Главная » Алфавитный каталог авторов » А » Пристань

Джума Ахуба

Пристань

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

С небесной высоты падал похожий на плач усталый крик цапли...

День шел к закату, и под небом, казавшимся сейчас еще глубже, лежало обширное высветленное пространство — от моря до горных подножий. Я поднялся на всхолмок, присел на камень и взглядом поискал одинокую птицу. Летела она со стороны моря. Временами прерывала полет к горам и кружила над пустыми весенними холмами, вскрикивая зовуще и жалобно. Верно, окликала спутницу, которая одна, может быть, унеслась к предгорьям или отстала далеко позади, затерялась в необъятном просторе.

Одинокая цапля посреди весеннего чистого неба... Много чудесных преданий, легенд и сказок слышал я от односельчан об этой птице. Ее поднебесному и безмятежному парению уподобляли удачливое возвращение из далекого похода, сватанье молоденьких девушек, рождение первенца сына, которому хранить тепло отцовского очага, и нетленность духа усопшего.

Глядя вслед улетавшей птице, я вспомнил историю одного дома в селе Ашлашара. Глава семьи слыл среди земляков хорошим крестьянином. Человек это был достойный и ценил доброе слово о себе. А на него люди не щедры. «Хороший, настоящий крестьянин!» — в наших краях высшая похвала. Стало быть, живешь по чести и любишь землю, твой скот сыт и ухожен. В народе неспроста говорят: «У скотины, забитой рукой хорошего хозяина, и рана не кровоточит».

Сколько бы малодушных людей или маловеров ни покинуло село, Ашлашара и по сей день живет и здравствует, расстилаются над ней сизые дымки очагов. Потому что настоящий крестьянин, хозяин, как стоял на земле, так и стоит.

И вот еще о чем я подумал: о людях, которые живут на этой земле в мире и добрососедстве друг с другом или в затаенной вражде, недоверии, ведь бывает же и так, но все равно человеку в людях опора. И в семье, пока горит огонь в очаге, рождаются и растут дети...

Вдруг я снова услышал цаплю; она летела на закат, возвращалась. Я долго провожал ее глазами, щурясь от солнца. Белая цапля напомнила мне одинокое утлое суденышко, спешащее к родной пристани. Домой, домой! Да есть ли у нее дом, усомнился я. Что она искала у гор и почему повернула вспять?

И все-таки она возвращалась...

1

Можно подумать, в этом доме несчастье — какая-то ошеломленная суета с самого утра. И так всегда, есть дело или вовсе его нет, домашние с ног сбиваются, не присядут. Забот сверх головы, будь прокляты! Переругаются, кажется, ничто не мило. А к вечеру поостынут, забудут взаимные обиды: завтра новый день, впрягайся в ярмо, тащи вереницу домашних дел, которых непочатый край.

Вот прокричал петух, коротавший ночь на тутовом дереве, что в конце двора. Крикнул разок и умолк. Покосился на звезды и решил: еще рановато, ни к чему будоражить ночную тишину, можно подремать. Только в доме Абзагу не как у людей. Ходят по своему дому-акуаске полусонные, бормочут, скрипят половицами — тесаными каштановыми досками. Акуаска старая-престарая — дед строил.

Тот, кого нелегкая подняла ни свет ни заря, о других не слишком беспокоится. Топает, грохочет, чтоб всех перебудить. Один Абзагу, если первый вставал, тихонько выходил на крыльцо, захватив одежду. Там и одевался, будь то летом или зимой. На ветру отлетали остатки сна, холод бодрил.

А вчера он поздно, за полночь, вернулся от соседей. К тому же выпил изрядно и, как лег, сразу уснул. Аминат, которая знала, где он пропадал, всю ночь проворочалась, еле утра дождалась — не терпелось поговорить с мужем. Ревность сжигала душу. В придачу ко всему ей и огонь разводить в очаге. Она засветила керосиновую лампу, подошла к спящему мужу и присела рядом на кровать. Абзагу лежал лицом к стене. Он никогда не шумел, не скандалил, придет и ляжет... Слова от него не добьешься, точно язык проглотил.

Аминат встала и сунула ноги в башмаки. Абзагу не шелохнулся. Она оставила лампу на столе, а сама с коптилкой, прикрывая огонек ладонью и стуча башмаками, спустилась во двор, к кухне. «Что я, вон и Эсма его заподозрила! — думала она. — Заподозрила... Уже ей в глаза говорят, мол, твой отец заглядывается на соседку, вдову Каймытхан! Девочка пришла вся в слезах. Да какая там девочка, в старину в этом возрасте замуж выдавали!..»

У ног, сладко зевая, свернулся черный пес. Аминат недолюбливала его за то, что слишком подлизывался. И хозяина вечером встречал с такой радостью, будто неделю не видел: прыгал вокруг, юлил, лизал ему руки.

— Чтоб ты взбесился! — прикрикнула Аминат и пнула собаку.

Повизгивая, та затрусила к крыльцу.

Проснулась и старуха Ардушна, тетка Абзагу. И до этого сквозь сон слышала чьи-то голоса, но песий визг сжал ей сердце.

— Ну, начинается утро!

Разминая свои дряхлые кости, она села в кровати. Посмотрела на небо, видневшееся в окне. И в радости, и в огорчении первым делом она по утрам глядела на небо. Там горело ее любимое созвездие Жгараа — Большая Медведица. Одной из звезд была она сама, Ардушна, рядышком светила звезда ее милого, верность которому сохранила до старости, а третья носила имя того, кого они не успели родить. Чем старее становилась Ардушна, тем чаще забывала имя нерожденного сына, оно стиралось в памяти, как стирается монета от времени.

Между тем Аминат, вернувшись в дом, принялась разжигать очаг. По вечерам муж долго и старательно разгребал жар, собирал в кучу краснеющие угольки, а сверху насыпал золы — так он «завязывал» огонь, чтобы утром легче было раздуть. Возле очага всегда наготове вязанка хвороста. А сейчас ничего не попалось под руку, кроме нескольких полуобгоревших поленьев.

— Когда ему было! — в сердцах сказала Аминат. — Засиделся у вдовушки...

Она взяла посох, стоявший в углу, и расковыряла золу. Лишь кое-где теплились угольки. И Аминат засыпала их золой.

— Знал же, что детям в школу с утра. Трудно было дров приготовить? Где мне теперь искать? Идти с топором в такую темень...

Встала с дурным настроением, а еще и эти дрова добавили злости. Каким быть дню, если с утра дождевые тучи?

В потемках колоть не стала, бросила топор на землю, устланную сырой щепой, и пошла к дому. Все время ворчала: бог видит, ни словом не попрекала, когда сутками домой не являлся, знала, что со стадом на пастбище. Нет, зачем грех на душу брать, разве она в чем-нибудь подозревала Абзагу? Недавно стал поглядывать в сторону двора Каймытхан... Словно кто сглазил. Господи, уехать бы из деревни, бросить все...

С коптилкой она обогнула дом, слабый огонек мотало на ветру. Старый ненавистный дом! Сгореть бы ему дотла... Как приковал к этому месту, торчит под самой горой, только ослице здесь бы и жеребиться. Уехали бы, и делу конец, позабыл бы вдову! Спит себе, притащился средь ночи и будет дрыхнуть теперь до обеда... Аминат постучала кулаком в стену.

— Вставай! Или не слышишь?.. Оглох?

Гнездившаяся под крышей летучая мышь метнулась

из-за стропил. Косо промелькнули ее складчатые крылья, похожие на полы поповской рясы.

Старой Ардушне не хотелось расставаться с теплой постелью. До ее ушей доносился ворчливый голос невестки, и старуха вздыхала, недоумевая, потому что прежде Аминат такой не была. «Ах, злые языки, хоть бы они поотсохли! Судачат и судачат!»

Небо все заметней светлело, звезды поблекли. Ардушна отыскала звездочку своего суженого. За ней, как ниточкой связанные, мерцали ее звезда и крохотная — сына... Однажды шутя он сказал ей, каким именем назовут первенца, да нет, забыла Ардушна, так давно это было, выветрилось из головы...

Держа коптилку в вытянутой руке, стояла и вслушивалась в тишину Аминат. Надеялась, заскрипит кровать за стеной, муж опустит на пол босые ноги, станет одеваться. Но ни шороха, ни сладкого вздоха спросонья не раздалось из-за глухой стены.

— Эй! — окликнула Аминат, на этот раз сдержанней. — Встал бы уже, что ли... Некому дров наколоть. Эй, вставай!

Она знала, сколько понадобится терпения, чтобы сладить с упрямством мужа и уехать, навсегда уехать отсюда. Ничто другое так не занимало ее душу. Чужим стал для нее дом. Но Аминат понимала: криком, руганью делу не помочь.

Она отошла от стены и сказала почти примиренно:

— Ну ладно, лежи. Лежи себе! Приятно под теплым одеялом... А детям в школу пора. Забыл, сколько до нее добираться? Не близкий конец...

Аминат пожалела, что сгоряча дубасила в стену. Что подумает старушка! Аминат уважала тетку своего мужа, княгиней величала. Обида обидой, а как бы не догадалась, что всему виной Каймытхан-злодейка.

В редеющей предутренней мгле проступали заснеженные горные вершины. Словно отблеск снегов, стекал по склонам рассвет. Острей и прохладней становился воздух.

Ардушна слышала голоса и тех, кому время вставать, отправляться в дорогу, слышала их веселую перекличку, а то и перебранку, надо было и самой поторапливаться, помочь хоть чем-нибудь. В общем-то, можно еще полежать, никто бы не упрекнул старого человека. Одеваясь, она подумала, что невестка правильно делает — будит мужа. Разве женское дело колоть дрова? Да в такую рань? Ардушна всегда поддерживала невестку, ей было все равно, кто из них виноват. Лишь бы кончилось миром. И она умела так все сгладить, будто и виноватых нет. От одного ее слова муж и жена приходили к взаимному согласию, тотчас забывались обиды. Ах, что их обиды! Капли дождя. Выглянет солнышко... «Так вокруг них и кручусь. Тем и жива!» — говорила она, когда ее расспрашивали о племяннике и невестке.

Хлопнув дверью, на балкон вышел Абзагу.

— Огня развести не может... С утра покою никому не дает! — проворчал он.

Нынче не к месту был упрек. Знал, конечно, что дело не в дровах, а которых с вечера не позаботился. Могла бы и сама наколоть... Тут другая причина. Он туго затянул отделанный металлическими чеканными бляшками ремень, на котором в ножнах висел большой нож с белой рукояткой. Встряхнув латунную круглую коробочку, тоже пристегнутую к поясу, Абзагу проверил, не забыл ли кресало и кремень. Словно отправлялся в горы на пастбище. «А! Этот несчастный Зафас! — поморщился он, вспоминая вчерашнее. — Замучил!»

И пошевелил сильными широкими плечами.

«Ну если уж все вы проснулись, так вот вам небо и свет, а мы на отдых», — устало помигивали звезды и гасли поодиночке. Для Абзагу это самые верные часы. Особенно выручали, когда пас козьи стада на горных лугах. И время показывали, и друга ему заменяли. Вместо спичек Абзагу держал кремень и кресало, больше доверял звездам, нежели часам. Он считал, что природное надежней. Да и часы у него были, только носил их скорее для красоты. А время все равно узнавал по звездам и солнцу.

— Слава богу, князья наконец-то изволили встать! — усмехнулась Аминат. Она шла по двору, неся в подоле охапку щепы.

— Мир перевернется, если ты хоть раз печку затопишь! — ответил Абзагу невозмутимо. — Разве тебя переговоришь? В такую рань подняла... Пока развиднеется, не то что до школы, до Сухума пешком дойдешь.

Аминат присела перед очагом и принялась разгребать остывшую золу. Еще рдело несколько уголечков.

— По нашей проклятой дороге как раз дойдешь! Опять дети опоздают.

Выкатывая припорошенные золой угольки, Аминат ждала, когда муж сойдет во двор и сам займется растопкой. Исподлобья посматривала на него.

Пока был жив свекор Гуадала, как бы рано она ни встала, всегда огонь в очаге. Старик следил за порядком, царство ему небесное. Абзагу никогда к хозяйству рук не прикладывал, считал, не его это дело. Хватит того, что на горном пастбище сам себе еду готовит, возится с костром. Впрочем, бывало, и без огня обходился, всухомятку пожует, и хорошо. Как захочется, никто над ним не стоит. Аминат это знает.

Да, жена сегодня не в духе, думал Абзагу. И пришел поздно, и о дровах не позаботился. Когда с утра кто-нибудь из домашних ходит как в воду опущенный, у самого настроение портится на целый день. Надо поговорить с Аминат поласковее, нехорошо, если так и будет дуться. Конечно, он понимает, что ей нелегко, ценит ее заботу о детях, жалеет ее. И не очень-то обиделся, что разбудила, стучала в стену. Он уже простил. Да ведь и дети не одной ей принадлежат. На кого вся его надежда, как не на единственного сына? А дочь разве он не любит? Кто больше всех печется о них? Когда были маленькими, в школу провожал до самого спуска. Как бы не поскользнулись на размытой дороге, не ушиблись...

— Где же это наши ученые? — сказал Абзагу, обращаясь к жене. — Печку никогда не растопят, ждут, когда к завтраку позовут. Вот приучила их и испортила. Пусть бы сами за собой поухаживали!

Он подождал, что ответит Аминат. Первым пошел на мировую... «Конечно, — могла бы сказать жена, — дети большие, а мы все для них и для них!» И Абзагу, наверное, помог бы ей развести огонь.

— А кто виноват, что им вставать затемно, не как другим? — откликнулась Аминат. — Сунут в ранец черствый кусок — и до вечера. Еле ноги притаскивают! Ты хочешь, чтоб и уроки готовили, и дрова за тебя кололи! Как язык поворачивается...

Абзагу постоял молча, глядя в спину Аминат.

— Куда ты положила топор?

— В поленницу. Где дрова рубим. Не бойся, не проглотила я твой топор!

— А что! — засмеялся Абзагу. — Конь Абрскила, говорят, и железо жевал. — Это он к слову, шутя.

— Спасибо, что хоть с буйволом не сравнил. Спрашивает: где наши ученые? Я одна должна знать... Сам-то где по ночам шляешься?

Получилось резковато, да что поделаешь! Поздно сворачивать, теперь так у них и пойдет; — слово за слово. Она стояла над .пламенем очага и подбрасывала щепки. Огонь освещал ее лицо.

— По-твоему, я без дела хожу? Разговаривали о Зафасе. Несчастный он человек...

Абзагу решил не обращать внимания на колкость жены. Да и не особенно верил, что подозревает. А они всю ночь грызли ее, подозрения, сна не давали. Ну в чем, в чем может заподозрить его, когда и себе-то до конца не открылся? Заметила в нем перемену? Что он сделал такого?

— Если этому Зафасу нечего есть-пить, так найдутся люди, накормят и без тебя. Ты при чем? — обиженно сказала Аминат. Она терпеть не могла беспомощных. Как это человеку, у которого руки-ноги целы, стать последним побирушкой? Шатается по селу туда-сюда, авось кто сжалится да накормит... Зафас вызывал в ней брезгливость, хотя не раз приглашала на кухню и кормила. Однажды, поев, он сказал с улыбкой: «Милая Аминат, спасибо, дай мне бог раньше тебя умереть! Заверни во что-нибудь немного мамалыги и кусочек сыру. На ужин мне хватит». Добродушная улыбочка — вот и все, чем он был богат. «Дай тебе бог долгой жизни», — ответила Аминат. И сделала вид, что не расслышала просьбы. Собрала со стола остатки мамалыги, кинула псу. «Извини, дорогой, что не смогла достойно принять, — сказала как ни в чем не бывало. — Пусть и собака полакомится, может, на что-нибудь пригодится».

На хорошие слова и она не скупилась.

— Спрашиваешь, я при чем? — удивился Абзагу. — Да Зафас уже по другим поселкам ходит, подаяние клянчит. Позорит нас! Говорим ему, не таскайся по чужим деревням, сиди дома, как все нормальные люди. Как-нибудь поможем.

— Пусть помогает кто может. А ты чем, если не секрет?

У тебя амбар ломится, коз без счету? Да тебе самому надо помогать — вот как понял Абзагу ее слова. Не без издевки, не без упрека сказала...

Он резко повернулся и шагнул к двери. Сейчас возьмет топор, будет колоть дрова, пока не остынет обида. Прав он или не прав, но какой толк во взаимных попреках?

Остановившись у порога, он окинул взглядом посветлевшее небо.

— Значит, я вроде бедняги Зафаса? Ни кола ни двора — нищий?

— Не злись, правду говорю. Из чего нам дать этому побирушке? Насыпать мешок фасоли? А может, и козленок отыщется? Не будем считать, сколько ушло на отцовские похороны, поминки... Сколько долгов. Ты лучше посмотри, много ли в амбаре кукурузы осталось? «Ни кола ни двора!» Интересно, что запоешь, когда в доме кончится мука? Не могу же я своих детей впроголодь держать из-за какого-то Зафаса. «На, миленький, возьми последнее, только по деревням не ходи!» Есть сельсовет, колхозное правление... Он голодает! Да ему лень нагнуться. Придумали ерунду: «Давай выручим беднягу, сложимся миром!» Как в старину... И вы об этом до полуночи говорили? Ну и ну!

Абзагу не услышал насмешки в голосе жены, он шагнул за порог, сердце сжали слова: что будет, когда не останется и горсточки муки?

Повязав голову черной косынкой, с крыльца спускалась Ардушна.

— Аминат, радость моя, дай я тебе помогу!

Нет, она не знает об ее утренней размолвке с мужем, спала, ничего не слышала. У близких людей всегда найдется о чем поспорить. Погорячатся, остынут. Ей и в голову не приходило, чем для этой семьи обернется нынешняя, пустяковая вроде бы ссора. В глубокий колодец с чистой родниковой водой упал замшелый камень — вывалился из кладки, непрочно держался...

— Ничего-ничего, я одна управлюсь, — ответила Аминат, щурясь от огня. Она смотрела на огонь и не видела его.

Старая Ардушна почувствовала: недоброе встало между Аминат и Абзагу. Возвращаясь к себе, сгорбилась, как под тяжестью. Поднялась на балкон и вновь прислушалась: не угомонились ли? Что говорить, и у горной серны печалится душа, не то что у человека! «Расстроилась, так это пройдет, — думала она про Аминат. — День поссорит — ночь помирит».

На восточный край неба наплывала утренняя синева. Как дым, растворился в воздухе Млечный Путь. Звезды, взявшись за руки, уходили на ночлег. «Он впереди, я за ним, — с тихой усмешкой шептала Ардушна. — Держу за ручку нашего малыша». Иногда воспоминании о прошлом вызывало только эту усмешечку — над собою, над собственной жизнью.

— Может, тебе помочь? — спросила она, входя в комнату, где они спали вдвоем с Эсмой. Всегда это говорила. Доброе хотелось сделать... С того дня, как девочку отняли от материнской груди, взяла Эсму к себе. Та и выросла на глазах у Ардушны. Окончит школу, выйдет замуж, и опустеет комната... Ардушна так привыкла к девочке, что казалось: ее плоть.

— Это ты, нанду? [1] Знаешь, меня похитил волк! — засмеялась Эсма.

— Ой, будет тебе! Язык прикуси.

— Правду говорю. Приснилось.

— Пошли тебе бог приятных снов! А то волк... Как же он приснился?

— А шла я по дороге и очутилась в лесу. Такой темный, глухой. Устала... Он подбегает и говорит: «Садись ко мне на спину, я тебя отвезу». А я хоть бы чуточку испугалась! Вскарабкалась на волка и сижу, прямо как на коне. И вот едем мы, едем... Тут я и проснулась. Куда бы он завез, если бы не проснулась? Нанду, а если бы вдруг откуда ни возьмись Нарджхиоу? [2] Похитил бы меня!

Эсма расчесывала волосы, запустив в них растопыренную пятерню. Пальцы длинные — вместо гребня. Откинула волосы за спину и крепко-крепко обняла нанду. Сестру деда они с братом называли «нанду» и верили, что родная бабушка. А потом называли уже по привычке. И ту любовь материнскую, которую ей не довелось изведать, Ардушна перенесла на внуков своего брата.

— Эдак ты задушишь меня. Пусти, глупенькая!

— Нанду, а ты думаешь, я оставлю тебя одну, если выйду замуж?

— Конечно, не думаю... Детей твоих буду нянчить. Ну и мысли у тебя — уже о замужестве!

— Это ты виновата, что я с тобой так разговариваю.

— Да, посадила себе на голову... Смотри, кончится мое терпение, отшлепаю!

— Ты же меня любишь! Нанду, на второй день, как выйду замуж, ко мне переедешь. Заранее приготовься!

— Сперва школу закончи, моя радость. Я вот как слепая хожу по белу свету. Даже письма прочитать не могу.

Эсма постучала в стену и крикнула:

— Саид, вставай, пока шею не намылили! Забыл, что тебе в школу, бездельник?

Учила его уму-разуму, словно была старшей сестрой. Саид обижался: «Чего ты все наставляешь? Ты на сколько моложе? Вот и веди себя как полагается... Можно подумать, я всего только и умею, что фасоль лущить!» — «Стой смирно, не вертись! — перебивала она, поправляя на нем фуражку или ворот рубахи. — Что из того, что ты старше? Это не твоя заслуга. Зато я выше ростом. Ну, скажи, кто из нас выше? — говорила она, привстав на цыпочки и раскачиваясь перед ним, как стебелек. — Тебя и в школе знают только как брата Эсмы!»

Ростом она действительно не уступала старшему брату. А вот насчет последнего... Среди сверстников не так уж он был незаметен, Саид. Братом Эсмы никто не называл. Но, конечно, сестру знали больше. И если она лукавила, то самую капельку — на нее заглядывались, провожали восхищенными глазами. Она это чувствовала, гордо вскидывала головку. И с парнями держалась на равных, за словом в карман не лезла. Саид же был тихоня, молчун. Редко удавалось вывести его из терпения... По тогда уж спуску не давал!.. Сестре доставляло особое удовольствие заботиться о нем — так они устроены, женщины...

— Честное слово, не дом, а базар какой-то! — недовольно, басом сказал Саид. Голос был слышен и на крыльце. Вскочив, радостно залаяла собака. Она больше всех любила Саида: утром провожала в дорогу, вечером встречала.

2

Когда Эсма и Саид собрались в школу, настолько рассвело, что можно уже прицелиться из ружья, сказал бы охотник.

У Эсмы большая часть времени уходила на расчесывание волос. Густые пряди свисали ниже пояса и делали ее старше. Абзагу любовался дочерью. Но однажды поймал себя на том, что смотрит на нее с каким-то новым, щемящим чувством... «Боже ты мой, такие же волосы, как у Каймытхан! — поразился он. — Такие же!» Грешно было смотреть на дочь, а видеть... И он перестал по утрам заглядывать в ее комнату.

Как-то Аминат сказала — ей надоело каждое утро подолгу причесывать Эсму: «Слушай, давай их отрежем! Возишься с ними, чистое наказание!»

Абзагу испугался: с ума она сошла? А может, ей тоже Каймытхан мерещится?..

Он наколол дров и отнес на кухню. «Из-за них целое утро кричала? На, успокойся!» — говорило его нахмуренное лицо.

За всю совместную жизнь так повздорили они, пожалуй, впервые. Были и прежде размолвки, но быстро забывались — хлопоты по хозяйству, дети, работа... Не оставалось времени на разговоры с глазу на глаз. И каждый знал, что ему сделать сегодня, что завтра. Каждый шел своей будничной дорожкой. И вот оказалось, что в один день все может перемениться!

— Ну что ты стоишь как вкопанный? — сказала жена. — Не видишь, дети уже собрались? — И прикрикнула: — А вы что уставились и ни с места?

— Собрались, и слава богу. Радоваться надо, что собрались. — Абзагу оглядел гибкую плотненькую фигуру жены. — Ты еще молодая, в соку, да и я не жалуюсь на здоровье. Дети выросли, скоро и школу закончат. Грешно не выпить в их честь с утра пораньше! — Абзагу достал из шкафа графинчик крепкой, выдержанной чачи. — Перед уходом зимы дни холодные...

Абзагу нес что в голову взбредет. Детям он не позволял ни капли спиртного. Шутил, и темное облачко, легшее на душу Аминат, стало понемногу рассеиваться.

— Мне их проводить? — спросила она, изменив тон.

— Зачем? Давай уж до школы доведу. Сам сяду за парту! — засмеялся Абзагу. — Ах ты моя умная, хорошая, решила неуча в школу определить?

С каждым его словом облачко все больше и больше светлело.

— Сами перейдут мосток. Вон какие вымахали! Теперь им не нужен провожатый.

— Под утро был дождь. Тебе откуда знать — «пал как убитый. Сыро, не дай бог, поскользнутся...

— Ты знала Гуджуа Гедлача? Царствие ему небесное... Так вот он думал, что его буйволица никогда не состарится, и кликал ее, будто она все еще телка: «Батиа, батиа!» А однажды глядит, она и встать не может.

Абзагу намекал на то, что дети выросли, а жена все считает их малышами.

Чем нынче заняться: подпереть ограду вокруг кукурузного поля или срезать сухие стебли? За что взяться в первую очередь? Перед работой он всегда что-нибудь делал по хозяйству. «А то и до Зафаса докатишься!» Он выловил из пачки сигарету, не спеша размял.

— Не годы старят, а лень, — сказала Аминат. — Этот и будущий год еще походят, а там прощай и школа, и мать с отцом. Что нам здесь делать, спросят.

Она не скрывала, что была бы этим довольна.

Эсма дошла до ворот. И вдруг вернулась.

— Мам, нам с Саидом нужны деньги. Старшие классы на праздник собирают.

— Что еще за праздник выдумали? — не поверил Абзагу. — Праздник... У нас в доме ржавой копейки не найдется!

— Есть у меня пятерка, — вспомнила Аминат. — Может, дать?

И старушка Ардушна заторопилась — она даст хорошеньким своим, у нее найдется.

Тут Аминат опять заворчала:

— Ай, ни о чем не хотят думать! С долгами никак не расплатимся, а им вынь да положь! Слушай, проводи их все же... Хоть через мост.

— Не утонут! Они друг дружку за волосы вытянут! — Абзагу показал, как это делается, будто мокрого котенка поднял двумя пальцами.

Аминат вздохнула и отвернулась.

Взяв кувшин, Ардушна поплелась к ручью. Там она ополоснет посудину и подставит узкое горлышко под струю. Обеими руками поднимет тяжелый кувшин и поднесет к устам человека, с которым никогда не расстается в мыслях: «Если тебя нет в живых, так испей на том свете родниковой водицы вместе со мной». Отольет из кувшина, смочит землю у своих ног и сама сделает глоток. Затем взглянет на небо. Но па утреннем небе уже не будет звезд...

А Аминат, не переставая ворчать, будет думать о детях, которым приходится рано вставать, тогда как другие еще видят сладкие сны. И после школы им долгая дорога. Вернутся усталые, голодные...

Абзагу догадывался, о чем она думает. Обо всем этом они много раз говорили. И всегда Аминат прибавляла к своим горьким словам, что, если б не проклятая дальняя дорога, и Абзагу учился как следует, вышел бы в люди. Но что поделать. Так уж сложилось. Школа рядом с правлением колхоза, в самом центре Ашлашары. А они на краю села... Когда их отцы и отцы их отцов забили здесь первый кол, избрав место для жилья, то, конечно, не подумали, что далеко от школы. По воскресным дням ходили в церковь, от которой сейчас одни стены с пустыми оконными проемами, почерневшие, как после пожара... Пока не дорвались до нее руки рьяного Кинтыша, стекались сюда богомольцы замаливать грехи. Зажигали свечи и, помолясь всевышнему, возвращались. «А стемнеет, вновь принимались грешить», — усмехался Абзагу.

Утренние сумерки, как туман, висели над полем. Спозаранок выходили в поля те, кому не спалось или кто торопился покончить с делами. А то и чтоб не слышать домашней утренней перебранки, из дому долой от вечных дрязг, суеты.

С мотыгой на плече Абзагу дошел до своего участка, расположенного на косогоре. Как шеренги солдат, торчали голые кукурузные стебли. А раньше, как соберут урожай, скормят скоту самые молодые, сочные, Гуадала с мотыгой отправлялся в поле, срезал остальные. «Иначе все соки из земли высосут, как пиявки!» — говорил он. Укоряя себя, Абзагу думал, что со смертью отца все в хозяйстве пошло вкривь и вкось.

Внизу под косогором протекал ручей. Он был невелик, но своенравен. Не угадаешь, когда взбаламутится и зальет берега. Утром перейдешь, прыгая с камня на камень, а вечером и переброшенного через него бревенчатого мостка не видать, все под водой. И шумит этот ручей так, что слышно — особенно по утрам — чуть ли не во всей Ашлашаре. Дескать, не бойтесь, люди, никуда я не делся! В его берег упирался край кукурузного поля. Да, не мешало бы подновить изгородь. Но пока рановато: если срубить дерево, в котором бродят весенние соки, заменить гнилой кол в заборе, того и жди, пустит побеги.

Он одним взмахом мотыги срезал стебли, корнями намертво вцепившиеся в землю. Не корни, а когти горного орла... Из-под лезвия мотыги брызгал сок. Осенью хороший был урожай. Абзагу пришлось попотеть, только много ли сделаешь в одиночку? И вспахать, и засеять, и прополоть, и урожай свезти, чалу [3] убрать! Последние годы отец еле ноги дотаскивал на поле. Садился где-нибудь в сторонке и смотрел, горбясь, сложив руки на посохе.

Ни одно дело не обходилось без отцовского участия. Как говорят, всегда брался за тяжелый конец бревна... Ну а со временем, конечно, вся тяжесть легла на плечи Абзагу, и незаметно это произошло. Поменялись местами отец с сыном. Но в старости отцу стало и легкое не под силу. Он говорил:

— Мне только посох держать, дад [4]. Спину не выпрямлю, чтоб на небо поглядеть... Пусть теперь твой сын тебе помогает. Я свое поднял, что было по плечу, сделал, что смог. Никто меня не попрекнет.

Ни сожаления, ни обиды не было в его голосе. Сказал что есть. Вроде «солнце встало», «солнце зашло».

— Ты посиди во дворе, отдохни, — мягко отвечал Абзагу. — Я и один управлюсь.

— Пугалом сидеть? Отгонять ястребов?.. Хочу посмотреть на тебя. Смотрю и как будто сам работаю! Думаешь, сердце стареет у человека? Нет, дад, не сердце, а колени. Кажется, встал бы да пошел в эти горы, поохотился... А на самом-то деле мне теперь и до мельницы не дойти.

Вспоминая отца, Абзагу удивлялся и печалился: «А ведь не так давно на себе таскал мельничные жернова!»

Он шутил иногда:

— Наступит лето, поведу тебя в горы. Там ты сразу помолодеешь!

— Осел не станет лошадью, побывав в горах, — смеялся отец через силу. — Хоть сто раз отведи, молодым мне уже не быть. Меня, дад, не горы теперь ждут, а старушка, мать твоя. Заблаговременно готовится к встрече. Приду к ней, и запируем вдвоем. Так запируем, что наши веселые голоса здесь услышат!

Гуадала подтрунивал над своей немощью. И те, кто хорошо знал его, говорили: «Счастье — вот так встретиться со своей старостью».

...Небо затянуло серыми облаками. Лишь над горами оно утренне голубело, и солнце сверкало на снежных склонах. В долине, в межгорье еще не поднялась молодая трава. Сырая, голая лежала земля. Время, когда зима на исходе, для скота самое гиблое. Кормов чуть-чуть, а вольные еще не подошли. Тощает скотина. Издавна держали в Ашлашаре помногу всякой живности: и крупный, и мелкий скот, и лошадей. В каждом дворе было в достатке, а то и сверх. А за несколько последних лет, к нынешнему году, впятеро сократилось поголовье: перемудрили местные власти, свертывая животноводство в горных районах, дескать, неприбыльно. Семья Абзагу осталась с одной дойной коровой. «Хорошо, сами живы-здоровы», — говорила Аминат, когда возвращалась домой с полупустым подойником.

Старуха Ардушна с самого рассвета маялась, не находилось для нее полезного дела. Видела, как ушел в поле Абзагу, как ушли ее внуки; в доме и во дворе тихо стало. Она вынула из табакерки самокрутку, взяла перевернутый сушившийся подойник. «Вот и помогу, — думала она. — Вот и будет все слава богу!»

Они встретились посреди двора — старуха с невесткой. И молча постояли, глядя в глаза друг другу. Между этими женщинами никогда не было взаимных попреков — боялись, как бы, не дай бог, не поссориться. Каждая знала, однако, что рано или поздно их отношения изменятся, не быть вечному миру, очень уж разные люди.

— Могла бы я подоить, — сказала Аминат, не особенно этого и желая.

— Я сама, нан. А ты иди к мужу, помоги... Господь тебе зачтет.

Смешно, где слыхано, что господь бог засчитывал жене помощь мужу? Но всяк по-своему толкует одно и то же. Старухе хотелось, чтобы ее племянник с женой за общей работой забыли недавние обиды, пришли бы вместе домой, вместе сели бы за стол.

Аминат улыбнулась. Но улыбка тут же погасла. Как ни корила себя за несдержанность, более того, как ни старалась не думать о той женщине, которую ненавидела, терзая свою душу, слова Ардушны о мире и ладе семейном сызнова растревожили, на миг сделалось страшно...

Она отыскала и надела старый фартук, не спеша, дожигая в себе злую тревогу, двинулась в сторону поля. Стала подбирать и сносить в кучу срезанные стебли.

Несколько раз Абзагу пытался разговорить жену. Но не вышло. Она молча носила тяжелые, набрякшие влагой стебли и не поднимала головы, повязанной серым шерстяным платком. Видя, что его попытки напрасны, замолчал и Абзагу. Но вдруг она выпрямилась, швырнула под ноги охапку стеблей и вырвала из себя — точно патрон из патронташа:

— Хватит! Уедем отсюда... Не могу больше!

Выкрикнула в отчаянии, и в глазах померкло. Казалось, земля покачнулась и горы осели, покрытые почему-то черными сверкающими снегами. Абзагу оперся о мотыгу, навалившись по-стариковски всем телом, как на посох. Плечи вздрогнули в коротком смешке. Он с силой поднял и опустил мотыгу — под самые корни врубился. И пошел крушить наотмашь. В эту минуту он про все забыл: не было ни жены, ни утреннего поля, а была ночь, ночь перед атакой, и на рассвете они пойдут... Он думал тогда, что в лоб им не отбить перевала, даром полягут, не поможет никакая отвага... надо по тропам, в обход, наверно, и ротный о том же ломал свою голову, получив приказ, и надо ротному показать, откуда ударить надежней...

Слова Аминат были как выстрел в спину. Он был не готов, она это знала. И потому, собираясь высказать наболевшее, всякий раз пугалась сама себя. Вечное хождение вокруг да около! Такое чувство, словно, не вставая, просидела у постели тяжко больного. Измучили стоны, капризы, бессонные ночи, и, когда переполнилась чаша терпения, пришла наконец смерть-избавительница. И не горькие слезы по усопшему, а вздох облегчения! Свобода! Радостные, кощунственные слова рвутся с занемевших губ...

Только позже спохватываешься: что ж ты наговорила! И со стыдом жалеешь о сказанном.

Нет, неужели не понимает, что она, его жена, с кровью отрывает себя от этих мест? Сколько ее пота здесь пролито! Или обо всем этом надо говорить словами? Чтоб он понял... Понял, как трудно ей бросать дом, землю, с которыми сжилась, полюбила?

Ни он, ни она больше ни слова не сказали друг другу. Облака наискось пронизывало солнцем, повисшим над хребтом. Земля выдыхала пар, он клубился, как над котлом, который только что сняли с огня. Отдыхая, положив руки на черенок мотыги ладонями вверх, Абзагу смотрел на жену. Она торопливо подбирала нарубленные стебли, складывала в фартук, словно кукурузные початки. Абзагу поправил выбившуюся из-под пояса рубашку. Влажный ветер дул со стороны моря и холодил спину. Донесло гудок парохода, как из ущелья. В юности, услышав пароходный гудок, Абзагу бегом взбирался на холм. Оттуда пароход казался маленьким-маленьким, не больше птички...

Он тряхнул головой, словно отгонял назойливую осу.

Мотыга на длинной ручке поднималась й падала. С сырым чавканьем валились кукурузные стебли. Как вкопанная стояла Аминат, уронив руки, смотрела на взлеты и падения мотыги. Теперь она наблюдала за мужем и ждала, что же он скажет.

Как волы в одном ярме, изо всех сил волокли они свой плуг. Равная тяжесть тому и другому, ни на каких весах так не отмеришь, как общим ярмом да железной цепью, к которой прикован плуг. Они и делят воловий труд пополам. Хорошо, когда по ровному идти. А в гору? Кто обессилел раньше, тому и первый кнут.

— Молчишь? А я другого выхода не вижу, — сказала Аминат. Ее руки примерзли к стеблям. Земляной, мертвый холод шел от них, и Аминат содрогнулась. Перед сном каждый вечер она мыла руки теплой водой и сывороткой, натирала какими-то мазями. Возилась подолгу, с усердием. Женщины считали ее щеголихой. Аминат, и верно, любила приодеться, пройтись по селу у всех на виду — плечи развернуты, грудь вперед...

Резко вскинув голову, Аминат добавила:

— Хоть лоб мне размозжи своей мотыгой, не отступлюсь! Натерпелась, и хватит! В сраме и позоре жить не хочу. И не буду. Лучше уедем!

Вот и рухнуло дерево, выросшее над обрывом на вихревых ветрах. Скрипело натужно, раскачивалось и не устояло. И ветер стих, улегся, сокрушив преграду на своем пути.

Абзагу молчал, как воды в рот набрав. Гнев и отчаяние его душили, он не обернулся, даже мельком не взглянул на жену, будто ее тут и не было.

Аминат то жалела его, то охватывал страх, и она искала в себе ласковые слова, чтобы смягчить жестокость произнесенных. Но не находилось их, этих жалостливо-ласковых, покаянных слов! Сгорели, унеслись черным дымом... Господи, кто бы мог понять ее, кто другой, как не он, знавший ее, угадывавший по одному дыханию? «Что же мне делать? — спрашивала она себя, мысленно обращаясь и к мужу. — Думаешь, моя прихоть? Даст бог, и ты выпутаешься из этой чертовой западни. А дети! О них душа не болит? Наконец и они свет белый увидят!»

Абзагу должен был ее понять и согласиться с ней.

За последние два года столько перенес невзгод, столько бед свалилось, что стал похож на человека, о котором говорят: «Споткнулся утром — спотыкаться весь день». Об одних его бедах была вся округа наслышана, о других, думал, только он знает. И тут просчитался! Твоя тайна на языке у людей. Покуда не развязались языки, придерживают их за зубами, но кто такому молчанию вымерял срок? Порой казалось — он сам себе судья. Из этой земли вырос, вон как та яблоня, что в огороде стоит. Или родник возле дома — пробился из земли-матери и поит людей... В одиночку коротая летние ночи на пастбище, думал: как распутать захлестнувшийся узел, с достоинством жить среди людей?

Лезвие мотыги ушло в землю, надрубив кукурузный стебель. Абзагу осторожно потянул за ручку — точно в слепом взмахе задел корни плодоносного дерева. На мотыгу налипли сырые комья. Может, правду говорят, что когда-то здесь бушевало море, разлилось до горных вершин, а потом отступило и, отхлынув, оставило лишь мертвый камень. Тысячи лет прошло, прежде чем этот камень оброс землей...

В середине кукурузного поля торчало одинокое дерево, ствол обвило виноградной лозой. Сорт назывался «афрангул». Другой бы не прижился, убили бы холода. Абзагу приглядывал за корнем, виноград был ухоженный. И, сердито щурясь на голые ветки — все листья посрывало ветром, — Абзагу словно в свидетели призывал дерево: смотри, какую чушь городит женщина!

С ветки на ветку перелетала сойка и кричала хрипло, будто в нее швыряли камнями.

— Зловредная птица! Будь проклята, откуда она взялась? — громко, так, чтобы слышала Аминат, сказал Абзагу. — Жаль, ружья не захватил!

Аминат не захотела услышать. Не до пустых разговоров. В этом она походила на мужа — от тяжелых дум спасалась в работе. И одолевала себя.

Сойка сорвалась с ветки и скрылась за косогором. Обиделась на проклятие человека, который усердствовал на мокром поле. Он еле переставлял ноги, грязь густо облепила сапоги. Бугорки земли над срезанными стеблями напоминали крохотные муравейники. В воздухе висела сырость, пахло сгнившими травами.

— Дня через два поле бы подсохло. Тогда и стебли сожгли бы, — сказала Аминат. — Да ты разве кого послушаешь? Что-то я не замечала раньше, чтоб был таким расторопным. С места не сдвинуть... Скорее камень столкнешь! Что это вдруг загорелся? Других дел нет? Ходи тут по грязи, надсаживайся...

Вот так она загладила свою недавнюю резкость. Нет, не сдержалась... Терпела, пока была молодой и любовь их была молода. Из-за нее, из-за любви, терпела, из уважения к мужу. А потом, когда пошли дети, ради них. Терпела сколько могла, чтоб и люди, которым все безразлично, не ткнули в нее пальцем... А сейчас перевела разговор на мокрое поле: можно подождать. Но один бог видит, чего это ей стоило — пустяком прикрыть свою боль, свою обиду!

Усмехаясь, Абзагу спросил:

— Ты помнишь Дыргуна Чанбу?

Аминат знала, покуда не ответит, слова от него не дождется. И стояла, прижимая к себе охапку грязных стеблей, как мать с младенцем на руках.

Когда упрется один вол, что останется другому? Конечно, сделает то же самое. И встанет плуг, зарывшись лемехом в борозду.

— Ну, говори-говори! Очень мне нужно помнить! — сказала Аминат, хотя уж кого-кого, а Дыргуна Чанбу помнила хорошо, он жил неподалеку от них. Когда перебралась в село, это был глубокий старик, без посоха ни шагу, а сядет, заговорит, согнется в три погибели и посохом подопрет седой подбородок, будто ветку яблони, отягченную плодами.

— Знаешь, что он говорил каждый раз перед тем, как выйти в поле?

«Видно, неспроста он про этого Чанбу», — подумала Аминат.

— Возьмет горсть кукурузных зерен из миски, повернется к востоку и скажет: «О, мой бог, сотворивший меня, молю, чтобы все так сбылось: пусть осенью помрут все мои родственники, а урожай пойдет на мамалыгу их помянуть!»

Аминат перебила:

— Знаю, слыхала! От тебя же самого.

Дыргун Чанба... Богохул! Но, верно, у всевышнего уши заложило. Ни разу не внял голосу смертного! Вместо похорон и поминок каждую осень у Дыргуна или прибавка в семье, или свадьбу играют.

— От меня, говоришь? — Абзагу удовлетворенно кивнул. — А вот я не могу взять со старика пример. Чтоб все повернулось наоборот. Одному счастье, другому горе.

— Я не к тому, чтоб сегодня все бросить и куда глаза глядят. Обижаться нечего. Подумаешь, сам скажешь, что я права.

Абзагу перехватил ручку мотыги и крепко сжал, словно опасался, как бы не вырвали по дороге. Опустив голову, он пошел к краю поля.

Мутными глазами смотрело солнце из-за облаков. Они медленно тянулись в сторону гор — гонимые ветром пестрые птичьи перья... И воздух был таким же пестрым: дуло холодом, промозглостью, а то вдруг набегала теплая струя неизвестно откуда. Весна трудно прокладывала себе дорогу. Еще долго будет лежать снег в ущельях.

Ардушна встретила племянника, качая головой, вздыхая сочувственно.

— Что случилось, дорогой? На тебе лица нет!

— Спроси у невестки, она скажет! Опять за свое: «Уедем отсюда!» Еще при жизни отца задумала. Старая песня. Погоди, теперь вовсю запоет!

Он нашел на кухне холодную мамалыгу, стоя поел. Когда выходил за калитку, жена навстречу. Тащилась, шлепая галошами. Были не по ноге, велики.

— Куда ты, сварю мамалыги, свежей поешь! — крикнула вдогонку. — Успеешь в свой колхоз, никуда не денется. Слушай, я сегодня думаю в город съездить, к сестре.

Он не оглянулся, махнул рукой: делай как хочешь.

Аминат растерянно соображала, что бы это значило. Не поговорку ли вспомнил: «Споткнулся утром — спотыкайся весь день»? Кто только ее придумал? Да сиди себе дома, и никаких хлопот!.. Уж она-то, Аминат, целый день спотыкаться не намерена. А упрямому и непогода не указ. Умный скажет: нынче с утра ветер с моря — быть, значит, дождю. Куда идти? Упрямый же потащится — людям на смех и себе на горе.

Старая Ардушна была во дворе, слышала, что невестка в город собралась. Не новость. Часто ездила к сестре, оставалась и на ночь. А на этот раз, почувствовала, не просто навестить.

Когда Аминат и ей сказала, что хочет поехать, старушка ни взглядом, ни словом не выдала подозрений.

— Езжай, нан, что может быть лучше — родственников проведать. Езжай!

Абзагу хоть не поддавался жениным уговорам, да, видно, недолго так будет. «С кончиной брата все в доме неладно. А ведь без него ничего не решалось... Еще и трава на могиле не выросла!» — сокрушалась Ардушна. И спросила:

— Это правда, нан, что мне Абзагу сказал?

— Ай, сколько можно жить в этой берлоге! Поеду, поспрашиваю людей, где найти место поближе к городу.

— Абзагу не согласится... В город засобиралась, а он что?

— Ты не слыхала? От него дождешься путного слова! Махнул рукой и пошел. Мол, как знаешь.

Старушка мягко коснулась ее плеча.

— Радость моя, а может, не поняла ты его? — впервые осмелилась возразить невестке.

3

Выйдя за ворота, Абзагу зашагал вдоль косогора. Ни одного дельного поля не было в Ашлашаре, скачек не устроишь, сплошь овраги, откосы... И к соседу не попадешь, если напрямик. Под самые горы занесло, живут на краю света! «Что нового в Апсны?» — спрашивали, когда кто-нибудь с низовий к ним заезжал. В шутку, но, конечно, и с гордым видом: горцы они! Хотелось показать свое превосходство. Кто больше чтит обычаи старины, как не горец! Они и есть истинные абхазцы. Не то что жители Ачамхары, приморского села, к которому теперь приписали всех ашлашарцев. От поселка до нового центра вдоль Чагира верхом и за два-дня не доехать. Километров выйдет не меньше полутораста, попетляй-ка узкими тропами! Издревле мерилом состояния здесь скот считался. В первую голову козы. Не было двора, где бы их не держали. Козы — главное богатство.

Строились ашлашарцы по склонам холмов. К подножиям не спускались и на самый верх не решались подняться. Мало того, что забрались высоко, горы кругом, они свои акуаски ставили на подпорки, словно хотели еще выше залезть. По старой традиции — все окна глядят на дорогу. Как глаза на лице. Из старины пошло, когда отбивались от многочисленных недругов: надежней себя чувствовали — крепкая стена за спиной.

Где поровней, соседи старались поставить жилье невдалеке друг от друга. О таких говорят: разделили очажную цепь, как родные братья [5]. А чаще со своего двора не разглядеть, что в чужом, далековато. Со временем к этому привыкли. Но осенняя темень гостю не помеха. Если какая-нибудь новость — за день облетит село. В самом дальнем дворе услышали, что Абзагу сказал на собрании, когда присоединили к Ачамхаре! Иное дело, как отнеслись. Он досказать не успел, а покатилось, как шум снежного обвала...

«Рано еще, куда торопиться! — подумал Абзагу. — Кликну Тамела, по пути поговорим».

И, перейдя дорогу, направился к воротам соседа.


— Тебе-то, Ардушна, это не к лицу! Да и какой толк? Напрасно нервы себе треплешь. Сколько его ни ругай, он свое будет гнуть, — сказала Уарчхан, соседка.

Они сидели, покуривая, на бревне, валявшемся при дороге. Здесь старухи встречались по утрам и вечерам. Ардушна приходила с восточной стороны, подбадривая хворостиной свою единственную корову. Уарчхан брела навстречу, гоня перед собой коз. Потом козье стадо и корову вместе заворачивали к косогору.

— Сказано: не рой яму ближнему, сам в нее попадешь!

— Вон какой дуб вырос посреди сельсоветского двора! — напомнила Ардушна. — Сколько уж лет, как его посадил Гуадала? Пришел с молодым саженцем, а Гуадалу на смех: чего без лопаты? Он кинжал из ножен...

Уарчхан согласилась:

— Да, кинжалом вырыл ямку под саженец.

— Была бы у Киптыша хоть капля совести, господи! Рассядется под дубом в тенечке, и душа спокойна...

— Кто про себя скажет, что бессовестный? И этот не скажет. У таких память короткая.

— Верно, ох, верно, соседка!

Ардушна, кажется, всю жизнь не снимала траура: одного потеряла до войны, другого отняла война. А совсем недавно новая печаль, новые слезы. Вот и получается, что всю жизнь. И уже привыкла.

— Уарчхан, милая, — пожаловалась Ардушна, — я все молчу и молчу, боюсь людей словом обидеть. А меня бездушной считают! Так и уйду на тот свет.,. Была бы на собрании, когда Кинтыша в Ачамхару переводили, сорвала бы с него личину! Показала бы, какой он на самом деле!

— И только навредила бы своему племяннику. Сколько в колхозе сменилось председателей! А Кинтыш по сей день на посту... Председатель сельсовета! Что это ты, Ардушна, все про него да про него? Не в гости ли заходил?

— Знаешь ведь, из-за чего они с покойным братом не поладили.

— То ли сад, то ли мельница... Не помню, из-за чего. Гонялись друг за другом. Жили, как кошка с собакой.

— Говоришь, у него память короткая... Как же! Теперь и Абзагу не дает покоя, на нем вымещает злость. Такого один раз обидишь, всю жизнь будет мстить! А новый наш председатель колхоза, слышала, неплохой человек.

Ардушна задумалась. Односельчане, разговаривая, прошли мимо, поздоровались. Ардушна ничего не видела и не слышала.

— Вот взяла и махнула в город, будто других и дел нет! — проговорила она. — Что затеяла? Вернется, видит бог, не смолчу!

— Так, милая, так! Не надо молчать! — подхватила Уарчхан и подсела поближе. — А чего это она в город поехала? На уме у нее что? От меня-то уж не таись.

Сдула пепел с цигарки, оглянулась по сторонам. И, собрав лицо в мелкие морщинки, снова припала к своей соске, затянулась, выпустила дым, помахивая ладошкой. Уарчхан курила давно, но остерегалась на людях — оговорят. И больше всех Кычу опасалась — человека, в возрасте весьма почтенном. А тот и сам курил, и у стариков поощрял это занятие. За разговором, бывало, поднесет им дымящуюся трубку, словно ахмачир [6], наполненный родниковой водой.

Ардушна расстроилась, вспомнив о невестке. Нехорошо, не стоило болтать чужим людям, мести сор за порог. Хоть и сказать-то ничего не сказала, а нехорошо... Ей самой что, да как бы Абзагу потом не задело. Только от людей не скроешься! «Может, и не надо скрываться? — раздумывала Ардушна. — Дойдет до людей, и заставят за ум взяться. Вразумят. Услышал бы почтенный Киач Кыча! Узнает Уарчхан, дойдет и до него. По всему селу разнесет!»

Уарчхан ждала. Гусиную свою шею вывернула, заглядывая соседке в глаза.

— Может, и мы чем-нибудь пособим?

«Догадалась, нюх у этой колдуньи!» — поморщилась Ардушна.

— А кто это вы, интересно? Посчитать твоих родственников, так не сосчитать...

— Смеешься... А мы с Кинтышем, можно сказать, в родственных отношениях. С племянницей моей свекрови вместе учился!

Уарчхан доподлинно знала, кто с кем в каком родстве. Недаром и ней обращались за помощью, когда в Ашлашаре кто-нибудь умирал и надо было по селам разослать горевестников.

Ардушну разобрал смех. Она была как ребенок, которого легко огорчить, но развеселить так же просто. Довольствовалась малым.

— Тот самый... Кинтыш? — не удержалась Ардушна и рассыпалась звонким смехом, как молодая. — Побойся бога! Этот заморыш?.. Нет, конечно, что худого в том, что вы родственники! На здоровье. Не хочу лишнего наговаривать, но как увижу кого-нибудь: глазки-бусинки бегают, сам вразвалочку семенит — ну вылитый Кинтыш!

Старуха Уарчхан возмутилась:

— С чего ты его не признаешь? Скажите пожалуйста, какие самолюбивые! Вот потому и не уживаетесь с людьми.

— Когда ты видела, чтоб мы не уживались? Говори, соседушка, да не заговаривайся!

Пришел черед и Ардушне возмутиться. Смех оборвался, будто свалили в ручей ком земли. «Правильно, что ничего не сказала. Она, может, и людей подстрекает, чтобы нас выжили!»

— Мы не ладим? Как язык поворачивается?

Даже отсела от Уарчхан. «Истинная колдунья, прости господи!» Ардушна принялась рассасывать погасшую самокрутку, зачмокала губами. Две струйки дыма, которые выдули старушки, сплелись над ними в косичку.

— Ты не хуже меня знаешь, по чьей вине мой брат перенес столько невзгод. Какое право имеешь так о нем говорить? Еще трава на могиле не выросла...

— Я не про одного твоего, брата. Что было, то было. А что являлся он всему головой, это правда. Прислушивались к его голосу.

Из неуживчивых она Гуадалу первого выделяла. Но тут попятилась, почувствовала неловкость перед Ардушной.

Ардушна вытерла мокрые глаза кончиком черного платка. Стоило кому-нибудь упомянуть о брате, как глаза наполнялись слезами. Сами собой. То, что брат умер глубоким стариком, насладившись благами земной жизни, нисколько не утешало. Гуадала был ее единственным братом, и Ардушна ничего для него не жалела. Не пожалела бы и собственной Жизни. Никогда не думала, даже не хотела думать о том, прав он или не прав. Какая разница! Он ее брат.

— А ты все-таки до сих пор винишь его, — упрекнула Ардушна подругу. — Когда его из колхоза хотел выгнать ретивый Кинтыш... Что ты понимала? А вот не забыла.

— Вспомнила! Время-то какое было... Из колхоза выгнали — хуже всякого позора! А сейчас этим пригрози. Так и думают, как бы им на завод, на фабрику... Я не про твоего брата, а про Абзагу. Вот кто всегда шел поперек!

— С нами, Уарчхан, случилось, что и с теми, кто себе усы сбрил, глядя на безусых... Но люди поймут. Прав, скажут, Абзагу. Скоро начнут высаживать мандариновые деревья. Увидишь, какие у всех будут довольные лица!

— А людям с какой стати возражать?

— Возражай, не возражай! Не примутся саженцы, и все это знают. Знают и молчат. Дураков теперь мало... Не то что мой брат. Так и не уразумел, что плетью обуха не перешибешь. И его сын такой же, не умнее.

— Каждый пожнет, что посеял, — сказала Уарчхан.

Могло показаться, подвели итог. И разойтись бы старушкам с миром. Но Ардушне в этот день все представлялось наизнанку.

— Спасибо тебе на добром слове! Что думала, то и сказала. Спасибо!

— А ты слыхала о хозяине, который продавал лошадей, да кучер заупрямился? — спросила Уарчхан совсем уже беспощадно.

— Гром тебя разрази! Души в тебе нет... И зачем я сижу тут?

Ардушна встала и пошла прочь.

Уарчхан сперва удивилась: что с соседкой? А потом встревожилась. Видели б люди, покачали головами: и это после стольких лет дружбы!

— Что она съела, если с утра не в духе? — пробормотала Уарчхан, тоже поднимаясь с бревна. — Говорят, забыл господь бог создать черную цаплю. Да вот она!

В самом деле, из-за чего повздорили? — пожал я плечами.

— Ардушна, ведь из пустяка! Рассердилась на самую близкую подругу... Разве она когда-либо держала против тебя зло?

— Близкая подруга? Сказано, не врага бойся, а бывшего друга.


Вот как обернулось!

И Уарчхан, ковыляя по дороге, недобро думала о старой своей подружке. Ишь ты, какого она мнения о племянничке! Готов, мол, пожертвовать собой ради общего дела... До вдовушек он охотник! Люди все видят, одна эта цапля знать ничего не хочет! Гордая, вскочила и пошла... Лицо Уарчхан горело, как от пощечины.

4

— Тамел! Эй, Тамел! — прокричал Абзагу, подойдя к воротам соседа.

Во дворе ни души. И все двери в доме закрыты. Другой бы отправился дальше, но Абзагу знал своего приятеля. Он подождал.

Зевая, нахлобучивая на голову войлочную сванку, Тамел выглянул из кухонной пристройки. На волю из-за его спины потянулся дым, он-то не стал дожидаться, когда пошире откроют дверь.

Лицо Тамела было в копоти, только зубы да белки глаз посверкивали. Вскинул обе руки и еще раз зевнул.

«Вот кого бог благословил, — подумал Абзагу. — Спит п спит себе, душа спокойна. Ничего не надо человеку!» Не одобрял или завидовал белой завистью? Он сам не понимал. Ограда вокруг Тамелова двора заросла колючкой. Абзагу срезал цалдой [7] вьющийся стебель и отшвырнул носком сапога. Хоть все приди в запустение, Тамелу и дела нет. Такие живут до глубокой старости...

Загнутое лезвие цалды напоминало клюв горного орла. И впрямь похоже, одной цели служат. Орлу клюв, чтобы терзать добычу, а ему цалда — рубить. Абзагу привык держать ее в руках. Длинное плоское топорище грубо отесано, при взмахе не выскальзывает из рук. И чуть покороче пастушьего посоха, самую малость. Без цалды Абзагу не ходил в горы, когда наступала пора летних пастбищ. Он пригонял козьи стада и жил там вместе с ними.

Аминат с этим никак не примирится. «Твоя цалда и проклятые козы!» А на что человеку плечи, если останется без рук? Абзагу лишними они казались, когда не держали тяжелой цалды...

Он смотрел, как его сосед тащится к воротам, еле-еле ноги передвигает. Такой уж он есть, Тамел.

Абзагу засмеялся.

— Тебя что, привязали? Из дому не выманишь...

Тамел доплелся до ворот, кисло взглянул из-под опухших век.

— Чего шумишь? Мой скот твою кукурузу потравил?

— Ладно, посиди дома, отдохни. Я им скажу, что у тебя дела.

— Скажи, не могу оставить жену без присмотра, — неуклюже отшутился Тамел.

Они пошли рядом по дороге.

— Вот что, — помолчав, начал Тамел, — ты человек бывалый, в армии служил, воевал... Разница в летах между нами два года, вроде всего ничего. Да, пока ждал своего череда призываться, война кончилась... Хочу спросить тебя об одной вещи. Правду хочу знать.

— Спрашивай.

— Извини, забыл пригласить в дом...

— Успеешь, куда нам торопиться! — Абзагу усмехнулся, зная необидчивый нрав соседа. — О чем спросить хотел?

— Когда настанет такое время, чтоб по утрам людей не посылали на работу? Слушай, когда ашлашардам везло? Были сами по себе — плохо. Сбили с другими в одну кучу — еще хуже. Чуть свет бригадир орет под окнами: эй, выходи! А куда выходи? Какая работа? И сам не знает.

— А зачем топор захватил?

— Вижу, ты с цалдой, ну и я на всякий случай взял. Вдруг пригодится.

— Ох, и мудрец же ты! Всех ашлашарцев перещеголял.

Тамел приободрился.

— А ты не шути! Мудрец не мудрец, да овчинка выделки не стоит, чтоб надрываться. Говорят, ленивый. А она меня же спасает, лень! Вот как бы во вред твоя расторопность не пошла. Не бери лишнего на себя!

И захохотал от удовольствия, что ответил достойно, в самую точку попал. Нет, Абзагу он уважал: и справедлив, и бесстрашен, один против всех пойдет за свою правду. И за веселый нрав любил. Все так, только покуда проку не видно от его правды. Тамел с сожалением покосился на вислые широкие плечи соседа, шагавшего чуть впереди. «Прежде мельничные жернова таскал, а сейчас как наездник без лошади! — подумал он. — Спешила тебя жизнь, вот и злишься».

— А ты уж не тот, каким был раньше, соседушка, — сказал Тамел.

— Чего ж ты такого приметил во мне? — обернулся Абзагу.

— Ничего плохого. А беспокоит тебя что-то... Скажи, чем помочь? Чтоб мы знали.

Тамел это про всех ашлашарцев разом...

— Вы лучше друг другу помогите, — сказал Абзагу. — А. я как-нибудь со своими делами сам управлюсь!

Тамел не обиделся, Абзагу имел право на такой ответ.

— Что правда, то правда, — согласился он. — Не к лицу тебе принимать чужую помощь. Это несчастному Зафасу сойдет... И старик Кыча так думает.

— Что он думает, ты откуда знаешь?

— На днях про тебя говорили.

На дороге, поджидая их, стояли двое — Катмас, человек пожилой, уважаемый в селе, да недавно отслуживший в армии парень Тарас. Соседи поздоровались, перекинулись шутками и дальше двинулись вчетвером. Старик Катмас посмеивался, подкручивал свои пышные усы, только не похоже, что в добром был настроении. Да оно нынче у всех такое — идут на работу, которая хуже заботы. И не пойти нельзя.

Абзагу и Тамел приотстали немного. Надо продолжить разговор, для Абзагу небезразлично, о чем шепчутся у него за спиной. А главное, не задевают ли Каймытхан? Неугомонные языки, длинные. Он, Абзагу, отец взрослых детей, был еще и другом покойного мужа этой женщины, как бы обет дал покой ее охранять, не полагалось ему заглядываться на вдову. Не простят односельчане, если нарушит обычай. Не людского суда боялся, а того, что могут разлучить навсегда. Распустят слух, что, мол, не успел похоронить друга... А если по справедливости, то был покойный никудышным хозяином, не пара Каймытхан. Что была семья, что нет...

— Про меня, значит, говорили? — напомнил Абзагу. — А что еще он сказал? Вот уеду от вас, будет о чем потолковать!

Он сказал это так, как сказал бы о себе здоровый человек: вот, дескать, помру, тогда поймете, кого потеряли. Тамел так это и понял. Жили они в тесном соседстве, но спроси меня, думал Тамел, что собой представляет Абзагу, и я не знаю, как ответить...

— Глаз все видит, кроме острия палки, когда на нее наткнется, — сказал он, начав с поговорки, и продолжал в духе ашлашарцев, людей осторожных, если коснуться щекотливого дела: — Девушка выходит замуж — мы кого выбираем сопровождать невесту? Конечно, тебя. Кто всегда поддержит главу совета старейшин, когда разбирают ссору? Ты! И Киач Кыча это знает.

Абзагу с нетерпением ждал, когда Тамел доберется до сути. Наговорит всякого, от похвал у тебя лоб вспотеет, а потом выложит: такой порядочный человек и нехорошо поступил, память покойного друга оскорбил! Все равно что пулю выпустит тебе в висок!

— К чему ты клонишь, Тамел, не разберу.

— А к тому, что упаси боже покинуть село, свое место жительства! Если сказал сгоряча, не заикайся больше.

— Ну, это еще ничего! Вижу, добра мне желаешь, спасибо.

У ашлашарцев не в обычае хулить соседа. Будь ты гол как сокол, ни кола ни двора, зато соседи под боком! А с ними не пропадешь. И если девушка выходит за парня из другого села или твой сын женится на девушке из незнакомой семьи, первым делом, конечно, интересовались родственниками: что за люди? Но и не в последнюю очередь соседями: в мире ли с ними живут? Если же зайдет речь о человеке, попавшем в беду или опорочившем себя дурным поступком, непременно спросят, возмутясь: «Слушай, почему соседа рядом не оказалось? Не помог, не предостерег!» Горный поток своенравен, но, как ни петляет среди скал, у него одно русло. И ашлашарцы настолько были привержены обычаям, что посягнувшего на то, что накапливалось столетиями и вылилось в общность судеб, выгоняли из села: уходи, нам не жить вместе!

— Спасибо, сосед, — повторил Абзагу. — Я не думал тебя обидеть: мол, ухожу, потому что сосед нехорош. Но и не скажу, что люблю, как родного брата. У меня родных братьев нет. Был единственный родственник, да опозорил себя. Я один среди вас.

— Напрасно так сказал! Твоего родственника постигла беда, сорвался человек. А ты при чем? Тебя никто им не попрекает. Кто тебя сравнивает с Дзыкуром? Тот согрешил с девушкой, с которой был вскормлен одним молоком, за это и ответил. Только я о другом. Не обижайся, если скажу. Перегибаешь палку! Был бы как все, меньше бы шишек себе набил. Или лошадь загонишь, или будешь плестись в хвосте. Ты этого не знаешь?

— А ты слышал, Тамел: кто пал духом, тот и счастья лишился. Советуешь заткнуть уши, даже если рядом кричат, волосы рвут на себе... Таким никогда не был мой отец и я не буду! — твердо сказал Абзагу и поправил цалду на плече.

— А кто, по-твоему, кричит? Все у нас живы, никто не умер.

— Кто кричит, говоришь? — резко остановился Абзагу. — Вот кто кричит, вот! — и ударил себя кулаком в грудь. Тяжело дыша, он смотрел Тамелу в лицо. Потом повернулся к нему спиной.

— Какая польза от того, что он был не таким? — вслед крикнул Тамел. — Что, люди как сыр в масле катаются благодаря тебе и твоему отцу?!

Не сам разговор разозлил, а то, что Абзагу спину ему показал, будто знать не хочет. Но вскоре одумался. «Может, у него горе какое? Ай, все мы одним миром мазаны! Живет человек — не понимаем его». Тамел прощал споим обидчикам. И не мстил за причиненное зло. Ашлашарцы любили повторять: «Убей врага своего хлебом-солью». Но никто, кроме Тамела, не придерживался этой мудрости. В старину такого, как он, наверняка примяли бы за ревностного христианина. Тамел же никаких религий не признавал. Некоторые, посмеиваясь над его нерасторопностью, подкалывали: «Тебе, видать, бог воздает!» — «Лень-матушка меня спасает, — отвечал Тамел невозмутимо. — Каждый судит о других в меру своей испорченности». — «Да какой тебе прок от того, что тихоня?» — не унимались злословы. Проку, конечно, не было. Но разве спрашивают у родника, какая, мол, польза тебе, что люди пьют твою воду?

Не был Тамел и завистлив. С соседом Абзагу, к примеру, куда больше считались в округе, чаще приглашали на свадьбу, да и хозяйство у Абзагу было намного крепче, с Тамеловым не сравнить. Но Тамел не завидовал. «У меня все есть, слава богу, — рассуждал он. — У него жена, и я не одинок. Хоть моя жена не такая красивая и не выглядит моложе своих лет, да мне и она хороша. У Абзагу есть дети, и у меня они есть. И учатся не хуже. Я сыт, обут, одет, чего еще надо!» Лишь однажды он позавидовал соседу — в день, когда Абзагу вернулся с войны. И долго мучила его эта зависть.

В самом деле, было чему позавидовать! Стройный, широкоплечий, большеглазый — красив был в тот день Абзагу, молодые парни, которые теснились во дворе сельсовета, цыплятами казались рядом с ним. В одной руке он держал затертый, прожженный солдатский вещмешок, другая, перевязанная, висела на бинте, перекинутом через шею. Серая шинель была распахнута, и виднелся боевой орден на гимнастерке. Спросили, что за награда.

— Орден Отечественной войны первой степени, — ответил Абзагу по-русски.

Все приметил Тамел: и начищенные до блеска сапоги, и видавший виды солдатский мешок, и орден. И так гордо Абзагу поглядывал вокруг, будто он один фашистов разбил... Со всеми поздоровался за руку. Переходил от одного к другому, щелкал каблуками, голова вскинута, грудь колесом, словно докладывал о выполнении боевого задания. А перевязанная рука — это так, пустяки!

Совсем недавно вместе бегали босиком, опустошали чужие огороды, а началась война — Абзагу был одним из первых, кто ушел на фронт. И вот вернулся со славой.

Не успели отец, мать, тетушка Ардушна обнять его, расцеловать, наговориться вдоволь, не успели опомниться, как ввалилась во двор шумная толпа. Одни кур несли, другие вино, третьи муку. Тамел козу пригнал.

— Дай бог, чтобы всем, кто собрался здесь, это мясо пошло на здоровье и чтобы тот, в честь возвращения которого мы режем эту козу, всегда возвращался так, как сегодня! — подражая старикам, сказал Тамел. От всей души сказал, но, пока разделывал козью тушу, чуть не плакал от зависти: «Почему мне не повезло, почему не меня так встречают? Срок не подошел... Что значит, срок! Другое дело, если б здоровье не позволяло, был бы калека, тощий, слабый...»

И сейчас, хотя много лет прошло с того счастливого и горького дня, казался ему Абзагу по-прежнему молодым. Куда моложе его, Тамела, тащившегося позади каменистой дорогой.

5

Ардушна вернулась домой разбитая, в тревожных сомнениях. Неужели только сегодня раскусила Уарчхан, терзалась она. Малой малости не утаивала от соседки, как от себя самой, а лишь врага нажила... Да может ли быть такое! Но как не поверить — ушам своим не поверить, глазам, сердцу? Что это за белый свет такой, в котором она зажилась!.. И то еще беспокоило, что невестка в город уехала не за добрыми делами. Нехорошо было на душе, хоть и подсказывало чутье: ни с чем вернется Аминат. Этим бы утешиться... да не утешало.

Ей не сиделось. Она обошла двор, словно прощалась с ним и с домом. Акуаска была сложена наподобие сруба колодезного. Ни одного гвоздя в теле. Ставни распахнуты, и окна точно в пустое пространство уводили. Старым был дом, но не почернела еще кровля из сосновой дранки.

В саду, позади дома, скрывалась плетеная апацха. Она была старше дома и поэтому особенно дорога Ардушне. Построили кухню и хотели снести апацху. Но пожалели. Решили, может, еще пригодится, послужит кладовкой для разной утвари. А может, руки не дошли ломать. Вот и стоит себе в саду, как всеми позабытое живое существо. На памяти Ардушны не раз покидали тесную апацху. Но возвращались — дети тоже покидают свою мать, только рано или поздно возвращаются... Старая продымленная апацха привыкла к этому и ждала. Никто не знал, сколько ей лет. Пыль оседала на соломенной крыше, та зарастала мхом и травой. Овевал ее горячий дым очага. В конце концов она стала как черепица, пуля не пробьет.

В прошлом году из Сухума приезжал какой-то долговязый парень с бородкой, ученый. Целый день ходил вокруг апацхи, глаз оторвать не мог. Когда спросил, сколько апацхе лет, Ардушна ответила, будто от отца слышала, что его отец, совсем еще молодым вернувшись из туретчины, нашел двор в сорняке и колючке, а сквозь стены апацхи пробился дикий орешник.

— Махаджирство [8], изгнание... — бормотал ученый, мысленно прикидывая, сколько же это лет минуло со столь давней поры.

Рододендроновые прутья, из которых была сплетена апацха, затвердели, их костяная прочность стала не под силу ни топору, ни ножу. Изумляли и мастерство, изящество работы. Три толстых прута шли поверху, сплетаясь и напоминая тяжелую девичью косу. Но балка, протянутая от стены к стене, поддалась времени, истончилась. И очажная цепь, годами висевшая над огнем, покрылась ржавчиной и копотью. Она скрипела подобно несмазанному колесу.

Не снесли апацху по просьбе Ардушны. Дай бог тому ученому из Сухума дожить до глубокой старости. Понимал толк в старине, все записал:, и сколько стропил, и сколько прута пошло на апацху...

Глядя на нее, старик Гуадала, отец Абзагу, качал головой.

— Переписали весь скот, какой держим, измерили площадь усадьбы. Теперь и тебя взяли на заметку!

Ученый волновался.

— Да ей цены нет! Как вы не понимаете!

— Тогда считай, что я самый ценный в Ашлашаре — самый старый, — усмехнулся Гуадала и с сомнением взглянул на ученого: в уме ли человек? Любуется какой-то плетенкой, точно перед ним красавица Гунда! [9]

Да что апацха! Бородатый восторгался полотенцами, ковриками, которые Ардушна собственноручно связала еще в молодости — надеялась, что и ей улыбнется счастье... Нашлась и была извлечена из ее старушечьих тайников и узорная попона — богатая, под княжеское седло. Вцепился обеими руками. «Восемнадцатый век, восемнадцатый век!» Как ни просил, ни умолял, не отдала Ардушна. А он не упустил случая, перерисовал все узоры, записал в книжицу историю попоны. Была она вышита бог знает когда — бабкой Ардушны, воспитавшей княжеского сына. По обычаю князья нередко отдавали своих сыновей на воспитание в крестьянские семьи, чтоб породниться. Подошло время, и молодой князь собрался восвояси. Сидя в седле, под которое подостлали попону, изукрашенную тиграми, сказал: «Хочешь ко мне служанкой? Я возьму!» На что, по свидетельству Ардушны, бабка ответила: «Плохо я тебя воспитала! Не на коне ты сидишь, а все еще у меня на горбу!» И выдернула из-под седла расшитую попону.

Ученый записал рассказ от слова до слова.

И тогда же Ардушна решила, что в завещании потребует: разыщите ученого, пусть этот смышленый человек заберет старинную вещь. Но, пока жива, апацха и попона останутся на отцовском дворе.

С тех пор, как умер тот, кого Ардушна до старости не могла забыть, родной дом стал для нее местом добровольного заточения. Разве что на базар изредка съездит. Но одиночества она не выносила. Что делать в пустом доме? А прежде было весело, гостей полон двор... Куда все подевалось? Крутые прокатились годы, потом война...

Пока дети в школе, Ардушна была сама не своя. То по двору бродила, го в заросший, одичалый сад ноги заносили... Там, в углу, и могила брата. Сесть возле и наплакаться всласть. Абзагу запретил ей причитать над прахом отца: пусть хоть на том свете, сказал, спокойна будет его душа... Однажды, года не прошло с похорон, застал тетку у могилы, услышал ее стоны и выкрики: «Ох, пусть бы меня смерть сразила! А ты въехал бы на вороном коне, молодой, в башлыке, в бурке со взбитыми плечами, сабля с белой рукоятью на поясе!» Абзагу прервал: «Сказала бы лучше так, тетенька... С деревянным ахмачиром под мацони, с кухонным ножом да с мотыгой! Зачем ему сабля? Он был что, абраг? Не крестьянин?»

С гор дул влажный ветер. Но дождя не было, хорошо. Ардушна тихо шла по двору, глядя под ноги, разговаривая сама с собой:

— Попрекнула меня — с людьми не уживаемся... А кто эти люди, подружка милая? На кого ты мне показала? Па председателя? Что-то я не помню, чтоб мы с ним ссорились, житья не давали друг другу! А вот бедному Гуадале... Кто кулаком хотел его объявить и голоса лишить? А мы разве держали сердце на кого-нибудь? И разве Абзагу в плохих отношениях с нынешним председателем?.. Недовольна, что не признаем Кинтыша, твоего родственника... Вот и повышаешь на меня голос. Думаешь, Аминат не найдет человека, чтобы купил нашу усадьбу? Ученый из города, который интересовался апацхой, сказал, что это курортное место. И Тарсхан, муж сестры Аминат, говорил: «Раз в неделю отдохнешь здесь — на год жизнь себе продлишь. Кто откажется от такой дачи!» Может, Аминат и найдет покупателя. Абзагу погорячится, покричит и остынет. Он такой... Эх, Уарчхан, Уарчхан. Умная женщина, а не знаешь, что твоя старость моей не чета. У тебя сыновья уже подросли, на ноги встали, в люди вышли. Старому дереву не страшно падать, если оставит молодую поросль.

Она дошла до калитки и остановилась. Калитка висела на одной петле. Надо бы приладить, подумала Ардушна и сходила за молотком. Но поднять калитку и вбить гвоздь оказалось не под силу.

Потом она сидела в темной кухне, расстроенная своей немощью, недоумевая, как это Абзагу, который всегда был хозяином, стал равнодушен к дому. Неужели и он задумал уехать? Очажная цепь, балки, ящик для хранения муки — все было в многолетней копоти, серое. «Котенок пойдет в кошку — гоже будет мышей ловить», — любит повторять Кинтыш. Это он про Абзагу... Гуадалы нет на белом свете, а Кинтыш живет и здравствует, под деревом в тени полеживает, под тем самым деревом, которое Гуадала когда-то посадил во дворе сельсовета. Выйдет из душного кабинета и в густой тени соснет часок-другой... А что было убиваться, вдруг возмутилась Ардушна, вспомнив, как Абзагу протестовал против забоя общественного скота. Пусть режут, тебе-то какое дело? Еще чего-нибудь придумают и в ответе не будут. Да еще ославят! Все мы, ашлашарцы, такие. Пока нас по головке гладят, мы хорошие. А за человека заступиться, который для их же блага старается, тут дальше собственного носа не видят, каждый сам за себя. Ну, может, не все... Конечно, не все, засовестилась Ардушна. Как бы то ни было, односельчан она уважала, люди как люди, не хуже других. Но ведь надо же на ком-нибудь душу отвести! «Неужели невестушка настоит на своем? — снова подумала Ардушна. — И все из-за Каймытхан, из-за сплетен!» Это было понятно. Какая жена стерпит, если муж пялится на соседку? Но уже и Эсма стала болтать... «Нанду, — говорит однажды, — а мой папа влюблен в Каймытхан!» — «Да с чего ты взяла, чтоб тебе язык проглотить! Кто сказал?» — «Сама видела! Она зашла к нам во двор, и папа так растерялся, что цалду выронил. От волнения».

Ардушна качала головой. «Да что зазорного в том, если охапку дров принесет вдове, изгородь починит? Господи, как не жить по-соседски, ближнему не помочь?»

Так она разговаривала сама с собой, с Уарчхан, с Абзагу. И поглядывала на дорогу: не идут ли дети из школы? Но утро только переходило в день, им было еще рано. На холме у дороги стоял дом Уарчхан, оттуда доносился собачий лай. Видно, гости пожаловали. Помочь бы надо, в доме-то сейчас никого из женщин. «А стоит ли помогать старой карге? — рассуждала Ардушна. — Еще спросит, чего, мол, притащилась?»

Вздыхая, Ардушна оглядела двор. Прямо к ней, припрыгивая, вертя головой, бочком приближалась сорока.

Она не боялась старухи. И та смотрела на птицу, не решаясь поднять палку. Стояла как вкопанная...

6

Речку Чагир, бежавшую через Ашлашару, смешно сравнивать с бурным Кодором, Ингуром или Бзыбью. Но ашлашарцы не были бы ашлашарцами, если б гордо не заявляли, что их река не уступит всем прочим. Попробуй речушкой назвать Чагир! Обидишь людей, будто пренебрежительно отозвался об их селе, окруженном горами. А что величественнее гор?

В старину на Чагире у каждой семьи была своя мельница. Потом поставили одну общую, и Чагиру это пошло на пользу. Крутить два тяжелых жернова — не целую дюжину. Ашлашарцы дорожили своей рекой не только потому, чго молола им зерно. По берегам пасли скот. А когда разливалась, то приносила вывернутые с корнем стволы каштанов, горных сосен, чинар. Из них делали домашнюю утварь, кололи дранку. Да и дровами снабжала река.

Была она для ашлашарцев матерью-кормилицей.

Мы горцы, скажут они. А почему выходцы из нашего села бороздят моря и океаны? Разве не здесь, у берегов Чагира, мы учились плавать, не здесь мужали и крепли? А где, как не на Чагире, научились терпению? Мальчишками искали кремни на дне реки. Кто доставал обыкновенный камень, над тем смеялись: «Руку себе обожжешь, какой огромный кремень!» И малец снова и снова нырял.

Пока с нами Чагир, мы вправе называться людьми — говорят ашлашарцы.

От Чагира к селу крутой косогор, окаймленный горами. Гектаров на шестьдесят. Быки еле-еле вытягивают плуг, но для ашлашарцев это равнина.

В былые времена здесь собирали обильные урожаи грецкого ореха. Сеяли мало, основой хозяйства было животноводство. Потом, когда в Абхазию завезли кукурузу, ореховые рощи вырубили и землю поделили между семьями. Каждый хозяин посильно обрабатывал свой участок, вносил удобрения, рыл водосточные канавы. С образованием колхоза все земли по берегам Чагира стали общественными, заняли их под кукурузу.

Желающему разобраться в хозяйстве Ашлашары, что и нем прибыльно, а что в убыток, нужно в первую очередь обойти пойму Чагира, составить себе представление об этих самых шестидесяти гектарах на косогоре. Точно так же, как, прежде чем поставить мельницу, Следует прикинуть, каков будет напор на лопасти колеса. И Абзагу это хорошо понимал. После демобилизации eго послали на ветеринарные курсы, и, вернувшись в село, он занялся подсчетами в меру своих сил и разумения, где больше прибыли ожидать хозяйству. Выходило, что если опираться на скот и пчеловодство, то о большей выгоде и не мечтать. Подсчитал, какой урожай дает посевная площадь. Сколько трудодней падает на вспашку, сев, уборку. Сколько тонн остается колхозу, сколько отойдет государству. А на сенокосе с той же площади за сезон сколько кормов можно заготовить? На какое количество скота? А если крупный скот содержать? Сколько смогут сдать мяса и сыра?

За одним вопросом другой набегал. Съездил в соседние и дальние колхозы: как у них? Везде по-своему. Приморские побогаче жили — и земли больше, и зимы нет.

А в Ашлашаре года не помнят, когда снег выпадал ниже колен. Значит, держи скот в загоне. Это лишние корма... А сколько? На одну корову можно еще сообразить, а если голов двести — триста? Простым умножением дела не решить.

Все же кое-что он накорябал на бумаге... Надо было теперь со знающими посоветоваться. Абзагу собрал свои листочки и поехал в Сухум. Волновался? Еще как! Женщина, которая впервые выходит с младенцем из дому, чтобы показать его людям, меньше волнуется.

Ходил Абзагу все еще в гимнастерке, в сапогах, как вернулся из армии. Сапоги до блеска надраил у чистильщика, сидевшего на углу, побрился в парикмахерской, густо надушился и вот таким франтом явился в министерство. Секретарша, взглянув на него, со смеху покатилась: от сапог ваксой несет, к столу подошел строевым шагом. И без всяких предисловий: с министром хочу говорить!

— Вы назначены на прием?

Абзагу не смутился.

— Видишь ли, сестренка, я человек деревенский. Из самого что ни на есть медвежьего угла. Что так на меня смотришь? Лучше было бы, если б я принес навозу на сапогах, да? Никакой носовой платочек не спас бы тебя. Правду я говорю?

Девушка-секретарша сама недавно приехала из села. Ей стало неловко, что посмеялась над деревенским человеком.

— А что за дело у вас? — покраснев, спросила она. — Что сказать министру?

Вопрос озадачил Абзагу. Огулом все не выложишь: вот, дескать, занимаемся кукурузой, а животноводство выгоднее, давай все переиначим! Министр и слушать не станет. Возвращайся домой, скажет, нечего разъезжать, работать надо. А кому думать, без тебя найдем.

— Тебя как зовут? — спросил он девушку.

— Аминат. Так какое дело, как доложить?

Знал бы тогда Абзагу, что разговаривает с будущей женой.

— Здесь все написано, — сказал он и положил на стол несколько школьных тетрадок.

Секретарша подняла глаза к потолку и вздохнула.

— Милый ты мой. Эго называется рукопись. А министр рукописей не принимает. Вот на этой штуке надо сперва отстукать,.. А что это столько понаписал?

— Короче не напишешь.

— Самого-то как зовут?

— Абзагу меня зовут. Гуртба Абзагу.

— Вот и приходи, Гуртба Абзагу, часика так... через три. Отпечатаю уж! — И улыбнулась. — Но запомни: с тебя будет причитаться.

Он пришел ровно через три часа. Рано, сказала ему секретарша, придется подождать. Абзагу уселся в приемной, секретарша выпроводила: посиди в другом месте.

В тот день он так и не попал к министру. Не попал и на другой: министр куда-то срочно выехал. «Наивный был человек! — вспоминал он потом и смеялся. — Да спасибо, жену нашел!»

Спустя год нежданно-негаданно Абзагу вызвали в правление и, ничего не разъясняя, назначили заведующим фермой. Он только руками развел. Оказалось, районное руководство распорядилось, а тому, в свою очередь, позвонили сверху.

В то время в председателях колхоза ходил Кинтыш. Животноводство мало его интересовало — есть скот, и ладно. Сорок голов крупного рогатого на весь колхоз да коз шесть десятков — невелико стадо. Но никто выговора не даст. А вот если по кукурузе не выполнит плана — хорошо, если только с работы снимут.

При новом заведующем дело пошло на лад, стадо подросло, уже не уступали приморским колхозам, затем вышли и в передовики.

И вдруг все насмарку!

Из Сухума спустили решение: признать неперспективным в предгорьях направление мясного хозяйства. И циркуляр: хватит возиться со скотом, свернуть и кукурузные посевы...


«Стоило ли бороться с самого начала?» — спрашивал себя Абзагу. И понимал, что не ответит, не одного себя надо спрашивать. Люди должны ответить.

Люди... Которым удобнее смолчать? Которые стараются держать язык за зубами и, как к дурной погоде, привыкли ко всяким переменам?..

Рядом с Абзагу работал пышноусый Катмас, не сиделось ему дома. Тот стар, кого колени не держат, говорил он. А я как все. Колени, правда, держали его тщедушное тело, руки же годились прутья подавать тем, кто плел изгородь...

— Ты хорошо знал моего отца. Что мог бы о нем сказать? — поколебавшись, спросил Абзагу.

Старик, кажется, не расслышал. И Абзагу повторил вопрос, не верил в тугоухость Катмаса. Может, старик просто подумал: «Лихом никто не поминал. Зачем спрашиваешь?» И поэтому промолчал.

— Я от чистого сердца... Видишь ли, попрекают отцом! — Абзагу горько усмехнулся.

Если по-честному, то в глаза попрекал один Кинтыш. Абзагу не слишком тревожили его уколы. Но почему другие молча выслушивают глупую болтовню? Как бы даже и согласны... Вот что беспокоило! А могли бы бросить Кинтышу: считаешь, Абзагу не прав, так и скажи, зачем отца трогать? Державшие руку Кинтыша, те всей сворой накинулись: Гуадала недостойный был человек, и сын такой, корчит из себя всезнайку, загордился! Людская молва что полая вода, все несет — и грязь, и муть. И к пересудам у Абзагу было свое отношение. Вот идешь по дороге и вдруг споткнулся. Один скажет: сам виноват, нечего по сторонам пялиться. Корягу не заметил! Другие возразят: чем смеяться над человеком, взяли бы корягу да убрали. Сами по дороге ходите. Найдутся и третьи. И тех и этих примут сторону. Если у воды когда-нибудь появится цвет, тогда и у них будет свое мнение. Таких особенно опасался Абзагу.

— Чего ждать от Кинтыша! — наконец отозвался старик. И засмеялся. — Плешивый раньше всех тебя обзовет лысым. Сам чей он сын? Его отца Багу мы знаем как облупленного! Сейчас этого Багу к людям близко бы не подпустили!

Знал Абзагу, прекрасно знал: никто об отце Кинтыша не скажет доброго слова, хотя сам Кинтыш случая не упустит, чтоб до небес не вознести папашу — мол, Советскую власть устанавливал в Ашлашаре. Вперед забегал и громче всех кричал, это верно... Ашлашарцы ничего не забывают. И не успокоятся, пока о человеке не вызнают всю подноготную. Как с нынешним молодым председателем Чаргом Рапстаном: кто отец, кто дед, чем занимались? Потому что, полагают не без оснований, хорошее из рода в род передается.

— У нас на свадьбе напиться — большой позор, а еще хуже на поминках, — продолжал Катмас, понизив голос, чтобы, кроме них с Абзагу, никто не слышал. — А Багу нажрался на поминках и затянул свадебную. На всю жизнь себя осрамил! Заткнули ему рот и уволокли подальше...

— Это кто же такой? Быть не может! — вмешался рубивший хворост Кунач. У этого всегда уши настороже, а если что-нибудь смешное услышит, Кунач, как охотничья собака, делает стойку. И людей сзывает: сюда, скорее сюда, вместе посмеемся! Ха-ха! — Так кому же рот заткнули? На поминках, говоришь?

Испортил разговор...

— Был случай с отцом нашего Кинтыша, — неохотно сказал Катмас.

Теперь и молоденький Тарас с интересом прислушивался, за время службы в армии отвык от ашлашарских баек. А Кунач нарадоваться не мог.

— Ну дает Катмас! Ну и дает! Прямо так заткнули рот и выволокли? Папашу Кинтыша? Ха-ха-ха! Вы слышали?

И Катмаса заставили пересказать историю, уж очень смешно — свадебная песня на поминках! Побросали работу, ну еще бы, можно весело время провести. И друг друга подначивали, если, дескать, Кинтыш тебе родственник, не обижайся. Шутка, а на шутку умный не обидится.

Абзагу сама история не занимала, он тем и отличался от односельчан, что был сдержанней, не судил об оступившемся, памятуя и грехи дедов. Одно интересовало, что эти люди, которые сейчас потешались над чужим позором, думают о его отце. Стало быть, и о нем.

Катмас словно угадал.

— А-а, — сказал он, махнув рукой, — что вы все Багу да Багу? А кому Кинтыш сделал хорошее?

— Кое-кому все-таки сделал, — напомнил Абзагу. — Разве стали бы его так долго держать в сельсовете? Да мне ли вам говорить! Так уж белый свет создан, что одним кажешься гордецом, а для других ты ниже травы. Это я о Кинтыше... Какое мне дело до его отца? Я о нем говорю. Помните, на правлении рассматривали мой вопрос?

Кунач рассмеялся.

— Помним, не помним... Понаслышке знаем.

— Тебе, Кунач, одному почему-то весело. А тогда Кинтыш глаза выкатил, побагровел, да и брякнул: «Чего вы от него ждете, от Абзагу, отец которого... Какова кошка, таков и котенок! Сколько власти натерпелись от Гуадалы!» Не успел сказать, а уж прихлебатели тут как тут. «Правильно, — закричали, заулыбались, словно их коровы отелились, — хозяин продал лошадь, да кучер был против!» Иногда глупые говорят длинно, так длинно, что запомнится. Тут и кто поумней зачешет в затылке. Вы же знаете, сказать при всем народе — не то что отозвать в сторону да на ухо шепнуть...

— Жаль, меня на собрании не было! — крикнул Кунач. — Посмеялся бы от души!

— У этого одно на уме — зубы скалить, — заметил Тамел. Сидел неподалеку и строгал палочку. Абзагу оглянулся на него с добродушной улыбкой.

— Еще будет время, посмеется... А мне тогда было не до веселья. Где это видано, чтобы крестьянину говорили: режь скот, он тебе не нужен? Вот, закричали правленцы, государственное имущество личным считает! Наповал сразили... Кинтыш, конечно, руки потирал от удовольствия. Помните, говорит, его отец Гуадала тоже доказывал, что мельница ему одному принадлежит? Такой шум поднял... Все мы помним, но давайте забудем, дело прошлое. А как забыть?

— Что новый председатель сказал? — спросил Тамел.

— Он после всех выступил, дай ему бог здоровья... И если бы не он, я бы с вами сейчас не разговаривал.

Абзагу достал трубку и принялся набивать. Была она внушительных размеров — утром заправил табаком и тяни до полудня. Добрую службу ему сослужила, когда пас козьи стада в горах, когда был завфермой...

— Председатель — человек совсем еще молодой, откуда ему знать о моем отце, — затянувшись, продолжал Абзагу. — И прислали в самое что ни на есть горячее время. Обо мне он тоже ничего не знал. Разве что со слов Кинтыша. А выступил в защиту. Да так выступил, что сторонники Кинтыша за головы схватились.

— Из нас мало кто был на том собрании, — сказал все время молчавший рыжеватенький Ахлоу. — И я не был... А го бы спросил: как так не прав Гуадала, когда мельницу спасал? У Кинтыша нет понятия, а у других что ж? Должны соображать.

— Хе, теперь будем знать, кто он такой! — заулыбался Махаз.

У этого человека всегда улыбочка наготове. Ты что-нибудь скажешь, он согласно кивнет. Другой возразит — Махаз и туг не против. Всю жизнь он возился с пчелами, иного дела не знал, и, когда ашлашарцев присоединили к приморцам и за две-три зимы большинство пчел повымерзло, а остальных распродали, стал вроде всадника, у которого лошадь пала. Тот хоть седло снимет, этот же, случись ему и впрямь лишиться копя в дороге, сядет на обочине, подкрутит усы — авось кто проедет да подберет.

— Кинтыш напоследок так и эдак вывертывался, — сказал Абзагу, — если и ругаем, то, дескать, по делу, помочь хотим... Ну а Рапстан не из тех оказался, кого легко обмануть. Не слышал я, говорит, чтоб человека за добрые дела привлекали!

И вдруг подал голос Зафас:

— Он, он всякую всячину людям пришивал! Кинтыш!

Вчера обсуждали, чем ему помочь, нищему, а сегодня как ни в чем не бывало сидит себе среди односельчан и разговаривает на равных. Абзагу подумал: «Я сам чуть не разорился. Может, и на меня смотрят, как на Зафаса?» Мысль была мимолетная, но от нее сделалось не по себе. Абзагу подобрал цалду с земли и принялся вбивать обтесанные колья. Трубка, попыхивая, торчала в углу рта. Абзагу крепко стиснул ее зубами. «Разориться не самое страшное. С любым может стрястись. А вот что люди о тебе думают — это главное... Слава богу, думают не худое. Что я, как слепой, вокруг себя шарю? Они же ко мне со всей душой! Важно, что понимают, кто прав».

Занятые рубкой хвороста спустились к реке и перебрались на ту сторону Чагира, там в валунах рос ольшаник. Заготовщики кольев потянулись вверх по косогору к дубовым порубкам. Никто не верил, что мандарины приживутся, но ограду делали на совесть по привычке.

Они работали в паре, Тамел и Абзагу. Тамел орудовал топором, раскалывая срубленные молодые дубки, Абзагу затесывал колья. И с такой старательностью, будто для собственного двора. Отлегло от души после разговора. Но осталось что-то на дне и легонько саднило, похожее на стыд за себя самого: он был несправедлив к односельчанам, насильно внушал себе, что безразличны к нему, а то и враждебны. Что ж, пробудившись от дурного сна, не сразу опомнишься... Была обида и отлетела. Не думать о ней, забыть.

— Слушай, я не успеваю подавать, — проворчал Тамел. — Что тебя гонит?

— Твой топор! Так наточил, хоть крапиву коси.

— У ленивых топоры и цалды всегда остры! — заметил Тамел и вздохнул. — А ты трудяга, Абзагу. Я не знал.

— Да такой же, как все. Если и есть во мне что особенного, откуда тебе знать? Я ведь пастух! Одичал в гоpax... Бывало, скажет мой напарник, царствие ему небесное: «Было бы у меня столько силенок, я бы Абрскила расковал и вывел из пещеры!» А одной силой ума не заменишь.

Щепки летели из-под топора, пряный и крепкий запах дубового сока волновал Абзагу. И вдруг вспомнилось утро, когда колол дрова... Как только ей в голову пришло? Уехать, все бросить! Нет, и Тамелу об этом не расскажешь, не откроешься. «Повздорил с женой, — подумает, — чего-то не поделили, сами и разбирайтесь. Мне зачем вмешиваться?» И Аминат можно понять, она женщина. А какой женщине по душе такая жизнь, если и детям в тягость: ни света электрического, ни дороги до школы, колдобины да ухабы. А зима какая? Жена Тамела тоже: не век нам тут вековать. Поговорят и утешатся. Но если горы когда-нибудь сдвинутся с места, тогда и они с Тамелом...

Сегодня Абзагу весь день думалось об отце. Всегда с ним советовался, ни за одно серьезное дело не принимался, не получив доброго наставления или согласия. Даже собираясь на свадьбу сопровождать невесту, спрашивал у отца, как и что ему говорить. Поступал часто по-своему, но сверялся с отцовским наказом.

Отец и Кинтыш... Люди ничего не забыли. Давнишнюю схватку помнят и те, кто ополчился на Гуадалу, и те, кто поддерживал его. Все помнят. Навсегда гаснет огонь в очаге одинокого человека — и забыли бы тот случай, если б не Абзагу.

Одной цепью он связан с отцом...

То было время первых колхозов. Нелегко создавались, но не легче было их сохранить от развала. Председателей не успевали менять. Новое дело всяк понимал на свой лад.

Началось с церкви, испокон века стоявшей на окраине Ашлашары. Говорили, что она ровесница Моковского храма, значит, древнее нет на земле Апсны. Службы, конечно, уже не велось, стекла выбиты, двери настежь. Под сводами ласточки вили гнезда, они были покрупнее обычных и темней оперением. Их так и называли — церковные. Летали они стаями, словно объединенные каким-то неведомым инстинктом... Заглядывали в раскрытую церковь одни ребятишки, перекликались, слушая многократное громовое эхо, а с алтарной каменной стены на них смотрела грустная женщина, прижимавшая к груди курчавого младенца.

Отовсюду был виден церковный купол. Старики говорили, что не для одних молений возвели ее в давние времена, но и для защиты от недругов. До самого моря открывался со звонницы вид, холмы и долины лежали как на ладони. Стоило показаться вдали вражеским конникам, звонарь хватался за веревку, привязанную к языку колокола, не спрашиваясь ни у попа, ни у дьякона. И колокол звенел, сзывая людей. Медный гул достигал отдаленных ущелий, стар и млад брались за оружие...

Кинтыш самолично распорядился: «Снести обитель мракобесия!» Все село сбежалось, когда хватили кувалдами по каменным стенам. Били с остервенением и посмеивались над причитаниями старух. Ашлашарцы говорят о человеке незадачливом или глупце: «Пуст, как церковь». Возможно, Кинтыш еще и по той причине накинулся на храм, что о себе самом частенько слышал эти нелестные слова.

Вышел Гуадала и попытался остановить Кинтыша. Тот рыкнул свирепо:

— Проваливай!

Он казался себе борцом за новую жизнь, рослый, красивый парень в папахе, с кнутом, засунутым за голенище.

— Перевелись настоящие мужчины! Никто этому щеголю слова не скажет, — вполголоса произнес старый Киач Кыча.

Кинтыш резко обернулся.

— Ты! — И, выхватив плетку, ткнул ею в грудь Кычи. — Что ты бормочешь? Чем “недоволен?

Взял манеру, разговаривая с людьми, размахивать плеткой.

Ашлашарцы на своем веку видели не одного наездника. В обычае было придерживать стремя приезжему, почет ему оказывать. Приветствовали всадника и говорили: «Дай нам твой кнут, дорогой». Если тот прибыл с хорошей вестью, то отдавал. Если же просто заглянул по пути, то вешал кнут на седельную луку. Добрый гость не станет разговаривать с хозяином, держа плетку в руке! Приняли бы за угрозу. Иное дело, если человек не здешний, незнакомый с обычаями... Но разве Кинтыш об этом не знал? И Гуадалу больше всего задело, что Кинтыш тыкал плеткой в грудь старику.

— В этом человеке столько совести, сколько и ума.

Киач Кыча сделал вид, что не замечает оскорбления.

— Спорить с глупцом — пустое занятие, сам будешь на него похож. А промолчать еще хуже, — сказал он.

Снова Гуадала выступил вперед.

— Кинтыш! Когда устанавливали Советскую власть, твой отец сидел на поминках и пел свадебную.

Люди засмеялись. И тогда Кинтыш двинулся на Гуадалу, лицо тряслось, побелело. Маленький Абзагу в страхе прижался к отцу.

Из них троих Киач Кыча первый опомнился. Понял, что накаленный разговор не приведет к добру. Из-за одного неловкого слова человек мог пострадать... И Кыча пошел на попятную: все равно, чему быть, того не избежать, бог уж с ней, с церковью.

— Ты на Гуадалу не держи зла, — сказал он. — Не так выразился, не хотел тебя обидеть... А насчет церкви вот что скажу: мы, ашлашарцы, никогда особенно в бога не верили. Шли сюда не грехи замаливать, а покрасоваться друг перед другом. И пасха — повод хоть раз в году поесть вдоволь.

Он будто извинялся за горячность Гуадалы. А что было делать? Поспешил и Гуадала согласиться:

— Мы не спрашивали у бога, какой нам идти дорогой. Мы не думали о боге.


Абзагу помнил, с каким стыдом он, мальчишка, смотрел тогда в отцовское лицо, прижавшись к его колену. Конечно, он был слишком мал, чтобы понять, почему на уме у людей одно, а на словах другое. Как любезны бывают друг с другом! «Чтоб твоя болезнь ко мне перешла!.. Чтоб я раньше тебя скончался!» — без таких восклицаний не обходится ни один разговор. Посмотришь на их улыбчивые лица и не скажешь, что когда-то могли выстрелить в живого человека, а между тем... Что, если отец моего отца кому-нибудь нанес обиду и неизвестный человек с ружьем подстерегает меня в кустах? Нет, трудно понять ашлашарцев!

Я спросил Абзагу:

— В тот же день церковь сломали? И никто не остановил?

— А кто решился бы? Все и разошлись. Отец, помню, постоял-постоял да махнул рукой. Один Кыча остался на площади. Что он мог? Один в поле не воин. Стало бы это мне уроком, не знал бы сегодня никаких неприятностей!

7

Издревле у ашлашарцев существовал совет старейшин, людей почитаемых, умудренных опытом. Их слово — закон. Ныне этот совет возглавлял Киач Кыча, человек несуетный и доброжелательный. Его уважали. Были годы такие тяжелые, что и головы не давали поднять: цело ли еще солнце на небе? А они могли разговаривать, солнце и старый мудрый человек... Он видел солнце и за черными тучами. И вовремя оно подсказывало: «Пора сеять, я согрело и высушило землю. Пора скот выгонять на волю».

И сегодня, когда солнце сказало ему, что скоро доберется до полудня, Кыча взял посох и, похожий на дроздика, поплелся к Чагиру, подумав, что не худо побыть среди людей, они отложили сейчас свои топоры и цалды, отдыхают.

Он появился нежданно-негаданно на поле, улыбающийся Кыча в выцветшем башлыке. Давно покинули белый свет его родственники, поэтому некому было вспомнить, что и он когда-то вбивал в землю дубовые колья и топор играл в его руках. Людям казалось, он всю жизнь проходил стариком, опираясь на посох и согнув спину, плетется себе, и шажочки такие мелкие, шаткие, словно только-только научился ходить.

Для Абзагу встреча со стариком — всегда радость. Со временем зажила давняя обида, когда по настоянию Кычи изгнали из села их родственника Дзыкура, но у Кычи, он понимал, не было другого выхода.

И старик утешался в беседах с Абзагу. Он думал: «Если я чего-нибудь стою, если мое слово людям на пользу, то после меня дело мое продолжат».

Было еще обстоятельство, из-за которого Кыча выделял Абзагу. Тот был молочным братом одному из его сыновей. Вместе с Абзагу сын ушел на фронт и не вернулся. Слава богу, успел жениться и оставил внука...

— Вон он идет! — увидев Кычу на косогоре, крикнул Тарас.

Люди обернулись и опустили цалды.

— Улыбается... Ну, значит, и мы посмеемся.

— Так и так перекур делать.

— Не успеем в этом, на будущий год посадим мандарины-чандарины.

Кыча — добрый человек, с детьми и со взрослыми найдет общий язык, но с возрастом надо считаться. Можно для начала попросить курева, а там и разговор пойдет, да опять-таки знай меру. Где ты рос, спросят, не умеешь со старшими себя держать? Один Катмас мог с Кычей разговаривать на равных, шутить, хоть и уступал ему в летах.

— Иди, дорогой, поможешь! — позвал он Кычу и склонился над вязанкой ольховых прутьев, делая вид, что из сил выбивается. — Одному не поднять!

Конечно, это он немощного Кычу передразнивал, вот ты, дескать, какой, а я еще ничего, на работу хожу.

Кыча встал над ним и оперся о палку, качая головой.

— Ты посмотри на себя в зеркало — жить не захочешь! — усмехнулся он.

Они стояли друг против друга — Кыча, согнутый годами до такой степени, что ростом был не выше подпорки для арбы, и длинный, тощий, как расщепленный кол, Катмас... Кыча забрался на бугорок, и, если положить палку на головы обоим, вышло бы, что одного роста старики.

— Ну, договаривай, на кого я похож? — Катмас даже подбоченился, точно собрался в пляс.

— Знаешь птичку-красногрудку? Смотрю, какая-то ощипанная скачет на тоненьких лапках, тянет что-то изо всех сил... То у нее клювик застрянет, то коготочки. Чего хлопочет, думаю? Подхожу ближе: батюшки, да это же Катмас!

— Ага, узнал все же! Садись-ка на вязанку. Вместе с ней подниму. Одним махом!

— Если бы только сила была в почете, так и ослу дали бы приз. Однако лошади вся слава!

Они кричали друг другу, словно их река разделяла. Истинные ашлашарцы были Кыча и Катмас! Уроженцы этого горного села всегда отличались крепкими глотками, уподобляясь бурливому Чагиру — так себе, кажется, речушка, а куда как голосиста. Ну еще бы, она здесь хозяйка.

— Ладно, твоя взяла! — сдался Катмас.

И оба захохотали, схватившись за животы. Даже сороки взлетели с деревьев, испуганные их голосами.

— А скажи мне, Кыча, — отсмеявшись, спросил Катмас, — что хуже: осла спутать с лошадью или лошадь с ослом?

Ого, что-то припрятал про запас! Ашлашарцы навострили уши: молодец, Катмас!

Сбитый с толку странным вопросом, Кыча пригнулся к своему посоху. Конец палки торчал над ухом.

— Вспомни внука Мусу, который в Сухуме. С чем ты вернулся, когда его навестил в городе?

Тут уж и те заулыбались, кого трудно рассмешить. Историю с покупкой Кычи знали не только ашлашарцы, но и жители села Ачамхары. И, если доводилось встретиться ашлашарцу с ачамхарцем где-нибудь на похоронах или на свадьбе, последний подкалывал: «Кто с вами сравнится, с ашлашарцами! У вас простое радио играет, как приемник. Никаких помех!»

А история была такова. Гостя у внука и увидев у него радиоприемник, похожий на маленький черный чемоданчик, Кыча загорелся купить точно такой же. «Старуха не будет скучать». Стоил приемник дорого. Кыча пожалел денег и взял подешевле, но очень похожий. Приехав домой, созвал гостей. «Сейчас заговорит на любом языке мира! — похвастался он. — Песни послушаем!» — «Дедушка Кыча, — робко сказал какой-то парнишка, вертевшийся под ногами, — он не заговорит, пока к нам линию не протянут. — И объяснил: — Это громкоговоритель называется, а приемник на батарейках работает».

«Молчит, как абхазская невеста при старших», — согласились гости. Неважно было, заговорит или не заговорит покупка Кычи, главное, если позвал в дом, то пригласит осушить по стакану.

Терпели сколько могли, боясь обидеть хозяина. Но не выдержали, разразились таким хохотом, что любой громкоговоритель бы заглушили.

«Ну и дела, ей-богу!»

«Надо тост в честь этой штуки!»

«Не стесняйся, дорогой, скажи пару слов...»

Старуха Кычи смеялась вместе со всеми, накрывая на стол. Смеялся и Кыча — куда было деться?

«Сглазили меня... Но все равно назад не отнесу. Когда-нибудь заговорит мое радио. Давайте поднимем тост за то, чтобы с нашей помощью это скорее случилось!..»

— Ну, как твое радио? Еще не заговорило? — спрашивал Катмас. — Кто из нас на осле?

Кыча выпрямил спину, опираясь на посох, и ответил с возможным достоинством:

— Радио дома спрятано, где ему еще быть? Муса хотел сдать в магазин, я не дал. И до нас дотянется линия.

— Думаешь, мы с тобой доживем? Скорее Чагир потечет в горы.

— Колхоз и так в долгу. На какие средства линию поставить? — спросил бывший солдат Тарас. — Знаете, сколько один бульдозер стоит? Во что обойдется?

— Мы и раньше никому не были нужны. Хоть в долгу, хоть не в долгу, — досадливо отмахнулся Катмас. — Место, где ослице жеребиться, — вот какое название нам придумали! Не понимаю, как до сих пор я не сбежал!

— Куда ты сбежишь? — насупился Кыча, — Где тебя ждут не дождутся? И зачем эти колышки, дадраа [10], если не хотим жить в Ашлашаре? Бросим и по домам разойдемся... Когда человек знает, что долго здесь не проживет, он делает из папоротника плетень. А если не теряет надежды на завтрашний день, берет дубовый кол и затесывает с обоих концов: сгниет тот, что в земле, он вытащит и вобьет кол с другого конца.

Облака рассеялись, под полуденным солнцем заблестели снега на вершинах. Первым поднялся с камня бригадир Бардуша. Сидел себе, посмеиваясь шуткам, потом взглянул на небо, надвинул козырек на глаза и встал.

— Чуть не забыл, Кинтыш обещал к нам заехать с председателем Рапстаном. Да, вот такие дела...

8

В конце поля показались женщины, они несли обед своим мужьям. Абзагу по обух вонзил цалду в землю и выпрямился. Губы его дрожали. Слова старого Кычи попали в самую суть, и Абзагу не терпелось об этом сказать. Но подходили женщины, и разговор, начавшийся с шуток, мог теперь ими и кончиться. Он не любил, когда женщины вмешивались в мужскую беседу, они все усложняли и запутывали.

Среди женщин не было Аминат. Она никогда не приходила... Полол ли Абзагу, косил ли сено вдоль Чагира — ни разу не принесла поесть. Он и не просил. Все, что нужно, утром забирал с собой: кусок чурека с сыром, головку лука, бутылку мацони. Обходился без горячей мамалыги, которую приносили другим... «Могла бы и сама догадаться», — подумал Абзагу.

Пришла и невестка Катмаса. Когда ее дети выросли и разъехались кто куда, она стала следить за свекром, как за младенцем. Рядом с ней жена Тамела. Ох, эти ее бесконечные «милые мои, дорогие»!.. Такая приветливая, с такой сладенькой речью! «Пусть и они послушают», — вдруг решил Абзагу. Невысказанное комом стояло в горле, душило. Выложил бы сейчас даже то, о чем утром промолчал, не желая пускаться в разговоры с женой, не ее ума дело. Но ведь не зря говорят, что на женщину и цепная собака не залает. Только что-то мешало ему... Может быть, горячность, которую знал за собой: наговорит лишнего и обидит кого-нибудь невзначай. Всегда в ссоре с начальством: много на себя берешь, слишком самонадеян.

Бригадир Бардуша переминался с ноги на ногу. Черноусый, густобровый, румянец во всю щеку. Видный мужчина. Если кого фотографировать, ну, скажем, в газету, то выбор пал бы на него — типичный ашлашарец. И у начальства на хорошем счету — сговорчив.

Он сказал, отводя глаза:

— Решение насчет мандаринов, по-моему, ничего не даст. Не мы будем виноваты... Но так решили, и точка. Подождем, как дальше повернется.

— Подождем, — согласился Катмас, взглянув на него с кислой ухмылкой. — В старину князь Маршан, которому мы и все наши земли принадлежали, тоже посадил виноградную лозу «ахардан». Привез с побережья и посадил. Ему сказали, не примется, напрасно мучаешь нас! А он: моя земля, что хочу, то и делаю. Хоть траву посею! Корни продержались две зимы, потом вымерзли. Так ни одной грозди и не увидели.

— А мандарины особого сорта! Морозоустойчивые, не боятся холодов, — сказал Тарас.

Кунач засмеялся.

— Ну и народ! «Виноваты, не виноваты...» Сами все путаете! Прямо как дети, честное слово... Помню, в Ачамхаре несколько лет назад чай посадили, так ночью шли и с корнями вырывали. Им жизни не будет, если у них чай вырастет. А сейчас смотришь и глазам не веришь: какие деньги от чая!

— Если хочешь знать, самое выгодное — это все бросить и переехать к морю, — изрек Зафас. — Скота нет, и нам здесь делать нечего.

Не поймешь, с кем этот Зафас? Но тоже высказал мнение.

Его тут же поддели:

— Там, говорят, и работать не надо. Кукуруза сама по себе растет, а початки в корзины падают. Только подставляй!

Тоже советчик. Побирушка! Ему пуд зерна пожертвовать, что в море высыпать. В открытую не скажешь, а почему не намекнуть?

Некоторые так и думали. Пособи человеку, если он в беде. Скот угодил под снежный обвал, засуха или проливные дожди... Это понятно. А если он здоров и у него столько земли, сколько у меня, зачем же дарить ленивому? Не мы его разорили! Пусть ходит по другим селам, ничего зазорного. Конечно, умеем выручать друг друга, абхазец никогда не просил подаяния. Но на кой черт он сдался, если сам палец о палец не ударит?!

— Здесь мудрые слова были сказаны, что к ним добавить? — заметил кто-то. — К амбару слабаков и нерадивых не подпускают. А мы сами ключи от амбаров отдали. Прямо из рук в руки!

— Кто нас услышит? — отмахнулся Бардуша.

Разговор опять накалился, и Абзагу не смог не вмешаться:

— Правильно, в поле никто не услышит! Может, знаете про одного героя, который после битвы мечом грозился? Была у меня собака на стойбище. Чуть что, гавкает, а из конуры носа не высунет. Так и мы. Ты говоришь, кто услышит? Там, где надо говорить, у нас рты на замке. А иной выступит да так скажет, что лучше б смолчал. Вот ты, дорогой Бардуша, тогда здорово меня поддержал!

— А какой толк? Ты прав, они тоже правы.

Кыча слушал их спор, оба горячились. Голова старика все ниже клонилась. Потом поднял посох и опустил, вдавив в землю.

— О чем спорите? Мандарины так мандарины! — сказал он. — Будете выращивать! Тебе, дад Абзагу, вижу, что-то не нравится? Ты про скот доказывал, что надо сохранить. Согласен с тобой. Не торопись... Выслушай. Поддержи я тебя на собрании, за мной выступили бы другие. Что получилось бы? Обвинили бы: идут против требований времени! Ты хотел сохранить скот, а я людей. Вот как бывало иногда!

— Точно! — заволновался бригадир Бардуша. — Я тоже сидел на том собрании. «Хозяин продавал лошадь, да кучер был против!»

— Неужели и вправду сидел? — съязвил Абзагу. — Под чьим стулом? Уж не Кинтыша ли?

— Ты выбирай выражения, друг!

— Прикажут срыть село и всех в другое место перевезти, и тут согласишься: Кинтышу видней!

Всю злость хотел Абзагу на нем выместить, на благодушном Бардуше. Хоть и понимал, что похож на человека, который кричит, возмущается, почему вода в роднике ледяная, а в луже теплая. Но ничего не мог с собой поделать.

Верно, и у бригадира лопнуло терпение. Лицо тряслось, когда он принялся за еду, разложенную на камне.

— Не стоишь того, чтобы о тебе хорошо отзывались!

— Ласковый телочек двух маток сосет, — тихо произнес рыженький молчаливый Ахлоу, думавший только о своем житье-бытье. — Так уже природой заведено...

— Теперь я все понял. Спасибо вам! — сказал Абзагу.

Он был даже рад: все стало ясно как день. Лишь удивляло, что до сих пор надеялся — оценят, поддержат. Не может так быть, чтобы один человек видел, а остальные слепыми прикинулись!

— Не знаю, как с вами жить дальше, но одно повторяю: кто пал духом, тот счастья лишился.

Никто не возразил. А может, надоело слова на ветер бросать... Старик Кыча набил трубку, спрятал кожаный кисет и уставился перед собой, попыхивая дымком. Слышно было, как шумит горный поток за косогором.

— Сами за себя не постоим, а болтать умеем, — вздохнула одна из женщин.

— Золотые слова! — подхватил Тарас. И с веселым восхищением оглядел односельчан.

Женщина была дородная, широкоплечая. Молоденький Тарас смутился, заморгал, встретясь с ее взглядом. А Бардуша поморщился:

— Пустые разговоры! Принесли пообедать, обедайте. И делом займемся.

— Тебя заставь камни сеять, не откажешься! — резко оборвал Кыча.

Молчал, мирно раскуривая трубочку, и вдруг взорвался. Никто не ожидал от почтенного старца. Думали, если кому и достанется, то Абзагу. Слишком беспокойный человек. Уж не молодость ли свою вспомнил Кыча, глядя на него? Или хитрит, на людях не хочет унизить? А останутся один на один, приструнит, наставит на ум.

. — Не откажешься. Тебе все равно!..

— Слова сегодня не даете сказать! — буркнул Бардуша.

— Ты бригадир, — напомнил Катмас, — говорил бы где следует.

— Ни сказать, ни поесть не дадут...

— Ешьте, ешьте. Помойте руки и садитесь, — захлопотала жена Ахлоу, развязывая узел. — По мне, так лучше, что нет этого скота. Рады, хоть мужья домой вовремя возвращаются.

Женщины разостлали полотенца, выложили вареники на меду, пшеничный чурек, блины, нарезанный кусочками сушеный сыр, поставили деревянные миски с мацони. Не успели сесть, как Кунач, хлопнув себя по ляжкам, затянул «Заздравную»:

— Поднимаю бокал с кристальным вином, как искрится оно!.. Дай бог, чтобы еще не одну весну весело встретить! — и вытащил бурдюк, который прятал под буркой.

— Дадраа! — тонким голосом вдруг прокричал Кыча. — Есть причина повеселиться. Большой кувшин откупорим, большой кувшин!

— Неужто Муса женится? — Абзагу не поверил.

Старик давно хранил этот кувшин в погребе и обещал отпраздновать женитьбу внука. Сколько же лет прошло с тех пор? Сверстники Мусы успели обзавестись семьями, детей нарожать... И вот настал черед радоваться Кыче. Что греха таить, были и в Ашлашаре любители полакомиться чужим, случалось, и скот воровали, и припасенное соседом вино. Но на кувшин Кычи не поднялась ни одна рука. Нетронутым он стоял, по горло врытый в землю, ждал своего часа. «Хотите отведать, жените моего внука!» — говорил Кыча.

— В эту субботу приедет с невестой...

И сгорбился, лишь конец посоха выглядывал из-за уха. А ведь какая радость пришла в дом! Пойми этих ашлашарцев. Умеют скрыть, что на сердце!

— Слава богу, проведешь старость в белом башлыке. Что ж ты молчал столько времени? — спросил Катмас. — Ай, не зря говорят, что сиротский блин не подгорает. Молодец Муса! Слава богу!

Кунач, торопясь, похохатывая, до краев наполнил самшитовый ахмачир.

— Чего ждем? Выпьем за это!

— Прошу, дадраа, всех ко мне вечером в субботу, — сказал Кыча.

9

Радоваться бы теплу и солнцу, как радуется все живое, готовить плуг, топор, цалду — пришло это доброе время, но Аминат хмуро встретила утро с обидой на мужа и на весь свет. Конец ее долгому терпению, сил больше нет ждать и надеяться. Поедет в город к сестре, там они втроем с зятем решат, как ей быть.

Абзагу не возражал: поезжай. Не верил, что выйдет что-нибудь путное. Побудет у сестры, почаевничает, наговорится и назад. Она видела усмешечку на его лице, догадывалась, о чем думает.

До автобусной станции было километров шесть. Дети по два раза в день одолевали эту дорогу. Ходила и она, когда работала продавщицей. Магазин стоял рядом со школой и сельсоветом. Но родился первый ребенок, за ним второй, и пришлось оставить работу — каждый день в такую даль не набегаешься. А ей нравилось в магазине, сама себе хозяйка, люди уважали, поселковые женщины даже заискивали перед ней...

Впервые идешь трудной дорогой или в последний раз, она как бы одинаково внове. Карабкается по косогорам, ныряет в овраги, перебирается через речушки. Колдобины и ухабы! То вправо круто свернет, то влево... Аминат казалось, что сбилась с пути, в пещеру попала и вот-вот задохнется. Потом дорога ползла вверх, сердце разрывалось, так стучало. Аминат злилась на мужа, на проклятую дорогу — лишь название! И чем больше злилась, тем тяжелее становилось идти. Вроде бы и колдобин прибавлялось... Конца не было видно проклятущей! «Господи, как мои дети здесь ходят? А он... знать ничего не хочет! — костила она мужа. — Сказала, что неплохо бы переехать, отвернулся и глядит в сторону отцовской могилы! Будто и кости перевозить. Ну и человек! Да сам Гуадала говорил: помру — делайте что хотите. Хотите, живите, а нет, так продавайте жилье и все хозяйство».


Я мог бы ей сказать:

— Аминат, хорошо там, где нас нет. У тебя же доброе сердце и работящие руки. Разве нельзя сделать так, чтобы лучше стало в Ашлашаре?

— А сам? Убежал на все готовенькое! Этот твой Абзагу уперся, как буйвол рогами, ничего знать не желает. Из-за него все распродали, чтоб расплатиться с долгами, до сих пор концы с концами не свяжем.

— Он попал в беду...

— Оставь ради бога! Дерзкая птичка сама лезет в западню. Жили бы как все... Кто его просил гнать в горы козье стадо? Начальство запретило, а он не послушал. Говорят, несчастный случай, что скот погиб... А я так скажу: упавшего с дерева змея жалит. Это старик Гудж, напарник, ему голову заморочил. Погоним да погоним, пусть хоть десять распоряжений о продаже скота! Пока на пастбище будем, пока вернемся, много времени пройдет, может, и распоряжение отменят! Или сами обжалуем. Старик вскоре помер, а долги на одного дружка твоего, на Абзагу!

— Да разве в этом все дело?

— Вам в городе светло, электричество светит... Вырвутся из деревни и вздыхают: ах, как было хорошо, рай, а не жизнь. В прекрасном саду прошло мое детство!

— Не то говоришь, Аминат. Другое у тебя на сердце! Ты сегодня выложила Абзагу: уедем, не могу жить в медвежьем углу. Потому что дороги худые и нет электричества? Не по другой ли причине? Что ж ты молчишь?


Было это пострашней голода, пострашней болезни — красота и молодость Каймытхан!.. Ненавидела соседку, а не могла не признать, что хороша. Точно ржавый гвоздь в сердце — эта ее молодость и эта красота. Хоть бы не видеть! Но такого дня не было, чтоб разминуться. Встретятся и даже любезностями обменяются, будто и сейчас жива старая обоюдная симпатия, соединявшая когда-то их семьи...

Муж Каймытхан погиб на шахте. Зимой, когда в Ашлашаре жизнь замирала, поехал на заработки и не вернулся. Аминат остро, до слез жалела вдову, может быть, еще и потому, что сама была счастлива, у нее муж, энергичный, крепкий мужчина, хозяин, и дети растут здоровыми. Каймытхан справлялась: как живут? Она отвечала, прибедняясь: ничего, не то чтобы плохо, но и не очень хорошо. Не могла сказать правду из сострадания, всем готова была пожертвовать ради подруги-вдовы. А теперь...

В родник, которому было суждено помутнеть, первый камень бросила Уарчхан. Однажды похвасталась: «Зашла к Каймытхан, она меня сыром копченым угостила. Абзагу ей принес, когда спустился с гор». Возможно, без злого умысла сказала. А потом прибавила, и тут уж издевочка послышалась: «Ай, какой сыр, пальчики оближешь!» Бросила камень и спокойненько пошла домой. Аминат же словно огнем обожгло. С пастбища сразу к ней. У Каймытхан и сыр, и сливки... А в дом? И половины не будет из того, что принес! «Какие-то остатки!» — упрекнула мужа как бы шутя. Абзагу не понял, и она больше ни слова.

С Каймытхан здоровалась по-прежнему. Правда, сочувствия уже не испытывала. «Ночью туман от тьмы не отличишь: смотрит на тебя, и ни капельки стыда в глазах!» Но тут же утешалась: «А может, я не права? Кто теряет — берет на душу сто грехов, а кто крадет — лишь один грех. Ведь Алхас и Абзагу были друзьями. Абзагу не позволил себе женщину унизить, вдову — столько говорит об абхазских обычаях, первый их защитник. Если не свихнулся, как смешает с грязью святое? А я посмешищем себя сделаю: ты, мол, несчастной сыру круг отнес — неспроста это!»

Знала, он многих одаривает. Спускается с гор и каждому встречному то рыбешку, то птичку, слепленные из сыра... Знала, а злилась. На себя, на него? Сама не понимала. И не могла унять раздражение.

Когда дошла до сельсовета, солнце высоко поднялось над горами. Женщины, несколько шахтеров поджидали автобус. Аминат поздоровалась. Каждого она знала в лицо, иных видела в своем доме. Говорили о делах, о заработках, и Аминат опять вспомнила мужа Каймытхан Алхаса, который подался на “шахту. И эти ребята из Ашлашары, не откуда-нибудь. Попадут под обвал, а овдовевшие жены, слез не утерев, станут пялиться на наших мужей... Господи, когда же в Ашлашаре будет совхоз? Говорят, в совхозе получают зарплату.

Шахтеры в белых рубашках, галстуках ни о чем таком, видно, не думали. Они разговаривали и смеялись. У них было хорошее настроение.

Дом, где раньше помещались сельсовет и правление колхоза, стоял на косых деревянных сваях. Дранка на крыше почернела и продырявилась, окна забиты. Он был похож на всеми позабытого старичка. А прежде здесь решались судьбы многих ашлашарцев, и никто, за редким исключением, не замечал, как он неказист, этот дом. Теперь вот никому не нужен, глаза только мозолит.

Год спустя после объединения сел Ашлашара и Ачамхара вновь присланный председатель Чарг Рапстан разместил здесь колхозную библиотеку. Теперь магазин с нею бок о бок... А когда-то не к молоденькой библиотекарше захаживали парни, а к Аминат, не давали скучать. Все позабыла — и нервотрепку, и споры с покупателями, с коопторговцами, и страх перед ревизией, но не забыла, как ухаживали за ней и какие платья носила, сама шила, по моде. Хорошее было время!


— Мам, ты куда собралась? — подбежала Эсма и обняла.

— Присмотри за Саидом. И голодными не ходите, — наказала Аминат, поправляя дочери бант в косе. «Взрослая совсем! Неужели прошло столько лет? В магазине стала работать, мне не было двадцати... А сейчас Саид с меня ростом. Что ж я затеяла? Все заново. И строиться заново, и хозяйство. Может, в самом деле, овчинка выделки не стоит? Да ведь не для себя стараюсь!»

Эсма вертела головой, и язычок ее ни на минуту не умолкал:

— Ты к Тебре едешь, да? Жаль, что не суббота, а то бы и я с тобой! Как хочется в город! Ты там посмотри за меня какой-нибудь новый фильм... Знаешь, мам, сегодня Саид поссорился с одним парнем. Не пойму, с чего он такой стал, все не по нему. Ну, подойдет кто-нибудь ко мне, скажет два-три слова, пустяки, а ему кажется, что меня похитить хотят...

Аминат смотрела на дочь со странным чувством, точно давно не видела. С таким же чувством она смотрела на горы, с которыми, казалось, прощается, на кривое здание сельсовета, на магазин, по которому тосковала, на односельчан, ожидавших автобус.

Она не знала, что сказать дочери. Чернобровая, статная... распусти бант, она встряхнет головой, рассыплет волосы по плечам — невеста, выдавай замуж, пора! Недаром краснеет бывший солдат Тарас, когда приходит к Абзагу за чем-либо, мнется, увалень увальнем... А ведь он вовсе не такой. Не к Абзагу приходит, она поняла теперь. И Аминат порадовалась за дочь, но и огорчилась: выросла и словно бы украла ее молодость...

— Хватит трещать! Если еще раз услышу, что ты с парнями разговариваешь... Саид — твой старший брат, не забывай. Какие у тебя сегодня оценки?

— По русской литературе «пять». Нам не задавали, а я наизусть из «Воскресения». Нина Сергеевна расчувствовалась, ты, говорит, настоящая актриса. И пятерку мне! А вот что делать с проклятой математикой?.. Я даже в класс боюсь заходить! Мам, поговори с Теброй, пусть узнает, куда мне лучше поступать. Может, в театральный?

Аминат возмутилась:

— Рано думать про институты. Еще два года учиться, а она черт-те о чем! Театральный! — и оглянулась по сторонам, не слышат ли. Но люди были заняты своими разговорами. Автобус запаздывал, люди нервничали, выходили на дорогу. — Эсма...

— Что, мам? Ты не обижайся. Вот когда уедем отсюда...

— Тихо, что ты кричишь! Вообще никому об этом ни слова... Вы с бабушкой позаботьтесь об отце, пока не приеду, последите за ним.

— Не буду я следить!

— Как так не буду? А кто ему обед подаст? Ты не маленькая.

— Думаешь, я не знаю?..

— Что, что ты знаешь?

— Знаю... Это правда, что отец?..

— Замолчи, замолчи сейчас же! — Аминат ладонью зажала ей рот. — Выдумала... Иди-ка домой.

— Ладно, мам. Ты скорее возвращайся!

Наконец показался автобус. Переваливаясь, натужно урча, точно задыхаясь на подъеме, он еще до остановки подобрал бойких говорливых армянок, которые везли на базар какие-то соленья в эмалированных ведрах. «Чего только не продают! Трудолюбивые!» — подумала Аминат.

Водителю они чем-то, видно, понравились. Беспрестанно с ними шутил, мол, такую вкусную закуску везете, выпить захотелось, машину не могу вести!

Ближе к городу автобус чаще стал останавливаться, люди входили и выходили. Блеснуло море из-за поворота и раздвинулось во всю ширь. Аминат вглядывалась в морскую гладь, словно девушка перед зеркалом в свое отражение...

Она понимала, жить в самом городе им, конечно, не придется. На заводе или на фабрике она не хотела работать, да и Абзагу вряд ли это подойдет, всю жизнь крестьянствовал. А вот если где-нибудь недалеко от города... Она родилась и выросла в деревне, рядом с морем. Деревню пересекала автострада, и девочкой, стоя на обочине, Аминат продавала отдыхающим фрукты. Горожан она считала особенными людьми, а молодые женщины, приезжавшие сюда на отдых из больших городов, казались недоступными. Она восхищенно следила за их походкой, слушала разговоры и завидовала. Разве с ними рядом поставишь наших девчат — с утра до вечера на чайной плантации!

Когда окончила школу, один из родственников устроил Аминат в министерство. Она хорошо говорила по-русски и по-грузински (село было многонациональное), и министр забрал ее к себе секретарем-машинисткой. Ни на каких курсах она не училась, но машинкой овладела довольно быстро.

«Если б не эта тарахтелка, не попала бы я в Ашлашару, пропади она пропадом!» — горько подумала Аминат.

Она проклинала тот день, когда впервые увиделась с будущим мужем, проклинала машинку, но проклятия звучали в одной половине сердца. Оно, сердце, как бы раздвоилось, и другая половина ужаснулась такому гневливому безрассудству и такой несправедливости. «Хоть бы черт уши заткнул! Что ты мелешь? Вспомни, как любила Абзагу, разве он тебя так любил? Не твоя ли подушка тонула в слезах, не ты ли не знала, куда голову приклонить, когда он на все лето уходил в горы?» — «Да, это правда, — самой себе отвечала Аминат, — Все годы пыталась смириться... Ненавидела Ашлашару и любила мужа...»

Автобус резко затормозил. И мысли Аминат будто наткнулись на преграду.

Господи, а как просто для других! Сколько семей выехало из той же горной Псху, упаковали вещи, на все махнули рукой...

Посреди дороги стоял буйвол, опустив в землю глаза.

— Милый, дорогой, пропусти нас! — высунувшись из окна, попросил шофер.

Буйвол отмахнулся облезлым хвостом.

— Ну-ну, дорогой! Подумай, зачем тебе здесь стоять?

Буйвол, верно, подумал: в самом деле незачем. И двинулся к обочине.

Шофер засмеялся и дал газ. Он обернулся к молоденькой круглолицей армяночке, сидевшей у двери.

— Эх, сейчас бы в ресторан! Поднимали бы стаканы под твои соленья! «Дом продам, «Москвич» куплю, ари-ара-ло!» — запел он шуточную песню.

Люди хохотали. Молоденькая армяночка тоже улыбалась, довольная, что из всех пассажиров лишь ее приметил веселый шофер. Он сам напоминал буйвола, из которого еще не надевали ярма: крепкая шея, туго всаженная в плечи, мясистые, поросшие густым волосом руки. «Парень не жалуется на здоровье!» — усмехнулась Аминат. И вспомнила сестру Тебру. Отец говорил, бывало: «Ей бы мужчиной родиться, вот бы получился хороший крестьянин! Единственно, что меня утешает, выйдет замуж за такого же, как ее отец, дед и прадед. Уверен, не опозорит меня, по крайней мере, мамалыгу будет варить по-нашему, по-крестьянски!»

Все вышло наоборот. Аминат жить бы в городе, а не Тебре. Да, видно, так уж устроен мир, что мучаемся всю жизнь. Тебра никогда не рвалась в город. А та, кому он ночами снился, карабкается по каменистым горам, как дикая коза...

Аминат покосилась на старушку, примостившуюся рядом, словно та могла подслушать ее мысли. Старушка ехала в больницу. Видно, плохо спала и теперь клевала носом.

Вспомнилось и знакомство с Абзагу. Тогда, в приемной министерства, он говорил про страшную войну, которая превратила в руины села и города, про то, что каждый должен все сделать, чтобы одолеть разруху... «Родина, отдадим свои силы!..» Это Аминат не раз слышала. У министра, кто бы ни заходил, все говорили о том же.

От того веселого, уверенного Абзагу ничего не осталось. Чего дождался в деревне? Работал не покладая рук, а вместо спасибо... Из долгов не знает, как выбраться. Да еще оговаривают: «Не понимаешь, что лучше и что хуже для колхоза». Понял наконец? Голову ему продолби, не поймет... А сестра, наверно, подумает: приехала что-нибудь попросить. Живет в самом центре города, дал бог счастья. Так неужели я своего не заслужила!..

Как ни грешно было, а завидовала Тебре. Почему ей счастье, сестре? Аминат, конечно, любила ее, все-таки единственная сестра. Больше никого по отцовской линии. Помогла в трудное время, зять привез две тысячи — вот, возьмите. И взяли! Что здесь особенного? Но эти тысячи были для Аминат унизительны, глаза наливались злыми слезами, когда вспоминала. Разбогатели от их подачки! Корила себя: какая ж ты дура, разве Тебра не родная тебе? Но зависти не могла побороть... И отец пренебрежительно относился к мужу Тебры. Когда приходили гости, не Тарсхана сажал рядом — Абзагу.

Автобус въезжал в город. И Аминат спохватилась — придет к сестре с пустыми руками. Стыдно сказать, в сумке подлива из алычи да аджика. Раньше-то, пока не завязла в долгах, полные корзины привозила. Не одну корову держали. Знала, что племянник любит копченый сыр, везла целыми кругами, завернув в конский щавель. «Да нет ничего такого, что нам помогли, я тоже пеклась об их сыне. Ничего не жалела. Тебра говорила, врачи советуют мальчику горный воздух. Как только летние каникулы, брала своего Темразика в охапку и к нам...»

— Кто где выходит? Остановлюсь, где захотим! — ¦ крикнул шофер.

— А туда, куда хотим, не едешь, — сказала круглолицая армяночка.

— Куда желаешь, скажи, ахчик-джан! Не только машина, я сам поеду!

«Какие же наши ребята! Так и сияют, увидев русскую или армяночку. Неужели и Абзагу такой? Но ему незачем ходить далеко — вдова рядом!»

Молоденькая армяночка взялась за свое ведро с соленьями.

— Хотим, дорогой, на базар поехать.

— Что базар! Можем в дом к тебе заехать, если обнадежишь, ахчик-джан! — пропел шофер на мотив песенки «Ариан продам...».

Только теперь Аминат заметила, что они перемигивались в зеркальце, висевшем в кабине. Веселый парень! Дай бог ему удачи во всем.

10

Сестра встретила Аминат восторженными возгласами:

— Чуть-чуть зятя не застала! Как было бы хорошо, если б увидел тебя. Как бы обрадовался!

Аминат стояла у порога, и на ее лице было выражение потерянности, словно собиралась просить прощения, что приехала с пустыми руками. Они не виделись полгода — го семья удерживает, то дела неотложные — и всякий раз винили ашлашарскую дорогу.

— Он бы обрадовался, а ты? — сказала Аминат с тайной укоризной: что рада, я вижу, только, если по правде, какое тебе дело до меня, живешь в свое удовольствие, деревенскую грязь не месишь.

Ну никак не могла успокоиться!

Говорят, у нищего и сума дырявая. Приехала просить помощи у сестры с зятем, а начала с укоров... Она обняла Тебру, расцеловала, даже прослезилась. Все смешалось, переплелось. Что греха таить, были слезы зависти. А зависть человеческая — мутная река, не переберешься через нее, не проложив моста из доброты и доверия.

— Господи, сестра, милая! Ну что ты... Я так рада! — говорила Тебра, когда Аминат стала извиняться за скромные гостинцы. — Ой, аджика! Вот спасибо. Разве в магазине купишь такую? Соль голая, на зубах хрустит, ни вкуса, ни запаха... А деревенская — одним запахом не надышишься!

«Хвалит мою аджику, а в душе смеется, — терзаясь, думала Аминат. — Могла бы, дескать, и съестного прихватить, слава богу, поста не держим». Тем не менее ей льстила сестрина похвала — аджику Аминат умела готовить. Это все признавали: «Аминат — мастерица, золотые руки!» Если б поближе к городу переехать, показала бы, как хозяйствовать, нашла бы, куда руки приложить. Ее не надо учить, краешком глаза увидит и все сразу поймет, запомнит.

В первые же дни переняла у Ардушны, как готовить абхазские блюда, а уж аджику... Не всякий опытный охотник с точностью разделит порох по патронам, она же на глазок определяла, сколько какой приправы положить в аджику, а разных этих приправ не один десяток. «Попробуй, нан, на язык, — советовала Ардушна. — Какую-нибудь травку уловишь, значит, не получилось. Надо, чтобы ни одной нельзя было распознать!»

После смерти свекра сестры виделись редко. И то больше на свадьбах или похоронах. А на похоронах какая радость от встречи?

— Ты похудела, сестра. Видно, все переживаешь из-за мужа, — сказала Тебра, поглаживая Аминат по плечам.

Аминат молча улыбалась. Вспомнила детство: уложат их родители, сами спать, а они с сестрой разговаривают, щебечут до первых петухов. Теперь смешно — выдумывали себе героев, красивых, сильных, один знаменитый писатель, другой артист... а то и бесстрашный наездник, победитель призовых скачек. Милые девчоночьи выдумки!

Тебра была на два года моложе Аминат. Но выглядела куда старше, располнела. В поле или огороде никогда не работала, не вставала до света — еще бы не располнеть. Когда сестер видели вместе, за старшую принимали Тебру, с первой здоровались. Если бывает счастливая старость, то уж, конечно, не Аминат суждено дожить до такой! Да и нравом Тебра поспокойней. Всегда опрятно и со вкусом одета, даже соседи не видели непричесанной. И всегда добрая улыбка на лице. Впрочем, какие у нее огорчения — муж позаботился, всего вдоволь!

— А у тебя уже седина, — заметила Аминат. — С чего бы?

Она не умела, как Тебра, скрываться за словами, рассыпаясь в любезностях. И пожалела сестру. Обнять бы и зарыдать вместе с ней... А руки ее! Вялые и бледные-бледные. Нежную кожу иссекли морщины... В деревне Аминат называли белоручкой. А посмотрели бы на руки сестры!

— Ты, видно, скучаешь по сыну, — сказала Аминат, глядя на ее раннюю седину.

— Да, и о нем приходится думать. А что седею... Не молодая уже! — Тебра играла веселыми глазами. — Тебе-то скоро сорок. Обязательно отметим!

— Хочешь сказать, что старая? Пока женщина чувствует, что нужна мужчине, она не старуха. Во всяком случае, мужа уступать не собираюсь. — Аминат нахмурилась, точно перед ней не сестра, а Каймытхан-разлучница. — Нет уж, не жди, не уступлю никому! — Она коснулась ладонями волос Тебры. — Помнишь, о чем мечтали девчонками, помнишь?

— Что вспоминать! Милая, милая моя сестра, было и прошло. Бабья доля — люби мужа и бойся его. Не нами придумано. Такими уж бог нас создал... терпеть. Вот недавно мне зарплату урезали. В пользу одной из сотрудниц. Смолчала. А что поделаешь?

— Жаловаться надо! Не зря говорят: долю мертвого съел живой. Как же так сплоховала?

— Ой, сестреночка! Наивная, как и твой муж. Это такая баба! Захочет, и с работы уволят. Громадные связи...

Аминат опустила глаза.

— Есть у нас кой-какие намерения... Если все хорошо сложится, вернем вам деньги, — сказала она и встала. Вот и выложила наконец, о чем думала, что мучило дорогой.

— О чем ты, сестра! Господи! Мы жалеем, что другой возможности не было вам помочь. Нашла о чем вспоминать! Я и говорю, вроде своего мужа. Ты тоже считаешь, на свете есть справедливость?

— Выходит, из-за него страдаю? «Ввязался не в свое дело...» Это я слышала. Ах, Тебра, бывало, поднимешься на пригорок и смотришь в сторону моря. Тебе-то оно надоело, а у меня до сих пор сердце сжимается!.. Иногда жалко Абзагу, не на той женился. Ему бы жену покладистую, чтоб угождала во всем. Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Не прижилась я, не лежит душа к тем местам. Не было дня, чтоб не думала: уеду куда глаза глядят... Не от мужа, такого и в мыслях нет. Уж в чем в чем, а в этом не может упрекнуть. Случаются, конечно, ссоры. Он упрямый человек. Бывает и жесток. Не я, другая была бы жена, ему бы лучше жилось... Я его не виню, что залезли в долги и разорились, одна-единственная корова осталась. Знаешь, что скажу? По сравнению с ним все мы люди надежные, куда ветер подует... Этот же, если что решит, с места не сдвинешь! Врос в свою землю, любые беды перенесет, горы обрушатся, а со своего не сойдет.

Зябко обхватив плечи, Аминат глядела в окно на каменный двор. Виднелись крыши и небо над дальними горами. Вспомнила, каким обиженным, подавленным вернулся сегодня Абзагу с поля. Вспомнила, и слёзы покатились. Господи, ну что это за сердце такое! Бабье, слабое сердце... Она достала черный носовой платок, который носила с кончины свекра, и вытерла глаза! Выбрось его, сорви с головы траурную старушечью косынку — муж не попрекнет. Но забудь про то, что затеяла!

Тебра расхаживала по комнате. Ей было больно за сестру, не знала, чем утешить. Наговорила лишнего, не подумав. Что у нее на душе? Может, в доме неладно? Она подошла к Аминат и погладила по вздрагивающей спине, как ребенка.

Аминат вся напряглась. Ласка сестры была неприятна. Она не хотела сострадания. Этого заботливого снисхождения. Осторожно, боясь обидеть сестру, сняла ее руку. Остаться бы одной... Странно, там, в Ашлашаре, никогда не приходило такое желание. Дом, семья, муж... Изо дня в день, из года в год. Некогда в себя заглянуть, в свою боль.

— Ты уже сколько замужем? — спросила Тебра, уводя ее от окна. Она зажгла на кухне газовую плиту и поставила чайник. Газ недавно появился в городе, Аминат смотрела, как он горит. Почти бесцветное пламя! Но сделала вид, что ей не в диковину.

— Сколько лет?.. Давно. А почему спрашиваешь? Думаешь, изменяла? Как жила, так и живу. Как слепая... Хозяйство не на муже держалось — теперь поняла. Умер Гуадала, похоронили, и все у нас покатилось...

— Побойся бога! Зря ты наговариваешь. Муж крепко стоит на ногах. Дети золотые. Это ведь счастье — двое детей! У нас вот единственный сын. Уехал учиться, и сидим, как старые кошки...

Аминат слушала и не слушала. Думала о своем.

— Не могу, не могу, натерпелась, пожила в этой пещере, света не видела. Как во мраке... Чем я, по-твоему, хуже Цакуа, двоюродной нашей сестрицы? Зайдет, бывало, в магазин — я тогда продавщицей работала — и до трех сосчитать не умеет...

— Ну с кем ты себя сравниваешь! С дурой набитой, со шлюхой.

— Дура, а не задыхается от дыма, котлы не ворочает! Если работать в магазине, обязательно шлюхой становиться? Да распутную бабу хоть в камин посади, она все равно мужчину найдет! — сказала Аминат. — Я тоже хочу, чтоб был газ, как у тебя, хочу слушать радио. Начищу ногти, приоденусь и со спокойной душой вечером в туфельках по асфальту!

«Вот ты о чем!» — стесненно подумала Тебра.

— Зятю, конечно, нелегко. Столько неприятностей свалилось! Как у него со здоровьем? — спросила она.

Аминат поморщилась. Ей уже претило милостивое снимание.

— Да ему плевать на все! Ходит обиженный, гордый. Один он прав. Неприятности у него... Станет он переживать! Выдумала! — Аминат еле сдерживалась, чтобы гадостей не наговорить. Но нет-нет да вырвется словечко н ее же унизит. — Сама знаешь, — говорила она, добивая себя, — мужчине ласку подавай, в постель ляжешь — к стене не отвернешься! А какие ласки, если целый день роешься в земле и навозе, ног под собой не чуешь, лишь бы до подушки добраться? Ему какое дело!..

Так тебе, Аминат, бей себя еще больнее! Не зря ты мужа подозревала. Чей-нибудь шепоток услышишь, косой взгляд поймаешь и теряешься: неужто правда? Верить или не верить?.. И вот теперь, у сестры, из проклятого дома вырвавшись, точно сбежав, вдруг всем сердцем, задохнувшись от гнева, поняла: так и есть! Так и должно быть!

«Что она в голову забрала! — удивилась Тебра. — Живут душа в душу, а сами этого не знают». Но не стала разубеждать, видела, в каком состоянии сестра. А та как раз нуждалась в добром совете.


— Что же тебе посоветовать, Аминат? Кровь, которой суждено пролиться, не умещается в жилах. Не дает нам покоя: и с тем, и с этим не хотим смириться. А сил нет! Напомню старую истину: обязанность человека в поте лица своего добывать хлеб насущный... Но что тебе эта истина? Она не утешит, легче не станет.

— А если пот пролит напрасно?

— Ну а если нет? Если ты ошибаешься?

— Дай-то бог...


— Сейчас многие горожане ищут, где бы купить дом с участком или хотя бы клочок земли, — сказала Тебра. — Наш завдетсадом купил целое хозяйство. Только и разговоров, что о дачах в деревне. Как мода!

И поймала себя на том, что простенький смысл сказанного получился многозначительней, чем хотела; она изумилась. Да какая еще убежденность! Не сегодня завтра сама переберется из душного города... Не то чтобы он слишком нравился, город, с его суетой, .многолюдством, но другой жизни н? представляла. Как женщина, давно разлюбившая мужа, не делает попытки уйти, а доживает свой век, не помышляя о разводе, так и она притерпелась, привыкла. Предложи уехать, ни за что бы не согласилась.

Аминат не поняла сестру. Даже есть перестала. «Неужели намекает, что не сможет помочь?»

Тебра продолжала:

— Город сейчас не такой, каким ты его помнишь. Раньше и коров держали. Было, конечно, и тогда немало приезжих, но в основном с путевками. В санатории, дома отдыха... А нынче начиная с марта месяца «дикарей» полон город! На автобус сесть невозможно. В магазины, в кино огромные очереди, везде страшная давка!

— Не бойся, не собираюсь к тебе переезжать целой семьей! Я жила в городе. Еще раньше тебя. И не хуже во всем разбираюсь. Город, говоришь, сейчас не такой? Словно сто лет прошло! — Аминат отбросила всякую деликатность, решив, что иначе сестру не проймешь и надо с самого начала нажать посильнее.

Тебра поджала задрожавшие губы. «Обиделась! — подумала Аминат, досадуя. — Сегодня я сама не своя. Не осилив коня, хлещу плеткой седло... Она-то в чем передо мной виновата?!»

Тебра украдкой взглянула на часы. После обеда в детский сад на работу, как раз ее смена. Но как уйдешь?

— Ты случайно не знаешь Марытхву Патуховича? — спросила вдруг Аминат. — Плотный такой мужчина, однажды заезжал к нам с твоим мужем.

— Михаила Петровича, что ли? Зачем он тебе сдался, этот шайтан? Знаю, как не знать! Управляющий трестом столовых и ресторанов. Начальник мужа.

— Лучше скажи, приятель!

Тебра вспыхнула, взглянула на сестру с испугом и тут же отвела глаза.

— Ты Тарсхана не знаешь... С кем только он не работал! Были и похуже. Превратись море в манную кашу, мой простофиля ложки не отыщет. Оставь ты его в покое!

Ого, как отчитала, легко обошлась без своих обычных любезностей. А то, что ни слово, все «милая», «дорогая»... Аминат скривила губы.

— Когда уезжал, по сотенной сунул моим детям. Денежный, видать, товарищ... Здесь его Михаилом Петровичем зовут? — спросила она, — Ладно, буду знать. Очень уж ему понравился наш дом! Хорошо, говорит, такую бы дачу иметь. Стоял во дворе и вздыхал... Как мне позвонить Тарсхану? Ты, вижу, на часы смотришь. Если на работу, иди. Как, говоришь, звонить?..

Сняла трубку и под диктовку сестры набрала номер зятя. Проделала это с таким ловким изяществом, словно все еще сидела за секретарским столом в приемной министра.

— Алло! Товарища Тунтбу, если можно... Товарищ Тунтба? С вами хочет говорить министр. Сейчас соединю, — и оглянулась на сестру. — Что, напугала?.. Это я, Аминат! Здравствуй, дорогой мой. Вспомнила на старости лет: «Вызывает министр», «С вами будет говорить министр!» — Самой нравилась шутка, измененный голос звучал бесстрастно, как неживой. Она рассмеялась, и у Тебры отлегло от души.

Из трубки слышался басовитый рокот:

— Аминат? В самом деле, как секретарша нашего министра. Ты у нас находишься? Сейчас приеду, жди меня дома!

Аминат казалось, что и через трубку доносится запах табака — Тарсхан был заядлый курильщик. Если в кабинете, где он сидел, щелкая костяшками счетов, разрезать спелый лимон, то запаха не уловишь, настолько все пропитано табаком. «Наверно, и легкие, и горло себе прокурил, оттого и хрипит», — подумала Аминат.

— Не надо приезжать, дорогой. Не хочу тебе причинять лишних хлопот. Сама приеду. Мне с тобой поговорить надо по одному делу. Я сейчас! — и положила трубку.

Она старалась как можно быстрее загладить неприятный разговор с сестрой. Не стала беспокоить зятя — учитывает занятость и положение, надеясь еще и этим расположить обоих к себе. Жизнь огрубила ее черты, но сердца не коснулась. Сгоряча обидев человека, потом спать не могла. А тут родная сестра! Две силы в ней противоборствовали, и ни одна не брала верх, побушевав, утихала буря.

Сестры вместе вышли из дома. И теперь еще резче бросилась в глаза их несхожесть. Аминат была женщина рослая, статная, с походкой стремительной. Голова откинута, словно Аминат заглядывала куда-то далеко 'вперед. А Тебра ростом не выдалась, едва по плечо сестре. Ходила не торопясь, степенно. До места работы могла бы с завязанными глазами дойти, а шла, будто и впрямь глаза завязала, будто на ощупь. Осторожно-осторожно переставляла ноги. Чтобы не расстраивать сестру, делала вид, что во всем с ней согласна, даже говорить нечего — решила переехать в город, и ладно. Она улыбалась Аминат. И опять «дорогая», «милая»... Губы улыбались, а на сердце тревожно. Как изменилась сестра! Что с ней происходит? Как ее образумить?

— Домов-то понастроили! Улицу не узнать, — восхитилась Аминат. Ее простодушное умиление покоробило Тебру: нет, от своего, видать, не отступится. Трудно с ней будет.

— Сестричка, милая, не успеваю за тобой!

— С кем поведешься, от того и наберешься. У нас все так ходят. Ничего, настанет время, буду ходить важно. Как ты. Ах, какая женщина, скажут!

— Я буду только рада, но знаешь...

— А что «но»? Пока живы, ищем, где лучше. Посмотри на подсолнух — куда солнышко, туда и он. Ты всегда была доброй советчицей, спасибо тебе за это, — она погладила Тебру по плечу. — Если что-нибудь не так сказала, забудь. Не провожай меня. Я сама дойду.

На лице Аминат сияла победная улыбка. «Утопающий, говорят, тоже кричит, — вспомнила Тебра. — Не слышит, что ему кричат».

Она опустила глаза.

— Бог тебе поможет. Ты ведь одна у меня, — вздохнув, сказала она.

11

Затея с переселением показалась Тарсхану ребяческой. Покуривая, он кивал, а в уме прикидывал, во что бы это могло обойтись. Не осилить, чепуха, и больше ничего. И когда Аминат сказала, соврала, конечно, что и Абзагу согласен, то вовсе слушать перестал — не поверил. Что такое она городит!

— Подумай еще раз, Аминат, — сказал он. — Серьезно подумай.

— Я уже двадцать лет думаю!

Тарсхан придвинул счеты и одну за другой отложил двадцать костяшек, похожих на точильные камни. Он больше доверял увиденному, чем услышанному. А еще больше цифре. Будучи бухгалтером, привык все переводить на язык чисел — и слова, и мысли, и чувства. «Двадцать лет... В году триста шестьдесят пять дней, триста шестьдесят пять ночей. И если помножить на двадцать... Уму непостижимо, сколько думала эта женщина!»

Тарсхан был человеком, придерживавшимся правила никогда никого ни в чем не обижать. Расчетлив и точен он был лишь в одном — в финансовой дисциплине, говоря его же словами. Если здесь все тютелька в тютельку, стало быть, мир прочен. Остальное его не волновало. Пусть люди тратят свою жизнь как деньги, которые он им выписывает. Сами знают, что хорошо, что плохо. Когда заходила речь о вещах от него далеких, он не спеша раскуривал сигарету и принимался излагать свои соображения, очень правильные, словно установленные раз и навсегда. Только от них было ни тепло, ни холодно. Слова тут же рассеивались, как дым.

Аминат еле досидела в насквозь прокуренном кабинете. На улице взяли такси, и Тарсхан сказал:

— Ты думаешь, что рядом с городом — это жизнь? То же самое, что на берегу бурной реки — не знаешь, когда разольется и снесет твой дом.

Аминат сидела возле водителя. Бежали навстречу двухэтажные белые особняки за высокими каменными оградами, корпуса новостроек с балконами, увитыми виноградом. В широких окнах отражалось слепящее солнце. Как она завидовала!

— Живут же себе! — вздохнула. И, обернувшись к зятю, спросила: — Где этот твой начальник... с двумя именами? Как его, Марытхва, Михаил?..

— И с двумя шкурами, — буркнул Тарсхан. Он украдкой покосился на водителя — не надо, чтобы тот слышал.

— Говорит, перепахали землю, где был отцовский очаг... Помнишь, ты вместе с ним приезжал? Он не мог глаз оторвать от нашего дома! Я боялась, как бы не сглазил! А теперь будто на песке живем... Ничего у нас нет — ни скота, ни достатка. Было бы как раньше, пожалуйста, приезжай, дорогой, отдохни летом. Местность прекрасная, море видно... Пройдешь чуть дальше — сосновый бор, родники журчат, свежий воздух...

— А почему скота нет? Кто вам запретил держать?

— Не в обиду будь сказано, но поставь себя на место человека, у которого отняли коня. Отняли, а седло оставили. И спрашивают: почему не ездишь верхом? Какой толк, что разрешили, если пасти негде? Летом еще можно. А зимой? Чем кормить?

Аминат говорила прямо как ее муж Абзагу. Слово в слово.

— Да, Ашлашара, Ашлашара... — задумчиво протянул Тарсхан, — Твой племянник там вырос. Такой здоровый стал парень!.. А это правда, Михаил Петрович думает в Ашлашаре купить дачу.

— Вот и надо с ним поговорить!

— Сам не могу.

— Я приду и скажу. Так расхвалю, что обо всем забудет! Бросит свой город и навсегда уедет в деревню! — засмеялась Аминат. — А до осени мы еще побудем. Хотите, приезжайте.

Машина свернула на щебенку и сбавила скорость, казалось, вот-вот встанет. Шофер крутил баранку вправо и влево, то и дело отжимал сцепление — пробирался вдоль поселковой улицы, как осторожный человек, оказавшись в незнакомом месте, идет и оглядывается. Таксисту было все равно, куда ехать. Он не сомневался, что хорошо заплатят: не станет же этот, что за спиной, прибедняться при женщине.

Тянулись заборы с наглухо закрытыми воротами из сварного железа, выкрашенные под серебро. Кое-где и в черный цвет, словно могильные ограды.

Притормозили у небольшого дома, цена которого, на взгляд Аминат, могла быть им по карману. К прочим она и прицениться не решалась. Да и не продадут — из таких подобру не уезжают. Город под боком... Рай, а не жизнь!


— Аминат, ты слышала поговорку: захотелось ребенку, увидевшему в камине красивые красные угольки, положить их на грудь матери?

— Надоел ты мне со своими поговорками!

— Но разве ты не похожа на этого ребенка?

— Есть и другая поговорка: услышал червяк про судный день и выколол себе глаза. Почему не остался в Ашлашаре, когда вернулся из армии? Молчишь? А чем мои дети хуже тебя?


Они исходили поселок вдоль и поперек, впрочем, больше Тарсхан — Аминат не вылезала из машины. Зять стучал в ворота: не продается ли дом? И таким заговорщицким тоном объяснялся, что хозяева, увидев женщину в машине, сразу смекали, для какой цели, и качали головами.

Вернувшись, Тарсхан косился на счетчик: сколько там набежало? И отдувался. Наконец подъехали к дому, стоявшему неподалеку от моря. Дом был кирпичный, с бельэтажем. Вышел старик грек.

— Почему не продам? — закричал он. — Посмотри, какой! Капитальный фундамент, черепичный крыша, кирпичный стены. Продам, милый абаза! — Он обращался к Тарсхану.

Тот равнодушно попыхивал сигаретой.

Старый грек, поглаживая лысину, пригласил в дом: пусть хорошие люди зайдут, сами посмотрят. Аминат поднялась с сиденья.

А Тарсхану все еще не верилось, что свояк Абзагу, жизнь проживший в деревне, и в самом деле ума лишился.

— Нет-нет, дорогой, какая надобность обыскивать твои комнаты! Что я, ревизор?

— Кому в наше время не хватит три комнаты! А посмотри, какой двор! Чудо, не двор! — продолжал старик, — Разве я оставил бы такое прекрасное место, милый абаза? А горы, а море! Но вынужден! Совсем один... Старушка умерла, единственная дочь в Казахстане, замуж вышла. Ах, джаним, нужен мне этот Казахстан! Свою смерть я там найду!

Слезные крики не очень-то трогали Аминат. Она думала, сколько старик запросит. Стоя на балконе, оглядела огород, маленький сад, двор. И повернуться негде. Их хозяйство было вдвое больше.

Старик умолял не спешить с отказом. Пусть хорошо подумают. Лучше дома не сыскать. Он бы давно продал за хорошие деньги, да по закону покупатель должен вступить в совхоз...

— Летом отдыхающим будешь сдавать! Большой доход получать будешь!

Старичок был худенький, горбоносый и такой подвижный, что казалось, тесно ему среди стен.

— Тарсхан, дорогой, что скажешь? — Аминат спустилась к зятю во двор. Старалась быть полюбезнее: дорогой, милый... Пустые словечки’, терпеть их не могла, ко сегодня не обойтись.

— Главное, чтоб тебе понравилось. Это самое главное, — ответил зять. Он задумчиво смотрел на берег. Дул теплый ветерок. Мелкие волны поглаживали песок.

Старик расхваливал участок: другого нет на всем Черном море, не верите, спросите у дельфинов! Старик грек даже шутил. А дельфины частенько сюда приплывали — старик подкармливал их хлебом.

Пока он и Тарсхан разговаривали о житье-бытье, о тяготах, связанных с переездами, Аминат вглядывалась в морскую даль. В синеве, окруженной солнечным блеском, виднелся корабль. Казалось, он был неподвижен, будто на якоре. Потом растаял, как белое облачко. Неодолимая тоска овладела Аминат: люди — перелетные птицы, несет их куда-то с насиженных мест... Или как этот исчезнувший белый кораблик. К какой пристани держит путь? Где она, пристань? Может, и нет ее вовсе...

Аминат прислушалась к разговору. Говорил старик:

— Мужу моей дочери я предложил переехать в Абхазию. Видишь, какое райское место, сказал я ему, ничего не будешь делать, прокормлю! Один месяц пожил и уехал, не выдержал. Хотите знать, что он мне ответил? Душно, воздуху не хватает. Где здесь устроить скачки? Где разогнаться лошади, когда нет ровного поля? А теперь я должен ехать в степи на постоянное жительство... Прах моих предков покоится на том холме. Начинает казаться, они окликают меня: ты бросаешь нас, Христофор?

«Как будто он свою Грецию покидает! — неприязненно подумала Аминат. — Какая ему разница — Казахстан, Абхазия? Вроде ребенка, который вырос, не зная родной матери... Родина. Что это такое? Может быть, Ашлашара с ее косогором?»

Возвращались уже вечером. Низко над морем висело закатное солнце, море отливало багровым. Аминат думала о старом греке: ехал бы себе и жил спокойно, доживал. Катал бы внука в коляске, чего еще надо... Он же о предках тужит, хочет, чтоб и его положили рядом. Нет, все мужчины похожи друг на друга: родина предков, дорогие могилы! Неспроста говорят, что девушка — гостья в отцовском доме... По мне, думала Аминат, лучше быть с чужим человеком, да живым...

12

Ашлашарцы пообедали в поле, допили вино, принесенное Куначом в бурдюке. Встали, чтоб поработать до заката. А через Чагир бродом переправлялись два всадника. Передний — на резвой вороной лошади. И сам статен, сидел легко и ловко, видно, неплохой наездник. Под другим лошадь непонятной масти, издали смахивала на осла. Переднего сразу узнали — Кинтыш. Ну а раз Кинтыш пожаловал, догадались, кто с ним. Председатель Рапстан. Порадовало и насторожило Абзагу, что они вместе. Послушают простых людей, иначе зачем в такую даль ехать. Значит, им нужно. Узнать, что у кого на языке.

— Думали, шутит Бардуша. А верно, едут! — сказал Тамел.

— Будет сегодня шуму во дворе у Кинтыша, — проворчал Катмас. — Когда он председателем был, то для почетных гостей у тебя на ферме козла забирал. Ты его выручал. А сейчас кто выручит, интересно?

— Этот молодой председатель у него в руках! Уж найдет Кинтыш, как залезть к нему в душу.

Абзагу покачал головой.

— К Кинтышу он в дом не пойдет. Такого не купишь!

Всадники подъехали. Кинтыш поигрывал плетью, седло скрипело под ним. Он так и не спешился.

— Да сиди! Слезать, потом опять садиться... — сказал он Рапстану.

Тот ответил, что младшие, сидя в седле, старших не приветствуют. И проворно выдернул левую ногу из стремени, спрыгнул. Женщины, стоявшие поблизости, засмеялись.

— А ты садиться-то на коня умеешь?

Старик Кыча прикрикнул на них:

— Он все умеет. А вы, такие умные, подошли бы да взяли у него плеть. — И обратился к председателю: — Это не беда, дад, в следующий раз будешь знать, что с коня слезают не с правой стороны.

Оправившись от конфуза, поприветствовав стариков, Рапстан спросил, как у них дела. Он знал, конечно, мандарины будут в большой убыток, не приживутся на этой земле. Но решение принято, и отменить не в его власти. От него не рассуждений ждали, а работы.

— Надо по склону прорубить террасы и уж тогда сажать, — сказал он.

Возразили: чтоб мандарины растить в Ашлашаре, веем селом надо к морю переехать.

— Покуда не видели, чтоб мандарины росли в горах!

Кто-то засмеялся.

— Кинтыш видел!

Рапстан слушал не перебивая. «Пусть выскажутся. Будет что доложить начальству. Взгреют, конечно, мол, идешь на поводу. Умышленно их настроил...»

— Почему свернули животноводство? — спросил Абзагу. — У нас что, во всем государстве перестали пить молоко и мяса не едят? Или я ничего не соображаю? Нет, это решение неверное.

Кинтыш ударил плетью по голенищу.

— Умник выискался! Всегда поперек. Дали указание, надо выполнять!

Конь под Кинтышем даже не шелохнулся. Стоял, опустив голову и обиженно поджав куцый хвост. В Ачамхаре Кинтыш не позволил бы себе такую вольность — плетью грозить. Спрятал бы ее подальше от глаз. А здесь он себя не чувствовал гостем, по-прежнему держался гордо и независимо. Правда, горло драть не решался, как раньше: «Работайте, работайте, лодыри!» Если б не этот смутьян Абзагу, будь он проклят... Распинался при народе, дескать, что такое Кинтыш без плетки? Пустое место! Только и думает, как бы удержаться на должности... Попритих немного, точно дроздик, на чью голову сойка села. Одно, дескать, хорошо: большого зла от Кинтыша не будет, потому что человек недалекий... Вспомнил наглые эти слова и еще крепче сжал рукоятку плети.

Видя, что председатель не собирается уезжать, увяз в разговорах, Кинтыш нехотя слез с коня.

— Или стремя придержать некому? — крикнул старик Кыча, оборачиваясь к молодежи.

— Хватит, подержались за его стремя!

Кинтыш кисло усмехнулся.

— В старину было уважение к старшим. Сейчас плюют на это. Но доплюетесь!

Кыча согнулся над своим посохом, исподлобья взглянул на Кинтыша, надутого, как бурдюк, на молчавшего Рапстана и, точно винясь перед ними, сказал:

— Дад Кинтыш, дад Рапстан, хотел прислать за вами человека. Что слепому надо? Два глаза... Очень вы кстати пожаловали! Есть у меня внук, который женится. Прошу вас, не посчитайте себя лишними, придите на свадьбу! — И поклонился, хотя и стоял согнувшись. — Человек не бывает всем доволен. Дай ему целый мир, он и небо запросит. Вспыльчивы стали люди. Простите их, дад! Посадим мандарины, вырастим. Что скажете, то н посадим. Лишь бы все здравствовали.

— Приятно послушать мудрого человека! — одобрил Кинтыш и пояснил Рапстану на ломаном русском: — Этот мужчина из тех, которые колхоз организовали. Его слово — как будто бог сказал.

Кинтышу казалось, что, говоря на русском, двух зайцев убивает: не отсталый человек, книги читает — это раз. Ашлашарцы — темный народ, ни слова не поймут, но подумают, что-то сказал председателю важное, не для их ушей. Ну как после этого бороться с человеком, который небось и у высокого начальства в доверии? Хорошо закончил Кинтыш: «Его слово — как будто бог сказал». И он перевел Кыче, чтоб знал старик.

У Рапстана дрогнули скулы от смеха. Но сдержался. Как ни относился он к Кинтышу, не мог на людях опозорить. Пожалел. «Око за око, зуб за зуб... Если этому следовать, куда же нас тогда занесет?» — подумал он.

— Внук, говоришь, женится? Хай, дай бог, чтобы хорошую свадьбу сыграл! Придем, безусловно, придем! — не так приглашению обрадовался Кинтыш, сколько тому, что разговор переменился.

— Хочу еще об одном спросить... У меня было два сына, оба погибли на воине. Алыкса был женат, вот Муса его сын. Но мать как овдовела, так бросила ребенка, вышла замуж. Что мне сейчас делать? Пригласить на свадьбу? Как вы решите, односельчане? Дад Рапстан?

— Перед кем открыть двери, а перед кем закрыть, дело хозяина, — сказали из толпы. — По обычаям нашим, недостойна.

— А как она должна была поступить? — вмешался Абзагу. — Было б лучше, если б состарилась в трауре? Кыча знает, как я относился к Алыксе, царство ему небесное. Он заменял мне брата. Погиб... Что, ему надо было наказать жене: если не вернусь с войны, до смерти носи по мне траур? Это справедливо? Пусть та женщина порадуется за своего сына!

— Ты прав, но живые должны быть достойны памяти павших. Что случилось бы, подожди она до конца войны? И годовщины не выдержала! Какими глазами посмотрит людям в лицо?

Это бригадир Бардуша выступил вперед.

— Начал вроде бы с умных слов, — помрачнев, сказал старик. — Чтоб пуля меня сразила, зачем я разговор затеял!

Он был обижен на невестку и долгое время слышать о ней не хотел. Не мог простить. И вот уже собственная жизнь подходит к концу... Не увидит сейчас мать своего сына, никогда уже не увидит. Пусть же воскресит память о сыне, пусть придет в его дом!

«Да, поспешила со вторым замужеством, нарушила обычай, надела свадебную фату, а черкеску покойного мужа положила на его кровать. Все это было, было... Но кто заставит живого человека ждать мертвого?» — думал Кыча. И так сказал:

— Не знаю, дал ли ей бог счастья. Но я знаю, что она хочет видеть сына счастливым.

Старый, почтенный человек обращался к односельчанам за советом, хотя уже решил, как поступить... Нарушал один из древних обычаев, будучи самым ревностным их хранителем! Как совместить то и другое? Что скрывалось за словами Кычи? Абзагу недоумевал. В народе говорят: не суди о человеке, не разобравшись в себе. А он, Абзагу? Разве не преступил в мыслях тот же обычай? Да и так ли он хорош, этот обычай? Если я люблю женщину, думал Абзагу, которая была женой моего друга, то что здесь скверного? Ее муж умер, и не я убил его. Навсегда закрой двери своего дома и живи в вечном трауре, тогда скажут: достойна уважения. Кому это нужно? И перед кем оправдываться ему? Перед ней, перед самим собою, совестью своей? В чем оба мы виноваты? Он думал о Каймытхан, и все вокруг погружалось во мрак. Лишь ее видел: светло и грустно было лицо, тиха походка, пряди волос спадали на грудь... Что печалит ее душу? Одиночество или чувство, которое называют грешным?..

— Не суди о других, в своем прежде разберись! — сказала одна из женщин, точно подслушав его мысли. Она обращалась к Кыче, но Абзагу показалось, это ему бросила упрек.

Она напомнила о давней истории: его и ее родственника по настоянию Кычи изгнали из села за посягательство на честь молочной сестры. Неужели мстила?

Кыча сощурился. В себе разобраться?.. Хватаетесь за обычаи, а когда самих коснется, о них забываете.

— Приглашайте кого хотите! Но знайте, моя нога не ступит в этот двор! Нашего Дзыкура, беднягу, осудил... А теперь свою невестку-потаскуху зовешь! — женщина словно остервенела.

Кыча ждал, когда ее остановят. Хотелось и Рапстану вмешаться, но опасался, что невпопад придутся его слова.

Абзагу видел, придавило старика молчание односельчан, и пожалел его. Без них не мог он сыграть свадьбу... Да черт побрал бы эти обычаи, как путы на ногах! Сам хотел просить совета: стоит ли ему переселяться в город? «Настаивает жена, и вы, люди, знаете, какими глазами смотрит на меня тот же Кинтыш». Наверно, ответили бы: ты просишь помощи, но разве спрашивают, какого коня седлать? С каким совладаешь, такого и седлай!

— Ну ладно, счастливо оставаться, — громко сказал Кинтыш. — Гость устал с дороги. Посудачили о том о сем, больше пока не о чем.

— Было что сказать, да не знали, как начать, — проговорил Абзагу.

— Чего ты хотел? Может, недоволен, что из колхоза не выгнали?

— Я знаю, кому обязан. Рапстан только-только из города к нам приехал, но разобрался. А ты как мог топил меня.

— Дурного человека выручишь из беды — сам в беду попадешь! Да если б я захотел, ни Рапстан, никто другой не спас бы тебя. А я хвалил. На Абзагу, дескать, все наше хозяйство! Ты и возомнил о себе, пуп земли, понимаешь... Живи по твоей указке! Со мной, конечно, можешь не считаться. А пойдешь против линии, которая спущена, пеняй на себя!

— Ходжа Насреддин рубил сук, на котором сидел. Такие, как ты, Кинтыш, думают, что делают дело, а от них одно зло! Кричишь, не нужен крестьянину скот. Не сам придумал, своей головой ты до этого не дойдешь, все у тебя с чужих слов. Мандарины... Получится — хорошо, нет — наплевать. А давай лучше бананы! Слыхал о таких?

— Не преувеличивай, Абзагу! — предостерег Кыча, боялся за него. — Когда у черта спросили, почему стал чертом, он ответил: у меня что на уме, то на языке.

Кинтыш засмеялся.

— Вот правильные слова! А этому пастуху и во сне мерещатся козы да коровы. Какой прок от этих живых мощей? Мы о людях думаем.

— О себе ты думаешь. Почему не написал в Сухум, в Тбилиси, в Москву, что у нас даже кукуруза едва вызревает? Посмотри, каким стал Псху. Соседнее село, а во что превратилось?

— Что там произошло? — Кинтыш забрался на лошадь.

— Как и мы, тоннами сдавали сыр, молоко, мясо, мед! А сейчас, когда присоединили к приморскому колхозу? Где их скот, где пчелы?

Ашлашарцы, переглядываясь, молча ждали: сколько кричать об одном и том же! Стали расходиться, когда Тарас вдруг сказал:

— Надо бы нашему гостю показать исторические достопримечательности. Церковь, к примеру. Старинная, вся была в позолоте...

— А где она стояла? — спросил Рапстан. — Нельзя ли отреставрировать?

— Камни остались.

— Мешала кому-то...

— Вам бы еще царя Николашку с того света! — буркнул Кинтыш. «Нет чтоб против агитировать, назад зовет, в религиозный дурман», — Кинтыш сумрачно оглядел разбредавшуюся толпу.

Он глотнул воздуху полную грудь.

— Поедем ко мне, товарищ председатель! Ты знаешь, я пока здесь живу.

Прощаясь, Рапстан сказал Абзагу, что все вопросы не решить разом. Когда будет в Ачамхаре, обязательно пусть зайдет в контору, обстоятельно поговорят.

— И не откладывай надолго.

Чувствовалось, чего-то недоговаривает. А может, и не хочет при всех, открыто.

— Не стоит на меня обращать внимания, — Абзагу махнул рукой, — сказал, чтоб душу облегчить. Мне все равно.

— Но почему же? Во многом ты, конечно, прав. Вот и надо поговорить.

Кинтыш тронул коня.

— Счастливо оставаться, будьте здоровы!

Когда отъехало начальство, Киач Кыча расстроенно вздохнул.

— Ах, на рожон лезешь, дад Абзагу!

— Ничего с ним не сделают! — уверенно крикнул Тарас. — Прошли те времена. Мы-то думали, вы, старики, что-нибудь путное скажете... Вот все и молчали.

— И в контору не пойду, и вообще хватит с меня! — Абзагу усмехнулся. — Вон поехал к Кинтышу отведать хлеба-соли. И это человек, который стоит за правду?

— А куда ему еще? — возразил Тарас. — Не под деревом ночевать! Никто к себе не пригласил.

— Лучше под деревом ночевал бы...

— А Тарас прав. Не умеем хороших людей привечать, — сказал кто-то из стариков.

Прав, не прав, Абзагу было действительно все равно. Что толку от запоздалых разговоров?

Но пройдет время, минут неурядицы, улягутся страсти, и он вспомнит об этом дне и пожалеет. Скажет себе: «Не понимали меня... Это сам я людей не понимал!» А сейчас ни о чем не хотел думать, пуста была его душа.

13

Старый грек не стоял за ценой. Он и половины не просил. Аминат видела, если продешевят с продажей хозяйства, то и тогда с лихвой хватит заплатить старику. Все складывалось как будто удачно. А главное, жилье недалеко от города.

Но как Абзагу уговорить? На крайний случай, откажись он наотрез, Аминат так решила поступить: заберет детей. Соскучится и приедет, никуда не денется! Одному не прожить. Но прежде подыскать покупателя. Раньше было нетрудно, нашлись бы в селе. Да и с низовий бывали охотники — из тех, кто держал много скота.

Сейчас положение изменилось, о лишнем скоте и думать забыли... Вот если б под дачу продать! Тут Аминат очень надеялась на Марытхву Патуховича: сам из Ачамхары, родителей в живых никого, дома отцовского нет.

Она прикидывала, как половчей подойти к этому человеку. Распишу ему: семью, мол, на лето куда-нибудь, а у тебя, дорогой, целая дача, что хочешь делай. И на пенсию выйдешь, будет где жить...

Аминат не понимала, почему зятю не понравилось, когда упомянула о Марытхве. Тот, что с двумя именами, сказала она, и Тарсхан поправил: с двумя шкурами! Как так с двумя шкурами? И сестру коробит от Марытхвы, слышать о нем не может: лучше к склизкой улитке прикоснуться, глаза бы не смотрели на этого типа! Что он плохого им сделал? Деньги любит, вино, женщин? Эго его дело. «Мне бы дом продать, — думала она, — а там хоть черта люби!»

В тот же вечер Аминат решила расспросить сестру и зятя о Марытхве. Стоит ли рассчитывать на него как па покупателя? Может быть, пойти прямо в трест и поговорить? Не знала, с чего начать. Тарсхан и Тебра сидели перед телевизором, не подозревая о ее терзаниях. Они были одними из первых в городе, кто купил телевизор.

В этой тесной уютной комнате Аминат чувствовала себя неловко, даже лишней. Ей было душно. «Правильно, что не искала в городе. А у грека можно и корову держать, и цыплят, и огородом заняться...»

— Скучно тут у вас, — сказала она. — В деревне, как стемнеет, или мы к соседям, или они к нам. А этот телевизор... Сам говорит, а ты сиди и молчи, будто воды в рот набрал!

— Что ж делать, — отозвалась Тебра, — к соседям не пойдешь. Не деревня. Здесь каждый сам по себе.

— Я и говорю: скучно! Сидеть вот так и старости дожидаться.


— Они живут, как все. Живут, как им нравится. Что тебя беспокоит, Аминат?

— Есть у нас озера в горах. Вроде бы и красиво, а такая тишина, хоть уши затыкай. Два дня добудешь и со скуки умрешь.

— Ты же сказала: красиво!

— Это для кого как. А я не переношу. Тишь да гладь! Мне по душе горные речки, они действительно красивы.

— В бурных реках вода мутная.

— Сама себе пробивает дорогу.

— Среди скал и камней...

— Как человек! Ему-то разве легко на земле?

Нет, милый, не говори... Не выношу я тихие воды.

И жизнь сонная не по мне.


Зазвонил телефон.

— Это мой дорогой Темо! — Тебра кинулась к аппарату. «Вот тебе и неповоротливая!» — удивилась Аминат. — Алло! Да, нан, я! Кто же еще?

— Думаешь, зачем он звонит? — обернулся Тарсхан. — За этим! — потер палец о палец.

Дождавшись конца разговора, Аминат взяла трубку у сестры.

— Как самочувствие, Темыр? Дорогой, скоро ты закончишь и вернешься. Будем гордиться тобой! Ты хорошо меня слышишь? Я тоже хорошо... Эсма и Саид привет тебе передают. Конечно, летом сходишь с их отцом в горы. От Эсмы, говоришь, письмо получил? Ну, целую, дорогой.

Назвала имена детей и загрустила. А ведь за весь день ни разу не вспомнила. Все же для них, не для одной себя. Она села и уставилась в телевизор, не зная, как отвлечься от нахлынувших мыслей. Когда была в кино? И не вспомнить... А в молодости любила, едва ли не каждый вечер бегала, работая в министерстве. В Ашлашару переехала — забыла, что оно есть на свете, кино. Школьные учебники с картинками да сказки, которые, бывало, рассказывали детям соседки-старухи, приходившие в гости по вечерам... Вот и все развлечения.

«Если переселимся, пойду работать на швейную фабрику или в артель, в мастерскую какую-нибудь. А то и на дому буду шить... Может, в магазин устроюсь», — думала она. Опыт был, и в сообразительности ей не откажешь. Одна прокормила бы семью. А в Ашлашаре не голова в цене, а спина, пока горб не наживешь...

Аминат долго не могла уснуть, ворочалась в постели, думала, думала. Кровать стояла у самого окна. Ночное небо какое-то белесое, и звезд почти не видать. По улице грохотали машины... Кроме птичьих пересвистов да волчьего воя, доносившегося из чащобы, в деревне по ночам других звуков не услышишь. Вдруг вспомнила, как сказал Абзагу ей, молоденькой министерской секретарше: что бы ты сделала, если б я ворвался в кабинет?

В старину мужчины охраняли женщин, теперь наоборот, девушки вроде тебя оберегают пузатых здоровяков!..

И еще многое вспомнилось Аминат — дурное и хорошее, мелочи и серьезное, что было в ее жизни с Абзагу. До полуночи осаждали воспоминания. Отвяжется от Абзагу — Каймытхан тут как тут... И такая ненависть вспыхивала! Выбросит ее из головы, думается о Саиде и Эсме. Переедем, в городской школе станут учиться. Не хуже Темыра! А потом институт. Пора уже думать, деньги откладывать... Будем жить с Абзагу на берегу моря, с внуками гулять... Думала Аминат и о старом греке. Но вот не представляла себе собственной одинокой старости, ей трудно было это понять — был муж, Абзагу, с ним как за крепостной стеной. «Ну, заглянул раз-другой к вдове... Нет-нет, грешно говорить такое! Что между ними? Ничего! Каймытхан мне жаль... Абзагу скорее даст себе голову отсечь, чем бросит детей! А меня? — подумала она с сомнением и ужасом. — Ах, если бы уехать! Уехать, пока не осрамились оба... Был бы жив свекор, так бы и сидела в Ашлашаре, он слышать не хотел о переезде. Прости меня, господи, но с его смертью я немного вздохнула. Раныпе-то и заикнуться не смей! Нет худа без добра... Тут еще со скотом у Абзагу неладно получилось. Хоть бы понял, каково ему теперь будет в Ашлашаре! Неспокойный, упрямый человек... Другой не погнал бы скот, не стал бы наживать врагов. А я бы другого и не полюбила!»

И опять вспомнила соседку Каймытхан. Та вошла однажды во двор — а Абзагу, голый по пояс, кукурузу полет, — уставилась и «здравствуй» выговорить не может,.. «Я сразу поняла, что у нее в мыслях: мне бы, дескать, такого в мужья! Потом взяла кувшин и слила ему умыться, будто собственный муж воскрес. Забыла, что я рядом. Она-то забыла, а он...»


— Девушка, Марытхва Патухович у себя?

Только что начался рабочий день. Аминат одна пришла, без зятя, и независимо, свысока взглянула на секретаршу: я, милочка моя, в свое время тоже сидела в приемной, да не у-какого-то начальника столовых, а у самого министра. Так что невелика птичка, не важничай. Пойди и доложи!

Девица что-то шепнула своей подружке, и обе затряслись от смеха.

— Как вы там сказали? Маритхо Петухович?

«Бедный Патух, знал бы, что после твоей смерти сын переименует тебя!» — подумала Аминат и рассмеялась вместе с девчонками.

— Извини, — сказала она секретарше как можно любезней, — неверно назвала твоего начальника. Мы люди деревенские, темные, знаем его как Патуховича. Его отец жил на краю Ачамхары... Скажи Михаилу Петровичу, что его хочет видеть одна женщина.

— А вы кто? Где работаете?

— Пока нигде не работаю.

— Тогда он не сможет принять.

— Скажи, приехала из Ашлашары. Жена Абзагу, — и вдруг покраснела: не умею, разучилась разговаривать с людьми. — Нет, скажи, свояченица Тарсхана Тунтбы!

Секретарша зашла в кабинет, даже не прикрыв за собой двери.

— Жена Абзагу? — послышался басовитый голос. — Кто такой Абзагу? Ха! Жена Абзагу... Ну что ж, зови ее сюда, жену этого Абзагу. Выглядит-то как? Ничего?

— Румяная, кровь с молоком. В самый раз! — хихикнула секретарша.

Хозяин кабинета разговаривал по телефону, когда вошла Аминат.

— Куры, говоришь? Сколько вам нужно?.. Тогда не беспокойтесь. А как с планом? Давайте-давайте! Да, я занят. Кто у меня, спрашиваешь? Жена Абзагу у меня...

«Бог ты мой, неужели и людей кормят по плану? — поразилась Аминат. — А чего этот боров фыркает: жена Абзагу, жена Абзагу?» Она едва удержалась, чтоб не хлопнуть дверью. Марытхва бросил трубку и воззрился на посетительницу. Верхняя губа упала на нижнюю, подобно мельничным жерновам, если не перекрыть воду. «Какая женщина!» — мысленно воскликнул он. И вылез из-за стола.

— Садиться прошу. Не обижайся... Представили как жену Абзагу. Погоди-погоди... ты родственница нашего Тарсхана Титовича, живешь в Ашлашаре! Так мы же бывали у вас. Помню, помню! Извини, ради бога, что сразу не признал. Абзагу... Замечательный человек! Я тогда подумал: «Вот кого поставить в руководство селом, он вывел бы хозяйство в передовые!» Очень у вас хорошо, рядом лес, с холма вид на море, горы кругом... Я летом своих б Крым отправляю. А у вас лучше, чем в Крыму.

— Посоветовали бы, кому можно продать, — сказала Аминат.

— Зачем продавать! Слава богу, живете прекрасно, — и вызвал секретаршу, нажав кнопку в столе. — Пригласи бухгалтера Тарсхана Титовича.

Он достал большой пестрый платок, вытер пухлую шею и щеки. Явился Тарсхан. Как всегда, в облаке табачного дыма, лицо бесстрастно, что в мыслях, что на душе, не понять.

— Слушаю вас.

— Посмотри, кто у нас в гостях!

— Мы уже виделись, — сказала Аминат, опередив зятя. «Лишь бы все получилось, а потом ты мне не нужен!» — подумала она.

Не знала Аминат, с кем имеет дело. О таких, как Марытхва, говорят: «У кошки котенка украдет». Впрочем, о себе Марытхва Патухович был достойного мнения. Он был настоящий мужчина и ради женщины не жалел последней рубахи. Ничего не жалел! О его неиссякаемом женолюбии легенда ходили: вроде бы в московском ГУМе как-то приглянулась ему женщина, примерявшая шубку. «Нравится?» — спрашивает Марытхва. «Нравится, да не по карману. Мне такие деньги не снились». — «А сколько стоит?» — «Две тысячи!» — «Носи на здоровье. Дарю!» — заплатил и ушел. Один или не один, это уже неважно...

Привирали, конечно, но нельзя сказать, что Марытхга Патухович — мужчина без размаха. Что есть, то уж есть!

Аминат и при зяте рассказала, что, продав дом, собирается переехать в город. Марытхва согласился: прекрасная идея!

— И сестры будут видеться чаще, — заметил он.

Тарсхан же ни словом не обмолвился. В разговорах о житейских делах, которые не одобрял, самым убедительным доводом в пользу благоразумия он считал молчание, оно было и своего рода самозащитой — его совесть чиста. И, пожалуй, удивился бы, что это его «ни да, ни нет» может повернуться во вред. Поначалу хотел отговорить свояченицу, чтоб не ходила к Марытхве. Но, подумав, воздержался: еще заберет себе в голову бог знает что... Пусть идет. Он и так сделал все, что мог.

Аминат напрасно опасалась подвоха со стороны зятя. Сидел молча и дымил по обыкновению.

— Крестьянину в Ашлашаре теперь нет никакой выгоды, — говорила она. — А для дачи прекрасное место. Такому человеку, как Михаил Петрович...

— А что изменилось? Климат? Земля истощилась? — вдруг перебил Тарсхан. Вырвалось для самого неожиданно.

— При чем климат? В горных селах есть какой-нибудь доход от мандаринов? Никто не подумал, что не примутся. Псху присоединили тоже... И ничего хорошего не получилось! Сколько таких примеров! — распаляясь, Аминат сыпала словами мужа.

— Боюсь, тетушка Ардушна будет против...

— А кому она, собственно, помешает? Пусть остается. Заодно и за хозяйством присмотрит, — вставил Марытхва. — Надо поехать, зачем откладывать. Условимся насчет цены. Все взвесим. А сейчас неплохо бы отметить приезд нашей гостьи, поднять бокал за исполнение ее желания. Как ты смотришь на это, товарищ бухгалтер?

Прерывисто зазвонил телефон. Марытхва побледнел и схватил трубку. Звонили «сверху».

— Слушаю. Да, Акакий Тимурович. Так-так... Записываю. Завтра. На сколько персон? На двадцать? Понял! Абхазские блюда, грузинское вино, словом, все-все! Хорошо, и абхазские вина. Не впервой, Акакий Тимурович, не беспокойтесь. Что, и он будет? Ясно! До встречи. Извините. — Положив трубку, Марытхва усталым жестом вытянул из кармана платок и промокнул взмокшее лицо. — Опять банкет...

Тарсхан насупился, завозился в кресле.

— Сколько это может продолжаться? Черт знает что такое...

— А вам разве не выгодно? Легче план выполните, — сказала Аминат, не понимая недовольства Тарсхана.

— Ха-ха! — рассмеялся Марытхва. — Люблю детскую непосредственность. Сельский человек — как дитя... Какой там план! Наши собственные карманы пустеют после этих банкетов. Спроси у своего зятя, он объяснит, что к чему.

— Зато где-нибудь и вам помогут. Добро не пропадает. Рука руку моет, а обе — лицо, — сказала Аминат, давая понять, что немного смыслит в жизни, не такая уж темная.

— Хай! Золотые слова! Вникай, бухгалтер. Все делается по принципу: услуга за услугу. А я плохо знал твою родственницу! Как можно ей в чем-нибудь отказать! Когда переедет сюда, надо подумать об ее трудоустройстве. Разве не помнишь, как приняли нас в деревне? И мы должны ни в чем не уступить. Поедем в ресторан «Скала», обмозгуем это дело. А насчет банкета я дам команду.

14

Такого с ним еще не было: все настораживало, и чем больше думал, как поступить, не уронив чести и не запятнав семьи (детей он имел в виду), тем меньше себя понимал. Однажды на фронте перед атакой напал дикий, постыдный страх — конец, не успеет подняться. Дрожь колотила его, пока не раздался выстрел, оповещавший о начале атаки... Нужно было сделать первый шаг. Но то война... В него метил враг, чтобы убить, теперь же он сам в себя. Сделав шаг, может разом потерять все — и свою честь, и честь детей, и любимую женщину. Ему становилось страшно.

...Тогда он еще был завфермой, забот много — смотреть за скотом, а главное — за людей в ответе. Мало ли что случается в горах! То болезни, то вдруг непогода, а это пострашней для скота. Козье стадо не оставишь без пригляда... Обо всем надо думать, а думалось только о Каймытхан, она одна виделась: грустная, с поникшей головой, как в первые дни траура по мужу. Абзагу вспоминал и свадьбу... Когда гости разъехались, за стол сели друзья и соседи. Еще веселее зазвучали песни. Но Абзагу ушел — не мог без волнения смотреть на Канмытхан! С детства внушали: жена друга — что твоя родная сестра. И вот он нарушил святую заповедь!

В дом Каймытхан отрезан путь. Приглашали, он находил причину, чтобы отказаться...

В день похорон подумал, глядя на вдову: «Как ей идет траур!»


— Ты оставил в горах двух напарников с колхозным стадом и спустился в село. Хотел увидеть ее. Ночью пришел к ее дому...

— Не смейся над человеком, который споткнулся и падает. Боже тебя упаси!

— В доме ни огонька. Уложив ребенка, она и сама легла. Что еще делать вдове, подумал ты и постучал в дверь. Никто тебе не ответил.

— Мне ни в чем не везет! Если б я увидел ее в ту ночь, другой была бы моя жизнь.

— Она могла и выгнать тебя!

— Я бы заслужил это. Знал, что так может быть. Просидел на балконе до самого рассвета и, не заходя домой, вернулся в горы. Она по сей день не знает об этом. И не хочу, чтобы узнала.


Вновь Абзагу вспомнил Дзыкура, его судьбу...

Это был уважаемый в селе человек. Но, как говорят старики, даже мудрец раз в году сходит с ума. Дзыкур согрешил, и напрасно оба старались скрыть свои отношения — она забеременела.

Происшествие из ряда вон. Собрались ашлашарскне старожилы, чтобы обсудить случившееся. Абзагу тоже пришел — Дзыкур был родственником, Абзагу чувствовал себя причастным к позору.

— Любой из нас может оступиться, — сказал тогда Катмас. — И, раз уж так получилось, пусть поженятся.

— Кто постарше, тому правда виднее. Но прошу об одном. Как угодно решайте, но чтоб они остались в деревне, — предложил Кунач. — И так от нас уходят, сколько домов заколоченных! Не стоит и этих терять..

Ждали слова старика Кычи. Он сидел, не поднимая головы, перед очагом, покуривая трубку. Убитая горем, ждала и мать согрешившего.

— Клянусь, святилищем Киач, я не нарушу аламыса [11], который есть совесть абхазца! — наконец проговорил старик.

Никто уже не помнил, кто был жрецом этого святилища. То ли отец, то ли дед Кычи. Когда составляли пофамильные списки, спросили и у жреца, чьего он рода. Он ответил: «Моя фамилия святилище Киач». Люди возмутились: «Где ты слышал, чтобы человек носил такую фамилию?» Жрец сказал: вычеркните слово «святилище» и запишите «Киач». Так и сохранилась за ним и потомками фамилия Киач. «Клянусь святилищем Киач!» — стало их родовой клятвой.

Киач Кыча продолжал:

— Я поклялся, и да простят мне мою жестокость! Для меня все равны — и опозорившие, и опозоренные. Бог создал человека, дал ему руки, дал ноги. Вдохнул в человека душу, дабы он был добр и свят. Черт же продырявил человеку живот и выпустил божий дух. С тех пор ходит по земле человек, носит в себе и святость всевышнего, и грешность дьявола. Когда побеждает последнее, человек впадает во мрак греха и не ведает, что творит. Нетрудно было понять, куда клонит старик...


Абзагу в одиночестве сидел на скамье. Двор заливали вечерние тени. Слышался смех Эсмы и ее подружки. Ардушна возилась на кухне с котлами. В окне акуаски дрожал огонек керосиновой лампы, виднелась голова Саида над книгой. К детям Абзагу одинаково относился. Разве что к Саиду чуть строже, когда касалось учебы. Не только потому, что видел в сыне единственного наследника, продолжателя рода, вникая в его школьные дела, надеялся таким образом восполнить пробелы в собственных знаниях.

Девушки смеялись. Потом о чем-то заговорили. В их разговор вмешалась Ардушна. «Странный человек! — подумал Абзагу. — Мать так не лелеет своего ребенка, как она всякую рухлядь. Старинные вещи! А кому они нужны?.. С девчонками же как ровесница. Находит общий язык! И до сих пор помнит про свою любовь».

Дни первого знакомства с Аминат... Он горько удивился: неужели была любовь? Что их связало? Его одиночество? Хотелось, чтобы рядом была женщина... тепла хотелось после стольких лет войны.

— Разговорились, а завтра в школу. Ложиться пора, — сказал он Эсме.

— Какое пора! Только-только стемнело, — ответила Ардушна.

— А я говорю: пора!

Ардушна покачала головой — племянник никогда не повышал на нее голоса.

Эсма попрощалась с подругой и ушла в дом. «Так она и ляжет! — подосадовал Абзагу. — Дотемна будут со старухой перешептываться».

Он встал и медленно пересек двор. Пойти к Каймытхан? И остаться, если откроет калитку и впустит... «Я разочаровался в друзьях, в которых верил вчера. И перестал понимать себя», — это он ей скажет? Поколебавшись, Абзагу вернулся, постоял перед отворенной дверью апацхи и вошел внутрь.

Он подтянул надочажную цепь. В горах на пастушьем стойбище разводил огонь, раздув тлеющие угли. Когда ждешь утра, радуешься появлению первой предрассветной звезды. Она словно согревает... Так же, как эти мерцающие, припорошенные золой угольки. Что-то общее есть между очагом и звездным небом. Говорят, когда падает звезда, в чьем-нибудь очаге навсегда гаснет огонь. Трудно сохранить в себе до глубокой старости любовь к людям и веру в них. Еще труднее сберечь тепло очага, не дать угаснуть ему. До тех пор ты человек, пока поддерживаешь в нем жизнь. Они связаны, эти два первоначала. Как виноградная гроздь с корнем лозы. Немыслимы друг без друга, как небо и земля. Лишившись одного из них, уподобишься утлой лодчонке, которую швыряют волны... Бросить отцовский очаг, затоптать живой огонь?

Абзагу сидел перед очагом, в котором мерцала россыпь тлеющих углей, и разговаривал сам с собой.


— Разве нет у тебя близкого человека, с кем бы ты мог поделиться своими сомнениями? Или, может, одичала твоя душа в одиночестве, к которому привык там, в горах? Разговариваешь с очагом!

— Одиноким я никогда себя не чувствовал. О ком я думаю, так это о людях. Что такое одиночество, я не знаю. Когда я в горах, они, горы, заменяют мне друга. А ведь и деревья не похожи между собой! Как люди. Каждый год я поднимался в горы и по обычаю приносил им в жертву козленка, просил у них благословения, удачи. Или когда шел в лес. Под самым большим дубом проливал жертвенную кровь... Таков наш обычай, он испокон века свято соблюдался пастухом и охотником. В старину хороший пастух, вырастив тысячу голов скота, сотню дарил лесу, чтобы тот стал щедрее. Так считалось, хотя все знали, что это в пользу неимущих. Я к тому говорю, что никогда не был одинок. Горы, леса — те же друзья. А свои боли я выкладываю отцовскому очагу. Кажется, все дурное выжигает огонь. Ты говоришь, кораблю и человеку нужна пристань. Вот она, моя пристань — отцовский очаг!


Он встретил рассвет в тяжелых раздумьях, ложился и снова вставал, ходил по двору. Потом весь день ждал Аминат. Она не вернулась.

И вторую ночь без сна просидел у очага. Отец перед смертью тоже так мыкался, страдая бессонницей, ничто не болело, а места себе не находил — душа предчувствовала, что им скоро расстаться.

«Видно, ей что-то такое удалось! — думал Абзагу о жене. — Тарсхан не решится помешать. Скажешь ему: иду топиться. Он не будет против. Верно, и сегодня не приедет. Даже если автобус довезет до сельсовета, ночью она домой не пойдет».

В конце двора, откуда начинался крутой спуск в овраг, стояло ореховое дерево. Ветки уже обметало мелкой листвой. Над самой верхушкой, полная, пятнистая, светила луна. От толстого ствола дерева через двор падала тень. Что-то томило — тоска, не тоска... О ком было ему тосковать? Пустота в душе, как в опрокинутом кувшине. Равнодушно он озирал отцовский двор, в котором вырос, в который когда-то входил с перевязанной раненой рукой. Чужим он казался Абзагу, этот двор, залитый луной и тенями. А сам, как тот всадник, которому сунули плетку в руки и отобрали коня. Воевал с начальством, убеждал, просил, доказывал — и все зря, зря! Увел в горы скот — и тут град, падеж. Отвечай! Начинал один, и кончилось тем, что одни остался... Абзагу присел под деревом и закурил. «А что, если уехать с Каймытхан в другое село?»

Спали дети, спала Ардушна. Луна поднялась выше, стала светлее. И еще резче проступила на ней путаница пятен.

Абзагу подошел к воротам и оглянулся на спящий дом, точно уносил что-то такое, без чего не прожить этому дому. Он осторожно надавил на калитку, чтобы не заскрипела, не выдала, и стесненно подумал о дочери, ведь почти взрослая, а он вечно одергивает ее — то не положено, то нехорошо, — сам же по-воровски, ночью... Он знал, где найдет Каймытхан. Старик Кыча не обходился без ее помощи. Кто присмотрит, если заболеет, не дай бог? Кто постирает, уберет? Она и при жизни мужа ухаживала за стариком. И тот относился к ней, как к невестке. А сейчас, перед свадьбой внука, конечно же, попросил приготовить дом к встрече гостей... Но вряд ли внук Кычи останется здесь. Уедет с женой в город, а летом, может быть, и заглянет. Тем, кто однажды покинул село, оно теперь вместо курорта...

Во всех окнах у Кычи горел свет, и даже собаки, которые чуют, когда в доме хозяина радость, с лаем носились по двору друг за дружкой.

На балконе акуаски Абзагу увидел Каймытхан. Его не смутило, что рядом с ней соседка, что так и не нашел слов, которые нужно сказать... А Каймытхан недавно спросила его, встретив на дороге: уж не перестал ли он
ходить в горы? Кто им теперь принесет забавные фигурки из копченого сыра, лопаточки для мамалыги? Им — значит, ей и сынишке. Услышав про фигурки из сыра, ребенок обрадовался.

«Ты хочешь, чтоб я все лето пропадал в горах?» — спросил Абзагу.

«Мужчина живет не одними домашними заботами, — ответила она с улыбкой. — У него есть дела поважней. Слышала, ты уезжаешь. Это правда?»

«Аминат тебе сказала?»

«Грешно подслушивать, но что поделать! Выходит, проиграл, если бежишь!»

Проиграл, бежит... Что она имела в виду?

И вдруг услышал голоса неподалеку. Мужские, громкие, возбужденные. И женский. Похоже, Аминат...

Он не сразу узнал Тарсхана и Марытхву Патуховича, оба были сильно под мухой. Да и Аминат.

— Внук Кычи женится, — сказал Абзагу, заступая жене дорогу. — К свадьбе готовятся, — и кивнул на освещенный дом.

Он чувствовал себя человеком, который выглянул в окно и порадовался солнцу, синеве неба, но тут кто-то взял и захлопнул ставни.

Аминат скосила разгоряченный взгляд — чужой двор, Каймытхан на балконе в лунном свете — и отвернулась.

Полный месяц выбелил двор, сухую пыльную дорогу, перечерченную тенями: вот вам дорога, мое дело светить, а куда пойдете, это уж дело ваше...

15

Абзагу все eщe колебался. Но, кажется, все было сделано без него, жена держалась холодно, непреклонно, и он с чувством досадливой вины перед ней, точно покоряясь, решил попросить у Марытхвы взаймы, чтоб погасить долги. Но и тут он колебался: как подойти?

Марытхва опередил — уезжая на другой день, выложил солидный залог.

— Пусть побудет у вас до осени, тогда и вернете. А если надумаете продавать, условимся о дополнительной плате, — сказал он.

Услышав о том, что они сильно нуждаются, о долгах — это уж Аминат постаралась, — немедля прибавил к залогу еще несколько пухленьких пачек. Достал из кармана и бросил на стол.

— Это он неспроста, какую-то западню нам приготовил, — предположил Абзагу. Аминат отмахнулась.

Впрочем, Абзагу надеялся, что до осени вернет деньги. Поэтому спорить не стал. Чутье подсказывало Аминат: муж ни на что толком не решился, и держит его здесь не только желание сохранить за собой отцовский дом, есть и другая серьезная причина. Недаром торчал возле двора Кычи прошлой ночью, не старика шел навестить. Это ее выводило из себя. Снова Каймытхан, будь она проклята. Как могла, Аминат настраивала детей против отца, чтоб поддержали в случае разрыва.

Вечером пожаловали соседи во главе со стариками.

Долго не начинали разговора, и Абзагу встревожился: не с добром незваные гости, ему ли было не знать ашлашарцев! Уступают самому старшему право первого слова, соблюдают обычай. Аминат тоже растерялась. Одна Ардушна радовалась гостям. Давно их ждала.

Год назад, когда по его вине в горах погибло колхозное стадо, вот так же пришли. Впереди, опираясь на посох, ковылял Киач Кыча. Пришли утешить, предложить помощь... И, встречая гостей, Абзагу сказал: «Не стоит на меня тратить время. Главное — с людьми ничего не случилось. Остальное как-нибудь переживем».

А что их заставило явиться сейчас?

— Добрый вечер! — сказал, снимая шапку, Катмас.

Абзагу облегченно вздохнул: раз приветствуют, то, слава богу, все хорошо.

Гости стояли во дворе, переговариваясь.

— Да пригласи их в дом! — не выдержала Аминат. — Добро пожаловать, дорогие, заходите.

Как ни старалась скрыть раздражение, голос выдал: стоишь, дескать, пень пнем, к тебе люди, сам и хлопочи, у меня хватает своих забот.

Ардушна вышла на балкон. В трауре, который носила по брату, выглядела еще угрюмее, совсем старой. Она уловила сдержанную холодность в голосе невестки. Радость ее погасла, нет, не будет путного в сегодняшнем разговоре... Справились о здоровье, она ответила:

— Грех жаловаться, но лучше уж не было б меня на этом свете. Забыла обо мне смерть.

Этими словами дала понять, что догадывается, по какому делу пришли, и хорошего для себя не ждет. «Кыча их прислал, — подумала благодарно. — Правильно сделала, что рассказала ему обо всем. Сам, конечно, не мог прийти, но его мнение передадут».

Когда гости расселись у очага, хозяйка поставила перед ними на столике водку и закуску. Катмас сел в стороне, отказываясь от угощения.

— Мы уважаем твои хлеб-соль, Аминат, — сказал он. — Но ничего не возьмем, пока не обговорим дела, ради которого мы здесь.

Тарас сидел в углу кухни, в волнении поглядывая на дверь. Пуговицы на его солдатской гимнастерке блестели, видно, натер перед приходом. Он уже успел во дворе перекинуться с Эсмой шуточками и теперь находился в состоянии восторженного удивления: когда призывался в армию, она была щупленькой девчонкой, а какой стала! «Возьмешь меня сопровождающим на свадьбу?» — подмигивая, спросил ее, когда хозяева замешкались с приглашением и старики переминались во дворе с ноги на ногу. «Можешь не сомневаться! Но сначала черкеску надень. Или ты еще не отслужил?» — засмеялась Эсма и вдруг смутилась, убежала.

— Наше дело не требует долгих слов, — начал Катмас. — И ты, Аминат, напрасно взялась за котел. Мы и так знаем, что вы люди хлебосольные. Ты тоже послушай нас. Правда, что переезжаете в город?

— Дай бог, чтоб не было пострашнее! А это ерунда.

— Лучше поднимем по одной! — сказал Абзагу.

Сосед Тамел, оживившись, хлопнул себя по колену.

— А я что говорил! Скорей Чагир потечет вспять, чем Абзагу на такое пойдет! Тоже выдумали...

— Значит, ты, дад, хотел показать, чего стоишь? — продолжал Катмас. — Говорят о достоинствах человека, когда он умирает или навсегда покидает дом, где родился.

— Зачем смешивать одно с другим? — Абзагу пожал плечами.

— Погоди, дад. Если ты действительно переезжаешь, то надеешься на чью-то помощь там, в городе. Человек ищет, где лучше. Это так. Но кто ближе людей, с которыми бок о бок прожил столько лет? Хочешь продать отцовский дом сыну какого-то Патуха несчастного. Марытхве! Который только и думает, как набить свое брюхо. Кыча заболел, когда об этом узнал. Он твой сосед, самый старый человек в селе. Рассуди, приятно будет ему, если передашь свой дом в такие руки? Пусть твой дом совсем опустеет! Это я говорю от имени села.

— Кто оказал, что он дурной человек? Жена, дети его будут здесь отдыхать! — вмешалась Аминат.

— Летом. А остальное время? Во что превратился дом Хазарата, царство ему небесное? Внук тоже болтает: дача. А привозит шлюх. День-два песни поют, пьяный галдеж, нагуляются, набьются в машину и уедут. Будь моя власть, конфисковал бы дома, которые под видом дач используются для такого! С тобой, дад Абзагу, произошел несчастный случай — погибло общественное стадо. У тебя большой долг. Кыча прислал нас, чтобы сказали: мы, односельчане, расплатимся. Открыто говорим! — закончил Катмас.

Вошли Эсма и Саид и тихо встали за спиной матери. Накручивая на палец кончик косы, она то и дело украдкой поглядывала на Тараса. Разговор стариков ее не интересовал. А вот посмотрит ли на нее Тарас? Видный парень. Какие у него глаза, когда встречаются взглядами! Льстило, что он явно неравнодушен, хотя изо всех сил старалась не показать виду.

Абзагу отклонил бы, не задумываясь, помощь односельчан — он не Зафас. Но и пожалел, что взял деньги у Марытхвы, этот человек ничего так просто не делает. Не надо было обращать внимания на Аминат! Смалодушничал...

— А что скотоводство? — раздался ломающийся юный басок. — Его время прошло, сейчас другое в цене. И вообще пора выходить из мрака.

Абзагу обернулся, точно сзади ударили. Неужели Саид? Это же слова Аминат, он повторяет ее слова.

— Дад, если считаешь, что живешь среди темных, отсталых людей, никто тебя не держит. Иди, скатертью дорога! — обиженно проговорил Катмас. — Только мой тебе добрый совет: помни, кто твои предки. Всевышний не простит тебе.

— Всевышний, всевышний!.. Очень он нам помог! — фыркнула Эсма.

— И мы не махаджиры. Город, куда уезжаем, между прочим, на абхазской земле.

Абзагу смотрел на сына, не понимая, что он такое сказал. Как посмел! Прокукарекал по-петушиному и сжался под отцовским взглядом, попятился к двери.

Катмас остановил его:

— Хай, дад! По-твоему, абхазцы своей волей покидали родину? Подойди-ка сюда.

Саид растерянно взглянул на побледневшего отца, на старика Катмаса.

— Им обещали райскую жизнь... и они стали переселяться. Нас так в школе учат.

— Райскую жизнь, говоришь? Дескать, тыквы растут величиной с буйвола, а с деревьев брызжет молоко... А про села, сожженные дотла? Про то, что обезлюдела земля и умерших некому было зарыть? Смеемся над своим горьким прошлым... и не слышим дурацкого смеха! Тугоухие у тебя учителя, дад. Так и передай им от меня. Мы здесь не хотим сказать, что вы за море собираетесь. Конечно, соседи и те по-разному забивают скотину... Но что стряслось? Твои родители еще молоды, с голоду не умираете. Какая надобность уезжать? Дорога плохая? Рано или поздно проложат. В долгах живете? Не оставим в беде. И электричество будет. В другие села провели, дойдет и до нас. Ты, дад, крестьянский сын, а крестьянину без земли — что дереву без корней.

Катмас обращался не только к Саиду — и к Аминат, и к Абзагу. Комкал шапку в руках, видя, что не достигают цели его слова.

— Многие теперь стали туги на ухо. О господи! — вздохнула Ардушна.

Аминат покривилась — это камень в ее огород. «Хочешь здесь умереть, старая, так оставайся и умирай!» — в сердцах пожелала она. И с улыбкой Катмасу:

— Мы поняли, дорогой, что добра нам желаете. Всегда это знали. А с Саида что взять, ребенок! Только мы окончательно решили.

— Не ты дом строила, не тебе и продавать! — отрезала Ардушна. Такая непреклонность прозвучала в ее голосе и такое презрение, будто лицом к лицу столкнулась с самым ненавистным ей человеком — Кинтышем.

Ампнат лишь усмехнулась.

«Мне наплевать, кто там строил! Твой брат или сын твоего брата... Денежки-то уже получены и долги покрыты. Глупая ты старуха!» — вот что означала усмешка, и Абзагу без труда ее понял. Он здесь посторонний человек, ни семьей, ни домом не распоряжается. Вся власть в руках жены. Плохо же он ее знал, оказывается, хоть и прожили столько лет!

— Мы пришли поговорить с хозяином, а не... — начал было Тамел и осекся, боясь обидеть Абзагу.

— Хозяин покоится на краю сада, дорогой Тамел.

А пока я общественными делами занимался, тут все переменилось. Я уже не хозяин.

— Что ж... Думали, будет серьезный разговор, хотели помочь советом и делом. А хозяин говорит, что он не хозяин! — Катмас встал.

— Хотите поссорить нас? Так и знайте, никакой выгоды из этого не получите! — крикнула Аминат. — Как-нибудь сами в себе разберемся.

— Говорят, утопающий не слышит советов. Извините эту женщину, дорогие соседи, — сказал Абзагу, подавляя бешенство и щадя глупую бабу: не при всех же укоротить ей язык... Да и не собрать того, что подгнило и рухнуло. У хорошего плотника в стену не ляжет бревно на глазок и наобум, не придется потом думать да гадать, отчего дом покосился. А он, видать, плохо строил, не до того было, вот об этих людях думал больше, что с советами пришли...

— Извините и вы нас. — Катмас надел шапку, собираясь уходить. Поднялись и остальные.

— Я никого не виню, Катмас. Вы гости. Так хоть по стопке выпейте!

— Спасибо, не стоит. Какой смысл, если ничего путного не сказали?

Гости один за другим вышли со двора и собрались возле ворот. Тени застыли у ног. Катмас вонзил острие посоха в землю, на которой лежала его тень, точно пригвоздил. То благодарит землю крестьянин, то винит во всех своих неудачах...

— Нет, недобра к нам эта земля, — вполголоса сказал Катмас. Никто не откликнулся. Одни беды и лишения... Длинной чередой прошли они в памяти, и Катмас опустил плечи, чувствуя свое бессилие.

— Мать мне говорит: зря вы идете. Посоветовал живой мертвому, да тот не услышал! — вспомнил Тарас.

— Верно! — кивнул Тамел. — Человек умер от голода, а на его поминки зарезали вола. Так и с нами получилось.

Молча расходились по домам, без обычных пожеланий друг другу спокойной ночи.

Месяц усмехнулся им вслед: сидите у своих очагов да пейте фасолевый отвар, пока горячий. Чего еще вам?


...Весна пошла живее, стала еще краше. В горах, обступивших Ашлашару с востока, растаял снег, и склоны посмуглели. Сошедший снег взбаламутил горные потоки, и все они устремились в Чагир. Зимой речку можно посуху перейти, прыгая с камня на камень, теперь она разлилась и бурлила водоворотами, смывая берега. Несла вниз стволы сосен, поваленных зимой обильным снегопадом. И кому из ашлашарцев досок напилить требовалось или наколоть дранки, шли к Чагиру, наточив топоры и пилы. Зато мельницы отдыхали, колеса не крутились, захлебнувшись полой водой. Приходилось рыть канавы, чтоб спустить избыток воды.

Посадив саженцы мандаринов вдоль Чагира по косогорам, оставшуюся землю ашлашарцы вспахали под кукурузу — как без нее?

Еще не закуковали кукушки. Ждали, притаившись, точно неминуемая гибель грозила той, что первая начнет. Лишь соловьи и дрозды разглашали свою радость — весна! Над Чагиром с низовий, с моря летели цапли, вытянув длинные шеи. Устав от долгого полета, они садились на макушки дубов. Потом тяжко взлетали, кружили над временным пристанищем, словно жалея, что не додумали своих дум. И продолжали путь, пока не исчезали в солнце, превратившись в белый лоскуток облака.

Когда-то, в незапамятные времена, говорит легенда, человек восхищался полетом этой белокрылой птицы. Так она была красива, что уподобил ее божеству, приносящему счастье. Если весной пролетит над твоим двором, то не войдет в него горевестник. И охотнику сулит удачу. Облюбует дерево вблизи дома, где женщина ждет ребенка, — роды пройдут без мучений. Полетят цапли в сторону гор — опустится на землю благодатный, живительный дождь. (Однажды он застал меня в дороге, и я видел, как удалялась к горам белая строчка.) А повернут к морю, окликая друг друга, — жди знойного месяца, будет сушь, ни капли не упадет с неба...

16

— Может, и не погаснет очаг нашего Кычи. Вот смотри, над его домом цапли кружат!

— Пусть бы у его невестки родился сын. Счастье этому дому.

— Война отняла у него сыновей, столько бед перенес! Дай бог, чтоб старику хоть с внуком повезло.

Но находились и злословы:

— Если его невестке вздумается наплодить столько детей, сколько цапель в небе, то опередит саму Сатаней Гуашу, мать Нарта Сасрыквы [12]!

— Зачем ей столько? Одного родит. Да будет он достойней целой сотни.

— Всего две свадьбы он и помнит в своем доме! Первая — сам женился. Когда это было? Еще при царе. Вернулся с первой мировой — пошел добровольцем... Как неблагонадежные, абхазцы царскому набору не подлежали, а добровольцем — пожалуйста! Вторую свадьбу сыграл в разгар Отечественной — сына женил. Тот-то поначалу упрямился: «После войны женюсь, если дождется. А сейчас... Что люди скажут! Как в поговорке: шла война, а Хабыдж пахал». Но Кыча настоял на своем. Умней оказался. Сын не вернулся, а у старика внук. Есть кому похоронить... Вот и торопится сыграть еще одну свадьбу!

Люди потянулись к двору Кычи субботним утром. Каймытхан принимала подарки невесте: кто что мог. После обеда привели невесту. В ее честь пели песни, устроили стрельбу из ружей, палили в воздух. Выстрелы вспугнули горных косуль... От ударов скрещенных клинков, под которыми проходила невеста, «ступая в дом, летели искры. Ее осыпали медными и серебряными монетами. Все, кто приходил взглянуть на невесту и по обычаю оставить подарки, говорили: «Ты меня не знаешь, конечно, но Каймытхан расскажет, кем я довожусь твоей новой семье!». Ни Каймытхан, ни даже сам Кыча точно не знали, кто кем приходится хозяевам дома. Но Каймытхан нашла выход. Когда оставляли подарки, она поднимала на невесте фату:

— Вот этот... вот эта твои самые близкие родственники. Запомни!

Кычу тревожило, что среди собравшихся нет матери Мусы.

С утра в ореховой роще задымили костры, женщины в котлах варили кур. Старик бродил в пахучем дыму, который развеивал ветерок, долго смотрел на огонь, подпирая посохом подбородок.

— Помогла бы вам жена несчастного Алыксы... И для ее сына была бы радость, — сказал он с жалкой улыбкой. — Нет отца у моего внука, и на свадьбе не будет матери...

— Если позволишь, даду [13], мы ей сообщим. Или приведем, — откликнулась Каймытхан.

— Приведи, приведи ее сюда! — вдруг взвилась жена Абзагу. — Почему бы тогда и нашего Дзыкура не пригласить? — И громко, чтоб Кыча услышал: — Для одних совесть придумали, об аламысе кричат, а для кого другого никаких законов! Пусть приведет, они друг друга ох как поймут!

Одна из соседок Кычи, женщина рассудительная, сторонившаяся сплетен, пристыдила Аминат:

— Зачем так говоришь? Каймытхан добра желает. Ее не в чем упрекнуть!

— Другой такой не найдешь. Настоящая абхазка! — съязвила Аминат, выплескивая воду из таза, в котором ошпаривали кур, — Просто пример!

Каймытхан уж не знала, в какой угол забиться, чтоб с глаз долой. Сделать вид, что не поняла злого намека, не расслышала? Что ей еще оставалось!

А Аминат понесло: не такие они, дескать, наивные, знают, почему замуж до сих пор не выходит. Слава богу, не глухие и не слепые! К Кыче подошел сосед, спросил, резать ли быка или хватит того, что есть? Старик рукой махнул: не до этого. Словно Аминат ему в лицо плюнула. И хоть бы кто защитил Каймытхан! Нет, опустили головы и молчат... «Да, неспроста сказано: споткнувшийся утром — спотыкается до полудня! И здесь тебе, Абзагу, не повезло», — подумал Кыча. Но не смог промолчать.

— В народе говорят: не дай оплакать своего сына тому, чей сын еще не умер. Не приведи бог пожить в одиночестве. Нам Каймытхан на руках бы носить! Сохранила тепло мужнего очага. И того, кто оскорбил ее в моем доме, считаю оскорбившим меня!

Кыча выпрямился, точно сбросил груз со спины.

— Каймытхан, хорошо, что помогаешь женщинам, но лучше будет, если поднимешься в комнату невесты и наведешь там порядок. Скоро приедут.

Кыча взглянул на солнце, высоко ли, и побрел прочь. Пора было встречать гостей.

Собравшиеся на свадьбу спрашивали друг друга: что произошло между Аминат и Каймытхан, отчего ссора? И Аминат поняла, что дала лишний повод для сплетен. Уже перешептывались, злорадствуя, словно бы одержали важную победу: «Что я тебе говорила! Как ни скрывай, все равно наверх выплывет!»

Пока до него не дошел слух о ссоре жены с Каймытхан, Абзагу не задавался вопросом, как же все-таки быть: уйти из семьи или оставить все как есть? Развод, новая семья... Он не представлял себе, сложится ли жизнь с Каймытхан...


— Мне бы только увидеть ее...

— Разве это выход? Сказать по правде, и Аминат нелегко. Удивляет ее терпение...

— Лучше бы уж не терпела. К какому-нибудь берегу прибилась бы...

Тут наш разговор прервался. В сопровождении нескольких человек по двору шествовал сам Марытхва Патухович, неся перед собой объемистый живот.

— Добро пожаловать!

— Какими судьбами, дорогой?!

И чей-то голос:

— Прикатил покупать дом у Абзагу. Не иначе.

До чего ж Марытхва Патухович со своим брюхом походил на свиноматку, вот-вот готовую опороситься! Я ведь тоже родом из деревни, супоросых свиней видел не в киножурнале. Ну точь-в-точь! Да еще эти крупные пуговицы на пиджаке в два ряда... Будь я коренным горожанином, мне, наверное, не пришло бы в голову такое сравнение: в городе толстая шея и брюхо на каждом шагу. Важные, глядят поверх голов... А среди жителей горных сел не найдешь человека, отрастившего живот. Если иной раз и встретишь, то явно больного. Где уж там жиром заплыть, карабкаясь по крутым косогорам! Горцы — люди поджарые, стройные.


Появление Марытхвы больше всех обрадовало нищеброда Зафаса.

Подобно тому, как загнанная кляча кусает со зла хорошую лошадь, так и Зафас не мог не позавидовать богатому человеку, кто бы тот ни был. Готов аж на коленях ползать! В чей карман залез Марытхва, чтобы набить свой, этим Зафас себя не морочил — не ему, маленькому человеку, рассуждать о том, что хуже и что лучше. Сам всевышний не разберется!

Низко кланяясь, стащив с головы серый башлык, Зафас подбежал к Марытхве. Поцеловались.

— Познакомьтесь, дорогие, это мой двоюродный брат по отцу! — Он прямо-таки прилип к мясистой руке Марытхвы.

— Если племянник твоего отца и ничего больше, то посчитаем, что пожаловал почетный гость, — сказал Кыча. Пока смеялись, он отозвал Абзагу и спросил: — Не ему ли дом продаешь? Где жить будешь?

— Марытхва оставил задаток... А вот где жить, не знаю, дорогой Кыча. Только и слышу: город, город. Думаю, может, в самом деле?

— Как ты поддался, дад? Реки текут, пока ледники в горах. Так и мы: живы, пока с нами горы. Их не будет, и нам конец. Здесь твое место, дад, в Ашлашаре! — И заглянул Абзагу в глаза: нет, опоздал он, старый Кыча, со своей мудростью. Вспомнил отца Абзагу и вздохнул. — Хотел помочь твоему сыну и не смог. Прости меня, Гуадала.

Солнце остывало, клонясь к закату. Гостей приглашали к столу. Женщины переговаривались между собой, любопытствовали:

— Кто этот брюхастый? Такие деньги невесте отвалил!

— А тот, что купил дом у Абзагу.

— Никто не звал, а приехал...

— Хочет познакомиться с будущими соседями!

— Чего только не придумает Аминат. Тут уж с ней не потягаешься...

— Дом продать и дура сообразит. А вот построить...

Между столами расхаживали трое мужчин, один держал турий рог, полный вина, другой был в маске, третий размахивал жареной курицей на шампуре. Не такими уж смешными были их шутки, но сами они покатывались со смеху и весельем заражали сотрапезников.

Абзагу и Каймытхан обслуживали гостей. Она — сидящих за одним столом, он — за другим. Даже глаз поднять друг на друга не смели. Потом Каймытхан ушла к невесте.

В комнате толпились женщины, среди них Аминат. Опоздавшие входили с подарками. Но вскоре невесту увели, комната опустела, они вдвоем остались, соперницы, лицом к лицу. Аминат улыбалась: ну, дорогая моя, хочешь не хочешь, а придется выслушать меня. Когда-нибудь должен был произойти разговор! Но что-то удерживало Аминат. Стыд перед этой молодой женщиной, со спокойным достоинством ожидавшей от нее крика и брани?..

— Что ж, Аминат, скажи, если не все еще высказала! Утешь себя... Утром я не ответила тебе, но не думай, что моя совесть нечиста. Ты заботишься лишь о себе. А вспомни о чести своего мужа! Я промолчала, чтоб не задеть его имени. Считаешь меня разлучницей, я же не покушаюсь на твою семью. Иначе давно бы увела!

Улыбка на лице Аминат увяла, губы сложились в гневную гримасу. Она задохнулась. И разрыдалась бы, наверное, если б не послышались за дверью шаги и веселые голоса — все несли и несли подарки...

Покинув свадьбу, Аминат вволю наплакалась дома. А успокоившись, стала думать, что же сказать завтра мужу. Но ничего не придумала. Знала только, надо уезжать... И скорее, скорее!


Привести невесту напоказ к свадебному застолью пирующим — дело неслыханное, наперекор всем обычаям! Случись такое, свекор отвернулся бы в негодовании. Но он погиб на войне, устраивал свадьбу отец свекра... А кто, как не Кыча, дотошно соблюдал все ритуальные предписания и правила!

— Что-то непонятное. Свихнулся старик! — процедил мужчина в белом башлыке, восседавший в середине длинного стола.

Видно, горя не знал этот человек. А не зная горя, не поймешь и чужой радости. Наконец-то Кыча сполна изведал ее. Вот его невестка, смотрите, радуйтесь вместе с ним.

Председатель колхоза Чарг Рапстан встал и поднял стакан. Он был тамадой. О тонкостях застолья справлялся у более опытных, но в чужой карман за словом не лез.

— У нас принято провозглашать первый тост за народ и за его героев, — сказал он. — Не за здоровье отдельного человека, если чествуют его, даже не за его семейный очаг. Нет! Первый тост в память о наших давних страданиях, нашем скорбном прошлом, когда мы могли исчезнуть как нация. Но, говоря словами людей, убеленных сединами, судьба сжалилась над нами. Мы выжили! И снова мы видим доброе солнце, наша правая рука покоится на горных вершинах, а левую руку омывает теплое море. Наши трудолюбие, мужество и доброта, наши русские друзья спасли нас. Мы пьем в память о перенесенных мучениях, потому что счастливы. И дай бог, чтоб так было всегда! Чтобы те, кто пришел разделить радость этого дома, были благословенны вместе с народом. Будьте счастливы!

Эсма слушала, раскрыв рот, боясь пропустить слово. «Вот бы мне такого умного мужа! — подумала она. — И красивого, как Тарас». Склонив голову на плечо подружки, тихонько запела свадебную. Ей не терпелось выйти в круг и станцевать с Рапстаном. Взяв под руку, повели невесту между рядами. Длинные черные брови, румянец на щеках — хороша! А короткая модная стрижка делала ее совсем юной. Старик Кыча неожиданно высоким голосом затянул плясовую.

— Ого! — удивился кто-то из молодых. — Ай да старик!

Старец в бурке заметил наставительно и с печалью:

— До войны с Кычей никто не мог соперничать в пении и танцах. Но проклятая война отучила...

— Эх, хлопайте, хлопайте! — выкрикнул Кыча. Его не заботило, что скажут о нем люди. А ведь абхазцу преклонного возраста не подобала такая несдержанность.

Песни не смолкали, делаясь все громче и громче. И откуда силы брались у Кычи? Словно задумал оставить белый свет не иначе, как допев последнюю свою песню!

— До другой свадьбы мне не дожить. Простите, что нарушил стариковский обычай! — И, подняв полный стакан, опорожнил до дна.

Вдруг перед невестой вырос Тарас, подбоченился, голову откинул. И первый пустился в пляс.

Раздались голоса:

— Где наши девушки?

Эсме очень хотелось потанцевать, понравиться Тарасу, а может быть, и Рапстану — только б заметил! В то же время цепко следила за Каймытхан, нет ли рядом с ней отца. У-у, глаза бы выцарапала!.. Сама выйти в круг она стеснялась без приглашения. Больше брата стеснялась, чем отца. Будет потом читать свои морали...

— Вся извелась. Что, не вижу? Иди уж! — грубо разрешил Саид.

Эсма выпорхнула из-за стола и отбросила за спину косы. Вихрем пошла по кругу, но Тарас не уступил. Жарче захлопали в ладони.

Абзагу наблюдал за дочерью, за ее то плавными, то стремительными движениями, различал в хоре голос Саида и вместо радости испытывал тоску. По собственной молодости, затерявшейся в черном дыму войны: мог бы в те годы и он петь и танцевать, не лежать в окопе, трясясь от рассветного холода... Теперь лишь слушать да смотреть со стороны, боясь, как бы не сбился Саид, не споткнулась Эсма...

В свадебной суете не заметил, как ушла Каймытхан. Он не стал ждать, когда кончится танец, поднялся в комнату, отведенную невесте. Но Каймытхан не было. Не нашел ее и на кухне. «Наверно, дома уже». Абзагу прошел в сад, где поменьше людей, сел у костра. «Наступит ли время, когда не нужно будет искать встреч, хорониться от постороннего взгляда?.. Вот взял в голову себе! Мало у меня забот!» Сегодня встретились с Рапстаном, пожали руки друг другу. Рапстан сказал: «Не оставляй своего дела. Твоя правда возьмет верх. Поддержим тебя. Обязательно! А пока... Подождем!» — «Спасибо за добрые слова», — ответил Абзагу. И-подумал про себя: Рапстан — парень неглупый, умеет с людьми разговаривать, даром что молод и в жизни не успел много повидать.

Кинтыш сидел рядам и выглядел обескураженным. Нынче не выбрали тамадой, а завтра и плетку, отнимут!

Абзагу вдруг страстно захотелось, чтобы обо всем этом знала Каймытхан. Там, позади сада, светится в ночной темноте ее окно, она уложила ребенка и ждет...


Может, и не случилось бы ничего, если б не мелочь, как обычно бывает. Эсме и Тарасу вздумалось пойти за апхьарцей [14], и по дороге Эсма увидела отца, когда тот пробирался во двор к Каймытхан. Дома в слезах рассказала матери... Человек, потерявший близкого, ищет причину смерти в чем угодно, только не в старости. Ах, если б не заболел, если б ему вовремя хорошего врача, он бы долго еще жил! И лишь много позже поймут родственники усопшего, что дело не в одной болезни. Подошел срок умереть, пришла и болезнь.

Так было и с Аминат. «Зачем тебе понадобилась апхьарца? Спела, сплясала — мало показалось? Что тебе в голову взбрело ночью идти за ней к соседям?!» — ругала она Эсму на чем свет стоит. Зачем подсмотрела, узнала то, чего знать не надо? Не узнала бы дочь, не узнала бы и она, Аминат, и все еще можно было бы поправить, а теперь нельзя. Дочь виновата в этом «нельзя». Виновата апхьарца, виновата свадьба... Потому что, если б не свадьба, ничего бы и не было!

Человек умер от старости, а обвиняют лошадь, которая по дороге сломала ногу, когда поехали за врачом...

Эсма не сразу открылась матери. Она и себе поначалу не верила. Отец был в ее представлении самым лучшим, самым добрым человеком, не мог ее предать. Все это ложь, неправда — твердила она, захлебываясь слезами. Ее отец, правдивый, любимый, лучший из всех отцов, ночью шел к чужой женщине, а та стояла в освещенном окне, ждала... Что Эсма сделала ему плохого? Нет, нет, этого не могло быть, неправда!

Оставив растерянного Тараса, она бросилась к своему дому, не разбирая дороги. Как ни велико было ее отчаяние, сообразила, что в комнату сейчас ей нельзя, там Ардушна, которая ничего не должна знать. Ни нанду, ни брат, ни тем более мать! Завтра, когда вернется отец... она расплачется перед ним, все ему выложит, ему одному...

В зале она упала на диван и затряслась от рыдании.

Аминат разбудили всхлипывания. Накинула халат и пошла к дочери.

— Что с тобой, дуреха?

Эсма затихла, но головы не подняла. Тогда Аминат зажгла лампу и внимательно осмотрела дочь. Одежда цела, волосы не разлохмачены... У нее дрожали колени, что-то случилось с Эсмой, что, не знала, но недоброе что-то. Аминат закрыла наглухо дверь и ставни.

— Мам, иди спать. Просто у меня голова разболелась...

— Врешь! — крикнула Аминат.

Видя, что силой ничего не добиться, она присела рядом с дочерью, стала гладить по волосам. Эти ласковые прикосновения напомнили ей время, когда Эсма едва начала ходить и когда особенно ее любила. Как, наверно, и все матери, у которых уже взрослые дети...

Эсма не поддалась ни уговорам, ни ласкам. Аминат настаивала. Подозрения жгли ее.

— Я приведу отца. Отхлещет как следует, тогда расскажешь. Как миленькая! — Аминат встала и направилась к двери.

— Его нет на свадьбе. Нет! — вырвалось у Эсмы.

Мать резко обернулась.

— Нет? А куда же он делся?

— Его нет, нет! Он ушел! Он бросил нас всех! — в слезах закричала Эсма.

Убедившись, что на честь дочери никто не посягал, Аминат успокоилась. Тяжесть свалилась с плеч. Она еще не знала, что скоро другой, более тяжкий груз ляжет на нее...

Эсма рассказала, как они с Тарасом пошли за апхьарцей, как неожиданно увидела отца... Аминат с жалкой ненавистью, страдая, смотрела на заплаканную дочь.

— Лучше б ты не ходила никуда!..

Она открыла дверь и вышла на балкон. Уже совсем рассвело.

По всей округе разносилась свадебная песня...


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я знал, что с заходом солнца еще долго будет светло догорающее осеннее небо, и все же поторапливался — не застала бы ночь в пути. Сойдя с автобуса в центре поселка, как на грех, встретил старого знакомого, тот ждал своего рейса, делать ему было нечего, и он пристал ко мне с разговорами. Чего только не было в его болтовне! Тут уж любой бы узнал ашлашарца. Все валил в кучу — правду и заведомую ложь, печальные новости мешал со смехом, шутки с вещами серьезными, и тогда его лицо принимало лукавое и глубокомысленное выражение...

Я нетерпеливо поглядывал на солнце.

— Ага, смотришь на наше электричество? Удивляешься, да? — подмигивал мой знакомый и задирал голову к тусклому фонарю, качавшемуся на столбе. Я неплохо разбирался в тонкостях ашлашарской речи: прицелившись в быка, попасть в корову. Это похоже на них! Вот, дескать, сбежал от нас, а гляди, нынче и здесь светло, как днем!

— Дураки мы были, когда по утрам гасили свечи! — сказал я ему в тон, — Считали по невежеству, что хватит дневного света.

«Ну, теперь-то дошло до тебя, дружище, что не забыл еще, как с вами, ашлашарцами, себя держать, я ведь тоже из этих мест!»

— Да, в народе неспроста говорят, — весело подхватил мой знакомый, — у кого единственный сын, тот не может им налюбоваться. Так избалует, что вместо ночного горшка кувшин подставит! Так и мы. Никак не поверим, что провели электричество! Слушай, кто б подумал, что наш Чагир может не одни жернова крутить? А председатель Рапстан додумался, электростанцию поставил. Каких трудов это ему стоило... Теперь все село со светом. Хотим и днем любоваться, потому и не выключаем. Хотим перещеголять солнышко! — Он даже руки воздел. — Бог свое светило на небеса вознес, а мы свое на столб повесили. Вот так! — прибавил ашлашарец, заканчивая разговор со мной и со всевышним, к которому только что обращался.

Если бы разговор... Он орал во всю глотку!

Отошел» в сторону и, сняв войлочную шапку, встал под фонарным столбом в позе молящегося (а я-то думал, что наконец избавился от говоруна):

— Бог ты наш единственный, сотворивший нас, целую твои золотые ступни! — вновь заорал он. — Ты меня слышишь? Ни пить, ни есть не хотим! За славой не гонимся. Только бы не лишиться тебя, света твоего и благословения!.. Хай, хай! Как бы не опоздать! А, ни черта ты не слышишь! — крикнул он напоследок и с шапкой в руках, огибая лужи, рысцой побежал к автобусу. Со мной он забыл попрощаться.

А я, проводив взглядом автобус, отправился по дороге в верхнюю часть села.

За эти два года лесорубы проторили новую дорогу, шагать одно удовольствие, не то что когда-то. С утра идут машины порожняком, а после полудня возвращаются, груженные лесом. Для того чтоб его вывозить, и построили дорогу. Думая о переменах, я вспомнил ашлашарскую крепость. Стоит, она на склоне горы, обращенном в сторону моря. Мальчишками мы любили взбираться на ее стены, оттуда нам открывались зубцы дальних гор, синее море с кораблями, похожими на войлочные пастушьи шапки...

А каких страшных рассказов наслушались об этой крепости! Будто бы воздвиг ее абхазский царь, но не устояли стены, рухнули. Возвели снова — и опять неудача. Тогда царь обратился к гадалкам. Те посоветовали справа и слева от крепостных ворот замуровать в стену юношу и девушку. Царь так и сделал. И теперь, едва зайдет солнце, внушали нам, заживо замурованные переговариваются, окликают друг друга... Их голосов мы, конечно, не слышали, потому что спускались со стен, не дожидаясь темноты.

Сумерки догоняли, и я прибавил шагу. Перешел мосток, перекинутый через студеный клокочущий Чагир. Он будто предлагал напиться из него, а у меня и в самом деле во рту пересохло. Но я любезно отказался: «Не обижайся, хороша твоя вода, только дойду уж до родника, он давно меня ждет!»

Долгое время о нем никто не знал, он был завален. А освободили его из-под камней мы, мальчишки. Заметили, что у подножия горы рядом с дорогой земля всегда чуть-чуть влажная. Зимой же, когда все под снегом, это место лежит голым темным пятном, даже едва заметно курится пар.

Старики говорили, что в давние времена в селе был родник, но, когда началось махаджирство, покидая свою землю, ашлашарцы завалили ручей камнями: гибнет дома, скот, осквернена земля, так пусть и он сгинет...

Если бы заставляли, вряд ли бы мы так усердствовали. Однажды утром, собираясь в школу, захватили с собой лопаты, кирки и спрятали в кустах. А после уроков все, сколько было нас, принялись раскапывать каменные завалы — были уверены, что отыщем родник. К вечеру докопались до тяжелой глыбы. Сдвинуть ее не смогли и стали рыть под ней. Оттуда ударила наконец, заклокотала вода!

Он удивителен, наш спасенный родник! В летнюю жару как лед, а зимой над ним стоит пар, вода теплая-теплая.

В годы войны его снова забросили. Некому было приглядывать. И я боялся, что так и не утолю жажды. Но все-таки шел.

Я сразу его заметил: вот он, жив, скользит по каменному желобу! Не задохнулся в земле. Я опустился на колени и подставил сложенные ладони под струю. Какое это наслаждение — пить и пить, обжигаясь холодом! Пить грудное молоко гор...

Солнце закатилось, а я все еще был в пути. Перед тем как устремиться к добыче, горный орел делает рывок к солнцу, чтоб набрать высоту. Так и вечернее небо. Незадолго до того, как упадет на землю тьма и накроет ее черной буркой, небо вспыхивает, становится выше. Снова открылся мне вид на крепость, высившуюся на холме, крепость, которая, по преданию, забрала две юные жизни... Предки ашлашарцев принесли жертву духу мертвого камня, чтобы защитить себя. Я вспоминал легенду и слышал голосок родника. Сколько нам говорили: исчез, высох, пропал, нет больше, только русло, в котором клубится пыль! Зарастал бурьяном, камни давили на его грудь, а он всякий раз рождался заново.

Если идти и идти вдоль речного берега, то когда-нибудь выйдешь к морю. И я, думая о старой крепости и о роднике, невольно начинал думать об ашлашарцах, о судьбах моих земляков...

1

За две прошедшие зимы ничего такого не случилось, что запало бы в память: ни холодов, ни обильных снегопадов. Как и всегда, доспевали на морском побережье зимние яблоки, сеялся легкий снежок, а потом, словно бы научившись ходить, разом покрывал собою все пространство от моря до гор. Порой дули теплые ветры, и с кровель сараев, плетеных козлятников, над которыми не стелился дым очага, свисали острые ледяные сосульки, напоминавшие посохи карликов. Подобно нищему скитальцу, нашедшему наконец приют, залезли в берлоги, погрузились в глубокую спячку медведи. В расщелинах скал или под соснами с густой кроной, как под крышей, зимовали горные звери. Притаив дыхание, шепталась с ущельем, как и всегда зимою, речка Чагир, а летом вставала на дыбы и крушила берега, чтобы расширить свое тесное русло.

Говоря о круговороте дней и ночей, ашлашарцы никогда не упоминают о рассвете и вечерних сумерках. Для них существуют лишь, день и ночь. Даже в смене времен года они видят только наступление лета или зимы.

В природе, словом, ничего не произошло за эти две зимы и два лета, от предыдущих не отличишь. А в жизни ашлашарцев перемен было много.

С помощью взрывчатки и бульдозерных ножей пробили, прогрызли дорогу от Ашлашары до самых гор. Говоря об этом новшестве, вспоминали в первую голову Рапстана: без него, конечно, ни электричества, ни дороги этой не увидели бы так скоро. Дорога могла миновать село, но Чарг Рапстан доказал, что и государству выгоднее — короче. Правда, пришлось помучиться со скалами Анаа-Мыкура.

«Что главное? — кричали. — Пройти Анаа-Мыкуру, куда и барсу не взобраться, черт там свернет себе шею! Взорвут эту скалу, а камень, он сам скатится в пропасть, тракторам и делать нечего! Иди в горы и круши лес. Косой коси!»

Скалы, которые называли Анаа-Мыкурой, трудно было одолеть. Издревле ашлашарцы одолевали их по узенькой тропке. Опасное дело, и пешком не всякий отважится, не одна вьючная лошадь сорвалась: зацепится мешок о скальный выступ — прощай и лошадь, и груз! Поэтому, поднимаясь в горы, пользовались вместо мешков бурдюком: и поменьше, и не порвется о камни. А чаще снимали поклажу с лошадей и на плечах перетаскивали через Анаа-Мыкуру.

Глубоко внизу бежал Чагир. С тропы он казался узеньким ремешком. Сюда не долетал его грохот. А над головой нависала, вонзившись острием в небо, вершина горы Анаа-Мыкура. Склоны отвесны и сумрачны. Только в ясные дни, когда солнце било в упор, скалистый пик сверкал, как игла.

Ашлашарцы много и страстно говорили о тех, кто взорвал Анаа-Мыкуру. С той поры, как отгремела война — шестнадцать лет прошло, — в горах не слышали такого громоподобного гула. Сколько диких коз, туров он распугал, сколько медведей поднял из берлог!

Все эти два года ашлашарцы без устали обсуждали и еще одно обстоятельство. Связано было оно с лесопорубками. Одни их одобряли, находя выгоду для себя, другие же видели только дурное — беду. Нагрянули из Сухума какие-то люди, облазили окрестности и выбрали
место под лесопилку. Сподручнее, решили, прямо здесь распиливать лес, в Ашлашаре. «Правильно, — говорили одобрявшие, — чем возить бревна, лучше тут распилить, иди и бери. Досок будет предостаточно! А кто захочет, и работу найдет». Скептики, конечно, кривили рты: «Вырубят лес подчистую, какой тогда вам прок от домов? Будете, как пуп, торчать на голой земле! Нельзя так жить».

Было и третье, одинаково коснувшееся всех ашлашарцев. Однако жарких споров не вызвало. Говоря о новой дороге, об электричестве, вспоминали о последнем событии как бы между прочим, несмотря на то, что оно было не менее важным. В шутку вспоминали, не без иронии. Как если бы, допустим, говорили о вдове, которая, не переспав с мужчиной, вдруг родила. Такое бывает, но лишь с помощью адоуха (15). Вот когда узнают, что за адоух осчастливливает вдов, перестанут удивляться. А пока можно одно сказать: «Хорошо, что свой грех сумели утаить от людей».

Так же можно было сказать, когда наступило второе лето, а от мандариновых саженцев не осталось и помину: «Хорошо, что хоть не в первую зиму».

Те из местных деятелей, кто спал и видел мандариновые рощи в Ашлашаре, наверно, знали Абхазию больше по пляжам да по карте. Чего мудрить, рассудили: страна с горстку, тут везде тепло! А им бы утречком искупаться в море и отправиться в сторону синих гор, откуда солнышко встает. К вечеру добрались бы до Ашлашары и ох как пожалели б, что шубы не захватили!

В первую зиму мандарины укутали листвой папоротников, словно стены коровников. Не помогло — большинство корней вымерзло. А земли вдоль Чагира по-прежнему пустовали: ни вспахать, ни засеять. Вторая зима проскакала подобно неуку-жеребцу, сбросившему плохого наездника. Так проскакала, что не оставила в долине Чагира ни одного живого корня. Пришла весна, за ней лето, ашлашарцы погнали на горные пастбища скот, какой был. Дважды наезжала комиссия, пока окончательно не убедились, что мандаринов не дождаться — по всему полю лишь сгнившие листья папоротника, и больше ничего.

Убедились и даже обрадовались. Будто не гниль у них под ногами, а сочные побеги. Больше всего боялись, как бы не родился калека. Вроде того несчастного, что навек прикован к постели: и жив не жив, и не скажешь, что мертвый. Покуда взад-вперед, туда-сюда ездили комиссии, а зима продемонстрировала свою прыть, покуда спорили, судили-рядили, земля отдохнула и набралась сил.

Других событий, так или иначе затронувших Ашлашару, за две зимы и два лета не произошло.

Ка ашлашарских полях, расположенных на западных склонах холмов, поспела кукуруза. Те, кому не хватало прошлого урожая, ломали початки и сушили на солнце. Если внизу отошла косовица, то здесь, в Ашлашаре, она начиналась. Из едва созревших зерен еще сочилось белое молоко — эту пору ашлашарцы называли концом лета. А предзимьем пору косовицы. Ездили в город и привозили по нескольку кос — готовились к страде.

Даже трактор замолк, все лето тарахтевший на новой дороге, и со двора тракториста по фамилии Горский стали доноситься удары молотка — тракторист отбивал косу. Мажара Горский был потомком русского солдата, перешедшего на сторону горцев во времена покорения Кавказа, и считал себя коренным абхазцем. В спорах, когда разгорались страсти, срезал несогласных: «Это не по нашим абхазским обычаям!» Целый месяц он перегонял в Ашлашару лесхозовский трактор — кто мог поверить, что доберется-таки, если не то что на машине или на арбе, а верхом местному, привычному человеку в пути хватало забот! Удивиться бы ловкости тракториста Мажары, уж не черт ли ему помог, но сейчас не до этого. Косовица!


Одна Ардушна была в стороне, не осенняя страда томила ее душу. По ночам не спалось. Садилась в постели, содрогаясь от ударов сердца. «Господи, где же это я?» — пугалась она и перебирала пальцами пряди тонких волос. Мерзла в своей апацхе, до холодов же было далеко. Не заболела ли? Прикладывала ладонь ко лбу — нет, не от озноба трясет, это сердце вырваться готово. И не могла вспомнить, какой такой дурной сон привиделся. Одолевали мрачные, путаные мысли... Ардушна кутала голову в шерстяной платок, чтобы не слышать голосов из акуаски, снова ложилась. Из ночи в ночь мерещилась ей собственная погибель! Старалась забыться в воспоминаниях о тихом, заветном, но не было радости, не было сладкого утешения. Опять билось, рвалось сердце, холодели руки. Ардушна вставала, брала посох покойного брата, прислоненный к дверному косяку, и, накинув бурку на плечи, выходила во двор. Журчал родничок, сочась
по скалистому откосу, там, в глубине двора. В тихие ночи звучал его крохотный серебряный голосок, утолял душевную боль. С тех пор как осталась одна в отцовском доме, для Ардушны он был единственным и желанным собеседником, другом... А однажды показалось, что нет теперь у нее права и на эту единственную дружбу! Никто не претендовал на родник, не отбирал у старухи ни жалкой конуры, где ютилась, ни возможности гулять ночами по отцовскому двору. Нынешний его хозяин Марытхва, или, как его звали по-городскому, Михаил Петрович, не пожалел бы для нее не только родниковой воды, вытекавшей из земли и в землю исчезавшей, но и самого отменного напитка. Ардушна это знала. Да что было знать, если душа противилась! Течет себе родничок, никому не принадлежа, потому что никого уже нет на свете из тех, кто дал ему жизнь, кто построил акуаску — ее наследие, и апацху, перенесшую махаджирство, и курятник, и коровник, да и все остальное. Неужели еще стоят? «Господи, — молила она, — сжалься надо мною! Избавь от греха!» В такие минуты была похожа на человека, размахнувшегося топором, чтобы срубить ни в чем не повинное деревце. Какая-то неодолимая сила толкает на безрассудство, и рука сжимает топор, примеряется к удару, а сам просит небо остановить преступную руку. Брызнет щепа из-под лезвия, упадет деревце. Человек опомнится и не себя укорит, а того, кто не помог, не перехватил занесенный топор... «Что ты наделал? — скажет он. Но пройдет день-другой, и, убедившись в непоправимости совершенного, человек возблагодарит судьбу за то, что достало сил рубануть. — Стало быть, так и надо!»

Голоса, женский смех, доносившиеся из акуаски, приутихли. От них и во сне у Ардушны звенело в ушах. Сквозь щели плетеной стены проникал осенний ветер, старуха укрылась буркой, лежавшей в ногах.

У Гуадалы было две бурки, два башлыка и два пояса с дорогой отделкой. Одни на выход, другие на будний день. Праздничные вещи брата и сейчас в акуаске, Марытхва не протестовал, пусть повисят для красоты.

За эти два года Ардушна поневоле пристрастилась к мужской одежде. Некому было носить. Племяннику она ничего не отдала.

— Пока жива, вещи будут со мной, — заявила она. — Вернешься в отцовский дом, носи на здоровье.

И Абзагу не посмел возразить — он был кругом виноват перед ней.

— Хоть небо увидит, что не опустел двор, что в доме мужчина! — Старуха выпроводила его со двора. И столько яда было в ее глазах, столько злобы! Абзагу поразился перемене, происшедшей с Ардушной. Она ли это, добрая, отзывчивая тетушка, которая бога молила, чтоб дал ей умереть раньше него?

Как-то ночью он заглянул во двор: не забрел ли скот? И глазам своим не поверил — неподвижно, в бурке до пят, опираясь на посох, как усталый пастух, стояла Ардушна посреди двора.

— Ты почему спать не ложишься? — спросил негромко.

Она не шевельнулась, не ответила. Абзагу не решился подойти, взялся за калитку. И тут услышал:

— Иди, иди к ним!

И, держа посох точно ружье, вошла в апацху, захлопнула дверь. При этом что-то бормотала, похожее на то, что свинье там место, где кормит до отвала...

Никогда прежде Абзагу не испытывал большей потерянности. Даже когда погиб скот в горах... когда понял, что, бывает, не правда людям нужна, а свое корыто, когда соседи и друзья, на которых надеялся, эту его правду обернули умышленным злом. Прошло время, когда ничьих слов не боялся, как бы ни были жестоки, и от собственных не отрекался... Попала пчела в паутину, бьется из последних сил, а липкие силки все туже! Ничего у него не осталось. Ни семьи, ни отцовского дома. Каймытхан и Ардушна, в жилах которой течет родная кровь... Но и та не пожелала с ним разговаривать. Как с предателем!

«Он и есть предатель! — бесновалась Ардушна. — И не будет ему прощения! Как можно спокойно жить, если в твоем доме свинушник! Или он уже не мужчина? От отца своего отказался?» Она задыхалась от гнева, когда в тяжелой бурке ковыляла по двору, направляясь к Абзагу. Все ему выскажет!

На балконе белела рубаха Марытхвы, вспыхивал огонек папиросы. Хозяин выбрался подышать на свежем воздухе. Стоял прочно на широко расставленных ногах, животом вперед. Ардушна подняла глаза к небу, луна плавала в жиденьких облачках, будто космами седых волос обросла... И старуха остановилась, вдруг обессилев...

Возле апацхи стоял большой котел. Еще летом Ардушна натаскала воды из родника и потом доливала ведро-другое, чтоб было с краями. Она сунула посох в котел и постучала о дно.

Марытхва откашлялся, швырнул окурок.

— Эй, кто там трется у апацхи? — спросил он густым басом. — Ты, Акакий Тимурович? Двери спутал, дорогой! Понимаю, хочешь старушке угодить... Ха-ха! — Марытхва потоптался на балконе и, покачиваясь, ушел в дом.

Ни словом себя не выдав, словно не ее задел Марытхва, а черного пса покликал, что вилял хвостом и просился в тепло, Ардушна тихо вернулась и развела огонь в очаге. Пес толкал дверь. Старуха встала, впустила его. Она не сняла бурки. Казалось, эта черная пастушья бурка придаст ей решимости...

— Ну, что нам делать, Мышкиар? Одни мы остались. Видишь, во что превратился дом? — сказала она, словно пес понимал человеческую речь. Мышкиар завилял хвостом и положил морду ей на колени. Нравилось, когда гладят по голове, он то закатывал, то жмурил глаза. Вот так они вдвоем коротали вечера. К углу апацхи был придвинут окованный железом сундук, от въевшегося дыма и копоти казалось, что лет ему неведомо сколько... Хранились в нем старинные вещи: домотканые полотенца, ремешки с бахромой, ручной работы ковры и тканая попона, завещанная молодому ученому из Сухума. Полдвора занимали, когда Ардушна вывешивала на просушку. «Нам бы только сберечь от огня, воды у нас хватит. Уцелеют? А, Мышкиар?» — говорила она, поглаживая голову собаке. В очаге бушевало пламя, словно вокруг сидела большая семья. К вечеру Ардушна наготавливала целую охапку дров и хвороста, всякий раз причитая при этом, умоляя господа бога, чтобы лишил несчастную сил, а дал бы взамен доброго разума...

Она разбросала по чугунной ахчнызе [16] горевшие головни и легла, как была, в бурке, свернулась под ней. Свернулся в клубок возле очага и уснул старый пес. Он довольствовался тем, что сыт и в тепле. Из дома опять доносились песни, женский визг и хохот, звон разбитой посуды. Эти звуки тревожили Ардушну, она принималась думать о внуках брата, которых любила, как родных детей, о покойном брате. А думалось об Абзагу. Представляла его не взрослым мужчиной, а маленьким мальчиком, едва начавшим ходить. Чем глубже погружалась она в воспоминания, тем сильнее хотелось таким и видеть его, можно было бы надеяться, что со временем станет опорой семье... «За что же сам себя наказал? Никто не заставлял жениться на Аминат. И отец не неволил. Вот и получилось... Женщина она с виду добрая, а души нет. Сколько ни корми волка, все в лес глядит. Разве что ноги ей не мыли, а она только о городе да о городе! Ах, почему я не умерла, зачем дожила до позора!»


— Ты мудрая старуха, а не в свои дела вмешиваешься. Кто тебя поймет, кто послушает? Еще и зловредной сочтут.

— А что мне делать, нан Гудиса? О себе одной думать? Это вы там в городе лишь о себе заботу несете. И живете — лучше не придумать. Кран откроешь — вода потечет, нажмешь кнопку — свет зажжется. Руки керосином не пахнут... Совсем забыл Ашлашару!

— Я ничего не забыл, Ардушна дорогая! Как зимой, по морозу бежал в одних чувяках за горстью муки к соседям или соли попросить взаймы... Вы вон где жили, а я к вам бегал, ты и муки, и соли насыплешь, и чурчхелой, бывало, угостишь. Не забыл я, Ардушна, по сей день помню. Руки твои помню, как гладила меня по волосам.

— Не забыл, да какой толк?..


— Чтоб тебя Алышкинтыр [17] сразил! — Ардушна пнула дремавшего пса. Вот они, выкатились во двор, гомонят, пьяные, а собака ухом не ведет... Кто пришел, кто вышел со двора, одряхлевшему псу все равно. Привык. Новый хозяин, на которого Ардушна было пса натравила, не такой уж свиньей оказался — радуется не один Мышкиар этому пузану, а соседские собаки. Сколько дней и ночей он здесь пьет-гуляет, столько дней и ночей стоит над двором запах мяса. Козлячьи головы, потроха — все выбрасывают собакам. А куда девать, жрите! Новый хозяин знал, как задобрить бездомного пса. Появился во дворе без палки, собака лаем исходила, а он улыбался, сладко покуривал. Да из кармана кидал куски...

— Тащи ее к роднику, Акакий Тимурович! Полегчает! — услышала Ардушна голос Марытхвы и вся подобралась, сжалась.

Даже котлы, в которых готовилась еда, не мыли в роднике, боясь загрязнить. По утрам, набирая воду, Ардушна сливала полные кружки на землю — точно к обряду приступала, точно винный кувшин раскупоривала.:. Как она заботилась о чистоте этого святого места!

Ее милый, для нее он был жив, пил из ее рук по утрам...

Мерцали над апацхой три звездочки, но Ардушна не посмела заглянуть в глаза своему милому, с опущенной головой вышла во двор и побрела тихо. Чужой двор, чужой дом. Она временная гостья, которую терпят покуда...

У родника раздался женский смех.

— Каки, пусти, я не могу!.. Ой, не дойду!

Что-то забормотав, мужчина рывком поднял женщину на руки.

— Вот это я понимаю! Молодец! — сказал Марытхва с балкона и заржал.
Ардушна прислонилась к дереву, боясь попасться ему на глаза. Вечером, когда приехал Акакий с двумя шумными девицами, она спросила Марытхву: кто они, нан? Она их прежде не видела. И тот пробасил, нагнувшись к самому ее уху: «Конфетки на сладкую дорожку!»

«Куда же мне идти?» — подумала Ардушна. Она уже не надеялась, что когда-нибудь вернется сюда человек из рода Гуртба, крестьянин, и станет хозяином дома.

«Если и вернется, — сказала себе с болью, — то жить ему будет негде...»

В дверях акуаски показался Акакий.

— А ничего бабенка! — засмеялся. — Перебрала только... Знаешь, давно так не отдыхал! Хорошо ты сделал, что купил этот дом, дай бог тебе здоровья... Если чего нужно, мой телефон у тебя.

— Планы такие: поселю какую-нибудь старушенцию, чтоб следила...

— Правильно. Один год я стану кормить... если, конечно, все будет как надо. Когда приедем, чтобы все у нее наготове. Что она тебе сказала, когда вчера приехали?

— А что ей сказать? Смотрит на меня, как на шакала...

— Бродит как призрак! Говорит, твой отец Патух. Патух-петух... Чудно называет! Кстати, а кто такой, кого ты предлагаешь директором ресторана? Из тех, кто на рожон лезет?

— Не подведет! Знает, что такое услуга.

— А то некоторые умеют только брать...

Они расхаживали по двору и разговаривали. Такое было настроение у обоих, лучше некуда!

Тень от лавровишни, под которой жалась Ардушна, стала еще гуще — луна закрыла глаза и ушла за облака.

Почему тебя смерть не сразила, Ардушна!

— После шампанского у меня всегда...

— И я, Каки, от шампанского с ума схожу! Твоя перебрала, говоришь?

Дверь акуаски раскрылась, и, заливаясь смехом, путаясь в накинутой бурке, по лестнице сбежала женщина. Она подскакивала, точно ворона перед взлетом, и вдруг кинулась к Марытхве. Тот крепко стиснул ее.

— В старину в бурках девушек похищали...

— Так давай похищай! Меня еще никто не похищал... Ой, посмотри, это свеча там в саду?

— Могила хозяина. Хороший был старик... По субботам свечку ставят...

— Хочу пожелать ему спокойной ночи!

— Тихо. Говори тише!

— А ты отнеси меня туда прямо в бурке. Ну, отнеси!.. Почему я должна говорить тихо? Это твоя дача или не твоя?

— И твоя тоже.

— Фу, какая шерсть колючая! Подложи мне под голову башлык...


Созвездие Жгараа сошло с середины неба и освещало Ардушне дорогу.

— Что ты будешь делать в доме у Каймытхан? Поднимешь с постели Абзагу?.. Но разве заставишь человека совершить поступок, который ему не под силу?

— Если не может защитить свою честь, то незачем носить штаны и называться мужчиной! Уснул он, уснул! Надо его разбудить!

— Ты мстительной стала, нанду Ардушна. Какой злой дух вселился в тебя?

— Дух моего брата Гуадалы! Он знал, что позор есть позор. И не называл срам другим словом. Не отворачивал от него лица и не опускал перед ним глаз.

— Да что может Абзагу?! На твой гнев он ответит теми же словами, что и всегда.

— Насчет мудрых речей он мастер! «Мы не вправе ничего переменить. Дом не наш. Хозяин лошади захочет — оседлает ее, захочет — навьючит мешком кукурузы. Это его личное дело». Вот как он говорит, твой друг Абзагу. Если навьючит на скакуна мешок с кукурузой, смеяться станут не только над ним. Для всех ашлашарцев это будет позором! Знаешь, как однажды поступил Гуадала? Была у него хорошая лошадь. Потом продал ее за большую цену в Псху. Дошел слух, что кожа да кости остались от лошади. Гуадала приехал, бросил в лицо хозяину деньги и увел коня. Я напомню Абзагу, чей он сын! И ты мне не мешай.

2

Он понимал, что его уход из семьи и женитьба на Каймытхан не что иное, как нарушение ашлашарских обычаев. Истинный ашлашарец не должен был так поступать! Если бы среди них нашелся разумный человек и сказал бы другое, его не стали бы слушать. Один для всех закон! Снежный обвал обрушился перед Абзагу и преградил ему путь к людям. При его приближении замолкали и разговоры, и смех. Даже Тамел отворачивался... Возится у развязанного мешка с зерном, ссыпает в чан и старается поглубже запустить руку в мешок. С головой бы в него залез, только бы с Абзагу не встречаться глазами. Хорошие люди, беды их на мою голову, думал он, а чего про меня наговорили!

«Помните, какую свадьбу сыграл старик Кыча своему внуку? Сидели, ели, пили, а он где был в это время?»

«Думал, что не до него, никто не заметит. И шмыгнул к вдове — вроде кота, что повадился лазить по кухонным шкафам!»

«Аминат на другой же день уехала с детьми».

«А он подумал, раз уж опозорился, останусь здесь! И я бы не отказался на денек!»

«На день или на всю жизнь — дела не меняет. Одно твердо знаю: как положено, надо было с женой развестись. Собрал бы людей, так, мол, и так... Отдал ее долю имущества и распрощался. А то и все хозяйство.

Вышел бы со двора в нательной рубахе да с харчами в суме. А там уж его дело, на ком жениться».

«Да он и жениться-то не хотел!»

А один так подытожил:

«Даже если женился, потому что не хотел женщину опозорить, а сам и не думал разводиться, все равно он честный человек!»

Тамел согласился: «На то и горная река, чтоб биться о скалы, а такой тихий омут, как я, не выйдет из берегов»... Хотел было во всеуслышание сказать, но и на сей раз тамеловское одержало верх — скрывать, что на душе.

При встречах прятал глаза и отворачивался. А Абзагу не пересуды тревожили — дом, хозяйство Каймытхан запущены. Ведь столько лет без мужских рук! Ему поднимать, Абзагу... который и к своему не знал, как подойти. Вот что люди скажут в упрек, а больше в насмешку. Жена ушла не только потому, что связался с другой. Как номер Гуадала, и он пошел ко дну... Кинтыш открыто говорил: «Свое хозяйство не может поставить на ноги, а болтает, что о народе, о государстве заботится!» Вот теперь и докажи, какая тебе цена, вбил ты хоть один кол в землю, держал ли косу в руках и вырастил ли хоть одно фруктовое дерево...

Абзагу вспомнился давнишний разговор со стариком Кычей. Как раз пришло распоряжение о-продаже скота. Что делать? Бросить начатое или до осени подождать, авось переменится?.. Встретились на дороге с Кычей, присели на обочине. Мимо, насвистывая, прошел Тамел, ведя быков, запряженных в арбу. Доверху нагрузил кукурузной чалой, веревками перевязал. За скрипучей арбой плелась пара бычков. Стягивали с воза пучки чалы, жевали и хвостами помахивали.
Кыча проводил арбу взглядом и сказал:

— Одни тащат через силу, холки ярмом набили, а другие идут порожняком за упряжкой, кормятся на ходу. Вот она, жизнь, мой дорогой!

Абзагу тогда мимо ушей пропустил. А следовало вдуматься!

Крыша в доме Каймытхан прохудилась, перекрыть бы, а нечем. И ни гроша в кармане. Чтоб Каймытхан из своего оплатила несколько вязанок драни, этого он ей позволить, конечно, не мог. Думать надо, как другими путями достать. А разве один в жизни путь? Одни тащат арбу, надрываются под ярмом — другие ни ярма, ни кнута не знают, даром бока нагуливают... Прав Кыча!

Абзагу приглядел сосну, из которой вышло бы достаточно дранки. Кто лучше его знал окрестные леса! Срубить дерево, наколоть дранки, привезти да крышу покрыть — дело несложное. Трудность в другом. Найдутся такие, что поинтересуются, откуда взял. Скажешь, что у сванов купил, могут поехать и спросить... Что бы о нем ни говорили, вором еще не называли! Но и не обновить крышу — неслыханный позор! Спит с женщиной в одной постели под дырявой крышей!

Настрогав на месте сосновых дранок, Абзагу на лошади свез их в низину, там, неподалеку от дома Каймытхан, стояло болотце. Ночью свалил заготовленную дрань в воду и прикрыл ветками. За неделю дранка почернела.

Сынишка Каймытхан, который в эту осень пошел в школу, помогал ему на чердаке, подавал дранку. Абзагу быстро управился. А спустя несколько дней явился лесник с представителем Ачамхарского сельсовета. Сами увидели или кто донес, гадал Абзагу. Когда сели за стол», понял: сделали вид, что поверили его россказням.

— Этой драни уже столько лет, что... сами же видите! Еще покойный хозяин наготовил, да покрыть не успел.

Отведали курочки, поджаренной на шампуре и принесенной Каймытхан, подняли по стопке. Потом по второй, по третьей. И чем больше пили, тем старее становилась дранка.

Перекрыв акуаску, Абзагу с коровником и помещением для коз уже не торопился, подождал, чтобы как следует вымокла дранка, подольше подержал в болоте.

Не так новая крыша на козлятнике удивила ашлашарцев, как сам козлятник. Будто впервые увидели.

Кто-то построил стойло для буйволицы, а самой буйволицы еще на свете не было!

— А что! — отвечал Абзагу. — Пусть постоит под ногой кровлей. Вы ничего не слышите? А я слышу, как козы бодаются!

Словом, вышло у него: смейся с теми, кто над тобой смеется.

Все-таки он надеялся, что у Каймытхан скоплено немного про черный день. Можно прикупить две-три козочки. Или у кого-нибудь из друзей попросить сосунков? Правда, пока вырастут...

Особенно смешило людей, когда он спрашивал:

— Сколько коз мы имеем право держать?

— Не больше пятнадцати.

— Пятнадцать... Маловато!

Ему и пятнадцати мало! А у самого козлятник пустой, ветер гуляет. Шутит человек. Или свихнулся, или издевается. И, когда однажды увидели у него в загоне ровно пятнадцать голов, сказали в один голос:

— Украл!

Где вот только? И не привиделось ли им?.. Говорили, кто завидуя, кто с улыбочкой:

— Дай бог, чтобы они тебе в пользу пошли... Один козел на целое стадо. Может, те самые, что в горах градом побило? Пустил слух, мол, погибли, а сам припрятал...

Абзагу хохотал.

— Поищите в лесу, как пчел ищут! Я себе нашел. Из той сотни, на которую не скупятся для неимущих. Выбрал четырнадцать козочек и одного козла. Отменный козел! Обижается: четырнадцати ему не хватает!

В Ашлашаре слышали про амзарского Шоуа и аймарского Цвиджу, вырастивших по тысяче голов скота и по сотне отпустивших в лес — согласно старинному обычаю. Но верили в это разве что дети. Конечно, Абзагу разжился не за счет доброхотов. Когда пришла бумага о забое скота, смекнул, как ему быть: соврал про падеж. Пригнал под нож самых тощих, а лучших припрятал. Мало ли кому можно отдать на время! Вот этому поверили многие. Поближе к правде! Дошло и до председателя Чарга Рапстана. Тот вызвал Абзагу. Во двор правления потянулись любопытные: чем, интересно, кончится дело? Кто был за Абзагу, кто руки потирал от удовольствия — наконец-то, наконец попался, не выпутается! Рапстан и Абзагу вместе вышли на крыльцо. Да чуть ли не в обнимку! Такого уж никто не ожидал.

— Последовал примеру отца, говоришь? Ха-ха-ха! — смеялся председатель.

— Да, — подтвердил Абзагу. — Только как бы наизнанку. В духе нынешнего времени.

Когда он подошел к односельчанам, засыпали вопросами:

— Что он такое сделал, твой отец?

— А вы вспомните! — хитрил Абзагу.

— Если все вспоминать, что натворил Гуадала...

— Ну хорошо. Что сделал тот человек, который гостил у адзюбжинцев? Это и в одной книге написано... Читали, да забыли, видно! Что он сказал, когда увели его коня? Он сказал, что если сию же минуту не вернут, то последует примеру своего отца. «Хай!» — подумали хозяева. — Кто знает, кем был его отец, еще прикончит!» И вернули коня. Гость вскочил в седло, а они вроде вас с вопросами: что было бы, если б не вернули? Гость привстал на стременах и хлопнул рукой по седлу. «Видите это седло? — сказал он. — Взвалил бы на плечо и пошел пешком, как мой отец!»

Абзагу ушел, а собравшиеся во дворе зашумели возмущенно:

— Смеется над нами!

— Сразу не дошло...

— Про седло какое-то, про коня... И при чем тут его отец?

— Что мы сделали ему плохого? Ни в чем не отказывали по возможности!

Абзагу нисколько не удивился тому, что вызвал председатель. И нисколько не обиделся.

А вот наивная доверчивость старого Кычи — поверил-таки слухам — удивила и огорчила.

— Хай, Кыча, как ты мог! — упрекнул он. — Ты же знаешь, взамен погибшего скота я отдал из своего, сколько было в моих силах. За остальное заплатил. Какой мне смысл отдавать своих, а колхозных прятать? Все равно что разрушить одну крепость и строить другую! Я не шутил, когда сказал, что поступил по примеру отца. Он по нескольку голов отдавал тем, у кого совсем скота не было. В половинную долю. А я наоборот сделал. Прошелся по дворам, поговорил с хозяевами, с кем был в хороших отношениях. Условились: беру лишних маток на содержание, а когда окотятся, возвращаю и коз, и половину приплода. Я с первого взгляда могу определить, какая даст двух козлят. За год верну весь долг.

— Что значит «верну»? — не понял Кыча. Слышал, что обмениваются скотом, но подробностей не знал. Хотел и для себя уяснить, и людей успокоить. — Кому же ты собираешься вернуть половину?

— Мой отец никогда не резал собственных коз. Нужно было, брал из тех, что пригоняли в уплату долга. У одного эшерца в начале зимы я взял трех маток. Все три принесли по две козочки. Недавно вернул маток, а себе оставил трех сосунков, как уговорились. Другого у меня выхода нет...

«А он изменился, — подумал Кыча. — Не узнать человека». Рано было судить, на пользу это пойдет или во вред, но Кыча был доволен услышанным. Улыбнулся.

— Не посчитай, что сплетничаю. Мудрое слово сплетнями не обрастает. Недавно говорили о тебе с Катмасом. Мол, Абзагу — это горный поток, с умом к нему подойдешь, будет крутить мельничные жернова. А свернет р сторону, все с грязью смешает — ни мельницы, ни посевов. Главное — по какому руслу направить.

— По какому руслу... — повторил Абзагу. — Есть такие люди: живут себе, служат исправно, день за днем проходит — ничего нового. Как вода, которая мельницу вертит. А ты решил укротить поток, чтобы он служил... Не получилось — его же и обвиняешь!


Ардушна принесла ему на своих плечах отцовское седло, с которым одно время ни за что не хотела расстаться. «Хоть нет у тебя лошади под седло, да все же наследие твоего отца. Забирай, а то может пропасть», — хмуро сказала она. Абзагу не был таким уж лошадником. На все хватало одной лошади — проводить на пастбище стадо, в горы и в лес съездить, дров привезти. Держа в руках отцовское седло, впервые подумал, что придется покупать и для верховой езды — утешить Ардушну.

За два года он кое-как встал на ноги, завел скот, подлатал хозяйство. Стали считать: состоятельный. А поначалу ничего не имел. Слава богу, обжились, не последний дом в Ашлашаре. И уже говорили, побывав в доме Каймытхан: «Заходили к Абзагу. Посидели, выпили у Абзагу!»

Горд и неукротим нрав горных потоков. Клокотание, как в кипящем котле, и грохот, как от конских копыт, — это табун скачущих коней! Несется поток в грязной пене, в пыли брызг, всплесков, точно на дыбы встает... А вырвавшись из теснины, угомонится, утихнет, потечет, струясь по камням, чистый, прозрачный. Земля и небо ему — благодать!


Что-то подобное я сказал однажды Абзагу.

Он кивнул. Ни тени насмешки не было в его глазах.

— Но тогда это не горный поток, — усомнился я.

— Почему же?

— Когда камни в таком потоке обрастут мхом, а берега травой, то это уже ручеек. Течет себе через лес, через болота...

— Хай, Гудиса! И у горного потока, и у ручья одна участь. Рано или поздно вольются в море.

— Прежде здорово тебе завидовал. Снизу вверх смотрел... Потом я уехал...

— Не ты один! — прервал Абзагу. — Где Аминат, дети?.. А я счастлив с Каймытхан. С женщиной, к которой лежит душа. Но думаю и о прошлом, обо всем, что со мной было. И почему так было, а не иначе. Что нас разлучило с Аминат? То, что когда-то соединило... Женщина, сам знаешь, тот же очаг. Пока подбрасываешь дрова, он греет. Но есть и другое... Не всякая женщина вынесет такое. Как мне говорила Аминат? «Нашим детям не на что будет похоронить нас...»

— Почему ты отказался пойти, когда люди попросили тебя поддержать их в одном важном деле?

— Скажи, Гудиса, какой толк от их жалобы?

— Это сейчас. Но пройдет время... Человек не должен закрывать глаза, надо вперед посмотреть. Ты не таким был...

— Вперед?.. Ты посмотри на моего соседа Тамела. Дети растут, жена кроткая... Двор, дом, хозяйство. Ему от отца не досталось и половины того, что мне от моего. А я вскоре стал гол как сокол. Он же прекрасно живет! Вот бы над чем мне подумать... Помнишь, Гудиса, нашу встречу в Сухуме? Полгода назад.

— Это когда ходили по делу сплошных лесопорубок?

— Вот-вот.

— Что ж, начальник неплохо принял. «Пока трудно остановить вырубку, план надо выполнять. А годика через два подумаем... Верно, слишком уж размахнулись!» Так, кажется, он сказал?

— Мы уши развесили — какой приветливый, простой человек! Другого такого поискать... А обманул нас. Скоро до последнего дерева вырубят! Расскажу с самого начала, может, согласишься, что и горный поток, и болотный ручей в одно место стекаюг... Сижу как-то вечером дома, входят пятеро. «С добром или с горем?» — спрашиваю, приглашаю к столу. «Вот, — говорят, — лес уничтожают. Дорогу, правда, провели, да слишком дорого нам обходится... Каштан, дуб, чинару, ель — не глядя рубят, без разбору, все подряд! Сколько будем ждать? Не нужна нам такая дорога... Собирайся с нами в Сухум, доложим где следует». Жена стол накрыла, все выложила, что припрятано на случай гостей. А я наотрез отказался. Хватит с меня, сказал, и своих бед. Вмешивался в чужие дела и только страдал от этого... Знаете, говорю, про ту незрелую дыню? Все норовила высунуться из-под листвы... Голову ей срезали! Ладно, поеду с вами. Спросят, кто был впереди всех, которые жаловались? Абзагу Гуртба! А кто он такой? A-а, тот самый?.. Слышать о нем не хотим! У дятла голова болит, если по дереву не постучит, и у него — тоже, если в какую-нибудь заваруху не ввяжется. Хоть бы его бог прибрал, всем было бы хорошо... Кинтыш напоет им в уши!.. До полуночи сидели, спорили. Вижу, Каймытхан на их сторону клонится. Тоже просит, чтоб поехал. Разозлилась даже, такой еще не видел ее... Проходит какое-то время, опять являются. Опять те же разговоры-уговоры. Что делать, согласился! Только, говорю, Рапстана предупредить надо. Зашел к нему, так и так, собирается делегация в Сухум по поводу лесов, как ты смотришь на это? Поезжайте, отвечает, один я ничего сделать не в состоянии... Вот после этого ты и видел нас в городе. Пришли к начальнику, докладываем подробно... Сидит в кабинете еще кто-то носатый, глаза чуть не на лбу, курчавый. Спрашивает у него начальник: «Дело люди говорят. Может, прекратим рубки в Ашлашаре?» — «Ах-ах, конечно, конечно! — бурчит носатый. — Надо подумать, надо». — «В этом году не получится», — вздыхает начальник. «Как назло, и в будущем тоже!» — это носатый. «План есть план», — говорит начальник. И носатый тоже руками разводит... Пообещали нам, что в случае согласия нашего председателя или вовсе прекратят порубки, или вполовину сократят. Тут я шаг вперед и говорю: «Председатель во всем с нами согласен!» — «А он, Чарг Рапстан, знает, что вы здесь?» — спрашивает начальник. Я подумал, что если ему известно имя председателя, то наше дело в порядке, и отвечаю: «Знает, конечно. Он настоящий руководитель!» Не успел сказать, как носач что-то «жу-жу-жу» на ухо начальнику. Нехорошее, мне показалось. Я вовсю стал нахваливать председателя. Не дал его в обиду, чтоб пуля меня сразила... Не прошло и недели, как Paпстана вызвали в район. И выговор за то, что народ баламутит. Вот как обернулось! Встречаю однажды его у конторы — объезжал бригады, вернулся верхом, запыленный. «Ты уже знаешь, как сесть на коня и как спешиться!» — пошутил я. Он и сам часто шутил над своими городскими привычками. А тут губы у него посинели. «Вы одно умеете — помочь спешиться, только сперва обрежете стремена. Спасибо за такое уважение!» Хотел добра, а получилось, как всегда у меня...

Абзагу отвернулся и с силой провел бруском по косе.

3

Вспоминая отца, его беспокойную жизнь, Абзагу все чаще думал: «Старик Кыча весь в заботе, как бы примирить, сблизить людей, старое с новым соединить. А отец враждовал с местным начальством, так и не смирился... Но разве он был не прав? Время доказало его правоту!»

Абзагу садился у очага, набивал трубку. Сынишка Каймытхан уже привык к нему, просил поиграть. И Абзагу сажал его рядом, брал нож, чурку и принимался что-нибудь выстругивать.

— Мама, смотри, какая собачка у нас получилась! — радовался мальчик.

— Это не собачка, а ослик. Ой, какой смешной ослик!

— Нет, собачка и сейчас залает! — сердился малыш, сжимая в руках неумело вытесанную игрушку.

Мать соглашалась:

— Ну, хорошо-хорошо. Собачка, охотничья собачка...

В один из таких вечеров мальчик сказал:

— Абзагу, я буду тебя называть папой.

— Хорошо, дад. Спасибо.

В собственном детстве он не помнил вечера, чтобы вот так сидели семьей у очага и мать с отцом разговаривали без тяжелых минут молчания...

Но с недавних пор он заметил в Каймытхан тревожную озабоченность, как бы уходила в себя, испуг и печать покорности ложились на лицо, на котором еще, кажется, дрожала улыбка... И перемену эту заметил после нового вызова в правление.

Рапстан был приветлив, ни словом не упомянул о размолвке, будто и не было ее. Но вот зачем вызывал?.. Осторожно расспрашивал о том, как жизнь налаживается, все ли хорошо... Намекнул, впрочем, на недовольство стариков: обычай нарушил. Лишь в самом конце, точно советуясь, спросил: почему люди уходят из села, как остановить? Абзагу был благодарен, что зла не помнит, но из того, как председатель обиняками вел разговор, понял: к прежней жизни старается вернуть. Отошел, дескать, от общественных дел, где тот Абзагу, которого знаем? На прямую откровенность и он ответил бы откровенностью: люди уходят, потому что жизнь толкает в спину, не та уже деревня. Что-то к лучшему меняется, многие богаче жить стали, а что-то и дурное нарождается... К днищу корабля тоже ракушки прилипают, чем дольше в море, тем плыть тяжелее. Вот и заводят в док, чтобы очистить... Но сказал не это, а с намеком, с усмешкой: «Высокое дерево на отшибе больше всех страдает от птичьих когтей. Ты, наверно, Рапстан, знаешь, видел!»

Он не стал по-своему толковать жене разговор с председателем. Передал от слова до слова, пусть сама делает выводы.
А теперь пожалел о своем простодушии. Испытав на себе тяжесть вдовства, одиночества, Каймытхан боялась вновь оказаться одной, любовь уживалась в ней с ревностью. Как это было ему не понять! Конечно, не к женщине ревновала... Страшилась, что могут отнять, как в свое время отняли у Аминат, и он забыл дом. А что старики перестали здороваться с Абзагу... здесь она видела не одно осуждение. Ей казалось, был и расчет: Абзагу остынет и вернется, не хотелось им терять такого человека.

И другое тревожило. В горах все шире развертывались лесозаготовки. Приходили наниматься из окрестных сел, кое-кого отряжало и ашлашарское правление. Она бы отговорила Абзагу, удержала, как ни нужны были деньги в хозяйстве! А если направят? И безотчетный страх одолевал ее: вспоминала покойного мужа, обвал в шахте...

«Что его понесло? Какая нужда?» — мучилась она. И винила Алхаса во всех своих бедах. Но, вспоминая жизнь с ним, странно недоумевала: не могла отыскать в этом человеке ни пятнышка дурного, хорошо жили, в согласии.

На похоронах соседка говорила, причитая: «Ты как будто знала, что его ждет! Не пускала... Зачем нам лишние деньги, были бы живы-здоровы... Не послушался тебя, вот ты и дожила до черного дня!»

И потом, когда приотдалилось горе, когда Абзагу стал вторгаться в ее дни и ночи, она вспомнила слова соседки и оправдывала себя. Соседка не уставала их повторять. Чтоб не попрекнули завистницы, не сказали злых слов, дескать, муж за ее благополучие погиб, она же быстро забыла, уже другой у нее!

Так она расчищала себе путь, готовясь жить дальше.

Каймытхан не была горянкой, родилась и выросла в селе, лежащем в долине, среди холмов. Детство попало на годы войны, работа с утра до ночи, не до учебы было — всего семь классов сельской школы. А по уму дальше бы, дальше учиться! Не позволила жизнь. Сразу новые заботы, замужество... как-то само собой получилось. Но хоть и муж, да одна в новом доме: свекор умер еще до войны, свекровь несколько лет назад. Поднимая на свадьбе тост в ее честь, сказали: «Твой супруг единственный сын у отца. Свекор, который не может разделить нашу сегодняшнюю радость, был одним из самых уважаемых людей в Ашлашаре. Дай бог, чтобы благодаря тебе не погас этот очаг!»

Но как быстро вернулось к ней одиночество. Вдова в чужом и пустом доме, с ребенком на руках... Одной растить сына, вести хозяйство — и это в ее годы! Темпераментные ашлашарцы теряли голову, глядя на ее полную, но подтянутую фигуру, на ее грудь. И не были в том повинны. Слишком вызывающей казалась ее походка, слишком открытые носила платья. «Зачем такие вырезы делает?» — злились женщины, изнуренные повседневной работой в поле. Мужья объясняли с хмельной веселой ухмылкой: «Есть чем гордиться! Встань под грушей, которая гнется от плодов. Разве на ствол будешь глядеть!» И не только мужчины, даже женщины, когда заходила речь о Каймытхан, в первую очередь вспоминали о ее стати: «Тьфу ты, господи!.. Ну и ну!»

Зависть в ненависть перешла. Да и мужчины находились, утешавшиеся уколами своих неказистых женушек: и такая Каймытхан, и сякая... А сколько вольных разговоров возникало, стоило ей в своем легком цветаст том платье пройти мимо балагуривших бездельников!

— Если б Алхас остался жив, убить было б не жалко из-за этой благодати!

— Счастье тому, кто положит на ее грудь свою голову! Еи-богу!

Больше всех разбирало мужиков худосочных, не в меру болтливых. Смеялись над ними:

— Дай тебе такое добро, а ты вроде комара, который куснет овечий курдюк!

— Бог наказал Алхаса. Поехал наживать богатство, а не видел, какое у него дома!

Но были и серьезные разговоры, судьба Каймытхан всех заботила.

— Даже бросая дом, не оставляют кувшинов с вином. Выкапывают из земли и забирают, — начал однажды Катмас. — В старину за славой ходили по ту сторону гор, с семьями на год расставались. Но не было случая, чтобы уважающий себя мужчина уходил на заработки или отправлялся на базар! Это считалось позором. Что за несчастье стряслось с Алхасом? Чего ему не хватало? Было что есть, что пить, во что одеться... Жалко женщину, одна с ребенком. Какой будет ее судьба? Говорят, что до вдовы охоч и петух. Даже я, дряхлый старик, радуюсь жизни, когда вижу Каймытхан! Но поверьте мне, она не легкомысленная...

— Я с тобой согласен, Катмас, — одобрил Бардуша. — Не к лицу нам болтать о ней, что взбредет на ум. Но если окажется в руках хорошего человека, найдет свою судьбу. Недавно приезжали ее родственники. Два брата и дядя. Самым близким другом Алхасу был ты, Абзагу. Тебя должны были пригласить, а пригласили меня, потому, наверно, что бригадир.

— В обиду не дадут!

— Если она захочет, не побоюсь ее братьев! Буду хоть знать, за что убили!

— Она стоит того!

— Дайте Бардуше досказать.

— Я к тому, — продолжал Бардуша, — что просили меня и Кычу не оставлять без внимания ее дом. Заберем, сказали, сестру и ребенка к себе. А когда мальчик вырастет, вернется в отцовский дом. Мне не по себе стало, честно скажу. Обидно, конечно, за Алхаса... Не кур воровать поехал, не в курятнике его нашли! Погиб человек... И вот погаснет в его доме очаг, забьют наглухо двери. Когда ребенок на ноги встанет, вырастет, возмужает, женится? Когда он вернется в отцовский дом?

— И что увидит по возвращении? Уцелеет ли дом, даже если никто не тронет его?

— Об этом и думать надо! — воскликнул Бардуша. — Мне казалось, что Каймытхан уже переговорила с братьями... А ничего подобного! Прошу, оставьте ее здесь, не превращайте двор в пустырь. Сама Каймытхан смеется, подает нам на стол. А Кыча молчит, трубку выбивает. Ждем, что он скажет.

— Он же в родстве с Алхасом.

— Бабушка Алхаса — его родная сестра.

Абзагу слышал, что за Каймытхан приезжали родственники и вернулись ни с чем. «Может, из-за меня отказалась?» — думал он с надеждой. А Бардуша дальше рассказывал: всех Кыча выслушал — и братьев, и дядю Каймытхан, — а потом поднялся и поцеловал ее в лоб, словно прощался. «Думай сама, — сказал. — Тебе жить и растить сына. Если хочешь, чтоб зарос двор и остыл в доме очаг, тогда закрой ставни и двери. Никто тебя не осудит!»

Будто вчера был этот разговор... Помнит Абзагу, как сидел он в смущении и радости среди односельчан, словно молодой зять перед тестем. Помнит, какие слова сказал себе, как клятву произнес, как молитву: «Если Каймытхан станет моей, станет моим и ее сын. Искуплю свой грех перед мужем ее!»

Но как же долго он не знал, за что взяться, войдя хозяином в запущенный двор! Даже винил покойного отца... Кто, как не отец, был ему и советчиком и другом? Со всеми вопросами — к отцу. Никаких забот... И война сделала свое дело. В те годы, когда распрямляется юность, набирается сил и первого опыта, она вложила ему в руки оружие.

Да, это так — отцовская опека, война... Но разве прав он был, сваливая причину своих неудач лишь на отца и на войну?

А то, что охладел к Аминат и она к нему? Кого винить? При чем тут война или отец! А при том, оправдывался он, что отец слишком был обходителен с Аминат. Она же заберется на верхушку холма и смотрит в сторону города, вздыхает...

Наконец-то добилась своего, нашла приют на городской окраине. Пусть себе живет. Посмотрим, что из этого выйдет. Не раз бросала ему упрек, что ничего хорошего не видела с ним. Мало в дом приносил? Бегал от работы?..

Вопросы были насущными и требовали ответа, дела. Он мог снова оказаться в том же положении. Был счастлив с Каймытхан, разве что-нибудь похожее испытывал в прежней жизни? Хотя, вспоминал, и Аминат любила его в первые годы, он снисходительно, как должное, принимал ее тяжеловатую любовь, казалось, и сам любил, скучая по ее ласкам, когда надолго уходил в горы... Потом смерть отца, пошатнувшееся хозяйство, колхозные неурядицы... и огромный долг. Как расплатиться, сохранить дом? Если б она повременила, дала бы опомниться... Нанялся бы лесорубом или по примеру Алхаса ушел на ткварчельские шахты. Расплатился бы как-нибудь! А если решила продать дом, тогда к чему это все?.. Дарытхва всем вскружил голову... и откуда вынырнул этот толстопузый? «У тебя любовница, ты осрамил меня и семью, дня с тобой жить не буду!» Все связалось в тугой узел, который не распутать... Ушла с детьми Аминат, и Марытхва теперь на его дворе. Полновластный хозяин, бог знает во что превратил отцовский дом... Она виновата, Аминат!

Он старался скрыть от Каймытхан эти невеселые мысли, шутил беспечно, играл с мальчиком. Вроде бы вполне счастлив, если б не тоска по детям, все чаще их вспоминал. И снова опутывали думы о прошлом, как паутина, В чем просчитался? В работе себя не жалел, всегда был готов помочь человеку, его уважали, любили. И вот примешалась, все отравила какая-то ничтожная малость! Не самонадеянность ли? Всегда сам, без чьей-либо помощи, совета. Не потому, что друзьями пренебрегал, а полагал своими силами справиться, думал, все по плечу. А долго ли оступиться?.. «Отец устанавливал Советскую власть, помогал коллективизации — всегда во всем опирался на людей. С таким богатым житейским опытом почему не дал наставлений? — возмущался Абзагу. — Какой была бы сейчас Ашлашара, если б сообща взялись за дело! Да вот не нашел я поддержки... Значит, плохо искал».

Не надо было гнать в горы скот. Привел бы стадо на площадь перед правлением и сказал людям: «Уважаемые! Это все ваше, вы хозяева. Как хотите, так и поступайте. Знаете, что у нас не примутся ни чай, ни табак, ни виноград, а мандарины тем более. Так давайте сохраним скот!»

Что получилось бы? Да ничего, наверно. Объяснили бы: никто не просил, он сам пригнал...

— Что ты сказала братьям, когда они пришли за тобой? — однажды спросил он Каймытхан. Слышал от бригадира Бардуши, но хотелось услышать еще раз.

— Сказала, что из дому никуда не уйду. А почему спрашиваешь? — И прибавила, явно намекая на Аминат: — Я не из тех, кто бежит при первом удобном случае.

Но тут же испугалась, вдруг Абзагу превратно ее поймет.

— Нет-нет, не только из-за тебя. Что бы я ответила сыну, если б он когда-нибудь спросил: «Неужели мой отец был бездомный?»

— Да, я понимаю...

— И потом что, мне всю жизнь быть одинокой? Ты это хотел узнать? Нашла бы себе!

И прижалась к нему.

— Взяла бы тебя. От такой, как я, всего можно ждать!

Перевести в шутку разговор, только бы не вспоминал про Аминат!

— «Я никуда не уеду отсюда. Идите, братья, и не беспокойтесь обо мне». Это ведь твои слова?

— Ого, точно запомнил! Я-то уж и забыла, — засмеялась Каймытхан.

Он не стал объяснять, почему ее ответ братьям врезался в память. И снова спрашивал себя: Каймытхан сохранила дом покойного мужа, а Аминат, как бы она поступила на ее месте?

— Это правда, что не уехала из-за дома, чтобы сыну оставить?

— Тебя не могла оставить! Но если правду сказать, ты все делал, чтобы мне уехать из Ашлашары.

— Бежать от меня, куда глаза глядят?

— От позора! А до него был один шаг. Да благословит бог Аминат. Она выручила.

— Ну-ну, договаривай! Кто-кто, а я знаю, что тебя не в чем было упрекнуть!

— Было! Я сама тебя позвала... Другого выхода не видела. Поговорить с тобой, решить, как нам дальше... Ты не слышал, как позорила меня Аминат на свадьбе. Не думай, что принес мне одну только радость! В тот вечер ненавидела тебя. И себя ненавидела... «Уходи из села, уходи! Хоть на время!» — вот что я сказала тебе. Неужели забыл?

— А разве я не ушел? Пусть не из села... Из отцовского дома! Несладко обошлось, совсем плохо... Старики ворчат, недовольны. Аминат ускорила дело, всем про нас рассказала. Я преступник в ее глазах! Что в один день собралась и уехала, я виноват. Грешно говорить так о матери своих: детей. Но получается, будто бы я выгнал... О чем вокруг шепчутся? «Ей, бедняге, ничего не оставалось. Как было жить е таким бессовестным человеком!»

— Не надо больше об этом... Не хочу слышать! — У Каймытхан заблестели слезы на глазах.

— Ты была для нее удобным предлогом... Но пусть все так, как есть. Стоило ли кричать на каждом углу, позорить отца своих же детей? Умри я, она бы и сороковин не дождалась, умчалась! Прости меня, Каймытхан, тяжелый мы разговор завели...

Была поздняя осень, пропахшая прелой листвой, точно потом крестьянским. Убавился день, и вечера стояли умиротворенные, тихие. Пролились дожди, поклокотав, побесновавшись, Чагир вернулся в берега. И занялся своим извечным делом — выравнивал скалистое дно.

После всех перипетий, происшедшие с ним отчасти независимо от его воли, а отчасти по его вине, Абзагу обрел покой. И именно в эту пору однажды ночью раздался под окнами голос Ардушны — она звала его. Звала будто на помощь...

4

Он не стал одеваться, лишь рубаху накинул и впотьмах бросился к двери. Сон его был насторожен, чуток — привычка, сохранившаяся с войны.

— Это ты, тетушка Ардушна? Что случилось? С детьми плохо? Говори!

Он прежде всего подумал о детях и встревожился. А усталая женщина, лежавшая рядом с ним, не проснулась — ее душу не беспокоили чужие дети.

— Ничего с твоими детьми... Не бойся, нан, — проговорила Ардушна. — Одевайся, ты мне нужен.

Абзагу кивнул. Он успокоился, слава богу, не с горькой, страшной вестью пришла Ардушна, но и непонятно было, зачем же подняла его среди ночи... Все-таки случилось что-то.

Встала и Каймытхан. Оделась и, на ходу, наспех закалывая волосы, спустилась к старухе.

Та стояла под самым крыльцом в бурке, с посохом в руках. Зловещее почудилось Каймытхан в этой согбенной неподвижной фигуре, залитой яркой луной. Всякую всячину приписывали старухе злые языки: еще молодой свихнулась, когда пропал без вести, не вернулся с первой мировой ее суженый, и за брата стояла горой, ее бесстрашие поражало людей. И еще говорили, будто для своего любимого каждый день готовит еду и прячет в винный кувшин... Каймытхан знала, что это вранье. Много общего она находила между собой и Ардушной, ведь совсем недавно и сама была одинока. Говорила себе: «Буду мыкаться по белу свету, как Ардушна. Греться у чужих очагов, пока не состарюсь...» Но с тех пор как снова вышла замуж, стала побаиваться встреч со старухой, точно сглаза. Всегда в черном с головы до ног, как горевестница. Вечный траур!..

— Что же вы стоите? Заходите в дом, — пригласила Каймытхан и, обняв, поцеловала старуху. Больше из приличия.

— Прости, нан, что разбудила. Хотела вот с ним поговорить.

Абзагу усмехнулся.

— Ты прямо как пастух, тетушка! В бурке, с алабашей...

— Если б пасла скот, то уж сохранила бы. Как и твой дом, — ответила Ардушна, не принимая шутки.

«Не хватало, чтобы ты еще «аминь» сказала!» — подумал Абзагу и решил, что особых ей приглашений не требуется, дом не чужой для нее. И пошел в кухню, захватив вязанку хвороста. «Дурной сон ей приснился, что ли? Или, бедняга, совсем умом тронулась?..» Изо дня в день видеться с тетушкой ему никакой не было радости — лишний раз напоминала об отцовском доме, о детстве... И все-таки иногда заглядывал в оставленный двор: жива-здорова ли старуха? При встречах с ней вспоминал родителей... Но никогда не говорил слов утешения, боясь оскорбить, ущемить ее гордость. Делал вид, что зашел мимоходом, по пути на работу. Помогал в хозяйстве.

Ардушна села напротив очага. Ей понравилось, что племяннику не понадобилось заново разжигать огонь — он разгреб золу и раздул тлеющие угли.

«Может быть, ее сюда привести? — думал Абзагу. — Будет смотреть за ребенком... Что ей там одной?»

Доставая еду из шкафа, думала и Каймытхан: «Не втянула бы старуха в нехорошее дело. Пришла среди ночи не просто так. Что-то замыслила... Она и мертвых не боится, и живых не стесняется! А моя совесть перед ней чиста. Если б не я, Абзагу уехал бы из Ашлашары, поддался уговорам Аминат. К кому бы тогда пришла?»

— Я сварю мамалыгу. Вы не спешите? — спросила она с надеждой, что Ардушна ненадолго.

— Лучше неси что есть. Днем чуть перекусила и с тех пор не ела. Где уж там сесть и поесть, когда эти черти беснуются! Как в аду живу...

Она исподлобья смотрела на Каймытхан, расставлявшую еду на узеньком столике, и не могла побороть в себе противоречивых чувств: «Абзагу-то она удержала, а в том, что семья у него развалилась, кто виноват? Вот теперь и решай, как на нее смотреть: как на спасительницу или как на собаку, которая нас загрызла? А хлебосольная! Это хорошо. Кто знает, может, Абзагу и не прогадал. Дети появятся... Говорят, хлебосольные женщины плодовиты!»

Абзагу ждал, когда наконец скажет Ардушна, зачем пожаловала в неурочный час. Сидит у огня, не просит прощения за беспокойство... От угощения не отказалась. Он не осмелился поторопить тетушку. Если не с Саидом и Эсмой, так, может, с Аминат какая неприятность, подумал он. Старуха не раз уже говорила: не мешало бы дать знать Аминат, что тебе небезразлична ее участь. Как-никак мать твоих детей! Абзагу снова встревожился: недаром молчит, не хочет начать в присутствии Каймытхан.

— Поднимись наверх, а мы поговорим, — сказал он жене.

Каймытхан поставила у очага аишву [18], на которой разложила закуски, принесла стопки и виноградную водку.

— Только водка, — извинилась она. — Ты бы сходил за вином.

— Не надо, — остановила Ардушна. Налила себе и, зажмурившись, выпила. — За здоровье хозяев!

Абзагу и Каймытхан переглянулись — такой тетушку Ардушну еще не видели.

— Ну, не буду вам мешать. Позовите, когда понадоблюсь, — сказала Каймытхан и пошла к двери.

— Подожди, нан! — окликнула ее Ардушна. — У меня ничего нет, чтобы скрыть от тебя. Послушаю, что и ты скажешь.

Долго жевала, морщилась — то ли от водки, то ли от собственных слов, которые с трудом ей давались:

— Невозможно это стерпеть... нельзя больше терпеть!.. Нельзя!

Абзагу смотрел, нахмурясь, в ее разгневанные, несчастные глаза.

— Дом твоего отца... Нан! Во что превратили!

Абзагу вдавил в мамалыгу кружок сыра.

— Дом принадлежит тому, кто его купил!

— Ты слышала? — оглядываясь на Каймытхан, спросила Ардушна. — Садись, нан. Пока не сядешь, не буду говорить. Его отец, — и протянула руку в сторону Абзагу, — чей дом испоганили, был настоящий мужчина. Споткнувшись, вставал. А этот упал и лежит... Гуадала продал лошадь плохому, неумному человеку, которому все равно, что с ней делать. И довел до того, что ребра можно было сосчитать. Я тебе говорю, Каймытхан! Чтобы ты знала, что за кровь течет в наших жилах. Гуадала выложил все до копейки и увел лошадь. «Тому, кто не знает ей цены, — сказал он, — я не продам и последней собаки!» А теперь посмотри на этого: сидит, словно тяжелый мешок на плечах.

— Что было, то было. А что есть, то есть, тетушка.

Абзагу налил ей и себе: выпьем и оставим разговор.

— Кто пал духом, тот и счастье свое уронил, — тихо произнесла Ардушна. Они встретились глазами, и на миг ему почудилось, что он дома, среди детей, рядом жена Аминат... Странно только, почему здесь Каймытхан с такой робкой, жалеющей улыбкой... Он опустил голову, думая: «Судьба не дарует человеку все сразу, дав одно, отнимает другое».

— А не могу ли я чем-нибудь вам помочь? — спросила Каймытхан. Она и к Ардушне обращалась, и к Абзагу: не оставит одного, будет рядом в трудную минуту. Но старуха иначе поняла и ответила с жесткой прямотой:

— Ты уже помогла! Знала, что тебе выгодно. А он?

— Я не понимаю вас! И не пойму, если таким будет наш разговор! — О, она научилась обороняться, испытав невзгоды! Когда задевали ее честь, не считалась ни с возрастом обидчика, ни с родственными чувствами.

— Дай бог, чтобы твой малыш вырос здоровым в отцовской доме. Добилась своего. Вроде той старушки, которая, не выходя из комнаты, поймала зайца...

— Спасибо на добром слове, — поклонилась Каймытхан. — Для того чтобы мой очаг не погас, я в чужом огонь не тушила. Если выбросили огарок свечи, а я подобрала и зажгла, то кто меня попрекнет?

Вот как они разговаривали — в словах желчь, а на устах улыбка!

Ардушна пришла, чтобы выслушал ее Абзагу, стыдом и горем ее проникся, удержал от отчаянного шага. Но злословие Каймытхан разъярило ее. Молодая хозяйка лишь свои интересы защищала. Женщины не поняли друг друга.

Идя к Абзагу, Ардушна одного опасалась — равнодушия. Терпеть не могла, когда смирялись со злом или притворялись беспомощными! Знакомых односельчан, проходивших мимо дома, она заверяла: ждет Аминат со дня на день... Скрывала, что совсем одна. И настолько привыкла, что порой верила в свою ложь, казалось, раздадутся голоса детей, их смех... и будет она жить, как прежде. Все будет, как прежде...

Ардушна ждала первое лето и первую зиму. Они должны были вернуться! И река возвращается в русло. И ласточки не забывают старых гнезд. Это свинья остается, где жирное пойло! Но потом убедилась, нечего ждать, и ожесточилась. И ожесточение стало поддержкой в том, чтобы ложь правдой обернуть... Лишь словечко оброни, и женские языки, как ветер, разнесут по селу. Но не было такой сплетницы, которой уступила бы Уарчхан-подружка! И Ардушна при встречах с ней говорила, вздыхая: тяжело Абзагу жить на два дома, там изгородь поправь, здесь пригляди... крышу пора перекрывать, а помочь некому... вот приедут дети на каникулы, помогут. Абзагу им квартиру снял неподалеку от города, чтоб спокойно доучились, время на проклятую дорогу не тратили... Да выдержит, простоит ли крыша, старая, как и она, Ардушна?

Или что-нибудь иное придумывала...

Марытхва же не только могилу и родник осквернил, он, на беду Ардушне, сотворил еще одно зло — пресек ложь, не оставил ни малейшей надежды, чтобы превратить ее в правду. И тогда «черти напали» на старуху, внушили ей мысль о мщении.

С ней Ардушна и пришла ночью к Абзагу.

— Нан, ты разве не понял, зачем я рассказала об отцовском коне? — спросила она. — Лучше мне сесть за решетку, чем жить в позоре! Поговори с председателем. Есть закон... Пусть одернут Марытхву. Он купил дом, а не землю... Вот это платье мое, но имею ли я право носить его наизнанку? Так какое же он право имеет?..

— Брось, Ардушна! Ты это брось! — вскочив, крикнул Абзагу. Даже по имени назвал тетушку, чего прежде не делал:

— Тогда иди! Ложись! Спи! Дважды похоронил ты своего отца.

— Чего требуешь от меня? Отец забрал коня, потому что было чем расплатиться. А у меня ничего нет! Может, снять со стены ружье, пойти и пристрелить его, как собаку? «Лучше сесть за решетку...» Если тебе лучше в тюрьме, иди и садись!

— Однажды ты угробил народное добро — по глупости или еще что, не знаю. Посадили б из-за неоплатных долгов, ашлашарцы сказали бы: «Ой, бедняга, ради нас страдает!» Плохо в тюрьме? Голодно и холодно? А здесь небось тепло, в доме вдовы? Поглядел бы, что делается в отцовском доме! Расстегивают ремни и мочатся в родник... Бурку на могилу твоего отца постелили и тешатся!..

— А что с могилой? Она ограждена. Ни собака, ни свинья не пролезут...

— А люди? Которые хуже скотов! Ты должен сказать им: «Возвращаю вам деньги. И убирайтесь отсюда!» Или ты уже не мужчина? Денег нет? Попроси у людей.

— Как Зафас несчастный?

— Ты смеешься над ним, а он вырастил хорошего сына. На агронома выучил.

— Такой же обжора, как отец! Я не пойду просить подаяния, не нищий!

— Продадим весь урожай — кукурузу, фасоль... Может, и здесь найдется кой-какой излишек. — Ардушна строго взглянула на Каймытхан. — У тебя теперь все есть! Выручать надо мужа. Знаешь, какая о нем слава: у вдовы прописался... Я бы так сделала, дорогая. Оставила бы хозяйство да переселилась, куда женщине положено — в дом к мужу. Это подняло бы тебя в глазах людей.

— Лишить сына отцовского очага?

— А дети твоего нового мужа — не люди? Пусть скитаются по свету...

— Разве им негде жить? Аминат купила дом куда дешевле, чем продала.

— Не забывай, что долги уплатили!

— И все имущество ей досталось. Абзагу себе ничего не взял!

— Жалею, что пришла сюда... Если слов не понимают, зачем говорить? Денег нет? Иди лес рубить. Через год-другой вернешься с полным карманом.

— И слышать не хочу! — запротестовала Каймытхан. — Не успела один траур снять... Не пущу его. Ни за что не пущу!

«Как завистливы люди! Эта старуха не может простить, что у меня муж, что я счастлива». Лицо ее вдруг увяло. Она отворила дверь и остановилась на пороге, ветер растрепал ей волосы... А Ардушна добивала:

— Нет, нан, та, у которой горит сердце, не подружка бабенке, у которой загорелся подол! Да пусть он и погибнет, если судьба. От нее не уйдешь!..

— Говорите что угодно! Скажите, что шлюха бессовестная, мне все равно... Пусть идет! Пусть убьет меня... Только как он с больной рукою? У него раненая рука...

— С пилой не справится? А сучья сможет рубить, сможет! — не унималась Ардушна.

Словно прося помощи у темноты, Каймытхан вышла во двор. И Абзагу следом за ней поднялся, что есть силы хлопнул дверью.

Ардушна одна осталась возле очага. «Что мне теперь здесь делать? — подумала она и сжала сухие губы. — Лучше умереть». Не было в этих неожиданно пришедших словах ни сердца, ни мысли, ни отчаяния. Но еще раз их повторила, когда проходила темный двор. Шаги ее были решительные, широкие, не старушечьи...

Каймытхан сказала мужу:

— Ты бы проводил... Получилось, что выгнали.

Абзагу сидел под деревом, в пальцах тлела цигарка.

— Я бы сама, но мне что-то нехорошо, не по себе...

— Ничего с ней не случится.

— Господи, да что же это такое? Своего горя мне не хватает...

Каймытхан ушла в дом и возвратилась со старой шинелью мужа.

— Вот накинь и иди. Прошу!

До чего ж ему не хотелось идти! Приглядывай еще и за вздорной старухой... «Дом выкупи! А как? — поморщился он. — Все та же песня... Правда, времена меняются. Разрешат, наверно, держать скот... А не получится, пойду лесорубом!»

Да, договорится с каким-нибудь сваном поработать на пару. Годика два... Леса вырубают? Пусть! У дураков голова не болит, и ему тогда наплевать. О себе надо думать. Взять Тамела. Скажут ему: забей в землю кол.

Забьет. Скажут: вытащи! Вытащит. Хоть из собственной изгороди. Ему все нипочем. И ни долгов, ни забот! Живет припеваючи... Даже Зафас. Сына вырастил, выучил...

Абзагу на ходу застегнул шинель, холодно становилось под утро.

Свеча, перед тем как погаснуть, вспыхивает ярко. Ночь к рассвету делается еще мрачнее, ниже опускается небо. Едва доносится урчание потока.

И, словно желая подбодрить все живое — скоро, скоро утро! — со двора Марытхвы раздался крик петуха.

«Как это тебя лисица не сцапала или Марытхва не съел?» — подумал Абзагу. Он остановился у калитки. Мать, отец, жена Аминат, дети Эсма и Саид — вся семья ждет его возвращения с гор... Как встречали! Детям он вешал на шеи круги копченого сыра, точно связки кренделей, шел к жене, зная, как стосковалась, представляя, как останутся вдвоем... Все вокруг поплыло у него перед глазами, вспыхнуло и озарилось, он отворил калитку. В окнах акуаски полыхал нестерпимо яростный свет, и весь двор, до последней травинки, горел в этом дрожащем свете и переливался тенями... Абзагу отступил — жаром пахнуло в лицо. Он ничего сначала не понял. И, только увидев взметнувшееся над домом пламя, услышав чьи-то крики, кинулся во двор, зачем-то срывая с себя шинель.

На балконе показалась женщина с распущенными волосами, к груди прижимала скомканную юбку. За ней Марытхва, глаза ошалелые...

Ардушна из ведра поливала стены апацхи, Черпая воду в котле. Казалось, и впрямь она спятила. Абзагу попытался вырвать у нее ведро, она отпрыгнула, как коза. Тогда он заскочил в апацху и с кувшином побежал к роднику. Тот еле сочился по желобу... Ничего в кувшин не набралось. Абзагу оглянулся на дом, который уже весь охватило огнем, выше кровли. Гулко ухали лопавшиеся каштановые доски, сухие, как порох. В раскаленном воздухе припахивало керосином. Он отбросил кувшин и вытер руки о полу шинели.

Сидевший на дереве петух вновь заголосил. Сорвался с ветки и, раскрыв крылья, скачками побежал прочь. Истошно лаяла собака, потом и она скрылась. Уже дымилась трава возле дома, по земле перебегали струйки огня.

Абзагу сморгнул катившийся по глазам пот, взглянул в сторону коровника. «Хоть это уцелело, — удивился он. — А то и знать не будут, что здесь чей-то двор». Он стоял как вкопанный.

— Сундук! Помоги сундук вытащить! — кричала Ардушна.

«Сундук?.. Какой еще сундук? Тут всему хозяйству конец!»

Апацха тоже занялась. Кашляя от дыма, старуха сунулась в распахнутую дверь. Абзагу с трудом оторвал ее от сундука и вынес во двор. Но она выскользнула из его рук и с воплем: «Сама сгорю!» — снова кинулась к своему добру.

Когда Абзагу выволок старуху вместе с тлеющим сундуком, апацха рухнула.

Полуодетый мужчина, за ним другой, женщины, согнувшись, босиком бежали через двор к воротам. Среди суматошных криков Абзагу различил голос Марытхвы:

— Подожгли! Кто поджег?

Ардушна захохотала.

— Он спрашивает! Ты поджег? Кто же еще?

— Старуха! Да она с ума сошла! Придушу!..

— Ха-ха-ха! — Ардушна прямо со смеху помирала.

5

Если объяснить одним словом все, что было с Аминат за две зимы и два лета, то слово это — оживание. Она оживала в новой жизни и обживала ее, как обживают дом.

Осуществилось заветное желание — уехала из Ашлашары, жила почти в городе. И сначала удивилась легкости того, как сложилось у нее, даже разочаровалась, словно человек, долгие годы мечтавший покорить горную вершину: она казалась недоступной, было страшно, сердце замирало... но вот достиг цели и увидел, что есть горы еще выше и круче. Не могла себе простить, что столько просидела в медвежьем углу, в Ашлашаре проклятой! Ушла бы раньше, при свекре, и Абзагу не потеряла. Не успела б совратить соседка!

В разговорах « женщинами теперь она то и дело вставляла: «Когда жили в горах, будь они прокляты, когда еще хозяйство было цело, не сгорело». Ах, господи, молодость свою похоронила среди камней, где ослиха жеребится! Мало того, еще и дети отца лишились...

Аминат работала в совхозе, Хтыбын называлось совхозное село. Что было здесь до нее, она знать не знала, но охотно сравнивала с Ашлашарой. Еще бы! И электричество, и город рядом, пусть усадьба поменьше и скота много не разведешь, зато зарплата наличными. Не Ашлашара, о которой никто и не слышал, есть ли такая на белом свете!

Ее отношение к Ашлашаре было похоже на отношение девушки к жениху, который посватался, да раздумал жениться. Кого же винить, как не подлого обманщика! И Аминат обвиняла Ашлашару во всем, чем судьба обделила, И всегда видела за словом «Ашлашара» женщину, молодое ее лицо, ненавистное... «Обратала моего простофилю... как жеребца стреножила!»

— Туда не то что доедешь, пешком не дойдешь, желчный пузырь лопнет! — говорила Аминат. — Ох, и намучилась!

— Да разве есть еще такие села, куда машины не ходят? — изумлялись соседки.

— Это еще ничего. Задыхались от керосиновых ламп, от чада... Наконец мои дети при свете сидят, вонью не дышат!

— И это в наше-то время...

— Что ты говоришь! — не верили женщины.

— Удивляетесь... И мы удивлялись. Да потом привыкли, Вспоминать сейчас не хочу!

С соседками у Аминат слова доброго не находилось об Ашлашаре, а наедине с собой и совхоз корила — не за тем переехала, чтоб спину гнуть на чайных плантациях.

— Пусть другие, у кого она крепкая. А я найду себе работу!


— Подожди, Аминат! Что же ты злишься? Чего теперь-то тебе не хватает?

— А кто ограбил меня? Где муж?.. Если б я там могла остаться, отдала бы его, как же!

— Да ведь каждому свое. Абзагу корнями врос в Ашлашару, и она его не отпустит. У молодой поросли и у дерева одни корни... Они же как мать и сын.

— Та мать хороша, Гудиса, которая себя не щадит ради ребенка. А кому нужна мать, которая злей мачехи?

— Хорошая мать больше заботится о детях, чем о себе.

— О чем ты говоришь! Давай, дескать, помучаемся, зато дети будут жить, как в раю. Это хотел сказать? Ты себе возьми, Гудиса, завтрашний рай, а мне отдай мое. Я не хуже тех, кто хочет жить в свое удовольствие! Когда была война, я не жаловалась. А теперь, нан, я на вещи смотрю по-другому.


Что знали об Аминат ее новые соседи? Немного, с ее же слов: из какого-то дальнего села, муж жив-здоров, покуда не может приехать, скот и хозяйство не на кого оставить...

Поначалу любая ложь — что новые жернова. Попади зернышко правды, так перетрут, что не узнать, ложь была или правда.

Но со временем жернова поизносились.

Уже не верили соседки ни в мужа, ни в хозяйство в каком-то неведомом селе.

— Не нас обманываешь, себя!

И Аминат задумывалась. «Что такое ложь? Когда правду скрываешь... А если сама путаю правду с ложью? — рассуждала она. — Даже если он бросит меня, детей-то не бросит. Вернется! Как же я обманываю людей, если сама верю!»

В ту свадебную ночь накричала на Эсму: «Какое тебе дело, куда пошел отец! Ты во всем виновата!» Но разве тогда он ушел к Каймытхан? Господи, это она сама, сама его подтолкнула. Зачем поспешила? Осталось бы все, как было... И уехали бы вместе. А она поспешила. И детей уверила, что отец за ними приедет...

«Эсма первая поняла, что я врала им!» — горевала Аминат.

Однажды усадила обоих и призналась:

— Бросил он вас и меня.

Саид и Эсма молчали.

— Он мне изменил, женился на другой! — Ни звука в ответ. — Не вас, а сына Каймытхан воспитывает, поит и кормит!

Аминат готова была разрыдаться.

— Мама, мы об этом давно знаем, — сказала наконец Эсма, сложив руки на груди, как старушка. — Отец бросил тебя, но мы же не бросим!

И обняла мать.

Аминат порадовалась за детей, светло всплакнула и успокоилась. Да, она убедилась, что придется одной воспитывать, а стало быть, и работать не покладая рук.

«Мог бы и вспомнить. Знает, что тяжело, — иногда ругала она Абзагу. — Неважно, что между нами! — Но тут же оправдывала: — Откуда ему взять? Ах, это зло во мне говорит... Прав был Гуадала: злость человеку не советчик. Хорошо, что дети не ленятся, ни от какой работы не бегут».

Примирилась она и с тем, что, окончив школу, Саид не поступил в институт. «Ничего, — думала, — пусть еще дома побудет. Поработает в совхозе. А там посмотрим...»

Аминат утешало, что Саид хорошо учился, ни разу ее не вызвали в школу, не могла пожаловаться на сына, не то что другие матери, сыновья которых и дома палец о палец не ударили, и в школе лоботрясничали. Лишь однажды вызвал директор: подрался Саид, избил какого-то переростка, да так, что тот два дня не показывался в классе... Ученики сами назвали зачинщика: оскорблял Саида, обзывал пастушеским отпрыском, дикарем, а когда и сестру Эсму стал задевать... Директор правильно разобрался в случившемся и ограничился «строгим внушением».

Если бы Аминат спросили, как и с чего началась ее новая жизнь, о многом пришлось бы ей вспомнить. Казалось, она похожа на дерево, выросшее на скале над горным потоком. Ярится он где-то внизу вроде дикого кабана, которого ранил охотник, рвет и мечет, все крушит на пути, но до скалы не добраться. А он день за днем незаметно роет и роет — то комочек земли унесет, то камень подмоет и пустит вниз по откосу, устали не знает...

Как-то Аминат поведала соседке о своей жизни. И пожилая женщина, невесело улыбнувшись, сказала:

— Ходит человек босиком по колючкам и жалуется — все ноги изранил! Ему бы обуться или взять метлу да подмести. А если ни того, ни другого не может, пусть терпит.

6

Аминат нравилось место, где она поселилась с детьми: рядом море и город. Кому не по душе?

«А все зять Тарсхан, спасибо ему! Хороший человек. Как выручил!»

И со старым греком сложились добрые отношения, будто между дочерью и отцом. Старик часто повторял: Втрое дешевле тебе продал дом и хозяйство, не жалею! Ай, сколько бы нашлось покупателей! В городе много денежных людей. С удовольствием купили бы... Море, песок — отдыхай! Мандарины, груши, яблоки, хурма, овощи — зачем на базар ехать? Все свое. У каждого здесь по корове. Надо молоко, бери!

«А в Ашлашаре-то у нас, — вспоминала Аминат, — молоко в копеечку влетало! Сколько ухода, а хорошая коза больше даст. От здешней породистой коровы за день надоишь, что от трех наших!»

Нет, она была довольна, чем не жизнь! Встретила ее в городе ашлашарская соседка, жена Тамела, послушала, как тут живут, и долго всем рассказывала:

— Аминат в рай попала! А мы думали, он на небесах...

Однажды, с грохотом проехав по поселку, у берега остановилась машина с прицепом, груженная железными трубами. Старый грек и Аминат вышли на балкон.

— Неужели в море станут бросать? — пошутила Аминат.

Старик молча смотрел, как выгружают машину. Потом сказал огорченно:

— Уверяю вас, пристань начнут строить. Лет пять-шесть назад ходили слухи, что катера пустят отсюда до города, туда-сюда будут плавать... А на том холме дом отдыха. Но с тех пор ничего не говорили. И вот приехали! Значит, не зря были слухи.

— А разве плохо? Сядем и поедем в город по морю! — засмеялась Аминат. Она заметила, что старик расстроен, но не придала значения — старикам все новое не по вкусу.

— Эх, милая, пристань неспроста, — возразил Христофор. — Увидишь, что тут начнется! Дом отдыха или турбазу построят... Кому хорошо, а кому плохо будет!

Вскоре понаехало разных машин, трубы стоймя вбили в морское дно, с утра до вечера лязг и грохот... Берег здесь изгибался дугой, и, как стрела из натянутого лука, вонзился в море железный причал. Старый грек рассказывал Аминат, что ребенком помнит, как далеко было море, скот пасли, трава по колено, потом море придвинулось.

— Все залило. Стояла вода, как в большой раковине!.. Может и турбазу залить.

— Ничего, дамбы поставят! — успокаивала Аминат.

Не успели на железный каркас причала настелить доски, как турбазой занялись. До стройки было рукой подать, за три дома от двора Аминат рыли котлованы. Но и не рядом, те три дома — какая-никакая, а защита. Не снесут же их, не въедут с тракторами в самый двор! Целыми днями они тарахтели, топтали, резали, выдирали с корнями колючий кустарник, точно волки ягнят. Саид собирал годившееся для топки и возил на тележке домой. Хватило на всю зиму!

Аминат зорко следила за строительством. И, когда какие-то деревянные щиты привезли и в штабеля сложили, отправилась попросить несколько досок под летнюю кухню. «А что! — рассуждала она. — Вот сколько всего, а мне чуть-чуть. Что копейку от миллиона убавить!» Отозвала одного из плотников и объяснила, зачем пришла.

Улыбалась, сжатые ладони под грудью... Плотник, мужчина вовсе не старый, не знал, куда глаза девать, из одной руки в другую перекладывал молоток, словно эта женщина — ах, какая женщина! — не об одолжении просила, а сам был у нее в долгу!

— Понимаешь, все бы для тебя сделал бесплатно, не пожалел себя... Не имею права!

— Я заплачу, дорогой. Вот такая маленькая кухонька-амацурта... Забить колья, доски приколотить. Заплачу!

«Не сомневайся, заплачу!» — говорили и ее ласковые, очень ласковые глаза.

— Как взять? — растерянно соображал плотник. — Украсть? Сначала доску, потом и на целый дом...

На них уже смотрели, побросав работу. Плотник озирался.

— Не туда смотришь! Вон мой дом, под красной черепицей. Слушай, зачем мне на целый дом? Мне моего хватит.

— Дай бог, чтобы ты была в нем счастлива...

— Мне маленькую амацурту, дорогой.

Плотник утер рукавом вспотевшее лицо.

— Женщина, ты... как бы лучше сказать?.. Но извини, тебе нужны доски, а у нас панели. Не поняла? Финны делали. Нам только готовое собрать.

Аминат не могла решить, сердиться на финнов или похвалить. Все-таки жадные они, эти финны, — где слыхано, чтобы из такой прорвы леса нельзя было набрать на одну крошечную амацурту! Вид у нее был расстроенный.

— Но можно в другом месте, — поспешно сказал плотник. — Какая площадь твоей кухни? Пришлешь мужа... А потом я зайду, сделаю.

— Нет у меня мужа, — вздохнула Аминат.

Впервые призналась, как уехала из Ашлашары! Руки, скрещенные под грудью, вдруг упали, обессилев, и, не попрощавшись, Аминат пошла к дому.

Она и ругала себя («Если б заметили соседи или дети?»), и задумывалась о нескладной своей судьбе, печалясь. Нехорошо было на сердце, пусто... А потом, точно чья-то рука, притронувшись, осушила застилавшие слезы, она увидела себя со стороны, увидела потерянное лицо плотника и мстительно, гордо расхохоталась. «Как он смотрел! Женатый небось... Да пусть! Вот возьму да отобью, слава богу, не старая. Яблочко с ветки вкуснее падалицы... Чем он хуже Абзагу? Здоровый, рослый. Меня ограбили, я тоже ограблю... А его бабенка еще какую-нибудь. Со смеху умрешь от всего этого!»

К осени строители сдали турбазу. И, подобно птицам перед отлетом, в ней появились несколько отдыхающих...

По вечерам турбаза светилась всеми окнами. Аминат часами простаивала на балконе, глаз не отрывала от веселых огней; доносилась музыка, глухо шумело море. А в далекой Ашлашаре была ночь непроглядная, страшно, из дома не выйти. С одной стороны черные горы, с другой лесная чащоба. И вой шакалов... Свекор говорил: «Шакалий вой — добрая примета. Женщины и скот охотней плодятся. А вот когда волки воют, к худому».

Здесь же и ночью было светло. Небо над городом озарено... свет от турбазы. Лампочку во дворе вешать не надо. Это кроты и барсуки прячутся от света. А люди... на то они и люди! Свету радуются. Поют и танцуют... Чем недоволен старик Христофор, недоумевала Аминат. Тот оправдывался смущенно:

— Не злись, не обижайся на меня. Скажешь, знал старый человек о строительстве, зачем скрыл? Нет, я не знал. Думал, грешный, что ничего не будет. Люди жаловались, бумаги писали... Не вышло, ничего не вышло!

Однажды в доме погасло электричество, пробки, наверно, перегорели. Аминат пошла на турбазу за монтером. И встретила двоюродную сестру Цакуа нежданно-негаданно. Та руками всплеснула.

— Батюшки, ты, Аминат? Слышала, что с мужем развелась и теперь где-то здесь живешь... Вот не думала, что увидимся!

— А ты что здесь делаешь? — насторожилась Аминат, вспомнив предостережения Тебры: «Близко не подходи, если не хочешь замараться!» Да куда денешься — родственница, приличия надо соблюдать. Сестры поцеловались. От Цакуа пахло табаком. «Ну и что из того, что курит? — подумала Аминат. — Без мужа, детей нет». Прежде, насколько она помнила, у Цакуа были косы, длинные черные косы, которые та укладывала на затылке и скалывала, а сейчас короткая стрижка, волосы перекрашены, рыжие... Но взгляд серых глаз все такой же — веселый, беспечный. Нет, несправедлива к ней Тебра: какая уж радость в бабьей одинокой доле, но себя не роняет, на судьбу не ропщет... Аминат не любила, когда о людях говорили одно дурное, о ком бы то ни было.

— Ты знаешь, что в личной жизни не слишком мне повезло, — рассказывала Цакуа. — Извини, но Тебра по себе судит, не нравится ей, что не одна я... Ну, а живи, как монашка, кого бы удивила?

Они стояли рядом с коттеджем, дверь была настежь. Аминат поглядывала украдкой на лежавшего на кровати мужчину — в одних плавках, загорелый, руки закинуты за голову...

— Да ты не слушаешь меня. Что с тобой?

— Нет, ничего, — смутилась Аминат. — Пойду-ка я, дела... Вон в том доме живу, под красной черепицей.

— Успеешь еще! Или и ты осуждаешь?

— Каждый по своей совести поступает...

— Совесть! От совести не разбогатеешь! А я жить хочу... Вот это и совесть. Ты не была у меня дома. Двухкомнатная квартира, наряжена, как куколка! Черт бы их побрал, мужиков! Так просто их не соблазнишь... им чтоб и обстановочка была на высоте, чтобы глаз радовала. Работала я в магазине завсекцией тканей, денежки водились... А лотом какой-то хлыщ всех заложил. Пришлось проститься с тепленьким местом. Но мне и здесь неплохо. Ты знаешь, кто директор турбазы? Нет? Слушай, а ты чего хотела?

— Электрика искала.

— Господи, всего-то и дел? Я тебе в два счета помогу! Директор — вот такой мужик!.. Я иногда в городе ночую у себя, а иногда здесь. Видишь коттедж? Заходи, когда будет время. Электрик, говоришь? Я пришлю. Или сама с ним приду. А директор в моих руках! Все для меня сделает, только намекну. Я вас познакомлю, посидим где-нибудь в ресторане; время проведем...

Аминат шла домой, и сердце сжималось от какого-то тошненького страха — за себя самое. «Я ведь тоже теперь, как Цакуа. Кто знает, поживу, намучаюсь да и скажу: права Цакуа. Верно, кого нынче удивишь, что слишком совестлива!»

Сколько домов кругом понастроили. «Все для человека, для его блага!» А зачем двери в домах? «Чтобы теплей было, чтоб вор не забрался». А зачем дворы заборами обносить, железные ворота ставить? «Чтобы скот не зашел». Только для этого? «А зачем же еще?» Может, и двери, и ворота от чего-то пострашней, чем от воров?..


Железные ворота мы с тобой, Аминат, оставили в Ашлашаре!

— Нет, Гудиса, плохо ты меня знаешь... Я не такая, как Цакуа.

— А помнишь, что говорил Киач Кыча?

— Что он такое говорил?

— Старик любил пошутить. Но за его шутками частенько кроется мудрый смысл... Когда мне плохо, вспоминаю его слова. Много людей, говорил Кыча, скосила «испанка», из страха заразиться перестали ходить друг к другу. А я, говорит, не боялся. И за больными ухаживал, и покойников омывал... И, слава богу, жив по сей день! А один так трясся за свою жизнь, что почернел от дыма, сидя у очага, носа во двор не показывал. Да все равно нашла его «испанка».

Аминат молча и презрительно пожала плечами.

Я смотрел ей вслед не без удовольствия. В этой женщине еще крепко держалось то, что многие из нас растеряли в житейской суете, плывут по течению, куда вынесет...


Аминат разговаривала сама с собой:

— Один раз пришла на эту турбазу и плотнику голову заморочила. Впервые увидела человека и позволила себе такое!.. Надо извиниться, чтоб чего не подумал. И теперь вот еще Цакуа! Зачем сказала ей, где живу? Придет — не выгонишь!..

Цакуа пришла на второй вечер. И не одна, привела какого-то хилого коротышку, который все посмеивался, словно рад был тому, что жив еще.

— С керосиновой лампой сидишь? — Цакуа качала головой. — Небось чувствуешь себя, как в Ашлашаре...

А я проснулась ночью, глянула на твои окна. Ну так и есть, думаю, не нашла монтера, мается с керосином. Хотела еще днем зайти, да у нас в одном корпусе счетчик сгорел... Действуй, Пуфик. Ищи! Не видишь, что мы без света? Это наш Пуфик. Бог электричества! Пуф-пуф-пуф...

Рослая полногрудая Цакуа возвышалась перед улыбающимся Пуфиком, как царица.

Монтер придвинул табуретку. Но все равно пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться к пробкам.

— Мужчины, сестричка, — внушала Цакуа, — похожи то на лающего пса, то на свинью, то на осла. Эх, почему я раньше этого не понимала! Жила бы себе, горя не зная. Когда он лает, отвернись и не слушай. Когда похож на поросенка, на ласки не скупись. А когда на осла, накинь ему на спину арчак и садись верхом!

Вернулась Эсма из школы и почти следом за ней Саид. В руках он держал секатор для обрезки чайных кустов, на лезвие налипли мелкие листья.

— Твои, Аминат? — воскликнула Цакуа. — Давно их не видела. Как выросли-то, миленькие!

Аминат представила:

— Это ваша тетя Цакуа. Подойдите, поздоровайтесь.

Хотела как можно холоднее произнести, да не вышло, такой располагающей добротой светилось лицо Цакуа.

— Идите, идите ко мне! — манила она улыбкой, глазами. — Поцелуйте тетю. Господи, сын-то твой ростом выше меня!

— Дылда, что проку? Работает вместе со мной в совхозе. Другие в институтах учатся... Если бы не Ашлашара, гром ее разрази!

— Ты преувеличиваешь, сестра...

— Ничего я не преувеличиваю! От фасоли с горькой подливой не знали, куда деваться... Только здесь попробовали, что такое масло. Да и молока по кружке, бывало, не нацедишь! Разве у нас коровы? Скачут по горам, как дикие козы... А сдать на убой? Три наших быка столько же весят, сколько один в России!

— Заведите породистых! — засмеялась Цакуа. — Быков-производителей на ваших ашлашарских коровушек... Ха-ха!

Аминат накрыла на стол, достала коньяк. Поглядывая на сына, сказала:

— Здесь он неплохо окончил школу. А ведь как учили? Сначала на абхазском, потом на русском, потом вперемешку... Вот в голове и перемешалось. Не смог поступить в институт.

— Что же ты не устроила? Школу они сами кончают, а в институты родители устраивают.

— Как это так?

— А вот так, ясненько?! Наивная ты, Аминат. Но я помогу, вернешь когда-нибудь. Сдохнуть бы тому, кто подкопался под меня, месячной прибыли было бы достаточно, чтоб устроить племянника. Но ничего, пока кое-что есть... Не пожалею!

— Дай бог, чтобы твое добро не пропало.

— До лета, до вступительных экзаменов времени еще много...

— В армию могут призвать.

— Я бы с удовольствием пошел служить, — вставил Саид.

— Молодец! — Цакуа прямо-таки восхитилась. — Все правильно, но Родине нужны и образованные люди. Дадут год отсрочки, поступишь учиться. А пока подумаем, нан, что делать, — продолжала Цакуа, точно не Аминат, а она мать. — Эй, Пуфик, где ты там? Кончай поскорей! Дай нам поглядеть друг на друга... Зачем Саиду корпеть на плантациях, найдем работу на турбазе. И питание будет, и зарплата хорошая.

— Где он там сможет работать?

— Попрошу директора... Да хоть бы с туристами!

— Один из нашего класса уже работает, — сказал Саид.

— Слышишь? А я послежу за тобой... К нам приезжают красивые девушки, будешь бегать за ними, ушки нарву!

Тут загорелся свет.

— Ай да Пуфик! Фунтик ты мой... С меня сто граммов. Это мой запасной, — Цакуа ласково прищурилась. — Всегда надо иметь запасного! Состарюсь, вот тогда и выйду за Пуфика. Пуфик, ты ведь любишь меня? Вижу, вижу, что любишь... А это Эсма? Аминат, она же у тебя красавица! Ну подойди, родненькая, поцелуй еще раз. Какие косы, брови, а глаза, глаза!..

Аминат посмотрела на дочь словно бы со стороны. И сердце вдруг обмерло. Заглянула в пропасть, полную мрака... «Как они похожи с Цакуа! Будто одна мать родила. А мы с отцом гадали, в кого она!» — ужаснулась Аминат.

Цакуа просила не провожать.

— Со мной телохранитель! — И шепнула Аминат: — Посидим как-нибудь, отлично повеселимся... Ты не забыла? У директора такие друзья!

Аминат отшатнулась...

Цакуа не обманула, Саид стал работать на турбазе.

Обделенная человеческим участием и теплом, Цакуа не умела платить злом за зло, простосердечно старалась помочь людям, чем могла. Только не всегда ее добрые намерения приводили к добру. Аминат сразу почувствовала опасность: по кривой дорожке шла родственница и, ухватись за протянутую руку, бог знает куда затащит...

А Саид был доволен — и работа нетрудная, и зарплата приличная. В неделю раз с опытным экскурсоводом сводить туристов в горы... Веселая ночевка в горах, назад тем же маршрутом. Правда, приходилось и рассказывать кое-что об истории достопримечательных мест: Багадский мост, древние святилища, крепостные руины... Самому интересно! Да и сведения обо всем этом, изложенные на нескольких машинописных страничках, лежали в кармане. Саид их заучил наизусть, как стихи.

Была ли довольна Аминат новой работой сына? Пожалуй. Больше свободного времени, в институт подготовится... «Ах, если бы он в Сухуме учился! — подумала она. — Мог бы домой приезжать». Но в конце июня, когда пришло время подавать документы, Саид объявил, что учиться здесь не намерен, уедет. И назвал какой-то город в России... Аминат растерялась.

— Это надолго... ты уедешь?

Вмешалась Эсма:

— Он вообще не вернется, вот увидишь! Бросит нас, как отец.

— Замолчи лучше!

— Не замолчу... Пусть скажет, какие у него планы.

Саид взял сестру за шиворот и вывел за дверь.

— Мам, ты не переживай. Все будет хорошо. Сама знаешь, чтобы здесь поступить, нужны деньги или связи, «крепкая спина». У нас же ни того, ни другого.

— Или хороший аттестат, — упрекнула Аминат. Она понимала, по какой причине тот не блещет оценками, не вся вина на Саиде, но откуда мальчишка узнал, что без «крепкой спины» не устроиться? Кто ему внушил?

— Надо было учиться!

— А кто корм задавал скотине? Навоз убирал?.. У отца была одна забота — колхоз. Всех нас променял на скот. Общественный деятель!

— Не смей так говорить о родном отце! — прикрикнула Аминат.

— Пусть он про женщину скажет, на которой хочет жениться! — приоткрыла дверь Эсма.

— Опять ты? Заткнись!

— Ею обмениваются, как футбольным мячом. Старше и была замужем! Тетя Цакуа мне все рассказала...

— Эта твоя Цакуа!..

— В сто раз лучше других! По крайней мере, никого не обманывает. Что ей делать, если с семьей не повезло?

— А про своего режиссера тетушке не рассказывала? — подколол Саид. — Пообещал снять в кино, да? Ну и задурил же он тебе голову!

— Мамочка, этот режиссер — очень серьезный человек, — отбивалась Эсма.

— Ровесник нашего отца!

— Он считает стариком тридцатилетнего парня! Просто завидуешь, что меня будут снимать в кино. И не я ему нравлюсь, а Цакуа.

Аминат слушала перебранку сына и дочери, бессильно сжимая пальцы. Заклятый враг не принесет столько зла, сколько близкий родственник, думала она.

7

Весть о том, что двор Гуртбов сгорел дотла, вмиг облетела село. (По-прежнему говорили «дом Гуртбов», никому на ум не приходило, сказать «дача Марытхвы».) Раньше чем за неделю докатилось и до поселка Хтыбын... Рассказывали с огорчением, сожалея. Большинство склонялись к тому, что пожар произошел случайно, в поджоге сомневались: «Это все равно что человека убить! А кто пойдет на убийство?» Когда же Аминат услышала, что какую-то старушку подозревают, то, зная Ардущну, без колебаний решила: ее рук дело. Но дом в чем провинился? Уж лучше бы вдову-злодейку отравила, от нее все несчастья! Или спалила бы ее дом. Дроздика подстрелила, а ястреба не заметила!

Вот что больше всего ее огорчило!


— Да какая тебе польза от этого?

— Хоть утешилась бы...

— Только-то?

— Может, и не только. Сгори ее дом, куда деться Абзагу?

— Не пойму я тебя, женщина. Говоришь, что у Абзагу не было достойной жены, готовой умереть в Ашлашаре, а когда она появилась, клянешь ее!

— Если бы он любил меня...

— Вы же любили друг друга! Ни ссор, ни размолвок, ночи в согласии...

— Много ли дней было без ссор и счастливых ночей? Больше ждала его. Все ночи одна...

— Он ведь не на игрищах пропадал!

— Конечно! Подсчитывал доход от скота, все думал об общем благе, голову ломал. Как будто одному доверили... Только про скот и слышала днем и ночью. Других разговоров у него не было!


Абзагу, Абзагу... В собственной семье был гостем!

Когда появлялся в доме, старый Гуадала говорил полушутя:

— Собери на стол, гость к нам пожаловал!

Старики правы: умирает глава семьи — гибнет и скот. Да не только скот. Конец хозяйству всему... Недаром Абзагу сетовал после смерти отца: «Все пропало!» Он знал себя.

Что-то общее стала замечать Аминат между покойным свекром и стариком Христофором. И свое запоздалое уважение к Гуадале перенесла на одинокого грека. В чем было сходство, она не особенно понимала, но чувствовала это сходство, связь какая-то идет через Абзагу. Может, оттого, что вместе с Абзагу вспоминала свекра?.. Но ведь расстались, и незачем думать! Все отлетело в прошлое, умерло, похоронено. А память никак не умирает. И не значит ли это, что он, Абзагу, еще вернется? Почему сердце у нее защемило, когда узнала, что приезжал, заходил в школу к детям? Только к ней не зашел: как ты живешь, моя Аминат?..

Помнит, как обрадовался Гуадала, когда сына назначили заведовать фермой. «Теперь, может, дома тебя увидим. А то ждем, как с войны!» — «Еще труднее будет, — ответил Абзагу. — Чем заведующий отличается от пастухов?» — «Для них ты вроде председателя. Возьми Кинтыша. Когда он в поле работал? А если будешь с пастухами, какой же ты завфермой?» Абзагу выслушал с каменным лицом.

А в один из вечеров, когда встретила его, обливаясь слезами, сказал: «Женщина должна думать о доме, а мужчина о деле!»

«Господи! — молила. — Хоть бы oн почаще говорил эти слова своей Каймытхан! Она женщина, и не хватит у нее ни сил, ни терпения ждать, вечно ждать... Я смирилась, пусть не вернется, забудет о детях, — горевала Аминат, — но жизнь его накажет... и ее накажет, вдову! Пробежит между ними черная кошка!»

Абзагу приезжал в июне, виделся с детьми. Аминат мучилась, не смея расспросить. Могли бы подумать, что скучает... Эсма не простит ей такой слабости. Самоуверенная, черствая девчонка! Ей кажется, что уже все знает, на все имеет право, даже на то, чтобы судить о родителях. Впрочем, спустя некоторое время сама рассказала о встрече с отцом. Но Аминат чувствовала: дочь лукавит, не такой на самом деле была их встреча. Лгала умышленно. Когда считала, что выгоднее соврать, могла насочинить что угодно. Не случайно в школе ее называли «артистка». И ей это льстило. Никто не мог лучше нее в лицах пересказать новый фильм. Причем не так, как в кино, а как ей хотелось. Рассказывала она и об Ашлашаре, какое это чудесное село, какие высокие горы его окружают, какие там водопады, обрывистые скалы, таинственные пещеры... А мать с отцом вовсе не в разводе, это временно, что он там, а мать здесь, очень скучают и, встретясь, не могут наглядеться друг на друга. Все в ее страстных рассказах было наоборот, она переставала замечать собственную ложь и верила! Разве то, что мать по-прежнему любит отца, это ложь? А то, что они с Саидом вставали до рассвета и солнце встречали на мосту через бурный Чагир? А медведи, а волки?.. Без ружья они с Саидом не выходили из дома!

И, когда увидела отца на школьном дворе — в сапогах, с пастушеской шапкой в руках, — мгновенно сообразила, как себя повести. Бросилась к нему, обняла. Нужно было показать, как рада, едва не плачет от радости. А и душе презирала! И, обнимая, шипела: унизил нас, бросил... Ее боль, ее унижение! Об отце она и не думала. Что теперь ей за дело, как живется ему? Так его любили, а он предал!..

У Саида с отцом разговор был и вовсе краток:

— Вернешься домой, тогда поговорим.

Вот так, по-мужски. Теперь он, Саид, в доме единственный мужчина. Сам решает, что и как.

Он был слишком молод, чтобы понять чужие горе и радость. Так тесно они умещаются в человеческой душе, что иногда радость похожа на горе.

Аминат пугала его замкнутость, даже суровость. «Может, по отцу тоскует? — терялась она. — Пусть съездит, поживет в доме у мачехи. Посмотрит, какое будет ему житье!»

Эсма поддержала:

— Верно, пусть едет! По лесам соскучился, бедненький!

— Ты становишься все глупее! — грубо оборвал Саид.

К кому относились его слова — к сестре, к матери? Аминат заплакала. «Чего ждать от такого? Неужели он во всем винит больше меня, чем отца?»

Меньше, больше — Саиду было все равно. Какая разница? Все лгут — себе, друг другу... И Каймытхан, одарившая его сластями, и старик Кыча, которого в Ашлашаре так уважают, и мать, и отец. С восходом солнца гаснут звезды. Глаза взрослых прячут правду. Нам рассказывают добрые сказочки, точно мы все еще дети. А мы не осмеливаемся сказать в лицо: ложь. Когда вечерами я пригонял твою корову из стада, когда колол дрова для твоего очага, ты говорила: «Пускай родители твои не нарадуются на тебя!» И увела отца... Как он ненавидел теперь эту женщину! Она и ему изменила... Пусть, пусть было ему всего четырнадцать лет, когда впервые услышал, с каким уважительным восхищением говорили о ней мужчины: другой нет в целой округе, и хороша, и поведения достойного... Он, краснея, волнуясь, вообразил девушку, похожую на Каймытхан, такие же глаза, косы, закинутые за спину, он женится и будет счастлив... Почему сейчас он не взрослый? Если бы вдруг перестал быть мальчишкой, которого ласкают, гладят по голове и, как ребенку, дают конфеты, он бы женился на самой Каймытхан!

И у этой женщины, которую так восхваляют, оказалась душа злой уродины! Кругом ложь, ложь, одна ложь!..

— Видеть ее не могу! — сказал Саид. — Не поеду!

Аминат решила поехать сама. Как ни ненавистна ей была Ашлашара, омрачившая молодость и отнявшая мужа, известие о пожаре потрясло. Словно скончался близкий человек. В. доме, от которого ничего не осталось, она родила детей, и хоть коротенькое, но было счастье... Она считала делом совести узнать и о судьбе Ардушны. Старухе грозила тюрьма, и если уж ничем не поможет, то поддержит своим участием.

Знала, что Марытхва взбешен: «Или за решетку, или пусть заплатит мне за имущество!»

Но откуда деньги у старухи? И на курятник не найдется. Что было, отдала Абзагу, пусть с долгами расплатится...

Была и еще причина побывать в Ашлашаре. Приедет, позаботится об Ардушне, сколько в ее силах, и убедит Абзагу, что сердце у нее не каменное. Сына ему привезет! Без Эсмы он как-нибудь обойдется, а без Саида... И, если сын не простит измены, Абзагу лишний раз Поймет, что променял на постель вдовы не только жену, собственный дом, но и сына.

От поездки с матерью Саид наотрез отказался.

— Эсму возьми!

Опять это «вы и я...»

— Не Эсма, а ты поедешь! — потребовала Аминат. — Совсем отбился от рук.

Саид молча смотрел исподлобья. Как отец, со скрытой и снисходительной жалостью: делай по-своему, а меня не сдвинешь.

— Ты же мужчина, как ты можешь мать одну отпустить! — сказала Эсма.

— Что с ней случится? Приедет, посмотрит и вернется.

— Бабушку Ардушну навестишь. Она души в тебе не чаяла.

Саид дернул плечом.

— Прямо убивается из-за меня!

«Упрямец, какой упрямец! Все сам, ни с кем не советуется. — Аминат вспомнила, что и учиться надумал неведомо где... И, не спроси она, знать бы не знала. — Как о бабке говорит!» Аминат ушам своим не верила.

— Весь в отца! И он такой же упрямый, делает что вздумается. Потому такой и счастливый! — кричала она. — От вас только зло, от вашего рода.

— Оставь наш род в покое.

— Провалитесь вы все! Поганец! — Аминат влепила сыну пощечину с размаху. Упала на кровать и расплакалась, как ребенок.

Эсма бросилась успокаивать...

8

Два вопроса стояло перед Аминат, очень важных, и надо было их решить до отъезда как можно скорее. Первый касался работы, второй был связан со стариком Христофором. Тот собирался к дочери в Казахстан и, конечно, мог потребовать за усадьбу оставшиеся деньги. Старик, правда, молчал, отношения по-прежнему оставались более чем хорошими.

Вечером Аминат зашла к нему в комнатушку, расспросила о здоровье и сказала, что хотела бы дня на три съездить в Ашлашару.

— Езжай спокойно, джаним, — ответил Христофор. Нацепив очки, он сидел у окна и что-то писал.

Аминат решила, что не понял ее. «Тебя мне еще не хватало! От себя самой не знаю куда деваться!»

— Я завтра постараюсь вам заплатить, — сказала она, с трудом сдерживая раздражение. Еще не пришла в себя после ссоры с Саидом.

Старик погладил лысину и вздохнул. Снял и снова надел очки, отложил в сторону тетрадь, в которой Писал. В его бесцветных глазах мелькнула боль.

— Не дождешься, вижу, моего отъезда, доченька...

Аминат опешила.

— Что вы! И не думала... Просто расплатиться хотела. Боялась, что не успею... — Она придвинула стул и села.

— Извини, я и присесть не пригласил...

— Вы мне совсем не мешаете. Наоборот, еще лучше, если останетесь. И в хозяйстве опытный глаз, и дети не без присмотра.

— Вы, абхазцы, умеете говорить дипломатично. Не всегда и поймешь, искренно в гости зовете или ради приличия.

— О, мы сами над собой смеемся! — подхватила Аминат. — Знаете, что сказали друг другу крестьянин и проезжий? Проезжий привстал на стременах и поприветствовал: «Добрый день!» — «Добрый день, добро пожаловать!» — ответил крестьянин и открыл ворота. «Спасибо, но я тороплюсь!» — «Хай, дорогой, как можешь уехать, не отведав моего хлеба-соли!» — сказал хозяин и взял коня под уздцы. Незнакомец спешился, спросил, где коновязь. «Привязывай к моему языку!» — сострил хозяин. Царствие небесное моему свекру, часто вспоминал эту историю! — Аминат засмеялась. Очки старика тоже весело блестели.

— Скажу тебе, доченька, откровенно, — помолчав, начал он. — Не думай, что мне это легко... Я, бывает, шучу, смеюсь, потому что рад вам. Но один бог знает, что у меня на душе. Хоть и люди кругом, а чем помогут? Сам себе приготовил западню... Не хочу ехать в Казахстан. В книгах церковных сказано, что семья — мать, отец, брат, сестра, жена, дети — враг человеку... Я всех уже потерял. Осталась дочь. Помнишь, как только ты приехала, взял у тебя деньги? Не огорчайся, джаним, выслушай старика до конца и не думай о нем плохо, Знаю, что подумала, по твоим глазам вижу: никуда не едет, вернет деньги, где мне жить с детьми?.. Погоди! Дом тебе принадлежит. Это я в нем живу бесплатно. Значит, дом теперь меньше стоит.

— Я не такая бессовестная, чтобы требовать с вас плату за проживание!

— С тех пор, как дом оформили на тебя, я твой гость. А лучше сказать, жилец. И должен платить... Так о чем я хотел? Ах, старая моя голова! Хотел о дочери сказать, а вспомнил завещание покойной Афины.

— Завещание? — удивилась Аминат.

— Христо, сказала она, мы всю жизнь были неразлучны, и если наши могилы не будут рядом, то это измена! А свою дочь я знаю. И зятя знаю... «Приезжай, приезжай!» Я уже бывал у них в гостях... Ах, джаним, мир держится на лжи.

Аминат видела, как трудно старику говорить. Ей не повезло, семья развалилась, но зато дети рядом и дом у нее, хозяйство. А этот старик совсем один...

— Мать и отец живут для детей, а дети только для себя, — быстро проговорила она.

— Это верно, джаним. Старый Христофор весь в синяках, жизнь поиздевалась над ним. Но он далеко не глуп. Послал дочери лишь половину того, что выручил за дом. И стали от нее письма все холоднее ц холоднее. Остыли письма... Неудивительно! Хотел узнать дочь, а узнал добрую мою жену Афину. Она лучше.меня в дочке разобралась... И перед смертью просила, чтобы остался, здесь с нею. Все донимала..

Аминат кивала, успокоившись.

— Мне бы оформить дом на тебя, как на дочь... Тебе и твоим детям все осталось бы.

— Я бы заботилась о вас, как об отце. И могла бы работать, где захочу.

Взгляд старика стал просящим, и голос задрожал, когда он сказал, опустив голову:

— Не буду задерживать тебя, джаним Аминат. Жена моя знала, что меня ждет у дочери. Последнее время часто снится... Перед тобой сидит одинокий старик, которому некуда деться. Глупый старик! Будешь добрый — растащат, разграбят все, что имеешь. Не чужие — свои! Так и в книгах тех сказано. Доживу здесь свои дни. А умру, похорони меня, доченька. Потом можешь продать дом и хозяйство. Вот такое завещание мне бы составить...

Аминат охватил страх. Еще недавно собственная жизнь представлялась безбедной: седовласая старушка прогуливается по набережной в окружении внуков, благополучны, добры ее дни, ни единого облачка в небе над нею. Как в счастливом сне... Но вот проснулась — холодная постель, чужие стены, одна. Ни детей, ни внуков. Брошена и забыта детьми, как этот старик!..

Она коснулась его руки.

— Оставайтесь с нами. И я, и дети позаботимся о вас.

— Благослови тебя небо. Придет время, может, и я смогу отблагодарить. Не говори больше о своем долге... Не думай, джаним, что у меня за душой ни гроша...

Со смешанным чувством вышла Аминат от старика. Были и симпатия, и жалость к нему, но оправдались и предположения, что старик грек навсегда хочет остаться в доме... Главное же, вопреки ожиданиям решался денежный вопрос, причинявший столько беспокойств (пришлось бы опять обратиться к Тебре за помощью).

Она как-то звонила Марытхве Патуховичу, надеясь договориться о встрече и расспросить, не найдется ли для нее подходящей работы. Марытхва был занят: конец месяца, план горит. «Приходи на следующей неделе в любое время, ни в чем не откажу красавице Аминат!» Так и сказал: красавице. Это насторожило ее. Намекает, что небезразлична ему и услуга бескорыстной не будет. Но Аминат сразу отбросила подозрения — какой женщине не польстит, что считают красивей! Да и что было на прошлой неделе? Ничего. Ашлашарский дом как стоял, так и стоял. И если его сожгла неистовая старуха, то она, Аминат, ни при чем. Родственница, конечно... Но можно сделать вид, что о пожаре слышать не слышала. Или посочувствовать, подольститься. Кто знает, вдруг не доведет дело до суда...

А если наоборот выйдет — начнешь о старухе, еще больше распалится? «Нет, — думала Аминат, — не следует, особенно заступаться. Старуха всегда стояла горой за Абзагу... И, говорят, скоро на турбазе откроется магазин».

Она подходила к кабинету Марытхвы. «Остановись, пока не поздно, остановись! — послышался ей голос Тебры. И снова: — Это опытный охотник. Прежде чем поставить капкан, бросит кусок мяса. Волк сожрет и обнюхает место — все спокойно вокруг. Опять придет — и попался!.. Продала дом, получила деньги. На том бы и конец. Неужели ничего не поняла, дорогая сестра?» Аминат отмахнулась: «Что он мне сделал плохого?. Покушался на мою честь? Да чтоб я позволила! Каждый не поленится, нагнется за яблочком, упавшим в траву. А попробуй достань из колючек! Может быть, думаешь, я из тех, кто падок на деньги? Плохо ты меня знаешь. Да захочу, любой будет вокруг моего пальца вертеться!» Ох, как она преувеличивала свои силы! Сама понимала, сама.

Понимала, а шла.

— Слыхала, что натворила проклятая старуха? — заорал Марытхва.

Раньше он сиял при встрече.

— Совершенно не в своем уме! Помешалась на почве несчастной любви. По ночам со звездами разговаривает!.. Мы там последний раз были с Акакием Тимуровичем. Она как ведьма смотрела... Кричит: «Могила моего брата! Дом моего брата!» Чтоб ее положили рядом с ее братом, будь она проклята...

— Я сожалею о случившемся, — сдержанно сказала Аминат.

— Живьем меня сожрала эта старуха!

Стул заскрипел под Марытхвой Патуховичем. Горем убит человек... Всесилен, никаких преград для него не существует, а как, однако, скрутило! Жалость даже внушает.

— Конечно, она не в себе. Старушка прожила тяжелую жизнь... И такой добрейший человек, как вы, не будет, наверно, раздувать дело...

— Почему ты называешь старухой? Сколько ей лет? Женщина еще в силе... Я дал срок. Не возместит ущерб, посажу. Слушай, что за язык у этой... жены твоего бывшего мужа! Грозит! Какое ее собачье дело? Мой друг приехал ко мне отдохнуть. С женщинами. Как только она их не обзывала. А чем они хуже ее? Семью чужую разрушила, понимаешь... Бог ты мой, не повезло Абзагу! Ты очень кстати пришла, Аминат. Хочу, чтобы съездила в Ашлашару. Поговори с односельчанами, пусть заткнется жена Абзагу, не то я приму меры. Что за безобразие! Просят повременить до зимы. Если не положат деньги на стол...

— Все сделаю для вас, Михаил Петрович, я добра не забываю. Но у меня маленькая просьба... Вы ведь знаете, одной приходится растить детей...

— Знаю, что тебе нужно! — Марытхва вытер платком вспотевшее лицо. Прошелся по кабинету... Аминат следила за его глазами — да нет, кожей их ощущала. И поежилась, поправила вырез платья.

— На турбазе открывается ресторан... Если в буфете будет работать красивая женщина, а? Мотыгой детей не прокормишь... Вернешься из Ашлашары, поговорим конкретно.

— Я отблагодарю...

— Вот это разговор откровенный! — Марытхва приобнял ее за плечи почти по-свойски.

Выйдя из кабинета, Аминат заметила Зафаса. Чумазый, словно из дымохода вылез, ушастый, он сидел, сжавшись в углу... «С новостями для Патуховича», — смекнула Аминат и проскользнула мимо.

Так и не смогла как следует заступиться за Ардушну! Язык не повернулся... Но тот же язык сболтнул о благодарности. Да плевать! Хотя, получилось, обнадежила Марытхву, он не отступится. Голова пошла кругом. Представилось, что Абзагу ждет дома... Господи, сколько раз говорила себе: свободна, сама за себя отвечает! Вздохнула, вспомнив, как часто повторял покойный Гуадала: «Не родник виноват, что помутнел».

Чтобы успокоиться, Аминат зашла в парк и села на скамейку.

— Французский фирма не хочешь? — услышала она хрипловатый басок.

Со свертком в руках рядом стоял какой-то усатый парень. Бегающие нагленькие глаза, говорит на ломаном русском.

— Юбочка с кофтой. Носить будешь, меня вспоминать будешь. Пойди туалет, примерь, красотка!

Аминат затрясло. Она вскочила, выхватила сверток и швырнула в кусты.

— Со своей... так разговаривай! Пошел отсюда!

И двинулась на оцепеневшего парня.

9

Пустить шапку по селу — за день бы собрали деньги, не один дом выкупили. Но старик Кыча странно молчал. И люди удивились: «Он что, забыл, как все мы относились к брату Ардушны?»


— Я тоже тебя не понимаю. С Ардушной ни слова! А ведь даже те, кто уехал из Ашлашары, своим долгом сочли...

— Посочувствовать?

— Всех расстроило, что сгорел дом ее брата.

— Она и подожгла.

— Пусть так...

— Вы уже не ашлашарцы, не вам судить о нашей совести.

— Я не забыл про ее хлеб-соль, помню ее доброту. Хотел помочь... *

— Хай! Не только я, все знают об этом.

— Больших денег не было у меня, но...

— Сколько ты дал?

— Сто рублей. Она бросила их мне в лицо.

— Дад, у Ардушны нет и не будет долгов. Сполна их выплатила. В долгу останемся мы, ашлашарцы. Я вспоминаю одного человека, его нет в живых, царствие небесное. Скота не имел, во дворе собака и кошка. Пристал к нему Кинтыш: сдавай мясопоставки! Слушать ничего не хочет. Тогда он поймал крысу в сарае, привязал бечевку к лапке и пригнал к Кинтышу. Другого скота нет у меня, сказал. И пошел домой. Ардушна... В воскресенье пошлем за Марытхвой. Постарайся быть и ты, Гудиса.


В воскресенье с утра стали собираться во дворе у Кычи.

Женщины тащили полные сумки, несли на голове деревянные тарелки с вареной курятиной, ткемали с толченым орехом, аджикой... Издревле так было заведено — в горе или в радости прийти к человеку не с пустыми руками, не с пустыми словами.

Плохо встретит хозяин (не найдется, чем угостить) — осудят соседей: в стороне остались, не помогли. И Каймытхан старалась не уронить чести добрососедства. Пришла к старику ранним утром и была за хозяйку, встречала гостей. Не могла не взять на себя эту заботу — все делалось сегодня во спасение тетки Абзагу.

Она одинаково встречала и тех, кто надрывался под тяжестью сумок, и тех, чьи приношения были скромней. Хотя говорят в народе: «По чину и поклон».

Как и на свадьбе внука Кычи, одни соседки накрывали столы, другие за метлы взялись, подметали двор.

Кыча разговаривал с Уарчхан, уединясь в ореховой рощице, подальше от посторонних ушей. Его мучили сомнения, удастся ли задуманное. Он просил Уарчхан поговорить со строптивой Ардушной.

— Сама знаешь, какой характер.

— Что еще сказать, Кыча? Вчера целый день говорили... Ей не нравится эта затея! — Старушке хотелось курить, но при Кыче не смела, несмотря на то, что ненамного был старше. — Дайте нам, женщинам, этого Марытхву. Посмотрите, что с ним сделаем!

Уарчхан одобряла поступок подруги. Ходили слухи, будто она и подбила на поджог. Вместе были, когда загорелся дом! Слухи слухами, а то, что с Ардушной до сих пор ничего не случилось, заслуга Уарчхан — все знают. Обходительно поговорила с Марытхвой, посочувствовала пострадавшему... Тот поначалу грозил, ногами топал, был вне себя человек. И тогда Уарчхан разъярилась, пошла на него с поднятой алабашей! «Убью, поганец!» И Марытхва сдался: отдайте что положено, и ничего больше не надо...

— Я уважаю законы, — сказал Кыча, — только трястись перед ними не стану. Это в конторе боятся, мол, кого защищаете. Но и там не хотят доводить до суда.

— Они сами по себе. Пусть Кинтыш стоит в стороне. Знаешь, что у них с Ардушной.

— Далась вам эта их вражда! Да будь на месте Кинтыша другой...

— Ты мудрый человек. Но иногда от тебя такое услышишь!

— Мы пригласили обоих, — сдержанно сказал Кыча. — Рапстана и Кинтыша. Сами придут или пришлют вместо себя, не знаю.

— Как решите, так и решите. Постараемся уговорить Ардушну. Только, дорогой Кыча, не уверена я, что примет вашу помощь. Не согласится милости ждать. Тебе ли объяснять, как унизительна складчина! Человек может работать, а протянул руку за подаянием — позор на всю жизнь. Что ж получается, Ардушна натворила это, зная, что село выручит? Нет, она не из таких!

— Так суд, ведь суд ее ждет! — вздохнул Кыча. — Одного боюсь, как бы... Дубы не гнутся, а ломаются!

Кыча тяжело оперся о посох, постоял в раздумье. Услышав голос Зафаса, подбрасывавшего хворост в огонь, сказал раздраженно:

— Нашли кого послать за Марытхвой! Будто других не было. Небось хвастает, что все дела наши уладил...

На свадьбах и похоронах Зафасу поручали заготавливать дрова и следить за огнем. Ничего другого не доверяли. Ни мамалыгу не мог разложить — ложки две бросит, стыд и позор, ни мясом оделить по достоинству.

Отмахиваясь от дыма, Зафас рассказывал:

— Хай, в какой дом я попал! Как он живет, если б видели!

— Даже лучше тебя? — поддел кто-то.

— Не то что мы с тобой, и чачбовцы [19] не имели такого дома! На первом этаже огромный стол, сидит с друзьями и блаженствует. Воскресенье, спешить некуда, фасоль собирать не надо, косить сено не надо. (Будто сам усердствовал в том и другом.) На столе поросята, сваренные в молоке. Хочешь поросятинки молодой, хочешь козлятинки — протяни руку... Я поднялся на второй этаж посмотреть, какая обстановка в доме. Сказку вам расскажу, настоящую сказку! Когда Марытхва Патухович пригласил меня к столу и заставил помыть руки...

— Дважды себя просить ты не дал! — засмеялся Тамел.

Но в шуточках Не было прежней язвительности. Другими глазами смотрели на этого нищеброда с тех пор, как его сын засел в ачамхарском правлении. Где учился, какую специальность получил? Агроном, а может, и не агроном, одному богу известно.,. По имени никто его не называл — сын Зафаса, и все тут. И то ли в Сухуме жил, то ли в ином месте: И вот на тебе — очутился в ачамхарской конторе! Поговаривали, что не без содействия Марытхвы Патуховича, как-никак родственник. Кто был зол на Кинтыша, предрекал ему скорый конец: выживет его Зафасов сынок. Другие не соглашались: как порог конторы переступил, так и заарканил его Кинтыш, танцует сын Зафаса под его дудочку. Этот слушок постепенно окреп, и открыто говорили:

— Кинтыш не такой глупый, как многим кажется. Видит, что плетку выбивают. А кто выбивает? Чарг Рапстан. Хотел Чарга прибрать к рукам, не вышло. Не прежние времена, Кинтыш это понимает. За Рапстаном народ! Что делать? Нужно рядом с ним посадить своего человека. А кого? Можно сына Зафаса. Значит, провернуть дельце через район. Кто это сделает? Марытхва Патухович, он Рапстана терпеть не может.

— Не то слово! Рапстан прогнал бы его из Ашлашары в конце концов. Ардушна поспешила.

— Эй, Зафас! — крикнули. — Давай нам в председатели твоего сынка! Он как воск, лепи из него что хочешь. Всех облагодетельствует!

Никто, конечно, не стал возражать. А до возражений Зафаса было столько же дела, сколько до козьего чиха. Не учли только, что хоть и ленив Зафас, но тоже ашлашарец и языком работает не хуже прочих.

— Вы на меня не смотрите, — запальчиво произнес он. — Вспомните сына одного сапожника... Не хочу сказать, что мой заставит пить воду носом, но не судите о человеке по его отцу. И зло, которое держите на Кинтыша, не переводите на моего сына.

И пошел прочь, подволакивая ноги.


Мужчины сошлись в ореховой роще. Можно было подумать, что их вовсе не волнует дело, ради которого собрались. О том, о другом вели разговоры, балагурили... Мясо томилось в котлах. Доваривалась мамалыга, и те, кто следил за нею, уже пустили мешалки в ход. Ветер дул то со стороны гор, го с моря. От дыма слезились глаза. Толпились вокруг огня, выбирая места поудобней.

Во второй половине дня вошли во двор двое мужчин и женщина. На женщине был голубой шуршащий плащ, каких не видели в Ашлашаре, но по манерам, по взгляду цепкому, напоминавшему прищур охотника, а больше по крупным шагам — истинно ашлашарская походка — узнали Аминат. За ней, отдуваясь, шествовал Марытхва Патухович.

Женщины засудачили:

— Наградил же господь таким брюхом!

— Из тех, кто caм жрет и других кормит со своего стола.

— А эта, бывшая супруга-то Абзагу... Вышагивает, как журавль!

— Кто с ними? Вырядился, будто на свадьбу...

— Сынок обжоры Зафаса. Он-то чего притащился?

...Уже произнесены были слова приветствия, выпиты первые стаканы в честь гостя (на лесть не скупились — льстецу не убудет, а дело подвинется наверно) и наобещано было Марытхве, набившему брюхо мамалыгой и мясом, что в придачу к стоимости сгоревшего дома, взявшись за топоры, новый поставят, где душа пожелает, только подождал бы до следующей осени сын уважаемого, любимого всеми Патуха... Но тот стоял на своем: или деньги, или тюрьма! И вот тогда Каймытхан сорвала с пальца обручальное золотое кольцо и бросила на поднос, где теснились стаканы.

— На, бери!

Сын Зафаса поймал колечко, катившееся среди недопитых стаканов, глянул сквозь него на солнышко и зажмурился. Марытхва выхватил кольцо и встал. Высоко подняв его над головой, он догнал Каймытхан, церемонно надел ей на палец, словно обручился, и хотел уже с речью обратиться к жителям села, когда с балкона раздался встревоженный голос:

— Верховой у ворот! Ни с кем не здоровается... Не иначе как горевестник! Что-то случилось...

10

Всадник не сошел с коня, и никто не догадался открыть перед ним ворота. Комкая в руках войлочную сванку, он устало и растерянно повторял одно и то же: горец, едет от дяди, у которого гостил, в дороге пить захотелось...

— Зачем нам это знать? — прервали его. — Дело говори!

— Там, на краю чьего-то двора, у косогора... родник...

— Это где дом сгорел?

— До сих пор головешки валяются. И трава выжжена... Думаю, напьюсь из родника, узнаю, что тут такое. А хозяев нет, ни души! Вижу, сарай раскрыт. Вхожу... а там... на балке...

— Боже упаси! Не Ардушна ли? — заголосила одна из женщин.

— А мы здесь голову ломаем, как ее от беды спасти!

— Не помню, как снял, положил на нары...

Абзагу стоял ни жив ни мертв. Голоса поплыли и отдалились. Он схватился за пыльное стремя... Потом быстро зашагал вверх по косогору, почти побежал.

Несколько парней, переглянувшись, кинулись вслед.

— Я чувствовал, что так будет, — сказал Кыча. Он сгорбился, согнулся в три погибели над своей алабашей.

Женщины, среди них Каймытхан, распустив волосы и причитая, потянулись со двора. Опираясь на посохи, заковыляли и старики. Длинная толпа вытянулась на узкой пыльной дороге...

Помаргивая, Зафас рассказывал:

— Утром ее видел! Спрашиваю, чего ходишь по двору с веником, а не идешь к Кыче? Все село собирается. И Марытхва Патухович приглашен. Все ради тебя, говорю! Сложимся, выручим, говорю.

Катмас сунул посох под мышку и с силой потянул себя за усы, словно хотел вырвать их. Губы его дрожали.

— Чтоб тебя черти унесли, только языком болтать горазд!

— А что я такого сказал? Не пошла со мной, как ни звал...

— Не о том мы говорим! Не о том...

Никто не отозвался на эти слова. Каждый думал свое.

«Не сегодня она умерла, — горевал Киач Кыча, — душа ее давно уже не здесь!»

Думал Тамел, друг и сосед Абзагу: «Правду мне говорила мать — держи язык за зубами и от лишних забот избавишься». Отчаянные люди эти Гуртба. Что мужчины, что женщины. Ни себе, ни другим покоя. Сколько я страдал из-за Абзагу! Поддержать его — себя подставить под удар, не поддержать — совесть замучает... А вот теперь и Ардушна! Лучше, говорила, умереть, чем жить на чужой счет, как Зафас. Никогда не подбирала крохи с чужих столов! А Абзагу? Разве удачно сложилась его жизнь? И кто виноват?»

Ковыляя в толпе, думала Уарчхан: «Это же ужас — родной дом во что превратили! Единственное, о чем жалею, что злодея ты не сожгла вместе с домом... Зачем же себя не пощадила? Хай, родная моя! А я-то куда смотрела? Что бы мне собаками затравить толстобрюхого! Вон он, сын Патуха, видеть его не могу!»

Марытхва даже вспотел — черти его сюда принесли, сидел бы дома: с друзьями, горя не зная... Он был зол на себя, на старуху, чтоб она в ад попала!

— Чокнутая была! Психованная! — сказал сыну Зафаса, тащившемуся рядом. — Слушай, чего нам тут околачиваться?

Сын Зафаса промолчал. Он хорошо помнил наставление отца: «Не вмешивайся ни в какие дела. Кто-то родился, кто-то умер — не твое дело!»

С пепелища тянуло запахом гари. Люди собрались возле сарая, там, на нарах, укрытая буркой, лежала Ардушна. Ветер шевелил углы черной косынки, которой Абзагу накрыл ей лицо... В слезах подошла Уарчхан.

— Если сын Патуха шаг сделает к покойнице, я при всем народе глаза ему выцарапаю! Ты меня знаешь.

Никому из рода Гуртба не выпадала на долю кровная месть. Но Абзагу слышал, что это такое, он родился и вырос на земле, где раньше долгие годы за тяжкое оскорбление, тем более убийство отвечали выстрелом или ударом кинжала. Давали себе страшный зарок — не оплакивать покойного, пока не отомстят за него. Когда горит лес, змеи выползают из нор — Абзагу ударила в сердце мстительная ярость. Он отвернулся, вытер слезы.

— Отойди от покойницы, не прикасайся!

Оборвался плач, смолк говор.

— Ты! — крикнул Абзагу и вытянул руку. — Отойди прочь!

Будто выстрел прогремел над головой Аминат. Она вздрогнула и попятилась. Оперлась о чью-то руку, ее отдернули...

— С ума спятил? Послушайте, что он говорит! — Аминат обернулась к старикам, но те отвели глаза. — Я любила ее как родную мать!

Каймытхан растерянно оглядывалась по сторонам, словно это ей кричал Абзагу, ее гнал. Знала, он терпелив, но в ярости не щадит ни себя, ни других.

— Господи, разве можно сейчас сводить счеты?.. Абзагу! У всех нас большое горе... Кыча, отец наш! Я боюсь его... Скажи что-нибудь!

Старик погладил ее по голове, успокаивая, как ребенка.

— Ничего-ничего... Не мешай ему, он знает, что делает.

Марытхвд отдышался после трудной ходьбы и стоял как вкопанный, руки на животе. Сына Зафаса он вперед выдвинул, будто щит.

Тот мысленно уже карабкался по лестнице, которую подсунул ему влиятельный родственник, и надеялся вскарабкаться высоко. Он не стал выгораживать Марытхву, опасаясь навлечь на себя гнев ашлашарцев, однако счел своим долгом напомнить про обычаи.

— Человека, зашедшего в твой двор, ты обязан принять как гостя, — с достоинством сказал сын Зафаса. — Не будем забывать этого.

Абзагу хлестнул еще жестче:

— И ты убирайся!

— Не успел выйти в люди, а уже на обычаях наших спекулирует, — послышалось из толпы.

— Тебе с нами не жить!

Сын Зафаса, чинясь, выпятил грудь.

— Я здесь по поручению правления колхоза! С согласия Кинтыша меня прислал Рапстан. И я сам знаю, куда идти, товарищ Гуртба!

Ему крикнули возмущенно:

— Врешь про нашего Рапстана!

И Зафасов сынок почувствовал, как качнулась под ним лестница и ноги потеряли опору...

— Здесь какое-то недоразумение. Почему не ценят добра? — буркнул Марытхва. Он и вправду не понимал, в чем виноват, простил же нанесенный ему ущерб! Дикари... Никогда не будут похожи на нормальных людей!

Тамел протиснулся сквозь толпу и встал рядом с Абзагу. Не для того, чтоб показать свою солидарность, а на случай скандала: выведенный из себя, Абзагу мог выкинуть черт-те что. Подошел и Тарас — лицо суровое, словно в боевом строю занял место.

Шныряя среди стариков, Зафас возмущался:

— Чужой петух выгоняет дворового петуха... Абзагу забыл, чей это двор!

— Видали, еще один! Спасли от топора — так он уже и на спасителя смотрит, как на врага! Давайте заново сложимся, не то Зафас с голода околеет! — сказал Катмас.

— Насыпали в мешок несколько зернышек червивой фасоли и теперь всю жизнь будут вспоминать. Приходи, Катмас, верну твою долю!

— Свиньям отдай, свиньям!

— Даже он умнее тебя! — вторя Зафасу, выкрикнула Аминат. — Ухватился за вдовий подол...

— Да заткните ей рот! — Старуха Уарчхан, казалось, готова была в волосы вцепиться. — Разорила Абзагу и удрала. После этого еще осмеливается на глаза людям показаться!

— Сколько ни корми волчицу...

— Пусть катится со своим толстопузым! — закричали женщины и окружили Аминат, точно стайка горлиц случайно залетевшую ворону.
«Хорошо, что я одна, без детей!» — подумала Аминат. И презрительно подбоченилась.

Тарас был поражен: как, и это мать Эсмы? Он исподлобья смотрел то на гневно раскрасневшуюся Аминат, то на Абзагу, который ни словом ей не ответил... Сожаление, тоска мучали его душу. Но он чувствовал, что и Абзагу, и старик Кыча, и Уарчхан защищали что-то очень важное для ашлашарцев.

Киач Кыча вскинул руку, призывая ко вниманию.

— Уважаемые! Каждый поступает, как велит ему совесть. Сначала отдадим дань покойнице... Поднимите ее. Толпа медленно двинулась к воротам.

В вечереющем небе не было ни облачка, над холмами садилось солнце...

Кто-то вернулся, чтобы закрыть ворота.

В опустевшем дворе остались Марытхва, Аминат да сын Зафаса. Он то показывал куда-то руками, то прижимал их к груди, наверно, звал в дом отца на ночлег.


На четвертый день мы возвращались с похорон. Впереди шли женщины с распущенными волосами, шуршали длинные подолы траурных платьев.

Гуртбовцы никогда не славились многочисленностью своего рода. Но собралось все село, были и из Ачамхары.

— Достойно ее проводили, — сказал я. — Умер хороший человек. Горька утрата не только для ашлашарцев...

— А ты разве чужой? — заметил Катмас.

— Раньше не был, а теперь...

— Пока разделяешь наше горе и нашу радость, то, где бы ни находился, ты ашлашарец, — тихо произнес Кыча. — Мы ошибаемся, то тут, то там споткнемся, теряем людей. Но, сколько ни засыпай родник, он все равно пробьется! За нами придет молодежь и будет крепко стоять на ногах. Вот во что я верю!

Шагавший рядом с Абзагу Тарас вдруг остановился.

— Что же мы упустили?

Я заметил, что он стал перенимать у Абзагу и позу, и манеру говорить... Ноги расставлены, грузно упираются в землю, как у хозяина земли, и речь неспешная, каждое слово в особицу.

— Объясни нам, уважаемый Кыча.

— Я не догадался, а вы не подсказали... Всякий корабль после долгого плавания возвращается к пристани!

— Смотрите, дождь собирается... Хорошо! Села Ардушна в лодку и переправилась на тот берег. Хорошо всем нам теперь встретиться по доброму случаю! — сказал Катмас и поклонился неизвестно кому.

Каждый направился своей дорогой. Только двое — Тарас и Абзагу, — словно сын и отец, шли вместе, что-то обсуждая между собой.

1980


Примечания

[1] Нанду — обращение к бабушке.
[2] Нарджхиоу — герой Нартского эпоса.
[3] Чала — кукурузная листва, идущая на корм скоту.
[4] Дад — обращение старшего к младшему.
[5] То есть живут в добром соседстве и согласии.
[6] Ахмачир — деревянная кружка.
[7] Цалда — вид топора на длинной ручке.
[8] Махаджирство — насильственное массовое переселение абхазцев в Турцию во второй половине XIX века. Махаджирство для абхазцев означает наиболее трагическое время в истории нации.
[9] Гунда — героиня Нартского эпоса.
[10] Дадраа — обращение старшего к молодым.
[11] Аламыс — традиционный свод нравственных правил абхазцев.
[12] Нарт Сасрыква — главный герой Нартского эпоса, герой из героев — афырхаца. У Сатаней Гуаши было девяносто девять сыновей.
[13] Даду — обращение к старику.
[14] Апхьарца — двухструнный смычковый музыкальный инструмент.
[15] Адоух — чародей.
[16] Ахчныза — решетка для укладки дров.
[17] Алышкинтыр — божество, покровительствующее собакам.
[18] Аишва — низенький столик с узкой, в одну доску, столешницей.
[19] Чачба — в дореволюционной Абхазии одна из знатнейших княжеских фамилий.

Перевод с абхазского Г. Ковалевича

_________________________________

(Печатается по изданию: Д. Ахуба. Благословите нас, горы! Роман, повести, рассказы. — Москва, 1990. С. 5-180.)

(OCR — Абхазская интернет-библиотека.)