Главная » Алфавитный каталог авторов » Ш » Старуха Расидац

Баграт Шинкуба

Старуха Расидац

Рассказ

В тот день Расидац вернулась домой как никогда поздно. Обычно торговля шла бойко, ее мацони и сыр знали, разбирали с лету, но нынче на рынке покупателей было не густо. Стоящие по соседству торговки шушукались, вполголоса обменивались новостями: этого арестовали, того тоже, третий отправился на службу и как в воду канул... И в автобусе, пока ехала, говорили о том же, даже имена называли. Тут-то она и узнала, что в Сухуми идет суд над врагами народа – вредителями, шпионами и заговорщиками...
Старуха едва жива была от усталости, когда наконец ступила на родной двор. Первым делом она разожгла очаг, подвесила котел с водой, чтоб приготовить ужин, но затем передумала – возиться со стряпней не было ни сил, ни желания. Только кофе сварила себе в награду – густой, крепкий, – сидела, расслабленно уставясь в одну точку, тянула его крохотными глотками и чувствовала, как помаленьку приходит в себя.
Но рассиживаться было некогда. Осеннее солнце, посверкивая сквозь облачные разрывы, неудержимо сползало к горизонту, еще какой-нибудь час – и только вершины гор останутся гореть в закатном пламени... Пора идти открывать ворота, встречать Чагу – та как раз в это время являлась с пастбища, шла к дому, издалека оповещая хозяйку о своем приближении протяжным мычанием.
Если, конечно, являлась.
Сейчас Чаги тоже что-то не было слышно, и старуха забеспокоилась. Опять, наверное, отбилась от стада, забрела в чащобу, теперь ищи ее, лазай по колючкам... Если бы не корова, с каким наслаждением вытянулась бы Расидац на постели, давая отдых гудящим от напряжения ногам, – шутка ли целый день простоять на базаре в ее возрасте!
Постанывая от щемящей боли в сведенных мышцах, она поднялась из-за стола и направилась на веранду, отсюда вся просторная, покато уходящая к морю пустошь была как на ладони. Несколько лет назад на этой пустоши располагался аэродром, было шумно, весело, непривычно, а теперь даже взлетных полос не угадать – заросли, покрылись травой. Скотине здесь раздолье... Коли Чага там, пасется со всеми, Расидац ее сразу заметит – одна такая пестрая на все стадо. А на зрение старуха пока не жаловалась, в свои семьдесят лет видела хорошо. Только когда читала, приходилось нацеплять очки.
Но Чаги на пастбище не было.
Расидац вздохнула, в последний раз обвела пустошь взглядом и, прихватив клюку, спустилась во двор. Заслышав шаги, из-за утла резво вывернулась Бажгалам, пустилась следом, но, едва хозяйка с притворным гневом пригрозила ей клюкой, тотчас отстала и вернулась караулить дом. Собака и старуха хорошо понимали друг друга: пока Расидац дома, Бажгалам вольна делать все, что заблагорассудится, когда же та выходит за ворота, значит, пора заступать на службу. И Бажгалам несла ее честно и безропотно.
Старуха пересекла большак, обошла стадо, выглядывая среди отрешенно жующих коров свою Чагу, но ее, ясное дело, не было. И как не хотелось спускаться к морю, шарить в низинках, укрытых от постороннего глаза густо разросшейся лещиной, а ничего другого не оставалось, именно там чаще всего и случалось обнаружить Чагу.
Окрыленная надеждой, старуха ускорила шаг, но вдруг будто на стену наскочила. Сколько уж лет созерцает эту пустошь, вдоль и поперек исходила, изучила до последней кочки, а вот, поди ж ты, толь ко сейчас заметила, что здесь, прямо под носом, можно сказать, произошла явная перемена. Все вольное пространство от края до края оказалось перегорожено, отделено от моря странной оградой из ржавой колючей проволоки, натянутой на колья и заваленной всяким хламом. Наверное, поэтому она и не бросалась в глаза.
«Кому это взбрело в голову огораживаться? Или свалку решили устроить?» – терялась в догадках старуха.
– Чего нужно, старая? – внезапно раздалось за спиной.
Расидац в испуге обернулась – перед ней стоял незнакомый мужчина. На голове черная кепка с большим, надвинутым на глаза козырьком, взгляд цепкий, бесцеремонный.
«Господи, откуда он взялся?! – затрепетала старуха. – Ни души вокруг, одни коровы. Прямо привидение!»
Но виду не подала, обратилась приветливо:
– Что это здесь будет, не слыхал? Жаль, если свалка – у нас тут берег чистый, люди купаются, и приезжие и свои.
– Оглохла, что ли? Тебя спрашивают! – в голосе незнакомца звучала подозрительность.
«Сам-то кто такой, чтоб командовать?» – чуть не вырвалось у старухи. Но, поразмыслив, она сочла, что лучше прикусить язык – кто знает, что у него на уме? Мало ли придурков на свете... А за нее, дай он рукам волю, и заступиться некому...
В это мгновение послышалось обиженное мычание. Чага! Корова неспешно брела вдоль ограды, то и дело останавливалась, зарывалась мордой в траву.
«Да иди поживей, ненасытная!» – мысленно подстегнула ее Расидац. И, не вытерпев, сама двинулась навстречу. На ходу оглянулась, поискала глазами незнакомца, но тот точно сквозь землю провалился. «И впрямь привидение!» – поразилась она.
Расидац отвесила корове хороший шлепок и, пропустив вперед, погнала к дому, спиной ощущая колючий, цепкий взгляд. Но оборачивалась – и никого не видела. Уж не примерещилось ли ей?..
До дома оставалось рукой подать, когда впереди замаячила долговязая фигура. Это был Раста, сосед. Не глядя по сторонам, он быстро удалялся по большаку; на плече посверкивала новенькая цалда (1). Не заметить карабкающуюся по склону старуху Раста не мог, но вот даже шаг не придержал, чтоб поприветствовать.
Поведение соседа озадачило Расидац: уж кто-кто, а этот не упустит случая поболтать – с кем угодно и о чем угодно.
– Раста, дорогой, подожди минутку! – крикнула она вдогонку. Может, скажет хоть что про ограду внизу? И про того, в кепке. Муторно было на душе у старухи от встречи с ним.
Услышав свое имя, Раста напрягся, втянул голову в плечи, словно ожидая удара, но все же остановился, позволяя себя догнать.
– Голубчик, растолкуй мне, что тут у нас происходит? – с ходу начала Расидац. – Такая благодать была, а теперь то ли свалку хотят устроить, то ли еще что. Вон уж и забор поставили.
Некоторое время Раста безмолвствовал, сверху вниз разглядывая старуху, потом медленно, точно шея у него потеряла гибкость и всякое неосторожное движение причиняло нестерпимую боль, повел головой в одну сторону... в другую... убедился, что поблизости никого нет, и только тогда вполголоса произнес:
– Ты стрельбу слышала?
– Бог с тобой, Раста, какую стрельбу?!
– Какую... Три дня уже палят, – уточнил тот и хмуро добавил: – Мой совет: держись подальше от этого места. Там не свалка, там расстреливают...
– Расстреливают?.. Кого?
– Поражаюсь я тебе, соседка. Вроде бы и слух у тебя в порядке, и на зрение не жалуешься, газеты выписываешь. А живешь как в горах – ничего не слышишь, не видишь, ни о чем не ведаешь... Преступников казнят. Тех, что враги народа. Дошло? – И, круто повернувшись, он поспешно зашагал прочь.
Новость, сообщенная Растой, камнем обрушилась на старуху, придавила к земле...
Кое-как добрела она до дома, завела во двор Чагу, но о том, что бы подоить ее, не могло быть и речи, просто пустила теленка к матери, а когда тот насосался, опять заперла в закут.
Управившись таким образом с делами, Расидац могла наконец заняться тем, что казалось ей сейчас самым важным...
Солнце уже скрылось, по земле все гуще расползалась ночная тьма. Внезапно со стороны моря дохнуло мозглым, пронимающим до костей холодом, и тут же стал накрапывать мелкий ледяной дождь. И так сегодня с утра – то солнце, то тучи, ветер, а в обед и покапало немного.
Расидац разворошила в очаге жар, положила на уголья несколько сухих поленьев, запас которых всегда имелся в доме, и не отошла, пока дрова не разгорелись. Теперь оставалось только поужинать, и можно было укладываться спать. Раньше бы она так и поступила, но сегодня, после того, что сообщил ей Раста, одно лишь представление о еде вызывало у старухи приступ тошноты.
Она придвинула скамью поближе к огню, села, обессилено привалясь затылком к стене, и замерла в неподвижности, только пальцы жили, рассеянно ощупывая забытые на коленях очки. Газеты лежали на столе, рядом, но протянуть руку и взять их не хватало духа. Рой бессвязных мыслей чередой проносился у нее в голове, но ни одной не получалось додумать до конца – стоило сосредоточиться, как в мозгу вихрем проносились слова Расты, и старуха даже приблизительно не могла вспомнить, о чем думала мгновение назад.
«Три дня уж палят», – сказал Раста. Но как же так вышло, что она ничего не слышала?
«Или все-таки слышала? Вчера, по-моему, – начала вспоминать Расидац. – Да, вчера вечером. Еще подумала: опять, наверное, учения у пограничников... Господи, да если бы я хоть догадывалась, что там на самом-то деле творится!..»
Но о чем могла догадываться она, если неделю, не меньше, не заглядывала в газеты? Почту в поселок доставляли раз в три дня, а в последнее время и того реже, да, честно говоря, и не до газет было – замоталась старая! – вынимала из ящика да складывала, рассчитывая как-нибудь выкроить часок и прочесть все разом. А между тем все их страницы были забиты сообщениями об идущем в Сухуми процессе.
«Процесс контрреволюционной, диверсионно-вредительской, террористически-повстанческой, шпионской организации в Абхазии...» – по слогам читала она сейчас. Разбирать такие длинные в сложные, сплошь состоящие из незнакомых слов выражения стоило полуграмотной старухе немалого труда, но она не сдавалась, терпеливо читала все подряд – заметку за заметкой, статью за статьей, газету за газетой. Но скоро от одних только заголовков – убийственных, хлестких, как пулеметная очередь – голова у нее пошла кругом.
«Троцкисты должны быть уничтожены!», «Шпионам нет места на советской земле!», «Никакой пощады!», «Расстрелять бандитов!», «Уничтожить взбесившихся собак!..»
Расидац сняла очки и задумалась... С чего бы это вдруг столько врагов народа объявилось? Вот и Нестор Лакоба – враг. Уж как только не обзывают его в газетах, чего только не приписывают! А ведь честнее, чище, добрее человека на всем белом свете не было, Расидац знает. Искали бы лучше тех, кто в его смерти повинен, загадочной и странной, вот они-то и есть настоящие враги!..
Расидац развернула последнюю из стопки газету. В глаза бросились жирные черные буквы: «Советский суд выполнил волю народа». Следующий заголовок гласил: «Изменники родины понесли заслуженное наказание». Ниже шел список приговоренных – сначала, самый длинный, к расстрелу, потом, покороче, к тюремному заключению. Сроки были разные – от десяти до двадцати лет.
Расидац вздохнула. Ни с кем из перечисленных в списке она не была знакома, но фамилии знала – все это были люди заслуженные, известные всем и каждому, долгие годы стоявшие во главе республики, ее основатели. Еще недавно о них писали и говорили совсем по-другому. Как можно так быстро перемениться? Значит, или тогда бы ла ложь, или сейчас.
«Лакоба В. Д.», – прочитала Расидац, и сердце у нее сжалось. В. Д., Василий Дмитриевич, Василий... Правда, она никогда не называла его Василием, звала по-домашнему: Хинчаж. Вот и теперь губы сами прошептали давнее прозвище. Он и ее Алиас были неразлучны, вместе ушли на фронт добровольцами, вместе вступили в крестьянское ополчение. Потом, уже после гибели сына, видеться с Хинчажем стало больно и радостно – так схож он казался старухе с ее мальчиком и лицом и характером. Когда разнесся слух, что Хинчаж арестован, не утерпела, бросила все и помчалась в Сухум, к нему домой. Встретила ее Шамина – настороженная, замкнувшаяся, с набрякшими от слез подглазьями. Расидац старалась как могла утешить и обнадежить женщину, уверяла, что случилось недоразумение, что, дай срок, все уладится, мужа выпустят, разберутся и выпустят, непременно!
И вот Шамина вдова, дети сироты, а она, старая, выходит, обманщица...
Ах, Шамина, Шамина! На роду, что ли, написано тебе горе мыкать? Одному богу ведомо, где сейчас ты и твои дети, жива ли вообще, в своем ли доме живешь – ты, жена человека, объявленного врагом народа и казненного именем народа.
– Алиас погиб в бою от меньшевистской пули, но какая пуля сразила тебя, Хинчаж? – вслух спросила Расидац, обращаясь неизвестно к кому. Пальцы ее сжались в кулак, она задохнулась от гнева и ярости.
Господи, еще только вчера она слышала доносившуюся со стороны моря пальбу и наивно полагала, что это обычные стрельбы у пограничников, а там и вчера, и позавчера, и два дня назад убивали людей, которым она привыкла верить, как себе самой, убивали Хинчажа. Бажгалам и та не находила себе места, скулила, выла, точно по покойнику, а она, бесчувственная, даже прикрикнула на собаку... Как же не отвалился у нее язык после этого, как не отпали уши, слышащие, но не внемлющие, зачем еще бьется сердце – слепое, глухое и равнодушное?..
И тут с берега снова донеслись приглушенные далью и непогодой выстрелы. Но теперь старуха знала, что они значат, и каждый залп невыносимой мукой отзывался в мозгу. Не в силах более слышать их, она упрятала лице в колени и точно оцепенела.
Отчаянный визг собаки заставил Расидац очнуться. Бажгалам визжала так, точно на нее накинулись с палками. Она металась по веранде, царапала, толкала дверь, но та не поддавалась.
– Бедняжка, ты, оказывается, чуяла, какие дела вершатся поблизости, а вот мне, толстокожей, все было невдомек... – и, тяжело поднявшись, старуха пошла успокоить собаку.
Как только дверь приоткрылась, обезумевшая от страха Бажгалам прижалась к ногам хозяйки, а затем, виновато и жалобно скуля, точно прося прощения за слабость, юркнула в комнату.
Опять громыхнули выстрелы. Здесь, на веранде, они слышались отчетливей, чем в доме, но, сколько ни всматривалась Расидац в кромешную тьму, различить ничего не удавалось... Порывами налетал с моря ледяной пронизывающий ветер, сек лицо колючим дождем. Продрогнув, она заперла на ключ дверь и возвратилась в комнату, бесцельно заходила из угла в угол, нянча, убаюкивая, точно больного ребенка, свою душу.
...Она сидит на той же скамье, на которой сидела, когда услыхала первые выстрелы, мертвым взором глядит в потухший очаг. По-прежнему рвут тишину выстрелы, и при каждом залпе Бажгалам скулит, беспокойно возится – собака не понимает, что происходит, но нутром ощущает таящуюся в этих звуках угрозу для себя, для хозяйки, для всего живого, она лежит в своем углу и не спускает со старухи ищущего, растерянного взгляда. А та, зябко обхватив руками плечи, не подвижно, точно неживая, сидит перед черным погасшим очагом и словно бы не догадывается, что угли можно разворошить и снова кинуть пару сухих поленьев.
Темно, холодно, одиноко. Мучительно тянется последняя для кого-то ночь.
На рассвете Расидац уже брела по сухумским улицам. Ночью, когда без сна сидела перед холодным очагом, слушала, бессильная что-либо изменить, как гремят выстрелы, ей в голову пришло во что бы то ни стало выбраться в город, навестить Шамину. «Горькая ты моя, – скажет ей старуха и обнимет женщину, – за что так сурово обошлась с тобой жизнь? Не тебе, а мне, старой, нести бы эту ношу, да что поделаешь? Что случилось, то случилось, а отчаяние – еще больший грех. У тебя дети, ты должна жить ради них, они теперь твой крест и единственное твое спасение...»
Ах, Расидац, Расидац, добрая ты душа, спешишь и не ведаешь, что и твои дни уже сочтены! Как бы ни торопилась ты к дому Хинчажа, помогая себе неизменной своей клюкой, все равно придешь поздно, никого не застанешь из его обитателей, никогда не увидишь их, не узнаешь об их участи. Дом стоит пуст и мертв: хозяин казнен, в тюрьме хозяйка и единственный сын. Им тоже не задержаться на свете – Шамину расстреляют тотчас же после ареста, но Тенгиза еще потомят, еще поиздеваются всласть, подождут, пока стукнет парню семнадцать. И только тогда, 6 июля 1941 года, его, сына Василия Лакобы, вместе с сыном Нестора Лакобы Рауфом, сыном Михаила Лакобы Николаем и сыном Константина Инал-ипа Кокой по личному распоряжению Берии выведут из Бутырской тюрьмы и убьют...
Дом стоял у подножия горы – одноэтажный, не слишком большой и не слишком маленький, в самый раз для такого семейства. Старуха частенько заглядывала сюда и никогда не чувствовала себя ни чужой, ни лишней. Все были рады ей – хозяин, хозяйка, дети... А про нее, старуху, и говорить нечего. Ближе, роднее их у нее никого не осталось...
Она толкнула деревянную калитку, вошла в знакомый двор – и сразу же ощутила какую-то неладность. Окна и двери закрыты, кругом тишина – нежилая и неживая. С бьющимся сердцем Расидац поднялась на крыльцо, постучала в дверь, сначала деликатно, потом все резче, требовательней. Но никто не отозвался на стук, не скрипнула в доме ни одна половица.
Уже догадываясь, в чем дело, Расидац стояла на крыльце и что есть мочи барабанила клюкой в дверь. Наконец в соседнем доме осторожно приоткрылось окно и какая-то женщина, прячась за занавеской, негромко окликнула ее:
– Эй, не греми, никого там нет – девочка у родственников, а Шамину с Тенгизом увезли. Уходи, уходи от греха!
Расидац хотелось знать, как все случилось, когда, что за родственники приютили малышку, но не успела она и рот раскрыть, как женщина захлопнула окно и задернула занавеску.
Расидац повернула обратно. Слепо тыча клюкой, она шла теми же улицами, по которым спешила сюда утром, и на разные лады повторяла про себя эти, последние слышанные ею слова: «Уходи от греха... Уходи от греха...»
Чем-то они задели старуху.
С автобусом повезло – подошел сразу. И места свободные были. Так что доехала с удобствами и без приключений. Только когда уже выходила у поселка, вдруг мелькнул перед ней тот, в кепке с надвинутым на глаза козырьком, зыркнул вчерашним своим взглядом – цепким, сверлящим и как будто бы все-все про нее знающим, – мелькнул и тут же сгинул, растворился в толпе. Так что старуха не могла наверняка сказать, он ли то был или кто-то похожий. А может, просто померещилось. Поднимаясь по дороге к дому, она почти уверила себя в этом, но на душе все равно кошки скребли.
К вечеру Расидац почувствовала, что ее знобит; кружилась голова. Что ж, не мудрено и простудиться: вторые сутки на ногах – на ветру, под дождем.
«Только бы не слечь, только бы не слечь!» – заклинала она, подкидывая поленья в очаг.
Лампа была уже зажжена, сияла чистым, до блеска протертым стеклом. Старуха сильнее вывернула фитиль, отчего в комнате стало еще светлей и уютней, и села довязывать носок. Неделю с ним возится, а всего-то на пятнадцать петель прибавилось. Пора бы и кончить.
Пора бы, давно пора, да не клеится что-то. Вот и сегодня пальцы, точно позабыв былую ловкость, постоянно роняли спицы, а когда Расидац нагибалась за ними, то упускала с колен клубок, и он катился через всю комнату, норовя попасть в такое место, откуда достать его старухе было совсем непросто.
Вязать она выучилась давно, не всерьез увлеклась, когда осталась одна – уж больно тоскливы бесконечные зимние ночи в пустом доме. А тут вроде и руки заняты, и в голову разные мысли меньше лезут. Опять же польза: покорпишь вечерок-другой, глядь, какая-нибудь обновка. Особенно удавались носки, на диве красивые да теплые. Правда, доходов от своего ремесле Расидац не имела, совестно казалось брать с людей деньги за то, что самой ей не стоило никакого труда. Так, забава.
Хотя если разобраться... Шерсть она покупала на рынке лучшую, за ценой не стояла, потом мыла ее, сушила, чесала, пряла, все своими руками. Но вот не продавала – и баста. Только дарила или отдаривалась за уважение и помощь: кто помог дрова на зиму заготовить, кто стожок сметать, кто крышу подлатал...
За вязанье, если оставались силы и было желание, она принималась после ужина, уже при огне. Конечно, днем, при настоящем-то свете сподручней, да работы невпроворот, едва до темна управишься. Огород, скажем: земли всего ничего, заяц перескочит, а ухода требует – хочешь, не хочешь, но раз в день нужно и с мотыгой пройтись, и полить. Так что бери, старая, ведра, таскай воду, пока руки не от валятся! А еще стирка, штопка, обед-ужин, ведь не само же все это стирается, гладится, варится да на стол подается?
Но особенно хлопотно было с коровой. Столько сил и времени уходило! Однако деваться некуда, корова для старухи – главная кормилица, кабы не она, Расидац, наверное, давно бы уже ноги протянула. А так жила, сводила концы с концами.
С Чагой ей повезло, грех жаловаться, удойная. Подоит утром, сольет молоко в чан, подогреет на малом огне, чтоб не лишилось оно вкуса и свежести, добавит сычуг, а когда молоко свернется, процедит через марлю; пресный творог в кадушку, кадушку в чулан, вызревать, сыворотку – теленку. Вечерний же надой разливала по банкам и заквашивала. С этим товаром два раза в неделю выбиралась на Сухумский рынок. Оборачивалась быстро – стоять да нахваливать привезенное, завлекая покупателей, нужды не было, всякий, кто хоть раз отведал старухиного сыра или мацони, предпочитал брать у нее. Некоторые даже с утра караулили.
Два раза в неделю, по средам и воскресеньям...
Но не всегда Расидац жила так скудно и одиноко, знавала она и совсем иные времена. Был муж, сын, семья. Да все рухнуло.
День, в который случилось несчастье, ничем не отличался от прочих, это теперь каждый час из той, прежней ее жизни представляется Расидац праздником. А тогда Даут, как обычно, был весел, шутил, играл с сыном – Алиас только начинал ходить, осваивал пространство дома, потешно топоча пухлыми ножками. А ночью мужа внезапно и страшно скрутил сердечный приступ, как она ни билась, ничто не помогло. На рассвете Даут скончался. И осталась Расидац одна с ребенком на руках...
Алиас вырос, Расидац вздохнула свободней. Дальше, верилось, будет еще легче. Присматривала невесту сыну, мечтала о внуках. И тут война.
Когда Алиас объявил, что отправляется на фронт добровольцем, она не удерживала его. Ничего не сказала, когда, возвратившись с фронта, он по примеру друзей, и прежде всего Хинчажа, решил вступить в «Киараз» (2). Благословила, пожелала удачи и отпустила.
Но Алиас не вернулся, сложил голову за свободную Абхазию...
Жизнь для нее утратила всякий смысл. Так, наверное, и угасла бы, не появись Стичква, племянница мужа. Девочке тоже не повезло – отец сгинул в империалистическую, мать умерла от тифа. Пришлось Расидац взять на себя заботы о сироте. Теперь она не имела права помышлять о смерти.
Стичква прижилась в доме, стала как дочь. И, когда пришло время выдавать девушку замуж, старуха справила такое приданое для молодой, точно и впрямь была ей родной матерью.
Да, конечно, и радость, и счастье... Хотя с того дня, как сыграли свадьбу и Стичква перебралась к мужу в село Аджра, Расидац опять осталась одна, без помощи и поддержки. Случись что – и воды подать некому. Но не унывала, работала, из кожи вон лезла, чтобы прокормиться. И никто никогда не видел ее хмурой – не терпела, чтобы жалели.
И снова вечер, и снова сидит Расидац перед очагом, и снова со стороны моря внятно доносятся выстрелы. Вот уже пятнадцать дней гремят, как только стемнеет – так и начинается.
– Господи, поневоле глухим позавидуешь, – в сердцах роняет старуха и откладывает вязанье, ждет, обмирая, очередного залпа, втайне надеясь, что его не последует. Но он раздается.
И, как всегда при этих звуках, Бажгалам принимается беспокойно перебирать лапами и тонко, тихо скулить.
Расидац больше не цыкает на собаку, не стучит ладонью по столу – бесполезно. Да что собака – того и гляди, сама завоешь...
Когда сидеть становится невмоготу, укладывается спать, лежит, с головой закутавшись в одеяло, но сон не идет, тюфяк точно булыжниками набит, подушка колется.
Проворочавшись всю ночь, только под утро забывалась коротким сном. Может, и еще бы полежала, подремала чуток, да уже ревет в хлеву Чага, перекликается с теленком. Голос у Чаги жалобный, в нем обида и недоумение. Что ж, ее понять можно: на дворе осень, урожай с полей убран, скотине приволье – гуляй, где хочешь, не опасаясь ни окрика, ни палки, лакомься напоследок свежей травой, а тут заперли в темном и тесном хлеву, кинули охапку сена... Ску-уууушно!
Расидац до слез жаль кормилицу, иной раз и выпустила бы – сердце не камень, – да вдруг опять удерет с пастбища?.. От одной мысли, что придется снова идти за ней к тому страшному месту, старухе делается совсем худо, кажется, будто земля там насквозь пропиталась кровью.
Но и дома сидеть, слушать в одиночестве, как гремят выстрелы, никаких сил больше нет. Может, к Стичкве податься? Быть в тягость старуха не опасалась – детей у племянницы целый выводок, мал мала меньше, вот и станет при них нянькой. Всем польза. А хозяйка пусть отдохнет немного, отдышится. В последний раз, месяца три назад, Расидац даже не узнала ее сразу – осунулась, бедняжка, вид замученный. И то – легко ли уследить за такой оравой?
А можно и к Арзамету Квачал-ипа наведаться, боевому другу ее Алиаса, вот уж где ей обрадуются. Снова пойдут разговоры, воспоминания, и она в который раз услышит, как пал в бою сын... Арзамет верен старой дружбе, по сию пору не забывает старуху. То сам навестит, то гостинец с кем-нибудь перешлет. Дом у него полная чаша, хозяйство крепкое. Живи не хочу! Но завидовать грех – двое взрослых сыновей у него, дочь на выданье. Как пчелки трудятся.
Да, хорошо у Арзамета, славно, душа радуется. Но полгода ни слуху, ни духу о нем. «Жив ли, все ли там слава богу? Ладно если просто позабыл про меня, старую, а вдруг что стряслось?» – тревожится она. Как бы там ни было, а приют найти можно, кто-нибудь да примет, не оставит старуху без куска хлеба. Придется переезжать, сниматься с насиженного места. С пожитками сложностей нет, переправит (да и какие там пожитки, смех один!), дом продаст. А не продаст – невелика потеря, заколотит окна, да и бросит догнивать свою развалюху. Только как с Чагой быть, ума не приложит. То, что корову купят, с руками оторвут, в этом Расидац не сомневается. И не о деньгах она думает, не продешевить боится. Сама мысль о продаже Чаги кажется кощунственной, не укладывается в голове. Не корову продавать – кормилицу, друга... Нет, все что угодно, только не это!
«Ну ладно, продам я Чагу, – продолжает рассуждать старуха, – найду хорошего человека и продам, а дальше что? Вдруг – не приведи бог, конечно – не уживемся? Бывает и такое, даже между самыми родными людьми. А ведь я не к отцу-матери, не к мужу перебираться думаю. Разве можно поручиться, что чужая семья станет своей? И куда тогда? Дома нет, корова продана, жить не на что... Побираться, милостыню на Сухумском рынке просить? Не умею!»
За всю свою жизнь Расидац копейкой чужой не попользовалась, любая тряпка на свои кровные куплена. Привыкла ни от кого не за висеть, полагаться на себя, не требуя и не ожидая помощи. И вот теперь продавать корову... Для чего? Для того чтобы в старости остаться у разбитого корыта? Нет, на такое она не отважится.
«Может, не будут больше стрелять?» – с тоскливой надеждой подумала она. Тогда бы и голову не пришлось ломать, как быть и что делать.
– Хоть бы Раста заглянул, все веселее, – сказала Расидац собаке. – Зашел бы, спросил, как бывало: жива, мол, еще, старая? Если нет, скажи... Да куда ему! Забился, как мышь в нору, и носа не кажет. Что ж, такое время: собственной тени и то боимся. А Расте есть из-за чего трястись – сын в милиции служит, должность заметная...
В этот миг на берегу опять раздались выстрелы.
– Господи, когда это кончится? – взмолилась старуха, зажимая ладонями уши. На сей раз выстрелы звучали еле слышно, вязли в сплошной стене дождя. Дождь начался сразу после обеда и лил не переставая. А потом разыгрался шторм – водяные громады чередой накатывались на берег, с громом взрываясь пеной и брызгами. Под натиском ураганного ветра старый дом Расидац жалобно поскрипывал.
«Хороший хозяин и собаку со двора не выгонит в эдакую погоду, а тем все нипочем, знай стреляют!» – подумала Расидац и стала готовиться ко сну.
Было уже далеко за полночь, когда Бажгалам зарычала и с лаем кинулась к двери. Расидац приподнялась на руке, замерла, насторожилась – и уловила слабый, едва слышный стук и какое-то поскребывание. Через минуту-другую стук повторился, стало ясно: за дверью кто-то был.
«Кого это принесло посреди ночи?» – с испугом подумала она, садясь в кровати.
Но кто бы там ни был, а вставать придется. Спустив ноги, старуха нащупала шлепанцы, набросила на себя платье, оправила наспех постель. Подойдя к столу, прибавила огня в лампе, на ходу повязывая косынку, крикнула:
– Иду, иду!
Снаружи донесся чей-то стон.
Расидац на цыпочках подобралась к двери, приникла ухом и сквозь шум бури с трудом разобрала невнятный, клокочущий голос:
– Ради всего святого... Расидац... – Кто это? – почему-то шепотом спросила старуха. Ответа не было. Она приоткрыла дверь, бросила в кромешный мрак опасливый взгляд, но никого не увидела. Когда глаза понемногу освоились с темнотой начала различать какую-то бесформенную черную груду перед самым порогом. Придерживая дверь, Расидац присела, чтобы получше рассмотреть, что это, и тут черная груда вдруг ожила, за двигалась, поползла в комнату. – Кто ты?! – помертвевшими от ужаса губами прошептала старуха, отступая в комнату. Сзади истошно залаяла Бажгалам. – Цыц! – замахнулась на нее Расидац. Она уже видела, что в дом к ней пожаловало не привидение, а самый обыкновенный человек, только грязный, промокший до нитки и, судя по всему, попавший в беду. – Кто ты, что с тобой? Откуда знаешь, как меня зовут? – засуетилась старуха, помогая гостю. Руки скользнули по спине, ткнулись во что-то липкое. Она поднесла их к лампе. Кровь...
А мужчина тем временем кое-как добрался до очага и лег ничком на пол, не в силах пошевелиться. Расидац приблизилась, внимательно оглядела его: весь в крови, с головы до ног, будто выкупался в ней.
– Расидац... – прохрипел мужчина. – Прости меня... прости, дорогая...
– Да кто ты, в конце концов?!
– Прости, приполз умирать... Свою смерть притащил к тебе!
Снова не дождавшись ответа, старуха опустилась на колени и бережно приняла в ладони голову незнакомца, приподняла, повернула лицом к свету.
– Господи, Арзамет... – выдохнула она.
Да, это был друг Алиаса. Лицо его почернело от побоев, раздулось, на бровях и усах – струпья запекшейся крови.
Не медля ни секунды, Расидац принялась за дело. Перво-наперво развела в очаге огонь, подвесила полный котел воды. Потом вытащила из сундука несколько простыней и одну безжалостно располосовала на бинты. Принесла из кладовки бутыль крепкой водки, нашла вату... И все это быстро, ловко, уверенно. Точно всю жизнь тем и занималась, что выхаживала раненых. И никакой женской слабости, ни охов, ни головокружений.
«Откуда только силы взялись?» – подивилась мимоходом.
Закончив приготовления, Расидац снова присела над Арзаметом, сдернула с ног грязные, рваные галоши, подвязанные бечевкой, взялась за рубаху, намереваясь оголить спину, но едва потянула, как истлевшая ткань начала разъезжаться... Тело тоже было черно от крови и побоев, чуть выше правой лопатки зияла круглая рана, из нее толчками выбегала кровь. Еще одна пуля царапнула голову, содрала кожу.
Когда раны были промыты и перевязаны, Расидац перевалила стонущего Арзамета на расстеленную простыню, брызнула в лицо холодной водой.
Арзамет разлепил веки, вгляделся в склонившуюся над ним женщину, улыбнулся глазами.
– Арзамет, бедный мой, какой враг пожелал твоей смерти?
– Слышала, как стреляют на берегу?
– Значит, и ты!.. – жалобно вскрикнула Расидац.
– И я, – почти беззвучно подтвердил тот. – Сначала в тюрьме. Три месяца. Потом суд, приговор. К расстрелу... Да вот уцелел, как видишь... – голос его осекся.
Он лежал, прикрыв глаза, дышал тяжело и хрипло, хватал ртом воздух. Расидац поднесла к его губам стакан с водой, Арзамет припал к нему, с жадностью сделал несколько глотков.
– Уцелел, – повторил он после некоторого молчания. – Может, потому, что среди последних оказался... Нас ведь сразу по несколько человек расстреливали. Ставили лицом к яме – и расстреливали... Дошла до меня очередь, вывели всех, кто остался, поставили, стоим. Потом... Будто во сне все, не описать... Очнулся в яме. Дождь хлещет, тело огнем горит, кругом кровь, грязь... Те-то, видать, торопились, только присыпали. Да еще дождь... Выбрался я наверх, а как, сам не понимаю...
– Господи, да что же надо натворить, чтобы на расстрел осудили?
– Не знаю, матушка, ничего не знаю! Сказали, занимался враждебной агитацией. И вредительством. По заданию Нестора Лакобы. Будто бы лил зимой воду на пол в коровнике. Чтобы, значит, скот застудился и околел... И еще, когда бригадиром поставили, заставлял сажать табак корешками вверх... Не было ничего этого! Оклеветали! Ведь у нас в колхозе и коровника-то нет. И табак не разводят...
– Возьми себя в руки, ты же мужчина! И не бойся, мой дом – твой дом, здесь тебе ничего не грозит.
– Матушка, они меня где угодно найдут, из-под земли достанут! Не успокоятся, пока не прикончат...
Арзамет захлебнулся кашлем. С каждым мгновением дышать ему становилось все труднее. И вода уже не помогала. Да и он не принимал ее, стискивал зубы, когда Расидац пыталась насильно влить глоток. Любое движение, по-видимому, причиняло Арзамету нечеловеческие страдания, и, не в силах более крепиться, он застонал, упер в старуху помутневший взгляд.
– Лежи, не напрягайся, все будет хорошо, вот увидишь, – ласково проговорила та и снова поднесла стакан к закушенным губам.
Но Арзамет еще плотнее сжал их.
– Погоди, дай доскажу... Выбрался я из ямы, ползу, а куда ползу, не соображаю. Одно на уме: доползти, созвать сыновей и поклясться, что чист я, ничем не запятнал себя! Пусть живут спокойно, пусть не верят, что отец их – преступник, бандит, враг народа! Это все выдумки, настрочил кто-то, облил грязью! Да разве я мог? Я же воевал... Потом понял: не доползу, умру в поле. Испугался: ни единая душа не узнает правды... Вот и решил к тебе, матушка. Не хотел, а пришлось. Видно, судьба... Как бы у тебя неприятностей из-за меня не вышло... Дай знать сыновьям, пусть придут. Не застанут в живых, хоть тело заберут, тебя от хлопот избавят. Заклинаю, Расидац...
Он опять зашелся в кашле, лоб покрыла испарина. Начинался жар.
«Отходит», – определила Расидац и стала оттаскивать Арзамета в сторону. Не хотелось, чтобы так и умер здесь, в кровавой луже, на измаранной простыне. Превозмогая боль, Арзамет старался помочь ей, толкался в пол вялыми, непослушными ногами.
Так они перебрались в заднюю комнату...
Уложить Арзамета в кровать Расидац даже не пыталась – не по плечу был старухе такой труд, – устроила постель на полу: раскинула тюфяк, застелила чистой простыней, подсунула под голову подушку.
На заре, едва забрезжило, Арзамет скончался.
Перед тем, как выйти из дому, Расидац в последний раз оглядела комнату. Нигде никаких следов – все вымыто, выскоблено. Кровавые лоскуты, безнадежно испорченные простыни сожжены, зола вынесена. Только вот запах ничем не перебить – запах смерти, сырой могилы, тяжкий дух от замызганных обносков покойного.
Повесив на руку корзину, в которой носила товар на продажу, прихватив неизменную клюку, Расидац заперла дверь и направилась к воротам. По пути зашла к Чаге, подкинула сена, пустила теленка в хлев. Бажгалам, как всегда, путалась под ногами, просилась вместе с хозяйкой.
– Забыла, кто теперь у нас за главного? А ну на место! – ласково припугнула старуха, и та, опустив хвост, покорно поплелась к веранде.
Расидац спустилась к большаку, не таясь, зашагала по направлению к городу. И впрямь кому какое дело до одинокой старухи, спешащей на рынок? На лбу, что ли, у нее написано, кто лежит на полу в ее доме, в задней комнате?.. А вскоре рядом с ней затормозила попутка, после кратких переговоров водитель помог старухе забраться в кузов, подал корзину.
Отчего так болит ее сердце и чужая горькая участь – точно участь собственных детей?
Никакие кровные узы не связывали Расидац и Василия Лакобу, никакого родства, даже самого отдаленного, не было между ней и Арзаметом Квачал-ипа. Зато была осень 1914 года, был Сухум, до сих пор стоит в ее глазах площадь у пристани, запруженная народом... Тогда Расидац, уже отчаявшаяся отыскать сына в этом столпотворении, вдруг увидела его – он и Василий Лакоба стояли рядом, держа под уздцы своих коней. Еще чуть-чуть, и опоздала бы.
«Хинчаж, дорогой! – метнулась она к Василию. – Ты постарше, присматривай за моим, одергивай, если что. Один он у меня на свете!»
«Не тревожься, матушка, вернемся! Жди с победой!» – И Василий птицей взлетел в седло...
Так Расидац проводила на войну сына...
Три с лишним года ни он, ни Василий не были в Абхазии. Сперва сражались на русско-австрийской границе, потом на румынском фронте, в других местах – там, куда командование считало необходимым кинуть «Дикую дивизию».
Когда в феврале свергли царя, фронт зашатался, начался разброд и всеобщая неразбериха. Шли бесконечные митинги, солдаты отказывались воевать, братались с противником, разбегались по домам. Армия стала неуправляемой, превратилась в толпу – вооруженную, озлобленную и оттого вдвойне опасную. Любого могли расстрелять тут же, без всякого суда и следствия – порой просто так, для острастки, в упоении собственной властью. Чужая жизнь и прежде не слишком-то ценилась, а теперь и вовсе ничего не стоила. Втянутые в эту кровавую круговерть, Алиас и Василий надолго потеряли друг друга.
Встретились в Киеве при обстоятельствах, едва не закончившихся для Василия трагически. За организацию вооруженного выступления Василий Лакоба был арестован и приговорен к смертной казни. В тот час, когда приговор должен был быть приведен в исполнение, здание тюрьмы, где содержался арестованный, внезапно окружили революционные солдаты, требуя отмены смертного приговора, и Василий, уже выведенный во двор и поставленный к стенке, был возвращен в камеру.
«Хайт, абаапсы! (3) Стой гордо, как наши горы!» – услышал он вдруг, когда шел по двору. Оглянулся и среди тех, кто спас его, увидел Алиаса.
Следующая их встреча произошла уже в Абхазии в самом начале 1918 года. Здесь тоже кипели страсти, разгоралась борьба не на жизнь, а на смерть, и двум друзьям некогда было праздновать встречу и предаваться воспоминаниям. Мир раскололся надвое, и победа одних означала уничтожение других, тот же, кто хотел держаться посередине, особняком, погибал наверняка. По совету друга, возвратившегося на родину чуть раньше, Алиас вступил в революционную крестьянскую дружину «Киараз», для них война не закончилась...
Расидац помнит, как однажды ночью ввалились к ней в дом Алиас и Хинчаж – измученные, голодные. С ними был третий, его она никогда прежде не видела.
«Это Арзамет, – сказал сын, – мы с ним в одном отряде. Геройский парень!.. Вот ты жаловалась, переживала, что я у тебя один. Взгляни – три сына, три брата перед тобой! – Улыбнулся, обнял спутников и тихо добавил: – Благослови нас, матушка...»
Не помогло материнское благословение. Той ночью Расидац в последний раз видела живым своего мальчика. Он погиб на следующий день под Новым Афоном, у села Анухва.
Мутные сумерки, серая наволочь, готовая вот-вот разразиться нудным холодным дождем.
Но дождь сейчас не помеха – помощник...
С того часа, как вернулась домой, Расидац ни на минуту не оторвалась от окна. Понимала, пока не стемнеет, ждать нечего, и все равно ждала, беспокойно ловила долетавшие снаружи звуки.
И вот заурчал внизу на дороге мотор, раздался короткий, боязливый гудок.
Старуха поспешно перешла двор, выглянула за ворота. Машина уже стояла на обочине. С сеном, как условились. Когда мотор заглох, из кабины появились двое. Это были сыновья Арзамета, Лад и Чанчор. Чанчор, подвижный, ловкий, юношески стройный, проворно взобрался в кузов, вытянул из-под сена узкие, наспех сколоченные носилки, перевалил за борт, Лад принял их, аккуратно опустил возле машины. И, пока опускал носилки, а потом разгибался, Чанчор уже накидал на них сена и спрыгнул на землю.
Подхватив носилки, братья двинулись к воротам. Здесь их встретила Расидац, пошла впереди, указывая дорогу. У сарая, служившего одновременно и хлевом, и сеновалом, остановились. Чанчор полез на чердак, Лад остался внизу, подавал брату сено.
Когда носилки опустели, Лад поднял их и направился к дому.
– А я? – спросил Чанчор сверху.
– Иди к машине, открой задний борт. И вообще... – Лад боялся, что младший брат не выдержит, расплачется раньше времени. Увидев, что тот спустился с чердака и нерешительно топчется на месте, жестко повторил:
– Ступай, я сказал.
Расидац провела Лада в заднюю комнату и оставила сына наедине с отцом.
Опустившись рядом с телом, Лад бережно откинул простыню, вгляделся в мертвое лицо.
– За что тебя, отец? – глухо произнес он. – За то, что работал, не разгибая спины, здоровья не жалел? Спи спокойно, ты не сделал ничего плохого... Ну, будем собираться домой...
Он сходил, позвал брата.
Войдя в комнату, Чанчор, как и предполагал Лад, тут же разрыдался.
– Помолчи, не до слез теперь! – одернул старший брат младшего.
Братья взялись за тюфяк, подняли за углы, положили вместе с покойником на носилки. Расидац тщательно подоткнула с боков одеяло. Можно и в путь.
И тут раздалась команда:
– Стоять! Ни с места!
В комнату ворвались вооруженные люди. Расидац и Лад еще опомниться не могли, как Чанчор нырнул в заднюю дверь и скрылся в зарослях. За ним метнулся мужчина, крикнул:
– Стой! Стреляю! – Однако в заросли не полез, пальнул наудачу и возвратился в дом. – Утек... – сообщил он и выругался. Потом прибавил: – Ничего, от нас не убежишь, не такие пробовали!
Носилки с покойным задвинули в кузов, выставили охрану. Занялись живыми...
Лад уже сидел в черной легковушке, стиснутый с двух сторон провожатыми, а старуху все никак не могли выгнать из дома.
– Иди, иди! – покрикивали на нее, животами тесня из комнаты.
– Дайте хоть дверь запереть, одна ведь живу! – молила она и рвалась в дом.
– Иди, иди! – кричали ей, теряя терпение.
– Дайте Чаге сена положу. За что скотине-то страдать?
– Иди, сказано! – И толкали старуху в спину.
От одного такого тычка Расидац едва удержалась на ногах.
– Что, влипла? – неожиданно загородил ей дорогу тот самый, из ночных кошмаров. Он и сейчас был в черной кепке с большим, надвинутым на глаза козырьком. – Поделом тебе, ведьма, будешь знать, как по могилам шарить, кровь из мертвецов пить!
Расидац уже миновала двор, а он все кричал вслед, сверлил ее больными, воспаленными глазами.
Оставшись одна, Бажгалам сунулась было за ворота, но выйти не осмелилась, вернулась к веранде. Помнила: когда хозяйки нет, за главного в доме она и ее место здесь, перед дверью. Тем более что сейчас она почему-то распахнута настежь.
В результате проведенного следствия преступная деятельность подсудимого Квачал-ипа Лада Арзаметовича была полностью разоблачена. Доказано, что вышеупомянутый Квачал-ипа Л. А. являлся пособником существующей контрреволюционной организации, возглавлявшейся злейшим врагом народа обер-бандитом Н. Лакобой. Суд приговорил преступника к 10 годам тюремного заключения с зачетом предварительного заключения и с поражением в правах на 8 лет после отбытия наказания...
В 1948 году Лад возвратился домой – седой, изможденный, старик стариком. Левая нога, искалеченная на лесоповале, не сгибалась в колене, ныла. Без палки теперь он не рискнул бы одолеть и сотню метров.
Дома его встретили мать и сестра.
– Сынок мой, что с тобой сделали! – запричитала мать, когда Лад шагнул на отцовский двор. Очертив рукою круг над его головой, прогнала злых духов, потом припала к сыну и разрыдалась. – Ты живой, ты вернулся, а вот Чанчор уже никогда не вернется...
Так Лад узнал о судьбе брата.
...Долго Чанчор не подавал о себе никаких вестей. Скитался, прятался, жил по чужому паспорту. Через полгода сообщил: работает в Ткуарчале забойщиком на одной из шахт. Только пусть не ищут, если не хотят беды ему и себе.
Когда началась война, добровольцем ушел на фронт. Добился – шахтеров в то время еще не брали. И самое главное, под своим именем – ткуарчалский военком оказался хорошим знакомым отца, еще в «Киаразе» вместе воевали. «Давай, парень, на передовой тебе спокойней будет, – сказал он, выслушав Чанчора. – А об остальном пусть голова не болит, то моя забота».
Осенью 1944 года Чанчор погиб. Его письма, вырезку из фронтовой газеты, где писалось о подвиге рядового Квачал-ипа, «похоронку» бережно хранила сестра. Сейчас все это лежало перед Ладом.
«Не сбеги тогда Чанчор, может, и жил бы еще, радовал мать, – задумался Лад и горько усмехнулся: – Жил бы... Как я – больным, ни на что не годным?..» Нет, уж лучше так, как Чанчор, он воевал, сражался, его имя не обесчещено. Да и волей дышал, пусть украдкой, незаконно, но дышал все же. А он, Лад... На что истрачена его жизнь?
Или отец. Вспомнить больно: опозорили, расстреляли, зарыли неизвестно где, как собаку. Мысль об этом не давала покоя. Он слал заявление за заявлением: в прокуратуру, в ЦК, в Верховный Совет, во все инстанции, республиканские и союзные, но даже отписок не получал. А годы шли, и порой Лад ловил себя на том, что уже не надежда им движет, а слепое, не рассуждающее упрямство. Сознавал, чем грозит ему подобная настойчивость, но шел на риск с легким от гибельной радости сердцем: коли нет правды на этом свете, пусть добьют!
Перебирая в памяти пережитое, Лад то и дело наталкивался там на старуху, Расидац ее звали, к которой и приполз умирать отец. Что сталось с ней? Он пытался выяснить это, но безрезультатно: близких у нее не оказалось, единственной племянницы Стичквы уже не было в живых. Соседи... С соседями было так.
Однажды Лад отправился в поселок, где когда-то жила Расидац, нашел ее дом, вернее, место, на котором он стоял. Теперь там вместо прежней развалюхи высился двухэтажный особняк, обнесенный железной оградой. Вокруг – мандариновые плантации, ни, клочка пустующей, вольной земли.
Лад подошел к воротам. Какой-то парень, обильно заросший смоляным волосом, хозяйничал в глубине сада, обрезал сухие ветки.
– Слушай, дорогой, – окликнул его Лад. – Тут когда-то старуха жила, Расидац. Не знаешь, у кого можно спросить о ней?
Парень надменно повернул голову, смерил оценивающим взглядом пожилого, нищенски одетого человека.
– Тыр-пыр, – передразнил он звуки непонятной ему речи и небрежно махнул рукой: пошел, мол, прочь, оборванец!
«Спокойно, не заводись! – приказал себе Лад. – Ты и не такое видел... не такое пережил...»
Стиснув зубы в бессильной ярости, он оттолкнулся от ограды и, не оглядываясь, пошел к дороге.
И вот настал день великого плача и ликования. Начались массовые пересмотры дел, реабилитация живых и мертвых.
Однажды Лад получил повестку – его приглашали в Сухум, в Верховный суд.
Приемная была переполнена, однако люди, входя в кабинет, куда их вызывали, задерживались там ненадолго, очередь продвигалась быстро.
Наконец и Лад оказался за массивной дверью, на которой значилось: «Заместитель председателя Верховного суда».
– Здравствуйте, проходите поближе, – поднялся из-за стола невысокий мясистый человек, весьма энергичный для своих лет. Поздоровался за руку и без обиняков продолжил: – Верховный суд нашей республики повторно рассмотрел уголовное дело по обвинению вас, Лад Арзаметович, в пособничестве контрреволюционной организации, якобы действовавшей в Абхазии, и не нашел в нем состава преступления. Обвинение с вас снято, вы полностью реабилитированы, поздравляю. Обвинение снято и с вашего отца, Арзамета Квачал-ипа... Вот документы, подтверждающие решение Верховного суда о вашей реабилитации.
– Эти бумажки? – Лад взял со стола два листочка, подержал в ладони несколько мгновений, точно прикидывая на вес. – Как у вас все легко и просто...
– Есть еще одно дело, – прервал его тот и принялся поглаживать лысину. – Вы помните женщину, которую судили вместе с вами за укрывательство «врага народа»?
– Расидац? Еще бы не помнить! – буркнул Лад. – Сам хотел про нее спросить.
– Она реабилитирована. Только кому документ вручить, не знаем. Повестку выслали, никто не явился. Не в курсе, есть у нее родственники?
– Нет, по-моему, никого не осталось. А знаете, она ведь из-за моего отца пострадала. Хотя будь на его месте совершенно незнакомый, она поступила бы так же. Так что здесь кровное родство ни при чем, давайте мне ее свидетельство!
– Думаю, вы правы: родство в данном случае ни при чем... Могу сообщить: на допросах держалась достойно, никого не оговорила. А ведь частенько и молодые не выдерживали. Правда, недолго прожила в тюрьме, всего два месяца...
Больше никаких дел у Лада здесь не было, он попрощался и вышел. Шел, приволакивая больную ногу, по сухумским улицам, не замечая пестрой толпы нарядных, беспечно прогуливающихся людей. Если попадалась скамейка, садился передохнуть – мучила одышка, сердце колотилось так, что, казалось, и прохожие слышат. Было самое начало весны, солнце еще не пекло, а лишь пригревало, как всегда в такую пору. А может, подумал он, ничего и не было, просто все примерещилось и его жизнь – чья-то шутка, неумный и жестокий розыгрыш? Лад сунул руку в карман... Документы были на месте.
_________________________

1 Род секиры, топор с широким лезвием.
2 Исторически сложившиеся патриархально-трудовые и оборонительные организации крестьян; «мир», «община». С осени 1917 и до весны 1921 года – революционная крестьянское ополчение.
3 Не падать духом! (абх.)
__________________________

(Печатается по изданию: Б. Шинкуба. Рассеченный камень : роман, повесть, рассказ. Абгосиздат. Сухум, 2011. С. 681-702.)

(OCR - Абхазская интернет-библиотека.)