ГЛАВА II
КОНЦЕПЦИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОШЛОГО В ПЕРВЫХ ПРОЗАИЧЕСКИХ ОПЫТАХ АБХАЗСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
Абхазская литература уже в 10—30-х годах XX столетия (т. е. в начальной стадии своего развития) уделяет пристальное внимание к историческому прошлому народа, национальным обычаям и традициям. Это обусловлено ее стремлением установить целостность исторического процесса, заглянуть в прошлое, чтобы понять настоящее и предвидеть перспективы развития народа в будущем. Конечно, реальность наложила свой отпечаток на литературный процесс.
Рамки исторического времени, к которым обращалась национальная литература, ограничивались главным образом второй половиной XIX века и первой четвертью XX столетия. Причины очевидны. Во-первых, из памяти народа еще не стерлись трагические события прошлого столетия, сопровождавшиеся выселением в Турцию сотен тысяч горцев, в том числе и абхазов. Рассказы об изгнании с родной земли передавались из уст в уста, тем более что были живы очевидцы и участники событий. Последствия Кавказской войны отразил и фольклор, который, естественно, повлиял на литературу. Оставшаяся на Кавказе меньшая часть абхазо-адыгских народов глубоко чувствовала, что они оказались у края пропасти, на грани исчезновения. Это чувство не давало покоя представителям немногочисленной горской интеллигенции, писателям и просветителям.
Во-вторых, русская историческая публицистика и мемуаристика оставила в XIX — начале XX в. огромное наследие о XIX в., о жизни и быте горцев Кавказа. Оно в той или иной степени было доступно писателям, ибо по сложившейся ситуации, они владели русским языком. Хотя, конечно, нельзя сказать, что авторы могли использовать все архивные и другие материалы, доступ к которым стал ограничиваться где-то с начала 30-х годов; с этого же времени усиливается идеологический прессинг, становится невозможным писать полную правду об исторических событиях, в том числе и о возникновении Советской Социалистической Республики Абхазии и ее существовании в течение 10 лет (1921—1931 гг.) на правах союзной республики.
Заметим, что оба эти фактора сыграли важную роль в развитии исторических и других жанров прозы и эпической поэзии и во второй половине XX века. Тогда литература находилась на совершенно ином уровне эстетического освоения действительности; она имела больше художественных возможностей сказать
91
правду о жизни народа и отдельного человека. И это в условиях существования жесточайшей цензуры. В-третьих, собственно абхазская историография была еще слаба, она только-только становилась на ноги. Ее развитию препятствовала не только общесоюзная цензура, но и цензура грузинская, которая не желала слышать об индивидуальной истории Абхазии и абхазов. (Примером может служить судьба монографии Д. И. Гулиа «История Абхазии»/1925/, повесть Г. Д. Гулиа «Черные гости» /1950/, о которых скажем отдельно). В этой ситуации художественная литература часто опережала историческую науку, в том числе и этнографию, хотя она еще не могла перейти границы XIX в. и углубиться в более ранние этапы истории народа. (К этим вопросам мы еще вернемся в последующих главах книги.)
Историческая и этнографическая тематика занимает большое место в произведениях С. Я. Чанба (драмы «Махаджиры» /1919/, «Апсны-Ханым» /1923/, рассказы «Ой, аллах, аллах» /1930/, «Песнь страдания» /1927/, «Старый дуб» /1936/, отрывки романа «Дал» /1936/), И. А. Когониа (поэмы «Абатаа Беслан» /1925/, «Зосхан Ачба и сыновья Жанаа Беслана» /1925/, «Как маршановцы уничтожили друг друга» /1925/), Д. И. Гулиа (роман «Камачич» /1940/, поэма «Мой очаг» /1956/) и других писателей.
В этот период писатели больше стремятся к отражению исторического и этнографического фактов, но еще трудно говорить об историософии и этнософии литературы, хотя роман Д. Гулиа «Камачич» дает некоторые основания остановиться на этнософских аспектах произведения. Вместе с тем, ощущается идеологизированность многих произведений, которая заключается в классовом подходе к интерпретации жизни общества в дореволюционное и послереволюционное время. Сюжет обычно строится на противопоставлении положительных (крестьяне, борцы за новую социалистическую жизнь и др.) и отрицательных (князья, дворяне, знахарки, служители культа) героев. Всегда побеждают первые, а вторые критикуются и разоблачаются. Однако нас интересует художественная концепция истории в абхазской прозе первой половины XX в. Речь идет не только о романе, но и о рассказе, повести и драме, в которых обнаруживаются зачатки романного мышления. Именно они заложили основы художественного освоения прошлого народа, способствовали становлению жанра исторического романа, особенно во второй половине XX в.
С. Чанба был первым, который обратился к исторической тематике.
В небольшом рассказе «Песнь страдания» (1927) отражена трагедия народа XIX в. через судьбу одной семьи. Чанба использовал необычный для абхазско литературы 20-х годов способ построения повествовательной структуры, который называется «рассказ в рассказе». В роли повествователей выступают caм автор и главный герой Хаджмат. Для подтверждения историчности описываемых событий дан подзаголовок «Быль» (или «То, что в действительности было»
Рассказ начинается емкой пейзажной зарисовкой; это характерно для прозы Чанба.
92
«Горы-гиганты толпой обступили бархатную поляну. Высоко по небу, хлопьями, раскинулись облака, белыми лебедями плывя вдоль отвесных скал.
Среди поляны, храня думы народа, стояла вековая липа.
Под ее распластавшейся кроной чинно расположились умудренные опытом старики. Решали мирские дела.
Почтительно слушала молодежь. Безмолвно внимали горы. Говорил старик Хаджмат. Голову его змеей обвивал белый башлык. Нити седой бороды водопадом падали вниз» (1). (Перевод С. Чанба.)
Писатель, подобно живописцу, удачно подобрал и цвета, и тона. И старика Хаджмата показал как неотъемлемую часть природы — безмолвного свидетеля трагических событий прошлого. Создается удивительная картина, в которой яркие краски природы даются в соответствии с портретной характеристикой персонажа. Подчеркнуты те черты Хаджмата, которые говорят, что он не моложе той липы, под которой расположились старики. Чанба убеждает читателя, что рассказанная Хаджматом история действительно имела место в жизни. Она о трагической судьбе старика и его семьи, которые были последними махаджирами-выселенцами, покинувшими родину. Турецкий корабль везет их в Турцию. Чахмат сидит на носу корабля и думает. Он мог остаться в выжженном и разоренном родном селе, но нет там ныне ни одной живой души, кроме коров, лошадей и одичалых собак. Были выселены все, и лишь семья Чахмата чудом осталась в пустом ауле. Он не мог не разделить судьбу земляков. Теперь он на турецком корабле: «Впереди — страшная, неизвестная даль. Позади — сожженный край, закованный в цепи...». Пустынный турецкий берег принял изгнанников.
Рассказ героя небольшой, но очень емкий. Чахмат, его жена, дочь и двое сыновей оказались в безводной песчаной пустыне с редкими холмами. Жажда и голод мучают их. Вдруг на небе появляется орел, предвещающий, что вода где-то рядом. Старший сын Темыр последовал за орлом, однако он погиб, не дойдя до родника. Не выдержали голода и жажды Чахмат и его дочь. «Одни остались — старуха мать и младший сын... Сын опустился возле матери, готовый умереть. И в смертной тоске затянул “Песнь страдания”... В мертвой пустыне, объятые смертью, они пели последнюю песню...».
Завершая свое повествование, Хаджмат сказал, что мать и сын вернулись на родину; мать вскоре умерла, а сын — он и есть этот нынешний старик Хаджмат. Такой поворот повествования оказывает эффективное воздействие на читателя.
Трагедия народа в XIX в. непрестанно волновала Чанба. Ей посвящена и драма «Махаджиры», на ее основе писателем создан киносценарий; полный текст киносценария хранился в Абхазском госархиве. В октябре 1992 г. архив был сожжен грузинскими боевиками во время войны между Грузией и Абхазией. Остался тот вариант текста киносценария, который был опубликован в 1987 г. в сборнике произведений писателя на русском языке.
Драма «Махаджиры» написана на абхазском языке и впервые напечатана на страницах газеты «Апсны» в 1919-1920 гг., на русском языке, в переводе самого
93
автора, опубликована в сборнике «Апхярца» (1932). Произведение было одним из первых творений в литературах Кавказа, поведавших о величайшей трагедии горцев в эпоху русско-кавказской и русско-турецкой войн.
Действующие лица драмы представляют различные слои абхазского общества: крестьян (Рашит, Гедлач, Батал и др.), княжеско-дворянского сословия (князь без имени) и других, а также русской армии (безымянные генерал, капитан, солдаты) и турецкой стороны (турецкий агент).
Создавая образы этих героев, писатель раскрывает позиции всех сторон, хотя он отходит от исторической правды, скажем, когда пишет о высшем сословии абхазского общества и о служителях церкви. Здесь явно чувствуются идеологические пристрастия Чанба. Как свидетельствуют и другие произведения писателя, князей, дворян и служителей культа он чаще всего относит к отрицательным героям, действовавшим вопреки интересам собственного народа, хотя нередко князья и дворяне на деле вместе с крестьянами с оружием руках защищали свободу родины и народа. Другое дело — политические ошибки, заблуждения, эгоизм, карьеризм и близорукость в политике тех или иных деятелей из высшего сословия, в руках которых находилась власть. Думается, что несправедливо оценивать поведение целого сословия через образ только одного безымянного князя, которого такой же безымянный генерал русской арми награждает Георгиевским крестом за верноподданническую службу империи, большой вклад в покорение собственного народа. Вызывает сомнение и сцена из второй картины первого действия, где священник со стражником пытаются окрестить всю семью Рашита, когда возникший конфликт чуть было не закончился трагически. Видимо, писатель хотел заострить внимание также и на религиозных мотивах махаджирства, но исторические и этнографические материалы свидетельствуют о том, что выселенными и уничтоженными оказались как абхазы-христиане, так и абхазы-мусульмане; истории Абхазии неизвестны факты кровавых конфликтов и войн, выяснения отношений внутри общества по конфессиональным причинам. Религиозная нетерпимость никогда не была характерна для населения Абхазии.
И все же, в драме «Махаджиры» и в других произведениях о махаджирстве Чанба опередил развитие отечественной историографии, которая только-только начинала систематизировать историю народа, в частности XIX в., и не избежал фальсификации тех или иных явлений. На это есть свои объяснения. С одной стороны, многие архивные материалы не были доступны ученым, с другой — ощущалось жесткое идеологическое давление, тормозившее свободное развитие исторической мысли. А художественное произведение в той или иной мере давало возможность более широко осмыслить историческую реальность. Любопытно, что в драме «Махаджиры» среди персонажей нет ни одной исторической личности, хотя произведение историческое. Да автор и не ставил задачу ввести в драму конкретных исторических лиц, ибо для него важнее всего было представить обобщенные образы, хотя это ему и не всегда удавалось. Верная постановка
94
многих вопросов истории народа и их художественное воплощение в «Махаджирах» заставляют задуматься ныне живущих потомков о судьбе своего народа.
Драма «Махаджиры» открывается сценой в горах Кавказа, где на горной поляне проходит военный парад русских войск, похоже, что в честь окончания войны с горцами. (Парад напоминает известные торжества на Красной поляне после «завершения» Кавказской войны в 1864 г.) Парад принимает какой-то генерал, рядом с которым находится горский князь в чине прапорщика. Для горцев князь — предатель, а для русской стороны он — верный слуга императора. Генерал произносит речь, выдержанную в имперских тонах (2): «Господа офицеры и солдаты! Горцы завоеваны. Враги и супостаты повержены в прах к стопам его величества (в абхазском оригинале это предложение отсутствует. — В. Б.). Горсточка отъявленных головорезов еще не сдается. Их предводитель Батал все еще неуловим. Но он будет уничтожен! Будет приступлено к колонизации края. (В абхазском оригинале — “Все эти горы мы превратим в казачьи станицы”. — В. Б.). Горцев мы выселим на равнины, а упорствующих мы сошлем с Кавказа. (В абхазском оригинале — “Горцев мы выселим на равнины, или прогоним в Турцию. На это нужно обратить особое внимание”. — В. Б.). Южная жемчужина навсегда останется в наших руках! Доблестные солдаты! Горцы покорены, Кавказ завоеван! Спасибо вам от батюшки-царя! (В абхазском оригинале — “Знайте, с таким народом можно говорить только на языке силы, послабления здесь недопустимы. Поэтому с горцами нужно вести себя беспощадно, их всегда надо держать под нашими сапогами”. — В. Б.)» (3).
Генерал больше не встречается по ходу драмы, однако Чанба единожды показав его, запечатлел образ военного, который олицетворял имперские планы.
Иное дело рядовые солдаты, которые всегда использовались политиками и властями в качестве пушечного мяса для достижения своих целей. В восьмой картине драмы «Махаджиры» читатель встречается с группой солдат (среди которых был и один офицер), плененных горцами во главе с борцом за свободу Баталом. Горцы, выполняя приказ Батала, расстреливают офицера, а солдат щадят. Батал спрашивает их: «В чем провинились горцы перед вами? Зачем вы разоряете их, разлучаете горцев с родными горами? Что плохого они вам сделали?
О д и н и з с о л д а т. Что мы можем знать?! Мы вынуждены идти туда, куда нас гонят...
Д р у г о й с о л д а т. Мы сами не знаем, что делаем. Что с нами делают?.. Недавно мы группой шли по тропинке и заметили одного горца, который пахал землю, у него на плече висело ружье. “Дайте мне ружье”, — сказал наш офицер и выстрелил в него. Он убил пахаря и запряженных быков. Когда мы подошли ближе, то увидели ужасное зрелище: убитые пахарь и быки лежали рядом с плугом. Я долго стоял над пахарем и думал: зачем мы убили его, в чем он провинился. Я искренне пожалел его. (У солдата проступили слезы, он вытер их рукавом шинели.)
95
Б а т а л. Солдаты! Мы не собираемся в вас стрелять... Не вы виноваты в наших бедах и страданиях...». (Подстрочный перевод с абхазского; в русском варианте этого эпизода нет. — В. Б.)
Ясно, что оценка образов героев и художественного мира произведения в целом зависит от объективного определения характера русско-кавказской войны, целей и задач Российской и Турецкой империй на Кавказе. До последних лет в историографии наблюдалась фальсификация истории национально-освободительной борьбы народов Северного Кавказа, Дагестана и Абхазии. Извращенная концепция Кавказской войны и игнорирование ее национально-освободительного, антиколониального характера основывалась на шовинистической установке деления народов на исторические и неисторические. К неисторическим и бесперспективным относились горские народы Кавказа: адыги /черкесы/, чеченцы, ингуши, балкарцы, лезгины, абхазы, абазины, карачаевцы и др. Россия и Турция вели войну на Кавказе за обладание важнейшим военно-стратегическим регионом, который был связующим звеном между Западом и Востоком, Через Кавказ пролегал когда-то великий шелковый путь. Овладев Кавказом Россия для себя открывала широкую дорогу на Восток. Этим руководствовалась и Турция, которая пыталась сохранить господство в Черноморском бассейне Словом, на Кавказе скрестились мечи двух крупных в то время империй, столкнулись геополитические интересы России и Турции, которых, естественно, не волновала судьба народов, оказавшихся между молотом и наковальней. Горцы в основной массе своей желали только одного — освободиться от ига и тех, других завоевателей. Однако трехсотлетнее господство Турции на Кавказе ( XVI-XIX вв.), хотя и сопровождалось неоднократными восстаниями горцев, не привело к тому тотальному уничтожению и геноциду кавказских народов на собственной родине, которые совершила Российская империя в XIX в. Причины, думается, кроются в том, что Турция не контролировала всю территори горцев, особенно ее горную часть и не назначала своих наместников из Koнстантинополя. Она держала военные крепости на Кавказском побережье Черного моря и развивала торговые отношения с горцами, чем и привлекала их. Она, видимо, и не ставила цель полностью завоевать народы Кавказа и подчинить их своей воле, тем более выселить. Кроме того, Турция особо не вмешивалась во внутреннюю жизнь горских обществ, огнем и мечом не утверждала свои порядки в крае, ибо она понимала, что это могло привести к затяжным кровавым войнам, невыгодным Османской империи. Это, конечно, ни в коей мере не меняло имперской сути Турции, которая, в отличие от России, не способствовала просветительскому движению на Северном Кавказе. Она не построила ни одной школы, духовного центра, в частности, в Абхазии, которые остались бы в истории национальной культуры. А для России распространение грамотности среди горских племен Кавказа (деятельность, например, П. К. Услара, И. А. Бартоломея и др.) было одной из важных задач. Причем особое значение придавалось обучению на родных языках, созданию письменности горских народов на
96
русской графической основе, распространению на Кавказе русского языка, вытеснению в Дагестане и Чечне и других регионах, по словам Услара, «враждебной» арабской грамоты (4). Он даже отмечал, что горцы «самостоятельной литературы ... по самому положению своему иметь не могут и никогда иметь не будут» (5). Имелся при этом и отрицательный аспект. Так, если распространение национальной письменности на основе кириллицы на Северо-Западе Кавказа среди, скажем, абхазо-адыгских народов и не наносило большого ущерба развитию национальной культуры этих народов в XIX в. (ибо здесь не было в то время собственной письменности), то в Дагестане и частично в Чечне оно отбрасывало значительный пласт национальной литературы и культуры позднего средневековья, созданный на арабском языке и родной письменности на арабской графической основе (6). Таким образом, Услар предлагал разрушить установившиеся на Северо-Восточном Кавказе письменные традиции, которые могли бы развиваться и дальше.
Царское самодержавие пыталось усилить христианизацию (или процесс возрождения христианства там, где оно имело древнейшие традиции, как в Абхазии) региона. Однако она не могла иметь успеха, особенно на Северном Кавказе, и не стала причиной активизации освободительной борьбы горцев (тем более абхазов с христианским прошлым), которые не разделяли «врагов» и «своих» по религиозному признаку. Горцы, привыкшие жить вольно, подчиняясь лишь своим морально-этическим законам и адатам, не могли смириться с потерей свободы, с посягательством на свою честь и достоинство. Поэтому кажется странной интерпретация в драме С. Чанба проблемы религии в Абхазии во времена махаджирства.
Семью 50-летнего Рашита (в русском переводе Чанба — Решида) посещают священник-миссионер и стражник (удивительно, что церковный служащий занимается миссионерством в сопровождении вооруженного стражника). Рашит, с присущим абхазу гостеприимством, доброжелательно принимает гостей. Кроме Рашита дома оказались его жена Фатьма, сыновья Рослан (лет 20-ти) и Камил (лет 10-ти), дочь Щазина (лет 18-ти). Завязался горячий диалог:
«Р е ш и д. Я понимаю, зачем вы ко мне пожаловали. (В абхазском оригинале к этому предложению добавлено: “Но не надейтесь, этого не будет!” — В. Б.)
Р о с л а н (в сторону). Началась болтовня. Но этого не будет! (В абхазском тексте этого нет. — В. Б.)
М и с с и о н е р. Послушай, вдумайся, Решид, хорошенько... Брось свое заблуждение... (В абхазском этого выражения нет. — В. Б.) Прими крещение и крести детей своих...
Ф а т ь м а. Нет, нет, пожалуйста не надо... Мы были мусульманами и мусульманами останемся».
Постепенно разговор принял резкий поворот: священник настаивает на крещении, а стражник торопит батюшку и предлагает сделать это принудительно: «Не первый раз слышим... Не соглашается, значит, церемониться нечего. Не
97
первый он и не последний...». Рашит и Рослан хватаются за кинжалы. Гости вынуждены покинуть этот дом, ибо хозяин не выдержал и закричал: «Оставьте мой дом! Дайте мне на старости спокойно умереть! Нет у этих людей ни совести, ни стыда!»
Мотив насильственного крещения звучит и в последующих действиях драмы.
Видимо, С. Чанба ввел в драму эти коллизии ради усиления напряжения конфликта и драматизма событий. Однако подобное явление не было массовым, иначе оно отразилось бы в исторических документах, в путевых записках очевидцев и участников событий XIX в., а также в других материалах. Известно, что во второй половине XIX в. — первой четверти XX в. шел естественный процесс возрождения христианства в Абхазии, даже была попытка создания Абхазской автокефальной церкви (7). Начали переводить на абхазский язык духовную литературу. В работе сформированного в начале XX в. Совета по переводу Евангелия и другой христианской литературы участвовали Н. Ладария, Д. Гулиа, Д. Маан (Марганиа) и другие представители абхазской интеллигенции. Население не противилось этому процессу несмотря на то, что определенная часть абхазов (около 30 %) считала себя мусульманами. Христианство, которое начало распространяться в Абхазии со II—III вв., воспринималось как неотъемлемая часть духовной культуры народа. Сам С. Чанба принимал участие в работе состоявшегося в 1917 г. съезда представителей христианского населения Абхазии, он также вместе с М. Тарнава выполнял функции секретаря этого большого форума, на котором рассматривалась проблема возрождения автокефальной Абхазской церкви и была принята резолюция по данному вопросу. Во всяком случае нам не известно, выступал ли Чанба тогда против возрождения церкви или нет, однако впоследствии он, перейдя на позиции атеизма, вообще критически относился к религии.
С. Чанба создал целую систему образов, благодаря которым раскрываются характеры и мировосприятие людей того трагического времени. Часто поведение персонажа рассматривалось писателем через призму Апсуара (абхазской этики), он осуждал предательство, завоевателей, восхвалял борцов за свободу народа (Батала, Темыра, Щазину и других). Когда князь предлагает крестьянину Гедлачу убить «разбойника» Батала, часто гостившего у него, Гедлач поступает по-горски, он, вскакивая как ужаленный, говорит князю: «Изменник! Он (указывая на капитана /царской армии. — В. Б./) мог это еще сказать, но ты... ты предлагаешь гостя убить! По-твоему Батал разбойник, а по-моему, он борец за свободу. Нет, Гедлач не сделает этого! Гедлач не покроет позором свое имя!..». Относительно старца Гедлача в народе сказали бы: «Он настоящий абхаз. Он уважает Апсуара» («Уи даԥсуаҵәҟьоуп, Аԥсуара пату ақуиҵоит»).
Этим предложением как бы выражено все о человеке, ему дана народная оценка. Диалогическая схватка Гедлача и князя отражает особенности двух миров, но ни в коем случае «низшего» и «высшего» сословий общества, или «эксплуататоров» и «эксплуатируемых», ибо повести себя так, как Гедлач, по свиде-
98
99
тельству истории абхазов, мог и князь или дворянин, и, наоборот, на месте князя мог оказаться и крестьянин. Кроме того, приведенный эпизод отражает также особенности социально-классовых взаимоотношений в Абхазии, т. е. крестьянин не чувствовал себя рабом высшего сословия, он не мог быть избит плетью или поставлен на колени. Князья и дворяне вступали в родственные отношения с крестьянами, отдавая им своих детей на воспитание («аталычество»), воспитателей называли «абаӡӡеи» (воспитатель) и «анаӡӡеи» (воспитательница). Апсуара не позволяла представителям высшего сословия убить или ударить крестьянина, ибо эта же Апсуара допускала ответную реакцию или месть потерпевшей стороны. С. Чанба, хорошо знавший обычаи и традиции родного народа, безусловно обращал внимание на этнопсихологические особенности поведения своих героев, хотя, напомним, что в поздней повести «Сейдык» он пренебрег этим знанием при создании в частности образа дочери «кулака» Сейдыка Хикуч, которая выступила против своего отца по идеологическим соображениям; это выходило за рамки абхазской действительности, традиционных норм, определявших взаимоотношения в семье.
В образах Рашита, Батала и др. раскрываются многие черты характера горца XIX в., оказавшегося на перепутье трех дорог. Один путь вел в Россию, другой — в Турцию, а третий — к самоопределению и свободе собственного народа.
Рашит считает, что так или иначе жизнь на родине осложняется, и необходимо хотя бы временно, до лучших времен покинуть Абхазию и переселиться в Турцию. По его мнению, опасность идет от царских войск. Он разговаривает с турецким агентом, который якобы прибыл в Абхазию по поручению самого султана, «забеспокоившегося» о судьбе горцев. Турок утверждает, что султан любит горцев и прислал к ним Омар-пашу с войском, чтобы защитить их от русских. По словам агента, если турки проиграют войну на Кавказе, то горцы, при желании, смогут переселиться в Турцию и получить самые плодородные земли.
Рашит открыт в диалоге с турецким агентом, даже жалуется ему: «Да. Много мы терпим от начальства урусов. Они вводят свои порядки. (В абхазском тексте — “Для них ты ничто. Они делают с тобой что хотят, не обращая внимания на принадлежность твою к другому народу, со своими особенностями и обычаями”. — В. Б.) Лучшие земли раздают своим генералам и князьям...».
Ему кажется, что если бы турки победили русских, то было бы лучше для населения Абхазии. Вместе с тем он понимает, что: «И там (в Турции. — В. Б.) не рай... Теснить только там, пожалуй, не будут... (в абхазском тексте этого предложения нет. — В. Б.). (К семейству). Сядем, подумаем... Плохо дело. Туркам урусов не победить... Сам этот турок, как видите, сомневается в победе...».
В контексте рассуждения Рашита весьма любопытны слова его жены Фатьмы, которые, думается, выражали общее мнение горцев того времени. Она говорит: «О, Аллах, до чего мы дожили! (Далее в абхазском тексте — “Нам не нужны были ни турки, ни русские”. — В. Б.) Жили мы спокойно, никому не
100
мешали, никого не гнали. За что терзают нас? (Далее в абхазском тексте — “О, всемогущий Аллах, почему мы, несчастные, должны были испытать столько горя”. — В. Б.)».
Народ и так на стороне Батала, его поддерживает и Рашит, несмотря на то что Батал явно не разделяет идею переселения в Турцию. Для него честь умереть на родине, защищая ее. Вместе с тем, Батал ведет непримиримую борьбу только против русской армии, но не против турецких войск. В этом смысле образ героя мог бы быть более историчным.
Немалый интерес представляет последняя, восьмая картина драмы. В ней отражен ряд существенных черт истории, «сюрпризов» Кавказской войны. Действие происходит в горах, где расположились Батал и его друзья. Они с горечью наблюдают за исчезающим в морском пространстве кораблем, увозящим махаджиров. Однако это не ослабляет их стремления продолжать борьбу. Батал твердым голосом произносит: «Друзья! Не надо грусти! Еще кое-кто из сыновей этих гор остался здесь... Они продолжают борьбу... Пойте песню! Грусть отойдет!» Не переселились в Турцию старший сын Рашита Рослан и его сестра Щазина. Они пополнили ряды сподвижников Батала. Драма завершается сценой прибытия в отряд Батала бойцов из Кабарды, Дагестана, Карачая, Абазашты (этого эпизода нет в русском переводе), которых объединила общность исторических судеб. Эта сцена символизирует единение народов Северного Кавказа, Дагестана и Абхазии в борьбе за волю. Вместе с тем, в абхазском тексте драмы, Чанба, наряду с представителями северокавказских горцев, упоминает и бойца, прибывшего из Сванетии. Кроме того, в киносценарий «Махаджиры» автор включает образ Бесо — предводителя грузинского добровольческого отряда, воюющего на стороне Батала и его соратников. Здесь — резкое расхождение художественной правды и правды исторической, ощущается идеологизированность и политизированность писателя, который счел необходимым расширить национальный состав героев, боровшихся против колониальной политики царской власти, в частности интернационализировать ряды борцов за счет выходцев из Грузии, хотя такие единичные случаи могли быть в жизни. Но в целом, история Кавказской войны свидетельствует, что в XIX в. Грузия и ее население не принимали участия в освободительной, антиколониальной борьбе горцев Кавказа. С. Чанба завершает киносценарий вполне «революционной» сценой, в которой видим вспыхнувшие ярким светом буквы «Октябрь», «возбужденные гневом и местью» лица Батала, русского солдата, украинца, женщины, рабочего, матроса и т. д.
Махаджирству был посвящен и начатый Чанба исторический роман «Дал». Это многообещавшее произведение создавалось писателем на русском языке в соавторстве с историком А. В. Фадеевым (литературный псевдоним — А. Тодуа). Отрывки («Высадка в Гаграх» и «Надрез на колыбели») были опубликованы в газете «Советская Абхазия» 30 марта и 12 июня 1936 г. Если бы не смерть писателя, то, видимо, роман «Дал» был бы завершен и явился бы первым историчес-
101
ким романом в абхазской литературе, в котором была бы сделана серьезная попытка художественными средствами раскрыть трагическую историю горцев в XIX в. Как свидетельствуют отрывки, авторы романа предполагали создать большое художественное и документированное произведение с развернутыми комментариями, время действия в котором, очевидно, охватывало первую половину XIX в. или, возможно, оно доходило бы до 1877-1878 гг., т. е. до русско-турецкой войны и последнего массового выселения абхазов и других горцев Северного Кавказа в Турцию.
В первом фрагменте романа «Дал» «Высадка в Гаграх» описана высадка русских войск в Гаграх в июле 1830 г. Уже этот отрывок в той или иной мере отражает взгляды Чанба и Фадеева на исторические события первой половины XIX в. Опираясь на массу архивных материалов, писатели попытались воссоздать атмосферу эпохи, объективную реальность того времени, отношения различных слоев российского (в частности, солдат и офицеров) и абхазского обществ к войне. Нет предвзятого отношения к исторической действительности; намечается сложная многоплановая картина трагической судьбы абхазского народа в прошлом столетии.
«Высадка в Гаграх» начинается с рассказа о том, как 1 июля 1830 г. русский отряд, составлявший «Абхазскую экспедицию» (8), был направлен из Редут-Кале (близ Поти) в Сухум-Кале для взятия этого города. В контексте рассказа особый интерес представляет короткий эпизод, изложенный старым безымянным матросом о временах русско-кавказской и русско-турецкой войн. Речь рассказчиков позволяет судить об их чине, ранге, социальном положении и уровне сознания; можно встретить как самовосхваление своей служебной биографии на Кавказе и участием в боевых действиях «за родину», и критику некоторых офицеров, так и непонимание сути войны, осознание себя игрушкой в руках царского самодержавия, для которого солдаты являлись пушечным мясом и их руками совершались античеловеческие военные акции — ведь уничтожались и выселялись многие народы Северного Кавказа и Абхазии.
Рассказ от лица героя заменяется объективным повествованием о походе первого батальона 44-го егерского полка и взвода саперов на Гагру, на транспортных кораблях «Успех», «Редут-Кале» и «Буг», их сопровождали бриги «Орфей», «Пегас», «Ганимед» и шлюпка «Диана». Отряд спокойно высадился на берег и расположился в руинах старой Гагринской крепости. Однако это не означало, что флотилия с десантом не была замечена местным населением. Авторы показывают своеобразное отношение местного населения к этому событию, хотя Абхазия уже 20 лет находилась в составе Российской империи.
Не все население Абхазии с удовлетворением восприняло упрочение власти России в крае, скорее всего, оно предпочитало независимое существование. С. Чанба и А. Фадеев не обошли эти вопросы, в противном случае они пополнили бы ряды тех писателей и исследователей, которые предвзято описывали исторические процессы XIX в. В контексте 1830-х годов писатели рассматривают русские
102
войска как «вражеские» или «неприятельские», ибо так воспринимались они тогда населением Абхазии и близлежащих черкесских земель.
«Первыми заметили флотилию близ Гагр проживавшие неподалеку садзы (9) общины Цан (10). Они прекрасно уже умели различать флаги турецких контрабандистов от... русских военных бригов и шлюпов.
Увидев, что флотилия повернула и скрылась за выступавшими в море острогами Гагринского хребта, жители селения Цандрипш послали гонцов к соседям — в общину Геч (11). Оттуда поскакали вестники тревоги дальше до самой Мзымты, в устье которой жили садзы из общины Ареда (12). (Турки называли их Артлар.)
Там в течение дня до заката солнца все приморские общины садзов были оповещены о высадке русских войск в Гаграх. Вечером узнали об этом и на том берегу Мзымты, среди убыхов. (Об убыхах смотри четвертую главу первой части книги. — В. Б).
И пока эта страшная весть передавалась из уст в уста, пока во всех селениях, разбросанных по долинам Бгарыпсты, Псоу и Мзымты, старики держали совет, а женщины, причитая и шушукаясь возле очага, готовили мужьям, сыновьям и братьям копченое, вяленое мясо, сыр и вареные на меду колобки, пятеро молодых садзов отправились из Цандрипша к Гаграм на разведку.
Никто не знал, что будут делать неприятельские войска — останутся ли они в Гаграх или двинутся дальше, в глубь страны» (13).
Отрывки романа показывают, какое важное значение придавали авторы этнографическим, лингвистическим (топонимическим, гидронимическим) и другим данным. Речь идет не об их использовании для наполнения произведения национальным колоритом. Они были необходимы для углубления художественного мира романа, более убедительного отражения исторических процессов и личностей, а также раскрытия образов героев, представляющих ту или иную общину или группу, наконец — и в целом — для этнопсихологического обоснования мотивов поведения героев в определенных ситуациях. Важно было воскресить и зафиксировать исторические названия местностей, неразрывно связанных с историей и культурой абхазо-адыгских народов.
Сказанное позволяет сделать вывод о том, что несмотря на антиномичность видения истории, на всю сложность и противоречивость фигуры С. Чанба и его творчества, деятельность и произведения писателя имеют важное значение для развития абхазской национальной литературы и культуры.
Нельзя обойти вниманием и повесть Г. Гулиа «Черные гости», впервые опубликованную в журнале «Новый мир» в 1950 г. (№ 2). Это было время, когда абхазский народ был ограничен в правах, продолжались нападки на его историю и культуру, и даже монография отца Г. Гулиа, Д. И. Гулиа, «История Абхазии», изданная в 1925 г., в конце 40-х — начале 50-х гг. подверглась резкой критике (об этом скажем чуть позже). Словом, в критическое для народа время появилась повесть Георгия Дмитриевича Гулиа. Да, произведение, как и все остальные
103
творения писателя, написано на русском языке, и, видимо, ее следует рассматривать как явление русской литературы, однако творчество Г. Гулиа является частью абхазской культуры.
В то время было даже рискованно писать на историческую тематику. История Абхазии была под запретом. Напомним, что после выселения более четырех тысяч греков из Абхазии в 1949 г. готовился зловещий план выселения самих абхазов, видимо, в ту же Среднюю Азию, как чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев и других. Для проведения этой акции было подготовлено все: как вспоминают представители старшего поколения, «черные эшелоны» стояли на железнодорожных станциях, готовые к погрузке «живого груза». К счастью, этого не произошло.
Выход повести «Черные гости» в 1950 году вызвал немалый общественный резонанс. Ибо в самой Абхазии обстановка была напряженная. О повести Г. Гулиа появились совершенно противоположные мнения. В областной газете «Советская Абхазия» (1950, №№ 122, 129; 1951, № 51 и т.д.) был напечатан ряд отрицательных рецензий, которые не имели ничего общего с объективностью. Однако нашлись люди, которые поддержали писателя. Произведение в целом положительно оценили академик Е. Тарле, молодой тогда ученый Г. Дзидзария и другие. В последующие годы о ней хорошо отозвались Ш. Инал-ипа (14), А. Дымшиц (15), Б. Гургулиа (16), А. Тверской (17) и др., которые наряду с художественными достижениями, резонно отметили и недостатки повести. Е. Тарле в частности отмечал: «Любопытная эта повесть. Мимо нее не должен пройти ни критик, ни историк. Георгий Гулиа положил в основу повести “Черные гости” народное предание, основанное на действительном факте и относящееся к первому десятилетию девятнадцатого века. Она (повесть. — В. Б.) читается с большим интересом» (18).
«Черные гости» — это первая крупная историческая повесть и единственное в своем роде произведение, которое посвящено истории Абхазии начала XIX в. Словом, Г. Гулиа вышел из рамок второй половины XIX в., которую чаще всего затрагивала литература. К сожалению, писатели до сих пор обходят этот важный и трагический эпизод прошлого народа: он связан с историей вхождения Абхазии в Россию и убийством владетельного князя, правителя Абхазии Келешбея Чачба, якобы совершенное его родным сыном Асланбеем. События почти 200-летней давности, прямо скажем, могли стать основой той или иной «шекспировской» трагедии.
Г. Гулиа обладал способностью видеть самые существенные этапы, иногда даже трагические моменты в истории народов мира, умел углубиться в описываемое время и в характеры исторических лиц и вымышленных людей. (Вспомним, например, последующие его исторические романы: «Фараон Эхнатон» «Сулла», «Водоворот», «Ганнибал».) И здесь, в рассматриваемой повести, oн взялся художественно раскрыть одну из важнейших страниц истории Абхазии прошлого столетия. В то время (первое десятилетие XIX в.), когда русско-ту-
104
рецкие противоречия на Западном Кавказе обострились, выбор внешнеполитической ориентации абхазскими правителями имел огромное значение для будущей судьбы народа. В данном случае Г. Гулиа придерживался той концепции истории Абхазии первой четверти XIX в. и убийства владетеля Абхазии Келешбея, которая по сей день господствует в историографии. Однако есть и другая современная трактовка исторических событий, возможно, более объективная и соответствующая исторической действительности. Но об этом потом. В начале попытаемся раскрыть суть первой концепции, которая стала основой повести «Черные гости». Г. А. Дзидзария писал: «Владетели Абхазии, в частности, еще задолго до этого, с 70-х годов XVIII века, поддерживали политику, ...направленную на сближение с Русским государством. Одним из выразителей этой внешнеполитической ориентации в начале XIX века был Келешбей Шервашидзе (Чачба)» (19), являющийся главным героем повести «Черные гости». Он в начале утвердился при поддержке Оттоманской Порты. Однако крупные изменения в международной жизни, укрепление мощи России и другие обстоятельства оказали на него сильное воздействие, и он постепенно перешел на политику сближения с Российской империей. На это толкала и его личная забота о сохранении своего влияния и власти в Абхазии. Впоследствии он «идет на открытый разрыв с Турцией, вступив уже в прямые переговоры с Россией, правда, оговаривая при этом определенные условия и в ряде случаев проявляя колебания. Турецкое правительство решительно не хотело примириться с потерей Абхазского побережья. Вместе с тем внутри княжества, под диктовку того же правительства, активизируется протурецки настроенная феодальная оппозиция, к которой примкнул и старший сын владетеля — Асланбей, племянник наиболее опасных политических противников Келешбея, эшерских князей Дзиапш-ипа. В мае 1808 года Келешбей был убит заговорщиками... Асланбей со своими приверженцами засел в Сухумской крепости, объявив себя владетелем Абхазии и вассалом турецкого падишаха, от которого он получал военную и материальную поддержку» (20). Однако Асланбей и его сторонники продержались недолго.
В 1810 году Манифестом Александра I от 17 февраля Абхазия официально была присоединена к России (21). Это как раз та трактовка исторических событий, на которой и основывается повесть.
Г. Гулиа умело использовал доступные тогда ему материалы о прошлой жизни Абхазии. Для него было так же важно то, о чем писал М. Горький в 30-е годы: «Факт — еще не вся правда, он — только сырье, из которого следует выплавить, извлечь настоящую правду искусства. Нельзя жарить курицу вместе с перьями... Нужно уметь извлекать из факта смысл» (22). Писатель, художественно воссоздавая историческую действительность, попытался «не приукрашивать» события и своих героев, хотя ясно, что он разделяет политическую позицию главного героя повести Келешбея Чачба. Речь идет именно о литературном персонаже, а не реальной исторической личности Келешбея. В жизни фигура владетельного князя
105
намного сложнее и антиномична; она безусловно может вызвать разноречивые толкования.
Важной чертой произведения является присутствие во всей его художественной ткани речи неперсонифицированного повествователя, которая полностью сливается с авторским голосом. Автору-повествователю принадлежит особая роль в структурной организации произведения, как и вообще во многих повестях 20-50-х годов. Однако он — не участник событий, а активный наблюдатель, интерпретатор и оценщик действий, фактов исторического процесса и характеров, ведущий объективное повествование в манере речи народного оратора, который не только излагает явления действительности, но и дает им личную оценку. Писатель, часто прерывая повествование, вмешивается в объективное развитие сюжета, с целью высказать свои суждения о том или ином предшествующем событии или характере. При этом он обращается прямо к читателю, часто употребляя свое излюбленное выражение: «Друзья мои». В этих отступлениях повествователь ярче выражает свою авторскую позицию, свое отношение к историческим событиям и к тем или иным характерам персонажей, действующих в определенных обстоятельствах. Последние зачастую влияют на героя, ставят перед ним проблему выбора пути, и от ее правильного решения во многом зависят судьбы Родины и народа. Такой способ повествования пробуждает у читателя веру в достоверность описываемых событий и характеров. Вспомним, например, роман Б. Шинкуба «Последний из ушедших». В нем писатель достигает этой цели использованием сложной структуры произведения. Он вводит многоступенчатую форму повествования (автор — автор дневников или записей, молодой ученый Шарах Куадзба — Зауркан Золак, главный повествователь и активный участник событий и т. д.). В повести «Черные гости», как было уже отмечено, важную роль играет сам автор, он и является единственным повествователем. Эти обстоятельства показывают, что выбор формы, или соответствующей структурной организации повести, играет важную роль в эстетическом восприятии читателем всего содержания произведения.
Г. Гулиа, в соответствии с господствовавшей исторической концепцией событий, художественно воссоздает картину эпохи и образы исторических лиц (Келеша Чачба, его сына Аслана), а также вымышленных героев (крестьян Согума, Темыра, сына рыбака Бирама Даура, «правой руки» Келеша Батала, турецких агентов Кучука, Мамеда и других).
Образ Келеша занимает центральное место в повести, ибо главные события и основные проблемы времени связаны с раскрытием его характера. Его образ, политические взгляды являются точкой отсчета для выражения духа эпохи и создания характеров других героев. С ними соизмеряются мотивы их поступков и действий.
Келеш Чачба — реальная историческая личность, сыгравшая определенную роль в истории Абхазии и ее народа. Согласно повести, суть его деятельности заключалась в правильном выборе политической ориентации в сложных истори-
106
ческих обстоятельствах, в борьбе за объединение народа и сближение с Россией. В его (Келеша) понимании, по мнению Г. Гулиа, могучая северная держава бкла единственной спасительницей непокорного народа от истребления. Безусловно, сложно было молодому тогда писателю создать образ такого значительного героя, без романтики и восхвалений. Он обратился, вероятно, к опыту мировой литературы, в частности — русской и грузинской исторической романистике (романы А. Толстого «Петр I», К. Гамсахурдиа «Десница Великого мастера» и др.). Речь идет не о копировании или подражании, а о творческом восприятии и осмыслении автором «Черных гостей» опыта других литератур в художественном изображении исторических лиц и картин эпохи.
На первых страницах повести, интерпретируя сущность происходивших исторических событий, повествователь, отступая от стержневой линии движения сюжета, сразу же представляет Келеша Чачба как прогрессивного деятеля, избравшего, по мнению писателя, верный путь спасения народа. Добавив к этому описание тайного прибытия сына Келеша Аслана в Абхазию (он был в Турции) с турецким агентом Мамедом с особым заданием Великой Порты (смысл которого заключался в том, чтобы свергнуть Келеша Чачба и захватить власть) в начале повествования, автор дает читателю возможность ясно представить картину будущих основных событий. Вообще автору-повествователю в повести присущи способности заранее предопределять характеры и предсказывать будущие события.
Келеш Чачба — носитель определенных политических идей, вокруг которых развертывается главный конфликт эпохи, т. е. конфликт между идеей объединены народа, сближения с Россией, борьбы с иноземными поработителями и протурецкой политикой, а также между сторонниками этих двух противоположных политических линий.
Как описывается в повести, Келеш не одинок в борьбе, на его стороне многие князья и основная часть народа.
Главный герой произведения властолюбив, жесток к противникам, всячески мешающим ему проводить свою политику. Недаром поплатился головой один жз ярых противников Келеша, эшерский князь Саатбей Дзиапш-ипа (сцена из главы «На пиру»), после чего его род присмирел, боясь как бы не оказаться в драматической ситуации.
Писатель немало места уделяет речи самого героя и диалогу. В главе «На пиру» он дает возможность своему персонажу самовыразиться перед лицом собравшихся, изложить свои политические взгляды и требования. «Отныне долг каждого из нас состоит в том, чтобы объединиться, объединиться и еще раз объединиться. Это наш священный долг: или мы выполним его, или замертво падем под кривыми турецкими саблями!..» (23). А в главах «Владетельный князь», «Крестьянская просьба» герой показан с другой стороны, т. е. с точки зрения отношений между различными слоями абхазского общества. С этой целью вводятся образы крестьян Темыра из Дала и Согума из Гудауты, кото-
107
рые в дальнейшем занимают важное место в повествовательной структуре произведения.
Глава «Владетельный князь» начинается с рассказа о крестьянах, прибывших с просьбами к владетельному князю, и небольшого диалога между ними. Затем писатель активно включается в повествовательную структуру и лаконично знакомит читателя с прошлой жизнью Келеша, начиная с юношества до второй половины первого десятилетия XIX века. Это был путь поисков и неудач, горячих столкновений и острых конфликтов, путь формирования устойчивых политических взглядов героя.
В последующую главу — «Крестьянская просьба» — Г. Гулиа вводит диалог между князем и крестьянином, который часто прерывается авторской передачей внутреннего состояния Келеша. Крестьянин Темыр просит князя, чтобы он помог закрепить за ним землю, на которой пахали его дед и прадеды, ибо эта земля по наследству принадлежит ему, посодействовать, чтобы князья Маршаны не смели вытеснять его. Темыр безусловно знает, что Келеш враждебно относится к Маршанам, так как они вместе с эшерскими князьями Дзиапш-ипа являются ярыми противниками его политики. Эта ситуация вселяет в него дополнительную надежду. Отсюда — переживания владетеля, возникшие в связи с просьбой Темыра: «Князю не понравилась ссылка на прадедов. Претензия на земельную собственность, высказанная совершенно недвусмысленно, неприятно резнула ухо. Если на минуту согласиться с доводами Темыра из Дала, если поддаться враждебности к Маршанам и стать на сторону этого крестьянина, взгляды которого на землю весьма определенны, то может наступить время, когда волей-неволей придется выслушивать еще каких-нибудь умников из Гудаут или Кодора, где нет князей Маршанов, но имеются князья Чачба, что тогда ответит Келеш?... “Хитрец, — сказал про себя князь, — он решил поиграть на моей неприязни к Маршанам и вырвать решение, которое завтра же обратится против меня. Эти люди готовы воспользоваться любой оплошностью с нашей стороны, чтобы извлечь для себя выгоду”. И князь решил проучить дерзкого Темыра». (С. 61). Он строго указал Темыру, что земля не его собственность, а княжеская, добавив, что «князь есть князь, а раб есть раб». Но когда Темыр дерзко ответил, что он не считает себя рабом, — Келеш не выдержал. Он потребовал, чтобы Темыр немедленно убрался и явился к своему господину с повинной. Решительный характер Темыра может показаться напыщенным и преувеличенным. Трудно, безусловно, иному читателю, не знающему истории и этнографию абхазов, представить простого крестьянина, который так смело противоречит владетельному князю, рискуя своей жизнью. Однако это глубоко национальный характер, сформировавшийся под воздействием многих обстоятельств. К последним можно отнести, в частности, отсутствие крепостнических отношений между князьями, дворянами и крестьянами и рабства, сохранение патриархально-родовых отношений, аталычных (аталычество — воспитание княжеских и дворянских детей в крестьянских семьях) и других родственных свя-
108
109
зей, существование правил национальной этики Апсуара — обязательных для всех слоев общества, постоянная борьба за независимость с иноземными захватчиками и т. д. С этой точки зрения, думается, Г. Гулиа несколько преувеличил и довел до «антагонизма» так называемые «классовые взаимоотношения» в абхазском обществе. Здесь влияние распространенного в то время «классового подхода» в решении тех или иных проблем литературы и искусства очевидно.
Но если характер Темыра исторически обусловлен, то в образе рыбака Бирама чувствуется явное преувеличение, особенно, когда дело касается «социально-классового» сознания персонажа. Примером может служить глава «Весенний гром», диалог между Бирамом, Темыром и Согумом. Как проясняется, Бирам, оказывается, достигает того уровня социального самосознания, когда наступает понимание «классовой» сущности князей, и того, что жизнь без них лучше, что среди этих представителей высшего сословия не может быть добрых людей, они все одинаковы и любят сидеть «на шее» у крестьян. Для крестьянина (тем более абхазского) той эпохи, конечно, такие «революционные» мысли не характерны; поэтому образ Бирама отчасти выбивается из контекста исторической действительности.
Следует выделить еще одну роль автора-повествователя в художественной системе повести. Он является связующим звеном между историей и современностью. В лице повествователя на всем протяжении повествовательного времени ощущается передовой человек, который видит все происходящие события и переживает их. Поэтому перед ним возникает внутренняя необходимость связать прошлую жизнь народа с сегодняшней. При этом автор подчеркивает, что нелегким путем пришла нация к свободной жизни и что «не для того» он «вспомнил о прошлом, чтобы разжалобить кого-нибудь,.. чтобы бросить невольный укор истории, принесшей в прошлом так много горя и слез. И не для того, чтобы высветлить страницы ее, или омрачить, или исправить их. Нет, история не нуждается в исправлении». (С. 116). «Я невольно думаю о тех, кто пытается снова идти проторенной дорожкой черных гостей, — пишет он далее, — о тех, кто забыл уроки истории и силится вновь возродить темные времена». (С. 116). Но автор спокоен за судьбы своей родины, «ибо времена нынче не те, что полтора столетия тому назад, и даже не те, что вчера!» (С. 116). Мысли его обращены к родине, где он чувствует себя настоящим хозяином. Это писал Г. Гулиа более пятидесяти лет тому назад.
Речь повествователя не сложна. Непринужденный стиль, хронологически последовательное изложение событий, широкое использование народной мудрости, народных пословиц и выражений (за исключением неоправданного употребления небольшого количества русизмов и поговорок, как: «Мы сами с усами, мы сами с бородами», «Шагай, беда, да не в мои ворота» и др., которые не соответствуют национальному сознанию и речи героев) делают произведение легко воспринимаемым.
110
Структурной особенностью повести является также ее деление на множество небольших частей, самостоятельных рассказов, со своими названиями («В бурю», «Город», «Отец и сын», «Опальный княжич», «Купец», «Владетельный князь», «Крестьянская просьба», «Расплата» и др.), связующим звеном между которыми является сам повествователь. В этом ощущается влияние поэтических традиций Нартского эпоса и новеллистической организации художественного текста романа отца писателя Д. Гулиа «Камачич».
Теперь рассмотрим иную точку зрения на исторические события первой четверти XIX в., которая кардинально отличается от гулиевской концепции. При этом мы не можем сегодня упрекать Г. Гулиа в незнании исторических материалов, в искажении реальности. Вероятно, писатель до конца своей жизни оставался сторонником той трактовки политического противоборства в Абхазии в начале XIX столетия, личностей владетеля Абхазии Келешбея Чачба (Шервашидзе) и его сына Асланбея, по которой сын убил родного отца. На это он имел полное право.
Современная историография, имеющая больше возможностей более детально изучить прошлое народа, открывает немало значительных фактов, хотя и она усердно проявляет субъективные пристрастия. По мнению некоторых ученых, личность Келешбея и исторические события, развернувшиеся в начале XIX в., выглядят немного по-другому, а Асланбей не может являться отцеубийцей. Вообще, по нормам абхазской традиционной этики, патриархальных устоев общества, этническому самосознанию народа, «отцеубийство» никак не соответствует представлениям абхазов о кровнородственных отношениях: это — недопустимое преступление, которое осуждалось всем народом. Еще в 1923 г. русский поэт, историк и археолог В. И. Стражев (1879-1950) обратил внимание на нелепость обвинения Асланбея в убийстве отца. Сомнения Стражева были выражены в стихотворении «Асланбей»:
Аслан! Я верю небылице:
Отцовской кровью плачет твой кинжал! (24)
Стражев также писал: «Аслан воплотил в себе образ героя — борца за независимость и таким остался в памяти своего народа» (25). Поэт как бы верит, т. е. вынужден верить в «небылицу». Само употребление слова «небылица» уже отражает отношение Стражева к этому «отцеубийству». Мысль Стражева развил современный писатель, историк и общественный деятель С. Лакоба, который в своей небольшой работе «Асланбей» (1999) убедительно показал, что исторические события первой четверти XIX столетия развивались в ином русле. Конечно, ощущается, что работа создана рукой поэта, писателя; она, написанная в русле детективного расследования, читается легко, интересно, привлекает пристальное внимание читателей. Основным источником «Асланбея» стали многочисленные документальные материалы, опубликованные в первых шести томах 12-томного издания «Акты, собранные Кавказскою Археографическою Комиссиею»
111
(Тифлис, 1866-1904) и ряд других изданий первой трети XX в. Материалы из «Актов...» действительно подтверждают позицию С. Лакоба, который ставит под сомнение, и небезосновательно, сам факт добровольного присоединения всей Абхазии к Российской империи в 1810 г. Факт, конечно, имел место, но главное, как этот процесс происходил и в каких масштабах, и как отреагировало на него население Абхазии.
Келешбей Чачба (Шервашидзе) пришел к власти при поддержке турок в 80-х гг. XVIII века. Однако, как пишет С. Лакоба, «в течение трех десятилетий он проводил самостоятельную политику, успешно лавируя между интересами Турции и России. Князь отличался умом, хитростью, и его имя было широко известно за пределами Кавказа... Келешбей быстро подчинил себе феодальную знать Абхазии, опираясь на мелкое дворянство и “чистых” крестьян-анхаю (анхаҩыцқьа. — В. Б.), каждый из которых был вооружен ружьем, шашкою и пистолетом. Эта постоянная стража состояла из 500 ратников. В случае военной угрозы Келешбей в считанные часы выставлял хорошо вооруженное 25-тысячное войско с артиллерией, конницей и даже флотом. До 600 военных галер владетеля постоянно крейсировали вдоль Черноморского побережья, от Батума до Анапы, причем комендантами крепостей Поти и Батум были его племянники — однофамильцы» (26).
Келешбей вел переписку с министром иностранных дел Франции Талейраном, чтобы наладить внешнеполитические связи с наполеоновской Францией. Самостоятельная политика Келешбея не совсем устраивала Россию, в которую он вроде бы просился войти, видимо, и Турцию, с которой владетельный князь не пытался вести открытую войну, хотя Россия подстрекала его к подобным действиям. Об этом свидетельствует масса исторических документов. Генерал Рыкгоф в рапорте командующему русскими войсками на Кавказе графу Гудовичу от 8 июня 1807 г. писал: «Келеш-бек только наружно оказывает Русским его дружбу» (27). А граф Гудович в свою очередь, обращаясь к Келешбею, отмечал: «Не помогли нашим войскам против турок, а еще падает на вас сомнение, что вы под рукою воспособляете туркам» (28). С. Лакоба снимает обвинение с Асланбея, который по политическим и иным соображениям никак не мог убить своего отца, тем более что у них не было серьезных противоречий по политическому статусу Абхазии, оказавшейся между двумя конкурирующими державами. С. Лакоба, отчасти опираясь на монографию Г. А. Дзидзария «Борьба за Абхазию в первом десятилетии XIX века» (Сухуми, 1940), пишет: «По всей вероятности, российские власти на Кавказе, подстрекаемые правительницей Мегрелии Ниной Дадиани, решили устранить строптивого Келешбея и, воспользовавшись перемирием с Турцией, поставить во главе абхазского княжества зятя мегрельских владетелей Сефербея Чачба, дискредитировав при этом основного наследника на престол Асланбея, мать которого из княжеской фамилии Дзяпш-ипа была первой женой Келешбея. В этих целях Сефербей, при поддержке Нины Дадиани и активном участии русской военной администрации в лице ген. Рыкгофа, организуют заговор против Келешбея, в результате которого он погибает в Сухумской крепости 2 мая 1808 г.» (29).
112
Напомним, что в декабре 1803 г. Мингрелия (Мегрелия) вступила под покровительство России, и с этого момента она «оказывается на острие российской политики в крае. Однако слабовольный Григорий Дадиани (владетель Мингрелии /Мегрелии/. — В. Б.) не годился на эту роль, а царские власти и военное командование России все большее внимание обращают на его энергичную и властолюбивую жену» (30), которую Цицианов в письме Литвинову в ноябре 1804 г. кратко охарактеризовал: «великая интриганка» (31). Видимо, она и отравила своего мужа Григория Дадиани 24 октября 1804 г.
После смерти Келешбея русская администрация на Кавказе резко меняет свое отношение к деятельности владетельного князя Абхазии. Он уже становился личностью, которая постоянно проводила пророссийскую политику и верно служила царизму. Эта позиция претворена в образе гулиевского Келешбея и до сих пор, по справедливому замечанию С. Лакоба, бытует в исторической науке и публицистике (32).
Целью заговора было устранить Келешбея и назначить (именно — назначить) владетелем Абхазии слабохарактерного Сефербея — сына Келешбея от второй жены-крестьянки и мингрельского (мегрельского) зятя (был женат на сестре Григория Дадиани Тамаре), через которого Нина Дадиани (а через нее царские власти) хотела оказывать влияние на Абхазию. Об этом свидетельствует и ее обращение к императору Александру I от 8 июня 1808 г. (т. е. спустя чуть более месяца после трагической гибели Келешбея): «И так, самодержавнейший Государь, ныне время удобное принять Сефер-бека под Ваш покров, ибо он есть член (нашего нома) и сосед наш» (33). Однако Сефербей не мог рассчитывать на расположение абхазского народа, признавшего Асланбея единственным законным наследником престола. Это, естественно, не входило в планы Нины Дадиани и царской администрации. Вместе с тем правительница Мингрелии (Мегрелии) отмечала, что «в случае признания Сефербея и принятия Абхазии в подданство России, пределы империи расширятся до Крыма, ибо “число абхазцев немалое”» (34). Под этнонимом «абхазы», видимо, подразумеваются абхазо-адыгские народы и общины (абхазы, абазины, садзы, убыхи, шапсуги, натухайцы, абадзехи и другие), которые тогда действительно населяли большую территорию черноморского побережья. И, вероятно, власть Келешбея Чачба распространялась и на часть Северо-Западного Кавказа, на родственные абхазам адыгские народы. Во всяком саучае, он пользовался авторитетом среди них. Об этом свидетельствует и участие черкесского отряда (в составе 300 бойцов) в обороне Сухуми в августе 1808 г. Тогда генерал Рыкгоф двинул объединенные силы правительницы Мингрелии (Мегрелии) Нины Дадиани и ее зятьев Манучара (из Самурзакана) и Сефербея Чачба. На помощь Асланбею, кроме черкесов, прибыл на трех судах с войском его двоюродный брат, комендант крепости Поти Кучукбей Чачба (племянник Келешбея) (35). Экспедиция Рыкгофа потерпела неудачу и Сефербея опять не удалось посадить на трон владетеля Абхазии.
Царские власти упорно продолжали распространять слухи об Асланбее как
об отцеубийце, одновременно возвышая Сефербея в глазах народа. Но абхазы
113
никак не принимали его, видя в нем прислужника чужих интересов и, возможно, соучастника в организации убийства Келешбея.
После августовских событий 1808 г. Асланбей еще больше укрепил свои позиции в народе. Он фактически стал владетельным князем Абхазии. То, что его поддерживало многочисленное потомство Келешбея и даже последняя жена Келешбея Ребия-ханум Маршан, говорит о том, что в Абхазии мало кто подозревал Асланбея в убийстве родного отца (36).
В этих условиях 12 августа 1808 г. под диктовку Нины Дадиани Сефербей (при крещении — Георгий) пишет обращение к императору Александру I с просьбой включить Абхазию в состав Российской империи. «В порыве откровения Сефербей сообщает Александру I, что все обращения о принятии Абхазии в Россию писал священник “Иоанн Иоселиани (на грузинском языке. — В. Б.), который искренним сердцем советовал мне предать себя в подданство Императорскому престолу” (37)» (38). Словом, документ был составлен вне Абхазии (в Мингрелии /Мегрелии/) и незаконным, непризнанным народом “владетельным князем” Сефербеем. И на основе обращения Сефербея Александр I признал в своей грамоге от 17 февраля 1810 г. Георгия (Сефербея) Чачба «наследственным князем абхазского владения под верховным покровительством, державою и защитою Российской империи» (39).
После гибели Келешбея Асланбей фактически в течение двух лет управлял Абхазией. Сефербею оставался один путь: с помощью царских войск захватить столицу страны, разгромить войска Асланбея и сесть на трон владетельного князя, хотя народ его не признает. А признание народа имело важнейшее значение для любого владетеля Абхазии, ибо без должного авторитета и доверия трудно было править такой страной с воинственным и свободолюбивым населением. Таким образом, судьба Асланбея была предрешена. 10 июля 1810 г. Сухуми пал под натиском русских войск с моря и с суши. Асланбей скрылся у родственников в абхазском обществе Садзен.
«В этом же году до 5 тысяч абхазов выселилось в Турцию. Эта была первая в XIX веке волна переселения» (40).
Исходя из сложившейся ситуации в Абхазии в начале XIX в., С. Лакоба и ставит под сомнение утвердившуюся точку зрения о добровольном присоединении Абхазии к России. Как свидетельствуют документы, однозначного ответа здесь не может быть. Очевидно было одно: с захвата Сухума начинается новый этап в истории Абхазии и процесс утверждения русской власти в крае. А борьбе между двумя сыновьями Келешбея — Асланбеем и Сефербеем, по справедливому замечанию С. Лакоба, «была прежде всего борьбой двух влияний: русского и турецкого, а взятие Сухум-Кале являлось победой не Сефербея над Асланбеем, а победой России над Турцией в борьбе за Абхазию» (41). Однако волнения в Абхазии против утверждения царской власти не прекращались в течение XIX века. Непризнанный народом Сефербей умер 7 апреля 1820 г. Большинство абхазских князей и само население хотели видеть владетелем Абхазии Асланбея или его
114
брата Гасанбея, только не ставленников царской власти. Но начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса, генерал-лейтенант А. А. Вельяминов, временно заменявший тогда А. П. Ермолова (он выехал в Санкт-Петербург), по совету владетеля Мингрелии (Мегрелии) Левана Дадиани, объявил «правительницей Абхазии» вдову Сефербея (Георгия) Чачба (Шервашидзе) Тамару Дадиани. Во избежание волнений Вельяминов отдал приказ арестовать Гасанбея Чачба и выслать в Сибирь. Несмотря на это абхазы взбунтовались и отказались признать Тамару правительницей Абхазии (42).
«Летом 1821 г. Асланбей вернулся на родину. При поддержке своих родственников садзов, убыхов и псхувцев он поднял восстание, "овладел всею Абхазиею" и обложил Сухумскую крепость» (43). Но одержать победу не удалось.
Посте смерти сына Сефербея Дмитрия (правил недолго) 14 февраля 1823 г. «император пожаловал его брату Михаилу (Хамудбею) титул владетеля Абхазии (правил до 1864 г.)» (44). Назначение нового владетеля царской властью вновь вызвало восстание абхазов в 1824 г., и его снова возглавил Асланбей. После упореыхн и продолжительных боев Асланбей потерпел поражение и вновь был вынужден эмигрировать в Турцию (45).
«В последний раз Асланбей прибыл в Абхазию в 1830 г. и попытался поднять восстание против своего племянника владетеля Михаила. Но к этому времени присутствие царизма в крае усилилось, и Асланбей вынужден был навсегда покинуть свою родину. До самой смерти он жил в Константинополе» (46), переживая за судьбы Абхазии, управляемой ставленниками царизма, с которыми он боролся в течение 20 лет.
Итак, мы имеем две противоположные концепции истории абхазов начала XIX в. и исторических личностей, главным образом Келешбея и Асланбея, вокруг которых разворачивались события.
У Г. Гулиа Келешбей сторонник пророссийской политики и присоединения Абхазии к России, а сын владетельного князя Асланбей выступает в качестве его политического противника из стана «черных гостей», проводника турецкой политики в Абхазии, которого народ отвергает как «отцеубийцу».
Концепция, предложенная Г. Гулиа в повести «Черные гости», затем окончательно утвердилась в абхазской советской историографии, господствуя и по сей день.
В исследовании С. Лакоба «Асланбей» Келешбей Чачба показан как выдающейся политический деятель, всеми доступными средствами борющийся за независимость Абхазии. Идее свободы привержен и законный престолонаследник Асланбей, его поддерживает большая часть народа; он выступает против утверждения царской власти в Абхазии. Вместе с тем, Асланбея поддерживает Турция, которая преследовала вполне понятную цель: не допустить усиления позиции России в регионе, одновременно сохранив и укрепив свое влияние на княжество, шире — на Кавказ. Им противопоставлены ставленник царизма Сефербей, который, вероятно, причастен к убийству своего отца; коварная правительница Мингрелии (Мегрелии) Нина Дадиани, царские генералы и другие.
115
К сожалению, в повести Г. Гулиа мы не видим этих исторических личностей, которые играли существенную роль в первой четверти XIX в., и имели непосредственное отношение к описываемым в произведении событиям. А ведь повесть могла перерасти в крупный историософский роман. Сами исторические события того времени напрашивались на это и напрашиваются сегодня. Но пока что писатели обходят их стороной.
Примечания
1 См.: Чанба С. Сочинения. Сухуми, 1987. С. 5—6. (Далее ссылки на это издание. Параллельно используется абхазский текст из кн.: С. Чанба. Иҩымҭақуа. Аҟуа, 1986).
2 Цитируем драму по русскому переводу, который не всегда совпадает с абхазским оригиналом. Чанба, переводя свои произведения, часто свободно обращался с абхазским оригиналом: делал в тексте перевода дополнения или же вообще исключал некоторые части оригинала, имеющие существенное значение. Поэтому некоторые авторские переводы Чанба, в том числе и «Махаджиры», можно рассматривать как варианты.
3 Чанба С. Сочинения. С. 277—278.
4 Услар П. К. Предположение об устройстве горских школ // Этнография Кавказа. Языкознание. Абхазский язык. Тифлис, 1887. Отдел 2. С. 3-4. См. об этом: Бигуаа В. (псевдоним — Ает-ипа Апсырт). Он был сыном своего времени // Эхо Кавказа. 1992. № 1. С. 25-28.
5 Услар П. К. Указ. соч. // Этнография Кавказа... С. 27.
6 См.: Бигуаа В. Указ. соч.
7 См.: Тарнава М. И. Краткий очерк истории Абхазской церкви. Сухум, 1917. Воронов И. Ақьырсианра аларҵәара иазкны // Аԥсны ҞаԤшь. [1990]. № 115—116, ииун 21.
8 «Абхазская экспедиция» под начальством генерала Гессе была снаряжена летом 1830 г. главнокомандующим на Кавказе графом Паскевичем для захвата абхазского побережья. По данным Чанба и Фадеева, Паскевич рекомендовал Гессе занять в первую очередь Гагру, которая имела большое военно-стратегическое значение и которую он назвал «кавказскими Фермопилами». (Чанба С. Сочинения. Сухуми, 1987. С. 371.)
9 Садзы — название части абхазского народа (субэтнос), населявшей Северо-Западную Абхазию, т. е. Гагринский район и часть Сочинского района.
10 Эта община занимала территорию Цандрипша (название поселения произошло от названия общины Цан). В советское время и в ходе ликвидации абхазской топонимики на территории Абхазии Цандрипш был заменен на Гантиади. Ныне (с 1992 г.) исконное название местности Цандрипш восстановлено.
11 От названия общины Геч произошло название местности Гечрипш, граничащей с Цандрипшом. После Второй мировой войны название поселения, лежащего вдоль границы Абхазии с Россией по реке Псоу, заменяется на Леселидзе (данное по фамилии грузинского советского генерала, участника Великой Отечественной войны К. Леселидзе). Ныне (с 1992 г.) название Гечрипш восстановлено.
12 От названия абхазской общины Ареда произошло название Адлер.
13 Чанба С. Указ. соч. С. 375.
116
14 История советской многонациональной литературы: В 6-ти тт. Т. 4. М., 1972. С. 376. 15 Дымшиц А. Георгий Гулиа. Критико-биографический очерк. 3-е издание. Сухуми, 1979. С. 93-101.
14 Гургулиа Б. Ажәа ажәа арҿиоит. Аҟуа, 1979. Ад. 60-70.
17 Тверской А. Георгий Гулиа как он есть. Сухуми, 1985. С. 97—98.
18 Тарле Е. История и современность // Литературная газета. 1950, 8 апреля.
19 Дзидзария Г. А. Махаджирство и проблемы истории Абхазии XIX столетия. Сухуми. 1975. С. 32.
20 Там же. С. 33.
21 Там же. С. 34.
22 Горький М. Собр. соч.: В 30-ти тт. Т. 26. С. 296.
23 Гулиа Г. Черные гости // Новый мир. 1950. № 2. С. 85. (Далее ссылки на это издание с указанием страниц в тексте.)
24 Стражев В. Горсть. Сухум, 1923. С. 29.
25 Там же.
26 Лакоба С. Асланбей. (К вопросу о политическом противоборстве в Абхазии в первой трети XIX столетия). Сухум, 1999. С. 7—8.
27 Акты, собранные Кавказскою Археографическою Комиссиею. Т. 3. Тифлис, 1869. С 197-198.
28 Там же. С. 198.
29 Лакоба С. Указ. соч. С. 13.
30 Там же. С. 11.
31 Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 4. СПб., 1886. С.201. См. также: Лакоба С. Указ. соч. С. 11.
32 Лакоба С. Указ. соч. С. 14.
33 Акты, собранные Кавказскою Археографическою Комиссиею. Т. 3. Тифлис, 1869. С 201. См. также: Лакоба С. Указ. соч. С. 5.
34 Лакоба С. Указ. соч. С. 23-24.
35 Там же. С. 15.
36 Там же.
37 Акты, собранные Кавказскою Археографическою Комиссиею. Т. 3. С. 209.
38 Лакоба С. Указ. соч. С. 18.
39 Материалы и записки по вопросу о владетельских и имущественных правах потомков светлейшего князя Михаила Шервашидзе, последнего владетеля Абхазии. Венден, 1913. С. 5—7; Внешняя политика России XIX века и начала XX века. Документы. Серия 1. Т. 5. М., 1967. С. 372-373; Лакоба С. Указ. соч. С. 18.
40 Лакоба С. Указ. соч. С. 22.
41 Там же. С. 22-23.
42 Там же. С. 32.
43 Там же,
44 Там же. С. 36.
45 Русский биографический словарь. Т. 23. СПб., 1911. С. 100; Лакоба С. Указ. соч. С. 36.
46 Лакоба С. Указ. соч. С. 36—37.
117
118
