Главная » Алфавитный каталог авторов » К » Николай Квициниа. Рассказы из сборника "Праздник" (1988)

Николай Квициниа

Рассказы:

• Апипо
• Зимняя земляника
• Зять Сасрана
• Магдалина
• Почему ты забыл свой дом?
• Смерть Разана

Апипо

Тропинка пролегала через заросли папоротника, колючек и низкого кустарника.
— Эх, сынки! — причитал отец, шагая впереди с остро отточенным топором на плече. — Где лес? Где чудесный лес, спрашиваю?.. А был здесь!.. Непроходимый лес был, и зверя было полно!.. Услышат выстрел редкий, раз в году — и невдомек им, что это такое! Не гадали, бедные, что приближается их конец... Какую красоту погубили люди!
Остановившись, отец невесело глянул вокруг, закурил самокрутку и пошел дальше, сутулясь еще сильнее. Мы с Расимом старались не отставать от него. Расим — это мой старший брат. Пока он не пошел в школу, дома его все звали Тепкой... Сейчас же он не дает спуску никому, кто назовет его так, и мне — тоже!.. Не раз я получал по затылку, когда, обиженный, обзывал его Тепкой. Я понимаю, что мне лучше забыть это слово, но никак не могу — стоит Расиму снова обидеть меня — и это слово так и просится наружу, прямо рвется из груди!..
У Расима на плече была пила, и она тоненько повизгивала время от времени, а в руке он нес топор. Я же шагал налегке, размахивая цалдой и успевая срубить на ходу то ветку, то нависающую колючку.
— Что, руки чешутся? — сердито бросил мне Расим. — Подожди, дойдем до места, там и почешешь!.. Целый день будешь тянуть ее!
И Расим кивнул на пилу. Я чуть не назвал его Тепкой и — от греха подальше — прошел вперед, к отцу.
— Когда же мы придем наконец? — Я тронул отца за рукав.
— Потерпи! — услышал в ответ. Но мне надоело топать.
— Вон какие здесь грабы! — и указал цалдой в сторону деревьев на опушке леса. — Чего нам еще надо?..
— Их нельзя рубить, — хмуро заметил отец.
— Почему? — упорствовал я.
— Здесь неподалеку живет Алцук, — объяснил отец. — Что же мы, сынок, обидим человека? Срубим деревья у него под боком, когда ему самому нужны к зиме дрова?..
— Да, но если мы вон откуда пришли сюда, почему Алцуку не пойти дальше в лес? — возразил я и усмехнулся, довольный своим, как мне показалось, неотразимым доводом. Но отец неодобрительно посмотрел на меня:
— Сынок, раз мы прошли столько — можем еще пройти! Алцук — человек больной, старый — ни детей, ни родственников, помощи ему ждать неоткуда... Как же мы у него под боком деревья валить станем?
И отец потрепал меня по щеке. Я вздохнул. Он у нас такой — вечно боится кого-нибудь обидеть, жалостливый у нас отец!.. Будь мы с Расимом одни, срубили бы первое попавшееся дерево, что нам до какого-то Алцука?
— Он больше лежит, чем ходит, — сказал отец, все еще думая об Алцуке. Но я уже не задавал вопросов, и отец, закурив новую самокрутку, вернулся к старому, наболевшему: — Уничтожили на корню! Эх, будь моя власть, показал бы я этим вредителям! За что они губят богом сотворенное? — спросил он у меня так, будто я замешан в этом деле. — Взяли да повалили тракторами огромные, как башни, буки!.. Чайные плантации, видишь ли, захотели расширить! Да они и за старыми-то плантациями не смотрят как следует, сорняком наполовину заросли... Три года вывозили выкорчеванные деревья, целых три года! Что, спрашивается, осталось после этого на месте леса?!
— Ладно, — довольно грубо оборвал Тепка, — знаем, что дров там нет!
Снова я проговорился: не Тепка, а Расим. Расим!.. Если он узнает, что мне в голову пришло ненавистное ему имя, пропала моя голова!.. Помню, как он бросился за мной с деревянным башмаком и, видя, что не догонит, так ловко и сильно метнул им в меня, что я грохнулся без сознания посреди двора!.. Вот тогда-то я понял: нужно держать язык за зубами, а сейчас эта дурацкая кличка чуть не вырвалась у меня снова...
— Да, сынок! — отозвался отец. —Леса теперь там нет, и плантаций, видать, тоже не будет...
Пока отец изливал свое негодование на тех, кто приложил руку к уничтожению леса, мы, продравшись через густые заросли кустарника, исхлестанные, исцарапанные, выбрались на поляну и увидели перед собой граб. Раскидистый, но уже старый, со следами порчи.
— Его мы и срубим, — сказал отец, оглядев дерево. И добавил, глянув на нас ободряюще: — Хорошо должны поработать, сынки, хорошо!
Положив на землю топор и уложив рядом с ним пиджак, отец продолжал:
— Отличный день, сынки, — ни жарко, ни холодно! Поработать надо от души... Завтра вы уже не помощники мне, в школу идти надо, да и я буду занят. Не бегать же за дровами в самый мороз, как в прошлом году!..
В прошлом году у нас кончились дрова посредине зимы. Знали ведь, что не хватит, да все тянули: то дождь мешал, то снегопад...
И в тот день, когда дрова кончились, вернее в то утро, на дворе лежал снег, да еще подморозило за ночь и дул холодный, пронизывающий ветер. В очаге догорала последняя головешка, и отец с Расимом собрались в лес. Мать отговаривала — найти поблизости немного дров, дней на пять, и дело с концом!.. А потом уж, когда разгуляется, заготовить как следует. Но отец ее не послушал. Ничего страшного, сказал он, до полудня поработаем, а заготовленное привезем на арбе — к вечеру.
Я тоже напросился, несмотря на протесты матери: «Сиди хоть ты дома, видишь, что творится!..» — «Может, вечером на арбе поедешь?» — уступая матери, предложил мне отец. Но я стоял на своем и он взял меня.
Я радостно бежал по лесу, припорошенному снегом. Но вскоре стал замерзать, а когда добрались до места, окоченел совсем!.. Мне дали немного поработать пилой, чтобы согреться, но и это не помогло. И отец решил развести костер. Это было трудное дело, и он долго провозился, прежде чем появились тоненькие, зыбкие язычки пламени... Я по неопытности бросал в огонь и сырые ветки, да они, наверно, у меня все были сырые, и костер гас. Отец, возвращаясь к костру, начинал сызнова, словом, в тот ненастный день я был настоящей обузой для него и Расима.
Теперь-то мы шли в лес загодя, до снега. Но на этот раз я плелся без всякой охоты и не ощущал прежней радости свидания с лесом. Что ж, минул год — и я, наверное, стал «умнее»: лучше сидеть перед жарким камином и смотреть, как полыхают смолистые дрова, заготовленные другими, чем орудовать в поте лица топором и пилой...
— Мы должны одним махом свалить этот граб! — Отец потер руки и взял у меня цалду, чтобы пробиться сквозь колючки к темному, чуть наклоненному стволу. Потом они встали с Расимом на колени и начали пилить под самый корень. Пила все глубже входила в древесину и надсадно скрипела... Вдруг где-то там, в сердцевине ствола, что-то треснуло и дерево вздрогнуло... Отец с Расимом быстро вытащили пилу и отскочили в сторону. Я сидел далеко от граба, но когда он, такой большой, качнулся и заскрипел, отбежал еще дальше.
— Ты тоже отойди к брату!— сказал отец Расиму. — Теперь я сам справлюсь.
Он взял топор и, подойдя к дереву с другой стороны, ударил раз, второй... После третьего удара граб, ломая ветви, рухнул в красноватую осеннюю траву.
— Здорово вы с Тепкой! — вырвалось у меня. И не успел я глазом моргнуть, как получил от Расима увесистый подзатыльник.
Отец видел, но промолчал.
— Сорвалось! — пробормотал я, пятясь от Тепки, то бишь Расима, от Расима!..
— Язык вырву! — пообещал он.
Потом мы немного передохнули. Я сказал «мы», будто и я работал вместе с ними!.. Может быть, застеснявшись своего ничегонеделания, я взял цалду и стал очищать поваленный граб от мелких веток. Отец курил самокрутку и прислушивался к далекому стуку топоров — не мы одни были в лесу... Между тем поднялся ветер и небо быстро затягивалось облаками. «Хоть бы дождя не было!» — подумал я.
— Бог в помощь! — услышали мы. Из чащи вышел человек.
— Здравствуй, Алцук! — сказал отец, вставая.
— Здравствуйте!..
Он внимательно оглядел нас. Сухощавый, слегка сгорбленный, но совсем не дряхлый, как расписывал его отец, молодцеватый... Глаза у него были с хитринкой, будто в душе посмеивается, в руке — цалда, в другой — зажатая меж сухих пальцев цигарка. Алцук забегал своими глазками, ища кого-то, с кем вроде только что расстался, но кроме нас никого на поляне не было.
— Готовитесь к зиме? — обратился он ко мне и Расиму. Я улыбнулся — не к лету же готовимся, а Алцук похвалил: — Молодцы!.. Мне бы таких помощников!
Из зарослей вышел человек, и глазки Алцука перестали рыскать.
— Знакомьтесь! — торжественно изрек Алцук. — Апипо Пампаран Перемарилло!
Алцук засмеялся. Я тоже. Мужчина молча поклонился и улыбнулся нам. Зубы у него были крепкие и белые, плечи широкие, рост отменный — богатырь прямо!..
— Ну и имечко! — покачал головой отец. — Десять лет учи — не выучишь... Шутник ты, Алцук! Выдумываешь все...
Отец задержал взгляд на мужчине, и тот заулыбался еще шире.
— Откуда, кто такой? Можно узнать?..
Но мужчина молчал.
— Не слышит, — сказал Алцук и, сев на дерево, пояснил: — Глухонемой.
— Неужели правда?! — брови отца поползли вверх.
— Что поделаешь! — развел руками Алцук без всякого огорчения.
— Эх, несправедливость какая! — расстроился отец. — Такой богатырь — и на тебе!.. А кто же он, кем тебе доводится, Алцук?
— Помогает по хозяйству, — ответил Алцук, делая знак мужчине, чтобы тот присел. Мужчина как-то нехотя опустился на пень.
— Если по чести, существую благодаря ему! — добавил Алцук. Отец помолчал, одобрительно поглядывая на незнакомца, и спросил у Алцука:
— Как ты сказал... ну, имя?
— Апипо Пампаран Перемарилло!
Мы с Расимом снова засмеялись. Невольно улыбнулся и отец. Мужчина, видимо уразумев, что смеются над ним, погасил улыбку и опустил голову.
— Он что, из Италии? — это сказал Расим.
— С какой Талии? Что ты там еще выдумал? — насторожился Алцук.
— Я подумал, что он итальянец. Фамилия похожа.
— Ты думаешь, сынок, это его настоящее имя? — хмуро сказал отец. — Разрази меня гром, Алцук!.. Не можешь ты без таких шуток... Как его настоящее имя?
— Может, это и не настоящее имя, — возразил Алцук, — но не я его придумал... Пять лет он работал у моих родственников — сына у них забрали в армию. Остались одни, немощные, как и я, вязанки хвороста притащить не могли... А потом привели в дом этого человека. И стал он им, как сын родной... Его нельзя не любить! — Алцук ласково глянул на своего работника. — Говорят, какой-то Купраа или Кубраа привел его к ним. Пристроил, чтобы крыша над головой была... Пока не вернулся сын, старики жили благодаря Апипо. А вернулся Шалико, пришел навестить старого Алцука. Посмотрел на мое житье-бытье и говорит: «Я сам могу ухаживать за своими, а тебе приведу хорошего человека!..» Шалико сказал тогда, что тот Купраа служил на флоте и вернулся домой с этим человеком. Дома он так объяснил: «Апипо негде было жить, а мне он понравился!..» Потом Купраа продал хозяйство, перебрался в город, отдав Апипо моим родственникам. Я так думаю — здорово мне повезло! Отличный работник! Но — видит бог — воду я на нем не вожу. Если он человек, то и я должен быть человеком! — И, потушив цигарку, Алцук подмигнул Апипо: — Заготовим дров на всю зиму и будем у огня греться, весны ждать!
Глухонемой кивнул. Все понял.
— А имя его мне Шалико сказал, — обратился к отцу Алцук. — Целый день меня этому имени учил, я сначала все путался, потом привык!
— Привыкнуть можно, хоть и не людское оно, — задумчиво отвечал отец. — А документы у него есть?
— Нет.
— Совсем нет?.. А вдруг он ограбит тебя?
— Да что ты! — отмахнулся Алцук. — Добрейший человек.
— Так доверяешь!..
— Да что у меня взять? — улыбнулся Алцук. — Разве только мою лачугу...
Отец глянул на глухонемого и смутился. Заерзал на месте, намереваясь уйти, но, видя, что Алцук с работником не очень-то торопится, снова заговорил:
— Видишь, уничтожили лес!. Дров — и то не достанешь, бог ты мой! А придет время — все пустыней станет... Куда жаловаться, кому? Мы-то на своем веку дров немало сожгли, а детям что останется?
— Мы без дров обойдемся! — заявил Расим.
— Слышишь, Алцук, что мой бесстыдник говорит?! Зачем ему ограждать плетнем хозяйство, ради которого отец всю жизнь спину гнул!
— Ты говорил про дрова, а не плетень, — сказал Расим, — что касается ограды, то цитрусовая лучше!
— Это другое дело! — одобрительно сказал Алцук. — Это хорошее дело. Но отец твой прав: нельзя так бессмысленно уничтожать лес! Он, как человек, ухода требует. Сбережешь его — он тебя сбережет! Природу создал бог — и никто не смеет поднимать на нее руку...
Я слушал все это, но смотрел на глухонемого. Хорошо сложенный, могучего здоровья, Апипо нравился мне. Особенно его глаза. Добрые, понимающие, живые. Казалось, что он пытается проникнуть взглядом в самое сердце...
Алцук встал. Поднялся и Апипо. Проходя мимо меня, он поймал мой пристальный взгляд и погладил меня по голове. Я улыбнулся ему: «До свидания!..»
«До свиданья, паренек, до свиданья! Доброй тебе работы!» — ответил он взглядом и пошел вслед за хозяином.

...Стояли предзимние дни. С холодным ветром, долгим заунывным дождем. Наш проулок, такой пыльный летом, теперь был весь в грязи. В густой липкой жиже переплелись, ложась друг на друга, следы машин, тракторов, аробных колес, копыт, пешеходов... Я ненавидел этот проулок, но куда я мог от него деться? Он вел на проселочную дорогу, а дорога вела к школе, где я учился. Дорога тоже была разбитой, с выбоинами и лужами, но такой несусветной грязи на ней не было. Поговаривали, что весной дорогу покроют асфальтом. Это всех радовало. Но с нашим проулком мы не справимся никогда!.. Таким был — таким останется. Всякий раз, чувствуя скорый приход зимы, жители, сбившись в кучу, начинают судить да рядить — нехорошо, мол, получается, держим проулок в таком состоянии, собрать бы денег да отремонтировать! Перед гостями, говорят, стыдно — не то что на машине, иной раз и на арбе не могут к нашим дворам подъехать!.. Пустые это все разговоры. Проходит зима, грязь весной подсыхает, летом превращается в пыль — и круг замыкается.
И вот однажды утром зима явилась к нам не гнилой, как обычно, а во всей своей красе. Явилась и взялась за дорожный ремонт: аккуратно покрыла проулок снегом и, еще до того, как первый пешеход сделал первый шаг, приморозила этот белый «асфальт»!
— Хына, вставай! — разбудил меня громкий голос брата. — Снег выпал.
Двор был покрыт первозданным, еще не заслеженным снегом. Деревья клонили тяжелые серебристые ветви к земле. Быстро позавтракав, мы с Расимом направились в школу. Бросив портфель наземь, я начал метать в брата комья снега. Но куда мне было до Расима! Он вдосталь «угостил» меня, и я заорал:
— Тепка! Настоящий Тепка! Перестань, а то я в школе, при всех, назову тебя Тепкой!..
Расим остановился. Оглядел меня и стал остервенело мять снежок. Так мял, будто хотел из него камень сотворить!..
— Ты и вправду посмеешь? — глухо спросил он.
— Тогда отстань! — сказал я.
Расим запустил снежный комок в ствол дерева, и удар был таким хлестким, словно он голыш метнул!
— Попробуй только! — тихо и зло предупредил он. И пошел. Но пока я поднимался, на дорогу выскочили Руша и Дигуа. Эти — уж это я хорошо знал — просто так нас не отпустят!.. Расим себя защитит, а я?.. Может, от сознания своей слабости я первый бросился в атаку, на Рушу, а Расим понесся за Дигуа. Руша, отбив мой наскок, принялся за меня всерьез, я стал отступать, отбиваясь снежками, и вдруг очутился в канаве!.. Башмаки мои наполнились ледяной водой. Подвернись в этот момент камень, я бы запустил его прямо в голову обидчика, так я был зол!.. Стоял я в ледяной воде по щиколотку — дурак дураком — и не знал, что мне делать.
Подбежал Расим. Оценив мое положение, он толкнул Рушу в канаву, но тот изловчился и перепрыгнул ее.
— Стой там, пока голову тебе не свернул! — пригрозил ему Расим.
С помощью брата я выбрался из ямы.
— Смотри, что он наделал! — пожаловался я ему, сверля глазами Рушу на той стороне канавы.
— Бывает! — пожал плечами Руша и покосился на Расима, побаиваясь мести. Но брат не очень-то переживал за меня. Наверно, еще не забыл нашу перепалку, а может, боялся, что я назову его в школе Тепкой, при всех.
— Домой пойдешь, что тебе остается! — сказал он с усмешкой.
— Сам иди домой! — огрызнулся я.
— Малыш, иди домой! — пропел Дигуа.
Я плюнул на всех троих и пошел... В мокрых башмаках. И тут я увидел Апипо. Верхом на лошади он ехал на мельницу. На лошади — сильно сказано, он восседал на кляче Алцука, такой большой и сильный — на несчастной кляче. Поравнявшись со мной, Апипо пристально оглядел меня и спросил жестом: «Что случилось, паренек?» Я понял, что он заметил мои мокрые башмаки.
— Проверил, есть ли вода в канаве! — смеясь, ответил за меня Дигуа, будто глухонемой мог услышать его. Но все же для верности Дигуа показал место, куда я упал.
Апипо ободряюще улыбнулся мне, окоченевшему от холода, и нагнулся, намереваясь посадить меня на холку лошади. Я поломался немного, но потом протянул ему свой портфель и ухватился за его могучую руку. Через мгновение я очутился на холке. Апипо прижал меня к себе, и мы тронулись.
— Глупый! — крикнул Руша. — Он ведь не услышит тебя и провезет мимо школы...
— Не твоя забота! — крикнул я. И подумал, что глупее Руши нет человека на свете. Как же Апипо провезет меня мимо школы, если у меня в руках портфель?..
Лошадь шла быстрой рысью. Ребята побежали было за нами, но вскоре поотстали. Я назвал лошадь Алцука клячей, но она даже в галоп перешла!.. Ребята совсем отстали и только долго вопили вслед:
— А-пи-по!.. Глу-хо-немой!..
«Глухонемой» — это кричал Руша. И мне так захотелось дать ему в глаз: не потому, что он столкнул меня в яму, это он сделал не нарочно, сам мог оказаться на моем месте, — я хотел врезать ему за то, что он дразнил доброго человека, беззащитного к тому же!..
— А-пи-по!..
— Пам-паран-тарарам!..
— Пе-ре-ма-рилло!!
Клянусь богом, я опозорился бы, не будь этого человека! — не раз говаривал Алцук на людях, расхваливая Апипо.
Действительно, до прихода глухонемого хозяйство Алцука совсем разваливалось. Сначала рассыпалась старая плетеная ограда, а без нее какая защита усадьбе?.. Кукурузный амбар сгнил настолько, что мог в любой момент обрушиться на пацху при сильном порыве ветра. Крыша акуаски была, как решето, и Алцук, едва начинался дождь, лез кряхтя на чердак, затыкать дранками многочисленные дыры.
Но вот появился Апипо и, увидев все это, засучил рукава. Он работал порой и ночью, забывая об отдыхе. Убрал старую ограду, вернее остатки ее, поставил крепкий плетень, а вдоль его посадил цитрусы: к тому времени, когда плетень завалится, вырастет зеленая колючая ограда... И новый кукурузник Апипо поставил.
Больше всего печалила Апипо акуаска — родовое гнездо, еще от дедов-прадедов. С горькой досадой смотрел Алцук на дырявую крышу, подгнившие сваи... Но у глухонемого были золотые руки! Он перекрыл крышу, заменил опоры, отремонтировал веранду и лестницу. И каштановый дедовский дом обрел вторую молодость!..
— Вы только посмотрите! — гордился Алцук. — Апипо Пампаран Перемарилло может все!..
— Кто? — спрашивали люди, не знавшие глухонемого.
— Я же сказал — Апипо Пампаран Перемарилло! — тут Алцук со смехом хлопал глухонемого по плечу. И Апипо начинал смеяться, но как!.. Трясся весь, будто не смеялся, а рыдал. Глядя на Апипо, Алцук улыбался счастливый, потому что знал — если он так смеется, то смеется от души! Он ведь не слепой, этот Апипо, и видит, что дорог хозяину и обласкан взглядами гостей.
Алцук подносил ему рюмку водки с бусинками по краям — верный признак крепости напитка — и говорил торжественно:
— Выпей за здоровье моих дорогих гостей, наших гостей!
Апипо бережно, словно боясь раздавить, сжимал в своих толстенных пальцах рюмку, которая казалась совсем крохотной, и — прежде чем выпить, обводил кротким взглядом гостей... Алцук редко предлагал Апипо вторую или третью рюмку, зная за своим работником одну слабость: Апипо, будучи навеселе, тут же начинал искать себе какое-нибудь дело! Чаще всего он, под хмельком, брал цалду и уходил в лес, даже если дров было полным-полно. Таким уж его создал бог!
И однажды, вот так же под хмельком, он, направляясь в лес, перепрыгнул через ограду и нежданно-негаданно встретился с Ардицей. Женщина возвращалась домой с охапкой сушняка. Апипо остановился и долго смотрел ей вслед, но Ардица не заметила его или сделала вид, что не заметила. Не оглянувшись ни разу, она вошла в дом... Каково же было ее удивление, когда Апипо с огромной вязанкой появился на пороге!
— Унан, что это?!
Что мог ответить Апипо? Весь светясь добротой, только улыбнулся женщине.
— Большое спасибо тебе! — сказала Ардица. И подумала: «Наверно, Алцук поручил...»
Но Алцук был здесь ни при чем.
Апипо часто видел, как Ардица хлопотала по хозяйству — таскала дрова, возвращалась с тяжелым мешком с мельницы, даже кукурузу полола одна, — видел, но не решался помочь... Что-то его останавливало, заставляло робеть перед этой женщиной с хрупкой фигуркой и темными длинными волосами, он боялся даже приблизиться к ней, но сегодня... Видно, лишняя рюмка придала ему храбрости!
— Заходи в дом! — чуть смущаясь, пригласила Ардица.
Апипо прижал правую руку к сердцу, наклонился слегка, словно говоря: «Спасибо, женщина! Пусть твой дом будет, как полная чаша, но я должен уйти!..»
Так и ушел со двора, порога не переступив.

Утром в конце июня я вышел с чемоданчиком на дорогу. Мне нужно было в Сухуми: собрался поступать в институт. У сельсовета увидел я толпу народа, ждущую автобуса, и подумал с досадой о предстоящей давке. Пока пропустишь всех старших в автобус, для тебя уже места не останется!..
Подошел автобус, я кое-как втиснулся в него, хотя шофер возмущался и уверял, что автобус не резиновый, а на посту строгие инспектора...
Проехали мы совсем немного, когда я заметил на обочине Апипо и Алцука. Они стояли у переполненных мешков. Скорее всего в мешках были груши. Именно в эту пору поспевают у Алцука груши, но я никогда раньше не замечал, чтобы Алцук приторговывал ими... Что ж, теперь Алцук не одинок, у него есть Апипо, а с таким помощником можно и на рынок податься!..
— Нужно бы их забрать! — сказал Миха, уважаемый всеми человек в нашем селе, сидевший неподалеку от меня.
— Да как их возьмешь? — пробурчал его сосед. — Мы и так стоим друг на друге!..
— Возьмем людей, сынок! — обратился Миха к шоферу. Но тот молча проехал мимо... И бедный Апипо, видя, что машина уходит, отчаянно замахал руками, словно удивляясь слепоте шофера!
Не знаю, сумели ли они уехать в тот день. Но всю дорогу они стояли у меня перед глазами, особенно Апипо. И мне вспомнилось, как я воровал груши у Алцука, — мальчишеское детство, лукавое и наивное...
Затеял все Руша. Был июль, жара стояла невыносимая, и мы весь день прокупались в Кодоре. Уже под вечер, голодные, мы возвращались домой. Около усадьбы Алцука Руша вдруг вспомнил, что груши-то уже поспели!
Мы пропустили мимо ушей это важное открытие Руши и прошли было усадьбу Алцука, шумно смеясь, толкаясь, но Руша скомандовал:
— Теперь тише! А то поймают...
Сказал так, будто все уже оговорено и решено. Дигуа возразил:
— Мы уже почти дома. Обойдемся... Обожремся еще этими грушами и в больницу угодим!
— Ты как хочешь, — усмехнулся Руша, — а я мимо не пройду!
— Я тоже! — заявил Расим.
Ну а мне что оставалось? Смотреть, как они кладут за пазуху спелые груши?.. Через минуту я уже был на дереве. Чудесные плоды красовались прямо перед моими глазами. Я вонзил зубы в сладкую мякоть, и она растаяла во рту. Покончив с первой грушей, я положил несколько особенно крупных за пазуху, как вдруг — не помню, под Расимом или под Рушей — с громким треском обломилась ветка. Не знаю, услышали ли они голос Алцука или просто испугались, но с дерева их сдуло, как ветром! Бросились наутек, опережая друг друга...
Я слезал осторожно — боялся, что сорвусь с дерева. А на земле меня кто-то схватил за руку. Перепугавшись до смерти, я высыпал груши в траву, хотя понимал, что в глазах того, кто держал меня за руку, все равно оставался вором.
Передо мной стоял Апипо! Он улыбался, словно говоря: «Не бойся! Не бить же тебя из-за каких-то груш!..»
Мне полегчало немножко, но руки-то он не отпускал, хоть и улыбался... И я стоял, опустив голову, непоправимо виноватый перед добрым великаном, заранее соглашаясь с тем, что он волен поступить со мной, как ему заблагорассудится!.. А он, Апипо Пампаран Перемарилло, нагнулся, не выпуская моей руки, сгреб своей огромной пятерней груши и положил мне за пазуху. Да еще и по голове погладил!..
Я был свободен, но от стыда не мог сдвинуться с места. Апипо еще раз улыбнулся и пошел прочь.
Опомнившись, я кинулся вслед за убежавшими ребятами.

Не знаю, что чувствуют другие, когда покидают родное село...
Нет и не будет, думал я, такого места на земле, ради которого смогу забыть зеленые поляны, где бегал босиком, берег реки, крутой, приподнятый к солнцу, где покрывалось загаром тело и отдыхала душа, густые сады, склонявшие передо мной ветки с щедрыми дарами своими, леса, холмы, горы, цветущие долины, — словом, все, что увидел, ступив на эту землю человеком, а увидев, полюбил. Полюбив же, назвал жизнью своей, сначала частью ее, но с течением времени это стало моей судьбой и наполнило меня всего, без остатка!.. И вышло так, что даже гроздь винограда или плод инжира, раскрывшийся солнцу, тянули меня домой сильнее любого магнита. Я, как ребенок, больше двух недель не мог вытерпеть вне родного дома, тосковал, словно целую вечность жил в разлуке с семьей. Особенно часто я грустил по своей кроткой матери...
По субботам, когда я появлялся дома, наш проулок наполнялся радостью. Соседи встречали меня так, будто я вернулся из тридевятого царства, из-за семи морей!
А дети из соседских домов вылетали мне навстречу и уже не отходили от меня:
— Хына, Хына приехал! Наконец-то!..
Я знал, что им очень хочется покататься на моем велосипеде.
— Успеете! — говорил я им.
— Сейчас! — наседали они.
— Подождите! — говорил я им. — Дайте перекусить с дороги...
— Потом стемнеет, Хына! — не унимались они.
— Ну тогда завтра! Завтра целый день буду дома, накатаетесь вдоволь!..
И носился мой велосипед по проулку все воскресенье — от зари до позднего вечера...
Однажды я проезжал мимо дома Алцука. Хозяин чинил ограду. Увидев меня, Алцук крикнул:
— Да это Хына! Вот диво!..
Я остановился, но с велосипеда не слез.
— Учишься в институте, говорят, — с уважением сказал Алцук. — Я очень рад!.. И сколько лет, дад, учиться тебе?
— Пять, — ответил я, ища глазами Апипо.
— Немного. Скоро вернешься в село ученым человеком!.. Помнишь, как приходили ко мне груши воровать? — и Алцук хитро прищурился.
— Как не помнить!
— Не мог я вас поймать! Поймал бы — огрел плеткой по спине!
— По заслугам...
— Да шучу я! — махнул рукой Алцук. — Детство есть детство... Неужели вы думали, что я откажу вам? Зачем было воровать — груши на то, чтобы их есть, не гнить же им!.. Вот и нынче полно, спелых, румяных! Перезреют, упадут и сгниют, — Алцук взял меня за рукав: — Пойди, попробуй, дад!
— Спасибо, не хочется.
— Конечно, у вас тоже есть груши, но уважь — отведай моих!
— Спасибо, в другой раз...
— Небось, ворованные вкуснее? — Алцук ковырял землю цалдой и хитровато посматривал на меня.
— Вкусней! — не мог не признать я.
Подошел Апипо с большой вязанкой хвороста. Остановился у забора, где прутья обветшали, свалил заготовки, вытер рукавом пот с лица и повернулся к нам.
Поздоровался я с ним, и лицо его мне показалось еще добрее и приветливее, может, оттого, что долго не виделись.
— Глянь, Апипо! — Алцук кивнул на меня. — Как вырос-то! Мужчиной стал.
«Да, паренек, ты стал мужчиной! — ответил мне взгляд Апипо. — Но где ты пропадал?.. Как давно тебя не было видно...»
И еще почудилась мне в этом взгляде какая-то затаенная грусть.

Прошло немало времени с той встречи. Я закончил институт, жил в городе и все реже стал бывать в родном селе. Вот и в то воскресенье я не поехал домой и, прогуливаясь по набережной, погода была прекрасная, неожиданно встретил земляка, да какого — Руша!..
Я знал, что он работает шофером в колхозе, но не видел его бог весть сколько!.. Не стоит говорить, как мы обрадовались друг другу.
— О, салам, старый товарищ! — зашумел Руша. — Как известно, сегодня воскресенье?
— Воскресенье, — подтвердил я и улыбнулся, понимая, что за этим последует.
— Ты свободен?
— Свободен.
— И я тоже! Бросил свой драндулет в колхозном гараже и подался к вам, в город... Посмотреть на горожан, таких, как ты, захотелось! — Руша засмеялся. — Хорошо, что встретились, хотя я все равно нашел бы тебя!.. Короче, если из семи дней один наш, так употребим его в свое удовольствие!
Через час мы уже сидели в уютном, почти домашнем ресторанчике, и Руша, уже чуть навеселе, жаловался мне:
— Ну кто я?.. Таскаюсь на своей колымаге, вечно в мазуте, редкий неудачник!.. А другие выучились, людьми стали!
— Ты не прав, — пробовал возражать я. — Нет маленькой и большой работы. Главное, люби свое дело — и доброе имя тебе обеспечено!..
— Здорово у тебя получается! — усмехнулся Руша. — Шпаришь прямо по газете... Неужто ты думаешь, что сесть за баранку — моя школьная мечта? Что других мыслей у меня не было?.. Эх, дорогой ты мой Хына, я тоже хотел открыть двери рая, а открыл, как видишь, дверцу кабины!..
Руша печально умолк. Потом поднял голову и сказал зло:
— Ничего, я еще не потерял надежду!.. Все мы надеемся на лучшее, брат! Вот даже Апипо, и тот надеялся...
— Апипо? — я встрепенулся.— Это наш...
— Наш, наш! Апипо Пампаран Перемарилло! — Руша улыбнулся.— Не забыл еще?
— Не забыл, но почему ты вспомнил?
Руша посмотрел на меня удивленно:
— Ты разве не слышал?.. Он исчез!
— Исчез?!
— Да! Взял и исчез человек среди бела дня, вернее сказать, среди ночи...
— Ничего не понимаю! — пробормотал я.
— Сейчас поймешь... Ты знал Ардицу? Вдова, соседка Алцука?
— Не понял...
— Он любил ее, ясно тебе? Ардицу любил этот несчастный парень, все норовил к ней заглянуть... вроде как на подмогу — дров, муки, воды притащить...
Да, Руша, пожалуй, прав. Я сам видел, как Апипо возвращался с Ардицей, нес полный мешок муки. Он нес его так легко, словно мешок был наполнен воздухом!.. Ардица немного смущалась, поглядывая на Апипо: все-таки чужой мужчина несет ее мешок, а впрочем... кто подумает на глухонемого?
— Ну, что было дальше? — тихо спросил я у Руши.
— Зубоскалили в селе по этому поводу, но никто всерьез не думал, что Апипо может полюбить...
— Почему? Он тоже человек...
— Вот я и говорю, зря шутили! Поди угадай чужую душу... А душу глухонемого тем более!
Руша налил вина. И продолжил:
— Алцук позже рассказывал один случай. Ардица к ним зашла, виноград мой, говорит, школьники помогли убрать, но вот две кучные яблони остались... В общем, попросила у Алцука глухонемого, чтобы помог.
Апипо в это время как раз был дома, как рассказывал Алцук. Увидел Ардицу, забеспокоился, вроде как места себе найти не может. Хитрый Алцук все это заметил, да виду не нодал.
«О чем говорить, Ардица! — сказал Алцук. — Апипо вот он, не знает, куда руки приложить... Бери его! Я бы и сам помог, да вот старость моя!..»
...Ардица стояла внизу, а Апипо, сияя от радости, проворно наполнял корзину и спускал ее на веревке к самим ногам Ардицы.
Когда пришел Алцук, Апипо уже собрал все яблоки и отдыхал в тени дерева. Отдыхал-то отдыхал, а глаза вовсю пялил на Ардицу, которая возилась но хозяйству. Это Алцук так подумал, что Апипо просто глаза пялит, но один бог знает, какой огонь бушевал в груди глухонемого!..
«Пампаран Перемарилло! — усмехнулся Алцук, пристально глянув на своего работника. — Хорошо ли ты помог бедной вдове?»
«Выручил ты меня, Алцук!» — ответила Ардица. Можно было подумать, что старый Алцук, а не Апипо собрал вдове яблоки...
«Дай бог ему здоровья! — Алцук кивнул на Апипо. — Он создан для работы!»
Ошибался Алцук. Не только для работы создал бог Апипо. Для всех радостей жизни, как и любого другого человека. И может быть, ему, Апипо, несчастному от природы, наделенному исполинской силой и добрым нравом, эти радости были желаннее, чем другому!..
— Ардица вышла замуж? — грустная догадка осенила меня.
— Привела мужа в дом! — уточнил Руша.
Случилось это месяца через два после истории с яблоками. И у Апипо опустились руки. Обмяк он как-то, ростом вроде ниже стал. Алцук все понимал, но помалкивал. В тот вечер Апипо лег спать непривычно рано и не мог уснуть — стонал, ворочался в постели, как старый, больной человек... И Алцук не выдержал — подошел к глухонемому: «Что с тобой, парень, болит что-нибудь?..»
Апипо только мотал головой. Потом он отвернулся к стене и заснул, но что это был за сон?.. Стонал он и во сне! И Алцук не раз еще подходил к нему, не умея помочь... Задремал Алцук только под утро, а когда проснулся, удивился тишине: дело в том, что Апипо обычно храпел во сне, и храп был такой, что весь дом дрожал! А теперь из комнаты Апипо не доносилось ни звука. Заглянув, Алцук убедился, что комната пуста. И пожитков глухонемого в ней не было... Ушел Апипо. Навсегда. Исчез навеки.
Правда, кто-то говорил, что видел его в Скурче — Апипо садился в поезд. Но очевидец этот начинал путаться, когда его расспрашивали, отвечал невпопад: «Похоже, что он... а может, не он, я не успел разглядеть!» А потом и вовсе отмахивался: «Отстаньте от меня, люди добрые, ошибся я, никого не видел!..»
Подперев голову кулаком, я смотрел на Рушу и плохо видел его: передо мной медленно проплывали «кинокадры»... Вот Апипо выходит из зарослей, там, в лесу, в нашу первую встречу... Вот везет меня в школу на лошадке Алцука... Вот подбирает с земли ворованные груши и кладет мне за пазуху...
С дровами, с ведрами, с кукурузными мешками, с корзинами яблок он вставал передо мной, неизменно добрый, и в глазах его было все, что он не мог высказать!..
Сидел я, подперев кулаком голову, смотрел на Рушу, а сердце переполнялось горечью, будто что-то очень важное и дорогое потерял я в жизни своей...

Зимняя земляника

Он открыл глаза. Солнечные лучи, проникавшие в распахнутые двери просторной комнаты, окончательно прогнали сон.
«Кажется, я сегодня крепко спал», —подумал он. И это его обрадовало: последнее время мучила бессонница. Правда, он и вчера лег поздно, но не ерзал в постели, как обычно, а заснул сразу...
Положив поудобней пузатую подушку, он потянулся. Вставать не хотелось. Да и куда было спешить? На работу он не опаздывал, деловых свиданий тоже не намечалось — отпуск, блаженная пора!..
Дом в этот ранний час казался необитаемым. В дверном проеме ему была видна макушка высокой ольхи, стоявшей в отдалении, и там, на самой макушке сидели какие-то птицы, то ли галки, то ли вороны, но не шумели, как обычно, а сидели молча, словно боялись нарушить его покой. И собака не лаяла, ни сейчас, ни ночью, будто и не было ее вовсе, беспокойной деревенской собаки...
Вчера вечером он навестил Маницу, постаревшую, полуглухую и полуслепую. Еле передвигая ноги, она вышла к нему навстречу и не сразу узнала гостя, а узнав, запричитала:
— Ах, чтоб я умерла, совсем ослепла на старости лет!.. Чтоб твои напасти упали на мои седины, сынок! Как ты меня порадовал! Для всех нас ты давно стал гордостью — счастливая старость у твоей матери!..
И пошла Маница, и поехала!.. Вспомнила всех живых и мертвых, посетовала, что перевелись в их роду люди, способные горы своротить, любимцы судьбы, а те, кто остались, ничего не стоят...
Он должен был сидеть и слушать болтовню старухи до конца. Он и выслушал до конца. А когда у Маницы полегчало на душе, она спросила, с трудом оторвав свое тело от скамьи и опираясь на толстую бугристую палку:
— Насовсем приехал к своей матери, у которой старость такая светлая?
— Только на месяц, дорогая Маница, —ответил он.
Маница не расслышала:
— Ты говоришь «да», сынок?
— На месяц приехал, всего на месяц! —крикнул он в ухо Маницы. — Увижу вас всех, поговорю, отведу душу и уеду...
— Прекрасно, очень хорошо! — тряся седой головой, сказала Маница. — Это у меня никого не осталось, несчастная моя доля! Одно радует — соседи хорошие, умру — есть кому позаботиться о моей бедной головушке, —бодро заключила она.
От Маницы он пошел к другим родственникам, от них — к третьим, четвертым. Хоть и невелико село, а пока всех обойдешь!.. За полночь вернулся он домой и все же выспался отлично, не то что в городе! Там, в городе, он все время куда-то спешит, кого-то ждет, к кому-то опаздывает, так повелось еще со студенческих лет и продолжается до сей поры.
Что ж здесь особенного, скажете вы, —в городе у всех жизнь суетливая!.. Но он, в силу своего характера, суетился больше других, прибавляя к реальным, необходимым хлопотам кучу мнимых забот.
А вот теперь для него наступили пасхальные дни — и завтра, и послезавтра... целый месяц!
Он приподнялся на кровати. Подтянул к себе стул, на котором висела его одежда, и услышал крик Лары:
— Ура-а, проснулся, проснулся принц!
И вот Лара уже стоит посреди комнаты, словно там, за стеной своей спальни караулила минуту его пробуждения.
— Так всех соседей переполошишь! —сказал он нервно.
— Что случилось? — нахмурилась жена. — Ты нездоров?
— Здоров...
— А, ты обиделся, что я не разбудила тебя раньше! Не совсем проснулся, милый? Сейчас я тебя разбужу! — И она кинулась на него.
— Довольно, перестань! — отстранил он жену. — Увидят...
— Да что с тобой случилось, в конце концов! — обиделась она. — Тебя все нервирует... Кто это увидит и что в этом такого?
— Я же тебе говорил, Лариса... Пока мы здесь, не вешайся на меня, не принято здесь... Увидят отец, мать, они ведь дома?..
— Нет их дома.
— Где же они?
— Не знаю.
Лариса взяла стул и вышла на балкон. Раскрыла книгу и демонстративно начала читать. Он зевнул. Стал рассматривать жену. Сидела она вполоборота к нему, надув по-детски пухлые, красивые губы. Обиделась, должно быть... А с чего? Что плохого он ей сказал? Мужчина не всегда может быть мягким как воск. Это понимать надо!
Одевшись, он вышел к ней. Она даже не шевельнулась.
— Читаем?
Ответом ему было молчанье.
— Наверно, книга очень интересная!..
И снова он не получил ответа.
— Язык проглотила? —засмеялся он и наклонился, чтобы заглянуть ей в лицо.
— Говорю — плохо, не говорю — тоже плохо?..
— Я не запрещал тебе разговаривать! — примирительно сказал он. — Просто здесь другие взгляды... другие обычаи. Например, невестки стараются молчать в присутствии старших...
— Старший — это ты?
— Это мать, отец... и держаться на почтительном расстоянии.
— Хороши обычаи!
— Какие есть.
— И этот груз надо тащить с собой?
— За месяц мы его не упраздним, Лара!
— Понятно. Месяц я не имею права разговаривать с тобой, не имею права сидеть рядом с тобой, не имею права...
— Не то говоришь! —поморщился он. — На все у тебя есть право, но когда старики рядом, пожалуйста, не называй меня по имени...
— И по имени мужа назвать не имею права?!
— Да что ты заладила — право, право! Надо уметь пользоваться своим правом, знать как и где, —сказал он раздосадованно и, чтобы перевести разговор, добавил: — Ты лучше посмотри, какая красотища кругом! Внизу — море, вверху горы! И все рядом!
— Море вроде не близко...
— Это горы далеко! Обман зрения. Кажется, утром пойдешь — к вечеру доберешься... А вон до тех снежных шапок неделя ходу!
— Борька, когда мы пойдем купаться?
— Взявшись за руки? —засмеялся Баджгур.
— Что — за руки нельзя?
— Тебе все можно! —усмехнулся он. И, оставив ее, спустился во двор. Действительно прекрасные места! Где еще отдохнуть душой и телом, как не здесь?..
Когда Баджгур впервые попал в большой город, ему показалось, что он попал в тюрьму под открытым небом и в тесноте этой обязательно задохнется!
Сдав экзамены, он целыми днями шатался по городу и смертельно усталым возвращался в общежитие. Долго и трудно привыкал он к чудовищному шуму большого города, этот шум преследовал его и во сне.
И Баджгур успокаивал себя: не навек же я здесь, окончу институт и вернусь на родину...
Но судьба распорядилась по-иному, и выпала Баджгуру другая дорога. Не сел он в самолет, летевший домой, и на поезд тоже не сел. Не нашел в себе силы отказаться от хорошей работы в большом городе, не устоял. А как устоишь, когда тебя выделили среди многих других выпускников? Как устоишь, если ты уже женат на Ларисе? Что скажешь, если твой тесть занимает солидный пост и не хочет отпускать свою дочь в какую-то там провинцию, именуемую Абхазией?.. Тесть по-своему, конечно, прав, —от добра добра не ищут, к тому же он оказал содействие, пристроил порядочного, умного, подготовленного парня... Но парню-то нелегко давалось это добро, особенно на первых порах: в доме тестя он чувствовал себя гостем, который слишком задержался...
— Может, лучше уехать, Лариса? —спросил он однажды вечером. Спросил тихо, боясь, что тесть услышит.
— Летом отдохнуть — почему не поехать!.. А бросить все и забраться к черту на кулички? Глупо!
— Почему ты так говоришь? — тихо возмутился он. — Ты же никогда не была там...
— И так ясно: глубокая провинция!
— Для меня это родина, не провинция...
— Я понимаю тебя, Боря! —сказала она уже мягче. — Но там ничего не будет — ни перспективы, ни роста. А здесь у тебя — слава богу!..
Что здесь «слава богу!» он знал. И как дорожит этим Лариса, тоже знал. Он знал и то, что сам колеблется, где-то в глубине души дорожа своим нынешним положением. Будь это не так, он бы уехал, никого не спросись!..
И он решил остаться. Вернее, согласился. И оправдание, разумеется, себе нашел: так хочет Лариса, так желает ее отец, его же роста ради...
Будто там, в Абхазии, никто не растет — все гибнут на корню!
Трудно поднимался Баджгур по служебной лестнице. И смертельно усталый мечтал оказаться в этом родительском дворе, глотнуть этого воздуха, постоять в тени этого орехового дерева, взглянуть на эти снежные горы, умыться в этом роднике!..
Пока Баджгур прохаживался по двору, разговаривая сам с собой, к воротам подъехала легковая машина. Из нее вышел парень и направился к Баджгуру.
— Нам бы холодной водички!..
— Будьте гостями! —улыбнулся Баджгур. — А там и водички, и еще чего-нибудь найдем...
— Спасибо, нас ждут!..
Парень оглянулся на машину.
— Тогда вам ведро нужно... Знаете, здесь все время детвора собирается и обливают друг друга, мутят воду в прямом смысле слова, вот и пришлось убрать ведро, —засмеялся Баджгур, —Одну минуту!..
С полным ведром парень и Баджгур подошли к машине. Сидевшие в ней вышли навстречу, и Баджгур увидел Заиру и давнего своего товарища Шамиля.
— Совсем забыл нас, Баджгур! — сказал Шамиль. — Не приедешь, не спросишь, как живем, как дышим без тебя!..
— Да, виноват... Признаю, —растерянно ответил Баджгур.
— Большому человеку трудно оборачиваться назад! —пошутила Заира. — Мы знали другого Баджгура, а это не тот — поумневший, располневший...
— Издеваетесь!..
— Пока шутим!—ответил Шамиль. — Для нас ты еще прежний...
Заира внимательно посмотрела на Баджгура и спросила:
— Когда уезжаете?
— Почему ты его на «вы» называешь? — возмутился Шамиль. — Кем бы он ни был, он наш друг!
— Он не один здесь, поэтому я так и говорю...
— А кто с тобой? —обратился Шамиль к Баджгуру.
— Супруга, —ответила за него Заира.
— Неужели? Почему же ты до сих пор молчал?.. А ты, Заира, откуда знаешь, супруга она ему или не супруга, а?
— Слухами земля полнится, —ответила Заира сухо, не отреагировав на шутку.
— Кажется, здесь не все так просто! — улыбнулся Шамиль, глянув на Заиру, —Ну, до свиданья, Баджгур, еще увидимся!
— Нам до чайной плантации проскочить надо...
Это сказал парень, передавая ведро Баджгуру.
«А мне никуда не надо, —усмехнулся про себя Баджгур. — Целый месяц ни до кого дела нет!..»
И еще он подумал, когда машина уже скрылась за холмом: «Надо же, как она все-таки похорошела, Заира...» Подумал так и заскучал. И побрел домой, к Ларе.
До вечера он слонялся по дому, не зная куда себя деть. Лара читала. Мать с отцом были заняты по хозяйству. И гости не жаловали. Баджгур то спускался на кухню, то снова поднимался в гостиную, то бродил по саду, будто что-то зарыл в землю, а теперь вот место забыл!..
В гостиной на круглом столе лежал толстый альбом. Баджгур открыл его. Большинство фотографий были старыми. С их помощью можно было восстановить историю всей семьи. Вот они здесь все — родные, родственники, дальние и близкие! Одни выстроились в ряд, как мумии застыли, ничего живого... Другие непринужденно смеются, третьи улыбаются через силу, уступив требованию фотографа, а эти даже не знают, что на них направлен объектив!
Все они здесь — веселые и хмурые, грустные и счастливые...
А вот фотографии самого Баджгура. И Баджгур посмеивается, глядя на них... Но некоторые заставляют задуматься. Вот он стоит с Шамилем, а рядом еще двое. Как их зовут? Забыл уже... Ах, да — один Панджа, другой... кажется, Шукур. В коротких штанишках и дырявых кедах, как худы и смешны они, мальчишки военной поры!.. Но вот групповая фотография выпускного класса. Первый ряд. Он и... Заира.
Что-то тупо заныло сердце... Заира!.. Как он обожал ее! Как боялся ее потерять!..
Как раз в тот день, когда фотограф снял их на пленку всем классом, Баджгур провожал Заиру домой после фильма в колхозном клубе. Сначала все ребята шли толпой, но однокашники постепенно разбрелись, и они оказались одни. И Баджгур свернул с дороги в лес, чтобы идти к дому Заиры напрямик. Она не противилась. Долго шли они молча. Думали друг о друге. Тянулись друг к другу, но что-то сковывало их...
— Теперь я сама дойду, —сказала Заира, когда они уже прошли самый страшный участок пути.
— Если пришел сюда, то уж и до калитки провожу!..
— Нет, нет!.. Одна пойду.
Она остановилась перед ним, стараясь не смотреть ему в лицо.
Он не помнит, как взял ее за руки, но никогда не забудет теплоту и трепет этих девичьих рук! Ему захотелось обнять ее, желание было неудержимо, но она умоляюще глянула на него и попыталась высвободить руку... Он не дал ей этого сделать, но и обнять не решился. Так и стоял молча, словно язык проглотил...
После долгого, неловкого молчания он, наконец, еле внятно прошептал: «Заира!..» И легонько потянул к себе, дрожащими губами поцеловал ее...
— Боря, мы не пойдем сегодня на море? —Из-за дверей донесся голос жены. Голос ему показался слишком громким. Он вздрогнул. Поднялся и захлопнул альбом.
— Сегодня?.. На ночь глядя!
— А завтра?
— Поживем — увидим...
— Я не понимаю, чего это ради мы торчим дома? Кажется, мы приехали отдыхать...
— Это мы торчим, —сказал он. — А так — дома есть чем заняться...
— Чем?
— Дела найдутся.
— А море?
— Далось тебе это море!
Так он с ней никогда не разговаривал. Мало того, он прощал ей многое. И даже эту неприятную привычку талдычить одно и то же... Если она утром заявила, что хочет пойти в театр, то будет повторять это весь день и пойдет в театр, случись хоть светопреставление, хоть потоп всемирный!..
Но бывало и так, что, заупрямившись к вечеру, она посылала его сдавать билеты в кассу...
— Ты только покажи мне дорогу, а сам сиди и ворчи здесь сколько хочешь!
— Какую еще дорогу? —не понял он.
— Дорогу к морю.
— Выйди на шоссе и проголосуй, —сказал он. — Любой автобус подберет, да и легковая тоже... А если хочешь пойти пешком — пожалуйста, не далеко идти! — Он хмуро посмотрел на жену и добавил: — Старики скажут, наша невестка вчера приехала, а сегодня уже на море пропадает...
— Не хочу я ни твоего моря, ни...
Она не договорила, чего она еще не хочет. Убежала в комнату и, похоже, заперлась в ней.
«Как маленькая! — с досадой подумал Баджгур. — Пристает, ссоры добивается, что ли!..»
Это верно, он стал раздражительным, но ведь только потому, что она не хочет даже чуточку измениться, пусть на время, пока они здесь, у родителей...
Воспитана она так — всю жизнь ей в рот смотрели, чтобы исполнить малейшее ее желание... Вообще-то он знает, как ее успокоить, но совершенно непонятное упрямство мешает ему это сделать... Может, потому, что встретил Заиру? Так неожиданно встретил...
— Баджгур! — услышал он голос там, на вокзале. И сразу узнал его.
Такой мягкий, нежный голос был только у Заиры.
— С приездом, —Заира покраснела.
— Спасибо!..
Больше он ничего не успел сказать. С тяжелым чемоданом, набитым всевозможными предметами женского туалета, выросла между ними Лариса.
Поставив чемодан, она оглядела Заиру с головы до ног.
— Моя одноклассница, —произнес Баджгур, словно оправдываясь, —Познакомься!
Заира первой протянула руку.
— Заира...
— Лариса.
— Это моя жена, —не сразу решился он, как бы размышляя, жена она ему или нет.
Заира растерялась. Придя в себя, сказала по-абхазски:
— Она такая милая...
— Спасибо, —тоже по-абхазски поблагодарил ее Баджгур.
Лариса ничего не поняла, но на всякий случай улыбнулась Заире. А Баджгур, мысленно сравнивая их, стоящих рядом, отметил, как похорошела Заира, просто красавица!..
Справедливости ради надо сказать, что и Лариса была совсем недурна.
На третий день Лариса добилась своего: они пошли на море. На то самое море, о котором она так мечтала... До вечера, позабыв обо всем, она бегала по пляжу, ныряла с дамбы, заплывала слишком далеко к неудовольствию дежурных спасательной станции, радовалась, как дитя...
И прибегала к Баджгуру, уныло сидевшему на берегу, мокрая, счастливая.
— О чем задумался, мой грозный муж? Что-нибудь полезное или бесполезное? —смеялась она.
— Так...
— Все думаешь?
— Человеку свойственно думать...
— Между прочим, и отдыхать тоже!..
— Ладно, буду отдыхать...
— Ты рано поседеешь, Боря!
— Смотря о чем думать! —усмехнулся он.
— Так о чем?.. Или о ком?
— О тебе.
— Правда?
— О ком же еще?
— О той девушке, которую мы видели на перроне...
Он посмотрел на нее. Впервые за все время разговора. Спросил:
— Какая девушка?
— Я же не дура, Боря!
— Ах, ты Заиру имеешь в виду! —деланно улыбнулся он.
— Имени я не запомнила. Но то, что ты стоял перед ней краснея и бледнея, хорошо помню!
— Тебе показалось...
— Не показалось!
— Я с ней учился в одном классе... Таких у меня много.
— Не думаю! — усмехнулась она. — Хотя тебе это лучше знать...
— Одноклассница моя, говорю...
— Не верю! —Лариса лукаво посмотрела на мужа. — Первая любовь, не так ли?
— Перестань! — сказал он глухо.
— Ладно, —она потянула его за руку. — Пойдем купаться!
И он встал, как послушный вол, которого ведут к ярму.
— Завтра мы сюда не придем! — решил он, когда они вылезли из воды. — Нельзя же каждый день пропадать на море...
— Ты стареешь, друг мой! —улыбнулась она. — Душой стареешь... Я приду сюда одна!
— Одна?
— Ты же сам сказал, покажу дорогу, а потом...
— Хорошо придумала!.. Без меня веселее — охотников поразвлечь хоть отбавляй!
— Заговариваешься, милый!.. Лучше скажи — отпускать не хочешь?
— Сказал же, чего повторять?
— Слушай, зачем мы сюда приехали в таком случае?
— Купайся на здоровье, но пойми: нельзя думать только о себе! Старики соскучились, ждали нас... В свое время я даже не сообразил, что нужно было бы присмотреть за ними, пока не кончил институт мой младший брат — ушел из дому, и все. Я ведь являюсь сюда только раз в два-три года, так нужно же уделить им внимание, побыть с ними рядом? Это же долг мой сыновний, они не скажут, не упрекнут, но сами-то мы...
— А я здесь при чем?
— Действительно, при чем здесь ты, невестка, жена ненаглядного сына! Удели им день, и они никогда этого не забудут... Ты же не дома там, у своих!
— Дома нет моря!
— Зато мягкий диван есть...
— Претензии? — язвительно спросила она. — Долго вспоминал?
— Всегда помнил!..
Она оценивающе глянула на него.
— Пошли! Пока не сгорели... от солнца или от злости!
Баджгура терзали сомнения. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Он думал, что дни отпуска пролетят незаметно, стремительно, а вот только третий день... а такой же бесконечный, как первые. В городе он суетился, занимался нескончаемыми делами, и дни мелькали, короткие, словно часы... Трамвай, метро, троллейбус — вечерний чай — и нет дня, сгинул, провалился в тартарары!..
А день в деревне еле тащится, словно на ноги ему надели огромные жернова. И эту вечность, этот деревенский летний день нечем занять — невыносимо!.. Зря, видно, он удивлялся пенсионерам, которые возвращаются на службу. Самое трудное дело — сидеть дома! Особенно в деревне, если отвык от сельского труда... Театров здесь нет, концертов тоже не дают! Ничем не занятый человек — что может быть страшнее? Такой человек, оставаясь наедине с собой, начинает разбирать себя по кусочкам, а потом долго собрать не может...
— Я пройдусь до сельсовета, —сказал Баджгур, когда они вернулись. — Ты уж не скучай без меня...
Лара промолчала, а мать поддержала Баджгура:
— Идй, сынок! Повидайся со своими... Нехорошо будет, если так уедешь!
Шагая к сельсовету, он острее почувствовал свое одиночество. Кто он здесь? Прохожий. В лучшем случае гость.
Роскошная асфальтированная дорога вела к сельсовету. Во времена его юности здесь была непролазная грязь... Как будто вчера он шел по этой грязи в школу, разутый, раздетый. Вчера? Но прошло уже столько лет!
Да, он выбрался из этой грязи. Но и они выбрались из нее. Но не так, как он, убежав!.. Они, его однокашники, —Шамиль, Панджа, Заира вернулись, чтобы разбить здесь новые плантации, построить дорогу, открыть Дворец культуры, поставить памятники погибшим...
Они хозяева, он гость. Он один из них, он снят на одной с ними фотографии, они помнят его и считают своим, но он-то хорошо знает, что не пустил здесь корней...
Он гость, и дети его будут здесь только гостями!
Он нашел Заиру в читальном зале новой библиотеки.
— Добрый вечер, пропавший! —сказала она.
— Без вести пропавший? —усмехнулся он.
— Это тебе лучше знать, —мягко улыбнулась Заира и тут же перевела разговор: — Сегодня у нас хороший фильм...
— Тряхнем стариной! — сказал он, — Посмотрим, хоть на галерке...
После фильма они возвращались домой вместе, как тогда, в юности.
— Как зовут твою супругу, Баджгур? —спросила Заира, чтобы нарушить неловкое молчание. — Я не запомнила...
— Ларисой ее зовут.
— Красивое имя, —сказала она безразлично.
— Что имя...
Заира быстро глянула на него. Отвернулась. Сказала:
— Она мне понравилась. Хорошая...
Он усмехнулся.
Шли молча, словно прислушиваясь к своим шагам.
— Тебе во всем повезло, Баджгур, —сказала Заира, нагнувшись, чтобы сорвать земляничную ягоду. — Но смотри... не забывай старых друзей! И землю свою...
— О чем ты говоришь, Заира!
— Столица!.. Один тесть генерал чего стоит — трудно устоять!
Она тихо засмеялась.
— Про тестя откуда знаешь? —насторожился он.
— Кто хочет узнать...
— Ты что, сведения обо мне собирала? —улыбнулся он.
— Специально — нет... Но все же твоя судьба мне не безразлична, Баджгур, мы же старые друзья...
На перепутье она остановилась.
— Вот и пришли!
— Куда пришли? —спросил он.
Она засмеялась:
— Это я пришла!
— Поздно уже, —сказал он, —Темно. Не могу я отпустить тебя одну...
— Мне не привыкать, —пряча грусть, ответила Заира.
Он осмелел. Взял ее за руку. И удивился, даже вздрогнул, когда почувствовал неподдельный трепет в душе, такой же, как на заре юности.
Они пошли, взявшись за руки. Шли молча, словно таясь друг от друга...
У ворот Заира попыталась высвободить руку. Баджгур сомкнул свои пальцы.
Она остановилась. Подняла на него глаза.
— Что ты, Баджгур?..
Испуга он не услышал в ее голосе, только еле заметную дрожь...
— Что хочешь? —снова спросила она.
— Зимней земляники, —невесело усмехнулся он. — Ты когда-нибудь искала землянику зимой?
Заира не ответила. Стояла, опустив голову.
Баджгур разжал пальцы.
— Иди, —сказал он.
Она как-то резко повернулась, открыла калитку и ушла не прощаясь.
А он еще долго стоял неподвижно, глядя в темень, которая поглотила Заиру.

Зять Сасрана

Под шум проливного дождя Шьагу уснул. Он уснул бы и под гром небесный, так устал за день, так вымотался!..
А все началось с детского плача. Первенец Шьагу трое суток кряду не давал уснуть ни отцу, ни матери.
Стоило родителям прикорнуть, как ребенок поднимал крик, и понять, что с ним стряслось, было совершенно невозможно!
Днем ребенок спал. Но Шьагу не мог спать днем по той простой причине, что находился на службе. Рано утром Шьагу с недосыпа прибегал на работу, а там дел невпроворот, не очень-то поспишь, разве что в обеденный перерыв, когда сослуживцы покидали комнату, можно было вздремнуть минут десять, положив голову на руки.
Кое-кому показалось, что Шьагу проводит ночи за свадебным столом, кое-кто острил по этому поводу, но ему-то было не до острот!
Итак, бедный Шьагу заснул под шум проливного дождя, не обращая внимания на плач ребенка, доносившийся из соседней комнаты, а когда проснулся, долго лежал неподвижно, удивляясь странной тишине, царившей в доме. «У себя ли я? — подумал Шьагу. — Какая благодать!»
Он подошел к окну. Шел дождь со снегом, и было похоже, что скоро начнется снегопад.
— Черт бы тебя побрал! — огорчился он и направился в гостиную. По дороге Шьагу вспомнил, что еще не одет, и пошел умываться, а умывшись, занялся зарядкой.
Когда он переступил наконец порог гостиной с громким возгласом: «Чтоб он перевернулся!» — вдруг увидел, что Хиса, его супруга, еще спит. Шьагу замер, пожалев, что расшумелся, и повернул обратно.
Жена вышла вслед за ним с опухшими от бессонницы глазами.
— Что там случилось? — испуганно спросила она. — Кого ты переворачиваешь? — Она подумала, что муж что-то случайно уронил.
— Да нет, ничего, — ответил Шьагу. — Это я вообще... Разве ты не видишь, что творится на дворе? Снова дождь со снегом!
— А-а, — произнесла Хиса облегченно, — пусть себе идет. До работы доберешься!.. Слава богу, не далеко ходить, под боком.
— Если б только работа...
Шьагу посмотрел на нее хмуро, и она всплеснула руками:
— Ах да!.. Позор, что сама не могу пойти, ребенок на руках, да еще так мучается! Надо сегодня показать его врачу...
— Не пойти — позор, — горько усмехнулся Шьагу. — А пойти — как доберешься в такую даль... Там наверняка снег выше колена! Послушай, а если машины туда не ходят?
— Ради бога! — сказала она. — Хоть пешком...
— Ну конечно! — усмехнулся он. — Я зять Сасрана...
Хиса ласково улыбнулась:
— Да, ты зять Сасрана. Сасран — мой отец, а Хабрак — его родной дядя по материнской линии.
Он хотел ей сказать все, что думает по этому поводу, но сдержался, пожалел жену:
— Ладно, поплачем над прахом светлой памяти Хабрака... Только вот Шьыдгуа жалко, будь свадьба, он бы вином согрелся, а тут... несолоно хлебавши превратиться в сосульку! Хоть бы знали, за кого убиваться...
— Мы же это обговорили, — с легким раздражением сказала она. — Ты не был с ним знаком, но я ведь его знала!
— Ладно, сиди здесь с Кубчей. Если сможешь показать его врачу, хорошо... Я постараюсь вернуться поскорее, постараюсь выбраться из этой пещеры живым! Стукну себя пару раз по лбу над прахом Хабрака и назад...
Улыбка окончательно сошла с лица Хисы.
— Какая еще пещера! Погода паршивая, это правда, а так люди живут в местах и похлеще... Знаешь, можешь не ехать, но подумай, что скажет твоя теща!
— А что скажет по этому поводу тесть? — усмехнулся Шьагу. — Главное — он!
— Он к тебе хорошо относится, — возразила жена. — И главное не он, а люди, которые скажут: «А где же зять Сасрана?!.»
Уже едва сдерживаясь, Шьагу сказал:
— Словом, вы настаиваете, чтобы я окочурился рядом с Хабраком, мир праху его?
Хиса отвернулась, давая понять, что не хочет продолжать этот бессмысленный разговор, и ему подумалось, что не оплакать Хабрака, родного дядю Сасрана, ему никто не позволит после того, как он взял в жены дочь Сасрана.
Шьагу шел к месту встречи с Шьыдгуа. Шьыдгуа не пропускал ни похорон, ни свадеб, ни поминок и страшно гордился этим. «Куда только меня не заносило! — говорил Шьыдгуа, улыбаясь во весь рот. — Нет такого места в Абхазии, где бы я ни побывал — будь благословен наш обычай! Если б не эти свадьбы да похороны, я бы не знал своей родины! Наверное, не осталось поселка, где бы я не оплакивал мертвого, не пел свадебной песни! Ни одному своему товарищу не отказал, не пренебрег ни одним своим родственником! Надо быть шафером — пожалуйста! Приглашают на свадьбу — замечательно! «Седлать коня» на похороны — чего проще, вот я весь! Нужно выпить дюжину стаканов — ради бога! Ах, лучше турий рог? Согласен, хоть два, уважаемые!.. Мы же все родственники, тысячелетиями связаны друг с другом незримыми нитями, все у нас пополам — и горе, и радость!..»
Так говорил Шьыдгуа, так он поступал. И Шьагу посмеивался, в душе осуждая товарища. Шьагу считал, что вся эта философия гроша ломаного не стоит. Тот, кто хочет узнать свою родину, может сесть в автобус или в собственную машину и поехать, куда ему вздумается, а там, где не пройдет транспорт, можно и на своих двоих. Совсем не обязательно, считал Шьагу, смотреть на родину помутневшими от выпитого вина глазами!
Сам он по возможности избегал всей этой канители со свадьбами и похоронами, но пробил и его час! Это случилось год назад, когда он стал зятем Сасрана.
Шьагу, младший сын Бардзба Базалы, женился, когда ему стукнуло сорок лет. Ровно сорок, хоть по пальцам считай.
«Седым уже женился, не ко времени, — размышлял Шьагу, — но это еще полбеды. Беда в том, что взял в жены дочь известнейшего в Абхазии человека!.. Был бы у меня тесть попроще, куда ни шло, а теперь я на побегушках у Сасрана и его многочисленной родни».
Да, семья Сасрана накладывала на бедного Шьагу много дополнительных обязанностей. Никогда в жизни ему не приходилось еще сталкиваться с таким обилием родственников. Просто целый клан! Куда ни ступи — люди его тестя: близкие, дальние, их близкие, товарищи близких, друзья дальних, — словом, все, кого собрали вокруг семьи Сасрана его прежние и нынешние должности. Да здесь жизни не хватит, чтобы обежать все свадьбы и похороны, выполнить все крупные и мелкие поручения! А попробуй не выполнить... Попробуй только, и клан сотрет тебя в порошок, в мгновение ока превратит в изгоя. И вот стоило Сасрану бросить клич — Шьагу тут как тут: «Чего изволите?..»
— Снова мы с тобой в дороге, — невесело сказал вместо приветствия Шьагу, подойдя к Шьыдгуа. — И снова тебе достанется, такова уж твоя доля. Ладно, поедем, поскорбим о душе покойного Хабрака...
— Да уж, — усмехнулся его товарищ, — чувствуется, как у тебя, бедного зятя Сасрана, сердце изболелось!
Шьагу поморщился. Снова это — «зять Сасрана»! Даже товарищ не называет его по имени, словно нарочно.
— Чтоб этому Хабраку на том свете пусто было! — вырвалось у Шьагу.
— Не говори так, зять Сасрана, это богу не понравится...
Шьагу посмотрел в глаза Шьыдгуа: не издевается ли он над ним? Но в глазах Шьыдгуа было сочувствие.
— Бог! — вздохнул Шьагу. — Если б он был, разве позволил бы... Зачем, кому надо было вводить меня в эту семью? Вот и ты страдаешь, мне говорят, беги, Шьагу, туда, а ты со мной! Беги в другую сторону — снова ты рядом! Клянусь, последний раз тебя беспокою, чтоб им всем пусто было!
— Ты лучше скажи, на чем мы доберемся? — поднимая воротник, спросил Шьыдгуа.
— На такси.
Шьыдгуа безнадежно махнул рукой. В такую погоду вряд ли кто-нибудь из таксистов согласится ехать к черту на кулички!..
— За двойную плату! — храбро заявил Шьагу.
Шьыдгуа повеселел.
— Если за двойную, зачем нам таксист! Вон сколько частников развелось, у всех машины, кроме нас с тобой. Возьмем какой-нибудь лимузин!
— Какая разница — таксист, частник?..
— Э, не скажи! — откликнулся Шьыдгуа. — Сегодня главное что? — пыль в глаза пустить! Приедешь на такси — таксист не даст спокойно постоять, начнет торопить, сигналить... А заявишься на «мерседесе», например, могут подумать, что это твоя машина... Выйдешь из нее с важным видом, и люди скажут: «Приехал зять Сасрана!..»
— Любишь ты пыль в глаза пускать, — сказал Шьагу и добавил: — А рассиживаться нам там нечего...
Уже сидя в белоснежной «Волге», Шьагу с горечью произнес:
— Что за несчастье!.. Если я и дальше буду гонять, как лошадь, я не выдержу! Года не прошло, как я породнился с ними, а из меня уже все соки выжали...
— А ты как хотел? — улыбнулся Шьыдгуа.
— Никак! Ничего мне не надо. Пусть забирают свою единственную дочь, и дело с концом! — не то шутя, не то серьезно ответил Шьагу.
— Вместе с твоим единственным сыном? — продолжая улыбаться, поинтересовался Шьыдгуа.
— Глупости! При чем здесь сын? Он мой.
— Твой! — засмеялся Шьыдгуа. — Стало быть, не ее?.. Вот такие дела, зять Сасрана! — И похлопав насупившегося друга по плечу, продолжал: — Бегай, дорогой, не ленись! Ты должен поспевать всюду. Я этим занимаюсь уже пятнадцать лет! Через пятнадцать лет поговорим, ладно?
— Да перестань ты! Куда я буду годен через пятнадцать лет?
— Тогда поспевай, пока ноги носят! — сказал Шьыдгуа.
— Уже не носят. Ослабли.
— Если бы ослабли, как ты утверждаешь, сидел бы в доме Уазба со мной рядышком, а не стоял всю ночь на ногах, прямо как в старину!
Шьагу действительно простоял тогда всю ночь на ногах в угоду гостям и тестю своему, Сасрану, сидевшему во главе свадебного стола.
— Не выдержал ведь до утра, — пробурчал Шьагу.
— Ага, только к утру и сел! — улыбнулся Шьыдгуа.
— Я же говорю — не выдержал...
— Мог бы и прилечь! Рядом такой мягкий диван стоял...
— И хотел. Да пока я приглядывался к этому дивану, утро наступило! Если б мне удалось поспать на том диване, я бы, считай, в раю побывал!..
— И прошел бы слух, — усмехнулся Шьыдгуа, — что маленький зять большого Сасрана дал храпака в доме Уазба, забыв о своих гостях!
Шьагу ничего не ответил. Ему стало грустно от этих воспоминаний. Простоял на ногах, как истукан, всю ночь под хмельной гам хлебнувших лишку гостей. Превозмогая усталость и непреодолимое желание завалиться на диван, он думал тогда о бессмыслице происходящего: в других землях жених сидит рядом с невестой и все поздравляют их, радуются их счастью, а здесь стой в доме какого-то Уазба и слушай выкрики захмелевших дружков и не смей показываться туда, где сейчас проходит твоя собственная свадьба, не смей показываться, пока последний гость не уедет с твоего двора! Но такой порядок на абхазской земле, так идет от дедов-прадедов, и не ему, Шьагу, менять эти вековые устои.
Его замечательный тесть Сасран, большой Сасран, сыграл свадьбу своему маленькому зятю как положено: вино лилось рекой, плескалось на столах под шьяпой — брезентовым тентом, натянутым над столами на случай дождя, то там, то тут дымились огромные куски мяса, постепенно, как после битвы, дым рассеивался, зато возрастал людской гомон... А для Шьагу и его товарищей стол накрыли подальше от людских глаз, в акуаске — каштановом домике на деревянных столбах в глухом углу обширной усадьбы Уазба, как требовал обычай... К тому времени, о котором идет речь, все уже были теплыми, и поговорка о том, что некий мужчина вспомнил своих мертвецов лишь после того, как наелся, была как раз к месту.
За полночь к компании присоединилась какая-то худосочная, невзрачная женщина, курносая к тому же. Она не сразу вспомнила, по какому поводу в этом доме собрались гости, а вспомнив, затараторила, обращаясь к Шьагу: «Унан, да обойдет тебя Кьяса — такое было у нее имя, — да умереть ей раньше тебя! — При этих словах она обняла Шьагу. — У нашего великого Сасрана нет сына, теперь будет! Ты будешь ему сыном. Не опозорь его, мы все надеемся на него, все ждем его мудрых советов... Умножай его славу, сынок, вознагради его за труды! Нет ни одного человека во всем нашем роду, — здесь Кяса повысила голос и повернулась к товарищам Шьагу, — которого бы Сасран обошел своим вниманием! Это он, мудрый Сасран, вывел в люди всех наших парней, вытащил их из грязи, можно сказать! Это он рассадил близких и дальних родственников в мягкие кресла, опоясал себя ими, как патронташем!»
Все это хорошо знали и Шьагу, и Шьыдгуа. Гости тоже знали. Но Кьяса вошла в раж, и остановить ее было невозможно. «Я не из тех женщин, кто любит хвастаться своими родичами, но посмотрите там у вас, в Сухуми, по сторонам: куда ни ткнешь пальцем, сидят наши люди! Ты считаешь, что это плохо? — Кьяса обращалась к Шьагу, но давала понять, что обращается ко всем. — Нет, это хорошо, нан!.. Посторонний, чужой, каким бы распрекрасным он ни был, не поддержит и не поднимет так, как сделает это близкий человек! Не все понимают это, даже кое-кто из наших не понимает... Посмотрим, что они выгадают, посмотрим! Имея такого зятя, как ты, Сасран станет еще крепче. Дай вам бог никогда не разлучаться! Чтобы ты всегда входил в этот двор с хорошим делом!..»
«Дайте ей полный стакан!» — крикнул тамада, здоровенный парень с широким красным лицом.
«Дида, хаас!» — воскликнула женщина, взметнув свои рученьки к лицу, словно защищаясь.
Но когда ей поднесли стакан, она, пожелав всем добра, осушила его залпом, будто целый день ее томила жажда, и Шьагу усмехнулся: такая выпила бы и целый рог, если б не традиционная скромность...
«Я ворвалась сюда, как проливной дождь, — сказала Кьяса, бочком подавшись к двери. — Извините, но душа моя не выдержала, уж очень хотелось поздравить вот этого счастливца! — И обратившись к Шьагу, добавила: — Не знаю твоего имени, нан, но это и неважно... Ты зять Сасрана — и этим все сказано!»
Последние слова, словно ржавый гвоздь, вонзились в сердце Шьагу.
Неужто у него больше нет ни имени, ни фамилии? Сасран есть Сасран, но он, Шьагу, разве стал отныне хуже? У тестя высокий чин, но не все меряется чином, не все! Сасран из тех, кто оседлал качели... Сегодня вверху, завтра, глядишь, внизу! Вверх — вниз, вверх — вниз, так устроены все качели!
Когда Шьагу и Шьыдгуа после бессонной ночи выходили со двора, поселок был залит солнцем. Где-то в конце широкого поля, вразброд, словно подбирая с пахотной земли забытые кукурузные стебли, шли, покачиваясь, какие-то мужчины. За кухней сердито рычали собаки, деля объедки, а из-под темного навеса шьапы доносились хриплые, нестройные голоса. У забора, опираясь на вывалянный в грязи посох, стоял, не в силах сдвинуться с места, приземистый остроносый мужчина...
Шьыдгуа был тоже хорош: язык не слушался его, глаза глядели мутно из-под воспаленных век. Он попытался подпеть голосам из шьапы, но поняв, что ничего не выйдет, махнул рукой и неровной походкой направился к машине, ожидавшей их у обочины.
Шьагу помог товарищу забраться на заднее сиденье. Но сам сесть не успел — к нему незаметно, будто подкрался, подошел тот самый приземистый мужичок с посохом, сдвинулся все-таки с места, несчастный!
«Наш маленький зять, — обратился он к Шьагу. — Нет ли одного свободного местечка?»
«Почему нет! Найдется...» — И Шьагу открыл переднюю дверцу, чтобы посадить мужичка рядом с водителем.
«Нет, наш маленький зять, — пробормотал тот, — не я... моя сестра... довезти до Лазтоу!»
Женщина стояла в сторонке. Робко. Такая же приземистая и остроносая, вся в брата...
«Милости прошу!» — сказал Шьагу.
«Поторопись! — прикрикнул на сестру обладатель посоха. — Тебе повезло».
«Да умереть мне раньше вас!» — сказала она, усаживаясь на переднем сиденье.
Машина, свернув наконец с проселочной дороги, вышла на трассу.
Шьыдгуа спал. Женщина, скользнув по нему взглядом, встретилась глазами с Шьагу.
«По-моему, я допустила глупость, нан, — мягко сказала она. — Ты случайно не наш маленький зять?»
Шьагу отвел взгляд в сторону.
«Унан, чтоб меня земля поглотила! — всплеснула она руками. — Как же я тебя не узнала?! Глаза у меня плохи, это правда, но мозги-то еще не высохли! — Теперь она не отрывала от него глаз, хотя сидеть так, с повернутой головой, было не очень-то удобно. — Тот, кто побеспокоил тебя, ничего не сказал мне, а я сама не решилась уточнить... Но сердце чувствовало! Чтоб вы были неразлучны, чтоб мы всегда радовались вашему счастью, чтоб вы состарились со своей молодой женой, как луна и солнце, чтоб вы были достойны большого Сасрана, не позорьте его, нашего Сасрана, предводителя нашего! Много забот у него, да снизойдет на вас его благословение!..»
До самого Лазтоу несла она свою околесицу, не закрывая рта, и когда вышла наконец из машины, Шьагу, обессиленный, положил голову на широкое плечо храпящего Шьыдгуа.
«Боже мой! — вздохнул он. — Хорошо, что мой отец Базала не слышал этого...»
Вот и сейчас, направляясь вместе с Шьыдгуа на похороны Хабрака, единственного дяди своего тестя, Шьагу думал о том, что, женившись, попал в такой водоворот, из которого уже не выбраться или пока не выбраться... Где-то в глубине души еще теплилась надежда, что однажды ему удастся сойти с круга, как наезднику, у которого захромала лошадь, но сейчас он должен тянуть к финишу, не показывая своей усталости — пусть думают, что он всю жизнь, до могилы, готов тащить свой крест!
На похоронах Хабрака было много народу.
Это удивило Шьагу. Не мог он предположить, что в такую ненастную погоду люди приедут издалека в эту заброшенную у подножья гор деревушку. Хабрак был глубоким стариком, о которых говорят — бог забыл о нем, откуда же столько скорбящих?!
— А представь себе, — обратился Шьагу к Шьыдгуа, когда они шли, разбрызгивая грязь по косогору. — Представь, что мы с тобой отдали богу душу в один и тот же день... Смогли бы мы собрать вдвоем столько народу, а?
И засмеялся.
— Дорогой мой, — с горечью ответил Шьыдгуа, — кто мы с тобой такие?
— То есть как это кто?! — Шьагу оборвал смех. — Да по сравнению с этим усопшим на краю света стариканом...
— Странно ты рассуждаешь! — прервал его Шьыдгуа и даже замер, стоя по щиколотку в грязи. — Ты думаешь, кому-нибудь есть дело до этого Хабрака, кроме близких родственников? Все эти люди переживают его смерть не больше, чем мы с тобой... Ради твоего тестя здесь сегодня месят грязь, ради твоего тестя! Надеюсь, ты не забыл, кто он?
— Мой тесть. Тесть, и ничего больше! — с раздражением ответил Шьагу.
— Если б он был только твоим тестем, сегодня бы здесь не толклось столько народу. Оплакали бы скромненько дядюшку Хабрака и похоронили без лишнего шума...
Они подошли к воротам. Двор представлял собой сплошное темно-бурое месиво, люди входили в ворота, высоко подвернув или подняв края верхней одежды, чавкая ногами в грязи, как буйволы в болоте. У склона холма, там, где трава еще зеленела, они, выходя со двора, снимали обувь, приводили себя в порядок, вполголоса переругиваясь. А народ тем временем все прибывал.
«Хорошо, что их так много!» — подумал Шьагу. Он надеялся затеряться в толпе, на скорую руку оплакать покойника и незаметно покинуть двор.
Правда, они приехали сюда, чтобы их заметили — зять Сасрана все-таки! — но, с другой стороны, весь день мозолить глаза своим родственникам Шьагу ох как не хотелось!
Достаточно будет и того, что их увидят, большего им и не требуется; вот тут-то они заберутся в свою машину — и поминай как звали!..
Постояв у гроба в скорбном молчании, они отошли от покойника и, соблюдая обряд, двинулись вдоль молчаливого строя близких родственников усопшего, выражая им свое соболезнование.
Во главе этого ряда стоял сам Сасран в щегольской папахе. Они высказали и ему сочувствие и встали в сторонке.
И тут они заметили, что прямо к ним направляются люди, которых они никогда в жизни не видели: рослая девушка с огромным платком, для вытирания слез должно быть, и маленькая, со впалыми, землистого цвета щеками старушка, явно задержавшаяся на этом свете. Лупоглазая старушка прихрамывала и поэтому шла, налегая на палку.
Девушка, подойдя первой, улыбнулась Шьагу и Шьыдгуа настолько дружелюбно, словно они воспитывались в одной семье и одним молоком были вскормлены. Улыбнулась она и, повернув голову к старушке, пропела:
— Это наш зять, мама!..
Старушка вбила суховатую палку в податливую землю так, что грязь разлетелась шрапнелью, и протянула сухонькую ручонку к груди Шьагу.
Шьагу наклонился, чтобы облегчить ей задачу — запечатлеть на его челе ритуальный поцелуй.
Не удовольствовавшись одним Шьагу, старушка расцеловала и Шьыдгуа. И тут же, не сходя с места, опершись на свою узловатую палку, закатила такой дифирамб Сасрану, что Шьагу почувствовал себя по сравнению с тестем безродным козопасом!
Старушку сменили какие-то женщины. И они готовы были умереть вместо Шьагу, и они пели славу Сасрану, повернув, как по команде, головы в его сторону... Тут Шьагу заметил, что тестю соорудили дощатую подставку. Все стояли в грязи, а большому Сасрану — постамент, чтобы ножек не замарал... Вот если б еще и коврик, можно было б и блеск на сапогах навести!
Шьагу вдруг отчетливо представилась эта картина: его тесть, стоя на деревянном постаменте, натирает сапоги ворсом, а все остальные родственнички барахтаются в грязи...
Шьагу передернуло. Злость поднималась в нем. Он-то хорошо знал, чего стоит Сасран там, в городе. Знал, как нелестно отзываются о нем, как не уважают его, взяточника и карьериста. Помнил Шьагу, как говорили и о нем самом, когда он стал добиваться руки Хисы.
«Ему вскружило голову положение Сасрана, любовью здесь и не пахнет! — злословили люди. — Далеко этой бедняжке Хисе до тех девушек, которые работают рядом с Шьагу, ничем она не взяла, а поди же — ее выбрал! Ясно, этот прохвост Шьагу примеривается к какому-нибудь мягкому креслу, надеется, тесть подтолкнет!..»
Что он мог ответить на это? Что он и не помышляет о помощи Сасрана? Что он любит Хису и она его?.. Разве всем объяснишь! Сплетня, проскальзывая тоненькой ниточкой в игольное ушко, начинает ткать свою паутину, обрастая вымыслами и подробностями, пока не становится достоянием всех...
— Маленький зять большого Сасрана! — обратился Шьыдгуа к своему товарищу, когда женщины ушли. — Если мы сейчас не сорвемся отсюда, эти люди доведут тебя до инфаркта...
Шьагу благодарно взглянул на него. Доброе сердце у этого Шьыдгуа, хотя на губах всегда усмешка...
— Шьыдгуа!.. — Шьагу замялся.
— Ну что ты? — мягко спросил Шьыдгуа.
— Когда мой сын подрастет, его, наверно, тоже не будут звать по имени... Скажут — маленький внук большого Сасрана!
— Пока он подрастет!..
Шьыдгуа ободряюще улыбнулся, легонько толкнув товарища в плечо.
Они пошли к воротам, двигаясь вдоль забора почти крадучись...
До ворот оставалось совсем немного, когда какой-то посиневший от холода мужчина догнал их и преградил дорогу.
— Не обижайте нас! — заговорил он, с трудом переводя дыхание. — Мы не можем вас отпустить, пока не выпьете за помин души бедного Хабрака...
— Это не обязательно! — довольно грубо сказал Шьыдгуа на ходу.
— Да не обижайте же! — взмолился мужчина. — Пусть я умру вместо вас!
И, догнав Шьыдгуа, вцепился ему в руку.
Шьыдгуа заколебался. Взгляд его стал мягче.
— Послушай! — Мужчина не выпускал его руки. — А этот парень, он разве не зять Сасрана?
Шьыдгуа сочувственно глянул на растерянного Шьагу, но врать не стал:
— Да, это он...
Ну что же вы, да разве так можно?! — всплеснул руками проситель.
— Можно, — выдавил из себя Шьагу. — Прошу вас, отпустите...
Шьагу в этот миг напоминал садового воришку, пойманного с поличным.
Шьыдгуа, с трудом сдерживая улыбку, вступился за друга:
— Я думаю, Сасран не обидится...
Но мужчина перебил его:
— Нам известно, вы у себя в городе запретили пышные похороны, но сюда, в глухомань нашу, не все новшества приходят быстро, иные застревают в колючках... Не стоит торопиться! Не можем мы вот так сразу отказаться от наших привычек. Это наш долг — накормить и напоить пришедших издалека!
— Если только есть и пить, когда же работать? — подлил масла в огонь Шьыдгуа. Но в глубине души он был, однако, не прочь выпить пару стаканов доброй «изабеллы», да и закусить поплотней перед дальней дорогой.
— Да что ты говоришь, дорогой! — возмутился мужчина. — Не каждый день человек умирает... Даже большого Сасрана мы уговорили, да падут ваши беды на мою голову! Сасран ведь не меньше вашего уважает законы, но и он не смог переступить через завет Хабрака. Бедняга Хабрак, умирая, передал Сасрану свой наказ: ни один человек в день похорон не должен покинуть этот двор, не подняв стакана!
Шьыдгуа с Шьагу переглянулись. Ясно было, что зазывала не отстанет от них. Они посмотрели в сторону Сасрана, который красовался в своей папахе поодаль, и им показалось, что Сасран тоже глядит на них. Но понять, что означает его взгляд, было трудно.
«Не слушайте его, идите своей дорогой», — будто говорил он.
Мужчина сказал: «Даже нашего большого Сасрана уговорили». И если это так, то Сасран обидится, хотя и не покажет виду...
И Шьагу решительно двинулся обратно в сторону шьапы, увлекая за собой Шьыдгуа.
— Да минует вас смерть, пока усопший не воскреснет! — воскликнул зазывала, довольный таким оборотом дела.
Прижимаясь к забору, они шли к шьапе, к натянутой на деревянные стойки палатке, где обычно устраиваются свадебные и траурные застолья. Стояла эта палатка не так уж близко, за домом в конце кукурузного поля. Ее установили с таким расчетом, чтобы в глаза не бросалась.
Проходя недалеко от Сасрана, Шьагу украдкой взглянул на него, и Сасран ответил зятю коротким взглядом. Шьагу показалось, осуждающим...
«Не понравилось! — подумал Шьагу. — Но что же теперь делать?.. Мне, например, не нравится твоя папаха, меня воротит от этой деревянной подстилки под твоими сапогами, и еще мне жаль продрогшего Шьыдгуа, товарища моего!»
— Посадите рядом с ними достойных людей, — обратился к обслуге их провожатый, когда Шьагу и Шьыдгуа вошли в палатку. — Это зять Сасрана.
Сказано было не громко, но все же так, чтобы Шьагу услышал...
«Интересно, как бы себя чувствовал этот надувшийся Сасран, если б его везде и всюду называли... тесть Шьагу? Боже, скажи, долго ли стоять дереву, раскинув свои ветви и отбрасывая непомерную тень? Долго ли ему любоваться самим собой, долго ли господствовать над всеми на всем пространстве между горами и морем? Нет такого дерева, чтобы не состарилось и не свалилось в овраг! Но Сасран не дерево. Он из железа, наверное...»
— Знаешь что, Хиса, — сказал Шьагу, когда добрался наконец до своего дома. — Меня лишили имени...
— Как это? — не поняла жена.
— А вот так! Нет теперь у меня ни имени, ни фамилии.
— Ты что, — заволновалась жена, — натворил что-нибудь в доме Хабрака?
— Хорошо бы! — усмехнулся он.
— Что за шутки!..
— «Зять Сасрана» — вот теперь мое имя. Странное, правда?
— Но разве не Сасрана ты зять? — улыбнулась она.
— Его, черт возьми! — крикнул Шьагу. — Но у меня есть собственное имя, у меня был прадед, дед, отец и я ношу их фамилию, у меня есть и звание — кандидат наук, почему я должен затеряться, как монета Лыча?!
— Ты просто устал, — сказала Хиса спокойно. — И пожалуйста, не кричи. Я тоже намаялась за день. Кубча полчаса как уснул.
— Не Кубча, а внук Сасрана!—усмехнулся Шьагу. — Сын дочери Сасрана...
Всю ночь Шьагу не сомкнул глаз, хотя маленький Кубча ни разу не заплакал, словно понимая, что творится с его отцом.
А в конце рабочей недели произошло событие, которого бедный Шьагу никак не ожидал. Это было как раскат грома среди ясного неба!
«Тесть Шьагу полетел!» — крикнул кто-то в служебном коридоре. Не большой Сасран, не просто Сасран, а тесть Шьагу!..
— Да не может быть, наверное, сплетня! — не верили одни.
— Полетел, уважаемые, полетел! Куда они смотрели до сих пор, там, наверху? — не сомневаясь в закономерности случившегося, говорили другие.
— Тесть Шьагу!.. — судачили тут.
— Тесть Шьагу!.. — повторяли там.
Сам Шьагу молчал. Да и как он мог сказать, что рад падению тестя?
Рад, потому что родилось новое имя, которое никто из родственников еще не произносил: «Тесть Шьагу».
Так большой Сасран лишился имени, а маленький его зять вернул потерянное.

Магдалина

Он уже не мог читать. Устал. Отложив книгу, посмотрел на часы. Было довольно поздно. Книга, которую он не дочитал, ходила по рукам, ее изрядно потрепали, о ней рассказывали друг другу товарищи по работе, устраивая целые диспуты, и он не мог оставаться в стороне, ему хотелось иметь свое мнение. Вот и выпросил книгу — детективный роман — на четыре дня, втиснулся в эту живую очередь, как в ином магазине за дефицитным товаром. Но, получив ее, потерял время, отвлекшись на другие дела, книга провалялась три дня на журнальном столике, и сегодня он решил наверстать упущенное. Теперь понял — не под силу! Ненастная погода, правда, помогла ему — он одолел страниц сто. Прочел бы и больше, если бы умел читать бегло, как многие делают, но его манера была иной — он копался в каждой странице, а то и во фразе, как жук в земле, анализировал и второстепенные эпизоды, на которых обычный читатель не станет задерживаться, словом, не читал, а изучал книгу. Могло показаться, что он готовился к критической статье или лекции, но, как мы уже сказали, это была манера. Так он читал все. А если времени не хватало, он и не брался читать.
Он уже собирался заснуть, когда раздался телефонный звонок, особенно резкий в такое позднее время. Он торопливо схватил трубку.
— Алло!.. Алло! Это ты, Асида? — мягкий женский голос был чуть взволнован. — Алло!..
— Добрый вечер! — произнес он. И женский голос умолк. Но трубка была в чьей-то руке, не положена на рычаг. И он ждал.
— Куда я попала? — тихо спросила незнакомка. И уже совсем смутившись, добавила: — Простите... Я Асиду хотела...
— Асиды нет дома, — ответил он.
— Не дошла еще? — и осознав, что задала глупый вопрос, сказала с легкой досадой: — Наверное, я попала не по адресу... Извините.
Он испугался, что сейчас она повесит трубку и приятный мягкий голос исчезнет для него навсегда.
— Подождите, девушка! — заговорил он торопливо. — Ну что вы!.. Здесь нет Асиды, но... поговорите со мной, я тоже человек, девушка!
— Не сомневаюсь, — наверно, она улыбнулась. — Но человек незнакомый...
— Одинокий и добрый...
— Одинокий и самоуверенный.
— Почему самоуверенный?
— Так легко присвоил себе титул Добрый!.. О чем же могут говорить два человека, у которых нет ничего общего?
— Ну почему же!.. В мире не найдешь двух людей, абсолютно не связанных друг с другом. Что-то общее всегда найдется! Есть какая-то нить, невидимая нить, и если найти и сохранить ее, она со временем станет толстой и прочной, как корабельный канат!..
— Вы матрос?— с мягкой иронией спросила она.
— Нет, но живу рядом с причалом...
— Нить... общее — все это только слова! — вздохнула она.
— Голос знакомый... Мы наверняка встречались друг с другом! — соврал он.
— Я не здешняя.
— Не хотите со мной говорить?— грустно спросил он.
— Я же говорю...
— И все-таки мы встречались, пусть в другом городе!
— Я оттуда, где вы никогда не бывали.
— Откуда?
— С другой планеты.
— Там, наверно, самые красивые девушки...
— Но им нельзя позавидовать, — произнесла она. С какой-то горечью, как ему показалось. И замолчала. Молчал и он, чувствуя, что она должна сказать еще что-то, может быть, важное для нее...
— Спокойной ночи! — послышалось в трубке.
— Еще одно слово! Одно, — взмолился он. — Куда так торопиться?!..
— Посмотрите на часы...
— Дети, конечно, спят!..
— Я тоже ребенок.
— Сколько же тебе лет?
— На «ты», потому что я ребенок? — мягко упрекнула она. — Тринадцать.
— Нет, правда?..
— Тридцать три!.. А тебе?
— Мне? — он запнулся. — Двадцать... шесть.
— Двадцать или шесть? — рассмеялась она.
— Двадцать шесть!
— Вот видишь!.. Тебе двадцать шесть, а мне тридцать три... Но ты не уверен, правда?
— Уверен, что ты молода и красива! Такой живой и нежный голос...
— Голос долго не стареет... Так сколько мне лет?
Он замялся. И она сказала:
— Мне столько, сколько ты дашь. Возраст женщины определяет мужчина, пусть даже по голосу...
— Восемнадцать... Не больше двадцати...
— Пусть будет так.
— Скажи твое имя, — попросил он.
— Что тебе имя, если ты никогда не видел меня? Пустой звук, эхо...
— Пусть эхо... Хочу слышать!
— Всё. Мы далеко зашли. Это я виновата... Асиде позвонить хотела.
— Позвонишь еще...
— Уже поздно... Может, она звонит мне, а мы... Спокойной ночи.
И она повесила трубку. Ему сделалось не по себе. Досадно было. Повесь она трубку сразу — куда ни шло, а так!.. В ушах все еще звучал ее милый голос. Ну что ей стоило назвать свое имя? Так долго говорила с ним и так неожиданно повесила трубку!..
Лежа на спине, он смотрел в потолок. Сон как рукой сняло... Он посмотрел на часы у изголовья, потом потянулся к книге, и тут снова зазвонил телефон. Он узнал ее голос, обрадовался и сказал смеясь:
— Я не Асида!..
— Наваждение какое-то!— воскликнула она. И искренность ее не оставляла сомнения: она вновь ошиблась, а может, на линии что-то барахлило, не та цифра выпадала...
— Я рад! — сказал он.
— Прости, пожалуйста...
— Спасибо!.. Слышать снова твой голос — чего еще мне нужно для счастья? Громкие слова, скажешь?
Она смущенно молчала. Он продолж»л:
— Можешь не верить, но это так! Когда ты, не назвав имени, бросила трубку, знаешь что ты со мной сделала?
Она молчала.
— Шило вонзила прямо в сердце!..
— Прости меня... Но — что тебе даст мое имя?
— Ничего!
Она умолкла. Потом тихо напомнила:
— До этого ты говорил так, словно свет клином сошелся на моем имени...
— Ты же не веришь!.. Ну не молчи, прошу тебя!
— Магда...— услышал он. И почему-то не поверил.
— Не надо обманывать! Меня зовут Арушьан, — он назвался сам, хотя она и не спрашивала.
— Магда!.. — снова сказала она.
— Правда?
— Лина... Лина!
«Да что с ней!» — досадуя, подумал он. И спросил в трубку:
— Магда или Лина?
— Лина... Магда. — Она будто играла словами. — Магда... Лина.
Он рассмеялся:
— Теперь я понял, тебя зовут Мария!
— Почему?
— Мария Магдалина!.. Не слышала?
— Видела... Работа Тициана.
— Нет, Магда...
— Уже поздно, Арушьан!
Она впервые назвала его по имени. И он сказал:
— Не вешай трубку, умоляю тебя!.. Снова потеряемся, а я бы не хотел...
— Почему? — тихо спросила она.
— Я одинокий человек. Если твой голос оборвется, я выйду на улицу и буду бродить всю ночь...
Она засмеялась:
— На дворе ненастье, проливной дождь... Слышишь?
— Слышу... Вижу... Но все равно пойду куда глаза глядят!
— Как пьяный?
— Я ничего не пил...
— И не ел! — снова засмеялась она.
— Ты права, не ужинал...
— Она не позаботилась?
— Кто она?
— Она!
— Нет ее, Магда!.. Надо мной — небо, подо мной земля, и никого рядом! Такие дела...
— Ушла?
— Чтобы уйти, надо быть!.. Не было у меня жены, и в квартиру вот эту я въехал один, недавно. Хорошо бы, если б здесь звучал твой голос, такой...
— Будь счастлив, Арушьан! Спокойной тебе ночи.
— Лина!
— Магда.
— Магда-Лина!.. Я позвонил бы тебе завтра, если можно...
— Ты найдешь, кому позвонить...
— Тебе!
— Не надо, Арушьан! Ни тебе, ни мне...
— Прошу тебя!
— Ладно...
Он схватил карандаш и записал телефон.
— Спокойной ночи, одинокий человек! — сказала она и повесила трубку.
Лежа в постели, он думал о ней. Пытался представить, какая она: рост, глаза, цвет волос, улыбку, походку... Кто у нее есть? По кому грустит? О чем мечтает?..
Утром он хотел сразу позвонить ей, но сдержался. Ему казалось, торопливый звонок может обидеть ее. Сославшись на головную боль, он не пошел на работу, а чтобы как-то отвлечься, раскрыл детективный роман на нужной странице и к вечеру осилил его...
Он не нашел в книге абсолютно ничего, что могло вызвать такой ажиотаж. Нагромождение событий, порой надуманные ситуации, преступники, ловко ведущие героя к краху, к скамье подсудимых, остро отточенный нож, лежащий перед судьями, — все это поверхностно, банально, если отбросить шелуху занимательности. Автор к тому же растянул повествование, заботясь о гонораре, и роман местами был просто нуден, читался тяжело... Теперь Арушьан мог заткнуть рот тем, кто расхваливал книгу, доказательств было достаточно!..
Он спустился на первый этаж, в столовую. Удобно, когда столовая расположена в твоем доме!.. Перекусив, он обычно гулял по набережной, но на этот раз сразу вернулся к себе: снова лил дождь. Не зная, чем ему заняться, он разложил на ковре книги и начал перебирать их. У Арушьана было много хороших книг. Собственно, кроме прекрасных книг, другого богатства у него не было. Он и не стремился, как некоторые, к серебру, хрусталю, золоту, антиквариату. Он любил книги и самые дорогие сердцу держал отдельно, на двух верхних полках. Давно прочитанные, они все равно не лежали без дела, он часто возвращался к ним, особенно к тем страницам, где были на полях его пометки...
К вечеру, уже не в силах сдержать себя, он набрал номер телефона:
— Добрый вечер, Мария Магдалина!
— Здравствуй, одинокий человек...
— Я хочу видеть тебя! Чем ты занимаешься?..
— Читаю.
— Отложи книгу в сторону...
— А потом?
— Потом мы выйдем на улицу.
— В проливной дождь?
— Пойдем в кино...
— Спасибо, Арушьан! Как быстро ты все решил. Наверное, многим так звонишь...
— Нет!
— Скольким?
— Поверь мне!
— Двум или трем?
— Хочешь верь, хочешь — не верь, но у меня только одно желание...
— Посмотреть фильм! — рассмеялась она.
— Видеть тебя!
Помолчав, она сказала:
— Я не одна.
— А я-то и спросить забыл! — с горечью усмехнулся он — Ты не одна в квартире?
— Сейчас одна.
— Единственно, что нужно слепому — зрячие глаза!.. Если никто тебя не удерживает, спускайся вниз!
— Я у тети. Пока она не пришла, говори сколько душе угодно, но как только она войдет, я вешаю трубку.
— Ну вот!.. А я подумал... — он улыбнулся радостно. — Выходи сейчас, пока она не пришла!
— Нет.
— Тогда я приду!
— В проливной дождь?
— Это же не камни с неба!.. Дождь не удержит меня.
— Ненормальный.
— Нормальный, не бойся!.. Я сейчас буду у тебя. Куда мне идти?
— С кем я связалась, господи?! — этот вопрос она задала себе, но так, чтобы и он слышал. — А если я не смогу выйти?
— На пару минут!
— Зачем?
— Увидим друг друга.
Она ответила не сразу:
— Не нужно тебе видеть меня...
— Нужно! Я выхожу...
— Не торопись. Можешь пожалеть потом...
— Куда мне подойти?
Она замялась. Но потом все же объяснила, как пройти к дому...
Он выскочил из квартиры и, перепрыгивая через ступеньки, кинулся вниз. Ему повезло: внизу стояло такси. Через десять минут он уже был около ее дома...
Прижавшись к стволу кипариса, он ждал и волновался, как мальчишка. Он вглядывался в освещенные окна большого дома и заметил какую-то женщину на третьем этаже. Она смотрела во двор, в его сторону, но вряд ли это была Магда...
Торопливо возвращались домой люди, один за другим исчезали в подъездах. Проходя мимо Арушьана, они бросали на него удивленные взгляды — чего это парень стоит под дождем, прячась за кипарисом?..
А время шло!..
«Она нарочно! — подумалось ему. — Стою здесь, под проливным дождем, а она смотрит откуда-то сверху и посмеивается!.. За что? Зачем так обижать!.. Нет, здесъ что-то не так! Может, тетя пришла? Наверное, ведьма, каких свет не видел!.. Держит девушку взаперти, как арестантку...»
И все же Арушьан надеялся, что Магда выйдет к нему. Исхлестанный дождем, потеряв счет времени, он верил в лучшее. Должна же она заметить его, выглянуть из-за шторы какого-нибудь затемненного окна! А заметит — вылетит птицей, чтобы увидеться с ним! И никакая тетя ее не остановит!
И он ждал, ждал, ждал...
И наступил момент, когда, окинув страдальческим взглядом редкие освещенные окна, он побрел домой. Дождь ли, снег — ему было уже все равно. Он даже не остановил такси с зеленым глазком. Брел по городским пустынным улицам и не мог примириться с мыслью, что Магда обманула его, так жестоко обманула!..
В прихожей он снял мокрый плащ и набрал номер Магды.
— Арушьан, прости! — услышал он в трубке.
В душе у него злости не было. Только горечь.
— Что произошло? — грустно спросил он.
— После, Арушьан, после... Извини!
— Спокойной ночи, Магда!..
— До завтра, — сказала она. И теплое чувство наполнило его душу.
«До завтра» — это обещание встречи. Не вырванное, а подаренное!
Весь следующий день, несмотря на занятость, Арушьан думал о Магде. Он еле сдерживал себя, чтобы не позвонить ей прямо с работы, и позвонил бы, если бы не сотрудники, так и снующие вокруг!..
И первая фраза, когда он позвонил ей из дома, была проста и грустна:
— Я весь день думал о тебе...
— Может быть, — ответила она.
— Я чуть под машину не попал, о тебе думая, — усмехнулся он, — а ты говоришь — может быть!..
— Слава богу! — улыбнулась Магда.
— За что слава?
— За то, что не попал под машину!
— Ты смеешься, а мне...
— И во всем виновата я?
— Ты!
— Может быть... Я прошу прощения. Я не должна была соглашаться на встречу! А если уж я дала слово — обязана была выйти к тебе... Но пришла тетя с гостями, и я не смогла. Я видела, там, у кипариса, стоял кто-то. Подумала, ты...
— Вышла бы хоть на две минуты!..
— Две минуты — как два часа... Ты пойми меня!
— А меня хлестал дождь.
— Я видела.
— С третьего этажа?
— С четвертого. Думала — подождет немного и уйдет...
— Ну как же! Я решил стоять там до утра...
— Через час ты ушел.
— В следующий раз простою трое суток! Умираю, хочу видеть тебя...
— Не говори так! Умираю — лишнее слово. Я не верю таким словам...
— Просто хочу видеть тебя.
— Это ближе к истине... Ладно, увидишь. Только... мне кажется, не будет добра... от этой комедии!
— Какая комедия? Разве я несерьезный человек?.. Лина! Почему ты так думаешь обо мне!
— Нет, я так не думаю, но...
— Лина... Магда!
Она рассмеялась громко. Может, лучше звать ее просто Марией? Как трудно понять, что у нее на душе — то грустит, то... словно таит что-то, словно напугана чем!
Помолчав, он сказал:
— Давай встретимся сегодня.
— Сегодня?.. Нет. Не получится. Да и день уже прошел!
— Завтра я должен ехать в Лазтоу.
— Счастливо, Арушьан.
— Я, может быть, не поеду, придумаю что-нибудь.
— Езжай, Арушьан. Счастливо!
«Почему всегда посылают меня? Другие мозоли натерли, сиднем сидя! Хоть на этот раз послали бы еще кого!» — так рассуждал Арушьан, не очень-то веря в свою звезду.
И все-таки в Лазтоу пришлось ехать ему. Так решило начальство. Проклиная судьбу, словно неутешная вдова, Арушьан вышел из накуренного зала и в буфете столкнулся с одним парнем, лазтоувцем — да, да — с жителем Лазтоу, спасибо случаю!
Парень приехал сюда на своей машине и, выслушав Арушьана, весело предложил:
— Зачем тебе ехать завтра на автобусе? Махнем сегодня в наше дорогое Лазтоу на моей машине! Еще засветло будем там на моем коньке!..
Арушьан обрадовался. И, не заезжая домой, покатил в Лазтоу. Но уже в дороге, отъехав довольно далеко, Арушьану стало не по себе. Надо же, какая глупость! Уехать, и не позвонить Магде!.. А ведь еще на совещании он порывался сделать это... А теперь она ждет, наверно, его звонка — эх, голова садовая! Куда ты катишь? Город далеко, и назад уже не вернешься...
Из Лазтоу Арушьан возвратился только на третий день. Не заходя на работу, помчался домой и набрал номер Магды.
— Алло! Магда! Магда!.. Это я, Арушьан!
— С приездом.
— Как ты? Что делаешь, Магда?..
— Да так... Как все люди. Одинокие люди...
— Значит, как я...
— Возможно. Хотя... Наверняка я еще более одинока!
— Если ты думаешь, что я окружен людьми и от этого мне легче, то ошибаешься! Я в глухой степи... без тебя. Мы должны встретиться. Два одиноких человека, встретившись, перестают быть одинокими, правда, Магда?
— Ты слишком торопишься. Наверное, всегда...
— Я самый спокойный из всех жителей Сухуми. Но сегодня, ты права, я тороплюсь — сегодня я хочу видеть тебя!
— Вернее сказать — этой ночью... День уже прошел.
— Да, уже стемнело...
— В селе уже спят. Это мы, горожане, сидим у своих телефонов...
— Почему ты вспомнила о селе, Магда? Что тебя связывает с селом?
— Все...
— То есть?
— Все!
— Я тоже попал в город, когда мне было уже пятнадцать лет! — обрадовался Арушьан. — Немало времени прошло, а я до сих пор не мыслю себя без села!
— Кто у тебя там?
— Мама, брат, сестра...
— Ты счастливый человек, Арушьан!
— А кто у тебя?
— Никого, — после долгой паузы ответила она. И он растерялся, умолкнув. Никого нет?.. Ни отца, ни матери? Если даже они умерли, кто-то же остался — брат, сестра, родственники? Крестьянские усадьбы не пустуют, всегда находится кто-то, продолжающий род и поддерживающий очаг!..
Если же там, у нее, пустырь, то его любопытство, назойливость его, непростительны!..
— Было бы лучше, — услышал он ее голос, — если бы я жила в деревне, на красивом холме с яблоневым садом!.. Но это несбыточная мечта, и говорить об этом не стоит!
Он решил подбодрить ее. И пошутил:
— Если человек захочет, то может жить не только на холме у подножия горы, но и на самой вершине! Особенно, если рядом есть кто-то...
— Вот это как раз обо мне!
— Я говорю, если рядом кто-то. В одиночку нельзя жить на вершине горы — умрешь от скуки!.. Магда, я хочу видеть тебя!
— Уже поздно.
— Я позвоню завтра.
— Не надо.
— Я приду завтра к твоему дому! — твердо сказал он. — Приду!
— Ради бога...
— Решено!
— Нет!.. Встретимся в другом месте, только не у меня...
— В парке у памятника!
— Хорошо... Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Магда!
— До завтра, Арушьан.
— Магда, подожди!.. А как я узнаю тебя?
— А я тебя?
— Меня-то узнать просто: я высок, красив, хорошо сложен...
— Но ты же не один такой! — засмеялась она.
— Магда, ты читала поэму Когониа «Абатаа Беслан» ?
— Читала. Классика...
— Так вот, я точная копия Абатаа Беслана!
— Ладно, Арушьан, если увидишь девушку, читающую «Жана Кристофа» на скамейке перед памятником, то это я, Мария Магдалина!
Арушьан провел почти бессонную ночь.
Городской парк примыкал к трехэтажному зданию, где работал Арушьан.
Из окна кабинета та часть парка, где стоял памятник, была как на ладони. И Арушьан наблюдал. Перед памятником сидели на лавках старушки, а у гранитного подножия играли дети. Близилось время встречи...
Он заметил, что на дальней от памятника скамейке к девушкам подсела какая-то женщина, молодая и красивая. Она держала в руках книгу.
«Ну как же мы договорились! — подумал Арушьан с досадой. — А платье, головной убор?.. Не станет же она показывать мне книгу «Жан Кристоф»! Вот, мол, я, Магда-Лина! Глупо...»
Он спустился в парк и уже приблизился к памятнику, когда женщина с книгой встала и пошла прочь. Он пересек ей дорогу, благо памятник был воздвигнут на небольшом холмике и к нему вели две лестницы. Он улыбнулся ей, но она отвела взгляд в сторону и прошмыгнула мимо, прижав книгу к груди. Название Арушьан прочесть не успел. «Наверно, это она!» — подумал Арушьан и прибавил шагу. Он посмотрел на часы: если это Магда, она должна обогнуть памятник и сесть на ту скамейку, которая расположена перед ним. Но она не села. Прошла через сквер к выходу из парка.
«Неужели обманула!» — мелькнуло у него в голове, но он отбросил эту мысль: не могла она так поступить!
Он сел на скамейку и стал наблюдать за всеми, кто поднимался на холм к памятнику. Прошло десять минут, а Магды не было. И он решил уйти. Еще пять минут посидит, не больше, и уйдет... Он уже не озирался. Просто понуро смотрел перед собой.
Когда он увидел девушку с книжкой в руках, ему и в голову не пришло, что это Магда. Низенькая, похожая на колобок, она торопилась, но что-то мешало ей идти быстро. Он не сразу понял, что ей мешало...
Девушка обвела внимательным взглядом парковые скамейки поблизости и, посмотрев в упор на Арушьана, села на краешек рядом с ним.
Она положила книгу на колени, и Арушьан с опаской глянул на обложку... Господи!
— Магда! — вырвалось у него. И в возгласе была горечь.
Она вздрогнула, прикрыла ладонями книгу.
— Здравствуй, Магда, — сказал он. И не сдвинулся с места, словно в капкан попал...
— Здравствуй! — Ей хотелось еще раз взглянуть на него, но она не решилась. Только еще плотнее закрыла ладонями книгу.
Арушьан оглянулся по сторонам. Так смотрят, когда боятся знакомых: вдруг увидят вместе и будут смеяться... И ему показалось, что даже люди, незнакомые люди, сидящие на скамейках, смотрят на них и взгляды их удивленно-насмешливы... Что же их так удивило? Облик девушки, ее походка? Лучше уж уйти куда-нибудь с ней, подальше от глаз!
— Пойдем! — сказал он. И она пошла, даже не спросив куда...
Он хотел пропустить ее вперед, да она и сама спешила, но что-то сдерживало ее, что-то все-таки действительно мешало ей идти быстро... Они еще и до лестницы не дошли, когда он понял, что ей мешает: она прихрамывала!
Как же он не заметил этого сразу!
Не сильно, чуть-чуть Магда прихрамывала на правую ногу. О, как она пыталась скрыть это! Сколько усилий прилагала, бедная! Даже пот выступил у нее на лбу... Наверное, люди вокруг не могли сдержать улыбки, глядя на них: он, долговязый, стройный, и она — маленькая, ему едва до пояса, колобок, катящийся рядом!.. Ему неловко было идти рядом с ней, и он вобрал голову в плечи.
«Чтобы мой язык треснул на кончике!» — пожелал он с тоской, виня себя в случившемся.
— А я думал, ты не придешь, — сказал он ей, досадуя на себя, болтуна несчастного.
— Задержалась, — ответила она. — Извини... Я не виновата. И тогда не было моей вины...
Это она о том вечере, когда он мок под кипарисом...
Зря тогда она не вышла к нему! Лил дождь, как из ведра, и они бы расстались быстро, а теперь?..
Мысль, что он хочет отделаться от нее, была неприятной, унижала, но что он мог поделать с собой!
Улица вела на набережную. Они шли по ней молча, и он понимал, что молчание только усложняет ситуацию. Но о чем говорить? О чем говорить с девушкой, мимо которой прошел бы, даже не взглянув, встреть ее на улице? Да и кто станет засматриваться на такую?!
Она шла опустив голову и прекрасно понимала, что творится в душе Арушьана. Подстриженные волосы доходили ей до плеч, закрывали лицо, а ему вдруг захотелось взглянуть в ее глаза, и он сказал:
— Посмотри на меня... И скажи свое настоящее имя.
— Мария... А вот моя примета! — она ладонью отвела локон, и он откинул голову, будто ветка хлестнула его по лицу: вся щека ее — от мочки уха до подбородка была обезображена шрамом...
Арушьан молчал. Ему стало не по себе.
— Я с трудом вырвалась из дома, — сказала она. — Меня ждут...
Он не поверил, что ее ждут. Ее холодность и отчужденность объяснялись просто: она понимала, что эта первая встреча станет последней.
И он посмотрел на нее с жалостью и хотел сказать что-нибудь теплое, ласковое, но не находил слов. Она шла рядом, опустив голову, и локон закрывал шрам, видны были только красивые губы и маленький вздернутый носик... Она все еще пыталась скрыть от Арушьана свою хромоту.
— Я хотел спросить...
Но она перебила:
— Для тебя все равно, кто ждет меня!
— Ну почему же?.. Потом я хотел спросить...
— Не надо спрашивать. Ни о чем!
— Почему!
— Не знаю... Я пошла.
Она чувствовала, что он не станет ее удерживать.
— Я пошла...
Арушьан был рад этому. Жестоко, конечно, но что делать — кто знал, что так получится? Вот сказала она: «Я пошла», — и словно гора с плеч!
У поворота она остановилась и глянула ему в лицо:
— Прощай.
— Я провожу тебя.
— Не надо...
Куда девалось его красноречие? Ну вошел бы в роль, сыграл бы сценку нежного расставания, но совесть не позволяла лгать. И молчать было тоже невыносимо!..
С тяжелым сердцем Арушьан брел по набережной. Перед его глазами все еще стояла несчастная Магда... Как она пыталась скрыть свою хромоту!..
Дома Арушьан не находил себе места. Позвонить ей? Попросить прощения?.. Но как она воспримет это? Как соль на рану!.. Да, в дурацком положении он оказался!.. Заколдованный круг какой-то! И он не позвонил ей.
Прошла неделя, и в субботу к закату дня он встретил ее нежданно-негаданно, прогуливаясь по набережной.
— Магда! — воскликнул он и уже протянул руку, но Магда обошла его, словно столб обошла.
— Магда-Лина! — крикнул он, пытаясь остановить ее, хотя сам не знал для чего... Что он мог ей сказать?
Магда с отрешенным лицом прошла мимо и слилась с толпой прохожих.
Кто они друг другу?
Два одиноких человека в людской толпе...

Почему ты забыл свой дом?

Лагустан понимал, что ночь может застать его в пути. Слишком поздно он вышел из дому. Ну что ж, застанет, так застанет, не возвращаться же назад! Он твердо решил пройти дорогу до конца, будто там, в конце, его ждали с нетерпением, и могли бы страшно огорчиться, не дождавшись дорогого Лагустана!..
И все-таки, соизмеряя свое настроение с бесновавшейся непогодой, Лагустан сознавал, что поступок его бессмыслен и не было необходимости пускаться в путь... Ну заявится он в дом сына среди ночи — а для чего, спрашивается? Все живы-здоровы, и с ним, Лагустаном, никакого несчастья тоже не произошло, хотя... Что-то накапливается в душе человека, медленно наполняя ее горечью, капля за каплей, так вода сочится из трещины в каменную лунку, и глядишь, пошла через край...
Там, в доме сына, как только он переступит порог, догадаются, что происходит в душе Лагустана, но не подадут виду... Сын отделается обычным вопросом — как ты себя чувствуешь? — и умолкнет. Слишком невозмутим он по природе своей. Настолько невозмутим, что кажется, если бы даже мир рухнул, он бы спокойно взирал на это, не попытался бы спастись...
Нет в нем ничего от отца, ничего нет!.. Разве лицом похож немного.
Далеки они друг от друга, как небо от земли!
Отец не догадывался, когда сын не в духе, сын не понимал, что творится с отцом...
Но так было не всегда. Раньше, когда сын был маленьким и находился под отцовским крылом, он понимал Лагустана, мгновенно улавливал любую перемену в настроении родителя. Э, что вспоминать прошлое? Теперь у сына своя жизнь, свои дела и заботы. Изредка спросит: «Как дела?» или скажет тускло: «Мне кажется, ты чем-то расстроен!..» — и все. И Лагустан ответит коротко, что все хорошо, просто устал немного, зная, что сын не станет допытываться, лезть в душу, то ли из нежелания быть назойливым, то ли вправду поверив объяснению отца...
Да, никто не станет допытываться, расспрашивать, только удивятся, что Лагустан появился ночью да еще в такую плохую погоду, неожиданным звонком в дверь разбудив всю семью. Удивятся — не испугаются. Если бы случилось несчастье, в дверях появился бы не Лагустан. Появились бы соседи или близкие родственники, на худой конец товарищи Лагустана... Впрочем, и этот переполох не обязателен, достаточно позвонить по телефону и все объяснить... Удивятся они, когда переступит он их порог, хотя, что здесь удивительного? Соскучился по маленькому Маге, по семейному теплу, погода-то вон какая: то дожди льют, то снег идет!..
Да просто обиделся, наконец, что они не едут к нему!
Конечно, Бата очень занят, жизнь у него — сплошная суета, как у всех горожан, но разве это может служить ему оправданием, когда речь идет о родном отце... Раз в два месяца мог бы выбраться, прихватив с собой младшего Бату и Шьадыну. Не думает об отце, хотя бы о соседях подумал, об их острых языках. Разве не стыдно! Или он оглох и до него не доходят слова соседей: «Как же! Стал большим человеком и родного отца забыл!..»
Зачем давать им такой повод?
Конечно, люди знают, что у Баты теперь большая должность, работает в одной упряжке с человеком, в руках которого дела и заботы целого района, знают, что по делам службы Бата колесит по всей республике, но мог бы он попутно заглянуть и в отцовский дом, узнать, как он там, родитель?.. Заглянул бы — и соседям не о чем было бы судачить, и отцу радость!
Лишь однажды Бата появился дома, лишь однажды, и счел это достаточным. Тогда как раз урожай собирали. В суете трудно было разобраться что к чему, заглянуть друг другу в душу, да и воды с тех пор утекло много... Эх, какой толк вспоминать!
Весь день Лагустан думал о Маге. Если б не малыш, он бы не знал, как пережить этот тоскливый холодный день... Мага был единственным существом в целом мире, которому Лагустан так искренне радовался, да и Мага души не чаял в деде! Стоило Лагустану появиться на пороге, как малыш летел к нему со всех ног, опрокидывая все на своем пути...
А Бата исчезал куда-то, ссылаясь на разные там совещания и встречи гостей, возвращался за полночь, когда уже все спали, и, едва перекусив, убегал на заре из дому. Это надоело Лагустану, Шьадыне тоже надоело.
Лагустан жалел ее. Ему казалось, что Шьадына устала от Баты. Наверное, за все время их совместной жизни, думал Лагустан, не было и одного дня, чтобы они без суеты, спокойно, посидели друг подле друга, держась за руки!..
Видно, натура у Баты такая. Если человек с первых же дней после окончания учебы находится в вечной беготне, если он беспокоен сам и дергает других, значит, дело не в работе, а в натуре. Такому человеку не до родного отца, не до жены... И даже не до маленького сына!
И Лагустан вышел в дорогу с твердым намерением высказать сыну, что работа работой, но людей, близких людей, следует замечать! Только бы нашлось у сына время выслушать отца наедине. В присутствии Шьадыны этот разговор нельзя затевать: если у женщины появится союзник, поддерживающий ее в самом наболевшем, она раздует такой пожар, что никакой водой не зальешь!..
И все-таки не только ради разговора с сыном собрался Лагустан в дорогу на ночь глядя. Дело в том, что его собственный дом давно уже перестал быть настоящим человеческим жильем и выглядел сиротой среди других, полных света и тепла домов. Сегодня утром в нем было особенно холодно и неуютно.
«Что с тобой, Лагустан? Сидишь в нетопленом доме... Вон у людей, у соседей твоих, и в помине нет такого великолепного камина, а они в тепле!» — сказал бы Дадын, загляни он сегодня утром к Лагустану.
Но Дадын сегодня не заглянул. И слава богу! А то бы начал расспрашивать, куда собрался, по какому делу, когда вернется...
Последние два дня Лагустан не топил камина и почти ничего не ел. Он чувствовал какую-то необъяснимую слабость, лежал на кровати, уставившись в потолок и дымя трубкой. Ему хотелось есть, но лень было вставать с постели. Конечно, Дадын, если бы Лагустан сказал ему, что болен, побежал бы к своей невестке и принес бы кучу вкусных вещей. Но Лагустан не хотел связываться с Дадыном... А как хотелось ему хорошо сваренной мамалыжки! Такой, которую варила в свое время Инара. Инара варила тугую мамалыгу и вдавливала в нее прекрасный, исходящий жиром сыр!..
Да, не хватает этому дому Инары!
Уходя, Лагустан закрыл двери и окна. Оглянувшись на дом, теперь уж совсем сиротливый, Лагустан почти крадучись пересек двор, опасаясь, что его может заметить Дадын. На сердце и без того кошки скребут, не хватает еще дурацких расспросов этого Дадына!..
Раз человек под вечер вышел из дому и плотно закрыл двери и окна, значит, душа велела. Велела душа — и все тут!
В парке грязно-белыми пятнами лежал смерзшийся снег. Пять дней назад выпал он, и все эти пять дней грязные дожди смывали-смывали его, да так не смогли уничтожить до конца следы первого снегопада. Лагустан взглянул на небо и подумал, что сегодня ночью дождь прекратится и снова повалит снег, белый, настоящий...
До вокзала было рукой подать. И Лагустан решил пройтись пешком: в автобусе мог оказаться кто-нибудь из знакомых. Нет, Лагустану не хотелось разговаривать, объяснять что-либо. Он был занят собой, своими мыслями, хотя какие это мысли — так, обрывки воспоминаний...
К сыну можно было ехать и на маршрутном автобусе, но Лагустан выбрал электричку. Сейчас не лето, когда в вагоны набивается уйма народа, сейчас в пустых вагонах сидят, наверное, такие же одинокие люди, как он сам, бездомные по сути...
В пользу электрички говорило и то обстоятельство, что Бата жил рядом с вокзалом. Это удобно для Лагустана. Как бы поздно он ни приехал, ему не нужно пересаживаться в автобус или ловить такси. Красивый, большой, весь в стекле дом, где жил Бата, был расположен на привокзальной улице и стоял так, словно собирался взлететь над остальными домами, вот только крылья расправит!
В этом доме был лифт. Но Лагустан не любил пользоваться им. Мало того, Лагустан боялся лифта. Ему казалось, что это чудище с квадратной пастью может задушить человека или вовсе проглотить!.. Зато Мага лифт обожал. Он с радостью заходил в него, топал ножнами в возбуждении и ни за что не хотел вылезать из кабины, так бы и катался все время!
Как ни сопротивлялся Лагустан, Мага все же пару раз затащил деда в лифт. Ну и натерпелся же Лагустан тогда страху: ему постоянно казалось, что от радостного топота малыша что-то может лопнуть там, наверху, не выдержать, и лифт сорвется вниз! Больше всего он боялся за внука. К тому же он слышал от кого-то из соседей, что лифт может застрять между этажами. Застрять! Это значит остаться с малышом в этой железной клетке, ничем не умея помочь... О господи!..
Правда, подниматься пешком на такую верхотуру, где свил себе гнездо его сынок Бата, Лагустану было тяжело, что там говорить, но все же пешком вернее. Лучше пешком, чем застрять на полпути между этажами, не приведи бог!
Лагустан незаметно подошел к вокзалу. Людей было мало. Билеты в кассах еще не продавались. Летом здесь начинали продажу билетов минут за пятнадцать, а то и тридцать до прихода электрички, но сейчас, в это зимнее затишье, некуда было торопиться и пассажирам и кассирам — все успеется...
Лагустан не жалел, что пришел рано. Что толку сидеть одному дома, если дом этот не топлен и пуст? Лучше походить здесь, поглядеть вокруг.
Таких, как он, здесь было человек десять. И Лагустан стал разглядывать каждого из них.
В конце зала о чем-то горячо спорили мужчина и женщина, похоже муж и жена. Она тянула его к выходу, а он, размахивая руками, что-то доказывал ей, зло сверкая глазами.
«Эх, дад! — подумал Лагустан. — С женщиной надо спорить дома, окна и двери закрыв, да и то, если ты в этом дому хозяин!..»
В центре зала несколько молодых людей, почти мальчишек, бренчали на гитаре, но самой гитары было почти не слышно — такой ор поднимали эти парни, радуясь своим луженым глоткам!
Недалеко от них, на скамье, спал мужчина. Из-за его пышной бороды трудно было определить возраст. Весь заляпанный грязью, видно добирался на вокзал пешком из дальнего села, явно измотанный, он спал мертвым сном... Лагустан не смог бы так заснуть. Уже несколько лет Лагустан спал плохо, как бы ни уставал за день. И сейчас он завидовал этому человеку!..
Ему захотелось выйти на перрон, хотя погода была довольно холодная.
Резкий ветер, метнувшийся ему навстречу, забрался в рукава, разметал шарф, но Лагустан продолжал идти по пустынному перрону. Двое мужчин, тоже, видно, непоседы, двигались в сторону Лагустана вальяжно, не торопясь, как будто над ними было летнее звездное небо, а вокруг звенели цикады. Один из них, молодой, держал в руке легкий чемоданчик, второй, пожилой и грузный, что-то объяснял ему, жестикулируя левой рукой. Правая была в гипсе. Лагустан прошел в самый конец платформы и остановился: не дай бог тем двоим покажется, что Лагустан мечется по перрону, а если старый человек холодной ночью не находит себе места на пустынном перроне, то здесь что-то неладно...
А ведь было время, когда Лагустан метался по перрону, взволнованный, шумный. Встречал и провожал не кого-нибудь, а собственного сына Бату. Особенно хорошо помнит Лагустан его приезд после окончания третьего курса института. То-то он тогда испугался!
Бата сообщил, что прибудет утренним поездом, и просил встретить — с грузом ехал. Лагустан встал среди ночи и, даже не взяв с собой Инару, чуть свет отправился на вокзал. Он радовался, что сын едет поездом, а не летит самолетом. Так спокойней на душе!..
На рассвете точно по расписанию, оглашая воздух резким гудком, прибыл тот поезд, который вез Бату. Лагустан побежал к вагону, указанному в телеграмме. Из вагона выходили люди, много людей, но Бата не появлялся... Потом в дверном проеме осталась одна проводница, она посмотрела на растерянного Лагустана, и он встретился с ней взглядом, в котором стоял безотчетный страх. Проводница сама, не дожидаясь, когда он обратится к ней, спросила Лагустана, чего он ждет... И он что-то промямлил в ответ. Тогда проводница взяла из его рук телеграмму и спокойно объяснила несчастному отцу, что его сын, наверное, едет другим поездом. Но в телеграмме-то этот поезд!..
«О боже, небось столкнулся с какой-нибудь дурной компанией, а Бата не из тех, кто стерпит обиду! — подумал Лагустан. И запричитал в душе: — Произошла беда! Беда, не иначе!..»
Но что оставалось Лагустану? Метаться по перрону в ожидании следующего поезда и лишь благодарить бога за то, что рядом не было Инары: она бы этого не выдержала!.. Невыносимо медленно тянулось время, но деваться Лагустану было некуда. Он даже не мог заскочить домой — что он скажет жене? Что бы ни сказал, это сведет ее с ума!..
...Увидев Бату, Лагустан не сдвинулся с места. Стоял, как вкопанный. От радости великой на него навалилась слабость, в глазах потемнело... Он и сегодня не помнит, что тогда задержало Бату, как он оказался в другом поезде. Главное, вернулся домой его сын, вернулся невредимым и стоял перед отцом, улыбаясь весело, будто ничего не случилось... Эх, знал бы ты, единственный сын, какие страхи раздирали душу отца все эти два часа!.. Нет, дорогой, ты только закончи свою учебу, и отец больше никуда не отпустит тебя! Будет держать под своим крылом! Работа? Работу можно найти и поблизости, не за тридевять земель. Он, Лагустан, обратится к начальству с нижайшей просьбой: назначьте его сына на любую должность, пусть самую маленькую, но оставьте здесь, чтобы отец и мать наконец вздохнули свободно!..
Если человеку везет, то все получается у него просто и легко. Лагустану не пришлось просить высокое начальство — как только Бата вернулся с учебы, ему дали работу здесь же, словно она, эта работа, ждала Бату все пять лет.
И зажили Лагустан с Инарой спокойно, сбросив с себя усталость и напряжение, впервые за пять лет сны их были безмятежны, а радость неизбывна. Они смотрели на единственного сына, и лица их светились так, будто целый мир принадлежал им!..
Но не прошло и года, грянул гром среди ясного неба: решив повысить прилежного Бату в должности, его перевели куда-то севернее. Оттуда, через год, опять-таки решив повысить в должности прилежного Бату, его перевели куда-то южнее... Для Лагустана и Инары было все равно — на севере их Бата или на юге, главное, теперь он был далеко от дома. И снова потянулись для Лагустана и Инары томительные дни ожидания. Но худшее было впереди...
Когда Бата еще учился, соседи посоветовали Инаре сдавать часть дома отдыхающим: и дому прибыль, и Бате можно было бы посылать побольше денег. Но Инара воспротивилась этому, да и Лагустан поддержал ее: когда это они впускали в дом посторонних! Им и так хватает и самим прокормиться, и сыну послать, где бы он ни находился, пусть хоть на краю света!
...Если б эта Донна не вышла из вагона вместе с Батой, если б он не сказал тогда: «Не помешает, пусть поживет у нас!..» Но он сказал, а просьбе сына кто откажет?!
Бата познакомился с этой женщиной в дороге. Она впервые ехала отдыхать на юг, и Бата решил помочь ей с жильем.
Инара и Донна понравились друг другу и быстро нашли общий язык: мать Баты больше всего радовалась тому обстоятельству, что ее сын и Донна из одного города. Сын там учится, а Донна живет в этом городе со дня рождения. Инара была благодарна судьбе: теперь есть человек, эта добрая женщина, которая может поинтересоваться делами Баты, зайти к нему, и ей, Инаре, письмо написать... Инара так надеялась на Донну, будто та была близкой родственницей и судьба сына отныне — в ее руках. Инара не знала, как ей лучше услужить, во всем стремилась угодить своей постоялице, и Донна вела себя так, словно всегда была здесь своим человеком. Вернувшись с пляжа, она становилась рядом с Инарой у плиты или вместе с ней наводила блеск в доме: как любящая сестра помогала во всем!..
Откуда было знать тогда Лагустану, что его Инара... Инара никогда не жаловалась, ничего у нее не болело. И старость ее не брала. Наоборот, хорошела с каждым годом! Это Лагустан рано состарился, поседел, волосы стали редкими, походка — грузной. Но рядом с Инарой, которая всю жизнь несла его на своих маленьких ладонях, все это не так бросалось в глаза... Смерть Инары сразу и окончательно превратила его в старца. Как он ни старался, как ни бодрился на людях, все видели: смерть жены сломила его. Рухнуло все, чем он был крепок. Если он был деревом, то Инара была корнями этого дерева.
Подобно копне чалы, забытой на кукурузном поле, Лагустан остался один во всем доме.
У Баты были свои дела. Он шел своей дорогой. И хотя смерть матери оглушила его, произошло то, что происходит между живым и мертвым, шагнувшим в могильный склеп: чем сильнее водоворот жизни, тем реже вспоминает живой об ушедшем, пока не забудет совсем...
Теперь Лагустан сидел один в опустевшем доме, и из окна было хорошо видно кладбище на холме...
Правда, его сестра, жившая в деревне, на первых порах приезжала к Лагустану. Стирала, варила, поддерживала, чем могла, делала все, чтобы дом не страдал от отсутствия женского глаза. Но что эти наезды? Разве могли они заменить то, что ушло с Инарой? Навсегда ушло!..
И Лагустан однажды сказал сестре: «У тебя там, в деревне, целая орава!.. Поезжай домой и не приезжай больше». Так он сказал, а в душе подумал, что, оставшись совсем один, он не протянет долго...
Но нет ничего в жизни, с чем бы ни смирился человек. Будь это не так, то свободный человек, который общался с такими же, как он, свободными людьми, человек, над которым светило яркое солнце, который вдыхал полной грудью свежий горный воздух, человек, окруженный красотой земной, лишившись вдруг всего этого и оказавшись втиснутым в тюремную камеру, зажатым с четырех сторон каменными стенами, не смог бы выдержать и дня, потерял бы рассудок или наложил на себя руки!..
Но если он не сойдет с ума в первую ночь, не наложит на себя руки и завтра, то послезавтра он смирится со своим положением, а потом и привыкнет к жестокой реальности, к законам здешним и порядкам, будто всю жизнь провел в тюрьме.
Так и Лагустан постепенно привык к одиночеству. Минули и бесконечно тоскливые дни и бессонные долгие ночи, и все свои горькие слезы Лагустан пролил молча, тайно...
Однажды утром, выйдя на балкон, он глянул впервые на голубое небо, огляделся вокруг и изумился красоте пробужденной природы, изумился этой щедрой, играющей всеми цветами радуги абхазской весне!
И еще он увидел, что все работают не покладая рук, торопятся, спешат куда-то, боясь упустить это благодатное время. И никому в голову не приходит хоронить себя заживо!..
И по стынущим жилам Лагустана стало разливаться тепло.
И он стал ждать чего-то... Чего-то такого, что принесло бы ему облегчение, сняло бы давящий на сердце груз!..
И наступило утро, когда он увидел женщину у своих ворот. Она возилась с задвижкой, стесняясь подать голос.
— Донна! — громко крикнул Лагустан, громче, чем этого требовали правила приличия, — Донна! — позвал он снова, но уже тише. И порывисто, как юноша, сбежал вниз по лестнице. Приблизившись к ней, он заглянул ей в глаза и увидел слезы.
— Как же это случилось, Лагустан?! — еле слышно спросила она, и взволнованность ее была настолько сильной, будто она только сейчас узнала о смерти Инары.
Лагустану стало не по себе: вспомнилось всё...
Когда подошли к могиле, Донна дала волю слезам, а Лагустан хмуро косился на ворота: не хотелось ему, чтобы сейчас кто-нибудь из соседей зашел во двор.
И день, и два провели они в разговорах о прошлом, вспоминая Инару. Но странно, Донна вела себя так, словно приехала не на отдых, а хозяйкой в дом или, скорее, служанкой к Лагустану, заботливой, ласковой, расторопной. Она готовила, шила, стирала, вставая на заре, убирала двор.
И Лагустан решил устроить праздничный ужин. У него в погребе стояло отличное черное вино, к которому он не прикасался со дня смерти Инары.
Подняв бокал, он с упреком посмотрел на Донну и сказал:
— Когда человек хочет исчезнуть, он исчезает так, как ты!..
Донна улыбнулась, поправила прическу:
— Я собиралась приехать в прошлом году, правда, Лагустан, но не смогла выбраться!
— Не захотела!..
— Душой я была здесь, Лагустан!
Лагустан почувствовал, что она говорит искренне.
— Несколько стаканов доброго абхазского вина нам не помешает, а? — весело спросил Лагустан.
— Пей, Лагустан! На здоровье!
— И ты выпьешь со мной, — не то утверждая, не то прося, сказал он. — За жизнь! Жизнь нужна нам, всем нужна... Я думал, можно отказаться от нее, но увидел тебя и понял, что ошибался!
Долго они сидели вместе, и тепло, уютно им было вдвоем. Они говорили о будущем, о чем угодно говорили они, но ни разу в этот вечер не произнесли имя Инары.
А потом была ночь, и Лагустан не сомкнул глаз. Рядом с ним, в соседней комнате лежала Донна. Она тоже не спала, только Лагустан не знал этого...
Однажды к ним заехал Бата. Увидев Донну, обрадовался. «Что ни говори, — подумал Бата, — она хоть и гостья, но женщина, и пока будет здесь, присмотрит за отцом!»
Так подумал он утром, а вечером, заметив, как Лагустан и Донна смотрят друг на друга, пытаясь скрыть свои чувства, задумался. Что-то кольнуло в сердце. Но успокоившись, Бата решил, что все к лучшему: нельзя отцу одному. Вон он как сияет! Сбросил с себя груз, расправил плечи — чего еще желать сыну?..
Так вернулось счастье к Лагустану. Дом, в котором было холодно и мрачно, засветился снова, по затхлым комнатам пробежал свежий ветерок. И расступились стены. Два любящих человека под одной крышей — это жизнь, судьба!..
И вот теперь, стоя на пустынном перроне ветреной, колючей ночью, Лагустан с горечью подумал о том, что дом его снова пуст. Он, этот дом, еще более нежилой, чем был до прихода Донны...
«Пойду в зал, — сказал себе Лагустан. — Кому я там помешаю? Парни будут так же бренчать на гитаре, бородатый мужик — усталый или пьяный — будет так же храпеть на скамье, а женщина и мужчина — ссориться попусту!..»
Вернувшись в зал, Лагустан увидел народ, толпящийся у кассы. У закрытой кассы. Люди заглядывали в окошко — не затаилась ли там кассирша — и отходили, хмурые, поглядывая на стенные часы.
Лагустан тоже заглянул в окошко. На спинке мягкого кресла аккуратно висела женская косынка. Знак, что кассирша где-то недалеко...
Было бы неплохо встать в очередь — как только эта ленивая кассирша начнет продавать билеты, все ринутся к окошку... И в то же время Лагустану не хотелось толкаться здесь, и он прошел в дальний угол зала. Он сел, прикрыл глаза, но, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, поднял голову и увидел сидящего напротив... Дахуаса!
«Он ли это! — подумал Лагустан. — Или глаза меня обманывают?»
Да, Дахуаса было трудно узнать: сидел он сгорбившись, весь обросший щетиной, будто в пещере от людей прятался, а выйдя из этой самой пещеры, сразу потопал на вокзал! И взгляд у него такой, как прежде: тяжелый, сверлящий взгляд!..
Лагустан поднялся, но так и остался стоять, словно испугавшись, что кто-нибудь займет его место, а Дахуас, стряхнув с себя оцепенение, шагнул к Лагустану:
— Ты ли это, Лагустан?!.
— Что, так изменился? — усмехнулся Лагустан.
— Несчастный я! — сказал Дахуас. — Глаза мои ослепли, что ли?
— Ты думаешь, человек глазами видит? — грустно посмотрев на Дахуаса, заметил Лагустан. — Человек видит сердцем: не вспоминали мы друг о друге — вот и не увидели...
— Да, — закивал головой Дахуас. — Сердцем, конечно, сердцем! Иначе как можно объяснить — сидим друг перед другом и не узнаем!..
— Да, как давно мы с тобой не виделись! — Лагустан опустил голову и добавил: — Потерянные мы люди!..
Сам-то Лагустан, по его мнению, действительно был потерянным человеком, но то, что он сделал и Дахуаса своим товарищем по несчастью, могло обидеть последнего. А впрочем, кем был этот Дахуас? Вернее, кем стал?.. Разве не потерянным человеком после того, как уехал из родного села, сорвался с насиженного места, где жил, как у Христа за пазухой? Да, Лагустан и Дахуас были когда-то односельчанами, земляками, даже соседями.
Но Лагустан-то перебрался в город из-за Баты, а Дахуас забрался куда-то в горы черт знает зачем!.. Бедная Хьыфа, дочь Дахуаса!.. Из-за нее-то все и произошло — она и сама заблудилась в жизни и отца своего загубила.
Никогда не думал Дахуас, что его дочь, с которой он глаз не спускал — такое сокровище! — за которую жизнь готов был отдать, что его единственная дочь может совершить недостойный поступок!.. Но бог не всегда думает так же, как ты, бог, он решает по-своему, часто несправедливо.
Хьыфа была у всех на устах. Все газеты печатали ее портреты, на собраниях лучшие ораторы восхваляли ее, и Дахуас гордился тем, что его дочь, простая сельская девушка, стала такой знаменитой. Дахуас был счастлив, и ему казалось, что дочь тоже счастлива. Но одно только умение собирать колхозный чай еще не дает человеку счастья, и кровь у розовощекой, сильной девушки бурлила не только от того, что ее обжигали целый день солнечные лучи на чайной плантации.
Когда Хьыфа поднимала глаза от чайного куста, она видела скромного и тихого парня, недавно присланного в колхоз на должность бухгалтера. Звали это видение Хьыфы Журабом...
Вспоминая сейчас об этом, Лагустан до сих пор не может взять в толк, где они встречались, Хьыфа и этот Жураб!
Лагустан был бригадиром, в поле пропадал с утра до вечера, а если и отлучался куда-то, так торопился обратно в бригаду, будто люльку с ребенком оставил без присмотра... Даже в течение часа Хьыфа не исчезала из поля зрения бригадира, а что до Жураба, так тот целыми днями сидел в своей конторе и стучал костяшками... Где и когда, черт возьми, они могли встречаться?!.
Лагустана больше всего бесило то, что он ни о чем не догадывался, и когда все случилось, он простить себе не мог. Еще бы!.. Если о своей подчиненной, к которой относишься, как к дочери, оберегаешь, опекаешь, вдруг узнаешь, притом после того, когда слух облетел всех, что она совершила недостойный поступок, то выглядишь в собственных глазах круглым дураком!
Пока ты носился с планом да чаем, с чаем да планом, и в этом заключалась вся твоя жизнь, у тебя из-под носа стервятник унес цыпленка среди бела дня!.. Хотя разве можно было сравнить со стервятником этого парня? Все, кто общался с ним, отзывались о нем достойно. И недоумевали: какой, мол, прекрасный парень и что он потерял у нас, в нашей глуши? Да за один только вид Жураба могли бы дать ему лучшее место, тем более что и голова у него в порядке, светлая голова! А покладист-то как!.. Прежний бухгалтер вечно был чем-то недоволен. Всегда норовил уйти от разговора, глаза прятал, как будто украл что-то! А этот был таким, о которых говорят: лежал бы у тебя за пазухой — и вынимать бы не стал! Никто не видел его раздраженным, колючим. То ли за эту мягкость и теплоту, то ли еще за что, поди узнай, но Хьыфа, видать, влюбилась в него с первого взгляда.
И он влюбился в Хьыфу, чтоб ему пусто было!..
Все это можно было бы назвать счастьем — двое молодых людей влюбились друг в друга, никого бы это не удивило. Даже если б этот Жураб унес Хьыфу, как коршун цыпленка, люди могли бы это понять и родители, простив дочь, сыграли бы в конце концов свадьбу!..
Но все было не так — гораздо хуже все было!
Лагустан очень удивился, когда дочь Дахуаса не вышла на работу. Она была не из тех, кто любит отлынивать, отсиживаться дома, притворяясь больной... А тут еще приехал корреспондент с блокнотом и карандашом и первым делом справился о Хьыфе. Узнав, что девушки нет, а ему надо позарез поговорить с ней, чтобы сдать материал в газету для очередного номера, он страшно расстроился.
Лагустан с корреспондентом и двумя членами бригады направился в дом Дахуаса навестить больную. В тот день меньше всех в конторе был загружен Жураб, и Лагустан предложил ему идти с ними. Жураб отказался наотрез, сославшись на годовой отчет.
Они пришли в дом Дахуаса, но Хьыфа не вышла к ним. Мать девушки выглядела подавленной, лицо ее оставалось непроницаемо-холодным, даже тогда, когда она усадила гостей за стол. Видно, уже знала, что произошло с дочерью, хотя никаких слухов и сплетен еще не было.
Сейчас-то Лагустан понимает, почему мать Хьыфы встретила их так холодно и отчужденно.
Когда прошел слух, что Хьыфа беременна, Жураба, этого обаятельного бухгалтера, и след простыл!..
А Лагустан стал обходить стороной дом Дахуаса. Зачем травмировать и без того подавленных родителей Хьыфы? Да и вину за собой чувствовал Лагустан: все-таки бригадир, бок о бок работал с девчонкой на чайных плантациях, а недоглядел!..
«Убила! Зарезала меня, не могу людям на глаза показаться!» — сказал как-то Дахуас Лагустану, когда они оказались наедине. Что мог ответить Лагустан? Случилось — не поправишь... И лучше прекратить всякие разговоры об этом. Но легко сказать — прекратить! Дахуас, бедняга, не спал ночей, думая о позоре, свалившемся на его голову, и надо ему было кому-то исповедоваться, а кому же, как не Лагустану, давнему другу?..
«Я вижу, все показывают пальцем на нас... Это и есть позорная смерть!» — горько жаловался Дахуас, стараясь не глядеть в лицо Лагустану.
И Лагустан, стараясь не глядеть в лицо Дахуасу, утешал: «Дахуас, с тобой не произошло ничего такого, чего в жизни не бывало, с другими не случалось... Конечно, жаль, нехорошо вышло — такая девушка, как Хьыфа, такая прекрасная девушка связалась с этой дрянью Журабом! Но ты ее не терзай, чего уж теперь... И сам не терзайся. Всё время загладит, скроет!..»
И Дахуас мрачно усмехался в ответ: «Время все скроет!.. Такое и земля не сможет скрыть, не то что время!»
«А разве ничего подобного не случалось в округе? — говорил Лагустан. — Вспомни!.. И люди забыли об этом».
«Ты говоришь, люди забыли! — еще больше мрачнел Дахуас. — Ты сам забыл? Или я забыл? Как же — держи карман шире!.. Когда необходимо напомнить, кому следует, ты напомнишь! И я напомню, будто вчера все было!.. А если понадобится, ты не просто скажешь — ты швырнешь в лицо тому, кто заслужил, со всего маху швырнешь!.. Время все загладит? Конечно, завтрашний день не будет таким, как нынешний, и люди вроде успокоятся... Но не забудут, не забудут, Лагустан!»
Лагустан понимал, что Дахуас прав. И спорить с ним не стоило, но молча смотреть, как убивается друг, Лагустан тоже был не в силах. И еще ему хотелось, чтобы пощадили Хьыфу, не терзали ее...
Дахуас чувствовал себя изгоем. Он не мог, как прежде, свободно разговаривать с односельчанами, приходить в гости и принимать гостей. Молчал Дахуас, будто его лишили права голоса, и на сельских сходах. Молчал, а сердце его кричало от боли.
Лучше бы ему в лицо бросили упрек, чем шушукаться по углам и смотреть косо!
Хотя чего зря торопить события: не сегодня, так завтра найдется тот, кто бросит в лицо Дахуасу слова, которые обожгут сердце, а то и просто убьют вернее любой пули!..
Лучше бы его, Дахуаса, не было среди них!
Так он подумал. Так он сказал: «Не было среди них!»
Среди кого? С кем это он должен быть? С теми, с кем делил радости и горести, с людьми своего села! С соседями и друзьями, кто в любую минуту мог бы прийти к нему на помощь, случись беда! Но это была не беда. Это был позор, и все осуждали Дахуаса за то, что не уберег дочь, не воспитал ее так, как велит обычай предков.
И Дахуас принял решение. Неожиданно снялся и уехал неведомо куда...
Это решение кто-то одобрил, кому-то оно пришлось не по вкусу, а Лагустана оно просто взбесило!
Ему тогда и в голову не могло прийти, что он сам скоро уедет из родного села...
Нет, Лагустана никогда не тянуло в городской дом. В такой, как у брата его отца. Это Инаре захотелось туда.
«Бату надо вытаскивать из сельской грязи!» — сказала она.
Поначалу Лагустан ее не послушал, но позже решил: зачем терять дом в самом центре городка? Дом этот, правда, был не из лучших, но после надлежащего ремонта мог послужить новым хозяевам, а главное, Бате здесь жить было удобнее.
Вот и Лагустан, как раньше Дахуас, но по другой причине, снялся с родного места, вырвал свои корни и унес с собой. Дахуас подался в одну сторону, Лагустан — в другую, но все едино... Так, наверно, поступают многие: оставляют самые лучшие места, где воздух чист, где человек отдыхает душой... Только зачем?..
Как тянет Лагустана в родное селенье! О том, чтобы вернуться совсем, не может быть и речи, стар уже, но навестить, побыть с односельчанами, послушать позабытые сельские шутки-прибаутки, рассказать самому что-нибудь смешное, успокоить душу... Как просто он превратился в гостя на отцовской земле, как быстро, господи!
И вот стоит перед ним Дахуас, бывший сосед, и смотрит пристально, настороженно.
— Куда спешишь, Дахуас? — спросил Лагустан. — Откуда идешь?
— Иду оттуда... — сказал Дахуас и запнулся, не желая говорить, откуда идет он. — А ты куда собрался?
— Я... Иду туда...
Лагустан тоже запнулся.
И оба рассмеялись. Но смех Дахуаса оборвался быстро. Глубоко вздохнул Дахуас и, не глядя на Лагустана, добавил:
— Ездил к внучке, но ее не оказалось на месте. Возвращаюсь обратно... Сюда добрался на электричке, на вечерней. Говорят, будет еще... Вот сижу и жду. А не будет — так до утра подожду.
— Вот тут, до утра?
— А куда мне идти? — развел руками Дахуас. — Придется...
— Чтоб твоя мать не знала покоя! — возмутился Лагустан. — Ночевать тут, когда рядом пустует мой дом!.. Хотя, чтоб меня молния убила, и мне ведь предстоит дорога! Говоришь, от внучки едешь?
— Да, от дочки Хьыфы. Одна она у меня осталась...
— Дочка Хьыфы?! — воскликнул Лагустан удивленно. И тут же ему стало неловко за свою несдержанность.
— Да, бедняжки Хьыфы, — вздохнул Дахуас.
— Почему бедняжки, пусть избавит ее бог от несчастья, — сказал Лагустан и умолк, встретившись с тяжелым взглядом Дахуаса.
— Лагустан, чтоб ты не уходил туда, пока она не возвратится...
— Как?!— только и вымолвил Лагустан.
— Да, Лагустан... Она умерла.
— Послушай, как же так!.. Как она умерла? Болела?!
— Если б она умерла так, как все умирают!.. Она умерла раньше срока, сама убила себя. Поначалу вроде воспитывала дитя, забыв о прошлом, что было — то было... Так нет же — бросилась в другую пропасть...
— В какую еще пропасть? — мрачно спросил Лагустан.
— Замуж вышла... Но если кому однажды не повезло, если он раз здорово споткнулся, то так всегда будет... Вот и попала к непутевому человеку, и все пошло кувырком. — Дахуас долго молчал. Потом тихо добавил: — Она накинула себе на шею петлю.
— О господи!..
— Хорошо, что мать до этого не дожила, — сказал Дахуас.
— Как?! И Кьяса тоже?..
— Доконала ее та история, — выдавил из себя Дахуас. — С той поры, как мы бежали из родного села, Кьяса часто хворала. Потом слегла. Оказалось, рак.
— Бедная Кьяса!..
— Да уж забыто все, старое дело, — отмахнулся Дахуас, но голос его дрожал: он ничего не забыл...
Лагустан притих. «Не познав худшего, не оценишь лучшее!» — пришла ему на ум старая поговорка. Сокрушался он о своем, а тут, оказалось, беда несравненная... Ну чем прогневил бога этот Дахуас, что на него свалилось столько несчастий?!
А Дахуас, словно угадывая мысли Лагустана, произнес:
— Мое дело конченое. Жизнь для меня давно не имеет смысла. Не стоило бы и жить, если б не внучка...
— Жить всегда стоит! — резко сказал Лагустан, наверное, потому, что эти слова он относил и к себе. — Что с тобой? Ты же среди людей...
— Я тогда был с людьми, когда был в родном селе, — горько вздохнул Дахуас. — А я бежал от них, спрятался. Грех я тогда взял на душу!
Лагустан промолчал.
— Они могли меня уберечь, могли и убить, если нужно, но они были свои! Жаль, не нашелся человек удержать меня...
Лагустан поднял голову и напомнил:
— Я пытался это сделать.
— Ты пытался, — усмехнулся Дахуас. — И еще кое-кто советовал остаться. Но я тогда был глухим, и меня надо было просто связать, запереть в погребе, пока не одумаюсь!.. Я как рассуждал? Как трус! Только мне казалось, что я благородно поступаю: уеду, избавлю односельчан от себя, чего ради дразнить их! Не хотел бельмом на глазу быть!.. А глядишь, забыли бы люди мой позор, и с девочкой моей не случилось бы новой беды. Но кто знает будущее!..
— Никто не знает, — согласился Лагустан.
— Влип я, Лагустан! Врагу твоему не пожелаю...
— Да не отчаивайся ты так!
— Теперь уже не отчаиваюсь — говорю то, что есть. Если б отчаивался, бросился бы в воду, да жизнь — дорогая штука!.. Одинок я, вот и все! И в родном селе меня не очень жаловали, а там, куда я перебрался, — и подавно! Нет, я не могу сказать, что они плохие люди, но что ни говори, чужие они для меня и я для них чужой, пришлый. Много воды утекло с той поры, как они приняли меня окончательно, но все же и сейчас не забывают, как я нежданно-негаданно ввалился к ним, изгой, перекати-поле... Правда, когда я остался совсем один в доме, один, как перст, они приняли участие в моей судьбе, но всегда ли людям до тебя? У каждого своя жизнь, свои заботы, дом, семья, похороны, свадьбы — только успевай вертеться! Сейчас не то время, люди относятся друг к другу без душевной заботы, но верно ли судить их за это?
Лагустан не ответил, он полностью был согласен с Дахуасом. Разве соседям Лагустана до него? Если б не Дадын, кто бы наведывался к нему?
Это, когда Инара была жива, все тянулись к дому Лагустана! Она успевала и домашние дела вести, и соседей привечать. Инара всем была нужна! Если у кого-нибудь из соседей бывали гости, тут же прибегал посыльный за Инарой с просьбой украсить стол, приготовить что-нибудь вкусное, помочь советом. И Инара никогда не отказывала. Напротив, ей это льстило, она радовалась и гордилась, что соседки не могут обойтись без нее. И никогда не жаловалась Инара на усталость, на недосып, даже если ей приходилось простоять на ногах двое суток кряду! Все поражались ее выносливости и расторопности, умению поспевать везде. Инару любили...
Лагустан помнит, как сбились с ног соседки, когда Инара оказалась прикованной к постели. Носились они по всей округе в поисках лекарств, просиживали дни и вечера у ее постели, стараясь отвлечь от мрачных мыслей, о своих делах забывали, лишь бы подбодрить ее. И даже узнав, что Инара неизлечима, не прекращали своих дежурств.
А вот сейчас, когда Лагустан, как и Дахуас, остался один в доме, когда он больше всего нуждается в людях, все разбежались куда-то, забыли, что он еще жив. Не заглянут ни в субботу, ни в воскресенье. А впрочем, что им делать у него в доме, где он, подобно остывшим жерновам заброшенной мельницы, тут же нагнал бы на них тоску?
Всем нужно тепло, человеческое тепло, свет, идущий от человека к человеку!
Воспоминание об Инаре расстроило Лагустана еще больше, даже сердце заболело. Вспомнил, будто только вчера это было, как он проводил ее в последнюю дорогу и, бросив на серый холмик последнюю горсть сырой земли, вернулся домой, подавленный и бледный. Как на следующий день снова пошел на кладбище — не выдержал. До самого заката он просидел у могилы, мысленно разговаривая с Инарой.
А когда он, сутулясь, поднялся, чтобы идти домой, — заметил женщину, склонившуюся к надгробью из черного базальта. Он должен был пройти мимо этой женщины, иначе из кладбища и не выйдешь. Понурив голову, он пошел по узкой тропинке. Поравнявшись с женщиной, Лагустан заметил портрет и надпись на холодном камне. Та, на портрете, была молодой, совсем юной... И он невольно остановился.
Женщина подняла на Лагустана черные, как этот камень, и такие же холодные, как камень, глаза.
— Понимаете... Это моя дочь. Ей и семнадцати не было.
Лагустан ничего не ответил.
«Семнадцати не было...» Ему вдруг открылся страшный смысл этих слов. Не было свадьбы, детей, ничего не было!.. А может, эта девушка родилась для того, чтобы излучать тепло, как Инара, чтобы приносить добро?
И он снова подумал о том, что безвозвратно ушло вместе с Инарой, и остро понял, что в доме, где нет женщины, никогда не будет тепла, и как ты ни топи камин, холодным и запущенным будет твой дом...
Вот стоит перед ним Дахуас, и ему видится дом этого горемыки, где-то там, в горах, дом без очага, еще более холодный, чем его собственный. Прохожие, наверно, думают, что там никто не живет. Наверно, вконец развалилась ограда, проржавела от дождей крыша — в горах дожди льют часто. Ни до чего не доходят руки уставшего от жизни, одинокого человека!
Живи они рядом, как это было раньше, могли бы поддерживать друг друга, вместе заниматься хозяйством, говорить о наболевшем, вспоминать прошлое, но Лагустан здесь, а Дахуас в горах, где Лагустан никогда не бывал и дорогу туда не ведает. Бежал Дахуас от своих односельчан, бежал от Лагустана, своего друга... И все же Дахуас, может, потому еще жив, что ушел в горы, а не переехал в город. Там, в забытом богом селе, он все же ближе к людям. Зря он жалуется на них. В селе, особенно в горном селе, люди не позволят человеку остаться одному, не бросят даже бродягу на произвол судьбы.
А в городе такое возможно. Здесь все спешат, спотыкаясь друг о друга и не замечая этого. Утром бегут, как на пожар, а вечером приходят домой уставшие и разбитые. И никому невдомек, что какой-то чудак целует опору своих ворот, погибая от одиночества! А если и обратят на тебя внимание, что они изменят в твоей судьбе?.. Хорошо еще, соседки здороваются, могли бы и не делать этого. И были бы правы: всех, кем была окружена Инара, разогнала... Донна.
При Инаре все у них с соседями было общим. Те и подумали, что с приходом Донны ничего не изменится. А как же иначе! Если сосед не придет к тебе попросить муки, если он, не задумываясь, не явится к тебе, когда к нему нагрянули гости, а вина не хватает, если он постесняется попросить тебя о помощи, значит, ты плохой сосед и зря живешь рядом!
Этот деревенский обычай взаимовыручки и добрососедства привезла в городской дом с собой Инара и соседей приучила к нему.
Донне такой обычай пришелся не по вкусу. Она сразу дала понять, что есть незримый частокол, за который переходить не следует. Переступающих эту границу она останавливала взглядом. Не словом — боже упаси! — взглядом. Все разжевывают только глупцам. Тот, кто не глуп, по взгляду поймет, чего от него хотят. Глупых не оказалось, все поняли. «Что вы скажете, если я заявлюсь к вам, как к себе домой, и съем обед, который вы для себя приготовили?» — говорил взгляд Донны. И никто не пытался отвечать, хотя ответ был прост: «Мы были бы только рады этому — приходи в гости, пей, ешь, почему не поделиться с добрым соседом!..»
Вначале соседи все-таки держали двери открытыми, как при Инаре, как бы давая Донне время одуматься, но постепенно, один за другим, стали закрывать их, и когда однажды утром Лагустан вышел на балкон, он увидел, что двери всех домов закрыты. Они были закрыты для Донны, а значит, и для него.
Вот что может сделать женщина! Одна пришлая женщина, если она пытается утвердить свой устав в чужом монастыре!
Если она не Инара.
Лагустан не сразу понял это. А когда понял, когда для него стало совершенно очевидным, что Донна — человек прекрасной души, как он полагал, — всего-навсего злая колючка, у него опустились руки, и такую тяжесть почувствовал он, будто снова взвалил на плечи груз, который с таким трудом с себя сбросил.
Между ним и второй женой росло отчуждение. Он ощущал эту наледь, но все же надеялся, что ее можно растопить, если согреть в ладонях, спрятать за пазуху, поближе к горячему току крови.
Однажды вечером, после ужина он посмотрел на Донну внимательно и как можно мягче сказал:
— У меня нет близких друзей, нет родственников, моя надежда только соседи...
Легкая усмешка тронула красивые губы жены.
— Я прошу тебя, — взял ее за руку Лагустан. — Ладь с ними...
— Тебе передали, что мы поссорились? — удивленно вскинула брови Донна.
— Нет, ничего такого мне не передавали...
— Что же тогда?
— Разве я говорю... Мне просто хочется, чтобы вы нашли общий язык.
— Я ни с кем из них не ссорилась! — холодно ответила Донна. — И не собираюсь ссориться...
— Да знаю, знаю! — с тихой досадой прервал ее Лагустан. — Если б ты бросилась на них с шашкой или за волосы вы друг друга оттаскали, разговор был бы другой!..
— Одним словом, ты меня предупреждаешь! Так?.. А я не понимаю, что произошло. Не понимаю!
— Ну послушай меня, не торопись! О людях говорим...
— Короче, что тебе нужно от меня?! — повысила голос Донна.
Ее не хватало даже на то, чтобы выслушать Лагустана. Никогда бы Инара не оборвала мужа на полуслове, никогда!.. Она бы выслушала его до конца, прав он или не прав, и лишь потом высказала бы свое мнение.
Махнув рукой, Лагустан умолк. Надо было взять себя в руки. И все же, не выдержав, добавил:
— Мы не одни на земле. А если одни, считай, нет нас... То, что ты за меня горой, этого еще недостаточно!
— Вот как? Что же тебе еще нужно, мой дорогой?!
— Недостаточно, говорю тебе! — уже резко бросил Лагустан. В таком тоне он никогда не говорил с Инарой. — Если ты меня в масле купаешь, а придет сосед и ты ему мерки муки не дашь, другому стакан вина не предложишь, если так — мне тоже ничего не надо!
— Кого это я не накормила?.. Чтоб они подавились!..
Последние слова сорвались с губ помимо ее воли. Теперь она смотрела на Лагустана растерянно, жалея, что выдала себя.
— Ты меня вынудил, — сказала она тихо. — Я никогда так не говорила!..
— Не говорила, но думала, — холодно заметил Лагустан.
— Я не собираюсь себе на голову сажать кого бы то ни было!
Лагустану было неприятно смотреть в ее колючие, злые глаза. Он отвел взгляд. Сказал грустно, уже не веря в то, что она сможет его понять:
— Никто на голову не сядет, даже если б ты этого пожелала. Народ у нас совестливый... Я говорю одно, ты другое. Я в горах, ты в долине!.. И все же я надеялся, что ты поймешь меня.
— Куда уж мне! Такая философия...
— Я говорю о простых и понятных вещах, но для тебя это действительно сложная «философия».
— Спасибо! Теперь я дурочка по твоей милости...
— Ну что ты! Ты умна.
— А кто говорил, что я ничего не смыслю?
— Знаний у тебя побольше, чем у соседок, деревенских женщин. А вот с характером... Говоришь, никому ничего худого не говорила? Не ссорилась!.. Я это знаю. Не в этом дело. Человека можно выгнать из дому, не открывая рта. Вот так вот хлестнуть по губам всей пятерней, не говоря ни слова, даже не двигаясь, одним взглядом!
— С кем же это я так поступила? С кем?!.
— Со всеми, — не обращая внимания на ее возмущение, тихо сказал Лагустан, глядя прямо ей в лицо.
— Неужто со всеми? — злые слезы выступили на ее глазах.
— Сама видишь, — пожал плечами Лагустан. — Никто к нам не приходит!..
— Я тоже у них не сижу...
Он чуть не сказал: «Дура ты этакая!» — но вместо этого спросил спокойно:
— А кто тебе мешает бывать у них?
— А какая в этом необходимость? — небрежно бросила она.
— Разве к соседям идут лишь тогда, когда там крик по мертвому? Или свадебные пляски? Сходи просто так, приведи к себе, это же соседи!
— Нам некогда ходить друг к другу просто так!..
— А раньше находилось время!
— Когда это раньше? — не поняла она.
Лагустан чуть было не сказал: «При Инаре». Хорошо, что не сказал. Но Донна все же догадалась, что он имел в виду. Он заметил это по тому, как она поджала губы. «Теперь целую неделю будет дуться!» — подумал Лагустан, но не расстроился: он злился на нее и, сравнивая мысленно с Инарой, хоть как-то хотел отомстить ей...
— Ты все барахтаешься в этом своем «раньше»! — подлила она масла в огонь.
— Если впереди ничего хорошего не видно, утешаешься прошлым! — и Лагустан встал из-за стола. Вышел во двор. А куда идти дальше, он не знал. Да и куда уйдешь от себя!..
«Зачем это я,— подумал он,— добавил льда к ледяной корке? На что надеялся? Если б она была лучше, чем есть, разве досталась бы мне! Хорошо, что не уже!.. Не обменивается ударами палок с соседками — и то слава богу! Да, я хотел, как при Инаре, хотел, как лучше. А вышло плохо. Теперь она обозлилась и пуще прежнего будет гнуть свое... И что делать, как теперь быть?..»
Лагустан мог бы не суетиться так. Он вообще перебарщивал. Кого он знал? Только одну Инару. Но таких, как Инара, мало, очень мало. Ишь захотел, чтобы и Донна была такой же! Многого захотел!..
Может, понимая это, он всегда первым мирился с Донной и никогда не допускал мысли, что дело у них может дойти до разрыва, до того момента, когда, как говорят абхазцы, они не смогут вместе есть мамалыгу...
Но обиды накапливались. Постепенно, по крохам, мелочь за мелочью... И однажды Донна объявила, что собирается уйти от него.
— Я больше не могу! Оставайся сам со своим домом и со своими соседями! — сказала она.
— И в доме ты своя, и соседи наши — люди неплохие! — возразил Лагустан.
Сказал примиренчески, мягко, и добавил:
— А что до меня, то я ведь не кидаюсь на тебя с дедовской саблей!..
И он был прав, когда говорил это. Уж в чем в чем, а в агрессивности его нельзя было упрекнуть. И она это знала. Может, потому и послушалась его, осталась. Но ненадолго, всего на полгода... «Сколько волка ни корми!..» Донна, конечно, не волк, но другой пословицы, подходящей к этому случаю, Лагустан припомнить не мог. И остановить в этот раз Донну тоже не смог. Она ушла. Туда, откуда пришла. Туда, где были люди, рядом с которыми она выросла. Туда, где не считается зазорным закрывать двери дома от своих соседей...
Дахуас, опустив голову, слушал рассказ Лагустана. Дахуас слушал молча, ни разу не перебив, не задав ни одного вопроса, даже не шевелился Дахуас, лишь изредка стряхивал пепел с длинной цигарки, держа ее в обрубках пальцев левой руки. Только когда Лагустан говорил о Бате, о том, что сын забыл дорогу к дому отца, Дахуас вымолвил что-то нечленораздельное, не слово даже, а так, набор звуков...
Да и что было говорить Дахуасу? Все и так было яснее ясного: и Лагустан, и он — два старых дуба на пустыре, да нет, на разных пустырях, что уж совсем плохо!..
И Лагустан, будто угадывая его мысли, вдруг сказал:
— Знаешь, Дахуас, вот что я тебе скажу: никуда ты ночью не уедешь, и я вернусь домой.
— Как это? — поднял голову Дахуас.
— А вот так!.. Сидим тут с тобой на вокзале, разговариваем, как будто для этого другого места нет! Увидит кто из знакомых, стыдно будет. Мне стыдно, мне!.. Ты вот домой собрался, а кто тебя там ждет?
— Тот, кто и завтра будет ждать! — усмехнулся Дахуас, вспомнив свой опустевший дом.
— Вот именно! — воскликнул Лагустан. — Я тебя и завтра не отпущу!
— Да, но... я в дороге.
— Ну да! В дороге от вокзала до моего дома! — засмеялся Лагустан. — Пошли, Дахуас. И согреемся и вдоволь наговоримся... У нас с тобой есть, что вспомнить. А еще у меня есть чудесное вино, только вот гостя нет, чтобы выпить.
Дахуас глянул на стенные часы:
— Скоро придет твой поезд, Лагустан...
— А твой? — возразил Лагустан. — Неужели я отправлюсь в дорогу, бросив тебя здесь!
— И у меня будет дорога, Лагустан! — вяло сказал Дахуас. — Глядишь, еще встретимся...
Ему казалось, что он срывает поездку Лагустана. Человек хотел сына повидать, а тут на тебе!..
— Да если б дело у меня было спешное, я бы давно уехал, на автобусе... Меня тоже не очень ждут там, куда я собрался! Это от скуки я туда собрался, бывает, знаешь, начинаю сходить с ума в пустом доме, вот и в этот раз. Думаешь, мне по сердцу вваливаться к людям, когда все спят, но раз уж собрался в дорогу, не стоит, думал, возвращаться... А как увидел тебя, понял всю глупость своей затеи! Вставай, идем домой! — И, видя, что Дахуас колеблется, добавил: — Смотри, какой холод на дворе! Собачий холод. А мы посидим у жаркого костра!
— Скажешь тоже, сейчас не то что в городе, уже и в деревне у костра не садятся! — сказал Дахуас с обидой.
— У кого гаснет очаг, у того он гаснет и в деревне, и в городе, — возразил Лагустан. — Идем, я посажу тебя у настоящего абхазского очага.
— Да ладно! — усомнился Дахуас.
— Вот увидишь!
— У тебя что, пацха? — улыбнулся Дахуас. — Давно поставил?
— Нет у меня пацхи. Но Бата обещает взяться за это дело, как только найдет время... У меня камин!
— Камин?
— А что тут удивительного? — засмеялся Лагустан. — Ничего стоящего я в доме не соорудил. Но камин поставил.
— Здорово! — сказал Дахуас.
— Вот и пошли! — тронул его за плечо Лагустан. — Согреемся у огня...
Дахуас тепло глянул на друга, но ничего не ответил.
Лагустан улыбнулся:
— Помнишь, как говорят... Когда ушел Тахья...
— Это не та история, — возразил Дахуас.
— Та или не та, но мы сегодня не расстанемся, Дахуас!
Когда они вошли во двор, дождь со снегом прекратился, начинало подмораживать.
«Ну почему ты забыл свой дом, сынок?! Почему забыл?» — болью отдалось в сердце.
Рядом с Лагустаном шел Дахуас. Время от времени он останавливался и коротким обрубком пальца стряхивал пепел с окурка.

Смерть Разана

Кыпса Кучруевич на работу не опаздывал никогда. Он появлялся в дверях раньше всех, и никто не мог упрекнуть его в несобранности. А вот он мог бы упрекнуть многих! Его раздражали нерадивые люди, люди, которым совершенно безразлично, что думают о них окружающие. Раздражали — не то слово, они просто выводили из себя нашего Кыпсу Кучруевича, и душа его невыносимо страдала, когда кто-нибудь из сослуживцев приходил на работу с опозданием на полчаса, да еще с таким утомленным видом, будто не спал всю ночь, чтобы его мать покоя не знала!..
«Допустим, тебе работа надоела, бывает, но где же уважение к сослуживцам?! В глаза-то как смотреть товарищам своим? Если люди без тебя уже пропололи добрых полполя кукурузы, а ты только замаячил с сохой на плече, — ты лодырь! Лодырь, пусть даже успеешь наверстать упущенное!» — возмущался в душе Кыпса Кучруевич, глядя на такого типа.
Когда погода была ненастной, Кыпса Кучруевич приходил с большим зонтом. Зонт был настолько велик, что под ним могли бы свободно разместиться еще двое, кроме нашего уважаемого Кыпсы Кучруевича. Вот и сегодня, глядя на небо и обнаружив там серое облачко, он прихватил с собой свой необъятный зонт.
Войдя в служебную комнату, он первым делом взглянул на часы, поставил зонт в угол и распахнул окна. Кыпса Кучруевич любил работать в проветренном помещении.
По комнате гулял ветер, а с зонта — он очень напоминал огромный черный гриб — стекали на паркет капли.
Вслед за Кыпсой в комнату вошел Закан. Закан и прежде вообще-то не отличался веселым нравом, а нынче был просто зол. Может, как раз сегодня его мучает язва желудка? А впрочем, у Закана целый букет болячек — тут тебе и почки, и сердце, и головные боли!..
Обычно Кыпса смотрел на Закана, на бедного Закана, которому мало того, что запрещен был даже глоток вина, еще и не всякая пища шла впрок, и говорил, жалеючи:
«Все от сидячего образа жизни, от этого все, дорогой мой!.. Кровь начинает стыть, постепенно отмирает тело...»
Но Закану такие рассуждения не нравились. За живое задевали. Он тут же вскакивал со своего служебного стула, размахивал руками и почти кричал, возражая Кыпсе Кучруевичу: «А ты не сидишь? Можно подумать, что на моем садовом участке вкалываешь весь день, на солнышке да на ветерке! Ты такая же конторская крыса, чтоб мне не жить!..»
Закан намного моложе. И мог бы разговаривать повежливей и не махать руками перед самым носом Кыпсы Кучруевича, но они уже настолько пообвыклись, притерлись друг к другу, что оба забыли о разнице в возрасте. Да и заметить эту разницу было трудно, особенно, если положить рядом их паспорта, открыв их на страничке с фотографиями. Только взъерошенные, густые волосы Закана рядом с лысым черепом Кыпсы могли свидетельствовать, что Закан гораздо моложе. Однако одень парик на голову Кыпсы, и он бы выглядел молодцом — румяное, веселое лицо, глаза с огоньком, задорные. Куда там до них тусклым безрадостным глазам Закана!..
«Ты купайся в море, Закан, каждое утро купайся — и станешь бодрым!» — говаривал с приходом лета Кыпса Кучруевич, улыбаясь снисходительно. И Закан начинал всерьез задумываться, не последовать ли ему этому совету. А вдруг поможет?.. Люди приезжают сюда за тыщи верст, к его — Закана — морю! А он, живя у бережка, купается не больше одного-двух раз в году. Право, глупо получается!..
«С завтрашнего дня начну!» — обещал Закан Кыпсе.
Но наступало завтра, луч солнца озарял комнату, а Закан, лежа в постели, глядел в окно, за которым плескалось море, и не торопился вставать. Нежился в постели. Да так нежился, что потом сломя голову бежал к своей конторе и с трудом успевал к началу рабочего дня!..
Какое уж тут море!
А Кыпса Кучруевич за это же самое время, пройдя к морю через весь город, — слава богу, небольшой — успевал выкупаться, вернуться домой, постоять под холодным душем, плотно позавтракать и прийти на работу — первым!..
Среди сослуживцев давно утвердилось мнение, что Кыпса и работа созданы друг для друга. Правда, говоря так, люди видели в Кыпсе Кучруевиче всем известное животное, именуемое ишаком. Но сам Кыпса был горд сознанием того, что он рожден для работы, и иронии сослуживцев не воспринимал. Раньше он работал в другом учреждении, и его окружали такие же, как он, неутомимые и деятельные люди. Там ему, как ни странно, работалось легче, чем с этими безответственными бездельниками, — так называл он в душе своих новых коллег. Да, там было много сложных дел, но жилось проще: не чувствовалось такого напряжения, как здесь. О, здесь стонут все! И те, кто взвалил на свои плечи жернова, и те, кто под тяжестью сита... Эти стонут больше, по мнению Кыпсы Кучруевича, достаточно посмотреть на Закана: от силы два листа за весь рабочий день ему надо написать по поручению главного. Причем ради этого ему не нужно подниматься в гору или спускаться в долину!.. Позвони по телефону — и все необходимые данные у тебя на столе. Даже со стула не вставай!
А Закан, получив для исполнения какую-нибудь бумагу, возмущается, хватает и снова швыряет на стол этот несчастный листок, вертит его и так и этак, словно он иероглифами написан, а затем, озлобленный, озабоченный, выставив перед собой этот листок, обходит служебные комнаты, отвлекая других от работы, требуя какие-то цифры, канючит, что просто завален всевозможными бумагами, и только затем приступает к делу.
Три раза в день он звонит в район, распекает кого-то, угрожает кому-то, поучает, предупреждает, открывает глаза...
Боже, как все это надоело Кыпсе Кучруевичу!
Кансоу и Джарнас приходят на работу вместе. Они соседи, к тому же и ровесники. Но сегодня Кансоу задержался где-то, и Джарнас чувствует себя неуверенно, не может сосредоточиться, трет ладони и поглядывает на дверь. Ему хочется заговорить с Кыпсой Кучруевичем, но тот занят работой — «пашет», не поднимая головы, и Джарнас обращается к Закану, изнывающему от безделья:
— А ты, Закан, чего решил так загрузить себя?
Закан кладет руку на стопку бумаг и отвечает сурово:
— Мы работаем, дорогой, работаем! И ты не мешай!..
Но Джарнас хорошо знает, что Закан в любую минуту готов переключиться на болтовню и сплетни.
— Чтоб тебя током не пришибло! — усмехнулся Джарнас. — Смотри, не помри на работе, как Мирод...
— Мирода оставь в покое. Он и сейчас работает за двоих!
«Это уж точно!» — подумал Кыпса Кучруевич, но спорить с ними не стал. Внимательно дочитал до конца документ, лежащий перед ним, и, поднявшись, сказал:
— Я к шефу. Если он у себя, попробую убедить его...
В чем он намеревается убедить шефа, ни Закан, ни Джарнас не знали.
Кыпса Кучруевич вытянулся и прямой, как столб, вышел из комнаты.
— Мы и его заставили забыть имя начальника, — улыбнулся Закан, — шефом его называет!..
— Засчитай это в актив наших побед! — ответил Джарнас.
— Это ерунда, — хмуро сказал Закан, — вот если б шефа вытолкнуть отсюда, мы и впрямь праздновали бы победу!
— Да пусть сидит себе...
— Долго сидит! С тех пор, как мы глаза с тобой продрали... Боюсь, помрем, а он все сидеть будет! Да, дорогой, недаром ведь говорят, что недозрелый плод падает раньше зрелого... Ох, как он надоел! И никто не скажет ему: ты уже стар, простись и посиди дома. Сам-то он не догадается!.. По лестнице поднимается - смотреть жалко.
— Жалостливый ты, Закан.
— Трижды останавливается на лестнице и дышит так, будто он трижды обежал Сухуми!
— Не знает он, что ты так жалеешь его, а то бы отблагодарил!..
Вошел Кыпса Кучруевич, и Джарнас умолк, не уточнив, как отблагодарил бы шеф Закана. А Закану показалось, что Кыпса подслушивал за дверью их разговор о шефе, так тихо и неожиданно он появился в комнате. Нет, ни Закан, ни Джарнас не думали, что Кыпса станет закладывать их, но полностью ему не доверяли...
И тем не менее каждый день, собираясь вчетвером в этой комнате, в молчанку не играли, втягивали и Кыпсу Кучруевича в разные разговоры — то о чьей-то удачной или неудачной карьере, то о мертвых и оставшихся в живых, короче, о чем угодно, — и делали это еще охотнее, видя, что Кыпса Кучруевич, приученный на прежней работе к строгой дисциплине, не привык болтать в служебное время. Так они старались приблизить новенького к себе, вернее, опустить до своего уровня. Но сегодня их было трое — куда-то подевался Кансоу. Джарнас маялся: он не прочь был втянуть в какой-нибудь азартный спор Кыпсу и Закана, но самому биться головой не хотелось... И тут появился Кансоу.
— Знаете, что случилось? — начал он прямо с порога, бледный какой-то, не похожий на себя. И, не дождавшись ответа, объявил: — Умер Разан!
Кансоу промок до нитки. В повисшей руке он мял свою шапчонку, с которой был неразлучен, зима ли на дворе, лето...
— Послушай, — медленно спросил Джарнас, — а кто этот Разан?
— Как ты можешь!..
— Это тот, сын Набжоу Нарыка, что ли? — насторожился Закан.
— Он самый!..
Кансоу стоял с беспомощно опущенной головой и тяжело дышал, видно взбегал по лестнице без передышки. Подняв голову, он обвел тяжелым взглядом сидящих, выжал воду из своей кепчонки прямо на пол, ударил ее о ладонь и повесил на крюк вместе с мокрым плащом.
Бывает, отдыхаешь спокойно под горной кручей и вдруг — лавина камней. Куда бежать? От горы — догонят камни, в гору лезть — навстречу камням! Кыпса, Закан и Джарнас сидели не под кручей, а в теплой комнате, но после слов Кансоу они выглядели не лучше тех, на которых рушится лавина камней... Первым опомнился Закан и, опередив Джарнаса, кинулся к Кансоу:
— Что я слышу, господи!.. Ну, как это произошло, горевестник?
— Может, это не он, перепутали с другим Разаном? — робко подал голос Джарнас.
Кансоу горько вздохнул:
— Если я перепутал, дорогой Джарнас, пусть умру раньше тебя!.. Нет больше нашего друга, успокоился навеки.
Кансоу прислонился к столу и заключил, глядя на Кыпсу Кучруевича:
— Всю жизнь он беспокоился о других, хотел, чтобы всем было хорошо, и никогда не был доволен собой, но смерть не выбирает. Вот так!
Воцарилось молчание. Трое ждали рассказа Кансоу, а он тяжело уселся за стол и опустил голову, вспоминая, как, подавленный страшным известием, добирался до работы — его толкали в автобусе, смотрели, как на идиота, который забыл, куда и зачем едет... Смерть Разана, вернее, известие о ней потрясло его! Мало того, что они были ровесниками, выходцами из одной деревни, он и ценил Разана больше, чем эти трое. Было время, когда его и Разана называли друзьями. Конечно, есть более близкие друг другу люди — водой не разольешь! И если смерть одного перечеркивала бы жизнь другого, исчез бы род человеческий... А там, в автобусе... Какими удрученными выглядели пассажиры, будто с похорон возвращались! А может, так оно и было?..
Он вышел на тротуар в проливной дождь и не заметил этого. Он бежал на работу, боясь, что задохнется от чувства скорби, душившего его, ему необходимо было выплеснуть свое горе этим троим!..
«Бедный Разан! — корил он себя, проходя людную улицу. — Как часто обделял я его своим участием, отказывал в поддержке, каким невнимательным был! Не прощал слабостей... Мне казалось, что он крепок, как скала, — сердце здоровое, голова тоже. Да и люди говорили: если суждено кому-нибудь пережить нас, так это Разану!.. Было бы чему завидовать, а завистники всегда найдутся. Один — твоему здоровью, другой — твоему хорошему настроению, третий прямо слепнет от зависти, лишается сна, видя твое благополучие! Один не может простить тебе, что родители у тебя — хорошие люди или были хорошими людьми, другой судорожно хватается за сердце из-за того, что дети твои стали приличными людьми!.. А Разану во многом можно было позавидовать, хотя те, кто мало знал его, считали, что у него нет сердца, называли его черствым, грубым, но они ошибались! Разан раскрывался не сразу, и он, Кансоу, может смело утверждать — Разан никогда не держал зла в душе!..»
Когда Кансоу поднял голову и встретился глазами с Кыпсой Кучруевичем, он подумал, что между Кыпсой и Разаном никогда не возникало ссор. Подумал вопреки фактам. Наверное, и Кыпса сейчас верил в это... Какая сила заключена в смерти, какой властью над людьми обладает она! Стирает границы, меняет мнения, ломает убеждения, рушит все, что казалось незыблемым, переворачивает кверху дном!..
— Скажи же наконец, как это случилось? — тихо спросил Кыпса Кучруевич. Но Кансоу не торопился с ответом. Да и что он мог сказать? Вся его информация — несколько слов, что обронила одна ветреная женщина с языком — как помело...
И Кансоу начал издалека:
— Был я у своей сестры, в Гуардра-агу. Собирался с утра, а вышел из дому только к вечеру, из-за гостей, нагрянули неожиданно... Солнце уже висело над горизонтом, когда я поджидал автобус из Сухуми на пустой дороге. Прошел немного вперед к следующей остановке, а тут автобус... Ждать он меня не стал, забрал пассажиров и укатил. Торчу на остановке один, злюсь — и тут подходит ко мне брат моего зятя Кыгу Арутаа, тащит в гости...
Джарнас беспокойно заерзал: «Зачем это нам, ты бы лучше рассказал, как все случилось с Разаном!..» — говорил его взгляд.
И Кансоу смутился. «В самом деле, — подумал он, — зачем?.. Что это я о дороге, автобусе, гостях?..»
— Переночевав у Арутаа, я снова вышел к автобусной остановке. Из автобуса сухумского вышла Кьяса Емрухба, моя знакомая. Раньше мы жили в одном селе с ней, теперь она замужем в Гуардра-агу. Она и сказала...
— Как он умер? — спросил Закан. — Внезапно или болел?
— Если б болел, мы бы знали! — возразил Джарнас.
— Несчастный случай, должно быть! — сказал Кыпса Кучруевич.
— Вот именно — несчастный случай, — кивнул Кансоу. — Выйдя со школьного двора, он был сбит на обочине машиной, которая мчалась с бешеной скоростью, грузовой машиной.
— Колхозной, наверно, — заметил Джарнас, — У них такие колымаги!..
— Чтоб у них не было лучшей! — зло сказал Закан.
— А кто был за рулем? — поинтересовался Кыпса Кучруевич.
— Ветрогон один, Хына... Сын ІІІьмафа Куат-ипа.
— Кох, я его знаю! — оживился Кыпса Кучруевич. — Мы даже в родстве состоим... Очень дальнем, конечно.
— Разан спасал детей, — продолжал Кансоу, — двое школьников бежали прямо на машину... Он рванулся к ним, а Хына, отруливая от детей, наехал на Разана! Это и был конец!
— Неужели прямо на месте? — все еще не верил Закан.
— Кьяса говорила, что он еще дышал... Его отправили в больницу.
— Так, может...
Но Кансоу, глянув печально на Закана, произнес:
— Она сказала, умер!
Наступила тишина. И первым ее нарушил Кыпса Кучруевич.
— Умер, но кто! — простонал. — Лучший из всех нас вместе взятых. Будь он с нами, среди нас, ничего бы не произошло!..
Закан с холодной усмешкой глянул на Кыпсу:
— Конечно, если бы с нами!..
— От судьбы не уйдешь! — возразил Джарнас. — Не собьет машина, так арба переедет или сорвешься с кукурузного амбара...
Сорвавшись с кукурузного амбара, разбиться трудно. Это уже попахивало анекдотом, скверным в такой ситуации. И Кансоу осуждающе глянул на Джарнаса. А Закан, думая о своем, обратился к Кыпсе Кучруевичу, почти не скрывая обиды:
— Был бы он с нами, ты говоришь... Так почему же мы не оставили его здесь, дали уйти? Поначалу-то мы обрадовались, когда он пришел к нам, или сделали вид, что обрадовались... «Далеко пойдет парень!» — говорили мы, увидев, что он лучше нас, и мы же прочили его на место Арвелода Арутановича, если тот уйдет наконец на пенсию! На беду прочили... Были среди нас такие, — чего скрывать! — которым это не нравилось. Я понимаю, кто не стремится к должности!.. Но одни не стесняются этого, говорят открыто, а другие... Двуличных я терпеть не могу! — Закан на мгновение умолк. Кыпса Кучруевич поежился — видно, холодком потянуло из открытого окна...
— Вчера я был у наших соседей, — продолжал Закан, — встретил там одного парня, пожалуй, самого толстого во всем Сухуми. Он рассказывал, как подсиживает своего начальника... Почему, говорил он, я не должен метить на его место, каким бы распрекрасным он ни был?! Он ездит на служебной машине, я хожу пешком. У него денег куча, а у меня грош в кармане! У него слава, свобода, а у меня ни того, ни другого!.. Он прямо так и говорил. Если я увижу, говорил он, что кто-то другой метит на должность моего начальника, я ему путь бревнами забросаю!.. Так и говорит.
— Не помню, чтобы Разан добивался должности шефа, — буркнул Кыпса Кучруевич.
Закан снова усмехнулся:
— Не добивался, но был достоин ее!
— И ему уже хотели дать ее, — вспомнил Кансоу.
Джарнас, почувствовав, что разговор принимает неприятный оборот, встал из-за стола:
— Рассиживаться нам некогда. На панихиду надо ехать...
— И сейчас же! — поддержал его Кансоу.
— Как же сейчас!.. Нас что, машина ждет? — хмуро сказал Закан.
— Да хотя бы и машина была, — уныло сказал Кыпса Кучруевич. — Разве отпустит нас Арвелод Арутанович с работы на панихиду, вот так — среди бела дня!..
— А разве он не должен ехать?.. — подал голос Джарнас.
— Поедет, но не сегодня...
— Может и не поехать, — бросил Закан, — однажды он на похороны своей матери не явился!.. Или забыли?
Нет, эту историю помнили все. Уже десять лет прошло, а об этом вспоминали, как о Большом снеге. Но если быть точным, Арвелод Арутанович стоял у гроба матери и оплакал ее, да вот беда — похорон не дождался и укатил из деревни в Сухуми. Утром он уезжал по путевке в Кисловодск. Близкий друг его, Джаба, проводил Арвелода до поезда, тащил его огромный чемодан. Такая преданность Джабы объяснялась просто: он надеялся отговорить Арвелода от поездки, честь друга спасал несчастный Джаба, жертвуя здоровьем!
«Там остался мой брат, родственники, матери уж за сто лет было, — бубнил Арвелод. — Завтра предадут ее земле, сами управятся, а мне ехать надо, лечиться...»
Они поссорились, Джаба и Арвелод. И до сей поры в ссоре, как утверждают знающие люди. Дело в том, что Джаба подлил масла в огонь, когда вслед за уехавшим Арвелодом дал телеграмму в Кисловодск: «Если не желаешь позора, вылетай на похороны матери!»
Пожалуй, никто кроме Джабы не мог решиться на такое!
Арвелод разодрал телеграмму на мелкие клочки, а друг стал хуже врага...
Теперь Арвелод стоит выше, чем в те времена. Завидная у него должность. Но прежде чем он достиг этой высоты, многочисленные недруги его поистратили дроби, обстреливая счастливчика. Но дробь не пуля — и Арвелод Арутанович торжественно возглавил целое ведомство. Не помогло и заявление Кыпсы Кучруевича в вышестоящую инстанцию, в котором черным по белому было написано: «...человек, сбежавший с похорон своей матери, не может быть руководителем, он никогда не поймет своих подчиненных!»
Маленькой, не заметной в глазу каплей исчезло оно в мутном потоке, впрочем, как и те дробинки, выпущенные недоброжелателями в Арвелода Арутановича...
Не раз еще потом Кыпса Кучруевич обращал внимание руководства на вопиющий факт, в результате которого бедная Гягяша, мать Арвелода, осталась не оплаканной сыном, но никого это не трогало, хотя помнили все — и начальство высокое, и подчиненные. И не прочь были позлословить, украдкой, разумеется, украдкой...
Арвелод Арутанович стоял на прочном фундаменте. Или, другими словами, его поезд катился по накатанным рельсам.
А Кыпса Кучруевич пытался столкнуть поезд под откос. Но, как говорится, не по Сеньке шапка!.. Как он обрадовался одному случаю, ах, если б таких случаев было побольше!.. Какой-то мужчина, отчаявшись, что шеф не принял его на работу, взял Арвелода Арутановича за горло. Надоело, видно, ему извиваться перед Арвелодом, угодничать в надежде быть принятым — вот и высказал в лицо все, что о нем думает! Да как высказал — в крик! Сначала в кабинете, а затем, когда они оба, разгоряченные, как борцы после схватки, взъерошенные, с горящими глазами вышли в приемную... Зря Арвелод Арутанович покинул свой кабинет!
Здесь посетители, здесь и Кыпса Кучруевич; и его уши — чуткие локаторы — уловили все, что имел высказать этот отчаянный мужчина своему визави. Многое, правда, Кыпса Кучруевич знал сам, но и новенького было предостаточно! Ни слова не пропустил Кыпса, ни маленького, ну совсем крохотного фактика и бережно, плотненько уложил в золотой ларчик своей памяти с надеждой заветной выплеснуть все это в грядущий мутный поток, который, бог даст, накатит на Арвелода Арутановича и сметет его...
С той поры, как стали говорить о Разане, о возможной замене Арвелода Арутановича, Кыпса совсем лишился сна, язык бы у того отсох, кто распустил этот слух!.. Чтобы в огне сгорел тот, кто прибавил еще одну заботу аккуратному и исполнительному Кыпсе Кучруевичу!..
Но это дела прошлые. Давно уже Разан перебрался на другую работу, а нынче вообще покойник...
— Не было другого такого сотрудника, как Разан! Зря шуметь не любил, а дело знал отлично — все мы к нему советоваться бегали, сам Арвелод Арутанович не мог без него обойтись, особенно в последнее время... Горько-то как! Такого человека потеряли! — Кыпса умолк. И тоненько вздохнул.
Кансоу, взглянув на него, заскрежетал зубами, затрясся и громко забарабанил костяшками пальцев по столу... А что такое случилось, что ему так не понравилось? Живой Кыпса говорит об умершем Разане добрые слова, искренне сожалеет о потере!.. Или Кансоу думал, что у Кыпсы Кучруевича нет сердца? Ну зачем так строго судить, господи!..
Нужна была машина, и, по совету Закана, позвонили Пандже. Того не оказалось дома.
— Рушье позвоните! — подсказал Джарнас.
Разговор Кансоу с Рушьей был долог. Не к месту любопытный Рушьа задавал вопрос зэ вопросом, восклицая после каждого ответа Кансоу: «Хай, убил нас Разан! Зарезал!..»
Но машину обещал прислать. Сейчас же, с одним парнем, объяснив, что сам должен ехать на другую панихиду. Непременно должен ехать сегодня!
«Хай, убил нас Разан! Зарезал!..»
Кыпса Кучруевич тронул за локоть Кансоу. Тронул за локоть и сказал полушепотом:
— Человек умер, не оживишь... А нам может не поздоровиться, если поедем сейчас. Лучше — после работы... Поплачем спокойно.
Кансоу буркнул в трубку, чтобы Рушьа подождал немного, закрыл трубку ладонью и обратился к Кыпсе Кучруевичу:
— Поплакать спокойно!.. Ты, Кыпса, рассуждаешь, как близкий родственник — подскочить к гробу в удобное для тебя время и поплакать спокойно?!. Чтобы тебе столько здоровья привалило!
— И все же лучше после рабочего дня, — тихо, но твердо ответил Кыпса Кучруевич. Закан и Джарнас промолчали, пусть нехотя, но соглашаясь с Кыпсой Кучруевичем.
Кансоу сказал в трубку:
— Рушьа, извини за беспокойство, но машину пришли к концу дня, к шести... За рулем твой мальчик будет?.. Да, уже стал мужчиной!
К концу рабочего дня сын Рушьи ждал их в машине. Долго они ехали молча, не глядя друг на друга, и каждый думал о Разане, что-то припоминая, что-то стараясь забыть...
Мысли Кансоу вертелись по замкнутому кругу, от одного несчастного случая к другому, потом к третьему, четвертому, первому... Он и прежде болезненно реагировал, когда человек, даже незнакомый, погибал от несчастного случая, а теперь, узнав о нелепой смерти Разана, с горечью думал, что смерть в своей постели — это величайшая редкость, награда просто, что мир кишит этими самыми несчастными случаями и очередь за ним, Кансоу... «Разан, бедный Разан!» — прошептал он. И ему захотелось рассказать о Разане все. Этим троим. О себе и о Разане... Он имел на это право: никто из них не знал Разана так близко! С детства...
...Отец Разана погиб на войне. Солоно пришлось мальчику и его бедной матери! Но Разан вынес все беды, которые свалились на его голову, закончил школу, институт и вернулся в родное село — учителем. Как мать была рада, что сын будет работать в родном селе, рядом с ней, как светилась счастьем, забыв про свою горькую вдовью долю!..
Но однажды Разан решил, что ему не место в школе — учителем нужно родиться!.. И поступил в сельскохозяйственный институт, вновь открытый.
Односельчане, и Кансоу в том числе, не поняли Разана: мудрит! И в зазнайстве даже обвинили: для пущей важности два диплома захотел! Были и такие, кто называл Разана просто дураком, — это те, которые и одного института не закончили... Но Разан сел за книги. Ночей не спал, а институт закончил. Проработал два года в районе, затем его перевели в ведомство Арвелода Арутановича. По настоянию одного важного чина областного масштаба, которому приглянулось выступление Разана на конференции...
— Ты виделся с ним после того, как он... ушел от нас? — спросил Закан.
— Да, я побывал в школе, — ответил Кансоу. — Знаете, как встретила меня завуч? «Унан, кого вы нам прислали! Чтоб нам умереть вместо вас!.. Он и раньше работал в нашей школе, но тогда не успел проявить себя, а сейчас душа не нарадуется — такой воспитатель!..»
— Как будто мы его туда послали! — бросил Джарнас и глянул на Кыпсу Кучруевича.
— А что он преподавал там? — подал голос Кыпса.
— Абхазский язык и литературу... Завуч, помню, сказала: «Еще немного, и все дети станут писателями! В каждом классе — стенная газета, и только в стихах!..» Потом мы долго говорили с Разаном. Он был счастлив, и так привязан к детям... И погиб, спасая детей! — ответил Кансоу.
— А я его видел месяц назад, на одной свадьбе, — вспомнил Закан. — Подвыпив, я начал расхваливать его, да так, будто знал его лучше, чем односельчане. Иных хвалишь и видишь, какое великое наслаждение они от этого получают, раздуваются от важности, что твой индюк, особенно если твои похвалы слышат другие... Ра¬зан этого не любил. Он просил меня оставить, уверял, что таких слов не заслуживает, а потом так рассердился, что я просто вынужден был замолчать!.. Знай я, что через месяц...
— Хотя бы в своей машине погиб! — заметил Джарнас.
— А если в своей машине, так это не смерть, что ли! — усмехнулся Закан.
— Смерть, конечно, — отозвался Джарнас, — но не такая нелепая...
— Машина детям останется, — рассудил Кыпса Кучруевич. — Подмога все же...
— У него машина была, как такси, — продолжал Джарнас. — Только бесплатное! Постоянно подвозил кого-нибудь... Недавно я встретился с ним на похоронах в Урта и проговорился случайно, что тороплюсь. Разан не успокоился, пока не отвез меня в Лазтоу — такой крюк дал!
— И хлебосол он был на славу, — вспомнил Кыпса Кучруевич. — Угощал, так до последней копейки, как тогда в пацхе ресторана «Араду»! Много нас собралось — быка бы не хватило! Вошли — увидели Разана. Он сидел со своим товарищем. Они присоединились к нам, а к ночи, когда время пришло рассчитываться, он никому не позволил...
— А как он мог иначе, некоторые ведь и не торопятся лезть в свой карман! — язвительно вставил Джарнас.
— Ко мне это не относится! — отпарировал Кыпса Кучруевич.
Дорога свернула к горному селу. Там, над речкой Кыждзы стоит дом, где сейчас горе, плач по мертвому Разану. Кансоу вдвинулся в самый угол машины и молча смотрел на зеленые, такие знакомые с детства холмы. За ними, невидимое еще, родное село Разана. Их село. Далекие, полузабытые в городской суете картины детства возникали перед мысленным взором Кансоу.
Две незамужние сестры Разана, узнав о гибели отца, не вышли замуж, остались дома. Целыми днями они работали на чайных плантациях, кормили семью. И очень жалели маленького брата, видя в нем единственного наследника рода. Но забота сестер и матери, порой излишняя, не испортили Разана, не сделали его капризным и жестоким. Наоборот, малыш рос послушным и исполнительным. Он даже на реку Кодор не убегал с детьми, боясь, что дома будут волноваться за него: Кодор — река опасная, бурная... Но если его дружки шли купаться на Кыждзы, тихая речка протекала рядом с их домом, тут уж Разан не мог удержаться от соблазна! Кансоу помнит, что Разан часто бывал грустен. Объясняли это просто: отец погиб на фронте. Но мальчик почти не помнил отца и, если отец приходил к нему во сне, то не в образе живого, родного человека, а как зыбкая тень... Грустным Разана делало другое — страданья матери! Неизбывная вдовья тоска. Часто видел Разан, как плакала мать, забившись в уголок, и на его глаза тоже наворачивались слезы. А мать вздрагивала, будто сын застал ее за недостойным занятием, и, вытерев глаза передником, пыталась улыбнуться, а виноватый взгляд ее говорил: «Прости, сын, прости! Не сдержалась я...»
А Разан терзался потом весь день, не в силах взглянуть в лицо матери, и на портрет отца, который висел на стене главной комнаты акуаски, тоже не мог смотреть. Знал он, где хранятся письма отца, но никогда не читал, боялся трогать их. Позже он говорил Кансоу про эти письма, пожелтевшие, солдатские: «Передам их какому-нибудь писателю, может, роман получится!..»
Асфальт кончился. Машина свернула на проселочную. Крупные капли дождя дробились о лобовое стекло. Человек с поднятой рукой был плохо различим, но Закан оживился.
— Слушай, разве это не Пача? — спросил он больше себя, чем своих товарищей.
— Он самый! — всмотревшись, подтвердил Кансоу. — Учитель, работал с Разаном... Возьмем его. Расскажет...
— Если место в багажнике свободное, — попробовал пошутить Кыпса Кучруевич.
— Потеснимся, — хмуро заметил Закан, — ничего с тобой не случится!..
Пача, радуясь удаче, залез в машину, приплюснув к дверце кабины Кыпсу Кучруевича. Кансоу смотрел на веселого Пачу, а тот еще, бросив какую-то сельскую шутку, громко рассмеялся, — смотрел на него и удивлялся бестактности этого увальня. «А может, он не знает о случившемся?» — мелькнула мысль. Ну, конечно, не знает, его, видно, не было здесь, решил Кансоу, почему же ему не смеяться, тем более когда навеселе?! Даже не чувствует Пача, как с густой шевелюры ему за воротник стекает вода.
— Что нового в селе, Пача? — задал вопрос Закан.
Пача снова засмеялся и сказал:
— Одну комариную ляжку и восьми собакам не съесть!..
«Да он совсем готов! — подумал Кансоу. — С прибаутками лезет». И, глянув в глаза Паче, спросил жестко:
— Послушай, что, случилось с Разаном?
— С Разаном? — Пача нахмурился. — Недаром говорят, что несчастный случай даже в ахампале* (* Ахампал - национальное абхазское блюдо, род клецек.) найдешь!.. Идем мы с Разаном бок о бок, и среди бела дня — пожалуйста!..
— И ты был с ним? — потянулся к Паче Кансоу.
— Откуда мне было знать, что он кинется под машину?! Знал бы — схватил бы обеими руками!.. Все мигом произошло — побежали дети, а сверху катится на них арба Хына...
— Какая еще арба? — не понял Джарнас.
— Ну, машина! Так называем мы эту колымагу... Разан крикнул детям и на дорогу!.. Когда я осмотрелся...
— Прямо на месте? — хрипло спросил Кансоу.
— Что? — не понял Пача. — На месте чего?..
Кансоу горько было произнести страшное слово, но он сказал:
— Скончался...
Пача уставился на Кансоу. Поняв наконец, что все ждут от него ответа, страшного ответа, Пача с тихим удивлением спросил:
— Кто это вам сказал, что Разан умер?!
— Ты что, — бледнея, произнес Кансоу, — хочешь сказать, что жив?..
— Женщины, правда, подняли крик: убит, убит!.. Но мы с Хыной прикрикнули на них, подняли Разана и увезли в районную больницу. Конечно, он был бледный, как бумага, без сознания, но живой. Это уж врачи определили... Я сегодня был в палате у него, на днях выписывается! Хорошо чувствует себя. И калекой не остался!
— Неужели все так кончилось?! — Кансоу не мог поверить в чудо.
— Мы с Джыргуом, — Пача хитро прищурился,— сегодня коньяк ему приволокли. Украдкой... Налили полстакана, правда, он не стал пить.
— Ну вот, — сказал Кыпса Кучруевич, словно осуждая кого-то, — не мог Разан так глупо умереть!.. Бросились в дорогу, подняли панику...
Пача ошалело глянул на Кыпсу:
— Так вы... на похороны Разана? — И едва не затрясся от смеха.
— Чтоб мы Кьясу хоронили! — сказал Кансоу.
— Какая Кьяса?
— Кьяса Емрухба! Это она мне расписала — сбила машина, не смогли спасти... Как я поверил ей? Но и не поверить трудно: пожилая женщина, своими глазами видела...
— Да ладно оправдываться! — усмехнулся Закан. — Живой, и все тут!
— Считай, восстал из мертвых, — сказал Кыпса Кучруевич.
— И слава богу! — добавил Джарнас.
— Вот мы с Джыргуом и отметили это дело, — устало ворочая языком, сообщил Пача, — по полной программе! А теперь я сюда...
— Это мы поняли, Пача! — перебил его Джарнас. — Но мы-то куда едем? Пора заворачивать, товарищи!
— Довезем Пачу, — предложил Кансоу. — До центра села. Такую радость нам сообщил!..
Пача, разумеется, возражал. Истинный абхазец, он уверял, что не стоит беспокоиться из-за него, да еще в такую ненастную погоду, его уговаривали, а машина тем временем подъехала к центру села. И Пача в свою очередь стал уговаривать с тихой настойчивостью посетить его дом, быть дорогими гостями, но они себя уговорить не позволили и, сославшись на неотложные дела, отбились наконец от Пачи.
Машина повернула назад. Дождь кончился, но небо еще хмурилось. Ползли тучи с побережья в сторону гор. Все было пропитано влагой, и Кыпсе Кучруевичу захотелось спать. Он время от времени зевал, уткнувшись лицом в обшивку.
После долгой паузы Джарнас сказал:
— Теперь, если даже умрет Разан, нам не обязательно приезжать сюда. Мы уже выполнили свой долг.
— Как ты весь испереживался! — бросил Закан полупрезрительно.
— А думаешь, он будет убиваться, если я ноги потяну? — огрызнулся Джарнас. — Я-то хоть сразу бросился в дорогу, услыхав о нем...
— А он бы не бросился? — тем же тоном спросил Закан.
— А кто его знает!..
— Вот если не знаешь — не говори!.. Ты только не забудь умереть, а Разан тебя оплачет, не сомневайся.
— Мою мать, к примеру, он не оплакивал. Не пришел!
— Да был, наверно, ты просто забыл! — подзадоривал Закан.
— Не был!
— Просто ушел быстро, а ты не заметил!..
Кансоу решил вмешаться. Глупым все это казалось ему.
— Разана не было на похоронах твоей матери, Джарнас. Я помню. Но его вообще не было в то время в Абхазии, он отдыхал в предгорьях Карпат. Он просто не знал о смерти твоей мамаши. Неужели обиду таишь из-за этого?
— Не только из-за этого. Я знаю Разана не хуже вас. Когда он особенно утруждал себя ради кого-то?.. В село он тоже неспроста двинул!
— Какую же он выгоду в селе нашел, Джарнас? — поинтересовался Кыпса Кучруевич.
— Место хорошее!
— Чушь какая! — возмутился Кансоу. — Выгода — сельский учитель...
— Это сегодня учитель. А завтра — председатель колхоза или директор школы, — рассуждал Джарнас. — Позиции председателя колхоза, я слышал, шаткие, а директор здесь такой, что в козопасы пора! Разан не дурак, учел кое-что, переходя на работу в это село...
— Ерунда! — возразил Кансоу. — Должность он мог и в городе найти, повыше председателя колхоза или директора школы.
— А разве в городе он не добивался? — не унимался Джарнас.
— Чего он добивался?!.
Кыпса Кучруевич подумал, что сейчас самое время вмешаться в этот разговор:
— Ты с луны только что свалился, брат Кансоу? А кто добивался места Арвелода Арутановича?
Кыпса ожидал уклончивого ответа или никакого, но Кансоу сказал спокойно и твердо:
— Ты. Ты добивался.
— Вот как... — Кыпса Кучруевич пожал плечами. — Но люди знают...
— Я знаю, — тем же тоном сказал Кансоу.
Джарнас глянул на Кансоу и заметил:
— Есть кое-что, о чем ты не знаешь!..
Кансоу не удивился, что Джарнас, судя но тону и взгляду, встал под знамя Кучруевича. Они, Кансоу был убежден в этом, одного поля ягоды... Про таких еще говорят — хотят уместиться на одной доске!
«Давай, Джарнас, подбрасывай сухих веток в костер, только сам руки не опали!» — подумал Кансоу, а вслух сказал:
— Ну, что ты там еще припрятал, чего я не знаю?..
— О других мы знаем все, — усмехнулся Джарнас. — О себе — ничего... Ты расхваливаешь Разана, и мы поддакиваем, но наш Разан далеко не всегда был хорош!
— Чем же плох?
— Да хотя бы тем, что о тебе отзывался плохо!
Кансоу нахмурился. Он понял, на что намекает Джарнас. На давнюю историю, обросшую сплетнями и слухами. Речь шла об отношениях между начальством и подчиненными. В результате огласки никто, правда, не пострадал, но говорили, что Разан, близкий друг, сделал тайное явным, намереваясь подставить подножку Кансоу. Кансоу не поверил тогда, не верил и сейчас, но где-то, на самом донышке души, жила обида, крохотная такая, ничтожная, а все ж время от времени копошилась там, на донышке, ни жива ни мертва, и напоминала о себе. Если б Кансоу стал потакать ей, подкармливать ее, она бы разрослась, как злокачественная опухоль, и навеки разлучила с другом... Но это же глупо! Истинные друзья прощают и посерьезнее вещи. Так почему бы вообще не забыть об этом? Да «доброхоты» вроде Джарнаса не дают, сеют сомнения, бередят ранку... Вот и сейчас полоснуло по сердцу: «А может, Разан такой же, как и вы?.. Чтоб вам головы разбить друг о друга! Нет, надо прекратить этот разговор. Иначе можно зайти далеко, так далеко, что не хватит сил на обратную дорогу! К черту эти факты и фактики — нанизываются, как бусинки четок на нитку, — и круг замыкается...»
Кансоу почувствовал, что ладони стали липкими.
«А почему я должен боготворить Разана? Души в нем не чаять — почему?..» — неожиданно задал себе вопрос Кансоу, и тут же вспомнилось, как Кыпса Кучруевич, играя в простачка, ляпнул однажды: «Мне кажется, твой прекрасный Разан приударял за твоей маленькой женушкой!..»
Из зависти было сказано, конечно, из зависти! Кансоу был убежден в этом, никакой почвы не было для таких подозрений, и все же слова Кыпсы Кучруевича, каждое слово, гвоздем впились в сердце. Кансоу глянул на молчавшего Кыпсу и испугался — вдруг откроет рот и...
«Эх, Разан, Разан!.. Что ты мне, кто? Родственник, что ли... Зачем я вытащил всех в такую непогодь, будто нельзя было поехать в другой день, к самым похоронам! — размышлял и корил себя Кансоу. — К тому времени выяснилось бы все — и отпала бы надобность ехать... Разан, поменяйся я с тобой местами, бог знает, как бы поступил ты! Они правы: плохого в тебе не меньше, чем хорошего, но почему они тебя знают лучше, чем я?!..»
Кансоу было известно, что Кыпса и Джарнас организовали ту сплетню, после которой Разан ушел от Арвелода Арутановича. И до сих пор побаиваются, что Разан может вернуться на прежнюю работу, еще не заросла тропка, ведущая обратно. Она может превратиться в столбовую дорогу, если Арвелод будет снят...
— А что, Разан долго преподавал? — Джарнас умышленно говорил о Разане в прошедшем времени. Кансоу промолчал.
— Почему «преподавал»? — Закан толкнул локтем Джарнаса. — Он преподает, дорогой!.. Не умер он, Джарнас. Слышал, ему коньяк на тумбочку поставили. Может в честь тебя тост поднять!..
— Рога только не хватает! — засмеялся Кыпса Кучруевич.
— Человек с проломанным черепом, а вы!.. — не выдержал Кансоу.
— По-моему, Разан скуповат немного, — сказал Кыпса, словно не слыша Кансоу. — Авторитетные люди говорили...
— Да, я слышал, — подхватил Джарнас. — Когда они были в ладах с Арвелодом, в столовую вместе ходили. Сегодня один расплачивается, завтра — другой, причем копейка в копейку! А ели они сметану да кашу...
— Два огромных мужика, — заметил Кыпса Кучруевич.
Джарнас улыбнулся:
— Высоченные, но тощие, как палки...
— Вот так, — продолжал Кыпса Кучруевич, — по копеечке — и дом в деревне огромный построил, машину купил... Ты, Джарнас, пару брюк имеешь, а уж доехать до деревни на такси — и во сне не приснится, а он на собственной машине приезжает в Сухуми чуть ли не каждый вечер... Откуда, скажи на милость, деньги у сельского учителя?
Джарнас не успел ответить. Кансоу вступил в разговор и сказал нечто совершенно неожиданное:
— Да и учитель он никудышный!..
Кыпса и Джарнас переглянулись: разыгрывает их Кансоу или говорит, что думает?
— Абхазский язык и литература, — продолжал Кансоу, — орешек крепкий даже для спецов, куда уж Разану!
— А он что, не спец? — осторожно спросил Кыпса Кучруевич, все еще осмысливая перемену настроения Кансоу.
— На уроке как-то присутствовал инспектор из министерства, — произнес Кансоу. — Ужас!.. Разан решил из своих учеников сделать писателей, да так перестарался, что инспектор доложил в министерстве, что в школе коверкают язык, подрезают под корень устои нации... Учитель помещает в стенной газете такие вирши, что ученики скоро предпочтут говорить не на родном абхазском языке, а на турецком!
— Что ж, — миролюбиво сказал Джарнас, — он уже забыл, когда окончил пединститут... Зато у него есть второй диплом, специалист по сельскому хозяйству.
— Этот диплом он еще достанет, — спокойно сказал Кансоу. — Сядет на место Арвелода Арутановича и достанет... Он парень с головой.
— Оставь ты — с головой! — вмешался долго молчавший Закан. — Была бы голова, разве полез бы в деревню!.. Будь у меня второй диплом, я в министры бы подался, не меньше!
— У него не хватает мозгов, — поддержал Закана Джарнас, — даже на один диплом! И кое-кто из начальства это видел, раз отпустили его в такую глушь... Но он настырен и еще вскарабкается по служебной лестнице, если...
Джарнас умолк и хитро улыбнулся.
— Что если? — нетерпеливо спросил Кансоу.
— Если жена не испортит дело, — ответил Джарнас.
Кыпса Кучруевич кивнул головой:
— Да, это верно. По-моему, он уехал в деревню из-за жены...
— Глупости! — возразил Закан. — Она хороший человек.
— Хороший, — усмехнулся Джарнас, — но для кого?
— Я знал ее еще студенткой, — ответил Закан. — Ничего дурного за ней не числилось.
— В студенчестве, в девичестве... — Глаза Джарнаса посмеивались. — В то время все хорошие... Сладкие, как мед, мягкие, как молочный сыр, глядишь, наслаждаешься, слушаешь, млеешь, а потом? Что потом, Закан? В замужестве?.. За всех не скажу, но жена Разана — настоящая красная змея! К тому же свободы захотела...
— Если запереть, любая попросит свободы, а как иначе? — возразил Закан.
— Не взаперти была... Ладно, почему я должен говорить об этом? Вы что, не знаете жену Разана? Надеялся он, бедный, избавить ее от дурных привычек здесь, в деревне, да как бы не так!..
— Ты не болтай вокруг да около, — заерзал Закан. — Так как она себя показала?
— Она, — Джарнас ухмыльнулся, — среди бела дня на виду у всех...
— На проселочной дороге, — вставил Кыпса Кучруевич, а Джарнас продолжил:
— На проселочной дороге, вот именно, подралась с какой-то женщиной...
— Из-за чего? — подал голос Закан.
— Из-за кого, — уточнил Джарнас. — Мужика зовут Мирон. Он сын председателя сельсовета Дача! Понял, как она проявляет себя, дорогой Закан?
— Как! — Закан растерянно посмотрел на Кансоу. — Жена Разана?!
— Она самая! — ласково сказал Кыпса Кучруевич.
— Не могла она так поступить! — решительно сказал Закан. — Не могла.
А Кансоу, поморщившись как от боли, обратился к Кыпсе и Джарнасу:
— Другие подрались из-за Мирона! Другие... Я знаю, как все произошло... Успокойтесь, жена Разана не имеет к этому никакого отношения!
— Дай бог тебе здоровья! — обрадовался Закан словам Кансоу. — Не будь тебя, они облили бы грязью невинного человека... Такой грех на душу берете!
— Святоша ты, Закан! — улыбнулся Кыпса Кучруевич. — Нет дыма без огня... Яблоко от яблони недалеко падает.
— К тому же червивое яблоко, — заметил Джарнас. — Упадет и гниет под яблоней.
Смех Джарнаса отозвался горечью в душе Кансоу. Горечью и виной: «Клопы!.. Все мы клопы. И не можем примириться с тем, что он лучше нас. Лучше во всем! — маялась душа Кансоу. — О мертвом или хорошо или ничего!.. Но он остался жив — и мы обливаем его грязью, вывернули его наизнанку, выпотрошили, только вот жену его еще не трогали. Теперь добрались и до нее!.. Учинили суд над человеком, а кто дал нам такое право? Клопы, мразь ползучая, вот кто мы!..»
...На следующий день, утром, Разан заснул с безмятежной улыбкой. Вскоре ему стало плохо. И врачи не смогли спасти его. Разан умер...
Прошло два дня. И на пороге кабинета, где скучали за своими столами Кансоу, Закан, Джарнас и Кыпса Кучруевич, появился горевестник — добрый деревенский паренек.
— Умер, но кто! — воскликнул Кыпса Кучруевич. — Осиротел наш народ!..

­___________________________________________

Перевод с абхазского Юрия Лакербая

(Печатается по изданию: Н. Квициниа. Праздник. Повести и рассказы. М., Советский писатель, 1988. С. 241-350.)

(OСR - Абхазская интернет-библиотека.)