Баграт Шинкуба. Избранное (Москва, 1976)

Баграт Шинкуба

Избранное

Москва, 1976

СОДЕРЖАНИЕ

СТИХИ

«Родимой земле благодарный...» Перевод Я. Козловского
«В горы провожу последний снег...» Перевод А. Межирова
Сон. Перевод С. Липкина
Моя звезда. Перевод С. Липкина
«Еще темно...» Перевод Ю. Нейман
Джигит. Перевод Я. Козловского
«Звезды есть с холодным светом...» Перевод Э. Александровой
Не спрашивай. Перевод А. Межирова
«Тебе докучать не намерен...» Перевод А. Межирова
«Ночной листвой...» Перевод А. Межирова
«Так трудно душа покой обретала...» Перевод А. Межирова
«За горой Мтацминда солнце село...» Перевод Р. Казаковой
Партизан. Перевод Д. Чачхалиа
День победы. Перевод Л. Длигач
Песня ранения. Перевод Д. Голубкова
С новым счастьем! Перевод Л. Межирова
В дороге. Перевод В. Луговского
Теленок. Перевод В. Потаповой
Ветер мой, лети! Перевод С. Липкина
Песня сборщиц чая. Перевод Ю. Нейман
Капля. Перевод Я. Козловского
Пора тебе в дорогу. Перевод С. Липкина
Сыновний долг. Перевод С. Липкина
Говорила со мной Кумарча. Перевод Я. Козловского
Солдат и его сын. Перевод С. Липкина
«Члоу, Члоу, дней моих начало...» Перевод С. Липкина
«Хлыпул дождь...» Перевод Ю. Нейман
Волшебный камушек. Перевод Я. Козловского
«Когда даже лампа бессильна...» Перевод Я. Козловского
У Ленина. Перевод С. Липкина
В шахтерском городе. Перевод С. Липкина
«Я летел по горам...» Перевод С. Липкина
«От лютого ветра, от стужи...» Перевод Я. Козловского
«Древнюю старушку опустили...» Перевод Ю. Нейман
«Он рано встал...» Перевод Ю. Нейман
«Все ненасытней я становлюсь...» Перевод В. Державина
Благодарю тебя, гром! Перевод В. Державина
Горы летом. Перевод С. Липкина
Тост. Перевод Я. Козловского
Между двух морей. Перевод В. Державина
«Недуг овладел вдруг мною...» Перевод В. Державина
Моя республика. Перевод В. Державина
Где бы я ни был... Перевод В. Державина
«Я руки раскинул...» Перевод В. Державина
На скале. Перевод В. Рождественского
«Если правда слово породила...» Перевод В. Державина
Ты безмолвна. Перевод В. Державина
«Рассекая космоса бездну...» Перевод В. Державина
«Как странно, нелепо и грустно...» Перевод Р. Казаковой
«Пьют за долгую жизнь мою...» Перевод К. Симонова
«Горит очаг и пламя вьется...» Перевод Я. Козловского
«Дерево в цвету, как в белом дыму...» Перевод Р. Казаковой
Осень. Перевод Я. Козловского
Мое дерево. Перевод Р. Казаковой
«Хоть сед жених...» Перевод Я. Козловского
Слово. Перевод Б. Ахмадулипой
От Сухуми до Члоу. Перевод В. Ахмадулипой
«Для выгоды бренного тела...» Перевод Б. Ахмадулиной
«Этот месяц зовется июлем...» Перевод Б. Ахмадулиной
Реки. Перевод Б. Ахмадулиной
«Слышу голос...» Перевод Б. Ахмадулиной
«Не старая, но странная она...» Перевод Б. Ахмадулиной
«Ах, как бы я хотел...» Перевод Б. Ахмадулиной
Жажда. Перевод Б. Ахмадулиной
«Как я желал осилить перевал!..» Перевод Б. Ахмадулиной
Завещание. Перевод Б. Ахмадулиной
Море. Перевод С. Кунаева
Моим умершим друзьям. Перевод С. Кунаева
«Куда бы ни шел...» Перевод С. Кунаева
«Годами я, куда бы ты ни шла...» Перевод Р. Казаковой
«Если солнце для меня и вправду солнце...» Перевод Р. Казаковой
Райда-гуша. Перевод С. Кунаева
«Я, из дому выйдя...» Перевод Я. Козловского
Перед памятником Д. Гулиа. Перевод Р. Казаковой
«Взяв меня за руку...» Перевод С. Кунаева
«С днем рожденья, отчизна моя!..» Перевод С. Кунаева
Поэта песнь не расстрелять. Перевод Д. Чачхалиа
«— Какой из дней...» Перевод Д. Чачхалиа

БАЛЛАДЫ

Дитя. Перевод Э. Александровой
Махаз и водяница. Перевод Э. Александровой
Прекрасная Гунда. Перевод В. Серебрякова
Свирель. Перевод С. Липкина
Рица. Перевод В. Державина
Домой (Поэма). Перевод Ю. Нейман

РОМАНЫ В СТИХАХ

Песня о скале. Перевод Р. Казаковой
Мои земляки (отрывки). Перевод С. Липкина и Я. Козловского

СТИХИ

* * *

Родимой земле благодарный,
Крестьянин везет урожай,—
Арбе с кукурузой янтарной
Торжественно путь уступай.

Вот шествует с поля корова,
Неся, как корону, рога.
И вымя набухшее снова
Парного полно молока.

Мальчишка, ходивший учиться,
Из школы бежит по траве,
И больше уже на крупицу
Познаний в его голове.

В душе ощущая волненье,
Невольно вопрос задаешь:
- А ты, мое стихотворенье,
Что нового людям несешь?

1933

* * *
В горы провожу последний снег,—
Солнце ярко улыбнется полю,
Первого подснежника побег
Осторожно выпустит на волю.
Ласково затеплятся лучи,
Распалятся и займутся делом.
Первый снег цветущей алычи
Опадет па землю цветом белым.
Ласточка! Не трать напрасно сил,
Я опередил твое предвестье —
Поле плугом строк избороздил,
Пробудясь с подснежниками вместе.

1933

СОН

— На белом скакуне я проскакал во сне,
Что это значит, матушка родная?
— Ты детские года оставил навсегда,
Сынок, пришла пора твоя мужская.

— Конь проскакал лихой отвесною скалой,
Что это значит, мать моя родная?
— Трудиться должен ты, чтобы сбылись мечты,
Сынок, твоя дорога — трудовая.

— Я прискакал на луг, стоял народ вокруг,
Что это значит, мать моя родная?
— То значит, что народ твоей работы ждет,
Тебя достойным сыном называя.

1935

МОЯ ЗВЕЗДА

От предков я узнал: «Покуда не затмилась
Твоя звезда, не будешь знать невзгод».
Но палец я навел — моя звезда сокрылась
И с неба сорвалась, как спелый плод.

Тогда, как птица, я пустился в путь широкий,
Пришпорив белоснежного коня,
И рощи и сады мелькали вдоль дороги,
Свистела буря позади меня.

Деревья не считал,— я мог бы сбиться в счете,—
Холмы и горы видел на пути.
Летел я, чтоб схватить в стремительном полете
Мою звезду — и дальше понести.

1935

* * *

Еще темно. Кричит петух,
Но дунул ветер смело,—
И месяц на небе потух,
И все в саду запело.

Земля преобразилась вмиг—
Вся в красках всевозможных...
Пред этой радугой в тупик
Встает любой художник.

И вот в обычные часы
Вступает в эти кущи,
Обрызган каплями росы,
Садовник всемогущий.

Осматривая деревца,
Вошел он, свеж и молод,
И сад проснулся, до конца
Лучом зари проколот.

Да, человек всего ценней,
Природе всех дороже.
Но кто всего прекрасней в ней?
Не человек ли тоже?

1936

ДЖИГИТ

Шею гнет скакун, и дробный
Слышен цокот в тишине.
Всадник, ястребу подобный,
Выезжает на коне.

Горской лихости он полон,
Сбил папаху набекрень,
И черкески черной полы
Заложил он за ремень.

Через левое плечо им
Вот уж плеть занесена.
—Чоу!— крикнул всадник.— Чоу! —
Вскачь бросая скакуна.

Он в седле сидит красиво,
Опершись на стремена.
Перед ним вскипает грива,
Словно черная волна.

Третий круг. И до почета
Метров сто герою дня.
И стреляет в воздух кто-то
В честь джигита и коня.

На горячем полукровке
Сидя, этот удалец
Может высшей джигитовки
Показать вам образец.

И не съедет, я свидетель,
С черной бурки, будь она
Им разостлана пред этим
Под ногами скакуна.

1937

* * *

Звезды есть с холодным светом,
Есть без аромата розы.
Стих, волненьем не согретый,
Хуже, чем плохая проза.

Как волна о берег моря
Разбивается с разгона,
Так забудется он вскоре,
Ни одной души не тронув.

1937

НЕ СПРАШИВАЙ

Когда окно в закат на склоне дня
Откроешь ты и у калитки сада
Растерянного высмотришь меня,
Вопросов праздных задавать не надо.

Не спрашивай, кого так долго жду,
Зачем стою под окнами без цели,
И не боюсь ли злых собак в саду,
Которых, может, нет на самом деле.

Неужто же и впрямь моей тоски
По-женски ты не чувствуешь?! Едва ли...
Уж лучше бы и вправду на куски
Меня собаки ваши разорвали.

У родника, ловя в кувшин струю,
Поймав мой взгляд, исполненный тоскою,
Не спрашивай, зачем я здесь стою,
Не потерял ли что-нибудь такое.

Вода в твоем кувшине холодна,
Но я в ее целительность не верю,
Сердечный жар не остудит она,
Не предлагай же мне запить потерю.

Ты не заметишь сердца моего,
Потерянного здесь, на горной тропке,
Не спрашивай же лучше, для чего
Стою и жду, растерянный и робкий.

1938

* * *

Тебе докучать не намерен отныне
Ни клятвой, ни исповедью, ни мольбой.
В угоду твоей ненасытной гордыне
Не стану покорно брести за тобой.

Напрасно меня подвергает нападкам
Жестокая память о нашей любви,
О призрачном счастье, заведомо кратком,
Давно исчерпавшем щедроты свои.

Ты прежде была неразлучна со мною,
И мир на глазах у меня молодел.
Но, видно, изменчиво счастье земное,
Ему неизбежный положен предел.

Ты прежде смотрела светло и влюбленно,
И лишь ненароком улавливал взгляд:
Срывается в полночь звезда с небосклона
И гаснет. А звезды другие горят!

И там, где над морем ступенчатой кручей
Вздымается берег, окутанный мглой,
Любовь отсверкала звездою падучей,
Подернула чувства сыпучей золой.

1938

* * *

Ночной листвой венчая наши встречи,
Весенний сад неудержимо цвел.
Ну а теперь сутулит зябко плечи,
Дрожит под ветром, холоден и гол.

Безлиственных ветвей озябли руки,
Безлунна высь. Густа завеса тьмы.
И мы выходим на рубеж разлуки,
Как вышла осень на рубеж зимы.

Простимся без упрека и укора,
Без жалких слов душевной суеты.
Все ближе полночь. И еще не скоро
В наш сад вернутся листья и цветы.

Но в час, когда весна своим дыханьем
Сад нашей встречи пробудит опять,
И мы, быть может, для любви воспрянем...
Но я не в силах это предсказать!..

1939

* * *

Так трудно душа покой обретала,
Забыться мечтала, печаль унять...
И вот начинается все сначала —
Старая песня звучит опять.

Опять возникает из мрака ночного
Лунное море, ущербный свет.
Милая песню поет мне снова,
Вырвался голос из плена лет.

Песня... Она над водой летела,
Она безраздельно владела мной,
Счастьем наполнила до предела
Меня и весь этот мир ночной.

Во власти гармонии небывалой
Свой голос природа с тобой слила.
Ее единственной запевалой
В ту ночь далекую ты была.

Песню молил я не молкнуть, длиться,
Чувствуя, что замирает она...
Ветер холодный повеял нам в лица,
Заметно убавила свет луна.

И ущербленная скрылась за тучей,
Обиду невысказанную затая.
Но долго, долго в печали жгучей
Я ждал, что продолжится песня твоя.

Страдал. Метался по белу свету,
Все ждал, что возникнет она опять...
Как мог я подумать, что песню эту
Буду когда-нибудь избегать!

Что остерегаться пугливо стану,
Как бы она не возникла вдруг,
В душе глубокую, чуткую рану
Разбередив для страданий и мук.

Душа от песни себя защищала,
Пространство и время подняв, как щит.
Но вот начинается все сначала —
Опять зазвучала. Звучит... Звучит!

1940

* * *

За горой Мтацминда солнце село.
Город ветром вечера продут.
Чутко шеи вытянув, как серны,
По проспекту девушки идут.

В сумерках загадочных и синих
Различить почти невмоготу
Пояски на талиях осиных,
Глаз неотразимых темноту.

Все кругом возвышенно и просто:
Тайна тишины, надежды зов.
И наполнен каждый перекресток
Музыкой шагов и голосов.

Чувств земных блаженство неземное,
Их в лиловом воздухе полет.
Вновь твое лицо передо мною,
Как виденье дивное, встает.

Временем, разлуками не смыто!
Позабыть бы,—да не хватит сил...
Солнце село за горой Мтацминда,
Тихий вечер крылья опустил.

1940

ПАРТИЗАН

У края днепровской стремнины
Лежал он в траве недвижим.
Он ранен смертельно. В долине
Река протекала под ним.

Она простиралась широко,
Сверкающей зыбью слепя.
Лежал он у края потока
И боль подминал под себя.

Он тихо прощался как будто
Со всем, что имел на земле.
И берег, надломленный круто,
К днепровской спускался волне.

Лежал он в траве... Не вчера ли
Пускал под откос поезда,
Давно ли под грохот взлетали
На воздух обломки моста?!

Прощался мучительно с жизнью,
Но даже в погибельный час
Он знал, что мужчине с отчизной
Не время прощаться сейчас.

Собрал он последние силы
И встал. И, согбенный, стоял.
И вид его в поте и пыли
Несносную боль означал.

Хоть сердце сыновье, быть может,
И ныне бороться не прочь—
Он понял, что родине больше
Ничем не сумеет помочь.

В то время из выжженной дали
Сюда опаленным жнивьем
Фашисты вразброд подступали,
Чтоб взять партизана живьем.

Держа автоматы на спуске,
По пояс укрыты травой,
Они ему крикнули: «Русский!
Сдавайся, покуда живой!»

Он речью, врагу непопятной,
Ответствовал гордо врагу:
— Я в жизни дорогой попятной
Не шел и сейчас не смогу...

Затем он промолвил: «Прими же,
О Днепр широкий, меня!»
И поднял он голову выше,
И, тело назад отклоня,

Он бросил гранату и взрывом
Врагов половину разнес,
И бросился в реку с обрыва,
Покинув суровый утес.

В подол материнский как будто
Он в заводь неслышно упал,
И Днепр его тело окутал,
Солдату пристанище дал.

Стояли враги удивленно,
И не понимали враги
Ни мужества этого воина,
Ни мужества этой реки.

Днепровские волны вскипали,
Незваных гостей торопя,
И тело бойца охраняли,
На камни бросая себя.

И слышалось, будто потоки
Твердили сильней и сильней,
Что испокон Днепр широкий
Незваных не терпит гостей.

1942

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Есть в жизии народов такие суровые дни,
Что всем поколеньям врезаются в память они.
Нас пламя войны обожгло в сорок первом году,
И дымные ветры неслись, предвещая беду.
Стояли мы насмерть, к плечу прижимая плечо,
И жерла орудий дышали на нас горячо,
В предчувствии злой, приближавшейся к сердцу беды
Не дрогнули мы, а теснее сплотили ряды.
В те годы над миром нависла дремучая мгла,
Но правды бессмертной она заслонить не могла.
Сквозь горе и слезы, сквозь лютую стужу и зной
Пришли мы к победе, сплоченные целью одной.
Мы знамя свое водрузили на вражьей земле,
И вспыхнуло утро для тех, кто томился во мгле.
Девятого мая зажглась молодая заря,
Развернутым стягом над морем и сушей горя.
Промчатся столетья, но этот немеркнущий свет
Пробьется к потомкам сквозь толщу бесчисленных лет.

1945

ПЕСНЯ РАНЕНИЯ

1

Ранят ястреба стрелою,
Заживет крыло больное,
Коль копыто серны сбито,
Костью зарастет копыто.
Коль бойца в сраженье ранят,
Рану снова плоть затянет.
Чтоб прогнать недуг проклятый,
Родичи, друзья солдата
Храбреца утешат лаской,
Бодрой песнею абхазской.
Пойте ж, други, неустанно:
«Атла псирири, псиквана!»*

2

Но иные есть больные,
Есть ранения иные...
Родничок любви засохнет,
Коль тропа к нему заглохнет;
Коль гнездится в сердце горе,
Раненый зачахнет вскоре,
Воспалится в сердце рана...
Чем лечить недуг нежданный?
Лист лечебный не поможет,
Друг совета дать не сможет,
Пойте! Только песнь желанна!
Атла псирири, псиквана!

* Атла псирири, псиквана — припев старой абхазской «Песни ранения».

1947

С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!

Пригибают лозу виноградные гроздья.
Здравствуй, осень! Желанная, жданная гостья!
Горьковат и дремотен твой медленный дым.
Он с усильем себя от земли отрывает.
Молодой виноград янтарем отливает,
Виноград наливается соком густым.

Дунет ветер, и, словно костер языкастый,
Опускаются на виноградник закаты,
На забрызганных гроздьях багрянцем горят,
И в ответ на осеннего ветра угрозы
Безмятежно и радостно шепчутся лозы:
«С новым счастьем! Созрел молодой виноград!»

Винодел бородатый и седоволосый
Загляделся на обремененные лозы,
Тяжесть гроздьев осенних измерил на взгляд.
Пышут черным огнем угольки винограда,
И созревшего сада ликует громада:
«С новым счастьем! Созрел молодой виноград!»

Для него в эту пору в деревне повсюду
Приготовить спешат поудобней посуду
И корзины из прутьев везде мастерят.
Возле каждого дома плетут и латают,
И задорные песни цветут и летают:
«С новым счастьем! Созрел молодой виноград!

Восседает красавица на галерее,
Перечистить орехи спешит поскорее,
Нанизать их на нитку торопится в ряд
И улыбку таит, соблюдая приличье.
Переполнено радостью сердце девичье:
«С новым счастьем! Созрел молодой виноград!

Не напрасно друг друга друзья торопили,
Скоро сдвинутся тесно стаканы на пире,
Заискрится мачари* на длинном столе.
И к садам по-осеннему желто-зеленым
Обратятся крестьяне с глубоким поклоном,
Благодарные матери — щедрой земле.

* Мачари — молодое, неперебродившее вино.

1947

В ДОРОГЕ

Еду я дорогой горной,
Опадает зной,
Не устал мой конь проворный,
Верный конь гнедой.

Еду в горы я на отдых,
Там я в детстве жил.
А вокруг кипит природа
Первозданных сил.

До Сурамского нагорья
Даль раскрылась мне,
А направо плещет море,
В нем простор волне.

Небеса — как синий бархат,
И мерцает в них
Седоглавого Ерцаху
Белоснежный лик.

Еду я дорогой длинной
Через реки вброд.
В плодородную долину
Длипный путь ведет.

Уродилась кукуруза,
Кочаны сплелись,
А над ними с ношей грузной
Лозы поднялись.

За изгибом поворотов
Загустел табак,
Славно спорится работа
В молодых руках.

Еду, еду мелкой рысью
И кричу с седла
Людям, что ломают листья:
«Мастерам — хвала!»

Горный ветер песней веет
С влажной высоты,
У дороги зеленеют
Чайные кусты.

Близ дороги — смех и песни,
Я сдержал коня:
Листья кустиков чудесных
Смотрят на меня.

Еду я дорогой длинной
У подножья гор,
Золотые апельсины
Мой чаруют взор.

Из темнеющего сада,
Точно новый дар,
Блещут гроздья винограда,
Мандаринов жар.

Мне чудес не перечислить:
Ветви отягчив,
Вижу, яблоки повисли —
Золотой налив.

Вижу я, как расцветает
Мой родимый край,
Как обильно созревает
Новый урожай!

Вот строенья забелели —
Предо мной село,
Счастье здесь на самом деле
В обиход вошло.

Изобилье и довольство
Дал колхозный труд.
«Заезжай, товарищ, в гости!» —
Встречные зовут.

Полон радости высокой,
Голос мой звенит.
Ведь вспоен я жарким соком
Этой вот земли!

Песня крепнет год от года,
Родину пою!
Счастье моего народа
Полнит песнь мою.

Путь наш все светлей и краше,
Прям он и широк!
И к великой цели нашей
Нет других дорог!

1947

ТЕЛЕНОК

Где раскидистый тополь кудрявится,
На расчищенном скотном дворе
Отелилась корова-красавица.
Это было на ранней заре.

Тяжелеют соски налитые:
Видно, вымя полно молока,
И рога серебрятся крутые,
И лоснятся на солнце бока.

Сын с отметиной белой на мордочке
Материнское пьет молоко.
Разъезжаются ножки, как жердочки,
И на иих устоять нелегко.

Вот на слабых копытцах теленок
Устремился за матерью в хлев.
Он сначала набрался силенок,
А потом замычал, осмелев.

Зоотехник любовно поглаживал
Золотистую спинку, бочок:
— Кто лелеял телят и выхаживал,
Сразу скажет: отличный бычок!

1947

ВЕТЕР МОЙ, ЛЕТИ!

О ветер, ты всегда, всегда в пути —
На родину попутно залети,
Помчись, мой ветер, по земле абхазской,
Скажи моей сестренке с тихой лаской:
«Слегка задет осколком старший брат,
Но он здоров, вернется он назад».

О ветер мой, побудь в родном краю,
Неси ты песнь последнюю мою.
Там, в доме, плачет мать моя седая,
Скажи ей слово, мягко утешая:
«Не плачь о нем, вернется мальчик твой,
Он невредим, вернется он домой».

О ветер мой, примчись ты поутру
И расскажи отцу, что я умру:
«На поле, где была горячей схватка,
Свою он отдал силу без остатка.
Увидев смерть, не отступил назад,
В бою не осрамил тебя солдат».

1954

ПЕСНЯ СБОРЩИЦ ЧАЯ

Синеет утренний простор.
Над горной дальнею грядой
Туман курчавится седой,
А куропатка до сих пор
Не пробудила спящих гор.

Тут луч пробился невзначай,
И мы запели о труде.
Поем и будим птиц везде,
Поем и собираем чай...

Спешишь напрасно, ветерок!
Ты не угонишься, наш друг,
За быстротою легких рук!
Срываем за листком листок,
И спор наш труд, и сбор высок.

Эй, парень! Ты пришел опять?
Ты часто стал нас навещать!
Ты песни хвалишь всякий раз,
Но не за песней ты сейчас
Следишь, дыханье затая:
Средь нас — любимая твоя.

1955

КАПЛЯ

Дождь то пуще, то тише;
Вот уж сутки почти
Капли падают с крыши:
«Кули-чли», «Кули-чли».

Солнца вешнего сабли
Туч распорют гряду,
Чтобы вспыхнули капли
За окошком в саду.

Чтоб туман поседелый
Ветру на спину лег,
Словно газовый белый
Невесомый платок.

Стебли с ветками зябли,
Это, видно, учли
Напевавшие капли:
«Кули-чли», «Кули-чли».

Знаю: рано иль поздно,
Зазвенев на ветру,
Капли в стужу замерзнут,
Испарятся в жару.

Не желал бы я песне
Этой участи, друг,
Не желал бы, но если
Станет каплею вдруг,

Упадет пусть на сердце
Человеку в пути
И поможет согреться,
И поможет дойти.

1957

ПОРА ТЕБЕ В ДОРОГУ

Вставай, мой стих, пора тебе в дорогу,
Не все ж лежать без дела на столе.
Нет, я к тебе не выйду на подмогу.
Иди, шагая смело по земле!

Зачем ко мне ты жмешься? Как ребенок,
За материнский держишься подол,
Но, посмотри, ты вырос из пеленок.
Хочу я, чтобы ты свой путь нашел.

Тебя снабдил я зорким, острым зреньем,
В тебя вдохнул я часть своей души.
Ты был строкой — и стал стихотвореньем,
Ступай же, полной грудью ты дыши.

Такой снабдил тебя я точной речью,
Что ты без переводчика пойдешь
Всем бурям, всем опасностям навстречу
И настоящий, верный путь найдешь.

Но если, сломлен трудною борьбою,
Вернешься ты, потупив жалкий взгляд,
Закрою двери я перед тобою,
Бесславно возвратившимся назад!

Затем, что трус презрения достоин,
И если, в страхе бросив меч и щит,
Покинет поле битвы робкий воин,
Отец его не примет, не простит.

Не сторонясь великого боренья,
Оправдываясь: "Мне немного лет", -
Не знает возраста стихотворенье,
Хоть обладает возрастом поэт.

1959

СЫНОВНИЙ ДОЛГ

С тобой говорить мы не будем о том,
Что дряхлую мать без присмотра оставил
Ей — старая пацха*, тебе — новый дом,
И, мать не позвав, новоселье ты справил.

Не будем с тобой говорить и о том,
Что ты пожалел ей платочек из ситца,
Но добрые люди, с душою, с чутьем,
С ней стали и хлебом и солью делиться.

Забудем и то, что по разу в году
Являлся ты к матери гостем почтенным,
Нарядный входил у людей на виду,
Но хоть бы в сарай ты сходил за поленом!

Нет, сына бранить и не думала мать,
Заботливой, любящей, доброй осталась:
«Хочу тебе счастья, сынок, пожелать
За то, что мою осчастливил ты старость!»

Но были одни лишь соседи при ней,
Когда умирала в великой печали.
Что скажешь? Молчи, это будет честней!
А слезы холодным глазам не пристали...

Ты чванился, гроб дорогой заказав,
И в день похорон ты расходы утроил,
И, траура ленту надев на рукав,
Ты с пышностью пир поминальный устроил.

Но если бы матери бедной помог
Деньгами, что выбросил ты по старинке,
Поныне жила бы она без тревог
И тратиться ты бы не стал на поминки.

«Хоть пышно, да горя не слышно в слезах»,—
Соседи с таким разошлись разговором.
Упреки ты в их различил голосах?
Ты помнишь ли женщину с ласковым взором?

Но если еще не лишен ты стыда, -
На памятник деньги не тратя впустую,
Поставь у могилы ограду простую,
Чтоб сдуру не лазили свиньи туда.

* Пацха — плетеный крестьянский дом.

1950

ГОВОРИЛА СО МНОЮ КУМАРЧА*

Словно стала моложе и ярче
Вся душа, озарившись во мне...
Говорила со мною Кумарча,
Моя белые камни на дне:

— Жернов мельничный двигать я в силе.
Помню, помню, смолола зерно,
Из муки тебе кашу сварили —
Это было давным-предавно.

Разбивавший колени и локти,
То купался ты подолгу, всласть,
То пытался, резвящийся ловчий,
Шапкой в быструю птицу попасть.

То босой, разбежавшись сначала,
Хоть и мал еще был чересчур,
Ты пытался во что бы ни стало
Перепрыгнуть меня, словно тур.

Мне твои вспоминаются игры.
Рос ты, маленький, день ото дня.
И себе показался Сасрыквой**,
Сев однажды верхом на коня.

Волны те, что тебя омывали,
В море бурную долю нашли.
Да и ты вспоминаешь едва ли
Обо мне, проживая вдали.

Видел реки ты глубже и шире,
Что сгибают пространство в дугу,
Разве с ними, великими в мире,
Я — Кумарча — равняться могу?

Стало сердце стучать мое жарче.
Я нагнулся к студеной волне:
— Слышишь, реченька-речка Кумарча,
Дорога ты по-прежнему мне.

Не забуду тебя я вовеки.
Если б, с гор начиная разбег,
Не сливались бы малые реки,
То великих бы не было рек.

Стал я сед, как волны твоей пена.
И, хоть часто разлука длинна,
Знай, что в сердце моем неизменно
Ты, как в зеркале, отражена.

* Кумарча — речка в селении Члоу.
** Сасрыква — герой абхазского эпоса о нартах.

1959

СОЛДАТ И ЕГО СЫН

Он воевал. Он стал седоволосым.
Не раз он видел смерть перед собой.
Но, видимо, он был в родстве с утесом
С абхазскою скалой.

Когда из раны извлекли осколок,
Лежал он, не вздыхая, не дрожа.
Был сон его спокоен, сладок, долог
Под лезвием ножа.

Солдата снова ранило осколком,
И врач сказал: "Ложись, артиллерист!"
Но песнь раненья пел он тихомолком,
Был голос ясен, чист.

Сынок-малыш, на улице играя,
Упал и нос разбил себе... Глядишь —
Отец бежит, от страха замирая:
«Спасу тебя, малыш!»

О нет, задолго до рожденья сына,
Когда пылал рейхстаг, а не сейчас,
Когда, солдат, дошел ты до Берлина,
Свое дитя ты спас!

1959

* * *

Члоу, Члоу, дней моих начало,
Юношеской песни колыбель.
Здесь впервые песня прозвучала,
И пошла она шагать отсель.

Ты лежишь передо мною, Члоу,
Над тобой — спокойная луна.
Я пишу, иду от слова к слову
Около раскрытого окна.

Во главе с Ерцаху наши горы
Подошли, приблизились к окну,
Строгие в меня вперили взоры,
Словно ждут, пока я отдохну.

Эти взоры душу будоражат.
Горы смотрят на меня в упор,
Верю я, они мне правду скажут,
И я слышу голос гордых гор:

— Так ли, как у нас в горах потоки,
Думы у поэта широки?
Так ли у тебя прозрачны строки,
Как у нас прозрачны родники?

Как Ерцаху снежная вершина,
Высока ли участь слов твоих?
С песней гор звенит ли воедино
В сердце у тебя созревший стих?

1959

* * *

Хлынул дождь потоком,
Но из хмурых туч,
Будто ненароком,
Брызнул добрый луч.

Девушка промокла
Под дождем насквозь.
Бисерные стекла
Блещут в черни кос...

А сама смеется
И дрожит сильней...
Солнышко, сдается,
Сжалилось над ней:

— Что, родная, зябко?..
Полно, не дрожи!
Вот — лучей охапка!
Косы просуши!

1960

ВОЛШЕБНЫЙ КАМУШЕК

Кайсыну Кулиеву

Он прост — тот камушек волшебный,
Мне возле дедовских могил
Один балкарец задушевный
Его на память подарил.

Преувеличивать, не склонен.
Но предо мной Эльбрус опять
Предстанет, если на ладони
Я стану камушек держать.

И снег заблещет несказанно
Над синим зеркалом тепла.
И клекот дикого Баксана
Сольется с клекотом орла.

И я ушедшего от пули
Увижу тура на скале,
И дым над крышами в ауле,
И хлеб на струганом столе.

Увижу всадника лихого:
Он к скачке бешеной привык,
И за плечами ветром снова
Захлебывается башлык.

Увижу белый, как из кварца,
Камин с пожаром в глубине.
И задушевного балкарца,
Стихи читающего мне.

Разлукою не отдаленный,
Я старой дружбой дорожу.
И снова на руке дареный
Волшебный камушек держу.

1959

* * *

Когда даже лампа бессильна зажженная,
И в черную полночь ни зги не видать,
И черную пену река разъяренная
На черные скалы бросает опять,—

Я в Члоу родном и с глазами закрытыми
Дорогу к любому порогу найду.
И, словно при солнышке, там, за ракитами,
Вновь речку по жердочке я перейду.

Покрепче схвачусь я за тучи косматые
И с помощью их на Панавский хребет
Взлечу и увижу зеленоватые
Морские валы и багряный рассвет.

И полы черкески засуну я за пояс:
«Любезное Члоу, встречай земляка!»
И ветер на плечи мне сядет и, радуясь,
Играть будет кисточкою башлыка.

И ног моих не подведут сухожилия,
Хоть год буду целый бродить и бродить
По тропам и травам родной этой шири я,
Где голос у ласточки тонок, как нить.

Пусть Члоу мое — небольшое селение,
На карте не всякой есть имя его,
Но здесь я родился, и мне от рождения
Земля эта в жизни милее всего.

1959

У ЛЕНИНА

Под морозным небом в облаках
Мимо древних, знаменитых зданий
В черных бурках, в белых башлыках
Шли Москвой абхазские крестьяне.
Нет, не шли — летели по земле,
Чтоб увидеть Ленина в Кремле.

В ленинский вступили кабинет,
Где их встретили теплом и лаской,
Принесли они вождю привет
От своей республики абхазской,
И, в смущенье, сбросив бурку с плеч,
Встал один старик и начал речь.

Но Ильич сказал: «Поговорим
По душам, друзья, вставать не надо!»
Что тут стало с пахарем седым!
Он обвел абхазцев робким взглядом:
«Как же выход мы теперь найдем—
Мне сидеть пристало ль пред вождем?»

Постоял, с волненьем поглядел,
Наконец, вздохнув, повел он слово:
— У тебя-то, Ленин, столько дел
Ради блага и труда людского,
Что тебе и некогда присесть,
Мне же постоять здесь — только честь.

Под кремлевским сводом, в зимний день,
Потекла душевная беседа,
Будто люди разных деревень
Повстречали умного соседа:
Так и так, мешают богачи,
Помоги советом, научи.

— Да, покуда беден ваш народ,
Гол крестьянин, жизнью изнуренный,
Он сохою пашет, он живет
В нищей пацхе — в хижине плетеной,
Но сумеет счастья он достичь.
Мы поможем вам,— сказал Ильич.

Сделалось от этих слов светлей!
Но пора уйти: ведь Ленин занят,
Он возводит счастье для людей,
И на всей земле оно настанет!
А в Москве — мороз. Москва — в снегах,
Снег блестит на бурках, башлыках.

Там, на родине, уже тепло,
Слышен смех в морском протяжном шуме,
И мелькает ласточки крыло,
И пылает солнце над Сухуми,
И листвы пленителен приют,
Возле моря яблони цветут,

И целебна родников струя,
Воздух свеж на горном перевале...
«Что же мы наделали, друзья?
Ленина мы в гости не позвали!
Мол, хотя б немного, в эти дни,
Ты у нас в Сухуми отдохни».

...Гость почетом окружен у нас,
А Ильич любых гостей дороже.
Одного простить себе не можем,
Не сказали в памятный тот час:
«Отдохни, Ильич. В наш теплый край
Ну хотя бы на недельку приезжай».

1960

В ШАХТЕРСКОМ ГОРОДЕ

Стань шахтерскою лампою, песня моя,
Чтобы ярче пласты заблестели,
И, богатства от взоров людских не тая,
Освети беспокойный Ткварчели.

Был я молод, как ты, город мой молодой,
Город с крепкой шахтерской рукою.
Первый уголь как слиток держа золотой,
Я воспел тебя первой строкою.

Пронеслись, пролетели над нами года.
Я не стар, ну а ты стал моложе.
Верю: новые вырастут здесь города.
У родных, у гористых подножий.

О, как много угля день за днем, день за днем
Ты отчизне даешь, вечно молод,
Сколько стали своим расплавляешь огнем,
Знаменитый в Абхазии город!

То огонь Прометея, что был с давних пор
Спрятан в горные недра глухие,
Но для нас ты зажег его, город-шахтер,
Озаренный сияньем России.

Здесь весна. И в Ульяновске пахнет весной.
И недаром сады зашумели —
Ведь вдохнул в тебя жизнь, одарил новизной
Человек, что родился в апреле.

Это Ленин тебя навсегда расковал,
И вручил он огонь Прометея
Пастуху, что блуждал средь утесов и скал,
Чтоб трудился, богатством владея.

Стань шахтерскою лампою, песня моя,
Освещая весенный Ткварчели.
Как весна, входит в наши родные края
Человек, что родился в апреле.

1960

* * *

Я летел по горам, как гроза.
Извивался мой путь, как лоза.

Конь буланый, пылая, как пламень,
Вдруг споткнулся о камень. И камень

Полетел, поскакал среди скал,
Словно колокол, звонко воззвал,

Беспокойный и сильноголосый,—
И ему откликались утесы:

— Гей ты, всадник! Твой конь — как огонь.
Почему же споткнулся твой конь?

Что же будет в лихую годину,
Если двинется враг на равнину?

Ты помчишься навстречу войне
На буланом горячем коне,

Чтоб захватчик живым не вернулся,
И споткнешься, как ныне споткнулся.

Ты низринешься вниз головой
Или станешь добычей живой!

Если недруг грозит нашей славе,
Ты, боец, спотыкаться не вправе!

— Это так!—подтвердила гора,
Та, чьи зубы белей серебра.

И со всех родников и ущелий
Воды, камни, стволы загремели:

- Злится враг, нам войною грозя,
Значит, нам спотыкаться нельзя!

1960

***

От лютого ветра, от стужи
Зимою деревья не раз
Кора укрывала не хуже,
Чем бурка любого из нас.

Когда, словно глупый рубака,
Вдруг зной разойдется с утра,
Как нас от ожогов — рубаха,
Деревья спасает — кора.

Всегда на испытанных самых,
Могучих деревьях она
В глубоких морщинах и шрамах,
Как крепости древней стена.

Одежду, что станет не впору,
Мы сменим — и это к добру.
Не так ли в весеннюю пору
Деревья меняют кору?

1960

* * *

Древнюю старушку опустили
Нынче в лоно матери-земли,
И стоит старик лицом к могиле,
Он стоит, хоть все давно ушли.

Все стоит, как будто он прикован
К ней, делившей с ним земной удел,
Будто самых важных, нужных слов он
Досказать подруге не успел...

Сколько вместе прожито на свете,
Сколько весен, радостей и бед
За невозвратимые, за эти
Дорогие восемьдесят лет!..

Шли вдвоем в согласии, не споря,
И любовь сумели уберечь...
Как поднять такую глыбу горя?!
Эта ноша — не для дряхлых плеч!..

И, пожалуй, не хватило б силы
На такую кладь у старика,
Если бы ему не подсобила
Внука малолетнего рука.

1960

Он рано встал. На улице — темно.
Оделся. Ходит... Рано все равно!

«Как стрелка нынче медленно ползет!» —
Ручных часов он проверяет ход.

Но хоть на улице темным-темно,
Все в доме поднялись давным-давно.

На кухне мать хлопочет без конца.
Лицо торжественное у отца.

Братишки малые и те не спят:
«Неужто в путь-дорогу, старший брат?..»

...Вот наконец он вышел из ворот.
Он на работу в первый раз идет!..

Прощай, беспечность, школьная скамья!..
Любуется в окошко вся семья,

Как он шагает, плечи распрямив,
Смущенно-горд и празднично-счастлив.

И каждый встречный — верится ему —
Отлично понимает почему...

На труд идет он, как на торжество...
И правда, встречный, глядя на него,

Вдруг вспоминает молодость свою,
Как первый раз он зашагал в строю,

Как на работу вышел в первый раз,
И шепчет вслед: «Дружище, в добрый час!»

1960

***

Все ненасытней я становлюсь,
Мучаюсь молча — слов не хватает.
Белкой в орешнике слово мелькает,
Скрылось... и я ни с чем остаюсь.

С ночи сижу, тружусь неустанно,
Слажу строфу к наступлению дня.
Слово пернатое глазом фазана,
Словно из леса, глядит на меня.

Вот я тянусь за ним осторожно,
Но не поймал его, не суждено.
В дыме табачном, крикнув тревожно,
Вспыхнув жар-птицей, скрылось оно.

Новое вдруг выходит, как лебедь,
Длинную шею свивая кольцом,
Плавает в озере, кружится в небе,
Да не поладит никак со стихом.

Будто иду я с ношей медовой.
Новое слово догнало меня:
— Не узнаешь? Я искомое слово.—
Гонится следом, пчелою звеня.

Но ведь на «дза» кончается слово.
Я же ищу, чтоб кончалось на «да».
Лезут ненужные снова и снова.
Гнать их — напрасная трата труда.

Людям давно оскому набили,
Стерлись, как старые жернова,
Скольким писакам они послужили,
Всем надоевшие эти слова!

Вдруг на порог другое вступило
В резком дыхании вихревом,
Все перепутало, переместило,
Что собирал я и строил с трудом.

Строки распались, слова разбежались.
Эти вприпляску пошли кувырком,
Те, словно фокусники, закачались
На этажерке и под потолком.

Войском идут на меня муравьиным,
В разные стороны тянут меня...
Стол оставляя полем пустынным,
Прочь убегают, друг друга тесня.

Вихрем летят в своевольных стихиях.
И от былого труда — ни следа...
Речь моя, песнь моя, ты примири их,
Соедини и сродни навсегда!

1960

БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, ГРОМ!

Только я задремал, облака набежали,
Затуманились факелы звезд в высоте,
Тучи тяжко надвинулись, загрохотали,
Стрелы молний блеснули в густой темноте.

Гром ударил над крышей, грознее обвала.
Я проснулся: о сон мой, ужель ты пропал?
Предо мной она в кофточке белой* стояла,
Та, которую ждал я, и звал, и искал.

Как когда-то, была она в кофточке белой,
Как тогда, хороша, и юна, и светла.
На седины мои она молча глядела,
Что-то молвить хотела мне и не могла.

Гром ударил, виденье мое улетело.
Гром, спасибо, — пусть образ исчез дорогой,
Но она сокрушепно сказать не успела:
«Бедный друг! Ты ли это? Какой ты седой!..»

1960

* «Белая кофточка» — стихотворение Б. Шинкуба, написанное им в 1938 году.

ГОРЫ ЛЕТОМ

Зной подошел к горам вплотную.
Согрелись летом старики
И в воду бросили морскую
Белеющие башлыки.

Они стоят, простоволосы,
Красуясь на родной земле.
Себя вершины и утесы
В зеркальном узнают стекле.

Но в том стекле - да что с ним сталось! -
Не отразилась седина.
А горы смотрят: где же старость?
Им только молодость видна!

He потому ли днем осенним
Шумят опавшею листвой
И провожают с уваженьем
И с обнаженной головой
Последний летний вечер свой?

1960

ТОСТ

Поднимаем мы тост для почина,
Звонко чокаясь тонким стеклом:
— За мужчин! Настоящий мужчина
Не теряет ума за столом.

Тот не должен к вину прикасаться,
Чья лукава душа и смурна,
И не к чести мужской заплетаться
Начинает язык от вина.

Только пьяница пить не умеет,
И не знает он толка в вине,
За столом от вина не умнеет
Тот, кто истину ищет на дне.

Уваженья крестьянин достоин:
Он созревшие грозди срезал,
Сок земли, что на солнце настоян,
Добывая, вино создавал.

Сок вина потому и кристален,
Потому и огня в нем полно,
Что от чистого сердца крестьянин
Приготовил под осень вино.

В темном погребе в чистом кувшине
Он вино молодое держал.
И, как снег на кавказской вершине,
Чистым холодом погреб дышал.

Вновь увижу я гроздь винограда,
Если гляну стакану на дно,
И, любя, я хмелею от взгляда
Той, что мне наливает вино.

1960

МЕЖДУ ДВУХ МОРЕЙ

Ты сердишься, Черное море,
И что-то таишь от меня,
Валы свои в яростном хоре
На пенную отмель гоня.

Ты в мирном затишье, бывало,
И в бурю под гром штормовой
Мне думы свои открывало,
Смятенье даря и покой.

Как дедушка с маленьким внуком,
Усевшийся перед огнем,
Ты гнало усталость и скуку,
Рассказывая о былом.

Ты злишься, что названо Черным —
Другие, мол, есть имена.
В стремленье своем непокорном
Твоя голубеет волна.

Под солнцем полдневным, не зная
Ни власти мороза, ни льдов,
Ты вечно блестишь, не меняя
Прекрасных своих берегов.

Иль память томит неизменно
О черных давнишних делах,
Когда Диоскурии стены
В твоих утонули валах.

Нет, вижу — другое тревожит,
Другое волнует тебя.
Об этом шумишь ты, быть может
Прибой свой о камни дробя.

Вздымаешь ты на просторе
Ряды белогривых голов
И видишь — зеленое море
Растет за грядою холмов.

Растет и холмы заливает
У берега твоего,
И рой твоих брызг долетает
Порою до моря того.

Пусть мгла небеса застилает,
Пусть солнце палит — все равно,
То море свой цвет не меняет,
Всегда зеленеет оно.

Оно — не обычное море.
Как только сады отцветут,
На вольном холмистом просторе
Здесь женщины с песней идут.

И ширью морского раската
Шумит оно... Дело лишь в том,
Что море земное богато
Не водами — чайным листом.

Ты думаешь, Черное море:
"Я радуюсь добрым друзьям.
На отмелях пенных, на зное
Загар я им бронзовый дам.

Но если они отвратятся
От волн целебных моих
И морем зеленым прельстятся,
Я стану болотом без них».

Эй, море, шуми всей ширью!
Ведь слава не молкнет твоя:
Приедут к тебе из Сибири,
С Донца и с Урала друзья.

Здоровья они наберутся
У солнца и у волны
И к прежней работе вернутся,
Признательностью полны.

На стройках, у домен и в лаве
Их ждет титанический труд...
Мы сборщиц чая прославим,
Что морем зеленым идут.

О том ли, сердясь, бушевало
Ты в черном ночном забытьи?
Эх, море, когда бы ты знало,—
Как славные гости твои

Вернутся с работы и жаркий
Отмоют усталость и пот,—
Абхазского чая заварка
Таким ароматом дохнет!

1960

* * *

Недуг овладел вдруг мною.
В дыхании лютой зимы
Почувствовал я пред собою
Преддверие вечной тьмы.

Любовь, моим жалобам внемля,
За плечи меня взяла,
Мой мир, мой лес, мою землю
В защиту мне привела.

И смерть, от меня оторвавши,
Изгнала, как облако мглы,
И жизнь показалась мне краше
Сквозь это ушко иглы.

От смерти, от ночи бездонной
Ушел я не сразу, не вдруг.
Но в горне любви закаленный,
Бессмертным становится дух.

1960

МОЯ РЕСПУБЛИКА

Ты прав, не велика моя Апсны*—
Так полоса узка береговая,
Что всю ее с нагорной вышины
Увидишь ты от края и до края.

Но жизнь ее в седые времена
Ушла сплетеньями корней глубоких.
Вставала грудью ты, моя страна,
Сражаясь против недругов жестоких.

Шли к рубежам Абхазии моей
Грабительские орды с гор и с моря.
Пылали стены крепости Трахей,
И кровь лилась, и клокотало горе...

А сколько в рабство взято — в край чужой?!
А махаджиров** горькое изгнанье?!
О кровной мести, о вражде слепой
Доныне тяжело воспоминанье.

А гнет имущих? Мог бы плыть корабль
По морю пота, что народом пролит.
Но жив народ — хозяин — а не раб!
Ничье ярмо его не обездолит!

И поднялась и расцвела страна
Под братской нерушимою защитой,
Радушья, гостелюбия полна,
С улыбкой ясной и с душой открытой.

Смотри, как ярко даже в январе
Горит над нами солнце в синем небе,
Белеют горы в снежном серебре,
А ветер с моря мягок и целебен.

Как ароматно-крепок наш табак,
Как вкусен чай абхазский! А в Ткварчели,
Слежавшись черным золотом в веках,
Мерцает уголь в глубине ущелий.

Высок Ерцаху: у его пяты
Ключей холодных легион струится,
В садах под осень цитрусы желты,
Как зеркало, в горах сверкает Рица.

Не говори: Абхазия мала!
В содружество республик наших славных
Мы — ветвь живая мощного ствола
Страны Советов, равные средь равных.

Название страны моей — Апсны;
Оно глубоко в сердце отдается,
В нем — ласка дружбы, блеск живой весны,
«Страной души» земля моя зовется.

Сорокалетие страны моей
Торжественно мы нынче отмечаем,
Пройдя высоких сорок ступеней,
Весну свободы новую встречаем.

Нас ленинская партия спасла,
Наш путь навеки — счастье и свобода!
Звучит великой партии хвала
В горячем сердце и в устах народа!

* Апсны («Страна души») - так абхазцы называют Абхазию.
** Махаджирами назывались абхазцы, насильно переселяемые в Турцию.

1961

ГДЕ БЫ Я НИ БЫЛ...

Я в дороге, вперед, вперед...
Убегают пути далече.
Чу, в лесу кукушка поет,
И опять весна настает,
И леса шумят мне навстречу.

Путь скользит по обрывам скал,
По теснинам гор пролегает.
Под крылом — седой перевал...
И, гремя, океанский вал
За кормой высокой вскипает.

Пусть мой путь преграждает лес,
Или рек безумных пороги,
Иль обрывистых скал отвес —
По морям, в синеве небес
Я в дороге, всегда в дороге.

Но пройди хоть весь круг земной,
И в немыслимом отдаленье
Ты поймешь — нет дали такой,
Где б не видел ты пред собой
Отчий край, родное селенье.

1961

***

Я руки раскинул — трава и трава.
Пот с лица высыхает,
Взвивается птица.
Земля горяча и жива,
Как спина скакуна, золотится.

Взрыв громово бушует в ушах.
Это вода нарастает в турбинах.
Вот руду поднимают из шахт.
Сколько звуков глубинных!

Где-то яблоки падают.
Где-то олень
На деревцо напирает рогами.
Где-то ветер прошел по хлебам, словно тень.
Но слышу другое
Во всем этом гаме.

Другое, еле слышное, мне
Приходит сквозь все громыхание мира:
Ребенка дыхание в тишине,
Лепет его
Ничто не затмило.

Плеск ладоней и лепет его
Сильнее всего раздаются по свету,
Потому что богатство земли и ее торжество
Ждут его неустанно
В минуту вот эту.

1961

НА СКАЛЕ

В ту высь, где носятся орлы,
Сосна шагнула смело
И на груди крутой скалы
Спокойно зеленела.

Как было ей взойти дано
На этом камне твердом?
Иль уронил сюда зерно
Орел в полете гордом?

У деревца упрямый нрав:
Оно, борясь с ветрами
И на уступе твердо встав,
Впилось корнями в камень.

Когда туман в горах ползет
И дышит высь грозою,
Оно стоит, оно живет,
Всегда готово к бою.

А налетает ураган,
Дубы в щепу ломая,
Сосна, к скале прижав свой стан,
Стоит, не уступая.

От груза снега на ветвях
Дубы не раз ломало,
Оно ж стоит врагам на страх
Все так же, как стояло.

И как оно не сорвалось
От головокруженья?..
Оно из камня родилось,
Упорства и терпенья.

1961

* * *

Если правда слово породила
И от сердца жар оно берет,
Ты от сердца, если нужно, силой
Оторви его, пусти в полет.

Срок упустишь — слово остывает,
Но взлетает огненной стрелой...
А когда винтовка не стреляет,
Для чего носить ее с собой?

1961

ТЫ БЕЗМОЛВНА

Ты безмолвна... Твое безмолвье
Жгучий пламень зажгло во мне.
Море стихло, умолкли волны,
Солнце клонится в тишине.

До разлуки нашей — минута.
Вот закроются створы ворот...
Ждет тебя корабля каюта,
Самолет меня унесет.

Мы — лицом к лицу, еще рядом,
Но спустя всего полчаса
Между нами лягут преграды —
Горы, степи, моря, леса.

И когда мы встретимся снова?
Замерла мольба на губах.
Ты смеешься. Ни ласки, ни слова
Ни слезы на твоих глазах?!

1961

* * *

Рассекая космоса бездну,
Человек стрелой воспарил.
В изумленье мир многозвездный
За полетом его следил.

Слава, слава, Юрий Гагарин!
Нам еще не хватает слов!
Подвиг твой — велик, лучезарен —
Засиял на века веков.

Мы еще не успели осмыслить,
Что тебе совершить довелось,
Ты вернулся из грозных высей
И звезду на землю принес.

Сын в Апсны в этот день родился,
Яркий праздник принес в семью,
Был тот сын — чтобы праздник светился -
Назван Юрием в честь твою.

Я не знаю, какие планеты
Он со временем посетит,
Но сквозь млечные дали и лета
Отчий край, как источник света,
Еще ярче ему заблестит!

1961

***

Как странно, нелепо и грустно,
Как случай бывает жесток:
Сухое и жесткое русло...
А был здесь когда-то поток.

Летел он и пел без печали
О том, что дорога долга.
Его еле-еле вмещали
Размашистые берега.

Как будто большая работа
Окончена навсегда,
На скалах искринками пота
Уже не сверкает вода.

Умолк ее ласковый лепет
И скалам молчать суждено.
Обглоданной костью белеет
Недавнее влажное дно.

И трудно смотреть мне на это,
И не опускаю я глаз
И все вспоминаю поэта,
Которого нет среди нас.

Во цвете таланта скончался,
Оставив соцветия строк,
Ушел безвозвратно, умчался
Куда-то, как этот поток.

И все же сравненье неточно.
Трудов своих не завершив,
Он каждою малою точкой
И каждою буквою жив!

Земля, что поток породила,
От собственной власти пьяна,
Сама же его поглотила
Навеки, на все времена.

И вскоре о нем позабыли,
Узнав про бесславный конец,
А строки поэта, что были
Дарением душ и сердец,

Из книг, где все это воспето,
Вернулись в людские сердца,
И значит, у жизни поэта
И нет, и не будет конца!

1961

* * *

Пьют за долгую жизнь мою!
А я, словно не понимаю,
Со стаканом в руке стою
И — весенний лес вспоминаю:

Тянет к небу стволы весна,
Ствол мужает и раздается,
И кора для него — тесна,
И коре — опасть остается.

Если я вдруг стану корой,
Тесной для моего народа,
Пусть он сбросит меня долой
И растет, как велит природа.

Опаду у его корней,
Стану почвою, перегноем,
Помогу и смертью своей
Ему вырасти надо мною.

1964

***

Горит очаг, и пламя вьется.
Подбросить дров — не проворонь!
Из рода в род передается
Неугасающий огонь.
Хочу, чтоб все беречь умели
Огонь, пришедший из веков,
Чей отсвет лег на колыбели
И на седины стариков.

1965

* * *

Дерево в цвету, как в белом дыму,
Дерево наряднее терема.
Бархатные пчелы летят к нему.
Лепестки роняет дерево.

Белые цветы застилают глаза
Пеленою свадебно-белой.
Дерево не зря обвивает лоза
Гибкою рукою смелой.

Счастлив тот, в ком кровь течет — молода,
Как роса молочная с веток.
Дважды счастлив тот, кто еще никогда
Весен не считал своих светлых!

1965

ОСЕНЬ

Кодор, как дьявол, стал седым,
Он зол и неучтив.
Стоят деревья перед ним,
Штанины засучив.
Сбивает ветер, как стрелок,
Ворону с высоты,
Она летит наискосок
В прибрежные кусты.
Охотник в зарослях полдня
Страдал, чтоб повезло.
И вальдшнепы с его ремня
Свисают тяжело.
Текут дождинки по щекам,
Уж близок отчий кров.
Телята льнут к парным бокам
Измокнувших коров,
Уж скоро двинутся снега,
Листвы засыпав медь.
Такой порой у очага
Сидеть бы да сидеть.
Потока рев меж черных глыб,
И ветра слышен свист,
Вот к моему плечу прилип
Багрово-темный лист.
Вздохнул, я трогаю плечо.
Шатер небесный мглист.
Сколь раз за жизнь мою еще
К плечу прижмется лист?

1965

МОЕ ДЕРЕВО

Годы детства почти позабыл, как на грех,
Я за годы забот и работ.
Но я помнил развесистый древний орех,
Что стоял возле наших ворот.

Сколько лет пролетело — и вновь старика
Вижу, в дом возвратившись родной.
И плодов уже нет, и щемяще легка
Ноша листьев его надо мной.

И хоть старость написана нам на роду,
Не могу примириться я с ней,
И вкруг дерева грустно и слепо бреду,
Спотыкаясь о плети корней.

И прошу я орех: «На меня ты взгляни!»
Голова моя тоже седа.
Пусть орешками детства минувшие дни
Хоть на миг возвратятся сюда!

Помнишь, в грубых руках ураган тебя сжал,
Выло холодно, страшно, темно,
Я в постели, испуганный, жалкий, дрожал,
Но ты стукнул мне веткой в окно.

И мгновенно утих ветра яростный вой,
Потому что ты был как броня,
Мой отважный боец, верный мой часовой,
Охраняя мой дом и меня.

Наши игры припомни, назад обернись,
В мир, где ты и не лыс и не стар.
Вот я шапку швыряю — летит она вниз,
До вершины твоей не достав!

Вот смотрю я, как ветер подряд много дней
В поединке напрасном с тобой.
И мне кажется: ты — всех на свете сильней,
Ты не можешь не выиграть бой!

Вот корзину плетет дед мой, что-то шепча,
Под широкою кроной твоей.
И тяжелый кувшин мать снимает с плеча—
Тень прохладную даришь ты ей.

Если горе случалось, всей нашей родне
Твоя крона — как кровля была.
И совет собирался в твоей тишине,
И неспешно решались дела.

Ты не гнулся под снегом, не сох на жаре,
Величавый, спокойный, прямой,
Ты — свидетель всех свадеб на нашем дворе,
Похорон соучастник немой.

Но ушли твои сверстники, те, с кем привык
Поднебесье плечом подпирать.
Оттого ли ты тяжко вздыхаешь, старик?
Одряхлел? И пора умирать?..

Гладкий ствол источила, изрезала чернь
Злых морщин, словно тайно тебя
Дни и ночи терзает безжалостный червь,
Плоть живую бездушно губя.

Мое дерево! Я не хочу, чтобы ты
Стало жалким калекой, больным.
Лучше рухни, сминая траву и цветы,
Ураганом повален шальным.

Шум паденья толпу в тот же миг соберет,
Пораженную горем одним.
«Гордо жил, гордо умер он»,— скажет народ,
Стоя в скорби над прахом твоим.

Но печаль улетит и развеется в дым —
Это все же чужая беда...
Только в сердце моем молодым-молодым
Мое дерево будет всегда!

1965

***

Хоть сед жених, а стать как стать,
Он полон юношеской яви.
Легла ладонь на рукоять
Клинка в серебряной оправе.

Корит девчонку вся родня,
В словах отчаянье и холод:
— Он твоему отцу ровня,
А ведь покойный был не молод!

Но сватов шлет жених опять,
Мол, я на ней жениться вправе.
Легла ладонь на рукоять
Клинка в серебряной оправе.

— Я словно вереск. Он цветет
Порой осенней, что не ново.
И пусть рассудит нас народ,
Когда невеста скажет слово.

И отвергая власть родных,
Всем объявить невеста рада:
— Мне люб и мил седой жених,
И никаких других не надо.

И пьет народ за молодых,
Сошли с ума они едва ли.
Такие случаи до них
В подлунном царствии бывали.

1965

СЛОВО

Там, за преодоленными горами,
Иные горы для преодолепья,
И слово мне дано для утоленья,
Для услажденья страждущей гортани.

Слова тщеты, как я гнушался вами,
По слову мое горло горевало,
Я знал неодолимость перевала
Меж совершенным словом и словами.

О слово,— влага, лакомая свежесть,
Ты — колокол, глаголящий в тумане,
Кратчайший путь между двумя умами
И вечная разлука всех невежеств.

Ты — лунный свет, вместившийся в окружность
Поющих губ, ты — синева, ты — сущность,
Ты учишь силе и внушаешь ужас,
Оружье ты, но ты и безоружность.

Ты просишь соразмерности, ты — способ
Гармонии, но вовсе не бесплодность,
Ниспослан всем, но только мудрым познан
Твой прочный корень, воплощенный в посох.

В ничтожном шуме сутолоки бренной
Ты — ласточка привета из вселенной,
Чтоб разум принял поцелуй целебный,
Исторгнутый любовью речи древней.

Ты — крайностей родимое соседство,
Ты — исцелитель и спаситель сердца,
Но нет надежней и смертельней средства,
Чтоб кровь добыть с его живого среза.

Я сопрягаю горы и глаголы,
Я шел в горах, я там иду и ныне.
Преодоленье — суть судьбы и книги,
Я жив. Я преодолеваю горы.

1967

ОТ СУХУМИ ДО ЧЛОУ

Шел я день от Сухуми до Члоу,
Шел другой, и уже по-ночному
Потемнело небесное око.
А до Члоу все так же далеко.
Тут вы вправе воскликнуть: «Да что вы!
Час пути от Сухуми до Члоу!»

У Синопа свернул я с дороги.
Поболтать о делах, о здоровье
Собрались все друзья и родные,
Все зеваки и люди иные.
Затянулась до ночи беседа,
Да и ночь миновала бесследно.

Поутру же, за чистым Кодором,
Поравнялся я с другом, с которым
Я дружил, но не виделся долго.
Он сказал: «Неужели до дома
Не дойдешь ты со мною и в доме
Рог с вином не удержишь в ладони?»

О, уступчивый я, безотказный!
Угощался я разностью разной,
Так душа была этому рада,
Что запели мы: «Райда, о райда!»
И хозяйка была так радушна,
Что продолжили: «Райда, райдгуша!»

В Тамыше повстречался мне старец.
Стодвухлетний и дерзкий красавец,
Он дразнил меня: «Видно, ты сделан
Из ольхи — ты мне кажешься дедом».
В небесах красовался Ерцаху,
И луна приступала к мерцанью.

Ветер детства на щеки мне дунул.
Шел я в Члоу, о Члоу я думал.
Моего промедленья провинность
Снова длилась, как дивная дивность,
И не знал я: когда же я двинусь?
Ах, когда же я все-таки двинусь?

1967

* * *

Для выгоды бренного тела —
О нет! Для бессмертного дела! —
Меж грудью твоей и спиною,
А все ж меж землей и луною! —
В тебе — но для пользы всесветной! —
Таинственный пульс милосердный!
Пылает
И алчет даренья
Открытая рана горенья.

Сияй золотой добротою!
Не то тебе быть сиротою
В глуши немоты нелюдимой
На родине речи родимой,
Да будут слова твои правы!
Беспечный! Для власти и славы
Зачем ты лукавством мараешь
Уста? Ты уже умираешь.

И те, что твердили: «Достоин
Почета, кто дом свой достроил»,—
Не крикнут: «Он умер, о боже!»,
А скажут: «Он умер, ну что же».
Так дерево не даровало
Плодов и теперь деревянно,
Так высох скупой или нищий
Родник, никого не вспоивший.

В себе и во мгле мирозданья,
Спасая очаг состраданья,
Живи!—для кого-то другого,
Чужого, родного, живого,
А после предайся бессмертью,
Чтоб путник затеял беседу
С тобою — под кроткой и милой
Листвой над твоею могилой.

1967

* * *

Этот месяц зовется июлем —
И неистово мы караулим
Мимолетного облака тень.
В солнцепеке великом и лютом
Только море прощает и любит
Толчею наших страждущих тел.

Этот месяц зовется июлем —
И, гудящая приторным ульем,
В пекле улиц теснится жара.
Неужели, хранимая лугом,
Где-то полнится холодом лунным
Та река, что и ныне жива?

Этот месяц зовется июлем —
Рисовальщик, малюющий углем,
Он чернит наши спины и лбы.
Мы устали, мы загнаны в угол,
И над югом, объятым недугом,
Скорбно высятся горные льды.

Этот месяц зовется июлем —
Он дерзил нашим скромницам юным
И на нет их наряды сводил;
Сам Ерцаху сегодня безумен —
Слыл бессмертным и все-таки умер
Снег его поднебесных седин.

Этот месяц зовется июлем —
Мы сгораем, но все ж не горюем,
Воедино нас жажда свела.
Ах, июлем наш пир именуем —
Мы пируем, и нас не минуют
Мамалыга и чаша вина!

1967

РЕКИ

Оглохли, обезумели вы, реки!
И реки ли — та грубая вода,
Которая наносит в диком беге
Немало для Абхазии вреда?

Вы источили грудь ее живую,
Что вас вспоила сладостью своей,
Уж кость видна! Я плачу и целую
Нагие раны страждущих камней.

— О, горе нам! Где мудрые растенья?
Убита их целебная листва.
И песней смерти станет песнь раненья,
Коль добрый разум не спасет леса.

1967

* * *

Слышу голос невнятный и странный...
На исходе тишайшего дня
Безутешность души безымянной
Окликает и мучит меня.

Чу! Опять этой музыки лишней
Слышен звук. Но дорога пуста.
Где же плакальщик, слезы проливший?
Где певец, отворивший уста?

Слышу голос... Но что же он значит?
Вознесясь над моей тишиной,
Не моя ль это молодость плачет
Надо мной, над моей сединой?

Или все, что должно быть воспето,
Что воспеть я хотел и не мог,
Моего не дождавшись привета,
Шлет мне кроткий упрек и намек?

Слышу голос... Добрейший, умнейший,
Друг мой верный, ты — там, на войне,
О, умевший любить и умерший,
Как же ты не забыл обо мне?

Осень, вечер, в невнятице cepoй
Реют лики, крыла, имена.
Тишина — это вздох милосердный
Чьей-то муки, простившей меня.

Слышу голос...
— Безумный, безумный! —
Говорят домочадцы мои.
Это действует вечный и шумный,
Непреложный порядок земли.

Переклик голосов бесконечен.
Не печалься на этом пиру!
Это добрый лепечет кузнечик.
Это ставня скрипит на ветру.

Умоляют:
— Не слушай, не слушай! —
Слышу голос... И все не пойму:
В чем значение тайны насущной,
Причиняющей муку уму?

1967

* * *

Не старая, но странная она,
Как странеп всякий, кто вкусил страданий
Неслыханных. Но как она стройна
Под бременем печали стародавней.

В ней умер свет и все черным-черно:
Душа н зренье, косы н одежда —
И детское лицо обречено
К всезнанию и смотрит безнадежно.

Вы скажете: «Но, если молода,
Зачем осталась чьей-то темной тенью
И все молчит? Неужто никогда
Уста ее не послужили пенью?»

О, послужили! Но тогда беды
Она не знала. Море волновалось,
Роса цветов в ладони выливалась,
До полночи недолго оставалось,
Он попросил — она повиновалась,
Помедлила и подала воды.

Владели сны усталыми людьми...
А он все пил. Уже луна над чащей
Возвысилась — он все еще над чашей
Лицо склонял. Кричал петух, начавший
Труды свои, но жаждою сладчайшей
Томился всадник. Длилась ночь любви.

Один лишь раз совпали их уста.
Но где жених? Одеждой дорогою
Зачем не блещет? Для чего рукою
Руки не тронет? О, судьбой другою
Он занят ныне. Он играл с рекою
И умерщвлен рекой. Река пуста.

Все — пустота, пустыня, пустошь. Пусть
Пустое минет. Станет тихо, сухо.
А здесь — река, присвоившая пульс
Чужого сердца, будит рану слуха.

Прекрасная, печальная, вели —
Я буду пить, губить и мучить воду,
Пока из заточения воды
Душа твоя не выйдет на свободу.

То молоко, что птица для птенца
В себе таит, я выпрошу у птицы,
Чтобы во мраке твоего лица
Свет удивленья приоткрыл ресницы.

Я душу изведу на снегопад,
Чтобы твоя одежда побелела.
Вся белая, ты ступишь в белый сад
Словно дитя, свежо и неумело.

И спросишь ты:
— Но как в снега полей
Вы столько земляники заманили?
Я объясню:
— Снега души моей
Избытком земляпики знамениты.

Воскреспув от беспамятства и мук,
Возникнет смех твой — тоненький, огромный,
И вспомню я: такой же чистый звук
Я слышал лишь от куропатки горной.

1967

***

Ах, как бы я хотел,
Чтоб шалость колдовства
Была еще жива
И ведома кому-то.
Колдунья, кто-нибудь!
Чтоб разомкнуть уста
И детство мне вернуть,
Тебе нужна минута.

Пошли меня туда,
Где, в дудочку дудя,
Жила душа дождя
И пацха дымом пахла.
Я меж людей — никто.
Но я уже дитя,
Животного живей
Моя гнедая палка.

Ах, как бы я хотел,
Чтоб все, чем я владел,
Покинуло меня
И стало чуждой мглою,
Но чтобы длился день,
В котором я летел —
Как всадник и как тень
По плоскогорьям Члоу.

Беда невелика, что имя седока
Безвестно. О, пока
Но до того, он — мальчик.
Не знает мир века,
А все же есть река.
Прекрасная река,
Ее зовут Кумарчей.

Ах, как бы я хотел
От всех былых затей
Отречься и забыть
Жестоких игр науку.
Все правила детей
Я соблюдал затем,
Чтоб матери моей
Дарить печаль и муку.

О, если бы я мог —
Утратой всей судьбы —
Добыть ее лицо,
Отобранное тьмою.
Но высоко летят
И там седым-седы
Крыла души ее,
Парящей надо мною.

Ах, как бы я хотел
По кругу бытия
Вернуться в те края,
Где все — добро и польза.
Но не ребенок я,
А лишь ребячлив я.
Ах, как бы я хотел...
Да, видно, поздно... поздно...

1967

ЖАЖДА

Вот девушка в окно на сад глядит,
И сад в окно на девушку глядит,
И мчится всадник, и земля летит
Из-под копыт его коня.
— Тит! Тит! —
Так девушка собаку понукает,
Всеобщему веселью помогает
Петух, вознесший на плетень крыла.
И радость девушки, как роза, расцвела.

Измучен жаждой всадник молодой,
И гневается конь его гнедой,
Траву сминая и звеня уздой.
Кувшин наполнив сладкою водой,
Холодною водою ключевою,
Красавица поникла головою:
— Ах, мама, мама, я боюсь беды!
Воды просил он — и не пьет воды.

— Когда томится всадник у ворот,
И жаждет, и кувшина не берет,
Не надобно стоять, разинув рот,
А надобно вином наполнить рог.
Так мать ее корит и поучает,
И девушка в смущенье отвечает:
-- Не первый день у нашего крыльца
Томится всадник. Я страшусь отца!

— Отец твой постарел и поседел,
Но все же не настолько поглупел,
Чтоб не сумел припомнить он теперь,
Как сам он жажду тяжкую терпел.
Давным-давно у моего крылечка,
Ах, как он жаждал, жаждал бесконечно,
И эта жажда весела была,
И роза радости в моем саду цвела!

1967

* * *

Как я желал осилить перевал!
Как перевал моей беды желал!
Я бедствовал. Но, словно весть любви,
Следы мои па нежный снег легли.
Я шел сквозь ветер, как сквозь толщь стены,
Но были горячи мои ступни,
И таял под моей ногою снег.
Так я служил рожденью горных рек.

1967

ЗАВЕЩАНИЕ

В одном из абхазских селении
Пригожий, поджарый, столетний

Жил некогда старец на свете.
И вот что он думал о смерти:

— Кончина — еще не причина
Забыть про родимого сына.

И вот что сказал он:
— О мальчик!
Запомни: велик, но обманчив

Избыток воды поднебесной,
Небесной, соленой и пресной.

Как много пролил ее каждый!
Но каждый терзается жаждой;

Коль путнику лакома влага,
Тебе это прибыль и благо.

Поэтому, сын мой, сыночек,
Заботливо пестуй источник.

Струю утруждай жерновами,
А пламя побалуй дровами,

Чтоб весть о рождении хлеба
Простерлась от пацхи до неба.

Но, правя огнем и водою,
Не спорь с их старинной враждою.

1967

МОРЕ

Ну и ночка выдалась:
Спасаясь от ветров,
Море с ревом вырвалось
Из берегов.

Тень моя колеблется,
Рвется на куски.
На небе ни месяца,
Ни звезды, ни зги...

На рассвете бледные
Светят небеса.
Волны ослабевшие
Сорвали голоса.

Чайки в белых панцирях
Пляшут над водой,
Кружатся, кидаются
В воду головой.

Море ярость вылило,
Пеной изошло.
Море обессилело,
В берега вошло.

Наревелось досыта,
Превратилось в гладь
И теперь без просыпа
Спать ему да спать.

1969

МОИМ УМЕРШИМ ДРУЗЬЯМ

Слышишь песню? Она издалека слышна,
С давних пор, с детских лет мне знакома она.
Помню дни — начиная любимый мотив,
Я глаза закрывал, все на свете забыв.

Уносила меня эта песнь в небеса,
Приближалась ко мне с этой песней весна.
Было время: когда я ее запевал —
Горе вдребезги, словно стекло, разбивал.

Задушевный напев и родные слова
Прибавляли мне силы, отваги, добра.
А теперь что стряслось? — песня вроде бы та,
Но хотел я запеть — не открылись уста.

Или слух ослабел, иль ослепли глаза?
Что туманится в них — неужели слеза?
А быть может, всему, что случилось, виной
То, что сверстников юности нету со мной?

Тех, с которыми шел, тех, с которыми пел,
С кем простился навеки и с кем — не успел.
И теперь нас, печальных, встречает заря:
Мы как двое сирот — эта песня и я!

1969

* * *

Куда бы ни шел я — везде надо мной
Горячее солнце неспешно вставало.
Родная земля материнской рукой
К удаче и к счастью меня направляла.

Рожденные в горных снегах родники
Спасали меня от палящего зноя.
Мой конь не сдавался теченью реки
И весело спорил с холодной волною.

Я падал в траву, землянику сбирал,
Я мял с наслажденьем зеленые травы.
Мне этот сверкающий мир поверял
То птичьи слова, то звериные нравы.

Седые вершины склонялись ко мне,
О чем-то со мной говорили в тумане,
И сердце свое доверяя волне,
Я знал, что и море меня не обманет.

Сто радостей мне подарила земля,
А сердце стучит и стучит беспокойно
О том, чтобы тихая песня моя
Была бы хоть малого счастья достойна.

1969

* * *

Годами я, куда бы ты ни шла,
Шел следом, и надежда сердце жгла.

Я звал тебя с распахнутой душой,
Но ты осталась для нее чужой.

О, твой холодный безразличный смех!
Моя весна — и твой слепящий снег.

Все, что я столько лет в себе носил,
Беречь в больной душе нет больше сил.

Бумага равнодушна и бела —
Хочу, чтоб все она себе взяла.

Нет выхода иного: чувства лгут.
И слезы вкуса крови щеки жгут.

Чернилами стекает кровь с пера.
И с сердцем так же обойтись пора!

Дроблю его на буквы — на куски
Моей любви, печали и тоски.

И вот письмо завершено почти.
Поставлю точку вздохом и — прочти!

Блаженный миг! Мой мир, как детство,
...Но вместо вздоха вырвался на лист,

Неумолимой силою влеком,
Огонь шершавым красным языком.

Сгорело в нем письмо мое дотла.
Молчу над черным пеплом у стола,

Как дерево цветущее одно,
Что изнутри грозою сожжено.

1969

***

Если солнце для меня и вправду солнце,
Если каждая минута мне легка,
Значит, скоро, очень скоро донесется
Звонкий голос твой издалека...

Если море не мертво при мертвой зыби,
Просто замерло, загадкой бездн слепя,
Значит, скоро колокольчики рассыплет
Смех твой, чтобы в нем услышал я себя.

И шепчу я: «Пусть тебя минует горе!
Будь любима солнцем, небом и водой.
Пусть седеют каждый год зимою горы,
Чтобы ты была весенней, молодой!

Будь луною, будь моей звездой ночною,
Приходи и ускользай с рассветом вновь!
О, потерянная, найденная мною
В той погоне вечной, что и есть любовь!»

1909

РАЙДА-ГУША*

Не видать нигде тебя,
Не слыхать нигде.
Капли раннего дождя
Тают на стекле.

Родничок, калитка, двор...
Все на прежний лад.
Опираясь на забор,
Зреет виноград.

За забором лает пес —
Зол на седока.
Ранний вестник, что принес
Мне издалека?

Не видать тебя нигде —
На сердце печаль.
Где искать тебя в беде?
Мчать в какую даль?

Как же быть? Но в тишине
Озорной петух
«Ку-ку-ка-реку! — ко мне
Обратился вдруг.

Выходи за тот хребет
В дальние края —
Там гуляет столько лет
Молодость твоя!»

За совет благодарю,
А идти боюсь.
Райда-гуша я пою,
Развевая грусть.

* Райда-гуша — песнь облегчения.

1969

* * *

Я, из дому выйдя, поежился зябко,
А солнце выглядывало из-за гор,
Как будто бы всадника рыжая шапка,
Привычно скакавшего в синий простор.
Теплей становилось. Свернул я с дороги,
И тысячи радуг омыли мне ноги.
В ущелье спустившись с зеленого склона,
Штаны закатав и разув башмаки,
Чуть охнув, вошел я в студеное лоно
Зарей полыхающей горной реки.
Я понял, что камни простые не попусту,
Как яхонты, жарко сверкают на дне.
И стал я богаче, шагая не по мосту,
Хоть мост деревянный висел в стороне.

1969

ПЕРЕД ПАМЯТНИКОМ Д. ГУЛИА

Легко разрушив скалы монолит,
Сияньем теплого утра облит,
К нам Дмитрий явился внезапно,
Как будто Сасрыква сошел с коня,
Могучую голову преклоня
Перед прекрасным завтра.
Пришел, конечно, он неспроста.
Не древняя ль каменная плита,
Заговорив по-абхазски,
Привела его к нам сюда?
А может, пылающая звезда
Им сбита, как в нартской сказке?*
— Нет, — ответил седой поэт, —
Захотелось увидеть свет
Ради высшего чуда на свете.
Тише! Слышите, невдалеке
На родном своем языке
Книгу читают дети!..

* По нартскому сказанию, Сасрыква сбивает стрелой пылающую звезду.

1969

* * *

Взяв меня за руку, мать в сельсовет побрела.
Сыпался снег. Вся округа лежала бела.

И среди белой, холодной, светящейся мглы
Черное что-то внезапно заметили мы.

Вижу полотнище — траурная полоса.
«Ленин... Скончался...»—чуть слышны крестьян голоса.

«Мама! А кто это — Ленин?» — я тихо спросил.
«Тот, кто для нас не жалел ни здоровья, ни сил...»

К школе подходим и переступаем порог.
Слышу слова: «Революция... Ленин... Народ...»

Словно слезинки — снежинки слетают с небес.
День прослезился. Бело и печально окрест.

К матери жмусь и в испуге на траур гляжу.
«Милый, не бойся! — сама утирает слезу.

Солнце заходит. Но пламень его не погас.
Ленин поможет тебе еще в жизни не раз!»

Завечерело. Крестьяне пошли по домам.
В тонких чувяках и мокро и зябко ногам.

Бурка намокла — от белого снега пестра.
В гору карабкаюсь. Оледенела тропа...

В эти часы хоронила страна Ильича...
Вместе со всеми, утрату взвалив на плеча,

Переживало мое небольшое село
Горе большое...

Ах, сколько воды утекло
С этого белого, зимнего, черного дня!

Уж поседела давно голова у меня.

Жизни причастный, причастный ее торжеству,
Все эти годы я с Лениным в сердце живу!

1970

* * *

С днем рожденья, отчизна моя!
С днем рожденья... Пусть вешние травы
Вновь взойдут и украсят поля,
Скроют все твои древние шрамы.

Я — свидетель деяний твоих,
Твоего торжества и расцвета,
Так прими, не отвергни мой стих,
Ибо стих — это дело поэта.

Вижу — горы взнеслись к небесам
И как будто бы тост произносят,
Словно горцы, и к белым усам
В честь твою рог заздравный подносят.

Вижу — море ласкает, любя,
Побережье далекого детства.
Солнце смотрит всю жизнь на тебя
И не может никак наглядеться.

Шли столетья. Шумели дожди,
И легенды, как звезды, всходили...
Нет, недаром «Страною души»
Наши предки тебя окрестили!

На своем мпоготрудном пути
Ты знавала тяжелые годы...
Но сейчас у тебя впереди
Столько воздуха, света, свободы!

Стали явью извечные сны,
И в грядущее верной стезею
Ты идешь...
Где б я ни был, Апсны,
Я всегда неразлучен с тобою!

1971

ПОЭТА ПЕСНЬ НЕ РАССТРЕЛЯТЬ

Неруды нет. Как мне поверить в это?
Как можно мне поверить в смерть поэта?
Стоишь перед глазами невредим,
Стоишь под небом нашим голубым.
Как мало слов друг другу мы сказали.
В Абхазии гостил ты не вчера ли!
Эшерский кряж, пунцовый куст граната,
Дрозда однообразная рулада,
Привычный снег на гребнях наших гор,
И твой восторг, и твой искристый взор.
Тем временем, быть может, видел ты
Чилийских гор любимые черты.
Улыбки наши отражала Рица,
Озерной гладью плыли наши лица.
Отбросив мысль, как тягостный недуг,
Ты, улыбаясь, говорил мне «друг».
Мы расставались, помню, по весне —
Ты обещал, что вновь придешь ко мне...
Окутал траур родину Неруды,
Сгустился мрак над родиной Неруды:
Людские трупы, половодье крови
И трупы, трупы — виселицам вровень.
Как мне поверить лживому известью,
Что расстрелял палач Неруды песню!
Поэта песнь не расстрелять, не сжечь,
Как истине вовек костьми не лечь.
Бессильны даже ружья перед ним —
Неруда в памяти людской неистребим!

1974

* * *

— Какой из дней отметить лучшей меткой? --
Я к старости пришел с нелепым страхом...
Сухая ветвь, с сырой столкнувшись веткой,
Срывается и опадает прахом.

Лишь к старости нашел такой ответ я,
Сквозь жизнь дойдя до истины с трудом:
Одолевают ветку не соцветья —
Плоды, что перегнут ее потом.

1974

БАЛЛАДЫ

ДИТЯ

Ехал всадник темной чащей
На коне горячем.
Месяц беркутом парящим
Сквозь листву маячил.

Ехал пировать куда-то
Всадник статный, бравый,
За спиной — башлык богатый,
Меч с резной оправой.

Золотым горит отливом
Дорогая сбруя,
Выступает горделиво
Конь, под ним гарцуя.

А чутье у вороного,
Словно у легавой.
Среди леса он густого
Вдруг отпрянул вправо.

Не найдет себе покоя,
Ржет, уздечку гложет...
Странно! Что б это такое?
Что его тревожит?

Чу! Дитя пищит, похоже,
Тут, не в отдаленье!
Всадник вынул меч из ножен,
Спешился в мгновенье.

Видит: под луной белесой,
Голенький, дрожащий,
Мальчик золотоволосый
Горько плачет в чаще.

Простирает он ручонки,
Тянется к джигиту.
Взял тот на руки ребенка,
Молвил деловито:

«Ты моя находка, малый,
Я — твоя удача!
Встреть другого ты, пожалуй,
Было б все иначе!

Заберу тебя с собою
На пути обратном,
Станешь верным мне слугою
В доме, в деле ратном!

Подожди лишь ночь до срока,
Наберись терпенья!
Все мы, брат, во власти рока
И его решенья!»

Уложив в дупло малютку,
Прочь уехал всадник.
Вот одни, другие сутки
Длится шумный праздник.

Пьет джигит, поет, хохочет...
Еле жив с похмелья,
Лишь на третьи сутки, к ночи,
Кинул он веселье

И коня лихого к дому
Не спеша направил.
Вот он въехал в лес знакомый,
Где дитя оставил.

Под дуплистым старым вязом,
Что-то вспомня вроде,
Придержал коня он, разом
Натянув поводья.

Щуря глаз с ухмылкой пьяной
(«Что моя находка?»),
Осветил дупло и глянул
В самую середку...

Стыд и боль пронзили душу:
Там, в норе змеиной,
Недвижим лежит, удушен,
Мальчуган невинный.

В пустоту глаза глядятся,
Рот кривится в муке,
В золотых кудрях клубятся
Черные гадюки...

И сказал джигит с тоскою,
Потрясен, растерян:
«Нет, не богом, не судьбою
Век нaш предызмерен!

Сам я в себялюбье сытом
И жестокосердье
Бросил цвет, едва раскрытый,
В злые лапы смерти».

1940

МАХАЗ И ВОДЯНИЦА

Предрассветною порою
С кукурузой за спиною,
В час безлунья — жуткий час —
Шел на мельницу Махаз.

Ночь темна, как глаз черкеса,
Пал туман седой завесой
На извилистый, крутой
Путь, бегущий над рекой.

Ждет рассвета лес тревожно.
Тишь такая — слышать можно
Сердца собственного стук.
Немота и глушь вокруг.

Весь в поту Махаз, бедняжка,
Страх в виски стучится тяжко,
Неспроста твердит молва:
Трусость страхами жива!

Вот навстречу ствол корявый —
Не иначе, это дьявол!
Мшистый выступ на скале —
То не леший ли во мгле?

Всюду, словно по заказу,
Звери чудятся Махазу,
Лютый голод в их зрачках...
Да, плохая штука — страх!

Но сильней всего боится
Парень встречи с водяницей,
Что витает над рекой
В этой чаще колдовской:

С плеч, облитых белизною,
Серебро бежит волною,
И глядят с ее лица
Два бездонных озерца...

Вот и мельница, однако,
Обозначилась средь мрака.
Дверь, дрожа, толкает он —
О творец! То явь иль сон?

Красотой сияя белой,
Дева — чтоб она сгорела! —
В темноте, змеясь, как дым,
Очутилась перед ним.

Отшатнулся парень с криком,
Оступился; в страхе диком
Кукурузу уронил;
Хочет прочь, да нету сил,

И свалился, как в угаре,
Больно оземь лоб ударя.
Полежал, очнулся, сел,
Будто разом протрезвел.

Глянул вверх, — а там, сдается,
Звездочка над ним смеется.
И припомнил он, что мать
Шарф наказывала взять,

Второпях забытый ею, —
Вон он там висит, белея...
Устыдился тут Махаз...
Намолол крупицы враз

И по берегу крутому
Зашагал обратно к дому.
Вот идет он через лес,
Но, хоть страх его исчез,

Непонятная забота
Гложет сердце отчего-то!
Слышит явственно Махаз,
Шепчет шарф ему, струясь:

«Нерадивое ты брюхо!
Дни и ночи мать-старуха
На сыночка спину гнет —
Он и ухом не ведет!

Мать и пашет, мать и сеет,
Рук усталых не жалеет,
Сыну ж только и забот —
Отправляй похлебку в рот!

Нет, не трусость грех твой главный
Сей, паши, коси исправно
Да таскай мешки с мукой —
Страх твой снимет как рукой!»

1934

ПРЕКРАСНАЯ ГУНДА*

Окутав мраком неба своды,
Самодоволен и жесток,
Ввергая в бедствие народы,
Враг шел лавиной на восток.

Он обрекал людей на муки, —
Была военная гроза —
В крови его алели руки,
Горели жадностью глаза.

И вот пленился, озираясь,
Он солнцеликою страной —
Гора Ерцаху, возвышаясь,
Сверкала снежной белизной.

И в нем желание созрело
Ярмо на шею ей надеть —
Своей рабыней Гунду сделать,
Сокровищами овладеть.

Кто этой девушки не знает?
Подобных ей красавиц нет.
Прекрасный стан глаза пленяет,
Немеет перед ней поэт.

И смотрит вдаль, всегда на страже.
Ей хорошо в родном краю —
Цветок в лицо ей смотрит каждый,
Даря улыбку ей свою.

Враг видит: братья-нарты с нею,
Не наглядятся на сестру.
Ужель она осиротеет?
Добычей станет вражьих рук?

Ужель враги ее захватят,
В рабыню превратят ее?
Всю красоту ужель утратит,
Очарование свое?

С врагом скрестила Гунда взоры,
Был грозен блеск ее очей:
Крепка сейчас ее опора
И братья-нарты рядом с ней.

Могуч их облик легендарный,
Им Гунда громко говорит:
«Исполнен замыслов коварных,
В мои ворота враг стучит...»

Сто молодцов неутомимых
Оружье древнее берут —
Сестры не выдадут любимой
И смерть скорее предпочтут.

Помчались в битву на арашах**,
Врага разбили в битве той,
И Гунда, всех красавиц краше,
Их славит в песне боевой.

* Гунда — героиня нартского эпоса.
** Араш - сказочный конь

1942

СВИРЕЛЬ

Жил-был пастух. Ему, пожалуй,
Хвалу не воздадим,
Но был он добрый, честный малый,
Соседями любим.

Он жил с женой в родном селенье,
Больших не знал он бед,
Но сына ждал он в нетерпенье,
И ждал тринадцать лет!

Считал он, что живет впустую,
Годами убелен.
Потупив голову седую,
О сыне думал он:

«Обманчив мир непостоянный,
Враг радостей живых.
Он для одних — приют желанный,
Пустыня — для других.

Где смех детей в моем жилище?
В нем грусть и тишина.
Как мельница на пепелище,
Молчит моя жена.

Нет сына у меня и брата,
Кто мой оплачет прах?
Уйти придется без возврата,
На чьих умру руках?

Кто защитит мои отары,
Кто сядет на коня,
Чтобы овец мой недруг старый
Не отнял у меня?»

   *

Так плакал он в бессильном гневе,
Не ведал он, грустя,
Что у его супруги в чреве
Уже растет дитя.

Он долго сына ждал в печали,
И за тринадцать лет
Глаза впервые засияли:
Родился сын на свет!

«Очаг мой не погаснет ныне!» —
Он гордо произнес.
Кто упрекнет его в гордыне?
А мальчик рос и рос.

*

Пастух на пастбище собрался
Погнать козлят, овец,
А мальчуган к нему прижался,
Упрашивал: — Отец!

Наверх возьми меня с собою,
Где травы шелестят.
Я горной побегу тропою,
Чтоб охранять козлят.

Играть я буду на свирели,
Чтоб им паслось легко.
Проснусь (птенцы уже запели),
Заквашу молоко.

Придешь с охоты, долгожданный,
Устав бродить в лесу, —
Тебе я в кружке деревянной
Мацони* поднесу.

О нартских битвах, о возмездье
Ты мне расскажешь сказ,
Родного неба семизвездье
Засветится для нас.

Луна сиянием узорным
Заблещет по горам,
Мы будем куропаткам горным
Внимать по вечерам.

Их шум, как звуки ачамгура**,
Нам принесет покой...
Отец, меня не слушай хмуро,
Возьми меня с собой!

Собрав, отмерив порох, пули,
Пастух внимал ему.
Глаза улыбкою блеснули:
— Возьму тебя, возьму!

Вот поутру с сынком-подмогой
Пастух пошел в поход,
Гоня проселочной дорогой
Перед собою скот.

Стремились к пастбищам богатым,
К лугам Куабчары.
Взбираясь по отвесным скатам,
Достигли той горы.

Там вступишь ты в поток студеный —
И превратишься в лед,
А в небе, в синеве бездонной,
Отара туч плывет.

Тяжел подъем, но там — отрада,
Так хорошо в горах!
Пасет румяный мальчик стадо,
Зверям внушая страх.

Однажды, под вечер, с охоты
Пришел его отец,
Присел, исполненный заботы,
Среди козлят, овец.

Куда же горный тур девался?
Днем, в заросли густой,
Он в тура выстрелил, — сорвался
Тур со скалы крутой.

За ним, упрямый и умелый,
Сбежал охотник вниз,
Там — ранеп в грудь — с отметкой белой
Над бездной тур повис.

Убит? Скорее снять бы шкуру!
Но зверь взметнулся вдруг,
И снова жизнь вернулась к туру,
Исчез — и тишь вокруг.

«Еще не весь мой вышел порох,
Добычу я возьму!» —
Решил пастух, но в стаде шорох
Послышался ему.

Стал шорох гулом водопада:
То к хижине спешит,
А то лавиной мчится стадо
Вниз, где поток бежит!

Залаял пес, завыло где-то
Незримое зверье...
Вскочил пастух, невзвидев света,
И вскинул он ружье.

Что в тростнике зашевелилось?
Напряг он зренье, слух:
«Медведь! Медведь, скажи на милость!»
И выстрелил пастух.

Но кто упал, травой сокрытый?
То мальчик дорогой,
То сын единственный, убитый
Отцовскою рукой!

Сработать мальчику хотелось
Свирель из тростника.
Козлятам сквозь кусты виднелась
С ножом его рука.

Вдруг тростники заколебались
И начали шуметь.
Животные перепугались,
Почудилось: медведь...

Гласит: «Нельзя рыдать мужчине», —
Суровых гор закон.
Но как пастух поступит ныне?
Уйдет из жизни он!

На бурку положил ребенка
Убитого старик,
Он взял свирель — и грустно, звонко
Стал причитать тростник:

«Рыдайте всеми голосами,
Земля и небеса!
Себе своими же руками
Я выколол глаза!

Мой сын, мой родничок, недавно
Пробился из земли,
И вдруг затих мой мальчик славный,
А мать одна вдали.

Тебя, мой мальчуган, с обновой
Ждет не дождется мать:
Она тебя с черкеской новой
Готовится встречать.

Тоскует: скоро ль с пастбищ горных
Вернется сын родной?
Тебя же на носилках черных
К ней понесут домой!»

*

Так пел старик. И песнь свирели
Была слышна в горах.
Ягнята на него смотрели
С сочувствием в глазах.

И скалы, и трава нагорий
Рыдали с тростником.
И горю отвечало горе,
Стонавшее кругом.

Навек замолк старик несчастный,
Навек замолк тростник.
К ребенку мертвому безгласный
Седой отец приник.

* Мацони— род простокваши.
** Ачамгур — струнный музыкальный инструмент.

1947

РИЦА

— К нам, любезный, откуда приехали вы?
— Я, отец, из Баку. Сторона не чужая!
— А откуда ты, доченька? Ты из Москвы?
Дай бог счастья тебе... Ты совсем молодая!
Ты на младшую внучку похожа мою...
Ну, а ты к нам откуда пожаловал, друже?
Ленинградец? Ага! Узнаю, узнаю!
Внук мой там — в Ленинграде, на Балтике служит.
Не хвалюсь... Неудобно роднёю хвалиться...
Но скажу вам, что внуком могу я гордиться.
День осенний... Леса на горах в позолоте.
Знаю я, вы у нас хорошо отдохнете.
Сам я — Акавба из селения Coy.
И зовут меня — в рифму селенью — Кансоу.
Селение Coy у моря лежит,
Там дети мои и внуки живут.
И внуки детей... Мой род знаменит
В округе... И всем известен я тут.
Отец мой почтенный жив. А признаться,
Мне — восемьдесят, а ему — сто пятнадцать.
И если к отцу вы заглянете в дом,
Попотчует вас он добрым вином.
За Ауадхарой наши колхозные фермы,
В округе для всех скотоводов пример мы.
Я — старый пастух. Там они — мои пастбища!..
Там пас я овец... Не хочу я хвалиться.
Когда болтовней не замучил я вас еще,
Так слушайте... Вот оно — озеро Рица.
Коль есть у вас, милые, в сердце желанье,
Я древнее вам бы поведал преданье.
Легендами память народа богата...
Красавица Рица жила здесь когда-то.
Была эта Рица вдова. А сейчас
Поведаю вам я о братьях рассказ.

*

Кансоу сидит среди новых друзей.
Седое сказанье неспешно струится.
А глиссер летит под песню детей
И режет лазурное зеркало Рицы.

ДВА БРАТА

Стадо овечье ранней весною
Апшицба Нигу на пастбище гнал.
В полдень пылающий к водопою
Скот его вниз по ущелью сбегал.

С Низом оставшись — маленьким братом,
Жил этот Нигу крестьянским трудом.
Был, говорят, у Нигу когда-то
Бедный в долине отческий дом.

В горькой нужде он, в лишеньях томился
И в пастухи к богатею пошел.
Долго служил и удачи добился,
Стадо свое небольшое завел.

Бодро, с надеждою взялся за дело, —
А трудолюбье к достатку ведет.
Знающий был овцепас он, умелый.
Множились овцы его, что ни год.

Старый Ажвейпш* помогал ему, что ли,
Славно плодились пастушьи стада.
Там па зеленых горах им приволье —
Сочные пастбища, тень и вода.

Стадо ведя пустынной тропою,
Утром до солнца Нигу вставал.
Чутко он спал, с ружьем за спиною,
Посохом скалы вершин попирал.

*

В зеркале водном отражены
Овцы по склонам шли узкой тропой.
С блеяньем громким они с крутизны
В полдень спускались на водопой.

С моря порой приносило грозу,
Тучи свивались клубком на горах,
Волны сердито шумели внизу,
Кроясь в бегущих, как дым, облаках.

Ветер в ущельях крутился, гудел.
Небо скрывала черная мгла,
Озера кубок шумел и кипел,
Пеною белой плеща в берега.

Молнии мрак раздирали порой.
Темное небо раскалывал гром,
Мгла подымалась сплошною стеной,
Все затопляя, скрывая кругом.

Но отгремит гроза, пролетит,
Вновь ветерок не шелохнет в ветвях.
Снова в зеленых своих берегах
Озера гладь, как прежде, блестит.

Ясно и мирно утренний луч
Золотом трогал поверхность воды.
Мчались клочки розовеющих туч,
Дымные оставляя следы.

Сладко звенели трели свирели
Утром на круче отвесной скалы.
Пенные воды с утеса летели,
Радугой рея в облаке мглы.

Пес его верный все время на страже,
С ним он встречает беду и грозу...
Синью густою полная чаша —
Озеро Рица лежало внизу.

Тихо шептался по берегам
Лес, в глубину синевы погружен.
И по разглаженным за ночь волнам
Реял опять очарованный сон.

*

Нигу все лето стадо овец
Пас на зеленых крутых берегах.
С сумкой походной своей на плечах
Брат поднялся к нему, смуглый юнец.

Нигу был гостю нежданному рад —
Режет ягненка, разводит костер.
На берегу два брата сидят,
Ужинают и ведут разговор.

*

Нигу, рассветом разбуженный, встал,
Низу он, младшему брату, сказал: —
Здесь — по ущельям, по склонам холмов
Долгие годы пасу я овец,
Сколько опасностей, сколько трудов,
Вынес я! Знаешь ли ты, молодец?..

Цвет моей юности стал увядать,
Начал о доме я тосковать.
Здесь обиход мой пастуший суров,
Чуток мой сон в лесном шалаше,
А уж давно человеческих слов
Я не слыхал, отрадных душе.

Здесь на овечьих шкурах я сплю,
Холод, жару и ливень терплю.
И в домотканой черкеске одной
Годы хожу я в стужу и в зной.

В этом краю, что безлюден и дик,
Мне суждено было долго блуждать.
Разум зверей и природы язык
Я научился здесь понимать.

Ажвейпш является мне, не таясь.
Если я даже дремлю, утомясь,
Старый медведь, хозяин лесной,
Стадо мое обойдет стороной.

Ночи здесь холодны. Но для костра
Сучья сухие готовы с утра.
Да, я как дома в этих горах,
Ясны законы их темные мне.
Барсу и волку внушаю я страх.
Полный владыка я в горной стране.

Но, дорогой мой, я должен сказать,
Кажется мне, что я здесь одичал.
Стал о родном я селе тосковать,
Речи людской я давно не слыхал.
Если ты сможешь, брат дорогой,
Малость за стадом моим присмотреть,
Я бы спустился в долину, домой,
Снова па близких своих поглядеть.

Смех я услышу и песни людей
И утолю души моей грусть.
Всех навещу своих старых друзей,
Сердцем средь них обновлюсь и вернусь.

Старшему младший брат отвечал,
Что он, конечно, останется здесь.
К младшему старший подсел и сказал: —
Тайна тут, братец, великая есть!..

Знаю, ты можешь меня заменить.
Благодарю! Но скрыть не могу —
Диво увидишь ты, может быть,
Здесь на озерном крутом берегу.

В первую четверть луны сентября,
Только желтеть орешник начнет,
Как две луны молодые, горя,
Здесь два барана выходят из вод.

И до рассветных первых лучей
Ходят, гуляют с отарой моей.
Вот отчего у меня, что ни год,
Лучше порода, богаче приплод.

Блеянье, шум раздается вокруг...
Только наказ мой запомни, о друг:
Ты из укрытия не выходи
И на баранов тех не гляди.

В бурку закутайся ты с головой,
Не любопытствуй! И до утра
Спи беззаботно под кровом шатра.
Вот моя просьба, брат дорогой.

Если нарушишь запрет мой, тогда
Ждет нас с тобою большая беда!

Так свою тайну Нигу открыл.
Крепкую клятву с брата он взял,
Обнял его он, благословил
И по ущелью домой зашагал.

*

Только сентябрьская полночь настала
И под луной блеснули хребты,
Эхо в ущелье загрохотало
Громом обвала из темноты.

Низ не забыл повеления брата
И подождать решил до утра.
Буркой своей он укрылся мохнатой
И задремал под навесом шатра.

Высунул голову утром несмело,
Стадо с опаскою пересчитал,
Все поголовье, видит он, цело.
Сбил он отару и в горы погнал.

Ночь наступила — опять то же самое...
Выдержал он, хоть и стало невмочь.
Третья настала тревожная ночь,
Дрогнуло сердце пастушье упрямое.

Взял он ружье и прянул наружу:
«Дай-ка взгляну на отару мою!
Может, волков иль воров обнаружу,
От нападенья — овец отобью!»

Глядь: как листва под дыханьем бурана
Кружатся овцы. За ними вослед
Гонятся два белорунных барана,
Как две луны, излучающих свет.

Низ красотою их был очарован.
Молвил он: «Верно, простит меня брат!
Вышли из озера вы голубого,
Но не пущу я вас больше назад!

Трудно мне, что ль, их поймать в самом деле?"
А у баранов шерсть как снега
Зимних нагорий. И ярко блестели
Выгнутые золотые рога.

Но человека заметивши, живо
Прыгнули в волны бараны с обрыва.
И, как лавина, вослед с крутизны
Бросились овцы в темень волны.

Озеро пенною пастью разъялось,
Стадо богатое сгинуло в нем.
Даже хромой овцы не осталось
На берегу со своим пастухом.

«Господи! — Низ несчастный взмолился,—
Что же мне делать? Что брату сказать?»
На берегу он сидел, сокрушился,
Словно детей потерявшая мать.

Воплям его неизбывной печали
Кручи окрестные хмуро внимали.

*

Нигу недолго пробыл в селенье,
Начал скучать он о стаде своем.
Нет его сердцу ни в чем утешенья.
Вновь он покинул старый свой дом.

Быстро он шел, так, что пот его пронял.
Берег пустой увидал и все понял.

«Низ! Ты убил меня. Это — конец! —
В горе вскричал он младшему брату. —
Прочь уходи, хвастливый глупец!
Не возвращайся ко мне никогда ты!
Прочь уходи поскорее домой,
Жалкий глупец, обманщик бесчестный!»

Низ, «печалясь, попик головой.
Скрылся... Домой ли ушел? — Неизвестно...
Нигу на камне над озером сел
И заиграл на свирели, запел.

«Где вы, овечки мои дорогие,
Здесь вас зеленое пастбище ждет.
Я заклинаю: вернитесь живые,
Выдьте ко мне из неведомых вод!

Я охранял вас от барса и волка,
Пас, не щадя ни сил, ни труда.
Я отлучился от вас ненадолго
И неужель потерял навсегда?

Не обижайтесь на глупого брата!
Тайну не всякому ведать дано.
Мир этот светлый, привольный, богатый
Лучше, чем темное озера дно!»
Так до рассвета ходил, заклинал он,

Пел и на звонкой свирели играл он.
Плакала горная куропатка,
Серна в чащобе слезы лила,
Песня пастушья звучала так сладко,
Что до глубин озерных дошла.

Только лишь тень ночная умчалась
И заалел пад горами рассвет,
Вдруг из воды овца показалась,
На берег вышло ей стадо вослед.

Нигу обрадовался несказанно,
Молча свирель он свою опустил.
Вдруг появился Низ, и как пьяный —
«Счастье нам, братец!» — он завопил.
И заплясал, закружился, затопал,
В радости громко в ладопи захлопал.

Стадо, заметив его, как лавина,
Ринулось в озеро. Вспенился вал.
Пена всплеснулась. На круче пустынной
Нигу, как камень, безмолвный стоял.
И, завернувшись буркою черной,
Прыгнул он с кручи вниз головой,
Брызги взлетели над гладью озерной,
Волны плеснули в берег крутой.

*

Слышал я песни древнего лада:
Будто пастух нашел свое стадо,
Будто волна выносит из Рицы
Белые клочья густого руна.
Будто свирель звенит до денницы,
Блеянье стада слышно со дна.

* Ажвейпш — мифический покровитель зверей.

1948

ДОМОЙ
(Поэма)

              1

Измученный дальней дорогой,
Чуть свет я покинул вагон...
Редеет туман понемногу,
Но край еще в сон погружен.

Петух петуха окликает,
Да слышится лай вдалеке...
А ветер нагорный ласкает
И гладит меня по щеке.

От милого горного края
Три года провел я вдали.
Три года провел я, скучая
По звездам родимой земли.

Но тот, кто по отчему дому
Тоской не томился вовек,
Кому эта боль незнакома, —
Несчастнейший тот человек...

Привет вам, великие горы!
Уйдя в небеса головой,
Хранит ваш покой в эту пору
Ерцаху — седой часовой.

Панавский хребет в отдаленье.
И там, где вершины чело,
Я вижу родное селенье —
Далекое, милое Члоу.

Там, в зыбком рассветном тумане,
Мерцая, дрожит огонек...
Да кто ж его в этакой рани
С любовным терпеньем разжег?

Кто хочет осеннею ночью
Ускорить прибытие дня?..
Не дом ли там светится отчий?
Не мой ли отец у огня?..

В черкеске заплатанной, старой,
С привычной заботой в очах
Нет-нет да подбавит он жару —
Поленья подбросит в очаг...

Усядется, кашлянет глухо
И трубку раскурит свою,
И громко окликнет: «Старуха!
Вставай-ка. Светает». — «Встаю».

И мать одевается... Вижу —
Тяжелый венец седины
Над пламенем клонится ниже...
Горящие угли красны...

Дымятся поленья пахуче...
Дым стелется над очагом.
Потом собирается тучей,
Клубящейся под потолком.

Сидят они, смотрят на пламя, —
Отец престарелый и мать.
Так ждут они сына часами,
И горько и тяжко им ждать.

Не это ли счастье для сына —
Родителей видеть в живых?!
Лишь тот настоящий мужчина,
Кто старцев утешит своих.

              2

Раскурена трубка. При этом
Заводит отец разговор: —
Писал, что приеду, мол, летом,
А все его нет до сих пор...

Ведь пынче, в письме говорилось,
Ученье приходит к концу.
Так где ж он — скажите на милость?..
Как долго томиться отцу?

В ученье — ни много ни мало —
Он целых пятнадцать годков!
Иному и года хватало, —
А счастлив он, сыт и здоров.

Все те, с кем учился он в школе,
Повыбились в люди давно.
Возьми зоотехника, что ли,
С кем давеча пил я вино...

Кто скажет дурное про Чагу?..
Неделю учился едва, —
Напишет любую бумагу —
Не зря сельсовета глава!

У этого, смотришь, машина,
Катит из района в paйoн...
Такого бы нам с тобой сына,
И старость лелеял бы он!

А наш... Если явится даже,
Какой нам окажет почет?..
Всё занят... Н ночью — на страже:
На звезды глядит, звездочет!..

Иль нету занятья полезней,
Чем книжки читать без конца?!
Все — сказки да старые песни,
Да разве еще апхярца!..*

«Чему он учился все время?» —
Недавно пристал наш сосед.
И стыдно мне стало пред всеми...
«Писательству», — буркнул в ответ.

Наука — порой мне сдается—
Пошла ему вовсе не впрок...
А спросишь его, улыбнется:
«Отец, погоди!.. Дай мне срок!..»

Жди, жди... Ну, а толку не видно.
Не молод я, мне тяжело...
Наследник один, и обидно.
Хозяйство в упадок пришло!

Не нравятся мне эти речи!..
А вдруг да недоброе с ним?! —
У матери дрогнули плечи
Под старым платком шерстяным...

Простуду иль хворость какую
Схватил, может статься, наш сын...
Сижу я с тобой да толкую,
А он без присмотра, один...

Мне снилась река, непогода...
Три раза петух прокричал,
И вспенились мутные воды...
Недоброе сон предвещал...

Мечтала — приедет... «Покушай,
Скажу, из родительских рук...»
Для мальчика яблоки, груши
Я спрятала в старый сундук.

Но фрукты — и все это к худу! —
С чего-то пошли подгнивать...
Но я раздавать их не буду,
Для сына сбирала их мать!..

              3

Лишь в полдень по склону крутому
Я стал подниматься... И вот —
Стою у родимого дома,
Знакомых коснулся ворот...

Отец обомлел: «Это кто там?
Не сон ли средь белого дня?!»
А мать побежала к воротам
И плачет, целуя меня.

Теленок глядит годовалый
На гостя, пришедшего в дом...
Собака, визжа, подбежала...
Да я ж ее помню щенком!

Здесь камушек всякий щербатый,
И тот меня знает в лицо.
Ольха мне кивает; когда-то
Я здесь посадил деревцо...

И где бы я ни жил, повсюду
Я помню родной уголок...
Не знал бы, что снова здесь буду, —
В могилу бы лучше я лег...

Нет края богаче и краше!..
А воздух?! Свежей не найти!
Привет тебе, хижинка наша!
Твой свет я увидел в пути.

Эх, пацха!.. Я думал нередко
О пацхе — плетеной избе...
Жилище убогое предка,
Ничто не поможет тебе!

Нет, зря ты сияла, как солнце,
Когда при рожденье моем
Мой дядя стрелял, и оконца
Твои озарялись огнем.

Не знала ты, кто уродился
Под ветхою кровлей твоей.
Ведь я для того воротился,
Чтоб сдать тебя, пацха, в музей!

* Апхярца — музыкальный инструмент.

1941-1944

========================

(Опубликовано: Б. Шинкуба. Избранное. М., "Художественная литература", 1976. 397 с. Тираж 25 000 экз.)

(Сканирование, вычитка текста - Абхазская интернет-библиотека.)

Об авторе

Главная » Алфавитный каталог авторов » Ш » Избранное

Баграт Шинкуба

Избранное