Главная » Алфавитный каталог авторов » Ш » Песня о скале

Баграт Шинкуба

Песня о скале

Роман в стихах

ПЕСНЯ РОЖДАЕТ ПЕСНЮ

Будет буря крушить вековые дубы,
будут тучи — темнее, чем дым из трубы,
будет снежный буран, будет страшный обвал,
будут молнии с громом взрываться у скал, —
но скале, что до неба достала плечом,
и гроза нипочем, и обвал нипочем.

И кому та скала колыбелью была,
когда буря качала ее и трясла,
кто под гул водопадов ресницы смыкал
и в зарю на рассвете ладони макал, —
тот рожден на большие дела. Он — скала.
И за это скале материнской хвала.

Его ветры лихие не сдуют, как прах, —
врос в скалу он и вырос на этих ветрах.
Оттого все на свете ему по плечу...

Об одном из таких рассказать я хочу.
Родом Кяхба, а имя его — Хаджарат.
Полстолетья в народе о нем говорят.
Но, мой добрый читатель, прошу, не спеши.
Ведь годами я шел по тропинкам души
и годами искал ту скалу среди скал —
всей надеждой, всей жизнью своею искал.
Все бессонные ночи мои позади.
Ну а что получилось, читатель, — суди...

Может, сразу мне кто-то подбросит вопрос...
Я готов. Ведь рассказ мой и вправду не прост.
Кто-то скажет: «Не выдуман Кяхба. Он — жил...
Поглядим, как ты факты о нем изложил».
И другие заметят: «Преданий полно!
Здесь — всего лишь одно. Достоверно ль оно?
 
Вот в Эшере легендой герой награжден
горделивой, поскольку в Эшере рожден.
А в селенье Отхара, где Кяхба погиб,
вы иное о парне услышать могли б...»
И один, что сердито молчал до сих пор,
деловито и холодно спросит в упор:

«На каких документах основана быль?
Может, это всего лишь архивная пыль?..»
А другой раздраженно процедит свое:
«Нам нужна современность, а это — старье!»
И решит про себя не один человек:
«Да какой он герой, этот Кяхба? Абрек!»

Кто б он ни был, он тот, кого любит народ
и о ком свои песни доныне поет.
А легендой и песней не станет любой.
Заблуждений не знает такая любовь!
Помню, как-то в горах, где высокий покой,
в доме друга я встретился с песней такой...

Вечер был. На террасе сидели вдвоем.
Новый дом. Здесь о пацхе и вспомнишь с трудом.
Электричество брызжет потоком большим
с потолка и от фар проходящих машин...
И вздохнула апхярца в крестьянских руках,
в этих умных и добрых руках — как в веках...

И возникло, как в небе вечернем — звезда:
«Уа, райдари, уа, райда, гушадза... (1)
Уа, райдари, славный герой Хаджарат,
враг жестоких князей, бедных пахарей брат...»
Пел мой друг. И апхярца стонала вослед.
И, как мальчик, от слез я внезапно ослеп.

Подпевал я. Не голосом. Всею душой.
Стала песня началом для новой. Большой.
В этот вечер она поселилась во мне,
я ее повторял наяву и во сне.
Может, сам уже ноше нелегкой не рад,
все ходил и твердил: «Хаджарат, Хаджарат!»

И вела меня песня крутою тропой,
разжимая мне губы и требуя: «Пой!» —
как крестьянского сына когда-то вела
та надежда, что песню о нем родила.
Эту старую песню я пел и пою.
И с нее я теперь начинаю свою.

НЕ ВЫДЕРЖИТ И КАМЕНЬ

— Нан, мой сыночек, опомнись, куда ты?
К Дзяпшам (2) тебя отпустить не могу!
— Мать, ничего я не должен проклятым.
Наоборот, я иду к должнику.
— Ах, только новая будет обида
от сыновей ненавистного Гыда! (3)
 
— За недоимки их родом богатым
брошен в конюшню отец мой, Ахмат.
Деньги я должен найти до заката —
или всю жизнь повернет на закат.
Плетью распишут отцовскую спину,
в Акву (4) погонят отца, как скотину!

А ведь все лето в табачном сарае
я проработал на этих господ.
Пусть же теперь мне они отсчитают
честную плату за пролитый пот.
Деньги как выкуп отдам за отца я,
доброе имя Ахмата спасая.

— Лучше, сыночек, с коровой расстанусь,
утром ее на базаре продам...
— Мама, прошу, не тревожь свою старость.
Не на поклон я иду к господам.
— Страшные сны меня мучили ночью.
Взял бы с собою меня ты, сыночек!

Бледен... Круги у тебя под глазами.
Видно, беда не приходит одна...
Брошусь к ногам госпожи со слезами —
все говорят: не без сердца она!
Сын, не перечь мне! Дай только одеться...
— Ты поучаешь меня, как младенца!

С сыном мужчиной, чья грудь уже — в сажень,
помнишь, отца поздравляла родня?
Что же теперь обо мне она скажет?
И назовут ли мужчиной меня?
Если и впрямь я мужчина, то нужно
вырвать отца из навозной конюшни!..

Мать понапрасну молила. Напрасно
плакали сестры — не слушался брат.
Утром по травам зеленым, по красным
росам рассветным ушел Хаджарат.
Дали туман обволакивал шалью.
Зябкие тени по морю бежали.

Горы в серебряном снежном уборе
сонно сияли короной своей.
Сонно Эшера лежала у моря.
Лишь залился, как в хмелю, соловей:
чтоб вместо песни из горла не вырос
хмель, эта песня хмельная явилась... (5)

С шумом и ревом и тысячей жалоб
на каменистые эти места —
в тесном ущелье дрожала, бежала
мутно-зеленая Гумиста (6).
Но за века, взгроможденные грузно,
все же она себе высекла русло.

Кто-то врезался сохой крючковатой
в пашню, быков отощалых гоня.
Рядом, в лощине, дымок клочковатый
Медленно плыл от горящего пня.
«Ор хи, лак, лак!» — это пахарь — быку,
А из лесочка вдогонку: «Ку-ку...»

Шел Хаджарат вдоль реки непокорной,
темно-зеленой, как эта трава.
Отягощенная думою черной,
стала свинцовой его голова.
И, словно облако пало на плечи,
белый башлык на плече его плещет.

«Сеятель, пахарь — земли не имеет.
Кто ж до полудня в постели лежит?
Тот, кто ни сеять, ни жать не умеет,
сколько пожал урожаев чужих!
О, отчего же не лопнет само
несправедливости этой ярмо?!

Любишь сады — а они у другого.
Не для тебя этот лес над рекой.
Вырастишь ты для себя дорогого
друга — коня... Но отнимет другой!
Горько... Мерещится мне без конца
кнут старшины над спиною отца!»

Шел Хаджарат мимо речки журчащей,
шел по тропинке, как мысли, крутой...
Вот за зеленой садовою чащей —
дом. Его окна — в заре золотой,
в бликах, тревожных как отблеск пожара...
Дом сына Гыда, Дзяпш-ипа Омара.

Все необычно: ни запахов пряных,
ни суеты у костра во дворе,
ни голосов... И ни трезвых, ни пьяных —
под ачандарой (7) в тени, на ковре.
В черных чугунных котлах не клокочет
пища, что чуткие ноздри щекочет.

Слуги на Кяхбу глядят палачами:
голь — так изволь поживей со двора!
Слуги не балуют парня речами.
— Нету Омара! В Сухуме с утра...
Ну а княгиня... Не в духе она...
И занята... И к тому же больна...

Но у окна показалась княгиня.
— Кто это тут расшумелся чуть свет?
А, Хаджарат! Вот как раз помоги мне,
кстати ты здесь появился, сосед:
в Псырцху(8) письмо отнеси, да смотри же —
не позабудь поклониться пониже.

Сразу иди, безо всякой отсрочки.
Мы ведь с милейшей княгинею Чич
дружим давно. Пусть хотя бы две строчки
мне черканет... Ну чего ты молчишь?
Брови нахмурил... Ты, право, занятный...
Как ты стоишь перед женщиной знатной?!

— С просьбой пришел я, княгиня. Простите,
если я что-нибудь сделал не так.
Несправедливости не допустите.
Болен отец мой... Уже он в летах...
— Так не забудь поклониться пониже!
И непременно пусть сразу напишет...

— Некогда мне. Да и день слишком жаркий...
Нынче за долгом пришел я в ваш дом.
Что он для вас? Пустяки! И не жалко
тех вам, кто кормится только трудом?..
Эти копейки отца мне спасут,
раз к беднякам так безжалостен суд!

Конь мой горячий обманом захвачен
вашим Омаром... И где его честь?
— Значит, тревожишь меня из-за клячи,
из-за нее появился ты здесь?..
Жаль, что одна я, мужчины в отъезде...
Надо кнутом бы ответ мой отвесить!

— Кнут... Сколько раз он свистел надо мною!
Нынче отец мой — под этим кнутом.
Но дорогою за это ценою
вам расплатиться придется потом...
Этого камень не выдержит даже!
За бессердечие жизнь вас накажет.

Если мне долг не вернете до ночи,
сын ваш в могилу сойдет — или я...
— Если он к ночи тебя не прикончит,
он мне не сын, не опора моя!
Пораспустились, собаки! Пора бы
всыпать как следует широколапым! (9)

Эй там, па псарне! Чего ж вы стоите?!
Этот ничтожный не ценит добра!
Самыми злыми — травите, травите!..—
Бросился вон Хаджарат со двора...
Как в поговорке: свалился со скал —
да на гадюку к тому же упал...

* * *

Дует Омар на игральные кости.
— Ну-ка, шеш-беш!.. — Неудача опять.
Дуется, пыжится, красный от злости—
Не на что больше Омару играть.
Пусто в кармане. Пуста голова —
в ней только бранные бродят слова.

Что-то никак он сегодня не может
выиграть в нарды (10). Любой его бьет!
Ладно, довольно!.. Но злость его гложет.
Чтоб успокоиться, кофе он пьет.
Тут, поклонившись учтиво и низко,
мальчик-слуга ему подал записку.

...И глазами записку Омар пробежал
и, вскочив, как ужаленный, нарды смешал,
стол ногой отпихнул, на пол чашку швырнул,
потоптался, взревел и к дверям повернул.
И в кофейню доносится из-за дверей:
— Эй там, кто-нибудь, лошадь мою! Да скорей!..

Из кофейни на голос выносит толпу---
Ну а лошадь в толпе протоптала тропу,
и умчался Омар, не сказав ничего, --
только люди и видели спину его.
По ухабам, канавам в Эшеру летит --
так летит, что земля, сотрясаясь, гудит.

Пахнет камнем горячим, паленым, пальбой,
бьется из-под копыт искропад голубой.
Лошадь скачет — как плачет, неся седока:
плеть по крупу стегает, стегает бока.
Что случилось? С чего это, остервенев,
на Гнедой он срывает звериный свой гнев?

Может, там, где растет ароматный табак,
батракам надоело работать за так,
за пятак, за гроши, и решили они
бросить поле в такие горячие дни?
Так бывало. И, видно, тому уж и быть.
Угрожали поджогом, хотели убить...

Может, пот их соленый вскипел и потек
на усадьбы князей, как горячий поток?
Может, тот, у кого отнят Гыдом надел,
пулей князю за все заплатить захотел?
Нет, Омар не поэтому люто взбешен.
Вся причина — в записке, где вычитал он:

«Сын, — а если ты сын, ты поймешь свою мать! —
Кяхбу, сына Ахмата, ты должен поймать.
Как разбойник, он утром ворвался в наш дом, —
от испуга в себя прихожу я с трудом!
Угрожал... Как еще до сих пор я жива?
Вся дрожу я, и кругом идет голова...»

Мчит Гнедая с жестоким своим седоком...
«С сыном Гыда еще этот пес не знаком!
Хоть сквозь землю провалится, — а разыщу.
Я ему покажу! Я ему отомщу!
С кем сравняться задумал, ничтожество, прах!
Он узнает, чья правда, чье право в горах!

Ненавижу! Пичуга мала и смешна,
почему же орла не боится она?
Все девчонки вокруг посходили с ума:
«Хаджарат!.. Ах, башлык его бел, как зима!..»
Грязью, подлый, на скачках забрызгал меня,
па поминках у Цишбовых третьего дня, —

обошел, обскакал... А когда за кинжал
я схватился, он свой наготове держал.
Я тогда отступил и смолчал потому,
что решил отомстить по-другому ему.
Что — насмешки? Крестьянский умишко дрянной...
И последнее слово осталось за мной.

Я послал двух людишек — тайком для меня
хитрецы торговали у Кяхбы коня.
Глупый Кяхба им отдал коня своего,
но взамен за коня я не дал ничего!
Да и старый свой долг не вернул я притом
и Ахмату плешивому всыпал кнутом!

Я хотел, чтоб на брюхе приполз Хаджарат,
чтобы взвыл он, ни солнцу, ни жизни не рад.
Только впрок не идут все уроки ему,
не научишь, как зайца, его ничему!
Долг? Я плетью открою долгам своим счет!..»
Плеть, взлетев, горный воздух со свистом сечет.
 
Скачет всадник. И мысли его нечисты.
Вдруг он видит: по берегу, вдоль Гумисты,
гонит Кяхба корову: скотина худа
и совсем не годится уже никуда.
Так на узкой тропинке в те давние дни
не к добру, а к беде повстречались они.

* * *

— Совесть, Омар, позабыл ты, как видно:
бьешь, как собаку, чтоб — ниже травы...
— Что ты! Тебя мне и слушать обидно.
Муху согнал я с твоей головы...
— Ладно... Прощу тебе все и уйду я.
Но за коня уступи мне Гнедую.

— Не подобает на лошади князя
хаму скакать. Ишь чего захотел!
Чтоб лягушонок паршивый из грязи
в небо на крыльях орлиных взлетел...
Значит, об этом мечтаешь ты? Вот как... —
Вновь Хаджарата ожгла его плетка.

Прыгнул, как барс, Хаджарат на Омара,
с лошади князя на землю свалил.
Что же тут делать? Терпел он немало.
Больше не стало терпенья и сил.
Двое сошлись — так, что, воздух глотая,
в страхе от них отшатнулась Гнедая.

Замерло солнце и на небе медлит,
чтобы двоим было биться светло.
Свет его медный — на лицах их медных,
медною тяжестью мышцы свело.
Бьются, ногами пробивши ложбину
в жесткой земле, им подставившей спину.

Вдруг Хаджарат, от борьбы обессилев,
рухнул на землю и руки разжал.
Пальцы Омара на горле застыли.
Около сердца — холодный кинжал.
Только, все силы собрав воедино,
выстрелом парень решил поединок.

196

Ветер прохладный дохнул из долины.
Солнце смешалось с бездонностью вод...
Вот и завязка легенды старинной —
так, как ее ты запомнил, народ...
К дому хозяина, гривой мотая,
без седока прискакала Гнедая.

Люди в усадьбе ее окружили.
Где же седок? Вдруг — как ветром гоним,
крик: — Вы Омару свое отслужили!
Белый Башлык, я — расправился с ним!
Хоть и собака он был, схороните,
труп от волков и собак сохраните!..

ВЫСТРЕЛ

Выстрел, что, грянув в ту давнюю пору,
князя к земле, как травинку, прияжал,
принадлежал не бандиту, не вору,
бедному пахарю принадлежал.
И с берегов Гумисты невеселой
ветер понес его в горы и села.

К посеребренной луною лощине,
где о скале распевает пастух,
к пацхе, тоскующей о мужчине, —
как бы очаг без него не потух! —
дому сиротскому выстрел — как милость:
может, тебя возвратит он, кормилец?

Много о выстреле толков повсюду
па кукурузных полях и в лесу...
Старые женщины, моя посуду,
вдруг шепотком помянут Гумисту.
Парни о выстреле спорят на скачках,
сад о нем шепчет, струна о нем плачет.

Даже па свадьбах недобро и глухо
князя клянут, род Дзяпш-ипа хуля.
Полнится слухом, как чуткое ухо,
вся повидавшая виды земля.
Прав Хаджарат! Правда — высшая власть.
Сердце вскипело — и кровь пролилась!..»

* * *
 
Много тревог у князей многовластных,
много забот у абхазских господ.
Вроде и солнце скупится на ласки,
вроде и осень плодов не несет, —
все пошатнулось, что деды веками
здесь возводили своими руками.

Ездят друг к другу, накинувши бурки,
ночью и днем об одном говорят:
— Слышал, рабочие-то в Петербурге?..
Всюду пожары восстаний горят.
Не избежать нам беды и урона,
раз уж смута добралась до трона...

Тут еще вскоре, принесена с моря,
весть долетела, как чайка, крича:
— Крейсер «Потемкин», потемкам на горе,
поднял на мачте кусок кумача!.. —
Снова князьям тяжело и тревожно.
Впрочем, понять их, наверное, можно...

Не обмануло предчувствие злое:
в Гурии (11) — выстрелы рвут тишину!
Искра, что теплилась чуть под золою,
вспыхнула и разгорелась в воину.
Пламя войны этой, пламя свободы —
знамя, ведущее в битву народы.

Страх господами Абхазии правит.
— Страшная засуха! Если ветра
пламя к Абхазии нашей направят,
вспыхнет она, как сухие дрова!
Чем же спасти нам страну от пожара,
от сатанинского этого жара?!

МАСТЕР ЯКОВ

Зимней порою, сквозь ветер и холод,
в хрустком снегу оставляя следы,
шел человек. Хоть лицом был он молод,
волосы, будто от снега, седы.
Смотрит печально, но видно: не злой.
И за плечами рубанок с пилой.

Шел он дорогой проселочной старой,
шел по тропинке, заметной едва.
Шел человек, одинокий, усталый.
Тяжко клонилась на грудь голова.
Вот повернул он: не к барским хоромам —
к пацхам направился, бедным и скромным.

Пацха его приютила радушно,
гостя к огню усадила она.
В тесной каморке спокойно и дружно
грелись хозяин и гость у огня.
Гость отдыхал двое суток. На третьи
понял хозяин, что брата он встретил.

Вместе, как братья, по дому хлопочут,
с крыши сметают снежок поутру,
колют дрова... Яков — русский рабочий.
Всякое дело ему но нутру.
Даже хозяйку, когда заболела,
выходил, будто бы лекарь, умело.

Он и к здоровому был, как к больному,
добр и внимателен, странный чудак!
Люди привыкли к нему, как к родному,
и позабыли, что Яков — чужак.
Стал он и вправду их другом и братом.
Как мастерит он игрушки ребятам!..

Снег отошел. По-весеннему весел,
заверещал под горою ручей.
Ходят о Якове добрые вести —
длинные ноги у добрых речей!
Гостем уже не зовут его люди.
«Мастер» — вот прозвище Якову будет.

Полем ли черным, по-вешнему голым,
тропкой ли, мимо деревьев в цвету,
ходит и ходит наш Мастер по селам,
пилит и чинит у всех на виду.
Знают секреты великой науки
Якова-мастера умные руки!

Тут перекрыл обветшалую крышу,
этим замок починил, а тому
стол смастерил, да такой, что он вышел
на загляденье ему самому!
— Чем заплатить тебе? Денег-то нету...
— Э, не спеши! Разве я — за монету?..

С Яковом крепко сдружились абхазцы.
Днем ли придет, на рассвете ль придет,
примет нежданного каждая пацха,
каждая пацха нежданного ждет!
Не потому, что он мастер отличный,
главное, он — человек не двуличный!

Каждый приходит к нему с самым важным.
— Яков, как нам поступить, подскажи!
— Был я у Якова. Понял, уважил...
— Яков, прошение мне напиши!
Сына хочу я — уж очень разумен! —
в Горскую школу послать, что — в Сухуме...

— Дад (12), я могу быть с тобой откровенным?
Душу хотя бы утешу свою!
Столько долгов у меня, что, наверно,
не расплачусь — хоть продам всю семью!
Что? На друзей мне надеяться надо?
Дад, твое слово — для сердца отрада!..

— Яков, скажи, а в России — вот так же
гнет на князей свою спину народ?
Ты говоришь, все он понял и даже
нынче оружие в руки берет?.. —
Так ежедневно, упрямо и смело,
делал пришелец опасное дело...

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Как-то к Бадре под утро зашел Хаджарат.
Добрый Бадра, как брату, всегда ему рад.
Смотрит, кто-то рубанок сжимает в руке,
и курчавятся стружки па свежем бруске.
И спросил Хаджарат, удивленный вконец:
— Да не это ли — Яков, твой новый жилец?
И о нем ли молва, что безмерно умен?
Что-то слишком уж хилый и маленький он...
Ну, здорово... Прости, что явился чуть свет.
— Здравствуй! — Яков ему по-абхазски в ответ.
— Понимаешь по-нашему?.. — Плохо пока,
но рабочие руки — взамен языка...

— Молодое лицо, ну а волосом сед...
Жаль, что сроду не вел я с тобою бесед.
Видно, много читаешь... Не пробовал сам,
но слыхал я, что чтение вредно глазам.
Что же в книгах нашел ты, ответь напрямик,
если даже и глаз не жалеешь для книг?

— С умной книгою станешь моложе, сильней,
коль откроешь ее — не расстанешься с ней!
— Верю, Яков. Но сам я — как будто слепой.
Букв не знаю... И спорить не стану с тобой.
Что поделать, ученье неведомо мне.
Лучше, скажем, со мной говорить о вине...

Много пьет ли твой гость, милый Бадра, ответь?
— Что ты! За день осушит стакан лишь на треть.
— Ну, быть может, тогда он—наездник лихой?
— По сравненью с тобою, конечно, плохой.
— А стреляешь ли, Яков?.. — Да что тут сказать.
— Если трудно сказать, я прошу показать...

И наган-самоделочку из кобуры
выпул парень, как желудь — из кожуры.
С ветки яблоко сняв, насадил на плетень:
— Ну-ка, Яков, попробуй! Хоть бы задень... —
Дал наган и торопит, проверить спеша: —
Так давай же, ученый! Мишень хороша...
 
Держит Яков наган, этой шутке не рад.
Что тут делать?.. Вдруг Бадра шепнул: — Хаджарат!
Осторожно! Ты слышишь, калитка скрипит?
Это стражник! Чего он так мерзко хрипит?.. —
Кяхба с Бадрой метнулись в орешник, в бурьян.
Входит стражник в калитку. Он вдребезги пьян.

Его хмурые брови густы и черны.
А глаза зло па Якова устремлены.
— Эй, ты, Мастер... Кому это гроб ты тесал?
Ах ты!.. Будь моя воля, уж я б приказал...
Разобрался б в твоих непонятных делах...
Поплясал бы, подлец, у меня в кандалах!..

Распаляется стражник, все громче кричит.
Только Яков, гоняя рубанок, молчит.
Ну а стражник свое: — Домолчишься!.. В тюрьму!.. —
Думал стражник: дадут угощенье ему, —
но не вышло. И вот, напоследок грозя,
он уходит, по грязи дорожной скользя.

Из орешника вылезли двое. Сердит
Хаджарат — словпо змей в его сердце сидит.
— Помешал ты мне, Бадра! Уж я бы его...
Как он смеет на гостя орать твоего? 
Ну а ты, книголюб? Где твоя голова?
У тебя ж мой наган! Так чего же ты, а?!

Улыбается Яков: — Убьешь одного —
не добьешься, мой милый, почти ничего.
Ведь взамен обязательно будет другой...
— Так тогда и другого убей, дорогой!
— Ну а третий?.. — И третьего тоже срази!
И четвертому этим же пригрози!

Если нету винтовки — наган вынимай,
если нету нагана — клинок поднимай!
Если нету кинжала — руби топором!
Даже с палкой иди на врага напролом.
Даже если совсем безоружен, борись!
А уж если ты раб, ни за что не берись...

Нет, твой гость, милый Бадра, не нравится мне.
Тихий, робкий, не пьет... Не по нашей стране!
Правда, слышал я — Мастер, но... Впрочем, прости.
Задержался я слишком и должен идти.
Хоть и мало мы с ним говорили, — пора... —
И вскочил на коня, и исчез со двора.


ШТОРМ

Это случилось в начале июля.
Засуха. В поле полно сорняков.
Сколько ростков кукурузы согнули
острые зубы зеленых врагов!
Просит Еснат оказать ему помощь,
чтоб сорняков не увидела полночь.
С песней мотыжной, что предки певали,
на поле вышли соседи с утра.
Жарит, и парит, и на землю валит,
и по домам разгоняет жара.
Стала одежда шершавой и мокрой...
Не оттого ли и песня умолкла?

Солнцу еще далеко до заката,
дело не сделано даже на треть...
Люди уходят. Вот это загадка!
Может, устали работать и петь?
К Бадре толпою подходят они.
Тот ожидает в ольховой тени.

— В дом мой внезапно нагрянула стража—
черная туча, бандитский набег! —
Наголо — шашки, ругаются страшно...
Якова взяли. Пропал человек!
Плетью лупили, веревкой связали
и увели...— А за что, не сказали?..

— Книжки нашли... Но в премудрости знаков
грамоты, видно, совсем не сильны...
— Против царя и дворян Мастер Яков!
— Значит, за нас!..— И всего-то вины?..
— Гостеприимство завещано предками.
Где наша честь? Мы обычаи предали!

-- Гость гостю — рознь... Нас скотиной считает
Скориков, — тоже ведь, скажете, гость...
Гости такие... Он был не чета им,
Яков, наш брат, наша кровь, наша кость!
— Крышу покрыть обещал мне недавно...
— Денег он мне одолжил... Как отдам я?

— Скажут везде: «Не мужчины чамхарцы!
Что правота их! Бессильна, увы!
Стражники смеют над ней насмехаться,
словно они, эти волки, правы...»
— Яков сказал, что мы землю получим...
Кто-то донес... Ну-ка, думайте лучше...

— Разве кого-нибудь Яков обидел?..
— Может быть, ты? — Почему это — я?
Столько добра я от Якова видел!
Разве на подлость способны друзья?..
— Стойте, не спорьте, там всадник какой-то!
— Это Антон... Ух, спешит! Загнан конь-то...

Кто же Антон этот? Здешний он, местный.
Сельский учитель. Все любят его,
кроме полиции... Стало известно:
зря там сочли его за своего.
В бога не верит. И властью церковной
из семинарии изгнан духовной.

Сам из дворян, из старинного рода —
рода Маанов, Марытхве родня.
Но у Марытхвы — другая порода...
Двор свой богатый на пацху сменя,
с новой роднёю Антон породнился —
будто бы снова на свет народился.
 
Спешась, чамхарский учитель утешить
односельчан огорченных спешит.
— Все в Гудауте пока его держат.
Завтра отправят...— А может, сбежит?!
— Как нам спасти его?..— Тсс... Не кричите!
— Ты научи нас, ведь ты же — учитель!

— Кто — ураганом — размечет охрану,
чтобы нахлынул на стражников страх,
чтоб побежали, как стадо баранов?..
— Нет смельчаков уже в наших горах.
Мзауч — сибирскою ссылкой наказан,
умер Даур. И в темнице Богваза...

Так вот судили, рядили крестьяне.
Круг все тесней, разговор все грустней...
Вдруг над прибитыми ветром кустами,
над кукурузой, светясь все грозней,—
черная туча... Над миром зеленым —
словно синяк на лице воспаленном.

Гром прогремел... Но куда это бодро,
будто беды-то и нет никакой,
по полю, вкось, ты отправился, Бадра?
Что ты решил? Расскажи? Успокой!
Впрочем, уж Бадре-то верят. Поможет!
Что-то задумал... Ну, дай ему боже!..

* * *

Князь Нахарбей по делам своим частным
был в Гудауте. Зашел заодно
и в полицейский участок, к начальству,
то есть к Марытхве, что, глядя в окно,
крутит свой ус, ожидая чего-то...
Это в участке зовется—«охота»...

— Что ж это, друг мой, на свете творится?
Дурень-крестьянии нас учит уму...
Лес мой расхищен. Вот-вот загорится
дом, — а ведь столько я отдал ему!
Где же закон? Коль князей он покинет,
нас — как суденышко в шторм — опрокинет!

Э, да не слушаешь ты Нахарбея!
Что ты там видишь?.. — Дорогой в пыли
к дому, где ждал их предатель, робея,
Якова стражники быстро вели.
Гнусным предателем Яков опознан.
Может, и мог бы спастись он, да поздно!

Пригнан, избитый кнутом, в Гудауту,
в рваной рубахе, как нищий, разут,—
брошен в тюрьму, кандалами опутан...
Завтра по морю в Сухум повезут...
...Но — штормовая на море погода.
Не подойдет для такого похода...

«Морем его отправлять безрассудно, —
судит начальник, погоду браня, —
шквал ураганный нагрянет на судно...
Как бы потом не нагрели меня!
Важный, видать... Каторжанин-беглец
и социал-демократ он, подлец!..

Может быть, море к утру присмиреет...»
Утро плывет из бушующей мглы.
Тусклое солнце не светит, не греет.
Море на берег швыряет валы.
Шторм неуместный начальника злит.
Он приготовить повозку велит.


ПОХИЩЕНИЕ

Кяхба в лесу. Задремал возле бука,
слушая шелест листвы вековой.
Под головой его — черная бурка,
черное небо — над головой.
Звери пугливо уносятся в чащу.
Лишь ветерок замирает над спящим.

Ветер лесной, приласкай Хаджарата,
в страннике брата узнав своего!
Ветер, ведь слышал ты стоны Ахмата,
ветер, ты видел, как били его,
видел, как пацха в огне догорала,
как безутешная мать горевала...

Лес, ты от пуль Хаджарата упрячешь,
убережешь и от диких зверей...
Спит он. Ты светлыми смолами плачешь —
словно над юностью чистой своей...
Вот он проснулся, унылый, угрюмый.
Ветер, послушай, о чем его думы!

«Стражники-псы по пятам моим рыщут,
стали чужбиной родные края...
Рыщут — как будто бы хищника ищут.
Хищные волки — они, а не я!
Серна ли я, чтоб бежать без оглядки?
Стебель ли, выдранный ветром из грядки?..."

Так он горюет. А рядом пичужка
щебетом счастье пророчит ему...
Чу! Что за шум? Ухо слушает чутко.
Кто же тут прячется? И почему?
Чья это тень? Насторожен, проворен,
парень вскочил, и — рука на затворе.

— Эй, кто ты есть? Если вовсе не спятил—
тихо, ни с места! Убью наповал...
— Стой, не стреляй, это Бадра, приятель
— Бадра, прости!.. Я тебя напугал.
Боже, и так-то я друга встречаю...
Знал бы ты, как я по дому скучаю!

Жив ли отец мой еще? Не скрывая,
все по порядку скорей расскажи!
— Жив твой старик. И старуха живая...
Но не скажу, что дела хороши...
Хоть из тюрьмы отпустили беднягу,
очень ослаб он, не ступит и шагу.

Не пожалели его, не простили,
не позабыли ему ничего!
Из-за тебя старика отпустили:
«Сын твой в лесу, приведи нам его!
Если в неделю его не представишь,
снова пред нами, несчастный, предстанешь!»

— Что же мне делать? Неужто убийцей
стану родного отца своего?
— Разве покорностью блага добиться?
Этим, поверь, не спасешь ты его!
Вспомни к тому же: есть брат у Омара.
Он и Омар — ох и страшная пара!

Если и сдашься, кинжал его острый
не пожалеет отцовских седин.
— Дай мне подумать... А где мои сестры?
Страшно узнать, что совсем я один!
— Сестры — на Бзыби (13), пригреты родными...
Как поутихнет — увидишься с ними.

Слушай... Есть дело. Народом я послан
с просьбой огромной к тебе, Хаджарат.
Якова взяли... Быть может, не поздно
что-нибудь сделать?.. Спаси его, дад!
Знаешь Марытхву... Что с Яковом будет?
Лишь на тебя и надеются люди...

* * *

Там, где к обрыву подходит дорога,
с ветхозаветной далекой поры
море глядит, как огромное око,
из-под надбровия Псырцхской горы.
Утро. Пылают вершины и волны,
сами собою и солнцем довольны.

И, как завеса зари, невесома,
сонно — из сонной садовой тиши —
церковь восходит, белея на солнце,
символом чьей-то безгрешной души.
Красной рукою коснулась заря
Ново-Афонского монастыря.

Медленно катится звон колокольный.
Медленно рясы из келий плывут...
Даже и резвые, сытые кони
бег свой горячий замедлили тут.
Остановилась повозка, а рядом
стража: начальник с послушным отрядом.

Возле потока искрящейся Псырцхи,
что со скалы свои воды стремит,
возле коней этих, гладких и сытых,
девушка с маленьким братом стоит.
С кос ее, словно беззвучный поток,
яркий и пестрый стекает платок.

Смотрит она, арестанта жалея.
«Бедный, наверное, трут кандалы!
Сколько тащиться еще по жаре им...»
Светлые брызги летят от скалы,
падают, губ пересохших касаясь.
Морщится Яков и губы кусает.

Девушка думает: «Дали б напиться!
Сами-то пьют... До чего ж они злы!
Чтобы им этой водой подавиться!
Чтоб они лопнули, эти ослы!
Им не воды бы, проклятым, а грязи!
Ну а вот этот, в монашеской рясе?

Так подошел он — как будто подкрался.
Стражников тоже боится он?.. Ах!..»
Тут распахнулась широкая ряса,
и оказалось: монах — не монах.
Два пистолета под рясой сверкнули.
В двух полицейских вонзаются пули.

Оба со стоном свалились с повозки,
а ведь казалось-то — богатыри!
Капает кровь их, краснее полоски
грозно пылающей южной зари.
Тот же, кто рясой монашьей прикрылся,
прыгнув в повозку, за вожжи схватился.

Парень высокий, плечистый, красивый,
может, мечтала как раз о таком...
Девушку больше всего поразило
то, что он вроде давно ей знаком...
Под колокольный раскатистый звон
стукнуло сердце тревожное: «Он!..»

В ту же минуту, от выстрела вздрогнув,
девушка видит: он ранен! Беда!
Стражник, упавший ничком на дорогу,
в парня прицелился не без труда
и, изрыгая отборную ругань,
пулю всадил ему в правую руку.

Тут, разорвав свой платок яркий, пестрый,
девушка быстро к нему подошла.
Забинтовала — спокойно и просто —
руку, которую пуля ожгла.
Встретила взгляд его, добрый и честный...
Вожжи рванул он. Повозка исчезла.

Все. Только кружатся пыли крупинки.
Ни арестанта, ни резвых коней...
Девушка мчится по узкой тропинке.
Мальчик едва поспевает за ней.
Хнычет малыш: — Квараса (14), погоди же,
разве не можешь бежать ты потише?

Лучше ты мне объясни,— ты ведь старше! —
что это было? И это — не сон?
Как он стрелял! Мне и вспомнить-то страшно!
Кто он? Разбойник, наверное, он...
— Ах, да не бойся же, глупенький мой!
Видишь, идем мы с тобою домой...

Так говорит она младшему брату,
но ее тоненький голос дрожит.
Что потянуло ее к Хаджарату?
Напоминаньем в ладони лежит,
сердце терзая ей снова и снова,
пестрый обрывок платка расписного.

Легкою козочкой, серной проворной,
будто карабкаясь в небеса,
девушка мчится тропинкою горной.
Мальчик кричит:— Квараса, Квараса!.. —
Горы, и долы, и небо над ними
слышат ее голубиное имя.


В МОРЕ

Пароходик, трубой, будто трубкой, дымя,
отправляется в Акву в преддверии дня.
Его борт освещают косые лучи,
что еще по-рассветному не горячи.
Но горит на борту все видней и грубей
из больших черных букв: «ЧАЧБА» и «НАХАРБЕЙ»

«Бей» — созвучно с богатством,— считает Нахар.
В этом маленьком слове — огромный накал!
И па палубе гордо стоит Нахарбей,
сам сиятельный бей, не какой-то плебей!
Князь, хозяин, набитый деньгами сундук...
Стиснул тонкую талию черный сюртук.

Пассажиры толпой перед ним не шумят.
Рядом — только печально молчащий Шабат.
Раз хозяин на судне, — в который уж раз
пассажиров не взяли: таков был приказ.
Чтоб никто не подслушал беседу двоих,
вышли в море. Лишь море и слушает их.

Нахарбей: — Сколько Скорикову не отсыпь,
все равно этот волк и во сне видит Бзыбь!
Трое суток вожусь с ним, но зря я вожусь!
На одном только месте кружусь и кружусь.
Я шуметь не хочу — этот шум ни к чему.
Но внушить ничего не могу я ему.

Однорукий вояка, к тому ж — отставной, --
сумасшедший, тягаться задумал со мной!
Я, сиятельный князь, чтобы я — отступил
и своею рукою все это скрепил?
Чтоб ему отошла, словно мы — не вольны! —
вся земля моих предков у бзыбской волны?!

Он что, хочет построить на наших костях
свое счастье, — наш гость. Но — не мы ли в гостях?
Дай им волю таким, завтра нашим — шабаш!
Черт возьми, да чего же молчишь ты, Шабат?! —
Нахарбей раздражен. Как назойливый зуд,
его черные мысли грызут и грызут.

Он по палубе ходит вперед и назад.
Как у загнанной лошади, ноздри дрожат.
Худощавый, невзрачный, как колос пустой,
но как голос трубы его голос густой:
— Видно, надо судиться. Мне дело спасут
только деньги! А их-то найдется на суд...

Все, поверь, покупается, мой дорогой,—
и полковник, вояка с одною рукой!
Как двумя, ухватил бы он этой одной
все, что было ничтожному брошено мной —
Но иное решил я: судиться! И тут
ты бы очень помог мне, явившись па суд»

Будь свидетелем! Доброе имя твое —
как кремневое дедовское ружье,
что ты носишь, Шабат, и надежней всего
ты — в охоте на зверя — считаешь его...
Поклянись же в суде, что полковник — нахал,
что Аспой по паследству владеет Нахар!

Ну а я... На добро я отвечу добром.
Тем, что меряют золотом и серебром!
Ты ведь тоже — не бог. Как-то сложится жизнь...
И тебе я понадоблюсь... Не откажись!.. —
За бортом парохода, сшибаясь, шипят
с шумом волны... И словно очнулся Шабат.

— Не умею я врать — никогда я не врал.
Не умею я брать — я чужого не брал.
Я боюсь, что меня ты не сможешь понять,
но попробуй понять, чтоб потом не пенять...
Время стало угрозой тому, что старо,
но, выходит, старо в наши дни и добро!

Ты недоброе время к душе прикрутил.
Не по-доброму, друг, ты Аспу прихватил.
Келасур — вот земля родовая твоя,
по Аспа... Не солгу перед совестью я!
Разве мало тебе Келасура, скажи?
Неуемная жадность приводит ко лжи...

— Что ты, что ты!.. Ну прав ли ты, милый Шабат?
Слава богу, лишь волны вокруг нас шумят... —
Нахарбей испугался. Не тот разговор...
И глаза он отводит, как пойманный вор.
— Ты, должно быть, забыл, чем известен мой род?
В Чачба видел владык весь абхазский народ!

Где же древнее право па землю отцов?
Ведь Абхазия — наша, в конце-то концов!.. —
Четки крутит Шабат, разговору не рад.
Янтаринки в руках — как коричневый град...
— Где Абхазия чачбовцев? Нет, дорогой,
уж давно наша родина стала другой...

Сирота... Сколько славных се сыновей
на туретчине мается с долей своей...
Уходили искать лучшей жизни они.
Не нашли. Но попробуй назад их верни!
Нет, Апсны не назвать мне «Страною души»...—
Вы ж все рвете на части ее, — хороши!

Вся Апсны нынче — округ военный... Дела!..
А тебе — лишь Аспа бы твоею была!
Лишь бы только достался кусок пожирней!
— Что ты мелешь, Шабат? Дело вовсе не в ней!
Нет, постой. Пусть обижу и не угожу,
пусть я резко скажу, но я все же скажу.

Я о Бзыбском ущелье недавно как раз
прочитал на страницах газеты «Кавказ».
Будто очень богатая это земля,
ну а главное — много запасов угля.
То-то вспомнил ты предков своих, Нахарбей!
Да чего ты краснеешь? Ну, ну, не робей!

Всю Аспу ты обшарил и с ней заодно
всю округу... Везде твоих жалоб полно.
Мол, наследные земли... Где ж раньше ты был?
Может, меньше сиятельных предков любил?
Знаю, ладишь дорогу из Гагры в село,
строишь порт, роешь шахты... Не вспомню всего!

Бог с тобой, я нисколько тебя не сужу...
Но я правду скажу, пусть и резко скажу.
Так и вижу, как льются богатства Апсны
морем — в море твоей ненасытной казны.
И в России не тесно... Но — где там! Мечты!
За границу, конечно, потянешься ты...

Заграничные банки, большие дела...
А страна, где абхазка тебя родила?!
— Неужели, Шабат, я Апсны продаю
только тем, что богатство свое создаю?!
— Погоди: не спеши, все — одни лишь слова...
Ну-ка вспомним, мой князь, про другое сперва.

Небогат я. Ты знаешь об этом. И все ж
бедным тоже навряд ли меня назовешь.
Князем средней руки... Это будет верней.
Есть земля, ну а как же! Все главное — в ней.
Десятин так пятьсот... Тихо, скромно живу.
И, видать, дикарем не напрасно слыву.

Да, дикарь... Справедливо. Но — что же, когда
в этой скромной усадьбе проходят года?
Знал я лучшие дни. В Петербурге балы.
Ах, как плечи летели, блестели полы!
И влюбленные дамы... А после — Париж.
И Милан... Ну а где это все,— говоришь?

Кончил пажеский я... Тут — дуэль... И конец
всей карьеры моей. Спас покойный отец.
И потом было много... Но вот и висят
за плечами устало мои шестьдесят.
Сколько видел я! Только, поверь, нет страны,
что сумела бы вытеснить в сердце Апсны.

Лучше наших обычаев я не встречал.
За столами чужими нередко скучал.
Ну а сколько торчал у закрытых дверей?
Мы, абхазцы, сердечней к другим и добрей.
Неоткрытой Америкой кажется мне
очень многое в нашей родимой стране...

С давних нор вся Абхазия обнесена
Крепостною стеной... Непростая она.
Крепостная стена нерушимая та —
хлебосольство абхазцев и их доброта.
И один только ключ к нашей крепости есть.
Только им отопрешь ее. Ключ этот — честь.

Так ведется издревле в домах наших сел:
князь с крестьянином рядом садится за стол.
Кормит князя крестьянки-кормилицы грудь,
и крестьянская мать провожает нас в путь.
Пот крестьянский отравой нам в ноздри не бьет.
Это пот паших братьев. Священен их пот.

Нас хоронят крестьяне, слезами омыв.
Носят траур годами... И это — не миф!
Пусть порой мы, как старшие, с ними грубы,
пусть богаче, но все же они — не рабы!
Назову не один в рабстве стонущий край...
В этом смысле Абхазия — истинный рай!

Разве царским чиновникам это постичь?
Под свою, брат, гребенку хотят нас постричь!
Что — обычаи наши и наша любовь
для чиновничьих душ, для чиновничьих лбов?
Бог их — служба, карьера — святая святых.
Все, что дорого нам,— не для них, не для них!

Ах, Нахар! Вот ты видишь красивые сны...
Почему я сказал, что продашь ты Апсны?
Если выроешь шахты, ворвешься в леса,
где еще не звучали ничьи голоса,
если те берега, что тихи и дики,
огласят пароходов охрипших гудки,
век железный ворвется, бездушен, жесток,—
в его лапах завянет Апсны, как цветок!
Будет золотом полниться твой кошелек.
Будет слава твоя велика — мир широк!
Но накинутся, знай, плотоядно урча,
на страну твою нищие, как саранча!

Те, что корку сухую привычно жуют,
что без роду, без родины в мире живут.
Вся крамола — от них, весь разбой, все бунты!
Подстрекатели... Хочешь ли этого ты?
Князь, крестьянин ли, — а все едино, поверь! —
потеснее должны мы сплотиться теперь.

Лишь единство спасет нас, единство, пойми!
Надо сладить, Нахар, со своими людьми
и от страшной заразы крестьян уберечь...
А не то — не скатиться б головушкам с плеч!
Ведь по-глупому голову — слышал?— сломал
в стычке с Кяхбой сын Гыда, Дзяпш-ипа Омар...

Ищем Кяхбу, чтоб кровью своей оплатил
кровь Омара... Нас прямо азарт охватил!
А не лучше ли — мир, да и пир бы горой!
Да к тому ж Хаджарат — настоящий герой!
И осанкой хорош, и лицом он пригож.
Я клянусь, он на древнего нарта похож!

Если б все у нас были такими, как он!
О, тогда бы я знал, что народ мой спасен...—
Замолчал, длинной речью измаян, Шабат.
И по палубе он утомился шагать.
Нахарбей: — Рот твой высох... Стаканчик вина
хоть немного развеет тебя, старина.

Мой владыка, в словах твоих — мудрость и свет.
Обещаю тебе сохранить твой завет.
Знаю, болен ты... Боже, продли твои дни!
Ну а все же меня ты, Шабат, не вини...—
Пароходик плывет, задыхаясь, пыхтит.
За кормой белой лентою пена летит.

Стан чаек над ним, словно пена, белы,—
как красавицы, что украшают балы.
Замолчавший Шабат тихо тянет вино,
а в глазах у Шабата тревожно, темно.
На согбенных плечах тяжела голова...
Торопливо Нахар мечет стрелы-слова:

— Мы — не остров, не озеро в камышах.
До Европы отсюда — один только шаг.
Тут — Стамбул, там — Париж. Рим и Лондон, взгляни!
Для того ли в соседи даны нам они,
чтобы век коротали мы как дикари,
одиноко бредя от зари до зари?

Если спрячем Абхазии нашей лицо,
как в сундук драгоценное прячут кольцо,
если будем дремать, видя древние сны,—
разве сможем спасти и возвысить Апсны?
Может быть, мы — калеки? Страна дураков?
Я хочу торговать! Вот он, Чачба, каков!

Вижу, время приходит таким временам:
горы золота к нам поплывут по волнам!
Ты ж на старой кремневке построить хотел
наше завтра. Да в ней ли, Шабат, наш удел?
Роешь землю... Допустим, ты что-то открыл.
Вот доспехами предков гордишься — отрыл!

И старинные блюда... И надписей вязь...
Это все — для музея! Где с нынешним связь?
Хаджарат... О, герой!.. Да как можно равнять
с голодранцем-крестьянином высшую знать?
Ты свихнулся совсем... То-то вижу, угрюм.
Нет, не прав ты, Шабат!.. Ба, да вот и Сухум!..

Словно к городу морем был властно ведом,
незаметно причалил плавучий их дом.
Двое тихо сошли на широкий бульвар.
Старика неуверенно просит Нахар:
— Я — на сбор именитых... И ты ж — не чужой.
Может, вместе отправимся? Примут с душой.

Правда, мы опоздали, да это ль беда?
Неудобно совсем не приехать туда...
— Ну уж нет, дорогой, ты меня извини.
Можно сдохнуть от вашей пустой болтовни!
Лучше где-нибудь кофе глотну... Кучер, эй!
Ну а ты не сердись и езжай, Нахарбей!..


СОБРАНИЕ ГОСПОД

У канцелярии, где восседает
главный начальник над округом всем,
лошади ждут, пока их расседлают.
Видно, в дороге загнали совсем.
Съехались знатные... Вот и Нахар.
Кое-кого даже бросило в жар...

Шутки мешаются с бранью сердитой.
Ну а иные сидят просто так.
Толстый, усатый, нахохлился Титу,
тот, что растит небывалый табак.
У Нахарбея — мыслишка сейчас же:
договориться о купле-продаже!

Длинный, худой, бестолково маяча,
саблею пыльную землю гробя,
топчется около вспыльчивый Манча,
тронь его — тотчас затопчет тебя!
Манчу, что вечно клянется отцом,
знатные глупым зовут гордецом.

Манча спесивый боится Нахара,
да и нетрудно понять почему.
Должен Нахару ни много ни мало...
Круглую сумму он должен ему.
«Долг не вернуть мне, хоть вылезь из кожи!
Лес мой дубовый он вырубит, боже!»

Зал. Вот начальник выходит и цедит,
будто бы зубы болят, господам:
— Наш государь вашу преданность ценит...
Все же совет вам, знатнейшие, дам... —
Слушают знатные. Лица — картинны,
подняты, как у плывущей скотины.

— Видно, готовить оружие нужно:
ведь прилетела и к вам саранча...
Если навалимся быстро и дружно,
то одолеем ее сообща.
Как его... Яков... На самом-то деле,
как вы, скажите, его проглядели?

Враг ваших самых заветных устоев...
Вы же сидели и ждали... Чего?
Ах, господа, мы немногого стоим,
если скрутить не смогли одного!..—
Бледен начальник, ругается, злится,
глядя в уныло застывшие лица.

— Ну-ка, Марытхва, скажи нам о Кяхбе?
Скоро ли все-таки схватят его?
Якова выкрал... О, господи! Как бы
он не украл и тебя самого! —
Кяхба!.. Едва его имя назвали,
шепот и шум, и волнение в зале.

— Надо распять его! — Подлый мошенник!
— Пули тоскуют об этом враге!
Изрешетим его — чище мишени!
— Пес шелудивый! На место, к ноге!..
— Бедный Омар, кто сгубил его, боже,—
широколапый, с преступною рожей...

— Слушай, Марытхва, какой ты начальник
сотни дворянской, коль этот щенок —
жив, на свободе? Мне страшно ночами,—
что, если явится он на порог?
Дом подожжет... Где найду я защиту?
Что ты ответишь мне?— рявкает Титу.

Строен Марытхва, и тонок он станом.
Сбита к затылку папаха — как стог.
Если лицо я описывать стану,
надо отметить, что взгляд его строг.
А уж усы — два точеных кинжала,
два острия, два осиные жала.

Да, он умеет держаться, Марытхва!
Очень себя уважает, видать.
Это — снаружи. А что там сокрыто, —
сразу, пожалуй, и не угадать.
Только скотина проста, хоть пестра.
А человек... Доберись до нутра!

-- Всем господам я желаю удачи! —
так начинает Марытхва Маан, —
Странно мне слушать вас, знатные! Значит,
Титу, бедняга, боится крестьян?
Кяхба... Его б я по взял и в подпаски!
Титу, ложись почивать без опаски!
 
Кяхбу пристрелим, как глупого зайца.
Страшно другое... Бунтарский огонь...
Будет уж грызться нам и огрызаться.
Объединимся, тогда нас — не тронь!
Да, ни к чему болтовня и грызня.
Время готовиться к бою, князья!..

***

И на закате, на самом закате
люди увидели новый отряд.
— Все, как один, — погляди-ка! — из знати...
— Против народа они, говорят!.. —
Весть, обгоняя коней, полетела.
Люди вздыхали: «Ох, черное дело!..»


МИШЕНЬ

Мчит в село Хаджарат среди белого дня,
торопя, на дыбы поднимая коня.
Он спешит. А навстречу — учитель Антон.
Отчегоо же такой озабоченный он?
На поминки, где будут не только друзья,
скажет Кяхба, хоть этого делать нельзя!
Будут скачки, стрельба, соберутся князья...
Вот и Кяхба... Ах, этого делать нельзя!
— Хаджарат, умоляю, раскинь-ка умом,
позаботься, прошу, о себе о самом!
— Моя совесть чиста, моя кровь молода.
Пусть убьют — все равно я поеду туда!

Понимаю я, чем ты встревожен, Антон.
Ты боишься за брата? Не маленький он!
Но не бойся! Не слишком его я люблю,
но сегодня еще не убью, потерплю!
— Ты напрасно о брате... Какой он мне брат?
Не за брата боюсь, за тебя, Хаджарат.

Между мной и Марытхвою — пропасть, пойми.
Он, ты знаешь, крестьян по считает людьми.
— Но и ты — дворянин! А Марытхва силен.
Если бог нами правит, то бог этот — он!
Бедный Гах! Он Марытхвой убит, а теперь
на поминки в сиротскую вломится дверь

сам убийца! Ужель не обрушится кров
на него? Не вино он нацедит, а кровь!
Тут же братья убитого будут стоять,
будут слезы глотать, не посмеют стрелять.
Вся их горькая жизнь — у Марытхвы в ногах.
Чем мешал он Марытхве,— смиреннейший Гах?

Он от горя, наверное, бьется в гробу.
Разве жалкому я уподоблюсь рабу?
Не поехать? Ты дурнем меня не считай!
Все по-книжному знаешь... Ну вот и читай!
Я же верю нагану да, кроме того,
верю Квантре (15)ногам несравненным его!

***

Тихий полдень. Поминки. Слова о былом,
о хозяине дома — за грустным столом.
Чей-то крик у ворот: «Едет стража! И сам
князь Марытхва, как видно, пожалует к нам...»
Кто-то что-то сказал. Кто-то встал и ушел.
Ну, а кто-то вздыхает, и вздох так тяжел...

Вот Марытхва въезжает на белом коне.
В этом доме, видать, заскучали по мне?
Где хозяин?.. — Я слушаю вас, господин.
— Извини, что к тебе заглянул не один.
Если будет от стражи гостям — поделом!
Все абреки сидят у тебя за столом!

Слышал, Кяхба пожаловать должен сюда...
— Заблуждаетесь, право же, вы, господа!
Среди наших гостей не ищите его.
Я прошу вас, во имя отца моего... —
Но Марытхва с нагайкой идет напролом.
Тишина и смятенье за общим столом.

Зло велит ли великое, страх ли велик,
но везде ему чудится белый башлык.
Только нет Хаджарата. Марытхва устал.
Что за черт? Где же Кяхба? Искать перестал.
Сел. С холодного этого злого лица
глаз не сводит хозяин: «Убийца отца!»

Он зубами скрежещет в отчаянье. Но
все равно предлагает Марытхве вино.
— Выпей, князь, за несчастную душу отца,
за величие жизни его и конца... —
А поминки идут. Вот — народа гурьба.
По обычаю скоро начнется стрельба.
Водрузили тарелку на шест. Как луна,
что плывет среди туч, закачалась она.

Грохнул выстрел. Другой. Только — что за напасть? —
по тарелке никак никому не попасть!
— Целься лучше! — Левее! — Да что ты, правей!
-- Это ворон-Марытхва нас сглазил, ей-ей!..

Вдруг качнулась толпа. Дрогнул выгнутый ряд,
тихо выдохнув радостное: — Хаджарат!..
Как на солнце сверкают его газыри!
Газыри, газыри, вы — кусочки зари!
И улыбка — зарею горит на губах.
Он наган поднимает. Он целится. Бах!

Но тарелка цела. Он прицелился вновь.
Бах! К щекам приливает горячая кровь.
Бах! Опять не попал. Бах! Промашка. Позор!
Синей влагой стыда наливается взор.
Запылало лицо красной краской стыда.
А мишень перед ним — то туда, то сюда...

И швырнул он наган застонав, как больной.
А в нагане и пули уже — ни одной.
Добрый старый Чахмат тут ему услужил:
свою пулю в наган Хаджарата вложил.
Ну, прицелься уверенней... Бах! Наконец!
Попадание. Вдребезги... Что ж, молодец.

— Ты стрелок неплохой,—поучает Чахмат,—
но оружие слепо, пойми, Хаджарат.
Если пуля летит из ствола не туда
иль промазал, — ружье не вини никогда!..—
Кто-то охает:— Грубо старик говорит!
Вспыльчив Кяхба... Чего-то сейчас натворит?..

Но целует в плечо старика Хаджарат.
— За науку спасибо. Запомню я, дад,
то, что ты мне сказал. Только все же, друзья,
не случайно промазал я. Видно, нельзя
по тарелке палить: на нее мы кладем
хлеб наш чистый, добытый упорным трудом.

Разве трудно простую тарелку разбить?
Не трудней, чем бутылку в застолье распить!
Что — в тарелку попасть? Даже целиться лень!
Разве это мишень? Вот Марытхва — мишень!
Если б выродок этот — поверьте, друзья! —
стал мишеныо моей, не промазал бы я!..

Это слово крылатое ветер понес.
Кто-то рад ему, кто-то встревожен до слез.
Залетает оно под широкий навес,
где Марытхва сейчас выпивает и ест.
Только к уху его прикоснулось оно --
задрожала рука, расплескала вино.

-- Где он? — рявкнул Марытхва. И с кем он? Один?
-- Не один. С ним — тринадцать друзей, господин.
При оружии все. Ох, опасный народ!
— Ладно, вспомнит меня еще этот урод!.. —
И Марытхва побрел, как слепой, весь в вине,
спотыкаясь, шатаясь... И вот — на коне.

С ним вся стража. Стегнули коней — догони!
Скачут прочь, по колючкам, по полю они.
И хоть знают крестьяне, какой это грех
на поминках смеяться,— вдогонку им — смех!
Может, это - начало поминкам иным,
может, это — начало поминкам по ним?!


РОГ

Раз один генерал загостился у нас...
Что понравилось раз, повторится не раз.
Стал в Абхазию к нам наезжать генерал.
Ел и пил и с абхазцами в кости играл.
И, признаться, его не любили за спесь,
но в глаза — только: «Ах!», «Господин!», «Ваша честь!»

Ибо личные качества тут ни при чем,
хоть и был генерал небывалым рвачом, —
должность, должность его высока до того,
что за должность-то и почитали его.
Но Шабат не ужился с ним. Тесно двоим,
о Апсны, здесь, у моря, под небом твоим!

Как-то раз вечеринка была у князей.
Князь Марытхва собрал своих близких друзей.
Рог вина осушив, рот наш гость вытирал.
И, увидев Шабата, сказал генерал:
- Ну-ка, выпей, Шабат, за доспехи семьи,
что вернут тебе недра абхазской земли!

Слышал я, что копаешь ты ночью и днем...
И сегодня, должно быть, когда мы заснем...
О доспехах, Шабат, накрутил ты хитро.
А ведь ищешь-то золото и серебро!.. —
Засмеялся Марытхва. Но встал Уазбак
и шепнул генералу: -- Ну надо ли так?

Он обидчив, хоть с виду и ниже травы...
Вечер будет испорчен, посмотрите вы!..—
Огорчились княгини, платочки — к глазам...
Но Шабат генералу спокойно сказал:
Ты — наш гость, и, должно быть, ты лишку хватил.
Я бы просто внимания не обратил

на слова твои... Но — получи уж урок:
не могу, не приму я из рук твоих рог, —
Гость взбешен: — Пей! Пока еще в теле душа...
Но Шабат продолжает жевать, не спеша.
Тут вмешался Марытхва, почуяв беду:
Слушай, выпей, а то я, ей-богу, уйду!..

Дауатбей толкает Шабата: — Прошу,
выпей, дад! Ну а я — за тобой осушу... —
Уазбак умоляет: — Да что ты, Шабат,
разрази тебя гром, разучился хлебать?..
Гость острит: — Эта влага ему не мила.
Вспомнил деда... Ведь дедушка был-то — мулла!..

-- Ваша милость, ошиблись вы, богу хвала!
Весь наш род — христианский, и дед — не мулла!
Когда род тот уже был — народ, в оборот
взяв врага, твой — тащил еще ягоды в рот.
Это я говорю, справедливость любя,
а совсем не к тому, чтоб обидеть тебя!..

Генерал заорал:—Ах подлец, ах нахал!
На какой же войне твой отец воевал?
Как ни роюсь я в памяти, мне невдомек,
чьи победы ты, плут, унаследовать мог?
Интересно узнать мне, какие бои
здесь вели легендарные предки твои?..

Генерал, я тебе твою дикость прощу,
но, однако, сейчас я ее укрощу.
Возле самого моря, где был ты вчера,
вспомни, крепость старинная есть — Амбара.
Там семь братьев легли, основавших мой род.
Отразили они византийцев налет.

Стала крепость, что просто им домом была,
неприступной твердыней — крепка, как скала.
Десять дней и ночей там рубились они
и погибли... А крепость... Захочешь — взгляни!..
Жаль мне предков твоих... Очень жаль их. А все ж
еще больше мне жаль, что так нагло ты врешь!..

-- Это слишком... Ты, гость, перегнул... Видит бог!..
-- Выпей, выпей, Шабат! Вот, наполнил я рог...
— Эй, молись, генерал, чтобы бог тебя спас!
-- Не мешайте ему! Ну, ползи, козопас!..—
Сабля — наголо. К схватке вояка готов.
А вокруг — три десятка разинутых ртов!

Шепчет толстый Салыбей: — Да он же шутя...
И когда поумнеет он? Глуп как дитя!..
Пей, Шабат, не позорь нас! велит Нахарбей.
И трусливый Дарыква старается: -- Пей!..
Уазбак: -- Посмотри, как княгини бледны...
Мы мужчины, и с ними считаться должны...

И сказал, заикаясь взбешенный старик,
от волненья и гнева срываясь на крик:
-- Ладно. Ради княгинь... Раз уж требует рок.
Только теплой водой сполосните мне рог!.. —
И ушел, быстро выпив из рога вино.
И лицо его было смертельно черно.

Опечален хозяин. Друзья принялись
ублажать генерала. И в дружбе клялись,
и ругали Шабата: мол, хоть и собрат,
но уж слишком несносен и дерзок Шабат!..
Дождь по крыше стучал: "Чем помочь? Чем помочь?.."
И гудки парохода тревожили ночь.


ВЫСЕЛЕНИЕ

Суд решил окончательно тяжбу двоих,
невозвратно и круто поссоривши их.
Мрачен Скориков. Липнет тоска, как репей.
По зато не нарадуется Нахарбей!
Одолел он вояку, врага своего:
суд Аспу ему отдал, «наследство» его!

Поздравляют льстецы: уж они мудрецы! —
и не так мудрецы, как, видать, хитрецы:
-- На отцовской земле счастлив будь, Нахарбей,
веселись, Нахарбей, сытно ешь, сладко пей!
Пусть везет тебе, князь, и сейчас, и потом,
ты отмечен, наверное, божьим перстом!..

Но иные бормочут, тревожно косясь:
Взяткой суд облапошил сиятельный князь!
Судьи — тоже ведь люди, господь их прости!
Взятка даже из пропасти может спасти...
A Нaxapy плевать на молву. Что молва?
Едет в Ниццу Нахар. Там покой, синева...

Разрыдалась княгиня — о, женский каприз!
«Хоть разок за границу со мной соберись!»
Неохотно, но все же готов Нахарбей
угодить в этот раз благоверной своей.
Правда, отдых с женою — не отдых, увы!
не до Франции тут, — сами знаете вы!

Утром к пристани начал народ подходить,
чтобы князя с княгинею в путь проводить.
Славят князя, смеются, танцуют и пьют
и, конечно, веселые песни поют.
Беспечально качает волна пароход —
к беспечальным краям он отчалит вот-вот.

Машет ручкой княгиня друзьям... Сколько губ
припадало к ней нынче... Дым валит из труб.
Отправленье басистый гудок прокричал.
А Нахар и Марытхва все топчут причал.
Нахарбей: — Отчего-то на сердце печаль...
На тебя я надеюсь, Марытхва. Прощай!..

Он по трапу идет, на людей не глядит.
Пароход все гудит, и гудит, и гудит...
И отходит от пристани, грустно гудя,
черным дымом Абхазию отгородя.
И Нахар утешает себя: «Все ж судьба
благосклонна ко мне... Это роскошь — Аспа!»

* * *

Нам пора бы узнать, что такое Аспа.
Так пойдемте! Куда приведет нас тропа?
Вот село, что зовется Аспой с давних пор,
что раскинулось вольно от моря до гор.
Здесь издревле свободные люди живут,
пашут щедрую землю, и сеют, и жнут.

Нo сегодня из туч каплет дождик с утра,
но сегодня недоброе воют ветра,
но сегодня нарушен покой вековой
и галдит озабоченно люд трудовой.
Шeпoт горя и гнева прошел по толпе, —
горе злобной змеею подкралось к Аспе.

Под орехом, где люди с рассвета сошлись,
когда солнце всплывало и воды зажглись, —
управляющий, пьяный, как бочка вина,
строгий пристав и стража, что тоже пьяна.
Пристав трубку сосет и кидает слова —
словно кости под стол, обглодав их сперва.

— Да, Аспа Нахарбею судом отдана,
потому что — наследие князя она.
Богу надо молиться вам, серый народ,
что на время забыл о вас княжеский род.
Не платили вы податей, были вольны...
И за это ему поклониться должны.

А теперь, Нахарбею спасибо сказав,
да в узлы поскорее пожитки связав,
уходите! Поскольку сиятельный князь,
отбывая, оставил нам этот приказ.
Понимаете: вон! Это слово — закон.
И учтите: весьма охраняется он...

-- Что за чушь! Кто из Чачба Аспою владел?
-- Мне от прадедов этот достался надел!
-- Князь надеется асповцев взять на испуг...
-- Надо ехать — защиту искать - в Петербух... (16) —
Пристав злится. Крестьяне стоят на своем.
Пристав сел на коня. — Сорок дней вам даем!..

Что жe делать крестьянам? От горестных дум
утомясь, старики заспешили в Сухум.
Но в дворце Нахарбея не рады гостям -
от дворца управляющий гонит крестьян.
Да вдогонку им ругань такая летит,
что от ругани той, как от водки, мутит.

У начальника округа возле крыльца
трое суток торчали, моля, как отца.
На четвертые, сжалясь, он буркнул в окно,
что закон никому изменять не дано.
И к наместнику люди в Тифлис подались,
но прошенье вернули им, — все провались!

Ох, как ждали ответа! Вставали чуть свет
со святою надеждой, и вот тебе — нет!
Не случайно к Шабату во двор занесло
старых Никуа, Куасту, Мажара, Мазло.
Забавлялся стрельбою из лука Шабат:
так приятно стрелою мишень прошибать!

Но, увидев крестьян, он стрелять перестал
и навстречу радушным хозяином встал.
Усадил стариков, пошутил о стреле,
о своей — слава богу! — удачной стрельбе...
Но увидел Шабат: не до смеху гостям.
Что случилось? — сердечно спросил он крестьян.

Встал Куаста, вздохнул и ответил за всех:
Князь, прости, что тебе но ответил наш смех.
Нас скрутила беда, что лиха и крута.
Но повсюду известна твоя доброта...
И пришли мы к тебе. Рассуди. Подскажи.
Вникни в нашу судьбу. Верный путь покажи.

Всюду правду искали мы. Были везде.
Ведь повинны неправые в нашей беде!
Закатилась надежда, как солнце во тьму.
Никому не нужны мы, Шабат, — никому!
Всюду злые сердца, всюду только враги!..
Все, что хочешь, бери у нас! Лишь — помоги...

Выселяют нас... Слышал? Какая напасть...
Пожалей нас! Не дай нашим детям пропасть!
На колени я стану от имени их...
— Что ты, дад! О сединах подумай своих...
Вдвое старше меня ты... Да как только мог
ты такое сказать! Я не царь и не бог...

Я все понял... Пожалуйста, рядом садись.
Я немного подумаю, дад, — не сердись... —
Тишина. Вьются ласточки, так хороши,
будто в небо взлетают на крыльях души.
Ветер жмется к ореху с корявой корой.
Непонятной игрой занят бабочек рой...

Да, несчастье пришло к вам, — вздыхает Шабат. —
Это подлость - с законной земли вас сживать!
Знаю, ваша — Аспа. И при чем здесь Нахар?!
Лжец Нахар! Вместо совести — черный нагар!
Что за время! Всех бед и напастей — не счесть!
Благородство исчезло. Гниет наша честь...

О, конечно, обманно решенье суда.
Мне вас жаль... Но напрасно пришли вы сюда.
Я за вас заступиться навряд ли смогу.
Чем я вам помогу? Как я вам помогу?
Я, другой ли — ну кто же послушает нас?
Да, закон есть закон, а приказ есть приказ...

Кто же в море, схватившись за мачту, средь вод
остановит летящий вперед пароход?
Пусть простит меня бог! Если б мог, я помог.
Но помочь вам — не в силах моих, видит бог!. .—
И опять принимается князь за стрельбу,
из старинного лука пуская стрелу.

То вставая, то сидя стреляет Шабат.
Промах. Нервы, должно быть, у князя шалят...
Гости тихо ушли. Он не слышал почти,
как прощались, поклоном Шабата почтив.
Солнце жжет. В его желтых лучах рыжеват,
все стреляет Шабат, все стреляет Шабат!

* * *

Воскресенье. Марытхва въезжает в село.
Дело к вечеру. Впрочем, пока что светло.
За Марытхвою — стража. Что будет сейчас?
Шашки — наголо. Кони храпят, горячась.
Кони топчут копытами комья земли.
Как бы так всю деревню они не смели...

Машет толстой нагайкой Марытхва, вопит:
Шевелись! Живо, живо! А ну, кто тут спит?
Чем вы заняты? Землю решили копать?
Видно, в море придется мне вас искупать!
Не хотите добром уходить? Ну так я
покажу вам, негодные, чья тут земля!..

И к хибарке одной у села на краю
подлетел он, вздымая нагайку свою.
-- Эй, свяжите хозяина! — страже велел.
Усом дергает, бесится, весь побелел...
Что он на ухо стражнику там говорит?
Тихо чиркнула спичка. Хибарка горит!
Вот огонь по соседним хибаркам пошел...
Дети плачут, вцепясь в материнский подол, —
всюду пламя! Марытхва велит оттащить
тех, кто бросился черное пламя тушить.
— Убирайтесь! Хоть к черту! В болота, в леса...
Или хочется вам согревать небеса?..


КОЛЬЧУГА

Говорил Хаджарат — не врагам, не князьям, —
говорил своим искренним, верным друзьям:
«Кто от женского взгляда растает, как снег, —
не мужчина. И вовсе пустой человек!»
Но одна... Ощутившая с болью такой
его теплую кровь под своею рукой!

Он глаза ее помнил. Подобно свечам,
они тихо горели над ним по ночам.
Они звездами плыли в ночной вышине,
когда горной тропой он скакал на коне,
были солнцем и строгостью белых вершин...
Мир огромный без них словно тесный кувшин.

К той, чьи были прекрасные эти глаза,
к той, чье имя так просто звучит, — Квараса,
он не раз приближался, коня придержав,
его добрую морду ладонью зажав, —
и назад уносился, тоской опален...
Замолчал, заскучал, закручинился он.

А когда обо всем догадались друзья,
когда стали шутить, Хаджарата дразня,
так их выругал парень, не помня себя,
что решили друзья его: это — судьба.
Если сильный такой — как котенок слепой,
значит, это — она... Значит, это — любовь!

* * *

Дочь у вдового Джата одна — Квараса.
Ее праздник весенний едва начался.
Двадцать лет ей. Без матери в доме одна —
мать братишке она и хозяйка она.
С детства знала домашние эти дела:
вышивала и пряла, варила, ткала...

И на все ей хватало старанья и рук:
двор блестит, на отце хоть куда архалук!..
Много раз ее сватали. Только в ответ
раздавалось короткое, твердое: «Нет!»
А была она хрупкая, как стебелек.
Удивлялись, откуда и силы берет...

Как-то раз поутру, заскучав, загрустив
по мальчишке-братишке, что в Псырцхе гостил,
все по дому доделав, прибрав в полчаса,
собралась в путь-дорогу к нему Квараса.
И у горной реки — помнит каждый из вас —
Хаджарат Кварасу повстречал в первый раз.

Арестанта похитив, бежал Хаджарат.
Пели, сыпались пули, как сыплется град.
А она... Разорвав свой платок, как могла,
его рваную рану платком обвила.
А когда возвратилась домой, -- боже мой! --
не душа, только тело вернулось домой.

* * *

Села прясть Квараса. Надо так удлинить
поперечную нить и продольную нить,
чтоб потом натянуть их на ткацкий станок,
чтоб, как в волны -- челнок, стал нырять в них челнок...
И забегал челнок, как волна — по реке,
то он в левой руке, то он — в правой руке...

Незаметно промчалась бессонная ночь,
незаметно ушла чернота ее прочь,
наконец-то к рассвету готово оно —
домотканое грубое это сукно.
А теперь и осталось всего ничего:
повалять да на солнце повесить его...

Да погладить, да нитку приладить к игле,
да спокойно сукно разложить на столе,
да прикинуть, где резать, что делать сперва,
где тут — полы черкески, а где — рукава...
Только наша швея опечалилась вдруг
и задумалась, выронив нитки пз рук.

Далеко Хаджарат. И не знает она,
как ей шить... Какова его плеч ширина?..
Без примерки, без мерки стараться смешно!
Может, просто отправить в подарок сукно?
Нет, сукно подарить -- не дарить ничего.
Ведь до дыр износилась черкеска его!

«Все в походе... И ест он, и спит на коне...
Не сошью — что подумает он обо мне?
Помню, рядом стояли... А ну-ка, опять
я прикину... Да, он меня выше -- на пядь!
А про талию Кяхбы везде говорят,
что она будто девичья... Будет наряд!»

И смеются глаза Кварасы, не грустят.
И блестящие ножницы звонко хрустят,
и привычно иголка выводит стежок —
как привычно крестьянин сбивает стожок...
«Здесь — пошире дадим... Здесь вот — полы загнем...
Вдруг войдет он? Ах, что я — о нем да о нем!

Ой, опять укололась!.. Но что за беда,
что за стыд, если он и заглянет сюда?..
Все как будто готово. Построже смотри!
Да, тут вправо и влево пойдут газыри...
А рукав попросторней пущу — потому,
что гулять на просторе в черкеске ему!»

* * *

Третьи сутки наряд ждет того, для кого
на глазок Квараса мастерила его.
«Ах, сама бы подарок ему отдала,
если б птицей была, два имела крыла!»
Но на шатком крыльце раздаются шаги
осторожные, будто бы рядом враги...

-- Приходить в этот дом не решался... Но вот
я пришел. Не обидел тебя мой приход?
Я, как загнанный зверь, пробирался сюда.
Квараса, отовсюду грозит мне беда.
Я не должен, своею играя судьбой,
стать твоею судьбой, звать тебя за собой.

Но у вашего дома хожу и хожу,
но ночам возле окон потухших сижу,
провожаю закат и встречаю зарю...
И не в силах я больше! И я говорю:
я не вор! Друг от друга мы не убежим.
Так пускай же я стану тебе не чужим...

Прав — и правда стоит за моею спиной.
Эта правда нам будет надежной стеной.
Эта правда проста — ты узнаешь ее...
Это правда: ты — солнце, ты — счастье мое!
Кто-то скажет: преступник... Но это не так!
Разве Джату я враг? И тебе я не враг!

И не враг я крестьянам -- таким же, как вы...
Отчего ты не хочешь поднять головы?
Сядь поближе ко мне. Не стесняйся. Не стой.
Ну какой же я гость? Понимаешь, я — свой!
Дни и ночи, тяжелые муки терпя,
как хотел я смотреть и смотреть на тебя!

А не будет тебя — сразу станет темно.
Не поможет и светлое наше вино...
Может быть, ты научишь, как жить мне во тьме?
Умер, пыткой замучен, отец мой в тюрьме.
Дом сожжен. Мать ушла с пепелища к родным.
До сих пор он все душит меня, этот дым.

Ты - одна у меня... Ну а может, другой,
не такой горемычный, давно — под рукой...
Ты молчишь... Как мальчишка, не знающий лжи,
я спешил и, должно быть, ошибся? Скажи!.. —
Не промолвив ни слова, стоит Квараса.
Щеки - пара гранатов. Пылают глаза.

Вместо слов, что так жадно он ждал от нее,
не слеша, принесла из каморки шитье,
то, в которое вложено столько труда,
то, которое самое лучшее «да»!
Он смутился. Он так на нее поглядел!
И не знал, что сказать. И черкеску надел.

«Почему тут шестнадцать всего газырей?
Было б сто! — Он глазами торопит: скорей! —
Поправляю... Спешу... Ах, как трудно спешить!
Хоть бы пуговку, что ли, забыла пришить!
Чтоб внезапно ослабшей, неверной рукой
хоть на миг растянуть этот миг дорогой...»

И под звездами глаз ее, чистых, больших,
бросил на плечи парень свой белый башлык.
-- Мне надежно служил мой отважный кинжал,
и в руке револьвер никогда не дрожал...
Но отныне я буду сильнее втройне;
не черкеска -- кольчуга подарена мне!


РАСТА-ПОРТНОЙ

Жил-был крестьянин по имени Раста.
Расту не слишком любила судьба.
То ль для него обернулась коварством,
то ли была она просто слепа,
только уж, как говорится в народе,
так и остался он на мелководье.

Самый ближайший сосед ненасытно
жаждал богатства и славы хотел.
Расту с земли он спровадил насильно —
Лишь бы себе увеличить надел!
Жалкий клочок каменистый у Расты —
вот что бедняге оставили распри!

Жалобы Раста строчил понапрасну.
Гнали его отовсюду, как пса.
В полдень — мытарства, и в полночь — мытарства,
глаз не сомкнуть и на четверть часа! —
злая тревога бессонницей мучит...
Как ему быть? Кто подскажет, научит?

Тот же, кто землю его заграбастал,
жил не тужил... И однажды, угрюм,
в дом его с палкой пожаловал Раста...
Всыпал ему! И — подался в Сухум.
В городе снял он каморку и начал
шить на людей, ожидая удачи.

Годы промчались, как кони лихие.
Молодость Расты давно за спиной...
Впрочем, дела у него неплохие:
он — знаменитый в Сухуме портной.
Шьет, никакого труда не боится:
что — архалук ему, что — ноговицы...

А уж черкеску коль сладит — так сладит!
Толстый, худой ли — в ней будет хорош.
Зря, что ль, на каждом углу его славят?
Даже к начальнику округа вхож...
Шьет там с учетом немалого груза
шароподобного знатного пуза.

К Расте относятся люди неплохо.
Правда, одна у портного беда:
Раста глухой. Вроде с детства оглох он.
В уши как будто попала вода...
Так они думают, люди. Что ж, пусть их!
Нужного слова портной не пропустит!

Ну а еще что известно о Расте?
Что одинок... Но спросить вас хочу:
как, вы о Кяхбе не слышали разве?
Ах, ну конечно же, нет, я шучу!
Дружба их — тайна. От всех она скрыта,
словно монета, что в землю зарыта.

Если казаки поскачут в Эшеру,
другу сигнал посылает портной, —
мол, заскучал по тебе я без меры,
можешь ли ты повидаться со мной?
Кони спешат, норовисты, гривасты...
Но Хаджарат — уже в доме у Расты.

Только полиция Кяхбу заметит,
засуетится: в Сухуме — беда! —
он забирает рыбацкие сети и
с рыбаками на море — айда!
Зря полицейские рыщут и рыщут.
Слышали звон, да... Не там они ищут!

Вроде бы в Блабырхве видели Кяхбу —
кони казачьи влетают в село!
Как бы найти и схватить его как бы...
Снова полиции не повезло.
Снова ни с чем из села убираться...
Так-то вот... Чисто работает Раста!

Главный начальник ругает Марытхву,
в гневе ослом называет, в Тифлис
с нарочным шлет под секретом открытку
«Все наши замыслы не удались.
Жив еще Кяхба. Ох, нас допечет он!
То ли он черт, то ли знается с чертом!»

* * *

Света в каморке не больше, чем в норке,
от невысокой свечи восковой.
Волен хозяин. Лежит он в каморке,
скрючившись, скорчившись, еле живой.
Кяхба с тревогой склонился над Растой.
— Плохо тебе? Ох, какой же ты красный!

— Нет, ничего, не тревожься за Расту...
Мне уже лучше. А, скоро пройдет!
Сам бы пришел я к тебе, да как раз тут,
видишь, свалился... А дело не ждет!
Вышел приказ... Что тебе до приказа?
Слушай... Там подпись: «Наместник Кавказа..

Повелевает большой этот барин, —
а перед ним все дрожат, как листы, —
чтобы поймали разбойника, парень.
Ну а разбойник — конечно же ты!
Тот, кто поймает, пять тысяч получит.
Жадный Марытхва упустит ли случай!..

Оп же, известно, подлец знаменитый!
Странно, что славный Антон — его брат...
В лес подлеца замани, обмани ты,
что-то придумай, прошу, Хаджарат!
Этот Марытхва — на мерзости мастер.
Знаю, за деньги бы продал и мать он!

-- Право, слова твои радуют, Раста!
Да, я с Марытхвой знаком... Но постой,
если получше во всем разобраться,—
дорого стою я, парень простой!
Помшо, крестьянские головы ране
все же ценились чуть ниже бараньих...

— Ах, Хаджарат, не до шуток! Послушай.
Принц Ольденбургский затеял банкет.
Будут князья. Весь их цвет. Самый лучший,
самый богатый и пышный букет.
Эти пять тысяч «твоих» — господа
тоже заране доставят туда...

Снова скрипуче раскашлялся Раста.
Что-то не видно болезни конца!
Кяхба склонился — в глазах его ласка.
Жаль старика, как родного отца.
Мягко мигает свеча восковая...
Кяхба вздохнул, со скамейки вставая.

— Зря, господа, затеваете свадьбу
без жениха, дележом заняты...
Я бы на свадьбе на этой сплясать бы
мог бы, Марытхва, не хуже, чем ты!
Цену моей голове назначая,
ты о своей-то подумал, начальник?..

Ночь Хаджарат просидел возле Расты,
неторопливо ведя разговор.
Перед рассветом, простившись по-братски,
бурку надел он и вышел во двор.
Ночь, убегая, его поглотила
будто в дорогу о собой прихватила.


О ТОМ, КАК ДВОЕ РАССТАЛИСЬ

— Хорошо, если цел доберешься туда.
Ну а если поймают тебя? Что тогда?
Мне помогут друзья. Их немало везде.
— Ох, надежны ль они? Не случиться б беде!
-- Я скажу тебе честно, что их никогда
я не видел. А спросишь: надежны ли? Да!

-- Если вы незнакомы,— коль веришь ты мне, —
осторожным ты должен быть, Яков, вдвойне!
-- Мы ведь тоже с тобою недавно друзья.
Видишь, все-таки людям не верить нельзя... —
Призадумался Кяхба, пытливо глядит.
В голове у него от сомнений гудит.

-- Слушай, Яков, а если опасно в Баку?
Я куда-нибудь дальше уехать могу.
И везде Хаджарат, где народ трудовой,
понимаешь, есть смысл рисковать головой...
Ну а если и там приключится беда?
Ну тогда... За границу сбегу я тогда!

Может, царь той страны будет все же добрей
наших злобных князей, всех на свете царей?
Нет, мой друг. У царей не ищу доброты.
Доброта, чистота у таких вот, как ты.
Всех на свете царей уничтожить пора!
Яков, дело твое — как большая гора.

Не иод силу оно мне. Я здесь ни при чем.
Рассказать тебе, Яков, хочу я о чем?
Есть у сердца задача, печальный заказ:
проживает в Эшере предатель Зафас...
С ним расправиться должен я. Кроме того,
я убью и Марытхву, врага своего!

С младшим братом Омара сочтусь наконец.
Он за гибель отца мне ответит, подлец!
Как, скажи мне, не мстить за поруганный кров,
за несчастную мать, за отцовскую кровь?
Александр, брат Омара, — найдет его лоб
моя пуля, за братом загнав его в гроб!

А когда я со всеми расправлюсь, уйду,
чтоб в предгорьях забыть и развеять беду.
От колючек очищу поляну в лесу
и лачугу свою к небесам вознесу.
Соберу всю семью, все, что можно спасти...
Хоть бы ночку одну с ними мне провести!

Яков, Яков... Давно я уже не тружусь.
Может быть, для крестьянства теперь не гожусь.
Часто вижу во сне, как я поле пашу,
как хожу за быком, как мотыгой машу... —
Голос парня, ручьем заплутавшим журча,
чуть дрожит. На столе оплывает свеча.

* * *

Дом, где Яков скрывался, под слежкой. Пора
уходить ему. Стала опасной игра.
Подозрительно: стража проходит гуськом...
Мимо дома... Ну ладно. А если бы — в дом?!
Решено. Это — точно: он ночью уйдет.
Хаджарат через горы его поведет.

А сейчас объяснить ему парень спешит,
как носить надо бурку, чувяки, башлык.
Все старается Яков схватить на лету,
но — легко ли? С черкеской и с той не в ладу!
На ногах — сыромятная кожа чувяк,
а в чувяках — трава, чтобы мягче был шаг.

-- Ну, теперь остается добавить кинжал,
и любой согласится, что горцем ты стал! —
шутит Кяхба неловкого друга дразня.
Скоро вечер. Проститься приходят друзья.
Дарят бурку, и пояс, и шапку ему.
Даже то, что, быть может, совсем ни к чему.

Да, пора... Но пока пе ушли со двора,
снова Яков твердит, как твердил он вчера:
Я и сам не пойму... Но предчувствие есть...
Хаджарат, ну зачем остаешься ты здесь!
Трудно ль паспорт достать... Так уйдем же вдвоем.
Вместо «Кяхбы» иначе тебя назовем...

Дело тоже найдем! А друзья — как нигде! —
появляются мигом в рабочей среде...
— Где же я пригожусь? Ведь неграмотный я...
-- Скажем, грузчиком... Сила известна твоя...
А потом мы вернемся. Запутаем след
и вернемся назад через несколько лет...

— Ты советуешь мне, как советует друг.
Видно, это решил ты не нынче, не вдруг.
Я к тебе привязался, привык, как родной.
Мы как будто бы стали душою одной.
От тебя тяжело отойти мне на шаг.
Даже голос твой, Яков, все время в ушах.

Почему б не пойти мне и вправду с тобой?
Здесь я только играю своею судьбой.
Мать мою и сестер приютила родня.
Что еще? Нет богатств никаких у меня.
Что же трудно покинуть мне в этом краю?
Милый Яков, открою я тайну мою.

Есть могила отца — там зарыт его прах...
Есть одна... За нее то грызет меня страх!
-- Квараса? А, решить это дело легко!
Не беда, что уедешь ты так далеко.
Вот устроишься, все утрясем как-нибудь.
Позовешь — и отправится девушка в путь...

— Трудно девушке и дальней дороге такой...
Впрочем, это я к слову сказал, дорогой.
Все же главное — в том, что должна моя месть,
моя страшная месть защитить мою честь!
Пока дом мой родимый лишь горстка золы,
пока нету защиты у этой земли,

кровопийц ненавистных я буду пугать,
чтоб соседи мои не боялись пахать.
Волк-богач не заглянет на эти поля,
пока жив я, пока меня носит земля!
Да и если оставлю Абхазию я,
то увижу ли снова родные края?

Там, и чужой стороне, я, чужой человек,
без седых этих гор, без клокочущих рек
и без песен абхазских, ей-богу, не вру! --
заболею, должно быть, и даже умру...
Смерть приму я мужчиной, коль выпадет мне,
но — на родине, а не в чужой стороне!

* * *

Двое вышли до рассвета. С рассветом возник
перед ними петляющий светлый родник.
Отдохнули они, и испили воды,
и отправились дальше, душою тверды.
Вот предгорья уже позади, за спиной.
Вот дошли до загадочной тропки одной.

То видна она, то пропадет между скал,
как бы долго глазами ее не искал...
-- Извини меня, Яков, — сказал Хаджарат, —
я иду впереди, хоть и старше ты, дад.
Эти горы простые лишь с виду просты...
Я их знаю с рожденья и лучше, чем ты.

По далеким вершинам ползут облака --
словно волны небесная катит река.
Камни, камни... Сыпучи, колючи, остры...
Камнепадом летит водопад со скалы...
Яков Кяхбе послушен, но явно смущен.
«Не пойму, почему не торопится он?»

Спуск ли очень крутой иль опасный подъем,
на рассвете ли, ночью ль, сияющим днем,
по дороге ли ровной, тропинкой ли вверх
ходит очень спокойно в горах человек.
Ибо спешка в горах не приносит добра, —
эта истина очень стара и мудра.

И не раз Хаджарат, прерывая их путь,
в землю посох воткнув, предлагал отдохнуть.
Свою бурку постелет, костер разведет, —
не скучай, мол! — а сам на охоту уйдет.
Эхо выстрела скалы гортанно твердят,
словно все, что случилось, запомнить хотят.

Мясо тура пропахло дымком от костра.
Будит Якова Кяхба: Обедать пора!.. —
Друга печенью свежей попотчевать рад...
-- Ну а сам почему ты не ешь, Хаджарат?
-- Что ты, дад! Я со старшим не смею присесть.
За меня не волнуйся, успею поесть!

Ты-то всем ли доволен? Смогу ль угодить?
По горам тебе, вижу я, трудно ходить.
Я-то что! Здесь — вся жизнь пролетела моя.
Но послушай-ка, Яков, не пей из ручья!
Там вода холодна... Чтоб не вышло беды,
пьют мацони в горах, добавляя воды...

* * *

Подошли к перевалу они не спеша.
До чего же долина внизу хороша!
Небо ясно. И вдруг ни с того ни с сего
появляется тучка на сини его.
Пробегает по тучке мгновенная дрожь.
Говорит Хаджарат: — Будет, кажется, дождь.

Вот теперь поспешим, чтобы нам не дрожать
под дождем, чтоб к пещере успеть добежать!..
Видно, он не ошибся. У иих на глазах
стала тучищей туча, забилась в слезах,
застонала, прошитая нитью огня.
И посыпались градины, льдисто звеня.

А друзья погрузились в пещерную мглу.
Тихо, сухо. И пыль, как ковер, на полу.
Трое суток в пути... Что ж, не грех отдохнуть.
На рассвете же с новыми силами в путь.
А пещера большая. И, грома сильней,
колокольное эхо гуляет по ней.

Яков Кяхбу спросил: — Ты чего загрустил?
Moжет, вспомнился славный герой Абрыскил?
А у нас называют его Прометей.
Он у бога похитил огонь для людей.
Только где он, отважный и славный герой?
До сих пор он томится в пещере сырой!

Oн тяжелою цепью прикован к скале...
Может, нам оттого тяжело на земле?
Как его, нас цепями опутала жизнь,
Хочешь встать, а она пригибает: «Ложись!..»
Она душит, пещерною тьмою грозя.
Разве можно терпеть это рабство? Нельзя!

— Вот что, Яков, ты прав, но хватил через край!
Хоть учен ты, а все же слова выбирай.
Это я-то в цепях? Кто бы стал рисковать,
понимая, что значит — меня заковать?!
-- Но давно твою матушку прячет родня,
но тайком через горы ведешь ты меня,

но тайком на отцовской земле ты живешь
и от каждой тропинки погибели ждешь,
и враги потушили твой древний очаг,
кров твой — звезды, горящие в черных ночах..
Разве это — не цепи, что к рабству тебя
приковали, свободную душу губя?..
 
Бьется эхо в пещере, грохочут слова,
что едва различимыми были сперва.
Хаджарату не спится. Он смотрит во тьму.
Почему?— непонятно ему самому.
А за толстыми сводами так же точь-в-точь
в ураганной бессоннице мечется ночь.

Мчат потоки воды, и шумят, и гремят,
будто что-то чужое и злое громят.
В блеске молнии, только лишь вспыхнет она,
половина лица Хаджарата видна.
А другая прикрыта пещерного мглой,
беспросветного мглой, словно черной полой.

* * *

С перевала открылся заоблачный мир.
Он отсюда совсем по-домашнему мил.
Быстро-быстро молочное небо бежит.
Ветер бурку срывает и треплет башлык.
Смотрит вдаль Хаджарат. Цепким взором впился
в край горы -- и о выступ скалы оперся.

Виноградиной Яков -- у края горы.
А вокруг него тропы тихи и голы.
Прямо к Баталпашинску лежит его путь.
Там, быть может, удастся ему отдохнуть...
И -- в Баку!.. Он сейчас еле виден вдали,
там, у края горы — как у края земли!

Смотрит вдаль Хаджарат... Словно, что-то обрел
там, вдали... А над ним пролетает орел.
Эх, в другое-то время, увидев орла,
снял бы пулей! А нынче — иные дела...
Смотрит Кяхба — как будто в себя самого
вдаль, что Якова скрыла уже от него.


В ПУТИ
 
-- Князь, — Хаджарат обратился к Шабату, —
можно я спутником буду твоим?
Хоть ты и князь, доверяю, как брату.
И веселее в дороге двоим.
-- Что же поедем в Сухум... Но -- Марытхва...
И не боишься ты ездить открыто?..

— Разве Марытхва тебя заподозрит?.. —
Бросив лукавый и дружеский взгляд
кучеру, что приподнялся на козлах,
мигом в коляску вскочил Хаджарат.
Мчатся, гонимы ударами плети,
резвые кони быстрее, чем ветер.

— Ты примирить меня хочешь с Дзяпш-ипа?
Мне непопятна наивность твоя.
Волк и овца подружиться могли бы?
Я и Марытхва — какие друзья?!
Мал наш народ,— говоришь ты... И все же
воду с огнем подружить ты не сможешь!

Мал наш народ... Но крестьян-то немало!
Мало господ, но достаточно слуг!
Горе господ никогда пе ломало.
К горю, его но отведавший, глух...
А от безделия, знаешь и сам ты,
даже ладони господ волосаты!

Не о тебе я. Уж ты — сердоболен...
Но объясни, что бы — нищий — я мог
роду Дзяпш-ипа, чтоб был он доволен,
дать за Омара? Есть конь и клинок.
Квантра — мой друг, а друзья непродажны.
Не уступлю и кинжал мой отважный.

Что ж будет выкупом княжеской крови?
Дом мой сожжен. Ничего под рукой...
Да, ничего не имею я, кроме...
Э, да не слушаешь ты, дорогой!
Может быть, имя Шабата прославишь,
свяжешь и прямо в участок доставишь?

— Верь, Хаджарат, совершить эту подлость
я бы не мог... Даже больше того.
Схватят — приду, словно сыну, на помощь,
освобожу земляка своего...
— Добр ты, Шабат... Ну а все-таки — с ними,
этого, князь, как черкеску не снимешь.

Знаю,— не то что начальник дурацкий, —
ты не рычишь, словно бешеный пес,
с нами, крестьянами, любишь по-братски
поговорить, в обращении прост.
Кровлю для церкви достал... И, достоин
всяких похвал, снова школу отстроил...

Ты уважаешь меня. Понимаю.
Даже цепю. Но когда среди дня
к солнцу внезапно глаза поднимаю,
солнце, Шабат, вразумляет меня.
Каждая травка под солнцем пасется...
А человек разве может — без солнца?!

Вот ты — ухоженный и пухлолицый...
Как посмотрю на тебя, я, Шабат,
вижу запавшие щеки Кубрица...
Он твой слуга. Он уже, говорят,
так одряхлел... Ведь его чем попало
бил твой папаша, я слышал, бывало...

Ты засмеешься — я вижу служанку,
что и сейчас тебя ждет... Ах, Шабат!
Мне, как сестру ее, бедную, жалко, —
будь ты, Шабат, к ней добрее стократ!
Нет, не подружатся волк и овечка!
Как ни крути, а вражда их — навечно...

Вот и Сухум. Сколько шума и лязга!
В грохоте города, будто в аду,
к рынку, скрипя, подъезжает коляска.
Кяхба соскакивает на ходу.
Где он? Куда отнесен, как рекою,
пестрой и шумной толпою людскою?


МЕЧТЫ ШАБАТА

Дом у Шабата — старее Шабата.
Крыша гниет, осыпаясь трухой.
Мох выпирает из стен, словпо вата.
Прямо за домом — орешник сухой.
Окна глядят неприютно и слепо.
Мрачно здесь, как у могильного склепа!

Нету ворот, и никто не приладит,
не прикоснется хозяйской рукой...
Утро. Шабат буйволеночка гладит.
Рад буйволеночек ласке такой.
В белом — Шабат. Бело-бело до блеска
все: ноговицы, башлык и черкеска.

Это последняя прихоть Шабата.
И рукоять у кнута, что была
цвета... а проще сказать — грязновата,—
нынче, как конь и одежда, бела.
Выехал князь за ворота, гарцует.
Конь его белый как будто танцует.

Может быть, пьян он? А может быть, нужно
кровь разогнать, и гоняет коня...
Слуги привыкли. Стоят равнодушно,
смотрят, суровость на лицах видна.
Нынче другим озабочены слуги.
Князю навряд ли нужны их услуги...

А вот сестра его встала не в духе.
Надо сказать поподробней о ней.
Старая дева. О, злые старухи,
что не познали божественных дней
женского счастья! Ах, если бы, Сырма, —
заполучила ты мужа и сына!

Сырма в усадьбе ведет все хозяйство.
Что-то сегодня с сестричкою? Зла,
прямо с утра начала огрызаться,
кофе Шабату допить не дала.
Книгу не смог дочитать он — о, боже! —
так, как привык: после завтрака, лежа.

Преобразилась сестрица от гнева.
Вещи разбросаны, в доме — разгром...
Слуги шептали: «Вот старая дева!
Ну, разошлась, порази ее гром!»
Князь, на диване свернувшись в комочек,
слушал ее терпеливо и молча.

— Стыдно, потомок старинного рода!
Как проходимец, завяз ты в долгах!
Днями валяешься, неженка, лодырь,
что-то копаешь... И вот — в дураках!
Дом развалился... Нет денег. Мы нищи.
Ты ж все доспехи старинные ищешь!

Продал браслет, что мне мать завещала.
Гибну... Где женское счастье мое?
Я бы, Шабат, на тебя не ворчала,
но ненавистно такое житье!..—
Князь начинает на Сырму сердиться,
князь на коня в раздраженье садится...

Князь уезжает. Рассержен он сильно.
Падает Сырма. Но вот, поднявшись,
смотрится в зеркало бедная Сырма.
Ах, неужели прошла ее жизнь?
Пудрится... И, рассмеявшись внезапно,
взяв ачамгур, напевает азартно:

«...Ветер башлык его нежно колышет,
всадник въезжает во двор на коне.
Топот коня под окном своим слышу...
Князь ли, царевич приехал ко мне?..»
Так и поет она — будто бы бредит.
Только прекрасный царевич не едет...

* * *

Да, уж Шабат-то — он чтит своих предков! —
Прямо у крепости Амбара
начал раскопки. Поставлено крепко
дело. Туда археолог с утра
честно спешит... Может, — парень он ловкий
что-то найдет, кроме древних обломков?..

Вот откопали какие-то лики —
с блюда глядят... Вот горшки — черный лак..
Римская амфора... И сердолики...
Скифские стрелы... Посмотрим... Так-так...
Много находок, и рад археолог.
Князь же вздыхает: «Путь к цели так долог!

Ждет он. На камне сидит, уповая
на чудеса, что свершиться должны,
песню от скуки порой напевая...
Предки, доспехи Шабату нужны!
Словно судьба всей Абхазии — в этом
дряхлом старье, поржавевшем и ветхом.
 
Предки, средь вас его мысли витают...
Но не видать ваших круглых щитов...
Тают надежды. И денежки тают.
Все ни к чему — хоть сгони сто потов!
Главное, денег почти не осталось...
Не оттого ль — эта вялость, усталость?

Словно нарочно, дождями побиты
все табаки. Труд пропал и доход.
Да... Чуть не плачет Шабат от обиды.
И невеселый же выдался год!
А кукуруза? Взошла было пышно...
Стебли-то есть, а вот зерна... Не вышло.

Лес бы срубить да продать подороже...
Но помешал перекупщик Мурат.
Как же тут быть? Ведь Мурату он должен.
Лес ему отдал. Что руки марать?..
Значит, в долгах беспросветно опять он!
Воет Шабат... Неужели он спятил?!


КАБАРДИНСКИЙ КНЯЗЬ

Вы никогда не видали отрога,
что возле Гагры висит, над водой?
К морю Мамзышха (17) сбегает отлого,
гриву развесив, как конь молодой.
Тут — не враждебных стихий поединок:
горы и море слились воедино.

Может быть, предков тяжелое горе,
славной Трахеи (18) кровавые дни
сдвинули к морю могучие горы,
чтобы опорою стали они
нашим отцам — их щитом и кольчугой,
крыльями счастья над каждой лачугой...

А над Мамзышхой, в стране поднебесной,
там, где дорогам и тропкам конец,
будто срастив со скалою отвесной,
принц Ольденбургский построил дворец...
Праздник! Горят виноградные гроздья,
вина — рекой... Скоро явятся гости.

Где же они? Ведь давно уж накрыто...
Самые знатные: и генерал,
и губернатор, а с ними — Марытхва, —
что-то никак не проследуют в зал.
Рядом, за дверью высокою этой,
видно, у них что-то вроде совета.

* * * 

Да, за высокою дверью, и верно
(благо, что свечи неярко горят),
и доверительно и откровенно
трое о важных делах говорят.
У одного вырывается фраза:
— Правда, у нас появилась зараза...

Слышится шепот то глуше, то четче:
— Храбрый Марытхва, когда же, ответь,
будет покончено с Кяхбою-чертом?
Время его, негодяя, отпеть!
Знаю, что любят бандита крестьяне,
но и крестьяне, они — христиане...

Тут пригрози и напомнн о боге,
там соблазни, не жалея монет!
Если же корни заразы глубоки,
если увидишь, что выхода нет,
пуль не жалеть! Только думаю все же,
золото больше, чем пули, поможет...

Тут же рукою начальственной рыхлой —
труд никогда не касался ее —
сверток с деньгами протянут Марытхве:
— Вот награждение, Марытхва, твое! —
Взвесил Марытхва подарок... Богато!
Потяжелей головы Хаджарата!

***

Зал ослепителен. Камни, глаза ли
блещут бесстрастно и ярко, как лед,
свечи ли нынче особые в зале,
музыка ль свет свой таинственный льет...
В шуме оркестра, что парами вертит,
скрипка слышна, как петух на рассвете.

Низенький, с дамой под рост его низкий,
старческой дланью прижав ее стан,
сам губернатор плывет Кутаисский, —
все хорохорится: мол, не устал!
А офицер... Как он обнял девицу!
Словно готовую выпорхнуть птицу...

Возле колонны... Кто этот печальник?
Вроде немило ему ничего.
Этот печальник — сухумский начальник,
мучает приступ подагры его...
Вот генерал. Не танцует он тоже.
Мрачен... Тут нет его дамы, похоже.

Пляшет Марытхва, красотку он крутит,
в танце любуется статью своей,
и газырями украшенной грудью,
и молодецким разлетом бровей,
и остротою усов своих черных, —
черных, крученых — несчастья девчонок!

Зал ослепителен. Нежные взгляды,
вздохи, намеки, кружение пар,
щечки, прически, улыбки, наряды...
Ночь напролет продолжается бал!
Кто-то у стенки визгливо хохочет,
кто-то «пардон!» беспрестанно лопочет...

Вот уголок, где, усевшись с друзьями,
в их окруженье, как в улье — пчела,
речи медовые слышит хозяин,
сладкореченью препон не чиня.
А уж они... Заглушают друг друга!
Принц возбужден. Отплясал он два круга...

Слышится вдруг бормотанье Шабата:
— Так, так-так-так! — это музыке в такт.
А у окна — что-то вроде дебата.
Ну-ка, послушаем, что за дебат?
— Боже, спаси нас!.. Невыносимо!..
Что, Порт-Артур?.. Все прогнило... Цусима...

В зале надушенном душно и пряно,
дамы порхают, шуршат веера...
Раннее утро. Но все-таки рано,
с принцем простившись, съезжать со двора.
Жаль, что принцесса не вышла... Не в духе?
Да, говорят, о каком-то недуге...

— Гость! — объявляет слуга. Удивленье:
— Как, в эту пору? — принц даже привстал. —
Кто же он? — С вашего соизволенья,
князь Кабардинский, Мсоустов Бетал...
— Что-то не вспомню такого, простите...
Впрочем, уж если приехал, просите!..
 
Настежь широкие двери раскрыли
слуги, почетною службой горды.
В зал, чуть притихший, влетел, как на крыльях,
тот, кто назвал себя «князь Кабарды».
Ах, появлением этим нежданным
он угодил, ну конечно, же, дамам!

С белой черкеской сливался так ладно
в белой оправе точеный кинжал.
Белый башлык па плечах его складно,
будто из них он и вырос, лежал.
Чернобородый и огненноглазый —
всем кабардинец понравился сразу.

Прежде всего поклонился он принцу —
кровь благородная сразу видна!
— Мой господин, так тебе поклониться
мне повелела родная страна,
чтобы узнал ты, что в битве суровой
душу отдать за царя мы готовы!

Смута и нас поразила впезаппо.
Наши крестьяне за ружья взялись...
— Милый Мсоустов, оставим до завтра...
Поговорим... А сейчас — веселись...
Сядь, утоли свою жажду и голод.
В танце пройдись... Ведь на то ты и молод!

— Принц, я устал, торопясь по беспутью
сквозь непроглядную, хмурую тьму.
Так не могу ли у вас отдохнуть я?
Просто прилечь — и побыть одному... —
Тотчас его проводили в покои,
гостеприимно оставив в покое.

Зал же мгновенно молва облетела,
что он богат и к тому ж — холостяк.
— Ах, как бы с ним станцевать я хотела!
— Вот бы у нас побывал он в гостях!
— Что за глаза! — Ну да в этом ли дело!
Талия... Талию ты разглядела?

— Слушай, да брось своего голодранца!
Он и майоришкой даже не стал!
Стань-ка сюда вот... И — все может статься
вдруг тебя, дочка, заметит Бетал...
Нам бы в зятья Кабардинского князя!
Счастье ведь слепо... Не знаешь ты разве?!

В это же время в покоях богатых
тот, кто сейчас занимал все умы,
переспросил «стремянного» Есната:
— Тссс... Ну так можем ли действовать мы?
Видел ты Степу? Степан-Соловей,
принца лакей, — не лакейских кровей!

Все обещал он разведать, разнюхать...
Слушай, ну что ты хохочешь, Еснат?!
— Ох, не могу... Повернись-ка... А ну-ка...
Мы ли крестьяне? Да мы теперь — знать!
Как он нас принял, надутый, вельможный!
— Хватит, Еснат! Ты болтун невозможный...

— Э, не сердись! Мы смеемся пе часто.
Чаще нам мир этот вовсе не мил...
Степа сначала (ведь тут он — начальство)
досыта, знаешь, меня накормил.
Ну а потом рассказал все приметы,
все, что касается комнаты этой...

Вот в двух словах изложенье рассказа:
выйдем из комнаты... Там — еще две...
В третьей же будет железная касса...
Ну, уложилось в твоей голове?
Ключ, говоришь... А с ключом нам поможет
Степа. Еще и не это он может!

Вот два ключа: от дверей и от кассы.
Спорю, мой «князь», этот Степа уже,
хоть ты его и не видел ни разу,
ключ подобрал к твоей гордой душе!
Ну да ведь я тебя тоже не лучше:
он и к моей подойдет, этот ключик!

Слушай... Итак, то, что заперта касса,
заперта дверь, — нам не страшно теперь.
Да, но Марытхва поставил Зафаса,
чтоб охранял он заветную дверь.
Подлый шпион, ждет он встречи с тобою!
Что же, «Бетал», приготовимся к бою...

***
 
Зал ослепителен. Томные взгляды,
шарканье ног и кружение пар,
щечки, прически, улыбки, наряды...
Утро — а все продолжается бал!
Некто коротенький, влипший в закуски,
что-то гундосо нудит по-французски...

С кем-то Шабат наш сшибается в танце,
бесится, кровью лицо налито.
— Вы — не абхазцы, вы все — иностранцы,
пузами третесь, а толку-то что!
Эх, плясовую бы, старую нашу!
Вы и не помните, как ее пляшут...

Вот за мелодией медленной русской
горскую пляску играет оркестр.
— Дайте дорогу, танцует Мсоустов!.. —
Гости взволнованно сдвинулись с мест.
В зал на коленях скользнул невесомо
«князь Кабарды» с его радостным соло.

Словно кинжал, он застыл среди зала,
замер, задумался и — заплясал!
Так он плясал, что и в нем все плясало,
так, что стопал и приплясывал зал.
Вихрем носился, был ястребом в небе,
и вдруг за ножны хватался во гневе.

Видели гости во всем его блеске
танец, в котором — душа наших гор.
Ах, как летали вы, полы черкески!
Много уж лет пронеслось с этих пор,
но сохранила ты, душу лаская,
танец тот радостный, память людская...

Прямо в разгаре прекрасного танца —
крик от дверей: — Музыканты! Конец!
Всех на местах попрошу оставаться...
Кяхба-разбойник напал на дворец!.. —
Выстрелы. Визг. Ничего не понятно!
Дамочки плачут. На личиках — пятна.

Кто-то, рыдая, запрятался в угол.
Что-то тяжелое рухнуло вниз.
Свет не горит. Стоны. Крики испуга.
Наголо шашки. Но тут разберись...
Злятся, ругаются, яростно свищут.
Ищут в саду н на лестнице ищут.

— Где же Мсоустов?.. — Послушай, будь другом,
мне объясни, — не пойму я никак:
чья это лошадь топталась под дубом?
— Ну да откуда же знать мне, чудак!
— Только что всадники мимо промчались.
Сам я заметил, как ветки качались...

Вместе со всеми Марытхва бранится...
Вдруг... Что заставило сразу его
так помрачнеть, так в лице измениться... 
Да, он не знает еще ничего,
но, потрясенный догадкою страшной,
к двери спешит он и шашкою машет.

Боже, и что же? У сломанной кассы
ах, как зияет пустое нутро! —
видит Марытхва беднягу Зафаса.
О, поступили с Зафасом хитро!
В толстых веревках мясистые лапы.
Корчится он, задыхаясь от кляпа.

Долго трясли, растирали Зафаса,
но на вопросы он не отвечал.
Видимо, страх в его душу закрался.
Он, озираясь, невнятно мычал:
— Кях... Кях... Кях... Кяхба... — Ах, чтоб тебе кяхом (19)
быть на осле — иль у ног его прахом!..

Все же пришел он в себя понемногу
и, заикаясь, Марытхве сказал:
— Может, еще мы успеем! В дорогу!..
Да, это Кяхба меня повязал...
Кяхба, проклятый убийца Омара...
В жизни не знал я страшнее кошмара!..

Деньги из кассы забрал он, Марытхва...
И не догнать — он уже далеко...
— Значит, с потерей придется мириться?
Но примириться с таким нелегко!..—
Стонет Марытхва. До бешенства зол он.
Нынче ужасным покрыт он позором!

Месяц уходит за склоны Мамзышхи.
Утренний ветер приносит тепло.
Море — все радужней, небо — все выше.
Ночь улетела. Совсем рассвело.
Мчатся два всадника. Право, при свете
белый башлык этот очень приметен!..


ЦЕНА ГОЛОВЫ

— Еще жив я пока, но спешит воронье
оценить мою голову, взвесив ее.
Все равно, чем набита моя голова:
ум недюжинный там или просто трава,
но хотят господа капитал заплатить,
чтоб моей голове быть моей запретить!

О, моя голова! Ведь цены тебе нет...
Но в хурджине (20) моем звон проклятых монет...
Слышишь, Бадра? Везу я, несчастный, — увы! —
все же цену бедовой своей головы.
Эти деньги добыл у князей я вчера.
О, цена головы, стань ценою добра!

Милый Квантра-ласквантра (21), ты знаешь меня.
Нет на свете и не было лучше коня!
И пока голова мне для дела нужна,
пока — редькою — с плеч не слетела она,
ты неси меня, Квантра, и рысью и вскачь!
Голова... Подождет ненавистый палач!..

Вот и пацха, где дюжина ртов и вдова,
от забот нескончаемых еле жива.
Ни двора, ни кола — хоть шаром покати!
А корова, коза? И следов не найти.
Ни зерна кукурузы в амбаре пустом.
Так и пахнет от пацхи великим постом.

Не спеша, Хаджарат свой хурджин отвязал,
вынул деньги и бедной хозяйке сказал:
— Не украли мы их, это — ваше, поверь;
было отнято и возвратилось теперь.
Здесь — на плуг, на корову и на семена...
Будь здорова, хозяйка, на все времена!

У вдовы пораженной поджилки дрожат.
— Ах, родные, могу ли к груди вас прижать!
Кто тот добрый, что вспомнил про бедность мою?
Разве есть еще добрые в этом краю?.. —
Уезжают друзья. Она вслед им глядит.
Долго голос ее им вдогонку летит.

— Милый Квантра-ласквантра, неси меня вскачь!
Оценил мою голову подлый палач.
Молодец! Эту цену — в хурджине несу.
Сколько славных голов за нее я спасу!
Бадра, здесь нам придется опять завернуть:
я в лачужку Чичина хочу заглянуть.

Пас отары Омара наш старый Чичин.
Поначалу мужчиною был из мужчин!
А когда постареть наступила пора,
как дворняжку, прогнали его со двора.
Он к постели прикован, он дышит едва...
Мы поможем, — спасибо тебе, голова!

— Эй, Чичин! Как дела и здоровье, Чичин?
Для печали, Чичин, больше нету причин!
Оставляем тебе на леченье гроши.
Что ты, что ты, Чичин! Забирай, не греши...
Опираясь па палку, ползком, как-нибудь,
отправляйся к врачу, будет добрым твой путь!

— Нет, сыны мои, если мои вы сыны,
воровства никогда не знавала Апсны.
— Господами ты сам обворован, Чичин.
Не тревожься, Чичин! Ты — свое получил.
— Да смогу ли я долг возвратить вам, сыны?! —
Но слова старика им уже не слышны.

— Ах, мой Квантра-ласквантра, неси меня вскачь!
Что ты делаешь нынче, Марытхва-палач?
Кровожадным желаньем убийства горя,
мою голову ты оценил не зазря!
Слушай, Бадра, куда еще двинемся, дад?
— Вот сюда, Хаджарат, проживает здесь Лад.

Носит род его гнусное, злое клеймо:
атвитвых (22), раб рабов,— это горе само!
Камениста земля его и не родит.
Воры грабят его — ни один не щадит.
На защиту закона начнет уповать,
а закону на Лада совсем наплевать!

Кстати, вот он... — Опять не везет тебе, Лад?
Да когда же пойдет твое дело на лад?
Сеешь, пашешь... Нет проку! И как еще жив?.. —
Хаджарат развязал свой заветный хурджин.
— Вот тебе на упряжку, и вот — сверх того...
Ты не бойся, не грабили мы никого!..

Лад глядит и не верит, что деньги в руке.
Трудно слово найти, словно нет в языке
добрых слов благодарности... Видно, язык
за тяжелую жизнь говорить их отвык...
Наконец-то за Бадрой и Кяхбой летят
те слова, что родиться никак не хотят.

Вечереет. На свет деревенских огней
гонят всадники двух быстроногих коней.
— Добрый Квантра-ласквантра, неси меня вскачь!
Ты назначил мне цену, Марытхва-палач?
Вот спасибо! Почти опустел мой хурджин.
Скоро, Бадра, мы дело свое завершим...


ЛОВУШКА

Канцелярские двери тихонько скрипят:
спозаранок к Марытхве пожаловал Джат.
Хмурит брови Марытхва, невесел с утра,
ходит, топчет цветистое поле ковра.
То ль для виду рассержен, то ль вправду сердит,
но на жалкого Джата совсем не глядит.

— Мне сказали, что нужен тебе я. Изволь,
я пришел, — да падет на меня твоя боль!.. —
Но Марытхва молчит, и смущается Джат.
Его руки дрожат и колени дрожат.
Чтобы мелкую дрожь хоть на миг прекратить,
замерев, стал он полу черкески крутить.

А потом подбородок рукою подпер
и уставился вновь на Марытхву в упор.
«Не к добру я пришел, ох, на радость врагу!
Но поделать теперь ничего не могу...»
Тишина, словно в комнате нет ни души.
И опять дребезжит жидкий голос в тиши:

— Звал меня ты... Но только зачем? Не пойму...
— Здравствуй, здравствуй, — Марытхва ответил ему. —
Джат, скажи, ты не помнишь Каласа-купца?
Ну, высокий такой и красивый с лица...
— Нет, не знал... — Ну, наверное, слышал не раз...
Скажем, слышал о том, как погиб он, Калас?

Много способов есть: карцер, голод и плеть...
Лучше так: подобру, чтоб потом не жалеть, —
ты в ловушке, мой милый! — нам все, до конца,
расскажи, как убил ты Каласа-купца.
Соучастников знаем: Отар и Ханаш...
Здесь, в тюрьме они. Попял ты? Выигрыш — наш!

Разрешаю, кури. Ах, глупец ты, глупец!
Засучи-ка рукав... Это что за рубец?
Это пуля Каласа оставила след,
а затем ты прикончил его. Что? Ах, нет?!
Та, что раны твои врачевала потом,
тоже здесь. Если хочешь, ее позовем...

Меж собой разделили вы деньги купца.
Нет, ты все-таки скажешь нам все до конца!
Только это, быть может, тебя и спасет.
Что с тобой? Да тебя лихорадка трясет!.. —
И хохочет Марытхва. А Джат, как во сне,
нервно шарит руками по белой стене.

Но за голую стену держаться нельзя,
и он валится на пол, к Марытхве ползя.
— О, не дай мне погибнуть, спаси, господин!
Ты один меня можешь спасти, ты один!
Отдаюсь тебе в руки я, стану слугой...
Так скажи, что помилуешь, и успокой!

Лижет Джат его княжеский мягкий сапог:
— Умоляю, не будь, милосердный, жесток!
— Прочь, проклятое чучело! Что ты прилип?.. —
Джат лежит па полу. Вздох. Рыдание. Всхлип.
— Славен род твой дворянский, душой ты высок,
кровь твоя — благородный таинственный сок...
Можешь жизнь подарить, можешь смерть отвести...
Уж тебе послужу я за это! Прости!
— Нет, вы только послушайте, что он несет!
Значит, бей, убивай, а Марытхва спасет?
Вот так птица ты, Джат! Впрочем, верно одно:
и казнить мне дано, и спасти мне дано...

Убирайся домой! И о том, что здесь был, —
никому! Как о том, что купца ты убил...
Даже дочери. Ясно? Шутить не люблю.
Проболтаешься, сам понимаешь... убью.
Сгинь! И жди. Позову. Ну и... рот на замок!.. —
Джат опять лобызает хозяйский сапог...

А Марытхва доволен, смеется в усы.
«Если кинуть удачу сейчас на весы,
о, немало потянет! Хоть первый улов —
жалкий Джат, что ничтожен и низок, нет слов!
Да к тому же, коль кто-то поганому даст
больше, чем заплачу я, меня он продаст...
 
Мерзкий гад... Как могла у такого отца
народиться прекраснейшая Квараса?
В чьи-то руки, бедняжка, она попадет?
Ах, боюсь, что звезда ее скоро падет...
С ней в постели понежиться хоть бы разок...
А потом — эх, не жалко и пулю в висок!..»


РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

Молодой кукурузою пахнут поля.
Виноградные гроздья черны, как земля...
В это утро в Аспе на безрадостный сход
под огромным орехом собрался народ.
Ждут кого-то... — Не он?.. — Он идет, так и есть!.. —
Знать, его ожидали, как главного, здесь.
 
Он садится: едва лишь он в круг их ступил,
кто-то место с почтеньем ему уступил.
— Запоздал я немного, но, зря не виня,
вы, соседи, послушайте прежде меня.
Приключилось такое сегодня со мной,
что и даже сейчас я — как будто больной.

Вот, дрожат мои ноги и голос дрожит,
словно все, что я видел, за мною бежит...
Утром из дому вышел, отправясь на сход.
Мысли мрачные — будто ночной небосвод.
И куда-то забрел я, не знаю куда,
огляделся: я здесь не бывал никогда!

Возвышалась гора надо мной, и была
вся в крови она — кровь отовсюду текла:
из зеленых травинок, из ярких цветов,
из комочков земли и колючих кустов.
Даже быстрый поток, что по склону летел,
был кровавым!.. Я больше смотреть не хотел.

Я в долину номчался. Но вся сожжена
небывалым пожаром — лежала она.
Вся дотла! Ни села, ни мычанья скота,
словно не было здесь ничего никогда.
А ведь жизнь в ней кипела с далекой поры...
Это было похуже кровавой горы!

Ни куста, ни былиночки и ни души...
Только каркают вороны в страшной тиши,
то ль долину кляня, то ль друг дружку браня...
Помутилось совсем в голове у меня!
К морю кинулся. Море, прими и утешь!
Море, вольное море... Но где оно? Где ж?!

Я стою у болота, где слякоть и грязь
и вовсю копошится какая-то мразь!
Лишь липучая тина и гниль — возле ног.
Волны умерли... Как я без них одинок!
И услышал я гул, что остался от волн:
«Расстаетесь с Аспой? Что же, подлые, — вон!

Чтоб в аду вам подохнуть, в грязи и в пыли!
Недостойны вы этой великой земли!..»
Слыша гул этот грозный, все больше я зяб,
стал я жалок, как раб, зашатался, ослаб.
Моря нет. Кровоточит гора. Сожжена
вся земля... Чья вина? Чья, скажите, вина?!

И я крикнул горе, и земле, и воде,
как, отчаясь, кричат в самой страшной беде:
«Ты прости нас, земля, наша плоть, наша мать!
Никому не дано у детей отнимать
ту, что грудью вскормила, вспоила, любя...
Никогда мы, земля, не покинем тебя!»
 
И очнулся я, как от недоброго сна.
Снова синяя даль и светла и ясна.
Снова горы сияют, и море блестит,
и в долине травой ветерок шелестит.
Я смотрел па Аспу — насмотреться не мог!
Вот что было со мной... — И Куаста умолк.

Как струна ачангура, дрожит тишина,
прикоснись — и расколется тотчас она!
На потухшие трубки Куаста взглянул,
на погасшие лица... И встал, и вздохнул,
в землю посох воткнул, и негромко сказал —
так сказал, словно асповцам всем приказал:

— Здесь я — старший. Пускай неучен я и прост,
я — как корень, что в землю абхазскую врос.
Я пятнадцать колен насчитаю в роду.
Никуда я отсюда, друзья, не уйду!
Здесь отец мой лежит. Здесь мой прадед лежит...
После смерти и мне здесь лежать надлежит.

Чачба тут ни при чем, и никто ни при чем!
Встанем тесно, к плечу прикасаясь плечом,
если мы не какой-нибудь сброд, а семья...
Это наша земля, только наша земля!
Ну а если не люди мы, а мертвецы,
проклянут нас в могилах родные отцы!

Пусть нас здесь и убьет тот, кто жаждет убить, —
мы в Аспе остаемся! Иному — не быть!..
— Правда, прав ты, Куаста! Но все же ответь,
как Марытхву и сотню его одолеть?
Кто поддержит крестьян? Кто развеет наш стpax?
Царь? Но царь далеко. Он — что бог в небесах.

Да и царь нас не любит. Он сам из дворян.
Он такой же породы, что этот Маан!
Кто рассудит по совести, кто нас спасет?
Да каким его ветром сюда занесет?!.. —
Тут и вправду внезапно подул ветерок.
И сквозь гущу народа, подобран и строг,

патронташем обхвачен, затянут ремнем,
пробирается парень. Все взгляды — на нем.
— Кто спасет вас? — И, выхватив черный наган,
он стреляет. — Вот чем отвечают врагам! —
По душе разговор им из пуль и огня.
Разговоры иные — пустая брехня!

— Кто со мной?! — Я готов! — Я! — Возьмите меня!
— У меня ни оружия нет, ни коня...
Разве только дубина... — Не бойся, дадим!
Кто еще? Ты, старик?.. — Я хочу!.. — Мы хотим!..
— У меня лишь кинжал, но проворен кинжал!
Никогда я еще от врага не бежал!
— Все, кому ты, родная земля, дорога,
без раздумья готовы идти на врага!
— Поклянитесь! — Клянемся!.. — Сияют глаза.
Вдохновенно и дружно звучат голоса:
— Мы клянемся земле несравненной своей,
каждой птахе над ней и травинке на ней,

пока видят глаза, пока бьются сердца,
мы за землю свою постоим! До конца!.. —
Кто же тот, кто к оружию смелых призвал?
Здесь, в Аспе, он до этой поры не бывал...
Бросил в порох горячую искорку он...
Знать, не только силен, а еще и умен!

Люди смотрят, но трудно среди суеты
распознать и знакомые, может, черты...
Из толпы он выходит. Вскочив на коня,
говорит: — Трое суток вы ждите меня.
На четвертые сутки — встречайте в ночи...
Привезут вам оружие... Квантра, скачи!


ЯСТРЕБ УЛЕТЕЛ

Осень в Сухуме. Хоть солнце, как прежде,
жжет, но в предгорьях лежит уже снег...
Праздник. Гуляют в нарядпой одежде
люди у моря. Как весел их смех!
Щедро наполнено волнами света
утро воскресное бабьего лета.

Ну а иным непонятно дыханье
этой прекрасной осенней поры.
Хлещут чаек — и не только! — в духане
режутся в нарды, — не жизнь без игры!
В чьем-то клянутся настырно и нудно,
в грудь ударяя себя поминутно...

Возле причала толпа повстречала
странного парня: черкеска — мала,
мятая шапка нелепо торчала,
видно, мала она тоже была.
В драных чувяках... Ах, да и на платье
просто заплата сидит па заплате!

А на плече его — ястреб отменный.
Крылья — серебряное перо.
Гордая шея — в бубенчиках медных.
Бусинки-глазки сверкают хитро.
То неподвижно сидит он, зевает.
То встрепенется и крылья вздымает.

Шел человек, будто горя не ведал
в мире, где горе — непрошеный гость.
Встречным то нравился взгляд его светлый,
то вызывал безотчетную злость.
Были и те, что — в тревоге всечасной
за бедняков — говорили: — Несчастный!

Кто-то шутил грубовато и плоско:
— В городе ищешь ты перепелов?
Как, не нашел еще? Это же просто!.. —
Парень в ответ не подыскивал слов,
резал наотмашь: — Мой ястреб разборчив,
с падалью вашей возиться не хочет!..

Парень прошел мимо мусорной ямы,
мимо болот и мутнеющих луж,
к темным домишкам, стоявшим, как храмы
чистых сердец, незапятнанных душ.
Домики ветхи. Изгрызла их сырость.
Как после бури, они покосились.

Вот к одному подошел, постучался...
Тихо. Лишь ветер от моря подул.
Ястреб, привстав, на плече закачался,
чуткое ухо к дверям повернул.
Шепчущих листьев смолкающий шелест...
Жалобно звякнул бубенчик на шее...

— Милый хозяин, да где ж ты летаешь?
В дырах — пола архалука и бок...
Что, ястребок, — на базаре, считаешь?
Ладно, пойдем па базар, ястребок!.. —
Слышала это соседка, решивши,
что он рехнулся, к базару спешивший...

* * *

Рядом с базаром — болота и лужи,
стайками утки, резвясь и шаля,
словно озерами, лужами кружат...
Буйволы бродят, травинки жуя.
Тянут лягушки — упарились даже! —
вам, городской голова, «Орераша»! (23)

Арбы, как люди усталые, дышат
после дороги далекой такой...
В небо, как пушки, уперлись их дышла.
Сгружены грузы. Истома. Покой...
Свиньи визжат, и грызутся собаки,
эти голодные забияки.

Кто-то несет, спотыкаясь., корзину.
Кто-то торгует осла. Ну а там
конь продается. — Здоровый, красивый!
Эй, забирай! По дешевке отдам!.. —
Рядом кричат, и топочут, и свищут...
— Лучше моей кукурузы не сыщешь!

— Мыло... Помоешься — любо и мило!
— Соль, керосин, — что угодно, проси!..
— Мыло кому?.. — Соль... — Дешевое мыло!
— Соль, керосин... — Нитки!.. — Соль, керосин!
— Медом из Псху вас хозяйка кормила?
— Соль!.. —Керосин!.. — Мед!..—Дешевое мыло!

Юркий мальчишка орет что есть мочи,
с посвистом, будто разбойник в лесу, —
видно, продать поскорее он хочет
весь свой товар: — Соук-су! Соук-су! (24) —
Вот медвежонок. Он лапою машет
и под шарманку медлительно пляшет.

* * *

В этом углу — настоящая свалка.
Лавочник, бросив товар, побежал...
— Ах, негодяй! Если б не было жалко
пачкать мне свой благородный кинжал... —
Скрыла толпа беглеца сердобольно.
Тот, кто обижен, ворчит недовольно.

— Низкий обманщик, меня он обвесил!.. —
Через толпу до него кое-как
стражник добрался... Чего он так весел?
Благоухает, как целый кабак!
— Эй, рас-с-сходитесь! — шипит. — Не тол-л-лпитесь!
Вс-с-сыплю вам вс-с-сем я! А ну, тор-р-ропитесь!..

Гомон базарный... Продажа и купля.
Просьб щебетанье и ругани гром.
Кто-то вдвойне наживает на рублик.
Кто-то расстался с последним добром.
Можно оглохнуть от гула и зыка —
так многолюдно и многоязыко!

Звуки различных наречий не новость.
Древний Сухум, с давних пор ты — маяк,
что дружелюбно сияет, готовясь
встретить того, чьи дороги — в морях.
Каждому был ты приют и обитель,
хоть иногда набегал и грабитель...

Римляне тут торговали, бывало,
но, в Диоскурию (25) путь устремя,
рать их порою и кровь проливала,
страшным оружием грозно гремя...
Многоязычье базаров... Вы — залы
трудной истории нашей, базары!

...Парень, что ястреба носит с собою,
топчет базарную жидкую грязь.
То исчезает, смешавшись с толпою,
то появляется вновь, торопясь.
Трогают ястреба люди... Годится!
Не продается ль охотничья птица?..

Парень как будто не слышит, не видит...
Вдруг из-за бочек доносится клич, —
мертвый из гроба, услышавши, выйдет, —
виноторговец взывает: — Качич!.. (26) —
Парень спешит до качича добраться.
Голос знакомый... Да, он это, — Раста!

— Эй, для охотника — шире ворота!
За угощением не постоим!
Перепелами полна сковородка.
Бочки качича к услугам твоим!.. —
Раста моргает пришедшему: «Здравствуй!»
Знаком пришедший приветствует Расту.

Слева толкают и справа толкают.
Плещется в тонком стакане вино.
Столько народу, толкучка такая,
что и словечка не вымолвишь... Но
громко: — Боюсь, что вино твое слабо!.. —
Тихо: — Ну как? Хорошо... — Вот и славно...

Громко: — Да, капелька — лошадь повалит!.. -
Тихо: — Оружие спрятано. Лишь... —
Громко: — Ну, птичку... А лошадь — едва ли... -
Тихо: — О чем это ты говоришь?.. —
Громко: — Ты выпей! И бог нас рассудит... -
Тихо: — В Сухуме — казаки... — Что будет?

— А не беда! Не распутать клубочка
им никогда... Не открыть эту дверь!
Слушай и помни: оружие в бочках...
Ладно припрятано... Нужно теперь
вывезти бочки. И это — не хитрость.
Это — не Гунду прекрасную выкрасть!

Взялся один тут... Знакомы вы вроде...
Ваш же, эшерский. Да знаешь ты, — Хмич... —
Громко: — Эй, кто это мимо проходит!
Крепкий, прохладный, душистый качич!.. —
Тихо: — Куда это все побежали?
Ну-ка, посмотрим... — К бочонку прижали

Расту с охотником. Тесно и душно.
А над толпою, летя с высоты,
словно их ветер осенний обрушил,
листьями кружат листовок листы.
«Братья, пора за оружие браться,
чтобы свалить ненавистное рабство!»

Парень, что ястреба носит с собою,
жадно хватает листовки... И вдруг
кто-то встает между ним и толпою,
пачку листков вырывая из рук.
Кто это? Стражники? Ну и завяз он...
Голову поднял... И видит — Зафаса!

— Кяхба! — Зафас отшатнулся. Водь храбр он
лишь па словах. Завертелся, крича...
В гуще толпы растворяется Кяхба,
птицу успев оторвать от плеча.
Ястреб взмывает в высокое небо.
И непонятно, он был или не был...


СТАРЫЙ БУРДЮК

Как-то раз Хаджарату заметил Антон, —
говорят так о парне, который влюблен:
— Уж не птичка ли — в шапке твоей, Хаджарат?..
(Это значит: «Задумал жениться ты, дад?»)
— Ну уж нет! — Хаджарат разговору и рад
и смущен. Его щеки худые горят.

— От души поздравляю тебя, Хаджарат!
Это — высшее счастье, награда наград.
Что прекрасна она, всем известно вокруг...
Только все-таки будь осторожен, мой друг!
Путь твой крут... А еще я слыхал, что отец
твоей девушки... В общем, нечист он... Скупец...

— Джата я почитаю, Антон, за отца.
Никогда не увижу я в нем подлеца!
Я бы вынул кинжал, если б кто-то другой,
а не ты мне такое сказал, дорогой!
Старый Джат... Ты пойми, с ним не вяжется зло!
Нет, Антон! На отца Кварасе повезло.

Разве может он быть подлецом и скупцом?!
Так похожа на старого Джата лицом
Квараса, его дочь, — его плоть, его кровь...
— Хаджарат, всем глаза застилает любовь...
— Да уж есть недостаток ужасный один:
Джат, бедняга, — крестьянин, а не дворянин!

Ну а ты, хоть и друг нам... — Постой, Хаджарат!
— Ах, Антон! Кровопийца — Марытхва — твой брат.
Ты печешься о бедных, ты любишь людей,
обучаешь ты грамоте наших детей...
И за это тебе — и хвала и почет.
Но дворянская кровь в твоих жилах течет!

Это — дьявол, таящийся в самой глуши,
в глубине, в тишине твоей доброй души.
Он притих, выжидая, но дай только срок...
Он всегда начеку, как взведенный курок!.. —
И на Квантру вскочил Хаджарат и умчал, —
огорчен, что на друга в сердцах накричал.

Ах, Антон! Вот беда, что догадка твоя
лишь догадкой была. Жаль, скажу тебе я,
что она не вселилась недугом в того,
кто сейчас погоняет коня своего...
Ну а Джат? Поглядим, как идет его жизнь...
Да, учитель Антон пе ошибся, кажись!..

* * *

Джат выходит из пацхи, уныл и сутул.
То ли ветер румянец со щек его сдул,
то ли горе... А может, он так побелел
оттого, что по старости лет заболел?
Вот прислушался Джат, и принюхался Джат.
Только куры кудахчут и сором шуршат.

А кудахчут они, подзывая цыплят.
«Цып-цып-цып!» — по-куриному им говорят.
Джат полез в кукурузу, что выше плечей,
ее листьев широких боясь, как мечей.
Извиваясь, на цыпочках вылез... И вот
к молодому орешнику тихо идет.

Так идет, словно там, в неприметных местах
кто-то ждет его в этих корявых кустах...
Там, в орешнике редком, дыша, как битюг,
опускает на бурку он старый бурдюк.
Ну а сам, отскочив, — видно, в пятках душа!
замирает, как жалкий мышонок, дрожа.

Под деревьями в тихой сырой полумгле
в желтых жилах рука — как нарост на стволе -
развязала бурдюк и залезла в него,
опасаясь, что там не найдет ничего.
Но деньгами набит этот старый бурдюк,
словно знатного князя заветный сундук!

Деньги вытащил Джат, начал быстро считать...
В этом он понимает, считать — не читать!
Сколько старых бумаг, сколько новых монет!
На одних — ни соринки, ни метинки нет.
А другие — помяты, грязны и темны, —
побродили, видать, по дорогам страны!

Исступленно к деньгам прикасается Джат.
Его руки насытиться счастьем спешат.
Ходят синие жилы на тощем лице.
Квараса, что подумала б ты об отце?
Если б ты увидала его, Квараса!
Почернел, как мертвец. Закатились глаза.

Как улыбка страшна! Так смеется беда.
Дыбом — волосы, колом торчит борода.
Если он — человек, если он еще жив,
что бормочет, молитвенно руки сложив?
Что он шепчет, — в зрачках и восторг и тоска, —
пухлым пачкам из старенького бурдюка?

— Вас за клячу я выручил... Кляча — старье!
Но ушла, увеличив богатство мое...
Вас — отец в кошельке перед смертью держал,
вами дряхлую душу свою утешал.
Я вас взял. Вам спокойно теперь у меня.
А поминки отцу закатила родня...

Но кому вы достанетесь, если умру?
Кто вас будет швырять на веселом пиру?
Кто над гробом моим будет деньги делить,
а не добрые слезы по мертвому лить?
Нет, со мной вы сгниете под шелком травы...
Я клянусь, никому не достанетесь вы!..

Помню свадьбу. Она — под завесой платка...
И подарки, подарки! Все цело пока.
Пронеслось с той поры двадцать пять долгих зим.
Я не помню ее, гром меня порази!
Только деньги и есть. А была ведь — краса...
Правда, часто тоскует о ней Квараса...

Ну да это понятно, ведь все-таки — дочь...
Ну а эти... Я взял их в ту страшную ночь.
Был убитый купец очень толст и тяжел.
Я искал, но сперва ничего пе нашел.
Мне товарищ сказал: «Ты получше взгляни!..»
Да, в нагрудном кармане лежали они...

Я ни слова о них не сказал никому.
И достались они только мне одному!
Может быть, потому, не простив за обман,
обманули меня и загнали в капкан?.. —
Как безумный, бормочет над пачками Джат.
Только — деньги ли это на бурке лежат?

Это — вопли сирот, это — горе вдовы,
это — горечь печальной могильной травы.
Это — слезы горячим потоком из глаз.
Это — тайный и подлый разбойничий лаз.
И рука воровская, что лезет в карман.
И мечтаний туман, и свершений обман...

Деньги немы, а сколько б могли рассказать,
если б руки бумажные их развязать,
если б плечи бумажные их разогнуть
и немые бумажные рты разомкнуть!
...Ну а Джат все бормочет, губами жуя:
— Только вы, мои денежки, — сила моя!

Есть две силы... Одна — вы, мой вечный кумир!..
Не на вас ли воистину держится мир?
Деньги, деньги... Пусть хил человек и убог,
при деньгах он — первейший красавец! Он — бог.
Кто вчера был с ним холоден, замкнут и строг,
нынче рад бы упасть на колени: он — бог!

Дурно пахнет и рядом сидеть невтерпеж —
не беда! Он теперь все равно всем хорош.
Будут клясться бесценной его головой,
в честь него поднимая молитвенный вой...
Он по лестнице жизни поднимется ввысь...
О всевышний, на просьбу мою отзовись!

Приумножь, — вот о чем я тебя попрошу, —
то, что в старый бурдюк я сейчас положу,
в сотню, в тысячу раз! Был поклон тебе лбом...
Ведь тогда я не буду ничтожным рабом...
Правда, есть еще сила... Посмотришь, иной
по деньгам не тягается даже со мной.

Но, глядишь, отхватил по знакомству он чин
и возвысился — вроде без всяких причин...
Ну а этот — бандит, он по пояс в крови!
Но попробуй бандитом его назови!
Важно ль, как он к богатству пришел, этот вор,
если все же ступил на роскошный ковер...

Вот таков и Марытхва, разбойник и пес!
Хорошо бы — ответил он мне на вопрос:
что ему моя гибель! Зачем ему я?.. —
Вдруг в траве зашуршало... О, боже! Змея!..
Задрожал старый Джат, сразу сжался в комок,
словно, только взглянув на змею, занемог.

Но змея проползла, точно уголь черна,
и в высоком бурьяне исчезла она.
И старик, понемногу в себя приходя,
долгим взглядом за следом змеиным следя,
даже стал улыбаться, хотя чересчур
был поспешен испуганных глазок прищур.

— Знаю я, достается за жало тебе.
Жало — все, что имеешь, змея, ты в борьбе.
Вырвать жало — и вот ты уже не змея...
Да и с жалом хваленая сила твоя —
так ли уж велика? Где же там велика!
Лишь одно только можешь — ужалить врага!

Так ползи себе мимо... — Ни звука — в траве
и в припавшей к земле облетевшей листве.
Светлым дождиком падают с неба лучи —
как с отвесной скалы молодые ключи...
И — недоброго дела печальный залог —
нз кармана старик пачку денег извлек.

— Умолчим, кто вас дал, потому что пока
вас еще не по праву сжимает рука...
Вы — задаток за тяжкое дело одно.
Ох, боюсь, но пойдет мне на пользу оно!
Кяхба... Как я рискну? Где набраться мне сил?
О, проклятые деньги, я вас не просил!

Но уж если вы здесь, значит, будет беда!
Там, где вы, — льется кровь! Ну а кровь — не вода...
Кровь прольется, дымясь, горяча, как пожар...
Вы бумажные, но — что для нас этот жар?
Не разрубит топор вас, — вы, деньги, тверды!
И сухими выходите вы из воды...

Пусть весь мир загорится! А вам — хоть бы хны!
И сильны же вы, деньги! Ах, как вы сильны!
Негодяя спасете, свободу даря...
Захотите — проткнете кинжалом царя!
...Что-то мне неспокойно... С минувшего дня
так и прыгает сердце в груди у меня...

Деньги, связан я вами... И все ж — это грусть...
Вы нужны мне... Но — нет, не за то я берусь!.. —
Тут внезапно в орешник влетел ветерок,
что примчался с широких проезжих дорог,
и, на деньги подув, к старой бурке припал,
и, бумажки сметав, подскочил, и пропал.

Как подкошенный, рухнул на бурку старик.
Так бросаются в мутную воду — на крик:
«Ой, тону!..» Он, ругаясь, за ветром бежал.
Даже в желтых зубах оп бумажки зажал.
Зубы стиснуты, как на воротах — замок...
Словно ветер хотел укусить, да не смог!


У НАЧАЛЬНИКА ОКРУГА

Полночь. Угаснувшим зноем измучен,
дремлет Сухум. В полусне, в полумгле
катятся реки, и петли излучин
гибко ползут по усталой земле.
У канцелярии округа пусто.
Окна в решетки уставились грустно.

Грустно фонарь одинокий мигает.
Свист. Где-то, видно, жандарм засвистел.
Ну а начальник Марытхву ругает:
— Сам, что ли, сесть ты в тюрьму захотел!
Как тебе совесть твоя позволяет:
Кяхба на воле открыто гуляет!

Он, погоди, тебя, братец, разденет,
по миру пустит — в чем мать родила!
Знаю, Марытхва, что ты — не бездельник,
но — погляди! — все об этом «дела»...
Эй, адъютант! Затвори-ка все двери.
Нынче и тени своей я не верю...

Так, хорошо... А теперь ты свободен...
Эх, заманить бы нам Кяхбу сюда!
И преисподнею из преисподен
станет земля для бандита тогда!
Да, мои люди везде его ищут.
Не сомневайся, напрасно не рыщут!

Пулю найдут и дружки его, черти!
Бадра, к примеру... Ты знаешь его?
Видно, решил он кривляться до смерти,
не признает, негодяй, ничего!
Друг Хаджарата поджег, не робея,
новую мельницу Нахарбея!

Якова прятал, оружие прятал,
наших смертельных врагов защищал.
Клялся за Кяхбой идти, как за братом,
вечную дружбу ему обещал!
Бадра опаснее жала кинжала.
Мы посадили его, да сбежал он...

Есть еще Чанта, из Чамхары родом —
бог ему дал столь кусачий язык,
что, хоть с последним якшается сбродом,
все о дворянах, проклятый, язвит!
«Ах вы пиявки, — орет, — лиходеи!..»
Хром он и смугл, языками владеет...

Тот же, что Ладом зовется — не жалок,
выйдет на сход — молодец молодцом!
Очень приметен рубец от кинжала —
не потеряться с таким-то лицом!
Дома, на сходе, с друзьями пируя,
всюду твердит он: «За землю — умру я!»

Есть еще этот... Еснат, образина!
С Кяхбой как нитка с иголкой они.
Передают, что все время грозит нам...
Ох, догрозится, господь сохрани!
Родинку носит Еснат этот бравый,
что как печать на щеке его правой.
 
Всех их страшнее один... Никуала.
Страшен густой чернотой бороды,
страшен душою, где скрыто немало
черного гнева и черной вражды.
Тучен, медлителен, столько он весит,
что и на лошадь без Кяхбы пе влезет!

Зол Никуала, налогов не платит,
всех, кто богат, ненавидит, бандит.
«Мало на них мы работали? Хватит!» —
так он крестьянам все время твердит.
Если вскипит он, остынет нескоро...
Видишь, Марытхва, их - целая свора!

Это не все! Тут Сукадла, Мачагва...
Сколько еще я назвал бы имен!
Впрочем, запомни хотя б для начала
этих... А дальше... Ну что ж, ты умен, —
помни: нельзя социал-демократов
бросить в объятья таких «хаджаратов»!..

В стол кулаком ударяет начальник.
Бьет его кашель. Не в силах вздохнуть...
Снова Марытхва ему обещает
шею врагу, как цыпленку, свернуть.
— Чтобы из сотен не выросли тыщи,
пусть поскорей его пуля отыщет!..


БАТУМСКИЙ КУПЕЦ

По Сухуму полиция рыщет, как волк,
у которого кто-то овцу уволок.
«Все должно этой ночью везде замереть.
Надо Кяхбу поймать. А упустите — смерть!»
Вот заданье. О нем знают в каждом селе,
возле вод Гумисты, в Келасуре, в Басле...

Многолюдно в кофейне. Шумят и галдят
те, что в час этот утренний кофе хотят.
Здесь и Раста. Сидит он в углу, как всегда.
Кофе вам не вода. Кофе, брат, это — да!
Если кофе с утра не пропустит портной,
будет шить и кроить целый день, как больной.

Он сидит молчаливо, припухли глаза —
так, как будто портного кусала оса.
Но зорки два зрачка — в пухлых веках его,
не пропустят они ничего, никого.
И от слуха портного ничто не уйдет.
А в кофейне — какой не бывает народ!

Здесь увидишь торговца, бандита, пшика,
дурака, промотавшего все игрока,
спекулянта, пьянчугу, чья жаждет душа
лишь вина, а на прочее — нет ни гроша!
А вот этот — смотри! — с голодухи усох,
обгрызает со вздохом свой ржавый кусок.

От безделья и сытости тот разжирел...
А вот этого — кто только тут не жалел!
Приключилась беда с ним... А впрочем, полно
здесь услышишь того и сего под вино!
Сколько сплетен в кофейню заносит молва!
Как послушаешь — кругом идет голова...

— У супруги начальника новый роман.
С генеральским сынком. А начальник, болван..
— Нет, ты брось! Это ты, уж признайся, наврал!
Чтоб судья и — помилуйте! — взяток не брал?
— Цены снова растут... Богатеи страну
просто душат... Эх, так ли жилось в старину!..

До полуночи трется в кофейне народ.
Этот кофе берет, тот — стаканчик берет.
...И сегодня народу полно, как всегда.
Все болтают о вести, влетевшей сюда:
с восхищеньем и трепетом тут говорят,
что бесстрашно явился в Сухум Хаджарат.

Так как больше не знают они ничего,
не жалея совсем языка своего,
мелют что-то, что в голову тут же пришло, —
да к тому ж сочинять и не так тяжело:
думал каждый о Кяхбе не раз и не два,
ничего не успела забыть голова!

— Эй, послушайте! — в зале внезапно звучит.
Это тот, кто последним явился, кричит. —
Утром Кяхбу в Сухуме схватили враги.
Знаю точно я! Врать мне совсем не с руки.
Кучу денег за это один получил...
— Как же это? — Зачем ты нам день омрачил?!

— Не помогут теперь ваши «Ох!» или «Ах!».
Видел сам я, как гнали его в кандалах.
Богатырь — он стоял от меня в двух шагах...
Вот уж это, скажу вам, действительно — ах!
Так он страшен, что, если глядишь на него,
шапка валится наземь от взгляда его!..

Раста вытянул шею, чтоб слышать, о чем
говорит человек... Вроде сам ни при чем,
кофе тянет. К губам плотно чашку прижал.
Ни движенья, ни звука, а взгляд—как кинжал.
Вся кофейня гудит: это весть — так уж весть!
— Неужели и вправду? — Да нет! — Так и есть!..

Зал качает, как в качку морской пароход,
по кофейне, качаясь, кочует народ,
ходуном ходят волны кофейных паров.
Прелый дым табака — злее дыма костров...
Ходит зал ходуном, словно пьяный он в дым...
Но — распахнута дверца купцом молодым.

Незнакомец за дымом, и не разглядеть,
как одет... Впрочем, что-нибудь лучше надеть
было б трудно... Папаха его высока,
дорогою цепочкой играет рука,
стан жилетом из бархата мягко зажат,
ярок галстук, и новенький моден пиджак.

Борода писпадает — колечками врозь —
виноградная черная спелая гроздь!
На цепочке горят золотые часы.
Задираются стрелами к небу усы.
Смуглый, стройный, у двери недвижно стоит.
Острый взгляд дым и чад беспокойно сверлит.

Раста хмуро глядит из угла на купца.
Может быть... Нет... Не понял еще до конца...
Так изящна в руке эта темная трость...
Померещилось, старый! Свихнешься ты, брось!..
Нет, ей-богу же — он! Ну, скажу вам, хитер!
Так запутать — меня! Вот игрок, вот актер!

Видно, так обмануть ему легче врагов...
Просчитались вы, волки, — вот Кяхба каков!
Вы таитесь, как тени, у самых дверей.
Посчитаться бы с вами, шпики, поскорей!
Нет, не зря промахал я иголкой всю ночь.
Я не знал, что и как, но хотел я помочь.

Все продумал я — каждый стежок! — до конца.
Что ж, одет он получше иного купца...
А манеры, манеры... Провел и меня!..
Гость за столик садится, как прежде храня
тот достойный покой, что к лицу богачу.
Щелкнул пальцами: — Чашечку кофе хочу...

Закурил. Как прекрасен мундштук костяной!
Тот мужик, что сидел к нему раньше спиной,
туповато и пьяно уставясь в поднос,
обернулся и спичку учтиво поднес.
Гость промолвил: — Мерси! — Кольца дыма летят.
На купца удивленные люди глядят.

Кто он все-таки? Здесь никому не знаком.
— Что, когда-нибудь слышали вы о таком?.. —
Раста в ухо соседу, где — ваты клочок:
— Я скажу по секрету, но только — молчок!
Он — батумский купец... Здесь — в гостях.
Заодно, говорят, для продажи скупает вино...

Денег — тьма... Но уж это — особый рассказ...
Тс... Иль мне показалось, что слушают нас?.. —
По кофейне ручьем побежал шепоток.
Ручеек превратился в могучий поток.
Вот уже кто-то пьет за здоровье купца,
как, наверное, пьют за родного отца!

Кто-то в нарды играть приглашает его,
словно друга старинного своего...
Но купец, благодарный отвесив поклон,
говорит, что к начальству торопится он,
и велит, чтоб упряжку пригнали к крыльцу,
и приветливо люди кивают купцу.

Вот в коляску уселся купец, развалясь, —
прямо князь, не какая-то нищая грязь!
А в кофейне, как водится, — шпик па шпике!
Только нынче бедняги шпики — в тупике!
Смотрит Раста, как мечутся злобно шпики,
шепчет Раста беззвучно: — Эх вы, дураки!

* * *

Время заполпочь. На море сильный прибой.
Скачут кони, оставив Сухум за собой.
Громыхает подвода. Пойми в темноте,
что там? Бочки? Зачем их везут к Гумисте?
На подводе, на бочках — батумский купец.
Видно, много вина он скупил, — не скупец!

Беспокойно он щёлкает длинным кнутом,
словно перед упряжкой тяжелый подъем.
Все чернее над берегом туч полоса.
Сильный шквал налетел. Разразилась гроза.
Небо — в каплях дождя, словно в капельках звезд.
Кони рвутся, храпят... Видно, тяжек их воз.

Одолели долину — осталась вдали.
Скачут дальше — в дожде, как недавно — в пыли.
Ошалели они от ударов кнута.
Вот уже перед ними шумит Гумиста.
И с размаху, ее потревожив разлив,
в речку врезались, вдребезги волны разбив.
 
Тут купец, гнать усталых коней перестав,
засвистел что есть сил, на подводе привстав.
И засада, что долго в кустах прождала, —
у подводы — тотчас. Вот дела — так дела!
С треском взломаны бочки. Так что там? Вино?
Хоть темно, но, как видно, совсем не оно...

В бочках — ружья. И в каждой — так связок с пяток...
Опустевшие бочки хватает поток.
И в то время как ружья взвалив па копей,
мчатся люди в Аспу, торопясь все сильней,
по песку, по камням, от куста до куста,
бочки с грохотом в море несет Гумиста.


НЕСЧАСТЬЕ

— Не слыхали? Вот горе! Бедняжка Мсырхан!
— Что случилось? Неужто? Погиб ее Кан?
— Танцевал он на свадьбе с девчонкой одной.
Кан ведь, знаете, парень у нас озорной...
Так ходил на носках, что казалось — летел!
Весь народ с удивленьем на Кана глядел!

А Шабат — сам он смолоду танцы любил —
всех сильнее в ладоши без устали бил!
«Это — да, это — пляс, как у нас, — говорит, —
в старину, — просто пол под ногами горит!..»
Из-за пояса выхватил он пистолет
и пальнул в потолок. Пуля, выщербив след

в потолке, отскочила, все так же сильна,
и танцору в висок угодила она!
Кан упал и, не вымолвив слова, затих.
Умер сразу он. Случай ужасен и дик.
Сто свидетелей скажут, что старый Шабат
в смерти Кана воистипу не виноват.

Но — погиб человек! Был он молод и смел.
Только мать он имел. Только землю имел.
Парень, первый в Аспе, женихам всем жених!
Тот, что склок не любил и сварливых шумих.
Сын вдовы, на котором кончается род...
Очень бедного Кана жалеет народ!

Как утешить Мсырхан, безутешную мать?
Ничего не желает она понимать!
— Я оглохла навек, я ослепла навек!
Ах, сынок, загубил тебя злой человек.
Всё — дворяне! Добились они своего.
Ведь убили они и отца твоего...
 
Чтобы не был в могиле отец одинок,
ты отправлен к нему, мой несчастный сынок!
Негодяю Шабату убить — все равно
что в утробу свою опрокинуть внно
из стакана... На свадьбе сидел, развалясь...
Что мой сын для того, кто — сиятельный князь?..

Тут какие-то старцы к Мсырхан подошли,
разговор осторожный с вдовой завели.
Мол, Шабат — у ворот твоих. В трауре он,
смертью Кана не меньше, чем ты, потрясен.
Ты ведь знаешь, Шабат — он крестьянам не враг.
А чего но бывает, Мсырхан, на пирах!

Случай губит людей. Не с тобою одной
приключилось такое... Здесь случай виной.
Шлет Шабат тебе слезы и скорби слова:
«Пусть на землю падет и моя голова!
Кана горько оплачу. А после приду
я к тебе — и к ногам я твоим припаду.

Если хочешь, убей! Уж убит я виной...
Ну а может, мне станешь навеки родной?
В сыновья меня примешь, обычай храня...
Ведь когда-то крестьянка вскормила меня!
И пока ты жива, не узнаешь со мной
ни забот, ни хлопот — как за крепкой стеной.

Пролил кровь — и ее искупить я хочу.
Чем угодно, Мсырхан, за нее заплачу!»
— Что я слышу, несчастная! Унан, дид, дид! (27)
Нет, послушайте, что этот пес городит!
Он, который убил тебя, сын мой родной,
он, губитель, глумится еще надо мной!

Как к воротам моим oн посмел подойти?
Пусть войдет! Но назад не найдет он пути!
Я глаза ему выколю! Испепелю
его дом! Я накину на шею петлю
негодяю! Пусть знает: и ночью и днем
будет ждать его пуля. Кровь Кана на нем!..

Что же делать Шабату? Вернулся домой.
«Чем же все это кончится, боже ты мой!..»
Схоронили убитого. Бедная мать
все звала, все пыталась его поднимать...
Гроб сырою землею засыпан... Не Кан —
а Шабат ненавистный в глазах у Мсырхан!


МСЫРХАН

Ветер дрожью прошел по траве, по листве.
Скачет стража с Марытхвой к несчастной Аспе.
Сабли — наголо. Пыль на дороге столбом...
Солнце мутное в небе, от пыли рябом.
Звучно щелкают выстрелы. Схватка близка.
Из долины в Аспу — два коротких броска.

Стойте, стражники! Что ж, ваши сабли остры,
но у асповцев тоже в руках топоры,
но у асповцев — ядра тяжелых камней...
Стойте, стражники! Нет, вы не стали умней.
Вы не стали добрей. Претесь в гущу толпы.
Вы тупы... Но кинжалы Аспы не тупы!

Острый камень Марытхве в башку угодил, —
это только намек, чтобы он уходил, —
Видишь, шапка слетела с его головы
в голубое, глубокое море травы?
Он коня повернул, он от гнева дрожит,
он бежит, и за ним его войско бежит!

Всю-то ноченьку нынче ему не заснуть,
Значит, Кяхбу за пояс ему не заткнуть?
А жена, возле зеркала с кремом возясь,
ничего но заметив, щебечет: — Ах, князь,
как я нынче устала... У Чич на балу
столько Кяхбе, врагу твоему, в похвалу

говорили... Что, правда, — красив и силен?
Очень молод... Взглянуть хоть разочек бы... — Вон!
Прочь отсюда!.. — Но, как на жену ни кричит
грозный князь, сам уходит и дверью скучит.
Он три раза уже на Аспу налетал,
думал взять на испуг, жег, рубил и топтал,

но не вышло. Висит — всей Аспы торжество! —
возле сельской управы папаха его.
И апхярца разносит и ночью и днем
по округе задорную песню о нем:
«Ох и стража у нас! Не заметишь в траве...
Но зато — безголовый князек во главе!...»

* * *

А в Аспе между тем вот какие дела:
разумеется, много победа дала,
только время не вышло еще торжеству, —
засылает шпионов Марытхва в Аспу.
Кто народ взбунтовал? Что за слухи слышны?
Кто здесь главный? — шпионы разведать должны.

Говорит Хаджарат: — Медлить дальше — беда.
Надо мне уходить. О, найдется куда!
Ведь повсюду крестьяне приют мне дащут.
Вам же мира ие будет, покуда я тут.
Не оставит Марытхва в покое Аспу,
пока сам не замрет, упокоясь в гробу!

Будет жечь ваши пацхи и красть, как ягнят
волк из стада крадет, ваших малых ребят...
Не слепец я и вижу: на каждом шагу
стережет вас несчастье. И я не могу
с вашим горем свое — и немалое — слить,
чтоб врагов ваших злобных вконец разозлить!..

Ну а что Хаджарату — прийти иль уйти?
Только Квантра и нужен ему для пути.
Квантра твердую землю копытом изрыл.
Квантра — ноги, что лучше стремительных крыл!
Конь, оружие, бурка — вот все, чем богат,
с чем опять отправляется в путь Хаджарат.

Жаль Аспу покидать ему. Стала родной.
Ну а все-таки, сердце, послушай, не ной!
Надо... Ах, бедный Кан, он опорою был
и Мсырхан и Аспе... Как село он любил!
Спит в родимой земле под зеленой ольхой
славный парень, погубленный пулей лихой...

— Хаджарат! — всем селом умоляет Аспа. —
Да, не слеп ты, но, дад, и Аспа не слепа!
Ты — наш сын, ты помог нам в решающий час...
И неужто от нас ты уедешь сейчас?
И неужто Аспа не окажет тебе
ту услугу, что смог оказать ты Аспе?

— На людей дорогих я накличу беду!
Будет лучше и вправду, коль все же уйду...
— Хаджарат, мы себе не сумеем простить,
если только посмеем тебя отпустить!
Дад, останься! Ну хоть бы Мсырхан пожалей.
Если нам тяжело, ей куда тяжелей!

Горе матери... С чем это горе сравнить?
Горем порвана жизни спокойная нить.
Оставайся! Поверь, что не будет пути,
если, бедной, слезами ей дашь изойти.
Если чем-то несчастной помочь я могу,
подскажите! И я, чем смогу, помогу.

-- Ее очи в слезах от зари до темна.
А могла бы утешиться в горе она.
Дай увидеть ей счастье в нежданной беде!
Дай взойти над скорбящею новой звезде!
Сделай так, чтобы легок ей стал ее крест,
чтобы сын ее, в муках рожденный, воскрес!

-- За Мсырхан свое тело на пытку швырну...
Все отдам!... Только... Как я ей сына верну?
-- Дад, ты знаешь обычай один старины...
Мы, как дети Апсны, ему будем верны.
Ты к груди материнской приложишься, дад,
станешь сыном, восполнишь утрату утрат!

-- Заменю ли я доброго Кана Мсырхан?
Буду ль братом, которым гордился бы Кан?
Ведь и сам, как Мсырхан, я — засохшая ветвь.
По следам моим мчится Марытхва, как вепрь...
На судьбе моей тоже — несчастья печать.
Не слыхал, чтоб печалью лечили печаль...

Что я дам своей матери названой? Сна
лишь лишу ее... Вечно в тревоге она
будет думать: «Уж жив ли? И где он теперь?..»
В пацхе Кана не станет светлей и теплей...
— Дад, любовь твоя будет кольчугой ее,
и в нее завернет она сердце свое!

Соглашайся, уважь ее сердце, сынок!
Ведь она одинока, и ты одинок...
О себе ты подумай, подумай о ней.
Мы даем тебе сроку на это семь дней.
Пусть же в доме Мсырхан, где лишь стоны в ночах,
запылает опять старый добрый очаг!..


ГРУДЬ МАТЕРИ

Много нынче гостей во дворе у Мсырхан!
К ней повернуты ждущие лица крестьян.
Сбросив траур, идет по траве не спеша,
стебельками травинок чуть слышно шурша,
хороша, словно день тень морщин ее сдул...
И на бурку ступила, и села на стул.

Ее грудь материнская обнажена.
Лишь едва белым шелком прикрыта она.
И никто не качает в укор головой
в тишине наступившей, как гром, громовой.
Отчего же под взорами односельчан
беззастенчиво грудь обнажила Мсырхан?

Четверть века назад знали эти соски
губ ребенка родного грудного тиски.
С той поры никогда, выскользая из туч,
не касался их солнечный ласковый луч.
Но сегодня — таков уж обычай, гляди! —
новый сын прикоснется к иссохшей груди.

Не беззубый малыш, что не прожил и дня,
и не плод ее чрева, и ей не родня,—
Хаджарат — это сын ее новый, хотя
под ольхою зарыто родное дитя.
Но, едва к материнской груди припадет
новый сын, материнская боль пропадет!

Материнская грудь! Ты, святая, сильней
и иконы, и грозного бога на ней.
Все мы — дети твои, каждый каждому брат...
Ждет Мсырхан. Наконец-то пришел Хаджарат!
И за ними народ, замирая, следит.
И румяное солнце траву золотит.

Снял оружие парень, на стол положил.
Помолчал — словно важное что-то решил.
А потом на колени упал перед ней,
нарекаемой матерыо новой своей,
и развеял бедой причиненную грусть,
троекратно целуя прикрытую грудь,

прошептав: — Ты отныне мне — мать навсегда!.. —
И сказала в ответ ему старая: — Да!
Дорогие соседи, нет радостней дня, —
нан (28) мой, Кан мой воскрес, что покинул меня!
Горе в дом наш ступить не посмеет ногой,
и в родном очаге не погаснет огонь!
Волк Шабат тут наврал, что мой Кан одинок...
Посмотри, что за брата обрел ты, сынок!
Я теперь на судьбу не в обиде ничуть:
есть кому схоронить, проводить меня в путь,
в тот, последний... И будет разлука легка.
И глаза мне закроет родная рука...

Смотрят люди, ликуя, на этих двоих,
улыбаясь улыбкам взволнованным их.
И Куаста сказал: — Ты припал, Хаджарат,
к материнской груди — как к земле нашей, дад!
Знай, не только Мсырхан, свою долю хваля, —
твоей матерыо стала и эта земля!..

* * *

Глядя в звездпое небо, в тревожных ночах
позабыл Хаджарат, что такое — очаг,
стены дома, надежный спасительный кров...
Как давно он в очаг не подкидывал дров!
Много ль надо для счастья? Сидит у огня,
где сгорают поленья, как струны звеня.

И вода закипает в семейном котле,
чтоб была мамалыга на этом столе,
и светнльник зажжен, и под темной скамьей
кот играет, хватая свой хвост, сам с собой.
У огня Хаджарат — как на теплой траве.
Бродят теплые мысли в его голове.

Выйти б в поле, когда еще в мире темно,
и бросать в благодатную землю зерно!
Надоело ружье. Если б, весел и спор,
заскользил в заскучавших ладонях топор!
Повалить бы лесину, забравшись в лесок,
обтесать бы хотя бы какой-то брусок!

На закате, когда еще пыль горяча,
когда с пастбищ коровы плетутся, мыча,
хорошо бы, ворота закрыв на запор,
по-хозяйски с подойником выйти во двор,
и глядеть, как молочные струйки скользят,
и вдыхать запах дыма и запах козлят,
и кудахтанью кур, словно песне, внимать...
И услышать, как тихо зовет тебя мать.
...Хаджарат! Ты забылся, забыв все дела.
А тебя ведь и вправду Мсырхан позвала.
— Нан, сынок, все готово, давай поедим!.. —
Оба к айфе (29) присели — один на один.

Вот беда, что-то в горло не лезет еда.
Видно, в сердце опять постучалась беда.
«...Даже в доме Мсырхан, ставшем домом моим
от Марытхвы не скрыться никак нам двоим.
Ненавидя меня, он сожжет этот дом!
Что же с названой матерью станет потом?

А уйду от зажженного ею огня,
как, несчастная, жить она будет одна?
Все же горе свое забывает со мной,
но жестоко расправится горе — с одной!
И придавит к земле непосильнейший груз:
все проклятья Шабата, и старость, и грусть...

* * *

Ворон каркает, карой кому-то грозит.
Может быть, ястребенку, что в небе скользит?
Ворон, ты же не воин, и окрик твой лжив.
Ты ведь падок на падаль, а он еще жив!
Просто, крылья сложив, отдыхает в лесу...
...Чу, шаги!.. Хаджарат узнает Кварасу.

Хаджарат, моя просьба скромна и мала.
Нет того, у кого б отпроситься могла...
Мне отец — не судья и никто — не судья! 
За тобою хотела бы следовать я.
Часто ль вижу тебя? Ты — как солиечный миг.
Так возьмешь или нет? Отвечай напрямик!

Одолело меня одиночество, нан...
Из тумана приходишь — уходишь в туман.
Вот, чувяк распоролся... Заплата нужна...
Ты же знаешь, что я не нежна, как княжна.
Я наган, твой подарок, с собою ношу.
Черных чащ не страшусь и привычна к ножу...

А кого я боюсь? Знай, Марытхву боюсь!
Оттого и за дело мужское берусь.
Каждый день я в мишень, как в него, подлеца,
из нагана палю, если нету отца.
Неужели ты все же прогонишь меня?
Гостя гонят ли в холод ночной от огня?

Как мужчина, могу управляться с конем...
Вот твой Квантра... о, как я гарцую на нем!
Он летит подо мной легких ветров быстрей.
А кинжал твой, поверь, — моего не острей!
Бурку с ворсом коротким припрятав давно,
жду ночами, когда же ты стукнешь в окно?

Это раньше стрельба оглушала меня,
и в испуге шарахалась я от коня...
Ты смеешься? И даже не прячешь глаза!..
— Научилась всему ты, моя Квараса.
Но любовь твоя — все ли еще горяча?..
— Хаджарат, лишь под солнцем цветет алыча!
Мое солнце — любовь, мой учитель — она.
За науку свою ей одной я должна.
Если я ненавижу господ, Хаджарат, —
это тоже — любви нашей грозный заряд.
Если чуткому сердцу прикажет она,
буду — как Баалоу-пха Мадина! (30)

Ее призрак парит надо мною, храня...
Так неужто ты все же прогонишь меня?! —
Удивлен Хаджарат. Ходит, щиплет усы...
Неужели все это — слова Кварасы?
Той, которая в доме отца своего,
как молочный ягненок, боялась всего?

Той, которая с ужасом в чистых глазах,
если резали кур, убегала в слезах,
той сиротки, свои коротающей дни
одиноким цветком в одинокой тени,
что, на сборищах, там, где решают дела,
от рожденья робка, никогда не была...

Неужели она это все говорит?
Новым светом и взор ее тихий горит.
Что же с нею случилось, ей в душу войдя, —
так, что зрелою женщиной стало дитя?
Парень в девушку взглядом пытливым впился.
— Все родней, все прекраснее ты, Квараса!

Я за то и любил тебя, что — хороша!
Но теперь ты не просто — любовь, ты — душа!
Ты — плечо, что примкнуло к плечу моему,
моя вера, — тебя не отдам никому!
Но проститься я все-таки должен с тобой.
Позади у нас — бой. Впереди у нас — бой.
 
Не тревожься и грустно бровей не своди.
И поверь, что победа нас ждет впереди!
Тренируй свою руку. Не злись, не мечись.
Попадать в середину мишени учись.
Вот вернусь я на Квантре весенней порой,
когда реки цветов закипят под горой,

привезу тебе солнце, любовь привезу,
столько в сердце огня для тебя припасу!
Принесу тебе полные правды глаза,
принесу тебе силу свою, Квараса!
И тогда, как мужчина, ты сядешь в седло
и со мною покинешь родное село.
 
И умчимся с тобой мы туда, за леса.
Там любовь наша выйдет на свет, Квараса!
А сейчас — но держи, дорогая, нельзя!
Ждут друзья. А ты знаешь, что значит —
друзья...
...И ушел Хаджарат, хоть уйти нелегко.
По походке заметно: идти — далеко.

* * *

Словно волк, что от ярости злобной ослеп,
потерявши зайчонка петляющий след,
зол Марытхва. Опять у него нелады:
потерялись разбойника Кяхбы следы!
Разве знаешь, когда дождь прольется из туч
иль заглянет в расселину солнечный луч?..


РАЗБОЙНИК ШАРУАН

Вор повадился в Чамхару (31), все говорят.
Этот вор неразборчив, берет все подряд.
И в курятниках куры не квохчут уже,
и на мельнице пусто, как пусто в душе
бедных вдов... Почему-то особенно вор
любит лазить в сиротский запущенный двор!

Вор спокоен. Как водится, в воду концы.
А крестьяне — какие они храбрецы?
Старшина же — ему не до них, старшине.
Вор таким положеньем доволен вполне.
Люди к Кяхбе идут: — Помоги, Хаджарат!
А не то нас совсем разорит этот гад!
 
Как же, знаем... Его Шаруаном зовут.
Старшине он — родня. Что поделаешь тут?
Видно, часть Шаруан отдает старшине... —
Говорит Хаджарат: — Надоел он и мне,
хоть и беден я, нечего взять у меня,
кроме разве что бурки моей да коня.

Но до Квантры попробуй дотронься! Пока
жив он, я лишь один ему глажу бока...
Да, что можно украсть у меня, не пойму...
Но могу ли позволить позорить ему
свое доброе имя? Проклятый крадет,
а того и гляди подозренье падет

на меня...—Что ты, дад! Мы ведь знаем, кто вор.
Хаджарат, не сочти за пустой разговор
нашу просьбу, не дай, чтоб сожрал нас бандит!
Неужели один он село победит?.. —
Солнце село. Прохладен вечерний туман.
Люди тихо и грустно идут по домам.

Только звездочки первые в небе зажглись,
на поляне два всадника молча сошлись.
С ходу кони ударились грудью о грудь.
Делать нечего, здесь, видно, кончился путь.
Кони пляшут, копытами громко звеня.
Первый всадник уверенно спрыгнул с коня.

И второй, в нем увидя врага своего,
соскочил, повторяя движенья его,
с удалого коня и — таков уж пример —
из-за пояса тоже рванул револьвер.
И ругнулся и крикнул, от ярости пьян:
— Э, послушай, бродяга! Я — сам Шаруан.

Хочешь выстрелить? Ладно, стреляй, сучья пасть!
Ну а если, урод, не сумеешь попасть,
берегись! Этой встрече я искренне рад.
Твоя слава — не звук ли пустой, Хаджарат!
Ты, болтают, какого-то князя убил...
Ну, а может, и вовсе не ты это был?

А сейчас ты умрешь, навсегда пропадешь!
В мир, что создал тебя, никогда пе придешь.
Нy-ка, сядем, хочу я с тобой поболтать...
Говорят, из рабов хочешь сделать ты знать...
Иль ошибся я? Может, из знати — рабов?
Невозможно любое! Порядок таков.

Кто-то должен кормить тех, кто знатен, богат...
Кто прислуживать станет князьям, Хаджарат?
А не будет князей, как со слугами быть?
И за кем им ходить? И кого им любить?
Ха-ха-ха! Ну придумал ты! Брось, не дури
и, прошу тебя, глупостей не говори...

Пей, гуляй, в эту жизнь, как в игрушку, играй!
Если шкура слезает — хоть по три сдирай
со всего, что вокруг, вдалеке, под рукой...
Пусть вино твое крепкое льется рекой!
Ах, никто не упустит, поверь, своего!
Веселись! Кроме этого — нет ничего.

Слушай, парень, а ты, погляжу я, не трус.
Ты мне нравишься. Я рассудить не берусь
вас с Марытхвой... Но знаю: Марытхва силен.
Это прямо петля, коль привяжется он...
Может, лучше, чем без толку с ним воевать,
как товарищ, со мной ты пойдешь воровать?

Если золота хочешь — добудем его.
Ах, никто не упустит, поверь, своего...
Что за женщин я знаю! Какие тела!
Неужели их смертная мать родила?
О, лимонные губки! Вот это и есть
рай, который хотел бы увидеть ты здесь...

Все возьмем, все добудем, чего захотим.
Хочешь спать? Засыпай. Хочешь в горы? Летим!
С вольным ветром и с верными дружбе людьми.
Это все и зовется свободой, пойми!
Что хочу, сотворю, где угодно, пройду...
Но, конечно, для этого я и краду...

Быть абреком не плохо... И разве абрек
в этом мире — такой уж плохой человек?.. —
Хаджарат поправляет башлык на плече,
и садится на Квантру, и в тусклом луче,
что с небес пролила, угасая, звезда,
говорит: — Ладно! Завтра с закатом — сюда...

* * *

— Эй, спешите увидеть! — Так это не ложь?
— Умер заживо! — Как это? Вас не поймешь...
— Где? — Ах, радость какая! — Ну кто вас поймет,
жив, убит? — Говорю я вам: заживо мертв!
— Кто расправился с гадом?.. — Ты б так и сказал,
что, мол, к дереву кто-то его привязал...

Да, веревкою связан абрек со стволом,
весь ободран, обглодан, как кость под столом.
Он скулит, как несчастный побитый щенок.
Закатились глаза... Что за шкуры у ног?
— Боже! Это ведь шкуры моих двух овец!
— Поглядите, моя буйволица!.. — Подлец!..

Кто-то здесь в этот час специальпо собрал
шкуры бедных животных, которых украл
у сирот, и у вдов, и у нищих крестьян
и сожрал втихомолку бандит Шаруан.
— Ах, мой бедный козленок, попался и ты!
— Чтоб ты сдох, негодяй! Никакой доброты...

— Тьфу! — плюет на разбойника старец седой.
— Тьфу! — проходит парнишка совсем молодой...
Старшина же задумчиво трубку сосет.
Может быть, старшина Шаруана спасет?
Сам он все это мясо едал, потому,
очевидно, разбойника жалко ему?

Но не прост старшина, он хитер и умен,
и вручает разбойника стражникам он.
«У Марытхвы награду еще заслужу,—
что поймал Шаруана, ему доложу.
Да, мой нос не заложен... Я знаю, куда
дует ветер... Без этого в жизни — беда!..»


ДОЛГ МАТЕРИ

Возле самой Аспы, у подножия гор,
есть поляна, пушистая, словно ковер.
По утрам, когда тихо уходит туман
с той поляны и с милых соседок полян,
на поляну приходит, вся в трауре, мать.
Ее долг не велит этот траур снимать.

Она робко, понуро, бесшумно бредет.
Ах ты горе! На кладбище к сыну идет.
Слезы капают, капают... Плачь же, не прячь!
День за днем над могилою слышится плач.
Как он горько звучит, скорбный голос Мсырхан!
— Где ты, милый сынок? Как найти тебя, Кан?

Что имею я, Кан, кроме жгучей слезы?
Я Шабату на шею петлю из лозы
не накинула, дома его не сожгла...
Где ты, Кан? Как с ума я еще не сошла?
Как мне быть, подскажи! Я хочу отомстить!
Не могу я, сыночек, убийцу простить.

Говорил ты, что Кяхбу ты любишь, как брат.
Мстить не хочет за кровь твою брат Хаджарат!
Он, опора крестьян, сильный, смелый такой,
он с Шабатом бы справился левой рукой!
Неужели оп пулю одну за тебя
в лоб Шабату не влепит, по-братски скорбя?

Год проходит. По-прежнему в горе она,
словно страшной, смертельной болезнью больна.
Но на кладбище больше уже не идет.
Что случилось? Кого у тропы она ждет?
Отправляется в горы? Мсырхан, ты куда?
Нездорова, измучена, немолода...

Но как бодро она по тропинке спешит!
Под ногой ее легкого камень дрожит,
кружат тучи, все ближе спускаясь к Мсырхан...
Не бормочет она: «Где искать тебя, Кан?..»
Видно, мысли другие у ней в голове.
Пробегают глаза по скале, по траве,

по фигурам людей, что отправились в путь...
Тот богато одет!.. Это злой кто-нибудь...
А вот этот — бедняк по одежде. Его
и спросить можно запросто, как своего:
— Нан, скажи, ненаглядный, средь этих больших,
грозных гор, где скрывается Белый Башлык?..

— Зря ты, старая, ищешь! Домой уходи.
И Марытхва об этом не знает, поди... —
Дождь сечет по лицу, стаи молний летят...
Только ноги Мсырхан уходить не хотят!
— Ты не Бадра ли будешь? Неужто глаза
обманули меня? Иль виною слеза?..

-- Вадра, Бадра я... Что за забота, Мсырхан,
привела тебя в горы? Ответь мне! — Ох, нан!
Нет забот, что бы я не узнала за год...
Но одна — это просто забота забот!
Нужен мне Хаджарат! Больше я ничего
не скажу... — Ладно. В Чамхаре встретишь его..


ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В ЧАМХАРЕ

В Чамхаре прямо на площади главной
рос небывало огромный орех.
Люди любили в тени его славной,
вечно манящей к себе, как на грех,
просто болтать и решать, не без брани,
все, что решает народ на собраньях...

Вот и сегодня здесь людно и тесно.
Рвется Салыбей на муле вперед.
Встретить князька старшине очень лестно, --
он поклонился и стремя берет.
Князю положено — всем в назиданье --
речью открыть небольшое собранье.

— Здравствуйте! —крикнул он звонко и зычно,
не уступив своих прав никому.
Только народ, дружелюбный обычно,
слова в ответ не промолвил ему.
Сник он и сел, удивленно мигая.
Что за напасть приключилась такая?

Но старшине не положено медлить.
Он начинает собранье: — Народ!
Непослушанье... — Чего он там мелет?
Сколько он взятки за это берет?
Что говорит, — мы князьям непослушны?
Спятил он, княжеский подлый прислужник!

Что это? Выстрел! Под самым орехом
злой и спокойный стоит Хаджарат.
— Выстрелил так, для острастки я, смехом..
Но погоди, еще будешь не рад!
Что ты, воришка, плетешь тут народу?
Люди твою раскусили породу!

Нас призываешь, чтоб слушались князя,
чтобы исправно платили налог...
Ах ты пиявка! И сам-то — из грязи...
И не пускают таких на порог!
Люди, неужто над вами — навечно
гад этот, низкий и бесчеловечный?

Только Салыбею это и нужно!
Нам же пора с этим делом кончать.
Эй, старшина, ты свободен от службы!
Живо на стол положи-ка печать!
Кто тебе право на подлость давал?
Ты ведь — как засуха или обвал.

Бьет старшину лихорадка со страха.
На прокаженного стал он похож.
К мокрой спине прилипает рубаха.
В слабых коленках — противная дрожь.
Кяхба: — Кого же назначим взамен мы?
Чанта, сып Лажа, — вот парень отменный!..

Люди толкуют, немножечко спорят
и соглашаются: Чанта хорош!
С ним не узнаешь позора и горя,
и не позарится Чанта на грош.
И наставляют его всем народом:
— Будь же внимателен к нашим невзгодам!

Пусть пеимущих не трогает подать,
а у Салыбея землю возьми:
должен хоть так расплатиться за подлость
с теми, кого не считает людьми!
Негде и мертвых своих погребать нам.
Пусть он поделится. Мы ж — его братья?!

Пятясь, Салыбей добрался до мула,
сам взгромоздился на спину ему
и — словно ветром Салыбея сдуло!
Кто-то сказал: — Ничего не пойму!
Как же без нянек—о, трюк невозможный! —
нынче он поднял живот свой вельможный?..

Солнце за горы с поклоном спустилось.
Тени вокруг удлинились уже.
В чаще лесной соловью загрустилось.
Песня грустна, но отрадно душе.
...Кто эта женщина в черной одежде?
Ищет кого-то. Блуждают в надежде,

страстны глаза ее. Молнии мечут.
Видно, устала. Брести ей невмочь.
Бедная... Парни рванулись навстречу,
чтобы до пацхи дойти ей помочь.
Вдруг Хаджарата она увидала.
Черный откинув платок, зарыдала.

— Не подходи! Ах ты трус! Ты ничтожен!
Люди, он сын мне, но разве он — сын?
Вспомпи, сынок, что ты выполнить должен.
Не опозорь материнских седин!
Если же нет, скинь башлык свой, сыночек,
я принесла тебе женский платочек!

Веретено для тебя припасла я,
чтобы, как девушка, вдоволь попрял.
Но и не только его принесла я...
Вот, посмотри, что ты, сын мой, попрал... —
Грудь обнажила Мсырхан перед парнем.
Взвыл, заметался и наземь упал он!

Мечется, бьется, зубами скрежещет,
руки ломает, как будто в бреду.
Бледный, лицо помертвело зловеще.
Где oн? Наверное, так вот — в аду...
Землю ногтями царапает, плачет...
Сильный такой... Это что-то да значит!
 
Люди глядят. Нету места ни злобе,
ни шепоткам... Тут народ неплохой...
Парень на Квантру вскочил, как в ознобе,
птицей взвился и исчез за ольхой.
«Как бы чего он в таком состоянье
ни натворил», — говорили крестьяне.


«ОПУСТИЛИСЬ МОИ РУКИ!»

Утро. Тихий, усталый пришел Хаджарат
к своей названой матери, встрече не рад.
Будто ржавая пуля съедает ее,
от порога она затевает свое:
— Чем меня ты обрадуешь, нан, Хаджарат?
— Вести добрые... Знай же, что умер Шабат...

— О, какую ты весть мне, сыночек, принес!
Дожила наконец-то до радостных слез!
Что за день! Я стократ тебя больше люблю.
Дай, сынок, я еще тебя благословлю!.. —
Но нерадостен сын ее, грустно глядит.
Его голос, который обычно гудит,

глух и полон тоски, непонятной Мсырхан.
— Жаль Шабата... Он все же для нас, для крестьян,
что-то доброе делал... Вот, школу открыл,
ну а старую — новою крышей покрыл...
Уважал старину... А о нашей стране
как-то много хорошего высказал мне...

— О тебе ль говорят: «Хаджарат — враг дворян!»
Ты жалеешь его? — удивилась Мсырхан. —
Брось, сынок! По заслугам Шабат получил.
Ты спесивого князя не зря проучил.
Дай оружие мести, я спрячу его.
Как я нынче за сына горда своего!

Скину траур и новое платье сошью...
— Нет, Мсырхан, обманул я надежду твою.
Сам себя он убил. Да пошлет ему бог
рай в награду за то, что позора не смог
он снести... Видно, жизнь надоела ему...
— Что сказал ты? Я что-то тебя не пойму!

— Я решился... Еще не стемнело, когда
я низиною шел, понимаешь куда...
Шел и вел я коня, никого не встречал.
Вдруг услышал я голос, который кричал:
«Я был братом того, кто имеет врага,
и убит я, а жизнь мне была дорога...

Завтра братья мои его тоже убьют,
но и братья мои своих гнезд не совьют...»
А за ним завопил уже голос другой:
«Я не видел тебя, мой отец дорогой,
был во чреве, когда погубили тебя...
И меня погубили, о мести вопя!

А за что? В чем вина моя? Жить я хотел.
Но лежу средь чужих истлевающих тел...»
Голоса бередили мне душу, Мсырхан!
Изнывала она, словно тело от ран.
Я услышал: «Мой род с незапамятных пор
тем гордился, что прадедом пойман был вор
и убит... Но однажды потомок его,
о котором не знал я уже ничего,
череп мне раскроил... А ведь мог бы простить...
Эй, послушай, ты вроде отправился мстить?
Молодец, при оружии и при коне!
В чем вина ого, — может быть, скажешь ты мне?

Мы бесславно погибли, нас целая рать.
На бесславное дело ты силы не трать!
Если ищешь ты правды, то знай, что не счесть
тех, с кем счеты свела она, кровная месть!
А умри они все в справедливой борьбе,
благодарными были б нелегкой судьбе!

Месть... Погибель без славы да и без вины...
Месть... и в этом мы подвиг увидеть должны?..»
Так вослед мне неслись голоса, голоса,
и какой-то во мне поворот начался.
Видел я, как, исторгнуты грубой рукой,
вдовьи слезы катились широкой рекой.
 
Та река горяча была, как кипяток...
Квантра мой испугался и ну наутек...
Наяву ль это было, а может, во сне
непонятно и страшно пригрезилось мне,
и сегодня не знаю, как это стряслось,
и я проклял жестокость и древнюю злость!

Я вскочил на коня и опять соскочил.
И в объятия землю, как мог, заключил.
Но дрожала земля. Дунул ветер. И вот
стали молнии перерезать небосвод.
Думал я, разорвется земля подо мной,
обливая меня своей кровью больной.

Рассвело. Вдруг увидел я — прямо ко мне
подъезжает понурый Шабат на коне.
Я окликнуть хотел его... Голоса нет.
Руки — словно чужие. О, страшный рассвет!
То ль озяб я, то ль просто устал... Боже мой!
Я не выстрелил. И возвратился домой...


КОНЕЦ ШАБАТА

Археолог уехал. Раскопкам конец.
Бог помог ему, что-то там вырыл юнец...
А Шабат в тот же час потемнел, помрачнел,
сразу годы свои ощутил, заболел.
Предки, предки! Вы что ж его так подвели?
Больше нету надежды. Что ж, сердце, боли!..

Кредиторы все ходят, сбиваются с ног,
а сестра — не поддержка... Он так одинок!
Отплатила бы лаской за ласку сестра,
но и сам он двух слов ей не скажет с утра.
Позабыл о раскопках Шабат, о долгах —
пьет вино он, пустые бутылки — в ногах...

Осушает старик за стаканом стакан.
Постепенно пьянеет. Как грустно он пьян!
Отупело лицо, повлажнели глаза,
по щеке покатилась печально слеза...
Вот бормочет он что-то, а может, поет...
И опять свой стакан наполняет и пьет.

Вечереет. Погода испортилась вдруг.
Грянул гром, вызывая у Сырмы испуг,
разразилась гроза. Сырма бросилась в дом.
Стала брата искать, отворяя с трудом
двери в зал, и в кунацкую, и на балкон...
По нигде нет Шабата. Да где ж это он?

Вот кровать, где все утро валялся он, пьян...
Пусто. Прямо растаял старик, как туман.
Слуги в панике. Ищут, тревожно галдя.
— Не нашел? — Не нашел! — А, да что он,— дитя?
— Может, вышел на улицу?—Пьяный? Куда?..
Нет, какая-то тут приключилась беда...

Дождь все льет, вот уже он не дождь — а поток,
что по улице бурной рекою потек.
Шум такой, что и зубр, во всю мочь затрубя,
сам в такой кутерьме не услышит себя!
...Чу! Но кто там, в бешмете, без шапки, седой,
по дороге шагает, воюя с водой?

Он, бедняга, до нитки последпей промок.
Дышит ветер угрозой, валя его с ног.
Вот дошел он до мельницы, что так ветха,
будто здесь жерновами мололи века.
Ее крыша прогнила, и дыры в полу,
и молчат жернова в паутине в углу.

-- Мсье, — сказал он, войдя и на жернов садясь, —
чашку кофе... Ну как поживаете, князь?..
А, визитная карточка... Право, зачем...
Стерлось имя мое... Нет, я рыбы не ем...
Шел я мимо, представьте, и вспомнил о вас!
...У графини Висконти бывал я не раз...

Эти пухлые ручки... А уж о глазах...
Там свечей было больше, чем звезд в небесах!
О, Марытхва! Добра от тебя не видать...
Ты со стражею? Прочь! Мне вам нечего дать...
Все оставил я Сырме. Бедняжку сестру
вы не троньте! А я — хоть немедля умру...

Рог уже не под силу мне... Дайте стакан...
Ну-ка, больше налейте! Да нет, я не пьян...
Да, ты прав, в этой жизни — незваный я гость...
Я такой... Я — как в горле застрявшая кость...
Как же быть? Я не Кяхба... Уже не успеть
ничего... Подойди, я хочу тебе спеть...

Уа, райдари, райда... — И тут он уснул.
А вода прибывает. Под полом блеснул
тусклым светом мятущийся гребень волны.
Громовые раскаты все чаще слышны.
Вдруг вскочил он, вопя и крутясь, как слепец.
— Вот наследие предков! Нашел наконец!..

Пошатнулся... И пол провалился под ним...
И в соцветье князей меньше стало одним.
Ветер все бушевал, ливень яростный лил,
словно кто-то его под конец разозлил.
Утром в месиве черной намокшей земли
возле мельницы тело Шабата нашли.

Схоронили Шабата. Недель через шесть
к Сырме Чачба Нахар заявился. Их честь.
Как он ахал и охал: — Мой бедный Шабат!
Оп мне был — милый брат, да и больше чем брат!
Был в отъезде, не мог я оплакать его...
Пусть он в рай попадет! Лучше нет никого
у Апсны... Были мысли его высоки...
И не знал я добрей и честнее руки...
Как любил он Апсны... Почему же, ответь,
лишь таких ты и косишь, проклятая смерть?!
Так Нахар причитал. Но блуждали глаза,
все вертелся он, взглядом по дому скользя.

«Вот кунацкая... Сваи из камня... Подгнил
чуть каштан... Ну да я бы его заменил...
Там, видать, кукурузный амбар и сарай...
Да, Шабат сам в раю, а оставил — не рай...
Впрочем, надо участок еще поглядеть.
Уж хорошим участком — не худо владеть!

Сад неплох. И качич здесь чудеспо растет!
При разумном хозяине сад расцветет.
Вот пошлю сюда пасынка...» — Сырма, прости!
Я задумался... Что уж теперь... Не грусти.
Твое горе меня огорчает до слез.
Сколько в жизни узнать тебе горя пришлось!.

Но не слушает Сырма, застыла в тоске.
Седина серебрится на тощем виске.
Слезы катятся градом. Худа и бледна.
По Шабату ли только рыдает она?
Но осталось наследство... И может, найдет
она счастье теперь... Столько лет его ждет!

Нет, загублено счастье отныне навек!
Лишь во двор этот страшный вошел человек,
что шептал лицемерно: «Ах, бедный Шабат,
ты мне был — милый брат, да и больше чем брат!» --
поняла: она здесь не хозяйка теперь...
Как спокойно, по-свойски толкает он дверь,
как уверенно по двору он зашагал...
Все, должно быть, уже рассчитал он, шакал...
Но — как быть ей? О боже, наставь, помоги!
Все равно кто-нибудь разорит за долги!
А Нахар — богатей... Он бы, может, помог...
Чтоб ограбить потом!.. Вот уже и намек:

— Ты, конечно, нуждаешься нынче в деньгах..
Брат увлекся раскопками и о долгах
позабыл... Ну, а что тут поделать, таков
был Шабат... Есть причуды у всех стариков.
Я тебе бы ссудил... Но прошу, не спеши,
все обдумай в тиши и спокойно реши.

Я же не поспешу получить их назад...
Вдруг надумаешь лес продавать или сад,
так уж вспомни меня, не оставь в стороне...
Вот тогда и сочтемся... Как радостно мне
оказать тебе помощь! Считай, что они,
эти деньги, — задаток... Ну, боже храни
этот дом! Поскорее раздай все долги,
и от слез бесполезных глаза береги!.. —
Сел в пролетку Нахар и уехал домой.
Ну, а Сырма забилась в печали немой.
«Словно муха, я — в липкой паучьей сети.
От Нахара — убей меня бог! — не уйти!..»


«А МЫ НE СУМЕЛИ...»

-- В Чамхаре снят старшина, вы слыхали?
Приняло дело такой оборот...
— Как это сняли? За что его сняли?
— Видно, плохое задумал народ...
Княжеский лес да и землю захватит...
— Ну, он за это, положим, заплатит!..

Так и управленье Марытхвы толкуют.
Вот так известия! Прямо беда.
Стражники даже уже не рискуют
сунуться в Чамхару. Нынче туда
едут казаки. Встречают пальбою
их смельчаки. Не сдадутся без боя!

Пет у Марытхвы ни сердца, ни чести —
входит в село он кровавым путем.
Гонит и старых и малых — всех вместе,
пули безжалостно сыплет дождем.
Мечутся люди в тоске бесполезной.
Враг их сжимает, как обруч железный.

Враг побеждает их, видят и сами,
в каждую голову, в каждую грудь
злобно нацелились ружья и сабли,
загородив к отступлению путь.
Все же отходят. Своим помогая,
кто-то стреляет, Марытхву ругая.

...Темное небо все так же сочится
мелким дождем... Кяхба пьет из ручья.
Можно напиться... Беды не случится —
в лес отошли наконец-то друзья.
Он им помог, прикрывал отступленье,
в стражу стреляя до отупленья.

Долго он пил, торопливо и жадно.
После, усталый, свалился на мох.
Дума тяжелая голову сжала.
Зря он считал, что крестьянам помог...
«Мы не жалели себя, проливали
кровь... Только нужно ль все это? Едва ли,
раз отступили... Я руки кусаю!
Как я Антону поверить не мог?
Помню, в него, как собака, впился я:
«Ты дворянин! Рот запри на замок!..»
Грубо сравненьем с Марытхвой обидел...
Что же за чудо я нынче увидел!

Друг против друга стояли Мааны --
подлый Марытхва и славный Антон.
Метче Марытхва. Смертельную рану
брату нанес, не задумавшись, он...
Сам я стрелял по Марытхве и — мимо...
Дьяволом, что ли, проклятый, храним он?

Сколько побед обещало начало,
светом надежд небывалых дразня!
...Бедный Антон! Умирая, кричал он:
«Надо беречь Хаджарата, друзья!..»
Надо нам было к поставленной цели
пулею рваться! А мы не сумели...

А почему? Вот Антон. Хоть Маан он —
может примером служить наш Антон
и не дворянам, а даже крестьянам.
Есть и такие: один только звон!
Дружно они поорали на сходках,
а от сражения спрятались — вот как!

Маса, к примеру, не видел совсем я.
Сакут ушел на базар и застрял.
Ясное дело, у всех у них семьи...
Ну а у нас? Я в таких бы стрелял!
Подлые, чем они лучше скотины?
Мне-то казалось, что все мы — едины...

То-то Антон удивился, бедняга,
встретив Базала с кремневкой его.
Этот Базал — да, уж это отвага! —
так истерзал батрака своего!
Только теперь до конца его понял:
подлый, ни разу кремневку не поднял!

Если бы мы победили, сказал бы:
«С вами я был!..» Но в кровавой борьбе
мы проиграли... Я видел Базала.
В горы коров своих гнал по тропе.
Ладно, нам наша беда показала,
что можно ждать от такого Базала...

Прутик есть прутик. И он ие годится
там, где не прутик, а прутья нужны.
Да, не сумели мы объединиться!
Яков, о как твои мысли верны!
Я б ничьего пе послушал приказа,
но для меня ты — слепому два глаза.

Яков, не знал я, как все это важно.
Помню, как мы говорили в горах...
Мало сражаться с врагами отважно.
Поодиночке погубит нас враг!
Кто же сплотит нас? — тебя бы спросил я.
Что-то не вижу, какая бы сила...»

Вдруг Хаджарат встрепенулся, услышав
чьи-то шаги... — Это ты, Хаджарат?
— Кто тут? Не вижу... А ну-ка, поближе.
— Все здесь — свои, все — друзья твои, брат.
Посланы мы за тобою. Покажем
наикратчайшую тропочку к нашим.

А без тебя возвратиться нельзя нам...
Выстрелы слышишь? Спешим, Хаджарат!
— Я от души благодарен, друзья вам.
С вами уйти я бы очень был рад...
Но не могу... Ждут меня не дождутся
неподалеку... Я должен вернуться,

как обещал... — Ну, а если изменник
след твой найдет в непроглядной ночи?
— Хватит, друзья. Ничего не изменят
просьбы, хотя они так горячи...
Буду стрелять, коль за мною пойдете!
Утром на Бзыби меня вы найдете.


ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Ночь. У края села, будто смертно устав,
дремлет пацха, себя на земле распластав.
Нет огня в очаге, он золою забит.
Только Джат не уходит: сидит и сидит.
Слышит: лает собака. Видать, незнаком
тот, кто бродит сейчас возле дома тайком.

Дверь открылась, и в пацху вошел Хаджарат.
— Бог помилуй того, кто привел тебя, дад!
Тит (32), проклятая! — Джат на собаку орет
и взволнованно за плечи парня берет. —
Весь промок ты, одежда, хоть выжми, сыра.
И устал. На ногах ты, я вижу, с утра...

Отдыхай... Ну и дождь разразился под почь!
Вот сейчас от соседей воротится дочь.
Что-то дом опостылел моей Кварасе... 
Да девчонки — они ненормальные все!
Что с тобой? Ты не в силах, как я погляжу,
и сидеть... Может, лучше тебя уложу?

А как только вернется домой Квараса, —
нет, ты только послушай, какая гроза! —
будем ужинать, ты и попьешь и поешь...
И проснешься с зарею, по-прежнему свеж... —
На постель Хаджарат повалился, как сноп.
Лихорадка трясет. И в испарине лоб.
 
Но минута прошла — он вздохнул глубоко,
ощущая, что стало внезапно легко.
А чему удивляться? От лютой грозы
приютил и укрыл его дом Кварасы.
Всё здесь знает ее, всё здесь помнит о ней,
оттого-то ему этот дом все родней.

Пух в подушке напомнил о чуде косы,
даже воздух в каморке — душа Кварасы.
Это скромная пацха, что смотрит во тьму,
неприступной твердынею служит ему.
И спокойные веки прикрыли глаза,
только губы бормочут сквозь сон: «Квараса!..»

Тут к нему, трепеща, наклоняется Джат.
Что задумал он?.. — Время тревожное, дад.
Стережет тебя где-нибудь вражье ружье.
Осторожней бы делал ты дело свое!
Ты не слышишь? Эй, спишь?! — и, срываясь на крик,
по руке Хаджарата погладил старик.
 
Быстрым взглядом скользнул по худому лицу.
О, неужто нельзя помешать подлецу?!
Отхлестать по лицу, бросить в черную мглу,
на плешивое темя обрушить скалу,
чтобы чистый родник, где пила ты, любовь,
напоил тебя снова водой голубой...

Взгляд хозяина злобен, но ласкова речь:
— Как мы ждали тебя! Это — встреча из встреч!
Я от страха, ей-богу, продрог до нутра:
слышал, в Чамхаре вроде стреляли с утра...
Вce колотится сердце, гудит голова...
Но к кому обращаю я эти слова?

Крепко спит он... Понятно, с дороги устал...
Как младенец... И руки во сне распростал... —
Тут на цыпочках, так, что шаги не слышны,
Джат подходит к широкой тахте у стены.
Там под старой тахтой с незапамятных пор
спрятан Джатом тяжелый крестьянский топор.

Джат стоит с топором. О, ударил бы гром!
Самого бы его — острым тем топором!
Сжался Джат. Вены вздулись на шее бугром.
В двух безумных зрачках — две руки с топором.
Посиневшие губы трясутся, шепча:
«Ты, Марытхва, меня превратил в палача!

Или парня сгублю, топором зарублю,
иль себя самого этой ночью сгублю,
твоей воли не выполнив... Как же мне быть?
Будь хоть бог ты, Марытхва, но страшно убить
гостя в собственном доме своею рукой!
Да к тому же он гость здесь вдвойне дорогой!

Дочь, бедняжка... А впрочем, и так навсегда
ее счастье погасло, упав, как звезда.
Ее честь растоптали, твердя, что она
уж давно с Хаджаратом — почти как жена...
Вся заляпана грязью она без вины.
Разве можно поверить, что сплетни верны?

Знаю я, Квараса, — как родник, ты чиста.
Слава господу, гнусная сплетня пуста!
Но пойди удержи ее! Ветер несет!
От проклятой молвы нас ничто но спасет.
Скажут, девку беспутную я породил...
Вот чем, боже, ты старость мою наградил!

Может, смою позор и утешу свой взор
страшной смертью того, кто принес нам позор?
Только где же укроюсь от новой молвы:
«Подлый Джат, не сносить бы ему головы,
если б он, не унизив почтенных седин,
с Кяхбой дрался открыто один на один!»

Дураки! Зайцу волк по зубам ли? Увы...
Сам Марытхва лишиться бы мог головы,
как мужчина в открытую с Кяхбой схватясь...
Оттого и велел с ним расправиться князь
потихоньку... И все же душа не лежит...
Душно... Шагу не сделать... А время бежит!

Что там? Стукнуло что-то и скрипнуло. Ох!..»
Это ставням захлопнуться ветер помог.
Джат блохою по комнате скачет, дрожа,
всюду чудится шум ему, в пятках душа!
Может быть, старый дом этот впрямь задрожал,
раз хлеб-соль его с кровыо хозяин смешал?

Сколько звуков! Вот ветер, вздохнув за стеной,
задышал, зашуршал, застонал, как больной.
Как-то странно поленья трещат в очаге...
Джат сжимает топор в ослабевшей руке.
Что ты знаешь, очаг? Что ты знаешь, стена?

Что почуял ты, ветер? Ты это — со сна!
Спит мой гость. Засыпай-ка и ты поскорей...
Снова скрипнуло что-то. Теперь — у дверей.
...Квараса! Что же сердце твое в этот миг,
встрепенувшись, не скажет тебе напрямик,
что любимый в беде, что прервет его сон
навсегда тот топор, что над ним занесен...

Лунный луч по глазам Хаджарата скользнул —
ну проспись же, зачем ты так крепко заснул!
Сон, покинь Хаджарата! Еще на часах
постоишь возле парня ночами в лесах.
А сейчас — уходи! Хоть на шаг отступи.
Сам ты за ночь устал. Вот пойди и поспи...

Сон, спасибо! Уже шевельнул он рукой.
Покидает его твой глубокий покой.
Что-то шепчет... Что снится нам в эти часы?
Слышишь, сон, это имя ее, Кварасы...
Сон, уйди наконец! Ведь и вправду — пора!
Над его головой — острие топора.

Неужели — лишиться ему головы?
Подлый Джат, порази его грозный Шашвы!... (33)
Взмах! Но, видно, случайно, тяжел и остер,
в бельевую веревку уткнулся топор,
и, внезапной преградой слегка отклонен,
соскользнув, парню в ногу вонзается он.

Квараса, ты не знала, когда поутру
ты сушила белье во дворе, на ветру,
что веревкой, которую в дом принесешь
и развесишь, ты жизнь Хаджарату спасешь!
Да, но где же ты? В доме несчастье стряслось!
Льется кровь... Ранен подлой рукой спящий гость...

Вот вскочил он и вмиг кобуру расстегнул
и словами, как плеткой, убийцу стегнул:
— Пули, что ль, пожалел? И с каких это пор
гостя в доме абхазца встречает топор?.. —
Тут с лучиной в руке в дом вошла Квараса —
на бескровном лице полыхают глаза.

— Хаджарат, ты ли это, унан? Боже мой!
Ты и вправду... Себе я не верю самой.
Что случилось? Теперь мы с тобой — до конца?
Отчего ты так грозно глядишь на отца?
Что он сделал? Отец, чтоб понять я могла,
мне ответь, что здесь было, пока я спала?

Гость наш спал?.. Он устал... Говори, наконец!
Что с тобою? Ты в угол забился, отец...
Весь дрожишь... А-а-а!.. Неужто?! Сошел ты с ума!
О, не будь ты отец мой, уж я бы сама...
Дида, дида! Как ужас такой пережить?
Что скажу я соседям? Как буду я жить?

Прокляпуть я готова отца своего!
Умереть бы, чтоб только не видеть его! —
Исцарапав лицо, голосит Квараса.
Как от страшной болезни, поблекла краса.
Хаджарат говорит, застегнув кобуру:
— Собирайся. Тебя я с собой заберу.

Не хочу твою честь, Квараса, осквернять
и его не убью. Но должна ты понять,
что отца потеряла ты. Этот мертвец,
этот ворон смердящий — тебе не отец.
Все невзгоды, господь, на него ниспошли!
Пулю жаль на предателя тратить. Пошли!..

Как безумная, бьется несчастная дочь.
И любимый ничем ей не может помочь.
От смертельной тоски потемнело в глазах.
Все лицо, как осенняя роща, в слезах.
И, как бледные блики рассвета, бледна,
на пол падает птицей подбитой она.


РАСПЛАТА

Утром народ поговаривать начал
о происшествии страшном ночном.
«Пацху свою кровью гостя запачкал
Джат... Никогда б не подумал о нем!..
Стражники Джату пришли на подмогу...
Раненый парень бежал, слава богу!»

Весть эта зыбкой волной покатилась.
Слушает даль ее, слушает близь.
Вскоре в Сухуме она очутилась.
По телеграфу попала в Тифлис.
Сам губернатор обрадован очень.
Повелевает Марытхве помочь он.

Медленно солнце из туч восходило,
вяло к земле направляя лучи;
видно, светило печаль охватила, —
так неярки они, негорячи.
Около леса, на светлой поляне,
Кяхбу догнали погодки-крестьяне.

— Духом пе падай! Попробуй подняться.
Сделай-ка шаг, хоть и трудно идти...
Так... Нам бы только добраться до Маца (34) —
лучшего лекаря и не найти!
Мац — он отхарский... (35) В округе всех лечит...
Слушай, а руки клади нам на плечи...

Бесится зверь, если жертва сбежала,
грозно рычит, обнажая клыки...
Бесятся стражники. Будто бы жала,
в потных ладонях зажаты клинки.
Не помогают ни ложь, ни деньжата...
Зря положился Марытхва на Джата!

Ночью дает он заданье бандиту:
— Старого Джата прикончить пора...
Мне ли учить тебя... Так подойти ты,
чтобы не пикнул... Смотри ж, до утра
сделай, что надо! Гадюку такую
в слугах держать больше я не рискую.

Будь осторожен! Пожалуй, попроще
будет сказать, что я вызвал его.
Тут подведешь его к грабовой роще...
Понял? Смотри не забудь ничего!
После уж пустим молву мы, что, как бы
мстя за себя, застрелил его Кяхба...
 
Как решено, так и сделано. Джата
утром с пробитой башкою нашли.
Подлый, свое получил, виноват он,
только узнать все же люди смогли,
кто был коварным убийцей убийцы...
Снова злодею Марытхве не спится!

Песнями плакальщиц день не встревожен.
Слезы? О, ливень их не пролился.
Грубо, боз гроба, скорей бы — вот дожил!
Джата зарыли, как грязного пса.
Да, как собаку его закопали!
Гневом и болью сердца закипали.


КВАНТРА-ЛАСКВАНТРА

Кяхба ушел. Квараса не видала,
как, догоняя, за ним по пятам
стража гналась, как листва трепетала,
как ветерок пробежал по кустам,
там, где прошел он, траву приминая,
Джата проклятиями поминая.

Девушка долго в горячке лежала,
бледная, но, как очаг, горяча.
То замирала, то страшно дрожала,
плакала, что-то в бреду бормоча.
Добрые люди ее приютили
и за больной, как за дочкой, ходили.

Думали люди: умрет. Но потом ей
стало получше. Открылись глаза.
Где она? Ах, у соседей, не дома...
Сразу припомнила все Квараса.
Горькую долю свою принимая,
на ноги встала, да только — немая.

Слова никто от нее не добьется.
Только когда остается одна,
вдруг забормочет, заплачет, забьется, —
видно, душою, как прежде, больна.
Спросят соседи: — Ну что тебе надо? —
Им отвечает лишь холодность взгляда.

Люди жалели се: — Прямо тает...
Если при этом еще кто-нибудь
ей невзначай про отца разболтает,
вряд ли уж к жизни бедняжку вернуть!.. --
Все же родные сурово и сжато
ей рассказали о гибели Джата.

Не причитала она, не вопила,
правду узнав о несчастье таком.
Только, как будто ей холодно было,
плечи укутала теплым платком.
Женщины, пряча глубокую жалость,
думали: «Может, совсем помешалась?..»

Как-то однажды, грустя одиноко,
вышла в раздумье она на балкон.
Вдруг ей почудилось, что недалеко
ржет и копытами цокает конь.
Вот пересек он безмолвие луга...
— Квантра! — узнав, позвала она друга.

С Квантрой во двор она быстро проходит,
тайною, светлой надеждой полна.
Нежно рукою по холке проводит.
Смирно стоит он. И шепчет она:
— Где же ты был до сих пор, мой хороший?
Ты мне дороже людей, хоть ты — лошадь...

Брюхо подтянуто... Видно, не пасся...
Кто-то стрелял в тебя — бок опален...
Все-таки Квантра, ты им не попался!
В скачках с преградами враг не силен!
Зря затевал он такую погоню.
Квантра, и пуля тебя пе догонит!

Нo от кого ты спасался, ответь мне?
Нынче охота идет за людьми...
Может, случайно пригнал тебя ветер?
Нужно всю правду узнать мне, пойми!
Знаешь ты, где он? Дорогу запомнил?
Ты головою киваешь? Ты понял!..

Стоя поодаль, смотрели соседи,
как Квараса говорила с конем,
не забывая при этой беседе
сбрасывать репьи, что были на нем,
как, поиграв его гривой кудрявой,
Квантру пустила в высокие травы.

День до заката она провела с ним,
ленточки в гриву вплетая ему.
Солнце скатилося яблоком красным.
Тихо в селе, погруженном во тьму.
Не шевельнутся ни кустик, ни ветка.
Все по домам разошлись до рассвета.

Утром проснулись и сразу хватились:
нет ни копя, ни самой Кварасы!
Женщины горестно засуетились...
Крутят мужчины в тревоге усы.
— Вы не видали? — Нет, мы не видали...
— Где ж она?.. — Ох, не случилась беда ли?!

— Что же нам делать? — He зпаю... — Но вскоре
кто-то приметил следы и решил:
— Это же Квантра, смотрите-ка! Спорю,
всадник, его погонявший, спешил.
Ясно, на нем Квараса ускакала.
Зря, что ли, Квантру пасла и ласкала?..

Все согласились, что так и случилось.
Только куда же умчалась она?
Ведь не поправилась, не долечилась...
Впрочем, такою болезнью больна,
что только время, пожалуй, излечит.
Там, вдалеке, может, будет ей легче...


МАРЫТХВА ПИРУЕТ

В ярости в села Марытхва въезжает,
страх нагоняя на добрых людей.
Этим Сибирью, тюрьмой угрожает,
тем обещает отвесить плетей.
— Выдайте Кяхбу!.. Иду я по следу.
Нынче ли, завтра — отметим победу!

След окровавлен. Ослаблен оп раной.
Если вы все не поможете мне,
я церемониться с вами пе стану,
я разорю вас, спалю вас в огне!.. —
Бесится князь, не скрывает досады.
В каждом селе, на дорогах — засады.

Ибо, хоть в этом признаться обидно,
здесь, на земле да и в божьем раю,
не обойтись без предателей, видно,
тех, что и мать бы сгубили свою...
Вот и в Отхаре нашелся предатель —
как оказалось, Марытхвин приятель...

К Мацу во двор всех мужчин загоняя,
стража вопила: — Живее, скоты!.. —
Сам же Марытхва, с презреньем браня их,
требовал, чтобы до темноты
выдали Кяхбу ему на расправу...
Тут же пустил своей стражи ораву

на беззащитные пацхи, где жены,
плача, детей прижимали к себе
и исторгали из ртов искаженных
гневно проклятья жестокой судьбе.
Стражники рылись в вещах, все ломали,
но все равно никого не поймали.

Вдруг одному померещилась бурка
в темной кладовке, средь хлама, в углу.
Стражник ругнулся и выстрелил гулко
в эту сырую и пыльную мглу.
Охнуло что-то. Тут, двери ломая,
бросились стражники, пыль поднимая,

в ту кладовую... Отбросили бочку,
даже и стены разбить норовят...
Что же увидели? Мертвую квочку
с выводком желтых несчастных цыплят.
— Кто тут стрелял? — Я... — Ах, чертовы дети!..
Видно, давпо вы не нюхали плети!..

Мац и жена его — перед Марытхвой.
Словно не слышат проклятий, угроз.
Лица спокойны — как перед молитвой.
В ясных глазах — ни испуга, ни слез.
— Чем я вас, князь, огорчил иль обидел?
Кяхба? Такого я в жизни не видел!..

Стража одежду сдирает с несчастных,
слыша спокойные эти слова.
Сыплется ливень ударов нещадных..
Красною стала у ног их трава!
Глядя на это с улыбкой бездушной,
князь восседает на мягкой подушке.

Кровь неповинная на землю брызжет.
Плохо жене. Глухо стонет она.
Мац окликает ее: — Так смотри же,
не запятнай моей чести, жена! —
Мол, хоть умри, по молчи, умирая,
совести чистой своей ие марая.

Стража над мукой людскою смеется.
Бочку с вином притащили, и вот
в кружки вино золотистое льется —
праздник, и только! Ни бед, ни забот.
Как на пирушках веселых, бывало,
пламя костра во дворе запылало.

Смотрят мужчины, что согнаны стражей,
как приступает Марытхва к еде.
Словно во гневе, в веселье он страшен.
Пир его — к горькой, кровавой беде.
Пацхи разграблены, все перерыто.
Люди несчастны... Пирует Марытхва!

Каждое утро ведут к нему Маца
вместе с женою. Марытхва вопит:
— Время признаться! Довольно ломаться!
А не признаешься — вновь будешь бит!
Где Хаджарат, отвечайте... — Ни слова.
Плеть просвистела. И снова, и снова...


ПРОБУЖДЕНИЕ

В темной пещере, лозою обвитой,
возле скалы, что пряма и строга,
раненый парень, как сокол подбитый,
мается, бредит... Распухла нога.
Встать бы... Но трудно ему подниматься...
Нету вестей трое суток от Маца!

Кяхба встревожен. А прошлою ночью
что-то совсем ему плохо спалось...
Да, не напрасно он так озабочен:
видимо, что-то с друзьями стряслось...
Все же к рассвету вздремнул. И, как милость,
вдруг Квараса перед ним появилась.

То исчезала звездою неверной,
что пропадает в рассветных лучах,
то вдруг, сияя красой откровенной,
с буркой на хрупких, покатых плечах,
бабочкой легкой крылато порхая,
над Хаджаратом склонялась, вздыхая.

Светлой улыбкой она освещала
сумрак пещеры, шепча: — Дорогой!
Встань! Я тебе возвещаю начало
жизни другой и дороги другой.
Мы поднялись, чтоб победы добиться!
Что же тебе так не вовремя снится?

Не остановит ничто нас на свете.
Яков вернулся... Тебя он зовет!
Новое солнце над нами засветит.
Ты понимаешь? Проснулся народ!
Квантра оседлан. Не медли же, милый!
Сердце наполнено новою силой.

Больше Марытхва тебе не угроза.
С ним мы покончили. Скачем домой!
Стоило нам и страдать и бороться,
чтобы вернулся ты к нам, милый мой!
Чтобы земле, что тебя потеряла,
снова принес ты не меч, а орало...

Птахе своей Хаджарат отвечает:
— Радостны, милая, вести твои!
Кто же о жизни такой не мечтает.
Как надоели мне стычки, бои...
Только отсюда я вырвусь едва ли:
как Абраскила, враги заковали!..

—Да, Хаджарат, тебя счастье спасало
всюду... Неужто же нет больше сил?
Был ты в беде, Хаджарат, как кресало.
Если и вправду ты — наш Абраскил,
встань! Пусть пещера врагам остается.
Нам же с тобою — и жить и бороться!..

Сон улетучился. Был он прекрасным.
Сел Хаджарат, ослепленный до слез
солнечным лучиком, острым и красным,
что через щелку в пещеру заполз.
Тихо в пещере. Глаза вытирая,
вновь он ворчит: — Ах, берлога сырая!

Жажда, проклятая жажда так мучит!
«Луч, ты ведь с воли сюда прилетел!
Так расскажи мне, мой маленький лучик...
Что бы особенно знать я хотел?
Все... Ведь давно уж на воле я не был...
Как там мои? Прояснилось ли небо?

Голод, ну что ты меня так терзаешь?
Зубы по-волчьи оскалив, рычишь.
Нет, ты меня пе осилишь, ты знаешь.
Голод, ну что, испугался? Молчишь?
Глупый Марытхва, напрасно хлопочешь, —
в землю живым закопать меня хочешь?..»

Встал Хаджарат, на ружье опираясь,
и зашатался на слабых ногах,
словно корабль, что, в поход собираясь,
в бухте покачивается на волнах.
Вышел и видит: какие-то двое
в горы уходят тропою крутою.

— Эй, что стряслось в доме славного Маца?
— Парень, известно тебе самому,
нам от Марытхвы добра не дождаться,
пир он затеял у Маца в дому!
Пир, прямо скажем, ужасен и страшен.
Согнан народ и томится под стражей.

Как ты уйдешь? Ведь засады повсюду.
Будь осторожен. Ах, нет и коня...
— Что же, по-вашему, прятаться буду,
если там мучают из-за меня
бедных крестьян!.. Эй вы, стражники, черти!
Вот он — я! Трусом уж не был, поверьте..

Стражники сразу на крик заспешили,
Он наконец! И — охота пошла!
Мигом рассыпались и окружили
холм, на котором пещера была.
Кяхба все выше уходит, хромая.
Только — куда ты, тропинка прямая?..


КРОВЬ И ОГОНЬ

Окруженный врагами, стоит Хаджарат.
Нет дороги вперед. Нет дороги назад.
Неподвижно стоит, словно статуей стал,
а зеленое взгорье ему — пьедестал.
Только пояс поправил, как будто сейчас
в такт неслышимой музыке пустится в пляс.

Он стоит на холме, что мы Гарпским зовем.
Круг врагов все тесней, начинают подъем.
Впереди, перед стражей, крестьяне идут.
Не по собственной воле сошлись они тут.
Их коварный Марытхва согнать приказал
и приказом своим Кяхбе руки связал.

За ольхой, что обвита зеленым плющом,
как зеленым и легким защитным плащом:
— Эй, ослиные души! — Марытхва орет. —
Вы решили, что пуля его не берет?
Залп, мерзавцы! — Но зря он грозит и визжит.
Вражьи ружья дрожат. Bpaжьe сердце дрожит.

Над толпой, как над чащей густою лесной,
весь обрызганный солнцем, что тополь весной,
с невеселой усмешкой отбросив ружье,
держит парень последнее слово свое.
Это слово из крови, любви и огня
через годы дошло до тебя и меня.

— Эй, послушайте все, кто останется жить!
Я умру, но на свете — по-моему быть!
И придет оно, счастье, по нашим костям
к вам, крестьянские дети и внуки крестьян!
Пусть я мало успел, но я сделал, что мог.
Как умел, горемычным и бедным помог.

Братья, — если тут есть хоть один, кто мне брат, —
не забудьте, о чем говорит Хаджарат!
А еще я прошу сохранить мой наган.
С ним один на один выходил я к врагам.
В чем-то, может, порой ошибался я тут...
Но поймут меня те, что за мною придут.

Что ты медлишь, Марытхва? А ну, поспеши!
Или тяжко душе? Да ведь ты ж — без души!
Ах, мой бедный, трусливо стоишь за ольхой.
Я тебе помогу. Ведь стрелок ты плохой!
За меня не отхватишь чинов и наград.
От ничтожной руки не умрет Хаджарат!

И наган, что ему безотказно служил,
Кяхба, словно в раздумье, к виску приложил.
Грянул выстрел. И — мертвым орлом с высоты —
он упал, приминая траву и цветы.
И горячий, дымящийся верный наган,
мягко выпав из рук, покатился к ногам.

Тишина. Жмутся стражники, страха полны,
в оглушительных, тяжких тисках тишины.
А крестьяне, карабкаясь вверх по холму,
к Хаджарату, как к сыну, бегут, своему.
Это слезы слепят или солнце слепит?
— Неужели он умер? — Неправда! Он спит...

— Горе! День ненавистный, зачем ты настал?..
— Дайте бурку! Вы видите, парень устал...
— Что же ты натворил, наш сынок дорогой?
Нас ты ранил смертельно своею рукой...
— Прочь! — Марытхва, крестьян озверело браня,
с обнаженною шашкой слезает с коня.

— Наконец-то я выполнить клятву могу!
Я поклялся, что голову я отсеку
ненавистному Кяхбе! Я слово сдержу,
завтра утром Сухуму ее покажу.
Я поклялся — и выполню клятву свою!..
— Отчего же о ней ты не вспомнил в бою?..

— Кровопийца! Подлец!.. — Что с Марытхвой? Он сник
так, как будто пред ним грозный призрак возник.
Может, горным обвалом взорвался в ушах
неминучей расплаты решительный шаг?
Может, выплыл из памяти, словно из тьмы
образ тех, кто убит им в застенках тюрьмы?

Шаг назад. Но народ как скала на пути.
— Нападайте! Не дайте з.додею уйти!.. —
Заметался Марытхва, как загнанный зверь.
Аж зубами скрипит. Что с ним будет теперь?..
Вдруг:—Пожар!.. Вот беда... Среди белого дня!
— Эй, Марытхва! Гони-ка, несчастпый, коня.

Только поздно скакать и на лучшем коне:
вся усадьба твоя, словно факел, в огне!
Все, что было дворцом двухэтажным твоим,
все рассыплется в пепел, развеется в дым.
И хором твоих пышных ничто не спасет...
Конь летит. Ветер гарь eмy в ноздри несет.

Мчит Марытхва, ругаясь, свистит его плеть,
стража — следом за ним. Нy да разве успеть?!
А другие, чьих рук это дело — огонь,—
перекатная голь, бесконечная боль,—
скачут в горы, хоть чем-то да отомщены,
черным золотом: зарева освещены.

Скачут в горы, где скроют ущелья, леса...
Среди них — длинноносая Квараса.
И на косах ее, и на черных бровях,
на летящей воде, на дрожащих ветвях,
и на гребне хребта, и на крупе коня,
и на старой скале - грозный отблеск огня!


Примечания

(1) Уа, райдари, уа, райда, гушадза — припев героических абхазских песен.
(2) Дзяпш-ипа — княжеская фамилия.
(3) Гыд — мужское имя.
(4) Аква — абхазское название Сухуми.
(5) Соловей — по-абхазски: хмель-птица. По народному поверью, соловей поет потому, что боится, как бы из горла не вырос хмель.
(6)  Гумиста — название реки.
(7) Ачандара — тенистое дерево.
(8) Псырцха — старое название Нового Афона.
(9) Широколапые — так презрительно князья называли крестьян.
(10) Нарды -- род игры в шашки с применением игральных костей.
(11) Гурия — область в Западной Грузии.
(12) Дад — ласковое обращение.
(13) Бзыбь — название реки.
(14) Квараса — собственное женское имя, букв.: «Дикий голубь».
(15) Квантра — кличка коня.
(16) Петербух — так некоторые крестьяне называли Петербург.
(17) Мамзышха — гора над Гагрой.
(18) Трахея — мощный укрепленный пункт на побережье Абхазии. В середине VI в. Трахея стала ареной крупной битвы восставших против византийского господства абхазов с армией императора Юстиниана, в результате которой крепость была сожжена и разрушена.
(19) Кях — седло для осла.
(20) Xурджин — переметная сума из ковровой ткани.
(21) Ласквантра — по-абхазски значит: легкий, быстрый.
(22) Атвитвых — низшее сословие, букв.: «раб раба».
(23) Орераша — припев, чаще всего к шуточным или сатирическим песням.
(24) Соук-су — холодная вода (турец.).
(25) Диоскурия — торговый город, возникший в VI в. до н. э. Большая часть его находится ныне на дне Сухумской бухты. В античную пору город был  многоязычным торговым центром.
(26) Качич — сорт винограда.
(27) Унан, дид, дид! — выражение удивления и ужаса.
(28) Нан — ласкательное обращение к ребенку.
(29) Айфа — низкий столик для трапезы.
(30) Баалоу-пха Мадина — героиня абхазских народных песен.
(31) Чамхара — название села.
(32) Тит — вон.
(33) Шашвы — бог огня.
(34) Мац — мужское имя.
(35) Отхара — название села.

1954-1964

Перевод Р. Казаковой

===================

(Опубликовано: Б. Шинкуба. Избранное. М., "Художественная литература", 1976. С. 185-357.)

(Сканирование, вычитка текста - Абхазская интернет-библиотека.)