Главная » Алфавитный каталог авторов » Г » Как я поступал в школу

Дмитрий Гулиа

Как я поступал в школу

Рассказ

Однажды мой отец вернулся со схода в приподнятом настроении. Он осведомился, вся ли семья дома, и, узнав, что нет, пошел отдохнуть. По его поведению легко было догадаться, что он принес новость не совсем обычную. Когда мать освободилась от домашних дел и два наших соседа присоединились к домашнему кругу, отец вышел к нам и сел поближе к огню.
— Сегодня из Сухума приехал Мурзакул,— так начал отец.
— Какой Мурзакул? — спросила мать.
— Разве ты не помнишь его?
— Не он ли останавливался у нас?
— Он самый. Да дело не в нем, а в том, что он сказал.
— Что же он сказал? — еще живей переспросила мать.
Отец с улыбкой посмотрел в мою сторону.
— Гач! — воскликнул он (так он обычно называл меня в детстве) и поманил к себе пальцем.
Удивленный, я подошел к нему. Отец продолжал:
— Мурзакул на сходе отвел меня в сторону и повел такую приятную речь. «В Сухуме, — сказал он, — есть школа, где абхазских ребят, таких, как сын твой, обучают чтению и письму». Мурзакул своими глазами видел, как они читают — словно ласточки щебечут! — и вспомнил нашего сына. «Твой Гач,— сказал он,— шустрый и способный мальчишка. Почему бы ему не учиться? Обратись к своим друзьям и знакомым и с их помощью определи его в школу». Так сказал мне Мур-
закул, и я пошел к Алмасхану — он знает толк в школе. Алмасхан одобрил совет Мурзакула, но предупредил, что в школу принимают не более двадцати—двадцати пяти детей в год. Легче море переплыть, чем попасть туда. «Но ты попробуй, рискни, — сказал Алмасхан. — Сейчас в Сухуме находится кутаисский губернатор, поезжай к нему с мальчиком и подай прошение. Чем черт не шутит, может, что и выйдет!» От Алмасхана я пошел к нашему писарю Левантию. Левантий сказал, что если ехать, так ехать, незачем откладывать, время дорого.
Отец назвал еще нескольких человек, с которыми он беседовал; все они в один голос твердили: да, хорошо бы мальчишке в школу!
— Как, сейчас? — волновалась мать. — В этом году?
Она даже изменилась в лице, слушая рассказ отца.
— В этом году? — удивленно переспросил отец. — Не в этом году, а завтра или, самое позднее, послезавтра.
Я тоже испугался, что меня увезут из дому.
Мать молча поднялась, отошла в угол и стала рыться в каких-то вещах. Когда она повернулась к нам, я увидел, что глаза у нее красные. Бабушка тоже заметила это. Поняв, наконец, о чем толкуют родители, она заплакала, приговаривая:
— Куда вы везете ребенка? В чьи руки отдаете?
Мать больше не могла сдерживаться, слезы хлынули из ее глаз. Заплакал и я. Отцу эта горестная картина не доставила никакого удовольствия. Он сидел насупившись. Соседи растерялись, не зная, кого утешать.
Наконец отец сердито поднял брови.
— Не вы ли всегда говорили: вот если б наш мальчик научился грамоте! А как дошло до дела — в слезы! Довольно! Не хотите — не надо. Держите его у своих юбок!
Тут один из соседей взял слово:
— Для вас всех счастье, дорогие мои, если он получит образование. А вы плачете! Кто знает, научившись грамоте, он может сделаться отличным писцом, и тогда, — здесь сосед понизил голос, — мы возьмем его писарем вместо Левантия. Живя у себя дома, ваш сын будет получать девяносто рублей в год. Это ли не счастье? А вы плачете!
Другой сосед добавил:
— Гудим верно сказал: быть писцом — большое дело. Вы только подумайте: получать девяносто рублей и жить у себя дома. Хорошо! А при этом он может сделаться и старшим конвоиром. Что вы думаете? Правда, ему придется завести лошадь и седло, но зато и получит право носить оружие. А денег он будет получать сто рублей в год! — с восхищением проговорил сосед.
— Да еще примут ли его в школу — вот в чем вопрос, — сказал отец. — Но нечего вешать голову, надо попытаться! — И добавил твердо: — Завтра-послезавтра едем!
Вопрос был решен, и больше к нему уже не возвращались.
Только Гудим заметил:
— Для мальчиков образование — куда ни шло! Но, говорят, там, в Сухуме, и девочек обучают. Для чего, спрашивается? Чтобы любовные письма строчить? Нехорошо, нехорошо. — Гудим недовольно пожал плечами.
Все согласились с ним. А затем разговор перекинулся на то, что происходило на сходе.
Весь следующий день мать не поднимала глаз, чтобы скрыть свою печаль. И голоса бабушки не было слышно. Видно, отец строго-настрого запретил им плакать и вздыхать, чтобы не расстраивать меня перед отъездом.
На третий день отец посадил меня с собою в седло, я крепко ухватился за отцовский пояс, и мы отправились в Сухум. Мне было тогда девять лет, а год стоял тысяча восемьсот восемьдесят третий.
К вечеру того же дня мы добрались до Сухума, миновали Красный мост и свернули к духану, неподалеку от реки. Поужинав бубликами, борщом и картофелем, расположились мы на ночлег.
Утром отец сказал духанщику:
— Хочу подать прошение губернатору. Не знаешь ли, кто может написать его покрасивее?
— Как не знать, — откликнулся духанщик. — Ступай прямо на базар. Там найдешь писцов, они и напишут.
На базаре, к нашему счастью, мы встретили Мурзакула. Он тотчас же нашел писца. Писец, похлопав меня по спине, повел нас с черного хода в лавчонку. Мы оказались в маленькой комнате. Как и советовал Мурзакул, отец поставил на стол бутыль вина, на которую писец метнул острый, но весьма дружелюбный взгляд. По мере того как бумага покрывалась чернилами, уровень вина все понижался. И в то мгновение, когда в бутыли не осталось ни капли вина, писец поставил на прошении последнюю точку. Это было просто удивительно!
Отец уплатил, кажется, пятьдесят копеек, и мы отправились в магазин за маркой, без которой, как сказал нам писец, прошение не имеет силы. В магазине было все чего душе угодно, а вот марки не нашлось.
— Что за марка? — удивился приказчик и, поглядев на прошение, замахал руками. — Нет такой марки, нет!
Отец был сильно озадачен: такой большой магазин, а маленькой марки нет.
Зашли мы в другой магазин, и там нам сказали, что марку можно купить только в казначействе.
— А найдется ли там человек, понимающий по-абхазски? — спросил отец.
-— Найдется, на твое счастье, — ответил хозяин магазина, с трудом поворачивая к нам голову на тучной шее. — В казначействе служит сын Быды — Иуана. Знаешь Быду?
— Быда? — переспросил отец. — Переводчик окружного начальника? Как не знать!
Был полдень.
Не без труда мы разыскали сына Быды. Иуана сидел за маленьким окошком, и отец, подойдя, стал объяснять ему наше дело. Народу в казначействе толпилось много, отец так и не сумел толком расспросить Иуану.
Мы вышли во двор, сели на большое бревно, и отец стал разглядывать марку. По всему было видно, что он в большом затруднении: марку он достал, а что с ней делать?
Пришлось снова идти к Иуане.
Наконец прошение приняло надлежащий вид, и мы отправились к дому начальника округа, где остановился губернатор. У дверей нам повстречался Быда Чхамалиа, переводчик.
— Ждите здесь, — сказал он нам, — я позову вас.
Повсюду сидели или стояли люди. Запыленные, устатые, они с тоской посматривали на дверь: у каждого свои дела, свои заботы.
Ждать было скучно, и я вышел во двор. У большого камня грелся на солнце маленький белый щеночек. Я стал заигрывать с ним и очень удивился, когда этот малыш показал мне здоровые, злые зубы. Солнце приятно грело, и я совсем забыл, где нахожусь. Внезапно я услышал свое имя. Вскочив на ноги, я наступил щенку нa хвост, и он ловко и пребольно цапнул меня за щиколотку.
Губернатор, повертев в руках прошение, объявил зычным голосом:
— Поезжай домой. Тебе дадут знать.
Отец вышел на крыльцо, так и не разобравшись в том, что сказал губернатор. Я показал отцу кровь на ноге и рассказал об удивительном щенке, который так мал и так больно кусается.
— Это не щенок, — объяснил мне отец, — а взрослая барская собачка. Она до самой старости останется маленькой.
Так я впервые узнал о существовании маленьких собак.
Отец был сильно огорчен тем, что возвращается ни с чем, я же радовался, хоть и не показывал этого. Когда мы проезжали мимо школы, я увидел за воротами детей, игравших в мяч. Как они прыгали, как бегали, как звонко кричали! Меня так и подмывало соскочить с седла и присоединиться к ним. Но я сдержался.
Мы вернулись домой. Мать лежала в постели. После нашего отъезда ни она, ни бабушка не притронулись к еде. Мать страшно обрадовалась, увидев меня, и бросилась готовить ужин. Отец выложил на стол хлеб и бублики — городские гостинцы.
Все село знало о том, что я поехал учиться. Теперь отцу, а потом даже и матери моей стало досадно, что меня не оставили в городе.
— Мальчика примут, — утешал отец. — Вот увидите, его скоро вызовут в школу.
Между тем прошла неделя, две, месяц, а вызова все не было. Наконец прошел год.
Снова отец отправился в Сухум и подал прошение смотрителю школы.
— И в этом году нет места, — сказал смотритель. — Ты потерпи. Как только освободится место, мы дадим тебе знать.
Отец вернулся домой расстроенный и печальный.
— Ну, как? — спросила мать. Ей уже не терпелось, чтобы я поступил в школу.
— Все то же, — ответил отец.
Снова потянулись недели и месяцы, прошел год — никто не вызывал меня.
На третий год отец посадил меня в седло и повез в Сухум. Начальник округа, которому подано было прошение, сказал отцу:
— Оставь мальчика в Сухуме — пускай ходит в школу. Пристрой его где-нибудь у знакомых на месяц, на два — к тому времени, быть может, появится вакантное место в интернате.
Переводчик долго втолковывал отцу, что значат слова «вакантное место», но отец так и не смог уразуметь. Переводчик объяснял так:
— Если кто-нибудь из учеников помрет или будет уволен, освободится место. Понял?
— Если кто-нибудь помрет? — вскричал отец, потрясенный до глубины души.
И мы отправились на базар — это было единственное место, где можно было приобщиться к практической мудрости людей и найти самого тонкого истолкователя законов.
Я остался в Сухуме у знакомого портного, согласившегося на время приютить меня. А две недели спустя меня неожиданно зачислили в интернат абхазской городской двухклассной школы, единственной во всей Абхазии.
Серо и монотонно протекали дни в школе, только каникулы вносили разнообразие в нашу жизнь. Учебный год начинался первого сентября, но никто не приезжал раньше середины месяца. В декабре нас отпускали на пятнадцать дней, а возвращались мы только через месяц. То же случалось и на пасху. Никто не обращал внимания на это нарушение правил. Кроме того, были церковные и «царские» праздники, поэтому мы учились не больше шести месяцев в году.
Каждому ученику выдавали по три листа чистой бумаги, и мы сами сшивали и графили тетради. Для этой цели в партах всегда была наготове иголка с ниткой, и не раз можно было слушать, как кто-нибудь из детей вскрикивал, уколовшись иголкой. Вместо промокательной бумаги служила зола или песок, а то даже известь, которую мы соскабливали со стен и посыпали ею непросохшие чернила.
Были еще в школе линейки для черчения, но ими большей частью пользовался учитель: рассердившись, он бил нас линейкой по рукам и голове.
Такой была старая абхазская школа, и такой она оставалась вплоть до Октябрьской революции.

1937

Перевел с абхазского А. Дроздов

=========================

(Печатается по изданию: Д. Гулиа. Избранные произведения. М., 1958. С. 355-370.)

(Сканирование, вычитка текста - Абхазская интернет-библиотека.)