Главная » Алфавитный каталог авторов » Ш » Стихотворения. Москва, 1959

Баграт Шинкуба

Стихотворения

Перевод с абхазского

Москва - ГИХЛ - 1959. - 220 с.

Библиотека советской поэзии

СОДЕРЖАНИЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ

• Путь к поэзии. Б. Шинкуба
• «Родимой земле благодарный...» Перевел Я. Козловский                                 
• «В горы провожу последний снег...» Пере­вел А. Межиров 
• Махаз и водяница (Баллада). Перевела Э. Александрова
• Сон. Перевел С. Липкин
• Моя звезда. Перевел С. Липкин
• Осенний сад. Авторизованный перевод Б. Брика
• «Еще темно. Кричит петух». Перевела Ю. Нейман
• Песня. Перевел Я. Козловский
• Джигит. Перевел Я. Козловский
• «Звезды есть с холодным светом...» Пере­вела Э. Александрова
• Привет. Авторизованный перевод Б. Брика
• Не спрашивай. Перевел А. Межиров
• «Тебе докучать не намерен...» Перевел А. Межиров          
• Вечернее размышление. Перевел А. Кочет­ков                         
• В белой кофточке. Перевела Ю. Нейман.
• «Перед глазами — море без предела...» Пе­ревел А. Межиров    
• «Ночной листвой венчая наши встречи...» Перевел А. Межиров
• «Скажи мне, гость, каков твой край?..» Перевела Э. Александрова
• «Выйду на берег притихшего моря...» Пе­ревел В. Державин
• «Лунным светом озарена...» Перевел В. Дер­жавин
• «Так трудно душа покой обретала...» Пе­ревел А. Межиров
• «Густой и белой пены молоко...» Перевел А. Межиров                                     
• «Закатом высвеченный ало...» Перевел А. Межиров    
• Махаджирская колыбельная. Перевела Ю. Нейман....
• Дитя (Баллада). Перевела Э. Александрова
• Шарда амта. Перевел В. Державин
• Озеро Рица (Баллада). Перевел В. Держа­вин 
• Прекрасная Гунда (Баллада). Перевел В. Серебряков
• Воспоминание. Перевел Б. Серебряков
• Ветер мой, лети! Перевел С. Липкин
• День Победы. Перевел Л. Длигач
• Шаруан возвратился домой. Перевела В. По­тапова                                      
• Мой город. Перевел Л. Длигач
• С новым счастьем! Перевел А. Межиров
• В дороге. Перевел В. Луговский
• Теленок. Перевела В. Потапова
• Свирель (Баллада). Перевел С. Липкин
• Песня сборщиц чая. Перевела Ю. Нейман
• Сонет. Перевел Д. Голубков
• Капля. Перевел Я. Козловский
• «В темное небо ночное вглядись...» Пере­вел В. Державин
• Солдат и его сын. Перевел С. Липкин
• Говорила со мною Кумарча. Перевел Я. Коз­ловский
• «Члоу, Члоу, дней моих начало...» Пере­вел С. Липкин        
• Пора тебе в дорогу. Перевел С. Липкин

ПОЭМЫ

• Домой. Перевела Ю. Нейман
• Песня о скале (Отрывок). Перевел В. Дер­жавин

ПУТЬ К ПОЭЗИИ

Родился я в 1917 году в абхазском селении Члоу, у самого подножия бело­снежных Кавказских гор. Не только бур­ными холодными речками, богатыми леса­ми, глубокими ущельями и изумрудными холмами славится родное Члоу. Рядом с ним — знаменитая пещера, в которой, по преданию, был закован абхазский Проме­тей — герой-богоборец Абрскил.

Мои родные были трудолюбивыми кре­стьянами, но среди них не было ни одного грамотного.

У нас в семье не было книг, они по­явились позже, когда я поступил в члоускую начальную школу.

В нашем доме в большом почете были народные сказания. Сказки, песни, легенды дали мне первые познания о жизни.

Уже в школе начались мои «пробы пе­ра»; правда, я еще ничего не сочинял, про­сто по-детски излагал в ученической тетра­ди некоторые народные песни, услышанные мною от односельчан.

Желание писать, очевидно, возникло у меня стихийно. Во всяком случае, никто мне этого не советовал.

Однажды на уроке, во время письменных работ, учитель случайно обнаружил у меня на парте мои записки и взял их домой. Я перепугался, думал, будет бранить. Одна­ко на другой день он вынул из папки мою тетрадь и, показывая ее всему классу, по­хвалил меня. Три дня я ходил сам не свой от радости, однако ни дома, ни в школе не показывал этого.

В 1930 году в моей жизни произошло значительное событие — меня отправили продолжать учебу в Сухуми, в Абхазский педагогический техникум. Здесь я вступил в литературный кружок; потребность пи­сать все крепла. Я стал пробовать сочинять собственные стихи, в своей собственной манере, однако они пока еще в основном звучали в духе народных песен. (Некото­рые из них я все-таки счел возможным включить позднее в свой сборник стихов.)

1935 год для меня знаменателен тем, что, в сущности, с него и начинается моя поэтическая биография — в этом году было напечатано мое первое стихотворение — «Мужество». В это время я уже учился в Сухумском государственном педагогиче­ском институте имени А. М. Горького.

Начались годы учебы, и упорного труда над овладением формой стиха. Это был пе­риод бурного роста молодой абхазской ли­тературы и, конечно, период исканий, по­дражаний, ошибок и неудач. И не так-то легко было избрать свою самостоятельную тропу в поэзию. Вокруг кипела новая жизнь, новое содержание нашей поэзии тре­бовало новых форм. Было много трудно­стей, мало традиций, опыта, знаний. Тем не менее становилось очевидным, что нель­зя идти путем слепого подражания или ме­ханического перенесения в абхазскую по­эзию поэтических форм классиков братских литератур, без учета специфики родного языка. Продолжать писать стихи в стиле народных песен также не имело смысла. Требовалось найти нечто новое. Я старал­ся в этом направлении что-то делать, и в первом сборнике моих стихов (1938), мне кажется, я достиг каких-то успехов в этом смысле.

Исключительное воздействие на форми­рование моего поэтического «я» оказали стихотворения основоположника абхазской литературы Дмитрия Гулия и талантливого абхазского поэта Иуа Когониа. Они были фактически моими первыми учителями в ли­тературе.

В 1939 году я получил диплом об окон­чании вуза, но желание углублять свои знания, особенно в области родного языка, нисколько во мне не уменьшилось, и я по­ступил в аспирантуру Института языкозна­ния Академии наук Грузинской ССР в Тби­лиси. В этот период я много внимания уде­лял изучению поэтики вообще, на создание же поэтических произведений, увы, почти не оставалось времени.

В грозные годы Отечественной войны, в годы мобилизации всех физических и ду­ховных сил советского народа на борьбу с врагом я написал ряд поэтических произ­ведений, в частности патриотическую поэму «Меч», в которой стремился создать образ непобедимого русского воина-освободителя.

В 1945 году я защитил кандидатскую диссертацию на тему «Именное словосложе­ние в абхазском языке» и стал работать в родном Сухуми в Абхазском институте язы­ка, литературы и истории. Поле научной деятельности было широким, разнообраз­ным. Все эти годы, вплоть до 1958 года, я работал над отдельными вопросами абхаз­ского языка, особенно в области словообра­зования, записывал и изучал абхазское на­родное творчество; написал учебник по аб­хазскому языку для начальных школ, соста­влял хрестоматии и программы по родной литературе.

И в послевоенные годы я продолжал пи­сать стихи, но большого удовлетворения от них не получал. Меня сильно тянуло к эпическому изображению действительности. Я начал работу над «Моими земляками» — первым в абхазской поэзии романом в сти­хах. Это — широкое полотно, в котором я попытался изобразить высокие духовные качества тружеников послевоенного колхоз­ного села. Несмотря на ряд слабостей и упущений, я люблю это произведение как песню о народном труде.

В процессе собирания и изучения об­разцов устного народного творчества я наткнулся на одну героическую песню о на­родном герое Абхазии периода революции 1905 года — Кяхба Хаджарате. Образ этого смелого человека, овеянный поэтическими легендами, запал мне в душу, и я записал из уст сказителей большой и интересный материал о нем. Простой, неграмотный крестьянин восстал против социальной не­справедливости, против угнетателей кня­зей и дворян, стал защитником неимущих. Эта захватившая меня тема легла в основу поэтического произведения «Песня о скале», над которым я еще продолжаю работать.

Любовь к народной поэзии, зародившая­ся во мне еще в детстве, особенно усили­лась под влиянием примечательного для на­шей литературы факта.

Уже в годы учебы в техникуме я числил­ся в активе начинающих писателей Абха­зии. Однажды в 1932 году нас вызвал С. Я. Чанба, наш выдающийся писатель, основоположник абхазской драматургии, и ознакомил с письмом А. М. Горького к мо­лодым писателям Абхазии. В письме, где речь шла о работе по собиранию и изучению устного творчества абхазского народа, го­ворилось: «...займитесь изучением народной устной поэзии, собирайте и записывайте аб­хазские песни, сказки, легенды, описывайте древние обряды... переводите с абхазско­го языка на русский. И это может много дать не только вам персонально, а и озна­комить многих людей с прошлым Абхазии». Эти умные, добрые слова вдохновили нас. С письмом А. М. Горького связано усиление работы, по собиранию и изучению богатого абхазского фольклора. Я вместе с другими разъезжал по селам и деревням Абхазии и записывал образцы устного творчества. По­сле войны я участвовал в разных экспеди­циях по записи и составлению сводного текста абхазского нартского эпоса и сказа­ний об Абрскиле. Вся эта работа отняла у меня много времени, но как поэт я не счи­таю его потраченным даром. Наоборот, это было для меня плодотворной учебой.

Когда речь идет о поэтическом мастер­стве, о специфике национальной поэзии, о богатстве языка и так далее, исключи­тельно важное значение приобретает, как мне кажется, знание родного фольклора, особенно в тех литературах, где нет тра­диций письменной поэзии. Я лично, как по­эт, работе над словом придавал огромное значение. Все люди знают свой язык, одни лучше, другие хуже, но писатель должен знать свой язык очень хорошо. Однако ма­ло лишь знать язык, надо чувствовать сло­во, его образные возможности. А для этого нужен не только острый художественный инстинкт, но и кропотливый, упорный труд. Только отсутствием чувства художествен­ности языка можно объяснить появление произведений убогих, серых и скучных по языку. Отсутствие чувства языка не по­зволяет писателю выразить свои мысли во всей полноте. Основным источником обога­щения языка писателя являются неисчерпа­емые богатства народного языка.

Я с любовью перевожу любимых поэтов. В разное время переведены мной на абхаз­ский язык произведения Пушкина, Лермон­това, Некрасова, Горького, Бараташвили, Чавчавадзе, Церетели, Гете, Петефи, Миц­кевича и других. Занятие переводами во многом помогло мне познать «секреты» вы­сокого поэтического мастерства.

На моих глазах преобразовавшаяся Абха­зия, естественно, являлась основным источ­ником, питавшим мою поэзию. Я помню голые места там, где вырос промышленный город Ткварчели. На равнинах, заросших кустарником и папоротником, появились крупные совхозы, и колхозы, изменившие быт абхазского крестьянина: к нему при­шла могучая техника, электрический свет, кино и театр.

Стараясь не оставаться в стороне от главной дороги жизни, я по мере сил всегда следовал за моим народом в его труде, в его борьбе за будущее. Я со­знаю, что мой долг писать правду жиз­ни нашего века, раскрыть перед чита­телем картину времени, помочь ему глуб­же постигнуть истину современности.

В КПСС я вступил в 1946 году. С 1953 года был председателем правления Союза писателей Абхазии, а с января 1958 года избран председателем Президи­ума Верховного Совета Абхазской ССР.

Говорить о себе довольно трудно, мо­жет быть, я сказал в этой статье не самое нужное и главное, но надеюсь, что чита­тель получит более полное представление обо мне — поэте и человеке — по стихам и поэмам, предлагаемым его вниманию.

Б. Шинкуба.

28 июня 1959 года
Сухуми

СТИХОТВОРЕНИЯ

*  *  *

Родимой земле благодарный,
Крестьянин везет урожай,— 
Арбе с кукурузой янтарной
Торжественно путь уступай.

Вот шествует с поля корова,
Неся, как корону, рога.
И вымя набухшее снова
Парного полно молока.

Мальчишка, ходивший учиться,
Из школы бежит по траве,
И больше уже на крупицу
Познаний в его голове.

В душе ощущая волненье,
Невольно вопрос задаешь:
— А ты, мое стихотворенье,
Что нового людям несешь?

1933


*  *  *

В горы провожу последний снег,—
Солнце ярко улыбнется полю,
Первого подснежника побег
Осторожно выпустит на волю.

Ласково затеплятся лучи,
Распалятся и займутся делом.
Первый снег цветущей алычи
Опадет на землю цветом белым.

Ласточка! Не трать напрасно сил,—
Я опередил твое предвестье —
Поле плугом строк избороздил,
Пробудясь с подснежниками вместе.

1933


МАXА3 И ВОДЯНИЦА

(БАЛЛАДА)

Предрассветною порою
С кукурузой за спиною
В час безлунья — жуткий час —
Шел на мельницу Махаз.

Ночь темна, как глаз черкеса,
Пал туман седой завесой
На извилистый, крутой
Путь, бегущий над рекой.

Ждет рассвета лес тревожно.
Тишь такая — слышать можно
Сердца собственного стук.
Немота и глушь вокруг.

Весь в поту Махаз, бедняжка.
Страх в виски стучится тяжко, —
Неспроста твердит молва:
Трусость страхами жива!

Вот навстречу ствол корявый —
Не иначе, это дьявол!
Мшистый выступ на скале —
То не леший ли во мгле?

Всюду, словно по заказу,
Звери чудятся Махазу,
Лютый голод в их зрачках...
Да, плохая штука — страх!

Но сильней всего боится
Парень встречи с водяницей,
Что витает над рекой
В этой чаше колдовской:

С плеч, облитых белизною,
Серебро бежит волною,
И глядят с ее лица
Два бездонных озерца...

Вот и мельница, однако,
Обозначилась средь мрака.
Дверь, дрожа, толкает он,—
О творец! То явь иль сон?

Красотой сияя белой,
Дева — чтоб она сгорела! —
В темноте, змеясь как дым,
Очутилась перед ним.

Отшатнулся парень с криком,
Оступился; в страхе диком
Кукурузу уронил;
Хочет прочь, да нету сил,—

И свалился, как в угаре,
Больно оземь лоб ударя.
Полежал, очнулся, сел,
Будто разом протрезвел,

Глянул вверх, — а там, сдается,
Звездочка над ним смеется.
И припомнил он, что мать
Шарф наказывала взять,

Второпях забытый ею,—
Вон он там висит, белея...
Устыдился тут Махаз,
Намолол крупицы враз

И по берегу крутому
Зашагал обратно к дому.
Вот идет он через лес,
Но, хоть страх его исчез,

Непонятная забота
Гложет сердце отчего-то!
Слышит явственно Махаз,—
Шепчет шарф ему, струясь:

«Нерадивое ты брюхо!
Дни и ночи мать старуха
На сыночка спину гнет,—
Он и ухом не ведет!

Мать и пашет, мать и сеет,
Рук усталых не жалеет,
Сыну ж только и забот —
Отправляй похлебку в рот!

Нет, не трусость грех твой главный!
Сей, паши, коси исправно
Да таскай мешки с мукой,—
Страх твой снимет, как рукой!»

1935


СОН

«На белом скакуне я проскакал во сне,
Что это значит, матушка родная?»
«Ты детские года оставил навсегда,
Сынок, пришла пора твоя мужская».

«Конь проскакал лихой отвесною скалой,
Что это значит, мать моя родная?»
«Трудиться должен ты, чтобы сбылись мечты,
Сынок, твоя дорога — трудовая».

«Я прискакал на луг, стоял народ вокруг,
Что это значит, мать моя родная?»
«То значит, что народ твоей работы ждет,
Тебя достойным сыном называя».

1935


МОЯ 3ВЕ3ДА

От предков я узнал: «Покуда не затмилась
Твоя звезда, не будешь знать невзгод».
Но палец я навел, моя звезда сокрылась
И с неба сорвалась, как спелый плод.

Тогда, как птица, я пустился в путь широкий,
Пришпорив белоснежного коня,
И рощи и сады мелькали вдоль дороги,
Свистела буря позади меня.

Деревьев не считал, — я мог бы сбиться в счете, —
Холмы и горы видел на пути.
Летел я, чтоб схватить в стремительном полете
Мою звезду — и дальше понести.

1935


ОСЕННИЙ САД

Хурма в саду благоухает,
Вздыхает розовый гранат,
И с лоз опущенных свисает
Как уголь черный виноград.

И листья падают, и к югу
Уж потянулись журавли
И, подавая весть друг другу,
Перекликаются вдали.

Плоды румяные откинув,
На взгорье яблони стоят,
И сотни желтых мандаринов
Сквозь зелень яркую блестят.

А за изогнутым гранатом,
К земле пригнувшим тонкий стан,
В лицо мне дышат ароматом
И акачич и ахардан *.

Как здесь отрадно вечерами,
Когда алеет виноград
И ветви, полные плодами,
К земле склоняет пышный сад.

Когда от отблесков багряных
Он вспыхнуть, кажется, готов
И окровавлен на платанах
Их густолиственный покров!

Спеши, садовник, в день погожий
Собрать богатый урожай — 
Лимон с его шершавой кожей
И мандарин, с луною схожий, —
И зиму радостно встречай!

1936

______________________________

* Акачич, ахардан — сорта винограда.


*  *  *

Еще темно. Кричит петух.
Но дунул ветер смело,—
И месяц на небе потух,
И все в саду запело.

Земля преобразилась вмиг,
Вся — в красках невозможных...
Пред этой радугой в тупик
Встает любой художник.

И вот в обычные часы
Вступает в эти кущи,
Обрызган каплями росы,
Садовник всемогущий...

Осматривая деревца,
Вошел он, свеж и молод...
И сад проснулся до конца,
Лучом зари проколот.

Да, человек всего ценней,
Природе всех дороже.
Но кто всего прекрасней в ней?
Не человек ли тоже?

1936


ПЕСНЯ

Блещет роса, холодна и багряна,
Белое утро взошло на хребты.
В небе растаяли клочья тумана.
Жду я, окошко раскрывшая рано:
Вот на дороге появишься ты.

День, или месяц, иль год уже целый
Сладкой надеждою теплится взор.
Вот я башлык твой увидела белый.
Ах, почему же ты, всадник умелый,
Плеткой играя, минуешь мой двор?

Хоть бы кивнул мне, отчаянный сокол,
Мною увиденный за две версты.
Будто бы луч, проскользнувший вдоль стекол,
Мимо ворот моих скачешь далеко ль,
Сидя в седле позолоченном, ты?

Не осадил скакуна, как бывало,
Возле ворот моих ты почему?
В наших селеньях красавиц немало,
Может, одна из них ключ подобрала
К сердцу не каменному твоему?

Кто я такая? Голубка ручная.
Вольного сокола мне ль удержать.
Тает надежда, как пена речная,
Гаснет, как звездочка в небе ночная,
К белой голубке вернешься ль опять?

Я ли с расстегнутым воротом платья
Не дожидалась и в стужу и в зной?
Так бы тебя постаралась принять я,
Что до могилы, — могу утверждать я,—
Был бы не в силах расстаться со мной.

Милый, коня повернуть еще можно.
Видишь: встает на пути твоем лес.
Ах, как влюбилась я неосторожно,
Ах, как со мной поступил ты безбожно.
Что ты наделал? Куда ты исчез?

1936


ДЖИГИТ

Шею гнет скакун, и дробный
Слышен цокот в тишине.
Всадник, ястребу подобный,
Выезжает на коне.

Горской лихости он полон,
Сбил папаху набекрень,
И черкески черной полы
Заложил он за ремень.

Через левое плечо им
Вот уж плеть занесена.
— Чоу! — крикнул всадник. — Чоу!
Вскачь бросая скакуна.

Он в седле сидит красиво,
Опершись на стремена.
Перед ним вскипает грива,
Словно черная волна.

Третий круг. И до почета
Метров сто герою дня.
И стреляет в воздух кто-то
В честь джигита и коня.

На горячем полукровке
Сидя, этот удалец
Может высшей джигитовки
Показать вам образец.

И не съедет, я свидетель,
С черной бурки, будь она
Им разостлана пред этим
Под ногами скакуна.

Садовод он или пахарь,
С уважением глядит
На него старик Ерцаху *,
Что от века знаменит.

1937
___________________

* Ерцаху — самая высокая горная вершина в Абхазии.


*  *  *

Звезды есть с холодным светом,
Есть без аромата розы.
Стих, волненьем не согретый,
Хуже, чем плохая проза.

Как волна о берег моря
Разбивается с разгона,
Так забудется он вскоре,
Ни одной души не тронув.

1937


ПРИВЕТ

Лучезарным, теплым краем,
Тем, что морем омываем,
Краем урожая,
Где деревья под плодами
Вниз склоняются ветвями,
Шел весь день с утра я
И принес привет Квезани *,
Где полны сердца дерзаньем,
Трудовой тревогой,
Где несутся по канатам
Вагонетки ряд за рядом
Подвесной дорогой.
Новенькие вагонетки
По воздушной мчатся ветке,
Звоном оглушая;
Мост я вижу над рекою.
Знамя вьется над трубою,
ГРЭС растет большая.
С сердцем, радостью объятым,
Я прошел перед закатом,
Край, твои пределы,
И, гордясь родной Квезанью,
Внемлю гулу, как сказанью...
Здравствуйте, Ткварчели **!

1937
____________________

* Квезани — угольный район в Абхазии.
** Ткварчели — центр угольного района в Абхазии.


НЕ СПРAШИВAЙ

Когда окно в закат на склоне дня
Откроешь ты и у калитки сада
Растерянного высмотришь меня,
Вопросов едких задавать не надо.

Не спрашивай, кого так долго жду,
Зачем стою под окнами без цели,
И не боюсь ли злых собак в саду,
Которых, может, нет на самом деле.

Неужто же и впрямь моей тоски
По-женски ты не чувствуешь?! Едва ли.
Уж лучше бы и вправду на куски
Меня собаки ваши разорвали.

У родника ловя в кувшин струю,
Поймав мой взгляд, исполненный тоскою,
Не спрашивай, зачем я здесь стою,
Не потерял ли что-нибудь такое?

Вода в твоем кувшине холодна,
Но я в ее целительность не верю,
Сердечный жар не остудит она,—
Не предлагай же мне запить потерю.

Ты не заметишь сердца моего,
Потерянного здесь, на горной тропке,
Не спрашивай же лучше, для чего
Стою и жду, растерянный и робкий.

1938


*  *  *

Тебе докучать не намерен отныне
Ни клятвой, ни исповедью, ни мольбой.
В угоду твоей ненасытной гордыне
Не стану покорно брести за тобой.

Напрасно меня подвергает нападкам
Жестокая память о нашей любви,
О призрачном счастье, заведомо кратко,
Давно исчерпавшем щедроты свои.

Ты прежде была неразлучна со мною,
И мир на глазах у меня молодел.
Но, видно, изменчиво счастье земное,
Ему неизбежный положен предел.

Ты прежде смотрела светло и влюбленно,
И лишь ненароком улавливал взгляд:
Срывается в полночь звезда с небосклона
И гаснет. А звезды другие горят!

И там, где над морем ступенчатой кручей
Вздымается берег, окутанный мглой,
Любовь отсверкала звездою падучей,
Подернула чувства сыпучей золой.

1938


ВЕЧЕРНЕЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

Однажды сел я под буком, прощаясь с меркнущим днем,
Луна от скал отделилась, налившись алым огнем.
Кругом родная природа лежала в полном цвету,
Даря глазам ненасытным все новую красоту.
Вдали, толпой великанов, стоят утесы-друзья —
По-братски сплетшая руки седеющая семья.
Меж них змеящийся желоб стремит свои жемчуга —
И ночь встает над ущельем, как звезд живая дуга.
Вверху — окутали тучи нахмуренный Лашкиндар,
Внизу — холодная Аалдзга дневной выпивает жар.
И кажется, близко, рядом со склоном вон той горы,
Рассыпано меж камнями сиянье Акармары *.
Там, доверху полны светом, стоят большие дома,
И кажется: песней, смехом сверкает в них жизнь сама.
Над скалами свет веселый с младенчества помню я,
Но знаю: он — мой ровесник, он — юн, как юность моя.
Акармара! Морем света вздымалась ты не всегда,
Ты черной впадиной горной была в иные года.
К твоим камням неприступным закрыты были пути.
Пастух скитался лесами, не в силах солнце найти,
Но партия, для которой твердынь неприступных нет,
В глухие скалы вступила, горам подарила свет.
Она пошла в наступленье, седые стены пробив,
Ударил в корни утесов всесокрушающий взрыв,
Кремни, рассыпавшись пылью, осели, как серный дым,
И Аалдзга кнутом стегнула по волнам — стадам своим.
Нахмурился величаво хозяин гор Лашкиндар
И вдвое стал неприступней, готовясь принять удар.
Но, ставши вдвое бесстрашней, взнеслась людская кирка —
И взрыл огонь динамита крутые его бока.
И долго рушились скалы, года ревел динамит,
И путь упорный сквозь камни был потом нашим омыт.
Акармара! Свет твой новый с младенчества помню я.
Но знаю: он мой ровесник, он юн, как юность моя!
Народ мой порабощенным, но крепким был, как гранит,
Он знал, богатства без счета земля родная таит.
Он знал, сокровища эти — побед грядущих залог,
Но кто б твое достоянье тебе сохранить помог?
Отчизна солнца! Славна ты сокровищницей своей,
И многих ты привлекала незваных к себе гостей.
Ты взоры их чаровала, ты алчность будила в них,
И все затаив дыханье алкали богатств твоих.
Огонь тебе посылали, несли вместо мира меч,
И многим сынам бесстрашным пришлось за отчизну лечь.
Всю землю твою, до пяди, обрызгала кровь войны.
По-новому вся цветешь ты, родная страна Апсны **.
Где было большим позором — душою слабеть в бою,
Друзей своих покидая, предавши страну свою?
Ведь слово «Апсны» младенец знал тверже, чем слово «мать»,
Ведь он привык в колыбели, твердя его, засыпать.
И разве бремя позора снести бы матери той,
Чей сын не вырос героем и ею не послан в бой?
Средь скал, где Аалдзга змеится, неся свои жемчуга,
Погиб Мустафа, разбивший бесчисленного врага.
Так племя храбрых рождалось, гнездо железных людей,
Готовых жертву любую принесть отчизне своей.
Акармару неприступной знавали они вчера,
А ныне, как звездный город, сияет Акармара.
О, если б родины новой увидеть им свет живой —
Земля бы их не давила, вкусили б они покой!

1938
______________________

* Акармара — новый поселок около Ткварчельских угольных копей.
** Апсны — буквально: страна души — Абхазия.


В БЕЛОЙ КОФТОЧКЕ

В белой кофточке — не ты ли?..
Не твои ль черты,
Те, что сна меня лишили?..
Ты или не ты?..

В белой кофточке нарядной,
Оглянись назад!
Оглянись, будь ты неладна!
Слышишь, — говорят!..

Только ты мне повстречалась,
Тесен стал мне свет...
Обожди хотя бы малость!..
Слышишь или нет?..

Я цветы пытал в печали...
Ласточек, подруг...
—   Нет ее, — мне отвечали, —
Ускользнула вдруг.

Не успел я вынуть жребий,
Как пришла беда.
Нет тебя, но светит в небе
Мне твоя звезда.

Образ твой везде витает...
Только всякий раз,
Как приблизишься, растает,
Уплывет из глаз...

И сейчас опять не ты ли?..
Не твои ль черты,
Те, что сна меня лишили?..
Ты или не ты?..

Если ты, постой на месте,
Гнева не тая...
Дай пойдем по жизни вместе,
Милая моя!

1938


*  *  *

Перед глазами — море без предела.
Сквозь сон лепечет лунная листва.
Над побережьем круто загустела
Тяжелая, ночная синева.

Но не природа красотою строгой,
А ты одна, лишь только ты сама
Зажгла мне сердце песенной тревогой,
Знобящей и свергающей с ума.

Зовущих глаз властительная сила!
Ты и не знала, видно, что, любя,
В ту ночь меня тревогой опалила
И отдалила от самой себя.

По-прежнему я был с тобою рядом,
Но, песенной тревогою дыша,
Твоим благословляемая взглядом,
Предвестьем слова бредила душа.

1939


*  *  *

Ночной листвой венчая наши встречи.
Весенний сад неудержимо цвел.
Ну, а теперь сутулит зябко плечи,
Дрожит под ветром, холоден и гол.

Безлиственных ветвей озябли руки,
Безлунна высь. Густа завеса тьмы.
И мы выходим на рубеж разлуки.
Как вышла осень на рубеж зимы.

Простимся без упрека и укора,
Без жалких слов душевной суеты.
Все ближе полночь. И еще не скоро
В наш сад вернутся листья и цветы.

Но в час, когда весна своим дыханьем
Сад нашей встречи пробудит опять,
И мы, быть может, для любви воспрянем...
Но я не в силах это предсказать!..

1939


*  *  *

«Скажи мне, гость, каков твой край?
Нет, говорят, милее края!
Его красоты передай
Все до одной, не пропуская!»

«Красу отчизны описать —
Создать сложнейший из портретов!
Коль это было б мне под стать,
Я звался б лучшим из поэтов!»

1939


*  *  *

Выйду на берег притихшего моря
Думать о той, чья память мне светит.
Волны поют в примирительном хоре.
Что они скажут? Что мне ответят?

Сел я... И вот гребешки закипели
Лепет я слышу, и смех, и журчанье.
Что говорят они? Иль в самом деле
Радости — это любви обещанье?

1940


*   *  *

Лунным светом озарена
Дорога, бегущая вдаль.
Что ж завернулась стыдливо луна
В облачную летучую шаль?

Скинь покрывало, блесни мне, как встарь,
Дай на тебя взглянуть мне, луна!
Песня, как найденный в море янтарь,
В дар тебе мною принесена.

1940


*  *  *

Так трудно душа покой обретала,
Забыться мечтала, печаль унять...
И вот начинается все сначала —
Старая песня звучит опять.

Опять возникает из мрака ночного
Лунное море, ущербный свет.
Милая песню поет мне снова,
Вырвался голос из плена лет.

Песня... Она над водой, летела,
Она безраздельно владела мной,
Счастьем наполнила до предела
Меня и весь этот мир ночной.

Во власти гармонии небывалой
Свой голос природа с тобой слила.
Ее единственной запевалой
В ту ночь далекую ты была.

Песню молил я не молкнуть, длиться,
Чувствуя, что замирает она...
Ветер холодный повеял нам в лица.
Заметно убавила свет луна.

И, ущербленная, скрылась за тучей,
Обиду невысказанную затая.
По долго, долго в печали жгучей
Я ждал, что продолжится песня твоя.

Страдал. Метался по белу свету,
Все ждал, что возникнет она опять...
Как мог я подумать, что песню эту
Буду когда-нибудь избегать!

Что остерегаться пугливо стану,
Как бы она не возникла вдруг,
В душе глубокую, чуткую рану
Разбередив для страданий и мук.

Пуша от песни себя защищала,
Пространство и время подняв, как щит.
Но вот начинается все сначала
Опять зазвучала. Звучит... Звучит!

1940


*  *  *

Густой и белой пены молоко
За дамбой докипает еле-еле.
Лежу, вдыхая воздух глубоко,
На ласковых волнах, как в колыбели.

Парная предвечерняя вода,
И шепот волн доносится до слуха:
«Усни! Останься с нами навсегда!
И мы стелиться будем мягче пуха...»

Нет! Я остаться с вами не могу,
Не завладеть вам чувствами моими.
Ждет женщина меня на берегу
И на песке мое рисует имя.

Напрасно волны мне сулят уют,
Напрасно льнут, ласкаясь, к изголовью,
Они вовеки имя не сотрут,
Начертанное истинной любовью.

1940


*  *  *

Закатом высвеченный ало
Вечерний берег был высок,
И море глубоко дышало,
Накатываясь на песок.
Вздымая грудь, оно дышало,
И я сказал тебе:
«Смотри!
На волнах, плещущих устало,
Раскинулся ковер зари».

Но если... если нам с тобою
Расстаться суждено судьбою,
Ты не забудешь обо мне, —
Я выткал для тебя когда-то
Ковер зари, ковер заката
На вечереющей волне.

1940


МАХАДЖИРСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ *

Спи! Тебя качают волны.
Море Черное во мгле.
Стонет парус, ветром полный...
Ты на вражьем корабле.

Шиши нани, шиши нани,
Спи, малютка. Ты в изгнанье.
Наш очаг давно остыл,
Ты во власти черных сил.

Разлучен в годину горя
Твой народ с землей своей,
И от слез горючих море
Стало вдвое солоней.

С чем беда твоя сравнима?!
Впереди — неволи дни...
Но о родине любимой
Память бережно храни...

Шиши нани, шиши нани...
Спи, малютка, ты в изгнанье...
Наш очаг давно остыл,
Ты во власти черных сил.

Подрастай родным на славу,
Воротись в свой отчий дом.
Хмель распутай с цепи ржавой
Над родимым очагом.

Меч в углу увидишь пыльный...
Грозный меч, заветный меч
Ты сними рукою сильной.
Это меч великих сеч.

Этот меч ценнее жизни.
Заступись за свой народ!
И вослед, служа отчизне,
Рать воителей пойдет...

Шиши, нани, шиши нани...
Спи, малютка. Ты в изгнанье.
Наш очаг давно остыл,
Ты во власти черных сил.

1940
____________________

* Махаджир — переселенец. Речь идет о насильственном переселении во второй половине XIX века части абхазцев в Турцию.


ДИТЯ
(БАЛЛАДА)

Ехал всадник темной чащей
На коне горячем.
Месяц беркутом парящим
Сквозь листву маячил.

Ехал пировать куда-то
Всадник статный, бравый,
За спиной — башлык богатый,
Меч с резной оправой.

Золотым горит отливом
Дорогая сбруя,
Выступает горделиво
Конь, под ним гарцуя.

А чутье у вороного,
Словно у легавой.
Среди леса он густого
Вдруг отпрянул вправо.

Не найдет себе покоя,
Ржет, уздечку гложет...
Странно! Что б это такое?
Что его тревожит?

Чу! Дитя пищит, похоже,
Тут, не в отдаленье!
Всадник вынул меч из ножен,
Спешился в мгновенье.

Видит: под луной белесой,
Голенький, дрожащий,
Мальчик золотоволосый
Горько плачет в чаще.

Простирает он ручонки,
Тянется к джигиту.
Взял тот на руки ребенка,
Молвил деловито:

«Ты моя находка, малый,
Я — твоя удача!
Встреть другого ты, пожалуй,
Было б все иначе!

Заберу тебя с собою
На пути обратном,
Станешь верным мне слугою
В доме, в деле ратном!

Подожди лишь ночь до срока,
Наберись терпенья!
Все мы, брат, во власти рока
И его решенья!»

Уложив в дупло малютку,
Прочь уехал всадник.
Вот одни, другие сутки
Длится шумный праздник.

Пьет джигит, поет, хохочет...
Еле жив с похмелья,
Лишь на третьи сутки, к ночи,
Кинул он веселье

И коня лихого к дому
Не спеша направил.
Вот он въехал в лес знакомый,
Где дитя оставил.

Под дуплистым старым вязом,
Что-то вспомня вроде,
Придержал коня он, разом
Натянув поводья.

Щуря глаз с ухмылкой пьяной
(«Что моя находка?»),
Осветил дупло и глянул
В самую середку...

Стыд и боль пронзили душу:
Там, в норе змеиной,
Недвижим лежит, удушен,
Мальчуган невинный.

В пустоту глаза глядятся,
Рот кривится в муке,
В золотых кудрях клубятся
Черные гадюки...

И сказал джигит с тоскою,
Потрясен, растерян:
«Нет, не богом, не судьбою
Век нaш предызмерен!

Сам я в себялюбье сытом
И жестокосердье
Бросил цвет, едва раскрытый,
В злые лапы смерти».

1940


ШАРДА ААМТА *

Шарда амта! Други, все ли
В сборе? Выпьем же за то,
Чтоб в сердцах цвело веселье
Девятьсот годов и сто.

Дружно кубки подымите
С чистым, искристым вином.
Двухголосой огласите
Песней радости наш дом!

Спелых гроздей дар янтарный
Блещет, пенится, шипит
И отрадой лучезарной
Наши души вновь дарит.

Дева, что струей златою
Льет нам в кубки ток вина,
Юным сердцем и душою
К другу расположена.

Пусть ответит он любовью,
Что в груди его горит.
Выпьем же ее здоровье,
Как обычай нам велит.

Будет — вечно молодая —
Наша жизнь полным-полна.
Все пышнее расцветая,
Пусть проходит, как весна.

Пусть у каждого лет до ста
Не скудеет юный жар!
Выше кубки, громче тосты
За великий жизни дар!

Шарда амта! Други, все ли,
Все ли в сборе? Так за то,
Чтоб в сердцах цвело веселье
Девятьсот годов и сто.

1941
______________________

*  Шарда амта (многие лета) — за­стольное восклицание.


ОЗЕРО РИЦА
(БАЛЛАДА)

— К нам, любезный, откуда приехали вы?
— Я, отец, из Баку. Сторона не чужая!
— А откуда ты, доченька? Ты из Москвы?
Дай бог счастья тебе... Ты совсем молодая!

Ты на младшую внучку похожа мою...
Ну, а ты к нам откуда пожаловал, друже?
Ленинградец? Ага! Узнаю, узнаю!
Внук мой там — в Ленинграде, на Балтике служит.
Не хвалюсь... Неудобно роднёю хвалиться...
Но скажу вам, что внуком могу я гордиться.

День осенний... Леса на горах в позолоте.
Знаю я, вы у нас хорошо отдохнете.
Сам я — Акавба из селения Coy.
И зовут меня — в рифму селенью — Кансоу.

Селение Coy у моря лежит,
Там дети мои и внуки живут.
И внуки детей... Мой род знаменит
В округе... И всем известен я тут.

Отец мой почтенный жив. А признаться,
Мне — восемьдесят, а ему — сто пятнадцать.
И если к отцу вы заглянете в дом,
Попотчует вас он добрым вином.

За Ауадхарой наши колхозные фермы,
В округе для всех скотоводов пример мы.
Я — старый пастух. Там они — мои пастбища!..
Там пас я овец... Не хочу я хвалиться.

Когда болтовней не замучил я вас еще,
Так слушайте... Вот оно — озеро Рица.
Коль есть у вас, милые, в сердце желанье,
Я древнее вам бы поведал преданье.

Легендами память народа богата...
Красавица Рица жила здесь когда-то.
Была эта Рица вдова. А сейчас
Поведаю вам я о братьях рассказ.

*

Кансоу сидит среди новых друзей.
Седое сказанье неспешно струится.
А глиссер летит под песню детей
И режет лазурное зеркало Рицы.


ДВА БРАТА

Стадо овечье ранней весною
Апшицба Нигу на пастбище гнал.
В полдень пылающий к водопою
Скот его вниз по ущелью сбегал.

С Низом оставшись — маленьким братом,
Жил этот Нигу крестьянским трудом.
Был, говорят, у Нигу когда-то
Бедный в долине отческий дом.

В горькой нужде он, в лишеньях томился
И в пастухи к богатею пошел.
Долго служил и удачи добился,
Стадо свое небольшое завел.

Бодро, с надеждою взялся за дело, —
А трудолюбье к достатку ведет.
Знающий был овцепас он, умелый.
Множились овцы его, что ни год.

Старый Ажвейпш* помогал ему, что ли,
Славно плодились пастушьи стада.
Там па зеленых горах им приволье —
Сочные пастбища, тень и вода.

Стадо ведя пустынной тропою,
Утром до солнца Нигу вставал.
Чутко он спал, с ружьем за спиною,
Посохом скалы вершин попирал.

Сладко звенели трели свирели
Утром на круче отвесной скалы.
Пенные воды с утеса летели,
Радугой рея в облаке мглы.

Пес его верный все время на страже,
С ним он встречает беду и грозу...

Синью густою полная чаша —
Озеро Рица лежало внизу.

*

В зеркале водном отражены
Овцы по склонам шли узкой тропой.
С блеяньем громким они с крутизны
В полдень спускались на водопой.

С моря порой приносило грозу,
Тучи свивались клубком на горах,
Волны сердито шумели внизу,
Кроясь в бегущих, как дым, облаках.

Ветер в ущельях крутился, гудел.
Небо скрывала черная мгла,
Озера кубок шумел и кипел,
Пеною белой плеща в берега.

Молнии мрак раздирали порой.
Темное небо раскалывал гром,
Мгла подымалась сплошною стеной,
Все затопляя, скрывая кругом.

Но отгремит гроза, пролетит,
Вновь ветерок не шелохнет в ветвях.
Снова в зеленых своих берегах
Озера гладь, как прежде, блестит.

Ясно и мирно утренний луч
Золотом трогал поверхность воды.
Мчались клочки розовеющих туч,
Дымные оставляя следы.

Тихо шептался по берегам
Лес, в глубину синевы погружен.
И по разглаженным за ночь волнам
Реял опять очарованный сон.

*

Нигу все лето стадо овец
Пас на зеленых крутых берегах.
С сумкой походной своей на плечах
Брат поднялся к нему, смуглый юнец.

Нигу был гостю нежданному рад —
Режет ягненка, разводит костер.
На берегу два брата сидят,
Ужинают и ведут разговор.

*

Нигу, рассветом разбуженный, встал,
Низу он, младшему брату, сказал: —
Здесь — по ущельям, по склонам холмов
Долгие годы пасу я овец,
Сколько опасностей, сколько трудов,
Вынес я! Знаешь ли ты, молодец?..

Цвет моей юности стал увядать,
Начал о доме я тосковать.
Здесь обиход мой пастуший суров,
Чуток мой сон в лесном шалаше,
А уж давно человеческих слов
Я не слыхал, отрадных душе.

Здесь на овечьих шкурах я сплю,
Холод, жару и ливень терплю.
И в домотканой черкеске одной
Годы хожу я в стужу и в зной.

В этом краю, что безлюден и дик,
Мне суждено было долго блуждать.
Разум зверей и природы язык
Я научился здесь понимать.

Ажвейпш является мне, не таясь.
Если я даже дремлю, утомясь,
Старый медведь, хозяин лесной,
Стадо мое обойдет стороной.

Ночи здесь холодны. Но для костра
Сучья сухие готовы с утра.
Да, я как дома в этих горах,
Ясны законы их темные мне.
Барсу и волку внушаю я страх.
Полный владыка я в горной стране.

Но, дорогой мой, я должен сказать,
Кажется мне, что я здесь одичал.
Стал о родном я селе тосковать,
Речи людской я давно не слыхал.

Если ты сможешь, брат дорогой,
Малость за стадом моим присмотреть,
Я бы спустился в долину, домой,
Снова па близких своих поглядеть.

Смех я услышу и песни людей
И утолю души моей грусть.
Всех навещу своих старых друзей,
Сердцем средь них обновлюсь и вернусь.

Старшему младший брат отвечал,
Что он, конечно, останется здесь.
К младшему старший подсел и сказал: —
Тайна тут, братец, великая есть!..

Знаю, ты можешь меня заменить.
Благодарю! Но скрыть не могу —
Диво увидишь ты, может быть,
Здесь на озерном крутом берегу.

В первую четверть луны сентября,
Только желтеть орешник начнет,
Как две луны молодые, горя,
Здесь два барана выходят из вод.

И до рассветных первых лучей
Ходят, гуляют с отарой моей.
Вот отчего у меня, что ни год,
Лучше порода, богаче приплод.

Блеянье, шум раздается вокруг...
Только наказ мой запомни, о друг:
Ты из укрытия не выходи
И на баранов тех не гляди.

В бурку закутайся ты с головой,
Не любопытствуй! И до утра
Спи беззаботно под кровом шатра.
Вот моя просьба, брат дорогой.

Если нарушишь запрет мой, тогда
Ждет нас с тобою большая беда!

Так свою тайну Нигу открыл.
Крепкую клятву с брата он взял,
Обнял его он, благословил
И по ущелью домой зашагал.

*

Только сентябрьская полночь настала
И под луной блеснули хребты,
Эхо в ущелье загрохотало
Громом обвала из темноты.

Низ не забыл повеления брата
И подождать решил до утра.
Буркой своей он укрылся мохнатой
И задремал под навесом шатра.

Высунул голову утром несмело,
Стадо с опаскою пересчитал,
Все поголовье, видит он, цело.
Сбил он отару и в горы погнал.

Ночь наступила — опять то же самое...
Выдержал он, хоть и стало невмочь.
Третья настала тревожная ночь,
Дрогнуло сердце пастушье упрямое.

Взял он ружье и прянул наружу:
«Дай-ка взгляну на отару мою!
Может, волков иль воров обнаружу,
От нападенья — овец отобью!»

Глядь: как листва под дыханьем бурана
Кружатся овцы. За ними вослед
Гонятся два белорунных барана,
Как две луны, излучающих свет.

Низ красотою их был очарован.
Молвил он: «Верно, простит меня брат!
Вышли из озера вы голубого,
Но не пущу я вас больше назад!

Трудно мне, что ль, их поймать в самом деле?"
А у баранов шерсть как снега
Зимних нагорий. И ярко блестели
Выгнутые золотые рога.

Но человека заметивши, живо
Прыгнули в волны бараны с обрыва.
И, как лавина, вослед с крутизны
Бросились овцы в темень волны.

Озеро пенною пастью разъялось,
Стадо богатое сгинуло в нем.
Даже хромой овцы не осталось
На берегу со своим пастухом.

«Господи! — Низ несчастный взмолился,—
Что же мне делать? Что брату сказать?»
На берегу он сидел, сокрушился,
Словно детей потерявшая мать.

Воплям его неизбывной печали
Кручи окрестные хмуро внимали.

*

Нигу недолго пробыл в селенье,
Начал скучать он о стаде своем.
Нет его сердцу ни в чем утешенья.
Вновь он покинул старый свой дом.

Быстро он шел, так, что пот его пронял.
Берег пустой увидал и все понял.

«Низ! Ты убил меня. Это — конец! —
В горе вскричал он младшему брату. —
Прочь уходи, хвастливый глупец!
Не возвращайся ко мне никогда ты!
Прочь уходи поскорее домой,
Жалкий глупец, обманщик бесчестный!»

Низ, «печалясь, попик головой.
Скрылся... Домой ли ушел? — Неизвестно...
Нигу на камне над озером сел
И заиграл на свирели, запел.

«Где вы, овечки мои дорогие,
Здесь вас зеленое пастбище ждет.
Я заклинаю: вернитесь живые,
Выдьте ко мне из неведомых вод!

Я охранял вас от барса и волка,
Пас, не щадя ни сил, ни труда.
Я отлучился от вас ненадолго
И неужель потерял навсегда?

Не обижайтесь на глупого брата!
Тайну не всякому ведать дано.
Мир этот светлый, привольный, богатый
Лучше, чем темное озера дно!»

Так до рассвета ходил, заклинал он,
Пел и на звонкой свирели играл он.
Плакала горная куропатка,
Серна в чащобе слезы лила,
Песня пастушья звучала так сладко,
Что до глубин озерных дошла.

Только лишь тень ночная умчалась
И заалел пад горами рассвет,
Вдруг из воды овца показалась,
На берег вышло ей стадо вослед.

Нигу обрадовался несказанно,
Молча свирель он свою опустил.
Вдруг появился Низ, и как пьяный —
«Счастье нам, братец!» — он завопил.

И заплясал, закружился, затопал,
В радости громко в ладопи захлопал.

Стадо, заметив его, как лавина,
Ринулось в озеро. Вспенился вал.
Пена всплеснулась. На круче пустынной
Нигу, как камень, безмолвный стоял.
И, завернувшись буркою черной,
Прыгнул он с кручи вниз головой,
Брызги взлетели над гладью озерной,
Волны плеснули в берег крутой.

*

Слышал я песни древнего лада:
Будто пастух нашел свое стадо,
Будто волна выносит из Рицы
Белые клочья густого руна.
Будто свирель звенит до денницы,
Блеянье стада слышно со дна.

1942
___________________

* Ажвейпш — мифический покровитель зверей.


ПРЕКРАСНАЯ ГУНДА *
(БАЛЛАДА)

Окутав мраком неба своды,
Самодоволен и жесток,
Ввергая в бедствие народы,
Враг шел лавиной на восток.

Он обрекал людей на муки, —
Была военная гроза —
В крови его алели руки,
Горели жадностью глаза.

И вот пленился, озираясь,
Он солнцеликою страной —
Гора Ерцаху, возвышаясь,
Сверкала снежной белизной.

И в нем желание созрело
Ярмо на шею ей надеть —
Своей рабыней Гунду сделать,
Сокровищами овладеть.

Кто этой девушки не знает?
Подобных ей красавиц нет.
Прекрасный стан глаза пленяет,
Немеет перед ней поэт.

И смотрит вдаль, всегда на страже.
Ей хорошо в родном краю —
Цветок в лицо ей смотрит каждый,
Даря улыбку ей свою.

Враг видит: братья-нарты с нею,
Не наглядятся на сестру.
Ужель она осиротеет?
Добычей станет вражьих рук?

Ужель враги ее захватят,
В рабыню превратят ее?
Всю красоту ужель утратит,
Очарование свое?

С врагом скрестила Гунда взоры,
Был грозен блеск ее очей:
Крепка сейчас ее опора
И братья-нарты рядом с ней.

Могуч их облик легендарный,
Им Гунда громко говорит:
«Исполнен замыслов коварных,
В мои ворота враг стучит...»

Сто молодцов неутомимых
Оружье древнее берут —
Сестры не выдадут любимой
И смерть скорее предпочтут.

Помчались в битву на арашах**,
Врага разбили в битве той,
И Гунда, всех красавиц краше,
Их славит в песне боевой.

1942
_______________

* Гунда — героиня нартского эпоса.
** Араш — легендарный крылатый конь.


ВОСПОМИНАНИЕ

Не видел до сих пор я девушки чудесней,
Сбирая листья в серый фартук, с песней
Сидит под сенью тутовых ветвей.
Средь шелководов нет, я слышал, равной ей.
Я видел: коконы лежали у балкона.

Вот пасмы * мне с улыбкою смущенной
Показывает, радости полна.
Всем этим славится в округе всей она.
Я — гость. Сижу в саду ее чудесном.
Взошла луна, всю осветив окрестность.
Свисают с неба звездные лучи,
И слышно, как журчат, сбегая с гор, ручьи.
Взяв ачамгур **, присела тут же рядом.
Коса пленяет красотою взгляды,
В глазах играет яркий луч луны.
Коснулись пальцы нежные струны.
Настраивает. Ночь спустилась над землею.
Я слово услыхал заветное, родное:
—    С чем я сравню тот день. Он в памяти живет.
В тот день у нас в селе большой был, помню, сход.
С подругами стою. Лицо в огне румянца.
Увидела парней, готовившихся к танцам.
Вдруг зашумели все. В ладоши громко бьют.
Танцора все нетерпеливо ждут.
Вдруг вижу всадника какого-то на взгорье.
К танцорам мчится, скакуна пришпорив.
Он молод был. С коня сорвавшись вмиг,
Пустился в пляс. Мелькал его башлык.
Я вижу, как сейчас, как ястреб он летает,
Как раскраснелась я. Была я молодая.
Еще на танцах не бывала я.
Откуда же взялась решимость вдруг моя.
Толпу подруг пройдя, с ним рядом очутилась.
И в вихре пляски быстро закружилась.
Его лицо, счастливый, ясный взор
Мне навсегда запомнились с тех пор.
Так здесь, в саду, под этими ветвями,
Возникла дружба теплая меж нами.
То был Харазия. Он храбрым был бойцом.
Народную послушай песнь о нем...
Она коснулась нежно струн рукою,
И я услышал песню о герое:

—    Здесь, в горах, твое бессмертно имя,
Солнцем над Абхазией плывет, —
В старцах будит дух неукротимый,
Молодость к отмщению зовет.
Ты прославился навек в сраженьях,
Храбрый витязь родины моей,
Бил врага огнем без сожаления
На Руси, среди ее полей.
О тебе мы слезы лить не будем.
Ты погиб со славою в борьбе.
О тебе народ наш не забудет,
И бессмертна слава о тебе.

1943

_________________

* Пасмы — мотки ниток.
** Ачамгур — народный музыкальный инструмент.

 

ВЕТЕР МОЙ, ЛЕТИ!

О ветер, ты всегда, всегда в пути,—
На родину попутно залети,
Помчись, мой ветер, по земле абхазской,
Скажи моей сестренке с тихой лаской:
—    Слегка задет осколком старший брат,
Но он здоров, приедет он назад.

О ветер мой, побудь в родном краю,
Неси ты песнь последнюю мою.
Там, в доме, плачет мать моя седая,—
Скажи ей слово, мягко утешая:
—    Не плачь о нем, вернется мальчик твои,
Он невредим, вернется он домой.

О ветер мой, примчись ты поутру
И расскажи отцу, что я умру.
—    На поле, где была горячей схватка,
Свою он отдал силу без остатка.
От смерти он не отступил назад,
В бою не осрамил тебя солдат.

1944


ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Есть в жизни народов такие суровые дни,
Что всем поколеньям врезаются в память они.
Нас пламя войны обожгло в сорок первом году,
И дымные ветры неслись, предвещая беду.
Стояли мы насмерть, к плечу прижимая плечо,
И жерла орудий дышали на нас горячо.
В предчувствии злой, приближавшейся к сердцу беды
Не дрогнули мы, а теснее сплотили ряды.

В те годы над миром нависла дремучая мгла,
Но правды бессмертной она заслонить не могла.
Сквозь горе и слезы, сквозь лютую стужу и зной
Пришли мы к победе, сплоченные целью одной.
Мы знамя свое водрузили на вражьей земле,
И вспыхнуло утро для тех, кто томился во мгле.

Девятого мая зажглась молодая заря,
Развернутым стягом над морем и сушей горя.
Промчатся столетья, но этот немеркнущий свет
Пробьется к потомкам сквозь толщу бесчисленных лет.

1945


ШАРУАН ВОЗВРАТИЛСЯ ДОМОЙ

Птичий хор еще дремал, покоясь
Средь листвы. В лощине плыл туман.
Свой блестящий серп заткнув за пояс,
Рано вышел в поле Шаруан!

В небе звезды меркли, догорая.
А внизу, остуженный луной,
Влажный камень и трава сырая
Возвращали холодок ночной.

Два ствола душистой шелковицы
Развели густые кроны врозь.
Виноград манил остановиться,
По пути крутую свесив гроздь.

Башмаки от сырости намокли,
Шаруан ускорил шаг и вслед
Он услышал торопливый оклик,
По тропинке шел за ним сосед.

И друзья, толкуя про уборку,
Перепрыгнув через перелаз,
Увидали, подойдя к пригорку,
Ширь полей, ласкающую глаз.

Вся долина — в стеблях кукурузных,
Горы — в дымке предрассветной мглы.
И под тяжестью початков грузных
Гнутся кукурузные стволы.

На рассвете, в боевом порядке
Выстроившись дружно вдоль реки,
Собирали крупные початки
Женщины, мужчины, старики.

Песня помогала их усильям,
Солнце смугло золотило лбы.
И едва справлялись с изобильем
Буйволы, впряженные в арбы.

—    Эй, подай мне цалду *, Пахуала!
Стадо с поля прогони, Кучир!
Бригадира Джарму обступила
Молодежь. На то и бригадир!

—    До краев наполнили амбар мы...
—    Соберем обильный урожай.
Слышен голос бригадира Джармы:
—    Эй, арбы полнее нагружай!

И седой старик, и молодая
Девушка, вязавшая снопы,—
Все трудились рук не покладая,
И мелькали острые серпы.

К полдню каждый думал:—Приналягу,
Чтоб не обогнал меня сосед...
Но седой, как лунь, и смуглый Чагу
Объявил, что принесли обед.

Здесь, в тени душистого ореха,
Женщины раскладывали снедь,
Взрывы песен и раскаты смеха
Не устали в зелени звенеть.

Потрудились женщины недаром.
Славно удался колхозный пир.
Запивали искристым маджаром **
Жирную курятину и сыр.

Пряной смесью соли с красным перцем
Приправляли сытную еду.
Пели песни, радуясь от сердца
Изобилью в нынешнем году.

Золотую искристую влагу
Пил отец, и сын, и дед, и внук.
И с почтеньем у седого Чагу
Женщина стакан брала из рук.

И сказал Дзыкур: — Трудитесь, дети,
Чтобы жизнь была полным-полна!
За народ, за мир и долголетье
Он стакан свой осушил до дна.

Нерушимы братской дружбы узы,
Не иссякнет сок душистых лоз.
...За уборку спелой кукурузы,
Пообедав, принялся колхоз.

...Вечерело. Из-за чащи леса
Наплывала медленная мгла.
Постепенно алая завеса
С небосклона синего сползла.

И, очерчен серебром и чернью,
Горный кряж виднелся сквозь туман.
Вспыхнул первый свет звезды вечерней,
С поля возвращался Шаруан.

Становясь все ярче и огромней,
Месяц поднялся над головой,
По дороге Шаруан припомнил
Размышленья на передовой.

—    Счастлив, защитивший в битве правой
Родину свою от горьких ран
И домой вернувшийся со славой,—
Так на фронте думал Шаруан.—

Трудно предсказать и прозорливцам,
Кто мечту увидит наяву,
Кто из нас окажется счастливцем? —
...Но теперь его я назову.

Это я! Я увидал воочью
Свет Победы сквозь густой туман!
...Радостно и бодро, лунной ночью
С поля возвращался Шаруан.

1946
______________________

* Цалда — род топора.
** Маджар — молодое перебродившее вино.


МОЙ ГОРОД

Как мне дорог мой город — веселый, светящийся, свежий,
И знакомое, теплое, лучшее из побережий!
Я пою наше небо, и утро, и звонкие хоры
Суетящихся птиц, и ветвей прихотливых узоры.
Как ты вырос и как возмужал, мой любимый Сухуми,
Весь в сиянье воды и в морском несмолкающем шуме!
Где, бывало, болото коню доходило до брюха,
Стало чисто и сухо, и песня касается слуха,
И дома молодые встают вместо прежних лачужек,
Подымаясь внезапно над грудой шебенки и стружек.
Там, где лужи, бывало, весной подступали к порогу,
Я блестящую вижу лежащую рядом дорогу.
Эвкалипты и лавры над ней подымают вершины
И, шурша и сверкая, по ней пролетают машины.

*

Встрепенулась вода, и на берег струится прохлада,
И дыхание моря сливается с запахом сада.
Этот климат меня от печали и старости лечит,
Даже в зимнюю пору листва тут шумит и лепечет;
И с каким бы цветком я случайно ни встретился взглядом,
Он чарует меня не теряющим красок нарядом.
Темно-синими брызгами море меня освежает,
Отражает звезду и луну в глубину погружает.

*

Здесь впервые прозрел я и вымолвил первое слово,
Здесь ушел я с любимой из-под материнского крова.
Здесь трудился, и жил, и мужал, и сближался с друзьями...
Пусть иных уже нет, имена их останутся с нами.
Их геройства во век не забудут друзья и потомки,
Светом правды они разгоняли глухие потемки,
Шли бесстрашно в огонь, задыхались в дыму непроглядном,
И ашуг и поэт говорят об их подвиге страдном.
Грохотала война, в несмолкающем гуле и шуме
Приближенье врага настороженный видел Сухуми,
Опаленный огнем, он смотрел на высокие горы.
Враг хотел одолеть их, чтоб двинуться в наши просторы,
Но исход наступленья не эта решила преграда, —
Враг был схвачен за горло в далеких снегах Сталинграда,
И звериную лапу, что долго грозила Кавказу,
Мы зажали в тиски, а потом обезвредили сразу.

*

Мой Сухуми! К тебе обращаю горячее слово,
Ты грядущее наше, и ты отраженье былого.
Ты ворота Кавказа, в которые море стучится.
И сквозь эти ворота врагу никогда не пробиться!
Все здесь дышит озоном, смыкается море с газоном.
О Сухуми, ты помнишь далекие встречи с Язоном?
Здесь ведь некогда «Арго» подолгу стоял на причале
И страдала Медея, и чайки над нею кричали.
Не сюда ль аргонавтов манило руно золотое?
Светлый город не раз превращался в болото пустое,
Зарастали его берега, покрывались чащобой,
Только звери из мрака на солнце глядели со злобой.
Но опять подымался мой город из тьмы и болота,
И ложилась опять на заре на волну позолота.

*

О мой город любимый, ты сказочно молод и весел.
Сколько ярких шелков ты над морем весенним развесил!
Так мужай и цвети, разрастайся все выше и шире.
Стань жемчужиной радужной, самой пленительной в мире.
Подымайся и крепни, мой город, весенний и синий,
Восхищая и радуя строгим изяществом линий,
Чтобы песню за песней слагали о нашем Сухуми,
О цветущих садах, о морском упоительном шуме.

1946


С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!

Прогибают лозу виноградные гроздья.
Здравствуй осень! Желанная, жданная гостья!
Горьковат и дремотен твои медленный дым.
Он с усильем себя от земли отрывает.
Молодой виноград янтарем отливает,
Виноград наливается соком густым.

Дунет ветер, и, словно костер языкаты,
Опускаются на виноградник закаты,
На забрызганных гроздьях багрянцем горят,
И в ответ на осеннего ветра угрозы
Безмятежно и радостно шепчутся лозы:
«С новым счастьем! Созрел молодой виноград!»

Винодел бородатый и седоволосый
Загляделся на обремененные лозы,
Тяжесть гроздьев осенних измерил на взгляд.
Пышут черным огнем угольки винограда,
И разросшийся сад неоглядно громаден.
С новым счастьем! Созрел молодой виноград!

Для него в эту пору в деревне повсюду
Приготовить спешат поудобней посуду,
И корзины из прутьев везде мастерят,
Возле каждого дома плетут и латают,
И задорные песни цветут и летают:
—    С новым счастьем! Созрел молодой виноград!

Восседает красавица на галерее,
Перечистить орехи спешит поскорее,
Нанизать их на нитку торопится в ряд,
И улыбку таит, соблюдая приличье.
Переполнено радостью сердце девичье:
—    С новым счастьем! Созрел молодой виноград!

Не напрасно друг друга друзья торопили,
Скоро сдвинутся тесно стаканы на пире,
Заискрится маджари на длинном столе.
И к садам по-осеннему желто-зеленым
Обратятся крестьяне с глубоким поклоном,
Благодарные матери щедрой земле.

1947


В ДОРОГЕ

Еду я дорогой горной,
Опадает зной,
Не устал мой конь проворный,
Верный конь гнедой.

Еду в горы я на отдых,
Там я в детстве жил.
А вокруг кипит природа
Первозданных сил.

До Сурамского нагорья
Даль раскрылась мне,
А направо плещет море,
В нем простор волне.

Небеса — как синий бархат,
И мерцает в них
Седоглавого Ерцаху
Белоснежный лик.

Еду я дорогой длинной
Через реки вброд.
В плодородную долину
Длинный путь ведет.

Уродилась кукуруза,
Кочаны сплелись,
А над ними с ношей грузной
Стебли поднялись.

За изгибом поворотов
Загустел табак,
Славно спорится работа
В молодых руках.

Еду, еду мелкой рысью
И кричу с седла
Людям, что ломают листья:
—    Мастерам — хвала!

Горный ветер песней веет
С влажной высоты,
У дороги зеленеют
Чайные кусты.

Близ дороги — смех и песни,
Я сдержал коня:
Листья кустиков чудесных
Смотрят на меня.

Еду я дорогой длинной
У подножья гор,
Золотые апельсины
Мой чаруют взор.

Из темнеющего сада,
Точно новый дар,
Блещут гроздья винограда,
Мандаринов жар.

Мне чудес не перечислить:
Ветви отягчив,
Вижу, яблоки повисли —
Золотой налив.

Вижу я, как расцветает
Мой родимый край,
Как обильно созревает
Новый урожай!

Вот строенья забелели —
Предо мной село,
Счастье здесь на самом деле
В обиход вошло.

Изобилье и довольство
Дал колхозный труд.
...Заезжай, товарищ, в гости! —
Встречные зовут.

Полон радости высокой
Голос мой звенит.
Ведь вспоен я жарким соком
Этой вот земли!

Песня крепнет год от года,
Родину пою!
Счастье моего народа
Полнит песнь мою.

Путь наш все светлей и краше,
Прям он и широк!
И к великой цели нашей
Нет других дорог!

1947


ТЕЛЕНОК

Где раскидистый тополь кудрявится,
На расчищенном скотном дворе
Отелилась корова-красавица.
Это было на ранней заре.

Тяжелеют сосцы налитые:
Видно, вымя полно молока,
И рога серебрятся крутые,
И лоснятся на солнце бока.

Сын с отметкою белой на мордочке
Материнское пьет молоко.
Разъезжаются ножки, как жердочки,
И на них устоять нелегко.

Вот на слабых копытцах теленок
Устремился за матерью в хлев.
Он сначала набрался силенок,
А потом замычал, осмелев.

Зоотехник любовно поглаживал
Золотистую спинку, бочок:
—    Кто лелеял телят и выхаживал,
Сразу скажет: отличный бычок!

1947


СВИРЕЛЬ
(БАЛЛАДА)

Жил-был пастух. Ему, пожалуй,
Хвалу не воздадим,
Но был он добрый, честный малый,
Соседями любим.

Он жил с женой в родном селенье,
Больших не знал он бед,
Но сына ждал он в нетерпенье,
И ждал тринадцать лет!

Считал он, что живет впустую,
Годами убелен.
Потупив голову седую,
О сыне думал он:

«Обманчив мир непостоянный,
Враг радостей живых.
Он для одних — приют желанный,
Пустыня — для других.

Где смех детей в моем жилище?
В нем грусть и тишина.
Как мельница на пепелище,
Молчит моя жена.

Нет сына у меня и брата,
Кто мой оплачет прах?
Уйти придется без возврата,
На чьих умру руках?

Кто защитит мои отары,
Кто сядет на коня,
Чтобы овец мой недруг старый
Не отнял у меня?»

*

Так плакал он в бессильном гневе,
Не ведал он, грустя,
Что у его супруги в чреве
Уже растет дитя.

Он долго сына ждал в печали,
И за тринадцать лет
Глаза впервые засияли:
Родился сын на свет!

«Очаг мой не погаснет ныне!» —
Он гордо произнес.
Кто упрекнет его в гордыне?
А мальчик рос и рос.

*

Пастух на пастбище собрался
Погнать козлят, овец,
А мальчуган к нему прижался,
Упрашивал: — Отец!

Наверх возьми меня с собою,
Где травы шелестят.
Я горной побегу тропою,
Чтоб охранять козлят.

Играть я буду на свирели,
Чтоб им паслось легко.
Проснусь (птенцы уже запели),
Заквашу молоко.

Придешь с охоты, долгожданный,
Устав бродить в лесу, —
Тебе я в кружке деревянной
Мацони* поднесу.

О нартских битвах, о возмездье
Ты мне расскажешь сказ,
Родного неба семизвездье
Засветится для нас.

Луна сиянием узорным
Заблещет по горам,
Мы будем куропаткам горным
Внимать по вечерам.

Их шум, как звуки ачамгура**,
Нам принесет покой...
Отец, меня не слушай хмуро,
Возьми меня с собой!

Собрав, отмерив порох, пули,
Пастух внимал ему.
Глаза улыбкою блеснули:
— Возьму тебя, возьму!

Вот поутру с сынком-подмогой
Пастух пошел в поход,
Гоня проселочной дорогой
Перед собою скот.

Стремились к пастбищам богатым,
К лугам Куабчары.
Взбираясь по отвесным скатам,
Достигли той горы.

Там вступишь ты в поток студеный —
И превратишься в лед,
А в небе, в синеве бездонной,
Отара туч плывет.

Тяжел подъем, но там — отрада,
Так хорошо в горах!
Пасет румяный мальчик стадо,
Зверям внушая страх.

*

Однажды, под вечер, с охоты
Пришел его отец,
Присел, исполненный заботы,
Среди козлят, овец.

Куда же горный тур девался?
Днем, в заросли густой,
Он в тура выстрелил, — сорвался
Тур со скалы крутой.

За ним, упрямый и умелый,
Сбежал охотник вниз,
Там — ранеп в грудь — с отметкой белой
Над бездной тур повис.

Убит? Скорее снять бы шкуру!
Но зверь взметнулся вдруг,
И снова жизнь вернулась к туру,
Исчез — и тишь вокруг.

«Еще не весь мой вышел порох,
Добычу я возьму!» —
Решил пастух, но в стаде шорох
Послышался ему.

Стал шорох гулом водопада:
То к хижине спешит,
А то лавиной мчится стадо
Вниз, где поток бежит!

Залаял пес, завыло где-то
Незримое зверье...
Вскочил пастух, невзвидев света,
И вскинул он ружье.

Что в тростнике зашевелилось?
Напряг он зренье, слух:
«Медведь! Медведь, скажи на милость!»
И выстрелил пастух.

Но кто упал, травой сокрытый?
То мальчик дорогой,
То сын единственный, убитый
Отцовскою рукой!

Сработать мальчику хотелось
Свирель из тростника.
Козлятам сквозь кусты виднелась
С ножом его рука.

Вдруг тростники заколебались
И начали шуметь.
Животные перепугались,
Почудилось: медведь...

Гласит: «Нельзя рыдать мужчине», —
Суровых гор закон.
Но как пастух поступит ныне?
Уйдет из жизни он!

На бурку положил ребенка
Убитого старик,
Он взял свирель — и грустно, звонко
Стал причитать тростник:

«Рыдайте всеми голосами,
Земля и небеса!
Себе своими же руками
Я выколол глаза!

Мой сын, мой родничок, недавно
Пробился из земли,
И вдруг затих мой мальчик славный,
А мать одна вдали.

Тебя, мой мальчуган, с обновой
Ждет не дождется мать:
Она тебя с черкеской новой
Готовится встречать.

Тоскует: скоро ль с пастбищ горных
Вернется сын родной?
Тебя же на носилках черных
К ней понесут домой!»

*

Так пел старик. И песнь свирели
Была слышна в горах.
Ягнята на него смотрели
С сочувствием в глазах.

И скалы, и трава нагорий
Рыдали с тростником.
И горю отвечало горе,
Стонавшее кругом.

Навек замолк старик несчастный,
Навек замолк тростник.
К ребенку мертвому безгласный
Седой отец приник.

1947

____________________________

* Мацони— род простокваши.
** Ачамгур — струнный музыкальный инструмент.


ПЕСНЯ СБОРЩИЦ ЧАЯ

Синеет утренний простор.
Над горной дальнею грядой
Туман курчавится седой,
А куропатка до сих пор
Не пробудила спящих гор.

Тут луч пробился невзначай,
И мы запели о труде.
Поем и будим птиц везде.
Поем и собираем чай...

Спешишь напрасно, ветерок!
Ты не угонишься, наш друг.
За быстротою легких рук!
Срываем за листком листок
И спор наш труд, и сбор высок.

Эй, парень! Ты пришел опять?..
Ты что-то стал нас посещать!
Ты песни хвалишь всякий раз,
Но не за песней ты сейчас
Следишь, дыханье затая:
Средь нас — любимая твоя.

1955


СОНЕТ

Я знал тебя девчушкой смуглолицей...
Не говорили, что прекрасна ты.
Глазам не верю... Как не подивиться!
Где прятала ты столько красоты?
                        
Я слышал — ты хозяйка-мастерица,
Детишки и нарядны и сыты...
Тебе пришлось годами с горем биться,
Чтоб явью стали все твои мечты.

И вслед гляжу я, полон мыслей вешних...
Под ветром гнется молодой орешник,
Но крепко сердце в глубине ствола.

Тебя валила горькая усталость.
Ты гнулась под бедой, но не ломалась:
Знать, сердцевина прочною была.

1956


КАПЛЯ

Дождь то пуще, то тише;
Вот уж сутки почти
Капли падают с крыши:
«Кули-чли», «Кули-чли».

Солнца вешнего сабли
Туч распорят гряду,
Чтобы вспыхнули капли
За окошком в саду.

Чтоб туман поседелый
Ветру на спину лег,
Словно газовый белый
Невесомый платок.

Стебли с ветками зябли, —
Это, видно, учли
Напевавшие капли:
«Кули-чли», «Кули-чли».

Знаю: рано иль поздно,
Зазвенев на ветру,
Капли в стужу замерзнут,
Испарятся в жару.

Не желал бы я песне
Этой участи, друг,
Не желал бы, но если
Станет каплею вдруг.

Упадет пусть на сердце
Человеку в пути
И поможет согреться,
И поможет дойти.

1957


*  *  *

В темное небо ночное вглядись,
Бархатом синим выстлана высь.

Звезды мигают в выси ночной,
Звезды смеются — там, надо мной.

Клялся ни слова тебе не сказать,
Вырвалось слово из сердца опять:

Нет, не смеялись бы звезды с небес,
Если б увидели глаз твоих блеск!

1958


СОЛДАТ И ЕГО СЫН

Он воевал. Он стал седоволосым.
Не раз он видел смерть перед собой.
Но, видимо, он был в родстве с утесом,
С абхазскою скалой.

Когда из раны извлекли осколок,
Лежал он, не вздыхая, не дрожа.
Был сон его спокоен, сладок, долог
Под лезвием ножа.

Солдата снова ранило осколком,
И врач сказал: «Ложись, артиллерист!»
Но песнь раненья пел он тихомолком,
Был голос ясен, чист.

Сынок малыш, на улице играя,
Упал и нос разбил себе... Глядишь —
Отец бежит, от страха замирая:
—    Спасу тебя, малыш!

О нет, задолго до рожденья сына,
Когда пылал рейхстаг, а не сейчас,
Когда, солдат, дошел ты до Берлина,
Свое дитя ты спас!

1958


ГОВОРИЛА СО МНОЮ КУМАРЧА *

Словно стала моложе и ярче
Вся душа, озарившись во мне...
Говорила со мною Кумарча,
Моя белые камни на дне:

—   Жернов мельничный двигать я в силе.
Помню, помню, смолола зерно,
Из муки тебе кашу сварили —
Это было давным-предавно.

Разбивавший колени и локти,
То купался ты подолгу, всласть,
То пытался, резвящийся ловчий,
Шапкой в быструю птицу попасть.

То босой, разбежавшись сначала,
Хоть и мал еще был чересчур,
Ты пытался во что бы ни стало
Перепрыгнуть меня, словно тур.

Мне твои вспоминаются игры.
Рос ты, маленький, день ото дня,
И себе показался Сосрыквой **,
Сев однажды верхом на коня.

Волны те, что тебя омывали,
В море бурную долю нашли.
Да и ты вспоминаешь едва ли
Обо мне, проживая вдали.

Видел реки ты глубже и шире,
Что сгибают пространство в дугу.
Разве с ними, великими в мире,
Я — Кумарча — равняться могу?

Стало сердце стучать мое жарче.
Я нагнулся к студеной волне:
—    Слышишь, реченька-речка Кумарча,
Дорога ты по-прежнему мне.

Не забуду тебя я вовеки.
Если б, с гор начиная разбег,
Не сливались бы малые реки,
То великих бы не было рек.

Стал я сед, как волны твоей пена.
И-, хоть часто разлука длинна,
Знай, что в сердце моем неизменно
Ты, как в зеркале, отражена.

1958
________________________

1    Кумарча — речка в селении Члоу.
2    Сосрыква — один из героев эпоса о нартах.


*    *   *

Члоу, Члоу, дней моих начало,
Юношеской песни колыбель.
Здесь впервые песня прозвучала,
И пошла она шагать отсель.

Ты лежишь передо мною, Члоу,
Над тобой — спокойная луна.
Я пишу, иду от слова к слову
Около раскрытого окна.

Во главе с Ерцаху наши горы
Подошли, приблизились к окну,
Строгие в меня вперили взоры,
Словно ждут, пока я отдохну.

Эти взоры душу будоражат.
Горы смотрят на меня в упор,
Верю я, они мне правду скажут,
И я слышу голос гордых гор:

— Так ли, как у нас в горах потоки,
Думы у поэта широки?
Так ли у тебя прозрачны строки,
Как у нас прозрачны родники?

Как Ерцаху снежная вершина,
Высока ли участь слов твоих?
С песней гор звенит ли воедино
В сердце у тебя созревший стих?

1958


ПОРА ТЕБЕ В ДОРОГУ

Вставай, мой стих, пора тебе в дорогу,
Не все ж лежать без дела на столе.
Нет, я к тебе не выйду на подмогу.
Иди, шагая смело по земле!

Зачем ко мне ты жмешься? Как ребенок,
За материнский держишься подол.
Но, посмотри, ты вырос из пеленок.
Хочу я, чтобы путь свой ты нашел.

Тебя снабдил я зорким, острым зреньем,
В тебя вдохнул я часть своей души.
Ты был строкой — и стал стихотвореньем,
Ступай же, полной грудью ты дыши.

Такой тебя снабдил я точной речью,
Что ты без переводчика пойдешь
Всем бурям, всем опасностям навстречу
И настоящий, верный путь найдешь.

Но если, сломлен трудною борьбою,
Вернешься ты, потупив жалкий взгляд, —
Закрою двери я перед тобою,
Бесславно возвратившимся назад!

Затем, что трус презрения достоин,
И если, в страхе бросив меч и щит,
Покинет поле битвы робкий воин,
Отец его не примет, не простит.

Не сторонись великого боренья,
Оправдываясь: «Мне немного лет»,—
Не знает возраста стихотворенье,
Хоть обладает возрастом поэт.

1958


ПОЭМЫ


ДОМОЙ

              1

Измученный дальней дорогой,
Чуть свет я покинул вагон...
Редеет туман понемногу,
Но край еще в сон погружен.

Петух петуха окликает,
Да слышится лай вдалеке...
А ветер нагорный ласкает
И гладит меня по щеке.

И как мне в пути не досталось, —
Не просто добраться домой!
Мгновенно развеял усталость
Абхазии воздух ночной...

От милого горного края
Три года провел я вдали.
Три года провел я, скучая
По звездам родимой земли.

Но тот, кто по отчему дому
Тоской не томился вовек,
Кому эта боль незнакома, —
Несчастнейший тот человек...

Привет вам, великие горы!
Уйдя в небеса головой,
Хранит ваш покой в эту пору
Ерцаху — седой часовой.

Панавский хребет в отдаленье.
И там, где вершины чело,
Я вижу родное селенье —
Далекое, милое Члоу.

Там, в зыбком рассветном тумане,
Мерцая, дрожит огонек...
Да кто ж его в этакой рани
С любовным терпеньем разжег?

Кто хочет осеннею ночью
Ускорить прибытие дня?..
Не дом ли там светится отчий?
Не мой ли отец у огня?..

В черкеске заплатанной, старой,
С привычной заботой в очах
Нет-нет да подбавит он жару —
Поленья подбросит в очаг...

Усядется, кашлянет глухо
И трубку раскурит свою,
И громко окликнет: «Старуха!
Вставай-ка. Светает». — «Встаю».

И мать одевается... Вижу —
Тяжелый венец седины
Над пламенем клонится ниже...
Горящие угли красны...

Дымятся поленья пахуче...
Дым стелется над очагом.
Потом собирается тучей,
Клубящейся под потолком.

Сидят они, смотрят на пламя, —
Отец престарелый и мать.
Так ждут они сына часами,
И горько и тяжко им ждать.

Не это ли счастье для сына —
Родителей видеть в живых?!
Лишь тот настоящий мужчина,
Кто старцев утешит своих.

              2

Раскурена трубка. При этом
Заводит отец разговор: —
Писал, что приеду, мол, летом,
А все его нет до сих пор...

Ведь пынче, в письме говорилось,
Ученье приходит к концу.
Так где ж он — скажите на милость?..
Как долго томиться отцу?

В ученье — ни много ни мало —
Он целых пятнадцать годков!
Иному и года хватало, —
А счастлив он, сыт и здоров.
 
Все те, с кем учился он в школе,
Повыбились в люди давно.
Возьми зоотехника, что ли,
С кем давеча пил я вино...

Кто скажет дурное про Чагу?..
Неделю учился едва, —
Напишет любую бумагу —
Не зря сельсовета глава!

У этого, смотришь, машина,
Катит из района в paйoн...
Такого бы нам с тобой сына,
И старость лелеял бы он!

А наш... Если явится даже,
Какой нам окажет почет?..
Всё занят... Н ночью — на страже:
На звезды глядит, звездочет!..

Иль нету занятья полезней,
Чем книжки читать без конца?!
Все — сказки да старые песни,
Да разве еще апхярца!..*

«Чему он учился все время?» —
Недавно пристал наш сосед.
И стыдно мне стало пред всеми...
«Писательству», — буркнул в ответ.

Наука — порой мне сдается—
Пошла ему вовсе не впрок...
А спросишь его, улыбнется:
«Отец, погоди!.. Дай мне срок!..»

Жди, жди... Ну, а толку не видно.
Не молод я, мне тяжело...
Наследник один, и обидно.
Хозяйство в упадок пришло!

Не нравятся мне эти речи!..
А вдруг да недоброе с ним?! —
У матери дрогнули плечи
Под старым платком шерстяным...

Простуду иль хворость какую
Схватил, может статься, наш сын...
Сижу я с тобой да толкую,
А он без присмотра, один...

Мне снилась река, непогода...
Три раза петух прокричал,
И вспенились мутные воды...
Недоброе сон предвещал...

Мечтала — приедет... «Покушай,
Скажу, из родительских рук...»
Для мальчика яблоки, груши
Я спрятала в старый сундук.

Но фрукты — и все это к худу! —
С чего-то пошли подгнивать...
Но я раздавать их не буду,
Для сына сбирала их мать!..

              3

Лишь в полдень по склону крутому
Я стал подниматься... И вот —
Стою у родимого дома,
Знакомых коснулся ворот...

Отец обомлел: «Это кто там?
Не сон ли средь белого дня?!»
А мать побежала к воротам
И плачет, целуя меня.

Теленок глядит годовалый
На гостя, пришедшего в дом...
Собака, визжа, подбежала...
Да я ж ее помню щенком!

Здесь камушек всякий щербатый,
И тот меня знает в лицо.
Ольха мне кивает; когда-то
Я здесь посадил деревцо...

И где бы я ни жил, повсюду
Я помню родной уголок...
Не знал бы, что снова здесь буду, —
В могилу бы лучше я лег...

Нет края богаче и краше!..
А воздух?! Свежей не найти!
Привет тебе, хижинка наша!
Твой свет я увидел в пути.

Эх, пацха!.. Я думал нередко
О пацхе — плетеной избе...
Жилище убогое предка,
Ничто не поможет тебе!

Нет, зря ты сияла, как солнце,
Когда при рожденье моем
Мой дядя стрелял, и оконца
Твои озарялись огнем.

Не знала ты, кто уродился
Под ветхою кровлей твоей.
Ведь я для того воротился,
Чтоб сдать тебя, пацха, в музей!

1941-1944

_______________________

* Апхярца — музыкальный инструмент.

ПЕСНЯ О СКАЛЕ

(Отрывок)

ВСТУПЛЕНИЕ

Пусть буря дубы вековые ломает,
И землю грохочущий гром содрогает,
Пусть падает молния, мрак разодрав.
В обвалах и в свисте буранного дыма,
Скала величаво и неколебимо
Стоит, не склоняясь, — таков ее нрав.

Кого ты, скала, на груди укрывала
В ночах, когда дикая вьюга взывала?
Кого усыплял этот шумный поток?
Кого предрассветный будил ветерок?
Кто рос и мужал на заоблачной круче,
Тот крепок, отважен душою могучей;

Того никакие страданья и труд
Не склонят, как эту скалу, не сомнут.
Сложить об одном из них повествованье
Давно в моем сердце возникло желанье.
То — Хаджарат Кяхба, рожденный до нас,
И вот — его жизни и смерти рассказ.

И КАМЕНЬ ОТ СИЛЬНОГО НАКАЛА ТРЕСКАЕТСЯ

«О постой-ка, сыночек, скажи мне, куда ты?
Ты к князю? Нет, нет! Ни за что не пущу».
«Ах, мама! Дзапш-Ипа сильны и богаты,
Но плату я с них за работу взыщу,
Хоть славится подлое Гыда отродье
Бесстыдною жадностью всюду в народе.

В Эшере отец на конюшне томится,
За то, что не смог недоимки он сдать.
А я его сын, я на воле, как птица,
Я должен сегодня же деньги достать.
Ведь не пожалеют отцовскую спину,
А может, погонят в тюрьму, как скотину.

Полгода я в княжьем табачном сарае
Работал. И деньги они мне должны,
Отдам за недоимки деньги сполна я,
Спасу я отца от плетей старшины.
О прочем смолчу я и гнева не выдам,
Хоть счета и нет нашим прежним обидам».

«Сыночек, корову могла я продать бы...
Продам ее завтра и долг наш отдам!»
«Нет, мама! Я скоро дойду до усадьбы,
Пока еще в сборе хозяева там».
«Сынок, я боюсь... Сны я страшные вижу!..
С тобой я пойду. Я тебя не унижу.

Сыночек, пусть на душу грех нам не ляжет!
Ох, день этот горький сулит нам беду...
Княгиня, сынок, нашу честность уважит,
Я верю! К ногам я ее припаду!
На лютого князя она непохожа.
Постой-ка, пойду к ней с тобою я тоже».

«О мать, все в округе отца поздравляли,
Мол, вырос твой сын, а тебе — отдыхать!
А нынче, что скажут? Отца, мол, связали,
А сын не сумел защитить, отстоять.
Нет, мать! Ты меня не держи! Успокойся!
К соседям за долгом иду я, не бойся!»

Хоть юношу сестры и мать умоляли
Остаться, но встал и ушел Хаджарат.
Пред ним по-рассветному свежие дали,
Росинки на травах под солнцем горят.
И ветер над морем так ласково веет,
И шалью прозрачной туман розовеет.

А горы под солнцем нежгучим вдали
Сияют в серебряном снежном уборе.
Весна, все деревья уже расцвели.
Белеет Эшера — село возле моря.
И за ночь, видать, не устав, соловей
Поет среди белых, цветущих ветвей.

«Дорогу! Дорогу мне!» — сумрачным скалам
Река Гумыста, разливаясь, ревет.
Ворочает камни грохочущим валом
И рвется к долине и к морю вперед.
И скалы разрублены темной тесниной —
Наследьем борьбы этой вечной, старинной.

Вот пахарь с сохою едва волочится,
В сабанной упряжке худые быки,
Дымок от костра над лощиной клубится,
И слышно — о камни скрипят сошники.
«Лак, лак!» — это пахарь быков погоняет,
А в чаще кукушка ку-ку выкликает.

По берегу моря идет Хаджарат.
Томится он. Что с ним? Не уразумеет...
Затылок как будто бы обручом сжат, —
А на сердце словно свинец тяжелеет.
И веянье утреннего ветерка
Играет концами его башлыка.

«...Вся жизнь для одних только пир да веселье,
Знать, волосы вместо мозолей растут
На гладких ладонях у них от безделья.
Работай, потей, — все они заберут!
За что нам мученья? Настанет ли время
Когда ненавистное сбросим мы бремя?

Зачем земледелец земли не имеет?
Зачем вся земля у князей, у господ?
А тот, кто не пашет вовек и не сеет,
У нас урожай до зерна заберет, —
Откуда все это? Да хватит ли силы
Влачиться всю жизнь под ярмом до могилы!

Владеет садами, садов не сажавший,
Леса у него и угодья кругом.
Коня не растивший, заботы не знавший,
Породистым лучшим владеет конем.
Нет, нет, отрешись ты от думы опасной,
Ты вспомни, что в муках отец твой несчастный!»

Жить в радости люди друг другу мешают.
А мир так прекрасен. С отлогих холмов,
В весеннем цветенье деревья сбегают,
В сиянии солнечном зелень лугов.
Земля плодородная щедростью дышит,
И море лазурное волны колышет.

С нелегкою думой, в тоске неуемной,
С холма по тропинке сошел Хаджарат.
Вот в зелени дом уже видно огромный,
Зеркальные окна под солнцем горят.
Он входит в ворота усадьбы старинной
Омара — любимого Гыдова сына.

*

Тихо в доме. Ни тостов, ни возгласов пьяных;
Нет у коновязи, как обычно, коней,
И никто не лежит на коврах шелкотканых.
Что такое случилось в палатах князей?
Челядь с криком и шумом козла не свежует,
И костер не горит, и поварня пустует?

Вышел, громко зевая, слуга: «А, знакомый!
Ты к Омару? Да нет его, нет, говорят!
Он уехал. Княгиня одна только дома,
Только примет тебя она, парень, навряд.
И не в духе она, голова заболела.
Да и некогда ей; видишь: завтракать села».

А княгиня услышала: «Эй, погодите! —
Посылает другого слугу разузнать:
—   Кто пришел? Хаджарат? Ах, чудесно, зовите!
За тобой я хотела гонца посылать.
Свой ты парень, соседский! А ну-ка живее
В Псырцху это письмо отнеси поскорее.

Чич княгине вручи. Ты ведь парень бывалый.
Ты пониже, ты до полу ей поклонись.
Не спеши, пусть она прочитает сначала.
И с ответом обратно живей обернись.
Ну возьми же письмо, да скорее беги ты!..
Что стоишь ты? Что брови ты сдвинул сердито?»

«Я... Княгиня... Прошу вас... В беду мы попали,
Взят отец мой за долг. А ведь он уже стар.
Если вы не поможете нам, мы пропали.
Должен мне за работу немного Омар».
«Ах, дружок мой, ты должен бежать, торопиться,
Да княгине, смотри, не забудь поклониться».

«Нет! Мне некогда очень, княгиня, простите!
И какой с порученьями бегать мне толк?
Ведь меня к вам несчастье пригнало! Поймите!
Я прошу вас, сегодня ж отдайте мне долг».
«Долг? За что же?» — княгиня в ответ изумилась.
«С лета мне за работу должны, ваша милость!

Ведь коня у меня вы недавно забрали.
Что ж, и платы отдать не хотите моей?»
«Ах, собаки! Вы так разговаривать стали?
Ты врываешься в дом?.. Из-за жалких грошей?
Нет со мною мужчин! Неудобно мне, даме, —
Отстегать тебя надо бы нынче кнутами!»

«Да, я знаю, княгиня, вы нравом крутеньки,
Знаю — вы беззащитных умеете бить.
Только если вы мне не заплатите деньги,
То запомните: мне иль Омару не жить.
Я отчаялся! Вы, вы меня доконали,
Но ведь треснет и камень при сильном накале!»

—   Ох ты господи! Воля твоя всеблагая!
Что я слышу? Негодный! Ослепни ваш род!
Если дрогнет мой сын от угроз негодяя,
То не сын он мне больше! И пусть он умрет!
Ах, скоты плоскоступые! Что вы — в уме ли?
Вы князей позабыли, совсем обнаглели!

Люди, псарню откройте, собак натравите!» —
Так княгиня кричит, выходя на балкон.
«Эх! Да будьте вы прокляты, в корчах умрите!» —
Кяхба из дому княжьего выбежал вон.
Небо ясное блещет, долины в цветенье,
Только нет ни участья в них, ни утешенья.

*

Сын Гыда Омар снова кости бросает,
Он дует в кулак, заклиная успех,
Он весь проигрался, но снова играет,
Сегодня с утра не везет, как на грех.
Шесть — пять, шесть — пять, и опять неудача.
Вспотел за игрой, чуть от злости не плача.

Он пучит глаза на партнера сердито,
Но раз проигрался, брани себя сам.
И пуст кошелек его с пастью открытой.
Он черное кофе подносит к губам.
Ему в это время склонившийся низко
Лакей подает на подносе записку.

Глазами записку Омар пробегает.
О ужас! Как будто ужален змеей,
Он в ярости чашку в лакея бросает
И в бешенстве стол оттолкнувши ногой,
Из шумной кофейни бежит, свирепея.
«Эй, кто там! Эй, парень, коня мне скорее!»

Шум, гам. Все толпою к дверям побежали,
Столпились гуляки, друг друга тесня.
«Что? Что с ним такое? Куда ты? — кричали.
Но он им — ни слова. Вскочил на коня,
И через канавы, по узеньким тропам,
По рытвинам гонит коня он галопом.

Куда же он скачет, куда поспешает,
Взвивается пыль из-под конских копыт.
А мимо деревья, кусты пролетают,
И всадника плетка витая свистит.
И хлещет коня он со злобою ярой,
Какое ж известье взбесило Омара?

Немало на княжьих табачных плантациях
Рабочих, довольных и малою платою.
Быть может, бунтуют они? Может, статься — их
На бунт подбивают смутьяны проклятые —
Мол, вдвое плати!.. И работу бросают,
Поджогом Омару, ножом угрожают?

Иль впрямь, изнуренные, оголодавшие,
Сезонники княжью усадьбу спалили?
Иль, с князем из-за земли враждовавшие,
Издольщики старого Гыда убили?
Нет! До исступления, до лютого зла
Записка княгини его привела.

Писала она: «Сын Ахмата плешивого,
Как наглый разбойник ворвался в наш дом.
Я в страхе. Не знаю, как будем тут живы мы,
И люди у нас ненадежны кругом.
Отец не вернулся еще. Я болею.
Мой сын, я прошу, возвращайся скорее!»

Несется гнедой, будто чуя беду.
«Тебе, бунтовщик, не спущу я обиды.
Тебя под землей я, обидчик, найду.
Каналья! Я сын благородного Гыда!..» —
Он скачет, и ветер в лицо ему резкий,
И по ветру стелются полы черкески.

—   Все девушки здесь без ума от него.
Позор мне... Не зависть ли в сердце гнездится?
Ах, Белый Башлык! Кто же лучше его?..
Батрак он, и все же меня не боится.
На скачках у Цышбовых в прошлом году
Меня обогнал он у всех на виду.

И белый платок, что держала рука моя,
Он вырвал, меня на кругу обгоня.
Кинжал обнажил я. И он то же самое...
Ударь я — он, верно, убил бы меня.
Гордился он зря, что на скачках прославился,
Потом я за это с ним крепко расправился.

Просил я его — скакуна своего
Продать мне... Что есть, мол, и лучшие кони...
Обманом я отнял коня у него.
Теперь поглядим, как меня он обгонит.
И плетью еще отстегал я Ахмата,
И денег с меня не получит проклятый!

Но все он упрямится, не исправляется.
Как зайца, никак его не приручить!
Он — нищий, ко мне за гроши нанимается,
Но я с ним расправлюсь сейчас, так и быть!..»
Омар поспешает, скакун его в мыле.
За ним подымается облако пыли.

Омар без дороги несется. И вот
Он видит, — и пуще взыграла в нем злоба, —
Идет Хаджарат и корову ведет,
Видать, на базар, на продажу, должно быть.
Привстал в стременах Омар, закричал:
«Ни с места! Теперь-то тебя я застал!»

*

«Омар, ты должник мой! Ты что — в самом деле,
Что с плетью, злодей, на меня ты напал?»
«Дружок Хаджарат, не сердись, ты в уме ли?
Я мух с головы твоей плеткой согнал!»
«Ну, что же, Омар! Рассчитайся со мною,
Коня отдавай! Я прощу остальное».

Коня Хаджарат под уздцы ухватил,
Омар рассмеялся: «Вот дивное дело!
Чтоб Кяхбе Дзапш-Ипа коня уступил?!
Лягушка, как ястреб, летать захотела!» —
И плетью он свистнул, рванув удила,
И кровь по щекам бедняка потекла.

Подпрыгнул, как барс, Хаджарат разъяренный,
И наземь с седла он Омара сорвал.
Борьба началась. А гнедой, изумленный,
Отпрянув от них, боязливо заржал.
Схватились два яростных, непримиримых
Врага над рекою, средь скал нелюдимых.

И солнце закатное остановилось
Как будто — постой! — облакам говорит,
«Помедлим, посмотрим-ка, чтоб ни случилось,
Неправда иль правда в борьбе победит!..»
Борцы же друг друга в железных объятьях
Сжимают. И ни развести, ни разнять их.

За горло Омар Хаджарата сдавил.
Он, полузадушенный, изнемогает.
И вот уж Омар свой кинжал обнажил.
Последние силы бедняк собирает,
Рванувшись, отводит кинжала удар.
Вот — выстрел... И замертво рухнул Омар.

Подул ветерок. Задрожал темнолистый
Лесок, закивал рукавами ветвей.
И меркнет, туманится запад огнистый,
И сумрак все гуще вокруг, все темней.
Чу! Топот в воротах усадьбы раздался...
Без всадника конь запаленный примчался.

Княгиня: «О боже! Что с сыном случилось?»
Но кто-то в пролете ворот прокричал:
«Ваш сын невозвратно ушел, ваша милость!
Он там, над рекою, навек замолчал.
Вы труп на съеденье волкам не бросайте!
Я — Белый Башлык. Я убил его, знайте!»

СЛЕСАРЬ ЯКОВ

Это было в засушливо-жаркое лето,
В дни июльские, в пору прополки полей.
Выходили крестьяне в поля до рассвета.
Между редких, сухих кукурузных стеблей
Вырубать сорняки, что, как зубы, оскалясь,
Под пылающим солнцем вокруг разрастались.

Утром Бадра созвал на толоку соседей.
Бодро, мерно мотыжная песня звучит.
Хоть с утра, будто жаром расплавленной меди,
Солнце голову людям и спины палит.
Тело им домотканая шерсть натирает,
Но работа идет, ни на миг не стихает.

Что же вдруг они подняли тяпки на плечи
И гуськом потянулись к опушке лесной,
И садятся, заводят негромкие речи
На траве, под густою тенистой ольхой?
Отдыхать еще рано, работы немало,
Что же добрых друзей этих с поля погнало?

«Что случилось, рассказывай!..» «Якова взяли».
«Вот беда нам!.. Рассказывай все!» «Да вчера
Верхоконные стражники к нам прискакали,
Пацху Чанты они окружили с утра.
Взяли Якова, руки веревкой связали,
В Гудауту, плетьми избивая, погнали.

Книги, что ли, нашли у него... Озлобленно
Брал жандарм эти книги, листал и кричал:
«Шел он против царя! Шел он против закона!
Он — зараза, он к бунту крестьян подбивал!»
«Вот как с нами они! В чем его обвиняют —
Неизвестно... Но, верно, в Сибирь закатают».

«Нам во всем не везет! Он за нас заступался,
И конец ему. В руки жандармам попал.
Он вступаться за бедных людей не боялся
И за нашу крестьянскую долю пропал.
Был хоть беден, да сердцем — широкий и честный
И как гость и хозяин любим повсеместно.

Нам не время теперь кукурузу мотыжить,
Как волы под ярмом, мы в тяжелом труде
Ходим целый свой век... Да самим нам не выжить
Если друга постыдно мы бросим в беде!
Если друга из нашего дома хватают,
Как поповскую палку * и нас доконают».

«Как же быть? Посоветоваться бы с Антоном,
Он учитель наш сельский и свой человек;
И не зря он прослыл по округе ученым,
Ну а с Яковым он подружился навек...»
«Что за всадник там скачет, коня погоняет?»
«Да ведь это Антон, сам сюда поспешает!»

«Друг Антон! Что ты нам в утешение скажешь?»
«Да пока еще нового нет ничего.
В Гудаута сидит он, а завтра под стражей
Поутру в дилижансе отправят его».
«Подскажи, как спасти его! Может, успеем...
За него своей крови мы не пожалеем».

«Если хищник овцу похищает из стада,
Отбивай ее тут же, покамест жива.
Проявить нам отвагу и мужество надо!
Тут излишни советы, излишни слова,
Mы сегодня же выручим нашего друга!
Завтра — поздно. И нет для раздумья досуга.

Кто, скажите, мужчины, из вас еще в силе
На тюрьму в Гудаута налет совершить?»
«Сам ты знаешь, Антон, что Даура убили,
Что Мзауча в Сибири погиб, может быть.
А Багваза в тюрьме, что с ним—люди не знают.
Как игрушками, нами жандармы играют!»

Тесным кругом крестьяне сидят, размышляют,
Приглушенно и тихо звучат голоса.
А от моря меж тем облака набегают,
Заслоняя блистающие небеса.
Тени синие горную кручу покрыли,
Ветер мчит над дорогою облако пыли.

И крестьяне сидят еще в зарослях низких
И к решенью не могут прийти одному.
Вспоминают знакомых и дальних и близких,
Кто б отважился нынче напасть на тюрьму...
Вот уж начали, молча, они расходиться,
Неужель ни о чем не могли сговориться?

Бадра к лесу пошел. Не прополото поле;
Что же, друзей и соседей оставил он там?
Угощенье готовить отправился, что ли,
Приглашенным сегодня на помощь друзьям?
Еле слышен крестьян разговор осторожный;
«Хаджарат... Хаджарату довериться можно!.

Где найти его, Бадра, наверное, знает!..»
Бадра быстро меж тем углубляется в лес.
Еще долго он между деревьев мелькает,
Наконец в непролазной чащобе исчез.
Вслед крестьяне с надеждой безмолвно смотрели,
И над ними под ветром деревья шумели.

*

Был суровый декабрь. Леденящий, жестокий
Ветер тучами снега шумел над землей.
Путник в замяти под вечер брел издалека.
Весь от белого снега косматый, седой.
За спиною его, как медвежья берданка,
Виден длинный чехол для пилы и рубанка.

...Тихо шел он, усталостью давней томимый,
По тропинке крутой через горный увал.
Вот усадьба в огнях из-за снежного дыма...
Вот убогая пацха. И путник сказал:
«Хоть в усадьбе тепло, хоть и много
там света, Заночуем-ка лучше мы в хижине этой!»

Так зашел в эту пацху абхазскую Яков,
Был там встречен с радушием искренним он.
Каждый гость для хозяйской души одинаков,
И закон гостелюбья в веках освящен.
Гость же этот, приветливым кровом хранимый,
Стал хозяину вскоре милей побратима.

Взялся по дому бедной семье помогать он,
С крыши снег искривленною палкой сгребал.
Шел кустарник сухой на дрова вырубать он
И на мельницу дальнюю жито таскал.
В малярии в ту пору хозяйка горела,
Словно лекарь, за нею ходил он умело.

Вся семья полюбила его, как родного.
Не обузу он им, облегченье принес.
Дети слушали каждое Якова слово,
Он им делал игрушки, смешил их до слез.
В гости наперебой его все зазывали,
Словом ласковым «дад **» его именовали.

Снова теплые, ясные дни наступили,
Пролетела весна, отогрелась земля.
Все в округе о Якове заговорили,
Нрав веселый, умелые руки хваля.
«Яков — гость», уж не звали его, как вначале,
Называть его «Яковом-слесарем» стали.

Красовались в ковровом цветенье веселом,
Розовели, белели сады и поля.
Яков-слесарь ходил по глухим нашим селам.
Помогая и хлеб свой со всеми деля.
Все он сделать умел, золотыми руками,
Овладел он поистине всеми сердцами.

Одному — он навес переделал для дома
И хорошую печку с трубою сложил.
Стол обеденный новый он сделал другому.
«Чудодей!» — по округе народ говорил.
«Нечем Яков платить!» Он в ответ: «Не спешите,
Подожду, — говорил им, — потом отдадите!»

Он, как родственник кровный, был всюду встречаем,
В каждом доме его были рады принять.
Говорили в округе: «Души в нем не чаем!»
Чем умел он так души людей подкупать?
Правда, был и столяр он и слесарь примерный,
Да нашлись мастера бы не хуже, наверно.

Разве каждому мысли доверишь? Едва ли...
Как чужому пришельцу довериться вдруг?
«Все он знает о нас! — старики толковали.
—   Корень наших страданий увидел, как друг!..
Словом умным любое рассеет сомненье,
Золотою рукою напишет прошенье.

«Сына в школу сухумскую не принимают,
Я три года напрасно прошу... Помоги!..»
А другой: «Займодавцы меня донимают,
А долгов!.. Хоть.семью продавай за долги!
Старшина за недоимки снова грозится.
Подскажи, как мне быть? Нечем мне расплатиться!»

А четвертый: «Дад Яков! Скрываться мне, что ли?
Всей окрестной землей завладел Нахарбей.
Я всю жизнь арендую клочок его поля,
Но плодов я не вижу работы своей.
Все берет он себе. Изнемог я в обузе...
Я убью его, как кабана в кукурузе!»

Нет, недаром друзья здесь у Якова есть,
Да такие друзья, что и на смерть готовы.
Ловят разумом каждое Якова слово,
Дай оружье — и выйдут на бой и на месть.
Ночь за ночью подряд, хоть и не высыпались,
Слушать Якова в чаще они собирались.

«Как в России у вас? Говоришь ты — восстали!
Там — восстания, как за волною волна!..
Кто же вызволит нас из беды и печали?»
Он им: «Объединимся! Нам сила нужна!»
Так средь бедных крестьян, что ни ночь, говорил он,
Так к восстанию душу народа будил он.

*

Видать, Нахарбей, по нужде неотложной
Верхом к становому с утра прискакал.
Хрипел он: «Беда!» — Повторял: «Невозможно!» —
При этом испуганно, быстро мигал, —
Ведь это же, сударь, светопреставленье!
Нам — смерть! Мертвецам — из гробов воскресенье!

Крестьянин, невежа — смотрите пожалуйста, —
Неслыханно дерзкие речи ведет!
Леса у меня расхищают безжалостно,
Сожгли мою мельницу, режут мой скот!
Пустите же в ход весь закон наш незыблемый
И действуйте! Иначе — все тут погибли мы!»

А пристав в окно то и дело поглядывал,
Густые усы в нетерпенье крутя.
Как видно, за окнами вид его радовал.
«Ага! Наконец-то!» — привстал он кряхтя.
Там стражники, пыль поднимая, скакали,
Что поутру слесаря Якова взяли.

Связали его. Издеваясь, погнали...
Начальник сычом на него поглядел,
Сказал, чтоб его в кандалы заковали,
И вдвое усилить охрану велел.
Мол, завтра в Сухум отвезем его морем... —
Но к вечеру шторм поднялся, как на горе.

Бывалый жандарм беспокойством томится,
Сопит и шагает вперед и назад.
«Бежал из Сибири, опасная птица...
Видать по всему — социал-демократ.
В Сухум отправлять его сушей рискованно,
Боюсь — убежит, хоть и руки закованы».

А Черное море всю ночь бушевало
И пеной седой берега омывало.
И глянуло утро без солнца, сквозь хмурь,
Мрача облаками и мглою лазурь.
Глядел, огорчался начальник сердитый.
И вот: «Дилижанс приготовить!» — кричит он.

ПОХИЩЕНИЕ

Кяхба в чаще зеленой затаился, как камень,
Лапы древнего дуба — его добрая кровля.
Материнскими свалянная руками
Бурка — ложе его, а ружье — изголовье.
Ветерок его волосы перебирает,
Зверь чащобный опасливо прочь убегает.

Тихий ветер, укрой, как родной, Хаджарата
От жандармов ретивых, от своры неистовой!
Ветер с моря, ты слышал ли стоны Ахмата,
По дороге ты зарево видел огнистое?
Видел ты, как жандармы отца его били,
Как убогую пацху Ахмата спалили?

Лес, чья чаща от пуль Хаджарата скрывает,
Заглушает шаги его шумом глубоким...
Но ведь в темном лесу тяжело одиноким,
Мхом дремучим и камень в лесу обрастает.
Спит как будто беглец. Чаща мглою объята...
Но спокойствия нет на душе Хаджарата.

«Где же правда? — он в мысли свои погружается, —
Сворой псовою стражники рыщут за мною.
Ведь злодеи они, пусть они и скрываются,
А не я — по оврагам, чащобой лесною!
Я один, как оторванный ветром листок,
Как олень, от волков убегающий в лог...»

Так он горестно думал. И звонко и весело
Щебетали пичужки на лапах дубов.
Чу! Вдруг ветка сухая в валежнике треснула,
Чья-то тень промелькнула меж темных стволов.
Хаджарат, как ужаленный, в то же мгновенье
Прянул, щелкнул затвором, привстал на колени.

*

«Кто там? Эй ты, ни с места! Иначе стреляю!»
«Бадра, Бадра я! Стой, не стреляй, Хаджарат!»
«Ты! Неужто? Два дня я тебя ожидаю.
Подойди же! Чуть-чуть я не выстрелил, брат.
Дай мне руку! О как я давно не видал тебя!
Ты прости, что по звуку шагов не узнал тебя!

Жив ли бедный отец мой? Душа изнывает
От неведенья... Друг, говори же скорей!»
«Жив, пока еще дышит, хоть очень страдает
И день ото дня хуже ему, тяжелей...»
«Кто же смотрит за ним? Ну хоть словом порадуй!»
«Мать твоя неотлучно с ним! Духом не падай!

Десять суток в тюрьме он томился без пищи,
Испытанье тяжелое для старика.
«Сына вымани из лесу, жалкий ты нищий,
Наградим, мол!..» — И вот, отпустили пока.
Отпустили Ахмата всего на неделю,
Так он слаб, что домой добрался еле-еле».

«Неужель не придется мне с ним повидаться?
Бадра, друг! Неужель без меня он умрет?»
«Да, опасно и к дому тебе приближаться,
Там Дзапш-Ипа со стражей. Увидит, убьет.
Говорит: «Не уйдет этот Кяхба проклятый!..
Всех бы вас уничтожить в отмщенье за брата!»

«Отвечай же мне: что мои сестры несчастные?
Что-то с ними?» — «Не бойся за них, Хаджарат!
Возле Бзыби их скрыли в места безопасные,
Время трудное там они пересидят...»
«Бадра, что-то сказать ты мне хочешь, я вижу!
Ты не мнись, не откладывай друг, говори же!»

«Дело важное, Кяхба, тебе поручают...
Взяли Якова. Надо его нам спасти».
«...Слышишь говор, шаги!.. Это нас окружают.
Это стражники. Ну, мы успеем уйти...»
Мигом скрылись в чащобе. Раскатисто, звонко
Где-то выстрелы им загремели вдогонку...

*

Как глаза голубые к надбровьям высоким,
Море Черное близко подходит к горе.
Поздно месяц ущербный встает на Востоке,
Легкий с моря летит ветерок на заре.
Рассветает, и утра багряное пламя
Волны, небо и землю объемлет лучами.

Монастырская звонница ярко белеет,
Окруженная темной садовой листвой.
И тяжелое золото глав пламенеет
Над синеющим морем, над чащей лесной.
Птицы реют и свищут заливисто, звонко.
Мерно колокол бухает словно спросонку.

Вдаль уносится мерный серебряный звон
И сливается с шумом широким прибоя.
Вот монахи из кельи выходят толпою,
Схимой черной игумен седой облачен;
И протяжное важное слышится пенье.
А на взморье видны чьи-то темные тени.

Там, где Псырцхи холодный поток низвергается
Со скалы и, шумя, выбегает в долину,
Стала девушка. Будто — кого дожидается,
Грустный взгляд устремив на морскую пучину
Мальчик маленький с ней, издалй чуть приметный,
И играет платком ее ветер рассветный.

С дребезжанием катится из Гудаут
Дилижанс, окруженный охраною конною.
Видно, важного там арестанта везут,
У охранников шашки блестят обнаженные.
Кучер гонит упряжку ретивую рьяно.
Скачут, гонят... Оружье в руках у охраны.

Но, подъехав к реке, они остановились
Отдохнуть, может быть, и коней напоить.
Вот усатый жандарм разминается, вылез
И к шумящей речушке спустился попить.
Арестант шевельнулся, гремя кандалами.
«Ты спокойно сиди! Шутки плохи ведь с нами».

Сходят стражники с берега, пьют из потока,
Кони пьют, от коней подымается пар.
Яков просит: «Воды принесите!..» Жестокий
Смех в ответ ему, грубая брань и удар.
Смотрит девушка. Узника жаль ей до боли:
«Жаль им, что ли, воды? Они нелюди, что ли?»

В этот миг в монастырских явился вратах
Инок в черном. Идет к дилижансу поспешно.
Смогрит девушка, думает: «Этот монах
Напоит арестанта водою, конечно...»
Вдруг широкую рясу монах распахнул,
И револьвер в руке у монаха блеснул.

Выстрел... Выстрел... Два стражника замертво пали,
Снова выстрелы слышатся из-за ветвей.
Кони, путаясь в сбруе, испуганно ржали,
А к монаху сбежался десяток друзей.
Тут услышали люди и голос монаха.
Заметались жандармы, теряясь от страха.

Ну а девушка, брата обняв, задрожала.
И глядит и глядит... И не верится ей.
С плеч монаха широкая ряса упала.
Это он! Это сам Хаджарат перед ней,
Тот, чей образ в ее сновиденьях витает.
Грудь ей радость и страх за него разрывает.

Вырвал Кяхба у кучера длинные вожжи,
На высокие козлы взлетел, как стрела.
Стражник выстрелил, прятавшийся в придорожье,
Ранил в руку он Кяхбу, и кровь потекла.
С криком девушка к раненому подбежала,
И платок с головы своей сняв, разорвала.

Перевязывать рану проворно взялась.
И глядит на нее Хаджарат, улыбаясь,
Да кивнул на прощанье, на козлы садясь...
Свист бича. И за облаком пыли, скрываясь,
Скачут кони дорогой, ведущею в лес.
Ускакали. А с ними и Яков исчез.

Все случилось как будто в мгновение ока.
Еще девушки сердце от страха дрожит.
И спешит по тропе она в гору высоко.
Запыхавшись, за нею братишка бежит,
Крепко в сестрину руку ручонка вцепилась.
Просит он: «Расскажи Квараса, что случилось?

Кто они? Будто сон среди дня нам приснился».
«Нет, не сон, но забудь это все, дорогой!
Расскажи мне, как нынче ты в школе учился?..
Ты не бойся! Сейчас мы вернемся домой...
Ты теперь отдохнешь, наиграешься летом.
Но смотри никому ни полслова об этом!»

И бежит Квараса, малыша утешая,
И кипит в ней смятение, сердце тесня.
«Я не знаю, откуда решимость такая
И отвага такая взялась у меня?
Ну, скорее, бежим! — говорит она брату,
А лоскутья платка у ней в пальцах зажаты...

—    Почему довелось повстречать его мне
Окровавленным, раненным в схватке жестокой,
А не в праздничном поле на резвом коне,
Оставляющим вдруг за собой далеко
Всех соперников? Где же он, где пропадал?
И кого он теперь от жандармов спасал?..»

Тут ей вспомнилось: Лыхнская *** площадь сверкает

В ярком солнце. Вокруг нее толпы кипят.
Вот на белом коне Хаджарат выезжает.
«Слава, Белый Башлык!»—восклицанья гремят.
И с тех пор в ее сердце печаль, словно море.
Встретит мельком — и рада, не встретится — горе.

Взгорье пестрыми красками переливается,
Водопад белоснежною пеной блестит.
По тропинке на холм Квараса подымается,
А за ней, спотыкаясь, братишка бежит.
Вст и взморье из глаз их за скалами скрылось...
Мальчик плачет: «Сестра, расскажи, что случилось!»


ВЫСТРЕЛ, ИЛИ СОБРАНИЕ ГОСПОД

Пистолет самодельный, со ствола заряженный,
Что всегда при себе носил Хаджарат,
Грянул громко, ударил, как пушки раскат,
Озываясь отгулом в дали потрясенной.
Ветер поднял, понес его выстрел далече
С берегов Гумисты в этот пасмурный вечер.

Выстрел громом до пастбищ в безмолвье ночном
Долетел, разбудил пастуха на рассвете,
И до хижины, тусклым освещенной огнем,
Где от голода плакали малые дети,
Ветер с вестью летит по селеньям. И люди
Молча слушают весть, словно сказку о чуде.

Слух несется в селения, в горы, в усадьбы...
Всяк о подвигах Кяхбы послушать бы рад.
На поминках, на скачках, о нем говорят
И без песни о нем не обходиться свадьбы.
Парни шепчутся, кучкою сбившись на сходе,
Разговоры о Кяхбе все громче в народе.

Вспоминают о Кяхбе за каждой беседою,
Вдохновенно и с жаром о нем говорят:
«Озверели помещики!.. Так им и следует!
Так и надо! Храни тебя бог, Хаджарат!»,
«Да у Кяхбы и выхода не оставалось,
Ведь отчаянье в выстреле этом прорвалось».

Вести веют, как утренний ветер на склоне,
Что дохнул и орешин листву разбудил:
«Эй вы, слышали, люди, как в Новом Афоне
Арестанта у стражников Кяхба отбил
И увез!.. А куда же? Да бог его ведает!..» —
Так повсюду взволнованно люди беседуют.

*

Нынче много тревог у абхазских господ,
Происходит неладное что-то на свете.
Угрожает им времени круговорот,
Даже солнце как будто неласково светит.
Не конец ли их власти и жизни беспечной?
Громко ропщет народ угнетенный извечно.

Навещают друг друга верхом господа,
Днем и ночью тревога у них и смятенье.
Весть неслыханная — в Петербурге волненье! —
Из-за снежных хребтов долетела сюда.
«Где нам помощь? — тревожатся, — где оборона;
Если смута и там — у подножия трона?»

Вести с моря доходят раскатами громкими, —
Гул молвы — беспорядки в Одессе — пронесся...
«Вы слыхали? Восстал экипаж на «Потемкине»!
Красный флаг развевается над броненосцем!..»,
«Где оплот, где защита? — дворяне тревожатся: —
Коль зараза во флоте и в армии множится!»

Запылала вся Гурия! **** Выстрелы слышатся...
Беспрерывные стычки повстанцев с властями...
Там, далеко, где Каспия волны колышутся,
Подымается заревом грозное пламя!
Реет знамя свободы, что поднял народ,
Повергая в смятенье надменных господ.

Что ж в Абхазии — мирной досель — совершается?
Господа уж тревоги своей не скрывают:
«Страшно все накалилось. Беда приближается.
Искры огненные и сюда долетают.
Недосмотришь, и вспыхнет пожаром восстанье!..» —
Так, съезжаясь, толкуют князья и дворяне.

И в Сухуми к начальнику округа рано
Гости съехались. Ставят коней у забора.
Все князья здесь — из Бзыби, из Самурзакана.
Не запомнит хозяин столь шумного сбора.
Рано съехались утром, весь день совещаются,
Говорят. А уж солнце к закату склоняется.

*

Весь в поту, изумленно моргая глазами,
Титу не успевает лицо утирать.
Красноносый, с большими седыми усами,
Так он жирен, что шеи его не видать.
Рядом тощий Мурат тарахтит бестолково,
«Я клянусь! — он кричит после каждого слова.

—   Беспорядки везде происходят в империи.
Вижу — рада им наша крестьянская голь,
Послушанье забыла!.. А ну-ка, теперь ее
Ты попробуй работать заставить изволь.
На прополку крестьян я позвал, ваша милость,
И подумайте только — лишь трое явились!»

«Как тебе эта мелочь — прополка далась!
Вот что под носом делается — посмотри ты!
В Гупе нынче, на сходе застрелен был князь,
А Бармышах избит дворянин родовитый.
А в Окумах недавно усадьбу сожгли!
Правду скажем — дела у нас плохо пошли...»

В длиннополой черкеске, высокий, костлявый,
Длинный нос, словно клюв ястребиный, крючком.
Шашка слева, револьвер заряженный справа,
В разговоре все время клянется отцом.
Это — Манча, по прозвищу «Манча горячий»,
«Манча глупый» еще он зовется иначе.

«Наш мужик — скотопас прирожденный, — сказал он. —
Если скот он оставит и в школу пойдет,
То ничто уж ему не поможет! Пропал он!
И адата старинного рухнет оплот.
Верно сказано: «Если мужик возгордится —
Козья шкура ему для чувяк ***** пригодится».

Аталычеством ****** были, молочным родством,
Мы сильны, как крещеньем и миропомазаньем,
Если все это рушится, что же потом?
Все богатство свое потеряет Абхазия!
Что творится? А раньше с князьями, бывало,
Ведь крестьянство абхазское не враждовало!»

Алма — сдержанней всех в их встревожен­ном хоре,
Речь размеренно тихо течет с языка.
По привычке, видать, у него в разговоре
На старинную шашку ложится рука.
Недоучка, в газетах кой-как разбирается,
Потому «образованным» здесь он считается.

Не со всем он согласен, что здесь говорят,
Поднялся он, поспорить готов с крикунами:
«Нет, князья, что прошло, не вернется назад,
Правду молвить: крестьян озлобляем мы сами!»
«Ха! Тебя ведь плешивый Ламшац воспитал!» —
Крикнул кто-то. И Алма уж спорить не стал...

Каурбей, закрутивши усы, как рога:
«Появился злодей! И пока не найдешь его,
Не очистим владений своих от врага,
Ничего, господа, вы не ждите хорошего!
Агитатор приходит, как «слесарь простой»,
А всего бытия подрывает устой».

В эполетах начальник, — подтянутей, строже,
Чем обычно, — торжественно встав, говорит:
«Государь император, помазанник божий,
Верноподданных ценит и благодарит!.. —
Словно стадо, что речку переплывает,
Шеи вытянув, речи собранье внимает.

Вот уж в речи начальника слышится гнев,
На плечах аксельбанты трясутся, как плети.
Он усы раздувает, лицом побелев. —
Господа, за оружье! Огня не жалейте!»
Словно стадо, что речку переплывает,
Шеи вытянув, молча собранье внимает.

«Вы, Марытхва, что скажете о Хаджарате?
Арестанта отбил он и с ним ускакал!
Вы с отрядом, а он одиночка, и — нате:
Парой выстрелов он весь отряд разогнал!»
Чуть о Кяхбе послышалось упоминание,
Страшный шум поднялся в благородном собрании.

«Да, пора с ним покончить, покончить с собакой!
Затравить его, выловить! Смерти предать!»,
«Господа, чересчур мы размякли, однако,
Должен всяк свое место природное знать.
Нет! Нужна на смутьянов рука нам железная!..
Жаль Омара несчастного... царство небесное...»

«А убийца на воле гуляет лесами,
А давно бы пора его взять на аркан!» —
Крикнул Манча, блеснув налитыми глазами.
На минуту притихло собранье дворян.
Поднялся предводитель помещичьей сотни;
Люди ждут, что он нового скажет сегодня.

Он поджар, и затянут, и ростом высок,
Полы серой черкески широко откинуты.
И, похожая на покосившийся стог,
На затылок папаха воинственно сдвинута.
И закрученных длинных усов его жала
Протянулись к ушам, как два острых кинжала.

С горделиво приподнятою головой,
С величавостью некой в движеньях свободных
Он открыто смотрел. И сказал бы любой:
«Это — рыцарь, он создан для дел благородных».
Но «скотина снаружи пестра». Не смотри
На наружность: «Пестрей человек изнутри».

Встал и речь свою начал Марытхва Маан:
«Господа, вы Абхазии знатные лица!
Горячиться и спорить прилично ли нам
Из-за парня, что скот наш пасти не годится?
Не опасен один нам бродяга лесной,
С ним разделаться хватит и пули одной.

Нет, опасность не в этом... Опасность в другом:
Смута в людях. Как справиться с ней, обсуждайте,
Если вспыхнет огонь, мы ответим огнем,
Только дайте оружие, войско мне дайте!»
И дворян, что сперва не на шутку опешили,
Подбодрили такие слова и утешили.

Еще солнце не скрылось за синей чертой,
Казаки понеслись, припадая на гривы.
Впереди их — Марытхва, его вороной
Шел, в карьер порываяся нетерпеливо...

К ночи в Бзыбь из Сухуми они доскакали.
«Дело черное будет!..» — селяне вздыхали.

1958

__________________________________

*  Имеется в виду притча о попе, который не сумел укоротить палку. Он ломал ее до тех пор, пока от палки ничего не осталось.
** Дад — форма ласкового обращения.
***  Лыхны — селение в Абхазии, традиционное место конных состязаний.
****  Гурия — область в Западной Грузии.
*****  Чувяки шили из бычьей кожи, из козьей — самые плохие.
******  Аталычество — распространенный в дореволюционной Абхазии обычай воспитания детей дворян и князей в крестьянских семьях.
__________________________________

Баграт Шинкуба

СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ

Редактор Э. Франгулова
Художественный редактор Г. Кудрявцев
Технический редактор Е. Мулин
Корректор Л. Лихтарович

Подписано в печать 7/Х 1959 г.
Сдано в производство 10/Х 1959 г.
По оригиналу-макету
Бумага 84х108/64 — 3,44 = 5,44 усл. печ. л.= = 4,43+1 вклейка=4,46 уч.-изд. л. Тираж 3000 экз. Зак. 475. А-0898.
Цена 3 р. 75 к.

Гослитиздат Москва, Б-66. Ново-Басманная, 19.

Полиграфкомбинат им. Якуба Коласа
Главиздата Министерства культуры БССР
Минск, Красная, 23.
_____________________________________

(OCR — Абхазская интернет-библиотека.)