(Источник фото: книга Гулиа Г. "Дмитрий Гулиа. Повесть о моем отце". М., «Молодая гвардия», 1965. (ЖЗЛ))
Об авторе
Гулиа Дмитрий Иосифович
(абх. Дырмит Иасыф-иҧа Гәлиа, при рождении – Гач Урыс-иҧа Гәлиа)
(21.II.1874, с. Уарча, Кодорский участок – 7.IV.1960, г. Сухуми)
Патриарх абх. лит-ры, просветитель, поэт, прозаик, историк, этнограф, фольклорист, лингвист. Писал на абх. (худ. произв., ст.) и русском (ст., иссл.) яз. Чл. Ассоциации писателей Абх. (1928), СП СССР (1934), нар. поэт Абх. (1937), Герой Соц. труда (1929); награждён орденом Ленина (1949). Во время русско-турец. войны 1877–1878 семья Иосифа Гулиа была выслана в Турцию (1877), но вскоре, в 1878 ей нелегально удалось вернуться в род. Абх. Семья обосновалась в селении Адзюбжа, так как в прежней усадьбе власти не разрешили поселиться. Читать и писать Г. научился у сел. попа, когда ему было 8–10 лет. Окончил Сух. горскую шк.-пансионат (интернат). В 1889 в Гори (Грузия) поступил в Закавк. пед. семинарию, спустя четыре месяца заболел тифом и вынужден был вернуться в Абх. В январе 1891 умерла мать, в 1893 – отец, в 1894 – бабушка. И он не смог продолжить учёбу. В 1890–1891 работал учителем в с. Екатериновка (близ Сухума), преподавал рус. яз. Долгое время был переводчиком при упр. нач. Сух. округа (по Очамчырскому участку). В 1892, совместно со смотрителем (дир.) Сух. горской шк. К. Д. Мачавариани, составил и издал «Абхазскую азбуку» на рус. графической основе. Затем активно участвовал в работе Комиссии по пер. религиозной лит-ры на абх. яз., созданной при Сух. епархии; занимался пер. духовной лит-ры, работал сел. учителем. Получив квалификацию учителя нар. шк., работал учителем в Кутолской (1904–1905), Кындыгской (1905–1908), Тамышской (1908–1912) сел. шк. Стихи начал писать в конце XIX в. Три стихотворения («Весна», «Двое еле волочили ноги, а третий не мог догнать их», «Милый человек») впервые были опубликованы в учебнике А. И. Чукбар и Н. С. Патейпа – «Аԥсуа шəҟəы аԥсуаа рышколқəа рзы...» (1908 и 1911). В 1912 в Тифлисе вышла его книга «Стихотворения и частушки», в 1913 – «Переписка юноши и девушки», в к-рых сильно влияние фольк. эстетики. Фольк. мотивы занимают значительное место и в др. произв., опубл. в последующие годы. В 1910-х – начале 1920-х Г. продолжает пед. деятельность: работает преп. Сух. жен. гимназии, Сухумской горской шк. (1912), Сух. реального уч-ща (1914), Сух. учит. семинарии (1915–1921). В семинарии Г. экстерном сдал экзамены и получил официальное разрешение на препод. деятельность в среднеобразовательных учреждениях. Был ред. первой абх. газ. «Аԥсны» (27.02.1919). В Сух. учит. семинарии он организовал драм. кружок, в к-ром участвовали его ученики – М. Ахашба, И. Когониа, Дз. Дарсалиа, И. Папаскир и др.; выпускал рукописный ж. «Ашарԥы-еҵəа» («Утренняя звезда»). С апреля 1921 – рук. группы по прос. абхазов отдела нар. образования Рев. к-та Абх. С августа того же года – зав. абх. секцией отдела национальностей Нар. комиссариата образования Абх. Организовал театр. труппу, к-рая выступала в с. Абх. В 1924–1926 читал курс лекций по абх. яз. и истории Абх. в ТГУ. С 1927 возглавлял Акад. абх. яз. и лит-ры, созданную в 1925 Н. Я. Марром. С 1930 и до конца жизни – науч., затем с. н. с. АбНИИ (ныне – АбИГИ). В 1937 по решению През. АН СССР ему была присвоена учёная степень канд. этногр. (ныне – ист.) наук. С 1927 – чл. Центр. Исполнительного К-та Абх. С 1938 неоднократно избирался деп. Верх. Сов. Абх. АССР, чл. През. ВС Абх. АССР; с 1958 – деп. ВС СССР. Г. автор многих худ. произв. В его поэзии центр. место занимает тема родины («Моя родина» и др.). Судьбе родины и народа посвящена и лир.-эпическая поэма «Мой очаг» (1956), к-рая сыграла значительную роль в истории развития эпических жанров абх. поэзии. Поэма написана на автобиограф. основе; она с большой худ. силой раскрывает трагические стр. истории Абх. XIX в., связанные с насильственным выселением абхазов в Турцию, в т. ч. и самого писателя. Среди его прозаич. произв. выделяются рассказ «Под чужим небом» (1918; опубликован в 1919 в газ. «Аԥсны», № 2, 3) и роман «Камачич». В небольшом рассказе – «Под чужим небом» – писатель отразил некоторые стороны жизни и быта абхазов, очевидцем к-рых он был. Рассказ осуждает воровство (особенно конокрадство), долгое время воспринимавшееся как «героический» поступок. Это ложное понимание «героического» погубило и гл. героя рассказа Елкана. Произв. примечательно тем, что в его поэтич. структуру введены элементы психологизма (монолог Елкана), тогда как психологизм, как правило, становится неотъемлемой частью прозы на определенном этапе развития нац. лит-ры. Г. – один из первых абх. романистов. Ряд глав романа «Камачич» («Человек родился», «Сын или дочь?», «Пусть ребенка зовут Камачич») под общим названием «Камачич. (Из быта абхазов)» был опубл. в 1935 в ж. «Аԥсны ҟаԥшь» (№ 1). В 1937 первые девять глав романа напечатаны в книге избранных произв. Г. – «Утренняя звезда». Завершил он роман в 1940. Полный вариант вышел в 1947. «Камачич» – это в какой-то мере противостояние той лит-ре, к-рая была полностью социологизированной, отрицала традиции, нац. этику Апсуара, ист. тематику. Произв., несомненно, является романом, но структурно незавершённым. Вся его худ. система строится на основе образа гл. героини Камачич, это – стержень, структурирующий ч. повествования, позволяющий отнести его к жанру романа. В романе Г. сильно влияние фольк. поэтики и эстетики (в повествовательной структуре произв., поэтике речи автора-рассказчика и героев и т. д.). Кроме того, писатель использует значительное к-во этногр. материалов, к-рые имеют и науч. ценность. Часто они выполняют самостоятельную «этнографическую» функцию, прерывая движение сюжета, едва вписываются в целостную худ. систему произв. Но этногр. материалы вводятся самим автором-повествователем, именно его речь удерживает их внутри поэтич. структуры романа. Усиление этнографизма в произв. обусловлено стремлением писателя создать этногр. портрет народа, раскрыть особенности его этнофилософии и истории, его мировидения. Г. известен и как переводчик. Он перевёл на абх. яз. Евангелие, ряд произв. А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Т. Г. Шевченко, Н. М. Бараташвили, А. Р. Церетели, поэму Ш. Руставели «Витязь в барсовой шкуре». Как историк, этнограф, лингвист, фольклорист и педагог он опубликовал ряд работ, в т. ч.: «История Абхазии». Том I (Тифлис, 1925), «Божества охоты и охотничий язык у абхазов. (К этнографии Абхазии)» (Сухум, 1926), «Культ козла у абхазов. (К этнографии Абхазии)» (Сухум, 1928), «Сборник абхазских пословиц, загадок, скороговорок, омонимов и омографов, народных примет о погоде, заговоров и наговоров» (Сухуми, 1939), «Материалы по абхазской грамматике (Дополнения и разъяснения к книге П. К. Услара “Абхазский язык”)» (Сухум, 1927), «Терминология по литературе и языковедению (русско-абхазский и абхазско-русский)» (Сухум, 1930), «Краткий абхазский орфографический словарь» (Сухум, 1932), «Родная речь. Книга для чтения для второго года обучения» (Сухум, 1933) и др. В 1920 в Сухуме на абх. яз. выпустил первый «Абхазский календарь». Трагически сложилась судьба «Истории Абхазии» – первого масштабного иссл. учёного-абхаза, заложившего основы науч., комплексного изучения истории и культуры абхазов. Правда, в 1923 вышла книга С. Басария «Абхазия в географическом, этнографическом и экономическом отношении», а в 1925 – небольшая работа С. Ашхацава «Пути развития абхазской истории». Гл. целью Г., как и С. Басария, было: развеять мифы об отсутствии у абхазов собственной истории; показать всему миру, что абхазы самостоятельный народ со своим яз., древнейшей историей и культурой. Монография Г. была высоко оценена Н. Я. Марром, к-рый отмечал: «...Бесспорный факт, что до сегодняшнего дня никто в таком масштабе, как Г., не интересовался одновременно прошлыми судьбами и настоящим бытом Абхазии, ни один учёный, ни в Европе, ни на Кавказе... не удосуживался и не скоро удосужится для составления работы, по глубине искреннего интереса, подобной той, которая уже готова у Г.» (См.: Г. Соб. соч. В 6 т. Т. 6. Сухуми, 1986). В своем тр. Г. использовал десятки источников (античных, рим., визант., груз., армянских и др.), к-рые были уже известны в начале XX в., много этногр., яз. и фольк. материалов. Монография охватывает период с древнейших времен до X в. н. э. В центре внимания иссл. – этногенез абх.; конечно, многие сложные вопросы (генетические связи колхов и колхского племени гениохов с абхазами, африканское происхождение колхов и т. д.), затронутые Г., сегодня обстоятельно изучены, а некоторые до сих пор вызывают дискуссии. Отдельные главы посвящены абх. яз. (впервые обобщён опыт изучения абх. яз. и его связи с др. древними яз. Малой Азии и баскским), ср.-век. культуре и пам., абх. фольклору и религиозным верованиям абхазов. В 1951, в пик репрессий и гонений против абх. интеллигенции и нац. культуры со стороны груз. властей, большим тиражом на груз., русском. и абх. яз. под именем Г. и вопреки его воле была издана сфальсифицированная брошюра «О моей книге “История Абхазии”», к к-рой Г. не имел никакого отношения. Надо было, чтобы Г. сам якобы сделал опровержение собственной книги «История Абхазии» и подтвердил официальное груз. мнение, согласно к-рому никакой истории Абх. не было, история абхазов – это история грузин. В последующие десятилетия труд Г. был предан забвению, его переиздали лишь в 1986, в 6-м томе собр. соч. писателя и учёного.
(В. А. Бигуаа / Абхазский биографический словарь. 2015.) |
|
|
|
|
Дмитрий Гулиа
Поэмы
ПЕСНЬ ОБ АБХАЗИИ
Солнцем вскормленная жарким,
Напоенная горами,
Опоясанная морем, —
Это песня о тебе!..
Как тебя враги терзали!
И толкали! И топтали!
Даже слова не давали
В горький час произнести.
Но ни разу не сдалась ты.
И свободы дни настали.
Под ее высоким небом
Ты звездой смогла взойти.
Так забыть века страданий?!
Не сказать о черной силе,
Что века народ душила, —
И чужая и своя?!
Если мы о ней не вспомним,
Значит, мы не оценили
Счастья, что пришло навеки
В наши светлые края.
В целом мире не сыскалось
Друга, чья целебна жалость,
Кто за нас бы заступился
Или просто нам помог.
Только: «Наша хата с краю!»
По соседству раздавалось.
Вот и жег нас враг с Востока
Да и с Запада нас жег!
И о том, как век за веком
Храбрые сыны народа
Падали в боях неравных
С нескончаемым врагом,
И о том, как дым пожарищ
Поднимался к небосводу,
Вспоминать начнет абхазец
Поневоле в горле ком.
Чтоб судьбу Апсны поведать,
Жизнь нужна длинней, чем в сказке.
Для короткой нашей жизни
Тот рассказ не по плечу.
Как разрозненные башни
Средь руин стены Абхазской,
Высятся воспоминанья,
Что поведать вам хочу...
...К нам захватчики являлись
Даже в древности глубокой.
Поэтичным мир считает
Миф о корабле Арго.
А для нас — Ясон с друзьями
Был грабителем жестоким,
И бороться с ним абхазцам
Было очень нелегко.
По проторенной дорожке
К нам ворвались византийцы...
Легионы римлян следом...
Персов рать... арабов рать...
Чтоб захваченной добычей —
Золотым руном — хвалиться.
Чтоб красавиц наших светлых
В тьму гаремов запирать.
В мире, где девизом стало:
«Зуб за зуб!», «За око — око!» --
Где закон и справедливость
Были попраны в пыли,
Как тебе дышалось трудно.
Как грустилось одиноко,
Нежная моя Отчизна,
Красота и честь земли.
Шли столетья, лучшей доли
Ты ждала, судьбе доверясь.
Даже злей при янычарах
Стал удел моей страны —
Триста лет кривая сабля
И такой же полумесяц
Нависали над прекрасным
И родным лицом Ансны.
И свои князья не лучше —
Им бы только жечь и грабить.
И купцы свои не лучше —
Им бы только обмануть.
Стравливали нас друг с другом,
Чтобы нами легче править.
Над душой всю жизнь стояли,
Чтоб последнее стянуть.
А когда заря сверкнула
На штыках солдат России,
Стало ясно янычарам —
Им Апсны не удержать.
И тогда они коварно
Сказкой лживой, но красивой
Стали сманивать народ мой
С ними в Турцию бежать.
Мы, мол, все — единоверцы.
Мы, мол, с вами — мусульмане
(Хоть известно, что абхазцы —
Христиане искони).
Мол, Анатолийский берег —
Нищий-то! — под стать нирване...
Так обманутым абхазцам
Обещали рай они.
Да и царские сатрапы
Их удерживать не стали.
(Меньше неблагонадежных
Будет, только и всего!)
Вечно ссорящимся, жадным.
Было, право же, едва ли
Доморощенным дворянам
До народа своего.
Так, измученный, гонимый,
Исстрадавшийся веками,
Согнан был обманом к морю
Всеми преданный народ.
С малыми детьми собрались
И седыми стариками
Тысячи семей абхазских
У морских пустынных вод.
Многие в пути погибли.
С родиной своею милой
Тягостной они разлуки
Не смогли перенести.
Не земля родная пухом —
Стало море им могилой.
Но завидовали те им.
Кто не встретил смерть в пути.
Мертвой, выжженной пустыней
Берег был Анатолийский.
Только ворон — вестник горя —
Встретил беженцев, кружа!
Тучи, черные как полночь,
Наклонились низко-низко.
И забился от рыданий
Мутный ливень, всё круша.
И поникли махаджиры,
Головы на грудь склонили.
Что им оставалось, бедным, —
К сердцу крепко прижимать
Горсть земли, что из Отчизны
В час прощанья захватили,
Горсть земли, что их в могиле
Вечно будет согревать.
Их единственная радость
В этой мысли заключалась.
И, овеянная морем,
Горем, болью и тоской,
Из сердец их вырывалась
Песня-стон, в которой жалость
Нарастала, приближалась,
Как крутой прибой морской...
А на родине печальной
Очаги совсем остыли
И покрылись слоем пыли
Бочки, пилы, топоры.
Там, где прежде люди жили.
Лишь собаки жутко выли
Да бурьяном зарастали
Сиротливые дворы.
Овцы, козы, даже куры
Без хозяев одичали,
Средь лесов и гор окрестных
Отыскав себе приют.
Путники, что в опустевший
Край случайно попадали,
Слушали и удивлялись:
«В чаще петухи поют!..»
Я, который эти строки
Взял не в книгах и сказаньях.
Не со слов чужих печальный
Свой рассказ веду, друзья.
Сам прошел я через эти
Боль, обиды и страданья.
Выброшен у Трапезунда
Вместе с теми был и я.
Это я, тоской объятый,
В год для родины несчастный.
Потеряв сестру и брата,
Сам случайно уцелел.
Гибель многих, многих тысяч
Память позабыть не властна.
Разве выживших забуду
Горький тягостный удел?!
Те, кто в Турцию приплыли,
Поняли, что их забыли —
Если можно сотни тысяч
Приглашенных позабыть!
Я могу, как очевидец,
Подтвердить, что заманили
Нас в ловушку, обманули,
Предали, чтоб погубить.
А еще и так бывало:
Мать от стужи умирала,
А ее ребенок малый
Груди мертвые сосал.
Если же ребенок первым
Умирал, то мать устало
Вдаль глядела. Были сухи
Сумасшедшие глаза.
Иногда холодной ночью
Люди в группы собирались,
Чтоб согреться, прижимались,
Сбившись в тесное кольцо.
А зарею освещались
Мертвецы, что обнимались.
Запрокинув прямо в небо
Неподвижное лицо.
Так засеяли костями
Берег мы Анатолийский, —
Не было для махаджиров
Сева горше и страшней.
Стаи воронов угрюмых.
Что кружились низко-низко,
Нас одни не покидали
До последних самых дней!
Вот каким он оказался,
Рай имамов мусульманских.
Были целые народы
Ими ввергнуты в беду.
Штормы грозные на берег
Гнали стаи волн гигантских,
Угрожавших смыть внезапно
Всё живое на ходу.
И от голода, от страха,
От страданий тех жестоких
Разбегались махаджиры,
Шли куда глаза глядят.
Но прием не лучший ждал их
В странах Ближнего Востока.
Лишь немногие в Отчизну
Отыскали путь назад.
Ну, а тот, кто в рай поверил,
Кто в пустыне жить остался,
По ночам от стужи лютой
Под лохмотьями дрожал.
А от голода когда он
На рассвете просыпался,
Возле каждого живого
Труп негнущийся лежал.
И растаяли бесследно,
Растворились, как в тумане,
Те, кто сказкой о нирване
Заманили нас сюда.
Те, которые твердили:
«Всюду братья — мусульмане!»
Мы тех «родственников» больше
Нe видали и следа.
Ложью было, что без плуга
Можно здесь засеять поле.
Подарили махаджирам
Только выжженный песок.
И огни Синопа видя,
Вспоминали люди с болью
В очаге родном погасший
Добрый жаркий огонек.
Только небеса чужие
Шаткой крышей нам служили.
И под ветром беспощадным
Задохнувшихся в пыли,
Голод, холод и болезни
Нас, как волки, окружили.
По ночам они немало
Жертв несчастных унесли.
А теперь в своей Отчизне
Мы свои имеем школы,
Где поют ребята наши,
Как весною соловьи,
Где на языке абхазском
Учится народ веселый...
Есть у нас свои артисты
И писатели свои.
А крестьянин наш сегодня
С мудрой книгой неразлучен.
И, с работы возвращаясь,
Услыхав издалека
Голос радио, что птицей
Вьется над отвесной кручей,
Мужественной, древней песне
Подпевает он слегка.
Так в устах певцов народных
Возродилось, словно в сказке,
И звучит из уст поэтов
Ярче солнечной весны
Слово нашей древней речи —
Наш родной язык абхазский.
Даже не язык, а песня
Возродившейся Апсны.
Распрямил, расправил плечи
Труженик народ наш славный.
Новой жизнью он гордится,
Рад судьбе счастливой он.
В солнечной семье народов
Он ведь — равный среди равных
Как и наш язык, из пепла
Он ведь тоже возрожден!
И земля преобразилась —
И кипят сады цветами,
Чай, табак и апельсины
Дарит щедро нам она.
Солнцем вскормленная жарким,
Напоенная горами,
О, Абхазия родная,
К жизни ты возрождена!
Встали в ряд в папахах белых
Словно нарты, наши горы.
Их зеленые одежды —
Склоны, сочные луга.
Как здесь много солнца, света
Необъятного простора.
О, Абхазия родная,
Ожила ты на века!
От Ингур-реки до горных
Вод, чтo Псоу мчит бессонно.
Ты — в оттенках бесконечных,
Как закат или рассвет, —
Здесь и море, здесь и горы,
Здесь и долы, здесь и склоны,
Здесь — коричневый, зеленый,
Черный, синий, красный цвет.
Там, где ржавые болота
Тучей комаров звенели
И косила лихорадка
Всех безжалостной косой, —
Санатории повсюду
По-над морем забелели
И сады зашелестели
Изумрудной полосой.
Тот, кто хоть наполовину
Красоту Апсны медовой
Выразить в стихах сумеет,
Воспоет ее весну,
Значит — он поэт хороший,
Значит — он волшебник слова,
Значит — краски, звуки, ритмы
Подчиняются ему.
Выше радости народа
Есть ли радость для поэта?!
А родной народ абхазский
Рад приходу новизны.
И сияет человечной,
Ласковой улыбкой светлой
С метами былых страданий
Мужественный лик Апсны.
С гор, где белый снег сверкает.
Но вовеки не растает,
Речки с песней вылетают,
Чтоб волной морскою стать
И людской прибой на пляже
Целый год не умолкает,
Хоть до гор, покрытых снегом,
От него — рукой подать.
И цветет зимой и летом
Аква — добрый мой Сухуми,
И напевы гордых песен
В горы гордые летят.
Песни древности глубокой
И сегодня так же юны.
В лад взволнованные струны
Им апхиарцы звенят.
Но всё больше новых песен
Из души народа рвется
И о том, что пережито,
И о том, чем мы живем.
В них о ярком, величавом
Нашем времени поется.
Юность в нем — неистребима,
Новизна — всесильна в нем.
Рассказать народу в песне
Так мне хочется о многом!
В летопись Апсны цветущей
Лепту и свою внести.
Чтоб мой стих достиг потомков,
Как журчание истока,
Что реку сопровождает
По всему ее пути!
Конец 1930-х годов
ПЕСНЬ О НАРОДЕ
1
Дней суровей, друзья мои, мир не знал...
Встал на битву с фашизмом и стар и мал,
Защищая свободу родной страны.
Справедливей, священнее — нет войны!
Чем же в этих великих боях сильны
Нашей родины дочери и сыны?
Обратится с вопросом таким ко мне
Внук мой шустрый, не знающий о войне...
Я ему расскажу о моих друзьях,
О сраженьях былых, о суровых днях...
Покачав недоверчиво головой,
Скажет маленький собеседник мой:
"Ты, наверно, рассказывал сказку, дед?"
-- «Нет, — отвечу я внуку, — не сказку! Нет!..»
2
Напоенная ливнем щедрым
И овеяна летним ветром,
Солнцу рада была земля...
Тихим шелестом нас встречая.
Урожай большой обещая,
Зеленели наши поля.
Пели птицы в саду кудрявом,
И плоды наливались соком,
И стадам поклонились травы
На колхозном лугу широком...
Нашу родину прославляя,
Жили жизнью мы трудовой,
Жили мирно; горя не зная.
Шли дорогой своей прямой...
3
Землю в рассветный час
Грома удар потряс...
Где же ты, солнца луч?
Выгляни из-за туч!..
Что это там за птицы,
Меченные крестами,
Перелетев границу,
Злобно ревут над нами?..
На государство наше
Свора напала вражья —
Жжет города и села,
Нивы, заводы, школы...
Нас на борьбу с врагом
Родина-мать зовет.
Грозен в гневе своем
Миролюбивый народ...
4
Рыжий гитлеровец, родом из Берлина,
В дом колхозницы вломился утром рано:
«Отвечай, старуха, где ты прячешь сына!
Признавайся, где ты прячешь партизана!..»
На стене фашист увидел два портрета:
Рядом с Пушкиным — великого Тараса...
То ль от злобы, то ль от страха он затрясся:
«Это кто, скажи! Не коммунисты ль это?!»
Стал приказывать откормленный верзила:
«Слышишь, баба? Дай-ка мне яиц и сала!»
...Ничего ему старуха не сказала.
Только плюнула в его свиное рыло...
Долго свора палачей ее пытала...
Мглу рассеяв, снова день пришел с востока.
И в лучах рассветных виселица встала
Посреди села, на площади широкой...
И услышали фашисты от старушки,
От колхозницы седой, слова такие:
«Танки есть у вас, у иродов, и пушки,
Но сильней, чем вы, Советская Россия!»
5
Чингисхан ограбил много стран —
Он добыл себе худую славу...
Но в сравненье с Гитлером кровавым
Выглядит ягненком Чингисхан...
Чашу горя нам до дна испить
Довелось в годину отступленья...
Трус шептал: «Фашистов не разбить...
Трус шептал: «Нам больше нет спасенья...»
Нет!
Вовек не станет на колени
Наш народ!
Его не покорить!
Беженцы, из сердца вырвав жалость,
Всё свое добро в те дни губили,
Чтоб оно фашисту не досталось,
Чтобы в их домах враги не жили...
Нет!
Она не стала на колени,
Гордая Советская страна!
За судьбу грядущих поколений
Кто в ответе?
Лишь она одна.
6
О славная Москва!
О городов глава!
Всё знаешь ты, Москва!
Всё видишь ты, Москва!
У стен твоих — враги,
Но их тебе ль страшиться —
Страны большевиков
Могучая столица!
Неодолимая!
Нас кличешь в битву ты...
Фашисты хвастались,
Что видно им в бинокли
Дворцы столичные,
И парки, и мосты...
Ты поднялась на бой —
И хвастуны умолкли
От грохота твоих
Карающих орудий!
Державу от врагов
Ты заслонила грудью.
Дыханье затаив,
Смотрел весь мир на бой,
На трудный этот бой:
«Что станется с Москвой?..»
Шли люди из степей,
Шли из-за гор лесистых
К столице родины,
Чтоб дать отпор фашистам.
Оружие бойцам
Ковал бессонный тыл,
Уральских пушек гром
В Москве победно грянул —
И зашатался враг,
И от испуга взвыл,
Как волк затравленный,
Облизывая рамы...
7
Величественный Ленинград,
Москвы достойный верный брат!
Ты полон сил, суров и горд,
Стоишь, красуясь над водой.
Враг до твоих дошел ворот,
И принял ты неравный бой...
И слово дал тебе народ,
Что он в борьбе — един с тобой.
То слово наш народ сдержал.
И вот стоишь ты, как стоял.
8
О Севастополь, город храбрецов.
Прославлен ты на вечные года!
Тобой земля советская горда.
О мужественный! Нет таких певцов,
Кто б мог воспеть все подвиги твои,
Невиданно тяжелые бои!..
Прославлен тот, кто голову сложил
За то, чтоб край родной привольно жил!
Бессмертны севастопольцы-герои!
Призывы партии от боя к бою
Несли с собой, несли в сердцах своих...
Примером нам отвага служит их.
Наш Севастополь будет вновь таким.
Каким он был... Мы вновь его построим.
Потомки, поклонясь при встрече с ним,
Его по праву будут звать героем!
9
То не волки
Рыщут в поле чистом —
Рвутся к Волге
Наглые фашисты.
Мины воют, слышен танков скрежет, -
К Сталинграду путь громилы держат.
Весь в огне великий волжский город.
Враг кричит: «Он будет нашим скоро!
Человек во фраке, сухопарый,
Смотрит, усмехаясь, на пожары.
Карандаш в холеных пальцах вертит:
«Близок час твоей, Россия, смерти.
Разве можно в этом сомневаться?
Жить тебе осталось дней пятнадцать..."
Корреспондент!
Не вам о том судить,
Кто будет жить
И кто не будет жить!
Кто выстоит—еще мы поглядим,—
Великий Сталинград непобедим!
...То не волки
Воют в поле чистом —
Прочь от Волги
Пятятся фашисты!
10
Могуч ты, наш Кавказ!..
Проходит век за веком,
А горы, как и встарь,
Покрыты льдом и снегом...
Ты видел много зла
И стал седым, Кавказ, —
Царь угнетал тебя
И грабил местный князь...
Шли на тебя войной
Арабы, турки, персы...
Но пламя мужества
В твоем пылало сердце!
И вражьи полчища
Одолевал народ —
Разрушил царский трон
И победил господ, —
О племя смельчаков!
О богатырский род!
И вот опять — война...
Пошли твои сыны
На битву правую
За честь родной страны.
И дал народ своим
защитникам наказ —
На бой за родину
поднялся весь Кавказ.
Врага разбили мы —
Абхазец с русским братом.
Грузин и армянин
С азербайджанцем рядом.
11
Чем же в этих великих боях сильны
Нашей родины дочери и сыны?
Обратится с вопросом таким ко мне
Внук мой шустрый, не знающий о воине.
Я ему расскажу о моих друзьях,
О сраженьях былых, о суровых днях...
Спросит внук:
«Ты рассказывал сказку, дед?»
— «Нет! — отвечу я внуку. — Не сказку! Нет!
Совершали друзья мои чудеса,
Смерть не раз им заглядывала в глаза...
Но бесстрашны они,
Люди нашей страны,
Крепкой спаяны дружбой,
Отчизне верны!
Да!
Бессмертны они,
Люди нашей страны,
Коммунизма ученьем
Они сильны!»
1943
ИЗ ПОЭМЫ «ОСЕНЬ В ДЕРЕВНЕ»
ПИСЬМО
Письмо дрожит в руке у Чагу,
Печальна, радостна ли весть?
В тревоге смотрит на бумагу:
Письмо — и некому прочесть!
В года былые школ не знали.
Теперь вот дочку надо ждать.
Сосед? Он мог бы... но едва ли
Соседа сможет он застать!
Письмо из армии, от сына.
Куда заброшен он войной?
Пожалуй, пишет из Берлина?
Узнать бы: скоро ли домой?
Весть в школу ласточкой влетела;
Сумели дочке знак подать,
Что дома ждет письмо от Смела,
Что ждут ее отец и мать.
И слушают письмо от сына
В тени чинары старики:
"Приеду скоро из Берлина...
Здоров я... раны все легки..."
Сошлись у дома, под чинарой,
Друзья, соседи, стар и мал.
Из погреба бочонок старый
На радостях отец достал.
Бежит веселая беседа.
Письмо прочитано сто раз.
Почтен столетний возраст деда.
Прослушан не один рассказ.
Спустился вечер. Потянуло
Прохладой с потемневших гор.
И трактора железным гулом
Наполнил колхозный двор.
Об отдыхе думать в пору.
«Прощай уж Чагу, надо спать...
Приедет Смел, должно быть, скоро.
Вот paдость: сына повидать!..»
Но добрый час прощанье длится.
Разводит ночь всех по домам.
И ночь. И утро. Да не спится
В домишке Смела старикам.
ПРИЕЗД СЫНА
Туман истаял над долиной.
Тропа ведет на перевал.
Встречает путника орлиный
Приветный клёкот. День настал.
Дуана. Вот и кров родимый
Уже завиделся вдали.
Проходят балки, рощи мимо...
Пьянит дыхание земли.
Тропа, поросшая травою...
И папоротник меж кустов...
Четыре года за спиною
Походов, славы и боев.
И вот опять в приветном шуме
Ключей родные голоса.
И веет ветер из Сухуми,
Целует щеки, волоса.
Прибавилось плантаций чайных,
Пока он был на стороне.
Шагают по полям комбайны.
Сады фруктовые в огне:
Пылают персики, гранаты
И мандарины. Этот год,
Должно быть, урожай богатый
Народ в колхозах соберет!
И радость сердце наполняет,
И, ног не чуя под собой,
Смел песню громко запевает.
И скалы вторят песне той.
ПЕСНЯ СМЕЛА
Уарада-рада-ра!
Ахахайра-рада-ра!
Храбрым и смелым у нас почет,
Слава джигита ждет.
Враг ли коварный
На нас нападет —
На нашей земле
Смерть он найдет!
Ахахайра-ахахайра!
Враг подавился чужой землей!
Джигнт возвращается домой!
Встретит джигита
Радостно мать.
Выйдет невеста
Его встречать.
Уарада-рада-ра!
Уарада-рада-ра!
Под песню молкнет нетерпенье
Дорога стелется ковром.
В родное входит он селенье,
Вот и его родимый дом.
Кто жив-здоров? Кого не стало?
Мать и отец? Сестренка, брат?..
Воды ведь утекло немало,
Пока в походах был солдат!
Что там за новое строенье?
Как будто школа? Знатный дом!..
Шум мельницы? Да, без сомненья?
А не было ее при нем!
Громадный пес из-под амбара
Залаял громко, не узнал.
Какой он стал лохматый, старый,
Каким он басом лаять стал!
В то время за столом сидела
Семья. «Смел! Смел!» — вскричала мать.
Все выбежали встретить Смела.
Как вырос он! Какая стать!
Двор родственниками, друзьями
Наполнился. «Приехал Смел!»
И радостными голосами
Дом Чагу вскоре загудел.
ПИР
По случаю приезда Смела
Готовит Чагу пир горой.
Не шуточное это дело —
Делиться радостью такой!
И вот уж гости за столами.
Пока развяжет языки
Вино, степенными речами
Пир открывают старики.
За Смела пьют и поздравляют
Его с приездом. Заодно
И всей его семье желают
С веселым сердцем пить вино.
Доходит очередь до песен.
Лезгинки настает черед!
И каждый, как на свадьбе, весел —
Поет, танцует, ест и пьет.
Недолго взгляд тревожный Смела
Гостей с надеждой обводил.
Вот Хикур!.. Как похорошела!
А он — всё так же ли ей мил?
Спросить ее? Сейчас не время...
Понять, прочесть любимой взгляд!
Сомнений непосильно бремя.
Сомненья Смела тяготят.
Под взглядом Смела заалела,
Как роза, Хикур, взоры ниц,
Но черный глаз сверкнул несмело
На Смела сквозь вуаль ресниц.
Тянул из рога молчаливо
Вино душистое Темраз.
Потом он спел. Потом шутливо
Повел о девушках рассказ:
«Одна—как ветреная птица.
Ей только бы пощебетать;
Другою весь колхоз гордится,
Лишь Хикур ей одна под стать».
Тут Смел сказал: «Когда-то пели
При сборе чайного листа
Одну мы песню. В самом деле,
Та песня просится в уста!»
ПЕСНЯ СБОРЩИКОВ ЧАЙНОГО ЛИСТА
Лазурное небо над нами.
Земля — зеленый ковер.
Любуются с моря горами
И морем любуются с гор.
Дни, ласковым солнцем согреты.
Златой дорогой бегут,
Долины прекрасны эти!
Почетен и радостен труд!
_________
Темраз налил свой рог до края,
Взял слово и сказал: «Друзья!
Хоть пил за Смела я, желаю
За Смела выпить снова я.
Большая радость: он — меж нами.
Как прежде, здрав и невредим.
Он — воевал, но мы трудами
Идти старались в ногу с ним.
Нам за себя нельзя стыдиться:
Колхоз наш рос и богател,
И многим может он гордиться
И многого достичь сумел.
Строительство водопровода
Закончили. Растили чай.
Войдем в десятый месяц года
Мы с лампочкою Ильича.
Я пью за то, что возвратился
Наш Смел и что войны уж нет...
И пью за то, чтоб он женился
На той, что ждет его пять лет!»
«Да здравствует!» — все закричали.
И каждый свой стакан долил.
Искать глазами Хикур стали
В толпе девиц... И след простыл!
ЗОЛОТАЯ ЗВЕЗДА
Отмеченный трудами, славой,
Уходит сорок пятый год.
В саду, шурша листвою ржавой,
Срывает осень зрелый плод.
Прекрасна осень золотая —
Хозяйка рощ, садов, полей,
Властительница урожая,
Блюстительница трудодней!
Подводит нелицеприятно
Она итог людским трудам.
Да, можно потрудиться знатно
Здесь, как трудился Смел и там.
Он бригадир. Его бригада
Прославилась на весь район.
Ночная не сошла прохлада,
А на ногах давно уж он.
Спустился вечер, ночь лавиной
Упала. Звать пришла сестра...
На грядках Смел иль со скотиной
Последним сядет у костра.
В районе он по сбору чая
На первом месте, и о нем
В газете пишут, отмечая
Успех, достигнутый трудом.
И вдруг в газете... Что такое?!
Газетой оповещено,
Что Смелу звание Героя
За подвиг боевой дано.
Сошлось у Чагу всё «селенье, —
Случился праздник тут как раз, —
Пошли расспросы, поздравленья.
Все Смела слушают рассказ.
«За что высокая награда?
Какой был подвиг боевой?
Сказать об этом прямо надо:
Любой солдат у нас — герой.
Дай каждому из нас гранату,
Скажи: «Танк вражеский подбей»,
Раздумывать нельзя солдату,
Пойдешь — и никакие гвоздей!
Там, правда, целых три их было...
Смекаю: три на одного!
Бац! Чудище, как зверь завыло...
Второе лезет — и в него!
Для третьего гранат не стало —
Горючей жидкостью поджег.
Геройства тут, ей-богу, мало —
Иначе поступить не мог!»
ДЕПУТАТ
Алее роз слова плаката.
Все. Никого в отлучке нет.
Народ собрался депутата
В Верховный выбирать Совет.
Старик с седою головою,
Большой, могучий, как утес,
Темыр поднялся над скамьею
И речь такую произнес:
«Должны мы, знаете вы сами,
Друзья, достойного избрать.
Достойных много между нами,
Не трудно многих указать.
Но кто у нас достойней Смела?
За Смела голос подаю.
Он показал себя на деле —
В трудах колхозных и в бою.
Уже он был за подвиг бранный
Наградой высшей награжден,
Отмечен ею как избранный, —
И этим труд наш облегчен.
Наполовину вам подсказан
Наш выбор: Смел —джигит, герой.
Но также каждый знать обязан
Его со стороны другой.
Я равного ему не знаю.
Средь бригадиров... равных нет!
А потому я предлагаю
Послать в Москву его, в Совет!»
Понравилась всем речь Темыра —
Умнее речи не сказать,
И все за Смела-бригадира
Пошли гурьбой голосовать.
И Мкыд и Чагу рассудили,
Что лучшей пары не сыскать,
Чем Смел и Хикур. Порешили
Немедля сватов засылать.
Нехитрым старикам казалось,
Что обрученных удивят, —
А Смел и Хикур столковались
О свадьбе много дней назад.
И вот желанный день приходит —
Пять лет его пришлось ведь ждать!
И Смел, счастливец, Хикур вводит
В свой дом, чтоб мужем Хикур стать.
Кому пришлось на брачном пире
У Смела быть, тот, как и я,
Вам скажет, было ль в целом мире
Такое пиршество, друзья!
И вновь труды. И вновь заботы.
И сборы, проводы — должна
Лететь в Москву на самолете
И Хикур, нежная жена.
Сошлись их проводить заране
Все, кто проститься захотел, —
Друзья, родня, односельчане...
В путь! До свиданья, Хикур, Смел!
Высоко самолет поднялся.
Сон или сказка наяву.
Вниз смотрит Хикур, дух занялся:
«Летим, о Смел, летим в Москву!»
1947
МОЙ ОЧАГ
Быль минувших времен
в моей памяти вечно живет.
Лишь закрою глаза — вспоминается он,
черный год!
Сердце гулко стучит, будто молотом бьет,
сердцу хочется выскочить вон.
Может, сном эта тяжкая повесть была?
Нет, какие тут сны!
Горько пахнет зола.
Эти камни от дыма черны —
старой жизни печать
на морском берегу...
Ни забыть, ни молчать
я о ней не могу. Не могу!
Смерть косила тогда, как траву, наяву
мой народ, в страшный год,
оскверненный насильем, кнутом и тюрьмой --
тысяча восемьсот
семьдесят восьмой!
Быль минувших времен
в моей памяти вечно живет.
Лишь закрою глаза —вспоминается он,
черный год!
Сердце гулко стучит, будто молотом бьет
сердцу хочется выскочить вон.
Село Уарча. Деревянный дом.
Листва густая. Море да песок.
Родился мальчик — звонкий голосок! —
в семье абхазской, в мирном доме том.
Он рос, как всё живое, день за днем,
не быстро и не медленно, а в срок,
и вот однажды выговорить смог
«сан» — матери и «саб» — отцу потом.
Играла с ним кудрявая сестра,
была к ребенку бабушка добра,
и как могли — нет, больше, чем могли, —
лелеяли его и берегли.
Что выше человеческой любви
есть на земле? Попробуй назови!
Дивился мальчик: чуден белый свет —
морской прибой, крик чаек, шум бесед,.
полет орла за мелкой птахой вслед,
коров мычанье, петуха фальцет...
И был ребенок ласкою согрет.
Он рос у очага старинных лет
(пусть бедного — гостеприимней нет).
Беречь его произнесли обет
дед мальчика того и деда дед.
Но было странно детскому уму:
жил человек в родительском дому
с одной ногой;
а вместо той, другой, —
ореховая,
крепкая,
прямая
сухая деревяшка, не простая:
отец ее вытачивал три дня.
И, сделав «ногу» гладкой и блестящей,
приладил другу вместо настоящей
обрывком сыромятного ремня —
и вот одна нога заменена...
А ведь у человека быть должна —
да и была бы, если б не война,
но никогда не вырастет она —
вторая,
живая,
большая,
мужская,
такая мускулистая нога,
что шаг ее, как три моих шага.
Григорий, или дядя Гиргуал,
вошел к нам в дом — и лучшим другом стал:
жил год за годом под абхазской крышей
солдат бывалый, русский парень Гриша.
У нас в семье он бабушке был сыном,
его считал отец мой побратимом,
и братом — мать, и кумом — вся родня,
любимой нянькой был он для меня.
Стучала деревянная нога...
Он другом был родного очага
(пусть бедного — гостеприимней нет!),
и он любил его тепло и свет,
как мой отец, как дед, как деда дед.
Вот кто он был, тот самый Гиргуал,
солдат, что в битвах ногу потерял,
у нас в дому нашедший отчий кров
Григорий по фамилии Петров.
Село Уарча. Деревянный дом.
Была семья. Жила своим трудом.
Земля давала много хлеба,
и воду проливало небо,
и соли вдосталь в море было.
Тепло из леса приходило,
и наша дичь в лесу бродила.
Всё есть, коль трудится семья:
отец со лба стирает пот,
забот у бабки полон рот,
к рассвету Гиргуал встает,
не спит ночами мать моя,
и сплю один лишь только я.
Я помню вечера свои
под деревом, в кругу семьи.
Мы пели песни про героев,
про их дела, про их бои,
про то, как тетива туга,
про то, как смелый бьет врага.
И долго не смолкала песня
у очага,
у очага.
А когда запевал Гиргуал
и до неба напев достигал,
была нам песня дорога,
и хор абхазский дружно пел:
«Ревела буря, гром гремел», —
и русской песней сердце грел
у очага,
у очага...
В том году
весть пришла, предвещая беду,
весть, что народом с тревогою встречена.
Слышно — с Россией воюет Туретчина,
стонет берег морской,
стонет Черное море,
льются слезы кровавой рекой,
людям — горе.
Гасят жизнь человечью, как пламя свечи.
Со штыками скрестились кривые мечи.
Известья долетали к нам в село
сначала редко. А потом пошло!
Уже я слышу: выстрелы звучат
всё чаще, чаще —- словно крупный град
по нашей кровле лупит наугад.
И над Сухумом дыма пелена,
в огне над Очамчирами луна,
и над Уарча
зарево всё ярче —
шагает по Абхазии война.
Вот в это время дядя мой Кучор
стал жить у нас —
упрямых черных глаз,
как угли в очаге, горящий взор,
и цвет лица белее молока,
и молодецкий рост до потолка...
Приметил я, хоть был в ту пору мал,
как по-солдатски ловко, со сноровкой,
он чистил допотопную кремневку
и перед боем сердце закалял.
Во всех домах народ, осилив страх,
событий ждет...
Так грома ждут в горах,
когда повиснет мгла над головой
в тяжелой духоте предгрозовой.
И вот в Уарча прилетает весть,
что высадились турки где-то здесь,
что грабят нас в огне пожаров,
что гонят в плен, в чужие страны,
что ни солдат, ни янычаров
не жалко хищному султану.
Явились турки за наживой
в наш край абхазский не впервые...
И снова встали махаджиры
перед народом, как живые.
Их сладкой речью обманули,
их свистом оглушили пули,
они отчизну потеряли,
они, бежавшие в печали,
искали счастья... А нашли
лишь смерть от родины вдали.
Мой отец говорил нам тогда:
«В те года
люди двинулись с гор,
и народом, пришедшим на сбор,
как песком, был усеян прибрежный простор.
Люди ждали, когда же придут корабли,
как явленья пророка, с надеждой во взоре,
и казалось, что берег счастливой земли
виден им из-за моря.
Наконец подошли корабли не спеша,
погрузились — и прямо на юг.
Это хитрый английский купец и коварный паша
заготовили загодя сотни дырявых фелюг.
И наличными каждый платил махаджир —
для паши и купца золотой пассажир.
И чтоб меньше расход
и быстрей оборот —
шел ко дну продырявленный флот.
Если спуститесь в Черное море на дно —
очень много расскажет оно.
Там увидите вы, что врагом свершено,
там обманутых горцев увидите вы
средь густой синевы...
Тысячи умирали,
живые за морем стонали,
цепи звенели и спин разогнуть не давали.
К мертвой груди материнской тянулись голодные дети,
матери звали детей — а детей уже нету на свете.
Нынче таких простаков не найдется на нашей земле —
слепо идущих за князем, доверившихся мулле.
Нет! Мы запомнили жгучие слезы
у махаджиров в печальных очах,
и не заставят нас войны, и беды, и грозы
бросить родимый очаг!»
Разинув рот слежу я за отцом...
Война грохочет где-то рядом с нами.
В ладони прячет бабушка лицо,
скрежещет гневно дядя мой зубами,
вздыхает мать па груде одеял,
и смотрит, сдвинув брови, Гиргуал,
как в нашем очаге бушует пламя.
В эти дни, играя на дороге,
я запомнил, как в седой пыли,
тяжело передвигая ноги,
русские солдаты в горы шли.
Выбиваясь из последних сил,
раненые, шли и отставали...
Около дороги вырастали
холмики могил,
и вставали на свои посты
буковые белые кресты.
Шли солдаты в горы,
шли от моря...
Говорил отец мой: «Горе, горе!»...
А в селах народ
оружие в руки берет,
и люди в бессоннице ночь напролет —
всё может случиться, коль турок придет.
«За рекою десант, — говорил Гиргуал, —
враг резервы стянул, оборону прорвал.
Только наш генерал
тоже силы собрал:
он сметет янычар, словно горный обвал.
Турку не устоять —
поворачивай вспять
и не пробуй соваться опять!»
Гиргуал говорил, а рукой сгоряча
по ноге деревянной сердито стучал:
эх, проклятая, мол, деревяшка-нога,
не даешь человеку идти на врага!
Кодор, Кодор, шумливая река —
горячий конь-скакун с боками в мыле...
Туда мальчишек за руки водили.
О, как тепла ты, матери рука!
Мы там играли в детстве, как могли.
Кидали камни с хохотом и визгом
и, с головы до ног себя забрызгав,
пускали по Кодору корабли.
Водили нас и на море. Оно
неподалёку было. Даль морская
и волны, волны — без конца и края,
а сердце восхищения полно.
И думал я однажды, засыпая,
о том, что завтра с самого утра
нам предстоит веселая игра.
Ведь Гиргуал умелою рукой
мне вырезал кораблик — но какой!
Ему в чужие страны плавать впору.
Как поплывет он завтра по Кодору!
И я уснул, мечту свою храня.
Мне снилась даль в спокойном свете дня,
и милый дом, и вся моя родня,
и спал кораблик около меня.
А поутру... Прошло так много лет,
но до сих пор — неизгладимый след,
хотя уже и волосы как снег...
То утро в память врезалось навек,
тяжелым камнем на душу легло
и первым горем душу обожгло.
Меня толкают, резко тормошат
и разбудить взволнованно спешат,
а я еще всё в том же сладком сне,
и неохота просыпаться мне.
Но наконец сумел я сбросить сон...
Смятенье, слезы, крик со всех сторон.
Очаг родной — ужели это он?!
Окружен мой дом. И мы — в кольце.
Турки целятся в упор.
Приказал турецкий офицер
уходить, оставить дом и двор,
позабыть свой край лесов и гор,
свой очаг, что грел нас с давних пор.
Офицер кричал,
что на причал
встал корабль. «Даю короткий срок, —
поспешите, не жалея ног,
а кому угодно опоздать —
тот глупец. Тому живым не встать,
в синем небе солнца не видать.
Шагом марш! Сойдете с корабля —
примет вас турецкая земля,
и еда вам будет, и питье,
и тепло, и вольное житье...»
Но сказал отец с поклоном:
«Дад,
тут уютно и тепло нам, дад.
Сыты мы, не мучит жажда нас,
и огонь очажный не погас,
и не будет дом в краю другом
очагом...»
«Я приказал: бегом!»
Но отец мой коротко в ответ:
«Нет!»
Взвизгнул турок: «Ах, такая речь?!»
Выхватил кривой турецкий меч:
«Дом поджечь!»
Мой отец хотел в своем дому
факельщикам преградить дорогу,
но, прикладом сбитый, у порога
падает. На выручку к нему —
Гиргуал и дядя мой. Но быстро
грянул выстрел.
И еще раз выстрел.
Оглушенный, вижу я в дыму
их двоих у ног моих простертых...
Над селом родимым стон стоит,
плачет мать у изголовья мертвых,
плачет мать над мертвыми навзрыд,
дом горит, горит, горит!
Рушится очаг отцов моих,
вот уже огонь бежит по кровле...
Память, память!.. Вся ты в пятнах крови —
даже годы не стирают их.
Нас вели на берег под конвоем;
под прицелом труден каждый шаг.
Позади лежать остались двое
просто так.
Всё погибло, всё в огне пропало,
лишь в руках—кораблик Гиргуала...
От тебя осталось очень мало,
мой родной очаг!
Я запомнил: ясен был восход,
солнышко поднимется вот-вот
в небосвод
и осветит эту землю вскоре,
где беда гуляла на просторе,
и людей, принесших столько горя...
И убийц, пришедших из-за моря,
гневное, навечно проклянет.
За бабушку держась одной рукой,
я бережно кораблик нес в другой.
Я видел: в путах мать идет,
отцу веревка руки жжет,
бредем, как скот.
Что с нами будет? Сколько мук
мы примем от султанских слуг?
То пригрозят, то крикнут вдруг,
хлеща словами, как кнутом...
И мы идем, идем, идем.
Внизу река. Враги вокруг.
А позади остался дом.
Сердца остались вместе с ним,
вон там, где черный дым столбом,
где был наш дом, где только дым,
где встали по всему селу
столбы, одев село во мглу.
Дома пылают все подряд,
и ближний лес огнем объят.
Сердца горят, сердца горят
и превращаются в золу!
У бабушки в глазах сухих
нет слез. Бедою выжгло их.
Со мной брела она в тоске,
моя рука в ее руке.
«Не бойся! ..» Я покорно шел,
хоть падал, но упорно шел.
«Скажи — куда мы держим путь?»
— «Всё будет хорошо...»
— «А скоро ль можно отдохнуть?»
— «Всё будет хорошо...»
Что будет там,
не знаю сам,
но свой кораблик не отдам!
Так, трудным шагом и нескорым,
идем тропинкой над Кодором.
В Кодоре к морю путь воды,
по тропке к морю путь беды.
А турки мечутся, спешат,
оглядываются назад
и нам быстрей идти велят...
Я сердцем знал,
я понимал,
что души горем опалило.
Но страх мне сердце не сжимал,
и только очень жалко было
всего, что нынче потерял.
Но вдруг далекий грохот боя
нам слышен где-то за рекою,
вон там, у Скурчи... Что такое?
Как нам узнать?
Отец и мать
внезапно зашагали тише,
и только бабушка не слышит
иль притворилась — не понять.
Отец, на шаг сбиваясь мелкий,
решает: «Время растяну...
Нет, лучше гибнуть в перестрелке,
чем жить в плену!»
Но уже не тропинка — песок подо мной,
на прибрежную гальку ступаю с опаскою.
Плещет синее море волной,
лижет берег лениво и ласково.
А по морю от ветра заметная рябь,
и качается, крашенный черною краскою,
чужестранный корабль,
окаянный корабль,
ненавистное судно, корыто султанское.
А с Дранда, с горной стороны,
всё громче выстрелы слышны,
всё явственнее в час утра
раскаты русского «ура».
И заметался наш конвой,
вопят, а в голосе испуг...
И мы одни остались вдруг
над беспредельной синевой.
Спасенье — сон.
Да нет, совсем не сон.
Атака русских, гром над вражьим станом,
спасают шкуры воины султана,
торопятся скорей убраться вон.
Отец стоит — глазам не верит он,
своим ушам не верит, поражен.
Постой, да так ли это? Неужели
сбежали турки? И на самом деле
доносится «ура» со всех сторон?
И мы стояли молча. Наконец
сказал отец:
«Построю дом — и в новом будем жить,
очаг сумею заново сложить,
а вот Кучора мне не воскресить,
и Гиргуала мне не воскресить...»
Так мы спаслись в дни памятной войны,
так русскими мы были спасены.
Очаг мой древний! Снова, как бывало,
веселое в нем пламя запылало,
и дом, как прежде, в зелени кругом.
Родной напев и песня Гиргуала
опять звучат над нашим очагом.
Был страшный день. Он кончился не так,
как этого хотелось бы султану.
Разгромлен враг,
пылает наш очаг,
и время залечило рану.
И расцвело невиданно село,
в домах у нас уютно и светло.
Жив мой очаг! Он будет непрестанно
гореть, сиять
и жар свой отдавать
тем, кто вокруг,
кто настоящий друг,
кто прямо шел, с дороги не свернул,
навстречу людям сердце распахнул,
любви, отваге, радости навстречу —
всем самым светлым чувствам человечьим
кто времени победный слышит гул.
Жив мой очаг!
Огонь в нем не погас.
Жив мой очаг!
Его в тот горький час
разрушил враг, но друг для жизни спас.
Гори, очаг, для нас!
1954
ПРИМЕЧАНИЯ
Песнь об Абхазии
Д. Гулиа работал над созданием поэмы в конце тридцатых годов. Поэма не была завершена; в собрании сочинений Гулиа на абхазском языке печатаются отрывки из поэмы, завершенные автором. Поэма посвящена исторической судьбе Абхазии, ее суровому прошлому и счастливому сегодняшнему дню. В ней говорится, в частности, о трагических событиях в Абхазии времен русско-турецкой войны 1877—1878 гг. и о связанном с нею спровоцированном турками массовом выселении абхазов в султанскую Турцию — махаджирстве (см. об этом вступ. статью к наст, изд., с. 10, и поэму «Мой очаг»). Эти события были глубоко пережиты самим поэтом, к ним он неоднократно возвращался в своем творчестве на протяжении всей жизни.
Апсны (Страна абхазов, или Страна души) — Абхазия.
Миф о корабле Арго. Имеется в виду известный древнегреческий миф об аргонавтах — героях, совершившие поход в Колхиду за золотым руном волшебного овна (барана). Миф этот дошел до нас в обработке поэта Пиндара (V в. до н. э.).
Янычары — здесь: турки.
Анатолийский берег — азиатское побережье Турции.
Анатолия — название Малой Азии в древности (V—IV вв. до н. э.).
Триста лет кривая сабля и т. д. Имеется в виду трехсотлетнее господство в Абхазии султанской Турции, конец которому положило присоединение в 1810 г. Абхазии к России.
Махиджиры— переселенцы, изгнанники.
Трапезунд — порт на азиатском побережье Турции.
Синоп — город в Турции.
Нарты — см. примеч. к стих. «Наш Кавказ».
Аква — абхазское название г. Сухуми.
Апхчарца — абхазский народный музыкальный инструмент.
Из поэмы "Осень в деревне"
Эта поэма— одно из первых крупных эпических произведений в абхазской поэзии, посвященных показу послевоенной действительности: возвращению фронтовика к мирной жизни. Правдиво отражая гордость нашего народа небывалой победой, которая была одержана им в борьбе с фашистскими оккупантами, и энтузиазм, с которым советские люди взялись за восстановление разрушенного войной народного хозяйства и его дальнейшее развитие, поэт не смог, однако, избежать влияния известной «теории бесконфликтности». Этим объясняется некоторая облегченность в решении поставленных проблем, легкость, с которой достигают своей цели герои поэмы. При переводе произведение подверглось значительным сокращениям.
Уарада-рада-ра! Ахахайра-рада-ра! — припев, которым обычно начинаются абхазские народные песни, — непереводимые словосочетания без определенного смысла, возгласы одобрения, воодушевления, призыв к борьбе, к действию вообще.
Мой очаг
Поэма носит автобиографический характер. В ней описана страшная трагедия в жизни абхазского народа в прошлом столетии — насильственное выселение десятков тысяч абхазов в Турцию во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Участь своего народа вместе с родителями разделил и Д. Гулиа, которому тогда было всего 4 года. В поэме допущена некоторая неточность в описании событий: семья Гулиа в действительности вынуждена была переправиться на турецкий берег и уже оттуда, преодолевая огромные трудности, вернулась на родину. Говоря о судьбе своего народа, Гулиа позволил себе отступить от реальности в описании фактов из жизни своей семьи, но остался верен истории, показавшей, что только в союзе с великим русским народом Абхазия смогла сохранить свою национальную независимость, а каждый абхаз — свой родной очаг.
Дад — обращение к лицу старше себя; здесь — в значении «господин».
(Печатается по изданию: Д. Гулиа. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Малая серия. Издание третье. Ленинград, "Советский писатель", 1976. С. 273-328.)
(OCR - Абхазская интернет-библиотека.) |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
