаху. Щупленький был стари-кашка, а к тому же большой лентяй — куда уж ему было строить что-нибудь, когда калитку никак не мог приладить на место. А смотри, какой внук у него! Должно быть, не все идет от отца с матерью — многое зависит и от воспитания, подумал Чанта и тяжело вздохнул: неужели ему суждено сойти в могилу, не дождавшись внука, — какой бы внук ни был, а все же внук!
Магазин, в который зашел старик, понравился ему: аккуратно убран. Какие-то мужчина с женщиной стояли у прилавка и что-то рассматривали. В стороне от них девушка-продавщица проигрывала на радиоле двум парням абхазские пластинки. Чанта, купив спички, задержался у прилавка, облокотившись на него, послушал знакомую песню:

Уа, райда, радгуша,
Хват-хват герой.
Я же говорил тебе,
Что они убьют тебя.

Эту старинную героическую песню Чанта знал с детства и сам часто пел ее звонким, казалось ему, доходившим до самых небес голосом. Но сегодня она прозвучала в его ушах уныло, скорбно.
Площадь сельсовета и магазин остались позади. Чанта шел по дороге, тянувшейся через ольховую рощу. В конце ее, там, где эта дорога сходилась с другой, старика догнала грузовая машина.
С подножки спрыгнул на ходу молодой человек. Это был внук Казаху. Он еще раз извинился перед стариком за то, что неожиданно оставил его из-за срочного дела, а потом сказал:
—    А я узнал вас, вы — Чанта Чрыгба. В детстве я с матерью заходил к вам, и, кажется, не раз. Помню, пала у нас дойная корова и надо было акт составить, чтобы получить страховые. Вы тогда помогали нам в этом деле, заявление писали. Помню, вы жили, кажется, по соседству с Мачагвой? Неподалеку от развалин старой крепости? Все вас помнят. Жалеют, что уехали... Наверное, к себе на гору подыметесь?
—    Да, сынок, подымусь на день-другой. И Мачагву надо повидать, — сказал Чанта.
Долго шли они вместе. Большой завязался у них разговор. Старик поинтересовался, какое получил образование внук Казаху и по своему ли желанию вернулся в Лашкыт. Оказалось, что молодой человек, окончив Харьковский строительный институт, два года проработал в стройтресте Абхазии, а оттуда уже попал в свое село.
—    Понимаете, здесь я нужнее, — сказал он и опять стал перечислять все, что предстоит построить в Лашкыте.
—    Все это хорошо, — сказал Чанта, — но справится ли колхоз с таким строительством?
—    А почему нет?! — воскликнул внук Казаху. Вот вы сами подумайте: тысяча двести тонн чайного листа в год, сто тонн высо-кокачественного табака — разве это мало? Забудьте, что было. Колхоз наш сейчас богатый стал: посмотрите, как колхозники живут, — повсюду белеют новые дома. Вон там строится Шалва Псардиа. Когда-то он уехал, а недавно вернулся, опять вступил в колхоз. А на той стороне, видите, фундамент заложен, это Баджга Шат-ипа строится, — рядом с обеих сторон — его сыновья...
Увлекся внук Казаху, торопится, с одного перескакивает на другое, сам того не замечая, начинает шагать быстрее старика, а потом спохватывается и извиняется.
—    Одно плохо — нет у нас архитектора, — продолжает он. — Люди селятся, где им вздумается, кто что захочет, то и строит. Посмотрите вон на тот дом, что направо, — там живет семья Зафаса. Древнее крепостное сооружение, да и только, а внутри и того хуже — окна узкие, лестница занимает половину двора, о террасе и не подумали. Зимой холодно, а летом духота...
Прервав разговор на полуслове, он, будто споткнувшись, остановился возле одной калитки, опрометью кинулся к ней и, показывая кому-то на стоявший в углу двора красный мотоцикл, крикнул по-русски:
—    Давай, давай, заводи! Скоро приду.
Вернувшись к старику, внук Казаху объяснил ему, что он со своим другом, работником гаража Адгуром, в складчину купили мотоцикл и вот сегодня вечером собираются поехать в Сухуми послушать югославский джаз.
—    Вдвоем одну лошадь оседлали, — посмеялся он.
—    Хорошо ехать вдвоем, можно вдоволь наговориться, — ответил Чанта и от души посмеялся, вспомнив, как издевались некогда над теми всадниками, которые ездили вдвоем на одной лошади.
Когда они стали прощаться, внук Казаху сказал:
—    Если будете у Мачагвы, мы с вами еще увидимся. Завтра я, наверное, загляну к нему по дороге в ущелье, где у нас заготовлен лесоматериал для стройки.
Поблагодарив друг друга за приятную встречу, они расстались, и Чанта пошел дальше по издавна знакомой ему дороге. Не сочтешь, сколько раз он мерил ее своими шагами. С десяти лет три года ходил он по ней в открывшуюся в Лашкыте школу. Когда он окончил школу, отец послал его учиться в город. Дорога стала более длинной. По нескольку раз в году ходил он по ней, пока смерть отца, болезнь матери, нужда не закрыли ему этот путь. Той же дорогой он вернулся в Лашкыт, чтобы вести оставленное отцом хозяйство. После революции свалилось на него много других дел. Сначала он был писарем в своем селе, потом его постоянно выбирали в сельсовет, затем и в правление колхоза. Какие бы поручения ему ни давали, он не отказывался ни от одного.
Медленно шагает сейчас Чанта. Да, он хорошо знает эту дорогу, но нынче она несет на себе куда больше тяжести, чем прежде. Бывало, арба проедет, верховой проскачет, пешеход пройдет, а сейчас один за другим идут тяжелые грузовики, автобусы, летят легковые машины. Труднее стало дороге.
Дорога, дорога! А кто провел ее с одного конца до другого? Да и имеет ли она начало и конец? Нет, идет через высокие горы, бурные реки, дремучие леса, сыпучие пески, и ничто, даже море, не остановит ее, идет и идет без конца, подымаясь в сияющую даль неба.
Все живое имеет свою дорогу и движется по ней к своей цели. Вот муравей ползет, таща груз вдвое тяжелее, чем он сам. Чанта чуть не наступил на него, но муравья спас камень, возле которого он оказался в тот момент, переползая через шоссе. Вот верткая ласточка, на лету схватив с обочины дороги комочек глины, унесла его к своему гнезду, и так она делает из года в год. Неподалеку гремит ручеек. Он тоже куда-то спешит своей дорогой: тут срывается с обрыва, скачет по камням весь в пене, как загнанная лошадь, там разливается тихим, отражающим небо озерком; передохнув, снова бежит, извиваясь, то солнцу улыбнется, то скроется в тени леса, все дальше и дальше спешит — к морю.
Человек не может охватить взглядом весь свой жизненный путь, но все оставляет на нем свои следы — вот они: шрам от тяжелой, полученной на войне раны, преждевременная седина, морщины, избороздившие лоб. Смотришь на человека и видишь, что он прошел нелегкий путь.
У каждого своя дорога. Один счастливо проходит ее, а другого с детства преследует беда за бедой, и он до конца жизни шагает в слезах. Везут на кладбище гроб с покойником и говорят, что человека провожают в последний путь. Ребенок родился, его несут из родильного дома завернутого в пеленки и говорят, что человек начинает свой путь. Конец и начало — не так ли? Но разве, когда на крышку гроба падает земля, тем и кончается жизненный путь человека? Разве тот ребенок, что только что родился, не может продолжить жизнь умершего? Нет, дорога жизни не имеет конца. Пройденный, оставшийся позади путь — это прошлое. Прошлое не повторяется, а будущее безгранично, конец его и представить себе нельзя.
Размышляя так, Чанта Чрыгба шагает по старой знакомой дороге, проходящей через село Лашкыт. По обеим сторонам ее раскинулись усадьбы колхозников. Увидев у одной калитки хозяина, Чанта здоровается с ним.
—    Добро пожаловать, — говорит тот в ответ и выходит со двора на дорогу; узнав Чанту, он заводит с ним дружеский разговор: — Вспомнил о нас? Дай бог тебе здоровья! — и просит зайти к нему.
—    Спасибо, да будет богат ваш дом, но я спешу — дела! — отвечает Чанта.
—    Тогда, может быть, здесь, у ворот, выпьем по стаканчику, — предлагает хозяин, и на его зов из дому выходит жена с кувшином вина и тарелкой с нарезанным сыром и аджикой. Чанта выпивает стакан за здоровье хозяев, выпивает и второй. Хозяин просит выпить еще, но старик ставит стакан и, поблагодарив, шагает дальше.
Навстречу ему идет по дороге человек с цалдой — топориком — на плече. С ним Чанта тоже здоровается и вступает в разговор, в котором прошлое переплетается с настоящим. О многом им хочется поговорить, но, увы, Чанта спешит. Однако, пройдя еще немного и заметив двух парней, усердно перекапывающих свой огород, он все же подходит к забору и приветствует их:
—    Да спорится ваш труд, сыночки.
—    Спасибо, здравствуйте! — отвечают ему парни, разогнув спины. Опираясь на лопаты, они смотрят на старика и не узнают его.
—    Продолжайте свое дело, сыночки. Приятно поглядеть, как вы дружно работаете. Пусть счастлива будет ваша жизнь, — говорит Чанта, прощаясь с ними.
Потом он замечает на своем пути костер — жгут кукурузные корни; останавливается, смотрит, как колышется пламя. Никогда еще доносящийся до него запах дыма не казался старику таким сладостным. Пройдя еще немного, он снова останавливается по-смотреть, как люди, забравшиеся высоко на деревья, ловко орудуя своими цалдами, разреживают крону ольхи, по которой вьются виноградные лозы; обрубленные ветки падают бесшумно.
Вскоре дорога приводит Чанту к чайной плантации. Старик любуется ее кудрявым зеленым ковром; неподалеку блестит дисками стоящий на обочине культиватор; немного дальше девушка в пестрой косынке ведет машину, которая подрезает чайные кусты;
еще дальше от дороги люди очищают плантацию от расползшейся по ней кое-где колючки: где-то далеко идут грузовые машины, пыль вихрится за ними и медленно оседает.
Некогда эта зеленая равнина, которой Чанта любуется сейчас, была сплошь покрыта сорным кустарником, папоротником и ко-лючкой. Лет тридцать пять назад лашкытские колхозники решили заложить здесь чайную плантацию. Чанта хорошо помнит день, когда он с цалдой под мышкой первым появился на рассвете у зарослей. Было тихо, моросил мелкий дождик, легкой дымкой стлался утренний туман. Размахнувшись цалдой, Чанта всадил ее в ствол молодой ольхи, а затем достал из кармана портсигар. Не успел он закурить, как к нему со всех сторон начали подходить колхозники. Все они, будто заранее сговорившись, поздравляли его с началом большого дела.
—    Раз ты первый пришел, значит, можно не сомневаться, что нас ждет удача. Ты — человек добрый, и рука у тебя должна быть легкой, — говорили они.
Выкорчевали кустарник, сухой папоротник сожгли, обнесли плантацию крепкой оградой из каштановых кольев, окружили канавой. А потом пришел диковинный для лашкытцев трактор, и за одну неделю поле было вспахано, проведены борозды и посажен чай. Зто была первая чайная плантация в Лашкыте. С тех пор эта зеленая плантация стала щедрой кормилицей села.
Кто еще жив из тех, кто вместе с Чантой закладывал эту плантацию? Очень мало кто: одни умерли своей смертью, другие погибли на войне. А сам Чанта хоть и жив, но уже чужой здесь. Сколько труда вложил он, чтобы эта равнина стала такой, какая она сейчас. Нет здесь ни одной пяди земли, где бы не ступала его нога, где бы он не проливал свой пот. А сегодня он пришел сюда как гость. «Отчего же это так случилось? — спрашивает он себя. — Конечно, я уже немощный старик, но в старости ли только дело? И старый человек может быть полезен в хозяйстве. Скажем, ворота остались открытыми — он их закроет, отгонит скот от посева, присмотрит за домом, а если вылетел молодой рой пчел, он его выследит и посадит в улей. Так почему же я стал тут чужим?» Этот вопрос, как острое лезвие кинжала, колет старика на каждом шагу, и он не знает, куда ему деваться от него.
Дорога незаметно приводит Чанту в лес. Чтобы отогнать от себя тяжелые мысли, он начинает поглядывать вокруг. В лесу здесь, как и раньше, чаще встречаются каштан и граб. Чанта помнит, как лашкытцы берегли свой лес, без большой нужды никому не позволяли рубить его. Однако сейчас он сразу замечает, что лес сильно поредел. Тут и там по канавам валялись обрубки, навалом лежали срубленные грабы. Дальше лес стоял нетронутый.
Свернув с дороги, Чанта сел на пень под приглянувшимся ему молодым грабом, снял и положил рядом с собой свою круглую папаху, закурил. Глядя, как сизый табачный дым клубится вокруг тонкого ствола граба, старик что-то сердито бормотал себе под нос.
Лес застыл в сонном покое; только что распустившиеся зеленые листья, казалось, ждали, когда пробудится ветер. Только щебетание птиц нарушало порой покой леса.
«Что же это я уселся тут, скоро начнет смеркаться, увидят люди, подумают, что старик не в своем уме». И все же Чанта не встал. Он уже не спешит. Хорошо в лесу, все здесь приятно взору.
Одиноко сидит старик на пне, весь отдавшись лесной тишине. Он думает о том, кто защитит лес, если человек его не пожалеет. Что будет с этим зеленым нагорьем, если его оголят? Никто не остановит тогда бешеные дождевые потоки, и они смоют весь земляной покров; черными тучами пыли подымется земля к облакам, и ветер унесет ее бог весть куда; скот останется без пастбища голодный, с мычанием будет бродить по голой, бесплодной земле; к потрескавшимся от пыли соскам коров нельзя будет прикоснуться рукой. Тихо журчащие ручейки, шумно падающие со скал потоки, чистые, как слеза, реки исчезнут навсегда, словно их никогда и не было. И как это некоторые не понимают, что нельзя безнаказанно расхищать то, чем нас так щедро одарила природа...

IV

Когда ярко горящий солнечный шар, насквозь прожигая протя-нувшиеся полосами по горизонту облака, начал опускаться в море, Чанта, тяжело шагая, поднялся на гору и остановился, опершись на свой посох. Вечерняя заря осветила его седую бороду. Он стоял, прерывисто дыша, приложив руку к учащенно бьющемуся сердцу. Потом двинулся дальше по горе, и рядом с ним заскользила его тень, выросшая до гигантских размеров.
Вот он, этот старый, заросший кустарником овраг. Над ним длинным рядом стоят пышно цветущие акации, от которых издали веет густым и сладким, как мед, ароматом. Неподалеку — полянка с одинокой сосной. Там могилы его предков, там же похоронена его жена Шарифа. Там уголок земли, к которому так часто последнее время были обращены мысли Чанты. Пока старик жил в Лашкыте, он ежегодно весной расчищал эту полянку, срезал с сосны сухие ветки, красил скамеечку у дороги, поставленную здесь, чтобы путник мог отдохнуть под деревом.
Чанта остановился на дороге, не решаясь свернуть с нее к священным для него могилам. Что там сейчас? Наверное, все заросло бурьяном, тяжело будет смотреть. Нет, сегодня он заночует у Мачагвы, завтра возьмет у него цалду, придет сюда, расчистит поляну, а потом позовет своих сверстников-стариков, чтобы показать им избранное для своей могилы место, положит на него камень,
Опираясь на посох, Чанта пошел дальше быстрее. Вскоре, свернув с дороги, он вышел на другую полянку, вернее, на пустырь. Да, теперь это пустырь, а раньше тут был двор его собственной усадьбы. От нее сохранился один-единственный, торчащий, как гвоздь, столб, на котором некогда висела калитка. Внизу он облеплен грязью — свиньи, наверное, чесали об него свои бока. Старик потрогал рукой столб, то ли хотел убедиться, что это действительно все, что осталось от калитки, то ли вздумал проверить, прочно ли стоит еще этот столб. Потом он прошел к обломанной и наполовину засохшей айве и, поглядев на нее, конечно же подумал, что она, бедная, постарела и сгорбилась так же, как человек горбится к старости. Но лоза еще жива! Отличный белый виноград давала эта могучая лоза, обвивавшая ствол айвы.
Когда-то под этим тенистым деревом росла мягкая травка-муравка, и Чанта, вернувшись с работы, засыпал на ней, как на пушистом ковре. Теперь тут рос бурьян.
Выйдя на середину своего бывшего двора, Чанта снова остановился и огляделся вокруг. «Боже мой, — подумал он, — как все изменилось, не узнать двора! Какое запустение! Земля всюду изборождена, вся в морщинах, как лоб старика. И откуда появились здесь болотные растения? Грустно, печально, когда человек забрасывает землю, она теряет всю свою красоту».
Затем Чанта направился к пацхе — единственной сохранившейся на дворе постройке. Не сразу решился он подойти к ней. Да разве можно назвать пацхой то, что осталось от этой старой хижины? Задней стены как не бывало, на ее месте зиял проем, остальные стены были в щелях. Крыша уцелела, но издали уже не разглядишь, дранковая она или соломенная — какая-то черная, прокопченная гниль. Спереди крыша покосилась, но еще крепко держалась на кривых дубовых столбах.
«Эх ты, бедная моя пацха! Я живу среди людей как ни в чем не бывало, а старая пацха моего отца, где я родился, где горел очаг моих предков, гниет, покинутая, брошенная мною!»
Чанта долго рассуждал так, стоя перед старой пацхой, но не заходил в нее, пока что-то вдруг не толкнуло его к двери. Переступив порог, он подошел к очагу. Выбитый из скалы надочажный камень с двумя выемками по краям, где на вертеле жарят мясо, и сам очаг, выложенный из плоских каменных плит, остался таким же, каким был. По обуглившимся сучкам на очаге видно было, что в этой старой, заброшенной пацхе не так давно кто-то разжигал огонь. Неизвестно, кому и для чего это нужно было, но у старика потеплело на душе, когда он увидел на своем очаге недогоревшие головешки. Он опустился на уцелевшую деревянную тахту и долго не сводил глаз с очага. Перед ним возникало минувшее: огонь шумит в очаге, над огнем висит большой черный котел, в котле закипает вода; мать сыплет в кипящую воду кукурузную муку, берет деревянную лопаточку и, придерживая котел за ручку, начинает варить мамалыгу. Чанта слышит приятное его слуху постукивание лопаточки в котле. Семья еще не собралась, все ждут, пока мамалыга будет выложена из котла, но маленького Чанту уже начинает одолевать сон, и мать торопится накормить его; до старика доносится ее голос: «Покушай, родненький, покушай», — и ему чудится, что мать гладит его по голове.
Оглянувшись, Чанта заметил в углу пацхи два камня: один — большой, плоский, другой — маленький, круглый, которыми мать толкла аджику. Не так просто было приступить к этому, прежде надо было много чего приготовить — красный перец, чеснок, киндзу и другие пахучие растения. И тогда уже, повязав голову белым платком и засучив рукава до локтей, мать начинала толочь аджику.
И это все встает перед глазами старика. Очнувшись от своих видений, Чанта увидел у порога старой пацхи двух стоявших рядом ребятишек.
Старшему было лет семь, младший, засунув палец в рот, стоял, прижавшись к нему. Оба, не отрывая глаз, смотрели на старика.
—    Вы чьи, дети? — спросил Чанта; они не ответили. — Может быть, скажете, как вас зовут?
Ему очень хотелось услышать в этой пустой, холодной пацхе звонкие детские голоса.
—    Меня зовут Алешей, а его Эдиком, — ответил старший и ударил хворостинкой по стене.
—    Дай бог вам счастливой жизни, — сказал Чанта, но он уже смотрел на мальчиков невидящими глазами: взор его снова был обращен в прошлое. Ему привиделся его старший, погибший на войне сын Леварсан: вот он в серой черкеске, с плеткой в руке садится на лошадь. Кажется, и он тоже родился в этой пацхе. В тот день кто-то из соседей дважды выстрелил из ружья, и Чанта понял, что у него родился сын.
«Если бы Леварсан был жив, то и без Сатбея здесь не было бы пусто», — думал Чанта, и ему казалось, что он видит на дворе кучу весело играющих детей, среди которых могли быть и его внуки.
Ребятишки, стоявшие в дверях, поняв, что старику сейчас не до них, убежали куда-то.
Много приятных воспоминаний вызвала у Чанты старая, забро-шенная им пацха. Глянув под потолок, он вспомнил, что там, за корзиной с красными кружками копченого сыра, висел бурдючок, в который жена собирала сметану. Опустив глаза, он увидел, что земляной пол за очажным камнем стал рыхлым, и вспомнил, что там всегда стояла бочка с квасом — жена делала его из лавровишни или абаца. В памяти встали зимние вечера, когда в его пацхе у пылающего очага собирались соседи — и мужчины и женщины — и он читал им газету или какую-нибудь интересную книгу, после чего начинались разговоры, иногда вспыхивали и споры — так коротали они вечера.
Уже стемнело, когда донесшиеся до Чанты голоса вывели его из раздумья. Услышав, что кто-то подходит к пацхе, старик поднялся, оперлись на палку. Не успел он и шага ступить, как в пацху с чадившим фонарем в руке вошла пожилая полнотелая женщина небольшого роста, а из-за ее спины выглянул мальчик.
Увидев стоявшего в темноте старика, она робко попятилась, а потом осветила его фонарем и воскликнула:
—    Так это вы, Танас!* (* По абхазскому обычаю, невестка не может назвать брата мужа его настоящим именем.) Как же это мы прозевали вас? Ребятишки прибежали и говорят, что в разваленной пацхе появился кто-то чужой и, кажется, больной. Я и побежала. Откуда им знать вас...
Поставив фонарик на землю, она округлым взмахом руки поприветствовала старика, а потом обняла его.
—    Дорогая Гулиза, — глухим, сдавленным голосом заговорил Чанта, — ну как ты живешь и как у тебя дома, все ли живы и здоровы? Этот мальчик и тот, что заглянул с ним сюда, наверное, твои внуки? Конечно, как они могли узнать меня, если никогда в глаза не видели. Боюсь, что даже те, кто знал меня раньше, сейчас не узнают. Твои внучата, дорогая моя Гулиза, правы: я действительно болен, и нет, должно быть, лекарства от моей болезни.
—    Мало на свете людей, которые не болели бы чем-нибудь, — сказала Гулиза. — Бог даст, здоровы будете. Надо думать, ничего серьезного нет... Ну чего же мы стоим? Идем к нам. Как это вы нас вспомнили? Не пришлось нам навестить вас, а вы вот приехали.
—    Я, дорогая Гулиза, хотел сегодня переночевать у Мачагвы.
—    Успеете еще и у него побывать. Наш дом рядом, грех обойти его. Жаль только, что Махты нет дома. В Тбилиси поехал, к старшей дочери, — она там на врача учится. Ждем, если не сегодня, так завтра утром вернется.
—    Хорошо, дорогая Гулиза, побуду сегодня у вас, может, и Махты подоспеет. Хотелось бы повидать твоего сына. Очень соскучился я по всех вас. Одному недосуг, и другой выбраться не может — так люди постепенно и забывают друг друга. Когда птицы возвращаются к нам из чужедальних стран, они редко селятся в своих старых гнездах. Но человек не птица, его тянет в родной дом, в чужом ему тяжело, особенно в старости.
Разговаривая так с Гулизой, Чанта вошел к ней во двор. Ее старший внук освещал им путь.
Гулиза была не только соседкой, но и родственницей Чанты по мужу: покойный муж ее был из рода Чрыгба.

*    *       *

—    А вы, видно, недавно новоселье справили, — сказал Чанта, войдя в дом.
—    Ох, и не говорите! Махты намучился, пока строились. Только прошлой осенью переселились. Пожалуйте сюда, к камину. Подойди же, поздоровайся — это ведь наш дорогой сосед, — обратилась Гулиза к невестке.
Высокая молодая женщина, пышные волосы которой были подобраны платком, низко поклонилась и поцеловала его в грудь. Вернувшись к камину, она стала помешивать лопаточкой мамалыгу в котле, стараясь, как ни трудно было, не стоять к старику спиной.
Пол в комнате первого этажа, куда вошел Чанта, был полудеревянный-полуземляной. В углу дощатой половины стоял включенный сейчас телевизор. Четверо сидевших перед ним детей тихонько посмеивались.
Размякший в тепле и притихший старик, посмотрев на ярко горевшую лампу, а потом и на телевизор, вздохнул — Гулиза одного с ним поколения, но ей, слава богу, есть чем гордиться — новый дом, дети, внучата, достаток и благополучие во всем.
Гулиза словно прочла мысли старика. Расставив тарелки на столе, она села против Чанты и, завязав концы головного платка на затылке, заговорила:
—    Конечно, сейчас уже не то, что было, легче стало жить. Вы же знаете, как трудно мне пришлось, когда помер мой муж и я одна осталась с детьми. Спасибо вам большое за то, что вы мне помогали. Разве забыть мне это? Забыть не забыла, подумаете вы, может быть, а вот навестить не удосужилась.
Когда невестка Гулизы кончила хозяйничать, старику дали помыть руки и усадили за стол.
—    Что же, я один буду? Давай вместе поужинаем, Гулиза — предложил Чанта.
Но, как он ни настаивал, Гулиза не согласилась нарушить обычай, запрещавший женщине садиться за стол со старшим по летам родственником мужа.
—    Вы уж извините нас. Если бы сын был дома, зарезал бы барашка. А мы, женщины, что сумели, то и приготовили от души. Кушайте на здоровье, — говорила она, сидя в сторонке от гостя.
Чтобы никого не обидеть, Чанта, подняв стакан, сказал:
—    За благополучие этого дома! Ни с чем не сравнить здешнее вино. Только у нас на горе оно и родится. Сколько лет уже не пил его.
—    Это у вас бывало самое крепкое вино, — сказала Гулиза.
—    Да, дорогая Гулиза, было время, когда и у меня горел свой очаг и всего хватало — и вина, и хлеба-соли, а теперь я как бы приживальщиком стал.
—    Да что вы, дорогой! Какой вы приживальщик! Сын и невестка, слыхала я, на руках вас носят.
—    Да, я не жалуюсь. Вот уже восьмой год живу у них и ни в чем не нуждаюсь, все имею в достатке.
Разговаривая за столом, Чанта время от времени вытирал руки салфеткой, покручивал усы, поглаживал бородку и снова подымал стакан. Прежде чем выпить за здоровье Гулизы — старшего человека в семье, — он долго говорил о том, как ей трудно жилось, пока дети не выросли, и как уважают ее все родные и знакомые, а затем, обращаясь к ней, сказал, имея в виду, что ее муж был из рода Чрыгба:
—    Не сомневаюсь, что, когда я умру, ты выполнишь долг невестки, но я прошу тебя, чтобы ты заменила мне и сестру, когда меня будут оплакивать. Да, были у меня братья и сестры, но их уже нет в живых. Встань над моим гробом и оплакивай меня, как ты умеешь, чтобы люди надолго запомнили.
В знак особого почтения к своей бывшей соседке Чанта пил за ее здоровье стоя. Она подошла к нему встревоженная, взяла за руки и усадила:
—    Что с вами? Чего вам пришли в голову такие мысли?
Чанта едва успевал осушить стакан, как невестка Гулизы снова наполняла его, и старик не отказывался. Видно было, что он пьет не просто так, а из уважения к дому и ради душевного разговора. Ел он аппетитно, так что, глядя на него, и сытому захотелось бы есть, но ел неторопливо; пока не проглотит кусок, слова не скажет; мамалыгу набирал рукой только с одной стороны тарелки; сколько бы ни подымал стакан, всякий раз двумя пальцами, а не всеми пятью; за столом сидел выпрямившись, ни разу, даже случайно, не поставил локти на стол, не кашлянул, не закурил.
Тосты были провозглашены уже за всех, в том числе и за детей, которые, поужинав раньше, все еще сидели у телевизора, но Чанта не поднимался из-за стола. То и дело оборачиваясь к камину, он протягивал руки к огню, словно только что пришел с улицы озябший. От жарко пылающего камина и крепкого вина лицо его стало красным, как перец. Но по всему видно было, что вино не возбуждало старика, а, наоборот, угнетало: голос его стал глуше и в нем появились унылые нотки.
Невестка хозяйки, весь вечер прислуживавшая старику, почувствовав это, что-то шепнула детям и увела их спать. Когда воцарилась тишина, совсем расчувствовавшийся от вина Чанта снова заговорил с Гулизой, поминутно повторяя: «Слышишь ты?»
—    Когда я жил здесь и имел свой очаг, слышишь ты, дорогая, сердце у меня было горячее и кровь горячая. А сейчас я остыл, охолодел, ничто не греет уже мне душу, слышишь ты? Смерть неотступно, как волк, идет за мной, хотя и не трогает пока, но я не боюсь ее, иногда даже думаю, скорее бы уж умереть. Кому я нужен? Живой, но уже вроде как мертвый. Хлеб ем, а стою ли я его? Один сын у меня — и тот бездетный, кому его наследство достанется, слышишь ты? Вот сижу у горящего камина и до утра могу просидеть — так соскучился по нему. Пламя как сердце человека: всегда шумит, чем-то недовольное.
Замолкнув, Чанта неотрывно смотрел на огонь. Хозяйка, в растерянности не находя слов, налила старику еще один стакан вина, и он выпил его, не провозглашая больше тоста, как пьют последний стакан.
—    Что меня ждет? Могила, слышишь ты? Но где она будет — вот вопрос! — Старик произнос что это громко, и голос его ни с того ни с сего прозвучал вдруг сердито.
Гулиза не удивилась: она хорошо знала, что у ее соседа бывают иногда такие гневные вспышки, когда он изрядно выпьет. Улучим момент, она стала успокаивать и подбадривать его:
—    Не падайте духом, до смерти вам еще далеко, молодцом выглядите.
Но старик прервал Гулизу и продолжал свое: конечно, ему очень хотелось повидать своих соседей, однако он приехал не только для этого. Он должен сообщить всем в Лашкыте о своем завещании. Он нисколько не сомневается, что Гулиза оплачет его от души, но сыну своему и невестке, продавшим его хозяйство, он не может верить и боится, что они похоронят его в городе.
—    Слышишь ты, Гулиза? Я этого очень боюсь. Прошу тебя, ради прожитой нами рядом жизни сделай все, чтобы я был похоронен здесь, слышишь ты? Если понадобится, нe пожалей себя, обратись за помощью ко всем родственникам. Я думаю, что ты найдешь поддержку, слышишь ты? Завтра пойду по селу, соберу всех стариков и скажу им... — Тут голос его задрожал; явно готовый разрыдаться, Чанта вынул из кармана платок, поднес к глазам, опустил и снова поднес; и у Гулизы появились на глазах слезы. Помолчав, Чанта продолжал: — Одиночество — это самое страшное. Может, оно и не убивает, но и жить не дает. В наше время, когда только манны небесной не хватает, Чанта плачет, слышишь ты? Пусть бог избавит тебя от одиночества, Гулиза! Тут не помогут ни телевизор, ни радио, даже книги. Я, дорогая моя Гулиза, был землепашцем, меня кормила земля. А сейчас где земля, а где я? Непонятное что-то случилось. Я всегда жил для людей, а люди меня забыли.
Камин уже угасал, только угли еще тлели. Серый кот, при-гревшийся у огня, умывался лапкой. Гулиза, сняв с головы свой белый платок, разглаживала его на коленях ладонью. Чанта, опустив голову, сидел с закрытыми глазами; встрепенувшись, он глубоко вздохнул; взялся за палку, и рука задрожала.
—    Эх, дорогие, утомил я вас, спать не даю, — сказал Чанта, сдерживая зевоту. — Пора уже ложиться, находился я сегодня за день, все тело ломит.
—    Постель готова, идемте! — сказала хозяйка, и Чанта пошел вслед за ней, опираясь на палку.
Они поднялись на второй этаж.

*        *       *

В комнате было темно; Чанта Чрыгба сидел на кровати в одном белье и, как всегда перед сном, жадно курил. Докурив свою трубку, он облегченно вздохнул, лег и сладко вытянулся в постели... «Как бы там ни было, но сегодня на родной земле я, наверно, спокойно засну», — подумал он, почувствовав, что тяжесть спадает с него и по всему телу разливается тепло. Чтоб скорее заснуть, старик повернулся лицом к стене.
Стояла темная весенняя ночь, луна еще не всходила. Чанте казалось, что он уже засыпает, но он еще долго лежал на грани сна и яви. Потом вдруг будто ураган пронесся и развеял сон. Трудно было сказать, как долго пролежал он, чувствуя себя разбитым. Он сидел в постели, курил трубку и глядел в окно. Облака разошлись, выглянула луна, подул ветерок. Две трубки подряд выкурил старик, потом открыл окно, сел на табуретку, облокотился на подоконник и стал смотреть во двор. Взгляд его ни на чем не задерживался — скользил по деревьям, по забору, по траве. Хотелось пить, пересохло во рту, голова слегка кружилась.
«Не видно ли отсюда мою старую пацху? — подумал он, вздрогнув, и всмотрелся в просвет между деревьями.— Сколько горьких слов сказала бы мне моя пацха, если бы могла говорить, — думал он. — Оставил ее на произвол судьбы, и вот приехал поглядеть, как она доживает свой век; избалованный городской жизнью, я даже переночевать в ней не соизволил, лежу у соседей на перине. Но где же она, моя пацха? Прячется, что ли, от меня?»
Вытянув голову, Чанта вглядывается в темноту, и вдруг — что такое? Дрожащей рукой он протирает полою рубашки глаза — не верит им. «Непостижимо!» — думает он и улыбается. Приподнимается и все смотрит и смотрит — он видит крышу своего каштанового дома. Да-да, в самом деле, он сам покрывал ее сосновой дранкой в последний раз. Старик высовывается в окно: он хочет увидеть балкон своего дома, но мешает ветвистое дерево. И надо же было кому-то выдумать, что невестка продала его каштановый дом. Слава богу, вранье, оказывается! Теперь ему нечего беспокоиться — когда умрет, оплачут в родном доме, как и полагается. Самый маленький воробышек и тот имеет свое гнездо.
Старик смотрит в окно, и ему кажется, что видит белеющую на крыше трубу камина. А вот и пацха видна. Она в два раза старше его, но все еще стоит на своем месте. Конечно, он увидел бы и сарай, и амбар, но их, должно быть, заслоняет цветущая алыча. Луна светит, в доме все спят, так почему бы ему не спуститься потихоньку со второго этажа, не пройти по росе, не подышать свежим воздухом? И вообще, зачем ему оставаться здесь, если у него есть свой дом?
Чанта стал одеваться. Натянул брюки, потом рубашку, но вот никак не может застегнуть пуговицы. Ах, вот в чем дело — он надел ее наизнанку, переодеваться, однако, не стал. «И так сойдет, я же к себе домой иду»,— подумал он, накинул пальто, сунул в карман коробку с табаком и трубку, взял палку, другой рукой подхватил за голенища сапоги, вышел из комнаты и потихоньку спустился вниз по лестнице. Пройдя несколько шагов по росе, он вернулся, сел на ступеньку, надел сапоги. Теперь, чтобы попасть на свой двор, ему осталось только выйти за калитку. Деревья тонули в ночном тумане, между ними чернела похожая на большой куст пацха, в которой он побывал уже вечером. Но где же его каштановый дом? Где амбар и сарай?
Старику стало не по себе, он не понимал, что с ним происходит: не спятил ли уж с ума? Почему-то — наверное, и сам не сказал бы почему — он оглянулся назад, но и там ничего не увидел. Неужели дом примерещился? Ну конечно же! Нечего ему было спешить сюда. На свое тайком проданное хозяйство он мог бы вдоволь насмотреться и из окна. «Да, — подумал старик, — кажется, я действительно одурел — я же вчера был здесь при свете дня и видел, что от моего каштанового дома следа не осталось».
Чанта зашагал к пацхе. Позади туман сгущался, а впереди рассеивался, как казалось ему. Открыв дверь пацхи, он чиркнул спичкой, увидел свою ветхую тахту и тяжело опустился на нее.
Было за полночь. Не надеясь уже заснуть, Чанта решил дожидаться здесь утра. Он рассудил, что соседка, проснувшись утром и не увидев его, решит, что он спозаранку пошел прогуляться.
Старик скоро озяб и обеспокоился, не заболел ли. Опять чиркнул спичкой и увидел у очага кучу хвороста, собранного, наверно, ребятишками, игравшими тут в ненастные дни. Привстал, наломал сухих веточек и разжег огонь. Яркое пламя озарило пацху, темнота разошлась, забилась в углы. Выбрав из кучи хвороста сучья потолще, старик подкинул их в огонь и пододвинул к очагу колоду, которую, наверно, тоже затащили сюда дети, и присел на нее. Набив трубку, он прикурил от уголька, как делал это некогда, с наслаждением глубоко затянулся и медленно выдохнул дым тонкой струйкой.
—    Приятно посидеть у своего очага, какой бы он ни был, — сказал Чанта, и его голос громко прозвучал в тишине.
Потрескивает хворост, шумит огонь, языки пламени, подымаясь, гонят дым к потолку и ведут свой сердитый разговор. Время от времени, подкидывая в огонь сушняк, старик смотрит, как разгорается пламя, прислушивается к его говору и думает, что огонь только еще занялся, а вот уже расшумелся отчего-то. Может быть, недоволен, что он сказал «приятно посидеть у своего очага». Какой он твой? Он давно уже чужой тебе. И горящий в очаге хворост не твой, его собрали соседские детишки. Твои только спички, но и те куплены. Пусть тут все погибнет — тебе наплевать, будешь сидеть у себя в городе сложа руки. Нет, это не твой очаг, между ним и тобой нет ничего общего.
Так осуждал его, казалось Чанте, шумевший огонь.
По черному от сажи потолку над очагом пробегали отблески огня. Старик смотрел на них, потом взгляд его упал на рукав рубашки. Увидев, что она надета наизнанку, он снял ее, вывернул и снова надел. Когда огонь стал жечь ему колени, Чанта глубоко вздохнул, поднялся с колоды и пересел на тахту. Приятно было прислониться спиной к стене. Перед ним горел очаг, он глядел на него и думал...
Покойная мать не раз говорила ему, показывая налево от очага: «Ты родился тут, с левой руки, а твой отец — с правой. Правая рука всегда сильнее левой, но и ты не будь слабым». Чанта помнил это. Отцу его трудно жилось, однако очага своего отец не бросил и кое-чего достиг в жизни, да и сам он сначала с жаром взялся за хозяйство, но кончил-то чем — в город перебрался на готовые харчи! И это сейчас, когда люди в Лашкыте зажили так, как его отец и мечтать не мог.
Отец, бывало, говорил: «Если ты хорошо кормишь скот, то и он тебя прокормит». Ежегодно, когда начиналась зима, он зарезал двух или трех больших, разжиревших на горной траве козлов; посолив мясо, он коптил его здесь вот, над очагом. Всю зиму мать жарила на вертеле эту жирную копченую козлятину. Чанта до сих пор помнит ее вкус. Все богатство, вся радость отца была в скоте.
Сейчас лашкытцы живут много лучше, они выращивают чай, табак, сады... Всюду электрическое освещение... Все новые и новые подымаются дома. А скота вот стало много меньше. В чем дело? — размышляет Чанта. Говорят, что места не осталось для пастбищ и кормовой базы нет — всюду чайные, табачные плантации и сады. Это, конечно, верно, если иметь в виду крупный рогатый скот, а для мелкого скота разве нет пастбищ? Мало ли их пропадает зря в лощинах и на склонах гор, где пасли коз и овец наши предки?
Нет, не в пастбищах, наверно, дело; есть и другие, более глубокие причины тому, что перевелся в Лашкыте мелкий рогатый скот. Раньше одни только братья Мдарцы имели до тысячи голов коз и овец, сами пасли их, пастухов не нанимали. Три брата их было. Если бы и сейчас на колхозной скотоферме работали такие, как они, то сколько бы паслось коз и овец на горных пастбищах Лашкыта! Конечно, Мдарцы не чета нашим чаеводам — те были люди неграмотные, ни одной буквы не знали, только на тысячелетнем опыте и держались.
Чанта был в глубоком раздумье, однако заметил, что очаг гаснет. Поднявшись, он подкинул в огонь охапку хвороста и несколько сучьев потолще, а затем снова сел на тахту, прислонился к стене и, вытянув больную ногу, подложил под нее свою палку.
Сидя так, он вспомнил старшего из братьев Мдарцев — Шагу: высокий, мохнатые брови свисают на черные глаза, густые усы опущены книзу. В сельсовете идет заседание, сам Чанта ведет протокол. Шагу объявляют:
—    Мы лишаем тебя голоса.
Он не понимает, что это значит — лишить голоса.
—    Как вы можете это сделать? Даже осел мой и тот имеет голос, — говорит он.
Его не слушают, ему велят сдать свой скот, говорят:
—    Ровно через неделю пригонишь своих коз сюда во двор.
Шагу сердится, кричит:
—    Я буду жаловаться!
—    Не имеешь права — ты лишен голоса, — отвечают ему.
Поднимается галдеж. Громче всех кричит задиристый Хизан, нацепивший на себя командирскую портупею:
—    Тебя к свету тянут, а ты, дурак, упираешься, одичал в лесу. Выйдешь из леса — и от тебя по крайней мере не будет нести козлом.
Много лет прошло с тех пор, но Чанта все это вспомнил сейчас.
Шагу ответил тогда Хизану:
—    Видно, что ты сын Маса, известного всем лодыря. Важничаешь, учишь людей жить по-новому, а сам только и умеешь, что трепать языком. — А потом, обратившись ко всем, сказал: — Уважаемые односельчане, не чужими руками вырастил я свой скот — все соседи это знают, но если есть такая нужда, то я не пожалею его.
Через неделю Шагу пригнал свой скот во двор сельсовета.
—    Берите на здоровье! — сказал он. — Одно прошу только — не поручайте мой скот таким людям, как Хизан, иначе он весь передохнет.
Сказав это, он поспешил уйти, чтобы не слышать жалобного блеяния сгрудившихся коз. За пастухом побежала его большая собака. За собакой кинулся и старый бородатый козел, а за козлом бросились к воротам и козы. Целый день люди гонялись за ними.
Кажется, еще в том же году Шагу восстановили в правах, но он уже распродал оставленный ему скот и больше не подымался в горы. Сильно тосковал он по ним, потом его стала мучить злая малярия, и года через четыре он помер.
«Сплоховали мы тогда все, и я тоже, — думал Чанта, вспоминая все это, — не разобрались в человеке, лишили его голоса, причислили к чужакам да еще насмехались над ним, а такого пастуха, как он, где найдешь сейчас?»
Подкинутый в очаг хворост уже сгорел, но толстые сучья, лежавшие на надочажном камне, еще жарко пылали. А Чанта все размышлял, как это случилось, что многие крестьяне оторвались от земли, доискивался до самого корня причин тому. «Теперь положение изменилось, — думал он, — многие из тех, что уехали из Лашкыта в город, вернулись назад, строят новые дома». И это радовало его. «Это хороший признак», — решил он, и на этом его размышления оборвались: старика стало клонить ко сну. «Может быть, удастся вздремнуть», — подумал он, протяжно зевнул и закрыл глаза. Немного спустя старик тихонько стал похрапывать; должно быть, от тяжелых видений иногда вздрагивал, постанывал; лежавшая на груди рука падала, но он подымал ее во сне и снова клал на грудь.
Уже занимался рассвет. Все чаще и чаще кричали петухи. Где-то длинно промычала корова. Залаяли собаки, одна их них глухо, как из бочки, гавкала и время от времени выла.
Вдруг горевший на надочажном камне сук рухнул, и верхняя, слегка обуглившаяся часть его упала на кучу хвороста. Может быть, эта головешка и потухла бы, но в хворосте оказался сухой папоротник, и он мгновенно вспыхнул. Огонь охватил хворост. Пламя разгорелось, подобралось к торчавшим из развалившейся стены пацхи сухим прутьям и стало подниматься по ним к прогнившей дранке крыши. Бахрома спускавшейся из-под дранки паутины колыхалась, зазывая огонь к себе: скорее, скорее! И вскоре пламя, разгоревшееся вместе с утренней зарей, пробилось из-под крыши. В пацхе клубился дым, с потолка падала горящая сажа. Чанта ничего не видел и не слышал — он спал. Наконец, задыхаясь от дыма, старик проснулся, сел. Он ничего не понимал, ему казалось, что он захлебывается водой. Кинувшись к двери, он споткнулся о чурбан и упал, со стоном, с трудом встал на ноги, схватил свою палку и, отмахиваясь от сыпавшихся на него искр, вырвался во двор.
—    Эй, что там? Что случилось? — раздался поблизости чей-то зычный голос, поднялся лай, и Чанта услышал топот бегущих людей.
Первым прибежал соседский парень Шарах. Подхватив по пути бревно, он приставил его к крыше пацхи, чтобы подняться на нее.
—    Какой сумасшедший поджег? — прокричал он,
—    Оставь, милый, оставь! Ее не спасешь уже,— сказал Чанта, подходя к нему.
—    Как?! Откуда вы, Чанта? — удивленно смотрел парень на старика, хозяина горящей пацхи, которого он не видел уже восемь лет. — Вы приехали, а она горит? — Больше Шарах ничего не мог сказать.
Подбежали еще два парня с ведрами воды.
—    Оставьте, сыночки, оставьте! — Все равно пользы от нее мало, прогнила вся, — говорил Чанта, прикрывая глаза от едкого дыма.
Подбежал Мачагва с цалдой в поднятой руке, словно намеревался с ходу что-то рубить.
—    Что такое? Спим, просыпаюсь, гляжу — пожар рядом! — Заметив Чанту, он воскликнул: — Ого! Кого вижу! — Бросив цалду, Мачагва крепко обнял старика.
Собралось уже немало людей.
—    Что же вы стоите? Тушить надо! — крикнул Мачагва.
Подошла и Гулиза.
—    И кому помешала эта пацха? — заговорила она, а потом, увидев Чанту, сказала ему: — Заспалась я и не заметила, как вы вышли. И нужно же было, чтоб это случилось как раз в тот день, когда вы приехали!
Вскоре почти все жители села — мужчины, женщины, дети, — кто поодиночке, кто толпами сбежались к горящей пацхе. Многие стояли в растерянности, не зная, что делать: то ли приветствовать приехавшего из города Чанту, то ли выражать ему свое сочувствие в постигшей беде.
Люди пожимали плечами, разводили руками, не понимая, что могло вызвать пожар. А огонь жадно поглощал все, что можно было еще поглотить. Он мигом испепелил полуистлевшую дранковую крышу; быстро сгорели и сплетенные из прутьев стены; подняв облако сажи и дыма, рухнул обуглившийся остов пацхи. Все, что мальчишки не успели растащить на дрова, сгорело дотла, остался только покрытый мертвенно-белым пеплом надочажный камень, поднимавшийся, как снежная вершина горы, над струившимися еще кое-где дымками.
На дороге остановился красный мотоцикл; примчавшийся на нем внук Казаху направился к пожарищу. Было ясное и свежее утро, ветер еще не успел разнести запах гари. Чанта стоял, как всегда опираясь на свою палку, и смотрел на одиноко торчавший надочажный камень. Утомившая его вчера дорога, бессонная ночь и еще пожар — все это тяжело отразилось на нем.
—    Друзья мои! — сказал он, подняв голову. — Не доискивайтесь до причины пожара, он произошел по моей вине.
Люди удивленно переглядывались: говорит сам хозяин — как ему не поверить?
Высокий статный мужчина с закинутым на плечо черным башлыком потер лысую голову и, обращаясь к Чанте, сказал:
—    Как же так: восемь лет тебя не было, не успел приехать и устроил пожар! Может быть, ты не хотел, чтоб старая пацха напоминала нам о тебе? Очень странно с твоей стороны.
Чанте больно было слушать это, но он не стал отклоняться от того, что хотел сказать людям, и продолжал:
—    Вчера вечером я приехал сюда из города. Очень соскучился по вас и хотел побыть здесь два-три дня. Гулиза встретила меня и пригласила к себе. За ужином я порядком выпил ее чудесного вина, и мы долго беседовали с ней. Ночью я не мог заснуть, оделся, вышел подышать свежим воздухом и оказался возле своей пацхи — какая-то сила потянула меня к очагу моих предков. Мне стало холодно, я зажег огонь, от тепла потянуло ко сну, я пересел на тахту и скоро заснул. Проснулся от дыма и вижу — вся крыша в огне. Вот как сгорела пацха, построенная моим дедом Джанимом.
Замолкнув, старик оглядел стоявших вокруг людей и, ткнув в землю палкой два или три раза, сказал:
—    По правде говоря, никому она уже не нужна. Грешно сказать, но, быть может, и хорошо, что ее уже нет. Куда ни посмотришь — всюду новые дома. Моя пацха была бельмом на глазу у нашего села.
Кто-то стоявший поодаль, рядом с бригадиром, сказал ему:
—    Не сам ли он и поджег? Если пацха была застрахована, притянет нас в свидетели и денежки получит.
Бригадир покачал головой: все, мол, может быть. Но многим это не понравилось, люди недовольно загудели.
—    Послушайте, чего вы там? — раздался голос молчавшего до сих пор Мачагвы. — Друг мой Чанта! Ты говоришь, что к очагу своих предков потянула тебя какая-то сила. А скажи, мне интересно знать, исчезла эта сила вместе с пацхой или нет?
Чанту словно обдало жаром, он снова возбужденно стал тыкать палкой в землю, и взгляд его забегал от одного к другому, точно он только сейчас увидел собравшихся во дворе людей. «Будет ли еще такой удобный случай сказать всем о моей последней просьбе?» — подумал он и громко заговорил:
—    Дорогие соседи и братья! Что бы ни привело вас сюда, я счастлив, что вижу вас всех вместе — и старых, и малых. С тех пор как я уехал отсюда, не было ни одной ночи, чтоб я спал спокойно. Душа моя все время тут, и разум, и сердце тянут сюда, но силы мои уже на исходе. Последнее время я чувствую себя плохо, боюсь, что могу умереть, не успев сказать вам о том, что меня мучит.
Чанта уже не в силах был сдерживать себя. До сих пор он крепился, но сейчас эта встреча на пожарище с соседями и родными, которых он не видел много лет, этот грустный разговор с ними так разволновали его, что он совсем размяк; голос его становился все глуше, потом задрожал, оборвался, и из глаз старика брызнули слезы. Он торопливо полез в карман за носовым платком, палка выпала у него из рук. Мачагва быстро поднял ее, подал ему и, положив на плечо Чанты руку, сказал:
—    Не узнаю тебя, Чанта, что с тобой? Не ты ли говорил нам: «Мужчина слезы не уронит». С тех пор ты ослаб духом, и это понятно. Но теперь, Чанта, ты должен взять себя в руки. — Мачагва окинул взглядом толпу и повысил голос: — Мужчины и женщины, всех вас прошу выслушать меня. Помните, как нашего дорогого соседа и верного друга Чанту ночью увезли в город? Помните, как в ту ночь, собравшиеся здесь, мы молча стояли, словно на похоронах родного человека? Вскоре после этого, проснувшись однажды, мы увидели, что люди разбирают каштановый дом Чанты. Тогда мы тоже собрались здесь и долго толковали, не понимая, как Чанта мог покинуть нас. И потом при каждой встрече говорили об этом. Гулиза, ты здесь? — спросил Мачагва.
—    Здесь я, дорогой, говори, чем могу быть полезной, — отозвалась Гулиза, опустив руку, которой она горестно подпирала голову.
—    Дай бог тебе доброго здоровья. Ты была самой близкой соседкой Чанты, но по крови у тебя были более близкие люди и тоже соседи, однако, когда ты овдовела, больше всех помог тебе Чанта. Не так ли, милая Гулиза?
—    Пусть бог даст ему долгую жизнь. Мне и детям моим, сколько бы ни прожили, не воздать ему за все, что он сделал для нас.
—    Это ты верно говоришь.
—    Озган Куаста! — крикнул Мачагва.
—    И я здесь! — отозвался рослый мужчина, который стоял, заложив руки за спину.
—    А тебе и твоей семье разве не помогал Чанта, когда ты, упав с дерева, три года лежал в постели, вспомни-ка! Справедливость требует признать, что Чанта себя не жалел, помогая другим. А теперь, друзья мои, как говорится, «река возврашается в старое русло» — Чанта приехал домой! Вместе с этой пацхой сгорела и дорога, которая должна была увести его обратно в город. Нет ему уже возврата туда, он должен остаться у нас. Что вы на это скажете, дорогие соседи?   
—    Правильно!.. Верно! — раздались голоса. — Все в Лашкыте будут рады этому.
—    А ты, бригадир, почему молчишь? Подходи сюда ближе! Ждем твоего слова! — крикнул Мачагва.       
Бригадир был сыном Озгана Куасты, о котором Мачагуа только что говорил. Низкорослый, толстый, с тоненькими, как ниточка, черными усиками, он стоял, засунув за пояс пальцы, иразговаривал с соседом, тем самым, что сказал про Чанту: «Не сам ли он и поджег?» Бригадир пожал плечами и, не глядя на Мачагву, кивнул в ответ ему:
—    А что я скажу? Человек не посчитался ни с кем, бросил колхоз, уехал в город. Никто не виноват, сам себя разорил. Явился егодня, как проснувшийся после многолетнего сна. Ничего не могу казать. Меня это не касается. Пусть подает заявление в колхоз, правление рассмотрит, поставит вопрос на общем собрании. Сочтут возможным — дадут право жить здесь.
—    Боже мой, что он говорит?! — возмущенно вскрикнул Мачагва. Чанта родился на этой земле. Вся жизнь его прошла здесь. Какое еще право ему нужно! Может, внук Казаху скажет нам это? Он хотя и молодой, но понимающий человек. Чанта не дряхлый старик, сам пешком поднялся к нам на гору, и все вы слышали, какие он умные слова говорит. Разве такой человек не нужен нам? Вот, например, пчелы у нас пропадают — почему бы не поручить их Чанте? Если Чанта останется у нас, он еще долго проживет.
Внук Казаху, подойдя к Мачагве, сказал ему:
—    Да, Чанте надо помочь. Я думаю, что правление колхоза не откажет ему в этом. Когда он будет строиться, то пусть только покажет мне место, а я уж постараюсь с вашей помощью.
—    Молодец, пусть твоя жизнь будет долгой! Недаром мы прозвали тебя Айнар-кузнец! — сказал Мачагва.
—    Дорогие мои! — заговорил Чанта со слезами на глазах и дрожью в голосе. — Я прошу немного — три аршина земли у сосны на поляне, рядом с могилой отца. На это-то я уже, наверное, имею право.
—    И на это надо получить разрешение, — дернув головой, буркнул бригадир и, снова заговорив с соседом, пошел с ним прочь.
По толпе прошел гул возмущения, и в нем едва слышно прозвучал голос Мачагвы:
—    Вот беда! Оказывается, у нашего бригадира сердце очерствело, а мы и не замечали этого.

*       *       *
 
Не знаю, может быть, это только приснилось или примерещилось мне. Чанта Чрыгба стоит у меня перед глазами в ярком свете утреннего солнца, уже обсушившего землю и свежую листву белых акаций, которые окружают расположенную на склоне горы колхозную пасеку. С цалдой в руке он идет от улья к улью вдоль изгороди и останавливается у пышно цветущей яблони. Вот он уже поднял цалду, чтобы отсечь цепко обвившуюся вокруг яблони ветку колючки, и вдруг до слуха его доносится снизу, из долины, гул идущей в гору машины. Старик оглядывается и замечает, что грузовик с наваленными выше кузова досками въезжает в ворота его заново огороженного двора. Кто-то — наверное, внук Казаху и соседские парни — один за другим спрыгивает на ходу с машины.
Чанта с размаху обрубает колючую ветку. С задрожавшей ветки густо сыплются белые, как снежинки, лепестки цветов, они припорашивают его седые волосы, и земля под ногами старика тоже становится снежно-белой.

1968—1969

Перевод Евг. Герасимова

 ----------------------------------

(Печатается по изданию: Б. Шинкуба. Проза. Москва, "Советский писатель", 1988. С. 509-542.)  

(Сканирование, вычитка - Абхазская интернет-библиотека.)