Главная » Алфавитный каталог авторов » А » Политическая культура адыгов: традиционные институты и их эволюция (вторая половина XIX в. — 1920-е годы)

Ю. Д. Анчабадзе

Политическая культура адыгов: традиционные институты и их эволюция (вторая половина XIX в. — 1920-е годы)

Москва: ИЭА РАН, 2012

340 с. Тираж 200 экз.

ОГЛАВЛЕНИЕ

• Введение      4
• РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ
  
  • Глава I. Организация власти в дореволюционном адыгском ауле     20
  • Глава II. Нормативные аспекты общественно-политического быта адыгского крестьянства      52
  • Глава III. Социальные представления и общественные интересы адыгского крестьянства      82
• РАЗДЕЛ ВТОРОЙ
  
  • Глава IV. Система властных отношений в послереволюционном адыгском ауле      107
  • Глава V. Социалистические преобразования и новая соционорматика адыгского аула      179
  • Глава VI. Общественно-политическое сознание в первые годы советской власти      255
• Заключение      334
• Список сокращений      338

Скачать книгу "Политическая культура адыгов: традиционные институты и их эволюция (вторая половина XIX в. — 1920-е годы)" в формате PDF (87,6 Мб)

(PDF — Абхазская интернет-библиотека.)


ВВЕДЕНИЕ

Любой социум обладает многообразным социально-историческим опытом институализации политической жизни, которая включает в себя такие компоненты, как механизмы властвования и управления, сопутствующие им социальные институты, действующие нормы межгрупповых (внутри и вне социума) отношений, специфические особенности политических установок и ориентации, характерные для индивидов, общественных групп, социума в целом и т.д.

Для этнографии уже длительное время характерен интерес к той сфере этнической культуры, которая охватывает политические аспекты ее существования и функционирования. Правда, первоначально накопление материала и его анализ проводились как бы вслепую, так как конкретная исследовательская зона угадывалась более интуитивно, чем аналитически, скорее под влиянием сложившихся научных традиций, чем в результате строгих логических операций, так как теоретическое осмысление проблемы и прежде всего определение предметного содержания понятия «политическая культура», границ его этнографического изучения, объема и компонентной структуры и т.д. несколько задержалось. Недаром Ж. Баландье говорил о «политической антропологии» как о запоздалой специализации социально-антропологической науки (Баландье Ж. Политическая антропология. М. 2001. С. 11.).

В то же время ее, как было сказано, давний интерес к политическим аспектам этнической культуры вполне закономерен. Дело в том, что политическая культура, являясь сложным, многослойным социальным феноменом, детерминируется не только факторами экономического и политического характера, но в немалой степени и социокультурными. Различный социокультурный опыт этнических общностей в конечном счете обуславливает неодинаковость протекания типологически сходных социально-экономических и политических процессов в различных регионах. Этнические факторы часто становятся движущей силой политического процесса, а политическое развитие в ряде существенных аспектов оказывается тесно сопряженным с этнокультурными детерминантами. Поэтому историко-этнологическое изучение политической культуры представляет весьма интересную научную задачу.

Первоначально предметная зона «политического» была включена исключительно в сферу философского и общесоциологического знания, в рамках которого был выработан основной корпус понятийной терминологии. Со временем вычленилось и новое научное направление - политология, в котором понятие «политическая культура» стало одним из стержневых. При этом появились два важных аспекта развития мировой политологии:

а) она никогда не отрицала возможности и даже необходимости междисциплинарного подхода к объекту своего исследования;
б) все более характерным становилось стремление к широкому географическому и хронологическому контексту исследований.

Именно в этом локусе эвристического пространства политология соприкасается с этнологией, для которой традиционен интерес к той сфере этнической культуры, которая охватывает политические аспекты общественного быта.

Названая проблема весьма интересна в своих этнорегиональных срезах, в частности чрезвычайно актуальным представляется изучение политической культуры народов Северного Кавказа. Общеизвестно, что Северный Кавказ является одним из самых нестабильных регионов страны, долгие годы оставаясь зоной повышенной этнополитической активности. Протекающие здесь процессы поставили российскую государственность перед лицом серьезных испытаний, преодолеть которые до конца пока не удается. При этом очевидно, что основной стержень деструкции лежит в сфере кризисного развития этнополитического поля. Отсюда вытекает насущная необходимость адекватно познать это поле, уяснить его специфические черты и характеристики, что, возможно, предостережет в будущем от многих ошибок нашей государственной и общественной стратегии в Северокавказском регионе.

Одна из них - это представления об абсолютной однотипности, идентичности, тождественности форм политической культуры народов региона. Это не соответствует наблюдаемым фактам: в одних случаях политические процессы на Северном Кавказе носят деструктивный характер, в других - укладываются в рамки общероссийского политического развития, политические устремления разных северокавказских народов зачастую имеют разнонаправленное целеполагание, периодически распространяющиеся идеи регионального интегризма не находят практического воплощения, центробежные тенденции сосуществуют с сильным центростремительным притяжением и т.д. Очевидно, что этнический, языковой, конфессиональный плюрализм обусловил и многообразие локально-этнических форм политической культуры. Конкретные пути формирования этого многообразия не совсем ясны, но бесспорно, что корни во многом лежат в этнокультурных детерминантах исторического прошлого каждого конкретного народа.

Это делает научно значимым и интересным изучение феномена политической культуры народов Северного Кавказа как в синхронных, так и диахронных срезах эволюции этого феномена.

Предметом исследования в настоящей работе является политическая культура адыгов, ее традиционные общинные институты. Будучи неотъемлемой частью этнического бытия, эта сфера культуры прошла длительный путь развития, упорядочивая и институализируя отношения управления и властвования в адыгском обществе. Эти отношения не были социально ригидными. Наоборот, они демонстрировали лабильность и вариативность, отражая историко-хронологические, конкретно-исторические и локально-территориальные модусы этнокультурного пространства адыгского социума. Политическое устройство было весьма уникальным: в частности, если у одной части адыгов наблюдались жестко классово-стратифицированные институты социального быта и устройства, властные компетенции были отчуждены от основной массы населения и сосредоточены в руках наследственных правителей из среды княжеско-дворянского сословия, носители власти персонифицировались и сакрализировались и т.п., то в другой части социума сословные претензии на обладание властными полномочиями были элиминированы, легитимность властных действий опиралась на систему принятия коллективных решений, а эффективность политических лидеров основывалась на их личном авторитете, признаваемом большинством членов социума.

Сфера политического была включена в разветвленную систему традиционной общинной соционорматики. Система властвования и управления регламентировалась обычно-правовыми нормами, которые, с одной стороны, обуславливали пределы, формы и механизмы управленческих решений, определяли границы властных полномочий признанных лидеров и их групп, с другой, ментально обосновывали сложившуюся политическую систему, отчасти формировали рамки, а отчасти сами формировались в рамках традиционных социально-психологических представлений. Внешней, «обрамляющей» оболочкой политической соционорматики выступали поведенческие нормы, кристаллизовавшиеся в соответствующий комплекс традиционного общинного этикета.

Присоединение адыгов к Российской империи ознаменовалось изменением цивилизационных ориентиров, которые отныне стали оказывать все более значительное влияние на основные параметры социокультурного развития адыгов. Другой социокультурной слом связан с укоренением советского государственно-политического строя, в котором адыгам, как и другим народам страны, было суждено прожить семь десятилетий своей истории. С окончанием советского периода также связаны определенные социокультурные новации, связанные в частности с ревитализацией и актуализацией традиционных (порой патриархальных) элементов политической культуры и идеологии, которые находят функциональные ниши в сегодняшней действительности. Наблюдается возрождение казалось бы прочно забытых общественным сознанием социальных форм, идей и установок, которые сознательно культивируются, активно влияя при этом на основные параметры формирующейся современной политической культуры, что характерно как для адыгов, так и для народов Северного Кавказа.

Хронологические рамки настоящей работы охватывают примерно семь десятилетий этнокультурой истории адыгов. Это был чрезвычайно важный период их исторического бытия, который представляет особый интерес, в том числе для этнографического исследования. Его нижняя граница определена периодом 1860-1870-х годов, связанным с проведением общегосударственных реформ. В этот период были осуществлены важнейшие преобразования, которые определили новые условия социально-политического существования адыгов. Земельная и административная реформы, освобождение зависимых сословий, преобразование судебной системы и др. внесли значительные изменения в этносоциальный и социокультурный быт местного населения, потребовали от него немалых усилий для структурной адаптации к новым условиям общинной и общеэтнической жизни. В исследовании представлена попытка проследить за этими новыми реалиями, механизмами приспособления этнического социума к новым условиям жизнедеятельности.

Слом старой общественно-политической системы в результате советских революционных преобразований, социалистическое строительство, затронувшее практически все стороны хозяйственной, политической и социокультурной жизни, поставили адыгский социум перед необходимостью выработки новых адаптационных стратегий в хозяйственной, политической и культурной сферах бытия. Этот процесс был непростым. Очевидно, что его эволюция детерминировалась степенью лабильности и консервативности, приспособляемости и ригидности адыгской культуры, однако конкретные пути и механизмы сложных трансформационных процессов периода, наступившего после 1917 г., не совсем ясны, поэтому представляют важную исследовательскую задачу.

Эпоха сплошной коллективизации начала 1930-х годов поставила адыгское село перед новой реальностью, связанной с беспрецедентным наступлением государства на народ, на его производительную часть - крестьянство. Однако последовавшие вслед за этим изменения принадлежат уже другой эпохе истории адыгов, поэтому верхняя граница исследования ограничена концом 20-х годов XX столетия.

Основную категорию источников настоящей работы составили архивные материалы. Главный массив документов был выявлен в архивохранилищах региона, в частности в Центральном государственном архиве Кабардино-Балкарской Республики, в Центральном государственном архиве Республики Адыгея, в Центре документации новейшей истории Кабардино-Балкарской Республики.

В ЦГА КБР были обследованы следующие фонды: И-2 (Управление Кабардинского округа); И-6 (Управление Нальчикского округа Терской области); И-34 (Сельское управление села Абуковское); И-40 (Управление межевой частью Терской области); И-9 (Нальчикское окружное полицейское управление); И-22 (Нальчикский горский словесный суд). Все вышеперечисленные фонды относятся к хронологическому периоду до 1917 г.

Крайние даты остальных фондов, с которыми велась работа в фондах ЦГА КБР, относятся к 1917-1930 годам. Это фонды P-2 (Исполком Кабардино-Балкарского областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов); Р-3 (Административный отдел при комитете областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов); P-5 (Рабоче-крестьянская инспекция Кабардино-Балкарской области); P-6 (Земельное управление исполкома Кабардино-Балкарского областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов); P-64 (Революционный комитет Урванского округа Кабардино-Балкарской автономной области); P-65 (Исполнительный комитет Урванского окружного совета); Р-69 (Исполнительный комитет Мало-Кабардинского окружного совета рабочих, солдатских и красноармейских депутатов); Р-70 (Исполнительный комитет Баксанского окружного совета); Р-183 (Прокуратура Кабардино-Балкарской автономной области); Р-198 (Народный совет Нальчикского округа Терской области); Р-201 (Революционный комитет Нальчикского округа Терской области); Р-236 (Революционный комитет Нагорного округа Кабардино-Балкарской автономной области); Р-376 (Революционный комитет Кабардинской автономной области).

Привлеченный для исследования корпус документов составили протоколы аульных собраний, заседаний сельсоветов; материалы по выборам должностных лиц аульного и сельского управления; рапорты, докладные записки, распоряжения, разъяснения, заявления и т.п. материалы, составлявшие переписку между аульными правлениями, позднее сельсоветами, с вышестоящим административным начальством (уездным, окружным, районным, областным); прошения, заявления, жалобы, письма крестьян, направлявшиеся как в местные (аульные, сельские) власти, так и в органы более высокого административного уровня; другие документы, отразившие властно-управленческие аспекты жизнедеятельности общинной жизни и связанные с ними атрибуты бытовой повседневности.

В целом, материалы ЦГА КБР дали фундированную фактологическую основу для уяснения вопросов территориальной организации местного самоуправления у адыгов, специфики системы властных отношений в дореволюционной и постреволюционной сельской общине, политических представлениях и политической идеологии.

Поисковая работа велась также в Центральном государственном архиве Республики Адыгея. Специалистам известна трагическая судьба архивного фонда республики. События периода революции и гражданской войны привели к частичной, а то и полной утрате важнейших документальных коллекций, относящихся к дореволюционным десятилетиям, а также к периоду 1917-1920 годов. Огромный урон архиву был нанесен во время оккупации Адыгеи немецко-фашистскими войсками, когда безвозвратно были утеряны многие остававшиеся массивы документов. Все это, естественно, резко сужает для исследователей возможности работы с архивными источниками необходимого нам круга.

Поэтому в ЦГА РА работа велась преимущественно с фондом 21, в котором отложились дела Бжегокайского аульного управления. К сожалению, это единственный фонд Центрального архива Адыгеи, документы которого относятся к историческому периоду до 1917 г. Количество единиц хранения фонда невелико, его крайние даты - 1870-1890-е годы, а отложившаяся документация отражает, как следует из названия, жизнедеятельность лишь одного адыгейского аула - Бжегокай. Однако сами документы весьма выразительны, содержат многообразную и многоаспектную информацию, поэтому материалы фонда составили важную часть источникового базиса работы.

Документальные коллекции Центра документации новейшего времени Кабардино-Балкарской Республики охватывают исключительно советский период истории Кабарды, в том числе и интересующий нас период 1917-1930-х годов. Режим ограничений в пользовании, до сих пор не снятый с некоторых массивов документов, не позволил мне познакомиться с рядом дел, в которых, по моим предположениям, могла содержаться профильная информация. В результате я смог поработать лишь с фондом 1, в котором представлены директивные и текущие материалы партийных органов Кабардино-Балкарии.

Ряд ценных материалов был выявлен в архивах г. Москвы, в частности в Государственном архиве Российской Федерации и Российском государственном архиве социально - политической истории.

Документальные свидетельства истории и этнографии адыгов ныне пребывают не только в виде единиц хранения архивных фондов. Активная исследовательская и публикаторская работа историков и архивистов дала замечательные результаты в виде сборников, на страницах которых собраны тематические подборки документов, выявленных в архивохранилищах, прежде всего в ЦГА КБР и ЦГА РА. Публикаторская деятельность адыгских архивистов началась еще в конце 1950-х годов. Тогда вышел сборник «За власть советов в Кабарде и Балкарии» (Нальчик, 1957). Документы охватывают переломный период в истории адыгов, связанный с крушением старого режима и возникновением новых форм власти. Позднее вышел еще один сборник, документы которого охватывали последующий исторический период: «Возникновение и укрепление Кабардино-Балкарской областной партийной организации (1917-1922)» (Нальчик, 1963). Сборник «Революционные комитеты Кабардино-Балкарии и их деятельность по восстановлению и упрочению Советской власти и организации социалистического строительства» (Нальчик, 1968) охватывает короткий период декабря 1919 г. – июля 1920 г., но он весьма насыщен и вводит в научный оборот документы, характеризующие специфику становления чрезвычайных органов власти, формирования механизма большевистской власти и управления, особенностей политической, социальной и пропагандистской стратегии новой власти. Фундаментальнейшее издание «Документы по истории борьбы за Советскую власть и образования автономии Кабардино-Балкарии» (Нальчик, 1983) ввело в научный оборот 710 документов, извлеченных составителями не только из ЦГА КБР, но и из центральных архивов.

Архивисты Адыгеи подготовили и опубликовали сборник «Установление Советской власти и национально-государственное строительство в Адыгее» (Майкоп, 1980). Небольшой по объему, он, тем не менее, аккумулировал значительную документальную информацию по многим аспектам исторической ситуации в регионе с 1917 по 1923 г. Содержащиеся в сборнике материалы помогли осветить различные стороны политических, социальных и идеологических процессов, протекавших среди адыгейцев в переломный период смены общественного устройства.

В то же время отметим, что общим местом в современных источниковедческих обзорах стала критика изданных в советский период сборников документальных материалов. В известной мере эта критика справедлива, поэтому вряд ли есть необходимость и нам подчеркивать, что упомянутые выше публикации не полны, выборочны, тенденциозны, что целые пласты исторических документов не нашли в них отражение. С другой стороны, есть много повторов, и составители последующих сборников включали в свои издания уже опубликованные документы, что не всегда объяснялось эвристической целесообразностью. Тем не менее эти публикации очень важны, и архивисты КБР и РА проделали большую и полезную работу.

Публикаторская работа продолжилась и в дальнейшем. Благоприятные изменения в общественно-политической жизни страны позволили архивистам Кабардино-Балкарии ввести в научный оборот документы из архивов органов государственной безопасности. В тщательно составленном, снабженном указателями и биографическим справочником сборнике «Органы государственной безопасности и общество» (Нальчик, 2007) представлены документы, появление которых в открытой печати вряд ли было возможно еще некоторое время назад. В материалах сборника отражены специфические стороны деятельности карательных органов советской власти, представлена информация о многих важных событиях, которые в предшествующей историографии либо замалчивались, либо искажались в соответствии с цензурно-идеологическими препонами (например, баксанские события 1928 г. и др.).

Другой массив опубликованных документов введен в научный оборот в рамках интереснейшего направления, которое развивается ныне в исторической науке Кабардино-Балкарии. Это направление связано с изучением исторического и социокультурного прошлого отдельных кабардинских аулов. Формы, в которые выливаются выполненные проекты, различны: часть опубликованных работ представляет собой исследовательские нарративы. Они интересны тем, что во многом в поле зрения авторов оказываются сюжеты из общественного и политического быта села: сходы, организация власти, решение тех или иных проблем – примером может служить работа Х.Ц. Абитова и Н.Х. Жиляева «Заюково прежде и теперь» (Нальчик, 1978).

Другая часть исследований этого рода наряду с исследовательскими текстами содержит тематическую подборку архивных документов, имеющих отношение к истории данного села. Такова, например, работа А.Х. Карова, посвященная аулу Псыху-рей (Псыхурей в документах и судьбах. Нальчик, 1999). Рассматривая историю аула, автор публикует значительное количество архивных документов, выявленных им в ЦГА КБР и ЦДНИ КБР. Эти документы отражают историю образования селения Лафишево (впоследствии Шариатское, ныне Псыхурей), его повседневную жизнь – здесь интересны документы по общинному управлению, хозяйственному быту, культурной жизни. Весьма ценны опубликованные А.Х. Каровым статистико-демографические данные (посемейные и поименные списки, списки хозяйств, расчеты по имущественному положению жителей и др.), приводимые не только в выдержках и цитациях, а полностью, без пропусков и купюр. Документальная часть этой книги представляет собой по существу богатый источник архивных материалов, который во многом был использован в настоящей работе.

Другой задействованной в работе категорией источников были материалы периодической печати. Были просмотрены издания, выходившие в регионе до 1917 г. Это газеты «Кубанские областные ведомости», «Терские ведомости», а также газеты советского периода – «Карахалк», «Кабардино-Балкарская беднота», «Красное знамя».

Из всего многообразия материалов периодической печати внимание обращалось прежде всего на информацию хроникального характера. На страницах газет эта информация может иметь различную жанровую форму: заметки, репортажи, корреспонденции с мест, письма читателей, статьи - редакционные и авторские, сообщения, объявления и др.

Интегральной объединяющей этих материалов для нас было наличие в них информации о повседневной жизни адыгского аула. Описания внешне незначительных событий, которые порой занимают на газетной полосе 3-4 строчки хроникальных сообщений, могут нести чрезвычайно важные сведения об интересующем нас сюжете, причем детали этой информации могут существенно дополнить архивные документальные тексты, в которых в силу специфики составления и написания официальных бумаг данные детали могут просто не прочитываться. Это наглядно видно в случае, когда в распоряжении исследователя находится два источника информации об одном и том же предмете, событии, явлении и т.д. - архивный документ и газетное сообщение. Последнее обычно выступает очень важным дополнением к архивному сообщению, и именно в этой «дополнительности» обычно состоит важное источниковое значение материалов периодической печати.

С другой стороны, газетные материалы ценны тем, что запечатлевают события, которые часто вообще не присутствуют в архивной документации. Появление последней в любом случае вызываются некими «официальными» причинами. Газетные же заметки – принадлежат ли они перу командированного журналиста, или являются плодом писательского рвения корреспондента с мест – во многом ситуативны, а потому несут такую событийную или иную информацию, которая по определению не может присутствовать в официальной документации.

Еще один вид источников, задействованный в работе, – это публикации мемуарного характера. Возможность привлечь их для нашей темы появилась сравнительно недавно, фактически с выходом в свет книги М.Г. Аутлева «Биография моего современника» (Краснодар, 2000). Автор - Малич Гайсович Аутлев (1920-2003) - известный историк-кавказовед, автор ряда исследований по истории адыгов нового времени - выступил на этот раз с объемным томом своих воспоминаний о пройденном жизненном пути.

Начальные главы «Биографии» повествуют о детских годах, проведенных автором в адыгейском ауле Хакуринохабль (в советское время – Шовгеновск). Вспоминая далекие 1920-е годы, М.Г. Аутлев воссоздает образы давно ушедшей жизни своего родного аула. Он описывает его мирную обыденную повседневность, заполненную разнообразными заботами и нуждами хакуринохабльцев, рассказывает об экстраординарных событиях и происшествиях, нарушавших на время спокойствие и размеренность аульной жизни, анализирует социально-политические перемены, происшедшие в Хакуринохабле в послереволюционный период, дает портретные характеристики своих односельцев.

Сюжетная канва мемуаров строится в соответствии с тем, что запомнилось маленькому мальчику, подростку, юноше. Однако перед нами не собрание разрозненных, случайных и необязательных эпизодов. Цепкий взгляд историка-профессионала дает возможность автору сосредоточиться на самом главном и важном, проследив сквозь хронологический разрыв прошедших десятилетий за главным героем (самим собой) в тех условиях и обстоятельствах, которые составили историческую и социальную суть прожитой эпохи. При этом свободная, беллетризованная манера повествования не входит в противоречие с научно-точными, аналитически-выверенными авторскими определениями и характеристиками. В целом воспоминания М.Г. Аутлева являются своеобразным, но весьма ценным литературно - документальным источником по рассматриваемой эпохе и изучаемой проблеме.

К этому же виду источников относятся небольшие по объему мемуарные записи адыгейского этнографа М.-К.З. Азаматовой, посвященные отцу. Описывая жизненный путь Зачерия Азама-това, дочь и автор воспоминаний фиксирует ряд деталей, которые актуализировались памятью явно как следствие профессионального статуса автора. Эти детали представляют важный источниковый интерес для воссоздания этнокультурной атмосферы адыгейского аула начала прошлого столетия (М.-К.З. Азаматова. Этнографические этюды. Майкоп, 1997).

Обращаясь к историографическим аспектам работы, следует подчеркнуть, что изучение политической культуры этноса на адыгском и шире - кавказском историко-этнографическом материале - в отечественном кавказоведении проблема новая, еще не сформулированная в качестве специальной исследовательской задачи. Таким образом, налицо явное отставание данного регионального ответвления этнографической науки от общих тенденций развития научного знания, хотя это беда не только кавказоведения, но и всей нашей науки, в которой исследования политической культуры еще не развернулись в полной мере.

Причина этого, на мой взгляд, троякая. Во-первых, само теоретическое вычленение предметной области этнополитических исследований произошло сравнительно поздно даже в зарубежной этнологии, где, собственно говоря, появились первые исследования данной тематики. Общеизвестно, что в тоталитарные десятилетия наша наука пребывала в значительной мере в искусственной изоляции от европейской и американской этнологической мысли, поэтому возможная плодотворная рецепция идей и направлений и их дальнейшее самостоятельное развитие на отечественной почве не состоялись. Бурный всплеск этнополитических исследований, который наблюдался в зарубежной этнологии в 1960-1990-х годах и, собственно говоря, продолжается до сих пор, не поколебал советскую российскую этнографическую науку, остававшуюся в кругу прежних тем и направлений, эволюционировавших лишь на фоне созидавшейся в тот период бромлеевской теории этноса.

На рубеже 1980-х годов понятие «потестарная и политическая этнография» было введено в понятийный аппарат и отечественной науки. Л.Е. Куббель дефинировал данное понятие, указал на его характеристические черты, дал примеры методологического и конкретно-этнографического подхода к изучению этой сферы этнического бытия. Однако хронологические и формационные рамки предметного поля были сужены представлением о том, что главный исследовательский интерес политической этнографии лежит в области изучения потестарных отношений в доклассовых и раннеклассовых обществах. Характерно, что к тому времени в западной этнологии происходило расширение семантического поля этого термина, в пределы которого включались общества более высокого формационного уровня. Однако в нашей этнографии утвердилась вышеизложенная позиция Л.Е. Куббеля, поэтому все проводившиеся геополитические исследования не выходили за определенные рамки.

Существовал еще один тормоз – идеологический. Дело в том, что термин «политика» в советские десятилетия был предельно идеологизирован, поэтому его «свободное» толкование и применение были связаны с известными трудностями, вплотную подводившими к опасности впасть в некую крамолу. В марксистской теории политика рассматривалась как важнейший атрибут межклассовых антагонистических отношений, порожденных соответствующим социально-экономическим базисом. Рассмотрение политических отношений вне этого постулата, по понятным причинам, было невозможно. Тем более было невозможно рассмотреть политическую культуру советских этносов. Объявленная в СССР ликвидация эксплуататорских классов, декларированное отныне мирное сотрудничество всех классов и социальных прослоек в борьбе за построение коммунизма делали бессмысленным этнополитические исследования на этнографических материалах народов нашей страны.

В то же время было бы совершенно неверно думать, что этнополитическая тематика была вовсе исключена из поля зрения отечественной этнографии. Истории науки хорошо известно, что дефинирование конкретного предмета исследования – в данном случае политической этнографии - редко когда предшествует направленной научной работе. Более того, возможность дефинирования наступает тогда, когда исследовательская практика уже поставила специфические сюжеты, вопросы, темы, когда поисковая работа накапливает знания о некоей области этнической культуры, уточняет и детализирует подлежащие объекты изучения, их место и взаимосвязи в социальной системе. Полученный объем знаний позволяет вычленить и дефинировать соответствующее исследовательское поле, после чего научная работа возможна на более высоком понятийном, концептуально-методологическом и эвристическом уровнях.

С этой точки зрения можно сказать, что изучение политической культуры народов Кавказа, в частности адыгов, уже имеет определенные историографические традиции. Однако необходимо сделать два замечания. Естественно, что эта сфера адыгской культуры изучалась не как таковая, а рамках других исследовательских задач, более или менее близко стоящих к рассматриваемому предмету. Историко-этнографическая специфика форм властвования и управления у адыгов изучена крайне неравномерно, прежде всего хронологически. Основное внимание исследователей было сосредоточено главным образом на периоде, охватывавшем завершающий этап традиционного этнополитического развития адыгов, предшествовавшим Кавказской войне и их инкорпорации в состав Российского государства. Значительный вклад в историографию данной проблемы внесли ГА Кокиев, В. К. Гарда нов, Н.Х. Тхамоков, М.В.Покровский, Е.Дж. Налоева, Х.М. Думанов и др. Важнейшим этапом аналитического осмысления темы стали работы В.Х. Кажарова и, в первую очередь, его обобщающая монография «Традиционные общественные институты кабардинцев и их кризис в конце XVIII-начале XIX века» (Нальчик, 1994).

На фоне значительной по объему исследовательской работы по изучению традиционных форм властвования и управления у адыгов последующие хронологические периоды истории и антропологии их политической культуры исследованы в меньшем объеме. В то же время и а этом исследовательском направлении имеются впечатляющие успехи, представленные работами Х.М. Бербекова, Б.М.Джимова, У.А. Улигова, Р.Х. Гугова, Ж.А.Калмыкова, М.М. Цораева, А.Х. Борова, И.Л. Бабич, Д.Х. Мекулова, Н.Ф. Бугая, Д.Н. Прасолова и др. Конкретные ссылки на соответствующие работы будут даны при последующем изложении материала.