Д. Гулиа. Камачич. Роман

Дмитрий Гулиа

Камачич

Роман

I

ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ

Было раннее весеннее утро, когда Альяс пришел к Торкану. Хозяин только что проснулся. Он торопливо одевался, желая пораньше выпустить скотину в поле.
— Доброе утро, — приветствовал своего родича Альяс, поднявшись на крыльцо.
— Добро тебе! — ответил Торкан, идя навстречу гостю и застегивая на ходу свою короткую черкеску. — Ну, как идут дела? Все ли благополучно дома? Все ли живы-здоровы?
— Все живы-здоровы. Да вот одно... — Альяс запнулся. — Со вчерашнего дня женщины подняли такую суматоху, что прямо жизни нет! Еле дождался рассвета, чтобы удрать из дому!
— Какие женщины? Зачем собрались? — спрашивал Торкан, обматывая голову серым башлыком.
Расстроенный Альяс не успел ответить: в окно выглянула Шарифа, мать Торкана. Седую голову ее покрывала белая косынка.
Старуха воскликнула с живостью:
— Ей-богу, это Есма родила! Еще с вечера она жаловалась на боли!
— А что же, и в самом деле! Может, потому и женщины собрались? — подтвердил Торкан.
Он вышел во двор и выпустил скотину из хлева; животные жадно накинулись на свежую, сочную траву, обильно покрытую утренней росой.
— Но, но! Эта трава не про вашу честь! — сердито прикрикнул Торкан и погнал скот к речке,
Изза гор выглянуло солнце, и косые лучи его, скользнув по траве, по листьям и веткам деревьев, упали на холодные крупные капли росы. Вспыхнув, они засверкали пестрыми огнями, словно драгоценные каменья. Одна росинка излучала ровный белый свет; другая ярким сияньем резала глаза до боли; третья, рассыпая то красные, то янтарножелтые искры, бросала свой переливчатый отсвет прямо в лицо Торкану.
Роса есть роса и ничего больше — этого ли не знать Торкану? Но ослепительное сияние ее было так сказочно, что невольно думалось: «А может, и вправду произошло чудо?» Подойдя к дереву, Торкан рукою коснулся листьев. Нет, не твердость алмазов ощутили его пальцы, а всего лишь прохладную влагу росы.
Торкан усмехнулся.
«Надо полагать, сказка о Шарадыне не врет, — сказал он себе. — Как это в сказке? Шарадын надумал одурачить детей и сказал им, будто на берегу моря раздают виноград. Когда дети бросились туда, его самого взяло сомнение: может, и в самом деле раздают виноград на берегу? И он сломя голову кинулся к морю вслед за детьми...»
Тут Торкан заметил, что на противоположном берегу речки, на крыльце дома Альяса, появилась соседка Сельха. Размахивая руками, она чтото громко кричала ему. Он разобрал только одно слово: «прибавилось». Ухватившись за это слово, Торкан прокричал:
— Мальчонка или девчонка?
Большая серая собака, лежавшая под ореховым деревом, заслышала человеческие голоса и, придя к выводу, что необходимо вмешаться в их перекличку, залаяла громко и заливисто.
Неподалеку, на грушевом дереве, сидел дрозд и пел во всю мочь, следя за другим дроздом, который на противоположном берегу вторил его песне. Радостно пел дрозд. И как не петь? За долгую, суровую зиму много хлебнул он горя, едва не погиб от холода. А теперь — весна, радость, горячее солнце пригрело бедную пичугу. Ей ли не петь? И дрозд пел без умолку, позабыв все на свете.
Задорный лай собаки, звонкая песня дрозда, щебетанье других птиц — все звуки слились в один ликующий гимн весне. И Торкан за этим разноголосым шумом так и не сумел установить в точности, что прокричала ему Сельха изза речки.
В ответ на его вопрос донесся обрывок слова: «...чонка», и Торкан решил: «мальчонка». Он решил так, ибо ему хотелось, чтобы был мальчонка.

II

СЫН ИЛИ ДОЧЬ?

Торкан поспешил домой.
— Ну, с вас магарыч, Альяс! Есма родила сына! — воскликнут он и, сняв со стены ружье, порывисто вышел во двор.
— Да множится род Цагуба! — возгласил он и нажал курок.
Беспечю распевавший дрозд, испуганный выстрелом, вспорхнули полетел к лесу.
В этот день младшему брату Торкана, Коблуху, недужилось.Он собирался провести день в постели. Но едва весть с радостном событии дошла до него, Коблух не выдержал, встал, взял свое ружье и тоже вышел во двор.
— Дай бог, чтобы умножился наш род! — крикнул он и высрелил в воздух.
Тут подоспел Кескиндж. Вместе с ним братья Торкан и Коблух окружили Альяса и заставили его выстрелить в свой черед.
— Да что ж это делается? — протестовал Альяс. — Сами стреляли напропалую и меня заставили палить, а меж тем мы еще толком не знаем, кто родился: сын или дочь?
И хоть он говорил все это приглушенным голосом, Шарифа расслышала и не замедлила вмешаться:
— Hy и что же? Пускай родилась дочь — что же это меняет? Знаешь поговорку: «Лучше одна хорошая дочь, чем два плохих сына»? И это верно. Наши деды были мудрые люди, я ничего не скажу. И все-таки они были неправы, огда установили обычай стрелять только при рождении сына!
— И я слышал от отца: в старину наши деды стреляли только при рождении человека, то есть сына, — сказал Торкан. — Когда сын женился — тоже стреляли. Когда умрал — стреляли. В наше время уже не стреляют, когда умирает сын. И вот что я предлагаю: взамен обычая стрелять при смерти мужчины давайтека введем новый обычай — стрелять при рождении девочки. Верно говорит матушка: лучше иметь хорошую дочь, чем плохого сына!
Соседи, собравшиеся на выстрелы, смеялись и перебрасывались шутками.
Слух о рождении ребенка перелетал из дома в дом, и вскоре вся деревня знала об этом. Братья Альяса, жившие за речкой, тоже подняли ружейную пальбу, когда весть достигла их ушей.
Утомленные за ночь собаки дремали, греясь на солнце. Звуки выстрелов разбудили их. Собаки подняли головы и насторожились.
«Э, случилось что-то важное, пока мы спали», — так, надо полагать, подумали они и с заливистым лаем кинулись врассыпную: одни — к ущелью, где обычно скрывался зверь после набега на деревню, другие — на те участки, откуда чаще всего коршун уносил цыплят.
Но тревога верных псов оказалась напрасной. Вконец уставшие, высунув языки и тяжело дыша, они вернулись обратно, улеглись на земле и принялись зализывать бока, расцарапанные колючками во время бешеного гона.
Пением, стрельбой, веселой суматохой и громкими криками встретила деревня это утро.
Соседи полагали, что в честь столь радостного события, как рождение сына, Альяс непременно должен устроить достойный пир. Они окружили Альяса тесной толпой и теребили его до тех пор, пока, изнеможенный, он не дал им обещания.
Близкие, друзья и соседи Альяса, шутники Озамат и Хазарат, не теряя времени, тут же горячо принялись обсуждать, какое имя дать новорожденному.

III

ДА БУДЕТ ИМЯ ЕМУ КАМАЧИЧ!

Мужчины перебрали великое множество имен, но не могли остановиться ни на одном из них.
— Да не торопитесь вы с этим, — твердил Альяс, — ведь мы даже не знаем, кто родился: сын или дочь?
— Это ничего не значит,— отозвался Озамат.— Надо подыскать имя, которое одинаково годится и для мальчика и для девочки. Ну вот, к примеру: почему не назвать ребенка Камачич?
— Нет, имя Гуагва куда лучше, — предложил Хазарат.
Споры не стихали. И так как им не предвиделось конца, то решили привлечь к обсуждению женщин.
И в самом деле: можно ли без помощи женщин выбрать для ребенка имя? Слыхано ли это?
Так и сделали.
— Оба эти имени, — заявила Такуна, выслушав мужчин, — годятся и для мальчика и для девочки. Но в имени Гуагва есть чтото угрюмое. Давайте назовем ребенка Камачич.
Торкан и Озамат не стали спорить.
— Имя Камачич — звонкое, игристое, как хорошее абхазское вино качич, — заметил Торкан, и все поддержали его.
Наконец имя было выбрано. Для того чтобы узнать, мальчика или девочку родила Есма, поздравить ее и сообщить, какое имя ребенку выбрано, собравшиеся у Торкана соседи и друзья послали в дом Альяса Мкид и Харикан. Женщины без особой спешки двинулись в путь.
Но не успели они сделать и несколько шагов, как Хазарат, сбежав с крыльца и опираясь одной рукой на свой посох, а другой расправляя усы, крикнул им вдогонку:
— Что вы тащитесь, точно Аджин и Кауджин?(1) Погодите, мне нужно сказать вам коечто!
Мкид и Харихан остановились.
— Если Есма родила сына, то вы поздравьте ее так: «Да будет он бесстрашным героем, как Напха Кягуа, непревзойденным наездником, как Когония Абас, и весельчаком и балагуром, как Чагу»(2).
Тут подоспела Такуна и, поправляя головной платок, добавила в свою очередь:
— Если же Есма родила дочь, то поздравьте ее от имени всех собравшихся здесь женщин такими словами:
«Да будет твоя дочь прославленной красавицей, как Кайматхан. И пусть о ней, как и о Кайматхан, люди слагают песни!»
Выслушав это, Мкид и Харихан двинулись дальше.
Когда они достигли двора Альяса, навстречу им вышла соседка.
— Кого родила Есма? — наперебой крикнули Мкид и Харихан. — Сына или дочь?
— Дочь, — ответила соседка.
Надо признаться, этот ответ несколько огорчил их. Но, вспомнив назидание Шарифы, что лучше иметь одну хорошую дочь, чем двух плохих сыновей, женщины бодро вошли в дом.
Измученная родами, Есма лежала в постели, на полу. Тут же сидя дремали женщины, всю ночь помогавшие роженице.
Мкид и Харихан поздравили счастливую мать, передали ей пожелания хорошей жизни, пошутили, чтобы развлечь Есму, и сели возле нее.
— Милая Есма, — сказала Харихан, — поздравляем тебя с рождением дочери Камачич, которая станет украшением всего нашего рода.
Дремавшие женщины, услышав приветствия, подняли покрасневшие после бессонной ночи веки и, позевывая, улыбнулись.
Звонкое имя очень понравилось им. Усталость как рукой сняло. Они засыпали Мкид и Харихан вопросами: как шло обсуждение столь важного вопроса, кто предложил имя Камачич? Даже Рафида, утомленная больше других, широко раскрыла глаза и, обведя собравшихся повеселевшим взором, тоже принялась за шутки.
Вскоре дом наполнился таким гулом голосов, что со стороны могло показаться, будто собралось не меньше двух десятков женщин, а на самом деле их было пятьшесть.
Сильное впечатление произвел на них выбор имени, равно подходившего и для мужчины и для женщины.
— Это неспроста! — воскликнула Рафида. — Это значит, что девочкой, появившейся сегодня в нашем роду Цагубов, будем гордиться не только мы, женщины.
Она ни в чем не уступит и мужчине! Ей будут завидовать, вот увидите.
Все сошлись, на том, что девочку ожидает необычайная, редкостная судьба, одобрили имя, выбранное для нее, и тут же назначили день, когда Альяс должен будет устроить пир в честь рождения Камачич.
---------------------------------------
(1) Персонажи комических рассказов.
(2) Имена прославленных сельчан.

IV

ЕСМА ЗАБОЛЕЛА

Как мы уже говорили, дом Альяса стоял по ту сторону речки, на холме. Дом Торкана прилепился по эту сторону речки, на склоне холма. Если на дом Альяса взглянуть с крыльца Торкана, то будет виден густо разросшийся, живописный сад, прикрывающий всю нижнюю часть дома, и кажется, что дом выстроен не на земле, а стоит прямо, на пышной зелени деревьев и кустов.
Если же глянуть из дома Альяса на дом Торкана, то невольно подумаешь: он, этот дом, вытянул ноги вперед, спиной прижался к холму. Совсем как собака, залезшая в чужую нору: изготовясь к защите, она прижимается к стене и вытягивает лапы вперед.
Выстроенные на противоположных берегах речки, оба эти дома тем не менее находились недалеко друг от друга.
Есма после родов настолько ослабела, что долго не покидала постели. Пирушку в честь рождения дочери пришлось отложить.
Есма — единственная женщина в доме. Кроме нее, некому смотреть за хозяйством. Поэтому, не дождавшись, когда вернутся силы, она с трудом встала и, взяв кувшин, побрела к роднику, который, извиваясь и журча, бежал по дну ущелья. Наступали сумерки. Под кронами деревьев, увитых виноградными лозами, было совсем темно. Есма, стараясь идти быстро по знакомой тропинке, пугливо озиралась. Жутким показалось ей мрачное и темное ущелье.
Вернувшись домой и опустив на пол тяжелый кувшин, она вдруг почувствовала острую боль в пояснице и с жалобным стоном повалилась на постель.
Но боль не проходила. Напротив, она настолько усилилась, что на другой день Есма не могла встать. Сначала домашние не придали этому значения. Ну, сегодня не встала — поднимется завтра. Однако с каждым днем Есме становилось все хуже и хуже. Пришлось позвать соседку Рафиду приглядеть за малюткой. На тот случай, если бы мать не смогла кормить ребенка грудью, приготовили соску. Альяс уже прикидывал в уме, сколько придется уплатить Рафиде за услуги. Но у Рафиды оказалось золотое сердце — она заботилась о больной, как о родном человеке, и отказалась от всякой платы.
Это была бойкая, расторопная и приветливая женщина. Уложив в люльку своего ребенка и наказав старшему присматривать за ним, она отправлялась в дом Альяса, убирала комнаты, готовила пищу, ухаживала за больной — словом, все работы по дому взвалила на свои плечи.
Не забывали Есму и другие соседки. Каждая помогала чем могла: купали новорожденную, укладывали ее в люльку, укачивали и пели колыбельные песни, пока ребенок не засыпал.
Часто, откинув белый платочек, под которым спала новорожденная, соседки говорили, любуясь ею:
— Посмотрите, какие у нее брови! Изогнутые, словно маленькие дуги! А носик, а ресницы! А крепко сжатые губки! — И добавляли, завистливо вздыхая: — Вот будет писаная красавица!
А крошечная Камачич, безразличная ко всем этим посулам, безмятежно и крепко спала в своей люльке.
Окруженная заботами и ласками женщин, она нисколько не страдала без материнского ухода: женщины давали ей грудь, подкармливали соской — словом, во всем заменяли ей мать.
Уже истекала вторая неделя, а Есма не поправлялась. Наоборот, ей день ото дня становилось хуже.
По вечерам в доме Альяса собирались соседи, иные из них оставались на всю ночь. Бодрствуя у постели больной, они балагурили вполголоса, чтобы развлечь ее и развеять ее печаль. Случалось, ради дорогих гостей хозяин резал козу или барашка.
Но все эти заботы не приносили пользы. Есме не становилось лучше.
Както раз женщины перешли с громкого разговора на шепот. Шептались о том, что, как ни раскидывай, а Есма заболела от сглаза. Но, с другой стороны, если судить по словам, которые больная выкрикивала в бреду, можно допустить, что ее испортила русалка. Говорят, в речке, густо обросшей деревьями, с незапамятных времен водятся русалки...
— О чем это вы шушукаетесь, если не тайна? — спросила мать Торкана, сев рядом с Рафидой.
— Мы говорим о том, что жена Сакута, вся в черном, ехала кудато верхом на лошади. А впереди нее шел какойто человек. Я спрашивала соседок, не знают ли, кто у нее умер,— ответила одна из женщин.
— Как, неужто вы еще не знаете? Беда, лютая беда свалилась на несчастную! Умер ее воспитанник, князь Маршан, — сказала Мкид.
— Какой воспитанник Маршан? — спросили женщины.
— Какой, какой, чтоб вам пусто было! Я не могу произнести это имя. Его зовут так же, как и моего старшего деверя.
— Aа, Хабуг?..
Разговор оборвался. Все снова обернулись к больной.
Когда Есма начинала стонать особенно громко, Рафида, чтобы успокоить ее, брала из люльки маленькую Камачич и подносила к матери. И мать, забыв страдания, не отрываясь, глядела на малютку. Ребенок подносил ручонку к своим губам, чихал, жмурился, и радостная улыбка озаряла лицо матери. Оживление светилось в ее глазах, и тихая радость ее передавалась окружающим.
Однажды мать Торкана, Шарифа, сказала женщинам:
— Мы надеялись, что Есма не сегоднязавтра поправится. А она тает как свеча. С каждым днем ей все хуже. Тут уж нет сомнений, ее сглазили.
— Да, я тоже собиралась сказать это, — заметила Ялса.
— Сомневаться не приходится, Есму сглазили, — сказала Рафида. — Да и мы хороши! После родов женщину нужно отнести к роднику и прочесть над ней молитву. Пока это не сделано, ей никак нельзя ходить по воду. А Есма взяла кувшин и пошла к роднику. Да еще вечером. Вот и заболела. Ну что ж, будем искать лекарство от сглаза.
— Неужто человек может так сильно заболеть от сглаза? — спросила Хика с насмешкой в голосе.
— От сильного сглаза человек не то что заболеть, но, не дай бог, и помереть может, — ответила Харихан. — Ты, милая, жила и воспитывалась в городе, поэтому и не веришь в наши приметы и обычаи.
Все женщины сошлись на том, что необходимо позвать Сельму, умеющую лечить от сглаза. Они пошли к Альясу и выложили перед ним свои соображения.
Альяс и сам подозревал, что все дело в сглазе. Поэтому он не стал перечить и немедля послал человека за знахаркой Сельмой.

V

К ЕСМЕ ВЕДУТ ЗНАХАРКУ

Человек, посланный за Сельмой, рассказал ей о болезни жены Альяса и от его имени попросил помочь больной.
Сельма обрадовалась этому приглашению. Тотчас же она собралась в путь. Голову знахарка повязала черным платком и, хотя было совершенно сухо, заботливо подоткнула подол своей черной, с красными крапинками, юбки. На ногах знахарки красовались легкие чувяки со стоптанными задками.
Чуть сгорбясь, опираясь на палку с металлическим наконечником и пуская дым из маленькой трубки, Сельма по дороге размышляла, как бы получще и половчей справиться с этим делом.
У калитки ее встретили женщины и почтительно проводили в дом. Сельма села у постели больной.
— Как поживаешь? Чем хвораешь, милая? — спросила она, пристально глядя в глаза Есмы.
Помолчав и будто проникнув в тайну ее недуга, знахарка покачала головой:
— Ай, ай, ай, как сильно ее сглазили! И что вы думали до сих пор! Куда глядели? Почему не лечили? — повернулась она к женщинам и, важно оправив на себе платье, устроилась поудобнее.
— Да что ж лекарство? — ответил Альяс. — Разве оно не в твоих руках? Только сглаз мне никак не приходил в голову! Я все думал, что у нее лихорадка. А от лихорадки, сама знаешь, люди не умирают. Все твердили: «Поправится не сегоднязавтра». Да не понашему вышло. Уж если ты была милостива, потрудилась, пришла — не пожалей своего уменья. А я не останусь в долгу, милая Сельма!
— Не тревожься. Такая болезнь не диво. Люди стояли на пороге смерти, а и тех я спасала. И сколько их было, не счесть, — похвасталась Сельма.
— Что верно, милая, то верно. Разве мы не знаем! Кто, как не Сельма, вылечила Арухан? А женщина была при смерти. Сельма прямо воскресила ее. И Гзаджала, мужа Харихан, тоже Сельма спасла, — заметила Фатыш.
— Каким же средством ты пользуешься от такой болезни? — спросил Альяс.
— Да никаким, голубчик! Я лечу заклинаниями. Стану ли я мучить лекарствами больную, которая и так уже замучена болезнью?
— Тебе виднее, Сельма. Лечи как знаешь, только вылечи. Пусти в ход всю свою мудрость, а я заплачу за твой труд сколько положено, — сказал Альяс.
Сельма присела на низкую скамейку возле больной, стала дуть на нее и бормотать заклинания.
— Видите, как я сильно зеваю? — сказала она, закончив заговор.
— А отчего это напала на тебя зевота? — удивленно спросила Хика.
— Отчего? В городе, конечно, так не лечат, и тебе, милая, в диковинку наши средства. Но у нас, когда снимают с больного сглаз и когда сглаз силен, лекаря обязательно одолевает зевота. Это главный признак того, что человека сглазили, — уверенно ответила Сельма. — Я произнесла заговор, перед уходом повторю его, а завтра опять приду и, как ниточку, вытяну из больной всю ее хворь. Теперьто и младенцу видно, что Есму сглазили. Будьте покойны, я вылечу ее.
Она снова принялась нашептывать заклинания, потом положила руку на лоб больной, точно хотела убедиться, есть ли у нее жар.
— Да пошлет тебе аллах здоровья, милая. Завтра приду, и ты уже будешь на ногах, сама встретишь меня.
Сказав это, знахарка встала, собираясь уходить.
Пересекая двор, она то и дело оборачивалась. Ее мучила мысль: «Неужели Альяс не догонит меня и не даст ничего?»
Она напрасно тревожилась. Альяс догнал ее и, передавая деньги, пробормотал:
— Вот, возьми пока это, а как вылечишь, я не останусь в долгу, совесть моя в том порукой.
Сельма украдкой кинула взгляд на деньги, и удовлетворенная улыбка тронула ее губы. Высоко подобрав верхнюю юбку, знахарка привычным движением сунула деньги в карманчик нижней.
— Я не взяла бы денег, милый, — сказала она, — но, как говорится: откуда зелье берут, туда крупицу соли кладут. Так будет лучше и для больной. Я приду завтра утром.
Альяс вызвался проводить ее, но Сельма отказалась и заковыляла по дороге.
— Старуха, спору нет, мастерица. Уж онато вылечит Есму! — говорили женщины, глядя ей вслед.
После этого соседки разбрелись: одни пошли по домам, другие вместе с Альясом вернулись в комнату, где лежала больная. Наклонясь к ней, женщины с состраданием вглядывались в ее исхудалое лицо.
Впрочем, теперь, когда лечение началось и возникла уверенность в том, что больная скоро встанет на ноги, женщины ожили. Не прошло и получаса, как послышались громкие голоса, посыпались шутки да прибаутки: комната наполнилась веселым шумом и смехом.
Коблух, зашедший навестить больную, не отставал от других. Оживленный гул все усиливался. Рафиде не нравился этот шум, беспокоивший Есму. Но, боясь обидеть гостей, она не сказала ни слова.
Мкид и Харихан, наклонившись друг к другу, шептались исподтишка.
— О чем это вы секретничаете там? — обратилась к ним Ялса.
— Мы говорим о Такуне, жене Эдгяца. Она вчера сходила в город и купила своей дочке очень дорогой отрез на платье. Да и себе взяла неплохого ситца. И это не все. Привезла соли, мыла, разной мелочи по хозяйству. Другим налоги нечем платить, а ей все нипочем. Вон сколько истратила!
— Молодчина, если умеет разжиться деньгами на такце покупки, — одобрил ктото из женщин. — Интересно бы знать, как она ухитрилась так извернуться.
— Тоже хитрость! Продала кур, гусей, поскребла тут, поскребла там, глядишь и набралось помаленьку, — ответила Мкид.
— А какого цвета материю купила она для дочери? — спросила Рафида.
— Полушерстяную, в полоску, коричневую, — скороговоркой ответила Мкид.
— Когда ты сказала, что Такуна продала кур и гусей, мне вспомнилась история с Казырхан, женой Хаджмата, — вмешался Коблух.
— А что с ней случилось? Расскажи! — затормошили его женщины.
— Ну, слушайте. Вчера к Хаджмату пришел старшина Гудым. Самого Хаджмата дома не было. Старшина и говорит его жене Казырхан: «Если вы не уплатите на этих днях налога, то я, как и в прошлом году, возьму в залог вашу лошадь. Тогда пеняйте сами на себя». Сказал это и ушел. Казырхан впала в раздумье. Что делать, где взять денег? Думала, думала — и решила продать каплунов. А у нее были такие замечательные каплуны, что слов не хватит описать их. Когда разгуливали по двору, одно загляденье. Увидишь и скажешь: такие каплуны стоят целого коня! Во двор вошел турокперекупщик и стал прицениваться. Давал он по восьмидесяти копеек за каждого. Но Казырхан не соглашалась отдать дешевле, чем по рублю за штуку. Торговались, торговались, и, наконец, перекупщик говорит: «Ну, ладно, будь потвоему! Свяжи каплунам лапки и тащи их ко мне». И сел под деревом в тени. Каплуны были ручные, привыкли к хозяйке, которая вырастила и выкормила их. Когда Казырхан пошла их связывать, они бросились к ней со всех ног — думали, что кормить будет. Казырхан ловила их по одному, связывала лапки и передавала турку. Так перевязала она всех десятерых каплунов. Тут перекупщик и говорит ей: «Вот если бы ты мне продала их по восьмидесяти копеек, у меня хватило бы денег на всех. Но так как ты не уступаешь, то мне надобно призанять деньжат в ближней лавке, чтобы расплатиться с тобой. Пока я возьму только восемь каплунов, остальных двух оставлю тебе в виде залога, схожу в лавочку и вернусь с деньгами. Надеюсь, ты не нарушишь уговора и сохранишь каплунов на кухне. Помни, что они мои!» Турок, нанизав на палку восемь связанных каплунов, ушел с ними. Смотрит Казырхан на своих любимых петушков, которых столько времени ласкала и кормила, как родных детей. Она ли их не берегла, она ли их не обхаживала? Жалела, не резала. А вот теперь они покидают ее двор со связанными лапками, нанизанные на палку перекупщика! Один из каплунов, издав громкий крик, посмотрел на свою хозяйку с таким укором, так жалобно, словно хотел сказать: «Ой, как тяжко мне висеть на этой палке! Неужели тебе не жалко нас?»
Тут и другие каплуны закричали и повернули в сторону хозяйки свои головы, словно ручки зонтика, будто говоря: «Что ты сделала с нами? Растила, кормила, а теперь вдруг озлобилась, отдала нас в чужие руки!..» Слезы застилали глаза Казырхан. Сквозь их пелену смотрела она, как уносил ее каплунов перекупщик, — смотрела, пока он не скрылся из виду. Тогда Казырхан взяла оставшихся двух каплунов, прижала их к груди, поцеловала и отнесла в кухню, чтобы сохранить их до той поры, когда перекупщик придет с деньгами. «Ах вы горемычные мои! Как мне жалко вас! Не будь этого ужасного налога, который угрожает нашему белому коню, да разве я продала бы вас! Скрепя сердце я сделала это, чтобы спасти коня!» — причитала Казырхан и время от времени кидала взгляд на дверь, откуда с минуты на минуту должен был появиться торговец.
Тут Коблух умолк и, судя по всему, рассказывать дальше не собирался.
— Что же дальше? — раздался нетерпеливый голос.
— Дальше? Хм... Перекупщик так и не вернулся, вот что дальше. Унес каплунов, не заплатив за них ни копейки...
— Ах, проклятый! Зарезал бедную женщину, чтоб его матери не пришлось радоваться! И как зарезал — тупым ножом! — послышались возмущенные возгласы женщин.
Выслушав рассказ, они встали и поспешно разошлись. Только Рафида не покинула больную.
— Это ты, Коблух, разогнал женщин своим рассказом? — со смехом спросил вошедший Альяс.
Есма чуть слышно прошептала:
— Они ушли, чтобы поскорее рассказать о несчастье Казырхан тем, кто еще не знает.
— Верно, милая, да перейдут твои грехи на меня! Ты больная, а видишь их насквозь, — проговорила Рафида и поцеловала ее.
— Да вознаградит тебя бог, Коблух! Наша больная заговорила! — воскликнул счастливый Альяс.
— Не только заговорила, но и улыбнулась. Кажется, весь дом посветлел от радости.
— Когда еще раз придет Сельма? — спросил Коблух.
— Завтра.
— Посмотрим, скоро ли она вылечит Есму, — задумчиво проговорил Альяс.

VI

СЕЛЬМА ПРОДОЛЖАЕТ ЛЕЧЕНИЕ

Ко второму приходу Сельмы в доме Альяса собралось много женщин и мужчин. Когда знахарка появилась у ворот, навстречу ей двинулись две женщины.
Они взяли ее под руки и повели в комнату.
— Ну, как чувствует себя больная? Лучше ли ей? — неторопливо спросила Сельма и положила руку Есме на лоб. Не дождавшись ответа, знахарка опустилась на подставленный стул и, как вчера, принялась дуть на больную и бормотать заклинания.
Пройдоха знала хорошо, что все ее проделки нисколько не помогут больной. Тем не менее она не переставала уверять, будто вылечит Есму. Она рассуждала про себя: «Как знать, может, пока я вожусь с ней, она оправится от какойнибудь сторонней причины. Ведь бывали же такие случаи!»
— Заклинания само собой, но надо испробовать еще одно средство: обвести лошадь вокруг больной, — решительно заявила Сельма.
Не успел Альяс ответить, как одна из женщин воскликнула:
— Уж если Сельма взялась за дело, то обязательно доведет его до конца!
— Да, я не люблю бросать лечение на полдороге и не покину вашу больную, пока не поставлю ее на ноги, — чванливо произнесла Сельма. — Не может того быть, чтобы она не поправилась. Я пущу в ход все свое искусство.
И велела Альясу вывести коня. К счастью, был вечер вторника — время, подходящее для обряда обведения коня вокруг больного.
Больную завернули в одеяла, вынесли во двор и положили на скамейку. Сверху ее покрыли простыней. Взяв за уздечку лошадь, знахарка трижды обвела ее вокруг больной.
— Возьми на себя всю болезнь Есмы, и пусть она выздоровеет! — несколько раз повторила Сельма. — Ну, теперь больная избавилась от всякой хвори, внесите ее в дом и уложите в постель.
Затем Сельма набила трубку, закурила и прошла в комнату.
— Если лошадь заболеет, значит больная поправится, — сказала она. — Недавно обводили лошадь вокруг одного больного. И что вы думаете? Лошадь на другой же день околела, а больной вылечился. Ну, спокойной вам ночи.
Пожелав больной выздоровления, знахарка, не мешкая, ушла восвояси.
Вся эта суетня нисколько не беспокоила маленькую Камачич. Женщины вынули ее из люльки и, полюбовавшись ясными глазенками девочки, поднесли ее к матери: они знали, как благотворно это влияло на больную. Когда девочка вдоволь наигралась с матерью, ее снова уложили в колыбель и, вытянув ручку вдоль тела, туго спеленали.
Это не понравилось девочке. Она попыталась протестовать, как умела: маленькая Камачич предпочитала свободу движений. Но никто не обращал внимания на ее плач. Крепко стянув девочку свивальником, женщины принялись укачивать ее. Пришлось Камачич покориться. Ну, что же! Сейчас вы одолели меня. Но дайте срок — вырасту, и тогда мы посмотрим, чья возьмет, — казалось, говорило обиженное личико Камачич. Вскоре она задремала.
Прошло несколько дней, прошла неделя, а Есма все не поправлялась. Она металась в жару, бредила и срывала с себя одеяло.
Тогда Хика стала настаивать на том, чтобы к больной пригласили врача.
— Ты, Хика, думаешь, что доктора — боги? Наши абхазские знахари излечивали таких больных, от которых даже доктора отступались, — возражали ей соседки.
— Не говорите так, — вмешался Коблух. — Хика права. Но вот в чем беда. Однажды мы привезли из города доктора. Только свернули с шоссе на проселочную дорогу — доктор испугался. Не привык ездить верхом по нашим проселочным дорогам, изрытым арбами. Его лошадь, перескакивая через канаву, споткнулась. Доктор не удержался в седле и, перелетев через голову лошади, шлепнулся лицом в грязь. С превеликим трудом вытащили его, еле живого. Доктор занемог и долго хворал. С тех пор закаялся ездить к нам. «Хоть убейте, говорит, не поеду в деревню, пока не исправите дороги». А ровных да безопасных дорог, каких ему хотелось бы, у нас вовек не будет. И выходит, что во веки веков не увидеть в нашей деревне доктора, — закончил Коблух.
— Но ведь не обязательно приглашать именно этого доктора. Можно найти другого, — сказала Хика.
— Ты думаешь, докторов много? Да он одинединственный в городе, к тому ж и ноги у него больные, — махнул рукой Коблух.
— Но если у нас во веки веков не будет хороших дорог и доктор изза этого не поедет к нам, то что же, пропадать нам, что ли? — сокрушенно спросила Хауйда.
Начали поговаривать о том, что лечение Сельмы не приносит больной никакой пользы. Тогда явилось подозрение, что Есма больна «от русалки».
— Когда она стала метаться в жару, бредить и гореть, как в огне, я сейчас же догадалась: от русалки она больна. Но — чтоб ей пропасть, царице вод! — я не хотела говорить о ней, — вполголоса, чтобы не услыхала больная, сказала одна из соседок, Хурандза.
— То же самое и я хотела сказать, да не решалась. А теперь, раз Хурандза заговорила о ней, я тоже скажу. Вот уже неделя, как я подозреваю русалку. Если не верите, спросите моего мужа, — отозвалась стоявшая у двери Кубча, измученная лихорадкой женщина.
— Да, мы тоже не решались молвить вслух такое о нашей славной Есме, но в душето мы давно это подозревали, — откликнулись женщины.
Старик Хабах присоединился к их мнению, добавив при этом:
— Тихо. Нельзя, чтобы больная слышала это.
Но Есма лежала с закрытыми глазами — повидимому, в забытьи.

VII

ЕСМА ПОРЧЕНА РУСАЛКОЙ

— Много перестрадал я, стараясь дознаться, какой недуг одолел Есму, какой дух вселился в нее, — огорченно произнес Альяс. — Но раз вы в один голос утверждаете, что она одержима русалкой, я ничего не пожалею, чтобы спасти Есму. Сделаю все, что скажете. Меня только одно огорчает: если вы знали, что моя жена больна от русалки, почему до сих пор молчали? Знай я об этом раньше, я, конечно, уже нашел бы средство. У нас немало знахарей, которые умеют лечить от таких болезней. Если хорошо заплатить, наверняка вылечат Есму.
Тут в разговор вмешался Хабах Босой; с засученными до колен штанами, он, казалось, только что вылез из чачальской трясины. Голову его покрывала полуистлевшая шапчонка. Он сидел, подперев палкой подбородок, и курил большую трубку, сплевывая то направо, то налево.
— Конечно, против Гида ничего не скажешь. Но из всех знахарей, какие у нас есть, самый хороший Халил, — заметил он.
С ним не согласились.
— Халил неплохой лекарь, — начал Хазарат, — но чтото мне не приходилось видеть больного, которого бы он вылечил. Мне о нем другое известно. Вот послушайте. Однажды Заболела дочь Ширина, говорили, от духа воды. К больной пригласили Халила. Он начал врачевать: у изголовья больной положил под кровать раскаленные угли, а сверху засыпал их перцем. От дыма и запаха жженого перца больная чуть не умерла. Потом Халил взял тяжелую книгу и стал бить ею по лицу больной. «Что ты делаешь? — закричали окружающие. — Неужели тебе не жаль ее?» — «Я не ее бью, а русалку», — ответил Халил. Тогда Ширин подошел к нему и, взяв за руку, вывел вон. Больная лежала в обмороке. Стали приводить ее в чувство. Елееле отошла. Люди так расчихались и раскашлялись от запаха перца, что опрометью бросились вон и только на чистом воздухе коекак отдышались. А в комнате долго махали башлыками и платками: едва выгнали дым. Халила зовут только простачки, кто еще не знает, что он плут. Правда, здесь иное дело: он приходится Альясу родственником, может и выручит.
Хазарат хитро улыбнулся.
— Какой же он родственник! — всколыхнулись женщины.
— А как же? Даже очень близкий. В прошлом году, когда на Халила поступили жалобы, приехал урядник Тандел. Альяс и Озамат подпоили урядника, сунули ему взятку — тем и спасли Халила. К чести их, урядник так напился, что не мог идти один. Тогда они пошли его провожать. Была ночь. По дороге урядник много раз падал в грязь, потерял фуражку. Елееле дотащили его до дому! А когда Альяс и Озамат вернулись, то велели Халилу спрятаться. Дело малопомалу забылось, Халил снова объявился и поступил мельником на мельницу Хаджмата.
— Да уж, близкий родственник, что ни говори. Но поглядитека на него, паршивца! Заложил свои черные штаны в белые носки и похож теперь на черную лошадь с белыми ногами и, да помешает ему бог в его делах! Морочит людей, — заметил Озамат.
Чтобы больная не могла услышать их, говорившие отошли в сторону и продолжали совещаться вполголоса.
— Позовите Гида. Он без всяких лекарств, легко и быстро излечивает тех, кто болен от русалки, — сказал Хазарат.
— Да, да, это верно! — подтвердил Озамат.
Альяс в отчаянии начинал думать, что жену его уже никто не вылечит. Но, уступая настояниям сельчан, сделал вид, будто верит в чудодейственную силу Гида. Он послал к Гиду Кадыра, сказав в напутствие:
— Гид уж состарился, да к тому же он из больших дворян. Но будем надеяться, что сжалится над нами и приедет.
— А как случилось, что Гид стал врачевать от русалочьих наваждений? — спросил Коблух.
— Вот как... Я расскажу это с его слов, — начал Хазарат. — Известно ведь, что Гид всегда был отчаянным наездником и бесстрашным воякой. Однажды темной ночью случилось ему верхом подъехать к реке Тоумыш. Вдруг лошадь испугалась чегото и отпрянула. «Что за нелепость?» — подумал Гид. И что ж увидел? Вся облитая лунным светом, с распущенными волосами, доходившими ей до пят, шумно рассекая воду гибкими руками, плыла к нему русалка... Гид соскочил с коня, привязал его к дереву и, выхватив из ножен кинжал, бросился ей навстречу. А кинжала русалка боится до смерти. Будь у него шашка, она могла бы схватить ее за тупой край; будь то кремневка, могла бы разрядить ее. Но за кинжал ей ухватиться несподручно. Увидела она кинжал, занесенный над нею, отскочила назад, остановилась и показывает Гиду пять пальцев: «Будь, дескать, моим мужем на пять лет». Гид махнул рукой: «Нет, дескать, не желаю!» Тогда русалка показала четыре пальца, потом три, потом два и, наконец, один. А Гид все махал рукой в знак своего несогласия, но рта не раскрывал. Ему было хорошо известно, что если раскроешь рот, русалка вырвет язык. А кому охота сделаться немым? Однако русалка не отставала. Тогда Гид вложил кинжал в ножны и схватился с ней врукопашную. Хитрый Гид и о том был осведомлен, что у русалки ступни пятками вперед. Сгреб он русалку, приподнял и бросил лицом прямо наземь. Той деться некуда. Дала ему слово, что никогда не будет вредить никому из рода Гида. И еще обещала, что если он, Гид, навестит больного, в которого она вселится, то она тотчас же выйдет из этого больного. И русалка осталась верна своей клятве: стоит Гиду явиться к больному, как тот выздоравливает.
Так беседовали Коблух и Хазарат в ожидании Гида. Он приехал верхом на сильном, рослом коне с белым пятном на лбу. Конь сердито грыз удила и беспокойно рвался вперед, но Гид сидел в седле свободно, прочно и уверенно. К седлу, несмотря на жаркую погоду, была привязана черная бурка. В высокой папахе статный Гид казался еще выше! На спине у него болталась серебряная кисточка белого башлыка. Длинная белая борода пышной волной набегала ему на грудь. Подъезжая к воротам, Гид вонзил в бока лошади шпоры, и конь резко рванулся вперед, словно хотел скинуть всадника.
Навстречу лекарю поспешно бросились молодые люди.
— Добрый день! — приветствовал их Гид, осаживая коня.
— Добро тебе! — почтительно ответили молодые люди и метнулись к всаднику, чтобы подержать стремя, пока он не спешится.
— Что у вас случилось? Зачем вы собрались? — спросил Гид таким тоном, точно не знал ничего. — Что за хворь у хозяйки?
— Да вот заболела, — ответил Торкан неопределенно.
— Не тужи! Уж если я здесь, опасности нет. Да не случится в нашей жизни ничего худого!
— Вся наша надежда на тебя, — поклонился Торкан и пошел вперед, указывая гостю дорогу.
— Привет тем, кого я еще не видел! — произнес Гид, входя в комнату.
Женщины, хлопотавшие около Есмы, не заметили, как он вошел. 'Заслышав его голос, они порывисто обернулись, встали и почтительно ответили на приветствие.
— Пожалуйста, присядьте, — сказала одна из женщин, пододвигая стул к постели больной.
Гид сел и, склонившись к Есме, начал внимательно разглядывать ее.
— Как здоровье, голубушка, чем болеешь? — спросил он после долгого молчания.
— Конец мой пришел... — едва слышно простонала больная.
Гид откинулся на спинку стула, вынул табакерку и не спеша стал набивать трубку. Все, затаив дыхание, следили за его движениями.
К больной подошел Хазарат.
— Гид пришел вылечить тебя. Не бойся ничего... Уж теперьто ты наверняка поправишься, — сказал он.
— Я недостойна его забот, но бог отблагодарит его, — прошептала больная; на ее изможденном лице проступила краска.
Словоохотливый Гид, убедясь, что к Есме вернулся дар речи, громко заговорил:
— Ты не бойся! Стоит мне прийти к больному — и болезнь бежит от него, как мрак от солнца. Не сомневайся, поправишься и ты.
И пересел от нее несколько подальше.
— Что нового в Адзюбже? — спросил Торкан.
— Вы, конечно, уже слышали, что случилось недавно в Адзюбже? — в свою очередь спросил Гид.
— А что? Что случилось в Адзюбже? — посыпались вопросы.
— А вот что случилось в Адзюбже. Начальник Очемчирского участка, как вам известно, он из князей Маршанов, послал в Адзюбжу стражника с приказанием передать старшине, чтобы тот собрал к полудню сход. На Тамышском посту стражник встретил приятелей, которые повели его к себе и так там напоили, что в эту ночь ему не под силу было двигаться дальше. Наутро, отоспавшись, он доехал до Адзюбжи и до самого полудня искал старшину. Найти нашел, но собрать сход к назначенному часу уже не успели. Приехал начальник, видит — нет схода. Рассердился и с руганью набросился на старшину. Тот начал оправдываться: так, мол, и так, приказ получил всего минуту назад. Однако начальник в гневе своем ничего не хотел слушать и, осыпая старшину ругательствами, два раза стегнул его нагайкой...
— Кто там старшиной? — спросил Торкан.
— Куцниа Экуб.
— Как же он позволил оскорблять себя? Ведь при нем всегда кинжал и пистолет? Э, по всему видно — напрасно он таскает на себе этот груз! — сокрушенно заметил Кадыр.
— Ну, если ты знаешь лучше меня, Кадыр, то рассказывай сам. А если нет, не мешай мне, — с раздражением прервал его Гид.
— Братец Кадыр! — вмешался Торкан. — Когда говорят старшие, неприлично перебивать их. Что же было дальше? — обратился он к Гиду.
— А вот что. Старшина Куцниа круто повернулся и несколькд раз ожег шею начальника своей плеткой.
— Да перейдут его грехи на меня! Вот молодчина! — опять не сдержался Кадыр.
— А что сталось со старшиной? — спросил Торкан.
— Он бросился наутек. Стражники подняли пальбу, стреляли ему вдогонку, но старшина вскочил на коня и ускакал в сторону Сухума. Там он явился к начальнику округа. А что было дальше, неизвестно... Однако мне пора ехать, — закончил Гид, встал и подошел к больной. — Да пошлет тебе бог здоровья! Поправишься, не бойся. — Затем попрощался и вышел.
— Спасибо, что потревожил себя изза нас, — сказал Альяс, провожая его. — Я недостоин этой чести, но постараюсь отблагодарить тебя.
— Полно, полно! Наш долг — помогать друг другу в беде, — ответил Гид и направился к лошади. — До свидания! — сказал он провожающим его, собираясь сесть на лошадь.
— До свидания! — послышалось в ответ, и опять люди придержали стремя, когда Гид садился в седло.
Едва он перекинул ногу через круп лошади, как она сразу взяла в карьер, словно несла на себе молодого, нетерпеливого джигита.
— Ну, теперьто наша больная должна поправиться! — говорили соседи, расходясь по домам.
Прошло три дня, пять дней, неделя — однако Есма не выздоравливала. Все пали духом.
Тогда за дело взялась Хика. Она отправилась в Очемчиры, посоветовалась там с врачом и запаслась лекарствами. Вернувшись, эта смелая, энергичная женщина принялась сама ухаживать за больной. Взамен отягчающей желудок мамалыги и мяса, которыми до сих пор кормили больную, Хика стала давать ей легкую пищу, понемногу, но часто; очищала язык от налета, обмывала лицо, подавала лекарство. Есма скоро почувствовала облегчение. А через неделю уже могла садиться в постели, играть со своим ребенком.
Спустя десять дней больная встала.
Шарифа, Ялса и Рафида до этой поры недолюбливали Хику, считая, что, пожив в городе, она возгордилась. Теперь же, своими глазами убедившись, что Хика помогла больной, они решительно изменили свое мнение о ней.
— Для больного самое главное — уход. Если уход хорош, больная обязательно поправится, — убежденно сказала Такуна.
— Aа, теперь ты вон что говоришь! — смеялись женщины. — Раньше небось иначе рассуждала.
Так маленькой Камачич, родившейся в дымной лачуге и видевшей свет разве только сквозь щели в стене, довелось целых два месяца участвовать в переполохе, вызванном болезнью матери.

VIII

«ЧТО ОТЛОЖЕНО НА ДЕНЬ — ОТЛОЖЕНО НА СТО ДНЕЙ»

Прошло около трех месяцев. Здоровье окончательно вернулось к Есме. Прекрасно чувствовала себя и маленькая Камачич: росла и крепла.
Девочка быстро сделалась общей любимицей и баловницей. Наблюдая за живой резвушкой, соседки качали головами. Неспроста говорят: «Кто слишком рано чувствует, что люлька ему тесна, того ждет злая судьба». Неужели и этому восхитительному ребенку грозит беда?..
Альяс так и не справил пирушки в честь рождения дочери. Об этом решили напомнить весельчаки, случайно собравшиеся во дворе по соседству с Альясом. Напрасно пытались отговорить их рассудительные люди, убеждая, что болезнь жены вконец измучила Альяса и сверх того ввела в большие расходы. Ничто не остановило любителей повеселиться. Они поручили Коблуху передать Альясу, что соседи ждут приглашения на пир.
Поручение это было не по сердцу Коблуху.
— Как же я скажу старшему, что он должен устроить пирушку? — возражал Коблух.
— Оно, конечно, правильно. Но похоже и на то, что ты боишься, как бы тебя, родственника, тоже не заставили раскошелиться! — поддразнивали его товарищи.
— Не о расходах речь. Слава богу, Альяс живет в достатке и без чужой помощи может устроить пирушку. А явится нужда, то и мы поможем. Дело не в этом.
— Коблух прав, — заметил один из товарищей. — Коблух молод, ему неудобно напоминать Альясу о пирушке. Мы пошутили. Я сам скажу ему об этом! С тех пор как помню себя, Альяс ни разу не справлял ни рождения, ни поминок. Посмотрим, устроит ли он пир на этот раз! А если нет, то...
Ему не дали закончить.
— Что значит: «А если нет, то...»? Что ты хочешь этим сказать? Нет, Луман, не пристало так говорить! У Альяса ребенок, ему надо о хозяйстве думать!..
Луман слегка смутился.
— Да я шучу! Пусть со мною сбудется то, чего я ему желаю! Я хотел сказать: если Альяс не хочет праздновать рождения дочери, то пусть справит поминки по своему покойному отцу Сагясу!
— И когда ты перестанешь болтать, пустомеля? Отец Альяса умер сорок лет назад. Не заставишь же ты Альяса справлять поминки спустя столько времени? Да к тому же он уже справлял их. Если на то пошло, то у тебя отец умер недавно, а ты только один раз устроил поминки, и то очень скромные. Ты даже не знаешь, где твой отец похоронен. Тебе, Луман, не мешало бы еще разок справить поминки, порадовать душу отца.
Товарищи дружно рассмеялись.
— Еще что! — разгорячился Луман. — Если всякий раз, когда вам захочется мяса, я буду устраивать поминки, то душа моего отца, пожалуй, откажется от угощения. Когда отец умер, я справил поминки честь честью и вас пригласил. Женился я, свадьбу сыграл — опять вас пригласил! И все это в течение какихнибудь трех лет. Теперь за кемнибудь из вас черед, а нет, пусть угощает Альяс, — заключил он со смехом.
Тут вмешалась Асида.
— Эй, Луман! —укоризненно сказала она. — Ты при старших говоришь о том, что женился и сыграл свадьбу. И не совестно тебе, молодому, говорить об этом при старших?
— Ничего, это он в шутку, — отозвалась Такуна. — А вот насчет покойного отца — это уж грех. Как ты осмелился сказать, что его душа откажется от угощения?..
— Да что ты, Такуна! Точно первый день знаешь Лумана. Известно, он охотник до шутки. И совсем не такой человек, чтобы не почитать отца и мать или не уважать старших. Ну, а если начнет шутить, то не знает удержку, это верно, — примирительно сказала Асида.
— Если все на селе будут умными да серьезными, недолго и помереть от скуки, — меланхолически вставил Луман.
Товарищи поддержали его. Мушаг вскочил со своего места.
— «Женщине и сам бог не угодит!» — говорит пословица. И это верно. Если будешь сидеть степенно, не раскрывая рта, скажут — губы срослись. А начнешь шутить, скажут — болтает, что взбредет на ум. И пойдут сплетни да пересуды!
Как раз в это время сторонкой проходил Альяс. Луман окликнул его:
— Эй, Альяс, подика на минутку! Маленькое дельце до тебя.
Альяс толкнул калитку и вошел во двор.
— Ну, если дошло до шуток, то берегись, в этом Альяс тебе не уступит! — проговорила Такуна, поправляя косынку.
— Стоит когонибудь лихом помянуть, как он, глядишь, уже у порога! — воскликнул Луман. — Только что говорили о тебе!
— Кто же, кроме тебя, мог говорить обо мне худое? А, Мушаг, ты тоже здесь? И ты, Камшиш? Какой случай свел вас троих, любителей поминок и свадеб? Ведь вы чуете мясо, как вороны. Но глядите: если напророчите нашему селению какуюнибудь беду, пусть она падет на вашу голову!
— Да что ты, Альяс! До тебя нам крепко досталось от женщин, а теперь ты ругаешься! Уж лучше не поскупись, отпразднуй рождение дочери, не то...
— Не то?
— Да я это так... К слову...
— Тото! Но всетаки, что заставило вас собраться здесь? Да, лютому врагу не пожелал бы я таких гостей, как вы! Где вы появитесь, там не жди добра... Да будет мир над этим домом, Шкуаква!
— Тут и без тебя Асида изрядно разбранила нас. Пожалуй, хватит на сегодня!
— Нет, мало того, что она ругала вас. Достойно удивления, что она не выгнала вас метлой.
Эти слова всех развеселили. Собравшиеся вошли в дом и начали рассаживаться.
— Невозможно сидеть в комнате в такую жару, — продолжал Альяс. — Правда, сова днем прячется от птиц в дупло и сидит там, несмотря на жару. Похоже, вы тоже прячетесь от людей, укрываясь в доме.
— Брось шутить, Альяс! Лучше скажи толком: когда будешь праздновать рождение девочки?
— Да не лишит нас господь бог радости и шуток! Скоро устрою вам пирушку.
— Когда же? Долго ли ждать?..
— Недолго. Я устрою хорошую пирушку, когда ребенку исполнится год. Раньше не мог, помешала болезнь матери. Сами знаете, как это бывает на свете: «Что отложено на день — отложено на сто дней». Откладывал, откладывал, а сейчас както и не ко времени. Вот подождите, к первой годовщине справлю отличный пир.
— Эй, Камшиш, запиши число, чтобы не забыть! — смеясь, крикнул Луман.
— Если он забудет, я не забуду! — так же весело откликнулся Мушаг.
— Даa, уж ктокто, а выто не забудете! — сказал Альяс под общий смех.
— «Обещанного господином три года ждут», — говорит пословица. Видно, и нам придется ждать не меньше, — вздохнули шутники, толкая друг друга в бок.
— Ну, видно, вам торопиться некуда, а меня дело ждет, — сказал Альяс, поднимаясь.
— Посиди еще немного!
Несмотря на настойчивые просьба остаться, Альяс отказался, говоря:
— В чужом доме вы гостеприимнее хозяева. Хотел бы я посмотреть, каковы вы у себя!
И ушел.
— Эй, Альяс, помни, мы уж и срок пирушки назначили! — прокричали ему вслед неисгравимые любители веселья.

IX

ВСЕМУ НАСТУПАЕТ СВ0Й СРОК

Весна. Опять природа в цвету, как год тому назад.
Так же светит солнце, так же звонко щебечут птицы.
В доме Альяса пир горой. Режут быков и овец. Во дворе копошится маленькая Камачич, та самая, что год назад, стиснутая пеленками, лежала в люльке. Сегодня Камачич исполнился ровно год.
Наконецто настал день долгождашого пира.
Виновница торжества принимала самое живое участие в хлопотах: ползала, раскрасившись, по двору, всюду совала свой маленький носик, лепетала, путалась под ногами у взрослых...
В дом Альяса поминутно прибывали новые гости. Редко кто появлялся с пустыми руками. Большей частью несли жареных или вареных кур: словно на блюде, покоились они на пышных, золотистых хлебах.
На закате солнца гостей пригласили к столу под огромным навесом. На пир собралось все селение. Пришли, конечно, и Луман и Камшиш. Только Мушага не было, болезнь помешала ему явиться на празднество.
Когда гости уселись и кушанья были поданы, Альяс встал и проговорил:
— Дорогие друзья! Не нахожу слов высказать, как я благодарен вам за то, что вы почтили меня своим приходом. Прошу вас: пейте, ешьте, танцуйте и веселитесь в полное свое удовольствие! Мне не следовало бы упоминать о той, чей день рождения мы сегодня празднуем, — слишком мала она, чтобы занимать ваше внимание. Но я знаю, вы простите меня, потому что нет у меня другого светильника в жизни, кроме нее. Говорят, что она вырастет хорошей девушкой. Может, она и впрямь станет молодчиной. И если бог продлит ее жизнь, она сумеет послужить вам и почтит каждого. А если есть у меня тайные враги, то и для них она найдет достойный ответ. «Кто умирал без надежды?» — говорит наш народ. Я тоже надеюсь на дочь. Прошу вас, веселитесь и украсьте радостью этот стол!
В ответ все захлопали в ладоши и закричали «ура».
Толумбашем выбрали Торкана. Он изо всех сил уклонялся от такой чести, но его уговорили.
— Приведите сюда ту, в честь которой устроен этот пир! — торжественно распорядился толумбаш.
Маленькая Камачич появилась. Одетая мальчиком, с раскрасневшимся лицом, с разгоревшимися глазенками, она была так очаровательна, что все невольно залюбовались ею.
Всех, кто присутствовал при ее рождении или участвовал в выборе имени для новорожденной, толумбаш попросил собраться в одно место. Сошлись вместе Шарифа, Озамат, Хазарат, Такуна, Ялса, Мкид и Рафида.
Толумбаш, подняв стакан, встал.
— Та, что сегодня одета в платье мальчика, родилась ровно год тому назад! Мы тогда не расслышали толком, кто появился на свет: мальчик или девочка. Мы надеялись, что родился мальчик. Желая от души, чтобы он стал героем из героев, мы дали ему имя Камачич. А на поверку оказалось, что родилась девочка. Тем не менее мы надеемся, что она ни в чем не уступит мальчику. Мы твердо верим: Камачич оправдает свое имя. Я не смогу повторить вам все похвалы, которыми осыпали ее. Дай бог, чтобы наши пожелания исполнились, чтобы она жила с родителями в мире и согласии и росла на радость им. Поднимаю свой стакан за это!
Гости последовали его примеру, прокричали «ура» и опорожнили стаканы за здоровье Камачич.
Девочка любопытными глазенками следила за всем происходящим. Гостей восхищала ее красота, ее удивительное имя и то необыкновенное будущее, которое напророчили ей.
Пир затянулся далеко за полночь. Кто не тревожился за свой дом, остались до утра, пели, плясали, пили за здоровье гостей, хозяев и всей их родни.
А утром наездники устроили во дворе джигитовку. Кони копытами своими вспахали весь двор.
Солнце уже встало, когда гости с пожеланиями счастья хозяину разошлись по домам.

X

АЛЬЯС АРЕСТОВАН

В родном селе Альяс славился как зажиточный крестьянин. Теперь же, когда у него подрастала дочь, он еще горячей взялся за работу. Вскоре хозяйство его пришло в такое цветущее состояние, что и хорошему именью впору.
Недаром сказано: «Хорошее потомство молодит родителей».
— С тех пор как ты, Альяс, стал отцом, ты сильно помолодел, — подшучивали соседи.
И это было верно.
За что ни брался Альяс, все спорилось у него в руках, все удавалось ему.
Но человек должен быть готов ко всему.
Както вечером в его двор въехал известный в округе князь Салыбей. За какието дела князя преследовали власти. Скрываясь в лесах, он стал абреком. Сейчас с ним были два товарища. При мысли, что соседи видели приехавших к нему абреков, Альяса пробрала дрожь: если начальство узнает об этом, Альясу несдобровать. Но отказать абрекам в гостеприимстве — значит нажить себе смертельных врагов.
Альяс сделал вид, будто очень рад гостям; тайком от соседей зарезал барашка и накрыл богатый стол.
До полуночи гости ели, пили и сильно захмелели. Тогда один из товарищей Салыбея отвел Альяса в сторону и сказал:
— Салыбей пожаловал к тебе вот почему: он узнал, что у тебя хороший конь. Неплоха и та лошадь, что под ним, да она притомилась. Оставь ее себе, а взамен дай ему своего коня. Мы, его друзья, хорошо отблагодарим тебя!
Альяс подумал: «Не нужно мне его лошади. Она краденая, это уж так, и я пропаду изза нее. Лучше я отдам своего коня даром. Все равно князь его отнимет», — и сказал:
— Что вы! Разве я могу позволить себе взять княжеского коня? Пусть он владеет моей лошадью на счастье, а мне ничего не надо. Если такому знатному князю полюбилась моя лошадь, да будет она ему жертвой. Я ее дарю князю.
Абрек подошел к Салыбею и передал ему слова Альяса. Князь поблагодарил Альяса, велел снять седло со своей лошади и оседлать подаренного коня. Затем, пожелав хозяину спокойной ночи, абреки уехали, ведя коня Салыбея в поводу.
«Они взяли у меня коня, — думал Альяс, — но это полбеды. А вот если начальство узнает, что я принимал их, тогда я пропал!»
На третий день вечером к дому Альяса подъехал урядник Тандел с двумя стражниками. Альяс сразу понял, что это значит. Сердце у него екнуло. Не дав Альясу сказать ни слова, стражники схватили его и, связав руки за спиной, повели через двор.
Один из стражников спросил:
— А где твои абреки?
— Послушайте, веревка режет мне руки, ослабьте немного! Разве вы не люди? Я не убегу никуда, не бойтесь! — взмолился Альяс.
Но стражники и бровью не повели.
— Что случилось? — закричала Есма, выбежав вслед за мужем. — Абреки у нас лошадь забрали, она нам дороже жизни была, а теперь нагрянули стражники и уводят хозяина, на котором держится весь дом! Что это такое? Ослабьте хоть немного веревку! — сквозь слезы умоляла стражников женщина. Жесты ее были так выразительны и горестны, что и каменное сердце сжалилось бы над ней. Пожалели ее и стражники, но не посчитали нужным показать это.
Маленькая Камачич некоторое время стояла как вкопанная. Потом с отчаянным криком кинулась к отцу и уцепилась за него.
— Не пущу! Куда ты идешь, папа? — кричала она.
Стражник, державший конец веревки, грубо прикрикнул на девочку и оттолкнул ее. Обезумев от горя, в порыве недетской ярости Камачич схватила сучок и швырнула им в стражника. Она была уверена, что причинила ему сильную боль. Тот взревел, как бык, выругался и еще сильней толкнул девочку. Она отлетела далеко, но удержалась на ногах. Собрав все свои силенки, она снова бросилась на конвоира с криком:
— Не дам увести папу!
Стражники сели на коней и погнали Альяса впереди.
Камачич с громким воплем побежала за отцом. Следом за ней, вся в слезах, метнулась Есма.
— Задавят тебя, сумасшедшая! Назад, назад! Это же не люди, это людоеды!
Как ни крепился Альяс, но тут не выдержал: из глаз его хлынули слезы...
Не чувствуя толчков, он наклонился к своей маленькой дочери, поцеловал ее в затуманенные слезами глазки и ласково, но твердо сказал:
— Иди домой!
Есма схватила девочку за руку и отвела в сторону.
Выходя за ворота, Альяс обернулся и крикнул:
— Берегите друг друга! Кто знает, вернусь ли я! Не жалейте накопленного добра, не отказывайте себе ни в чем. Береги дочку, Есма, дочку береги!
В это время один из конвоиров подхлестнул лошадь, наехал на Альяса, и тот упал.
— Убили папу!.. — пронзительно закричала Камачич, вырываясь из рук матери.
Но Альяс быстро встал на ноги и зашагал, больше уж не оглядываясь. Вскоре арестованный и конвоиры скрылись за лесом.
— Куда повели папу? Почему ему связали руки? Ведь ему больно! Его ударила лошадь! — словно в бреду, твердила Камачич.
Есма силой увела ее в дом.
Узнав, что Альяс арестован, Торкан немедленно прибежал к Есме. Она все еще не могла успокоить Камачич. Девочка плакала и кричала, что отца увели, чтобы убить.
Торкан стал утешать ее:
— Я встретил этих стражников по дороге, остановил и закричал на них: «Что вы делаете?» Подошел, обругал, развязал Альясу руки, сказал, что ему нельзя идти пешком. Тем временем подоспел верхом Эдац, сошел с лошади и отдал ее Альясу. Теперь он едет верхом. Обещал вернуться через два дня, привезти тебе красивое платьице и новые игрушки.
Долго пришлось успокаивать Камачич. Наконец она перестала плакать. Было уже поздно, когда ребенок, измученный страхом и горем, крепко уснул. Есма во всех подробностях рассказала Торкану, за что и как был арестован Альяс. Это происшествие сильно взволновало Торкана. Но что он мог сделать?
— Не надо отчаиваться. Пока человек живет на свете, он должен быть готов к худшему, — только и мог сказать Торкан.
После этого, растерянный, он собрался домой, пообещав завтра же двинуться на розыски Альяса и узнать о его судьбе.
— Побереги себя и ребенка, — уговаривал он Есму. — Видишь, как разволновалась. Не дай бог, еще заболеет с горя!..
Было за полночь, когда Камачич проснулась. Есма ни на минуту не сомкнула глаз.
— Спи, — ласково проговорила она, гладя дочь по головке.
Некоторое время Камачич лежала молча. Потом спросила:
— А папе развязали руки, да? Ведь Торкан сказал, что велел развязать?
— Да, развязали, потом посадили на лошадь и повезли к начальнику.
— А почему он не вернулся домой? Разве нельзя поехать к начальнику завтра?
— Когда Торкан встретил папу, он был уже на полдороге, и ему не хотелось возвращаться. Да разве ты забыла? Ведь он спешит в город купить то красивое платьице, которое тебе обещал, помнишь?
— Да, помню! Не надо мне платьица, пусть лучше папа вернется. Мама, а почему те ночные гости взяли нашу лошадку? Разве они наши родственники? Почему они не вернули нашу лошадку?
— Ничего, доченька, они скоро вернут, только не надо так много думать об этом, — ответила Есма, а сама подумала: «Ребенок каждый день будет спрашивать о лошади. Не лучше ли сразу открыть ей правду?»
И она сказала:
— Нашу лошадку увели абреки.
— Почему ты говорила, что они князья?
— Потому что они и в самом деле князья. Но они плохие люди. Сегодня приедут к нам, завтра к другим. Если где приглянется им лошадь или седло — непременно отберут. Эти князья все равно что царь над нами. Нет от них никакого покоя. Не отдай мы лошади, они рассердились бы и отняли бы у нас все до соломинки. Пришлось отдать лошадь, чтобы сохранить добро, да не минует их смерть! Когда они в лесу, то крадут скотину; когда приедут в селение, тоже берут скот. И нам же приходится отвечать за них! А как их не принять? Хочешь не хочешь, а приходится служить им.
— Папе потому и связали руки, что абреки забрали у нас лошадку?
— Да, моя умница. За то, что они приехали к нам в гости, увели нашу лошадь, за это папе связали руки и повели в город.
— Но мы же не звали этих гостей! И лошадь мы не дарили им. Они сами взяли ее. Почему же папе связали руки?
— Не знаю, не знаю! Чтоб им провалиться. Сживет ли их ктонибудь с лица земли? А пока они нас сживают со свету!
Есма вздохнула. Ребенок опечалился, притих. Видя это, Есма добавила ободряющим голосом:
— Наверно, стражники, которых видел Торкан, по ошибке арестовали папу.
— Значит, он скоро вернется? Да, мама?
— Да, скоро.
— Мама, а этих князей много? Это те самые, у которых красивые лошади и большие пистолеты?
— Да, те самые.
— А вот к нам писарь приходил. У него красивая лошадь, большой кинжал и пистолет, красивая одежда и папаха. Значит, он тоже князь?
— Нет, не совсем...
— Когда я вырасту большая, я своей лошади не отдам князьям!
— Что ты, Доченька! Ты девочка, что ты сможешь сделать против них? Даже мужчине не справиться с ними!..
— Знаешь, когда я вырасту, я привяжу к поясу кинжал и пистолет. Пусть когда попробуют напугать меня! Пусть тогда отнимут чтонибудь! — Девочка сжала кулачонки.
— Ой, хоть бы скорей ты выросла! Тогда мне ничто не будет страшно. Ты будешь самой хорошей и храброй женщиной. Так все говорили, когда ты родилась. А теперь спи, скоро рассвет, — с улыбкой сказала мать, лаская свою дочурку.
— Мама, когда вернется папа? Завтра, да? — еще раз спросила девочка уже сквозь дрему.
— Да, завтра или послезавтра. И привезет тебе красивое платье...

Альяса забрали в разгар осенних полевых работ, когда скотина так и рвется за изгороди, к посевам — попастись вдоволь. Однажды ночью один из буйволов Есмы сорвался с привязи. А если даже один буйвол порвет привязь, то детальных ничем не удержишь, хоть корабельными канатами вяжи. Разворотив изгородь, буйволы забрались на кукурузное поле и начали там хозяйничать. В образовавшийся проход хлынула чужая скотина. Возделанная нива, где стройные стебли почти спелой кукурузы горделиво тянулись в небо, к утру превратилась в изрытую копытами печальную пустошь...
Чуть с ума не сошла Есма, увидев такое разоренье. Погибла единственная надежда семьи. Голодный год стоял у порога.
— Ну, можно ли ждать удачи, если в наш дом ступила нога этих дьяволов? Кто знает, что будет впереди? Покарай, господи, тех, кто взял нашу лошадь и накликал на нас беду! — в отчаянии проклинала Есма абреков, дрожащими руками собирая кукурузу, уцелевшую от потравы.
Немного времени спустя пришла новая беда: двух дойных коров задрали волки.
Незаметно подкралась зима и принесла новые несчастья. Двух быков, кормильцев семьи, украли. Два буйвола околели с голоду.
Когда подошло время весеннего сева, Есма отдала последнюю корову, чтобы раздобыть кукурузы на посев и на еду.
За один год прахом пошло зажиточное хозяйство Альяса, предмет недавней зависти соседей.
А Альяса все не отпускали, и даже не было от него никаких вестей.
Долго тосковала по отцу маленькая Камачич. Плакала, требовала, чтобы его вернули домой. Проходили месяцы, отца все нет и нет. В конце концов Камачич словно примирилась с этим. Как умела, она стала помогать матери по хозяйству.
Надежда на возвращение отца не покидала ее маленького сердца. Иногда по ночам она вскакивала с постели: «Папа, папа!» — и, плача, просыпалась от собственного крика. Не было утра, когда бы девочка не спрашивала мать:
— А сегодня не вернется отец?
Подавляя вздох, мать отвечала;
— Нет, дочка, сегодня не вернется. Но теперь уже недолго осталось ждать.
А про себя говорила:
«Пусть за все наши страдания бог накажет и тех, кто увел отца, и тех, кто послал их. Нет, нескоро мы дождемся его! Пусть же не увидят своих родных и те, кто повинен в наших несчастьях».
Так протекали дни, недели, месяцы...

XI

КАМАНИН ПАСЕТ БУЙВОЛОВ

Подошло лето. Но весна словно не хотела расставаться с землей: попрежнему яркой зеленой одеждой щеголяли деревья и трава.
Голоса соловьев, еще недавно старательно певших до рассвета, чтобы сердце их не пронзил хмель(1), теперь стали звучать реже и не так восторженно. Вероятно, соловьи могли спать спокойно — ведь к лету акарма, достигнув высоты деревьев, перестает расти.
Огородные растения разрослись буйно, радуя глаза хозяев. Особенно сильно вытянулась кукуруза.
Коекто уже приступил ко второй прополке кукурузы, но на полях, где хозяева запоздали с посевом, кукуруза толькотолько начала давать яркозеленые всходы.
Земли, на которых раньше паслись стада, были огорожены, засеяны. Скот лишился привычных пастбищ. Неповоротливые, ленивые буйволы недолго мирились с этим. Измученные голодом, сокрушая заборы, они бросались на молодые посевы и в ярости вытаптывали дважды вспаханные и засеянные поля.
Буйволы Есмы веди себя не лучше других; как бешеные, опрокидывали они все преграды в поисках корма. Есма не могла присмотреть за скотиной, не на кого было оставить дом. А пастуха нанять, нужны деньги.
Так и пришла беда. Рассвирепевшие буйволы уничтожили целую десятину посева у соседа Хабаха. Ни хозяина, ни хозяйки, ни детей в этот день не было дома, вся семья работала. Вечером, вернувшись, Хабах застал у себя непрошеных гостей, равнодушно и тупо взиравших на произведенное ими разрушение.
Хабах, посоветовавшись с женой, решил не обижать женщину, у которой отняли мужа, и пригнал скот к Есме.
— Есма, — сказал он, — твои буйволы разорили меня. Они уничтожили посев, над которым я трудился из последних сил. Они давно повадились к нам, да жена стерегла и отгоняла. А теперь, когда нас не было дома, растоптали все. Я знаю, ты одинока, одной тебе не управиться, но войди и ты в мое положение. Если еще хоть раз твои буйволы заберутся ко мне, то от нашего посева не останется ничего, ни одного корня.
— Ах, чтоб мне никогда больше не видеть этих буйволов! — горько плача, воскликнула Есма. — Сил нет справиться с ними! Накажи бог людей, которые довели нас до такой жизни! Будь здесь хозяин, да разве он допустил бы, чтобы буйволы обижали соседей? Но люди поступили с нами, как волки. Забрали лучшего коня, погубили за чужие грехи мужа. Все пошло прахом, все разорено. Последнее растащили воры да дикие звери...
— Не горюй... Ведь я... я что? — виновато бормотал Хабах. — Лишь бы Альяс остался цел... Что ж всетаки слышно о нем?
— Сидит в Сухуме... Одни говорят, будто его сошлют, другие удивляются, зачем держат, если он ни в чем не виноват.
— Не горюй, не горюй, Есма. Отпустят, если твоей дочке суждено счастье в жизни! — проговорил сосед.
С веселым видом он заигрывал с маленькой Камачич, которая внимательно и серьезно прислушивалась к разговору.
— И уж какнибудь уйми своих буйволов, соседка. Если они еще хоть раз заберутся в огород, то пиши пропало, хоть зубы на полку клади, — сказал Хабах, прощаясь с Есмой.
— Хорошо, Хабах. Мне легче умереть, чем обидеть тебя, — ответила бедная женщина. — Если можно, позови сведущих людей, пусть они оценят твои убытки. Я готова все заплатить, если даже придется продать всех буйволов. Я сумею оплатить убыток!
Но Хабах и слышать не хотел об этом.
— Ты лучше покрепче привязывай своих буйволов! А если они опять потопчут мои посевы, что ж тут поделаешь. Я не за тем пришел, чтобы взыскивать с тебя убытки.
И, покачивая головой, Хабах ушел.
— Что же делать мне с ними, с этими буйволами? — причитала растерявшаяся Есма. — Чтоб их волки съели! Дойдет до того, что соседи возненавидят меня за них.
Наступили сумерки. Есма крепконакрепко привязала буйволов, наевшихся до отвала; теперь они лежали во дворе и удовлетворенно пережевывали жвачку. Войдя в дом, Есма взяла на руки маленькую Камачич и присела с нею на скамью.
— Где ж сыскать мне пастуха для буйволов? — раздумывала она вслух. — Поручить их маленькому Камугу? Да на нем и так уж большое стадо, не углядит. Не углядит, не справится... Отдать буйволов какомунибудь дальнему пастуху? Но тогда придется самой каждый вечер таскаться за ними. А разве мне это под силу? Можно продать. Но разве без буйволов обойдешься?
Нужно пахать, да и молоко... Откуда возьмешь молоко? А дрова на ком привезешь? Нет, без буйволов не обойтись. Даст бог вернется хозяин целым и невредимым — что он будет делать? Без буйволов он как без рук.
Всхлипывая, Есма долго жаловалась самой себе на горькую участь.
Насторожась, прислушивалась маленыкая Камачич к словам матери и вдруг неожиданно сказала:
— Не горюй изза буйволов, мама! Ты завтра утром пораньше накинь им на шею веревки. Я знаю, где собираются пастухи. В долине у реки. Вот я и погоню туда буйволов. Правда! Ребята наденут им путы на ноги. И я буду пасти их вместе с ребятами, а вечером пригоню домой!..
Этот лепет Камачич совсем расстроил Есму. Озноб прошел по ее телу.
— Боже мой, да разве мы позволим, чтобы ты стала пастушкой? — вскричала она. — Чтобы ты занялась таким делом? От твоих слов, девочка, у меня на голове чуть рога не выросли!(2)
Есма крепко прижала к себе Камачич и расцеловала ее.
— И думать не смей об этом! Ведь ты еще от земли два вершка... А вдруг буйвол мотнет головой и ударит тебя и убьет? А если отец благополучно вернется да увидит тебя с буйволами? Уж тогда мне больше не жить на свете.
— Ну, отцу я скажу, что сама захотела пасти скот! — с серьезным видом возразила Камачич. — А потом, разве ты не знаешь, поглажу буйволов по голове, они и стоят смирные. Они привыкли ко мне.
— Пусть все болезни твои падут на меня!.. Маленький мой хозяин, маленькая любимая дочка! Ничего нет в мире, чего бы ты не знала и не смогла бы сделать... Но ты же маленькая. Разве под силу тебе тяжелая работа? И не забывай, всетаки ты девочка. Не девочки пасут буйволов, а мальчики.
— А я завтра оденусь мальчиком и пойду, все равно пойду, даже если ты меня не пустишь! Соберу буйволов и погоню их к пастухам. А вечером пригоню их домой, — упрямо твердила девочка.
Чтобы не проспать утром, она торопливо помыла ноги и улеглась в постель...
Камачич уже сладко спала, а мать, сидя у очага, все еще раздумывала над словами своей дочки. «Это потому ей пришло в голову, что она видит; одной мне не справиться с работой, она знает — отца нет и никто нам не поможет. Вот и надумала малютка: «Дай хоть я чемнибудь помогу, раз нет дома папы; все сделаю, чтобы не пропал скот!» А как я пущу ее пасти стадо? Как я сделаю пастушкой ее, мое ненаглядное сокровище? Если несчастный отец вернется, да он плюнет мне в глаза — что ты, мол, сделала, жена? Ах, сорвиголова, а не девочка! Разве она меня послушает? Головой ручаюсь, пойдет завтра на пастбище. Как быть?»
Есма билась над этим вопросом до глубокой ночи. Наконец пришла к решению;
«Если Камачич нарушит мой запрет и рано утром пойдет пасти буйволов, то и я пойду с ней в долину и велю мальчикампастухам смотреть за ней в оба. А вечером встречу ее на дороге и сама пригоню скот домой. Писарь, если не соврал, уверяет, будто отца скоро выпустят. Тогда уж отец придумает, как нам быть с буйволами. Ох, чтоб их волки съели».
Только поздней ночью легла в постель Есма, но и тут печальные мысли не покидали ее. Так и уснула она под гнетом этим тяжелых дум.
Маленькая Камачич проснулась чуть свет.
— А папа сегодня не пришел? — зазвенел ее серебристый голосок.
— Нет. Сегодня не пришел. Но скоро должен прийти, не волнуйся...
— Уже рассвело! Сейчас я встану и погоню буйволов в долину. Там много детей, будем играть до самого вечера. Я буду присматривать за буйволами, попрошу, чтобы их спутали и чтобы вовремя сняли путы. Пастухи помогут мне. А вечером пригоню стадо домой!..
Болтая, девочка проворно оделась. Мать старалась удержать ее как умела.
— Отец сегодня обязательно вернется, он убьет меня, если не застанет тебя дома, — сказала она в отчаянии.
— Ты меня обманываешь, — ответила Камачич с упреком. — Ты много раз говорила так, а папа все не возвращается!
— Ах ты, сорванец, ведь буйволы могут убить тебя!
Маленькая Камачич ничего и слышать не хотела и при каждом новом возражении матери только больше огорчалась. Всетаки Есме удалось задержать ее до часа, когда солнце поднялось высоко. Тогда, уступая мольбам Камачич, она вместе с маленькой пастушкой погнала буйволов. На пастбище, спутав животным ноги, мать и дочь пустили их в общее стадо. Есма просила пастушат, чтобы они не спускали глаз не столько с буйволов, сколько с маленькой Камачич.
— Я вернусь, когда придет время гнать буйволов обратно, — сказала Есма.
Еле передвигая ноги от усталости, она побрела домой.
Но и дома не могла сидеть спокойно.
«Что я сделала? Как могла уступить малютке? А если буйвол убьет мое дитя? Как покажусь я тогда на глаза народу? Непоправимое дело совершила я! — казнилась бедная женщина. — Нет, надо сейчас же найти пастуха, чего бы это ни стоило!»
Весь день прошел в этих волнениях. Задолго до сумерек Есма, захватив для Камачич еду, поспешила в долину.
«Бедняжка, должно быть, сильно проголодалась! — качая головой, говорила себе женщина. — Ведь с утра не ела».
Эта мысль подгоняла ее, и она шла все быстрее.
Когда, наконец, Есма дошла до стада, она увидела, что буйволы мирно пощипывали траву, а маленькая пастушка, забыв все на свете, играла и резвилась с детьми.
Она не была голодна. Ей с избытком хватило на весь день и сыра и чурека, оставленных матерью утром. Мало того, Камачич великодушно поделилась едой со своими товарищами.
Распутав ноги буйволам, мать и дочь погнали их домой.
Дома Есма осторожно, чтобы не обидеть девочку, спросила:
— А не скучно тебе было на пастбище?
— Что ты! Разве там можно скучать? Мы до вечера играли. А буйволы паслись на лугу. Потом мы гоняли их к речке, чтобы они выкупались и отдохнули...
— Что это? Да у тебя и архалук и башлык промокли! Уж не свалилась ли ты в речку? — встревоженно допытывалась мать, ощупывая одежду девочки.
Только после долгих расспросов, подумав, что матери уже все рассказали, Камачич созналась;
— Мы перегоняли стадо через речку, ведь моста—то поблизости нет. Ребята сели на буйволов верхом, я тоже села на нашего буйволенка, а ему это не понравилось. Он и давай бежать вприпрыжку. Тут я не удержалась — и бултых в воду! Но ты не бойся! Речка совсем неглубокая, воды маломало, мне по пояс, честное слово. Вот я и перешла речку вброд!..
Рассказ Камачич ужаснул мать, привел ее в полное отчаяние. Одна мысль, что девочка чутьчуть не утонула, убивала ее. Немного побранив Камачич за неосторожность, Есма тут же решила найти пастуха и уже никогда больше не отпускать дочку на пастбище.
Полная горьких дум о будущем и о своей злосчастной доле, мать крепко обняла Камачич. Долго сидели они, обнявшись, прижавшись друг к другу, пока окна не затянула темнота непроглядной ночи.
Вдруг во дворе залаяли собаки. Неистовый лай смешался с восторженным визгом, и сразу наступила тишина.
«Какойто знакомый человек пришел», — подумала Есма и, открыв дверь, выглянула во двор. Следом за нею выскочила и Камачич.
— Может быть, папа вернулся? — воскликнула она.
И не успел умолкнуть ее голос, как Альяс показался в дверях. Радость, огромная, всепоглощающая радость наполнила сердце и того, кто вернулся в семью, и тех, кто встречал его.
--------------------------------
(1) По абхазскому преданию, весной, во время быстрого роста, хмель — акарма — пронзает сердца соловьев, если они засыпают ночью.
(2) Поговорка, выражающая высшую степень удивления.

XII

КАМАЧИЧ ЕДЕТ УЧИТЬСЯ

Однажды Альяс возвращался от соседей. Неторопливо шагая, он широко улыбался. Время от времени он в раздумье оглаживал бороду и подкручивал усы, — седина уже заметно проступала в них.
Изредка Альяс, щурясь, поглядывал на солнце. Пурпурный шар его багровел все сильнее, будто солнце пыталось удержаться на месте и полюбоваться подольше причудливыми очертаниями гор и темносиним простором моря. Казалось, солнце думало: «Как знать, увижу ли я эту красоту завтра? Хоть бы сегодня насмотреться вдосталь!..»
Краешком своим глянуло оно и на весело шагавшего человека, и тот, повернувшись к солнцу, почувствовал жар на щеках. Выражение его смуглого лица стало еще радостнее, когда его залил теплый свет. Изменчиво вспыхивающими искрами осыпали солнечные лучи кинжал и металлические насечки на поясе Альяса, а те в свою очередь отбросили беспокойные блики на его светлосерую черкеску.
В приподнятом настроении вошел Альяс в сени родного дома.
— Что случилось? Похоже на то, будто у тебя хорошие вести, — спросила Есма мужа.
— Расскажу позже. Где Камачич?
— Камачич на реке. Лошадь повела.
— Смотри, свалится она с лошади и разобьет себе голову. Руку даю на отсечение, девочка сейчас джигитует в долине. Лошадь у нас недавно, я и самто не знаю еще ее норов, а девочка носится на ней, словно мальчик.
Альяс всерьез забеспокоился.
Есма постаралась успокоить его.
— Она не боится самых горячих скакунов. Помнишь, когда мы собирались на поминки к Хаджмату... Как она уговаривала тебя, чтобы ты позволил ей сесть на скаковую лошадь. Счастье еще, что на поминках не было скачек, а то бы она наверняка уломала тебя и ты посадил бы ее на лучшего скакуна.
Есма улыбнулась. Улыбнулся и Альяс.
— Да, Камачич не боится ничего на свете. Глядика, такая маленькая, а берет у знакомых ребят пистолет и стреляет! И джигитует. А недавно взяла ружье, вышла во двор — и ну палить! Боюсь, не довели бы ее эти проделки до какойнибудь беды: еще покалечит себя девочка...
Альяс озабоченно покачал головой.
— А что ты обещал мне рассказать позже? — переменила разговор Есма.
— A! Помнишь, на свадьбе Маца, сына Сослана, соседи дивились, как ловко танцует наша маленькая Камачич? Очень, очень дивились. На редкость, говорят, способная девочка. И спрашивали, почему я не отдаю ее в школу? А сегодня вечером, когда я зашел к Коблуху, у них сидел воспитанник Миха, сын Кескинджа. Так вот он сказал: «Через пятьшесть дней отец везет меня в Сухум, в школу». Пока я расспрашивал, что нужно сделать, чтобы поступить в школу, смотрю — приехал на коне его отец. Я к нему. Он говорит: нужна только справка от попа о годе рождения ребенка. И больше ничего. Правда, говорит, девочку в школу определить труднее, чем мальчика. Но вообще, кроме справки попа, ничего не нужно. Вот я и решил: завтра же возьму справку у попа. Как говорится: «Счастливый случай прячется и в ахампале»(1). Почему не попробовать? Сам повезу в город нашу дочку. Смотришь, и сумею какнибудь пристроить ее в школу.
— Ну, об этом ты давно мечтаешь. Только напрасны все твои старанья. Ее не примут. Для Кескинджа это пустое дело, на то он и князь! Куда тебе тягаться с князьями? Вспомника пословицу: вздумал вол тягаться с буйволом, да обломал себе рога. Так и ты: попробуй потянись за знатью, что выйдет? Только выбьешься из последних сил, потратишь последнюю копейку, а никакого толку не добьешься.
— А всетаки попробую.
Есма больше не спорила. Она не верила, что Альяс говорит серьезно; вряд ли он решится отпустить на сторону свою единственную дочь, в которой души не чает.
Тем, временем маленькая Камачич, гарцуя на лошади, въехала во двор. Крикнув: «Чоу!» — она стремительно пронеслась по двору и, резко осадив коня, спрыгнула возле крыльца. Заправив свои короткие кудрявые волосы под шапку, девочка кинулась в объятия отца и горячо расцеловала его.
— Ах ты бесстыдница, такто ты слушаешься отца! Вот упадешь с лошади, тогда будешь знать, что значит не слушаться родителей, — сказала мать с упреком.
Отец собирался крепко разбранить дочку за то, что она джигитовала на необъезженном коне, но от всех его благих намерений не осталось и следа. С нежностью обнимал он Камачич, бормоча:
— Сейчас ты хорошая девочка: целуешь и ласкаешь меня. Но стоит тебе заседлать коня — и ты совсем как мальчик. И запретов моих не помнишь. Ай, ай, как же тебе не стыдно! Если конь убьет тебя, вместе с тобою погаснет наш очаг. Помни об этом. А теперь скажи, что с лошадью? Отчего у нее влажные бока?
— Я купала ее в речке, — ответила Камачич.
— Так ли? Не обманываешь? — допытывался отец. Спустившись с террасы, он осмотрел лошадь. Она была в мыле. Впрочем, день был жаркий. Альяс недоверчиво покачал головой.
— В другой раз так не делай. Поводика ее лучше по двору. Когда отдохнет, пусти ее щипать траву...
Маленькая Камачич послушно сбежала вниз, взяла лошадь за уздечку и начала водить ее взад и вперед по двору.
— Видишь, что вытворяет дочка? Лошадь ее убьет, или она утонет в реке. Целый день купается, — тихо сказал Альяс жене. — А если мы отдадим ее в школу, то и нам будет спокойнее. Перестанем дрожать за ее жизнь...
— Все это ты говоришь потому, что задумал увезти дочку в Сухум. Но ты напрасно думаешь, что всех, кого ни привезут, так сразу и принимают в школу. А помоему, пусть Камачич остается здесь. Только получше присматривай за ней. Так верней будет, — раздраженно ответила Есма. Нет, ей совсем не хотелось расставаться с Камачич.
— Не в первый раз я слышу от тебя такие речи. Но дочка наша — способная девочка. Это все говорят. Все как один советуют дать ей образование. Да мы умрем со стыда, если в ответ на добрые советы станем затыкать себе уши. Как говорится: «Кто закрыл глаза, тот прозевал пасху». Так и мы с тобой: они же засмеют нас. Ты там как хочешь, а я завтра же примусь за дело!
До глубокой ночи тянулся разговор об этом. Есма упорствовала. Зачем учить дочку? Что это изменит в ее жизни? Да и как отпустить родное дитя в такую даль, в Сухум? Разговор становился все горячее, перешел в спор. Тогда вмешалась Камачич. Она стала на сторону отца. Она твердила:
— Нет, нет, я поеду! Как это я не поеду? Почему ты не хочешь, чтобы я училась?
— Если вы оба не желаете меня слушать, — рассердилась, наконец, Есма, — то делайте что хотите!
Рано утром Альяс отправился к священнику, но не застал его дома. Священник уехал на неделю, а то и на десять дней. У Альяса сразу испортилось настроение. У кого теперь получить справку?
На следующий день был объявлен сход. Пришел на сход и Альяс. Мысли о Камачич не покидали его. Завидев старшину, он пожаловался ему: священник уехал, а без его справки нельзя своевременно определить дочь в школу.
Старшина и писарь, посоветовавшись друг с другом, написали Альясу справку о том, что дочь его, Камачич, родилась в такомто году и сейчас ей столькото лет. К этой бумаге старшина и трое выборных судей приложили печати. Пожелав девочке счастливых дней и успехов в ученье, они заявили отцу:
— За приложение печатей следует с тебя по двадцать пять копеек за каждую. Но уж так и быть — пусть эти деньги останутся при тебе!
Радостный, вернулся Альяс домой и с первых же слов попросил жену не огорчать Камачич, не омрачать ее настроения, а поживей собрать ее в дорогу.
Как ни противилась Есма, пришлось смириться. Усмирила ее бумага с печатями, которую показал ей торжествующий Альяс.
Подозвав Камачич, Есма сказала:
— Слушайка, девочка, пожелавшая ехать в Сухум! Ты хвалишься перед соседскими детьми тем, что послезавтра отец повезет тебя в город. А разве ты не знаешь, что перед дальней дорогой надо привести в порядок одежду и получше уложить вещи?
— Я коня уже почистила, — быстро ответила Камачич. — Когда придет время ехать, я оденусь. Что же еще мне нужно делать?
— О чем ты говоришь, глупенькая? Ты думаешь, отец посадит тебя на скаковую лошадь? Ты не на скачки едешь. Тебя везут в город, чтобы ты научилась читать.
Слова матери пришлись не по сердцу Камачич. Но ребенок — все же ребенок. Обернувшись, девочка увидела, что соседские мальчики затеяли игру, и вприпрыжку побежала к ним.
— Слышал, что говорит твоя дочь? — обернулась Есма к мужу.
— Да, слышал. Слышал и смеялся, — ответил довольный Альяс.
Все было готово к отъезду. Альяс объявил Камачич, что завтра чуть свет они тронутся в путь. Камачич обежала всех своих приятелей и рассказала, что едет учиться в Сухум. Ребятишки поневоле загрустили: им жаль было расставаться с маленькой Камачич, верным товарищем во всех играх и проделках.
Когда стемнело и пришла пора расходиться по домам, никто из малышей не решился пожелать Камачич счастливого пути. Дети были уверены, что стоит только произнести эти слова — и Камачич непременно уедет. А если промолчать — она останется. Дочка Альяса тоже не сказала ни слова о предстоящей разлуке. С опечаленным сердцем она рассталась с ними.
Вернувшись домой, Камачич застала мать и отца в хлопотах; они были заняты последними приготовлениями к отъезду. Печаль ее усилилась. Только теперь она поняла, что в самом деле уезжает, покидает дом, родителей, друзей.
Притихшая, долго сидела Камачич, прижавшись к матери. Напрасно уговаривали ее лечь пораньше, чтобы хорошенько выспаться перед дорогой. Девочка ничего не хотела слушать: смотрела и не могла насмотреться на родных.
Есма приготовила гостинцы, которые надо было поднести родственнику, жившему в Сухуме. Они надеялись на его помощь — ведь он был единственным близким человеком в далеком и чужом городе. Нельзя же явиться к нему с пустыми руками!
Оказавшись, наконец, в постели, маленькая Камачич долго не могла заснуть. А мать? Разве могла она сомкнуть глаза в эту ночь? Она знала, что и в будущие ночи сон будет бежать от нее. Единственное ее сокровище увозили в Сухум, надолго разлучали с ней. Сердце
Есмы сжималось при мысли о том, что ее малютка будет жить среди чужих людей.
Альясу тоже не спалось, хоть он и притворялся спящим. Он старался лежать неподвижно: ведь если жена и дочка заметят его тревогу, до сна ли им будет? Только глубокой ночью сон, наконец, сжалился над бедной семьей.
Едва в окнах забрезжил рассвет, маленькая Камачич проснулась; проснулись и родители. Из постели матери Камачич тихонько перебралась в постель отца и легла рядом с ним. Полежав некоторое время, она снова переползла к матери, а через несколько минут ей опять захотелось юркнуть в постель отца.
— Не уходи. Уж не думаешь ли ты, что в следующие ночи опять будешь спать рядом со мной? —уговаривала дочку Есма, и по голосу ее легко было догадаться, что она с трудом сдерживает слезы.
Альяс понял состояние жены и сказал твердо:
— Напрасно ты волнуешься. Не в Сибирь отправляем мы нашу дочь, а в Сухум — учиться.
— Этот Сухум от нас тоже не близко. Сколько раз ты ездил туда с прошлого года?
Загорелся спор, грозивший перейти в ссору. По счастью, для ссоры не хватило времени. Альяс торопился дать девочке советы, как вести себя в школе. Мать уговаривала ее быть послушной учителям, прилежно учиться.
А время летело. Пока седлали лошадей, взошло солнце и яркими лучами затопило родное село Камачич. Пришел сосед Лагустан. Он должен был проводить путников до шоссейной дороги и привести их лошадей домой. На дороге Альяс и девочка собирались сесть в дилижанс.
Перед отъездом плотно закусили. Потом вышли на террасу. Здесь отъезжающих ожидали соседи: Рафида, когдато грудыо своей вскормившая Камачич, и ее муж Мац, крепко сложенный человек среднего роста. На поясе у него висел большой кинжал без оправы. Он носил серебристый башлык, небрежно набросив его на плечо. Мац любил Камачич, как родную дочь. В этот день ему предстояло отправиться по делам, но разве мог он не повидать свою любимицу перед отъездом?
Были среди провожающих и другие соседи. Все крепко расцеловали Камачич, пожелали ей счастливой дороги и, посадив ее на лошадь, наперебой наказывали учиться хорошо, не отставать от своих сверстниц, расти хорошим человеком.
Все было готово к отъезду. Альяс, взяв плетку, пошел к своей лошади, но вдруг остановился, внимательно разглядывая дерево, растущее перед домом. Все повернулись в ту же сторону, недоумевая, что так заинтересовало Альяса.
— Напрасно, кажется, мы едем в Сухум, — наконец вымолвил Альяс. — Видите эту птичкупеструшку на ветвях дерева? Она, порхая с ветки на ветку, спускается с вершины. Это не к добру. Птицато уж не обманет! Но раз решено ехать, откладывать не стоит.
Соседи и сами видели, что птичка предсказывает неудачу, но вслух никто этого не высказал.
— Чепуха! Птица не может знать, что случится с нами, — раздался чейто голос.
Альяс быстро вскочил на лошадь.
Камачич исподлобья посматривала на мать, у которой глаза покраснели от слез. Но Есма стояла спокойно, делая вид, что все идет как надо.
— Чтобы подбодрить девочку, один из соседей воскликнул:
— Как же это ты, Камачич, уезжаешь, не показав нам, какой ты джигит?
Девочка несколько раз лихо проскакала по двору. Но видно было, что она делает это без особой охоты.
После этого отец, дочь и Лагустан выехали со двора. Долго еще неслись вслед отъезжавшим пожеланья всякого добра.
Слезы Есмы, которые она так долго прятала от дочери, теперь хлынули градом.
-----------------------------------------
(1) В колобке; смысл поговорки: все может быть.

XIII

ПО ДОРОГЕ В СУХУМ

Альяс нагнал дочь, ехавшую впереди, и пытливо заглянул ей в лицо. Камачич быстро отвернулась, но не успела скрыть слез.
Чтобы чемнибудь развлечь дочку, отец стал рассказывать ей о Сухуме: как хорош город, какие там замечательные дома.
— В городе, — говорил он, — люди разъезжают в фаэтонах и на телегах. В школе много маленьких девочек. Они читают разные книжки, а потом весело играют друг с другом.
Время летело быстро. Рассказ отца увлек Камачич, и она не заметила, как к ним присоединились Луман и Алхас.
— Вотте на! — с досадой воскликнул Альяс, увидев Алхаса. — Угораздило же нас встретить тебя! С первой минуты, как мы двинулись в путь, все как будто предвещает нам неудачу... Во дворе — пеструшка, а только отъехали — попался ты.
— Что ты, что ты! — шутливо ответил Алхас.— Я совсем уж не такой неудачник, как обо мне говорят.
— Понапрасну клевещут на него люди, сочиняя всякие небылицы, — заступился за товарища Луман. — Вот послушай, я тебе коечто расскажу о нем.
— Расскажи, Луман, расскажи. Авось, наконец, поймут, что я ни в чем не виноват, — смеясь, проговорил Алхас.
— Клянусь тобой, не буду обвинять невиновного! Слушайте. Примерно неделю назад я срубил в лесу дерево и, обтесав его, приготовил доску. Вдруг подходит ко мне какойто человек и говорит: «Желаю успеха». Подняв голову, смотрю — Алхас. Не успел он вымолвить: «Хорошая у тебя доска», — как она с треском раскололась по всей длине. Ну, разве после этого не правы те, которые говорят, что встреча с Алхасом предвещает неудачу?
Тут Луман подмигнул и состроил такую гримасу, что все расхохотались. Даже Камачич, у которой все еще тяжело было на сердце, слегка улыбнулась. Beселые молодые люди вскоре распрощались. И снова наши путники продолжали дорогу втроем.
Некоторое время скакали молча. Потом заговорил Лагустан:
— Люди говорят, будто у этого парня дурной глаз. А я не совсем верю таким вещам. И все же недавно со мной произошел необыкновенный случай! Пожалуй, он не заслуживает особенного внимания, но я всетаки расскажу, чтобы скоротать путь. Когда князья устраивают свадьбы, то они никак не могут обойтись без нас, крестьян. Так вот недавно Кычин задумал сыграть свадьбу. Он попросил меня съездить в Атары к Уармату и привезти две бочки вина. Запряг я двух больших буйволов в новую арбу, приехал к Кычину за бочками. Он вкатил на арбу две громадные бочки. Выезжаю из ворот, а навстречу идет Шабан. О нем все говорят, что он вестник неудачи. Я этому не верил... Еду по лесу, пою во всю глотку. Вдруг вижу, стоит дуб, а на нем, на аршин от земли, дупло. И вылезает из этой дырки множество крупных ос. По правде сказать, никогда в жизни я не видел и не слышал об осах такой величины — прямо воробьи, а не осы! Остановил я буйволов и смотрю на ос, как на диковинку. И уж не знаю почему — лесной ли дух меня подтолкнул, или колдун надоумил, — но решил я взять топор и ударить по дуплу, чтобы выбить этих ос. Размахнулся топором и со всего плеча хватил по дереву. И посыпались осы, да столько, что не могу передать словами! Я и ахнуть не успел, как они всем роем облепили меня! Коекак с грехом пополам вскарабкался я на арбу и, слегка приоткрыв глаза, увидел, что на буйволах тоже роятся осы. Они жалили так свирепо, что буйволы пустились вскачь, не разбирая дороги, прямо в лес. Я лег животом на арбу. Пронеслись мы под большой веткой. Меня она только слегка задела, зато так ударила по бочкам, что разбила их вдребезги и даже арбу покалечила, проклятая! А когда я думал, что всякая опасность уже миновала, арба налетела на дерево и разлетелась в щепки. Буйволы разорвали упряжь и удрали в лес, а я взлетел вверх тормашками и упал рядом с разбитой арбой. Глаза мои так распухли, что я уже не мог их открыть. Халил нашел меня и отвел домой. Пока мы шли, я окончательно распух. Не поймешь, где у меня глаза, где нос. Мне потом долго смазывали лицо и руки кислым молоком с солью. Вот как искусали меня осы! А буйволов удалось найти только на второй день.
— Эх ты, Лагустан! — насмешливо сказал Альяс. — Думаешь, что все это случилось от дурного глаза? А ведь ты сам решил подраться с осами. Вот они и объявили тебе войну.
Лагустан сокрушенно покачал головой и промолчал. Когда путники выехали на шоссейную дорогу, как раз подъехал дилижанс.
Лагустан, взяв лошадей за поводья, собрался в обратный путь. Альяс остановил его.
— До моего возвращения присмотри, пожалуйста, за моим скотом, — попросил Альяс.
Попрощавшись с соседом, он вместе с дочкой сел в дилижанс.
Камачич немного забылась. По дороге она расспрашивала отца обо всем, что попадалось им навстречу. Интересовали ее и реки, и мосты, и дома. Незаметно отец и дочь добрались до Сухума. Сойдя с дилижанса, они пошли к своему родственнику Махазу. Радостно приветствовали они друг друга. Альяс поднес Махазу гостинцы, которые заботливыми руками приготовила Есма.
Полились бесконечные разговоры. Узнав, с какой целью приехали гости. Махаз, оставив Альяса и Камачич, ушел из дома. Вскоре он вернулся с человеком, который взялся составить прошения начальнику округа и начальнице женской прогимназии.
Рано утром Махаз повел Альяса и Камачич в прогимназию. Долго сидели они, дожидаясь начальницы, но она так и не показалась: посетителям объявили, что начальница сегодня занята. Тогда друзья отправились к начальнику округа. Здесь их тоже попросили подождать — прием посетителей еще не начинался. Томительно тянулось время. Камачич притихла, прижалась к отцу. Вот наступил долгожданный час. Но и здесь их к начальнику не допустили.
Боясь утомить девочку, друзья вернулись домой. Делать было нечего. Через несколько часов они снова пошли к начальнику округа. И опять человек, стоявший у двери, отказался пропустить их.
— Мы приехали издалека, у нас серьезное дело. Передай начальнику: пусть примет, — упрашивали его Махаз и Альяс.
— Откуда бы вы ни приехали, начальник не примет. До вас понаехало много людей, но и те еще не попали на прием. Не видите разве, сколько здесь народу? И во дворе дожидается столько же, — был неумолимый ответ.
Но Альяс и Махаз продолжали настаивать на своем. Ведь они здесь были еще утром, гораздо раньше других... На это чиновник сухо сказал:
— Вы приехали сегодня, а другие посетители ждут со вчерашнего дня.
Альяс махнул рукой. Он уже потерял надежду добиться приема у начальника. Посоветовавшись, приятели решили снова пoйти к начальнице прогимназии.
Там их встретили знакомой фразой:
Начальница занята. Подождите немного.
— Это «немного» не имело конца. Когда друзьям надоело бесплодное ожидание, они в третий раз зашагали к начальнику округа. День близился к концу, а в приемной и во дворе начальника все еще толпились утомленные люди. Нечего было рассчитывать на то, чтобы сегодня покончить с делами. Недовольно ворча, разочарованные, друзья побрели домой, едва передвигая ноги.
На следующий день Альяс вместе с родственником снова явился в прогимназию. На этот раз они услышали, что начальница занята на совещании и уже никого сегодня принять не сможет. Хорошо знакомой дорогой друзья перекочевали в окружное управление и грустно уселись под тенью дерева, рядом с такими же просителями, покорно ожидавшими, когда начальство обратит на них свой благосклонный взор.
В изнуряющем ожидании потерян был и этот день.
Наступил третий день, а с ним все те же хлопоты. Толпа просителей у двери начальника поредела; одни, ожидавшие по нескольку дней приема, прожились, другие заболели маляриеи. И в том и в другом случае не оставалось ничего иного, как вернуться домой. Тем, кто пришел сегодня, сообщили: «Подавайте прошения». Вместе с другими подал прошение и Альяс. Время тянулось томительно. Наконец вышел чиновник и стал возвращать прошения, вкривь и вкось перечеркнутые резолюциями начальства. На заявлении Альяса рукой начальника округа было начертано: «Рассмотреть начальнице прогимназии».
Альяс понял: заколдованный круг замкнулся. Этим путем ему ничего не добиться. Выход был один; поговорить с начальником лично. Махаз сделал попытку проникнуть в кабинет, но все его старания кончились ничем.
Снова побрели в прогимназию. Маленькая Камачич, с трепетом ждавшая решения своей судьбы, следовала за старшими.
Если бы пришлось ни с чем вернуться домой, она вряд ли пожалела бы об этом. Много плохого наслышалась она о начальнице прогимназии за эти дни. Люди, близко ее знавшие, говорили, что начальница не любит детей, строга и резка с ними. Дети платят ей той же нелюбовью и боятся каждого ее движения, каждого слова.
Опять потянулись долгие минуты ожидания. Начальница прогимназии, по всему видать, не спешила. Тогда Альяс попросил передать ей, что в приемной ждут люди с приказом от самого начальника округа. Это произвело желанное действие. В комнату вкатилась толстая женщина с черными подпухшими глазами и косой вокруг головы. На ней было строгое черное платье, перехваченное в талии поясом с широкой пряжкой. Поблескивая стеклами очков, начальница грубо спросила:
— Кто здесь дожидается меня?
— Это мы, — ответил Махаз и тут же, указывая на родственника, велеречиво стал объяснять, что Альяс хочет отдать свою дочь в школу.
Все было тщетно! Черная женщина, не слушая, повернулась к просителям спиной и скрылась в дверях.
— Махаз, ты, я вижу, стараешься напрасно. Эта женщина, способна выслушать только тех, кого она боится. Я сгораю от стыда при мысли, что все эти дни напрасно беспокоил и отрывал тебя от работы, — печально проговорил Альяс.
Но пока друзья полушепотом разговаривали, черная женщина показалась снова и резко спросила, кто тут Альяс.
— Я, — отозвался Альяс и сделал шаг вперед.
— Вопервых, документ о годе рождения девочки, приложенный к твоему прошению, недействителен. Нужно взять справку от священника. Вовторых, ты слишком поздно подаешь заявление. Мы еще вчера рассмотрели все крошения, и сколько можно было принять детей, столько приняли. Теперь придется подождать до будущего года.
— Вы принимали детей вчера, а я толкусь около ваших дверей уже третьи сутки. Почему меня никто не хотел выслушать? Справку от священника я принести не мог, его не было в селе. Но я принес бумагу с подписями старшины и сельских судей...
Заметив, что женщина его не слушает и собирается уйти, Альяс поспешил прибавить:
— Если я в будущем году привезу дочь, вы ее примете?
— К чему столько разговоров? — последовал ответ. — В этом году время упущено. Привози дочь в будущем!
Сказав это, женщина скрылась за дверью.
Альяс очень расстроился.
— Эх, дорогой Махаз! Говорят, абреки, убежавшие из селения в лес, — преступники. Но когда кругом творятся такие дела, грешно, помоему, осуждать абреков. Вот уж третий день, как я таскаю свою дочь по городу, мучаю не только ее, но и себя, отрываю тебя от дела, а начальник округа или эта вот женщина не только ничего не сделали для нас, но даже не желают разговаривать с нами почеловечески, даже на глаза не показываются. Подобно человеку, побывавшему в Псху и вернувшемуся ни с чем, придется и мне с дочкой ни с чем вернуться в село, где нам стыдно будет посмотреть в глаза соседям. Было б куда справедливей, если бы такое начальство совсем не существовало на свете, — грустно говорил Альяс.
Камачич внимательно прислушивалась к словам отца. Махаз сочувственно покачал головой и взял Камачич за руку.
— Все это так, конечно, но будет лучше, если мы пойдем домой, — сказал он.
Альясу ничего другого не оставалось, как согласиться.
На следующий день рано утром Альяс и Камачич собрались в обратный путь. Альяс купил жене и дочери материи на платья и вместе с Камачич и Махазом отправился к остановке дилижанса.
Дилижанса еще не было. Здесь тоже приходилось ждать. Друзья сели на обочине дороги и повели тихий разговор.
— Вчера ты сказал одну вещь, которую я не понял, — начал Махаз. — Что означают слова: человек, побывавший в Псху, ни с чем вернулся обратно?
— А вот что они означают. Некий князь позвал слугу, — а слуга этот был очень глуп, и сказал ему: «Отправляйся завтра в Псху». Однако он не рассказал, зачем посылает его туда, отложил это на завтра. Глупец, поразмыслив, решил: «Стоит ли мне ждать до завтра? Завтра, наверно, будет жарко. Пойдука я лучше нынче ночью; если я раньше приду в Псху, то и хозяин мой будет доволен». Он отправился в путь той же ночью и на следующий день пришел в Псху. Тут только он вспомнил, что не знает, в чем состоит поручение хозяина. Но все же решил явиться к местному князю. Когда на княжеском дворе его начали расспрашивать, зачем он пришел, слуга ответил: «Меня прислал к князю мой господин». А на вопрос: «Зачем прислал?» — глупый слуга откровенно сознался, что отправился в путь, так и не узнав о поручении. «Чем раньше я приду, — думал я, — тем больше будет доволен мой хозяин. Так я и поступил. Да вот беда — не успел спросить, зачем меня посылают». Князь, подумав, серьезно ответил: «Ну, я знаю, в чем дело. Мы с твоим господином договорились; он давно просил меня послать ему вон тот большой камень, что лежит поодаль. Видишь? Возьми его с собой, да смотри поторопись и не разбей по дороге». Слуга решил, что все так и есть, и с превеликим трудом приволок камень своему князю.
— Я тоже слышал эту историю, сейчас припоминаю, — сказал Махаз, громко рассмеявшись.
Подошел долгожданный дилижанс. Махаз и Альяс крепко обнялись. Махаз поцеловал Камачич, подарил ей конфет, немного денег и бережно усадил на скамеечку дилижанса.
Альяс от всего сердца поблагодарил Махаза за его помощь и гостеприимство. Кучер зачмокал, взмахнул кнутом, и пара лошадей медленно потянула громоздкую повозку, битком набитую людьми.

XIV

НЕКРЕЩЕНЫХ В ШКОЛУ НЕ ПРИНИМАЮТ

Альяс сокрушался о том, что Камачич потеряла целый учебный год. Но кому он мог пожаловаться?
«На всякий случай нужно добыть бумагу о рождении дочки. В будущем году понадобится. Уж лучше подготовиться заранее!»
Рассудив так, Альяс пошел к священнику.
— Твое отсутствие помешало мне в этом году пристроить дочку в школу. Когда я пришел за бумагой, тебя не оказалось дома и мне пришлось взять бумагу с подписями старшины и судей. А в школе говорят: нужна бумага от священника. Оказывается, для школы наши старшины и судьи ничего не значат... — говорил Альяс, пытаясь лестью задобрить своего собеседника.
— Эх, Альяс, неужели ты не знал таких простых вещей? Священник — государственное лицо. А старшина и сельские судьи — люди, которых выбирает деревня. Выбирают их Торкан, Мушаг, ты и другие крестьяне, подобные тебе. А у меня духовный сан, — ответил священник и с достоинством выпрямился.
— Ничего не скажешь, это в самом деле так, — подтвердил Альяс, побаиваясь, что священник откажет ему в справке.
— Что ж, я напишу бумагу, если это потребуется. За мной остановки не будет, — самодовольно пообещал священник, видя, что Альяс смущенно переминается с ноги на ногу.
— Если можно, не откладывай этого дела, напиши справку сегодня же. А то отложишь, и, глядишь, опять тебя не окажется в селении. Прости, что затрудняю тебя, но ведь и мне каждый день ходить убыточно! — взмолился Альяс.
— А вот посмотрим в книгу, посмотрим... — с важностью ответил священник и начал перелистывать книги церковных записей.
Долго переворачивал он страницы, потом вскинул глаза на Альяса и развел руками.
— Не нахожу записи о рождении твоей дочери. Она некрещеная, должно быть?
— Кажется, мы не крестили, — пробормотал Альяс.
— Кажется! — с возмущением воскликнул священник.— Если не крестили, то как она может быть записана в книге! Откуда же я могу знать год ее рождения?
— Год ее рождения знают здесь все; и Торкан, и Мушаг, и другие крестьяне. Разве ты им не веришь? Позови их к себе, спроси. И запиши, что они скажут. А потом выдай мне бумагу, — взволнованно просил Альяс.
— Эх, Альяс! Чадо заблудшее! Напрасно ты думаешь, что я тебе не верю. Но если девочку не крестили, то справку, о которой ты просишь, выдать нельзя.
— Лучше бы я задолжал тебе, чем слышать такие слова! — с отчаянием воскликнул Альяс. — Ведь для меня устроить крестины — очень тяжелое дело. Нужно взять когонибудь воспитанником(1), истратить кучу денег. А где я возьму их? Если только можно, выдай бумагу так, уж позволь какнибудь обойтись без крестин. Всю жизнь буду тебе благодарен!
Священник сердито замотал головой. Разговаривали они долго, и чем дольше говорили, тем больше и горячились. Но уговорить священника Альясу так и не удалось. Он уже собрался уходить, когда священник вдруг остановил его:
— Подожди, мне вспоминается чтото...
И снова принялся внимательно рассматривать церковные книги.
— Альяс, а ведь ты и не обвенчан. Тебе обязательно надо венчаться, — сказал он наконец, захлопнув книгу.
Альяс возмутился. Этого еще не хватало! Слыханное ли дело, чтобы муж и жена венчались на старости лет? Даже поговорка такая есть: «Из старой лошади не сделаешь иноходца».
— Да это же срам! Уж лучше умереть, чем мне, старику, венчаться, как молодому. Не для того я пришел к тебе, чтобы ты чинил мне всякие помехи, а затем, чтобы помог. Ради того, чтобы отдать дочку в школу, не стану венчаться. Пусть меня опять посадят в тюрьму, все равно я не стану венчаться! Люди нас засмеют! Не задерживай меня, я спешу. Приду в другой раз, тогда, может, договоримся. Я еще согласился бы на крещение дочки, но ведь тебе этого мало. Ты хочешь, чтобы мы, старики, повенчались на потеху всему миру. А этого я не могу... Срам! А о крещении девочки посоветуюсь с семьей...
Альяс, грустно опустив голову, вышел во двор. Подойдя к калитке, он вдруг резко повернулся и зашагал назад.
— Я вернулся, чтобы знать твердо. Крещение дочки, о котором ты мне толкуешь, нужно для того, чтобы ее приняли в школу. Без этого ее не примут. Ведь так? Это мне понятно. А зачем нужно венчание? Вот этого я никак в толк не возьму. Объясни, сделай милость, к чему оно? Как видишь, я уже стар, много видел на свете, а для чего нужно венчание — не знаю.
Священник покачал головой и заговорил:
— Альяс! Муж и жена могут считаться законными супругами только с той минуты, когда свершится таинство венчания. После этого таинства они уже не вольны разойтись, когда им вздумается, или сойтись снова. Раз обвенчались, то развод не может быть узаконен без согласия святейшего синода.
— Значит, только для этого и нужно венчаться? — спросил Альяс.
— Да, сын мой, для этого и венчаются.
— Ай, Куаста! Если бы то, что ты сказал, я услышал от когонибудь другого, кто не знает наших обычаев, кто недавно приехал к нам, это было бы понятно. Но тебе я просто удивляюсь. Если венчание нужно только для того, о чем ты говорил, то нечего морочить мне голову. Если ты созданье божье, отвяжись от меня, не доставляй мне лишних хлопот! И еще одно скажу тебе, Куаста. Ты — священник, наш отец, но того, что ты мне наговорил сегодня, никому больше не говори. Не то накличешь на себя беду.
— Но что же богопротивного я сказал тебе? — воскликнул Куаста. Он заметно струсил и изо всех сил старался не показать этого возбужденному Альясу.
— Как что сказал? По твоим словам выходит, что дочь моя и жена — незаконные люди. Можно ли сильнее оскорбить? Я знаю некоторых наших крестьян, которые за такие слова способны разбить голову. Нет, остерегись, не говори нам, будто наши жены и дети незаконные люди. Из этого ничего хорошего для тебя не получится...
— Ничего не поделаешь, таков закон, — с деланным смирением ответил Куаста. — В книге записано, что жены считаются законными только после венчания. Не обвенчаны — незаконны. Если у необвенчанных рождаются дети, которых к тому же не крестили, то они тоже считаются незаконными.
— Закон этот очень плох, — мрачно сказал Альяс. — Да знаешь ли ты, что это такое — незаконные дети? Не доводи нас до греха! Если кто женится — записывай в книгу. Если нужны свидетели — призови их. Если дети родятся — поступи так же. Но неужто обязательно надо идти в церковь, чтобы жениться? Там собирается много народу. Приходится стоять у всех на виду, напялив на голову какието штуки с рожками. Потом надо кружиться по церкви. А главное, для венчания нужен воспитанник родом из князей(2). Князьям и скот пригони в подарок, и торжественный пир устрой. Но дело на этом не кончается: до самой смерти прислуживай князьям, оставайся их рабом. И на крещение нужно позвать князя, поднести eму подарки, сделаться его слугой до конца жизни. Не так ли?
— Но ведь не для тебя одного, для всех такой закон, — ответил священник, опуская глаза.
— Не знаю, для кого этот закон хорош. Для нас это плохой закон. Такой закон разоряет нас до нитки, превращает нас в княжеских слуг. Может быть, закон хорош для князей, хорош для попов? Ведь вы на этом законе зарабатываете. А нас он губит, уж слишком тяжел и увесист. Такто вы устанавливаете хорошие законы!
Альяс дрожал от сдерживаемого гнева.
— Закон установлен для всех, не только для тебя, — повторял священник, все еще не решаясь поднять глаза на Альяса.
— Знаю, знаю, что закон не только для меня писан! Но скольких бы людей он ни касался, он все равно никуда не годится! Да что говорить! Выходит, ты действуешь по поговорке: если сила на моей стороне — пляши.
И Альяс, резко повернувшись, вышел вон.
----------------------------------
(1) То есть породниться.
(2) Шаферами на свадьбу обычно приглашались люди из высшего сословия.

XV

У НЕВЕНЧАННЫХ ДЕТИ НЕЗАКОННЫ

Только к вечеру, угрюмый и злой, Альяс добрался до дому.
— Что с тобой? Поп обругал, что ли? — тревожно спросила Есма. Она никогда еще не видела мужа в таком состоянии.
— Лучше бы он меня ударил! — сердито ответил Альяс.
Потом, смягчившись, заговорил более спокойно:
— Поп сказал, что мы не венчаны по закону и что дочка наша некрещеная. А если так, то выдать ей бумагу о рождении, метрикой бумага называется, никак нельзя. Как тебе это нравится? А ведь для крещения, сама знаешь, воспитанника нужно найти! Что может быть хуже?
Жена молчала, а муж продолжал, снова разгорячаясь:
— Ни поп этот длиннобородый и никто из других начальников не отнесся к нам почеловечески. Когда приехал в Сухум, начальник округа не допустил меня пред свои светлые очи, а начальница школы говорила со мной так, будто я убил ее отца. И во время разговора показала мне спину, чтоб ей сгнить заживо.
Есма грустно смотрела на мужа.
— Давно толкую: брось это дело, — проговорила она. — Напрасно ты хлопочешь. Ничего из твоих хлопот не выйдет. Но ты не хочешь меня слушать. Нука припомни, кто из крестьянских дочерей учился в школе? И начальство и ученье только для больших людей. Как ты рискнул равняться с ними?
— Верно! Не видел я ни одной ученой крестьянской дочери, — согласился Альяс. — Но ведь это вина их родителей. Они чуть что и уже опускают руки. А я твердо порешил: пока не обдеру себе ноги до колен, не брошу этого дела!
— Ну что ж! Говорят, счастливый случай прячется и в ахампале. Может, случай выручит и тебе посчастливится пристроить дочь. Но идти в церковь венчаться — об этом ты и не заговаривай лучше.
Тут голос Есмы зазвучал резко и решительно.
Потом она добавила мягко:
— Дочку окрестить я согласна. Только давай об этом поговорим позже, когда ты успокоишься.
Вечером, загнав скот в хлев и задав ему корм, они возобновили разговор.
— Кого же мы пригласим в крестные отцы? — спросила Есма. — Князя мне не хочется: слишком дорого это будет стоить. Князь замучает нас как родню, всякими требованиями. Его и угощать нужно и развлекать, а это мне не под силу. Кроме того, не забудь, князьям всегда подавай подарки, а помощи от них не жди.
— Мне тоже нет охоты возиться с ними, — сердито ответил Альяс.
Маленькая Камачич, внимательно слушавшая родителей, вмешалась:
— Давайте позовем писаря Левана. Он научит меня читать и писать. Он хороший.
— Вот чьи слова мне по сердцу! — воскликнула Есма. — И в самом деле, если поп без крещения не дает метрики, позовем в крестные писаря. Родители его славные, трудолюбивые, веселые люди...
Альяс тут же согласился с женой.
— Пусть все болезни твои перейдут на мать, — ласкала Есма дочку. — Ведь ты куда умней и лучше, чем мы, рассудила обо всем.
Альяс раздумывал вслух:
— Все у нас как будто в порядке, все наготове. Дело за одним: пригласить Левана. Думаю, он не откажется записаться к нам в родню. Только вот что: толком я так и не расспросил попа о венчании. Здесь дело серьезное, надо знать, верно ли поп говорит. Вот пройдет некоторое время, пойду к нему опять, поговорю.
— Нет, нет, — заволновалась Есма, — о венчании ты больше и не заикайся! Да как это так: под старость стоять рядом в церкви и венчаться соседям на смех? Пусть все идет как идет, только ты не береди мне душу!
— Да разве я спорю с тобой? — поспешил согласиться Альяс. — Никуда я не пойду.
И всетаки пошел к священнику. Поначалу разговор не вязался и только раздражал собеседников. Альяс и священник говорили, казалось, на разных языках и не могли понять друг друга. Но стоило Альясу обмолвиться, что у него все готово для крестин и что крестным будет писарь Леван, как священник заметно оживился.
— Что ж, это хорошо, — с улыбкой пробормотал он, предвкушая немалую поживу.
— А когда окрестим дочку, получу я справку? — наступал Альяс на священника.
— Как ты не хочешь понять, Альяс: для зачисления в школу справки о крещении мало. Как ты не возьмешь этого в толк? Ах ты, господивладыко! — опять начал сердиться священник.
— Что же еще нужно, чтобы бог проклял это дело!
— Нужно, чтобы ты обвенчался. Без этого справка о крещении недействительна.
— Почему?
— Да потому, что у невенчанных дети незаконные.
— Вот как! Кто же моя дочь, как ты считаешь?
— Твою дочь, не обижайся, Альяс, я считаю незаконной.
Разозлившись, Альяс схватился за рукоятку кинжала. Священник испуганно вскочил и чтото невнятно забормотал, видя, что дело принимает плохой оборот.
— Как же так? Лучше бы ты убил меня, чем говорить это!
— Разве я говорю, что Камачич не твоя дочь или что не твоя жена ее родила? Я говорю только, что если ты не венчан в церкви, то дочка твоя, согласно закону и божьему завету, преподанному нам, священнослужителям, не имеет права на справку о законном рождении. Вот и все, что я хотел сказать. А во всем прочем твоя дочь такое же творение нашего создателя, как и все мы, грешные. Не возводи на меня напраслину, я не думаю, что не ты ее отец. Конечно, отец — ты.
— Но в нашем селе многие не венчались. Что ж, их дети тоже незаконные?
— По вашему — законные, а по нашим каноническим правилам — незаконные, потому что отцы их и матери уклонились от таинства венчания. Разве это трудное дело, Альяс? В тот день, когда будешь крестить дочку и придешь ко мне с крестным отцом и женой, я тебя заодно мигом обвенчаю. Ведь это же пустяк.
— Какой же это пустяк? Мы, старики, должны венчаться в церкви! Разве это пустяк? Руку даю на отсечение, моя хозяйка не согласится венчаться, даже если я решусь...
— Венчание не позор для христианина, а святое таинство. Дай бог тебе почаще в жизни соприкасаться с величием божьим. А кроме того, я дам тебе справку, которую везде примут, куда бы ты с ней ни пошел. И дочь свою сумеешь определить в школу, она научится грамоте, просветит свой разум, станет человеком, — убеждал священник.
— Я понимаю пользу твоих советов и всетаки, признаться, не знаю, как мне поступить, — не сдавался Альяс.
По дороге домой он продолжал размышлять над словами священника. Все, видно, сводится к одному: нужно обвенчаться, крестить дочку — и тогда бери у попа любую справку, эту справку примут везде, и Камачич будет учиться в школе, выбьется в люди...
«А если я откажусь от венчанья, как от позора, то этим закрою дочери дорогу. Всю жизнь она будет меня упрекать. Уж лучше согласиться. Такое уж дело...»
Едва Альяс вошел в дом, как жена накинулась на него с расспросами. Муж отмалчивался. Прошло немало времени, прежде чем у него появилось желание говорить. Неторопливо и подробно он рассказал жене о своей беседе со священником.
Есму поразили слова мужа.
— Наверно, поп ловко уговаривал тебя, — твердила она с горечью. — Теперь я вижу, что ты не прочь обвенчаться. Только этого не хватало — венчаться на старости лет! Дай бог попам дождаться времени, когда им сбреют бороды.
— Но ведь поп здесь ни при чем. Если я хожу к нему, то затем только, что хочу обучить нашу дочку чтению и письму.
— Ну, уж эти двое, поп да дьякон, ничего тут не сделают. Только напрасно выставишь нас в церкви на общее посмешище.
— Зато дочь обучится грамоте, а я готов ради этого хоть два раза обвенчаться. Неужели ты не понимаешь, какой будет для нас почет — образованная дочка. А для нее самой? Разве это плохое дело — прожить жизнь образованным человеком?
— А вот обучится грамоте и начнет писать мальчикам письма. Увидишь! Увидишь, как она прославит твое имя!
Выпалив это, Есма слегка стукнула по голове Камачич, молча кроившую платье для куклы.
— Видно, вам больше нечего делать, как только смеяться надо мной, — обиженно сказала Камачич и села по другую сторону очага.
— Что ты шьешь? Мы считаем тебя уже взрослой девушкой, а ты обшиваешь кукол, — засмеялся Альяс. — Ну, на чем же мы порешим?
И снова потянулся разговор о том, как окрестить дочку, как обвенчаться. Есма поняла, что Альяса уже не собьешь, он решился венчаться. Она согласилась. Как ни упорствуй, а дочери надо помочь.
Вскоре после этого разговора Альяс поделился своими планами с писарем Леваном и пригласил его в крестные отцы. Тот, разумеется, сразу согласился. Породниться с Альясом для него большая радость и честь, сказал он.
Все было подготовлено для обряда. Договорились со священником и окончательно установили день венчания. В назначенное время родители Камачич отправились в сопровождении писаря в церковь и скромно, без всякого торжества, обвенчались. После этого вернулись домой, позвали соседей и окрестили дочку.
Всю ночь продолжалось веселье: танцевали, смеялись вдоволь. А когда пили за здоровье маленькой Камачич, то вспомнили значение ее имени и все, что говорилось при рождении девочки. Ведь ей пожелали тогда, чтобы в мужских делах она была достойнее мужчины, но никогда не позорила и достоинства женщины. А теперь все желали ей успешного ученья: пусть научится работать на благо родного народа и пусть цветущее здоровье никогда не покидает ее.
Священник, сидевший тут же, добавил:
— Пусть она будет верной дочерью церкви и борется за чистоту христианской веры.
— Как ты сказал? Ты, вероятно, хочешь сказать, что она неверная дочь церкви и борется за ослабление поповского влияния? — ядовито заметил Леван.
— Эх, Леван! И тайно и открыто, всегда ты говоришь греховные вещи. Видно, не зря ходят о тебе слухи, что ты водишься с социалистами, — рассердившись, пробормотал поп и покраснел как мак.
— Возможно, так оно и есть. Я — социалист. Только уж ты не говори об этом вслух, не поднимай этого разговора здесь, на людях. Недавно на эту тему беседовал со мной начальник. Теперьто я буду знать, кто наябедничал ему.
— Что значит наябедничал? Как ты смеешь возводить на меня такой поклеп?! — Священник вскочил со стула и, размахивая руками, бросился к выходу.
Елееле Альяс упросил его остаться. Затем, нагнувшись к Левану, сказал вполголоса:
— Очень тебя прошу, не омрачай наш маленький праздник, не ссорься с попом!
Гости поддержали Альяса, помирили спорщиков, и пир продолжался своим чередом. Только на рассвете гости разошлись по домам, пожелав хозяину всяческих благ.
Когда хозяева остались одни, Альяс сказал жене:
— Мы немало потратились на это дело, и хлопот много было. Видишь, как успешно окрестили дочку, обвенчались чин чином, по всем правилам. Но зато я теперь уверен: Камачич примут в школу, и она станет человеком!
— Я бы тоже хотела, чтобы после всех наших хлопот дочка получила образование, — задумчиво проговорила Есма.
Альяс воодушевился;
— Уж теперьто я не боюсь, что ее не примут! Только одно меня беспокоит: в прошлом году в прогимназии спрашивали, умеет ли Камачич читать и писать. А вдруг теперь скажут: «Да она у вас неграмотная», — и опять не пустят ее на порог?
— Что ж ты хочешь сделать?
— Наш новый родственник из другого села. Здесь у него ни отца, ни матери. Живет он в доме старшины. Если мы попросим его жить у нас, и для него будет лучше и для нашей малютки. Он ее научит азбуке. Пусть тогда попробуют не принять ее в школу.
— Ты и во сне и наяву только и думаешь, что о школе. Больше тебя ничто не интересует. Ну, уж делай так, как задумал. Посмотрим, что скажет Леван.
— За Левана не бойся, он не откажется. Тем более теперь, когда мы стали родственниками. Но и до этого он не раз говорил, что хорошо бы ему жить у нас. Ты ведь знаешь характерец старшины? Это просто удивительно, как Леван до сих пор мог уживаться с ним под одной крышей. Только ты пока ничего ему не говори.
Дней через десять Альяс и Леван встретились на сходе. Поговорили о Камачич, о том что пора учить ее грамоте, о старшине и его необузданном нраве. Леван с большой охотой принял приглашение Альяса. Вскоре он перебрался к Альясу на жительство и с первого же дня начал обучать Камачич чтению и письму.
Альяс весь преобразился от радости. Он чувствовал себя чуть ли не властителем всего мира. Земля казалась ему собственной обувью, небо — шапкой...
Ко времени отъезда в город Камачич научилась свободно читать и писать. Ну, теперь ничто и никто не помешает ей поступить в школу!

XVI

СНОВА В СУХУМЕ

Время исчисляется одинаково и для занятых людей и для бездельников, только не для всех людей летит оно с одинаковой быстротой. Камачич не теряла времени даром. Она научилась читать, писать и решать задачи. Правда, русский язык давался ей с трудом, потому что
в доме не слишкомто хорошо говорили порусски. Впрочем, не только в доме Альяса — пожалуй, во всем селении не было человека, свободно говорившего порусски, если не считать Левана. Благодаря ему за короткий срок Камачич научилась довольно правильно разговаривать на русском языке. Она была ученицей способной и прилежной.
Леван своевременно отправил в сухумскую прогимназию прошение от имени родителей Камачич, приложив к нему справку о годе рождения и свидетельство о крещении девочки. Камачич казалось, что время летит как птица; не успела она оглянуться, как настал час отъезда в Сухум.
Чуть свет поднялась Камачич. На этот раз собрался ехать с ними и Леван. Если девочке вообще суждено попасть в школу, то ее примут именно в этом году. В Сухуме живут не только чужие люди; есть там и родные и знакомые, они помогут. Да к тому же она хорошо подготовлена для учения.
Плотно закусив, Альяс, Камачич и Леван сели на коней.
Солнце еще не зашло, когда они прибыли в Сухум и остановились у Махаза.
Утром вместе с Махазом отправились в прогимназию. С трудом пробились к начальнице и снова вручили ей заявление, заверив при этом, что девочка неплохо читает и пишет. Альяс представил начальнице Камачич.
— Завтра мы рассмотрим вашу просьбу. К этому времени прибудет и начальник округа. И завтра или послезавтра вы сможете получить ответ, — неприветливо ответила начальница.
Друзья сочли, что такого заверения мало, и подали отдельно прошение начальнику округа. Это их успокоило и придало уверенности в том, что хлопоты увенчаются успехом.
Вечером Махаз повел своих гостей в биограф(1) посмотреть живые картины. Эти картины произвели на них глубокое впечатление.
Настал новый день. Рано утром все уже были у дверей прогимназии. До вечера ждал Альяс ответа, но так ничего и не узнал. «Наверно, опоздал начальник округа», — подумал он.
Но то же повторилось и на третий день. Друзья сидели в прогимназии до позднего вечера, а дело не сдвинулось ни на шаг. Просителей набилось много. Коекто ворчал, исподтишка выражая недовольство, но протестовать громко никто не решался.
Только на четвертый день в полдень к ожидающим вышла женщина (Махаз сказал, что это одна из преподавательниц школы) и, развернув длинный список, приготовилась читать его.
Просители окружили ее тесным кругом.
— Такието здесь? — громко назвала она фамилии и, получив утвердительный ответ, продолжала: — В приеме отказано.
— Почему?
— Девочке только восемь с половиной лет. Она не подходит по возрасту. Таких маленьких мы не принимаем.
— Почему?
— Как вы не поймете!.. Маленькие дети не могут одеваться сами, не могут присмотреть за собой. А нянек в прогимназии нет. По таким же причинам отказано в приеме... — и она перечислила еще несколько фамилий.
Назвав фамилию Камачич, женщина заявила, что эта девочка уже переросла: ей одиннадцать лет, а знает она слишком мало...
— Что же это такое?! — воскликнул Альяс. — В прошлом году вы говорили, что девочка не доросла, в этом году говорите, что она переросла. Она знает мало? Но если бы она знала достаточно, зачем тогда отдавать ее в школу?
— Мне поручено сообщить вам о вынесенном решении. А почему решили так, а не иначе, я не могу сказать, не знаю, — ответила учительница.
— Вот это здорово! Но ведь вы не объявили фамилий принятых, а сказали только о тех, кто не принят, — снова возмутился Альяс.
— Приняты такието, — отвечала женщина и перечислила семьвосемь фамилий.
— Все это дочери князей или дворян. Нужно было заранее объявить нам, что в школу принимают только княжеских детей. Тогда мы, крестьяне, не хлопотали бы понапрасну, — с горечью проговорил Альяс.
Преподавательница повернулась и ушла. Альяс, потрясенный до глубины души, стоял неподвижно. Просителикрестьяне были глубоко оскорблены.
— Когда же, наконец, провалится наше милостивое начальство, ведь оно даже не смотрит на крестьян? — со злостью воскликнул Альяс.
— Это время недалеко, — в тон ему ответил Леван.
— Не говорите о таких вещах. Помните: всегда найдутся люди, которые подслушивают и подсматривают за вами. Ты, Леван, уже давно на подозрении, — вполголоса проговорил Махаз.
— Что бы там ни было, а не за горами время, когда сгинет наше начальство! — решительно повторил Леван, после того как обескураженная компания вышла из прогимназии.
В тот же день наши путешественники не солоно хлебавши отправились в селение. Ехали хмурые и подавленные.
Есма издали увидела подъезжавших к дому неудачников. Их понурый вид сказал ей все. Сердце ее сжалось от боли. Едва путники слезли с коней, она подошла к ним и горячо поцеловала дочку.
— Да разве может мать неприветливо встретить свою дочь, даже если неудача постигла ее? Но лучше бы ты увидела мою смерть, чем вернулась из города с таким несчастьем! Ты мучаешься с прошлого года... Как я надеялась, что хоть в этом году тебе улыбнется счастье!
— Не тревожься обо мне, мама. Я и дома выучу столько же, сколько учат в школе, — пересилив себя, весело прощебетала Камачич, чтобы какнибудь рассеять огорчение матери.
— Знаю, дочка, знаю... И все же...
Тут Есму прервал Альяс, сказав неторопливо:
— Отдохнем сначала, а потом поговорим!
Мать словно предчувствовала, что опять все вернутся вместе: стол был накрыт, всего приготовлено вдоволь. Путники умылись и сели ужинать. Трапеза прошла спокойно, если только можно назвать спокойствием мрачное настроение.
В конце концов Альяс уже не выдержал и начал сетовать.
— А всетаки я никак не могу взять в толк, почему же отказали нашей дочке? Ну, в прошлом году мы опоздали, а в этом что случилось? — допытывалась Есма.
— А в этом случилось то, за что все начальство нужно послать к чорту!
— А всетаки?
— В прошлом году сказали «не доросла», в этом году сказали «переросла».
— Ох, эти взяточники! Кроме «переросла» или «не доросла», у них ничего нет на языке! Пусть господь бог, создавший нас, пошлет на них немочь, пусть они ползком проползают под перекладину, через которую раньше легко прыгали! — надсадно крикнула Есма, в сердцах проклиная все начальство.
— Да не буду я настоящим человеком, если, назло им, не подготовлю Камачич в школу! — вскричал Леван.
— Он меня не послушал, — сказала Есма. — Я ему говорила, что незачем хлопотать. Но он всегда делает посвоему. Недаром говорит пословица: «Если крови суждено пролиться, она не останется в жилах». Сколько горя он взвалил себе на плечи и всетаки не хочет бросить это дело!
— Что дурного я сделал? На худой конец показал хорошим людям свою дочку, — ответил Альяс, взглянув в сторону Левана и сделав ударение на слове «хорошим».
— Такто оно так. Но дело, о котором ты хлопотал с прошлого года, не продвинулось ни на шаг. Вот что обидно. Начальство существует для князей. Для них все и делается. Их детей обучают грамоте. Еще в ту пору, когда ты начал тягаться с князьями, я заявила тебе: ничего из этого не выйдет, — кипятилась Есма.
— В этом ты была права, не сторю, — сумрачно подтвердил Альяс.
— А что спорить? Они думают не о том, чтобы дать образование крестьянам, а о том, как бы покрепче сесть им на шею...
— Твоя жена говорит, что князья сидят на шее у крестьян. Вот я вспомнил один случай — вмешался Леван. — Было это в Гупах, в усадьбе квдзя Маршана. Говорят, там один из начальников, Таташ Ачба в самом деле сел верхом на гупского старшину Бабыза.
— Клянусь небом, — воскликнул Альяс, обращаясь к Левану, — ты расскажешь нам об этом случае. Говорят, это при тебе было. Будем надеяться, что твой рассказ рассеет дурное настроение нашей хозяйки.
— Хорошо, — согласился Леван, но не успел он и рта раскрыть, как Альяс сказал:
— Извини, что перебью твои золотые слова, но подожди минутку. — И, позвав жену, добавил: — Куда же ты уходишь? Послушай рассказ Левана.
Есма подошла к столу. Леван начал рассказывать:
— Созвали однажды в Гупах большой сход. Из Очемчир приехал на сход начальник Таташ. Когда стемнело, его, вместе со всей стражей, пригласил к себе в гости Дырмит Маршан. «Большой пир будет ночью у Дырмита», — говорили крестьяне. Так оно и вышло. Юношей и девушек заставили танцевать. Пустили слух, будто старшина Бабыз замечательный танцор. Этот слух дошел до ушей Таташа. «Сейчас же заставить его танцевать!» — приказал начальник. Князь Дырмит не осмелился противоречить и велел старшине протанцевать лезгинку. Тот послушался и вышел на середину круга. Надо сказать, что танцевал он действительно замечательно— порхал, как ласточка. Гости хлопали в ладоши. Коекто подпевал. Бабыз летал на носках так быстро, что нельзя было уловить его движений. Талия у него была тонка, как у рюмки: казалось, ее можно было перерезать ножницами. Кисточка башлыка кружилась стремительно, и казалось, Бабыз танцует в шляпе с большими полями. Он то кружился, то подпрыгивал, легко носился по комнате, ни дать ни взять — пух, вотвот взлетит на воздух. Танцуя, Бабыз приблизился к пьяному начальнику. Что происходило у того на душе, неизвестно. Только он вдруг прыгнул на стол, а со стола вскочил на шею кружившемуся вихрем Бабызу. Все словно окаменели, так были поражены. В то время стояла морозная зима с холодными ветрами. В камине пылало яркое пламя, можно было подумать, в камин наложили не менее поларбы дров. «Брось ты эту скотину в камин!» — крикнул один из зрителей. И не успел еще затихнуть его голос, как Бабыз, повидимому, заранее решив поступить именно так, прыгнул, точно горячий конь, к камину и, нагнув голову, сбросил начальника прямо в огонь. Но один из стражников, гревшийся у камина, перехватил начальника и спас его от верной смерти. Ты, Альяс, хорошо знаешь этого стражника. Это Голаа из Очемчир.
— Ну, а что ж начальник? Что он сказал? — заинтересовался Альяс.
— Начальник был так пьян, что, должно быть, так ничего и не понял. А так как он ничего не понял, то другие сочли за лучшее не объяснять ему, что произошло. Так все и обошлось.
— Если не считать адзюбжинского старшину Квизиниа, то этот старшина несомненно настоящий герой, — заметил Альяс.
— А разве не этот же начальник ударил адзюбжинского старшину? — спросила Есма.
— Нет, то был другой.
— Да что же это? Неужели все начальники взбесились со злобы? Пусть бог лишит их разума! — сказала сердито Есма.
— По правде сказать, не видел я ни одного начальника в здравом уме. В прошлом году созвали в Моквах по важному делу почти всех жителей Кодорского уезда. Собрались утром. Ждут. Время перевалило уже за полдень. А народ все ждет и ждет начальника. Вдруг послышался голос: «Едет!» Все встали. Видят — и в самом деле, как сумасшедший, скачет начальник, а за ним несутся стражники. «Уж очень бойкий!» — заметил ктото из крестьян. Конь все ближе да ближе, а начальник и не думает придержать его. Наоборот, хлещет кнутом и колет ему бока шпорами. Удивляется народ. На всем скаку врезался начальник в гущу толпы, за ним — стражники. Толпа, конечно, расступилась. Начальник проскакал мимо, а потом, немного отъехав, вдруг повернул назад и снова со своими стражниками пустил коней вскачь на юношей и стариков. «Черт побери! Начальник пьян! Он всех нас потопчет!» — закричали в толпе. Всадники не останавливались. Когда начальник первый раз врезался в толпу, люди растерялись: думали, что он потерял власть над конем и не в силах его остановить. Теперь возмущение охватило всех. Разгневанные старики Осман, Кягуа, Хабыдж, Гуаджа закричали во весь голос: «Бейте его все, кто не баба! Сбросить его с коня!» Едва всадник поравнялся с людьми, как они стали осыпать ударами его лошадь — били по голове, по спине, по крупу. И самому начальнику изрядно
досталось. Однако стащить его с седла не удалось: он сумел вырваться и осадил коня на открытом месте. Его окружили стражники. Часть людей бросилась к ближайшему забору, разломала его, выдернула колья и яростно напала на стражников. А те, окружив своего начальника, схватили под уздцы его коня и вихрем понеслись в сторону Очемчир. Народ погнался следом — кто верхом, кто пеший. Таким манером добрались до города. Среди этих людей был и я. Начальник далеко опередил нас, и около города толпу встретила сотня казаков и солдаты береговой стражи. Все они набросились на нас.
— И ты рассчитывал, что этакое начальство допустит твою дочь в школу? — с возмущением сказала Есма, повернувшись к Альясу.
— Ну, ну, доверьте это дело мне. Не считайте меня человеком, если Камачич останется без образования! — твердо заявил Леван.
---------------------------------
(1) Так называли кинематограф в первые годы его существования.

XVII

КАМАЧИЧ ПОКАЗЫВАЕТ СВОИМ ДРУЗЬЯМ «ЖИВЫЕ КАРТИНЫ»

Потерпев неудачу с поступлением в прогимназию, Камачич с тем большим усердием принялась за ученье дома. Похоже, она стремилась к тому, чтобы обогнать тех девочек, которые учатся в школах.
Однажды, утомленная долгим сиденьем за столом, девочка вышла во двор, где играли ее друзья. Малыши, как всегда, встретили свою подругу громкими возгласами; никто лучше ее не умел рассказывать о сухумских домах, улицах, о городском освещении — без свечек и без керосина. Особенно любили они рассказы о живых картинах, которые Камачич видела в биографе.
Дети обступили Камачич и наперебой забрасывали ее расспросами, требуя все новых и новых рассказов о Сухуме.
— Но я уже все рассказала! Что же еще?
Камачич задумалась. Несколько мгновений она пристально смотрела в сторону моря.
— Посмотритека туда, где море! Нет, нет, еще выше!
Над морской гладью сгрудились пышные разноцветные облака. Одни, пронизанные лучами, были белы, как хлопок, только что снятый со стебля; другие, более темные, громоздились выше светлых. Третьи, грозные и мрачные тучи, собрались вдали, словно не решаясь встретиться со своими веселыми товарками.
Очертания туч постоянно менялись: то они становились похожими на дерево с опавшими листьями, то на какихто странных людей, то на плывущие корабли. Перегоняя друг друга, они без устали стремились вперед, порой наплывая одна на другую. А над самым горизонтом одиноко стояло большое хмурое облако с крыльями, опущенными до самого моря.
Время бцло позднее, солнце низко склонилось к горизонту. Облака, быстро менявшие свои очертания, смутно напомнили Камачич живые картины на мелькающем полотне.
Дети, зачарованные ярким зрелищем, не спускали с него глаз.
— Вон видите темное облако, то, что повыше белого? Оно похоже на большого человека. Видите, какой у него громадный нос? В правой руке у человека кинжал. Он припал к земле, он готов ринуться в битву. Наверное, враг недалеко, — фантазировала Камачич.
Дети долго смотрели на облако, пока и в самом деле не увидели человека с большим носом, лежащего на животе.
— Смотрите! Смотрите, у него ружье. А вон борода! Какая густая борода! — захлебываясь от волнения, перебивали дети друг друга.
А Камачич все развертывала перед ними одну за другою волшебные картины. Она нашла в небе всадника с ружьем. Всадник направлялся к большому человеку, а за ним шли еще люди, поменьше ростом. Поодаль видна была собака, бежавшая за всадником.
— А сейчас смотрите, что будет, когда встретятся враги! Если тот, который лежит на земле и будто спит, не проснется, то другой обязательно его убьет, — вскрикнул один из малышей.
Дети застыли в напряженном ожидании. Но когда грозный всадник приблизился, лежащий на животе человек исчез, растворился в воздухе. «Наверное, испугался», — решили дети и засмеялись.
В это время исчез и всадник.
— Помчался догонять врага, — объяснила Камачич.
И тут же показала ребятишкам большого быка с длинными рогами, озиравшего их с небес, как с высокой горы. Теперь дети уже сами подмечали разные картины: вот в большой речке стоит женщина с длинными волосами (дети уверяли друг друга, что это русалка), а вот быки подрались между собой; кудато быстро мчатся всадники; два человека с длинными пальцами угрожающе смотрят друг на друга; ктото пашет на буйволах; какойто наездник скачет во весь опор, а другие гонятся за ним...
Дети наблюдали за причудливой игрой облаков до тех пор, пока солнце не скрылось за горизонтом. В наступившей вечерней мгле растаяли краски неба.
— Вот на это и похож биограф, который я видела в Сухуме. Только там картины яснее и еще красивее! — говорила друзьям Камачич.
— А большой человек, которого мы видели в самом начале, тот, о котором ты сказала, что он великан, как он очутился на небе? — спросил маленький мальчик.
— Говорят, великаны живут чаще всего в лесу или в горах. Но тот, кого мы видели, не великан. Он только похож на великана, — уверенно ответила Камачич.
Вопросы посыпались градом. Камачич отвечала как могла, не задумываясь и не заботясь, похожи ли ее ответы на правду.
— Великаны держат больших буйволов, которыми они пашут. Великаны питаются молоком буйволиц. У них многомного больших лошадей. Бывает, великаны джигитуют на этих лошадях во время поминок... А есть у них и маленькие люди. Они пасут стадо баранов и коз. Эти крошки питаются козьим молоком. А вместо лошадей у них зайцы. Они заседлывают их маленькими седлами, а на свадьбах и поминках очень ловко играют в атарчей(1). Леший, о котором вы спрашиваете, живет в лесу. Он оченьочень похож на человека. Ну как вылитый. Только на груди у него растут острые, колючие шипы. Если он заметит человека, то непременно заманит его в лес, и человек там заблудится... Русалка живет в речке. Она ведь женщина, а женщины любят плескаться в воде. Если русалка увидит человека, то вцепится в него и изо всех сил старается утопить.
Чем дальше Камачич рассказывала все эти небылицы, тем больше воспламенялась. Когда же, спохватившись, крикнула: «Уже темнеет, пора домой!» — какойто малыш разревелся.
— Не пойду один, мне страшно... — твердил он сквозь слезы.
— Видишь, Камачич, наслушались твоих рассказов, а теперь боятся идти домой, — рассудительно проговорила девочка постарше.
Камачич усмехнулась. Она пошла с детьми, разводя их по домам, но и в ее душе зашевелился страх, порожденный собственными рассказами. Альяс, видя, что Камачич долго не возвращается домой, отправился на ее поиски. По дороге он встретил дочку, с нею была подружка. Подружку проводили домой, потом отец и дочь пошли к своему дому.
Весь вечер дети с упоением рассказывали родным о «картинах Камачич».
Старики, наслушавшись этих необычайных рассказов, глубокомысленно качали головами, говорили: «Увидим, увидим, что получится из этой девочки».
Камачич тоже рассказала отцу и матери о своих «картинах». Она призналась и в том, что дети боялись возвращаться домой после ее рассказов, да и ей самой стало страшно...
— Неужели ты веришь в свои небылицы? Ты их от Хабаха слышала? Но ведь он никогда в глаза не видал ни русалки, ни маленьких человечков. Все это сказки! — сказал Альяс.
— Ну, если Хабах меня обманул, значит и я всех обманула, — разочарованно протянула Камачич.
------------------------------------------
(1) Игра, в ходе которой наездники на всем скаку стараются завладеть атарчеем (платком или какойнибудь мелкой вещью).

XVIII

КАК СПАСАЛИ ДУШУ УТОПЛЕННИКА

Установилось горячее, душное лето. Люди изнемогали от невыносимой жары. Все чаще и чаще поглядывали они на раскаленное небо в надежде, не покажется ли облачко, предвестник грозы?
Но жара становилась все более жестокой, все более удушливой. В селении начали поговаривать: не мешало бы устроить молебствие о ниспослании дождя. Но до этого дело не дошло. Погода резко изменилась: хлынул сильный ливень. Потоки воды низвергались с неба, не ослабевая ни на минуту, дождь лил в течение суток. Пересохшая за лето речка вздулась и вышла из берегов.
Старики почемуто были убеждены, что на следующий день дождь прекратится. Но ливень только усилился. Прошли сутки, другие, третьи, четвертые. Дождь не унимался.
Тогда старики заговорили подругому: «Наверняка, ктото утонул, — говорили они. — Пока вода не выбросит утопленника на берег, дождь не уймется».
Только на шестой день дождь начал утихать.
Вечером этого дня по селу распространился слух, что утонул некто Халыл, юноша из соседней деревни.
Он пошел к реке посмотреть, начала ли убывать вода и не вернулся.
Утром жители селения вышли на розыски утопленника. Нашли его в воде под корягами. С превеликим трудом труп вытащили и предали земле. По приглашению родственников и знакомых погибшего к месту несчастья собрались люди из окрестных сел.
Крестьяне явились в белых одеждах.
Возле места, где нашли утопленника, перекинули через речку шелковые нити. Люди, разбившись на две группы, расположились на обоих берегах речки. Послышался звук апхярцы, зазвенели струны ачомгура, аккомпанируя пению и танцам. В танцах участвовала и Камачич. Все были восхищены, очарованы — так замечательно танцевала девушка.
Молодой человек по имени Куадац, которого, как говорили, утонувший любил не меньше своих собственных глаз и рук, схватил бурдюк, вошел в воду и привязал его к шелковым нитям, протянутым поперек реки. Открытое отверстие бурдюка касалось воды. Назвав имя утопленника, Куадац громко воскликнул:
— Приди сюда, не бойся меня! Я — Куадац, твой друг. Я унесу тебя к твоим родственникам. Неужели ты не видишь, сколько людей собралось здесь ради тебя? Неужели не видишь, как они веселы, как они поют и танцуют? Все они любят тебя. Приди, друг Халыл! Приди, не бойся. Я унесу тебя к родным.
Взывая так, Куадац не сводил глаз с бурдюка. И вдруг ему померещилось, что бурдюк начал слегка раздуваться, это означало, что в него вошла душа утопленника. Куадац быстро перетянул золоченой ниткой отверстие, вышел из воды и остановился посреди народа.
И тотчас же люди, расположившиеся на обоих берегах, начали собираться вместе. Когда толпа сошлась, Куадац выступил вперед и широкими шагами пошел к свежей могиле. Толпа с песнями шла вслед за ним.
— Ты идешь, друг Халыл! Ты идешь к месту, уготованному тебе! — громко повторял Куадац, поднимая бурдюк над головой.
Когда толпа подошла к могиле, Куадац выкопал маленькую ямку в могильном холме и, пробормотав: «Друг Халыл, ты пришел к себе», — развязал бурдюк. С этими словами он крепко прижал бурдюк к яме, чтобы душа могла проникнуть в могилу.
— Вот ты и вернулся домой, друг Халыл, — тихим голосом сказал Куадац и бросил на свежую могилу горсть песку.
Сидя верхом на дорогой лошади Коциа, Камачич с жадностью наблюдала за всем, что происходит. За последнее время она сильно подросла и превратилась в очаровательную девушку. И лошадь выступала под ней важно, будто гордясь прекрасной наездницей. Мало кто знал достоинства этой лошади. Мало кто знал и о том, как хорошо джигитует Камачич.
Народ начал расходиться. Среди приглашенных оказалось немало верховых. Прибывшие издалека остались посмотреть, умеет ли юная наездница джигитовать, а заодно и оценить качества ее лошади.
Один из прославленных джигитов первым начал показывать свое искусство. Закончив джигитовку, он крикнул. «Давайка попробуем, чья лошадь сильнее!» — и подскакал к девушке. Камачич не сразу ответила на вызов. По толпе прошел глухой ропот.
— Что же ты, дружок, — укоризненно проговорила одна женщина, — неужели хочешь состязаться с девочкой? Ведь если она упадет, то кости себе переломает.
— Плохо вы ее знаете! Не такая она девушка, чтобы упасть с лошади, — ответил всадник и, повернув лошадь, снова подскакал к Камачич.
— Отъезжай! Я не могу принять твой вызов, — крикнула ему девушка.
— Что ты пристал к ней. Разве это дело, состязаться с девочкой? Джигитуй со своими товарищами! — возмущенно кричали джигиту.
В эту минуту к Камачич подлетел на коне другой юноша.
— А со мной не померяешься силами?
Камачич и тут не согласилась.
Тогда Леван крикнул ей:
— А ну, уйми их! Покажи, на что способна твоя лошадь!
Камачич круто повернула лошадь, вылетела из толпы и ударила лошадь плетью. Животное, оскорбленное ударом, взвилось на дыбы. Искусно джигитуя, Камачич несколько раз проскакала взад и вперед. Потом, подлетев к юноше, вступила с ним в бой.
Вздыбившиеся лошади ударились грудью и начали кусать друг друга. Внезапно лошадь юноши упала на колени, чуть не выбросив из седла седока. Его вовремя подхватили и снова посадили на коня.
Молодые люди столкнулись еще раз. И опять лошади поднялись на дыбы. Всадник упал, а победительница понеслась дальше. Среди народа послышались возгласы восхищения; люди единодушно приветствовали храбрую наездницу.
— Пусть несчастья минуют тебя, желаем тебе высоко стоять среди людей, — наперебой говорили женщины с лаской в голосе. — Хорошо ты делаешь, родная, что не позоришь нас, женщин!
— Коциа, — спросила пожилая женщина, — ведь это тебя прославила девушка, сбив юношу с коня?
— За то, что она прославила мое имя, — с гордостью ответил Коциа, — я дарю ей лошадь, на которой она сидит.
— Прими благодарность за щедрый подарок от всех, кто собрался здесь, — поклонилась ему пожилая женщина. — Девушка так хороша, что слова бледнеют, когда говоришь о ней. Ты поступаешь, как справедливый и достойный человек.
Видевшие Камачич в первый раз, поражались ее красоте и отваге, ее одежде (она была одета помужски) и той ловкости, с какой она джигитовала. Со всех сторон сыпались вопросы: «Откуда эта девушка?»
Что скрывать, эти похвалы доставляли большое удовольствие Альясу. Но, глядя на него, нельзя было догадаться, что он имеет какоето отношение к красавице, восхитившей всех.
В этот день в округе много говорили о Камачич; все хвалили ее; нет равной ей ни по красоте, ни в джигитовке, ни в танцах.
-----------------------------------
(1) Народные музыкальные инструменты.

XIX

О ТОМ, КАК КОРОТАЛИ НОЧЬ

Накануне праздника успения к Альясу зашел соседский парень Дата. Вежливо поговорив с хозяином о разных пустяках, он, улучив удобную минуту, шепнул Камачич:
— Сегодня парни и девушки надумали собраться у вас в доме коротать ночь.
Это не было для Камачич новостью. Незадолго до прихода Даты одна из приятельниц уже успела шепнуть ей об этом.
Обрадованная Камачич тотчас же бросилась к отцу и матери.
— Ночью спать не придется, — сказала она, — соберутся гости, молодежь.
— Что им нужно у нас? Что это за ночное бденье? Слава богу, все мы живы и у нас нет больных! — услышала она в ответ.
— Но они придут вовсе не для того, чтобы развлекать больного! — возразила девушка. — Завтра праздник успения. В эту ночь люди не спят, а разводят костры и сжигают чертей. Ну, будто бы вы этого не знаете. Будто вы забыли, как в прошлом году коротали ночь у Коблуха. Я тоже хотела пойти, а вы не пустили.
— Знаем, знаем... В старое время водилось так, да тогда другое было время. Когда ты была маленькая, мы тоже разводили костры, сжигали остатки льна и проносили тебя через пламя. Но с тех пор много воды утекло. Если парни сказали, что придут, пускай приходят, не гнать же их! Только не знаю, где вы найдете черта, чтобы его сжечь? Мясо и вино у нас есть, зарежем кур, а больше и не надо ничего. Посидите до зари, ведь завтра все равно праздник!
— А разве... если коротают ночь перед праздником, то обязательно надо устраивать пир? — удивленно спросила Камачич.
— Какой там пир. Просто хочется, чтобы повеселей вам было. Да и мы не откажемся составить вам компанию, — добродушно ответил Альяс.
Когда стемнело, стала собираться сельская молодежь. Впрочем, были и взрослые. Явился и почетный родственник Альяса, писарь Леван.
Во дворе сложили костер из соломы и льна и подожгли его. Яркие языки пламени взметнулись к темным небесам, освещая колеблющимся светом оживленные лица девушек и юношей, которые без устали с хохотом прыгали через огонь. Костер стал угасать. Тогда в него подбросили стебли кукурузы, оставшиеся от зимних запасов Альяса. Снова забушевало пламя и закипело веселье.
Но всему приходит конец. Молодежь устала. Собравшись вокруг костра, юноши и девушки принялись колотить по тлеющим стеблям и угольям палками, приговаривая;
— Черта Джангери мы сожгли, а теперь забьем до смерти!
Разбрызгивая искры, костер медленно потухал.
Утомленные гости расположились под яблоней, посреди двора. Звонкий голос затянул песню, ее подхватили. Выскочили танцоры — один, другой. Усталости как не бывало! Танцевали и веселились от души. Наконец хозяин пригласил гостей к столу.
После ужина снова зазвенела песня, закружились танцующие. А когда танцы надоели, молодежь затеяла игру в кольцо. Игра чтото не клеилась. Тогда веселый и словоохотливый юноша сам себя объявил начальником округа и потребовал, чтобы к нему немедленно прикомандировали стражников. Новая игра вызвала дружный взрыв веселья. «Начальник» быстро вошел в свою роль и повел властный разговор с «народом». Для начала он рассердился, немедленно произвел «аресты» и приказал отвести задержанных в кладовку, которую объявил тюрьмою. На уцелевших он топал ногами и гнал их вон. Оставшиеся на свободе кричали «осужденным»:
— Эй, вы! Смотрите, не съешьте наш ужин, уговорившись с «начальником»!
— Такие подозрения обижают хозяина! — весело отвечали «арестованные». — Неужели вы думаете, что нас оставят без угощения.
— Не делайте лишних намеков, — улыбнулся хозяин, — всех угостим на славу!
«Начальник», корча уморительные гримасы, нес околесицу, не задумываясь над тем, что болтал его язык. Это получалось так смешно, что Леван не выдержал и выбежал на балкон, утирая слезы.
Его бегство не ускользнуло от «начальника». Он немедленно отрядил двух «стражников» и отдал приказ задержать беглеца.
— Да отстаньте вы от меня, бога ради, — упирался Леван. — Уморить меня хотите, что ли?
Но «стражники» были неумолимы. Ретиво выполняя приказ, они повели «арестованного» к «начальнику».
Альяс попросил освободить «арестованных». «Начальник» процедил сквозь зубы:
— Кто со мной говорит?
— Хозяин, да перейдут на меня твои болезни!
Едва слуха «начальника» коснулись эти слова, как он начал ругаться.
— Что значит — хозяин? — вскричал он.
— Хозяин — это значит владелец этого дома, — ответил Альяс.
«Начальник» строго спросил, есть ли у Альяса бумага на владение недвижимым имуществом.
Альяс, пошарил в кармане, достал обрывок какойто газеты. «Начальник» посмотрел бумагу на свет.
— Очень хороший, очень правильный документ, бог позаботится о том, чтобы ты получил от него побольше прибыли! — воскликнул «начальник», возвращая Альясу бумажку. — Обожди, а есть ли у тебя паспорт?
— Какой проницательный человек! — засмеялся Альяс и снова начал шарить по карманам в надежде найти еще какойнибудь клочок бумаги.
Вместо бумаги Альяс вынул из кармана портсигар.
— Покажика! — приказал «начальник», беря табакерку. — Не ищи понапрасну. Эта вещь лучше всякого паспорта! — С этими словами он открыл портсигар и, скрутив себе папиросу, закурил.
Потом грозно расправив плечи, он, обращаясь ко всем, провозгласил:
— Подойдите ко мне, расскажите о ваших нуждах вашему начальнику!
И с серьезным видом так нелепо разбирал жалобы (кстати сказать, смехотворные), что все покатывались от хохота.
Один из «жалобщиков» спросил с поклоном:
— Если я дам начальнику взятку, поможет ли он мне?
— Как! Средь бела дня, на глазах у всех, ты осмеливаешься предлагать взятку чиновнику великого царя? — рассвирепел «начальник».
— Что ты, помилуй! Я спрашиваю: не сейчас, а потом, вечером, можно ли мне придти к начальнику и с глазу на глаз дать ему взятку?
— Вот это другое дело! Но если ты предложишь взятку деньгами, то можно дать и днем. Отзови меня в сторону и осторожно отдай деньги. А если хочешь подарить козла или бочку вина, то волоки их ночью ко мне на дом.
— Я могу только поздней ночью. Примешь ли ты в такое время?
— Об этом и спрашивать нечего. Круглые сутки принимаю!
Тут «начальник» решил снова приступить к разбору «жалоб», но «народ» от смеха уже не держался на ногах. Леван выбежал во двор и кричал:
— Ради бога, остановите этого человека! Мы не можем больше смеяться, нет сил!
Тогда «начальник» встал на табуретку и заявил, что грабежи должны прекратиться немедленно. Потом вприпрыжку выбежал во двор. Гости последовали за ним.
Леван сказал, что он не раз бывал в цирках в Сухуме, Батуме, Кутаисе, но таких смешных представлений, какие показывали в доме Альяса, ему еще никогда ке доводилось видеть.
— Вот и у нас свой цирк. По крайней мере никогда не забудем, что видели сегодня. Дайто бог так же весело проводить нам многие годы. Слушайте, до рассвета еще много времени. Петухи пропели только один раз. Чтобы не клонило ко сну, предлагаю средство, если вы на это согласны.
— Просим, слушаем! — раздались голоса.
— Хочу предложить совсем нетрудное дело, — продолжал Альяс. — Пусть каждый расскажет какуюнибудь коротенькую историю, над которой стоит призадуматься.
Предложение Альяса всем пришлось по душе.
— Если бы среди нас был Пхазоу Бирам, он рассказал бы множество разных сказок, — заметил Мушаг.
— Лучше уж рассказывать не сказки, а быль, — вставил ктото.
— Альяс, ты предложил нам рассказывать, ты и начни. А после тебя не заставят ждать и другие, — заявил Тамшут.
— «Кто убил собаку, тому пришлось ее и закопать», — так говорит пословица. Ничего не поделаешь, я затеял, мне и начинать, — согласился Альяс.
Отложив папиросу в сторону, он медленно и торжественно заговорил:
— Много лет назад проживал в наших местах человек по имени Хасан Маан. Затеял Хасан одно дельце тайком от владетельного князя. Но тот дознался и, разгневавшись, сказал: «Не будь я человеком, если не унижу перед всеми этого проклятого Хасана! Как он осмелился идти против моей воли! Пусть же самая тощая кляча, на которую последний из моих слуг постесняется сесть, будет отныне конем Хасана. Я заставлю его ехать верхом, отмахиваясь от мух веткой с зелеными листьями, в короткой черкеске, не прикрывающей наготы. А пальцы его ног будут торчать из чувяк. После такого позора люди станут отворачиваться от Хасана!» Узнав об угрозе, Хасан призадумался. А подумав, раздобыл гдето больную, чесоточную лошадь, оседлал ее потертым седлом, надел на себя старую короткую черкеску и шапочку из заячьей кожи. Вместо нагайки взял хворостину с листьями, сел на клячу и в таком виде въехал во двор владетельного князя. Князь посмотрел на него со своего балкона и подумал; «Кто этот безобразный человек?» Знатные люди, стоявшие рядом с князем, решили, что во двор забрел какойто нищий. Всадник собственными руками привязал лошадь (разве пришло бы комунибудь в голову встретить его с почетом?) и поднялся на террасу. И тогда все увидели, что это не кто иной, как сам Хасан Маан. Владетельный князь сразу же смекнул, что Хасан хочет поиздеваться над ним. «Чтоб тебя проклял бог! Пусть тот, кто создал тебя хитрецом, лишит тебя долгой жизни», — с досадой подумал он и волейневолей попросил Хасана войти в дом, приказав слугам принести гостю подобающую одежду. «А чесоточную лошадь выведите со двора и прогоните прочь!» — добавил князь. Он предложил Хасану другую лошадь, с красивой сбруей, и отправил его домой, воздав ему всякие почести...
— Хитрый человек этот Хасан! Надо ж придумать: заранее проделать все, чем ему угрожали! — восхищенно воскликнул один из слушателей.
— А теперь ты, Леван, расскажи, что довелось тебе видеть в жизни, — пристали гости к писарю. Леван шутливо отказывался, заявляя, что лучше Альяса ему не рассказать. Однако настойчивые просьбы не ослабевали, и писарь, откашлявшись, утер лоб рукавом и начал свою историю:
— Однажды кутаисский окружной суд вызвал свидетелей по делу Харчила. И меня в том числе. Пригласили и нашего начальника, а также Бату и Беслана Хварцкиа. Допрашивали нас долго. Обвиняемых оправдали. Но не в этом дело. Всем нам пришлось остаться на ночь в Кутаисе. Чтобы не скучать, мы решили пойти в цирк. Ведь кроме Беслана и меня, никто из наших не бывал в цирке. Приходим, а там какойто артист гуляет по натянутому канату — высоко, под самым куполом. Бата перепугался насмерть. Все вы знаете, какой он скорый на поступки. «Он упадет!» — закричал Бата, выскочил на арену и расправил в руках башлык, собираясь поймать артиста, если он свалится. Бата не переставал кричать. «Разве вы не люди? Ведь он же упадет!» А в цирке был губернатор. Услышав этот истеричный крик, губернатор решил, что ктото из зрителей сошел с ума от необыкновенного зрелища. Вот губернатор и приказал: «Заберите этого человека в лечебницу». Полицейские схватили бедного Бату. Когда его начали выводить из цирка, он закричал еще громче, призывая на помощь Беслана. Беслан кинулся на выручку. Но приказ губернатора оказался сильнее Беслана. Бату забрали в дом для сумасшедших. А там, когда его начали скручивать полотенцами, он еще пуще заорал и стал отбиваться. «Бедняга совсем рехнулся», — решили в лечебнице. На следующий день Беслан сумел убедить губернатора, что Бата вовсе не сумасшедший, если только не сошел с ума за минувшую ночь. С разрешения губернатора мы взяли Бату из лечебницы. Если бы мы промешкали еще немного, то Бата и впрямь сошел бы с ума, — заключил свой рассказ Леван.
— Да, — заметил Альяс, — изза пустяка чуть не загубили человека.
— А теперь продолжай ты, Капш, — обратился рассказчик к своему соседу.
— Я расскажу вам не о том, что видел, а что слышал от других. В городе по пятницам устраивают ярмарки. В одну из пятниц на такую ярмарку приехало много народу из сел. Навезли они сыру, молока, всякой всячины. Народу собралось столько, что ярмарочная площадь не могла всех вместить. Пришли на ярмарку и какието жулики и принесли с собой разноцветные пузыри, надутые воздухом. Подбросили их в воздух. Пузыри полетели. А жулики стали орать во всю глотку: «Смотрите! Вот летят пузыри прямо к богу! Видите, вон и бог выглядывает изза облаков! Видите, машет рукой!» Удивленный народ смотрел на небо, разыскивая глазами бога. А в это время жулики утащили множество вещей и продуктов.
— Значит, обманули народ? Обокрали? Ах, чтоб им!.. — оживленными восклицаниями высказывали свое сожаление слушатели. И снова пристали к рассказчику: — Еще, еще расскажи чтонибудь...
Капш продолжал:
— В Абхазии среди жителей Кодорского уезда так развилось скотокрадство, что люди перестали верить друг другу. Каждый говорит соседу: «Мою корову украл ты, а моего быка — ты». Дело дошло до того, что решили заставить всех заподозренных в краже клятвенно подтвердить в кузнице(1) свою невиновность. Но и это не помогло. Тогда попы предложили: пусть заподозренные поклянутся перед иконами. Как раз в это время появился церковный староста. На груди у него висели распятие и маленькая иконка. Староста уверял, что эта икона имеет большую чудотворную силу. Перед этой иконкой и стали исповедоваться люди. Как-то староста шел с большой толпой крестьян из одного селения в другое. Вдруг из лесу навстречу им выехал незнакомый всадник. Конь под ним так и играет. Говорят, иконка сразу начала дрожать и шепнула старосте: «Скорей спрячь меня за пазуху. Человек, едущий к нам навстречу, страшен». Староста, позабыв о том, что иконка приносит ему немалый доход (за клятвы перед ней он брал деньги), спрыгнул с коня и бросил икону в грязь: «Если ты боишься страшных людей, а несчастным и слабым угрожаешь, то получай, что заслужила!» С этими словами он растоптал икону.
— Так и надо! — пылко воскликнул какой-то юноша.
— Теперь твоя очередь, Шмат. Ты когдато служил конвойным. Уж кому, как не тебе, знать интересные истории!
— Светает, поздно рассказывать, друзья. Да и довольно: вдосталь посмеялись сегодня. Продолжим в другой раз.
Но, уступая просьбам гостей, начал:
— Вы все знаете переводчика Шмафа. Одно время он был у нас урядником. Так вот Шмаф пошел однажды на базар, купил пяток яиц. Долго он не мог придумать, куда положить их, чтобы не раздавить. Наконец счастливая мысль озарила его: он снял папаху, спрятал в нее яйца и, снова надев на голову, шел по улице. Обогнув угол большого дома, Шмаф неожиданно, нос к носу, встретился с начальником округа. Что делать? Мигом сдернул папаху с головы, и яйца шлепнулись на землю...
Громкий хохот покрыл последние слова рассказчика.
— А теперь расскажи про другое, — наперебой приставали гости к Шмату. — Мы и сами знаем, что подумал начальник, когда увидел яйца на земле, а Шмафа без папахи. Расскажи еще чтонибудь.
— Ну, что ж, так и быть, — согласился Шмат. — Как-то стражнику Салуману поручили доставить арестанта Жаца из Очемчир в Сухум. Бедняга не сделал ничего серьезного и не собирался удирать. Салуман сел на коня и, придерживая Жаца за длинную веревку, погнал его перед собой. «Веревка слишком стягивает мне плечи», — жаловался арестант. Но Салуман не обращал на него никакого внимания. Он заставил его бежать вприпрыжку по берегу моря. Тогда арестант нагнулся, как будто хотел поправить чувяки, захватил пригоршню песку и бросил его в глаза Салуману. Салуман, дико вскрикнув, соскочил с коня. Крепко зажмурившись от острой боли, он бросился к морю и долго промывал глаза. А когда приоткрыл их — Жаца и след простыл. Убежал...
— Счастливого ему пути! — закричали слушатели.
— Нам нравятся твои рассказы, Шмат, — просим еще что-нибудь!
— Просим! Просим! — наперебой кричали Шмату и хозяева и гости.
— Хорошо, расскажу все, что помню! — И Шмат продолжал: — Однажды вечером Тиру пришел к соседу Сагуму. Пока они разговаривали, подоспел ужин. Они поели и немного выпили. Однако вино оказалось крепким. Тиру слегка опьянел. Решив, что пора ему отправляться домой, он встал, но ноги его не слушались. Хозяева начали упрашивать его оставаться переночевать. Тиру согласился. Пока в доме готовили ему постель, он вышел во двор. Там, едва держась на ногах, Тиру прислонился к забору. Вдруг ему показалось, что он кудато падает. А пока догадался, что у него просто голова кружится, забор свалился, а с ним свалился и Тиру. Тиру встал, с трудом поднялся на балкон и крикнул: «Эй, Сагум!» — «Хай!» — откликнулся Сагум, выходя ему навстречу. «Мои ноги совсем ослабели, но твой забор, оказывается, еще слабее», — сказал Тиру. Хозяин спустился во двор, осмотрел забор, повалившийся на землю, и увидел, что у забора колья сгнили.
Новый взрыв смеха огласил комнату.
— Рассвело, рассвело! Совсем светло! — послышались голоса.
С веселыми криками Шмата подхватили на руки, Еынесли и поставили посреди двора. Прихлопывая в ладоши, гости пустились в пляс. После этого они стали прощаться. Но хозяева просили остаться: ведь над огнем повесили котел с водой. Однако гости торопились. Тогда хозяева вынесли стол прямо на двор, поставили тарелки с сыром, принесли вина и водки.
— Пусть и в следующем году мы встретимся в этот день с такой же радостью! — весело провозгласил Альяс.
— Правильно! Пожелаем доброго здоровья хозяину!
— Спасибо, хозяин! Пусть бог увеличит твои запасы хлеба и соли! — приветствовали Альяса гости.
Альяс ответил:
— Спасибо вам. Желаю прожить много лет! И чтобы все дни и ночи были такими же радостными и веселыми, как сегодня!
---------------------------------
(1) Священное, по народному поверью, место.

XX

АЛЬЯС ПРИОБРЕЛ БРАТА

Однажды утром соседка пришла в дом Альяса и сообщила, что мать Торкана тяжело больна.
— А нука, жена, возьми с собой Камачич и пойди проведай больную. Я чтото неважно себя чувствую, мне трудно идти, побуду дома, — сказал Альяс жене.
— Тяжело заболела, говорят. Разве ты не слышишь? А ведь это смертный грех, если что плохое с нею случится, когда ты сидишь дома.
— Неужто ж она так вдруг может умереть?
— Откуда знать? Много ли нужно бедной старухе.
— Ну и что ж, что старуха! Уж слишком быстро ты поворачиваешь ее лицом к смерти. Не первый раз она прихварывает. Если суждено было умереть, то давно бы умерла. А скольких молодых она пережила за это время! Недаром говорится; «Переспелый плод еще красуется на дереве, в то время как зеленый падает». Правда, говорят и так: «Кувшин из тыквы не вечно держит воду». Если старуха и в самом деле серьезно больна, то дайте мне знать. Я приду. А то чтото неохота идти, к тому же нездоров. Да и не на кого дом оставить. Недалеко, на берегу реки, расположились цыгане. Как бы не ограбили, если заметят, что дома никого нет.
— Что правда, то правда... Если старухе не так уж плохо, то мы, пожалуй, скоро вернемся, — сказала Есма и вместе с Камачич вышла из дому.
Выйдя из ворот, они встретили Рафиду. Узнав, куда и зачем они держат путь, Рафида пошла с ними.
Альяс остался дома один. Вот уже скоро год, как Альяса не покидают мысли о старости, о болезнях, о слабости и одиночестве. А сегодня эти печальные думы совсем одолели его. Лежит на террасе и думает:
«Если взять работника, то вряд ли он больше года останется у меня. Пока привыкнет к работе, будет у меня на положении гостя, пока я буду приучать его к себе и приглядываться к нему — глядишь, и срок пройдет. А там придется искать нового.
Вот если бы мельника, русского, которого все называют Иуана и о котором часто рассказывает Леван, ввести к себе в дом и сделать братом... Как я могу сделать его братом? Если оказать ему уважение, сделать совладельцем моего небольшого состояния и он убедится, что мы его любим, неужели и он нас не полюбит? Если станем помогать друг другу, то хорошо будем жить. Только бы нрав у него оказался добрым, больше ничего не хочу. А кто с нами не уживется, тот ни с кем не сойдется. Уж не знаю, какой тяжелый характер должен быть у человека, чтобы не ужиться с нами.
Ну, приглашу я этого Иуану, предложу ему стать моим братом. А что я предложу ему предварительно, до того времени, как определится его характер? Обещать ему свой дом, свою усадьбу и прочее не могу. Если бы я брал его в качестве пастуха, тогда можно было бы дать годовалого теленка, а дальше — из расчета половины приплода. А с этим дело куда сложнее! Сперва я сделаю все, чтобы он не жаловался на питание и одежду. У меня три буйволицы и шесть коров. Как только он переселится ко мне, я предложу ему половину приплода этих животных. В случае болезни поухаживаю за ним. Пока я существую, проживем в достатке. У меня отличная пара рабочих быков, не хуже и буйволы. Есть арба, соха, к ней лемех. Есть у меня хорошие земельные участки, давно не знавшие обработки. Возьмемся за дело вместе, и не придется нам жаловаться на недостаток еды и одежды. Когда я отдам ему половину приплода моего скота, то он, года через дватри, заведет свой собственный скот и может продать на личные нужды или содержать для приплода. Скот будем держать совместно, будем помогать друг другу побратски.
Леван уверяет, что Иуана ученый человек. Прошения, которые он пишет, способны, что называется, камень пробить. Камачич научится у него многому — ведь Иуана из города. Это для меня неоценимое дело. Я уподоблюсь человеку, который одновременно двух зайцев поймал. И для него много будут значить мои советы. Если задумает жениться, то никаких затруднений у меня не встретит ни насчет жилища, ни в чемлибо другом. Вот уж года полтора, как он работает мельником, но всегда грязный: ни умыться, ни причесаться некогда. Немного, видно, перепадает на его долю. Да и оглох совсем от непрестанного шума жерновов. Говоря откровенно, я давно задумал пригласить Иуану, но както не решался поговорить с Леваном. Вот и тяну, не предпринимая ничего. Леван сегодня приедет. Ну, решено. Как только заявится, выложу ему все как думаю. Если согласится, возьму его с собою — пусть он поговорит с этим мельником. В случае если понадобится бумага, сам же Леван и напишет договор...»
Дальнейший ход его мыслей был прерван появлением Есмы и Камачич. Они уже успели взойти на террасу. Альяс поднял голову и, улыбаясь, посмотрел на них.
— Что это ты засмеялся, будто у тебя первого расцвел хлопок? — пошутила Есма.
— Мама, — заметила на это Камачич, — твоя поговорка тут не подходит. Это поговорка женщин, которые разводят хлопок.
— Не о хлопке речь. Вы лучше скажите, как чувствует себя больная.
— Не так уж плоха больная. Но ты все же сходи к ней, проведай, — ответила жена.
Альяс не заставил дважды просить себя, встал и отправился навестить Шарифу...
Под впечатлением мыслей, занимавших его днем, Альяс провел ночь без сна. На следующий день пришел к нему Леван. Альяс тут же рассказал ему о том, что задумал.
— Ты помнишь, Леван, старое выражение: «Когда купец обанкротился, то стал изучать свою старую долговую книгу»? Так и я. Когда ослабели мои силы, я придумал то, что сейчас тебе выложил. Скажи откровенно, как ты на это смотришь.
Левану план Альяса сначала как будто не понравился. Но потом он согласился с ним.
— Мне кажется, Леван, тебе не совсем по сердцу мое желание. Заклинаю именем твоего отца: скажи, дурное или доброе дело я задумал?
— Ты задумал очень хорошее дело, но... Я говорю «но» потому, что этот мельник как будто побаивается немного за свою судьбу. Он работает мельником, чтобы замести свои следы. Между нами говоря, он социалист.
— А что значит социалист?
— Это заклятый враг царя и его чиновников. Он ненавидит их за то, что они рабочих и крестьян угнетают, выжимают из них все силы хуже, чем мы из скотины нашей. Словом... Да ты, верно, помнишь, как лет восемьдевять назад люди устраивали тайные собрания под лозунгом «Единение»...(1)
— Как же не помнить! Не только втайне, но и открыто однажды в Очемчирах собрали абжуйцев и самурзаканцев. И рассказывали, что от царя все беды рабочим и крестьянам. Как же не помнить!
— Вот видишь, ты и сам, оказывается, все хорошо знаешь. Зачем же меня заставляешь рассказывать? Так вот мельник тоже из тех людей, из социалистов. Он приехал в наши края, где его никто не знает. Приехал, чтобы скрыться от властей.
— Видишь ты, какие дела! Возьмешь этак его к себе в дом, да и пропадешь с ним... Что ты посоветуешь?
— У него есть паспорт. Видно, чужой паспорт, но если никто не выдаст его, то все обойдется; бумаги верные. Главное — не попадаться на глаза людям, которые знают его. Поэтому он и не бывает в городе, а сидит здесь, под горой.
— Кто ж его собирается посылать в город? Пускай сидит дома, мне это больше по душе. Если понадобится, так сам поеду в город. А язык за зубами я умею держать. Только бы, это ты правильно сказал, Леван, только бы ктонибудь из знакомых, повстречав его здесь, не нарушил тайны. Ну, что же, по всему видно, что ты считаешь это дело стоящим. А раз так, то сходим вместе к мельнику. И вообще не оставь меня в этом деле своими советами, — просил Альяс.
Леван согласился, и они вместе пошли к Иуане на мельницу.
Ненастные дни немного задержали наступление весны. «Время весеннее, а холодные дни тянут назад, к зиме», — говорили люди.
Когда Альяс и Леван пришли на мельницу, мельник Иуана, перемешивая муку, ссыпал ее в мешки. Закончив свою работу, он вышел во двор; волосы и небритая борода его были покрыты густым слоем мучной пыли. Рыжий, высокий, худой, он казался человеком средних лет. Короткая, не по росту, одежда была уже порядком изношена, густые волосы сильно взлохмачены. Леван сел рядом с Иуаной и обстоятельно рассказал ему о предложении Альяса.
Уже в середине рассказа лицо Иуаны осветилось улыбкой. По всему было видно: ему понравилось то, что он услышал.
Выждав, когда Леван закончит, Иуана заговорил:
— Я вотвот собирался покинуть здешние места. До смерти надоела мне эта мельница. Не напрасно говорят людям, когда они расшумятся: «На мельнице ты, что ли?» С ума она может свести! Не дает ни заснуть, ни посидеть спокойно, ни отдохнуть... Глохнет от нее человек. Если Альяс от души это предлагает, то я согласен, потому что много наслышан о его добром и честном характере. В его селении я знаю всех, знаю, кто чем дышит. Альяс порядочный человек. И меня радуют его слова. Но...
Он повернулся к Альясу и замолчал.
Леван поторопился сказать:
— О смысле этого «но» я догадываюсь, Альяс тоже. С нашей стороны тебе нечего опасаться. Отсюда опасности не жди, опасность может грозить только с твоей стороны.
Иуана с радостью согласился на сделанное ему предложение. Тут же Альяс попросил Левана письменно оформить условия, которые он по доброй воле предлагал Иуане. Иуана отказался наотрез, заверяя, что глубоко верит Альясу и не хочет брать от него никаких письменных обязательств. Все же Леван заявил, что приготовит документ.
Альяс осведомился, когда Иуана собирается перейти к нему в дом.
— Ни сегодня, ни завтра не могу, — ответил Иуана. — Я должен рассчитаться с хозяином мельницы. Но послезавтра, с наступлением темноты, обязательно приду. Одно условие: пока пусть ни соседи и никто другой ничего не знают об этом. Они меня увидят в свое время, и я знаю, что сказать им. Скажу: голова стала кружиться на мельнице, заболел от шума жерновов, вот и пришел к Альясу немного передохнуть. А когда увидят, что я и не собираюсь уходить, подумают, что со здоровьем у меня совсем плохо и я остался у Альяса, потому что некуда мне больше идти. А там дальше и совсем перестанут думать обо мне, время убивает любопытство. Там уж само дело покажет, что и как мне говорить, за что уцепиться.
— Понимаю. Но ято рассчитывал сделать иначе. Приобрести брата и не справить маленького пира както неудобно. И даже стыдно, — пробормотал Альяс.
— Как же это возможно! — горячо возразил Иуана. — Не то что пир устраивать, а о нашем условии ни одна душа не должна знать. Я знаю, вы близкие родственники с Торканом, Коблухом, Рафидой и ее мужем Мацом. Но и они ничего не должны знать, пока сами не увидят меня.
Леван поддержал Иуану.
Альясу это не понравилось. Но, поразмыслив, он согласился с их доводами.
— Стало быть, послезавтра вечером жду вас обоих у себя, — сказал он и, простившись, отправился домой.
Леван остался у Иуаны. Видимо, их связывали какие-то дела...

Открыв ворота, Альяс вошел во двор. Есма и Камачич увидели его с террасы.
— Судя по тому, как быстро ты идешь, у тебя неплохие вести! — крикнула Есма.
— Давно известно, какая ты мастерица на подобные речи, — отвечал он. — Всякий раз, как я возвращаюсь откуданибудь, ты встречаешь меня одними и теми же словами: «Не несешь ли ты нам приятной весточки?» Это вошло у тебя в привычку. А не лучше ли будет, если я сяду позавтракать?
И он прошел мимо них прямо в дом.
— Что бы ты ни говорил, я все равно тебе не верю. У тебя есть какаято новость, и скрывать ее от нас тебе не хочется. Пока не скажешь, на завтрак не надейся, — решительным тоном сказала Есма, не двигаясь с места.
Надо сказать, что и самому Альясу очень хотелось поговорить с нею. Но так уж повелось, что он заставлял себя упрашивать.
— Известно, раз ты пристала, то уж не отстанешь. Так и быть, скажу...
Альяс вышел на террасу и сел.
Камачич подошла, села рядом с ним.
— Сегодня я пошел с Леваном к тому мельнику, о котором мы говорили.
— И что он ответил? — спросили Камачич и Есма почти в одно время.
— Почему не сказал нам, когда собрался идти? — с упреком добавила Есма.
— Я не сказал вам об этом, — терпеливо отвечал Альяс, — потому что в случае неудачи вы стали бы причитать да хмуриться. Знаю я вас! А теперь, пожалуйста, могу рассказать обо всем: и куда ходил, и зачем ходил, и что узнал.
— Только не тяни... — не терпелось Есме.
— Он согласился, вот чего я добился. А ты как думала? Послезавтра вечерком переселится к нам, с ним приедет и Леван.
При этих словах Есма и Камачич оживились, глаза у них заблестели.
— Он согласился! На каких условиях?
— Условия прежние, мы с тобой не раз обсуждали их. Он и не раздумывал, сразу согласился. Даже осерчал: «Никаких, говорит, бумаг не хочу, знаю, говорит, ваш честный характер, и без бумаги хорошо». Но я уперся, настоял на том, чтоб оформить наше соглашение. Он давно решил бросить мельницу и перебраться к комунибудь в батраки. А тут я явился. Что и говорить, согласился с первого слова.
— Значит, послезавтра! — повторили мать и дочь.
— Да, послезавтра переберется к нам, — подтвердил Альяс. — Сегодня и завтра ему нужно привести в порядок свои дела. Не может же он так сразу бросить свою мельницу!
Альяс с хитрецой поглядел на жену и дочку.
— Если одно сообщение о его согласии вас так обрадовало, то легко представить, что с вами будет, когда он сам появится.
— А как же иначе? Ты давно твердишь о нем, — отвечала жена. — И как не радоваться! Он и тебе пригодится в хозяйстве и нашей девочке поможет в ученье. Учителято нет у нее, ведь Леван уж давно не живет у нас. Вот и сидит она одна день и ночь над книгами, не поднимая головы, и мучается. А каждую свободную минутку бежит помочь тебе: и за телятами, и за коровами смотрит, и мне помощница в домашних делах. Будто сам не видишь. У нас, кроме нее, никого нет. Наваливаем на нее и женские и мужские дела. А если появится хороший человек, Камачич отдохнет немного да еще научится от него наукам. Что может быть радостней... Ты ничего не думаешь устраивать в тот вечер? — спросила Есма мужа, немного помолчав.
— Ничего не нужно затевать, и никто не должен знать об этом деле, так сказали мне Иуана и Леван. Я както говорил тебе, Есма: этот мельник опасается часто показываться на людях и хочет войти в наш дом без особой огласки. Понятно, от людей этого не скроешь, но и на глаза им тоже нечего лезть. Я согласился с этим. Вы тоже молчок: как, почему, зачем пришел к нам этот мельник, на каких условиях, это никого не касается. А спросят — говорите, что остался без крова, пришел к нам и живет до времени как гость.
— Хорошо, пусть будет так, если ему это больше нравится, — согласилась Есма.
И вот, как долгожданного родственника, ждала семья Альяса Иуану, который должен прийти послезавтра.
То ли от избытка радости, то ли по другой какой причине, но Альяс совсем не заснул в эту ночь. Его больше всего занимали мечты о том, как дружно заживет он с Иуаной.
Альяс думал:
«Если мы с Иуаной возьмемся как следует, то, покрыв расходы на питание и одежду, на одной кукурузе заработаем до двухсот рублей. А сверх того — виноград. Если его вовремя собрать да получить хорошее вино, то и виноград может дать не менее трехсот рублей доходу. В год мы сможем сколотить около шестисот рублей. А это уже большая сумма для крестьянина. Если к этому добавить доход от скота, за которым нужен заботливый глаз, то, рассчитывая на четырех или пятилетний приплод, сколько это будет? Легко ли сказать! В пище и питье недостатка чувствовать не будем. Неспроста говорят в народе: была бы голова, а шапка всегда найдется. Земля, скот, фрукты, если только аккуратно хозяйствовать, дадут нам все, что нужно для беспечальной жизни».
Незаметно в ясное течение мыслей Альяса вкралось неприятное ощущение, не сразу им осознанное. Он вспомнил, что существует на свете зависть, и подумал: если они с Иуаной создадут себе приличный достаток, то многие начнут завидовать им.
Перевернувшись на другой бок, Альяс продолжал размышлять:
«Как только князья и дворяне заметят, что у тебя не пусто в доме — пиши пропало: не отстанут, пока не вычерпают все до дна. Если сам начнешь давать им помаленьку, все равно не оставят в покое, пока не отдашь всего. А если ничего не давать, еще хуже. Оберут до ниточки. Вот и выбирай, что лучше: добровольно ли отдавать, или ждать, когда заставят? Лошадей завести не дадут. Разведешь мелкий рогатый скот, будут вламываться что ни день, и требовать: сегодня у меня гости, дайка мне ягненка, овцу или козу. Будь их один или двое еще с полбеды! А их немало. Если давать им через каждые дватри месяца по одному животному, и то доведут до разорения через год.
Братья Джикирбы люди дружные, они хорошо работали и в конце концов коечто нажили: табун лошадей десятка в два, быков и коров тоже двадцать — тридцать голов, были и буйволы и мелкий рогатый скот. Они даже завели собственное клеймо. Весь скот у них был клеймен.
Но недолго пользовались Джикирбы своим добром. За братьями зорко следили дворяне и князья. Не проходите мимо скота с клеймом Джикирбов, будь то лошадь или буйвол, забирайте у Джикирбов скотину, — открыто говорили они друг другу. — Эти люди слишком зазнались. Подобно дворянам и князьям, они осмелились завести собственное клеймо. И вот спустя год или два бедные Джикирбы остались уже ни с чем: весь их труд пошел прахом. Так князья и дворяне поступают со всеми нами.
А сами они, избави нас боже от них, бездельничают, только сидят и думают, как бы оттяпать у нас побольше. Открыто или обманом грабить нас — другой заботы у них нет.
Крадут наш скот. Угоняют целыми гуртами. Крестьян натравливают друг на друга. По их наущению они крадут друг у друга, а награбленным пользуются все те же дворяне и князья. А если случайно наткнешься гденибудь на лошадь или другую какую скотину, которую увели у тебя, и пожалуешься — такая получится волынка, что света не взвидишь. Начнут канительное дело и так, и этак, из тебя самого вытянут все жилы, а в конце концов вором окажется твой сосед или даже собственный брат. На него и свалится кара, а настоящий зачинщик, подговоривший его на кражу, останется сидеть себе спокойно, балуясь, как говорится, чаем с сахаром».
Мысль о чае оживила в Альясе воспоминания. Недавно он побывал в усадьбе Алмасхана. С ним было ружье для охоты на птицу, которое он получил в обмен на свою лошадь. Не прошло и минуты, как Алмасхан отобрал у него это ружье. «Именем бога, создателя твоего, заклинаю, — сладенько упрашивал он, — дай мне это ружье. Не пожалей для меня, давно я такое ружье ищу, да все не попадается». Словом, пристал, как муха к меду, и отобрал. Это еще ничего, всетаки выпросил открыто, а мог бы взять и без всякой просьбы, якобы во временное пользование. А там поди ищи!
В доме Алмасхана Альяс увидел тогда хозяйку: лежит, а солнце уже на полдень. «Что, госпожа, нездоровится?» — сочувственно спросил Альяс. «Ах, нездоровится!» — ответила она, с шумными причмокиваниями потягивая с блюдечка чай.
Алмасхан тоже потягивал чай и помалкивал.
«Если б мне всегда чай с сахаром пить, — продолжал размышлять Альяс, — я прожил бы не то что сотню, а, может, двести лет. Хотя, по правде сказать, эти князья и дворяне редко живут до ста лет. Надо полагать, оттого, что много нечистых дел совершают на своем веку!»
Уже рассветало. Альяс оделся и пошел к скотине, поглядеть, все ли благополучно.
В этот день он усердно трудился до самого вечера. Когда солнце село, он, управившись со скотом, рано лег спать: что ни говорите, а вот уже целые сутки этот человек не смыкал глаз. А потом, если пораньше да побыстрей лечь, то проснешься уже «послезавтра», в срок, назначенный Иуаной. И это «послезавтра» наступит гораздо скорее.
Действительно, после бессонной ночи и усиленной работы в течение дня Альяс мгновенно и очень крепко заснул и проспал до утра.
Есма и Камачич тоже с нетерпением ждали этого дня. Они встали спозаранку. Каждая занялась своим делом по дому.
— Если Иуана и Леван придут сегодня, так не зарезать ли пару кур? — сказала Есма.
— О чем говорить! Зарежьте двух или трех. Вино у нас есть. Сядем за стол все вместе, наполним стаканы и поздравим друг друга, — живо отозвался Альяс.
С наступлением темноты Леван и Иуана явились. Хозяева встретили их, не тая своей радости. Леван был человек веселого нрава, острый на язык. Не отставал от него и Иуана. Он вел себя так непринужденно и так искренне веселился, точно с давних пор был близок этой семье. Шутки и остроты так и сыпались.
— А где же ваша дочка? — спросил он наконец.
Позвали Камачич и познакомили их.
Камачич поначалу стеснялась, но уж такой был человек Иуана — постепенно он втянул ее в разговор. Заметив это, Альяс почувствовал себя таким счастливым, будто достиг всего, чего мог пожелать. Широко раскрыв глаза, смотрел он на Иуану. Тот ли это Иуана, которого он видел на мельнице? Тот был в муке с ног до головы, усталый, скупой на слова. А этот здоров, весел, красив собой...
Вскоре сели за стол.
— Прости, Леван, — проговорил Альяс, взяв в руки стакан с вином, — но я хочу этот первый стакан выпить за здоровье Иуаны. Я хочу найти в нем брата. С нынешнего дня он член моего семейства.
Леван согласился с тем, что такое начало правильно.
Альяс продолжал:
— Пусть бог не позволит тебе, Иуана, быть недовольным нами! Что касается нас, будь уверен: ты найдешь здесь только любовь и дружбу. Отныне ты равноправный совладелец нашего дома и всего достояния. Я тебе обещал коекакой скот. Но и сверх обещанного, если тебе понадобится, ничего не пожалею. Только прошу тебя любить нас, жить с нами душа в душу.
С этими словами Альяс осушил свой стакан до дна. Потом поднял стакан Леван и, поздравив обе стороны с установлением родства, тоже выпил до дна.
Вслед за ним за здоровье Иуаны выпила Есма. Очередь дошла до Камачич, девушку тоже заставили выпить.
Благодаря застольников, Иуана сказал:
— Я твердо надеюсь найти в себе достаточно сил, чтобы оказаться достойным тех, кто назвал меня своим братом. Пока я жив, пока кровь струится в моих жилах, единственным стремлением моим будет: отплатить вам сполна за честь и доверие, которое вы оказали мне. Ты говорил здесь о скоте, Альяс. Пусть он приносит тебе достаток! Об этом я не стану распространяться, поговорим потом. Что сказать о себе? Хозяйство и крестьянскую работу знаю хорошо. Что я за человек и откуда родом — Левану известно. Надеюсь, в самом близком будущем узнаете и вы. Будьте же здоровы и счастливы все!
Иуана осушил бокал.
За столом засиделись до поздней ночи. Немало было выпито, немало говорено. Камачич пела, аккомпанируя себе на гитаре. Каких только песен она не знала! Долго радовали слушателей ее песни и свежий, как родник, голос.
Девушке подпевал Леван.
Наконец встали изза стола. Еще некоторое время сидели в тесном кругу, продолжая дружную беседу. Леван сказал, что вчера ездил в Очемчиры и только сегодня утром вернулся оттуда.
— Что нового в городе? — спросил Альяс.
— Ничего нового не слышно. Да вот разве... Послушайте, что выкинул следователь Саатбей Чачба, которого ты, Альяс, когдато так расхваливал. Дня тричетыре назад из Сухума приехал в Очемчиры прокурор, некто фон Клюген. Вряд ли ты о нем слышал. Зашел он к следователю Чачбе по какимто делам. Помощник начальника — егото ты знаешь, его все знают. Двадцать лет живет он в Очемчирах! Этот помощник начальника устроил пирушку и пригласил Чачбу и фон Клюгена. Кроме них, пришли еще человека дватри. Поели, выпили, сели за карты. И тут прокурор фон Клюген повел речь о том, как работают чиновники. «Говорят, что они трудятся, — сказал он недовольно. — А разве это служба? Хорошо служит тот, кто по совести служит. Все остальные — обманщики царя и своего начальства. Чтото я не вижу настоящих служак, людей совести и чести». Чачба ему возразил. «Верно, таких, кто преданно и честно несет службу, не так уж много, — сказал он, — а всетаки они есть. Сказать так — это значит сказать по справедливости. А утверждать, будто честных юдей на службе совсем не сыскать — нет, с этим не соглашусь». Фон Клюген горячится: «Не закрывай глаза на то, что есть!» А Чачба: «Скажи, к какому разряду службистов ты причисляешь самого себя?» Слово за слово, разгорелся спор. «Не знаю, — кричит фон Клюген, — найдешь ли ты больше двухтрех чиновников, честно служащих царю!»
Не успел фон Клюген произнести эти слова, как Чачба ударом кулака выбил у него два передних зуба. — Хай! Хай! — закричали пирующие и вскочили со своих мест. А драчуны, не говоря ни слова, вышли во двор. Растерянные гости тоже разбрелись по домам.
Фон Клюген, никому не показываясь на глаза, сидел в своей комнате до самого прибытия парохода из Сухума. Пароход прибыл после полудня. Фон Клюген тотчас же отправился в Батум к лучшему зубному врачу, чтобы вставить выбитые зубы. Он не желал ходить по Сухуму щербатым...
— А на Чачбу не пожаловался? — спросил Альяс.
— Не мог пожаловаться. Обоих уволили бы с работы. Потому и не пожаловался.
— Ну, и пусть ходит с битой мордой, — заметил. Альяс.
Когда гостей стало клонить ко сну, женщины приготовили постели, и все легли спать.
Хозяин всегда вставал рано, выпускал скот. В это утро все как будто сговорились: спозаранку были на ногах. Леван и Камачич повели Иуану к Альясу, который возился со скотиной, показали животных, помещение для телят, для буйволят, для лошадей, винный погреб, кукурузники, огороженные пастбища, огород...
Левану пора было в сельское правление. Он привел свою лошадь, оседлал ее. Перед отъездом еще раз поздравил породнившихся.
— Ваше семейство я считаю своим родным. Камачич моя крестная дочь. Я немного помог ей в обучении, но этого мало. Все некогда. Всегда нужно куданибудь ехать. Случается, несколько дней задержишься. Дела одолели. Даже когда урвешь минутку, долго не удается посидеть с Камачич. Возможно, и так повернется дело, что я скоро вернусь в свою деревню. Об этом я уже и Альясу и его жене говорил. Теперь ты, Иуана, вошел в эту семью. Очень прошу тебя заняться образованием Камачич, отдаю ее твоему попечению.
Сказав это, Леван сел в седло и тронул коня.
Иуана и Альяс продолжали беседу. Казалось, не было таких мелочей, которых бы они не коснулись. Как в родной семье, начал работать и жить Иуана в доме Альяса.
------------------------------
(1) Единение — Эртоба (грузинск.); означало во время революционного движения в Грузии в начале ХХ века и революционные идеи вообще, и борьбу за свободу, и переустройство общества на социалистических началах.

XXI

НАХАРБЕЙ ЧАЧБА ПРИЕХАЛ

Пришла пасха.
Собрались у Альяса Торкан, Мац и другие. Вскоре приехал Леван. С его появлением стало еще веселее. Позже к ним присоединился и Иуана.
Беседа затянулась. Сели за стол. Гости, уже успевшие изрядно подвыпить еще до прихода к Альясу, выказывали похвальное воздержание в отношении вина и отодвигали стаканы, несмотря на все уговоры хозяина. Беседу они предпочитали вину.
Пение и игра Камачич на ачонгуре доставило всем истинное удовольствие.
— Давно я не слышал пения и игры Камачич. Признаться, я и пришел-то, чтобы послушать ее, — сказал Торкан.
— Я тоже пришел сюда ради этого, — подтвердил Мац.
Торкан спросил Иуану, каковы его надежды на урожай.
— Абхазия, — отвечал Иуана, — на диво плодородная страна. Что ни посеешь, все приносит хороший урожай. Не будь нашей лени, а главное, князей — как бы хорошо мы жили! Взять хотя бы нашу семью. Альяс выращивал пшеницу, кукурузу. Я, вдобавок к этому, занялся огородом. Мы рассчитывали на неплохой урожай. Некоторые соседи начали завидовать нам, в особенности Алдыз. Этот Алдыз частенько наведывался в наш огород. Диву давался, как это у нас удачно все выходит. И вот однажды ночью десять-пятнадцать буйволов и коров, в том числе и буйволы самого Алдыза, ворвались в наш огород и уничтожили его до последней грядки. Говорят, сам Алдыз разобрал плетень и загнал животных в огород. То же самое случилось и с нашим кукурузным полем. Сами понимаете, какой урожай мы получили с поля и огорода. Недавно купили лошадь, но осенью ее увели. Двоих бычков выкрали прямо из сарая. И коровка пропала. Альяс думал, что ее растерзали волки. Искали, но никаких следов не нашли. Я уверен, что ее тоже украли. Если так будет продолжаться, трудно станет жить. Сделаешь в этом году шаг вперед, а в будущем придется на шаг отступить. Мы никогда не сдвинемся с места, если никто не обуздает воров.
— Ай, Иуана, — ответил Торкан, сокрушенно покачивая головой, — ты только сейчас вникаешь в нашу бедственную жизнь. А ведь это и заставляло нас топтаться на одном месте. Все плоды наших трудов кто-то забирает. Одни их этих «кто-то» — князья, другие — грабители
и воры. А все эти «кто-то» — люди сильные, нам их не одолеть. Они не дают нам житья. Начальство делает вид, будто бессильно против них, сидит себе спокойно и поплевывает на все.
— Вы сегодня, я вижу, — вмешался в разговор Лeван, — решили одним ударом положить конец воровству, навести достойный порядок. Достанет ли сил? Дворяне, князья и начальство, они, как корни одного дерева. Сообща грабят нас. Я могу поделиться новостью. Сегодня приехал в свое тамышское имение Нахарбей Чачба из Сухума. День клонился к вечеру, а люди все еще тащили ему подарки.
— Ну, если так, то и завтра, пожалуй, не найдешь минутки, чтобы преподнести ему подарок. Уж я не говорю о том, чтобы облобызать его.
— И то правда, — иронически откликнулся Леван. — Кто-то рассказывал: если приедешь в Тамыш завтра, то попадешь в такую гущу народа, что никто и не заметит, принес ты подарок или явился с пустыми руками. Весь труд пропадет напрасно, подобно «приветствию Мысы»(1). Поэтому лучше пойти сегодня: людей мало, еще никто не знает, что Нахарбей приехал. Вдоволь насмотришься на его «пресветлое» лицо, протолкнешься к нему поближе. И он, может быть, заметит тебя, — насмешливо заключил он.
— Ты слышишь, что говорят? Нахарбей Чачба приехал. Надо гостинцев ему заготовить, — сказал Альяс жене, подозвав ее к себе. — Отправимся как можно раньше.
— Как бы рано вы ни пришли, многие опередят вас, но все-таки лучше пойти рано, — посоветовал в шутку Торкан. — Если вы собираетесь сделать подарки, то не посылайте их через каких-нибудь девочек или парней. Принесите лично и отдайте ему прямо в руки. А не то с вами может приключиться то же, что с писарем Куастой.
Помолчав, он продолжал:
— А с этим Куастой случилось вот что. Приготовил он подарки, взвалил их на плечи Кучира, сына Ялсы, и пришел к Нахарбею. Нахарбей хитер: сразу увидел, что Куаста пришел с подарками; проворно встретил их на крыльце, взял из рук парня петуха, вареники и прочую снедь и спросил, как его имя. «Кучир», — ответил парень. «Чей ты сын?» — «Гыда». — «Как звать твою мать?» — «Ялса».— «Да наградит тебя бог долгой жизнью, Кучир, живи счастливо. До будущего года! Передай мое большое спасибо Гыду и Ялсе».
Мальчик от стыда густо покраснел. Боязливо, но стремительно выпалил: «Это не моя мать прислала тебе подарки. Она еще вчера ночью принесла их. А это Куаста тебе прислал».
У Куасты лицо тоже залилось яркой краской.
«Куаста — человек гордый, он не станет присылать мне подарки. Если бы он не считал это ниже своего достоинства, то сам своими руками вручил бы их мне. Но подарки принес ты. Стало быть, они присланы Гыдом и Ялсой», — внушительно сказал Нахарбей и передал петуха негритянке Фатьме, специально приставленной принимать подарки.
Негритянка взяла петуха и отнесла его в помещение, отведенное для подношений.
Куаста стал иссиня-бледен. Можно было подумать, что из него не выцедить ни капельки крови, если даже ударить ножом. В таком полуобморочном состоянии он сошел вниз и смешался с толпой, пристыженный, словно ему надавали пинков...
Чтобы и с вами не случилось такой неприятности, возьмите-ка ваши подарки в собственные руки и вручите их лично. А то он заставит вас покраснеть не меньше, чем беднягу Кучира.
— А если совсем не дарить? Ведь многих из тех, кто делает ему подношения, он и в лицо не знает, — спросила Камачич, стоявшая поодаль.
— Что ты говоришь, доченька! — встревожился Альяс. — Там у него частоколом выстроились слуги. Ведь они шепнут ему: такой-то не поднес ничего. Не слуга, так воробей скажет. Или голубь. Так ли, сяк ли, но он услышит и рассердится. Сразу этого не узнаешь, а потом он не упустит случая, припомнит.
Вскоре гости один за другим начали вставать из-за стола и расходиться по домам.
Хозяева проводили гостей, улеглись спать. Только Есма еще долго возилась, готовя подношение Нахарбею.
Все эти приготовления и взгляды хозяев на это дело не очень-то понравились Иуане. Но он не сказал ни слова, боясь обидеть их.
Рано утром, захватив откормленного петуха и целую горку разных печеных сладких хлебцев, муж с женой отправились в княжескую усадьбу. Солнце уже освещало вершины деревьев, когда они вошли во двор.
Серебристое мерцание разливалось все больше, предвещая к полудню довольно сильный зной. На широкой поляне, образующей двор княжеской усадьбы, росло много ореховых деревьев с провисающими вниз ветвями, покрытыми широкими, не очень яркими листьями. В тени их кучками сидели люди. Иные из них приехали верхом. Лошади были привязаны у забора, поодаль от господского дома. Час назад забор был в тени, теперь же большая часть лошадей стояла под жаркими лучами солнца. Правда, было еще не так знойно, чтобы седла могли покоробиться на солнцепеке. Двор казался нарядным и пышным; поляна, словно бархатом была покрыта ярко-зеленой травой.
Деревянный княжеский дом, аршина на два поднятый над землей, фасадом смотрел на восток. На веранде взад и вперед прохаживался толстый человек. Один из прибывших стоял у веранды, другие сидели поодаль. Толстый человек на ходу разговаривал с ними. Подойдя ближе, Альяс и Есма узнали его: то был Нахарбей, одетый в халат. Лицо его было гладко выбрито, голова лысая, а длинные и густые усы тяжело нависли над ртом.
Посетители, явившиеся пораньше и выполнившие свой долг, уже спускались по лестнице во двор. Другие, следуя за Альясом и его женой, медленно приближались к дому. Третьи еще только входили в ворота. Таким образом, совершая круговорот, посетители образовали длинную вереницу.
Когда Альяс и Есма одолели уже половину ступенек, Нахарбей сделал вид, что направляется навстречу им.
— Заклинаем тебя богом, не беспокойся, не спускайся сюда! — воскликнули они.
Нахарбей остался на месте.
Супруги поднялись на веранду и поцеловали его.
Нахарбей принял из рук петуха и хлебцы.
— Я не узнаю вас. Откуда вы? Как вас зовут, как фамилия? — спросил он.
Они ответили. Петуха, хлебцы и прочие приношения Нахарбей передал негритянке Фатьме, неотлучно стоявшей у дверей и тотчас подошедшей к нему. Отдав подношения, супруги спустились по лестнице и присоединились к сидящим под деревьями. Не успели они спуститься, как на веранду поднялись другие, следовавшие за ними...
Люди столпились на веранде, мешая друг другу поцеловать Нахарбея.
В тени ореховых деревьев шел разговор о том, почему Нахарбей носит женскую одежду. Знающие люди говорили, что это не женская одежда, а халат. Но этому не верили. «Что за халат? Разве не видите, что у него и у Фатьмы одежда одинаковая?» — упрямо твердили они.
Отдохнув, Альяс и Есма стали собираться в обратный путь.
— Пойдем домой, что даром сидеть? Все равно больше не удастся подойти к нему близко. И попрощаться не сможем, столько народу к нему рвется.
Дома Альяс и Есма с чувством удовлетворения и не без хвастовства рассказывали соседям, как встретил их Нахарбей, как расспрашивал, что они за люди.
Около полудня поток людей на княжеском дворе остановили. «Обедает, повремените немного», —объявили присутствующим. Люди с подношениями заняли все тенистые места. Двор гудел от многоголосого говора людей, блеянья козлят и ягнят.
К обеду прибыли князья и дворяне, проснулись и вышли к гостям сыновья Нахарбея. Нахарбей сел с приятелями за пиршественный стол. Праздничная трапеза длилась долго. Наконец Нахарбей вышел на веранду, и церемония подношений возобновилась.
После полудня, когда поток дарящих стал ослабевать, Нахарбей позвал старшину села Тамыш.
— Объяви народу, чтобы отошли в сторонку. А потом собери поближе только одних тамышцев. Я хочу сказать им несколько слов.
— Слушайте! — крикнул старшина, напрягши голос. — Отойдите немного дальше! Дайте место тамышцам, Нахарбей будет с ними говорить.
Люди из других общин послушно отошли в стороны. Тамышцы приблизились вплотную к веранде.
Нахарбей обратился к ним с речью:
— Поздравляю вас с великим праздником пасхи. Я приехал из Сухума, чтобы повидать вас. Всегда радуюсь такому случаю, но в году не больше четырех-пяти раз могу приезжать: некогда, очень занят. Я-то вас искренне хочу видеть, а вы мне, смотрю, не так-то уж сильно рады.
Раздался голос старшины:
— Как это возможно, Нахарбей, да приму я на себя твои болезни! Встреча с тобой куда радостней, чем встреча со светлым пасхальным днем. Сам видишь, как тесно столпились вокруг тебя люди, отталкивают друг друга. И все для того, чтобы поглядеть на тебя.
— Если вы так преданны мне, то слушайте, что я скажу, — продолжал Нахарбей. — Недавно у одного из моих арендаторов украли быка. Кто украл? Надо полагать, тамышский, здешний человек. Кто же еще мог украсть? Если вы уважаете меня, то должны уважать и моих арендаторов, должны помогать им. А вы, наоборот, отбираете у них то, что им принадлежит. Как арендатору пахать в этом году? Из-за вас ему хоть зубы на полку... Вот что, старшина: созови старейших, посовещайтесь, найдите вора, укравшего быка, и отдайте деньги пострадавшему. Сделайте это, пока я здесь. А то я уеду, и вы позабудете, память у людей короткая. Не заставляйте меня напоминать об этом в следующий мой приезд. А теперь, старшина, отойди со стариками в тень.
— Нахарбей, да падут на меня твои болезни! — осторожно заговорил старшина. — Не может того быть, чтобы мы нанесли какой-нибудь ущерб твоим арендаторам. Если не можем им помочь, то во всяком случае ничем не мешаем. Верно, воровства у нас много, и мы от него страдаем. Не найдется в селе человека, у которого бы хоть одну скотину не свели. Извели нас воры, разорили. Делом о твоем быке мы сегодня займемся. Но просим тебя поговорить с начальником: пусть он раз навсегда покончит с воровством. Если он захочет, сразу потушит воровство, как тушат огонь. От него зависит сделать так, чтобы в нашем краю «яйцо катилось спокойно».
— Сначала сделайте так, как я сказзл, а потом я поговорю с начальником. Постараюсь, чтобы он принял самые решительные меры. А теперь идите, — выпроводил их князь.
Старшина вызвал стариков и отошел с ними в тень орехового дерева.
— Позовите сюда арендатора, у которого пропал бык.
Арендатор, по имени Андрей, явился.
Старики поручили Мамсыру расспросить арендатора и выудить у него все, что тот знает.
— Андрей, — начал Мамсыр, — сидящие здесь старейшие просят тебя назвать человека, который украл твоего быка. Если есть у тебя хоть малейшее подозрение на кого-либо, назови, никого не бойся и не церемонься. Посуди сам, что может получиться. Если ты станешь укрывать вора, а мы взыщем стоимость быка с невиновного, то это будет для нас и для тебя позорно. Если ты знаешь, кто вор, и укроешь его и сдерешь деньги с невиновного, то в будущем это всплывет наружу. Нет ничего тайного на свете, что не стало бы со временем явным. Да и тот, невиновный, кому мы присудим платить стоимость быка, навеки станет твоим врагом. Вот почему старейшие просят тебя не таясь сказать нам всю правду.
— Да пошлет вам бог добро, — начал Андрей. — Из-за какого-то тощего быка вы день пасхального праздника портите, допытываетесь, кто мог его украсть. Клянусь вами, я не знаю вора. Ежели назову кого-нибудь наобум, возьму на себя тяжкую ответственность за его несчастье.
— «Нет ли из твоих соседей-арендаторов кого-нибудь, кто замечен в воровстве? Нет ли такого, кого бы люди считали вором? — спросил Мамсыр.
— Ну, как нет! Среди арендаторов найдутся вороватые люди. Но как я могу сказать, что такой-то украл моего быка? — ответил Андрей.
— Хорошо, теперь возвращайся к своим. Мы найдем вора, или уплатим тебе стоимость быка. Так или иначе, а что-нибудь сделаем, — сказал Мамсыр.
Андрей поднялся и ушел.
Старики приступили к обсуждению дела. Долго совещались они, но так и не могли остановиться на ком-нибудь и обвинить в краже. В конце-концов вызвали Никуалу.
Мамсыру предложили переговорить с ним, но на этот раз он отказался, передоверив это Коблуху.
— Никуала, — начал Коблух, — ты молодой, но пользуешься уважением, имя твое чисто. Ты не можешь не знать, что такое добрая слава и что такое позор, потому что ты вышел из честной семьи. Мы хотим спросить тебя об одном деле. Не потому, что ты в этом деле виноват, а для того, чтобы ты направил нас по верному пути. У Андрея, арендатора Нахарбея, украли быка. Вор не обнаружен. Хозяин быка никого не подозревает, мы тоже, а хозяину тем не менее мы обязаны возместить стоимость. Вот и не знаем, кого заставить платить. Ты, что греха таить, обращаешь внимание на каждый случай воровства, редко какой-нибудь из воров ускользнет от тебя, поэтому мы тебя и спрашиваем. Не посчитай это за оскорбление. Но если подозреваешь кого-нибудь, назови нам его.
— Да ниспошлет вам бог добро, — спокойно отвечал Никуала. — Того, кто украл быка, я знаю, так же, как и вы. И тем не менее, раз вы по-хорошему говорили со мной, я готов заплатить стоимость быка, хоть и не крал. Делаю это, чтобы не доставлять вам больших хлопот и не затруднять вас поисками. Клянусь вам всем: если вы мне предложите заплатить за этого быка, я сегодня же отдам Андрею деньги.
— Да будешь ты гостем самого создателя, если не виноват и не имеешь к этому делу отношения. Но как мы взвалим на тебя кару, которой ты не заслужил, — сказали старейшие.
После этого позвали Дзикура и поговорили с ним так же, как и с Никуалой. Обнаружилось, что и он ничего не знал о воре.
Исчерпав эти средства, старейшие начали разбирать дело между собою, но ни к чему не пришли. Видя, что дело не сдвинешь и на вершок, решили заставить уплатить стоимость быка того из сельчан, кого хоть раз уличали когда-либо в воровстве. Но тут среди старейших возникли разногласия. Каждый из них, боясь, что кто-нибудь из его родичей будет присужден к уплате и тем самым попадет в число воров, стал выгораживать родственников, говоря: «Давно уже никто не говорит о нем как о воре».
У иного племянник значился в числе воров. Выгораживая племянника, член суда говорил: «Без оснований, по злобе обвинили его когда-то в воровстве, воспользовавшись моим отсутствием. Напраслину возвели на него, да с тех пор никто и не слышал, чтобы он воровал».
Долго спорили старейшие между собой, защищая своих родственников-воров от занесения их в список преступников, и ни к чему не смогли прийти. Потом, спохватившись, как бы Нахарбей не обиделся, стали заносить в список достойных и недостойных.
И снова начали перебирать весь список, выискивая, на ком бы остановиться.
Сыновья Нахарбея Саат и Чагу уединились с приятелями в тени дерева. Чагу отличался тем, что всегда говорил неправду и любил прихвастнуть, но так ловко, что порой хотелось передать его болтовню дальше. Впрочем, он не обижался, если и его обманывали. За ним всегда следовали две большие, сильные собаки.
— Чагу! Чем, кроме своей красоты, могут похвастаться твои собаки? — спросил его Камшиш.
— Мои собаки здорово берут шакалов, самых больших. Потому я и надеваю им на шею широкие металлические ошейники. Шакал всегда кидается на шею, чтобы придушить. Ошейники и спасают собак.
— Как же это случилось: ты держишь их здесь столько времени, а никто не слышал, чтобы они поймали крупного шакала? Да что там шакала, маленькую лисичку, и ту не могут взять, — заметил Камшиш.
— В лес на охоту мы их не брали, а волки сюда не догадались прийти, — не задумываясь, ответил Чагу. — Кстати, один из наших зятьев живет на берегу реки Бзыбь. У него собаки, каких в Абхазии ни у кого нет. Вот что случилось недавно. Сидя во дворе, собаки увидели, как мимо Лидзавского маяка, далеко в море, проходит в сторону Гагр пароход. Собаки вскочили и кинулись за ним. Быстро выбежали они на берег и сломя голову — прямо в море. В один миг одолели все расстояние, обогнали пароход и, повернувшись, стали лаять на него, остановили, не пускают дальше. Потом наш зять, прискакавший верхом на берег, стал подзывать их к себе и с большим трудом отвлек от парохода, который, наконец, получил возможность продолжать свой путь.
Слушатели не могли поверить такой явной лжи и тем не менее делали вид, что принимают все за чистую монету.
— Теперь, Саат, ты расскажи нам что-нибудь. У тебя ведь много рассказов в запасе, — обратились присутствующие к Саату.
— Ничего я не знаю, да и не умею рассказывать, — откликнулся Саат. — Но вот о чем я хотел спросить тебя, Чагу, да падут на меня твои горести! У тебя крупные заводские кони, сильные собаки, дом полон всяких вещей А есть ли у тебя кошки, способные ловить перепелов?
— Нет, таких кошек еще не завел.
— А у меня есть одна. Трудится без устали. Зимой на короткое время дает себе передышку, а весной, летом, осенью только и знает, что таскает мне перепелов. Когда их много, в один день приносит сотню, а то и две, когда мало — по десяти, пятнадцати, двадцати штук. И что совсем удивительно: не загрызает их, а так, живьем, вручает тебе птичку, даже ни одной царапины не заметишь на нeй!
Все расхохотались, слушая эту басню.
— Если у тебя есть такая замечательная кошка, принесу и покажи ее. Ну, а если подаришь, век буду благодарить, — сказал Чагу.
— Что ж, пожалуй. Только надо ее держать взаперти. Если только выпустишь, сейчас же убежит в лес, и тогда ищи-свищи.
— Раз так, то мне с ней не справиться, не надо мне твоей кошки, — смеясь, проговорил Чагу.
Так веселились княжеские сыновья...
В это время Нахарбей спросил:
— Что делают старейшие?
— Воров и тех, кто когда-нибудь бывал замешан в вopoвстве, заносят в список, — отвечал старшина. — Делают это к тому, чтобы распределить между ними стоимость пропавшего быка и выплатить деньги владельцу. Записа,ли Мырзакана, Куасту, Нестора, Шмафа и других. Всех их заставят принять участие в платеже. Тебе уже говорили, Нахарбей, да возьму я на себя твои болезни, в нашей деревне такое развелось воровство, что, думаю, не осталось человека, который не лишился бы одного или двух животных. Если нагрянет кто-нибудь из начальства и потребует возместить цену украденного, тогда эти четыре парня, которых я назвал, разорятся вконец.
«Четыре парня», о которых он говорил, были близкими людьми Нахарбея. Услышав это, Нахарбей погрузился в размышления.
— Пойди позови старейших ко мне, — сказал он.
Посланный пошел к старейшим.
Выслушав его, старики встали и не спеша отправились к князю.
— Отыскан ли вор? — спросил Нахарбей.
— Вора мы найти не смогли, но деньги за быка разложили на всех воров в селении.
— Напрасно. Оставьте это. Если найдете действительного вора, то взыщите с него стоимость быка и выдайте деньги потерпевшему. А с предполагаемых воров денег не берите.
Услышав такие речи, старейшие принесли Нахарбею почтительную благодарность.
— Старшина! Пусть народ расходится. Но объяви: все, кто способен играть в мяч, пусть собираются завтра сюда, на мой двор.
Старшина во всеуслышание объявил желание князя. Большая игра в мяч должна состояться завтра, хоть народу было и не до игры.
Люди стали расходиться. Нахарбей прохаживался взад и вперед по веранде в окружении князей и дворян. Приносящие дары продолжали церемонию: одни уходили, другие сменяли их, и не видать было конца этому.
---------------------------------
(1) Мыса пришел однажды на многолюдное и шумное собрание и произнес: «Здравствуйте!» — но никто не услышал приветствия, и никто ему не ответил. «Это тоже одна из моих потерь», — сказал тогда Мыса.

XXII

ИГРА В МЯЧ

Князья и дворяне, собравшиеся на пасху у Нахарбея Чачбы, остались у него и на ночь. Коротали ночное время в разговорах. Договорились о том, как лучше организовать игру в мяч.
Татластан и Алма вызвали самых расторопных людей и приказали собрать по случаю игры весь народ, ни для кого не делая исключений. Покончив с этим, перешли к словесным поединкам и рассказам о веселых и смешных происшествиях, это было любимым занятием Нахарбея. За день он так объедался, что не мог заснуть без этих рассказов.
Подошла негритянка и тихо сказала Нахарбею:
— Свет мой Нахарбей, да падут на меня твои болезни! Гостей много, завтра их будет еще больше, а вина не хватает. Ты ведь хорошо знаешь, во всем Тамыше ни у кого не найдешь столько вина, сколько нам нужно. Мы много взяли из лавки Гудия и теперь должны ему тысячи полторы. Где достать еще вина?
— Пошлите к лавочнику от моего имени, пусть принесет вина сколько нужно и всего, что может понадобиться.
— Странное дело, — заметил Хрипс. — Этот Гудия Варганжия нигде не учился, а смотри, каким крупным купцом стал!
— И не просто большим купцом, а купцом второй гильдии, — вставил Александр.
Гости некоторое время продолжали обсуждать это необычайное явление, удивляясь и разводя руками.
— Нахарбей, да пошлет на меня бог твои болезни, ведь тот участок леса, который ты продал французам, был очень большой и хороший. Говорят, покупатели на нем прогорели. Как это могло случиться? — спросил Беслан, переводя беседу на другое.
Все заговорили на эту тему с такой охотой, будто каждый давно имел ее в виду.
Нахарбей долго крутил вокруг да около, не объясняя правды. В конце концов его заставили рассказать правду.
— Французы, — начал Нахарбей, — задумали меня обмануть. И так и сяк убеждали меня, будто мой лес гроша ломаного не стоит и для них не представляет ровно никакого интереса. «Лес большой, а рослых дубов мало, — говорили они мне. — Целый день ходили по нему вдоль и поперек, и только в двадцати местах удалось обнаружить участки с более или менее хорошими стройными дубами». На это я ответил им: «Во-первых, без моего ведома вы не должны были обследовать лес; во-вторых, вы говорите, что целый день ходили по лесу и не нашли хороших деревьев. Но мой лес невозможно обойти и в два-три дня. Я сам покажу вам лес, а по-том будем договариваться о цене». На следующий день я повел их в лес. Три дня верхами рыскали мы по лесу. Нашим проводником был Озамат. Это великолепный охотник. Лес мой знает, что называется, назубок, и никто лучше его не может указать, где растут подходящие дубы. Сначала он повел нас с южной, прибрежной стороны и показал весь лес, не миновав ни одного кустика. На следующий день повел с севера. И тот же самый лес, который прошли накануне, мы будто впервые увидели. На третий день вошли в лес с запада: теперь те дубы, которые мы уже дважды видели, снова показались нам новыми. Озамат делал это очень ловко. Мы остались в убеждении, будто все время углубляемся в новые места. Не только французам, но и мне, хозяину, хорошо знающему свой лес, Озамат задурил голову. Наконец вышли к роднику на берегу моря. Убедившись, что Озамат достаточно измотал французов, я сам принялся за них. Начал им рассказывать легенды о роднике. «Другого такого родника, —сказал я, — нет во всей Абхазии. Во-первых, он, как видите, очень студеный, и, во-вторых, очень полезный для здоровья. Тот, кто пьет его воду, никогда не заболеет малярией. Этой водой можно лечить и многие другие болезни. Именно у этого родника в древности процветал знаменитый город Диоскурия. Из-за близости источника построили здесь город древние колхи. И река Кодор отсюда недалеко, ею также пользовались горожане, ибо и в ней тоже горная вода, холодная и целительная». После этого мы сразу сошлись и в цене. Хорошую цену мне дали, — заключил Нахарбей.
Его рассказ никого не удивил. Все знали изворотливость князя.
— Со мной шутки плохи, — хвастал он, грозно водя усами. — Я, брат, никому спуску не дам. Душу выбью из любого.
— Тройную цену, кажется, взял ты с них, — заметил Беслан.
— Насчет тройной цены не помню, но заплатили за лес неплохо. Потом они там построили лесопильный завод, в двух-трех местах провели железную дорогу и начали лесоразработку. Вырубили весь дубняк, до единого дерева, и вывезли. Через десять лет пришлось и самим им уходить. Не знаю, действительно ли понесли они убытки. Во всяком случае я тут ни при чем.
— А малярией они не заболели? — спросил, смеясь, Беслан.
— Что за вопрос! На третий год ни один из них не держался на ногах, — ответил Нахарбей.
Ночью состоялся большой кутеж. Выпили сверх меры, пели, плясали и, наконец, улеглись отдыхать.
Рано утром возобновился приток дарственных приношений князю. Вчера не все жители округа успели навестить князя. Людской поток тек почти до вечера. Картина была неприглядная: смесь самого откровенного угодничества и унизительного страха. Князь зорко следил за подношениями, подсчитывая в уме, много ли еще остается получить телят, каплунов и прочей живности.
Чтобы собрать участников игры в мяч, Татластан пошел в одну сторону, Алма — в другую.
Задолго до полудня большой конный отряд молодых людей с Татластаном во главе въехал на широкий и ровный двор Нахарбея. Здесь конники спешились, разбились на группы. Начались песни и пляски. Девушки тоже пришли посмотреть на игры. Каждый старался веселиться изо всех сил, боясь навлечь на себя княжеский гнев. Такое веселье походило скорей на пытку.
Вскоре донеслась песня с противоположной стороны: на дороге показалась вторая партия конных.
Bо главе ее со знаменем в руках ехал Алма.
— Эй! — пронзительно крикнул Татластан. — Кто не считает себя женщиной, пусть встречает их! Отнимите у них знамя и втопчите его в грязь!
Прекратив пляски, все кинулись навстречу новоприбывшим, чтобы отобрать у них знамя. Началась ожесточенная борьба. Молодые люди в клочья рвали одежду друг на друге, бросали друг друга в грязь. Наблюдавшие за этой свалкой Нахарбей с друзьями потешались во дворе.
Лишь после того, как страсти немного поутихли, заметили покалеченных. Двое потеряли сознание. Их положили на бурки, отвезли к соседям и уложили в постель.
Все, кто по княжеской прихоти должен был петь, вошли во двор и разделились на партии.
Снова начались песни и пляски.
Камачич тоже была здесь. Ее стремительная пляска привела людей в изумление. По изяществу движений и красоте стана никто не мог с ней сравниться. Сегодня люди не сводили с нее глаз. Очарованы были княжеские и дворянские сынки. Один за другим они танцевали с нею. Слава об ее коне, об ее уменье джигитовать и стрелять из ружья перелетала из уст в уста.
Амтон пробормотал:
— Если бы эта девушка была дочерью хотя бы самого захудалого дворянчика, а не то что князя или видного дворянина, я бы с радостью женил на ней моего сына. Да, да, сделал бы ее своей невесткой. Но что поделаешь, когда она всего-навсего дочь крестьянина...
— Амтон, ты говоришь о дочери Альяса? — спросил Хабуг.
— Да, о ней.
— Она чудесная девушка. И еще совсем юная. Ей, должно быть, не больше шестнадцати — семнадцати лет, но кто не слышал о ней? Сыновья дворян и князей считают ниже своего достоинства жениться на крестьянской дочери. А дочь Альяса даже образованна: говорят, свободно читает книги, бойко пишет, очень способная, хорошо говорит по-русски.
— Да падут на меня твои болезни, Хабуг, — обратился к нему один из княжеских сыновей. — Девушка, о которой идет речь, способна свалить с лошади во время конных схваток самых сильных мужчин и не знает промаха при стрельбе в цель... Интересно, кому она приходится молочной сестрой? С кем из дворян и князей Альяс породнился?
— У него ни с кем из князей нет молочного родства. Он не переносит ни князей, ни дворян. Его родственники — писарь Леван, потом Иуана, — ответил молодой человек.
— Эх, вы! Такого мужичонку не могли обработать! А что нужно? Угнать весь его скот, тогда он не только с тобой одним, а сразу с двумя-тремя породнится. Тогда и дочка его будет мыть вам ноги, приберете девушку к рукам. Нет, я вижу, ни на какое стоящее дело вы не годитесь!
— Угнать скот нетрудно, да поможет ли? Говорят, он хозяин крепкий и расчетливый. Сразу тут не подступишься, обстоятельства нелегкие. Этот Иуана, только попадись ему на глаза, ни за что не отстанет, пока не добьется от тебя всего, чего хочет. Он, как овод, от ко-торого летом коровы бесятся. Им-то Альяс и силен. А если хотите знать, Альяс до того осмелел, что, по примеру князей и дворян, начал клеймить свой скот своим собственным знаком.
— А почему? Потому что видит: вы ровно никуда не годитесь. Если крестьянин клеймит скот своим собствен-ным знаком, это значит, что он решил потягаться с князьями и дворянами. И здесь один выход: немедленно призвать его к порядку, отобрать весь скот, меченный его знаком.
— Да, да, надо добиться, чтобы такой человек раскаялся в своей гордыне. Не давать ему житья, — говорили дворяне и князья.
— Вы думаете, вся вина Альяса в том, что он гордится своим клеймом? — заметил Алмасхан. — Как бы не так! По словам здешнего священника, дом Альяса служит местом сборища социалистов и всяких проходимцев...
— Нет ничего хуже, как давать крестьянину полную свободу! — в один голос восклицали князья и дворяне. — Но неужели начальник до сих пор об этом не слышал?
В это время явился посланец от народа, собравшегося посреди широкого поля.
— Начинается игра в мяч, и народ просит Нахарбея и его друзей, если они соблаговолят, выйти на балкон. А еще лучше — пройти к середине двора, — передал пришедший.
Нахарбей до беспамятства любил эту игру. Проворно вскочив на ноги, он пригласил гостей следовать за ним. Все вышли на террасу и заняли места.
Игра началась. Установили две партии: одна «северяне», другая «южане». У «северян» палку (которой бьют мяч) держал Сабыда, у «южан» — Лаз.
Игра развернулась на середине широкого двора. Мяч долго не могли продвинуть ни в ту, ни в другую сторону. Игроки все больше горячились, но никому не удавалось вырваться вперед. В конце концов Лаз изловчился и так удачно с лету отбросил мяч, что он отлетел далеко в сто-рону, куда и должна была гнать его партия «южан». Но там мячом, овладел один из «северян». В мгновение ока подхватив мяч, он стрелою понесся в противоположную сторону, ловкими зигзагообразными движениями вводя в заблуждение противников, отчаянно преследовавших его. «Северянин» упорно пробивал себе дорогу к цели, опрокидывая противников. Но те, стремясь поймать его, преграждали ему дорогу и заставляли поворачивать то на север, то на юг, то снова на север...
Вот сейчас они гонят его, как затравленного, к реке Дгамыш, к самому берегу, в этом месте река особенно глубока. Но разве это может его задержать?
«Северянин» прыгнул и, очертив в воздухе полукруг, погрузился в воду.
Вслед за «северянином» нырнули преследователи.
Посреди глубокой реки завязалась яростная схватка. Никто не знал, у кого мяч. «Южане» тянули ко дну «северян», «северяне» — «южан». И тех и других разъяренная, полноводная после дождливых дней река несла вниз по течению. Оставшиеся игроки тоже кинулись к берегу, опасаясь, что их товарищи, потеряв в азарте голову, потопят друг друга. Один за другим, подталкиваемые напиравшими на них сзади, они стали кидаться в воду. Не прошло и минуты, как все игроки очутились в реке. Насмерть перепуганные женщины подняли пронзительный крик. А князья и дворяне, наблюдавшие за игрой с веранды, от хохота еле держались на ногах.
Воспользовавшись суматохой, игрок, державший мяч, незаметно выбрался на берег и опять понесся на «север». Его заметили «южане», успевшие выйти из воды, и кинулись в погоню. Те, кто оказался на другом берегу, бросились обратно в воду, переплыли реку и помчались наперерез игроку с мячом. Ценою огромного напряжения сил они поймали его в тот момент, когда ему оставалось совсем немного, чтобы поравняться с линией, за которую он должен был вынести мяч.
Игроки срывали с себя одежду, выжимали воду и снова одевались. Немного передохнув, они ввязывались в игру с новым азартом.
И снова Лаз несколькими удачными ударами едва не добросил мяч до самой линии.
— Наш палочник слабоват, — выражали свое недовольство «северяне». — Лаз всегда выбивает у него мяч, даже без помощи бегунов. Одними палочными ударами он берет над ним верх.
На место своего прежнего палочника они поставили другого, Лагустана.
Это был уже равноценный противник для Лаза.
Удивительнее всего в этой игре была головокружительная стремительность игроков, вошедших в азарт. Мчится человек — глаз едва поспевает следить за ним. И вдруг, со всего размаху, с такой силой сбивает противников, что они кубарем катятся от него во все стороны. Зрителям кажется, что упавшие так и не смогут подняться на ноги. А иной раз тот, кто несется с мячом, опрокидывая людей на своем пути, сам летит от толчка так сильно, что невозможно сосчитать, сколько раз он перевернется, катясь по земле.
Иногда человек пять-шесть, а то и больше, окружив плотным кольцом игрока, несущего мяч, ведут его под охраной, пробивая ему дорогу вперед. Им помогают их товарищи, бросаясь на противников, сбивая их с пути.
Но не дремлют и противники.
Со всех сторон окружают они группу, несущую мяч, не давая ей продвинуться дальше, тесня ее. В результате игроки сталкиваются, падают. Тогда трудно бывает понять, кто несет мяч, а кто преграждает путь.
Нахарбей и его друзья наслаждались игрой, которая продолжалась до самого захода солнца. Ни «северяне», ни «южане» никак не могли донести мяч до линии. Только под самый конец Лаз сильными ударами палки прогнал мяч до самой линии. Победу одержали «южане».
На этом игра закончилась.
Многие из крестьян в этот день не досчитались ребер. Многие из них всю ночь харкали кровью, проклиная высокопоставленных зрителей. Но делали это с опаской, тайком, чтобы чье-нибудь ухо не услышало их дерзких речей.

XXIII

МОЛОДЕЖЬ НАЧИНАЕТ УХАЖИВАТЬ ЗА КАМАЧИЧ

На следующий день, рано утром, подойдя к воротам Альяса с кувшином на плече, Рафида крикнула:
— Есма!
Выглянув из-за двери, Есма увидела, что Рафида идет по воду, схватила свой кувшин и выбежала к ней.
Ее немножко удивило, что Рафида поднялась так рано.
— Что это ты, Рафида? Или вчера перед сном поела соленого чурека? Уж очень рано ты появилась с кувшином, — пошутила Есма.
— Скажи спасибо, что я еще раньше не пришла. Пожалела тебя будить, а то пришла бы до рассвета. Ты думаешь, я заснула сегодня хоть на минутку?
— Что случилось? Что мешало тебе спать? Не заболел ли кто из детишек?
— Дети здоровы, а вот вчера там, на празднике у князя, одна женщина сказала мне кое-что. Желание поскорее передать это тебе совсем меня истомило. Всю ночь не спала, думая о ее словах...
— Да что случилось, говори! Что она сказала такого, что не дало тебе спать?
Женщины начали спускаться по откосу и дошли до родника.
Здесь они наполнили свои кувшины, поставили их рядом, умылись и присели у источника.
— Если, — продолжала Рафида, — я начну рассказывать по порядку, что эта женщина говорила мне, то никакого времени не хватит. Поэтому расскажу самое главное. А ты хорошо подумай над этим. Речь идет о Камачич, свете очей моих.
— Мать моя, о чем ты толкуешь! Не говорил ли тебе кто-нибудь дурное о ней?
— Пускай все дурное сгорит вокруг нее! Кто скажет о ней плохое, пускай сам разобьет свою голову о сухое ореховое дерево! Но ведь ты знаешь, как это водится. Только девушка почувствует себя невестой, и уже за ней начинают ухаживать — и достойные и недостойные. А кого она оттолкнет, считая его ниже себя, тот про нее хорошего не скажет. А всем не угодишь. Вчера на празднике не было человека, который бы не говорил о ней наравне с крестьянскими сыновьями все дворянские и княжеские молодые люди только и делали, что говорили о ней, об ее красоте, о характере, об уменье плясать — всех она с ума свела. Слава богу, что Камачич не явилась туда верхом, это бы всем кололо глаза. Она уже взрослая девушка. Говорят: «Девушка — что вареное мясо». И верно говорят: как вареное мясо не сохранишь долго, так и девушку не годится заставлять долго ждать. Одни станут хвалить, другие, наоборот, хулить. Людям рта не закроешь. Из-за какой-нибудь пустой мелочи может пострадать ее честь. А когда честь запятнана, девушка уже никуда не годится. Скажем так: если даже в цельном, не разбитом, но немного мутном стакане подадут тебе воду, разве захочется тебе пить из него, как бы ни томила жажда? Поэтому и говорят люди: «Девушка — что стакан». По хорошему ли поводу, или по дурному, это все равно, но уж если девушка попадет кому на язык, ей непоздоровится.
— Не томи, Рафида! Ты слышала, что кто-нибудь замышляет дурное против Камачич?
— Как это может быть, чтобы о ней плохо говорили! Все дело в том, что уж слишком ее хвалят. А пока хвалят, пока бежит за ней добрая слава, самое время и для нее и для вас найти ей подходящего мужа...
— Рафида, пусть твой рот, сказавший это, наполнится золотом! Да если бы нашелся хороший молодой человек, разве мы откладывали бы это дело с сегодня на завтра? Все, о чем ты сейчас говоришь, давно тревожит и меня и мужа. Поверь, не меньше, чем тебя. Наша бедная девочка еще слишком молода. Только за последнее время она немного выросла. Мы еще не готовим ее в невесты. Но если какой-нибудь лиходей похитит ее и сделает несчастной, что станется с нами? Дышать, может быть, будем, но сердце наше умрет. Сама знаешь, кроме нее, у нас никого нет.
— Поэтому я и говорю, — отвечала Рафида. — Ну, раз ты думаешь об этом, я с открытым сердцем выскажу все до конца. Вчера Адкя, жена Басята, — она и вам не чужой человек, подсела ко мне и сказала: «Давай выдадим Камачич за Алхаса, сына Дзикура». Родители его очень этого хотят, сам парень души в ней не чает. Камачич тоже его знает. Он совсем еще молод. Самое большое, ему лет двадцать пять — двадцать восемь, но боевой, — всюду на месте. На вид пригож, отец и мать у него приличные люди и с хорошим достатком. А сам-то на любое дело пойдет, всюду отличится. Ловчей его никого не сыщешь. Поэтому и князья и дворяне очень благоволят к нему, любят, в своих разъездах всегда берут с собой. Стань он песчинкой и попади к ним в глаз, и то не стали бы его вынимать! Наездник он удалой. На джигитовках и скачках никто с ним не может сравниться. Правда и то, что Камачич есть Камачич, но все-таки и он молодец! В наше несчастное время, когда лиходеи без зазрения совести занимаются разбоем, когда в народе столько несчастных жалуется на то, что воры разорили их, слышала ли ты хоть раз, чтобы у его отца что-нибудь пропало? У него не только никто не осмелится ничего украсть, но еще и охранять его станут. Поэтому люди так спешат породниться с ним. С кем из крестьян добиваются родства больше, чем с ним? На его породистом коне всегда блестит великолепное седло. Да к чему мне все это говорить, будто ты сама его не знаешь! Вот что я тебе советую: сегодня вечером, когда останешься с Альясом наедине, шепни это ему на ухо. Думаю, он согласится. Откладывать в долгий ящик не следует, и поскорей скажите мне.
Она спохватилась:
— Пойдем, пойдем! Дома, наверное, уже все встали. Нужно спешить!
— Правда, пора идти, — согласилась Есма.
Они пустились в обратный путь.
— Ты видишь, Рафида, — сказала Есма, — здесь, на горке, уже греет солнце, а внизу мы его и не видели. Даже прохладно было, и птицы не пели.
— Верно говоришь.
Человек, встретившись с тем, кого он не хочет видеть и слышать, проходит мимо, прикрыв свое лицо башлыком. В этот день точно так же поступило солнце: оно прошло мимо источника и этих женщин, прикрыв свое лицо облачком, не слушая их разговоров, словно было чем-то обижено.
Здесь было излюбленное место птиц. По утрам у источника начинали петь десятки соловьев, и люди заслушивались их, зачарованные, не в силах пошевельнуться. К соловьям присоединялся бесчисленный хор дроздов. Куковали кукушки. Здесь были и сороки, издававшие отрывистые звуки «хаай! хаай!» или пищавшие «циу-циу!» Не зря говорят, что сорока не выговаривает названия только двух предметов: лопатки и палочки, которыми мешают мамалыгу. Все же остальное она произносит отчетливо.
Дятел занимался своим делом: как только обнаруживал загнивающее дерево, то начинал долбить его своим клювом, как молотком, не жалея себя, усердно вынимая и выбрасывая гниющие щепочки. Звенели в горячем споре воробьи, не умолкая, не слушая друг друга.
Птицы избрали именно это место для своего отдыха и песен. Но в это весеннее утро не слышно было их голосов, будто все они сговорились на время умолкнуть, удивив своим молчанием Рафиду и Есму.
... Вскоре женщины подошли к калитке Есмы и попрощались.
— Я хорошо поняла, Рафида, все, что ты мне сказала. Сегодня вечером поговорю с хозяином, узнаю его мнение. Если он согласится, будем действовать как положено.
Сказав это, Есма вошла во двор.
А Рафида шла домой с довольным сияющим лицом, будто говорила себе: «Я честно выполнила свой долг».
Есму снедали сомнения. Ее, как говорится, бросало то в жар, то в холод. Она вошла в дом, обдумывая, как и когда поведать мужу об этом деле.
Вечером, когда Камачич заснула, Есма подсела к мужу и рассказала ему все, что услышала от Рафиды, и при этом добавила:
— Я не сказала ей, что Кучир и Раста уже присылали к нам сватов, прося руки нашей дочери. Но если их сравнить, то лучше всех Алхас, о котором говорила Рафида.
— За последние два-три месяца, — сказал Альяс, — вот уже три человека, один за другим, просили руки Камачич. Дело складывается так, что нужно нам поторопиться, а то как бы вместо родственников не заполучить врагов. Дочка у нас — единственная отрада. Если вовремя не выдадим ее, может случиться, что по нашей вине она останется несчастной. Нет, как ни раздумывай, а это дело нужно ускорить. Сегодня или завтра созовем ближайших родичей — Торкана, Коблуха, Рафиду, Маца и других — и сообща решим это дело.
— А почему ты забыл Шарифу? Как же без нее обойтись в таком важном деле? Она мудрая и опытная старуха.
— Да, я забыл. Конечно, мы должны позвать ее тоже.
— А Иуана и Леван? Из них ни один не сможет присутствовать, если мы возьмемся за дело сейчас. Кстати, куда это они уехали? Уж очень долго не возвращаются.
— Они слишком заняты. Надо полагать, вернутся не так-то скоро. Иуана, Леван, Миха и еще Акакий все вместе поехали в Сухум. Там есть человек по имени Серго, к которому они обращаются со всеми вопросами. Он у них главный. Указывает им, что и как сделать, в какую сторону идти. Этот человек всего себя отдал народному делу(1).
— Дело, о котором ты говоришь, это... свержение царя?
— Да, свержение царя.
— Боже мой, на кого только не замахиваются люди! Ведь подумать только — прогнать самого царя...
— А как же: ведь этого народ хочет. Если Серго не окажется в Сухуме, они станут его ждать. Задержатся... Иуана, как видишь, бросил нас в самый разгар работы. Сейчас время сеять, люди начинают огородничать. А Иуана сидит в Сухуме, ждет того человека. Но я даже рад, что Иуана и Леван не будут присутствовать на нашем обсуждении. Я уж заранее знаю, что они скажут о женихах. Об одном станут говорить, что он вор, о другом — что неграмотен, не пара ей, что Камачич еще слишком молода. Так и затянут дело. А это для нас, если говорить прямо, не очень-то выгодно.
— Тот человек, к которому они поехали... Куда он мог уехать, спрятаться, да так, что Иуана и Леван не могут его найти?
— Одно повторяю тебе, Есма: молчок! Никому ни слова о том, что Леван, и Иуана, и их друзья помогают свергнуть царя. Их много. Вы, женщины, знаю я вас, будто на спор, кто больше скажет, выкладываете друг другу и секретное и не секретное, да к тому же приправляете свою болтовню всякими выдумками и баснями. У человека, к которому поехали Иуана и Леван, тоже есть свой старший начальник. Дело, которому они служат, не может решиться в одной Абхазии. Леван говорит: у людей, поклявшихся служить народному делу, есть самый главный начальник, по имени Сосо. Живет он то в Батуме, то в Тифлисе, то в Баку, то в России. Никогда не сидит на одном месте. Случается, уезжает очень далеко. Так говорил мне недавно Леван. Только, Есма, обуздай свой язык. Никому ни слова. Это очень большой секрет. Впрочем, я думаю, ты забудешь, что я сейчас говорил. Но довольно об этом. У меня одна забота: поскорей закончить дело со сватовством.
— Я чувствую, Альяс, что-то ты мне не договариваешь... Будто боишься чего-то. Что-то слышал?
— А тебе зачем? Ничего хорошего не слышал. Неприятное слышал о нашей дочери, но ты меня не расспрашивай... Лучше бы мне глухим быть, тогда ты не приставала бы ко мне с расспросами.
— Может быть, какой-нибудь недостойный человек добивается руки нашей дочери? Говори, не мучай!
— Да, вроде этого. Но только не спрашивай. Завтра оповестим наших родственников, а к вечеру соберем их. Постарайся угостить их получше.
— Полночь близко, Альяс, ложись. Завтра со свежими силами возьмешься за дело, — заботливо проговорила Есма.
Она приготовила мужу постель. Сама еще долго сидела, думая о том, что скрывалось за словами мужа?
Так Есма и легла, не найдя ответа.
На следующее утро, управившись со скотиной, Альяс, как и задумал накануне, оповестил родных, чтобы к вечеру они собрались у него в доме. Приглашенные допытывались, что за причина этого неожиданного приглашения. Альяс вынужден был сообщить кое-что. Да это и к лучшему: у родственников оставалось время, чтобы поразмыслить и обдумать положение и вечером подать разумный совет.
--------------------------------
(1) Речь идет о Серго Орджоникидзе, руководившем в то время большевистской организацией в Гудаута и являвшемся членом Сухумского окружного комитета партии (Ред.).

XXIV

АЛЬЯС СОЗВАЛ СВОИХ РОДНЫХ

Вечером, когда стемнело, приглашенные собрались и в ожидании серьезного разговора перебрасывались шутками. Камачич была неспокойна. Она догадывалась, что приход родственников как-то связан с ее судьбой.
На ее вопрос мать ответила неопределенно, только усилив ее беспокойство. В последний раз Камачич попробовала заговорить днем, когда мать хлопотала по хозяйству. Но и тогда мать отвечала так же неопределенно и уклончиво.
Девушка была проницательна, ничто не ускользало от ее глаз. Она не сомневалась, что какие-то перемены стучатся в ее жизнь.
Долго собравшиеся говорили о посторонних вещах. Потом, переглянувшись, поднялись и, чтобы их не слышала Камачич, вышли из дому и сели под раскидистым деревом, стоявшим посреди двора.
— Что ни говори, а весна входит в силу, потеплело. Но земля еще сыровата, — проговорил Альяс. — Человек задним умом крепок: надо было девушку заранее отослать к соседям. Мы преспокойно обсудили бы все в доме.
— Ничего страшного, посидим во дворе, — ответили гости.
Обсуждение началось. Альяс подробно разъяснил им, по какому поводу побеспокоил их сегодня.
Слушатели молчали, обдумывая.
Первым заговорил Торкан:
— Вопрос, который мы обсуждаем, — это замужество маленькой Камачич. Люди образованные не стали бы спешить с замужеством такой юной девушки. Но мы — крестьяне. Мы вынуждены решиться на это и уговорить девушку. В противном случае кто поручится, что избежим позора, что беда не постучится в наши ворота? В ближайших двух-трех селениях не найти лучшего молодого человека, чем Алхас, сын Дзикура. Мы все считаем, что девушке еще не время выходить замуж. Но судьба Камачич сложилась иначе. Не успела она расцвести, как о ней заговорили в народе, заговорили как о взрослой невесте. Всем нам понятно: не легко удержать Камачич дома. Если этот юноша, Алхас, надлежащим образом и с соблюдением обычаев поведет разговор, мы не скажем ему «нет». Ибо слухов, которые принесла Рафида, мало. Нужно, чтобы заговорил Алхас.
С Торканом согласился Мац, добавив при этом:
— Будь сейчас здесь Иуана и Леван, они не дали бы своего согласия на замужество Камачич. Они собирались сделать из Камачич своего товарища по работе. Они не прочь бы иметь в своих рядах женщину: ведь надо же им вести их работу и среди женщин. Нам нужно поторопиться и решить сватовство до их возвращения.
— Как можно допустить, чтоб такая юная девушка ходила с мужчинами среди народа! — возмущенно заговорила Шарифа. — Кто же станет слушать ее? Только посмеются! Или вы забыли, как смотрят на это здесь, в Абхазии?
Все сошлись на том, чтобы сегодняшний разговор держать в строжайшей тайне.
— До времени все должно умереть в стенах этого дома. Чужие ничего не должны знать. Даже прочие наши родственники не должны знать, о чем мы сегодня совет держали.
— Хорошо, мы сошлись на том, чтобы выдать Камачич замуж. А сама-то она согласится на это или нет? — заметил Торкан.
— Я слышала, Камачич хвалила этого парня, — сказала Рафида. — Настоящий, говорит, мастер верховой езды и на вид удалой парень. Изо всех, говорит, ребят — самый приятный. Если осторожно и убедительно поговорить с ней, то, я думаю, она согласится, — заявила Рафида.
Поговорив еще, решили послать к Камачич Рафиду. Пусть откровенно побеседует с девушкой, узнает, что она думает, и объяснит ей, почему родные так спешат выдать ее замуж. Озабоченная Рафида ушла.
Альяс повел гостей в дом.
После ужина вернулась Рафида.
— Поговорила с Камачич, — сообщила она. — Убеждала, объясняла, почему так спешно нужно ей выйти замуж. Насколько понимаю, она согласится. Но сегодня окончательного слова я от нее не добилась. Не нужно отчаиваться. Если не завтра, то послезавтра я продолжу этот разговор. Глядишь, как-нибудь уломаем.
— Если девушка не противилась, нет нужды собирать нас еще раз. Ты, Альяс, поручи это дело Рафиде. Она сообщит о согласии и нам и родным Алхаса. Если будут свататься подобающим образом, то ты ответишь им согласием. А мы, если понадобится, всегда поможем.
Родственники разошлись по своим домам, заранее поздравляя друг друга с успешным и счастливым завершением начатого дела.
Рьяно взявшись за поручение, Рафида добилась того, что Камачич согласилась выйти за Алхаса. Это была победа Рафиды. Она уже собиралась сообщить о своем успехе жениху, как от него прислали к ней человека с запросом: сказала ли девушка что-нибудь утешительное?
— Такого верного слова, на которое человек мог бы опереться, я еще не сумела добиться от Камачич. И все же надеюсь склонить ее на свою сторону. Только и вы поговорите с ее родителями, как требует того обычай, — дипломатично ответила Рафида.
— Людей мы пришлем, в этом задержки не будет. Но дело-то вот в чем: вдруг мы получим отказ? Сгорим ведь со стыда. Ты должна так повести дело, чтобы мы не попали в неловкое положение. А для этого наш сговор нужно держать в строжайшем секрете. Никто не должен о нем знать, — сказали посланцы, отправляясь восвояси.

XXV

КАМАЧИЧ ВЫДАЮТ ЗА АЛХАСА

Получив от Рафиды вести, подающие надежду, Дзикур, отец Алхаса, прислал к родителям Камачич самых почетных людей: Басята и Хаджарата. Посредники под покровом вечерней темноты приехали во двор Альяса, вызвали Рафиду и спросили ее, добилась ли она решительного слова от девушки.
— Согласия добилась от нее сегодня. Но вот что меня удивляет. Только позавчера мне предложили поговорить с нею, а уже сегодня вас прислали. Не поторопись я, поставили бы вы меня в положение обманщицы. Об этом деле Дзикур впервые заговорил всего лишь с неделю назад. А с той поры меня спрашивают в третий раз. Я поспешила, но вы еще больше спешите. Что-то я на своем веку не помню второго такого срочного дела! — пошутила Рафида.
— То ли еще будет! Если ты получила решительное согласие и можно на него положиться, то мы заберем Камачич на этой же неделе, — ответил Басят в том же шутливом тоне.
— Ну, виданное ли дело, чтобы так торопились со свадьбой? Там как хотите, а что касается девушки, у меня все готово. Теперь вам надо поговорить с ее родителями.
Басят пошутил:
— В таком случае, если ты сделала свое дело, значит считай, что шкура быка, которого зарежут к свадьбе, твоя.
— Ты верно говоришь, шкура принадлежит мне по праву, — отшутилась Рафида.
Они пошли к дому. У двери их встретил Альяс с сияющим лицом.
— Что это вы, Басят? Или вы недовольны встречей хозяина? Или вас уверили, будто мы без особых посредников не пускаем к себе гостей? Иначе чем объяснить, что вы так долго стоите посреди двора? Заходите, заходите, пожалуйста!
— Теперь мы уже не просто зайдем, а по-настоящему, — ответил Басят.
— Да будет так, добро пожаловать! — повторил Альяс и ввел гостей в дом.
— Что это, Альяс? Я слышу предсмертный крик петуха! Именем присутствующих заклинаю тебя, не вводи хозяйку в хлопоты. Мы долго не задержимся. У Дзикура нас ждут с нетерпением и ломают головы над тем, какую мы весточку принесем. Они не лягут спать, пока мы не явимся, — сказал Басят.
Альяс пошутил:
— Если сегодня они не заснут, то от этого с ними ничего худого не случится. Завтра отоспятся вволю!
— Как видно, Басят, Альяс совсем не расположен отпустить нас скоро. Пожалуй, и не стоит упорствовать, — заметил Хаджарат.
— А я вижу, Хаджарат, что ты уже согласился с хозяином. В таком случае пусть хозяйка зарежет еще одного петуха, — сказал Басят.
Альяс вмешался:
— Мы еще не знаем, зарезала хозяйка одного петуха или двух. Знаю только одно: она не оставит нас голодными. А что касается меня, то я полагаю — вы достойны не только петуха, но целого барана.
— Нет, я другое хочу сказать. Судя по характеру намеков, Хаджарат задумал подбить хозяина зарезать еще какую-нибудь живность, даже если хозяин и не собирается этого делать.
— Случается и так, — согласился Альяс.
Так, смеясь и подтрунивая друг над другом, сели они за стол. Для этого понадобилось новое церемонное приглашение.
Альяс послал за Мацом и Торканом.
Они не заставили себя ждать.
Гости приступили, наконец, к обсуждению дела, ради которого и явились.
— Дорогие хозяева, — начал Басят. — Не раз мы ели вашу хлеб-соль, двери вашего дома всегда были широко раскрыты перед нами. Ваше семейство одно из тех, к которым всегда с радостью стремится человек, столь велики ваша благожелательность и ваше гостеприимство. Не найдется и двух людей не только в вашем, но и в других селениях, которые не дивились бы, не восхищались бы вашим умением жить и хорошо вести хозяйство. Одни говорят, радуясь вашему благополучию, другие — завидуя. А проклятая зависть — наш большой порок. Справедливо говорится в народе: «У человека столько же врагов, сколько и друзей». Пусть нам, сидящим за этим столом, бог дал бы столько гарцующих коней, сколько есть людей, в душе своей нам враждебных. Враждебных, хотя, быть может, вы и не подозреваете о них, не слыхали ни имени их, ни фамилии. Никогда они не были в вашем доме, никогда вы к ним не ходили. Такая враждебность родится из зависти. Поэтому не ложь, а сущая правда в пословице: «Дерево крепко корнями, а человек — родством». Чтобы не настигло человека проклятие врага, он должен выбирать себе родственников хороших и всегда быть готовым как к дурному, так и к доброму. Если у тебя есть хорошая дочь, то злой человек постарается очернить ее, нанести тебе обиду, если не позор. Имеешь хорошего сына — так же поступят с тобой. Даже если добрым конем ты владеешь, скажут: «К чему такому старикашке хорошая лошадь?» И начнут подкапываться, и клеветать, и вредить, пока не нанесут тебе ущерба. Все это вы хорошо знаете. Я хочу сказать этим, что человек без родственников не может спокойно жить. Говоря о «родственниках», я имею в виду такого человека, который образом, жизни, и состоянием хозяйства, и характером своим достоин тебя, не пренебрегает тобой. Такого человека, который в состоянии оказать тебе помощь и в печальных и в счастливых обстоятельствах, которого ты не будешь стесняться, когда он придет к тебе как родственник. Такого человека, встречать которого тебе радостно. Все это я говорю потому, что и ты, Альяс, носишь славное имя, да поможет тебе бог до конца! Тебе сейчас нужен новый родственник. Но когда я говорю: «выбрать достойного родственника», то это не значит «усыновить» какого-нибудь князя, с тем чтобы, взвалив его к себе на плечи, гнуться под его тяжестью всю жизнь и ублажать его подарками и приношениями. Я говорю о родственнике совсем другого рода. У тебя хорошая единственная дочь. Сыну Дзикура, Алхасу, нравится Камачич. Сам Дзикур очень хочет получить ее в невестки. Вся их семья единодушно просила нас поехать к вам с предложением. С одной стороны, просят вас те, кто хочет ввести Камачич в дом невесткой, а с другой — мы двое просим вас о том же, зная, как молодые люди подходят друг другу. Возможно ли мне здесь перечислить все качества, которыми наделен жених?! За своих отца и мать он душу отдает. Лучше его не найти. Правда, не найти и лучшей девушки, чем ваша. Именно поэтому и людям и самому богу понравится, если эти два существа станут рядом друг с другом, станут мужем и женой, настолько они подходят друг другу. Сама девушка, насколько мы успели узнать, не против этого брака. Поэтому мы, посланники Дзикура, просим вас согласиться на их счастье, выдать девушку за нашего парня, Мы искренне хотим, чтобы две семьи, столь похожие одна на другую, как ваша и Дзикура, стали бы единой.
— Если вы заручились словом девушки, почему не берете ее? — полушутливо спросил Торкан.
— Вы же знаете вашу девушку! Она говорит, что без согласия отца и матери не пойдет ни за кого, кто бы он ни был, — сказал Басят.
Это подтвердила и Рафида.
— Так вот, уважаемые хозяева, вы слышали, что сказал Басят. Если бы я говорил, то сказал бы то же самое. Теперь сообщите нам, каково ваше решение,— вмешался Хаджарат,
— Альяс скажет. И мы, должно быть, подтвердим его слова, — проговорили Мац и Торкан.
— Дорогие гости! — сказал Альяс. — Не стоит ваших трудов та девчонка, из-за которой вы сюда приехали. Но вы поступили так, как вам подсказала совесть. Если девушка согласится, то я тоже согласен.
Заговорила Рафида:
— Когда я говорила вам о согласии девушки, у меня оставалось с ней недоговоренным только одно. Об этом-то я и хочу сейчас сообщить.
— Рафида, мы думали, что все уже покончено, — сказали Басят и Хаджарат. — Надеемся, у тебя нет ничего, что могло бы испортить наше дело.
— Нет, нет, то, что я имею в виду, не портит дела, а, наоборот, помогает ему. Вот что сказала Камачич: «Мне не нравится, что он, как говорят, занимается набегами. Если мы с ним станем вместе жить, а он начнет угонять чужой скот, то наши сердца охладеют друг к другу. Пусть он это знает с самого начала».
Посредники заверили:
— Насчет этого положитесь на нас, Алхас уже с прошлого года не покидал порога своего дома ради чужого добра. С этим он навсегда распростился.
— Теперь, — продолжал Хаджарат, — дело можно считать поконченным. Девушка принадлежит нам. Когда вы отдадите ее? Назначим срок.
— Истинная правда, — ответил Мац, — девушка уже ваша. Но поскольку дело устроилось без проволочки, чего вам спешить? О сроке можно договориться в следующий раз. Думаю, что отдавать или увозить девушку нужно не раньше осени. Тогда всего будет в избытке: и вина и плодов. Это мое мнение. Послушаем Альяса и Торкана. Как они скажут, так и будет.
Альяс и Торкан согласились с ним.
— Дело, за которым мы пришли сюда, благополучно завершено, — сказал Хаджарат. — Девушка дала слово. Вы все согласны отдать ее за Алхаса. Пусть бог благословит это дело, и пусть оно без помехи движется к концу. Да сопутствует молодым неизменное счастье на их жизненном пути. Но осталось незаконченным еще кое-что. Жених передал невесте небольшие подарки. Ему легче всего было бы прислать лошадь, ведь у него три-четыре отборных коня без толку гуляют в поле. Но у князей или дворян он подметил иной обычай, и вместо лошади он прислал золотые вещи. Сейчас мы покажем их вам, а потом передадим дочери.
Хаджарат, привстав, повернулся к Басяту:
— Ну-ка, Басят, выкладывай на стол эти золотые игрушки.
Басят торжественно вынул из кармана сверток и медленно развернул его.
— Вот золотое кольцо. — Блестящее кольцо, слепя глаза, засияло перед всеми своими алмазными глазками. — А вот золотые часы с золотой цепочкой, — продолжал Басят и положил часы рядом с кольцом. — Это ожерелье, тоже золотое. Мне называли и этот драгоценный камень, которым оно украшено, но я позабыл название.
Ожерелье Басят тоже положил рядом с другими вещами.
— Об этом не беспокойся, мы расспросим людей, допытаемся, как этот камень называется. А ты знай свое дело — до конца опустошай карманы, — пошутил Торкан.
— Ты, я вижу, ничего не хочешь оставить мне на разживу, — отозвался тот, задерживая в кармане свою руку. — А у меня больше ничего нет.
— Не верю! Что-то ты утаил еще. Об этом говорит весь твой вид! — не унимался Торкан.
— Смотри, Басят, как бы случайно не задержалось что-нибудь в твоем кармане. А то, похоже, эти люди собираются обыскать тебя, — вмешался и Хаджарат.
Оживление усилилось.
Пока сыпались шутки, Басят извлек из кармана маленький красивый шелковый платок и разостлал его на столе.
— Больше ничего нет, клянусь вам! — провозгласил он и сел. — А теперь покажите, где спрятана наша юная невестка.
Басят и Хаджарат взяли со стола золотые вещи, и Рафида повела их в соседнюю комнату. Там она загородила собой свет, а Камачич встала позади нее. Посредники положили золотые вещи на маленький круглый столик.
— Наша» юная невестка, — начал Басят с широкой улыбкой, — оказывается, прячется совсем близко и, надо полагать, слышала все, что мы говорили. Не раз и не два благословили мы тебя и твоего нареченного, Камачич. Прими присланные твоим будущим мужем подарки.
Величавым жестом он передал их Камачич.
Вслед за этим они вышли в зал.
Обернувшись, Басят бросил взгляд на комнату, освещенную пламенем свечи.
— Смотрите, как засияла комната от блеска наших подарков! — воскликнул он.
— Не ваше золото озарило комнату, а наша лучистая девушка сияет, как солнце! — нашлась Рафида.
— Басят есть Басят, это всем известно, но и Рафида не из тех, кто даст себя обскакать,— заметил Хаджарат.
— Если вы и для меня что-нибудь принесли, не уне-сите, боже сохрани, обратно, — сказала Рафида.
— Вижу, вам очень понравились наши подарки. Но не лучше ли позаботиться о нашем уходе? — заметил Басят, повернувшись к ней.
— Приготовьте нам угощение, вот что означают эти слова, Рафида, — разъяснил Торкан.
Рафида не заставила себя ждать и тотчас же направилась в кухню.
Непринужденная беседа гостей с хозяевами продолжалась своим порядком.
Со двора слышался непрестанный лай собак.
— Что это, Альяс? Весь вечер, с той поры, как мы приехали, собаки лают без передышки, да так, что мы иной раз перестаем слышать друг друга. Что их растревожило?— спросил Басят.
— Чтобы добра не видали эти собаки! Никогда они не поднимали такой кутерьмы. Ума не приложу, что встревожило их сегодня. Пусть падет на их голову та беда, которую они почуяли!— сказала Есма, вошедшая в комнату.
Басят спросил:
— Может, им не по нраву наш приезд?
Альяс быстро вышел во двор и в сердцах накричал на собак.
Но в этот вечер они никого не слушались, даже хозяина. Яростный лай не утихал.
Хаджарат снова заговорил о сговоре:
— Теперь, — сказал он, — нам остается договориться о том, как и когда взять девушку. Договориться нужно сегодня же.
— Да, да, это так, — подтвердил Басят.
— Мы уже решили — об этом договоримся в другой раз. Совершенно незачем нам отдавать, а вам забирать ее так спешно, — сказал Торкан.
— Мы не спешим и до следующей недели забирать невесту не собираемся. Только не тяните дольше следующего четверга.
— Хаджарат, можно ли так говорить? — сказал Альяс. — Она не бездушная палка, которую можно вручить кому угодно и когда угодно.
— Это наша вина, — ответил Басят. — Мы не рассказали вам всего, что было решено у Дзикура относительно этого дела. Они думают взять девушку без особой огласки, потихоньку. Как сделать лучше всего? Хорошо бы, если б она в указанный срок вместе со своими вещичками переселилась к кому-нибудь из соседей. Например, к Рафиде. Туда приедут и доверенные жениха, которые без особого шума заберут ее. Не первый раз ведь вы такое дело видите, не так ли? В Абхазии частенько девушка выходит замуж именно таким образом. Поэтому не толкайте нас на то, чтобы люди думали о нас опрометчиво. К четвергу той недели отдайте нам девушку, очень вас просим. В дальнейшем само дело покажет, как вы с вашими новыми родственниками будете встречать друг друга: справите ли шумную свадьбу, дадите ли приданое. Это ваше дело. А сейчас не мешкайте, не отдаляйте срок. Недаром говорится: «Что отложено один раз, будет отложено сто раз». Откуда вы знаете, что может случиться в дальнейшем, какие помехи могут неожиданно стать на пути?
Этот вопрос обострил спор. До поздней ночи гости и хозяева обсуждали все обстоятельства.
Наконец после длительных разговоров хозяева согласились с гостями.
К этому времени стол был накрыт. Гости и хозяева долго и многословно превозносили друг друга. Выпили в честь и за здравие молодых. Не осталось никого из семьи Дзикура, за кого не поднимались бы тосты.
Прислуживали пирующим Рафида и Есма.
Собираясь уезжать, гости снова повторили свою просьбу.
Дело должно оставаться секретным. А то злые языки раззвонят повсюду: дело, дескать, устраивалось открыто, все об этом знали, но родители девушки, боясь лишних расходов, сделали вид, что ничего не знают, и отдали свою дочь тайно. Люди любопытны. Еще сегодня одна старуха спрашивала у Дзикура: «Слышала я, Дзикур, что ты приводишь в свой дом невестку. Правда ли это?» Просто диву даешься, воробей донес или голубь, кто его знает, но только слухом земля полнится.
— Не воробей и не голубь донес. Женщины самые усердные переносчицы таких новостей, — сказал Торкан.
— Все на женщин сваливаете. А найдется немало мужчин похуже них, — отозвалась Рафида.
Тут же развеселившиеся гости провозгласили ее «главою женщин».
— До свиданья, да будет благополучна для вас эта ночь! — сказали, наконец, гости.
— Пусть добро ждет вас на каждом шагу, — отвечали хозяева.
Стояла темная и мрачная ночь, хотя вечер был погожий.
— Как будто мелкий дождик сеет? И откуда он взялся? — удивились гости, выезжая со двора.

XXVI

АЛХАСА АРЕСТОВЫВАЮТ, СВАДЬБА ОТКЛАДЫВАЕТСЯ

Однажды вечером, вернувшись с работы, Альяс спросил:
— Где Камачич?
— Сейчас была здесь. Не знаю, куда ушла, — ответила Есма. — Она послала маленького Тамшуга пригнать лошадей, которые пасутся на пустыре Шаабана. А куда пошла потом — не знаю.
— Уж не сама ли пошла искать лошадей? Она же порядка не знает. Девушка, которая послезавтра должна выйти замуж, сегодня отправляется за лошадьми на пустырь Шаабана!
— Не знаю, куда пошла... Значит, послезавтра Камачич выходит замуж, Альяс?
— Забыла, что ли, о сроке? Вместе ведь договаривались четыре дня назад. Сегодня пятый день идет, осталось два.
— Не хочу я считать эти дни! Как начнешь считать — они быстрей несутся. Я и оглянуться не успела, как пробежали эти пять дней! Что станем делать, как жить, когда Камачич уйдет от нас? Заглянет к соседям — и то нам скучно дома, ждем не дождемся, когда вернется, все глаза проглядим. Как сверчок, оживляла она наш дом, услаждала наши сердца...
— Жизнь не изменишь, Есма. Нужно терпеть. Ничего теперь не поделаешь, — пробормотал Альяс.
— Тебя послушать, так наша дочка уйдет раньше, чем вернутся Иуана и Леван?
— Один человек говорил мне сегодня, что видел их в селе Адзюбжа и что они задержатся там еще несколько дней. Это они только говорят: два-три дня. Случается, и на десять дней задерживаются. А тебе что за беда? Почему их ждешь?
Во время разговора вошел во двор Мац. Страшная бледность покрывала его лицо. Казалось, ударь его ножом, и из раны не вытечет ни капли крови.
— Добрый вечер, — проговорил он и сел поодаль.
Альяс и Есма встали ему навстречу.
— Здравствуй.
Некоторое время Альяс молчал, боясь услышать недобрую весть.
Наконец решился:
— Что с тобой, Мац? Как будто ты огорчен чем-то. Не случилось ли чего? Не услышал ли ты черную весть?
— Ничего хорошего не довелось слышать, — отвечал Мац.
Некоторое время он сидел молча и вдруг сказал:
— Алхас арестован.
Словно гром поразил Альяса и Есму. Не они ли говорили за минуту до этого, что послезавтра Камачич покинет их ради мужа? Сейчас неподвижно сидели они друг против друга, будто лишились способности двигаться и говорить.
Наступило тяжелое молчание.
Наконец Альяс нашел в себе силы спросить:
— За что? В чем его обвиняют? Что ты слышал об этом, Мац?
— Он не совершил никакого проступка. Это дело какого-то недруга. Навет.
— Не бывает дыму без огня. Недруг должен был зацепиться за что-то.
Видишь ли, рассказывают, будто в селе Гуагуа у кого-то увели быка, будто следы быка привели почти к дому Дзикура. Здесь следы исчезли. Словом, состряпали дело, вызвали урядника и «нашли» преступника. А нашли на том основании, что, мол, Алхас собирался жениться, затевал большой свадебный пир и решил выкрасть чужого быка, чтобы зарезать его среди прочих. Такого навета оказалось достаточно. Урядник вызвал к себе Алхаса, связал ему руки, погнал перед собою в Очемчиры и там засадил в тюрьму. Все это успели провернуть вчера за один день. Сегодня Дзикур вернулся из Очемчир. Рассказывает, что парень сидит за решеткой, свидания с ним не дают, дело его сложное, запутанное, никакой ясности нет, и ходит слух, будто Алхас тяжко захворал, едва попал в тюрьму. Дзикур говорит, что волей-неволей свадьбу приходится отложить, и просил меня передать вам об этом.
Альяс и Есма слушали ни живы ни мертвы.
— Дзикур завтра опять поедет в Очемчиры, будет хлопотать о сыне. Но бог весть, чего он сумеет добиться.
— Мац, поехал бы и ты завтра в Очемчиры под каким-нибудь предлогом. Узнал бы все из первых рук. Как знать? Может, и дознался бы, кто этот человек, из-за которого Алхас арестован. Или, может, Дзикур уже знает что-нибудь? Как ни раскидывай и ни примеряй, а надо ехать туда, — решительно сказал Альяс.
Есма спросила:
— Камачич до сих пор нет дома. Не у вас ли она, Мац?
— Да, у нас. Как только услышала о беде, так ноги у нее подкосились. Сидит и встать не может. Хозяйка моя не отходит от нее ни на шаг, утешает. Но легко ли обмануть девушку?.. «Нет, он погиб, погиб, — твердит она, — он погиб, если посадили его со зла».
Пока они разговаривали, во двор вошел Торкан.
«Что-то услышал, поэтому и спешит сюда», — мелькнула мысль у Альяса.
Видно было, что Торкан подавлен.
Нехотя поднялся он на террасу и кое-как поздоровался.
— Здравствуй, — ответили ему, не скрывая печали, хозяева и гость.
После тягостного молчания Торкан заговорил:
— Альяс, я слышал дурную весть. Верна ли она?
— Только сейчас я узнал об этом. Мац рассказал. Тупым ножом перерезал мне горло, но я не знаю — кто.
Снова нависло гнетущее молчание.
— Что же ты слышал, Мац? Как это произошло? Что говорят люди? — спросил Торкан.
— Возвращаясь из Очемчир, Дзикур заехал ко мне и рассказал об этом.
— Значит, сидит парень?
— Сидит. Больше того, слышал, что он очень болен. Дзикур жаловался: его не допустили к сыну. Сегодня вечером вернулся из Очемчир, завтра опять едет.
— Я хотел бы, чтобы поехал и Мац. Неплохо бы знать все до конца: как, отчего, за что? — проговорил Альяс.
Торкан согласился:
— Это верно. Раз уж ты собрался, Мац, поезжай. Увидишь, что делается, услышишь, что говорят. Если парень заболел, неужели не отпустят его на поруки? Ведь мир не перевернулся от его проступка. Правда, у Дзикура много родственников, которые могут помочь, но ведь и у нас их немало. Поведите дело как можно лучше.
— Хотелось бы знать, кто виноват в его аресте. Надо обязательно узнать имя доносчика. Похоже на то, что кто-то нарочно, назло нам, подстроил это, — сокрушался Альяс.
— Если верно то, что мне передавали, что Алхас и в самом деле жертва злонамеренного и бессовестного негодяя. Я имею в виду Татластана, сына Чичина...
— О! — воскликнул Альяс. — Лучше бы горячая пуля сразила меня, чем услышать это! Пуля успокоила бы меня навеки.
Торкана и Маца ошеломили эти слова Альяса. Недоумевая, Мац спросил:
— Что это значит?
Но Альяс сказал одно:
— Этот дворянин, имя которого вы упомянули, не изольет свою злобу только на Дзикуру Чалиа. Он пойдет дальше. Злоба его достигнет и нас.
— Он уже пошел дальше. Разве не касается и нас то, что он сделал с Чалиа? — ответил Торкан.
— Это только начало. Не от любви к нам взялся он за нас! — повторил Альяс.
— Раз ты так говоришь, то, значит, знаешь что-то наверное. Не скрывай же от нас, — настаивали они.
Но Альяс больше не проронил ни слова. Он только попросил Торкана снова рассказать все, что знает, не опуская подробностей.
— Вот что я слышал, — начал Торкан. — Татластан любил Алхаса и часто приглашал его к себе. А теперь вдруг, безо всякого повода, вон какую устроил ему западню. Говорят, в селе Гуагуа, у своего молочного брата Лага, он держал быка. Этого-то быка будто и украли позавчера ночью. И бычьи следы якобы вели к дому Дзикура, где и пропали... В общем, злодеи состряпали что-то вроде этого...
— Что говорят? Кто, кроме Лага, шел по следам быка?
— Называли имя еще одного молочного брата Татластана. Забыл, как его имя...
— Теперь мне все ясно: дело, которое затеял Татластан, разорит меня. Погоди, увидишь, что сделает со мною этот несчастный Лаг! Можно ли ждать от него чего-нибудь хорошего? Руками глупца умные ловят змей. Нам ли не знать? Князья и дворяне, когда хотят разорить кого-нибудь из крестьян, натравливают их друг на друга, а сами, умыв руки, остаются в стороне и посмеиваются, облизывая губы. Не впервые они затевают такие темные дела, успели набить себе руку...
— Раз ты продолжаешь так говорить, то определенно что-то знаешь! Ты обязан с нами поделиться! — уже настоятельно потребовали Мац и Торкан.
— Если настаиваете, расскажу. Помнишь ли ты, — Альяс обратился к жене, — что я тебе говорил, когда Алхас через Рафиду просил руки нашей дочери? И ты еще сказала: «За последние два-три месяца это уже третий делает предложение Камачич».
— Как же не помнить. Я еще спрашивала, что означают твои слова: «Что-то слышал». Но ты ничего мне не ответил. «Отстань», — сказал ты мне.
— Вот на это я тебе как раз и намекал. Сегодня мои подозрения оправдались, — продолжал Альяс. — Теперь мне тоже до смерти не хочется говорить об этом. Но, как гласит пословица: «Болезнь, которую загнали вглубь, уносит человека в могилу». Подобно этому, если я скрою от вас сейчас и если когда-нибудь в будущем из этого произрастет непоправимое зло, вы же будете меня обвинять: почему, мол, я не сказал вам вовремя. Это мне рассказал один человек. Когда в этом году, на пасху, во дворе Чачбы состоялась игра в мяч, Татластан в присутствии своего молочного брата говорил одному соседу: «Дочь этого Альяса слишком хороша. Равной ей не сыскать нигде в окрестностях. Но, черт ее побери, она крестьянская дочь. Как можно жениться на дочери этого серого мужика? А она мне крепко нравится!». Тот, кому Татластан говорил это, тоже был его молочным братом. И, чтобы угодить Татластану, он сказал: «Если она пришлась тебе по сердцу, то что долго думать? Подошли к Альясу человека с предложением выдать ее за тебя замуж и, если увидишь, что он не соглашается, выкради ее». На это Татластан отвечал: «Посредника можно посылать с таким предложением к дворянину, человеку своего круга. Но как можно унизиться перед старикашкой крестьянином и ломать перед ним шапку, будто проситель? А если украсть Камачич, то вовсе не уйдешь от позора. Это называется — мужчина из дворян, а похитил какую-то крестьянскую дочь! Скажут: да разве стоит он после этого чего-нибудь? Если похищать, то похищать нужно дочь человека, который стоит выше тебя». А тот в ответ: «Как я замечаю, тебя жжет горячее и холодное. Ну, если нельзя ни так, ни этак, тогда брось это дело, плюнь. У Камачич отбоя не будет от женихов ее круга». И все-таки, — заключил рассказывавший мне человек, — Татластан не отстанет от тебя, пока не причинит тебе какого-нибудь зла!
Торкану и Мацу все это очень не понравилось. Некоторое время они сидели, не зная, что сказать:
Торкан заговорил:
— Теперь ясно. Арест Алхаса дело рук Татластана.
— Как правильно сказал Альяс, не только у Чалиа, но и у всех нас, Цагуба, дела очень плохи. Я вижу, ничего хорошего не ожидает нас, — согласился Мац.
— Нас погубили женские сплетни. Увидите, теперь не оберешься горя. Этот Татластан — человек бессовестный. Он наверняка будет вредить нам во всем, если наша дочка запала ему в сердце.
— Арест Алхаса — это только цветочки, — сказал Мац. — Я не сомневаюсь, он и нам готовит какие-нибудь каверзы.
— Правильно! Теперь на каждом шагу нужно глядеть в оба.
С этим все согласились.
— Мац, — сказал Альяс, — ты завтра обязательно должен поехать в Очемчиры. Хорошенько понаблюдай, что делается, послушай, что говорится. И разведай, как чувствует себя Алхас.
— Да, поезжай, поезжай, Мац, — добавил Торкан. — Дальше посмотрим, как нам поступать. А пока решать рано. Это же по пословице: «Не заснув, увидел сон!» Альяс, если узнаешь что-нибудь новое и мы понадобимся тебе, сообщи.
Мац и Торкан встали.
— Как только придешь к себе, вели Камачич идти домой! — крикнул Альяс вслед Мацу.
Когда они ушли, муж и жена, удрученные, с тревогой ждали возвращения Камачич.
— Верно говорят, что нет дыма без огня, — прервала молчание Есма. — Мне кажется, не суждено нашей девочке выйти замуж.
— Скажи ясней, что думаешь, — проговорил Альяс, опустив голову.
— По-моему, свадьбе не бывать, потому что и мы, выдававшие свою дочь замуж, и они, бравшие ее, что-то слишком торопились. Не по обычаю. Если кто-нибудь из посторонних это узнает, то очень удивится. «Почему это обе стороны так усиленно торопили дело? — скажет он. — Не опасались ли они чего-нибудь такого, что могло неожиданно смешать все их карты? Во-вторых, когда Рафида в первый раз сказала мне об этом у родника, знаешь, что случилось? В те места, не только весной, но и летом и зимой птицы слетаются петь и славить бога. А в тот день не слышно было ни одной птицы, словно они почувствовали какое-то несчастье, какую-то беду. В-третьих, солнце каждое утро заглядывает туда, а в тот день нахмурилось, ни один луч не проник к роднику. Солнце тоже будто почувствовало надвигающуюся беду. А в-четвертых, когда к нам от Алхаса пришли посредники, день был хороший и вечер хороший. Но когда посредники приступили к обсуждению дела, начал моросить дождик, как будто природа знала, что никогда не бывать свадьбе, и оплакивала ее. В-пятых, с минуты, когда посредники появились в нашем дворе, собаки, не закрывая пасти, лаяли и лаяли, — до тех пор, пока они не ушли. И если ты скажешь, что все это ничего не значит, то разве я поверю этому? В-шестых, мы сидели спокойно, уверенные, что наша дочка послезавтра выйдет замуж. А ты вспомни: была ли она хоть сколько-нибудь похожа на девушку, которая выходит замуж? Скорей походило на то, что и мысли такой не было у нее в голове. Какой всегда была с нами, с гостями и соседями, такой она и оставалась. Нет, за всем этим очень многое кроется...
— Значит, ты хочешь сказать, что из этого дела ничего не может получиться, верно?
— Да, я хочу это сказать. Я все обдумала и взвесила. Прибавь к этому арест нашего Алхаса. Подумай и над тем, что, по твоим словам, говорил Татластан. Откуда же ждать счастья нашей дочке?
— Вот что, Есма. Почему ты только об этом и думаешь? Да потому, что Алхас арестован. Его арест натолкнул тебя на эти мысли. Уж если рассуждать по-твоему, то я напомню тебе еще кое-что, о чем ты забыла. А ты многое упустила из виду. Как же! Большой снег выпал в этом году и много принес вреда деревьям. Ястреб вчера унес цыпленка. Рафида в прошлом году разбила кувшин у источника. Добавь ко всему этому многие вещие сны, и тогда твои соображения еще крепче станут на ноги. Глупая ты! Люди много нелестного говорят о женском уме, но видано ли, чтобы женщины доходили до того, до чего ты дошла? Давай-ка условимся: все, что ты мне говорила, никому больше не рассказывай, не веди себя так, чтобы люди смеялись, — сказал Альяс с горькой усмешкой.
— Хорошо, пусть я женщина глупая. Но, вместо того чтобы смеяться, следовало бы тебе покрепче взяться за это дело, — сердито отвечала Есма.
— Только бы хорошее видеть тебе в жизни! Знаешь, твои басни не только меня, но и мертвеца заставят посмеяться, — ответил на это Альяс.
В это время вошла Камачич.
Супруги оборвали разговор.

XXVII

АЛХАС УМЕР

На следующий день вечером Мац вернулся из Очемчир. Тотчас же он отправился к Альясу и рассказал все, что удалось ему узнать.
— Говорят, Алхас все еще тяжело болен. Как только попал в тюрьму, так сразу все силы его покинули. Как ни бился, как ни старался Дзикур через своих родственников и друзей повлиять на начальника — ничто не помогло. Начальник не дает ему свидания с сыном. «Многие заболевали в тюрьме — и ничего, выкарабкивались. А то попадаются нечестные преступники: прикидываются больными, а только выйдут из тюрьмы, так снова начинают рыскать по стране и грабить. Этот всего три дня сидит, ничего с ним не случится», — говорил он Дзикуру. Только через сговорчивого урядника, которому Дзикур сунул взятку, удалось устроить тайное свидание с сыном. «Парень гибнет, — сказал Дзикур. — Но пока жизнь еще теплится в теле, пока он еще не потерял сознания, хочу высвободить его из тюрьмы. Один бог знает, возвратят ли мне его». Когда увидишь Дзикура, не узнаешь — так он изменился. Кажется, душа сразу покинет его, если подержать его за нос. Когда Дзикур ездил на свидание, с ним был маленький Жац. Вернувшись из тюрьмы, Дзикур попросил Жаца зайти к вам и сообщить, как его сын мучается и страдает, а также передать Камачич просьбу Алхаса. Просьба эта такая: пусть Камачич тайно приедет к нему на предсмертное свидание. Бедняга умирает, но старается соблюсти обычай: пока его отец стоял в камере, Алхас ни слова не сказал о Камачич, и только когда отец вышел, передал свою просьбу Жацу. По словам Жаца, если Алхас и эту ночь останется в тюрьме, то не доживет до утра. «Даже говорить уже не может», — сказал Жац.
— Все это, — решил Альяс, — ты сам передай Камачич. Пускай сходит к нему. Кто ее знает в Очемчирах? Да никто и не увидит в темноте. Пускай поговорят, если застанет еще его в живых. Как знать? Может, им не суждено уже больше встретиться. Пускай повидают друг друга.
Мац передал Камачич просьбу Алхаса. При этом он не утаил, что Алхас при смерти. Пока Мац излагал просьбу, Камачич слушала его безмолвно. Но последних слов его об угрозе смерти Камачич не могла вынести — слезы хлынули из ее глаз. Она встала и ушла в свою комнату. Там она безутешно зарыдала.
Слыша ее рыдания, Мац думал:
«Пусть ваше несчастье падет на голову Татластана и измучает его так же, как он мучает сейчас тебя и беднягу Алхаса. Пусть же народ поскорее услышит о погибели Татластана, еще более мучительной и страшной!»
— Мац, — сказала Камачич, выйдя к нему и утирая слезы, — если ты сможешь поехать со мной, я быстро оденусь и сяду на лошадь.
Мац кивнул головой. Камачич сорвала со стены уздечку, выбежала во двор и поймала лошадь, которая паслась в углу двора.
Странное дело: эта порывистая лошадь которую обычно не так-то легко было поймать с уздечкой в руке, сегодня спокойно подпустила Камачич к себе. Лошадь будто радовалась своей хозяйке и ждала встречи с нею, хотела помочь ей.
Молнией вскочила Камачич на коня и вместе с Мацом помчалась в Очемчиры. Там Камачич взяла разрешение у урядника, который был подкуплен Дзикуром, и вошла в здание тюрьмы.
Алхас, которого она никогда не видела печальным, Алхас, о котором говорили, что его смех и шутки способны оживить покойника, лежал как пласт. Цвет лица его резко изменился, стал мертвенным, серым; красивые глаза погасли и не отражали мысли, он еле двигал языком.
Когда Камачич вошла в камеру, Алхас пытался что-то вымолвить. Камачич отпрянула в испуге. Ей показалось, что она ошиблась — этот человек не Алхас. Она уже хотела позвать Маца, который умышленно остался во дворе: не хотел мешать молодым поговорить безо всякой помехи. Но сомнений быть не могло: это Алхас лежал перед Камачич.
— Посмотри на меня. Ты видишь меня? Камачич пришла к тебе, милый, — произнесла девушка.
На короткое время бред покинул больного. С усилием повернув к ней голову, Алхас напряженно стал прислушиваться к голосу Камачич. Она еще несколько раз окликала его.
Он перевел глаза на ту, чей голос прозвучал под низким сводом камеры. Но жалкая свеча едва мерцала, и больной не узнал Камачич.
— Я Камачич! — снова повторила девушка и села на его койку.
Тогда он стал пристально всматриваться в ее лицо. В эту минуту из соседней камеры донесся шум.
Этот шум дошел до сознания Алхаса, и он наморщил лоб.
Камачич низко склонилась над ним. Наконец он узнал ее. Слезы хлынули из его глаз. Камачич, не сдержавшись, тоже заплакала. Алхас попытался сказать ей что-то. И не смог.
Шли минуты — в горести и скорби.
Тихо вошел Мац, окликнул больного. Ответа не последовало. Именно в эту минуту у больного совсем отнялся язык.
— Урядник приказал нам уходить. Говорит, скоро полночь и в тюрьме оставаться нам больше нельзя, — сказал Мац и вышел.
Камачич вложила в руку Алхаса платок, приготовленный для него, другим платком вытерла его глаза, полные слез, покрыла лицо поцелуями и, рыдая, вышла вслед за Мацом.
— Почему нет отца подле больного? — спросила она Маца упавшим голосом.
— Не только отец, но и мать тут, и братья. Но когда они не сумели сдержать рыданий, урядник прогнал их из тюрьмы. Все они здесь, в городе, и не потеряли надежды вывезти его живым из тюрьмы. И этот негодяй Татластан тоже здесь. Похоже, он радуется мукам и скорой смерти Алхаса. Пьян с утра до ночи, буйствует, шумит и шатается по всему городу. Многие уже знают, что это Татластан сгубил ни в чем не повинного Алхаса, — говорил Мац.
Они подошли к лошадям, сели в седла и двинулись в путь. К утру они были дома.
На следующий день приехал человек из Очемчир и сообщил:
— Сегодня на рассвете Алхас умер. К полудню его тело вывезут из города. Дзикур просил сказать, чтобы все родственники, соседи и друзья вышли навстречу.
Альяс, вызвав Маца и Торкана, быстро собрался с ними в путь.
Выйдя на шоссе, они встретили группу людей, направлявшихся в Очемчиры.
Не доходя до Очемчир, сельчане встретили большую толпу. Люди несли гроб...
Сменяя друг друга, к вечеру гроб донесли до дому.
В ту же ночь Цагуба, Альяс, Мац и Торкан послали к Дзикуру человека спросить, как им поступить: сохранить ли предполагавшуюся свадьбу в секрете, или обручение Камачич с его сыном сделать достоянием людей.
— Событие, о котором вы говорите, не составляет тайны, люди знают о нем, — отвечал Дзикур. — Мой сын умер и этим подсек корни моей жизни. Но я хотел бы, чтобы имя его жило в Камачич, чтобы девушка заменила его мне и у нас, чей очаг отныне потух, осталась бы радость глядеть на нее. Вы не должны лишать нас этой девушки...
Когда стемнело, все Цагуба собрались и отправились оплакивать Алхаса. Взяли с собой и Камачич...
Все уже знали, что Камачич была сосватана за Алхаса.
С этого дня обрученная, по обычаю, обязана была исполнять все требования, налагаемые на невесту в таких случаях. После похорон Камачич в течение сорока дней оставалась в качестве невестки в доме Дзикура.
С этих nqp Цагуба и Чалиа чаще стали навещать друг друга. Друзья одних стали друзьями всех других, а враги — их общими врагами.

XXVIII

ИУАНА И ЛЕВАН ВЕРНУЛИСЬ

Спустя три недели со дня отъезда Иуана и Левана снова вошли в ворота Альяса. Лица их были угрюмы. Хозяева тоже встретили их нерадостные.
Иуана и Леван поднялись на террасу.
— Что случилось, Альяс? — прервал молчание Иуана. — Похоже, что вы только и ждали нашего отъезда, чтобы выдать Камачич замуж. Почему вы так поступили?
— Что случилось, мы сами не знаем, — отвечал Альяс. — То ли это сон, то ли явь — сами не можем разобраться. И ничего мы не можем ответить на твой вопрос. Того, что свалилось на нас, ни с кем еще на свете не случалось. Одно могу сказать тебе: не суждено было нашей дочке найти свое счастье. И в будущем я не рассчитываю на какой-нибудь счастливый поворот.
— Должно быть, бог заранее определил ее судьбу, — вставила Есма. — Может, наша несчастная судьба коснулась ее, обрушила на нее то, что было суждено нам. Могла ли Камачич избегнуть этого? Где вы услышали о нашем несчастье?
— В Сухуме узнали... — отвечал Леван. — Возвращаясь из Гудауты, доехали до Адзюбжи, но обстоятельства заставили нас вернуться обратно в Сухум. Вплоть до вчерашнего дня мы пробыли там... Ну, хорошо. Но почему же вы так спешили? Что тревожило вас?
Альяс ответил:
— Такой спешки, Леван, я никогда еще не видел, «Крови, которой суждено пролиться, не течь спокойно в жилах», — говорят в народе. Вот это и случилось с нами. Стало быть, так предначертано судьбой. Говорю вам: мы до сих пор не понимаем, что обрушилось на нас. Что же мы можем рассказать вам?
— Это так, — произнес Иуана. — Но почему вы взяли да и оставили Камачич у Чалиа на положении вдовы? Живой Алхас не сумел взять ее, а теперь, после его смерти, вы вводите ее к нему в дом.
— При сложившихся обстоятельствах мы обязаны были так поступить. На сорок дней обрученная должна перейти на жительство в дом своего умершего жениха. Но не только обычай заставил нас поступить так. Есть еще одна причина. Рассказать об этом нелегко, но все же расскажу. Словом, здесь причиной происки и козни Татластана. Должно быть, вы еще не знаете всего, что причинил нам этот Татластан.
— Нет, мы это очень хорошо знаем и отдаем себе полный отчет. Мы уже давно раскусили этого князька. Кроме вас, найдется немало людей, которым он стал поперек дороги, которых мучает и терзает. Он и о нас доносил начальству. Ничего, мы еще встретимся с ним на узкой дорожке, — сказал Иуана.
— Вот видите! Если бы вы были здесь, когда мы начали это дело, и если бы сказали то, что теперь говорите, что он сделал бы? Стал бы терпеть? Не таков этот человек. Он мог бы сильно навредить вам. Слава богу, что вас не было. Именно поэтому мы не слишком жалеем, что вы не принимали участия в нашем запутанном деле. А если вы знаете замыслы Татластана, то и я скажу, зачем мы держим Камачич, словно вдову, в доме жениха. Пусть Камачич проживет некоторое время у Чалиа как вдова. Авось, Татластан отстанет от нее. Авось, скажет: зачем мне вдова, бывшая жена какого-то Чалиа! Словом, мы используем все средства, какие знаем, только бы не пришлось нам столкнуться с этим бешеным человеком. Об одном прошу вас обоих: нигде и ничего — ни хорошего, ни плохого — не говорите о нем. Это человек злой и беспощадный. Много он может натворить зла! Остерегайтесь его, делайте вид, что вас это вовсе не касается, — советовал Альяс.
Его слова заставили задуматься Иуану и Левана.
Они решили, что Альяс прав. Прав и в том, что отправил Камачич к Чалиа. Эта хитрость показалась им сейчас полезной.
— Куда пошли другие ваши товарищи? — спросил Альяс, переменив разговор.
— Уехали в Очемчиры по делам.
— Как бы они не обмолвились неосторожным словом! Надо полагать, они тоже обеспокоены и встревожены всем, что с нами случилось. Насколько я их знаю, это хорошие люди, они не могут не сочувство-вать нам, — повторил Альяс.
Легко было заметить, что Иуана и Леван сильно удручены тем, что Камачич нет дома. Дом всегда был полон веселья. Теперь остались одни старики, сломленные горем, не знающие, куда уйти от тоски.
В эту ночь Леван и Иуана остались ночевать у Альяса. Они рассказали Альясу по секрету, что видели и слышали в Гудауте. Смысл их слов сводился к тому, что дело, за которое они борются, не может не восторжествовать в ближайшем времени.
— Что бы мы ни придумывали, — снова и снова возвращался Альяс в тот вечер к своим заботам, — в борьбе с Татластаном нам ничто не поможет. Злодей ни о чем другом не помышляет, как только уничтожить нас. Есть еще одно происшествие, о котором вы не знаете. За последние пять-шесть лет никто не слышал, чтобы у Дзикура Чалиа пропало что-нибудь. А теперь, в ту ночь, когда похоронили его сына, у Дзикура украли быка. Вслед за этим у одного парня из нашего рода, Чагу, увели лошадь. Мац со вчерашнего дня ищет по всей округе и не может найти своего быка. Тоже и Торкан. Надо полагать, и эти быки украдены. Вот и посчитайте: за последние две недели у нас вместе с Чалиа, три-четыре пропажи. И каждый, кто говорит об этом, дает понять — кто тайком, кто открыто, — что зачинщик покраж — Татластан. И мы тоже его подозреваем, но изобличить не можем, потому что прямых улик нет. Не то что по одному подозрению, но если и на месте преступления поймаешь Татластана — все равно трудно потянуть его в суд. Крестьяне не осмелятся выступить против него свидетелями. Для нас все его бесчинства хуже мора. И будьте уверены, Татластан на этом не остановится. Он человек злобный. И если будет продолжать так и дальше, то разорит нас до нитки — вот что это означает для нас...
Леван и Иуана не дали Альясу закончить:
— Последнее, что ты нам сообщил, нам на руку. Стало быть, Татластан думает идти дальше? Громоздить злодейство на злодейство?
— Да, он погубит, разорит нас. Это дело ясное. И опять заклинаю вас, не ввязывайтесь! Поберегите себя! А уж если он совсем загонит нас в угол, мы прибегнем, возможно, к самому крайнему средству... — сказал Альяс.
Значение этих слов было темно. Что разумел Альяс, говоря о «самом крайнем средстве»? Возможно, ни Иуана, ни Леван не поняли его. Но они не стали его расспрашивать об этом. Настроение у них испортилось еще больше.
На следующее утро Леван собирался уходить. Но разве хозяева позволили бы ему уйти, не подкрепившись на дорогу?
— «Где умываешься после сна, там нужно и позавтракать», — гласит поговорка. Неужели ты хочешь обидеть наш дом, нарушив этот обычай? — сказали хозяева, удерживая Левана.
После завтрака Леван простился и отправился по своим делам.
Иуана и Альяс тотчас же приступили к работам по хозяйству.
Когда истекли сорок дней, Камачич вернулась от Чалиа домой.
Разве мог Дзикур отпустить ее с пустыми руками! Отправляя в отчий дом, он подарил ей дорогую одежду.

XXIX

СХОД АБЖУЙЦЕВ

Однажды вечером у калитки раздался голос есаула, кричавшего Альясу:
— Завтра сход абжуйцев! Все должны явиться! Прибудет сам начальник!
— Прибыть-то прибудет, а привезет ли добрую весть? За налогами, наверное, приезжает, — пробормотал Альяс себе под нос и пошел разыскивать скотину.
Шел и думал:
«Что бы это значило? Ни одно животное не вернулось домой. Если их задержали слуги Чачбы, тогда я пропал, выкупить нечем. Предположим, их угнали воры. Но неужели им мало того, что они уже взяли? Да и как могли угнать всю скотину? Впрочем, стоит ли удивляться? Разве они постесняются? Кто призовет их к порядку? Вот это-то хуже всего: некому призвать их к порядку. Предположим, Чачба задержал их. Неужели не возвратят половины, оставив себе другую?»
Неожиданно в дальнем конце поляны он увидел всех своих животных, шедших ему навстречу.
«Слава богу! Хоть сегодня возвращаются они домой целыми и невредимыми...»
И тут же, внимательно присмотревшись, недосчитался коня.
Его как варом обдало. Это была очень хорошая лошадь. Всякий раз, когда пропадала скотина, Альяс делал так: взбирался на забор, или на вершину холмика, или на покривившееся дерево в углу своего двора и громко кричал соседям, живущим ниже по ущелью и на той стороне реки.
Если скотина забредала к ним или они видели ее где-нибудь, то в ответ кричали ему, где скотина сейчас находится.
Теперь Альяс поступил так же: взобрался на кривое дерево и стал кричать:
— Уа-а-а! Джат, у-у-уй!
Джат жил довольно далеко, но голос Альяса донесся до него.
Джат отвечал:
— А-уу-й!
— Не видал ли моей лошади?
— Нет, нет! — был ответ.
Альяс стал кричать в сторону Хаджмата.
Но и тот отвечал, как Джат:
— У меня ее нет, и я нигде не видел ее сегодня!
«Покричу-ка я и Багиру на всякий случай, — решил Альяс, в то же время говоря себе: — Чтобы воры не сносили своих голов! Разве мне найти теперь своего коня?»
Багир жил далеко, на расстоянии не меньше полутора верст, но все же голос Альяса достиг его ушей.
Багир отвечал:
— Вечером я видел твою лошадь на том месте, где раньше жил Даут.
— Ах, чтобы шакалы растерзали ее! Изволь-ка теперь тащиться туда и гнать назад! — проворчал Альяс, направляясь в указанное место и думая: «Хорошо, что хоть сегодня убереглась от воров. Завтра поеду на ней на сходку».
На следующий день с утра Альяс, как обычно, поработал по хозяйству, потом оставил Иуане поручения и вместе с соседями отправился на собрание.
— Зачем приезжает начальник? Что за дело такое у него? — спрашивали люди друг друга.
Один говорил, что, должно быть, дело касается налогов, другой — воров.
А третий сказал:
— Не думаю, чтобы на уме у него было воровство и налоги. Вероятно, речь пойдет о строительстве дорог. Князьям и дворянам, видно, не нравятся дороги, проведенные к их наделам.
Как и всегда в таких случаях, они коротали дорогу, высказывая разные предположения.
Множество народу собралось на сход, но начальник еще не приезжал.
День клонился к вечеру, когда, наконец, явился начальник, чем-то сильно раздосадованный и злой...
Как только он сошел с коня, его окружили князья и дворяне. Они долго переговаривались с начальником. Потом начальник подозвал к себе старшин от каждого села и сказал им несколько слов.
Затем, держа к народу речь, он возмущался тем, что налоги до сих пор не собраны и почему-то не доделаны дороги.
От народа выступил Хабыдж:
— Не знаю, кто из крестьян еще не заплатил налогов. Но что касается нас, то мы уже давно их внесли. Дороги тоже по мере возможности строим. И не только в своих общинах, но и в наделах князей и дворян.
— Я говорю не о том, что вы сделали в прошлом году! Я говорю о том, что нужно сделать теперь. И решительно предлагаю старшинам в течение недели выполнить все работы. Пусть каждый даст себе полный отчет, что ожидает его, если он откажется делать дорогу! Все недоимки тоже должны быть полностью погашены в течение одной недели. А что уже собрали — везите со мною в Очемчиры. Там сдадите мне, — распорядился начальник.
Князья и дворяне — Мырзакан, Бата, Таташ и дру-гие — тоже напали на старшин:
— Сейчас — уборка. Потом вы скажете — время посева, Когда же, опрашивается, вы думаете строить дороги?
Дзикур, Альяс, другие крестьяне заговорили наперебой:
— Почему вы так говорите? Не вам строить дороги! Если бы кто-нибудь строил за нас и для нас, мы не стали бы подгонять в страдную пору. Сейчас у крестьян времени нет, уборка не ждет.
Спор между крестьянами и князьями разгорался.
Начальник выступил вперед и стал кричать:
— Как вы посмели сказать, что не можете строить дороги?
Крестьяне притихли.
А начальник все больше расходился.
— Не сметь говорить о том, что не можете уплатить недоимки или не будете строить дороги. Сопротивление? Хорошо же! Пришлю стражников.
Князья и дворяне обступили начальника, приглашая к себе.
В это время Альяс приблизился к нему и сказал:
— От имени сельчан прошу меня выслушать. В Очемчирах мы надоели тебе своими жалобами на воровство и грабежи. Мы думали, что ты приехал сегодня по этому случаю. Но поскольку ты сам не коснулся воровства и грабежей, мы еще раз хотим напомнить тебе о них. Ведь если больной сам не скажет, где и что у него болит, то как врач может его лечить? Вот мы и хотим сказать тебе о том, что беспокоит нас. Мы надеемся, что после этого ты примешь самые неотложные меры против воровства. Еще раз повторяю, это воровство проклятое — самое страшное зло. Обобрали нас вконец. Обобрали так, что и огня в своих очагах развести не можем. Скот угоняют, среди бела дня измываются над народом...
— То, что сказал Альяс, — подтвердил Дзикур, — очень и очень тревожит народ. Просим тебя всем народом: прими какие-нибудь меры, не то грабители оставят нас под открытым небом!
— Да, разевайте шире рты! — возвысил голос Мырзакан. — Вы ждете, что начальник приедет к вам, Цагyбa и Чалиа, и станет пасти ваш скот?
Князья и дворяне дружно поддержали его.
Крестьяне, стоявшие позади, вполголоса переговаривались:
— Почему им не говорить так? Воры у них ничего не крадут.
— Они сами занимаются набегами!
— Дзикур и Альяс не самовольно, не от себя говорят! — заявили крестьяне в один голос. — Это наше общее слово. Мы поручили им передать все это от нашего имени начальнику.
Начальнику ничего не оставалось, как выступить снова.
— Насчет абреков. Принято решение изловить их всех до единого. А кто не хочет добровольно явиться к властям, тех убивать. Кто примет абрека в дом, будет прятать и не донесет на него, тот будет сослан. Односельчане абрека должны незамедлительно поймать его и привести в селение, иначе мы пришлем карательные отряды и не уйдем из таких селений, пока жители не выдадут абрека. Будем беспощадно изымать у них коров, быков и прочее достояние.
Крестьяне, слушая эти угрозы, переговаривались вполголоса:
— Если бы в наших силах было поймать абреков и сдать их властям, то к чему же нам жаловаться начальнику?
А начальник продолжал греметь:
— Так мы поступим с абреками! Теперь насчет воров. Подобно тому как это было четыре-пять лет назад, создайте крепкий отряд из десятерых храбрых молодцов от каждого села, поставьте во главе этого отряда опытного человека, и они установят, какая в каждом дворе скотина своя, хозяйская, а какая краденая. Поставьте охрану на дорогах, и днем и ночью пускай стерегут. Встретите человека на лошади, требуйте на нее соответствующий документ. Нет документа — отбирайте лошадь. Словом, создайте такой же отряд, какой был четыре-пять лет назад!
С этим начальник отбыл.
Князья и дворяне повезли его к Мырзакану. Там заранее было приготовлено угощение. Дворяне знали по опыту, что начальник вовсе не собирается в этот же день возвращаться в Очемчиры. Знали, что и приехал-то он только ради пьянства.
— Ловить разбойников он задумал только для того, чтобы вдосталь на даровщину поесть мяса и выпить вина! — говорили в народе.
— Только глупец может думать, что абрек, пожалев нашу скотину, придет и добровольно даст себя арестовать. Слава богу, не впервые видим эти дела: князья и дворяне сговорятся между собой и выдадут кого-нибудь из ненавистных им крестьян. Крестьян арестуют, а их коров и быков отберут. А абрек будет продолжать свои набеги.
— Когда у нас был такой отряд, — сказал Кадыр, — мне однажды предложили охранять дорогу. Как только я ушел на дежурство, кто-то об этом пронюхал. Зная, что дома у меня никого из мужчин нет, грабители увели из сарая пару моих быков. Мало того, спустя недели две начальство пристало ко мне: заплати, мол, деньги на содержание отряда.
— Ты заплатил деньги дружиннику, чтобы прекратить воровство, а этот дружинник, должно быть, и увел твоих быков, — сказал кто-то.
Все засмеялись.
— Я тоже, признаться, подозреваю его в этом, — согласился Кадыр. — Но если сейчас соберут отряд, то опять с меня взыщут деньги, заставят охранять дорогу, а скот сведут со двора. Вот чего я опасаюсь.
— Да, так оно и будет, — согласились с ним.
Поговорили об уплате налогов, о строительстве дорог.
— Начальник сказал, что пришлют стражников и заставят нас делать дорогу насильно. Как тут быть?
В горячую пору уборки урожая никак мы не можем этим заниматься.
Потолковав, народ стал расходиться по домам.
Но и по дороге не стихали разговоры.
— Сегодня начальник не сделал нам ни одного дельного предложения. Только попусту потеряли время. Те два слова, что он сказал о ворах и разбойниках, мы сами вытянули из него клещами. Да что толковать? И младенцу ясно, что он приехал для того, чтобы отведать вина! — говорил Альяс.
— Мне кажется, — заметил Сакут, — что этот Мырзакан ненавидит тебя. Сегодня я слышал, как, сидя среди дворян и князей, он говорил: «С тех пор как появилось слово «революция», крестьяне подняли голову. И языки у них развязались не в меру. Ладно, говорит, других оставим пока в покое, но даже несчастный старик Альяс — и тот стал больно шустрый, слова не даст вымолвить. Иуана такой же. А хуже всего то, что, знаешь ли, и власти к ним прислушиваются. Если и дальше власти будут прислушиваться к голосу крестьян, то дела у нас пойдут под гору...» Не скрою, больше всего он возмущался этим твоим Иуаной, который у тебя живет. Мырзакан говорит, что Иуана — социалист, а Альяс, дескать, скрывает его под видом брата. А как только подойдет подходящий момент, говорит, то и напустит его на нас. И не только Мырзакан толкует так. Я и в другом месте слышал: очень бранят они Иуану. Нужно быть начеку. Не только Иуаны, а как бы и тебя не тронули. Время, что и говорить, тяжелое. Невеселое время.
Слова Сакута встревожили Альяса. Он призадумался.
— Очень злой и скверный человек этот Мырзакан, — проговорил обеспокоенный Альяс. — Слава богу, что сейчас нет его в нашем селе. Недавно на земле Мырзакана, которую ему отрезали в надел, в густой чаще леса Мыса заметил в дуплах деревьев диких пчел. Взобрался на дерево, немного раскопал дупло и взял меду. Это узнал Мырзакан и вызвал его к себе: «Почему ты ограбил мои деревья? Зачем погубил моих пчел? Зачем взял мой мед?» Так на него набросился, что и деваться некуда. Мыса не мог отпереться и говорит: «Большое ли дело, если я в густом лесу нашел диких пчел и взял у них немного меду? Не губи меня за это!» А Мырзакан ему: «Если в лесу кто-нибудь встретит тебя и ограбит, как ты на это посмотришь? Ты это стерпишь? Ты поступил с моими пчелами, как грабитель. А что ты скажешь, если кто-нибудь начнет долбить твою голову, как это ты сделал с моими деревьями? Но оставим это. А знаешь ли, сколько пчел ты раздавил и умертвил?»
«Человек, который поштучно считает пчел, способен предать меня суду», — подумал Мыса и был вынужден поднести Мырзакану хорошего быка в подарок. Тем только и откупился от Мырзакана, — закончил Альяс.
— Ты напрасно думаешь, что уже откупился. Бык— только начало. Мысе не раз еще придется платить за раздавленных пчел, — заметил один крестьянин. — Положим, Мыса тоже парень не промах, но с Мырзаканом ему не справиться.
С тяжестью на сердце вернулся Альяс в этот вечер домой.

XXX

ИУАНЕ ПРИШЛОСЬ УЙТИ ОТ АЛЬЯСА

Время течет, изменяется, стремительно бежит вперед. Если не идти в ногу с ним, оно с тобой не станет считаться. Сегодня так идет жизнь, завтра — иначе. Не только за месяцы или недели, но и за часы и минуты меняется участь человека...
Три-четыре года назад Альяс мог свободно побрататься с Иуаной, и они действительно были один другому как родные братья.
Теперь Иуану стали преследовать, усилилась слежка за ним. Ему уже небезопасно было оставаться у Альяса: власти все больше говорят о причастности его к революционному движению. Нависла угроза: схватят, арестуют его, а заодно и Альяса.
Тяжело было расставаться им. Но время такое, что оставаться вместе невозможно...
Как без лишнего шума и огласки справили они день побратимства, ограничив круг друзей, так поступили и сегодня. Но первая пирушка означала радость. Теперь все были молчаливы, сосредоточены, иные плакали, хоть и старались скрыть слезы.
Горе семейства, из которого уходил Иуана, тяжко переживали и родственники Альяса — Торкан, Коблух, Мац. Но как они могли изменить течение жизни? Они не смели даже высказать то, что было у них на душе: доносчиков развелось много, да и власти не дремали, не спускали с Иуаны глаз.
— Иуана, — заговорил Альяс, опустив глаза, — дела сложились так горестно, что сегодня ты нас покидаешь. Ты вынужден уйти от нас. Но я хочу надеяться, что разлука наша не продлится долго. Надеюсь, что ты скоро снова вернешься домой. До поры до времени придется нам разойтись в разные стороны. Ты сам видишь это. Много своего труда ты вложил в наше хозяйство: вырастил скот, виноградник, огород, сад — все это твоих рук дело. Но твой уход не означает, что для тебя погибли твои труды. Нет, за твоим хозяйством и твоим домом внимательно смотрит твой брат Альяс. Если только не учинят надо мною насилия, хозяйство будет сохранено. Когда ты вернешься, оно встретит теоя в полном расцвете, а скотина, надеюсь, с приплодом. Продай скот, обрати его в деньги. Для тебя мы ничего не пожалеем. Единственное, что нас мучает — разлука с тобой.
Дойдя до этого места своей речи, Альяс почувствовал стеснение в груди.
Собравшиеся за столом удрученно молчали.
Камачич, Есма, Рафида, не выдержав, с рыданиями убежали в кухню, чтобы там дать волю своему отчаянию.
Альяс собрался с духом и продолжал:
— Когда появится возможность, вернись. Не забудь нас там, в далекой стороне.
Иуана поднялся, чтобы ответить на эту глубоко взволнованную речь.
— Тяжело и горько мне оставлять ваш дом, — начал Иуана, — но обстоятельств не переменишь. Пока это не в нашей власти. На этот раз мне нужно выехать туда, куда меня зовет долг. Я подразумеваю мой революционный долг. Властям не так уж просто выследить меня. Надеюсь, что революция скоро совершится. Говорю: надеюсь, потому что сроков ее не знает никто. О чем говорить? Я вернусь. Скот и все хозяйство, о котором ты говорил, Альяс, останется здесь. Если вернусь в твой дом, как в свой дом, — все останется по-прежнему. А если иная доля суждена мне, если не вернусь, то, само собой разумеется, все будет принадлежать только тебе. До глубины души волнует и печалит меня наша разлука, — закончил Иуана.
Соседи подняли стаканы за то, чтобы Иуана вернулся жив и невредим.
— Пусть братство ваше, Альяс и Иуана, длится вечно!
Все поднялись, искренне, от всей души желая друг другу здоровья, удачи и счастья.
Иуана спешил. В этот вечер ему необходимо было повидать своих товарищей.
Провожали его далеко.
Но, и распрощавшись с ним, долго стояли на дороге, провожая его взглядом.

XXXI

ЦАГУБА И ЧАЛИА СОВЕТУЮТСЯ

Щадя другие семейства воры с особенной яростью нападали на дворы Цагуба и Чалиа и под конец совершенно разорили их. Среди семейств этих родов не осталось ни одного, которое за короткий срок не лишилось бы трех-четырех голов скота. Положение создалось нестерпимое. Эти семейства сговорились между собой устроить тайное собрание в доме Торкана и обсудить, как пресечь грабежи, установить со всей ясностью, кто разоряет их и по какой причине.
Вскоре собрание состоялось. Члены семейств не спешили приступить к делу. Разговор бежал по дальнему руслу. Никто не хотел начинать первым.
Наконец поднялся с места Альяс:
— Братья мои! Когда я говорю «братья», я имею в виду не только Цагуба, но и вас, уважаемые Чалиа. Ибо давно решено между нами, что мы с вами братья, что братски делим мы друг с другом и хорошее и плохое, и тяготы жизни и ее радости. Наше братство скрепили между нами моя дочка Камачич и ваш Алхас. Но не суждено им было найти свое счастье. И я боюсь теперь, как бы и наше братство, установившееся благодаря им, не оказалось несчастливым и кратковременным. Вспомните, через какие испытания мы прошли с того времени, как породнились. Даровала ли нам судьба хоть одно событие, воодушевившее нас? Нет. Сначала безвременная смерть Алхаса, а потом непрерывные нападения воров, решивших камня на камне не оставить от наших хозяйств, вот с чем мы встретились. И неизвестно, что еще ожидает нас впереди. А терпение наше, видит бог, иссякло. Скажем прямо: мы дошли до крайности. Вот я и задаю себе вопрос: не моя ли девушка причина таких бедствий? Если это так, то, выходит, я первый виноват. Поэтому я и осмелился взять слово прежде других...
— Если бы наш враг тебя одного считал виновным, то и терзал бы тебя одного. Но, судя по его действиям, он ополчился против нас всех, — отозвался Торкан.
Альяс продолжал:
— Вероятно, нашему врагу показалось мало разорить меня одного, вот он и объединил нас всех. Не могу сейчас вспомнить, по какому поводу Камачич собрала недавно маленькую, компанию. Никого из посторонних не было, только домашние и еще наша невестка Рафида, жена Маца. Мы подняли стаканы и поздравили нашу дочку. Потом она сама подняла бокал и сказала несколько слов. С тех пор я не перестаю думать о значении этих слов и до сих пор не могу добраться до их смысла. Передам их вам коротко, обдумайте сами. Сперва Камачич поблагодарила нас за поздравления, а потом продолжала так: «С детства я слышу ото всех моих близких, что тот, в чей дом я войду, будет счастлив. Но случилось не так. Я начинаю думать: все те несправедливости и несчастья, которые неотступно преследуют нас, происходят из-за меня. Поэтому я пришла к заключению: если даже встретится мне на пути что-нибудь хорошее, не радуйтесь сильно. И наоборот — разразится ли надо мною какая беда, вы, мои родители, а также родственники, не очень жалейте меня, не кручиньтесь надо мною. Потому что за горе, которому я виною, я сама должна ответить своей жизнью!»
Альяс закончил с печалью в голосе:
— Как я ни бился над смыслом ее слов, я не понял, что бы могли они означать, и не сумел заставить ее объяснить мне. Здесь все мы братья, поэтому я решил сказать вам это и прошу, чтобы сказанное осталось между нами.
— Если уж, — проговорил Мац, — речь зашла об этих словах Камачич, то я в свою очередь сообщу, что Камачич сказала моей жене. Не без колебаний я решаюсь на это, не зная, следует ли говорить. Но сегодня мы собрались затем, чтобы ничего не осталось между нами недоговоренного, чтобы прийти к единому и согласному решению. Камачич заявила без всяких колебаний, что нас грабит не кто иной, как Татластан. Он, по ее словам, задумал жениться на ней. И, судя по всему, не сомневался, что она покорно побежит за ним и бросится ему на шею. Камачич говорит, что нельзя предвидеть, на какие злодейства еще способен этот человек. И сказала моей жене, что отныне не станет щадить себя. Иначе преследования и несправедливости, в которых и сейчас нет недостатка, будут градом сыпаться на наших братьев. А она не хочет быть источником этих несчастий. Мы не можем согласиться с этим.
— То, что ты сказал нам сейчас, это хуже всего, что мы до сих пор знали, — взволнованно заговорили собравшиеся.
— Смотрите, пока мы сидим и совещаемся, как бы Камачич сама не покончила с этим делом, — попробовал пошутить Кягуа, чтобы развеять общую тревогу.
Заговорил Торкан:
— Я внимательно слушал все, что сказал Альяс. Так же внимательно выслушал я слова Камачич, которые нам здесь передал Мац. Я хочу высказать вам свое мнение. Этого Татластана послала нам зловещая молния. Весь наш скот он угнал. Правда, не своими руками. Самолично он не забирался в наши сараи и не воровал скотины, не взламывал запоров. Но легче ли нам от этого? Князья и дворяне никогда ничего не берут у нас своими руками. Они делают это руками наших же братьев, руками крестьян, своих молочных братьев, и тем губят нас. С незапамятных времен привыкли они натравливать нас друг на друга. Где найти силу вырвать с корнем это зло? И доколе будем терпеть? Если смиримся и на этот раз, если дадим волю Татластану, он не только навредит, он совсем уничтожит нас! Мы, старики, свое отжили, вряд ли найдем в себе силы противостоять ему. Но я вижу, что у молодежи терпение иссякло. «Или мы должны сгинуть со света, или тот человек, который поднялся на нас! С этим человеком нам на земле тесно», — говорят они. На этом собрании мы должны прийти к чему-то. Можно ли жить под неослабной угрозой нашему достоянию? Дружно как один должны мы взяться за это дело. Человека, который угнетает нас, от которого исходят все беды, мы знаем, но мы не знаем, чьими руками он творит зло. Судя по всему, у него не один помощник. Бесспорно, это крестьяне. Необходимо заставить этих крестьян и их главаря пожалеть о своих бесчинствах. Поднимем же на защиту наших прав и молодежь и старейших селян, — закончил Торкан.
Слово взял Дзикур.
— Нужно ли повторять, какое большое значение имеет для нас дело, которое мы сегодня обсуждаем, — сказал он. — Но это дело, конечно, касается не только нас, стариков. Вся молодежь считает себя обязанной вмешаться. Есть среди нас по крайней мере один человек, который, как здесь рассказывал Торкан, готов пойти на все ради справедливости, вплоть до того, чтобы отдать свою жизнь. Надо помочь таким людям, надо подать им совет. Не может быть, чтобы они не напали на след. Они выследят воров, поймают их во время кражи. А что делать с пойманными, решим позже. Сегодня мы не можем принять такого решения. Многое для нас темно, многое неизвестно. Соберемся еще раз. Будем надеяться, что к этому времени придет весть о смерти нашего врага или попадется к нам в руки кто-нибудь из его пособников. Если же к этому времени ничего не случится, тогда придется идти на самые крайние меры. Мы тоже люди и тоже кое на что способны. А когда человек доведен до отчаяния, ничто не может остановить его. Человек, доведенный до отчаяния, способен прыгнуть выше головы.
Все согласились с этим.
— Если бы Камачич присутствовала сегодня здесь, было бы лучше, — проговорил Кягуа. — Она сказала бы нам, что значили ее слова. А так мы словно в потемках: не можем понять ее мыслей.
— Сегодня оставим ее в покое, — отозвался Мац. — Более того. Лучше, если она совсем не узнает о нашем сегодняшнем собрании. Судите сами. Если мы позовем ее сегодня и попросим нам помочь, как она может это понять? Не подумает ли она, что мы обвиняем ее? Всему, мол, виною ты. Она может вообразить, что мы призываем ее к ответу. А Камачич, как вы знаете, девушка с характером. Она может повернуть дело так круто, что потом ничего уже не исправишь. Ведь и теперь она откровенно заявляет, будто все несчастья вызваны ею. Разве сможем мы ее переубедить? Боюсь, что это не в ее характере. А поэтому вряд ли она что-нибудь добавит к тому, что сказала.
— Да, да, незачем ее сегодня звать сюда, — раздались голоса.
— Если бы знать заранее, — сказал Нагу, — что так закончится наше собрание, то лучше бы и вовсе не собираться! Так и станем собираться попусту: сойдемся, посидим и разойдемся, наговорив друг другу пустых слов. К чему нам доискиваться, что думает Камачич и чего она хочет? Мы все знаем нашего врага, знаем его имя, фамилию. Нам остается выяснить, почему он с нами поступает как с врагами. Вот это мы обязаны сделать. И потому нужно решить, на что мы способны и как будем действовать. Повторяю, наша первая обязанность, узнать от этого человека, чего он добивается от нас.
— Чего добивается? — рассуждал Торкан. — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться об этом! Понять это нетрудно. Если нет за нами других прегрешений, достаточно и того, что никто из нас, так сказать... ни ты, ни я, ни он, не сделал ему ни одного почетного приглашения, не одарил ни единым подарком. Никто из нашего рода не породнился с ним, никто не привел ему скотины. Может ли он после этого не обижаться на нас? Я скорей удивлюсь тому, как он до сих пор не умер от разрыва сердца! Вот за какие грехи прицепился он к нашей девушке и к нам самим.
— Нет, не стану я приглашать его ради того, чтобы он не воровал у меня скот и не обижался на меня! Уж лучше пусть он сам украдет мой скот, чем я своими руками приведу ему хоть одну голову. Сколько он может украсть в год? Ну, одну, ну, две головы. А если породниться с ним, одной-двух ему не хватит, нет! А кроме того, изволь-ка по праздникам нести ему «его долю» в пище и вине... Да и этого мало. Что ни взбредет ему в голову — прямо к моим дверям. Будет толкаться у порога, вытягивать душу: дай, мол, это, то, другое, третье! Неисчислимый урон нанесет хозяйству...
— А сколько придется давать, если он помрет или помрут его жена, его дети! Вот тогда попробуй отвертеться! Одним трауром не отделаешься, изволь вести ему на заклание не одного и не двух быков, а побольше! — воскликнул Дзикур.
— Нет, — снова вмешался Нагу, — и не говори о родстве с такими! Пусть лучше пропадет мой скот.
К тому же остается надежда, что мы когда-нибудь выведем его на чистую воду. Тогда уж поговорим с ним крепко, — закончил он с угрозой.
— Если ты надеешься словами заставить его пожалеть нас, — сказал Торкан, — то для чего мы сейчас собрались?
— Когда измученный человек распалит свою душу, ему все нипочем. Камень, если нагреть его, и тот взрывается.
— Не было случая, чтобы кто-нибудь из Чалиа и Цагуба породнился с ними, — заметил Дзикур.
— Я тоже не знаю такого случая, — заметил Торкан. — Но именно по этой причине и считают нас гордыми. И мы как бельмо на глазу у этих дворян.
— Что бы обо мне ни думали, никогда я не введу в свой дом и не усыновлю Татластана, — отозвался Мац, сидевший поодаль.
— Если не хотите породниться с ним, то никакими силами не заставите его раскаяться в своих поступках. Уж лучше, как здесь говорили, соберемся еще раз, но с тем, чтобы хорошенько, серьезно обдумать дело и раз навсегда решить, как нам действовать, — сказал Коблух.
На этом согласились и начали расходиться. Но угрозы долго еще не стихали. Настроение было такое: или всем погибнуть, или сбросить с плеч окаянное ярмо Татластана.
Альясу был дан совет: пристально следить за тем, чтобы Камачич, пока они будут судить да рядить, как быть дальше, не сделала чего-нибудь по своему почину.

XXXII

КАМАЧИЧ ВЫШЛА ЗАМУЖ ЗА ТАТЛАСТАНА

Вечером Камачич взяла свои вещи, отнесла их к Рафиде и оставила в ее доме.
— Завтра хочу постирать у тебя мои вещи. Я сложила их в этом сундучке. Пусть он пока постоит у тебя, — сказала она и ушла.
Камачич делала так довольно часто, поэтому и на этот раз Рафида ни в чем ее не заподозрила.
Едва стемнело, Камачич почистила свою лошадь, оседлала ее, потом оделась во все лучшее, что у нее было.
Родителям она сказала:
— Хочу поехать к тете. Ночевать останусь у нее. Вернусь завтра утром.
Она и раньше частенько уезжала так. В этом тоже не было ничего нового, что могло бы насторожить или обеспокоить родных. Они привыкли к тому, что Кама-чич уезжала одна.
Сначала Камачич заехала к Рафиде.
Сойдя с коня, она отозвала ее в сторону и объявила:
— Я еду туда...
— Куда, деточка?
— А туда, откуда не вернусь!
— Доченька, что ты говоришь! Пусть враги наши уходят туда, откуда им нет возврата...
— Помнишь, не так давно я обиняком говорила тебе... хотела, чтобы ты меня поняла...
— Но где он? Чтобы умерла твоя Рафида, моя сладость, моя Камачич! — в смятении произнесла Рафида и зарыдала... — Нет, не по своей доброй воле ты это делаешь, маленькая Камачич! Какое тяжелое горе, какая безысходная мука принуждают тебя к этому?.. Почему не умирает Рафида, почему она видит все это?..
— Если ты будешь так плакать, я не сумею попрощаться с тобой, — твердо проговорила Камачич. — Ты лучше послушай меня. Как только я уеду, за мной следом явится сюда один парень. Передай ему мой чемодан с вещами. И знай: если я сегодня ночью не вернусь, значит я ушла туда... о чем говорила тебе. Но пусть никто не оплакивает меня. Никто не должен показывать, что жалеет, грустит по мне. И не бросайтесь на розыски. Мой отец, моя мать, мои родственники не должны гневаться и грозить Татластану. Завтра же утром сходи к ним и скажи, что я тебе раньше говорила. Тогда я говорила это, как сказку, но сегодня сказка стала правдой. Ну, мне пора ехать.
Камачич крепко поцеловала Рафиду.
Плача, они расстались.
— Непременно завтра утром скажи моим родителям, куда я поехала. А сегодня никому не говори ни слова. Иуане и Левану передай привет и то, что я говорила тебе для них.
Камачич с легкостью птицы вскочила в седло, стрелою пронеслась в ворота и умчалась.
Будто скакала за счастьем...
Потрясенная всем случившимся, Рафида словно приросла к земле — стояла и плакала навзрыд, глядя вслед девушке, умчавшейся в ночную тьму.
Вскоре какой-то парень въехал во двор верхом на лошади, которую он нещадно и звонко бил плетью.
Он сказал, что явился за чемоданом. Рафида молча вручила ему чемодан, скрывая слезы.
Когда парень уехал, Рафида еще долго стояла посреди двора. Слезы безудержно катились по ее лицу. Долго она не могла опомниться и осознать того, что случилось.
Наконец вошла в дом.
Ее окликнули дети. Рафида двигалась как в полусне. Потом, пересилив себя, занялась домашними делами.
Когда пришел муж, он не заметил никаких следов волнения на лице жены.
Все шло как обычно.
Спать легли поздно ночью, но Рафида долго не могла уснуть. Томясь в постели, она думала, что. скоро забрезжит утро, придет день. Кому первому она должна открыть тайну — своему мужу или родителям Камачич?
Наконец рассвело. Всю ночь Рафида не сомкнула глаз. Она решила сначала открыть тайну своему мужу. Но так как Камачич сказала: «Если сегодня ночью я не вернусь, пойди и скажи моим родителям», — то нужно было пойти к Альясу и узнать, не вернулась ли Камачич. Только убедившись в том, что девушка не вернулась, Рафида может говорить.
Быстрыми шагами пошла она к Альясу.
Есма подметала двор.
Рафида подошла и спросила, вернулась ли Камачич.
— Нет, еще не приезжала, — был ответ.
— Не обманываешь ли ты меня? Может быть, она вернулась поздно и легла спать, а ты и не знаешь, — сказала Рафида.
Чтобы убедиться, она прошла в комнату Камачич.
Камачич не вернулась.
— Что ты, Рафида? Почему не веришь мне? Говорю, что не приезжала, а ты идешь и проверяешь мои слова, — с недоумением сказала Есма.
— Да нет, я подумала, что ты в шутку говоришь. А теперь вижу, что ее и в самом деле нет, — отвечала Рафида и поспешила вернуться домой.
— Куда ты так спешишь, Рафида? — окликнул ее Альяс.
Но Рафида не оглянулась. Она боялась, что муж может куда-нибудь уйти до ее прихода.
— Ты бежишь так, будто тебя выгнали оттуда в три шеи! — сказал Мац своей жене, увидев, как она запыхалась от быстрой ходьбы.
— Кто это будет меня выгонять? Просто боялась, что ты куда-нибудь уйдешь, и потому спешила.
— Куда мне идти? Сижу дома. Ты что-нибудь хотела мне сказать?
— Нет ничего, но...
— Что значит это «но»? Должно быть, у Альяса ты услышала какую-нибудь новость. Не думаю, чтоб она была радостная: выражение твоего лица говорит о другом. Что слышала? Не угнали ли скот у Альяса?
— Скот Альяса цел. И никаких новостей я там не слышала. Что они могут мне сказать? У меня у самой новость, да такая, что и не знаю, как им сказать. Не могу сказать, не посоветовавшись с тобой.
— Что такое? Что случилось? Не нравится мне твое лицо. И слезы на глазах! Ну, не иначе, как стряслась беда. Говори скорее!
— Беда или не беда, не знаю... не знаю, как тебе и сказать... Ты не переживай глубоко и не особенно радуйся... это ее слова.
«Что еще скажет эта женщина?!» — в изумлении думал Мац, вытаращив на жену глаза.
— Камачич вышла замуж!
— Как? Альяс сказал?
— Он еще не знает.
— Кто же тебе сказал это?
— Она сама.
— Камачич? Значит, она дома?
— Откуда дома? Я же говорю тебе, что она вышла замуж.
Мац долгое время стоял в оцепенении, не находя слов.
— Только этого нам недоставало, — произнес он наконец.
Рафида безмолвно смотрела на него.
— Как это все произошло? Кто взял Камачич?
— Видишь ли, взял ее...
Рафида умолкла, словно не решаясь назвать имя. Мац, весь превратившись в слух, наклонился к ней. Глаза его впились в ее глаза.
— Как тебе сказать?.. Можешь себе представить... Она вышла за... Татластана!
— Не потерял ли я разум! — воскликнул Мац. — Она убила нас... Помнишь, как мы смеялись над Джанимом, когда над его дочерью надругался Аслан. «Смеющийся над другим — сам попадет впросак», — не худо говорят в народе. Вот с нами и случилось это самое. Да нет, с нами случилось еще хуже, чем с Джанимом. Убил, погубил нас этот человек!.. И родители ее еще ничего не знают?
— Нет, ничего не знают.
— Ты говоришь, что она уехала вчера и до сих пор не вернулась. Как же так! Они обязательно кинутся на поиски.
— Они думают, что Камачич уехала к тетке, и спокойно сидят дома. Так она сказала им, когда уезжала.
— Пойдем к ним. Их надо известить, — проговорил Мац.
Вместе с женой он отправился к Альясу. У обоих был удрученный вид.
Это сразу же заметили Альяс и Есма, глядя с террасы на то, как приближаются Мац и Рафида, спотыкаясь, еле волоча ноги, поглядывая по сторонам отсутствующими глазами.
— Что это вы, Мац, Рафида? Идете, словно недоимки собираете: так внимательно разглядываете все вокруг, — пошутил Альяс.
— Когда у человека переломлен хребет и он не может распрямить спину, куда ж ему смотреть? — пробормотал Мац.
— Что ты говоришь! Какое же несчастье переломило тебе спину? — в один голос воскликнули супруги, вскочили и кинулись к ним навстречу.
— Здесь, во дворе, не говори им ничего, — поспешно шепнула Рафида мужу.
— О том, что случилось, я сейчас скажу, — волнуясь, начала Рафида. — А там вы сами рассудите, хорошо это или плохо. Не забывайте: Камачич очень просила, чтобы вы не показывали людям своего огорчения. Держитесь мужественно и спокойно. Ни словом, ни жестом не выказывайте, что у вас на душе, не жалуйтесь, не гневайтесь, не призывайте божьей кары на голову виновников, не считайте себя обиженными или оскорбленными.
— О чем ты толкуешь, Рафида? Где наша дочь? Ты пугаешь нас...
— Камачич вышла замуж... Татластан взял ее.
У Есмы подкосились ноги. Она рухнула на скамью, рыдания сотрясли все ее тело.
— Тупым ножом перерезала мне горло дочь моя, единственная моя радость, — глухо вымолвил Альяс.
Есма продолжала рыдать. Потом громкие причитания огласили двор.
Мац и Рафида остановили ее:
— Если тебя услышат, ты погубишь нас всех...
Есма с трудом справилась с собою. Она приподнялась, держась за скамью. Слезы текли по ее щекам. Ни она, ни Альяс долго не могли собраться с мыслями.
Наконец Альяс спросил:
— Как это случилось? Сама захотела Камачич, или насильно он взял ее?
— Я знаю столько же, сколько и ты. Вот эта женщина, — Мац указал в сторону Рафиды, — сказала мне об этом несколько минут назад. Мы решили не медлить и пришли к вам...
Он повернулся к Рафиде.
— Возьми себя в руки и расскажи все, что знаешь, ничего не скрывая. От этого многое зависит. Говори.
Рафида начала:
— Камачич часто говорила мне о Татластане. Но заклинала всем святым, чтобы я слова об этом не проронила. Она вбила себе в голову, что все наши потери и несчастья, которым нет конца, происходят из-за нее. Да, она часто говорила со мной о Татластане. И ни разу о том, что любит его, что собирается за него замуж. Стоило у наших родичей пропасть чему-нибудь, как она прямо называла мне Татластана. «Это дело его рук, — говорила она. — Это он разоряет нас и будет разорять и дальше. Я знаю, — говорила Камачич, — недавно вы, тайком от меня, собрались все вместе. И ничего не решили. Вы разошлись возмущенные, не зная, как обуздать этого человека».
— Кто ей мог сказать об этом? Какая была в этом нужда? — горестно вопрошал Альяс.
— Она все высматривала и ко всему прислушивалась, — продолжала Рафида, — ничто не могло пройти мимо ее глаз и ушей. «Вы и собрались по моей вине, — говорила она. — А если это так, то вспомни, чему учит народная мудрость. «Кто обжег, тот и лечит», — вот что говорит народ, и я обязана лечить, если обожгла. Нельзя терпеть дальше». Так говорила мне наша девочка. И потом она рассказала мне: «После вашего собрания я возвращалась от тети верхом на лошади. В пути он повстречался мне — он, Татластан. Мы обменялись шутками. Потом он предложил мне бой верхом на коне. «Посмотрим, кто победит», — сказал он мне и ринулся на меня. Он знает, что я ношу траур, и я решила: уклонюсь от него, и он отстанет. Но он не отставал. У меня не было никакого выхода. Мне пришлось пришпорить своего коня, и несколько раз мы с ним крепко столкнулись. Он немножко свысока похвалил меня, сказал кое-что, — не к чему тебе знать эти слова, — и, наконец, спросил: «Почему ты не хочешь выходить за меня? Почему сторонишься, избегаешь встреч?» Он говорил очень длинно и горячо. Я отвечала: «Как же я выйду за тебя и как ты можешь взять меня, простую дочь бедного крестьянина! Я не могу этого сделать. Вспомни: когда ты мне говорил, чтобы я вышла за тебя, или когда я говорила, что не хочу выходить за тебя? Ведь этого не было ни разу. А потом, — и это уж ты должен знать, — я не девушка, а вдова...» И много таких вещей я ему сказала. А он мне на это: «Я знаю, что ты хитрая, и я хорошо знаю, зачем ты так говоришь. Но оставим все это. Все это пустое, лучше выходи за меня замуж. Если я раньше нe говорил тебе об этом, то говорю сегодня. Не говорил, зато думал давно. Дай же мне слово!» Он был очень настойчив. Но как я могла дать ему слово?»
Вот что рассказала мне Камачич. Но это не все. Она ответила Татластану: «Не потому ли и разоряешь моих родственников, не потому ли отдаешь их в руки разбойников, что любишь меня? Не потому ли ты сделал меня несчастной вдовой?» Татластан возмутился. Он крикнул: «Скажи, пожалуйста, у тебя, оказывается, большие претензии ко мне! Ты высказываешь недовольство, а я и не подозревал об этом!» Но потом он смягчился и другим тоном продолжал. «Тебя кто-то обманул. Я не причастен к тому, о чем ты говоришь. От воровства страдаете не только вы одни, оно разоряет всех людей во всех селениях». К этому он еще многое добавил, но я не стану сейчас передавать тебе его слов, скажу в другой раз». Камачич на этом закончила. Ни одного слова я больше не могла от нее добиться.
Передохнув, Рафида продолжала:
— Он встретился с ней еще раз и опять говорил о том же. Камачич обещала поделиться со мной и все-таки многое утаила. Как я поняла из ее намеков, их разговор свелся вот к чему. «Я не хочу, — говорила Камачич Татластану, — чтобы кто-нибудь поступил со мною так, как поступил Аслан с дочерью Джанима. Этого я не потерплю, я не прощу этого. Если я выйду за тебя, ваши дворянки не дадут мне глаз поднять. Князья и дворяне будут ругать тебя на чем свет стоит. Будут корить, зачем ты связался с крестьянкой». — «Заранее знаю, что они могут сказать, — раздраженно отвечал Татластан. — Пусть говорят все, что взбредет им в голову. Я свое дело сам знаю, и ты должна стать моею!» — «Не забудь этих слов своих, — отвечала Камачич, — но я должна еще крепко подумать». — «Я заранее знаю, Рафида, — сказала мне ваша девочка, — брак этот не будет долговечным. И все-таки я должна согласиться, что бы там ни случилось. Ничего хорошего я никогда не ждала от Татластана. Но в таком случае пусть и от меня он не ждет ничего хорошего. И пусть мои родные знают — что бы со мной ни случилось, я иду на это не по принуждению, а по твердому решению». И Камачич заклинала меня, чтобы я никому не говорила об этом. Но я не могу скрыть от вас. Вчера вечером, покидая дом, она заехала ко мне, расцеловала меня и наших детей, велела передать всем привет и уехала, бедняжка. Я подозреваю, они еще раз встречались и говорили между собой. Я уверена в этом. Не после же тех встреч, о которых я рассказала, она решила уйти к нему. Но мы должны поклясться друг другу: все, что я вам сказала, никто, кроме вас, не должен знать.
Потрясенные до глубины души, слушали Рафиду Альяс, Есма и Мац.
Рафида спохватилась:
— Да, чуть не забыла! Камачич наказывала передать привет Иуане и Левану. «Они всегда хотели, — сказала Камачич, — чтобы я стала товарищем в их работе. Но видишь, что жизнь делает со мной? Так и не удалось мне, стать рядом с ними. Но душой и мыслью я их товарищ, пусть они знают это. Время идет, все меняется. Как знать, может быть, мне и доведется когда-нибудь стать с ними рядом».
Первым оправился от потрясения Мац.
— Судя по всему, что мы здесь услышали, — сказал он, — Камачич никто не запугивал и насильно ее не взяли. Она рассчитала каждый свой шаг и пошла на это обдуманно и хладнокровно. Зачем она вышла за Татластана? Только для того, чтобы если не навсегда, то хотя бы на короткое время оградить нас от злобных и непрекращающихся нападений воровских шаек. И если Татластан вздумает плохо обходиться с ней, ничего у него не выйдет. Она уже дала ему понять, что не потерпит унижений, что у нее найдутся силы дать отпор всякой попытке унизить ее. Вот что я думаю: немедля обо всем случившемся надо дать знать Торкану и Дзикуру.
— Если вы так решили, — посоветовала Рафида, — то в самом деле сообщите немедля. Замужества Камачич не спрячешь. К полудню об этом в селении узнают все. И кто его знает, как примут это Торкан и Дзикур, какое тяжелое слово у них вырвется сгоряча!
С советом Рафиды нельзя было не считаться. Порешили теперь же, утром, сообщить о случившемся Дзикуру и Торкану. Действительно, к полудню не только соседи, но и дальние сельчане уже знали о замужестве Камачич.
Торкан и Дзикур сказали так:
— Эта девушка или спасет нас всех, или, наоборот, бесповоротно загубит.
— Дворянин и позволил себе жениться на крестьянке! Небывалое дело, как бы она ни была хороша! — поговаривали в селе.
— Татластан это Татластан, но и Камачич вся огонь, в этом она не уступает ему. У братьев Татластана жены ничем не лучше ее. Если они не признают ее, она не станет гнуть перед ними шею. Не такой характер. Она сама повернется к ним спиной, — говорили другие.
— Так оно и выйдет. А что во всем этом хорошего? — спрашивали третьи.
— Если для Камачич не будет хорошего, то и для него тоже не будет. Замечательная девушка! Кабы иные времена, она показала бы, на какие дела способна! — утверждали четвертые.
Словом, каждый старался высказать свое мнение.
А семья Альяса держалась в стороне и с большой тревогой ждала, как события развернутся дальше.
Татластан отвез молодую жену в дом своих молочных братьев, живших у самого подножья горы.
Женщины перешептывались друг с другом, сгорая от любопытства:
— Кого привел наш воспитанник?
— Как ее фамилия?
— Чья она?
— Из какой деревни?
Они уже решились спросить кого-нибудь из свиты жениха. В это время одна из женщин зажгла свет и оглядела невесту.
Сразу признав ее, она объявила во всеуслышанье, что невеста — дочь Альяса.
— Что ты говоришь! — раздались удивленные голоса. — Да может ли это быть? Наш воспитанник и женился на дочери крестьянина!
Нашлось несколько человек, которые знали Камачич и ее семью.
Они говорили так:
— Что правда, то правда. Она крестьянская дочь. Но разве ее можно оттолкнуть из-за этого? Девушка редкая. Такой красоты, такой осанки, такого ясного ума и доброго сердца не встретишь ни у одной дворянки. Что-то мы не знаем таких среди дворянок! Если б не была она столь хороша, разве женился бы на ней наш воспитанник, свет очей наших? Он выбрал ее потому,
что успел хорошо узнать. Вы тоже скоро узнаете ее. Не пройдет и недели, как вы сами поставите ее выше всех наших дворянок.
— Настоящую жену взял себе Татластан! — говорили кругом.
Итак, женитьба обрадовала всех. В стремлении угодить Татластану, порадовать его сердце родня воспитателя Татластана решила справить свадьбу на славу.
Татластан не позволил.
— Не нужно придавать этому большой пышности. Зарежьте одного барана или козла, накормите тех, кто уже собрался, и тех, кто приехал с нами, — распорядился он.
Пришлось смириться. Устроили скромный стол.
Затем гости разошлись.
Прошло недели две. В семье так привыкли к Камачич, так полюбили ее, что души в ней не чаяли. Эта девушка пленяла и характером, и человечностью, умением подойти к человеку, сблизиться с ним. Она отлично играла на ачонгуре. В работе она не знала себе соперниц, во всем была первая.
Молочные сестры Татластана позабыли о том, как встретили ее в первый день, позабыли свое недовольство тем, что молочный брат женился на крестьянке.
— Да мог ли наш молочный брат, — толковали женщины, — жениться на другой?
Теперь они гордились Камачич и клялись ее именем.
— Такую девушку, если узнать ее по-настоящему, самый лучший из лучших князей, не говоря уже о мелком дворянине, возьмет!
— Я знаю одного князя, не назову его имени. Его жену называют «госпожа». Но если она стоит хоть одного пальчика Камачич — плюньте мне в глаза! Не от происхождения зависит человек.
Все жители селения, куда привезли Камачич, полюбили ее и не скупились на похвалы ей.
Что касается князей и дворян, до которых, разумеется, дошла весть о женитьбе Татластана, то они не могли не считать себя униженными. Но, зная нрав Татластана, не показывали своего недовольства. Мало того, в присутствии Татластана льстиво говорили:
— Эта девушка достойна любого дворянина. Всякий, кто говорит, что она ниже его, говорит неискренне. Он боится посмотреть правде в глаза, опасается, как бы Камачич не затмила его своим совершенством. Он боится, что люди будут говорить: «Камачич лучше его». Сам могущественный князь Мырзакан во время игры в мяч на дворе Нахарбея высказал мысль, что не прочь бы видеть Камачич в качестве жены своего сына. «Повидай он ее несколько раз, узнай ее раньше и ближе — как знать, может, он и в самом деле женил бы на ней сына!» — говорили о Камачич дворяне.
Не верьте им. Могут ли они изменить своей спеси ради Татластана? Из зависти к нему они поговаривают исподтишка: «Пусть она хоть трижды хороша, все же Камачич крестьянка, а он князь!» А если распалятся, то и самому Татластану повторят в лицо слово осуждения.
Но не будем забегать вперед. Мы еще не знаем хорошо, что думает сам Татластан: не вынашивает ли он в сердце змеиное чувство? К чему он придет после размышлений, даже без вмешательства советчиков?
Будем терпеливы. Подождем и посмотрим, как развернутся события.
Прошло два месяца.
Однажды вечером, с согласия Татластана, Камачич села на лошадь и, взяв с собой спутника, отправилась навестить родных.
Повидавшись с ними, она на следующее утро вернулась обратно, стараясь, чтобы никто из соседей не заметил ее.
Так она ездила к родным раза два или три.
— Пусть дьявол не услышит нас! Но с тех пор, как ты вышла замуж, воровство прекратилось. У нас нет ни одной пропажи, — говорили ей родные.
В один из приездов мать спросила ее:
— Камачич, вы так и останетесь жить в доме молочных братьев Татластана? Или все-таки переберетесь домой?
— Нужно сменить крышу на нашем доме и еще кой-какой ремонт закончить. Тогда, конечно, переберемся домой. Мы уже давно перебрались бы, но никак не могли найти хороших плотников.
— Еще один вопрос, дочка. Признаюсь, я немножко побаиваюсь его. У шелководов есть обычай: не произносить слова «мышь», а говорить «длиннохвостая». Они убеждены, что если произнесешь слово «мышь», то мышь начнет вредить шелковичным червям. Вот и я так же опасаюсь своего вопроса. И все-таки хочу знать: как относятся к тебе в семье, особенно твой муж? Оказывают ли тебе уважение, или обращаются как с неравной?
— Не знаю, как пойдет дальше, а сейчас я ни на что не могу пожаловаться, — ответила Камачич.
— Мы отсюда следим за тобой как можем. У нас одна забота: не говорят ли о тебе плохого? Но пока, слава богу, ни одного дурного слова не слышим. Все хвалят тебя.
— Вы об этом не беспокойтесь, мама. Что для меня хорошо, то и для них хорошо. А что нехорошо для меня, то нехорошо и для них.
— Дочка, так ты говорила, когда была еще девушкой. И теперь в тебе осталось это. Что-то ты скажешь, если придется тебе бороться с дворянами и князьями? Есть поговорка: «Если бык подерется с буйволом, то обломает себе рога». Чего стоишь ты рядом с князьями и дворянами?
— Не нужно думать об этом заранее, — сказала Камачич. — Я-то ждала, что ты посоветуешь не смиряться, если со мной поступят несправедливо, а твои советы направлены совсем в другую сторону. Но не будем говорить об этом. Пока живем мирно. Не нужно забегать вперёд. Если будет скверно, тогда и подумаем, что делать.
— Верно, доченька, верно говоришь. Но все же будь умницей; постарайся, чтобы они полюбили тебя; не ссорься с ними; пусть твои слова всегда будут легки и приятны; не спорь с ними, не давай повода к недовольству.
— Я слышу все, что ты говоришь, мама, и понимаю, почему ты так говоришь. Но как мне изменить себя? Я всегда была такая. Если был у меня характер до сих пор хороший, то он и останется таким всегда. Мне кажется, никто не может считать меня строптивой или лукавой. Сама я не думаю менять характер, пусть изменят свой характер люди, среди которых мне приходится жить, если это им надо.
На этом Есма решила прекратить разговор. Она даже не сказала того, что ей очень хотелось сказать: «Вот уже четыре месяца прошло со дня твоей свадьбы. Если бы твой муж, Татластан, считался с нами, разве он не мог бы навестить нас?»
Это больше всего мучило Есму. Не только близкие родные Камачич, но и дальние родичи и соседи были оскроблены тем, что Татластан ни разу не посетил их.
И только замечание Камачич, как бы случайно оброненное, немного успокоило их. Камачич сказала, что Татластан до смерти не любит разъезжать по гостям, что целыми годами он не бывает даже у родных замужних сестер, что это у него в характере.
Не только родные, но и соседи, знавшие ее, не переставали спрашивать себя: длительным ли будет замужество Камачич?

XXXIII

У МЫРЗАКАНА ЧАЧБЫ ГОСТИТ НАЧАЛЬНИК

Из Сухума нагрянул начальник. В Очемчирах состоялось большое собрание.
Когда народ, встречавший его, возвращался в свои селения, начальник сказал в кругу князей и дворян:
— Завтра в селении Джгерды я должен созвать сходку по случаю убийства, которое там недавно произошло.
— Ну, раз такой случай, — отозвался князь Мырзакан, — то, вместо того чтобы завтра из Очемчир ехать прямо в Джгерды, лучше выедем сегодня; переночуешь у меня. А завтра и я поеду с тобой. От меня до Джгерды совсем недалеко.
Князья и дворяне нашли это предложение весьма дельным. Говорят, пьяного незачем толкать. Начальник будто только и ждал, чтобы ему это предложили. Он согласился без колебаний.
К вечеру сели на коней и двинулись в путь.
Мырзакан рассчитывал, что для гостя достаточно зарезать одного барана. Расчеты не оправдались. Собралось столько народу, что пришлось зарезать быка.
— Ты хотел отделаться подешевле, Мырзакан, но мы подвели тебя, — пошутил Чагу.
— И то слава богу, что вам хватило одного быка!
— Многие еще не прибыли, но они подоспеют, — с шутливой угрозой сказал Чагу.
— Уж вы постарайтесь, пожалуйста, чтобы никто не задержался. Киньте клич: пусть все спешат сюда, — отвечал Мырзакан под общий смех.
— Мырзакан, да возьму я на себя твои болезни! Ты зарезал быка, зарезал барана. Когда мясо будет готово? Не раньше полуночи. Не мешало бы до этого часа организовать то, что называют «закуской», не то начальник совсем ослабнет от голода, — сказал Чагу.
— Сам знаю. Зачем ты мне это говоришь? Ты хитрец, тебе нет никакого дела до начальника. Под этим предлогом ты норовишь сам поскорей пристроиться к закуске, — отвечал ему Мырзакан.
Один из гостей подхватил:
— Клянусь тобою, ты правду сказал! Ты думаешь, Чагу подкрепился в Очемчирах? Всем известно, какой он скупердяй. Он скорей умрет, чем вынет из кармана копейку!
— Видно, Чагу и в самом деле проголодался. Слышите, как горячо он заговорил о закуске, — иронически заметил Хабуг.
— Голод совсем измучил его, — поддержал Францыз.
— Сегодня в Очемчирах сильно подкрепился один только Сасырква. Он был так навеселе, что без умолку болтал всю дорогу, — сказал Тамшуг.
— Почему бы ему не пить? Недавно продал свою землю, купил хорошую лошадь с седлом и немного денег отложил на черный день.
— Теперь и революция ему не страшна, земли нет, терять ему нечего, — сказал Кичин.
— А ты свою землю продал раньше, чем он. Выходит, ты хорошо знаешь, что произойдет революция, — заметил кто-то из гостей.
Кичин ответил:
— Будет революция или нет, я не знаю, а деньги понадобились до зарезу, вот и продал свою землю.
— К чему нам эти разговоры? К чему они ведут, кого радуют? Если мы начнем перебирать всех князей и дворян, то, кроме Мырзакана, Нахарбея и немногих других, не окажется никого, кто не продавал бы землю, — недовольно сказал Нахарбей.

— Есть такие, что проиграли землю в карты, — заметил Нырбей под смешок гостей, намекая на одного из присутствующих.
— Нахарбей своей земли не продавал. Но дубы, растущие на ней, он продал французам обманным путем за дорогую дену. Хитрый Озамат повел их в лес и стал показывать одни и те же дубы то с левой стороны, то с правой, то с севера, то с юга. И каждый раз увеличивал цену. Изрядный куш положил Нахарбей в карман. Покупатели-французы прогорели на этом деле и уехали нищими.
Рассказав это, Мырзакан встал и пошел в комнату к начальнику, который уединился там со своим писарем и переводчиком. Мырзакан хотел поговорить с ним до ужина, если только начальник не очень занят.
Оставшиеся на веранде продолжали разговор.
— Мырзакан сейчас рассказывал, — сказал Беслан, — как Нахарбей продал дубовый лес за высокую цену. Но он ни слова не сказал о том, как, не продавая своего леса, в котором нет ценных деревьев, сам выручил с него тройную цену.
— Как же это он изловчился? — послышались голоса.
— А помните историю с Мысой? Он взял себе из леса Мырзакана немного дикого меду. Мырзакан и навалился на него: ты, дескать, повредил деревья, погубил пчел, взял весь их мед. И в уплату заставил привести быка и корову. Да и поныне не отстает от бедного Мысы.
— Этот Мыса имущий человек. Мырзакан в глубокий карман запустил свою руку. Он теперь не отстанет от него, пока Мыса еще способен поддерживать огонь в своем очаге, — говорили гости.
Кичин вмешался в разговор:
— Насчет Мысы не знаю, но удивительную штуку отколол Мырзакан. Вы знаете Жаца, он хороший охотник. Однажды он убил в лесу Мырзакана лисицу и дикую кошку. Прослышав об этом, Мырзакан призвал его к себе: «Что это ты делаешь? Зачем перебил в моем лесу всех зверей? Где мои дикие кошки, где мои лисицы, мои шакалы?» — «Я не знал,— отвечал Жац,— что кошки и лисицы в лесу — твои». Но Мырзакан и слушать не стал, взял у него лучшую корову.
— Оставьте, пожалуйста! Этот Жац уж очень много воображает о себе. Пускай все Мырзакану пойдет впрок, сколько бы он ни отобрал у Жаца!
— Не бойся, он облупит его как яйцо!
— Это дело ясное. Но вот с Бинагом Мырзакан поступил отлично, — сказал Чагу. — Через лес Мырзакана протекает маленькая речушка. Бинаг заприметил, что в ней водится рыба, поймал в ней несколько штук. Мырзакан узнал и набросился на него: «Ты уничтожил мою рыбу!..» Всего я не знаю, только слышал, что он успел взять у Бинага лошадь и барана.
— Пока что это только начало. Он заставит Бинага сказать «сдаюсь!» — подхватили гости. — И поделом Бинагу: достаток портит крестьян. Они становятся заносчивыми и гордыми.
Эти дворяне, позволявшие себе под видом шуток весьма откровенные речи, составляли сейчас сборище сильных мира сего. Они были невежественными, жестокими, хищными и циничными людьми. Цинизм их питался сознанием власти и неограниченного могущества. Всех их объединяло общее чувство ненависти к простому крестьянину. Ничто не мешало им свободно подшучивать друг над другом, это не вредило их могуществу.
Наконец пригласили вымыть руки. Девушки накрыли на стол.
Начальника попросили в зал и усадили на почетное место.
Потекли льстивые речи. Гости в полную силу послужили своим желудкам. Когда встали, оказалось, что начальник пьян как свинья. Его уложили в заранее приготовленную постель. Дворяне и князья остались ночевать в доме, лишь некоторые разошлись по соседям.
Было условлено завтра собраться пораньше.
На следующее утро выспавшиеся гости потянулись к дому Мырзакана.
— Что вы за люди! — шутил Мырзакан. — Не успел забрезжить рассвет, а вы уже собрались. Если бы я просил вас по делу, разве вы пришли бы так рано?
— Для чего тебе звать нас, к чему трудиться? Мы и без зова собрались. Если нужны тебе — готовы на все. Все к твоим услугам, — подхватил шутку Кичин.
— Кичин, а ведь Мырзакан говорит неправду, далеко не все мы здесь сегодня в сборе, разве не видишь? — сказал Бата.
— А ты что же, задумал сегодня собрать всех князей и дворян? — спросил Кичин.
— Ну, не всех, а все-таки, — протянул Бата и посмотрел по сторонам. — Здесь, я вижу, все свои, посторонних нет. Почему не явился Татластан, зять крестьянина Цагуба?
— Он только недавно женился и поэтому стесняется. Это надо понимать, — отвечали ему насмешливо.
— Я знаю, почему вы заговорили о нем сейчас, — вмешался Мырзакан. — Татластан был у меня недавно, и, беседуя с ним, я ввернул такое словцо: «Я не успел, говорю, поздравить тебя с женитьбой, ты уже семейный. Свадьбы ты не пожелал справить. Несмотря на это, нам все же следовало бы навестить твою жену». А он мне на это: «Отправляясь к тебе, я заранее знал, что ты мне это скажешь. Давай условимся: когда обстоятельства мне позволят, я дам вам знать и устрою такую свадьбу, что горы опьянеют. А сейчас льщу себя надеждой, что ты не будешь больше называть меня зятем Цагуба, если только не считаешь меня глупцом». Вот задумайтесь-ка над тем, что это может значить. Тогда, быть может, докопаетесь до истины. Что до меня, я должен сказать, что Татластану верю.
— Сказать по правде, Камачич прелестна. Трудно предположить, чтобы он бросил ее, — сказал Бата.
— Он сам знает, что ему делать, если сделал Мырзакану такой намек. Но если ты ввалишься к нему и начнешь подбивать, чтобы он бросил жену, что из этого выйдет? Характер его всей округе известен. Он не только не бросит Камачич, но назло тебе женится еще на одной крестьянке! — заметил Хрипо.
Нахарбей промолвил:
— «Если это почетное дело — бросать жену, то сначала ты брось свою», — вот что он ответит тебе на это. А что ты ему возразишь?
— Если говорить о заносчивости, то таких гордецов, как Цагуба и Чалиа, не найдешь нигде, — сказал Хабуг. — С некоторых пор они не упускают случая идти наперекор князьям и дворянам. Заходит ли речь о них самих, или об абреках — они кивают на князей и дворян.
Дескать, грабителям и разбойникам помогают князья и дворяне. Потеряли и стыд и совесть. Не помню, когда именно, но однажды в доме Альяса собрались абреки. Поели, выпили, отдохнули и ушли. Альяс поплатился за это: около года сидел в тюрьме. Но это ничему его не научило. Он и теперь на стесняется заявлять на народе, что князья и дворяне поддерживают разбойников.
— Хабуг, — обратился к нему Тагу, — между нами будь сказано, Альяс в этом совсем не был виноват. Дело-то в том, что у него в ту пору была хорошая лошадь. Абреки пронюхали, заявились и выкрали эту лошадь. Это я достоверно знаю.
— Не хватает, чтобы ты начал оправдывать его, — недовольно сказал Хабуг.
— Я не оправдываю, а говорю, как было дело. Но ты не бойся, я не выступлю его свидетелем, — отвечал Тагу.
Среди гостей произошло движение.
Довольный голос произнес:
— Начальник встал, умылся, теперь скоро накроют на стол.
Вскоре появился начальник.
Сели за стол.
— Мы пьем вино, — обратился Мырзакан к Муратбею, — а не позаботились выбрать тамаду. Я полагаю, сегодня ты постараешься хорошо выпить с начальником.
Муратбей был избран тамадой. И надо сказать, с большим искусством справлялся со своими обязанностями.
Время шло незаметно.
Наконец и обеду пришел конец.
Лошади были оседланы. Во главе с начальником выехали в Джгерды.

XXXIV

ПОМИНКИ ПО УАЗБАКУ

С наступлением осени, когда скот стал тучным, селяне чаще стали устраивать поминки. В это время среди народа прошел слух, что князья готовятся к поминкам по Уазбаку.
Вечером Торкан сидел в доме Альяса. Подошел Мац, и беседа затянулась.
— Вот и осень. Для скота самая печальная пора. Раз начались поминки, полетят головы жертвенных животных, — сказал Мац.
— Переводят крестьянский скот. От этих поминок кто разоряется? Наш брат, крестьянин, — начал Торкан. — И наша беда в том, что мы не умеем по-хозяйски пользоваться скотом. Да только ли скотом? Имущество свое тоже не умеем беречь. С великим трудом, в поте лица наживаем его, а подчас растрачиваем без толку, попусту. Ведь как у нас получается? Заболел человек, слег, и, пока смерть не подойдет вплотную, мы не ищем лекарства, а только и знаем что бегаем по знахарям да гадалкам. Больному от них никакого облегчения нет, и он умирает. Потом мы, как полагается, оделяем мертвого «субботней долей», а затем справляем многолюдные поминки. И все, что есть у нас, тратим на это.
— Конечно, ты справедливо говоришь. Справедливо и верно, — отвечал Альяс. — Но пристало ли нам отказываться от обычаев? Пока существует наш род, мы должны идти дорогой отцов и дедов. Вот, слышно, собираются устраивать поминки по знатному князю Уазбаку. Сколько, боже ты мой, поляжет скотины под ножом — и коров и быков! Но будьте уверены, сын покойного ни на грош не разорится на этом... Из своего скота он, дай бог, зарежет одного быка. А прочих жертвенных животных должны доставить ему мы, крестьяне, его молочные братья, воспитатели, родственники и сверстники. При таких обстоятельствах почему бы ему и не устроить поминки по отцу? Да он готов справить поминки не только по отцу, но — еще и еще раз — по дедам своим!
Торкан отозвался:
— Помните, в прошлом году в это же время у Албуза были поминки по отцу. Какие тогда устроили скачки. Народу собралось — не протолкнешься. Большие скачки! Из бзыбцев, самурзаканцев тоже не осталось никого, кто мог бы держаться в стременах. А сколько скота было зарезано в их честь! Из собственного стада он зарезал одного быка, а всех прочих... Да об этом только что говорил Альяс. Всех прочих быков привели к нему мы, крестьяне, воспитатели его, молочные братья. После поминок осталось двадцать пять быков и коров незарезанных. Теперь посудите сами, сколько скота пригнали ему и сколько голов он зарезал! Что ж он сделал? Излишек продал мяснику из Сухума, а на вырученные деньги живет себе припеваючи.
— Если бы поминки приносили мне такую выгоду, я своему отцу Куаташу не раз бы устроил новые поминки, — пошутил Мац.
— Сегодня в ночь собирается народ, а завтра будут поминки по Уазбаку, — сказал Торкан. — Вы знаете, как далеко он живет от нас. Но за последние ночи нам пришлось немало потрудиться на гостей Уазбака. Только сегодня они распрощались с нами и отправились в его селение. Сегодня все потянутся туда.
Договорившись, когда отправляться на поминки и где встретиться утром, разошлись по домам.
На следующее утро, управившись со скотиной, крестьяне выкупали лошадей в холодной воде и пустились в дорогу.
Всю последнюю неделю погода стояла пасмурная.
Но сегодня день с утра выдался ясный. Солнце играло так, будто радовалось людям, едущим на поминки. У всех было приподнятое настроение.
Поминки для абхазцев — время встреч. Здесь происходят свидания молодых; здесь девушка может убедиться, насколько ловок тот или другой молодой человек в джигитовке и скачках.
Всадники, ехавшие на поминки, очень искусно гарцевали. Их было так много, что тесно было на широкой дороге.
Наконец прибыли к месту.
Было условлено, что дальние скачки будут на двадцать пять верст. Коней надо было отвести к устью реки Джикмур, оттуда предполагалось начать состязание. Преодолевая сыпучие пески у морского берега, участники скачек должны были доскакать до устья речки Дгамыш, потом свернуть на север, проехать селения Тамыш и Кутол и закончить состязание в селе Джгерды.
Все утверждали, что на скачках победит лошадь Мырзакана. Особенно настаивали на этом видевшие ее во время тренировки.
Недоброжелатели Мырзакана решили ни в коем случае не допускать его победы.
— Не раз бывали случаи, когда лошадь, подойдя близко к цели, вдруг валилась на землю, а первое место доставалось слабой, не подававшей никаких надежд, — говорили они.
Противники Мырзакана поставили вдоль всего пути скачек искусных всадников, которые должны были «вытянуть» нужную лошадь.
И в самом деле, лошадь Мырзакана пришла второй.
Вспыхнула ссора, посыпались угрозы. Люди схватились за оружие.
Мырзакан с тупым и деспотическим упорством доказывал, что его лошадь доскакала первой. Его поддерживали единомышленники.
Утихомирив враждующих, хозяева пригласили гостей собраться под огромным навесом, специально построенным для поминок; здесь могло сесть за стол до тысячи человек. Всем места недостало, и потому многие остались во дворе. Чтобы занять время, они состязались в стрельбе по шелковым платкам, пуговицам, чувякам и прочим предметам домашнего обихода, поднятым на самую верхушку высокого шеста.
Попавшему в цель подносили в подарок то, что он сбил.
Особая группа гостей стреляла по тарелкам. Разбивший тарелку получал в подарок быка или корову. Состязание было серьезным. Трудность состояла в том, что тарелка висела очень далеко. Попасть в нее было почти невозможно.
Когда отпировали избранные, посадили за стол крестьян. Женщин посадили отдельно от мужчин.
Пировали до утра. На этом и закончились поминки.
— Дворяне вдосталь поели мяса за наш счет, — говорили крестьяне, — а нам и поглядеть было не на что.

XXXV

АЛЬЯС ЗАБОЛЕЛ

Прошло много времени.
Лето в разгаре.
Альяс работал по хозяйству, не жалея сил.
Однажды, потный, он выкупался в холодной воде, простудился и заболел.
Лекарства не помогали. День ото дня ему становилось все хуже. Ждали кризиса. Но улучшения не было.
В селении Альяса уважали и любили, и не нашлось человека, который бы не навестил его и не спросил, по-чему не дают знать Камачич о болезни отца.
Альясу было плохо. Он лежал как мертвец.
Подняв веки, он сказал:
— Пока я еще дышу, приведите ко мне Камачич, мою отраду. Я хочу поговорить с ней, поглядеть на нее.
А ему действительно было плохо. Послали человека известить Камачич о болезни отца и о его желании видеть ее.
Со дня разлуки Камачич с родными времени ушло немало. У нее уже был ребенок. Все, кто знал Камачич в детстве, утверждали, что ребенок превзошел ее красотой.
Когда Камачич узнала о болезни отца, она сказала:
— Я должна навестить его, мне страшно от мысли, что он умрет, не увидав меня. Для меня это будет позор и смерть.
Со своим горем она кинулась к Татластану. Тот не говорил ни да, ни нет. Горячие слезы полились из глаз Камачич.
Она отошла в сторону.
Через некоторое время Камачич еще раз сказала мужу о болезни отца. Татластан отводил глаза и отмалчивался.
Все же Камачич заставила его выложить все, что было у него на сердце.
Татластан сказал:
— Ну вот, ты станешь разъезжать по больным, а ребенка бросишь. Только этого нам и не хватало! Уж лучше ты расти своего ребенка.
Сказав это, он встал и ушел к соседям.
Камачич, наконец, убедилась в том, что ей не приходится ждать добра. Ссоры, возникавшие между ними, и особенно то, что муж не разрешил ей навестить умирающего отца, наполнили ее сердце гневом.
Быть может, Камачич и сумела бы снести это, она была терпелива. Но новое коварство Татластана переполнило чащу ее терпения. Недавно одна женщина по секрету сообщила ей, что Татластан помолвлен с дочерью князя Чагу и все дело во времени; он женится на ней.
Камачич давно догадывалась об этом, но ждала молча.
Снова прискакал гонец с известием: если Камачич хочет застать отца в живых, она должна ехать немедля.
Это слышал и Татластан.
— Что мне делать? Я должна, должна, — в присутствии гонца обернулась Камачич к мужу.
— Если хочешь, поезжай, — ответил он безразлично.
Она хотела оставить ребенка на попечение воспитательницы мужа, но та отказалась: женщина боялась, что без матери ребенок может умереть. Камачич ничего не оставалось, как взять ребенка с собою.
Ночь она пробыла в доме родителей, а утром вернулась к мужу. Спустя некоторое время она навестила умирающего отца еще раз. То здесь, то там стали поговаривать: почему Татластан ни разу не навестит тяжелобольного тестя! Это доставляло Камачич большие страдания, но она не подавала виду.
«Он всегда был плохим родственником — даже родных сестер никогда не навещает», — утешала она себя.
Но как закроешь рты людям?
— Если бы он любил жену, он повидал бы и тестя. Нет, что-то недоброе у него на уме! — говорили о Татластане.
Все это угнетало Камачич. Но ни слова осуждения или жалобы от нее не слышали.
Возможно, эти слухи прекратились бы, если бы Альяс оправился от болезни, встал бы на ноги. Но болезнь не покидала его. Поэтому слухи не ослабевали. Они не могли унизить Камачич. В глазах всех, кто ее знал, она была из тех женщин, кого в народе называли «рожденная молнией». Такую жену бросить нелегко. Было похоже, что Татластан немного побаивался ее, несмотря на то что был дворянином и сильным мужчиной.
Больной Альяс, прикованный к постели, понял, наконец, что Татластан не только не навестит его, но даже жену больше не отпустит к нему.
Подозвав Камачич, он сказал ей:
— Не делай ничего, что могло бы обидеть твою семью. Если мужу не нравится, что ты приезжаешь сюда, оставайся дома. Не делай ничего против воли мужа, хорошо приглядывай за ребенком. Когда услышишь, что я отдал богу душу, приди оплакать меня. А сейчас не делай ничего, что бы не понравилось твоему мужу. Нужно избегать ссор и разногласий. Если они так усилились, что народ слышит их, то пересудов не избежать. Только врагу молено пожелать попасть людям на язык. Если это случится, человеку нечего ждать добра. Дурная слава только будет расти да крепнуть.
Кое-где уже начали поговаривать, что у Камачич с мужем серьезные нелады. До сих пор для посторонних это было тайной, а теперь выплыло наружу, как ни скрывала Камачич свои отношения с мужем...
Прошло некоторое время, Альяс стал поправляться и, наконец, встал на ноги. Пересуды о жизни Камачич в доме Татластана причиняли ему и Есме большое горе.
Однажды Альяс тайком собрал своих родичей и поведал им, в каком печальном положении находится его дочь. Да они знали это и без Альяса. Сердцем они болели за нее, но ничем не могли помочь. Конечно, Альяс знал о Камачич больше, чем знали родичи. С сокрушением он рассказал своим братьям все, что слышал.
По словам Альяса, еще до его болезни у Камачич научались споры и разногласия с мужем, только они умело скрывали их. И Альяс спрашивал родичей, как ему поступить.
— Если я спрошу Татластана, — рассуждал Альяс, — что является причиной этой беды, моя ли дочь виновата, виноват ли ее характер, ее поведение, которое не нравится ему, что он мне ответит? Боюсь, он спросит меня: а кто я такой? А если я не стану вмешиваться в это дело, отойду в сторону, тогда люди скажут: что это случилось с Альясом? Не слышит он, что ли, сплетен и пересудов о своей дочери? Неужели он не найдет в себе смелости пойти к ним и вмешаться в ссору?
Торкан высказал свои соображения:
— Я уверен в одном: либо кто-нибудь из нас погибнет от руки Татластана, либо этот человек доведет нас до того, что мы убьем его. Сегодня ты собрал нас здесь. Но мы и сами знали все, что ты нам сейчас сообщил. Слышали и горевали — и ничего не могли предпринять. Раньше мы жаловались на то, что наш скот воруют, а теперь петля затянулась еще туже. Татластан ведет себя тихо, да помышляет только о плохом. Но я не советую говорить с ним. И предпринимать что-нибудь не советую. Выждем, посмотрим, что будет. Мы не знаем, что думает Камачич. А в таком сложном и запутанном деле мы ничего не можем предпринять без ее указания. Надо полагать, она давно уже все обдумала и решила, как ей следует поступить. Предоставим ей свободу действия. Но надо следить за их семьей, знать все, что у них происходит.
Альяс внимательно слушал Торкана. Его рассудительный голос и неторопливая речь немного успокоили Альяса.
«В самом деле, — думал он, — Камачич еще не прибежала ко мне с жалобой на мужа, еще не просит моей защиты». Вместе с тем он хорошо сознавал, что Камачич не станет жаловаться; если придет нужда, скажет сама, а нет, — то и без помощи отца сумеет защитить себя.
Это знал не только отец, но и все ее родичи.
— Я собрал вас, — говорил Альяс, — потому, что уж нет сил слушать пересуды людей. Что ни день, спрашивают: как Камачич? Не знаю, жалеют ли меня люди, или подбивают на то, чтобы столкнуть с Татластаном покрепче?
Но Торкан стоял на своем:
— Пока не услышишь просьбы дочери, ничего не предпринимай. Кто знает реку, тот и брод знает. А Камачич видней, как лучше поступить. Если ей понадобятся наши советы, наша сила, наш житейский опыт, она сама об этом скажет нам; к этому и будем готовиться. И незачем тебе слушать, что попусту разные люди говорят.
Родичи согласились с ним.

XXXVI

ТАТЛАСТАН БРОСИЛ КАМАЧИЧ

Дурные свойства характера Татластана проявлялись не только в отношениях с женой, но и в отношениях с другими людьми. Как привередливый буйвол, он был готов на самые неожиданные выходки. С неистощимым терпением Камачич скрывала все бесчинства мужа; когда же они выходили наружу, она под разными предлогами оправдывала его перед его же братьями и друзьями.
Но обращение Татластана с Камачич становилось все хуже. Воспитатели его были удручены взрывами его необузданной натуры.
Однажды воспитатель Татластана Сагяса подошел к своему воспитаннику и, не смея открыто упрекать его, осторожно дал понять, как огорчают и беспокоят его слухи о дурном поведении Татластана.
Татластан сделал вид, что, согласно принятому обычаю, стесняется говорить со своим воспитателем о семейных делах.
Братья и сестры Татластана молчали. Они были убеждены, что их брат никогда не найдет жены лучшей, чем Камачич, ни по сердечности, ни по работоспособности, ни по красоте. Но она крестьянка. С этим они никак не могли примириться. Поэтому они молчали, не одобряя Татластана, но и не осуждая его.
Они немножко побаивались Камачич. Все помнили, как она однажды показала свои коготки. Был случай, когда Татластан крепко повздорил с человеком своего круга. Ссора разгорелась, и они расстались, осыпая друг друга угрозами. И здесь вмешалась Камачич. Что она сказала дворянину — неизвестно. Но все убедились в том, что имеют дело с женщиной, которая в трудную минуту может заменить мужчину. Ссора Татластана с дворянином обернулась так, как того хотел Татластан. Повернись дело иначе, Камачич живым этого дворянина не отпустила бы.
Об этом в свое время говорили много.
Камачич с детства проявляла и волю и мужество. Чем старше она становилась, тем сильней это чувствовали люди. И в то же время нельзя было сыскать более мягкой, сердобольной, отзывчивой женщины, с ласковой и нежной речью.
Зная это, окружающие говорили;
— Как бы ни была она нежна и как бы ни были могущественны ее новые родственники, но если муж бросит ее, пожалуй придется ему подумать о том, чтобы сохранить свою голову на плечах!
Камачич знала все. Из обращения с нею мужа она могла заключить, что ее семейная жизнь висит на волоске, но продолжала делать вид, что ничего не подозревает. Как ни добивался Татластан, он не мог вынудить у нее ни одного раздраженного или неосторожного слова.
Камачич крепко держала себя в руках.
Альясу и родственникам она наказала, чтобы они держались тише воды ниже травы.
Но однажды Камачич сказала им:
— На днях мы разведемся. Все идет к этому. Не знаю, что будет с ребенком; он не собирается мне его отдавать. Если что и может осложнить дело, так это ребенок. Но я не собираюсь сопротивляться. Я не буду спорить. Не вмешивайтесь и вы.
Так и распространилась весть по округе: Татластан и Камачич расходятся.
Татластан решил жениться на дворянке. Несмотря на осторожность, с которой происходило сватовство, Камачич знала, что ее муж помолвлен с дочерью Чагу Химур. Между ними было условлено: как только Татластан бросит Камачич, он сейчас же женится на Химур.
Но Камачич не давала повода прогнать себя, и Татластан потерял самообладание. Слух о его новой помолвке пошел гулять в народе.
Отец и родственники Камачич совсем растерялись.
«Если этот презренный человек собирается жениться на другой, зачем ты сидишь в его доме?» — послали они Рафиду спросить Камачич.
Рафида отправилась выполнять поручение.
Камачич отвечала:
— Я знала, что отец мой сильно опечалится, услышав, что говорят в народе. Знала и то, что он пришлет ко мне кого-нибудь. Но я стою на своем: пусть отец и родственники держат себя в руках. Я вернусь домой только в том случае, если Татластан меня прогонит. Почему не ухожу сейчас? Потому что хочу, чтобы ребенок покрепче привязался ко мне. Если он будет тосковать без меня, если не сможет без меня жить, неужели Татластан не отдаст его мне? Нужно сказать честно: ведь и он в ребенке души не чает. Он весь меняется, когда не видит ребенка хоть один день. У Татластана дальний расчет. Он хочет, чтобы я воспитала ребенка, и поэтому не гонит меня сразу. Если бы не это, он давно бы уже выгнал меня за порог или добился, чтобы я ушла сама. Постарайся понять и растолкуй это родным. Пока мне не нужно вашей помощи. Придет нужда, я дам им знать.
С этим Рафида и вернулась.
Медленно тянулись дни и недели. Татластан втихомолку к чему-то готовился.
Стояла зима с холодными ветрами. В один из таких студеных дней молочная сестра Татластана Мина вошла к Камачич вся в слезах. Камачич сидела возле спящего ребенка, не спуская с него глаз и оправляя на нем одеяло.
Когда вошла Мина, она поднялась.
— Что с тобой? Почему ты плачешь?
Мина долгое время не могла вымолвить ни слова, рыдания душили ее. Камачич, подойдя, поцеловала ее в голову.
— Скажи мне, о чем ты плачешь?
Мина, собравшись с силами, произнесла:
— Татластан сказал нам: «Я думал, что Камачич уйдет сама. Я делал все, чтобы она поняла: ей нужно уйти. А она, кажется, и не собирается уходить. Передайте ей: если она не забыла дорогу к своему дому, пусть через два дня отправляется восвояси. Моего ребенка она оставит мне».
Плача, Мина передала этот приказ Татластана.
«Моего ребенка она оставит мне». Эти слова ошеломили Камачич. Мужество покинуло ее. Что делать? Покончить с собой? Камачич рыдала так, что казалось, сердце ее исходит кровью.
В порыве отчаяния она кинулась к ребенку, разбудила его своими исступленными поцелуями.
Проснувшись, мальчик открыл свои большие глаза.
— Мама! — закричал он. И лопотал что-то на своем непонятном языке. Лучистые глаза его, не отрываясь, смотрели на мать. И вдруг он заплакал. Отчаяние матери передалось ему.
Разлука, разлука... Сердце Камачич разрывалось от тоски.
Ребенок словно угадал, что скоро эти руки перестанут лелеять его, эти большие глаза перестанут согревать его своим нежным светом. Он плакал все громче.
А Татластан радовался, что скоро Камачич уберется с его дороги, что он приведет к себе княжескую дочь, закатит шумную свадьбу и пригласит Мырзакана.
Камачич прижимала к груди ребенка, осыпала его поцелуями, но не могла насытиться этими поцелуями, не могла выплакаться этими слезами...
«Прильни ко мне покрепче, мальчик, прижмись к моей груди... Не пройдет и двух дней, как тебя оторвут от меня», — горестно думала она.
Камачич будто застыла: неподвижное лицо, неживой взгляд. Она стала похожа на изваяние из мрамора.
Пришел этот черный день. Татластан показал крестьянам Цагуба свою власть и их бессилие перед ним.
Альяс и Есма не могли противиться этому зазнавшемуся дворянину. Оставалось одно: прийти и забрать свою дочь, оторвав ее от собственного ребенка.
Камачич безутешно проплакала весь этот короткий зимний день.
Наступила ночь. Камачич, с трудом успокоив ребенка, уложила его спать.
Набравшись решимости, она пошла к Татластану. Призвав все свои силы, она говорила с ним так, как умела это делать: не позволяла ему выходить из границ. Она просила, чтобы он оставил ей ребенка...
— Если ты хорошо понимаешь то, что я сказал, — отвечал Татластан, — то тебе остается только одно: дать знать отцу, чтобы он забрал тебя. Но если хочешь, можешь уехать сама. Твои спесивые родственники вместе с Чалиа обвинили меня в том, в чем я не виноват ни душой, ни телом. Теперь они убедятся: я не был виноват ни тогда, ни сейчас.
Камачич сказала:
— Я не понимаю смысла твоих слов. Ты говоришь: они убедятся, что ты не был виноват ни тогда, ни теперь. Я темная крестьянская женщина. Как мне понять тебя? Я хочу только, чтобы ты не забыл своих слов и моего ответа во время нашей встречи на дороге.
— Какие слова? Я их не помню! — с раздражением сказал Татластан. — Да и не к чему теперь их вспоминать! Ребенка оставишь кормилице. И уходи. Возьми, если хочешь, в провожатые кого-нибудь из парней или мою молочную сестру Мину.
— Я хорошо знаю дорогу без провожатых. Я уйду. Но ребенка не оставлю. Он без меня не может жить.
Он умрет от тоски. Не накликай несчастья ни на меня, ни на себя. Это моя единственная просьба.
— Ребенок не твой. Он мой! И больше ни слова о нем!
— Зачем тебе ребенок от крестьянки?
— Это уж разреши мне знать. Не твое дело!
— Я не отнимаю у тебя ребенка. Только позволь мне воспитать его. Потом, когда он вырастет, ты возьмешь его. Ты убьешь ребенка, разлучив его теперь со мной. Он без меня не проживет, он зачахнет. Прошу тебя, не губи ребенка. Выгоняй меня пинком, как собаку, это ничего, я все вытерплю. Я крестьянская дочь. Правда, лучше было бы, если б ты не забыл своих прежних слов. Тебе пришлось бы задуматься, если бы ты вспомнил их. Тогда я тебя предупреждала: «Не забудь этих своих слов», — говорила Камачич.
— Как, ты еще начинаешь угрожать? — закричал Татластан. — Говорю тебе: уходи, уходи немедля! Или, быть может, ты собираешься отобрать у меня мой дом? Вы, Цагуба, и на это способны!
В слезах провела Камачич последнюю ночь с ребенком. Не смыкая глаз, смотрела она на мальчика взглядом матери, раненной насмерть.
Мальчик спал тревожно, вздрагивал и поминутно просыпался.
О жестокости Татластана узнали все.
Утром собрались братья и сестры Татластана, его воспитатель и кормилица.
— Уж если обязательно хочешь отослать ее, то отпу-сти с ребенком, — просили они Татластана.
Но их просьбы только ожесточили Татластана. Он стал требовать, чтобы Камачич уезжала немедленно.
— Иначе дело повернется к худу! — сказал он с угрозой.
Вскоре приехали мать и отец Камачич, Торкан, Мац, Рафида и другие родичи. Татластан не вышел к ним. Через воспитателей они просили, чтобы Камачич разрешено было воспитать ребенка.
Татластан отказал.
Все было кончено. Пришлось отрывать ребенка от матери. А он своими маленькими ручонками уцепился за нее, широко раскрыв глаза, в которых стоял ужас. Потом его тельце затряслось, и он заплакал навзрыд, раздирая сердца всех, кто присутствовал при этой тяжелой сцене.
Камачич, Есма, Рафида и молочные сестры Татластана горько плакали.
— Чтобы не видел я здесь ни Камачич, ни ее матери с их визгливым плачем! — обезумев, закричал Татластан. — Пусть убираются отсюда!
Полубесчувственную Камачич повели под руки.
Прошли полверсты, версту... но в ушах все звучал тоскливый плач ребенка. В глазах у нее помутилось, она почти теряла сознание.
Татластан сидел в комнате и, прислушиваясь к плачу сына, утешал себя мыслью, что теперь все пойдет на лад. Мальчик уже привык к окружающим. Проснется, не увидит матери, поплачет, покапризничает и ycnoкоится.
Татластан был человеком с каменным сердцем. Он думал: «Сумеют ли приручить ребенка, или нет это после будет видно. А пока сделано главное: ребенка оторвали от матери. Мать отправили к родителям, а ребенок на попечении у моих воспитателей».
Так оборвалось семейное «счастье» прекрасной Камачич, которой люди не уставали возносить хвалу, о которой говорили: безмерно счастлив будет тот, к кому она войдет в дом.
День минул. Камачич в родном доме. Она не могла ни есть, ни спать. Слезы душили ее. Образ сына неотступно стоял перед нею. Непрестанно слышала она его жалобный голос. Камачич послала человека к соседям того дома, где жил ее ребенок, узнать, как он спит, смеется ли, плачет ли.
Посланный вернулся с плохой вестью. Ребенок не хочет ни есть, ни пить. Татластан не отходит от него ни на шаг. Воспитатели Татластана не знают, что делать.
Пробовали накормить ребенка, одев одну из женщин так, как всегда одевалась Камачич. Женщина, притушив свет, подражая голосу Камачич, заговорила с ребенком, поднесла ему кашицу.
Мальчик перестал плакать, поднял глаза. Но, распознав, что это не мать, расплакался с новой силой, совсем изнемог от плача и теперь лежит пластом, как мертвый.
Услышав это, Камачич рухнула на постель. Лицо ее помертвело.
Тяжкое молчание воцарилось в доме.
На третий день кормилица Татластана, которой передали ребенка, прислала к Камачич человека.
Посланец передал:
— Постигшее тебя несчастье переживаем мы все. Об этом ты знаешь. Ребенка отдали кормилице. Но с тех пор, как ты ушла, мы так и не сумели его успокоить, не смогли заставить его поесть. Он умирает. Только одно его может спасти: если он увидит тебя, посмотрит тебе в глаза. Да и это спасет ли? Приходи, погляди на него в последний раз. Все равно он уже умирает.
День клонился к вечеру. Камачич сорвалась с постели, оседлала коня и, взяв в провожатые парня, поскакала.
Оставив лошадь в соседнем доме, она порывисто вбежала к сыну.
Ребенок лежал неподвижно. Он умирал. Камачич окликнула его по имени, коснулась губами его лба.
Мальчик узнал ее голос, открыл потухающие глаза.
— Ма-ма! — пролепетал он слабым голоском, коснулся ручонкой ее груди, и его не стало.
Камачич отпрянула от кровати. Губы ее шептали:
— Пусть твоя ранняя дорога к смерти будет дорогой к смерти и для твоего отца! Пусть вслед за тобой и его понесут в могилу!
Она вышла из комнаты, прошла к соседям. Вместе с провожатым села ка лошадь и двинулась к дому отца.
Скорбный путь, казалось, не имел конца.
Братья, сестры и воспитатели Татластана переглянулись, услышав последние слова Камачич над телом ребенка. Им почудился в них зловещий смысл.

XXXVII

КАМАЧИЧ УБИЛА ТАТЛАСТАНА

О Камачич говорили, что, если ее постигнет тяжкое испытание, она поступит так, как на ее месте поступил бы настоящий мужчина.
Тяжкое испытание пришло. Но перед Татластаном Камачич отступила.
Одни думали — из боязни, как бы ее мать, отец и братья не подверглись преследованию. Другие считали, что она временно отступила перед Татластаном и только ждет удобного случая, чтобы действовать. Слова Камачич: «Пусть вслед за тобой и его понесут в могилу!» — произнесенные ею над неостывшим телом ребенка, заставили призадуматься Татластана и встревожили его братьев и сестер. Они побаивались, как бы эта сильная духом женщина не стала мстить Татластану.
Им было хорошо известно, что он привел Камачич к себе вопреки ее желанию, а потом поставил в положение «комнатной» наложницы. А когда она надоела ему, когда стала мешать его планам, без всякой церемонии вытолкал из дому, отняв ребенка.
То, что он отнял ребенка, еще как-то можно было объяснить любовью к сыну. Но сделал это Татластан ценою смерти мальчика. Получилось так, будто Татластан собственными руками убил его. Он хорошо видел, что ребенок не сможет жить без матери: три дня и три ночи не умолкали его душераздирающие крики.
Татластан знал, что мальчик умирает от тоски по матери. Если бы он вовремя вызвал мать, ребенка удалось бы спасти. Но Камачич вызвали слишком поздно, когда спасти мальчика было уже невозможно; позвали будто только для того, чтобы она убедилась в смерти ребенка.
Камачич сидит взаперти, наедине со своим горем.
Она в трауре. В глазах ее нет жизни. Камачич похудела и ослабела так, что ей трудно сделать шаг.
Неотступно думала она о Татластане.
Не поднимая головы, она часами сидела неподвижно. Как отомстить человеку, виновнику стольких несчастий? Жажда мести не давала ей уснуть ни днем, ни ночью.
Как случилось, что она изменила самой себе? Как случилось, что она не только потеряла мужество, но и сделалась смиренней самой простой женщины, как довела себя до того, что посторонние люди стали отзываться о ней с насмешкой?
Татластан и его родственники этого-то и добивались. Хоть Татластан никогда не подавал виду, но — она знала — он побаивался ее. А теперь она покорилась судьбе. Пусть он спит спокойно, расстегнув свой пояс, с ее стороны ему уже ничего не грозит. Как говорят люди, она уже мертвый для него человек.
Среди этих черных размышлений Камачич вдруг вспомнила: Татластан получил повестку, которой судья обязывал его явиться в Очемчиры. Камачич сама прочитала Татластану повестку, несколько раз повторив срок явки: он ни читать, ни писать не умел.
Камачич хорошо знала узкую тропинку, по которой ездил муж и которая вела к шоссе. Обычно Татластан выезжал до рассвета. Зимой дни коротки. Если выехать после рассвета, то на суд не поспеть. Судья являлся в присутствие к десяти часам. Однажды Татластан, поленившись выехать вовремя, опоздал к началу суда, и судья наложил на него штраф в десять рублей. С тех пор он всегда выезжает до рассвета.
Все это Камачич сейчас ясно вспомнила. Двадцать пятое января — завтра.
Камачич тщательно вычистила пистолет, проверила его механизм. Осмотрела мужской костюм: черкеску, архалук, башлык, чувяки, ноговицы. Оглядела седло, сбрую, не забыла и шпоры. Ее лошадь не из тех, что нуждается в шпорах, и все же на всякий случай...
Стемнело.
Камачич двигалась неслышно. Но как она ни таилась, Есма насторожилась.
— Что ты задумала, дочка? И себя погубишь и нас! — Руки ее затряслись.
Камачич спокойно сказала:
— Я хочу ночью поехать к месту, где похоронен мой ребенок. Рукой коснусь его могилы и вернусь. Только никому не говори. Иначе не я вас погублю, а ты погубишь нас всех.
Но тревога не покидала Есмы. Бедная женщина не удержалась и сказала о своих подозрениях мужу.
Альяс прошел к дочери.
Камачич подняла на него спокойные глаза.
— Не обманывай меня, дочка, — сказал Альяс. — Что ты задумала?
— Ты узнаешь это завтра, раньше чем наступит полдень. А сейчас ни на чем не настаивай. И помни: ни одна душа ничего не должна подозревать.
Она ближе подошла к отцу.
— Свою одежду я оставлю в нашей конюшне. По возвращении, чтобы меня никто не заметил, я привяжу лошадь в конюшне, переоденусь в свое траурное платье и вернусь в дом. Это я говорю для того, чтобы вы не подумали, что со мной что-нибудь случилось, если утром найдете в конюшне мое платье. Может случиться, что кто-нибудь из соседей зайдет и спросит обо мне. Тогда отвечайте: все эти дни она была дома, а сегодня утром вышла куда-то, к соседям, должно быть. Я и вернусь будто от соседа.
В ее словах была такая решимость и сила, что родители отошли от нее. Их обуял темный страх. Какая еще туча нависла над их головой?
Камачич готовилась. Какой-то белый, похожий на известь кусок она искрошила в чашке, подлила воды и поставила на стол. Альяс и Есма молча следили за движениями Камачич. Они уже не спрашивали ее ни о чем.
Долго тянулась ночь.
Камачич не прилегла ни на минуту.
Ближе к утру Камачич переоделась в мужскую одежду, взяла пистолет и другое снаряжение. Выйдя во двор, она покрасила белой краской лоб своего гнедого. На лбу обозначилось небольшое, но яркое пятно.
Лошади с белым пятном на лбу в селении ни у кого не было. Если бы кто-нибудь из местных людей встретил Камачич, то подумал бы должно быть, издалека этот всадник, нет в нашем селении такой лошади.
Камачич села в седло и лесными тропинками быстро ускакала в темноту.
Вот и шоссе. Камачич, прохаживаясь по его обочине, следила за проселочной дорогой. На ней должен был показаться Татластан.
Время шло. Со стороны, откуда должен выехать Татластан, донесся удар плетью. Камачич накинула бурку, лицо закрыла башлыком.
Вскочив в седло, она направила лошадь навстречу Татластану.
Камачич узнала его еще издали. За ним, немного поодаль, следовал его молочный брат.
Начинало светать.
— Доброе утро! — крикнула она Татластану.
— Чтобы тебя ждало только хорошее! — отвечал Татластан, приподняв, по обычаю, правую руку.
От этого движения бурка его распахнулась, открыв грудь.
Грянули два выстрела. Две пули всадила Камачич в грудь Татластана.
Падая, он склонился набок; его лошадь испугалась и понеслась меж кустами, делая гигантские прыжки и волоча всадника по земле. Камачич страстно желала глянуть в глаза Татластану в его смертный час — в глаза человека, который растоптал ее жизнь. Но это ей сделать не удалось. Взбешенная лошадь безжалостно волокла Татластана среди кустов.
— Чоу! — пришпорила Камачич своего коня. И тут же пропала в чаще.
Через некоторое время она медленно ехала лесной тропинкой. Сквозь листву пробивалось солнце. Тропа казалась золотою. Впереди клубился туман, и розовый свет заливал пробудившуюся землю.

1934—1937

Перевел А. Дроздов

---------------------------------

(Печатается по изданию: Д. Гулиа. Избранные произведения. Москва, 1958. С. 147-351.)

(OСR - Абхазская интернет-библиотека.)

Об авторе

Главная » Алфавитный каталог авторов » Г » Камачич

Дмитрий Гулиа

Камачич