Главная » Алфавитный каталог авторов » Б » Абхазский исторический роман. История. Типология. Поэтика » Часть вторая. Глава I

357

На стр. 357:

Вверху - кафедральный собор в с. Моква. (Из кн. Леонида [Кавелина] "Абхазия и в ней Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь" / Сост. И. Н. - М., 1898).

Внизу - Бедийский храм Х в. Рисунок Д. Лансло по фотографии К. Серены. (Из кн. К. Серены "Путешествие по Абхазии". - М., 1999).

358

ГЛАВА I
РАННЕВИЗАНТИЙСКИЕ ИСТОРИКО-ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЕ ТРАДИЦИИ И СОВРЕМЕННЫЙ РОМАН.
ЖАНРОВЫЕ СХОЖДЕНИЯ, КАВКАЗСКИЕ РЕМИНИСЦЕНЦИИ (Б. ТУЖБА. «АПСЫРТ», 1991)

Можно с уверенностью утверждать, что с выходом романа Б. Шинкуба «Последний из ушедших» в абхазской литературе прочно утвердился жанр исторического романа. Он оказал сильное воздействие на дальнейшее развитие эпических жанров прозы, особенно романа и повести о прошлом народа. Именно это произведение, вместе с исторической наукой, побуждало писателей к осмыслению исторического пути абхазов с древних времен. Литература расширила рамки исторического пространства, шагнула за пределы XIX века, который, по понятным причинам (о них говорилось в предыдущей главе), долгое время оставался объектом прозы и поэзии. Появились произведения, посвященные средневековой Абхазии (VI - нач. IX в.). И в их ряду, с моей точки зрения, стал заметным явлением роман Виталия Амаршана «Апсха — царь Абхазии» (Сухуми, 1994) об эпохе абхазского царя Леона II (правил в 767-811 гг.). Это произведение фактически завершило историю исторического романа в национальной литературе XX столетия. Однако заметим, что В. Амаршан не был единственным писателем, который попытался отразить раннесредневековую жизнь абхазов. Роману «Апсха — царь Абхазии» предшествовали произведения Бориса Тужба (роман « Апсырт». Сухуми, 1991. /Ранее две части романа под названиями «Звон колокола» и «У подножия Багады» вышли отдельно как исторические повести соответственно в 1983 и 1985 гг./) и Анзора Мукба (драма «В солнечное затмение». Сухуми, 1978), а также роман грузинского писателя Романа Петрозашвили «У стен Анакопии» (Сухуми, 1975). И прежде чем приступить к подробному анализу романа В. Амаршана, было бы резонно остановиться на названных произведениях, ибо они впервые в литературе создали художественно-историческую картину жизни Абхазии VI-VIII вв., тип героя эпохи, особенно же образы царей, правителей отдельных территорий, которые стремились консолидировать абхазские этнополитические образования и сформировать объединенное государство. И самое главное то, что писатели затронули проблему трагической судьбы народа, постоянно находившегося между двумя империями или державами,

359

каждая из которых, исходя из своих военно-стратегических и политических интересов, непременно хотела утвердить свою власть над ним, навязать ему свои порядки и мораль, превращая его в раба. А народ желал одного — освободиться и от тех, и от других. По сути речь идет о философии истории народа (или народов, ибо подобных примеров немало в мировой истории), живущего в пространстве между молотом и наковальней.

В основе произвведенний Б. Тужба и А. Мукба лежат исторические сочинения византийских ученых и писателей VI в. Прокопия Кесарийского (490/507—562) (1) и Агафия Миринейского (536/537—582) (2) и противоречивые концепции исторических событий, изложенных в трудах современных исследователей Ш. Д. Инал-ипа, М. М. Гунба, Г. А. Амичба, Ю. Н. Воронова, 3. В. Анчабадзе, Г. А. Меликишвили и др. Последние в свою очередь тоже опирались на греко-византийские источники — летописи тех же Прокопия Кесарийского и Агафия, которые дают самый большой материал по истории византийско-абхазско-грузинско-армянско-северокавказских связей, важные сведения об абхазских субэтносах и соседних народностях, а также на сочинения Менандра, Евагрия, Симокатты и т. д. Словом, абхазский исторический роман тесно связан с византийской исторической традицией.

Ценность работ Прокопия и Агафия заключается в том, что они являлись свидетелями событий того времени; кроме того, им были доступны многие «секретные» государственные документы и материалы (донесения представителей императора Юстиниана I /правил в 527-565 гг./, полководцев, решения сената и др.), ибо они были официальными летописцами и были вхожи к известным сановникам, полководцам, политикам и даже к императору, сами (особенно Прокопий) занимая чиновничьи посты. Так, Прокопий Кесарийский состоял на службе у известного полководца Велизария в начале в качестве секретаря, а затем — советника по юридическим вопросам. А Агафий — поэт и адвокат по профессии, — несомненно пользовался покровительством чиновников из императорской администрации, иначе вряд ли он смог бы так подробно описать события, связанные, например, с убийством лазского («колхского») царя Губаза, ход судебного процесса над убийцами Рустиком и Иоанном (византийских военных) и дать речи выступавших на суде представителей Византии и лазов. Кстати, выступавшие продемонстрировали прекрасные ораторские способности, которыми отличались как греки, так и жители древней Колхиды.

Другие источники (в том числе и грузинские) относятся к более позднему времени, и их составители не были очевидцами событий VI в. Это не значит, что Прокопий и Агафий описывали все точно, ибо сами не все видели (особенно то, что происходило на Кавказе), но они пользовались, как уже отмечалось, весьма ценными материалами, многие из которых по объективным причинам не были доступны последующим авторам; они также хорошо знали внешнюю и внутреннюю политику Византии, жизнь императорского двора, сановников, полководцев и других и в своих сочинениях пытались отразить объективную ре-

360

альность, иногда даже не скрывая невежество и глупость представителей константинопольской власти. Вместе с тем, они были служителями империи и часто описывали события с великодержавных позиций, при этом не забывали и о разделении народов по религиозному принципу, подчеркивая преимущество христианства.

Прокопий Кесарийский, Агафий Миринейский и другие авторы первого тысячелетия нашей эры зафиксировали уникальные, порою небесспорные, сведения о древнеабхазских субэтносах — апсилах, абазгах, мисимианах и санигах. Сравнительный анализ источников и материалов историографии XIX-XX вв. дает возможность описать географию расселения этих племен в раннем Средневековье, в частности в VI—VIII вв. Это важно, ибо в рамках этого исторического времени действуют герои произведений А. Мукба, Р. Петрозашвили, Б. Тужба и B. Амаршана. Итак:

Абазги (греч. — Aбaсгoи; абасги, абаски, абазхи, авазги, авасги) (страна — Абазгия) — ядро будущего объединенного Абхазского царства. Центр абазгов — Анакопия (Никопсия; нынешний Новый Афон); они населяли территорию между реками Гумыста (под Сухумом с западной стороны) и Бзыбь (ныне разделяющая Гудаутский и Гагрский районы). От этнонима «абазг», произошло, как отмечал C. Н. Джанашиа, грузинское «апхази / абхази» (3). Грузинские вариации этнонима «абазг» и топонима «Абазгия», хорошо известные в греческих летописях, затем широко распространились в мире в формах «абхазы» и «Абхазия». Современное самоназвание абазин «абаза» (ближайший к абхазам по языку и этногенезу народ, проживающий в Карачаево-Черкесии) непосредственно связано с этнонимом «абазг»; абазины в тот период жили на территории исторической Абхазии.

Апсилы (4) (страна — Апсилия) (лат. — Absilae, греч. — Апсилаи, древнегруз. — Апшилети, древнеарм. — Апшили) занимали юго-восточную часть нынешней Абхазии (от реки Гумиста до реки Ингури /Егры/); на северо-востоке (в верховьях реки Кодор) граничили с мисимианами; по р. Ингури — с лазами (эграми), на западе — с абазгами. От этнонима «апсилы» происходит и современное самоназвание абхазов — апсуа / апсуаа (аԥьсуа / аԥсуаа). Центром Апсилии считалась Цебельда (абх. — Ҵабал, греч. — Тзибила, Тсибила, Цибилий, Цибилиум, Тибелли), по некоторым данным — Сухум (Сухум-Кале, Сухуми /турецкое название/; древнеабх. — Aҟya, греч. — Диоскурия или Диоскуриада — в античную эпоху, Себастополис или Севастополис, Севастополь — в римско-византийское время, груз. — Цхум). Апсилия, как и Абазгия, принимала активное участие в объединении абхазских этнополитических образований.

В том, что абазги и апсилы, игравшие главную роль в консолидации абхазских субэтносов в VI—VIII вв., являются прямыми предками абхазов мало кто из кавказоведов (Ш. Д. Инал-ипа, Г. А. Меликишвили, С. Н. Джанашиа, М. М. Гунба, Ю. Н. Воронов и др.) сомневался и сомневается. По сей день сохранились этнонимы и топонимы, связанные с названиями «абазг» и «Абхазия», «апсилы» и «Апсилия»; ныне страна на русском, английском, грузинском и других языках

361

называется «Абхазия», «Abkhazia», «Апхазети», а народ — «абхазы», «The Abkhazians», «апхазеби»; на абхазском языке страна — «Апсны (Аԥсны)», а самоназвание народа — «апсуа / апсуаа» («аԥсуа / аԥсуаа»).

Мисимиане (страна — Мисиминия) — населяли верховья реки Кодор; на северо-востоке граничили со сванами (сванетами, суанами); на севере, за Главным Кавказским хребтом — с аланами. Большая часть мисимиан погибла в войнах с византийцами, персами и арабами в VI—VIII вв. До сих пор ведутся острые дискуссии по поводу этнической принадлежности мисимиан. В. Пфаф, например, считал, что мисимиане осетины (5). С. Н. Джанашиа вообще предпочитал осторожно подходить к этой проблеме и рассматривал мисимиан как особое племя со своим языком и обычаями (6). Ряд ученых идентифицирует мисимиан со сванами (относятся к картвельской /грузинской/ этнической группе). Так, Г. А. Меликишвили отмечал, что мисимиане — сванское объединение, или одно из сванских племен (7). А по мнению С. Г. Каухчишвили, мисимиане принадлежали к одному из сванских племен (8). Однако нет никаких источников, которые подтверждали бы существование в первом тысячелетии нашей эры двух или более сванских племен с родственными или одинаковыми языками и идентичными обычаями и традициями. Прокопий Кесарийский писал в VI в. об одной Сванетии («Сванетии или Скиминии» (9) ), подчинявшейся лазскому царю. В другом же месте он противоречит себе и говорит о двух областях — Скиминии и Суании, находящихся на территории Лазики (10). О «Суании» писал и современник Прокопия Кесарийского Менандр (11). Очевидно, что речь идет именно о Сванетии (или Суании). Самоназвание самих сванов — мушвен.

Еще раньше о сванах писал римский автор I в. н. э. Плиний в своей книге «Naturalis historia»: «У устьев Фазиса (соврем. Риони. — В. Б.) лежат некоторые безымянные острова, на расстоянии 70 000 шагов... от Абсара (Absarus) (соврем, р. Чорохи. — В. Б.)... Затем следует река Хариен (Charien) и народ Салы (Salae), которых древние называли иногда Фтирофагами, иногда Сванами (Suani); дальше река Хоб, берущая свое начало в Кавказских горах и протекающая через землю Сванов» (12). Плиний не зафиксировал другие сванские племена, их не было. И далее автор впервые упоминает абхазские субэтносы апсилов и санигов. «Затем (после р. Хоб. — В. Б.) находятся, — продолжает он, — р. Реас, страна Эректика (regio Erectice), реки Сингамес (Singames), Тарсурас, Астелеф (Astelephus), Хрисороас, племя Абсилов (Absilae), крепость Севастополь (Sebastopolis), на расстоянии 100 000 шагов... от Фазиса; племя Саннигов (Sannigae), город Цигн, река и город Пений (Penius) и, наконец, племена гениохов под разными названиями» (13).

Многие ученые (Ш. Инал-ипа (14), М. Гунба (15), Ю. Воронов и др.), опираясь на археологические, лингвистические материалы и древние источники, справедливо считают мисимиан одним из абхазских раннесредневековых субэтносов.

Противоречивое мнение о мисимианах, присутствующее в научной литературе, отразилось, например, в романе Р. Петрозашвили «У стен Анакопии», о ко-

362

тором будем говорить позже. В комментариях к произведению автор указывает, что «мисимиане — предки сванов» (16). Тогда встает вопрос: а чьи же предки жители Суании или Сванетии — суаны или сваны, о которых писали Прокопий Кесарийский и Менандр? Не современных сванов ли? Любопытно, что в тексте романа через образы героев и описания местности и т. д. автор выражает иную, противоположную точку зрения. Она сводится к тому, что мисимиане по языку, культуре, обычаям и традициям, историческим связям все же ближе к абхазским субэтносам, в частности к апсилам, с которыми жили по соседству. Р. Петрозашвили пишет: «Абгахша (герой романа. — В. Б.) — не апсил. Он принадлежал к одному из могущественных некогда родов мисимиан — племени, жившем высоко в горах севернее абхазов (абазгов. — В. Б.) и апсилов. Мисимианские роды были чрезвычайно горды, жили независимо друг от друга, никого не признавая. В результате междоусобиц, а также нашествий персов и арабов много мисимиан было истреблено, страна их опустела. Оставшиеся несколько родов, в том числе и род Абгахша из Амзары, по-прежнему никого не признавали; они жили обособленно... Крепость Тсахар, из остатков которой был построен дворец Маринэ (правитель соседней Апсилии. — В. Б.), была когда-то южным форпостом Мисиминии на границе с Апсилией; ее разрушили воины Льва Исавра» (17) и т. д.

Писатель нарек своего персонажа именем Абгахша, которое состоит из двух абхазских корней: «абга» — лиса и «хша» (от слова «ахшара» — родить) — рожденный от кого-либо, т. е. «рожденный от лисы» («сын лисы»). Видимо, автор, вероятнее всего, имел в виду «рожденный волком», ибо характер героя и его жизнь больше сравнимы с натурой волка. Используя подобный эпоним, писатель предполагал, что абхазы иногда могут употребить слово «абга» в смысле «волк» (вместо обычного термина «ақуџьма» /волк/); т. е. получилось бы «Ақуџьмахша», что неблагозвучно и трудно произносится на русском языке (Акуджмахша), на котором и написан роман. Не вызывает сомнения и абхазское происхождение приводимых автором топонимических названий (Амзара, Тсахар и т. д.).

Кроме того, согласно тексту романа, мисимианин Абгахша участвует в собрании, созванном правителем Апсилии Маринэ (Марином). На совещание прибыли и представители Абазгии из ближайшего окружения царя Леона I. Рассматривался вопрос объединения абхазских субэтносов в борьбе с общим врагом. И участие в таком собрании представителя мисимиан — Абгахша — воспринимается как естественное явление.

Саниги (санниги, саники, санихи) (страна — Санигия) проживали на Западном Кавказе и граничили с абазгами приблизительно в пределах нынешнего Гагрского района. Существуют две основные точки зрения об этнической принадлежности санигов. Одна утверждает, что саниги соотносятся с картвельскими (грузинскими) племенами. В частности С. Г. Каухчишвили, комментируя сведения анонимного автора V в. о «племенах» Юго-Восточного и Восточного Причерноморья — гениохах, махелонах, бизерах, зидритах, колхах, лазах, дрилах, апсилах, абазгах, санигах, тибаренах, саниках, зихах-джиках, синдах, мосини-

363

ках, макронах, объявляет все названные племена (даже апсилов, абазгов и санигов) грузинскими (18). При этом он критикует исследование 3. В. Анчабадзе «История и культура древней Абхазии» (М., 1964) и категорически отвергает его позицию об абхазском происхождении гениохов, абазгов, апсилов и санигов. Мнение С. Г. Каухчишвили отчасти совпадает со взглядами, например, К. И. Бердзенишвили (19), М. П. Инадзе (20) и других ученых. Г. А. Меликишвили, определяя, в частности, этническую принадлежность «племени» мосиников, указывал, что по своему звуковому составу этот этноним близко стоит к названию субэтноса санигов, локализуемого на территории нынешней Северо-Западной Абхазии и далее. Он считал, что возможно «в мосиниках мы имеем дело с остатками проникших с севера племен» (21). При этом ученый связывает «сан (чан)» и «иг» (элементы этнонима «саниг») с грузинским префиксом «м» и суффиксом «-иг». В итоге он причисляет санигов к грузиноязычному этническому миру, т. е. к сванам. И. М. Дьяконов не был согласен с таким решением вопроса, он больше был склонен причислить санигов к абхазо-адыгским племенам (22). Удивительно, что в другом месте Г. А. Меликишвили ссылается на грузинское анонимное историческое сочинение XII—XIII вв. «История и восхваление венценосцев», в котором саниги упоминаются совершенно отдельно от сванов. Анонимный автор писал: Вардан Дадиани (23) «собрал всю Сванетию, Абхазию, Саэгро (Мегрелию. — В. Б.), Гурию, Самокалако, Рачу, Таквери и Аргвети и, присоединив силы санигов и кашагов (косоги; адыгское племя. — В. Б.), заставил вельмож и воинство страны присягнуть на возведение русского [князя] на престол и за признание его царем» (24). Меликишвили, приведя этот отрывок, и противореча себе же; указывает, что упомянутые в «Истории и восхвалении венценосцев» саниги, вероятно, относятся к какому-либо северокавказскому «племени» (25), хотя, как утверждал Ш. Д. Инал-ипа, «именно абхазское их происхождение представляется наиболее бесспорным» (26). Здесь мнение Ш. Д. Инал-ипа совпадает с позицией многих ученых, в том числе И. М. Дьяконова, 3. В. Анчабадзе и др. Вообще просматривается любопытная ситуация: мало кто отрицает, что саниги проживали на северо-западе современной Абхазии и Сочинском регионе и граничили на востоке с абазгами, а сваны находились на северо-востоке от Абхазии, т. е. на противоположной стороне. Естественно, вызывает сомнение гипотеза о языковой и этнической близости санигов и сванов, между которыми не было никаких границ, связывавших их.

Отраженная картина расселения раннесредневековых субэтносов (мисимиан, апсилов, абазгов и санигов) в II—VIII вв. почти совпадает с географическим и этническим описанием древней Абхазии Арриана, Псевдо-Арриана, Стефана Византийского, Прокопия Кесарийского, Агафия Миринейского и др. Единственно — по тем или иным объективным причинам могли быть небольшие перемещения этнолокальных групп и изменения границ между ними; однако последовательность (т. е. территориально кто за кем живет) не менялась, так, скажем, саниги никак не могли переселиться с Северо-Западной Абхазии на северо-восток или юго-восток, они как граничили с абазгами, так и продол-

364

жали граничить с ними и т. д. Так, например, Арриан (II в. н. э.), который был на Кавказе, в своем «Periplus» писал: «Соседи лазов (населяли территорию современной Западной Грузии — Мингрелии /Мегрелии/ и отчасти Аджарии от р. Ингури на юго-восток в сторону р. Чорохи. — В. Б.) — апсилы; их царь Юлиан получил царство от твоего отца (римского императора Траяна /98—117 гг./. — В. Б.). По соседству же с апсилами живут абаски; ты сам (сын Траяна — Адриан /117-138 гг./. — В. Б.) даровал царство государю их Резмагу (Ресмагу. — В. Б.). Сопредельные с абасками — саниги; в земле их находится Севастополь; царь санигов Спадаг от тебя получил царство» (27). Далее Арриан говорит о северных границах санигов, городах Диоскурии, Питиунте (соврем. Пицунда) и т. д.: «Севастополь основан милитянами и прежде назывался Диоскуриадою... Итак, если двинуться из Диоскуриады, первая стоянка будет в Питиунте на расстоянии 350 стадий. Отсюда 150 стадий до Нитики ... От Нитики до реки Аваска (соврем. Псоу или Мзымта в Сочинском районе. — В. Б.) 90 стадий. Воргий отстоит от Аваска на 120 стадий, а от Воргия на 60 стадий Нисий, где выдается Ираклов мыс. От Нисия до Масаитики 90 стадий; отсюда 60 стадий до Ахэунта, каковая река отделяет зилхов (видимо, этноним “зихи/зиги”, встречающийся во многих источниках. — В. Б.) от санигов. Царем у зилхов [был] Стахемфак, также получивший власть от тебя» (28).

А Агафий Миринейский отмечал: «Когда Сотерих (византийский военачальник. — В. Б.) пришел в страну мисимиан, они были подданными царя колхов (имеются в виду лазы. — В. Б.), так же как апсилийцы (апсилы. — В. Б.). Но язык у них (у колхов и мисимиан. — В. Б.) разный, так же как и нравы. Живут же они севернее народа апсилов и несколько восточнее» (29) и т. д.

Как свидетельствуют произведения Б. Тужба, А. Мукба, В. Амаршана и Р. Петрозашвили, писатели главным образом придерживаются вышеизложенной концепции этнической карты Абхазии во II—VIII вв. н. э., господствующей в историографии.

Следурт сказать, хотя бы кратко, о лазах, которые постоянно присутствуют во всех названных художественных произведениях.

Раннесредневековая Лазика занимала всю Западную Грузию (Мингрелию / Мегрелию) и часть территории (может быть, и всю) Аджарии до р. Ингури (Егры), то есть часть той территории, которую в предантичные и античные времена населяли колхи, о которых говорилось в первой главе данного исследования. Греки называли страну Лазикой (возможно, это грецизированная форма какого-то местного названия), а ее население — лазами или, по античной традиции — колхами. Псевдо-Арриан (или в «Перипле» безымянный автор V в. н. э.) писал: «От Диоскуриады или Севастополя до реки Апсара (соврем. р. Чорохи. — В. Б.) прежде жил народ, называвшийся колхами, переименованный в лазов» (30). По грузинским источникам, само население (видимо, его

365

часть) часто называло себя эграми, а страну — Эгриси. Ученые видят в эграх (эгрисцах) предков современных мингрелов (мегрелов), входящих в картвельскую (грузинскую) этническую группу. Прокопий Кесарийский, Агафий Миринейский и другие византийские авторы параллельно используют, как синонимы, этнонимы «лазы» и «колхи», а также топонимы «Лазика» и «Колхида» (31). Заметим, что до IV—V вв. н. э. больше всего встречаются названия «Колхида» и «колхи», редко — «Лазика» и «лазы» (один раз у Плиния /I в. н. э./, у Клавдия Птоломея /II в. н. э./, Аммиана Марцеллина /IV в. н. э./ и у некоторых других писателей). К тому же, римский автор Клавдий Птоломей колхов отделял от лазов. Определяя местонахождение и границы Колхиды, он отмечал, что на севере Колхида граничит с Сарматией, «на западе — частью Понта Эвксинского (Черного моря. — В. Б.), простирающейся от р. Коракс... На юге границу Колхиды составляет Понт, омывающий берега Каппадокии, ...потом — часть Большой Армении, ...на востоке — Иберия (Восточная Грузия. — В. Б)... Ближайшие соседи колхов на морском берегу — лазы...» (32). Кстати, и Плиний Секунд дает отдельно колхов и лазов: «В 140 000 ш[агов] от Трапезунда река Абсар (Absarrum) (соврем. р. Чорохи. — В. Б.) с соименною крепостью при устье. В этой местности за горами лежит Иверия (или Иберия, Восточная Грузия. — В. Б.), а по берегу живут иниохи (Heniochi), ампревты (Ampreutae), лазы (Lazi), текут реки Акампсеон, Исид, Могр, Глубокая, потом племена колхов (gentes Colchorum)...» (33).

Прокопий писал: «Что касается лазов, то невозможно, чтобы они не были колхами, так как они живут по берегу реки Фазис: как это бывает и у многих других племен, они только имя колхов переменили на имя лазов» (34). А границы Лазики он определяет так: «От города Апсарунта (35) до города Петры (соврем. Цихисдзири. — В. Б.) и границ лазов, где кончается Эвксинский Понт, пути один день. Упираясь в эти места, Понт образует береговую линию в виде полумесяца. Длина пути при переезде по этому заливу-полумесяцу составляет приблизительно пятьсот пятьдесят стадий, а все, что лежит за этой береговой линией, является уже страной лазов и носит название Лазики. За этими местами внутри страны лежат области Скиминия и Суания. Живущие здесь племена являются подчиненными лазам... В областях, граничащих с этой страной, главным образом вдоль самой Иберии, живут месхи, издревле являющиеся подданными иберов...» (36).

По сведениям же Агафия Миринейского, «Лазы — народ очень многочисленный и воинственный. Они властвуют над многими другими племенами (37). Гордясь старым названием колхов, они сверх меры себя возвеличивают и, может быть, не совсем без основания... Их... никак нельзя назвать варварами и не так они живут, но общением с римлянами они приведены к гражданственности и законному порядку» (38).

По мнению Г. А. Меликишвили, предки лазов в древности жили не по Черноморскому побережью Западной Грузии, а приблизительно в районе нынешне-

366

го Ленинакана. Меликишвили обосновывал свое предположение урартскими источниками IX—VIII вв. до н. э., в которых упоминаются племена Луша (Лоса или Ласа). Он считал, что впоследствии племена Луша, двигаясь в северо-западном направлении, оказались на Черноморском побережье и стали ядром формирования лазского этноса. Он подчеркивал, что лазы являются прямыми потомками колхов, принадлежащими к мегрело-чанской ветви картвельской (грузинской) этнической группы. При этом ученый признает, что на рассматриваемой территории (раннесредневекового Лазского царства) вместе с грузинскими племенами в древности жили и абхазо-адыгские субэтносы (39). В данном случае позиция Г. А. Меликишвили имеет одно уязвимое место. Если племена Луша, упоминаемые в урартских источниках IX—VIII вв. до н. э., жили на территории Ленинакана, то они никак не могли быть колхами или потомками колхов, ибо, как отмечалось в первой главе, Колхидское царство тогда уже давно существовало; о нем знали греки доантичного периода.

Лазы (именно как лазы) и ныне проживают в северо-восточной Турции (турецкий Лазистан) вплоть до границы с Грузией (часть лазского селения Сарпи находится в пределах Республики Грузия). В Западной Грузии (Мингрелии / Мегрелии) они сегодня отсутствуют, от них осталось мало следов. Общее число говорящих на бесписьменном лазском языке — 150 тыс. человек. Лазы в Турции двуязычны — говорят на лазском и турецком языках, а в Грузии, где они встречаются, — на грузинском и русском языках.

Любопытно, что в Абхазии до сих пор распространены имя Лаз, фамилии Губаз (так звали одного из лазских царей VI в.), Лазба, Чуаз, Чалмаз и т. д. Видимо, это результат долгих лазско-абхазских контактов. И вполне возможно, что лазы и в древности жили на территориях нынешнего их расселения (северо-восточная Турция, отчасти Аджария). А те лазы, которые в конце I тысячелетия до н. э. оказались в Западной Грузии, при всей своей воинственности (как отмечали византийские авторы), подпали под языковое и культурное влияние более развитой западно-картвельской общности эгров (эгрисцев) и, вероятно, абхазских субэтносов, которые не были «новичками» в Центральной Колхиде. И раннесредневековые лазы ассимилировались в инонациональной картвельской (мингрельской / мегрельской) и абхазской среде, которая в свою очередь находилась под сильным культурным и языковым воздействием латинизированного Рима и греческой Византии. Греческим языком владели многие в Абхазии и Эгриси (Лазике), особенно представители высшего сословия.

В таком случае лазы действительно никак не могли быть прямыми потомками колхов. А то, что византийские авторы одновременно используют этнонимы «лазы» и «колхи», топонимы «Лазика» и «Колхида», связано с древнегреческой исторической и литературной традицией, согласно которой часть рассматриваемой территории (приблизительно от р. Фазиса /Риони/ до р. Ингури /Егры/, даже до Сухуми) продолжала называться Колхидой, а население (несмотря на изменения в его этническом составе) — колхами.

367

Ш. Д. Инал-ипа, например, так описывает историю лазов и Лазского царства: «Значительную этническую и политическую силу с конца I тыс. до н. э. представляли лазы. В I в. до н. э. они проникли на побережье Центральной Колхиды из районов Юго-Восточного Причерноморья, оттеснив местное население (эгров) во внутренние районы Западной Грузии. Основная часть лазов обитала потом в прибрежных районах к северу от устья р. Чорохи. Путем слияния лазов, захвативших гегемонию, с эгрисцами образовалось раннерабовладельческое “Лазское царство” со столицей в Археополисе (“Древний город”, “Цихе-Годжи” по свидетельству грузинских источников), лежавшем в 17 км к северо-востоку от современного города Цхакая (на р. Техури). Значительными городами были также Апсар у устья Чорохи, Фасис у современного Поти и др. Первоначально Лазика находилась в зависимости от Рима, позднее — от Византии, которая упразднила в конце концов царскую власть в Лазике, вошедшей с VIII в. (при абхазском царе Леоне II. — В .Б.) в состав Абхазского царства» (40).

По словам грузинского ученого-историка, переводчика, царевича Вахушти (сына царя Вахтанга VI), Эгриси (Лазика. — В. Б.) названа «Апхазетией Леваном: этот Леван Второй (племянник Леона I; царь Абхазии в 767-811 гг. — В. Б.) после Левана I эриставствовал (правил. — В. Б.) в Апхазетии в 785 году. ...Этот Леван, по падении Хосроидов, воцарился и покорил всю Эгрисию, и он назвал свое царство Апхазетией и название своего эриставства распространил на Эгрисию» (41).

* * *

Основным историческим источником драмы А. Мукба «В солнечное затмение» (да и историографии о мисимианах) стало сочинение Агафия Миринейского «О царствовании Юстиниана». Ибо о мисимианах до Агафия и после него никто не писал. Даже Прокопий Кесарийский — современник Агафия — не упоминает о них, хотя они в его время (10—60-е годы VI в.) существовали. Единственные материалы из Прокопия, на которые мог обратить внимание А. Мукба — это сведения о ближайшем человеке лазского царя Губаза, военачальнике Тердете, поссорившемся с Губазом, и, возможно, материалы о византийско-кавказских отношениях, об апсилах и абазгах. Причину отсутствия сведений о мисимианах у Прокопия и других авторов до Агафия Ю. Н. Воронов объяснял таким образом: «Итак, ни всем предшествующим источникам, ни информаторам Прокопия применительно к 550—554 годам н. э. ничего известно о мисимианах не было, а спустя пару лет они ярко себя проявили на достаточно обширной территории. Объяснение этому явлению можно построить двояко: во-первых, мисимиане как самостоятельное образование существовали и раньше, но по каким-то причинам остались Прокопию и его предшественникам неизвестными, и, во-вторых, мисимиане в эпоху Прокопия еще не были достаточно дифференцированы от соседних этногрупп, входя органической частью в одну из них

368

и окончательно политически выделившись лишь в середине 50-х годов VI века. Последнее представляется более логичным» (42). Агафий как раз и описывает время бурных, порой трагических событий в Мисиминии в середине 50-х гг. VI в., которые дополнили кровавые страницы истории абхазского народа. Эти же события стали основой драмы А. Мукба.

В книге «О царствовании Юстиниана» Агафий Миринейский проявил себя не только как историк, но и как мастер слова, писатель, который живо и образно описывает исторические явления и лица. Он, кстати, был поэтом, написавшим немало стихов, эпиграмм и анаграмм. Был адвокатом-профессионалом, прекрасно владел ораторским искусством, которое имело большие традиции в римской (латинской) и греческой культурах.

Агафий рассказывает, что после убийства лазского (колхского) царя Губаза из Византии прибыл его младший брат Цата (Цате) с ромейским военачальником Сотерихом. Там в Константинополе, как было принято, император Юстиниан назначил Цату правителем лазов. Сочинение Агафия наводит на мысль, что убийство Губаза было организовано не без ведома самого императора, который, видимо, не был доволен тем, что лазский царь начал проявлять стремление к самостоятельности, чем мог нанести вред империи. Затем в Лазике же был проведен суд над исполнителями убийства Рустиком и Иоаном, и на глазах населения они были казнены. Все решалось в традициях политики Византии, которая любыми средствами (в том числе и военными) пыталась удержать «провинции» империи. Цата долгое время находился в Константинополе и был воспитан в духе преданности Византии. Поэтому Агафий создает величественный образ нового царя колхов, подробно описывает его богатое царское облачение. Но отмечает: «Пурпуровую... хламиду носить царям лазов не положено. Но разрешена только белая... Посредине с обеих сторон отсвечивает она золотым шитьем, с императорской фибулой на хламиде, украшенной драгоценными камнями и другими... украшениями» (43). Когда Цата в царском облачении появился в Лазике «военачальники и все римское (44) войско, вышедшее с приветствием, встретили его с должными почестями. Они шли впереди его, великолепно вооруженные, большою частью конные. Лазы, с трудом оставив свою скорбь (по гибели Губаза. — В. Б.), обратившись к радости, провожали его, сменяя друг друга...» (45). А прибывший с Цатой военачальник Сотерих должен был выполнить задание императора и после торжеств отправился по указанному ему пути. По свидетельству Агафия, Сотерих «привез императорские деньги для раздачи соседним варварам в качестве императорской субсидии... Когда Сотерих пришел в страну мисимиан,.. они были заняты обсуждением вопроса о его намерении передать одно из их укреплений, расположенных у самых границ лазов, которое они называют Бухлоон, аланам, чтобы послы более отдаленных народов, собираясь там, получали субсидии и чтобы больше не было необходимости привозящему деньги огибать предгорья Кавказских гор и самому идти к ним. Когда мисимиане об этом узнали или только начали подозревать, они послали к нему двух наиболее знатных

369

людей, по имени Хада и Туана (имена явно абхазо-адыгского происхождения. — В. Б.). Те находят его, остановившегося возле самого укрепления. Подозрения их еще более усилились. Они сказали: “Ты хочешь нас обидеть, военачальник. Не подобает тебе позволять другим отнимать наше, ни самому этого желать. Если же у тебя нет такого намерения, как можно скорее отсюда уходи и избери другое местопребывание. У тебя не будет недостатка в необходимых продуктах: мы все будем доставлять. Здесь же тебе оставаться нельзя никоим образом, и мы не допустим, чтобы ты медлил и оставался здесь”» (46). Сотерих не предполагал, что в «провинции» Византии так отнесутся к высокопоставленному представителю великой державы. Он — константинопольский сановник — не мог думать, кроме как: «Да кто же они такие эти варвары мисимиане? Как они позволили вести себя так со мной — посланником Божественного императора?..». Сотерих и в мыслях не мог допустить равенства между «варваром» и «византийцем». Между тем, Агафий продолжает: «Сотерих полагал, что никак нельзя стерпеть столь дерзкие речи. Считая, что нельзя позволять подданным колхов (47), которые повинуются римлянам, так неистовствовать против римлян, он приказал своим телохранителям избить их палками, которые те носили. Те жестоко с ними расправились и отпустили их полумертвыми. Совершив это, Сотерих оставался там же, полагая, что из этого не произойдет никакой беды и что ему так же нечего бояться, как если бы он подверг телесному наказанию своих преступных рабов, и затем, когда настала ночь, беззаботно лег спать, не расставив никаких караулов» (48). С Сотерихом были его старшие сыновья Филагрий и Ромил, а самый младший Евстафий был оставлен в Византии.

Герой исторического (отчасти литературного) сочинения Агафия Миринейского «О царствовании Юстиниана», как видим, не в состоянии понять горцев, которые не могут смириться с диктатом, оскорблением их чести и достоинства, ущемлением и ограничением их прав и свободы. У мисимиан, как и у других абхазских субэтносов, и тогда господствовал патриархально-родовой строй общества, у них отсутствовали рабовладельческие отношения, которые были присущи Риму и сохранялись в Византии, хотя в Абхазии существовала определенная социально-классовая градация (высшие слои, типа княжеских, среднее сословие и крестьянство). Хочу подчеркнуть, и в то время взаимоотношения людей в основном регулировались традиционной культурой общения, этикой, адатами, обычаями и традициями (и сами правители соблюдали их); они, как показал анализ произведений Д. Гулиа «Камачич» и Б. Шинкуба «Последний из ушедших» и «Рассеченный камень», сохранились до наших дней. Традиционная культура, в определенной мере связанная со свободой личности, рода и этноса, стала (в соответствии с той эпохой) важнейшим компонентом этнического самосознания, а впоследствии — национального самосознания. И многовековая зависимость (часто формальная) предков абхазов, равно как и некоторых народов Кавказа, от Рима и Византии не смогла полностью уничтожить традиционную культуру, дух свободы. Однако очевидно и другое: сильное влияние на абхазов,

370

как и на грузин и армян, частично на народы Северного Кавказа, римской и особенно византийско-греческой культуры (в частности, на социально-исторические процессы в крае, на градостроительство, архитектуру, религиозные воззрения, язык, государственное строительство и т. д.).

Отсюда и причины конфликта Сотериха с мисимианами. Сотерих — представитель империи, воспитан в имперском духе; для него божественны Византия и император, а остальные — вассалы и «варвары». И, естественно, он никак не мог предположить, что какой-то «раб» будет противоречить ему. Это высокомерие, невежество и самонадеянность Сотериха в итоге привели к его трагической гибели. Как свидетельствует Агафий, «... мисимиане, не стерпев полученного оскорбления, вооружившись, набросились на них и, ворвавшись в помещение, где почивал военачальник, немедленно перебили спавших рабов. Когда, естественно, поднялся сильный крик и шум, сознание беды дошло до Сотериха и прочих, которые там находились. Когда они со страхом соскочили со своих постелей, еще отягченные и расслабленные сном, то совершенно не могли защищаться. У одних закутанные шкурами ноги препятствовали движению. Другие же, бросившись за мечами, чтобы принять участие в беспорядочной схватке, беспомощно метались впотьмах, не зная, что делать, и наталкивались на стены, позабыв, где положили оружие. Некоторые, отчаявшись в обрушившемся на них бедствии, ничего и не предпринимали, а только звали один другого и издавали жалобные вопли, не зная, что предпринять. Когда они находились в таком состоянии, ворвавшиеся варвары изрубили самого Сотериха и его детей, и всех прочих; разве только кто случайно ускользнул через заднюю дверь или другим способом. Когда преступники это сделали, они ограбили поверженных и все имущество, которое те привезли с собою, и сверх того императорскую казну, расправившись [с Сотерихом и его свитой] как с настоящими врагами, а не друзьями и господами... Когда, после совершения этого жестокого убийства и выполнения преступного замысла, разгоряченные их страсти улеглись и гнев утих, тогда, рассмотрев совершенное ими, они начали задумываться и поняли, какой жребий ими брошен, а именно, что в ближайшее время придут римляне для отмщения, а они не смогут выдержать их нападения. Поэтому открыто отпав [от римлян], они перешли на сторону персов и послали посольство, добиваясь, чтобы те приняли их под свою защиту и немедленно оказали бы им помощь как своим подданным» (49).

В тексте Агафия подбор и использование тех или иных выражений, эпитетов и т. д. характеризует позицию автора, его отношение к событиям и действующим лицам. В данном случае такие выражения, как «преступники», «друзья», «господа», «жестокое убийство», «преступный замысел» и другие, говорят о том, что историк-писатель дает оценку историческим событиям и их участникам; автор судит как представитель империи, иначе он не может.

Напомним, что восстание мисимиан и убийство Сотериха и сопровождавших его лиц произошли в 555-556 гг.

371

Как повествует Агафий, услышав о «жестоком убийстве», римские военачальники решили отомстить, но не сразу, ибо они физически не были в состоянии наказать мисимиан; тем более что 60-тысячная армия персидского полководца Нахогарана двигалась к Острову, который в то время занимали византийцы. Далее, как впрочем и во многих частях своей книги, Агафий проявляет себя как писатель, писатель именно Византийской империи. Характер описания «перехода» мисимиан к персам показывает отношение автора к событиям, причем выражения писателя эмоционально насыщены; кроме того, местами художественный вымысел превалирует над исторической реальностью. При этом, заметим, что собственно исторические факты (убийство Сотериха, восстание мисимиан и его жестокое подавление Византией, участие в событиях исторических лиц /как правило, в римских и византийских исторических сочинениях речь идет об исторических лицах и полностью отсутствуют вымышленные герои/) мало кто из исследователей подвергает сомнению. Агафий Миринейский никак не мог быть свидетелем контактов представителей мисимиан с предводителем персов Нахогараном. «В это время, — пишет он, — люди, имеющие наибольшую власть у мисимиан, пришли в Иверию (или Иберия; Восточная Грузия, которая находилась под властью Персии. — В. Б.) к Нахогарану и объявили ему, что они сделали с Сотерихом. Истинную причину они дипломатично скрыли, сказали только, что когда они в течение долгого времени стояли на стороне персов, их обливали грязью колхи (лазы. — В. Б.) и римляне и считали их самыми опозоренными людьми. Напоследок же явился к ним сам Сотерих на словах якобы для распределения денег союзникам, а на деле для того, чтобы уничтожить и погубить весь народ» (50). Для пущей убедительности Агафий приводит отрывок выступлений мисимианских ораторов перед Нахогараном. Содержание речей свидетельствует о якобы «лицемерии» и «лживости» мисимиан, которые «пресмыкаются» перед персами. «Итак, нам надлежало, — говорили ораторы, — или совершенно погибнуть, или, предупредив римлян, заслужить у кого-либо славу необдуманности и с их стороны подвергаться осуждению, но сохранить наш старый образ жизни и принять о делах, нас касающихся, наиболее полезное решение. Мы избрали лучшее и более соответствующее человеческим нравам, мало заботясь о брани и упреках, а выше всего ставя наше спасение. Поэтому мы умертвили Сотериха и тех, кто явился с ним для указанных целей, чтобы отомстить за нанесенную нам обиду и, этим дав залог крепчайшей верности персам, перейти к ним с наибольшей славой. Поскольку за все это и в особенности за отпадение на сторону персов римляне не перестанут нас преследовать своим гневом и весьма скоро нападут, чтобы перебить нас всех,.. то подобает тебе, военачальник, принять нас благосклонно, защищать нас и заботиться о сохранении страны, как своей собственной, подчиненной вам, не пренебрегать народом, которому угрожает смертельная опасность, не малым и не темным, но могущим принести величайшую пользу персидской монархии. Ибо вы легко убедитесь, что в военном деле мы опытны и, по заключении с вами союза, будем

372

сражаться весьма храбро и у вас будет местность, расположенная внутри самой территории колхов, — безопасный стратегический пункт, весьма удобный для совершения набегов и являющийся как бы бастионом против врагов (главным образом византийцев. — В. Б.)» (51). Нахогаран, естественно, обрадовался такому повороту событий против византийцев и обещал мисимианам военную помощь.

Весной 556 г. Византия решила усмирить мисимиан и, как свидетельствует Агафий, послала против них около четырех тысяч пехоты и конницы. Это говорит о том, что грекам противостояла мощная организованная сила мисимиан, которые так и не получили серьезной помощи от персов. В походе византийцев участвовали известные в то время военачальники, в том числе: Максенций, Феодор, Бораз (армянин по происхождению), колх (лаз) Фарсант, каппадокиец Иоанн по прозвищу Дакик (Иоанн Дакика), косвенно — Бесс и другие.

К началу лета византийские войска появились в подвластной империи Апсилии, границы которой примыкали к Мисиминии. Агафий утверждает, что византийцы попытались «мирным путем» вернуть мисимиан в лоно империи. С этой целью они отобрали «самых разумных людей из апсилийцев» и в качестве послов направили к мисимианам. «Мисимиане же были далеки от того, чтобы отказаться от своего упорства и новыми деяниями загладить безрассудство старых. Мало того, эти преступные люди, обремененные злодеяниями, находящиеся во власти злого демона, заслуживающие всякого бранного наименования,.. отбросив и нарушив общечеловеческие законы, немедленно убили послов, хотя они были апсилийцами, их соседями, близкими им по образу жизни (в добавлении к тому, что говорили выше об этнической принадлежности мисимиан: Агафий подчеркивает близость мисимиан и апсилов. — В. Б.), хотя они и ...не принимали участия в том, в чем те обвиняли одинаково римлян и Сотериха, но желали только сделать дружеский без всякого упрека совет, могущий принести им выгоду» (52).

Характеризуя мировоззрение Агафия Миринейского, некоторые ученые (Ш. Д. Инал-ипа (53), 3. В. Удальцова (54) и др.) отмечали, что автор возмущается бесчинством и жестокостью византийских войск и чиновников в Лазике и Абхазии, устроивших резню в Мисиминии, не щадя ни женщин, ни стариков, ни детей, критикует императора Юстиниана, что мол он доброжелательно писал о высокой культуре и мужестве местного населения. Однако книга «О царствовании Юстиниана» не полностью убеждает нас в этом, хотя автор стремился к объективному отражению реальных исторических процессов и настроений людей. Для Агафия восставшие мисимиане — «преступники», которых следует наказать. Автор не был в состоянии понять психологию народа, пытавшегося освободиться от завоевателя, от рабства. Правда, Агафий впоследствии, уже как писатель, подробно описывает кровавую бойню у стен мисимианской крепости Тцахар (Тсахар, Цахар). В ней погибли (из мисимиан), по словам автора, «не менее пяти тысяч мужчин цветущего возраста», и «гораздо большее число женщин», и «еще большее количество детей» (получается более 20 000 человек), «так что немногого не

373

достает, чтобы весь мисимийский народ был уничтожен» (55). Агафий действительно местами не скрывает жестокость византийцев, но и как-то пытается оправдать их, сгладить их вину, отмечая, что сами мисимиане, т. е. «варвары», спровоцировали римлян на беспощадную войну. Вот главный и последний эпизод битвы (действие происходит ночью внутри крепости): «Одновременно труба возвестила начало битвы. Услышав это, мисимиане были поражены и неожиданностью, и познанием обстановки. Вскочив с постелей они пытались собраться и соединиться, выскакивая из разных жилищ. Но римляне, встречая их при выходе... мечами, произвели страшное избиение. Многие женщины... с громким плачем высыпали на улицу. Но охваченные гневом римляне не пощадили и их. И они, жесточайшим образом изрубленные, явились искупительной жертвой за преступное бесстыдство своих мужей. Одна красивая женщина выскочила С зажженным факелом в руках,., но и она, пронзенная копьем в живот, погибла самым жалким образом. Из римлян же кто-то, схватив факел, бросил огонь в жилище. Жилища ...из дерева и соломы быстро воспламенились. Пламя поднялось так высоко, что возвестило о происходящем народу апсилийцев и другим, более отдаленным. Тогда, конечно, варвары стали погибать еще более страшным способом. Те, кто оставались дома, сжигались вместе с домами... Было захвачено много блуждающих детей, ищущих своих матерей. Из них одних умерщвляли, жестоко разбивая о камни. Другие же, как бы для забавы подбрасываемые высоко и затем падающие вниз, принимались на подставленные копья и пронзались ими в воздухе. И, конечно, римляне не без основания проявили величайшее озлобление против мисимиан как за убийство Сотериха, так и за преступное злодейство по отношению к послам, но, разумеется, не следовало по отношению к детям, которые отнюдь не являлись участниками злодейств их отцов, свирепствовать так жестоко. И этот проступок не прошел безнаказанно...» (56). Описание подавления восстания мисимиан — одна из самых ярких страниц исторического повествования Агафия Миринейского, которая, невзирая на взгляды самого автора, как бы он ни хотел, раскрывает образ Византийской империи, жестокое лицо войны, уносящей невинные жертвы, в том числе детей.

Как говорилось выше, Агафий сам не был свидетелем подавления восстания мисимиан, но он жил в то время и, вероятно, беседовал с участниками боевых действий — с солдатами и военачальниками. И из услышанных рассказов и доступных «секретных» материалов он описал картину исторических событий, которая, как оказалось, только через полторы тысячи лет напомнила о себе и легла в основу одного из произведений абхазской литературы.

В исторической драме А. Мукба «В солнечное затмение», кроме вымышленных героев (правитель мисимиан Расмаг, его вторая жена-аланка Салимат, его сын от первой жены-ромейки Нарчоу, воины, предводители мисимиан Соулах, Уамах, Гуамас, Куабчар, Дарыква, сын царя апсилов Гудиса и т. д.), мы видим тех же исторических лиц, которые встречались в повествовании Агафия Миринейского «О царствовании Юстиниана» (отчасти у Прокопия Кесарийского) —

374

византийского полководца, командующего греческими войсками на Кавказе Бесса, другого византийского военачальника Иоанна Дакика, константинопольского чиновника Сотериха, лазского полководца Тердета. Драма написана в стихотворной (нерифмованной) форме. Она создана на базе византийского историко-литературного произведения Агафия Миринейского, но ее автор, используя исторические факты, предлагает иную, художественную концепцию исторических событий 50-х годов VI в. Он сосредоточивает свое внимание не на выявлении мощи византийской империи, а на судьбе этноса, пытается раскрыть смысл раннесредневековой истории Абхазии, причем не ради лишь констатации фактов и установления достоверности исторических событий. Художественная правда драмы шире. Писатель убежден, что знание истории помогает понять настоящее, что необходимо учитывать опыт прошлого при решении важнейших проблем жизни народа; он как бы протягивает связующую нить от древности к современности. В конце драмы «В солнечное затмение» один из героев — сын правителя мисимиан Расмага Нарчоу, взяв поломавшийся в бою с легионерами меч из рук убитого византийцами отца, произносит удрученные и предостерегающие слова:

О, мой народ, мой народ,...
Который пытался выйти в свет
В этом безжалостном и темном мире
О, не сумевший соизмерить свои силы с желанием!
О, мой народ, поплатившийся из-за своего стремления к свободе.
О, мой народ!
На коленях прошу: будьте бдительны и осторожны,
Чтобы снова не допустить непростительную ошибку... (57)

(Здесь и далее подстрочные переводы мои. — В. Б.)

И какую же «ошибку» они допустили, из-за которой погибли десятки тысяч (возможно, большая часть) мисимиан? Можно ли было избежать кровопролития и выбрать иной путь ради сохранения народа? Был ли возможен компромисс с Византией? И каков смысл истории, логика взаимосвязанных исторических событий? Эти вопросы волнуют писателя. И он осмысливает прошлое через своих героев — исторических и вымышленных. Основные средства раскрытия характеров — диалог (главная черта поэтики драматического произведения), речь персонажа, изредка — монолог. Диалог порою острый. Речь каждого героя отражает его мировоззрение, взгляд на проблему. А основная проблема связана с освободительной борьбой мисимиан против Византии в контексте судеб остальных древнеабхазских этнолокальных групп. В драме мы не видим традиционного в тогдашней советской литературе деления персонажей на положительных и отрицательных, за исключением образа авантюриста, лазского военачальника Тердета, которого, согласно драме, брат царя Лазики Губаза Цате обвинил в соучастии в убийстве Губаза (у Агафия Миринейского Губаза убили византийцы, а у Про-

375

копия Кесарийского говорится лишь о ссоре Тердета с Губазом; о гибели самого Тердета ничего неизвестно); кроме того, Тердет, по заданию базилевса, плетет интриги вокруг Расмага (в духе традиций античной и европейской трагедии), надеясь получить от императора место правителя Мисиминии; однако Тердет расплатился жизнью за свои грехи. Здесь можно больше говорить о столкновениях мнений, часто несовместимых, и в создании образов персонажей автор использует принцип противопоставления, формирования оппозиций, о котором говорилось при анализе романа Б. Шинкуба «Последний из ушедших». Причем оппозиции формируются не на основе классовых различий и конфликта; они главным образом связаны с мировоззренческими проблемами, идейными и политическими соображениями о судьбоносных вопросах — вопросах войны, восстания против империи или смирения. Среди всех оппозиций героев,(Гудиса и Расмаг, Соулах и Расмаг, Нарчоу и Иоанн, Гудиса и Бесс, Гудиса и Иоанн и т. д.) одна из самых заметных — Расмаг и Нарчоу (т. е., отец и сын). Даже отец и сын, по тем или иным причинам (в том числе и в оценке действий Тердета), не смогли найти общего языка.

Драма начинается монологом Нарчоу (впрочем и завершается его же монологом-обращением, приведенным выше). Он, убитый горем, стоит у могилы безвременно умершей матери-ромейки Феодоры — первой жены Расмага. Герой обращается к Богу, говорит с упреком:

О, Боже, всемогущий, покровитель наш!
Зачем ты жесток так к нам?
Даешь ты жизнь тому, кто недостоин этой жизни,
Даешь ты ему и силу, чтобы творил зло,
А умерщвляешь тех,
Которые могли бы принести пользу человеку.
...Может быть, тебя вовсе нет?..

(С. 4)

Смерть невинной матери приводит Нарчоу, воспитанного в Константинополе в христианских традициях, чуть ли не к отрицанию Бога. Далее герой, обращаясь к матери, отмечает, что она оставила его одного в самое нужное время, когда надо было вести разумную борьбу за свободу народа, сохранив его. И он задает вопрос: «Что же ждет мисимиан, которые, не в силах защитить себя, и могут быть уничтожены грозной волной? / О, мать, хотя бы через дух передай мне ответ! / Как может спастись мой народ?» (С. 5). Монолог завершается словами: «О, мой народ... Какой будет конец избранного тобой пути? (Имеется в виду освобождение от Византии. — В. Б.)». (С. 5).

Автор знакомит с взглядами Нарчоу на первых же страницах произведения, в диалоге с другом, сыном правителя апсилов Гудисой, который тоже воспитывался в Византии и участвовал в войнах империи в различных регионах мира.

376

Оба персонажа — представители двух древнеабхазских этнолокальных групп — мыслят схожими нравственными категориями; по многим вопросам их позиции совпадают. В основе их мировоззрения — любовь к человеку, признание сил природы и существования божеств, гармонизирующих взаимоотношения человека и природы; при этом они исповедуют христианскую веру в греко-византийских православных традициях. В речи Гудисы звучат такие слова:

Есть божества! Есть и силы природы!
Но выше всех, мой добрый друг,
Неиссякаемая любовь между людьми!

(С. 9)

Вместе с тем, и Нарчоу, и Гудиса вынашивают идею свободы, не только одних мисимиан или апсилов, но всей Абхазии. Они убеждены, что путь к этой свободе долгий, ее невозможно достичь без решения внутренних проблем и объединения всех абхазских этнополитических образований; а время освободительной борьбы против мощной Византийской державы еще не наступило. Поэтому пока нужно держаться за империю, у которой можно многому научиться. Такую точку зрения не разделяют некоторые «горячие головы» — представители мисимиан, в том числе и правитель Расмаг; они, руководствуясь «патриотизмом» и безрассудными эмоциями, явно ведут народ к гибели; инстинкт самосохранения и разум покинули их. И в этом корень конфликта отца (Расмага) с сыном (Нарчоу); они думают об одной и той же проблеме, но видят разные пути ее решения. Когда Гудиса сказал, что у мисимиан нет недостатка в храбрости и в произнесении вдохновенных патриотических речей, Нарчоу добавил: «Но разума, глубины мысли у них не хватает». Нарчоу не боялся открыто и честно выразить свое мнение, хотя понимал, что в той возбужденной и острой ситуации его не поймут и могут объявить предателем народа, и прежде всего не поймет его родной отец. Он — прямой наследник Расмага — рисковал оказаться отвергнутым народом, предателем его интересов. Однако героя волнуют не власть, и не трон правителя Мисиминии, а судьба народа. После возвращения из Константинополя Нарчоу имел шанс занять место отца, тем более что народ поддерживал его, но он не пошел на это, етика победила в нем.

Нарчоу рассказывает Гудисе об истории своего возвращения на родину, тем самым констатируя свои взгляды:

С тех пор как возвратился из Византии,
Вместо того, чтобы видеть во мне опору,
Стал ненавидеть меня мой отец.
И вот как это случилось:
Накануне моего возвращения Юстиниан позвал меня к себе,
И дал задание объявить мисимианам его приказ,

377

Запрещающий им кастрировать и продавать детей,
В нарушение естественной природы человека;
Менять девушек на оружие.
Мисимиане собрались на праздник на берегу реки Кодор,
Огласил я решение императора.
Народ с радостью воспринял его Как божественное слово.
Меня обнимали, радуясь и плача.
Будто я ангел, раздающий счастье...
Этим я нанес удар по торговцам людьми...
И народ проснулся,
Восстал против своих кровопийц...
Мне предложили трон отца,
Но я не смог...
Не смог скинуть родного отца и занять трон.

(С. 11-12)

Данная речь Нарчоу построена, с моей точки зрения, на основе сведений Прокопия Кесарийского об абазгах (абасгах). Прокопий писал: «...Со стороны своих властителей (их двое, один правил на западе Абазгии, другой — на востоке. — В. Б.) из-за их корыстолюбия эти племена испытывали неслыханные вещи. Дело в том, что оба эти царя замеченных ими красивых... мальчиков без малейших угрызений совести отнимали у родителей и, делая евнухами, продавали в римские земли... за большие деньги. Родителей же этих мальчиков тотчас же убивали для того, чтобы кто-нибудь из них не попытался в будущем отомстить царю за несправедливость по отношению к их детям и чтобы царь не имел в числе своих подданных людей, для него подозрительных... Поэтому-то большинство евнухов у римлян и главным образом в царском дворце были родом абасги. При ныне царствующем императоре Юстиниане все отношения у абасгов облеклись в более мягкие формы. Они приняли христианскую веру, и император Юстиниан, послав к ним одного из императорских евнухов, родом абасга, Евфрата именем, решительно запретил их царям на будущее время лишать кого-нибудь из этого племени признаков мужского пола, железом насилуя природу. С удовольствием абасги услыхали этот приказ императора. Получив смелость в силу такого приказания императора, они уже решительно воспротивились таким действиям своих властителей. А до этого времени каждый из них боялся, как бы ему не стать отцом красивого сына. Тогда же император Юстиниан воздвиг у абасгов храм богородицы и, назначив к ним священников, добился того, чтобы они приняли весь христианский образ жизни. В скором времени абасги, низложив своих царей, решили жить на свободе» (58).

Кстати, на основе описаний Прокопия Б. Тужба написал первую книгу романа «Апсырт» — «Звон колокола», но об этом позже.

378

Расмаг жестоко расправился с народом, он уничтожил всех тех с семьями, которые не нравились ему. И в то же время началась война на территории Лазики между персами и византийцами. Юстиниан I потребовал от вассалов, в том числе и от мисимиан, оказать военную помощь империи. Однако Расмаг решил воспользоваться ситуацией и отделиться от Византии. По словам Нарчоу, Расмаг хотел показать, что его сильно беспокоит положение народа, и призвал не проливать кровь за чужаков (византийцев), а бороться за независимость. Он обещал завоевать свободу, создать государство, в котором себя видел царем. Чтобы народ ему больше поверил, отказался от христианства и снова возвратился к языческим божествам. А своему сыну Нарчоу, на виду у всего народа, предложил также отказаться от креста и вновь поклоняться божествам предков. «Но я не смог отказаться от религии своей матери (христианства. — В. Б.). И именно это нужно было отцу» (с. 14), — сказал Нарчоу Гудисе. Расмаг опорочил сына и окончательно убил доверие мисимиан к нему; Нарчоу был смещен с поста военачальника. Иногда он (Нарчоу) сожалеет об упущенном шансе захвата власти, ибо, обладая реальной властью, можно было отвести народ от пропасти. Нарчоу характеризует сложившуюся ситуацию так:

Вместо того, чтобы объединиться,
Мисимиане и апсилы уничтожают друг друга.
А он (Расмаг. — В. Б.) стравливает их...
... Нет, они не избавились, и вряд ли избавятся от слепоты.
О, в мире нет ужаснее того,
Когда на глазах загорается родная страна,
А у тебя нет сил предотвратить пожар.

(С. 14-15)

Далее Нарчоу и Гудиса затрагивают вопрос о создании объединенного Абхазского государства, о котором вроде бы говорит и Расмаг, хотя очевидно, что правитель Мисиминии не может стать лидером общенационального масштаба. Да и Нарчоу и Гудиса, с моей точки зрения, вряд ли годятся для такой роли, несмотря на то что они честны и искренны и мыслят более рационально и реалистично. О различных подходах к строительству государства говорит Нарчоу, подчеркивая, что и они (он, Гудиса и другие) преследуют осуществление этой священной цели:

Если мы хотим заложить основы государства
На базе компромисса и взаимного доверия,
То он (Расмаг) стремится создать его
Огнем и мечом, путем кровопролития.

(С. 16)

379

Вместе с тем, подобные речи угнетают самого героя; ведь его резкие, жестокие слова касаются родного отца; не подобает горцу так отзываться о родителе. Но оправдывает себя тем, что он думает не столько о собственном благополучии, сколько о судьбе народа. Жалость и бескорыстная любовь к родине и человеку — характерные черты образа персонажа. Этим отличается и Гудиса, который в свою очередь проповедует среди апсилов идею сближения абхазских субэтносов.

Для более широкого представления двух несовместимых позиций автор вводит сцену, в которой правитель Мисиминии Расмаг со своими приближенными Уамахом, Гуамасом, Куабчаром, Соулахом и Дарыквой обсуждает вопросы независимости страны и задачи восстания против византийцев. Любопытно, что в диалоге анализировались причины поражения абазгов в Трахейской59 битве с византийцами в 551 г. (по некоторым данным — в 550 г.), о которой пис^л Прокопий Кесарийский в «Войне с готами». (К нему мы еще возвратимся при анализе романа Б. Тужба «Апсырт».) Мнения оказались разными, но они свидетельствовали о том, что мисимиане повторяли те же ошибки и просчеты, которые были допущены абазгами, и главное — они (мисимиане) сами, не учтя свои силы и возможности, решили сразиться с мощной империей, которая еще находилась на пике своего расцвета.

Когда Расмаг предложил высказаться о причинах победы византийцев в Трахейской битве, Гуамас отметил, что Юстиниан узнал тайны абазгов, а именно то, что правитель западных абазгов Скепарна отсутствовал, так как уехал в Персию, к Хосрою просить у него военную помощь. А в это время многочисленные войска византийцев высадились у Трахеи и силы оказались неравными. По словам же Куабчары, часть абазгов вела пропаганду против выхода из империи, тем самым препятствуя объединению абазгов. Дарыква в свою очередь сказал, что все абазги, у которых было оружие, двинулись к Трахейской крепости, но не успели сорганизоваться. И это стало причиной падения Трахеи. Самым разумным оказался Соулах, который дал реальную оценку сложившейся тогда ситуации. Расмаг спросил его:

Предводитель Соулах! А как ты думаешь об этом?
Какая же причина не позволила абазгам
Увидеть солнце свободы?

Соулах ответил образно:

Абазги увидели это солнце свободы.
Когда они в сердцах от рабства отказались,
С огромным желанием они протянули руки к свободе,
Но не заметили, что это солнце в руках у дракона.
Абазги тогда были похожи на ребенка —

380

Они не предвидели последствия —
Дракон откусил их руки.
Они пострадали из-за своей необдуманной решительности.

(С. 21-22)

Здесь фольклорный образ дракона (агулшьап) — вечного врага человека, ассоциируется с империей, которая держит народ в рабстве и от ее желания зависит судьба «вассала». Соулах, конечно, не против свободы и независимости народа, но у него «щадящий» подход к проблеме. Он считает, что сила, мужество, стойкость и решительность без ума, разума ничего не стоят. Герой как бы следует пословицам: «Семь раз отмерь, один раз отрежь» (или «Сто раз отмерь, один раз отрежь») и «Всему есть свое время». Кроме того, по его мнению, никакой правитель не должен использовать народ ради достижения своих корыстных целей. И в этом он видит ошибки царя абазгов (Опсита / Апсирта).

Расмаг не желает понять Соулаха и учесть трагический опыт абазгов. Он говорит, что нет безгрешных правителей, полководцев и т д.; и в этом не надо их упрекать; главное — необходимо отплатить ныне живущим за то, что они претерпели от нас. И в этом, по словам Расмага, нужно оправдать себя. А на вопрос Соулаха: «Каким образом?» — Расмаг ответил так:

...Завоеванием свободы.
Любой ценой мы должны добиться этого...
Кто (от борьбы за свободу) откажется —
Тот, значит, отказывается от родины,
Отказывается от своего народа...

(С. 24)

Затем, обратившись к Соулаху, который собрался уйти, говорит: «До следующей встречи подумай, что случится с маленьким камнем, который один решил противостоять сильному течению горной реки». Соулах в ответ:

Ради народа, судьба которого в твоих руках,
Подумай и,сам об этом (о камне. — В. Б.).

(С. 24)

Под камушком Расмаг имел в виду Соулаха, который, по мнению правителя, решил пойти против всех мисимиан и самого Расмага, избравших опасный и безнадежный путь войны против могучей державы. Впоследствии образ камня встречается в речи византийского сановника Сотериха, который прибыл на Кавказ от Юстиниана I с целью передачи мисимианской крепости Бухлоон аланам и выдачи денег «союзникам империи» (вероятно, за выполнение каких-то «платных» поручений императора). Сотериха, по приказу которого, согласно драме,

381

были обезглавлены мисимианские посланники, пленили воины Расмага и затем казнили. Но перед смертью Сотерих сказал:

Обрекает себя на страшную участь камушек,
Который решил противостоять горной реке...
... Вы решили восстать против империи!
Но советую вам:
Выройте свои могилы сейчас, пока не поздно,
Ибо через несколько дней вас некому будет хоронить.

(С. 103)

Сотерих, как выразитель позиции империи, подтверждает убеждения Соулаха.

На очередном совещании предводителей у Расмага, уже накануне боя с византийцами, Соулах продолжает настаивать на своем; он видит, что правитель ведет свой народ к пропасти. Кроме того, он не верит в «предательство» Нарчоу, позиции которого ему близки. Несмотря на осложнение ситуации, Соулах остается сторонником мирного решения конфликта, он предлагает примириться с византийцами. Но некоторые участники совещания упрекнули Соулаха в отступничестве, они сказали ему, что ромеи уже пролили кровь (убили послов мисимиан) и незачем мириться с ними. «Это несравнимо с той кровью, которая может быть пролита потом» (если состоится битва), — предостерег Соулах; поэтому надо сперва тщательно продумать все. Один из предводителей Куабчар укрупнил проблему:

Пока мы думаем, нас перебьют по одиночке.
Я глубоко убежден в одном:
На земле не будет спокойствия и мира, пока существует империя.

(С. 89)

С одной стороны, Куабчар прав, но с другой — он не может понять, что мисимиане не в силах решить мировые задачи. Кстати, и речь Расмага порою отличается «глобализмом»:

Воины! Вы хорошо знаете,
Какие цели преследует империя.
Используя и церковь,
Она хочет весь мир превратить в свою провинцию,
а население — в раба.
Сколько стран ограбили и опустошили византийцы,
Македония, Дакия, Испания, Иудея, Абазгия...
Этого им не хватило, и взялись за нас...

382

... Хватит проливать нашу кровь за империю,
С сегодняшнего дня мы будем бороться против нее.

(С. 96)

Немного раньше Расмаг говорил:

Пусть знают и базилевс Юстиниан,
И его бессердечный слуга Сотерих:
У тигра смелое сердце, несмотря на то
что он сидит в клетке,
И когда-нибудь он выйдет оттуда,
поломав железные прутья.

Образ тигра, который ассоциируется с жизнью мисимиан, с моей точки зрения, появился в драме под влиянием «стихотворения Г. Чачба “Лев”» (60). В нем поэт создает великолепный символический образ льва, который пленен и заключен в клетку. Но клетка не может усмирить его, поменять его характер, убить в нем тягу к вольной жизни. Он — лев, остается львом и в неволе. Но он не теряет надежды вырваться из клетки, и тогда он покажет тем, кто пленил его. Поэт пишет: «Если как-нибудь вырвется из клетки, / ...он покажет (отомстит) тому, кто пленил его...» (61).

По мнению же Соулаха, мисимиане не имеют столько сил, чтобы противостоять Византии, и не надо призывать их к бесперспективной войне; необходимо дать народу самому принять решение. А Расмаг смотрит на народ, как на «стадо баранов, которое пойдет туда, куда погонишь» (С. 90); ему нельзя доверять, по его мнению, решение сложных вопросов. Подобные взгляды Расмага, убеждает драма, губительны для народа, и такой человек не должен быть правителем страны.

Соулах, понимая безнадежность положения мисимиан, которые, благодаря Расмагу и его сторонникам, избрали губительный путь, и, не желая быть свидетелем трагедии народа, покончил собой. Но прежде он прямо и резко сказал Расмагу:

Ты не можешь пренебрежительно относиться к тем,
Которые являются основой страны!..
Лучше ты, проклятый, молись, поклонись им,
Извинись перед ними
За то, что много раз проливал их кровь.

(С. 90)

Непримиримость двух позиций отразилась в диалогической схватке отца и сына — Расмага и Нарчоу. Состоялся открытый разговор. Расмаг признает свои

383

грехи перед сыном (он бросил мать Нарчоу Феодору и женился на аланке). Но он думает, что за это (за Феодору, которая была ромейкой) Юстиниан мстит ему, мстит руками его же сына. Расмаг обвинил Нарчоу в предательстве отца и народа. Правитель Мисиминии имел в виду тот указ императора, который запрещал кастрировать детей и продавать. И это решение императора огласил Нарчоу. Расмаг оправдывал себя: «Если и продавал детей, то на вырученные деньги покупал оружие / Чтобы дать народу, когда настанет время, защищаться» (с. 51). «Ради чего защищаться, если народ остается без потомков?!» — спросил Нарчоу в ответ. Расмаг также упрекнул сына в том, что он — прислужник империи, которой присягнул на верность. (Да и сам Расмаг когда-то присягал Византии.)

В диалоге Расмаг и Нарчоу еще раз продемонстрировали разное решение главной проблемы — освобождение от византийской зависимости, и в этом, как показывает автор, компромисс вряд ли возможен. Вслушаемся в речи героев:

Н а р ч о у

Да, я принял присягу на верность империи.
Но это не значит, что я забыл о родном мисимианском народе...
... И во время учебы, и во время войн я думал только о нем:
Как вырвать из когтей империи
Свою страну и дать ей свободу,
Вот что меня постоянно беспокоило, находясь там (в Византии).

Р а с м а г

Ну, что ж, время пришло, чего ждешь?
Призови мисимиан к борьбе, они жаждут свободы.

Н а р ч о у

Отец, стоит ли поднимать меч,
Если знаешь, что он обломается, не успев размахнуться?

Р а с м а г

Если так колебаться, то еще тысячи лет
Не увидишь солнца свободы.

Н а р ч о у

Отец! До этого солнца пока еще далеко,
А путей к нему много...
... А дорогу, которую избрал ты, скажу прямо, не тот путь.
Ты решил идти напролом против империи,
Но думал ли о том, что сегодня время играет на нее?..
... Повторяю, этот путь опасен сегодня.
Несмотря на войны,
Империя до сих пор еще сильна.
Нет смысла идти против нее,
Когда все ее войска находятся рядом, в Колхиде (Лазике. — В. Б).

384

Р а с м а г

Мисимиане имеют боевой опыт,
Имеют и великолепные крепости.
Только не хватает оружия...

Н а р ч о у

У мисимиан есть самое спасительное,
Необходимое и сильное оружие — разум и терпение.

Р а с м а г

Я призват их к борьбе — они взялись за мечи.
Отказавшись от прежних слов,
Как я могу призвать их к терпению и смирению?..

Н а р ч о у

... Пойми, отец,
Невозможно только мечом добиваться свободы,
Чтобы противостоять врагу, надо собрать все силы...
... И государство тоже не создашь только мечом,
Его надо строить на основе дружбы и взаимодоверия...
И прежде всего — мы должны помириться с апсилами.

(С. 54-59)

Расмаг высказался против примирения с апсилами, ссылаясь на то, что они, мол, убили его отца. Однако Нарчоу сказал ему, что и дед был во многом виновен, и сам он (Расмаг) пролил немало апсилийской крови. Чтобы сгладить отношения между мисимианами и апсилами (а затем — с абазгами и санигами), Нарчоу даже предложил обменяться детьми, то есть апсилы отдают мисимианам на воспитание 500 детей, и, наоборот, мисимиане тоже отдают 500 детей апсилам. Дети вырастут, и вряд ли апсилы поднимут меч против мисимиан, а мисимиане — против апсилов, ибо в междоусобной войне могут погибнуть их же дети. Подобную практику можно распространить и среди абазгов и санигов и т. д, «Вот тебе одна из основ абхазского государства! / Подумай, отец,., какая будет (мощная) сила, если объединимся мы все», — обобщил Нарчоу, подчеркивая значение объединения абхазских этнополитических образований для создания объединенного царства. На вопрос Расмага: «Кто же будет царем в таком государстве?» — Нарчоу ответил: «Тот, кто больше сделал в осуществлении этой идеи».

Чем больше вникаешь в речь Нарчоу, тем яснее видишь, что герой не сторонник насилия; вероятно, не прошли даром константинопольское воспитание и образование, которые предполагали и религиозную подготовку, тем более что он считает себя христианином. Хотя Нарчоу прекрасно понимал, что не всегда можно избежать насилия, особенно когда приходится защищать свою честь, родину и народ.

385

Слова сына не смогли убедить отца. Расмаг не согласился с Нарчоу и настаивал:

С древнейших времен существует традиция:
Правителем становится только тот, кто мечом одержал победу... Государство не может создать человек, испугавшийся запаха крови.

(С. 61)

Нарчоу, окончательно разочарованный в родном отце, открыто говорит Расмагу:

О, Боже, ты слышишь все! У этого человека нет сердца.
О, несчастный народ! Знал бы ты,
Что те сыновья, на которых ты надеялся,
Являются источниками твоих страданий!..
Ты (Расмаг) решил проливать кровь своих братьев; таков твой путь,
Но, проливая их кровь, сгинешь ты сам,
А кому ты нужен будешь?..
Из-за тебя погибнет твой народ,
который надеется приобрести свободу.
О, боже! В чем я провинился перед тобой,
Что сделал его моим отцом!

(С. 62)

В результате Расмаг и Нарчоу расстались ярыми политическими противниками; каждый обвинял другого в предательстве народа. Конфликт между ними еще больше обостряет авантюрист Тердет. Автор вводит образ этого персонажа, как бы «списывая» часть вины на Тердета, ослабляя тем самым «внутренние враждебные отношения» между отцом и сыном. Учитывая обычаи и традиции, горскую этику, драматург не допустил кровавой стычки между Расмагом и Нарчоу, хотя их отношения дошли до кульминации. В противном случае образы героев в художественном отношении оказались бы малоубедительными. Несмотря на резкие слова, высказанные сыном отцу, Нарчоу подсознательно чувствовал, что убийство отца тяжкий грех, он и не помышлял об этом. Расмаг тоже вряд ли поднял бы меч на сына, но правитель заявил, что отказывается от него и посадил его в тюрьму.

Последние страницы драмы (особенно краткий диалог сына правителя Мисиминии с Иоанном Дакика) дорисовывают образ Нарчоу. После кровавого подавления восстания мисимиан византийцами во главе с Иоанном, вызволенный из тюрьмы Нарчоу подошел к убитому отцу и встал на колени. Иоанн Дакика сообщил ему, что он исполнял задание императора убрать Расмага и провозгласить правителем Мисиминии его, Нарчоу, если, конечно, он будет

386

достоин служить империи. Нарчоу, видимо, хорошо знал Иоанна по Константинополю, он сказал полководцу:

Не могу быть другом человеку,
Который пролил кровь моего народа...
Базилевсу скажи, что он нанес Мисимианам незаживающую рану,
Которая полностью убила в них доверие к империи.
Передай ему от меня, что он пролил их кровь,
Но не сможет подавить их дух.
И еще скажи ему, что я верю в то,
Что когда-нибудь засияет солнце свободы над моей страной,
Хотя сегодня оно окутано нимбом.

(С. 166-167)

Здесь проявляется оппозиция совершенно иного характера; это Нарчоу и Иоанн или Нарчоу—Гудиса и Иоанн, ибо сыновья правителей Мисиминии и Апсилии духовно и по политическим взглядам близки, а Иоанн Дакика — византийский полководец, верно служит империи, однако он резко отличается от невежественного сановника Сотериха своей искренностью, образованностью и честностью, но и жестокостью, которая имеет свои истоки. Он честен и открыт перед Нарчоу и Гудисой, с которыми он давно знаком; с Гудисой даже участвовал во многих войнах Византии. Иоанн честен и перед императором, беспрекословно выполняя его задания. Увидевшись с Гудисой у наместника Византии на Кавказе Бесса, Иоанн обрадовался. Они вспомнили о совместных боях, о пролитой крови. Иоанн сам, своей речью, создает собственный историко-психологический портрет, раскрывает, как он, каппадокиец, стал бесчувственным и жестоким служителем империи, привыкшим к запаху крови:

... Я чувствовал запах крови, пока не пролил его сам.
С ненавистью смотрел я на византийских воинов.
Их руки были запачканы кровью моего рода.
Сердце разрывалось, я злился, ругался про себя,
Но не было сил что-либо решить, был безоружен.
И когда я остался один, без близких,
Ненавистные враги предложили мне меч.
И я принял его, надеясь с его помощью отомстить за кровь моих отцов.
Но вскоре я стал похожим на них,
Проливал этим мечом кровь тех, которые...
Поднимали головы за свободу.
Так я стал хуже зверя...

387

И как ты думаешь (Гудиса), кто виноват в этом?..

(С. 117)

Возможно, после того, как была пролита кровь его рода, у Иоанна постепенно начал развиваться комплекс ненависти ко всем «инородцам», которые должны принадлежать Византийской империи как и его род.

Гудиса был удивлен речью Иоанна, он первый раз слышал откровения военачальника. Иоанн обвиняет во всем империю, которая сделала его бесчувственным ее рабом, в трансформации его сознания и психологии. По его мнению, империя портит все, она ненасытна и ей всегда чего-то не хватает. И, размышляя о философии жизни, каппадокиец Иоанн говорит:

Бог не рождает человека зверем,
Его делает зверем сама жизнь.
И я когда-то был человеком с добрым сердцем,
Жалел мать, поклонялся отцу,
Игрался со смышлеными детьми.
И даже любил одну девушку...
Но я забыл обо всем этом.
Сегодня меня тревожит только одно:
Выполняя задания империи, проливать и проливать человеческую кровь.
Я уже никогда не смогу вернуться к нормальной человеческой жизни, к человечности.
Я грешен...

(С. 118)

Иоанн завидует Гудисе — сыну правителя Апсилии в том, что он смог сохранить в себе такие чувства, как жалость, сострадание. Однако душа Иоанна не окончательно очерствела, внутри у него то и дело иногда загораются искорки былой доброты, корни которой уходили в прошлое. И это прошлое было связано с родителями, с родом, который еще не был подвергнут насилию. Его родина, согласно Агафию Миринейскому, — Каппадокия (область в центре Малой Азии, часть территории современной Турции), которая имела богатую историю. Во втором тысячелетии до н. э. на территории Каппадокии находилось ядро Хетгского царства; в III—I вв. до н. э. Каппадокия — самостоятельное царство, впоследствии завоеванное Римом; после развала Римской империи Каппадокия оказалась под властью Византии и до XV в. она была провинцией империи (а после XV в. — в составе Османской империи).

Таким образом, Иоанн под воздействием исторических обстоятельств становится верным слугой Византийской империи. Гудиса и Нарчоу отличаются от него тем, что они, несмотря на долгое пребывание в Византии, не забыли свои

388

корни, родину, народ. У них этносознание оказалось сильнее преданности империи, хотя они воздерживаются от резких выступлений против Византии, понимая, что это может обернуться трагедией и для мисимиан, и для апсилов.

О том, что в душе Иоанна заискрилось чувство жалости и сострадания свидетельствует его диалог с Гудисой. Подчеркнув, что он честно служит империи и не хотел бы нарушать присягу, Иоанн выразил сожаление, что ему придется пролить кровь восставших мисимиан; иначе он поступить не может, ибо должен выполнить приказ императора. И самое главное, — Иоанн раскрыл своему другу, наследнику апсилийского престола Гудисе очень важные государственные секреты, о которых знали лишь двое — император и сам Иоанн. За это его могли казнить, но он доверился Гудисе. Иоанн рассказал Гудисе о неизбежности подавления восстания мисимиан, что Юстиниан давно хотел наказать их и ждал подходящего момента, то есть открытого выступления мисимиан против империи. Но при этом базилевс осуществлял свои коварные планы чужими руками, в частности, с помощью лазского военачальника Тердета, который должен был спровоцировать мисимиан на восстание и ориентацию на персов — главных врагов Византии. И император давно пользовался услугами Тердета (в том числе и в организации убийства лазского царя Губаза). За убийство Расмага Юстиниан обещал Тердету престол правителя Мисиминии. А на деле, по словам Иоанна, хитрый базилевс дал задание ему (Иоанну) после усмирения мисимиан сделать правителем сына Расмага Нарчоу, если, естественно, он поведет себя подобающе. Тердета же Иоанн должен был физически ликвидировать, как использованную вещь. А от Сотериха император давно хотел избавиться, поэтому он и послал его на Кавказ, подальше от Константинополя. Забегая вперед, скажем, что все произошло почти так, как планировал Юстиниан I. Когда Гудиса, ошеломленный услышанным, сказал:

... О, Боже! Нет, нет! Не может быть!..
Мой друг, Иоанн Дакика, известный человек в империи,
На коленях прошу, убеди императора,
чтобы он отменил свое решение,
Подумай о матерях, отцах, детях...
Ведь они не виновны,
Только ты можешь спасти их...
Ведь тебе же поручено пролить их кровь...

(С. 123-124)

Иоанн ответил:

В моих силах было одно:
Открыть эти тайны тебе, и тем самым ослабить твои страдания.
Не забывай, я слуга империи.

(С 124)

389

Вместе с тем, Иоанн дал шанс Гудисе встретиться с Расмагом и попытаться решить проблему мирным путем, вернув Мисиминию в лоно империи. Итак, Гудиса отправился к правителю мисимиан, чтобы отговорить Расмага от опасной затеи. Гудисе не удалось убедить Расмага, он знает, что мисимиан ждет величайшая трагедия. И сын царя апсилов, как и мисимианский предводитель Соулах, чувствуя безвыходность положения, на глазах Расмага покончил с собой. И это не повлияло на правителя. И кровопролитие стало неизбежным.

Автор, понимая в определенной мере справедливые устремления Расмага, все же на стороне его оппозиции — Нарчоу, Гудисы и Соулаха. Ибо он убежден (об этом свидетельствуют образы героев), что в решении судьбоносных проблем народа необходим осторожный, взвешенный подход, надо тщательно продумать все нюансы, предусмотреть возможные последствия и обязательно учитывать опыт истории: при этом эмоции и амбиции — плохие советчики, они могут привести только к трагедии.


* * *

Идея свободы и независимости, проблемы объединения раннесредневековых абхазских субэтносов, социально-политические процессы в Абхазии в середине VI века, вопросы распространения христианства и византийского влияния в крае, в их контексте и проблемы нравственности и т. д. вновь стали предметом художественной литературы, но уже исторического романа, в данном случае произведения Б. Тужба (62) «Апсырт» (1991), две части которого («Звон колокола» и «У подножия Багады»), как уже отмечалось, отдельно выходили раньше как исторические повести. Однако заметим, что при соединении «бывших повестей», видимо, надо было тщательно продумать структуру романа; возможно, для более цельной и стройной организации текста, повествовательной системы произведения целесообразно было бы даже отказаться от некоторых деталей, которые еще могли присутствовать в повести. С моей точки зрения, например, сразу бросаются в глаза первые страницы каждой книги (их всего три). «Звон колокола» и «У подножия Багады» предваряют отрывки из исторического повествования Прокопия Кесарийского «Война с готами». Кроме того, в первой части («Звоне колокола») писатель добавляет «мини-предисловие от автора». А в начале третьей книги («Анакопийской крепости») никаких эпизодов из Прокопия не приводится, хотя византийский историк описывает и Трахейскую (Анакопийскую) битву, в которой абазги потерпели поражение от византийцев.

В «Послесловии» писатель пишет, что у читателя могут возникнуть вопросы по поводу завершенности некоторых образов и событий. Автор прежде всего говорит о возможной встрече двух героев — «абхазского царя» Апсырта и посланника Юстиниана I Ефрата (Евфрата) — абазга по происхождению, о «вероятной» трагической судьбе родной сестры Ефрата Гуранды и ее ребенка. По-

390

391

моему, эти сюжеты лучше было бы развить и внедрить в саму художественную структуру романа.

Вместе с тем произведение Б. Тужба «Апсырт», как и драма А. Мукба «В солнечное затмение», сыграло определенную роль в художественном освоении раннесредневековой истории Абхазии, в формировании традиций исторического романа, в раскрытии психологии, этнического и родового самосознания людей, в том числе исторических личностей VI в. и т. д.

Роман, как уже отмечали, состоит из трех книг (или повествований) — «Звон колокола», «У подножия Багады», «Анакопийская крепость», каждая из которых написана на основе конкретного исторического события VI в.; они отражены в сочинениях византийского автора — современника событий Прокопия Кесарийского и отчасти исследованы учеными историками (3. В. Анчабадзе, Ш. Д. Инал-ипа, М. М. Гунба, Ю. Н. Вороновым и др.). Автор не скрывает, что основным историко-литературным источником романа «Апсырт» стала книга Прокопия Кесарийского «Война с готами», которую, как и другие греческие источники, писатель критически осмысливает. Он пишет: «Не всегда можно доверять греческим историкам VI в. Так или иначе они служили императору и защищали интересы своей страны. Несмотря на это, ...они оставили (бесценные) исторические материалы о VI веке. И их критическое исследование очень важно для изучения истории Абхазии. А я преследовал иную цель — используя эти исторические факты, раскрыть образ Абхазии в многоплановом литературном произведении» (63). А Прокопию Кесарийскому, по мнению Б. Тужба, «надо поклониться» за то, что он зафиксировал важные для истории абхазов исторические события. «Но это не значит, что мы должны полностью доверять ему... Ибо Прокопий Кесарийский служил византийскому императору Юстиниану I. Базилевс держал Прокопия при императорском дворе (в качестве придворного историка. — В. Б.), чтобы он восхвалял его как государя и войны, которые вел император. Историк так и делал. Если он хоть раз попытался бы написать правду об Юстиниане I, то базилевс его наверняка повесил бы или сослал неизвестно куда». (С. 442). Впрочем, сам Прокопий Кесарийский открыто писал об этом в начале произведения «Тайная история»: «Обо всем том, что вплоть до сегодняшнего дня выпало на долю римского народа в ходе войн, я рассказал, как смог... (в сочинениях “Война с персами” и “Война с вандалами”. — В. Б.). Отныне, однако, мое повествование пойдет иным путем, ибо теперь я буду описывать все, что произошло в самых разных частях Римской державы. Причина же заключается в том, что, пока были живы вершители этих дел, я не мог описывать их должным образом. Ибо невозможно было мне укрыться от множества соглядатаев, а если бы я был изобличен, не избежать мне было бы самой жалкой смерти... Более того, я был вынужден скрывать причины и многих из тех событий, которые были изображены мной в прежнем повествовании. Поэтому я считаю своим долгом рассказать в этой книге о том, о чем доселе не было сказано...» (64). Именно в «Тайной истории» Прокопий Кесарийский усилил критичес-

392

кий пафос, который в той или иной степени уже ощущался в «Войне с персами». Он задевает репутацию не только константинопольской бюрократии, чиновников, но и императора. «Поэтому я и начну свое повествование, поведав сначала о том, что постыдного было совершено Велисарием (известным полководцем и приближенным Юстиниана I. — В. Б.), а затем открою и порочные деяния Юстиниана и Феодоры (его супруги. — В. E.)» (65) — отмечал историк-писатель. Словом, Прокопию иногда удавалось вырваться из «императорских клещей» и «цензуры Палатия».

Остановимся на трех исторических событиях, описанных Прокопием Кесарийским, которые соответственно стали основой трех частей романа «Апсырт». В «Войне с готами» автор писал: «Так вот река Фазис (Риони. — В. Б.)... впадает в конечную часть Эвксинского Понта (Черного моря. — В. Б.), на краях залива-полумесяца; на одной его стороне, принадлежащей Азии, находился город Петра, а на противоположной стороне берега, принадлежащего уже Европе, находится область апсилиев: они ... с давних уже времен христиане... За Апсилиями и за вторым краем этого “полумесячного” залива по берегу живут абасги, границы которых пробираются до гор Кавказского хребта... Начальниками (правителями. — В. Б.) же искони веков они имели двух из своих соплеменников; из них один властвовал над западной частью их страны, другой занимал восточную. Эти варвары еще в мое время почитали рощи и деревья. По своей варварской простоте они полагали, что деревья являются богами...» (66). Далее автор рассказывает о том, как абазгские правители кастрировали и продавали красивых мальчиков в византийские владения, как Юстиниан I запретил им заниматься этим «насилием природы» и послал в Абазгию своего ближайшего человека Евфрата, родом абазга, для укрепления позиции Византии в крае и упрочения христианства. Воодушевленные абазги низложили своих царей и «решили жить свободно» (кстати, этот эпизод мы приводили при анализе драмы А. Мукба «В солнечное затмение»).

Описывая нашествие персов под предводительством известного полководца Набеда на Лазику и Абазгию (Абасгию), Прокопий отмечает: «Набед, вторгнувшись в Лазику с войском, не сделал ничего достойного упоминания, но, находясь со своим войском в области абасгов, отпавших от римлян и лазов (? — В. Б.), взял себе от них в качестве заложников шестьдесят мальчиков из числа самых знатных. В числе того, что было сделано им мимоходом, надо отметить следующее: встретив в Апсилиях Феодору, жену Опсита (у Б. Тужба — Апсырта. — В. Б.), (который был дядей Губаза и царем лазов), он взял ее в плен и увел в пределы персов. Эта женщина была родом римлянка, так как издавна цари лазов (и абазгов. — В. Б.) посылались в Византию и с согласия императора, вступая в родство с некоторыми из сенаторов, брали в их семьях себе законных жен. И Губаз во всяком случае был родом (рожден. — В. Б.) от такой римской женщины. Почему абасги решились на отпадение, я сейчас расскажу...» (67). По словам Прокопия Кесарийского, «римские воины, посылаемые императором и

393

уже давно расселившиеся среди них (абазгов. — В. Б.) во многих пунктах, сочли возможным присоединить эту страну (Абазгию. — В. Б.) к владениям Римской империи; вместе с тем они ввели у них некоторые новые порядки. Ввиду более насильственного проявления власти, абасги... пришли в негодование. Боясь, как бы в дальнейшем им не стать рабами римлян, они снова выбрали себе царьков — по имени Опсит для восточной стороны (видимо, Апсилии. — В. Б.) и Скепарну для западной (Абазгии. — В. Б.)...» (68).

Это те сведения византийского историка, которые легли в основу первой книги романа «Апсырт» — «Звон колокола». Краткое содержание ее основного сюжета таково: Византийский император Юстиниан I посылает в Абазгию своего евнуха Ефрата для дальнейшего распространения и укрепления христианства. Базилевс (или василевс) верил в преданность Ефрата и считал, что именно он — абазг по происхождению — достигнет успеха в деле укрепления позиции Византии в Абхазии. В это время в Абазгии, Апсилии и Мисиминии происходят сложные и противоречивые социально-политические процессы. Из-за ненасытности и жестокости некоторых правителей погибало много людей, мальчиков делали евнухами и продавали в рабство, главным образом в Византию. Император дает указание запретить кастрировать мальчиков и продавать их. Воодушевленные этим, абхазы свергли своих царей, типа Алдыза, и избрали новых. Правителем Абазгии становится Скепарна, а Апсилии — Апсырт. Апсырт женится на дочери знатного человека в Константинополе Феодоре, а Скепарна, напротив — на персиянке, дочери близкого к правителю Персии Хосрою (в некоторых источниках — Хосров) человека — Хафиза.

Абхазию раздирают с двух сторон Персия и Византия, каждая из которых желает укрепиться в регионе. А абхазские этнополитические образования, находясь «между молотом и наковальней», стремятся к свободе и независимости. Но силы неравны. Такое положение рождает разные политические позиции. Остро встает проблема объединения абазгов, апсилов, мисимиан и санигов. Ярым сторонником идеи объединения и свободы становится главный герой романа Апсырт. Он ведет переговоры со Скепарной, но правитель Абазгии придерживается проперсидской ориентации и надеется, что Хосрой пришлет войска на помощь абазгам в борьбе с византийцами. Однако неожиданно Хосрой приглашает Скепарну в Персию и за какие-то провинности заключает в тюрьму. Правитель Персии посылает в Абазгию жестокого полководца Набеда с многотысячным войском с целью покорения страны. Абхазы, готовившиеся к нашествию византийских войск, не ожидали нападения персов. Основные силы абазгов и апсилов во главе с Апсыртом сосредоточились в неприступной Анакопийской крепости. Набед, предчувствуя поражение, не рискнул штурмовать цитадель. А Апсырт не выводил своих бойцов из крепости, ибо он знал, что скоро византийские войска попытаются усмирить абхазов. Надо было сохранить силы. Набед, пройдя всю Абазгию, двинулся обратно в Персию, прихватив с собой до 60 абазгских детей в качестве заложников. Благодаря «предателю» Тлапсу, персы

394

также пленили жену Апсырта Феодору, которая находилась в крепости Уаз-абаа. И в этом случае Апсырту пришлось стерпеть, он не бросил своих бойцов на верную смерть; а впереди их ожидала битва с византийцами, к ней надо было готовиться.

В основе второй книги произведения Б. Тужба — «У подножия Багады» — другой эпизод из исторического повествования «Война с готами». Как свидетельствует Прокопий, в Апсилии «есть крепость в высшей степени укрепленная; местные жители называют ее Тзибилой (Цибилиум, соврем. Цебельда, абх. Цабал. — В. Б.). Один из знатных людей у лазов, по имени Тердет, который носил у этого народа название... “магистра” (69), поссорившись с царем лазов Губазом и став его врагом, тайно вошел в соглашение с персами, пообещав им, что передаст укрепление. Приведя с этой целью войско персов, он отправился в Апсилию для выполнения этого замысла. Когда они были близко от крепости, Тердет с сопровождавшими его лазами, поехав вперед, оказался в укреплении, так как те, которые сторожили эту крепость, не имели никакого основания не доверять начальнику лазов и поэтому не проявили к нему никакой подозрительности. Таким образом, подошедшее персидское войско Тердет принял в укреплении. Вследствие этого мидяне (персы. — В. Б.) стали думать о захвате... не только Лазики, но и Апсилии... У начальника этой крепости была жена, родом из Апсилии, очень красивая лицом. В эту женщину внезапно безумно влюбился начальник персидского войска. Сначала он старался соблазнить ее; когда же он увидел, что не имеет успеха, без всякого колебания применил насилие. Приведенный этим в яростный гнев, муж женщины ночью убил его самого и всех тех, которые вошли с ним в это укрепление...» (70).

По сюжету второй книги романа «Апсырт» — «У подножия Багады», умирает предводитель цыбловцев (цыблаа; от топонима Цабал — части территории Апсилии; отсюда и название крепости Цабал-абаа), старик Ноурыз (71), который в свое время пытался объединить Абхазию. Его место занимает младший сын правителя Мсым Маленький. А старший сын, Мсым Большой, продолжал начальствовать над крепостью Бухлоон (в соврем. Клухорском перевале, в верховьях р. Кодор); укрепление находилось где-то на крайней точке так называемой «военно-абхазской дороги», ведшей на Северный Кавказ. По этой дороге были расположены несколько друщх важных крепостей, в том числе и Цабал. Персия и Византия прекрасно понимали военно-стратегическое значение этих укреплений, преграждавших кратчайший путь на Северный Кавказ и, наоборот, из Северного Кавказа к Закавказью, к провинциям Византии (к Апсилии и Лазике и т. д.). Путь контролировали апсилы и мисимиане во главе с сыновьями Ноурыза, Мсымом Маленьким и Мсымом Большим. В это время в соседней Лазике назревает конфликт между царем Губазом и его «правой рукой» Тердетом. Осложнению ситуации, по словам Б. Тужба, способствует персидский правитель Хосрой, который не был доволен политической ориентацией Губаза. Хосрой смог подкупить Тердета, ненавидевшего Губаза. Ненависть Тердета была обу-

395

словлена тем, что Губаз «дал свободу абазгам и апсилам... и что большинство родственников Губаза были абазгами...» (с. 302). В итоге Тердет с «верными» ему войсками двинулся в Апсилию, точнее — в сторону главной крепости Цабал; с ним был и персидский отряд. Ему содействует предатель апсил Тлабган, сын Нара; он надеялся, что если Тердет с помощью персов станет царем, то ему, Тлабгану, точно достанется хотя бы место начальника крепости Цыбла (Цабал). Охранники крепости, хорошо знавшие Тердета и Тлабгана, пропустили их. Таким образом, они овладели крепостью, пленили многих, в том числе и Мсыма Маленького, которому подчинялось укрепление. Кроме того, предводитель персидского отряда, очарованный красотой жены Мсыма Маленького Хиблы, изнасиловал ее; она затем, не вынеся позора, покончила с собой. Однако апсилы и мисимиане восстали, их поддержали и абазги; они перебили всех воинов Тердета, жестоко казнили предателя Тлабгана. А Тердету удалось скрыться.

Заметим, что в драме А. Мукба «В солнечное затмение» образ Тердета раскрывается в контексте исторических событий в Мисиминии более позднего времени, т. е. в 556 г. С исторической точки зрения, действия Тердета больше вписываются в 550 г. (или в 550-552 гг.). С художественной же точки зрения, А. Мукба, конечно, имел право на некоторое смещение временного пространства (повторим, это касается только Тердета), тем более что это не ведет к грубейшему искажению известных исторических событий. С другой стороны, писатели никак не могли пройти мимо такого колоритного образа авантюриста, который был зафиксирован византийской исторической литературой.

И третья книга романа — «Анакопийская крепость» — построена также на базе описания Прокопием Кесарийским Трахейской (Анакопийской) битвы, исход которой был предрешен, ибо еще полностью не объединенные абхазские этнополитические образования не могли одержать победу над хорошо обученными, превосходящими войсками Византии, да и политическая ситуация неблагоприятно складывалась для них. Как свидетельствует Прокопий, после того как абасги отпали от Византии, император Юстиниан велел Бессу послать против них большое войско во главе с военачальниками Улигагом и Иоанном, сыном Фомы (родом из Армении). «Бесс тотчас отправил их на кораблях в область абасгов. Случилось, что один из царьков абасгов, по имени Скепарна, находился у персов. Недавно вызванный Хозровым, он отправился к нему. Другой же (Опсит /Апсырт. — В. Б.), узнав о походе римлян, собрал всех абасгов и со всем рвением стал готовиться к войне с ними.

За пределами апсилиев, при входе в пределы абасгов, есть место следующего рода: высокая гора, начинающаяся от Кавказского хребта и все понижающаяся, заканчиваясь как бы лестницей, тянется вплоть до самого Эвксинского Понта (Черного моря. — В. Б.). У подножия этой горы еще в древности абасги выстроили очень сильное укрепление, по величине наиболее значительное. Здесь им всегда удавалось отражать нападение врагов... Есть один только проход, ведущий в это укрепление и в остальную страну абасгов, по которому нельзя идти людям

396

даже по двое в ряд... Над этой узкой тропой тянется очень отвесная и грозная в своей суровости скала, идущая от лагеря до самого моря. Это место и носит название, достойное этого отвесного обрыва: люди, говорящие здесь по-гречески, называют его “Трахеей” — сурово-кремнистым (современный Новый Афон. — В. Б.). И вот римское войско пристало к берегу между пределами абасгов и апсилиев (приблизительно на территории современного Сухуми и села Эшера. — В. Б.); высадив воинов на сушу, Иоанн и Улигаг двинулись пешим строем, а моряки на легких судах всем флотом следовали за войском вдоль берега. Когда же они подошли очень близко к Трахее и увидали над собой вооруженных и в боевом порядке абасгов, стоявших над этой тропой, о которой я только что говорил, вдоль всего обрыва, они остановились в большом недоумении, не зная, как им выйти из настоящего положения. Наконец Иоанн, глубоко поразмыслив, нашел средство выйти из этого бедственного положения следующим образом. Оставив тут Улигага с половиною войска, он сам с остальными вновь сел на корабли. На веслах они обогнули место, где Трахея подходит к берегу, и тем самым оказались в тылу у неприятеля. Подняв знамена, они пошли на врагов» (72). Отражая картину боя, Прокопий Кесарийский, естественно, восхваляет героизм византийских воинов; они начали атаковать с двух сторон. А абасги, оказывается, испугались и в полной растерянности обратились в бегство. «Страх, а поэтому и растерянность так сковали их, что они (абасги. — В. Б.) не могли сообразить ни о выгоде для них их родных гористых местностей, ни того, что они легко могли здесь пройти. Преследуя их с двух сторон, римляне захватили и убили очень многих из них. Вместе с бегущими они бегом дошли до их укрепления и нашли ворота открытыми. Сторожа не решались заложить ворота, принимая еще своих, убегавших сюда. И вот, преследующие, смешавшись с бегущими, ворвались в ворота... Таким образом, абасги, с радостью почувствовавшие себя внутри своих стен, оказались взятыми в плен вместе со своим укреплением...» (73). В данном эпизоде из «Войны с готами» ощущается фольклорный дух, героизация одних и регероизация других. Однако в последующем описании битвы автор все же признает, что воинам императора не так уж легко далась победа над абасгами, которые героически защищали свою родину, свободу и свои семьи. «... Римляне, полагавшие, что они победили врагов, оказались здесь перед еще большей трудностью. Так как дома абасгов были многочисленны, отстояли друг от друга на.близком расстоянии и, кроме того, были окружены со всех сторон своего рода стеною, то абасги, взойдя на них, защищались изо всех сил, поражая врагов в голову, охваченные, с одной стороны, опасением и страхом перед римлянами, а с другой — жалостью к своим женам и детям и чувством безвыходности своего положения, пока римляне не додумались поджечь дома. И вот, положив огонь со всех сторон, они наконец одержали победу. Правитель абасгов Опсит с небольшим отрядом сумел бежать и удалился к жившим поблизости гуннам (74), в пределы Кавказского хребта (т. е. на Северный Кавказ. — В. Б.). Остальным досталось на долю или вместе с горевшими домами обратиться в

397

пепел, или попасть в руки неприятелей. Римляне взяли в плен жен начальников со всем их потомством; стены укрепления они разрушили до основания и всю страну опустошили жестоко. Так окончилась попытка абасгов отпасть». (75)

По сюжету третьей книги романа Б. Тужба, посланник Юстиниана I Ефрат (Евфрат) прибывает в Пицунду. Он встречается там с абхазским католикосом, затем с военачальниками Иоанном и Улигатом (Улигагом). Войска Иоанна и Улигата штурмуют Анакопийскую цитадель. Несмотря на героизм и отчаянное сопротивление абазгов и апсилов, крепость пала.

Таким образом, в произведении Б. Тужба «Апсырт» за основу взяты три исторических события, зафиксированные Прокопием Кесарийским и отчасти другими византийскими писателями-историками: 1. Нашествие персидского полководца Набеда на Абазгию в 550 г. (76) 2. Захват персами с помощью лазского военачальника Тердета, предавшего своего царя Губаза, апсилийской крепости Цыбла (греч. Тзибила, Тсибила, Цибилиум, соврем. Цебельда, абх. Ҵабал), которая находилась на стыке Апсилии и Мисиминии. Восстание мисимиан и апсилов и уничтожение персидского отряда. (Источники не указывают год цебельдинских событий, но, видимо, они происходили в том же 550 г. /или между 550 и 552 г./) (77). 3. Трахейская (Анакопийская) битва, в которой византийские войска под предводительством Иоанна и Улигага одерживают победу над восставшими абазгами во главе с Опситом (Апсыртом) и разрушают Анакопийскую цитадель. События происходили в том же 550 г. (по некоторым данным — в 551 г.) (78).



Среди персонажей романа немало исторических личностей, в том числе Апсырт (Опсит), его жена Феодора, Скепарна, Ефрат, Губаз и его брат Цата (Цатеи), Тердет, Хосрой, Набед, Юстиниан I, его жена Феодора, Бесс, Иоанн (армянин), Улигаг (Улигат), византийский полководец Велизарий (Велисарий); они, как уже отмечалось, фигурируют в произведениях византийских историков-писателей и исследованиях кавказоведов XIX-XX вв. Если образы византийских и персидских императоров, правителей и полководцев (Юстиниана I Великого, Бесса, Хосроя, Набеда и других) так или иначе отражены в мировой литературе (в том числе грузинской, армянской, итальянской, арабской, русской и т. д.), то Апсырт (Опсит), Скепарна, Ефрат и др. впервые (после византийских исторических сочинений) встречаются в литературе, то есть в романе «Апсырт»; я здесь не упоминаю образ Тердета, созданный немного раньше А. Мукба. Кстати, и у Б. Тужба, и у А. Мукба Тердет предстает в одной и той же ипостаси, как политический авантюрист, предатель, человек, стремящийся к власти ценою измены и крови близких людей. В этом, конечно, велико влияние Прокопия Кесарийского, который изначально охарактеризовал Тердета как военачальника, предавшего своего царя Губаза.

Возможно, я ошибаюсь, но в других литературах мне пока не встречались произведения, в которых присутствовали бы образы Губаза, Цатея, Улигага,

398

Ионна Дакика, Ионна (армянина) и других исторических личностей, раскрытые в драме А. Мукба и романе Б. Тужба.

В романе «Апсырт» писатель также создает образы многих вымышленных героев — умудренных жизнью старцев Хабыджа, Сейлыква и др., правителя апсилов (до Апсырта) Алдыза, абхазского католикоса из Пицунды, отца Ефрата Апсара, сестры Ефрата Гуранды, предводителя санигов Ремсага, предводителя цабальцев (цыблаа) Ноурыза и его сыновей Мсыма Большого и Мсыма Маленького, предателя Тлабгана, жены Мсыма Маленького Хиблы и других. Они вместе с образами исторических личностей позволили писателю раскрыть многие стороны эпохи, социально-политических процессов в регионе и т. д. В данном случае нас прежде всего интересуют принципы создания характеров в произведении.

Автор активно использует речь героя в качестве основного средства раскрытия образов персонажей и черт времени. При этом он следует традициям народного ораторского искусства. Дает о себе знать и многолетняя журналистская работа писателя. Речь героя в основном прямая, открытая, иногда с монологическими вставками, которые отражают внутренние переживания героя, тем самым усиливая психологические мотивы произведения. Кроме того, речь персонажа (особенно автора-повествователя) выполняет и другую функцию, то есть — структурообразующую роль, она и конструирует, формирует всю поэтическую систему романа.

В романе нет сложной многоступенчатой и разветвленной повествовательной структуры, как, например, в «Последнем из ушедших» Б. Шинкуба. Главным повествователем выступает сам автор, который ведет рассказ в объективированной форме; он часто проявляет волю, направляя сюжет в определенное русло, использует ретроспективный метод и лирические отступления для того, чтобы описать генезис того или иного исторического явления, правителя, той или иной политики, дать оценку действиям персонажей или событиям. От речи автора-повествователя во многом зависит и раскрытие образов реально действующих в романном пространстве персонажей, и концепция исторических процессов; он является связующим звеном между прошлым и настоящим; он пытается реконструировать, воссоздать раннесредневековую жизнь абхазов, в контексте византийско-кавказских, византийско-персидских отношений. В его речи (часто эмоциональной) сочетаются несколько стилей: фольклорно-эпический, научно-популярный и публицистический. Повествователь использует афористические жанры устного народного творчества — пословицы и поговорки с целью углубления и концентрации мысли. Они также занимают значительное место в речах многих героев. Под влиянием пословиц и поговорок (если даже автор непосредственно их не употребляет) писатель иногда создает собственные афоризмы, тем самым придавая своей речи и речи персонажей афористические черты. Эта традиция в корне связана с народным ораторским искусством. И самое главное, речь автора-повествователя раскрывает образ самого писателя, его

399

переживания, мысли и взгляды, его концепцию исторических событий и личностей. При этом он не навязывает свою точку зрения, а спокойно излагает философию истории Абхазии VI века, с которой читатель может согласиться или не согласиться. Именно рассказчик в лице автора является основным элементом повествовательной структуры произведения; благодаря ему в определенной мере сохраняется цельность романа как эпического жанра, обеспечивается связь между его частями.

Автор-повествователь заявляет о себе прежде всего в Предисловии к роману, хотя оно выполняет самостоятельную функцию и не связано с художественной структурой произведения. В нем писатель говорит о двух причинах, приведших его к написанию исторического романа. Одна связана с легендой, другая — с историческими фактами, изложенными в древних письменных памятниках. Первая часть речи построена на основе известных библейских и других преданий о сотворении мира и абхазского мифа о том, как Бог дал абхазам Абхазию (абх. Аԥсны / Аԥсынтәыла). Сотворение мира за семь дней изложено в первой книге Моисея «Бытие» (гл. 1-2 и сл.). Заметим, что концепция Б. Тужба не бесспорна, особенно в той ее части, где говорится о появлении первого человека планеты в Апсны (Абхазии). Впрочем аналогичная позиция отражена и в книге Л. Регельсона и И. Хварцкия «Земля Адама», вышедшей в 1997 г., которая вызвала немало споров. У Б. Тужба Бог женского рода, то есть он идентичен абхазскому Ан (Мать) — верховному божеству, демиургу — Всемогущей Богине. Существует мнение (об этом мы уже говорили при исследовании символики в романе Б. Шинкуба «Последний из ушедших»), что, по абхазским и некоторым восточным традициям, верховный Бог выступал в женской ипостаси, то есть в образе Ан / Анцва (Анцәа) — Богини-матери. Б. Тужба использует форму «Ан», что дословно переводится с абхазского как «Мать». И эта Ан, по словам писателя, в течение миллионов лет была одна во всем темном (без солнца и звезд) мире. В конце концов она задумалась и решила создать ангелов, которые попросили ее сотворить звезды, солнце и землю и т. д., ибо они хотели увидеть свет, стоять на твердой почве. Так завершилась прежняя спокойная жизнь богини Ан, но было уже поздно. Одного из ангелов (племянника самой Богини) Ан превратила в хвостатого, рогатого, черного, как уголь, дьявола (аҩсҭаа) за то, что он стал перечить ей, Богине всех божеств. И после этого он не перестал выдавать себя за самого умного и смышленого, и постоянно подсказывал Богине, как ей лучше поступать в тех или иных ситуациях. Затем в течение семи дней, по предложениям ангелов и активного дьявола, Ан сотворила звезды, солнце, луну, землю, океаны, моря, реки, растительность, животный мир и, наконец, человека. Когда она начала создавать человека, рассказывает автор, ей понадобилась глина, которая якобы была только в одном месте — Пысхахыре (Ԥысҳахыре), (т. е. Абхазии). Мгновенно привезли глину и, по заданию Ан, начали формировать фигуру человека, его тело, голову, руки и ноги. А когда дошли до оживления человека, перенеся его на землю, дьявол предложил богине Ан: «Если ты хочешь,

400

чтобы этот человек в будущем развивался, то должна отдать ему землю, которую оставила себе». (С. 20). Этой землей являлась Апсны (Абхазия). Ан согласилась и сказала: «Спустимся в Апсны с этим человеком... И там оживим его. И дадим ему спутницу, которая шла бы с ним по нелегкой жизни...». (С. 21).

Соединив несколько преданий и мифов, Б. Тужба написал, можно сказать, свою версию. И чтобы подчеркнуть происхождение человеческой жизни именно на территории Абхазии, автор в трансформированном виде использует абхазский миф об Апсуара (этике), благодаря которой абхазы получили свою страну от Бога (по некоторым вариантам — от Пророка). Как свидетельствует один из наиболее распространенных вариантов мифа, Бог созвал представителей всех народов с целью распределения между ними земли. В то же время он распределил растения по земле и расселил животных, птиц и рыб. К дележу земли абхаз опоздал. Когда он появился, все территории были уже распределены. Однако Бог дал ему ту часть земли, которую он оставил для себя. Такой дар Всевышнего, как утверждает миф, вызван неукоснительным соблюдением абхазом норм Апсуара, в частности — обычая гостеприимства. Случилось так, что во время раздачи земли абхаза посетил гость, которому он оказал все почести в соответствии с правилами Апсуара (79). А гостем, согласно одному варианту, был Архангел, который впоследствии подтвердил факт гостеприимства (80). Имеется другой вариант этого мифа, в котором отмечается, что милость Бога абхаз заслужил при уничтожении чертей / дьяволов (аҩсҭаацәа) (81). «И вот с тех пор живут абхазы на избранной Богом земле, чтут его, воспитывая в себе Апсуара, стараясь тем самым загладить вину свою перед Богом и остальным человечеством, осознавая, что они стали причиной утраты дара лицезреть Бога. Вот почему с тех пор говорят абхазы, что гость приносит с собой семь счастий, уносит одно» (82). (Данный вариант мифа записан в 1983 г. со слов нынешнего жреца Дыдрыпш-ныха /святилища Дыдрыпш/ в с. Ачандара Гудаутского района Заура Чичба.)

Заметим, что такой же миф в разных вариациях встречается, например, и в адыгском (черкесском) и грузинском фольклоре. И, как справедливо отмечает С. Л. Зухба, «вполне естественно, что каждый народ приписывает содержание мифа своему этносу» (83). Кроме того, фольклорист добавляет: «Все эти повествования в определенной степени перекликаются с мифами древних классовых обществ (Шумеры, Египет) о появлении людей на земле по воле богов» (84). Это прежде всего говорит о том, что многие народы Кавказа (в том числе абхазо-адыгские, картвельские и др.) в течение тысячелетий находились в тесных исторических и культурных контактах с древними цивилизациями Востока.

Писатель возвращается к теме Ан в восьмой главе третьей книги романа «Апсырт» — «Анакопийская крепость», то есть после художественного описания многих трагических событий середины VI в. и перед отражением Анакопийской битвы. Автор, прерывая основную сюжетную линию, дает «мифологическую» вставку — диалог между богиней Ан и человеком. Диалог передает сам повествователь (хотя он отмечает, что об этом рассказывал один из старцев,

401

собравшихся в Анакопии), который как бы пытается отразить некоторые стороны философии жизни человека. По мнению повествователя, человек часть природы, без него природа не была бы природой; а без природы же человек не стал бы человеком. И неслучайно с древних времен человек, обращаясь к небу молится за благополучие и мир на земле, на общей земле. «Наша земля...» — именно так говорит человек. «Ведь Бог (Бог здесь уже мужского рода. — В. Б.) создал землю для всех людей... Почему же они разрывают ее на кусочки?.. Как бы ни старались, они не смогут раскромсать землю... Никто не сможет уйти от своей судьбы, предначертанной богиней всех божеств Аной (а здесь вновь речь идет о богине Ан. Видимо, писателю надо было придерживаться одной позиции.— В. Б.)». (С. 384). Автор как бы выражает свое разочарование в человеке, алчность которого не имеет границ. Повествователь рассказывает, что, когда Ан создала землю и определила судьбу каждого живого существа, и человеку дала двадцать лет жизни (как и многим животным), то человек выразил недовольство и рассердился на Богиню. «Я же человек, а не животное, почему же она предначертала мне всего лишь двадцать лет?..» — сказал он возмущенно. (С. 384). Через несколько дней человек, не выдержав, отправился к богине Ан. Пришел он к небесным вратам и начал сильно стучать, а животные, ожидавшие ее давно, вели себя смиренно; они даже и не помышляли о каком-нибудь протесте. «Кто осмелился стучать?» — спросил Архангел (Аԥааимбар). «Это я, человек... Разве ты не узнал меня?..», — удивился человек. Архангел сказал, что он такого не помнит. Тогда человек, пренебрежительно обозвав Архангела, кинулся на него. Архангел увернулся и произнес: «Да, я вспомнил... Ты же тот, которому дали жизнь на земле после животных? И твое место сзади животных. Почему ты впереди них? Иди и встань сзади осла!» — указал Архангел. (С. 385). Человек хотел было противиться, но увидев, что животные не поддерживают его, отступил. От шума проснулась и Ан, она поинтересовалась у Архангела: «Кто они?» «Это те, которых ты сама создала», — ответил Архангел. «И того, который стоит в конце, похожий на черта (дьявола)?» — вновь спросила Богиня. «Да. Он человек», — подтвердил Архангел. Ан удивилась и отметила, что она не такого человека создавала. А ведь много времени прошло с тех пор, человек изменился; он делает все что взбредет ему в голову. Человек выторговал у Ан до ста лет жизни; были изъяты по десять лет из жизни собаки, лошади, буйвола, осла, свиньи, козла, овцы и обезьяны и переданы человеку. А с этим переходили к нему и характерные черты этих животных. Заметим, что животные добровольно отказывались от десяти лет своей жизни в пользу человека. И все же человеку показалось мало, он продолжал ныть и даже плакать. Однако Богиня больше ни года не добавила и ушла со своими ангелами. А дьявол успокоил его: «Она дала тебе и голову с умом, чтобы ты думал. Вот и думай... Она тебе дала и надежду, а это немало. А то может произойти с тобой то, что произошло со мной». (С. 391). И дьявол рассказал человеку, как его, бывшего ангела, Ан превратила в рогатого дьявола с хвостом за то, что он стал угадывать намерения Богини и противоречить ей.

402

Затем дьявол мгновенно исчез. Расстроенный человек долго смотрел на небо, потом обернул свой гнев на животных; он обвинил их в том, что они не выступили в его защиту и молчали. «Богиня появилась и исчезла, а на земле остались вы и я, теперь я вам покажу!» — сказал человек и, взяв копье, кинулся на животных.

Автор завершает «миф» критикой смысла народной поговорки: «Видимо, неправильно то, что говорят: “Сделай хорошее (доброе) дело и брось в воду (реку) (т. е. забудь об этом)” (“Абзиара уны азы иат”) (85). Если после доброго дела следовал бы ответный добрый поступок, то разве должен был человек так повести себя». (С. 392). Вероятно, автор полагает: все войны в истории, все, что связано с подавлением (или уничтожением) одного народа другим, унижением одного человека другим и т. д. происходило по вине самого человека, из-за его несовершенства и алчности.

Вместе с тем, Б. Тужба пленен многогранной героической историей народа, который был связан с мировыми цивилизационными процессами; и вполне понятно его стремление убедить читателя в этом. Поэтому во второй части Предисловия он уже обращается к достижениям исторической мысли, к сочинениям античных, русских, византийских и других историков и писателей, к трудам В. Иванова, И. Дьяконова, 3. Анчабадзе, Г. Меликишвили, Ш. Инал-ипа и т. д., которые писали об истории абхазов.

И не только в Предисловии, но и во внутренних частях романа автор-повествователь, останавливая движение сюжета, рассказывает о тех или иных исторических событиях, об этнических и политических процессах в Абхазии и соседней Лазике; иногда, используя ретроспективный метод изображения действительности, углубляется в более ранний период истории; а в некоторых местах, выходя из рамок реального художественного и исторического времени, говорит о 737-738 гг., т. е., о времени нашествия арабских войск на Абхазию, о победе абхазов над войсками Мурвана ибн-Мухаммеда в битве под Анакопией (впрочем, этим событиям посвящен роман Р. Петрозашвили «У стен Анакопии», о котором мы еще скажем). При этом речь повествователя открыта, она приобретает научно-популярный, публицистический характер; изредка в нее включаются, например, цитаты из исторического сочинения Прокопия Кесарийского «Война с готами». Автор формулирует свои мысли главным образом на основе достижений исторической мысли, историографической науки. Так, в первой главе первой книги романа (с. 45-60) он рассказывает о судьбе Римской империи, о ее развале в III в. н. э. и .возникновении Восточно-Римской империи — Византии, которая еще много веков сохраняла могущество благодаря таким императорам, как Юстиниан I (Великий), об истории столицы Византии — Константинополе, построенном императором Константином в 330 г., о политике Византии на Кавказе, об истории распространения христианства в Абхазии. Посредством таких лирических отступлений писатель отражает тот широкий исторический контекст, в котором происходили события в Абхазии. В некоторых эпизодах мы, естественно, видим не мнение исторической науки, а позицию автора.

403

Так, характеризуя эпоху Юстиниана I (VI в.), от которой и начались Средние века, он пишет, что «во внешней политике императору необходимо было решить две проблемы. Первая была связана с восточным направлением — с возрождением Римской империи. С огромными усилиями он смог ее решить. А вторую — восточную проблему решить никак не удавалось... Для того, чтобы одержать верх над Персией, император должен был подчинить Византии мелкие государства Кавказа... А эти государства выступали против самого Юстиниана и его политики и боролись за свободу и независимость, за сохранение и защиту своих народов и родины. Когда базилевс почувствовал, что силой ничего не решить, то попытался прибрать их К рукам хитростью. При этом он использовал то, что большинство населения Кавказа (главным образом абхазы, грузины, армяне, часть алан и т. д. — В. Б.) было христианами. Император боялся объединения народов, которые сообща мощными силами могли противостоять ему. Поэтому в данном регионе он начал следовать политической стратегии “разделяй и властвуй”...». (С. 59). С точки зрения автора-повествователя, в кавказской политике Юстиниана I особое место занимали абазги и апсилы. Исходя из этого, он провел несколько важных мероприятий: начал строить храм в Питиунте (Пицунде), посылать в Абазгию и Апсилию христианских миссионеров и т. д. Несмотря на это, правители Абазгии и Апсилии отказались от Византии и заявили, что они не хотят видеть на своей земле ни византийцев, ни персов. Писатель отмечает: «Если подумать, то этих правителей должен был поддержать весь народ. Однако этого не произошло. И абазги, и апсилы были доведены до крайности. Они чувствовали себя людьми, которые оказались в пустыне, открытой всем ветрам. ... Если они поворачивались в сторону Востока, то ураган бил по ним оттуда, а на Западе было еще хуже. А море тоже заносило к ним всяких врагов и захватчиков. Они чувствовали себя так, будто застряли в горле Мира, они задыхались...». (С. 60).

И в третьей книге романа — «Анакопийская крепость» — повествователь размышляет о политике Византии в «провинциях», об отношении различных народов к империи, которую иногда называют Грецией. По его мнению, некоторые народы, боясь гнева императора, вели себя смиренно, рабски, чувствуя себя гостями на своей же родине. Другие же, по этническому происхождению далекие от греков, доказывали, что они греки, и в своей стране говорили только на греческом языке, а родного языка стеснялись. А третьи же пресмыкались и подхалимничали перед империей. Но были и другие, не преклонившие головы перед Византией, и среди них — абхазы, которые постоянно оказывали сопротивление. Продолжая свои мысли, автор отмечает некоторые общие черты политики многих империй, будь она малая или большая, хотя он ведет речь об Абхазии. С подобной политикой сталкиваются и сегодня многие малочисленные народы Кавказа и мира. И это подразумевают слова писателя, в них мы узнаем современную действительность. «Когда (византийцы) поняли, что (абхазов) силой подчинить трудно, то пошли хитрым путем, — пишет автор. —

404

Они начали заселять греками территории между субэтносами. А начали претворять в жизнь эти планы... в поселении Амзара, название которого поменяли на греческое Пицунда, означающее “сосновая роща”. В основном здесь обосновались милетцы... И было их немало. Основная их цель — не дать абазгам и санигам объединиться, вбить клин между братьями. Чтобы скрыть свое непосредственное предназначение, они, как бы проявляя “уважение” к абхазам, построили для них храм, распространяли христианство. ...Абазги общались с ними. В дни христианских праздников они вместе ходили в церковь... Со временем установилось кровное родство, традиция крещения друг друга... Это продолжалось и не десять, и не сто лет... Укрепившись в Амзаре, греки, плененные плодородной землей, пользуясь гостеприимством абхазов, начали пускать корни и в других районах: перейдя реку Хашпсы, двинулись к Цанбовцам... После удачи среди абазгов и санигов, они успешно направились на Восток... Вместо Аква (Аҟуа) сперва появился город Диоскурия, затем — Себастополись; греки построили там крепости... Таким образом, греки заселялись в Абхазии, клином рассекая, разделяя местное население». (С. 343). Через некоторое время новое поколение греков, родившееся уже в Абхазии, забыв о прежнем “уважительном” отношении к коренному населению, заявило, что эта земля (Абхазия) принадлежит им, а абхазы здесь лишь гости. Абхазы, естественно, были сильно раздражены и оскорблены и подняли восстание против византийцев. В подтверждение своей точки зрения автор включает в повествование диалог нескольких безымянных византийских сенаторов, приглашенных Юстинианом I на совещание. Один из них говорит: «У нас одна империя, и во всей империи должен быть один народ, и официальным языком должен быть один язык (греческий. — В. Б.)». (С. 345). Словом, империя должна быть унитарной, «инородцы» — ассимилированы. Однако такая политика непризнания прав других народов и их угнетение заранее обречена на провал, она в итоге ведет к кровавым конфликтам, разрушению всяких империй, порождает этническую ненависть. Вот к таким выводам приводит речь повествователя, да и весь роман «Апсырт»; эти мысли вытекают и из исторических произведений Б. Шинкуба, В. Амаршана, А. Мукба и др.


Возвращаясь к проблемам Абхазии того периода, автор говорит, что среди абхазских раннесредневековых этнополитических образований позиции Апсилии и апсилов были более сильны и под их влиянием впоследствии вся страна на абхазском языке стала называться Апсны / Апсынра (Аԥсны / Аԥсынра), а народ — апсуаа (аԥсуаа). (Эти названия сохранились по сей день.) Однако зарубежом их называли абазгами, видимо, потому, что Абазгия теснее была связана с Византией. А Анакопийская крепость, находившаяся на территории Абазгии, являлась, согласно источникам, самой крупной и лучше укрепленной цитаделью на всем черноморском побережье Кавказа. Она не раз преграждала путь персидским, византийским и арабским завоевателям. Эта крепость стала символом

405

героической истории абхазов. И неслучайно ее образ занимает особое место в национальной литературе (и не только в исторических романах и повестях), в частности, в рассматриваемом произведении «Апсырт», в романах Р. Петрозашвили «У стен Анакопии», В. Амаршана «Апсха — царь абхазов»; он также присутствует в средневековой грузинской агиографической и историко-повествовательной литературе (об этом будет сказано далее при анализе произведения Р. Петрозашвили). Со временем о крепости начали слагать предания в духе древнегреческих легенд и поэм Гомера. А одно из них включил в свою речь и автор-повествователь; оно публиковалось в разных изданиях (86).

Б. Тужба использует легенду об Анакопийской цитадели с целью углубления смысла своей речи, подчеркивания нелегкой истории народа, да и самого укрепления, вокруг которого разворачиваются многие события. Между тем сама легенда — результат взаимовлияния нескольких культурных (в частности, фольклорных) традиций: древнегреческой, египетской, абхазской и т. д. Автор пересказывает основной сюжет предания без искажения, но не произносит каких-либо конкретных имен, кроме Анакопиа-пха (дословно — дочь Анакопии) (героиня). По словам повествователя, когда-то правитель передал Анакопийскую цитадель своему брату, но тому показалось, что этого мало и он достоин большего, то есть царского престола. Брат решил собрать своих сторонников и свергнуть правителя. Однако среди его близких оказался предатель, который сообщил царю о заговоре. Разъяренный правитель отправил войска в Анакопию. Когда об этом узнал его брат, он сбежал со своей возлюбленной Анакопиа-пха — племянницей начальника крепости в Грецию (видимо, в Византию). Через много лет народ услышал, что Анакопиа-пха собирается вернуться с подарками для того, чтобы повидаться с братьями. Действительно, десять огромных кораблей, набитые сундуками, причалили к берегу. Народ с радостью принял ее и устроил пир. А к вечеру она попросила анакопийцев перенести сундуки в крепость, обещав раздать подарки на следующий день. Люди, исполнив просьбу Анакопиа-пха, разошлись по домам. Когда в крепости заснули все ее обитатели, слуги Анакопиа-пха открыли сундуки, из которых вышли воины; они быстро захватили укрепление. (С. 175-176).

В книге В. П. Пачулиа «Падение Анакопии» в предании под этим же названием в роли правителя выступает царь Баграт (87), а его брата — Дмитрий (88). Очевидно, что предание возникло на основе определенного исторического факта, возможно, Анакопийской битвы абазгов с византийцами в 550 г. Тем более что публикация В. П. Пачулиа завершается победой византийцев, которые впоследствии долгие годы держали под своей властью крепость.

Легенда о падении Анакопии напоминает известный древнегреческий сюжет о троянском коне, использованный Гомером. С помощью деревянного коня греки попадают в неприступную крепость и одерживают победу над троянцами. А легенда о троянском коне в свою очередь близка к древнеегипетскому сказанию о хитром полководце Джхути. В нем рассказывается, что военачальник

406

фараона Тутмоса III (1525-1473 гг. до н. э.) Джхути, осаждавший крепость Ионна (соврем. Яффа — В. Б.), решил захватить ее хитростью: он принес в дар осажденной крепости и правителю Ионны 200 огромных закрытых корзин, в которых находились вооруженные воины. Когда корзины были внесены в крепость, воины полководца Джхути вышли из них и перебили весь гарнизон и жителей (89).

Историко-героический образ Анакопийской цитадели автор дополняет ее естественными характеристиками, о которых писал и Прокопий Кесарийский; повествователь объясняет, почему она была неприступной и называлась главной крепостью Абхазии. Благо, что остатки древнейшей цитадели сохранились до сих пор в Новом Афоне.

Анакопийская крепость яркий пример того, как исторический факт переходит в фольклор, а затем становится и литературным образом, символизируя героическую и трагическую историю народа и страны. Об этом свидетельствуют и романы Р. Петрозашвили «У стен Анакопии» и В. Амаршана «Апсха — царь Абхазии», в которых образ цитадели занимает заметное место в художественной структуре произведений.


Благодаря автору-повествователю читатель узнает некоторые особенности социально-общественной жизни предков абхазов, в частности о так называемой «военной демократии», в условиях которой любой достойный член общества (как правило, мужчина) мог быть избран правителем страны или предводителем, полководцем. С аналогичной «демократией» мы уже встречались в романе Б. Шинкуба «Последний из ушедших», а также в этнографических очерках С. Званба. Но то было в XIX в. Несмотря на огромное временное пространство между XIX столетием и VI веком, писатели посчитали, что основные черты патриархально-родового строя, принципы «военной демократии» не могли исчезнуть. Не могло исчезнуть и чувство чести, собственного достоинства, дух свободы личности, рода, этноса. Описывая эпизод из жизни цыбловцев, связанный с выбором предводителя, автор решает две задачи: с одной стороны, он раскрывает причины конфликта между родами Нар-ипа Тлабгана и Мсыма Ноурыза (Наровцами и Мсымовцами): дело в том, что в честном поединке победил дед Мсыма Маленького — Дарыква. И с тех пор цыбловцами правили Мсымовцы, чем крайне был недоволен род Тлабгана. Вероятно, в этом кроется и причина предательства Тлабгана, который как-то пытался отомстить соперникам и с помощью авантюриста Тердета захватить власть.

С другой стороны, повествователь характеризует особенности быта народа, в определенной степени напоминающие спартанское воспитание и рыцарские традиции. Многие черты жизни предков абхазов сохранялись до половины XX в. Об этом свидетельствуют, в частности, произведения Д. Гулиа «Камачич», Б. Шинкуба «Последний из ушедших» и «Рассеченный камень». Писатели порою в художественном произведении, опираясь на археологические, фольклорные и другие материалы, реставрируют древние обычаи и традиции, о которых

407

этнография еще не успела написать. Этим они также устанавливают связь времен, отстоящих друг от друга на большом расстоянии.

Б. Тужба отмечает, что предводителя выбирали седовласые старейшины цыбловцев. Основное внимание обращалось на «боевые» заслуги кандидата, его мужество и храбрость. Мерой оценки не могли быть его физические (спортивные) данные и богатство. В тринадцатой главе второй книги романа читаем: «Цыбловцы выбирали своего предводителя не из-за того, что он был статен как тополь, рослым и широкоплечим, его талия была тонкой как у девушки, подобной новой луне, а руки были крепки как лапы медведя, хотя и эти качества они вовсе не отвергали. Кроме того, при выборе предводителя цыбловцы не смотрели на то, что у человека есть несметные богатства, большое количество скота, что он каждый год, вырастив тысячи голов, сто отпускал в лес, и этим богатством он был известен не только среди цыбловцев, но и по всей Абхазии. Хотя они и не делали вид, что всего этого не замечают». (С. 310). Естественно, предводитель должен был обладать гибким умом, ораторскими способностями и т. д.

Собрание старейшин обычно открывал жрец. Он, стоя у святилища, вбив свой посох (алабашу) в землю, начинал моление, обращаясь к Богу. Затем продолжал: «... Страх, трусость — подобны смерти ...мужество и храбрость — превыше всего, лошадь падет — поле останется, человек умрет — слава останется (фольклорный вариант пословицы: “лошадь падет — поле останется, человек умрет — слово останется”. — В. Б.). Эта мера оценки для нас, цыбловцев, должна быть главной, когда мы выбираем человека, которому поручаем судьбу страны». (С. 310).

Любопытно, что кульминацией выборов становится «рыцарский поединок» между двумя достойными мужчинами (подобно рыцарским турнирам в средневековой Англии). Дед Мсыма Маленького Дарыква и дед Нар-ипа Тлабгана Ноузыдж облачаются в военные доспехи, в руках длинные копья; на конях они расходятся и с большой скоростью мчатся друг на друга. Когда копья поломались, перешли на арканы. В итоге Дарыква победил, а у наровцев в душе осталась обида, которая впоследствии давала о себе знать.

В поединке сталкиваются не только два физически подготовленных человека, но и два противоположных, антитетичных характера, хотя их объединяют и общие черты. Одному из них суждено быть предводителем, от которого будет зависеть судьба народа. И эти характеры раскрываются благодаря речи автора-повествователя. На этот раз его речь лаконична, в ней сильно влияние фольклорной эстетики. Остановившись на двух кандидатах в предводители, старцы давали им такие характеристики: «О первом (Мсыме Дарыкве. — В. Б.) говорили: он скромен, но при необходимости — мужественен и храбр, быстр, может на бегу поймать косулю. Он... чист и честен, его слово железное, раз сказал, то обязательно сделает... Когда видит врагов, он резко меняется и пускается на них, разметая всех... А второго (Нар-ипа Ноузыджа. — В. Б.) восхваляли: на макушке Ерцаху (самая большая гора в Абхазии. — В. Б.) он приручает коней, а

408

берег реки Кодор — для него является местом отдыха (напоминает, например, мифический образ Абрскила. — В. Б.) ...За кровь он мстит и обычно клянется перед святилищем: ...“Пока я не отомщу, пусть только туман остается моей пищей” (т. е. не будет есть. — В. Б.)». (С. 311). По словам автора, «Ноузыдж был самоуверенным и сильным человеком. Он никогда не отступал. Кроме того, он был задиристым и неуравновешенным человеком. Такой человек похож на неприрученного быка, который не намерен останавливаться ни перед чем. В борьбе за место предводителя цыбловцев он должен победить или умереть... Иным человеком был Мсым Дарыква. Несмотря на свою молодость, он, подобно седовласому старцу, много раз взвешивал, обдумывал, прежде чем сказать или что-то предпринять. Из-за его собранности и ума о нем говорили, что он раньше времени повзрослел. С ним советуются. Вот такой, далеко думающий человек мог бы сказать: “Мужественный Ноузыдж, будь ты предводителем” и встать рядом с ним». (С. 311). И вдруг автор завершает: «Когда-нибудь было ли так, чтобы даже мудрый человек самолично отказался от власти. И Мсым Дарыква не уступил». (С. 311).

Повествователь, конечно, хотел бы примирения между конфликтующими сторонами, чтобы сила, мужество и храбрость сочетались с умом, рационализмом и мудростью. Его последние слова — это слова сожаления. Но такова, как правило, жестокая реальность.


Речь автора-повествователя — важное средство раскрытия образов других персонажей. Она часто сочетается с диалогами и изредка внутренними монологами героев.

Значительное место в художественной системе романа занимает образ начальника крепости Гумпсы, затем правителя Апсилии Апсырта. Это единственный «сквозной» персонаж, который встречается во всех трех книгах произведения, именно он и речь автора-повествователя скрепляют части романа. Без них трудно было бы говорить о жанре «Апсырта»; вероятно, произведение распалось бы на три повести. Структурообразующая роль образа Апсырта продиктована и общенародной идеей объединения раннесредневековых этнополитических образований, главным носителем которой является герой. Поэтому писатель не жалеет поэтических средств для его раскрытия. Образ персонажа сложен и противоречив, но своими качествами он выделяется среди других действующих лиц, особенно же — правителей и начальников крепостей (Скепарна, Алдыз, Мсым Большой, Мсым Маленький и др.). Читатель узнает о нем прежде всего со слов повествователя, через действия, высказывания и внутренние монологи и диалоги (беседа с собственным «двойником» в конце первой книги) героя, в которых также присутствует авторский голос; от других персонажей, характеризующих те или иные черты Апсырта как лидера. Позиция Апсырта по многим проблемам исторического развития абхазских субэтносов и будущей перспективы страны почти совпадает с точкой зрения автора-повествователя, который

409

отнюдь полностью не идеализирует, не обожествляет его, как и некоторых других «положительных» персонажей (например, Мсыма Ноурыза, в свою бытность предводителя цыбловцев тоже мечтавшего об объединении мисимиан и апсилов), хотя не отказывается от определенной героизации героя.

Даже на вид Апсырт не сильно отличался от обычных людей, но у народа снискал большой авторитет. Автор, рисуя его портрет, пишет: «Апсырт был человеком средних лет. С виду он не бросался в глаза, и ростом он мог быть выше. Он не был похож на широкоплечего мужчину, статного как тополь, с тонкой талией... Однако его необыкновенное лицо заставляло забыть все это: лоб был широким, а густо-черные ресницы, подобйо двум горам, смотрели друг на друга. Когда он смеялся, под его открытым взглядом скрывалась удивительная привлекательность, он был симпатичным. Те, знавшие его, говорили, что на его лице можно прочитать все о человеке. Мало кто сомневался в его честности и прямоте. Во время общения с порядочными и верными людьми, он был открыт, его глаза сияли... Резко менялся, если сталкивался с подонками. Он мрачнел, глаза не скрывали его ненависти к ним...». (С. 97). Когда Апсырт женился на божественно красивой девушке Феодоре из Византии, люди про себя сказали: «...Как же такой невзрачный на вид Апсырт смог жениться на необыкновенной красавице». (С. 92). В другом месте повествователь отмечает, что в жизни, как правило, одному достается все — и красота, и богатство, и счастье, а другому ничего, хотя он выделяется и умом, и знаниями, даже незначительные блага ему приходится добывать с огромным трудом. Некоторые, если и оказывают помощь кому-то, то взамен с него требуют большего. Есть и другая беда, утверждает автор: когда окружающие узнают, что человек умен, талантлив, выше их на три головы, то они стараются оттолкнуть, не замечать его, боясь оказаться в задних рядах. Но по отношению к Апсырту, «природа (жизнь) по-иному поступила... Несмотря на его невзрачность, судьба не обделила героя: она дала ему счастье, богатые знания и, наконец, власть, народ выбрал его своим лидером, правителем». (С. 184).

Очевидно, что писатель воссоздает образ Апсырта двумя способами. С одной стороны, как уже заметили, он идет по пути формирования личности лидера общенационального масштаба. С другой — он не безгрешен: иногда совершает такие поступки, которые чуть ли не разрушают возвышенный образ героя; и странно то, что Апсырт не помнит о них, или считает их несущественными моментами его жизни, а зря... Теперь все попорядку.

Автор, выделяя положительные качества персонажа, подчеркивает, что в то время Апсырт был одним из образованных людей в Абхазии. В течение некоторого времени находился в Константинополе, поддерживал связи со многими византийскими сановниками. Там он познакомился и со своей будущей женой Феодорой — дочерью какого-то богатого грека. Ее отец был против брака, ибо не хотел, чтобы Феодора отправилась, по его выражению, к «дикарям». Дабы пока-

410

зать психологическое состояние отца и испытать чувства Феодоры к Апсырту, писатель использует небольшой сюжет о судьбе прекрасной дочери некоего римского императора, вышедшей замуж за скифского правителя. И рассказывает об этом именно отец Феодоры. Та девушка была жадной и ради получения богатства могла пойти на все. Она вышла замуж за богатейшего, но старого царя скифов, надеясь, что он скоро умрет и ей достанется огромное состояние. Действительно, царь недолго прожил. Его молодая жена радовалась. Однако не тут-то было дело: по скифским обычаям, правителя хоронили вместе с супругой; ее, естественно, пришлось убить.

Этот сюжет отражает особенности восприятия византийца, который, как и официальная историческая литература, считал «туземцев» «провинций» и сопредельных стран «варварами» (в смысле «дикарями»), И можно представить внутреннее состояние отца Феодоры, дочь которого влюбилась в «варвара» и отправляется в его страну. Да и в Абхазии не сразу восприняли женитьбу Апсырта на ромейке — представительнице империи, тем более что Апсырт был ярым сторонником независимости Абхазии от Византии. Однако любовь победила межэтнические различия и политические конфликты. Вот любопытный диалог Феодоры с отцом:

«— Отец, ... мне не нужны богатства, золото, мне нужен только Апсырт, — умоляла отца Феодора.
— И он так же сильно любит тебя? — спросил отец.
— Да.
— Тогда он сам пусть останется здесь (в Византии. — В. Б.).
— Нет, он не может оставить свою родину.
— А почему же ты покидаешь свою родину?
— Я его люблю.
— Любовь угасает со временем.
— Нет, нет, нет, отец, ... не говори так.
— Я говорю правду, но Бог не дал мне послушную дочь.
Феодора разрыдалась.
Отец все же был мягким человеком, в итоге он отпустил свою дочь. И в Константинополе они обвенчались в церкви. Ее отец сыграл большую свадьбу, на которой были многие члены Сената». (С. 89).

Женитьба Апсырта показывает, что он не испытывает ненависти к самим грекам, народу Византии, он хочет лишь одного: свободы своей родине, независимости от Восточно-Римской империи. Само население Византии вряд ли стремилось к войнам с другими народами. Оно, как правило, использовалось властью, политиками для достижения имперских целей, для наполнения своих карманов. Феодора понимала Апсырта, она никогда не говорила с ним о каких-то интересах империи. Естественно, плывя к берегам Абхазии, Феодора переживала, она еще не знала, что ждет ее в неизвестной стране, как ее примут. Почувствовав волнение Феодоры, Апсырт говорит ей: «Абхазы встречают хлебом и

411

солью тех, которые проявляют искреннее уважение к ним... А тем, кто пренебрежительно к ним относится, отвечают тем же...». (С. 90). «Тебя, Феодора, абхазы встретят с радостью», — обнадежил он жену. Потом про себя сказал: «Тот, кто придет к ним с такими словами: “С сегодняшнего дня ваша родина станет моей, ваши радости и печали станут моими”, — в Абхазии встречают с распростертыми руками». (С. 92). Однако, не с такой уж радостью приняли Феодору, для абхазов она была чужой. Это было в первые дни, затем привыкли к ней. Земляков Апсырта покорила внешность Феодоры, она соответствовала их идеалу женской красоты. Автор пишет: «Ростом выдалась... талия тонкая, ее золотистые волосы спадали до земли; ходила она с приподнятой головой, не тряся плечами; шея белая и растянутая; с закругленным лицом, щеки переливались как зерна граната; а брови, словно две новые луны, смотрели друг на друга...». (С. 92).

Феодора постепенно вписалась в абхазскую жизнь, пыталась соблюдать обычаи народа, учила абхазский язык. Все это поднимало авторитет Апсырта, который радовался каждому такому шагу супруги. И главное, Феодора понимала патриотические настроения мужа. Они были сосредоточены на судьбе абхазов. Он был искренен в своих чувствах. Об этом свидетельствуют, например, внутренние размышления героя, спровоцированные убийством ближайшего друга, прекрасного воина Апсара. Возвращаясь домой с Феодорой после похорон Апсара, Апсырт думает: «До каких пор будет мучаться мой народ... Как защитить его? Как защитить родину?.. Когда сегодня на похоронах он затронул эти вопросы, старец Хабыдж сказал: “В семье, где нет согласия, где вечно грызут друг друга, может потухнуть очажный огонь”. “Так, что же делать, чтобы этот огонь не потух, Хабыдж?” — [спросил он старца]. “У этой семьи должен быть глава — честный, добрый, который может отличить хорошее от плохого и к которому прислушиваются все”, — продолжил свою речь Хабыдж. “Но что может один человек?” — [не унимался Апсырт]. “Он может сделать много, если соберет вокруг себя не лицемеров, а честных, порядочных, правдивых и верных людей... Такие люди есть. Но они не подхалимничают перед тобой из-за того, что у тебя власть, не ползают на коленях, не унижаются”, — [завершил Хабыдж]. “Ведь таким же человеком был Апсар...” — вспомнил его Апсырт после слов Хабыджа, — но я не заметил, не понял его... Я перед ними в большом долгу...”». (С. 75).

Значительную роль в формировании многих черт характера Апсырта сыграл мудрый Хабыдж, который постоянно наставлял его и воспитывал. Естественно, параллельно с образом Апсырта автор раскрывает и образ старца. Апсырт жалел Хабыджа и ценил его заслуги перед народом. По словам Апсырта, старец никогда не любил тех, которые унижали себя, рабски кланялись перед другими. «Кто привык кланяться, тот становится горбатым. Горбатому нельзя доверять, — говорил он (отмечает Апсырт. — В. Б.). Так воспитывал он своих сыновей и внуков. Многие из них были десятниками и сотниками (предводители боевых отрядов в десять и сто человек — В. Б.) в его армии». (С. 107). Апсырт много перенял от

412

Хабыджа; его высокое мнение о старце возвышает личность самого правителя Апсилии.

Образ Апсырта как лидера общенационального масштаба раскрывается в речи не только автора-повествователя, но и других героев романа. Примечательным эпизодом стал многотысячный сход представителей апсилов, мисимиан и других, на котором решался вопрос переизбрания правителя Апсилии. Вел собрание старец Хабыдж. Народ отказался от прежнего правителя, предателя интересов страны Алдыза и предложил несколько кандидатур — братьев Мсыма Большого и Мсыма Маленького и Апсырта. Первые отказались от поста главы страны в пользу Апсырта. При этом Мсым Большой произнес речь, в которой подчеркнул ряд важных черт Апсырта; он фактически выразил общее мнение собравшихся. Мсым Большой сказал: «... Среди нас, апсилов есть уважаемый и любимый всем народом и образованный человек с большим боевым опытом... Правителем Апсилии достоин быть Апсырт». (С. 149). После выступления Мсым Большой и Мсым Маленький подошли к Апсырту и встали рядом с ним. Народ одобрил их действия. Так Апсырт стал править Апсилией.

Впоследствии автор-повествователь возвышает личность Апсырта как лидера общенационального масштаба. Кроме того, он пытается убедить читателя, что именно Апсырт был первым апсхой — царем всех абхазов, хотя источники говорят об Апсырте (Опсите) только как о правителе Апсилии, который, возможно, вынашивал идею объединения раннесредневековых абхазских этнополитических образований. Апсхой, например, в полном смысле этого слова, был Леон II — герой романа В. Амаршана «Апсха — царь Абхазии». В этом мало кто из ученых-историков сомневается.

Утверждая свою позицию, автор-повествователь пишет, что имя Апсырта было известно в каждой абхазской семье. Когда произносили это имя, и саниги, и абазги, и мисимиане, и апсилы забывали о сугубо местных амбициях и интересах, «их мысли сосредотачивались на общей родине Пысхахыре (Абхазии. — В. Б.). И неудивительно, что название родины было священно для них... Когда произносили имя Апсырт, они думали: “Что с нами происходит, почему мы не укрепляем четыре основы (столба) нашего общего дома, а ослабляем их...” (речь идет о четырех субэтносах — санигах, абазгах, апсилах и мисимианах, которые должны стать основой единого абхазского народа. — В. Б.)... Было бы прекрасно, если каждый день, ежечасно, ежеминутно вспоминали бы имя Апсырта!» (С. 248). То есть с Апсыртом, убежден автор, считалось все население древней Абхазии. При этом он подчеркивал, что трагически может сложиться судьба народа, если каждый будет «тянуть одеяло на свою сторону», заботиться лишь о своем роде (фамилии), субэтносе.

Такие черты характера Апсырта раскрываются и в диалогах героя с другими персонажами, в частности, с царем лазов Губазом и его братом Цатеи, с правителем абазгов Скепарной. Острые диалоги знакомят читателя с мировосприятием других действующих лиц, от позиций которых могла зависеть судьба сосед-

413

ствующих народов, решение проблемы объединения родственных этнических групп. Сталкиваются разные точки зрения, но автору-повествователю ближе мнение Апсырта, которое, как он считает, выражало интересы всего народа и страны. Поэтому он усиливает консолидирующие начала в образе главного героя; этим и продиктовано создание оппозиционного ряда: Апсырт и Скепарна, Апсырт и Цатеи, Апсырт и Алдыз, Апсырт и Губаз и, наконец, Апсырт и Ефрат.

Правитель Абазгии Скепарна воспитывался в Персии, при шахском дворе; он попал туда в качестве заложника во время нашествия персов на Абхазию. Лишенный власти отец Скепарны находился у алан, однако он не терял связи с сыном. Скепарну воспитывали в духе персидских традиций и преданности Персии, дабы в будущем иметь верного союзника в Абазгии. С этой же целью его женили на Зуфтие — дочери близкого родственника шаха Хосроя Хафиза. В итоге, не без поддержки Хосроя, Скепарна был избран правителем Абазгии.

Вспомним: такова была судьба и юного Апсырта, только он рос в столице враждебной Персии Византийской империи — Константинополе и воспитывался в иных традициях. Очевидно, что автор не случайно включает в повествовательную структуру романа примечательные эпизоды из жизни двух правителей — Апсырта и Скепарны, одновременно росших в центрах двух враждующих держав, каждая из которых вела борьбу за обладание Абхазией и сопредельными странами. Изначально оба героя противопоставляются, их взгляды расходятся; это прежде всего отразилось в диалоге Апсырта со Скепарной.

В Анакопии встретились Апсырт и Скепарна — правители двух основных абхазских этнополитических образований — Апсилии и Абазгии. Апсырт пытался убедить Скепарну, что саниги, абазги, апсилы и мисимиане — братья и составляют один народ, они должны объединиться и вместе защищать общую родину Апсны (Абхазию). Затем, касаясь проблем абазгов и апсилов, он сказал:

«— Мы находимся между двумя огнями, между Восточно-Римской империей и Персией. Можем погибнуть как тот слуга, который метался между князем и княгиней.
— Чтобы с нами подобное не произошло, мы должны знать, кто нам действительно окажет помощь, — сказал Скепарна.
— Неплохо было бы, если нашелся такой друг. ...Однако я не вижу его...
— Ты не прав, Апсырт, есть такой, который поможет нам.
— И кто же?
— Правитель Персии.
Апсырту не понравились слова Скепарны.
— Скепарна, ты уверен, что он искренне доброжелательно относится к нам?..
— Я вижу, ты не доверяешь правителю Персии. Почему?
— Потому что ему нужна Абхазия, а не ее народ, об интересах которого и не думает. Он хочет использовать Абхазию для борьбы с Византией. А что у нас общего с персами, даже религия у них другая.
— Не забывай, что я тоже не христианин, Апсырт.

414

— ...Абхазы издавна христиане, они крестятся.
— И что оно, христианство, дало им кроме того, что они находятся под игом христианского императора?
— Я говорю совершенно о другом.
— Не понимаю тебя, Апсырт.
— Ни Восточно-Римская империя, ни Персия нам не друзья...
— Но сегодня нет других государств, кроме одной из названных держав, которые поддержали бы нас. Бесполезно надеяться и на твоего родственника, лазского царя Губаза... Он сам мечется между персами и византийцами...
— Скепарна, я говорю о другом: нам не следует ждать поддержки ни с Востока, ни с Запада. Нам надо объединить всех абхазов в одно государство... и укрепить свои силы...
— Это — задача будущего, надо подумать. А сейчас, Апсырт, твои родственники (ромеи. — В. Б.) готовятся к вторжению в нашу страну; ты об этом, видимо, знаешь. Надо найти союзника в борьбе с ними.
Терпение Апсырта лопнуло... и он ответил так:
— Вероятно, ты надеешься на своих родственников (персов. — В. Б.)...
— Я им верю. Я давно жду от них войско, но что-то его не видно. Завтра же отправлюсь в Персию сам.
— Счастливого пути.. А я думал, что мы пойдем по одному пути.
— Нет, Апсырт. Судя по твоим словам, нам не по пути.
Апсырт резко встал и добавил:
— Апсилы и абазги не простят нам, что мы не смогли найти общего языка и не избрали единого пути. Может быть, и через столетия нас будут проклинать потомки. Да мы сами скоро пожалеем об этом». (С. 169-172).

Если Апсырт убежден, что спасение абхазов — в объединении всех этнополитических образований и создании самостоятельного сильного государства, то Скепарна не может освободиться от рабской психологии: он связывает судьбу народа с Персией, которая якобы является верным союзником. Кроме того, Скепарна боится потерять власть, ибо объединенным царством будет править один правитель, то есть Апсырт. В этом у него никаких сомнений нет. Автор пишет: «Скепарна пронзительно посмотрел на Апсырта. “Этому человеку нельзя доверять. Он в качестве гостя только перешагнул твой порог, а ведет себя уже как хозяин. Будет у него власть — превратит тебя в слугу. Не верь ему, не верь...” — эти слова без конца звучали в ушах Скепарны. Каждый слышит то, что хочет услышать. И Скепарне приходили мысли, которые беспокоили его». (С. 171). Они-то и мешали ему договориться с Апсыртом, который, по мнению повествователя, и не помышлял унизить Скепарну. Апсырта волновали более крупные, судьбоносные проблемы, чем какие-то личные корыстные интересы. Инициатива объединения субэтносов шла от него. Хотя, прямо скажем: Апсырт был уверен в своей правоте и убежден, что именно он сможет решить эти проблемы.

415

Образ Апсырта дополняет и эпизод встречи героя в Константинополе с младшим братом лазского царя Губаза Цатеи, который также воспитывался в столице Византии. Цатеи — убежденный сторонник провизантийской политической ориентации; в определенной мере он напоминает Ефрата, ставшего верным слугой империи. Напомним, что о Цатеи (Цате) писал Агафий Миринейский в сочинении «О царствовании Юстиниана», о чем уже говорили в начале данной главы исследования. Агафий создает величественный образ Цатеи, впоследствии назначенного Юстинианом I правителем Лазики. Причина подобной характеристики исторической личности в ранневизантийской историко-повествовательной литературе — рабская преданность Цатеи императору. Цатеи фактически стал ставленником базилевса в Лазике. С моей точкц зрения, в создании образа Цатеи Б. Тужба использовал историко-повествовательный опыт Агафия Миринейского.

Б. Тужба пишет: «Когда Цатеи сказал, что и апсилы, и лазы до сих пор существуют благодаря Византии, что мы должны радоваться, если греки женятся на наших сестрах, если даже они берут их в прислуги (шьапыӡәӡәаҩыс), Апсырт вышел из себя и накричал на Цатеи». (С. 91). Апсырт ярый защитник чести и достоинства народа, он считает, что никто не вправе оскорблять его. «Ты-то знаешь, — Апсырт кричал на Цатеи, — что и абхазы (апсуаа), и лазы, которые сегодня ждут поддержки от Византии, по происхождению и своей богатой историей не уступают грекам... Наша беда в том, что мы разобщены и тянем веревку в разные стороны. Если адыги, абазги, апсилы, мисимиане, саниги... объединились бы, ты представляешь, какая мощная сила была бы. Именно этого боятся ромеи. Поэтому их устраивает сложившаяся ситуация; они хотят, чтобы мы грызли, уничтожали друг друга... А когда в живых останутся немногие, они скажут им: “Разве у вас была родина, эта земля была нашей”...». (С. 91).

Цатеи настаивал на своем, защищая византийцев. И диалог между Апсыртом и Цатеи завершается так:
«... У меня иная дорога, я не могу стать твоим соратником, — [сказал Цатеи].
— Кто строит крепость, прежде всего думает о ее прочной основе, — [продолжил Апсырт].
— Что ты этим хочешь сказать?
— Если мы сегодня не объединимся, через века потомки будут плевать на наши могилы.
— Может быть, ты прав, — ответил Цатеи, как бы соглашаясь. — Но я не хочу участвовать в закладывании этой основы. Мне нужно сегодняшнее яйцо, чем завтрашняя курица (Уацэтэи акуты апкьыс иахьатэи акута б ь ауп сара сзы еиБьу). И не вздумай осуждать меня за это». (С. 91-92).

Цатеи заботит личная выгода. По характеру он конформист и живет одним днем. Эти черты характера делают его прислужником Византийской империи, близость с которой открывает ему хорошие возможности. Поэтому он не может быть лидером.

416

Оппозиционен Апсырту и Ефрат, краткие сведения о котором, как отмечали выше, отражены в историческом повествовании Прокопия Кесарийского «Война с готами». Ефрат встречается и в романе Р. Петрозашвили «У стен Анакопии», но там о нем сказано мало, его образ почти не раскрыт. Однако Р. Петрозашвили, опираясь на данные Прокопия Кесарийского, через уста другого героя Деметрия — тоже евнуха, родом абазга, ученого писца, — немного расширяет биографию Ефрата: он доверенное лицо Юстиниана I, послан в Абазгию для укрепления позиции империи и христианства в регионе. Кроме того, Ефрат вел записи, в которых значительное место занимали сведения об абхазах, но они погибли, а Деметрий не успел переписать их по объективным причинам. Р. Петрозашвили намекает, что Ефрат чувствовал себя абазгом, и воспитание в центре империи в византийских традициях не убило в нем любовь к родине и народу. Эта черта характера присутствует и в образе Ефрата из романа «Апсырт». Но и его образ антитетичен к образу Апсырта. Однако он иной тип героя, чем, скажем, Скепарна и Цатеи, которые в своих действиях и выводах главным образом руководствовались личными интересами и амбициями. Ефрат, как и Апсырт, убежден в правильности своих действий, верен императору Юстиниану I. Кроме того, он добр, жалостлив, справедлив и открыт в общении. Ефрат иногда мог воздействовать на базилевса, смягчить его характер. Юстиниан сам доверял ему, он считал евнуха близким и преданным человеком и прислушивался к его советам при принятии важных решений. От Ефрата Юстиниан навсегда запомнил одну истину, выраженную в мудрой поговорке: «Семь раз отмерь, один раз отрежь». И посылая Ефрата в Абхазию с чрезвычайной миссией, базилевс был убежден, что евнух не подведет его.

Для того чтобы усилить эффект противопоставления двух героев — Апсырта и Ефрата, двух политических ориентаций и взглядов на судьбу Абхазии, автор не меньшее внимание уделяет образу Ефрата. Повествователь кратко рассказывает о жизни героя в Абхазии и Византии, которая резко отличается от судьбы Апсырта. Он был сыном прекрасного воина Апсара — друга и соратника Апсырта. Однажды люди местного правителя убили родителей Ефрата, а его, красивого 12-13-летнего мальчика сделали евнухом и продали в Византию. Так он оказался при дворе императора; получил хорошее греческое образование, но не забывал родного языка. Ефрат был одним из преподавателей абазгской школы, открытой Юстинианом I в Константинополе. Преподавание велось на греческом языке, но Ефрат, несмотря на запрет, часто общался с молодыми абазгами на абхазском языке. Он помнил родину.

Автор-повествователь рисует и величественный портрет героя, опять же противопоставленный портрету Апсырта. Портретная антитеза важна для писателя, чтобы подчеркнуть трагедию абхазов, которые постоянно теряли свой генофонд: по известным причинам, о которых еще писал Прокопий Кесарийский, красивых и физически здоровых мальчиков захватывали и увозили в Византию, а родителей убивали, чтобы избежать мести. Автор пишет: «Ефрат был стройным

417

широкоплечим и высоким молодым человеком с тонкой талией, с вытянутым лицом и шеей, с черной бородой и орлиным носом». (С. 46). Апсырт, напротив, не обладал такими внешними данными.

А вот какое мнение о Ефрате сложилось у императрицы Феодоры, супруги Юстиниана I, которая безуспешно пыталась соблазнить евнуха: «Напрасно говорят о нем как о слуге. Он мудрый, образованный, дипломатичный и честный человек». (С. 52).

Автор не ограничивается этими характерными чертами Ефрата; он создает политический и психологический портрет героя, раскрывая особенности его мировосприятия, взгляды на будущую судьбу Абхазий. Так, в одном месте повествователь говорит: «Ефрат хотел прочно связать свою родину и народ с Византией. С его точки зрения, это — единственный путь для сохранения, спасения и просвещения народа... Во-первых, Восточно-Римская империя была центром образования и просвещения; во вторых, несмотря на послабления, она оставалась великой державой, которая была крепка; и, в-третьих, сам Ефрат искренне желал этого. Что ни говори, он был единственным абхазом, который имел тесные контакты с Юстинианом и прямой доступ к императорскому двору. И его слово много значило. Таких возможностей не имели ни правитель апсилов Апсырт, ни правитель абазгов Скепарна...». (С. 159).

Совершенно очевидно, что позиция Ефрата резко отличается от политических взглядов Апсырта и Скепарны. Ефрат и в мыслях не допускал возможность будущего развития абхазских этнополитических образований по третьему пути — по пути объединения субэтносов и создания независимого государства, о котором постоянно думал Апсырт. И все же, и в позиции Ефрата, как и в позиции Апсырта, есть логика, основанная на объективной реальности. К сожалению, в романе Б. Тужба Апсырт и Ефрат не встречаются, хотя в художественном произведении можно было бы развить эту линию. Ефрат встречался с абхазским католикосом в Пицунде — центре распространения христианства в Абхазии и даже со Скепарной. Если во время встречи с католикосом состоялся долгий диалог, то о встрече со Скепарной мало что известно, повествователь всего лишь упоминает о ней, хотя можно представить, какой разговор мог быть между двумя персонажами с резко отличающимися политическими взглядами. Ефрат также не стремится узнать о судьбе своей сестры Гуранды, которая стала приемной дочерью Апсырта, не ищет могилы своих родителей... А ведь тогда, когда на их дом напали и убили их, Ефрату было 12-13 лет и он не мог забыть эту трагедию. Эти мотивы могли бы усилить образ Ефрата, его связь с родиной, о которой, как свидетельствует роман, он все же думал. Писатель решил пойти по иному пути. В Послесловии звучит открытый оценочный голос автора-повествователя, который высказывает какие-то предположения и четко выражает свое отношение к личностям Ефрата и Апсырта. «Я уверен, что после битвы (абхазов с византийцами у стен Анакопии. — В. Б.) Ефрат встретился с Апсыртом... — пишет автор. — ...Я вижу, как Ефрат, уставший от всего, возвращается в Константинополь, к

418

Юстиниану I, оставляя свою родину, окутанную дымом... Хотя он с искренней любовью относится к Абхазии и ее народу, только телом, происхождением он оставался абхазом, а сердце принадлежало другому — императору Юстиниану I...

Ефрат и ему подобные не могут защитить Абхазию.

Исторически сложилось так, что в ту эпоху именно Апсырту и его народу суждено было защищать Абхазию, хотя они потерпели поражение и временно отступили.

После войны (абхазов с византийцами. — В. Б.) двое абхазов разошлись на перепутье двух дорог: один (Ефрат. — В. Б.) направился в Грецию (Византию. — В. Б.), к чужакам; а другой (Апсырт. — В. Б.) — на Север (Северный Кавказ. — В. Б.), к родным братьям (имеются в виду предки адыгов /черкесов/. — В. Б.), которые когда-то с абхазами разделили общую очажную цепь (архнышьна ҳацеиҟуызшаз) (произошли от одного корня)...». (С. 443).

Возвышая личность Апсырта, автор все же не идеализирует его; он показывает и некоторые негативные черты характера, которые часто присущи и национальным героям, лидерам. Но писатель обнажает их как-то неожиданно в конце первой книги романа, вступая в противоречие с собственной концепцией исторических личностей. Действия происходят после нашествия персидских войск под предводительством Набеда. Персы разорив Абазгию и Апсилию, захватив заложников, в том числе жену Апсырта Феодору, ушли обратно. Несколько дней Апсырт, удрученный случившимся, лежал неподвижно; его мысли пересекли границы Абхазии и следовали за персами. И в тот момент происходит раздвоение личности героя. Апсырту не дают покоя два голоса, звучащих изнутри. Один (первый) голос — его настоящий, а другой (второй) — тоже его, но от его невидимого двойника, который не проявлял себя до последнего времени. Тот глухой, далекий голос говорит: «Ведь мы с тобой одно лицо, нам нечего делить; ты хочешь скрыть наши грехи, а я — нет. Этим мы и отличаемся друг от друга». (С. 203). А грехов было немало. Апсырт о них забыл и никогда не вспоминал их. Второй голос считает, что сложившаяся ситуация, в том числе и потеря любимой жены Феодоры — это в какой-то мере расплата за грехи. Он спрашивает Апсырта: «Должен ли быть идеально чистым, честным человеком тот, на которого смотрит весь народ?»

«Да», — отвечает Апсырт.

«А ты чист?»

«Да, я чист».

Глухой голос пытается убедить Апсырта, что он не прав, но правитель клянется, что ничего не помнит. Возможно, он действительно забыл многое из прошлого, но те факты из жизни правителя, которые изложил второй голос, невозможно выбросить из головы. Второй голос так убедительно рассказывал, что в итоге Апсырт признал совершенные им поступки, однако он не раскаивался.

Один из грехов Апсырт совершил семнадцатилетним мальчиком, в пасхальный день. Тогда правитель Апсилии, отец Апсырта в честь праздника приказал

419

организовать народные игры (скачки, борьба и т. д.). В них участвовал и сам Апсырт, но он проиграл (и в скачках, и в борьбе) своему другу, сыну придворного слуги, с которым он рос. Апсырт разъярился и решил отомстить, о чем он сказал своему отцу. Отец оскорбился, и по его приказу парня связали и продали какому-то иностранному купцу.

Второй голос напомнил Апсырту и о другом грехе, связанном с обстоятельствами его прихода к власти.

«Разве я нечестным путем пришел к власти?» — удивленно спросил первый голос Апсырта.

«Так повелось в истории, что ни один правитель народа не пробирался к власти идеально честным путем, без греха, и ты не исключение... Ты помнишь о чем ты думал тогда, когда тебя избрали правителем апсилов?»

«И о чем же я думал?»
«Почему я не должен стать правителем не только апсилов, но и санигов, абазгов и мисимиан, которых надо объединить, — вот о чем ты думал».

«Ну и что плохого сделал, если я хотел, объединив их, создать единое государство...».

«Никто не говорит, что это плохо, но кто должен был стать правителем?»

«Я... ибо именно я стремился объединить их».

«Ты не прав. И правитель санигов не отказывался от этой идеи, если бы он знал, что сам встанет во главе государства. И предводитель мисимиан не стоял бы в стороне... Я уже не говорю о Скепарне... И он, как и ты, думал об объединении Абхазии». (С. 203-204). И далее второй голос отметил, что он, Апсырт, пытался оклеветать Скепарну и через своих людей распространял о нем нелицеприятные слухи, порочащие правителя абазгов. Но случилось так, что Скепарна отправился в Персию, где его навсегда задержали. Апсырту повезло: он легко отделался от возможного политического конкурента. «Тогда, — продолжил второй голос, — ты через своих людей из абазгов сделал так, чтобы тебя пригласили в Анакопию (центр Абазгии. — В. Б.)». (С. 204). В конце глухой голос сказал Апсырту: «... Сегодня тебя называют Апсхой — царем абхазов, но знаешь ли ты, что есть и другие люди, которые хотят лишить тебя власти, как ты желал сделать то же самое и со Скепарной?.. Ты должен постоянно думать о завтрашнем дне, но никогда не забывай о вчерашнем...». (С. 205).

Очевидно, что писатель, включая подобный, небезынтересный эпизод в повествовательную структуру романа, хотел избежать однолинейности образа главного героя, осложнить его. Однако он в определенной мере вступает в противоречие с пафосом и логикой произведения, с позицией самого автора-повествователя, отчасти разрушая цельность структуры образов нескольких героев, в частности Апсырта и Скепарны.

В романе «Апсырт» автор затрагивает проблемы религии в раннесредневековой Абхазии (речь идет о середине VI в.). Он постоянно подчеркивает, что абха-

420

зы в то время уже исповедовали христианство, которое, как утверждает автор, победило традиционные религиозные верования народа, язычество. Такую точку зрения подтверждают многие археологические и исторические источники (в том числе сочинения Прокопия Кесарийского) и исследователи Абхазии и Кавказа XIX-XX вв. Многие герои в той или иной (часто острой) ситуации отмечают, что они христиане. Даже «предатель» Тлапс, по вине которого супруга Апсырта Феодора была пленена персами, в диалоге с персидским полководцем Набедом защищает «свою христианскую веру». Набед предложил Тлапсу поехать с ним в Персию (Иран) и принять их веру, то есть «молиться аллаху» (с. 196). (Так как Аллах главным образом ассоциируется с исламом, то возникают большие сомнения, но об этом скажем позже.) Тлапс резко ответил: «Я христианин... Я еще не отказался от христианства...». (С. 196).

Даже звон колокола, который звучит при каждой опасности, показан как часть христианского мира; он не только оповещает, но и зовет к единению.

На первых страницах второй книги романа «У подножия Багады» автор, прерывая основную сюжетную линию, вводит собственные рассуждения о внешней политике Византии, в частности на Кавказе; она связана и с распространением христианства. Б. Тужба убежден, что религиозное просвещение абхазов и других народов Кавказа, проводившееся Константинополем с целью «прикрепления» их к империи, сыграло положительную роль в судьбе абхазских субэтносов, но отрицательную — для самой Византии. Константинополь не смог предусмотреть опасные для себя последствия от своей «просветительской деятельности», которая фактически способствовала росту национального самосознания абхазов и усилению процесса объединения абхазских этнополитических образований. И роль христианства в этом процессе, уверен автор, велика. Писатель пишет: «[Византия] прилагала особые усилия для укрепления своих позиций на Кавказе. Она также стремилась и на Северный Кавказ. А для этого должна была владеть “абхазской дорогой” (единственный кратчайший путь через Апсилию и Мисиминию на Северный Кавказ. — В. Б.). Для достижения своих целей она использовала христианство. Распространяя единую религию среди народов Кавказа, Византия накрепко привязывала их к себе. Однако единая религия (христианство) сыграла ту роль, о которой не подозревала Византия. Во-первых, распространяя христианство, греки вынуждены были просвещать кавказцев, в том числе и абхазов. Поэтому в VI веке Юстиниан I в Константинополе открыл специальную школу для абхазов (об этом, как известно, писал Прокопий Кесарийский. — В. Б.). Во-вторых, здесь (в Абхазии. — В. Б.) было развернуто повсеместное строительство церквей... Их главным образом строило местное население, оно же изготовляло строительные материалы: кирпич, гашеную известь, железо... В-третьих, достигнув с помощью христианства определенных успехов в просвещении, абхазы начали задумываться: “Почему мы — саниги, абазги, апсилы и мисимиане живем раздельно; ведь мы же говорим на одном языке, у нас общие обычаи и традиции, мы же братья... А братья долж-

421

ны быть вместе; ...кого же не устраивает наше единство?..” Тогда же они прозрели и поняли, что их единство не выгодно и не нужно ни одному из окружающих народов... Кроме того, они стравливали их (апсилов, абазгов, мисимиан и санигов. — В. Б.) друг на друга... Однако в Пысхахыре (Абхазии. — В. Б.) не было случая, когда, например, абазги и апсилы воевали между собой. Не только не воевали, но помогали друг другу, когда кто-то оказывался в опасности... А сколько раз апсилы оказывали поддержку мисимианам?! ...Не только византийцев устраивало разъединение абхазов, их единения не хотели и опасались и персы, и хазары. Если уж пришлось бы выбирать, то христианство, способствовавшее просвещению, было лучше. Однако, разве существует хороший завоеватель?!» (С. 215—216).

Речь автора-повествователя раскрывает взгляды писателя, который, как видели и раньше, часто вмешивается в движение сюжета, чтобы открыто высказать свою точку зрения о тех или иных исторических событиях. Иногда его речи присущи мифологические черты; писатель как бы гордится героическим прошлым народа. И такое восприятие истории рождает аромат фольклорной эстетики, особенно эстетики героических сказаний и преданий.

В данном отрывке речи автора говорится, что в древней истории Абхазии междоусобные войны не имели места. Действительно, о них не сохранилось каких-либо исторических сведений. Но исторический опыт многих народов, который был связан с созданием тех или иных государственных образований (в виде царства, ханства, империи и т. д.), показывает, что ни один из них не избежал внутренних (межэтнических, межродовых и др.) конфликтов и войн. Это — одна из общих закономерностей развития цивилизаций, формирования государств, царств и империй. И абхазы в этом контексте не были исключением. Впрочем, об этом свидетельствует рассмотренная выше драма А. Мукба «В солнечное затмение». И в романе «Апсырт» так или иначе проскальзывают подобные явления, раскрытые, например, в образе предводителя цыбловцев Мсыма Ноурыза, о котором говорилось выше.

Несмотря на то что Б. Тужба усиливает мотив «христианского прошлого» Абхазии, он не обходит стороной и вопрос традиционных религиозных верований абхазов, которые мирно сосуществуют или иногда вступают в конфликт с христианством. Ибо писатель понимал, что христианство не смогло полностью вытеснить традиционные религиозные верования абхазов, которые оказались настолько живучи, что сохранились по сей день. Хотя, возможно, эта проблема слабее отражена в романе «Апсырт», чем, скажем, в произведениях Р. Петрозашвили «У стен Анакопии», Б. Шинкуба «Последний из ушедших» и др. Так, с одной стороны, например, мы видим сцену моления гумпсовцев (из апсилов) после землетрясения в церкви, а затем под сенью священного грабового дерева, у святилища. «Таким образом, — заключает автор, — по случаю землетрясения гумпсовцы, как христиане, помолились Богу в церкви, а потом они помолились у древнего святилища, в силу которого они продолжали верить... Священники,

422

конечно, не хотели смириться с существованием святилища, но они ничего не могли поделать с ним». (С. 82).

С другой стороны, автор противопоставляет епископа цабальцев (цыблаа) Куасту (Константина) жрецу Атлагиру, используя антитезу. В религиозном отношении они друг друга не воспринимают. Атлагир называет Куасту «дьяволом», а христианскую религию — антинародной «религией дьявола». Он эмоционален, резок в выражениях, не скрывает своего негативного отношения к христианству: «Зараза, милетская зараза распространилась в Пысхахыре... (Абхазии. — В. Б.). Утвердившись в Амзаре (Пицунде. — В. Б.), охватив абазгов и апсилов, она, сталкивая родителей с детьми, дошла и до нас — жителей горных мест... Эта религия совратила даже и царя лазов Губаза... Он не знает, что делать, мечется между византийцами и персами. Если христианство не одурманило бы иберов (грузин. — В. Б.), то разве сегодня персы поступали бы с ними так жестоко? Они жили бы спокойно... Подобно лягушке, которая сама идет в разинутую пасть змеи, по вине таких вождей, как вы (он имеет в виду Куасту, предводителя цыбловцев Ноурыза и др. — В. Б.), малые народы с радостью, не думая, рвутся к христианству; при этом они не подозревают, что оно способствует их исчезновению». (С. 223-224).

Примечателен и другой эпизод из второй книги романа «Апсырт» — «У подножия Багады». В нем говорится, что жрец поспешил во дворец, к умирающему Ноурызу; он надеялся, что предводитель в предсмертном слове наконец-то призовет народ возвратиться к своим традиционным богам и тогда он, Атлагир, снова, как прежде, будет ходить с поднятой головой. Во всех бедах он обвиняет епископа Куасту. Раньше цыбловцы (цыблаа, цабальцы) клялись перед святилищем (где Атлагир был жрецом) в верности традиционной вере и говорили: «Нам не по пути с христианством, для нас оно чужое». А теперь они ходят в храм и, вставая на колени, целуют большой крест Куасты, хотя совершенно не понимают молитву епископа на греческом языке (ибо церковная служба велась тогда на этом языке). Куаста крестил их. Автор пишет: «Когда цыбловцы шли к храму, стоявшему на скале над Кодором, они заходили туда с верой в могущество народного святилища, а выходили из храма христианами. А когда приходили домой... сердце начинало щемить... Какое-то пламя охватывало их. В результате они вскакивали и устремлялись к Атлагиру и просили его: “Мы ослепли,., не помним, как это случилось с нами, прости нас”. “Ваше святилище видит вашу слепоту, молитесь ему. Да помилует оно вас!” — говорил жрец в ответ. И цыбловцы, успокоившись, возвращались домой... На следующее утро, как зазвенит колокол, они вздрагивали и, не заметив Атлагира поблизости, начинали креститься. Так постепенно они привыкли к подобной ситуации». (С. 230). Впоследствии цыбловцы с семьями, в том числе Ноурыз с сыновьями, регулярно начали посещать храм, в котором уже, кроме Куасты, служили несколько попов и дьяконов; они в основном были присланы из Питиусского (Пицундского) католикосата. «Таким образом, — утверждает автор-повествователь, — душа цыбловцев

423

раздвоилась. С одной стороны, они стали христианами, с другой — они не могли отказаться от святилища, ...когда возникал какой-нибудь конфликт, цыбловцы спешили к Атлагиру. Становясь у святилища и положив руку на наковальню (агьсынгери; часто присутствует в святилищах. — В. Б.), они произносили клятву. И несмотря на это, Атлагир видел, что его влияние ослабевает, а авторитет Куасты, наоборот, растет». (С. 230). Это раздражало жреца. И надежда на Ноурыза тоже не оправдала себя.

Очевидно, что симпатии автора-повествователя на стороне епископа Куасты, ибо он считает, что христианство играло прогрессивную роль в жизни абхазов.

Вместе с тем, писатель допустил, с моей точки зрения, серьезную ошибку, связанную с исламом. Это свидетельствует о том, что исторический роман (а также повесть) — один из самых сложных жанров литературы, который, допуская определенную свободу художественной интерпретации исторических фактов, не терпит искажения известных событий и явлений. В одном месте автор пишет: «Почему принявшие христианство абхазы, о которых греческие историки писали как об “истинных христианах”, не могли бы читать акуркан (акуркан) (здесь и далее курсив мой. — В. Б.) на родном языке, а не на греческом...». (С. 152). Здесь, видимо, речь идет о Библии, а автор под термином «аҟурҟан» (?) подразумевает вообще Священное писание. В абхазском языке мы не смогли найти понятия «аҟурҟан» в значении «Библии» или «Евангелия» и т. д. В большом толковом «Словаре абхазского языка» К. С. Шакрыла и В. X. Конджария читаем: «аҟурҟан»... — Коран. [Главная] книга исламских догматов и правил...»90. «Ал-Кур’ан» — арабское слово («чтение вслух, наизусть»; под влиянием сир. кериана — «чтение священного текста», «назидание»), на русском — Коран, «главная священная книга мусульман, запись проповедей, произнесенных Мухаммадом в форме “пророческих откровений” главным образом в Мекке и Медине между 610 и 632 гг.» (91).

Напомним, что в романе «Апсырт» действия происходят в середине VI в.

Приведем еще несколько отрывков из произведения Б. Тужба. Автор пишет о Скепарне — царе абазгов: «Скепарну воспитывали при дворе персидского правителя. К его воспитанию приложили все — и сердце, и душу, чтобы потом, когда вырастет, он стал правителем Абазгии и верным союзником Персии... Поэтому они бережно относились к нему, давали образование, прививали религию персов... Хотя он не мог сбить звезду с неба (в смысле “не был гениальным”. — В. Б.), но в какой-то степени был одаренным человеком: с возрастом он наизусть читал весь коран (аҟурҟан)... Главный хаджи (аҳаџьцәа реиҳабы) Хафиз был родственником правителя Хосроя, и он, пользуясь этим, внимательно следил за всеми чужеземными мальчиками, воспитывавшимися при дворе. И некоторых мальчиков, которые приглянулись ему, иногда по праздникам приглашал к себе домой. “Они зятья Хафиза”, — подшучивали над ними... У Хафиза было одиннадцать дочерей; как он сам поговаривал, “аллаху не было угодно, чтобы у него родился сын”; пятеро девочек уже были засватаны за этими мальчиками... По мнению

424

425

самого Хосроя, эти зятья в будущем могли стать надежной опорой в расширении государства и распространении религии (персов) по всему миру...». (С. 157—158). И далее: «Когда Скепарну избрали правителем (абазгов), он собрал народ и устроил пиршество, которое длилось семь дней. Он даже ногой оттолкнул коран (иҟурҟанҵәҟьа) попа, прибывшего из Амзары (Пицунды. — В. Б.)...». (С. 167).

И, наконец, как уже отмечали выше, персидский полководец Набед предложил Тлапсу: «... Лучше будет, если ты встанешь на колени и помолишься аллаху... (... У аҵкьыс улышьамхгугулан аллаҳ ухьышьаргуҵа сакухшоуп ҳәа уимҵаныҳәа)». (С. 196).

Думается, что ислам, мусульманские термины (арабского происхождения) «Коран», «хаджи», «Аллах» никакого отношения не имеют к Персии (или Ирану), к персидской культуре VI века, ибо тогда ислама еще не было.

Ислам, как мировая религия, начал формироваться в VII в. в Аравии (92). Его основателем считается Мухаммад (Мухаммед, Магомет) (около 570-632 гг.) — пророк Аллаха и его посланник, через которого был передан людям текст Корана. Мухаммад создал первую мусульманскую общину (622 г.) (93). Впоследствии, в результате арабских завоеваний ислам распространяется на Ближнем и Среднем Востоке.

Аллах (вероятно, от арабского «ал-илах» — «божество») — одно из верховных божеств аравийского, но никак не персидского (иранского) пантеона. По исламу, Аллах единый и единственный бог, творец мира. Образ Аллаха — стержень всей коранической проповеди (94). Очевидно, что вера в Аллаха не связана с раннесредневековыми персидскими (иранскими) религиозными традициями.

Теперь обратимся к истории Персии (Ирана). Она завоевана арабами в VII в. и распространение на ее территории ислама связано именно с арабами. Естественно, должно было пройти много времени, прежде чем Иран стал мусульманской страной (95). В Персии ислам столкнулся с мощной традиционной религией, известной в истории как Зороастризм, который в древности и в раннем Средневековье был распространен в Афганистане, Средней Азии, Азербайджане и в ряде других государств Ближнего и Среднего Востока. Название религии исходит от имени пророка Зороастра (иранское — Заратуштра). Священные каноны Зороастризма изложены в «Авесте». В основе религии — вера в единого бога Ахурамазду. Главную роль в ритуале Зороастризма играет огонь, поэтому верующих часто называли огнепоклонниками.

Таким образом, в романе «Апсырт» писателю следовало говорить о религии персов Зороастризме, а не об исламе. Даже в VIII в. персы вряд ли активно способствовали распространению ислама.

* * *

Необходимо упомянуть и незаслуженно забытый исторический роман (по изданию — повесть) грузинского писателя Романа Петрозашвили «У стен Ана-

426

копии» (1975; написан на русском языке, это сделало его доступным широкому кругу читателей, тем более что тираж книги составлял 50 000 экз.) об Абхазии первой половины VIII в., который предшествовал абхазским романам (в т. ч. произведениям Б. Тужба и В. Амаршана, а также драме А. Мукба), посвященным раннесредневековой истории Абхазии, и, думается, он сыграл определенную роль в диалектике исторического мышления абхазских писателей, отражении некоторых аспектов философии истории Абхазии. Поэтому на нем следует остановиться.

Произведение Р. Петрозашвили отразило один из славных и сложных этапов истории Абхазии, связанный с первыми годами правления Леона I (30-е годы VIII в.; царствовал в 736—767 гг.), с дальнейшим процессом объединения раннесредневековых абхазских субэтносов — абазгов, апсилов, санигов и мисимиан, с разгромом в 737 г. абхазами у стен Анакопийской крепости (нынешний Новый Афон) 35- или 38-тысячного войска арабского полководца Мурвана ибн-Мухаммеда (за жестокость и бессердечность прозванного картвелами Мурваном Кру /Глухим/). В битве с арабами участвовали и грузинские цари Мир (Мириан) и Арчил с отрядом до 1000 бойцов, которые оставили свою страну и скрылись в Абхазии, в Анакопийской крепости, спасаясь от преследования Мурвана Кру; завоеватель, проходя Грузию, крушил и разрушал все на своем пути. Осадив Анакопию, арабы потребовали выдать картлийских царей Мира и Арчила, однако абазги отказались; они готовились к битве.

В основе романа «У стен Анакопии» — события 30-х годов VIII в., описанные в средневековом (XI в.) историко-литературном произведении Джуаншера Джуаншериани «Житие и деяния Вахтанга Горгасала», которое вместе с «Мученичеством Арчила, царя Картли» стало, по мнению Г. В. Цулая, прологом96 «Летописи Картли» («Матиане Картлиса») — средневекового грузинского исторического сочинения. Согласно повествованию Джуаншера (которое условно будем называть «Прологом»), «подступил к Картли агарянин (араб. — В. Б.) амир, коего звали Мурван Глухой, сын Момада и коего отправил (в Картли) Эшим, Амир-мумл Багдадский, сын Абдал-Мелика из того же племени. Потому-то и было дано ему второе имя Глухой, что не считался он со словом рассудительным...

Обошел Глухой все земли Кавказа, захватил Врата Дариала и Дарубанда (Дербента. — В. Б.) и сокрушил все города и большинство крепостей в пределах Картли.

И узнавши, что царй картлийские со всей родней ушли в Эгриси (Лазика, Западная Грузия, т. е. Мингрелия /Мегрелия/. — В. Б.), а оттуда скрылись в Абхазии, стал преследовать их по пятам и сокрушил все города и крепости страны Эгрисской...

И как только прошел Глухой Клисуру, которая была в ту пору рубежом между Грецией (Византией. — В. Б.) и Грузией, разгромил город Апшилети (Апсилии, Восточная Абхазия. — В. Б.), Цхум и подступил к крепости Анакопии, в которой пребывает нерукотворный, свыше начертанный образ всесвятой Богородицы и о котором неведомо, кто явил его на вершину той горы, граничащей

427

на юге с морем, а на севере с лесами многоводными. В ней (Анакопии) пребывали тогда цари картлийские Мир и Арчил...

И пришли пред святым образом всесвятой той Богородицы, поклонились ей и припали и говорили: “Уходим в уповании на сына твоего и господа нашего, что рожден тобою, будь ходатаем пред ним за нас и сопроводи нам милость твою”» (97). Далее повествователь говорит о том, что в неприступной Анакопийской крепости было около тысячи грузинских бойцов, прибывших с Миром и Арчилом, и две тысячи местных, абхазских воинов. Они противостояли огромному войску Мурвана ибн-Мухаммеда. Господь навел «на сарацин жестокий зной юга и поразил их кровавым поносом». (Видимо, арабы чем-то отравились и погибали сотнями и тысячами.) «И явился Арчилу в ту ночь ангел божий, который и сказал ему: “Идите и нагряньте на агарян, ибо ниспослал я на людей тех и твари их недуг изничтожающе жестокий. Выступайте и услышьте исходящие из лагеря их скорбные звуки стенаний. Вы же будьте отважны и обретайте мощь в уповании на господа”. И с наступлением рассвета стали исходить из лагеря (арабов. — В. Б.) их плачевный глас и причитания.

И, уповая на бога, вышли на битву с ними. Сразились, и ниспослал господь мощь малому люду христианскому; погибло от недуга тридцать пять тысяч сарацин, от меча же три тысячи. И был ранен Мир копьем в пах. Христиан в день тот было убито человек шестьдесят...» (98).

Затем, как свидетельствует Джуаншер, Мир, Арчил и правитель абазгов Леон I отправляют посланника к византийскому императору Льву III (Исавру) и «поведали ему обо всем, что сотворили они по воле господней и своими руками». А император «передал им два венца и грамоту Миру и Арчилу, и начертал им, а именно: “И царство Картли, и в ней отвага и мудрость были с вами...”

А Леону начертал следующим образом: “...A тебе же я повелеваю быть эриставом (архонтом, правителем. — В. Б.) Абхазии, тебе и детям твоим и будущему твоему (потомству) во веки веков. Но уважь добром царей (Мира и Арчила. — В. Б.) и народ их картлийский и не посягай отныне на них и пределы их эгрисские (территория Западной Грузии — Мингрелии /Мегрелии/. — В. Б.), покуда пребудут они там или отбудут оттуда”» (99). В словах императора ощущается, что за Леоном I стоит хорошо организованная сила, армия, иначе он не предупреждал бы его не вторгаться в Эгрисию.

От смертельных ран Мир умирает, но перед смертью он распределил свое царство между семью дочерьми и наследником картлийского престола провозгласил брата Арчила (ибо у Мира не было сыновей); он также просил Арчила выдать дочерей за картлийских эриставов. Арчил исполнил волю брата: выдал замуж шесть племянниц, но оставалась седьмая — Гурандухт.

Арчил пригласил правителя Абхазии Леона и сказал: «Будь же благословен господом, ибо проявил доброе радение (за время) гостевания нашего и защитил нас миром на земле твоей... Теперь же требуй от меня, чего бы тебе было угодно, в награду...

428

На что Леон ответствовал: “Дал мне кесарь страну сию в наследственную (собственность) ввиду доброй отваги вашей. Отныне же дана она мне в вечное владение от Клисуры до реки Великой Хазарети (100), к которой примыкают отроги Кавказа. ... Не нужен мне удел твой, но пусть и мой пребудет твоим”.

Тогда выдал он Леону в жены... Гурандухт и венец, что был дан греческим царем Миру. И дали (другу другу) обещание и клятву твердую, дабы не быть вражде меж ними...» (101).

Мало кто из ученых отрицает значимость повествования Джуаншера как ценного источника по раннесредневековой истории Абхазии, Грузии и в целом Закавказья. Многие исследования и древние исторические материалы подтверждают факты (битва абхазов с войсками Мурвана ибн-Мухаммеда, участие в ней картлийских царей Мира и Арчила, поражение арабов), изложенные в «Жизни и деянии Вахтанга Горгасала». Однако это — историко-литературное (по мнению некоторых кавказоведов — историко-беллетристическое) произведение, в котором имеют место элементы мифологизации, фольклорного способа героизации реальных исторических лиц и событий (образы Мира и Арчила, описание победы над арабами и т. д.). И другая примечательная особенность повествования: в нем нет вымышленных героев, ибо автор не ставил такую цель, которая требует создание «чисто» художественного повествования. При всем этом, не надо забывать, что «Житие и деяния Вахтанга Горгасала» — отчасти плод воображения писателя, пытавшегося по-своему отразить исторические факты. А факты действительно таковы: объединенные силы абазгов и картлийского отряда одержали победу над войсками Мурвана ибн-Мухаммеда; картлийский царь Арчил уступает правителю Абхазии Леону I «спорные земли к востоку от владений Леона... “до Клисуры”, т. е. до Сурамского хребта и закрепляет свои отношения с абхазским правящим домом, выдав за Леона I дочь своего брата Мира — Гурандухт. Византийский император (Лев III /Лев Исавр/; тот самый, что в бытность свою спафарием Юстиниана II совершал карательные экспедиции в Абазгию. При нем началось иконоборческое движение. — В. Б.) присылает корону Леону I, признавая абазгского владетеля и подтверждая его наследные права на качественно новое политическое образование» (102).

Историография часто ведет спор не вокруг историчности событий, описанных Джуаншером, а по поводу политического положения зарождавшегося Абхазского царства, истоков и причин победы над многотысячным арабским войском. Во-первых, вероятнее всего, защитников Анакопийской крепости было больше чем 3 000 бойцов; во-вторых, город-крепость занимала высокую гору (в виде пирамиды; в ней ныне находится известная в мире Ново-Афонская пещера), северная, западная и восточная стороны которой (со сторожевыми башнями) были совершенно неприступны, а южная сторона (со стороны моря) пологим склоном спускалась вплотную к морю. В крепости постоянно была вода, а ее жители могли связываться с внешним миром через потайной подземный выход (возможно, и вода, и подземный проход были связаны с той же Ново-

429

Афонской пещерой, на дне которой есть голубое озеро). Крепость опоясывали несколько линий заградительных оборонительных сооружений, остатки которых сохранились по сей день. Заметим, что в древности страна считалась завоеванной, если захвачены ее основные крепости. В-третьих, в битве, видимо, участвовали не только абазги, но и остальные абхазские народности (апсилы, мисимиане и саниги), а также представители Северного Кавказа (103), входившие в Хазарский каганат — врага Арабского халифата. Тогда, в первой половине VIII в., молодое Хазарское государство только набирало силу. Немного забегая вперед скажем, что одна из дочерей хазарского кагана (имя ее не удалось установить), сестра будущего могущественного хакана Барджилй и Чичек (при крещении — Ирина, выданная замуж за сына византийского императора Льва III Исавра), стала женой старшего брата Леона I (Абазгского) Федора. Тем более что, как свидетельствует Джуаншер, к моменту появления войск Мурвана Кру в Абазгии (о нашествии арабов не могли не знать заранее) Леон I еще находился на севере, «в крепости Согбиси, расположенной на Осетском перевале (в районе нынешнего Марухского перевала. — В. Б.)» (104). Леон I, конечно, не сидел сложа руки, зная намерения арабского халифата. Он пытался найти вероятных союзников, которые оказали бы ему военную поддержку. Естественным союзником была Византия, в которую на вассальных началах еще входила Абхазия. Но в ту пору Восточно-Римская империя, раздираемая войнами, была несколько ослаблена и она не могла оказать помощь Леону I — своему же воспитаннику и ставленнику в Абхазии. Константинополь больше ожидал от Леона I (в смысле борьбы с врагами империи — арабами), чем Леон I от Византии. Император надеялся, что правителю Абхазии удастся сплотить все заинтересованные силы (на основе христианской религии, а также национальных, геополитических и иных интересов) в борьбе против арабов. Кроме того, он думал, что Абхазия (и лично Леон I) проложит мост «дружбы» между Хазарией и Византией; это соответствовало внешнеполитическому курсу Византии в Кавказском и Восточном направлении, конечной целью которого являлось укрепление пошатнувшейся мощи империи. В этом контексте не случайно установление кровного родства между правящими домами Византии, Хазарии и Абхазии (выдача дочерей хазарского хакана за Константина V и Федора — брата Леона I). Можно представить, какова была радость византийского императора, когда он получил известие о поражении войск прославленного арабского полководца Мурвана ибн-Мухаммеда в Абазгии. Именно это и послужило поводом того, что император признал Леона I правителем Абхазии. И, вероятно, два венца, отправленных императором Львом Исавром на Кавказ, были прямо предназначены Леону Абазгскому и настоящему правителю Картли Мириану (Миру), а не братьям Миру и Арчилу. Ибо в истории нет примеров одновременного утверждения (коронования) двух правителей на одно и то же царство.

Некоторые исследователи (в частности Д. Чачхалиа), опираясь на повествование Джуаншера, считают, что решающее значение в победе над арабами имело

430

«чудодейство местной иконы Богоматери-Анакопии (Никопее), давшей впоследствии название абхазской столице — Анакопии» (105). Свою мысль Д. Чачхалиа продолжил и в другой работе «Абхазская Православная церковь»; он пишет: «В ночь перед битвой свершилось чудо сошествия Ангела Небесного... В лагере арабов разразился мор. Икона Анакопийской Богоматери-Победительницы помогла абхазам и грузинам разбить во много раз превосходящие силы арабов... Анакопия (по-гречески “Никопея”) означает “Победительница”. Название иконы дало название столице Абхазского царства» (106). И далее Д. Чачхалиа указывает на важный момент истории Абхазской церкви и взаимоотношений Абхазии и Византии: «Уже сам факт того, что в это время абхазы почитали святой образ, говорит, что Абхазская церковь была в оппозиции к Церкви Константинопольской, устроившей гонения на иконы. В этом неприятии Абхазская церковь не была одинока. Ересь иконоборчества не разделили многие епархии отдаленных и не очень отдаленных провинций» (107).

Нет сомнения, что существовала икона Божьей Матери в раннесредневековом Анакопийском храме, располагавшимся внутри крепости. Остатки храма сохранились по сей день в развалинах Анакопийской цитадели; туда и сегодня совершают паломничество многие верующие из разных республик, особенно из России.

История христианской Анакопии (абх. Псырдзха; позднее название — Новый Афон) связана с именем апостола Симона Кананита, согласно библейским преданиям, прибывшего в 55 г. с Андреем Первозванным на Кавказ для распространения христианства среди местного населения. Андрей Первозванный, оставив Симона Кананита в Себастополисе, отправляется на север. Апостол Симон принимает мученическую смерть, его хоронят в Никопсии (Новом Афоне). В последующие века здесь строится храм, который не раз подвергался разрушению. В 40-х годах VI в. византийский император Юстиниан I, способствуя укреплению христианства в Абхазии, оказывает содействие в строительстве церквей в крае; он реставрирует и храм в Никопсии (Новом Афоне) и т. д. Словом, Айакопия занимает определенное место в истории христианства. С моей точки зрения, и Джуаншер, и другие писатели, летописцы наверняка знали историю Анакопии и предания, связанные с ней.

Р. Петрозашвили в романе «У стен Анакопии» старался в основном придерживаться концепции исторических событий и личностей, предложенной Джуаншером и последующими авторами-историками, он сохраняет и пафос раннесредневекового грузинского источника о совместной борьбе картвелов (грузин) и абхазов против арабских завоевателей. Однако он пошел дальше: в романе в этой борьбе участвуют и представители других народов: например, армянин Тачат с отрядом, греки, росич, прекрасный воин Богумил, который вместе с абазгом, метким лучником Гудой был в охране императора в Константинополе; затем они, отказавшись выполнить гнусный приказ патрикия Лонгина, связанный с насилованием жены спафария Маврикия, попадают в подземелье, где должны

431

были умереть. Но воины чудом уцелели, и жадный Лонгин продал их в рабство. Так они оказались на каком-то корабле, их приковали к одной скамье за одним веслом. На следующий день корабль отправился к берегам Кавказа, там по счастливой случайности абазгские морские «пираты» освободили их. В результате исполнилась давнишняя мечта Гуды возвратиться на родину, а Богумил, оказавшись в Абхазии, вступил в ряды абазгских воинов-защитников Анакопии.

Первую и, видимо, единственную оценку роману «У стен Анакопии» дал в 1975 г. 3. В. Анчабадзе в послесловии к книге Р. Петрозашвили. В то время, по справедливому замечанию 3. В. Анчабадзе, история раннефеодальной Абхазии еще не была предметом художественного изображения (108). Грузинский писатель фактически открыл абхазскому историческому роману и повести путь к художественному освоению древнейшей истории Абхазии. Это было прологом к возникновению романов Б. Тужба «Апсырт» и В. Амаршана «Апсха — царь Абхазии», особенно же произведения В. Амаршана, которое стало значительным явлением в национальной литературе и завершило историю жанра исторического романа в XX веке. Но об этом чуть позже.

3. В. Анчабадзе как историк считал, что в романе Р. Петрозашвили «правильно отражены события». «В ту грозную пору нашествия полчищ омейядского халифата на Кавказ, — писал он, — столица Абазгии — Анакопия, находившаяся на месте нынешнего курорта Новый Афон, была центром притяжения всего абхазского народа (в грузинских источниках она именуется “главной крепостью Абхазии”). Под неприступными стенами Анакопии решался не только вопрос, сохранит или нет абхазский народ свою этническую индивидуальность, но и закладывался фундамент абхазской государственности. Автор правильно подметил собирательную роль столицы бывшей Абазгии, и этим, видимо, объясняется название повести (романа. — В. Б.). Но ценность книги Р. Петрозашвили не только в этом. Исторический роман или повесть только тогда по-настоящему заслуживают внимания читателя, когда, кроме достоверности описываемых событий, художественных достоинств, они отвечают каким-то задачам сегодняшнего дня, несут в себе определенный идейный заряд...» (109). Вместе с тем, ученый-историк указывает на некоторые «вольности», допущенные писателем. Отдельные события в романе, по мнению 3. В. Анчабадзе, «несколько сдвинуты во времени. Так, Абазгия в описываемый период дважды подверглась нашествию полчищ Омейядского халифата (в 737 и 738 гг. — В. Б.). Автор, в целях художественной цельности произведения, объединил их в одно, произошедшее в 738 году под начальством Сулеймана ибн-Исама, кстати, фигурирующего в повести. Сомнительно, чтобы Мерван ибн-Мухаммед, известный в грузинской историографии под именем Мурвана Кру (“глухой”, “беспощадный”) был под стенами Анакопии. Но то, чего не может позволить себе ученый-историк, опирающийся в своих выводах на достоверные факты и точные даты, вполне допустимо в художественно обобщенном произведении, тем более что сами историки еще не пришли к единому мнению по некоторым вопросам истории раннефео-

412

дальной Грузии и Абхазии. Повесть “У стен Анакопии” близка к исторической правде» (110).

Как видим, 3. В. Анчабадзе не только дает оценку роману «У стен Анакопии», но и затрагивает теоретическую проблему жанра исторического романа или повести, выделяя некоторые их особенности, то есть исторический роман создается не ради достижения одной лишь цели — воссоздания картины исторических событий и образов исторических лиц, но он должен протянуть связующую нить между прошлым и настоящим, добавим — и будущим; он не всегда идет по пути фотографического копирования действительности, художественная правда может не совпадать с исторической правдой, хотя резкое, большое расхождение между ними может ослабить художественно-эстетическую значимость произведения. Я бы сказал, исторический факт, как правило, становится точкой опоры, фундаментом, на котором выстраивается художественная концепция эпохи, шире — философия истории. Здесь важно чувство меры и ответственности. Скажем, возможно ли в каком-то романе так сдвинуть временные рамки, что события, например, Отечественной войны России 1812 г. описываются писателем как историческая действительность начала XX века? Нет, конечно, ибо на каждом этапе развития народа существуют определенные исторические, этнографические, социальные, политические, этнопсихологические реалии. Их совмещение, синтез, художественное отражение — задача более чем сложная.

Вместе с тем, 3. В. Анчабадзе как историк должен был заметить и некоторые другие моменты в романе «У стен Анакопии», которые явно противоречат историческим фактам, описанным, в частности, тем же средневековым грузинским автором Джуаншером.

Во-первых, по мнению Р. Петрозашвили, отраженному в романе, Абхазия в эпоху раннего Средневековья (в данном случае в первой половине VIII в.) находилась в вассальной зависимости от картлийских царей Мира (Мириана) и Арчила. Такое соотношение раскрывается в образах исторических лиц (Леона, Мира и Арчила), в манере поведения героев и их речи. Мир и Арчил как бы возвышаются над Леоном I. В одном эпизоде правитель Абхазии, вернувшись с переговоров с аланским лидером Бакатаром о совместной борьбе абазгов и алан с арабами, прямо-таки делает отчет перед картлийскими царями (как подчиненный перед начальником). (С. 233).

После окончания битвы с арабами, греческий кесарь послал в Анакопию сановника с царской короной для Мириана (у Джуаншера указаны два венца) и передал устно: «Бог даровал тебе победу, а я дарю корону». И ни слова о правителе Абазгии — победителе в битве, который действительно сыграл огромную роль в организации обороны Анакопийской крепости и разгроме арабских войск. Видимо, из двух венцов, посланных Львом III (о которых пишет Джуаншер), один, как указывали выше, наверняка был предназначен Леону Абазгскому.

433

Вообще в историографии немного запутана история с короной. Очевидно, что автор основного по этому вопросу грузинского источника «Житие и деяния Вахтанга Горгасала» Джуаншер Джуаншериани (XI в.) — не непосредственный свидетель событий, — писал свое произведение, опираясь, видимо, на рассказы и предания и какие-то малоизвестные источники (111), и не без пристрастия; в нем отражаются традиции мифопоэтического мышления. В некоторых местах летописец выдает желаемое за действительное, что допустимо, когда речь идет о художественном творении. Историческая наука, как правило, эти особенности многих древних источников не учитывает. Есть и другая важная сторона проблемы, она связана с характерными чертами самой Византийской империи. Константинополь считал подвластные территории, в том числе Абхазии, Грузии, Армении и т. д. (несмотря на то, что в некоторых из них временами господствовали то персы, то арабы), историческими провинциями Византии. В империи короновали (венчали) только одного царя (кесаря или базилевса) — т. е. «Божественного» императора, который являлся как бы наместником Бога на земле. Естественно, Константинополь никак не мог раздавать царские короны и титулы, создавая при этом лишние проблемы, вредные для державы. Нельзя забывать и то, что венчание или коронация проходила в рамках определенного ритуала, процедуры, с участием верховных церковных сановников. Описание такого венчания отсутствует у Джуаншера и других авторов. Возможно, Лев Исавр прислал на Кавказ какое-то подобие венца (вероятно, был только один венец), символизирующий закрепление власти утверждаемого архонта (греч. — правитель); вместе с венцом или знаком архонтства император, видимо, прислал указ, о чем свидетельствует и автор грузинского источника. Поражение войск известного полководца Мурвана ибн-Мухаммеда в Абазгии имело огромное значение для самой Византии, ведшей долгую кровопролитную войну с Халифатом. А правителем Абазгии был Леон I, воспитывавшийся в Константинополе. Поэтому победителем в Анакопийской битве прежде всего был Леон Абазгский. И «венец» от Льва III мог быть адресован только победителю, т. е. Леону.

Далее, по описанию Р. Петрозашвили, смертельно раненный Мириан передает корону брату Арчилу — законному наследнику картлийского престола и говорит ему: «Это достойная награда и... знак того, что император признает восстановление нашего царства (Картлийского. — В. Б.)». Только Арчил с сарказмом добавил: «Под рукой Ромейской империи...» (112). Перед смертью Мириан еще успел сказать Арчилу: «Дочь мою — Гурандухт, отдай в жены эриставу Леону и корону, которую император прислал мне, тоже отдай ему в знак верной службы и дружбы... Завещаю вам, брат мой Арчил и эристав Леон: живите в мире...». (С. 253). В устах Мира слово «служба» устанавливает как бы иерархию старшинства по титулу. Этот мотив усиливается в конце романа. Когда Арчил, ставший картлийским царем после смерти Мира, позвал к себе Леона и спросил его, чего он хочет взамен гостеприимства и защиты их в Анакопии, правитель Абазгии повторил слова византийского императора о наследственном праве Лео-

434

на на территорию между Келасуром и рекой Хазарией и добавил: «Включи меня в число вассалов твоих, которые должны быть сыновьями и братьями твоими...». (С. 254). И Р. Петрозашвили завершает произведение такими словами: «И тогда отдал Арчил в жены Леону племянницу свою Гурандухт и ту корону, которую царь греков прислал для Мира. И дали они друг другу клятву твердую в том, что не будет вражды между ними, и Леон будет верен Арчилу всю свою жизнь». (С. 254).

При всем желании автора, в то время картлийские цари не могли иметь в качестве вассалов абазгских правителей, ибо Абазгия входила в Византийскую империю, и как сказано в грузинском источнике, «... как только прошел Глухой Клисуру, которая была в ту пору рубежом между Грецией (Византией. — В. Б.) и Грузией, разгромил город Апшилети (Апсилии. — В. Б.) Цхум и подступил к крепости Анакопии...» (113). Грузия тоже не была независимой страной, она входила в зону влияния Арабского халифата, а в более ранний период (до нашествия арабов) находилась под игом Персии. Хотя заметим, что территория Лазского (Эгрисского) царства (нынешняя Западная Грузия — Мингрелия /Мегрелия/), которому в V-VI вв. временами подчинялась Апсилия (Восточная Абхазия), часто переходила под протекторат Византии.

И цари Абхазии, и правители Грузии одновременно вынашивали идею освобождения своих стран как от арабских завоевателей, так и византийского владычества. В такой ситуации речь могла идти только о союзнических отношениях между Грузией и Абхазией в борьбе против общих врагов. Установившаяся в Абхазии после поражения арабских войск мирная жизнь давала возможность правителю Абазгии продолжить процесс объединения абхазских субэтносов (абазгов, апсилов, санигов и мисимиан) и закладывать основы будущего объединенного царства, которому было предначертано, как признают многие ученые (С. Н. Джанашиа, 3. В. Анчабадзе, Г. В. Цулая, Г. А. Меликишвили, И. А. Джавахишвили, М. М. Гунба и др.), сыграть большую роль в истории Закавказья, особенно Абхазии, Грузии и всего Западного Кавказа, а также в объединении самой Грузии. А пока (до конца VIII в.) Грузия оставалась под властью Халифата, в то время как Абхазию волновали проблемы независимости от Византийской империи. Впоследствии эти процессы получили художественное воплощение в романе В. Амаршана «Апсха — царь Абхазии», охватившей уже последующую эпоху, т. е. вторую, половину VIII в.

Во-вторых, в произведении Р. Петрозашвили резко противопоставляются ислам и христианство. Автор часто вместо этнонима «арабы» (или как их называли другие, в т. ч. картвелы — «сарацины», «агаряне» или «саркинозы») употребляет слово «мусульмане» и подчеркивает, что с ними воюют христиане (греки /византийцы/, абхазы, грузины, армяне и т. д.; и даже хазары ненавидят «мусульман»), Создается впечатление, что по сути речь идет о религиозной войне (типа крестовых походов и т. д.). Мы опять, как и в предыдущих главах исследования, сталкиваемся с проблемой религий. Естественно, возникают вопросы:

435

разве главной целью арабских завоеваний или захватнической политики Халифата было насаждение среди «инородцев» ислама? А разве борьба христианизированных народов Закавказья против арабских агрессоров была связана исключительно с защитой христианства? Вряд ли. А как охарактеризовать Византийскую империю, ставшую центром православия?.. И с ней не раз приходилось воевать абхазам, картвелам и другим народам, отстаивая свою независимость и свободу. Словом, проблема намного сложнее, хотя религия нередко использовалась в качестве идеологического знамени. Кавказским народам, в том числе и абхазам, даже в ту эпоху не был присущ религиозный фанатизм, тем более что у многих из них вплоть до XX в. сохранялся политеизм (христианство, ислам, язычество, отчасти иудаизм). Впрочем, в романе Р. Петрозашвили и эта ситуация, так или иначе, отражается. А что же говорить о Хазарском каганате (114)?.. Хазары также отличались веротерпимостью. Это подтверждается «не только описанием ал Масуди их столицы Итиля, где соседствовали иудейская, мусульманская, христианская и языческая (славяно-русская) общины, но и данными археологии» (115).

Несмотря на то что в романе «У стен Анакопии» превалирует христианоцентризм, автор все же не обошел вниманием и традиционные религиозные верования абхазов. При этом Р. Петрозашвили опирается на материалы абхазской этнографии, на знание обычаев и традиций народа и даже языка. Этнографизм становится частью художественной структуры произведения; он способствует более полному раскрытию эпохи, усиливает историчность романа. Описания некоторых языческих символов и обрядов немного приглушают христианоцентристский пафос романа. Даже главный герой произведения, правитель Абазгии Леон I, воспитанный в Константинополе в христианских традициях, спокойно относится к традиционным религиозным верованиям; более того, в своей речи использует языческую терминологию, связанную с божествами. Посетив, например, кузнеца Камуга и увидев, какое прекрасное оружие куют в кузне, Леон I напутствует: «Пусть Шашвы поможет вам побольше отковать таких мечей». (С. 9). Шашвы (Шьашәы) — абхазское божество кузни.

В аспекте данной проблемы представляет интерес и образ Хранителя веры предков (именно только так называет его автор). О нем Анакопийский архиепископ Епифан говорил как о языческом жреце, враждебном православной церкви. Сам архиепископ, по словам повествователя (повествование ведется от третьего лица, в котором угадывается сам писатель), «осторожно и терпеливо искоренял язычество сколь мог, но не в его силах было вытравить то, что неистребимо жило в самой крови абазгов. Он знал, что в глухом урочище Псырцха есть богопротивное капище и что абазги время от времени собирались там на тайные моления с приношением жертв, но не мог им препятствовать. Знал и о том, что в урочище живет некий жрец, имя которого абазги никогда не произносили, а если хотели о нем сказать, то называли его Хранителем веры предков или просто Жакарадзны — серебряная борода... Влияние его на абазгов было

436

весьма велико. Архиепископ не решался на него посягнуть, он понимал: тронуть жреца, значит поднять против себя всех абазгов. Впрочем, узнав о том, что в капище есть каменный крест, архиепископ решил, что этот символ истинной христианской веры оградит абазгов от злонамеренного влияния жреца». (С. 15). Леон, однажды оказавшись поблизости урочища, по совету его ближайшего человека Дадына, решил посетить жреца и «посмотреть, чем вреден он ... церкви». Состоялся весьма любопытный диалог между правителем Абазгии и Хранителем веры, который раскрывает одну из важных характерных черт истории Абхазии не только VIII в., но и последующих столетий вплоть до начала XXI столетия, философии историко-духовной жизни абхазов. Уникальность состоит в том, что абхазы до сих пор сохранили многие традиционные (языческие) религиозные верования, входящие в систему Апсуара, и древние христианские традиции, а с XVI в. с этими религиями начал отчасти сосуществовать и ислам. В итоге один и тот же человек, оставаясь верным религии предков, считал себя христианином или мусульманином. Вера в единого бога Анцва оставалась неизменной. В сознании абхазов, как ни парадоксально, мирно, спокойно сочетаются разные религиозные воззрения. Ревнители больших религий — христианства и ислама — подобную ситуацию не могут понять, ибо они считают поклонение «священным деревьям», языческим святилищам (аныха) и божествам греховным делом, хотя по возрасту традиционные религиозные верования на несколько тысячелетий старше и христианства, и ислама. Более того, скажем, в Абазгии язычество, в котором присутствовало понятие «Анцва» — единого бога (признак монотеизма), облегчало восприятие христианства, распространяемого в регионе в начале нашей эры (I в.) святыми апостолами Андреем Первозванным и Симоном Кананитом, а затем Восточно-Римской империей — Византией (греческое православие с IV в.). Насилия над собой горцы стремились не допускать. Процесс христианизации в основном проходил естественно, на греческом языке, без огромных жертв и при условии сохранения религии предков.

Прежде чем передать диалог между Леоном и жрецом, Р. Петрозашвили, кратко рассказывая об истории миссионерства Андрея Первозванного и Симона Кананита, пишет: «Однако три века христианства (IV, V, VI вв. — В. Б.) не убили в них веру в своих языческих богов. Истинные дети дикой и прекрасной природы были пуповиной связаны со своей матерью, жили ее жизнью, питались ее соками. В явлениях одухотворяемой ими родной природы абазги находили определенный смысл и могли по-своему объяснить их значение, в то время как христианство требовало от них все слепо принимать на веру, что было свойственно далеко не всем абазгам, отличавшимся простотой нравов и здравым смыслом. Потому-то в их верованиях самым причудливым образом переплетались догматы христианской веры с языческими воззрениями». (С. 15).

Правитель Абхазии выразил удивление, когда он понял, что Хранитель веры предков (жрец) вдали от людей, без соседей, среди зверей и бесконечного леса ведет отшельнический образ жизни. Седобородый старец объяснил, что ему

437

нечего бояться, звери его не трогают. Жреца постоянно посещают абазги с разными просьбами. А Леон и говорит:

«— Люди должны жить вместе, помогать другу другу в беде, разделять радость. Я не вижу смысла в твоей отшельнической жизни.
— А в чем ты видишь смысл своей жизни? — тихо спросил жрец...
— Сохранить единство абазгов в родной колыбели, укреплять Абазгию — вот дело моей жизни, завещанное мне покойным отцом...
— Этому посвятил свою жизнь и я, — мягко сказал жрец.
— Здесь, в глуши л одиночестве? — удивился Леон.
— Я не так одинок, как ты думаешь, — возразил старик. — Люди меня не забывают. Одни приходят ко мне и просят рассудить их споры, другим нужен мой совет... Я учу абазгов жить так, как велит закон гор, учу почитать древних богов.
— Языческих? — улыбнулся Леон.
Старик не обиделся.
— Христианская вера сулит абазгам вечную жизнь там — жрец показал на небо, — а вера предков помогает им жить на земле. Разве это плохо?.. Абазги должны быть чисты сердцем, чтить обычаи предков. Иначе духи гор накажут их, как наказали ацанов (116)... Тот, кто предает закон гор, перестает быть абазгом, — твердо проговорил жрец.
“Старик мудр, — уважительно подумал Леон. Ему понравилось, что жрец не навязывает своего учения... — Прав был мой учитель (Деметрий — абазг, ученый евнух при императорском дворе в Константинополе. — В. Б.), советуя терпимо относиться к иным верованиям”». (С. 16-17).
На прощание жрец, предвосхитив будущие события, назвал Леона апсхой, т. е. царем, тем самым возложив на него «всю ответственность за судьбу Абазгии, ее народа». Так еще Леона «никто не называл, — думал правитель, — он не имел права на такое титулование. Абазгия — лишь одно из архонств священной Ромейской имерии, а у империи один царь — Божественный император Лев III». (С. 17).

Впоследствии мы еще раз увидим жреца, теперь уже в первые дни осады арабами Анакопийской крепости. Население города-крепости и прилегающих к ней территорий заблаговременно, по указанию Леона, ушло в горы. В цитадели в основном остались воины. И в эти трагические дни народ потянулся к Хранителю веры предков. Жрец знал, что хотели абазги и объявил о предстоящем молении. «В назначенный им день в священной роще, находившейся под покровительством Аныха Псырцха, собралось множество вооруженных мужчин — женщинам не разрешалось присутствовать при совершении таинства». (С. 196). Автор подробно описывает место моления, над которым зеленым шатром раскинулись могучие дубы-великаны (об этих священных деревьях еще скажем ниже. — В. Б.). Картина выглядит довольно любопытно, но она совпадает с этнографической реальностью. В священной роще встречаются как языческие, так и христианские

438

символы — дубовая роща, крест, высеченный на скале и т. д. «В роще полно людей, но царит... тишина... Простые абазги стоят под сенью деревьев, только самые почитаемые старики — дадалы — перед камнем (с крестом. — В. Б.) лицом к народу; всего их двенадцать. Каменный крест и двенадцать почтеннейших стариков — по числу святых апостолов — это была маленькая дань, скорее — недавняя уступка язычников-абазгов христианству». (С. 197). Писатель, словно живописец, рисуя картину моления, не упуская из виду ни одной детали, раскрывает особенности распространения христианства в Абхазии, которое долгое время мирно сосуществовало (сосуществует по сей день) в одном пространстве с язычеством. Вместе с тем, автор обращает пристальное внимание на портретную характеристику героя: «И вот он вышел из-за скалы — высокий, прямой. Голова жреца, совершенно лысая, блестит на солнце, зато длинная белоснежная борода достигает колен; глаза полузакрыты, будто жрец спит...». (С. 197). Далее описывается ритуал моления, передается речь жреца, обращенная к Псырцхе Аныхе (Псырдзха-Ныха. — В. Б.). Приведем небольшой отрывок речи старца, изобилующий абхазской языческой терминологией. «Псырцха Аныха, выслушай нас и помоги! — сказал жрец. — На нашу землю пришли враги. Их великое множество, и мы не можем одолеть их без помощи духов гор. Они свирепы и жадны. Не дай погубить почитающих духов гор и тебя. Мы молим тебя, нашли на пришлых врагов гнев великого Афы. Пусть владыка молнии и грома испепелит небесным огнем ненавистных пришельцев. Пусть Алышкянтыр напустит на врагов всех подвластных ему собак, пусть Ажвейпш натравит на них злых зверей!.. Мы молим, мы просим тебя: заступись за нас перед духами гор, проси их обрушить на незваных пришельцев свою грозную силу... Заступись!..». (С. 199). (О божествах Афы, Алышкянтыр и Ажвейпш читаем в главе III первой части данной книги.)

После завершения моления, «жрец обессиленно опустился на камень. Его бережно поддерживали. Старик был весь мокр от пота и дрожал от возбуждения. Сначала двенадцать дадалов, по старшинству, подходили к камню, окунали в жертвенную кровь (овцы. — В. Б.) палец и мазали ею лицо, одежду, оружие, потом это проделали простые абазги. Каждый чувствовал при этом прилив сил и мужества. Духи гор, при содействии Псырцхы Аныхы, благословили их на битву с непрошеными пришельцами». (С. 199—200). Хранитель веры предков предсказал победу абазгов в битве с арабами.

Р. Петрозашвили и в некоторых других частях романа обращается к национальным обычаям и традициям, связанным с язычеством и соответствующей обрядностью. Автор использует этнические факты не ради придания произведению национального колорита, они несут смысловую, художественную нагрузку, дополняют образную систему романа, в итоге способствуют более полному отражению картины эпохи и психологии людей. И этот опыт был важен для абхазского исторического романа.

Один эпизод связан с правителем (или владетельным князем) Апсилии Маринэ (или Марин; правил в 10-30-е гг. VIII в.) — дедом Леона I, который, по

439

сравнению с Леоном I, был ярым противником Священного Палатия (Константинополя). Накануне нашествия арабов, Марин провел свое последнее совещание глав апсильских родов, с участием представителей Леона Абазгского. Собрание состоялось не где-нибудь, а под сводами священного дерева предков — старым, многовековым «мощным» дубом, которому, кстати, поклонялись и в Западной Грузии (Мингрелии /Мегрелии/), и адыги (черкесы), и, как оказалось, некоторые народы Европы, Малой Азии и Ближнего Востока (кельты, курды, евреи, греки, славяне и др.). Исследователь мифов и архаических ритуалов абхазов Л. X. Акаба пишет: «Подавляющее большинство языческих святилищ на территории Абхазии до проникновения сюда христианства представляло собой дубовые рощи или отдельные экземпляры этого дерева, отличавшиеся большими размерами или какими либо другими признаками... Большинство молений и праздников абхазов — фамильных, семейных, общинных, а также народных собраний и сходов, происходило у дуба...» (117). Л. Акаба считает, что «важнейшей причиной обожествления дуба является... то, что он обладает свойством больше других пород деревьев привлекать к себе молнию. Как известно, молния и все явления, с ней связанные, уже на самых ранних этапах исторического развития становятся объектом почитания... Будучи деревом, более других притягивающим молнию, оно, по-видимому, первоначально нередко служило источником огня. Огонь же, которому стали поклоняться очень рано, почитался вдвойне: и сам по себе, поскольку имел жизненно важное значение для человека, так и из-за своего происхождения от молнии»118. Отсюда и двойственное отношение к дубу: его, с одной стороны, не оставляли вблизи усадьбы — вырубали, с другой — абхазы искали дубовое дерево, где бы оно не росло, для совершения тех или иных молений. «Связью дуба с почитанием молнии объясняются многие ритуалы, совершаемые у этого дерева перед войной или набегом» (119). О религиозных верованиях абхазов, связанных с дубом, писали этнографы и путешественники Х1Х-ХХвв.: К. Чернышев (120), Г. Ф. Чурсин (121), М. Джанашвили (122), Н. С. Джанашиа (123), И. А. Гильденштедт (124), Н. Данилевский (125) и другие.

В романе «У стен Анакопии» читаем: «На его (дуба. — В. Б.) широко раскинувшихся могучих ветвях висели многочисленные подношения ищущих покровительства Ажвейпша — оленьи рога, черепа зверей, расшитые пояса, разноцветные лоскуты. На одном из суков виднелись истлевший лук и колчан со стрелами. Рассказывали, что лук и стрелы повесил какой-то бездетный апсил, просивший у Ажвейпша сына, а когда его желание исполнилось, он к своим подношениям добавил люльку, из которой вырос посланный богом малыш. Так они и висели рядышком, олицетворяя надежду апсилов на всемогущество старых языческих богов, веру в которых не поколебало даже трехсотлетнее господство христианства». (С. 95).

Образ дуба свидетельствует о том, как природное явление (дерево) становится архетипом, этнографическим фактом, обрастающим мифологическими пре-

440

даниями, а затем — литературным образом, выполняющим художественную функцию, подчиненным идейному замыслу писателя.

На собрании под сенью дуба старый правитель апсилов произносит святые, судьбоносные слова. При этом он знал, что скоро умрет. Автор придает его речи важное значение. Маринэ понимал, что его собственный сын Евстафий (126) не воспримет его идеи и будет противиться их воплощению в жизнь. Правителю надо было убедить Евстафия и других участников совещания в необходимости объединения Апсилии и Абазгии под началом Леона I, ибо только он может возглавить объединенное царство. Маринэ считал, что от этого зависит судьба самих апсилов, шире — всей Абхазии. Сам он пришел к этому выводу не сразу: трудно было согласиться на передачу части своих полномочий, как владетеля, централизованной власти, единому правителю в лице Леона Абазгского, который через своих представителей Дадына и Циркута передал Маринэ следующие слова: «Я склоняю голову перед мудростью и доблестью моего деда, правителя Апсилии Маринэ. Если он и знатнейшие апсилы решат на своем сходе объединиться с Абазгией, мы примем их как родных братьев... Я буду чтить Маринэ как главу нашего рода, а его сына сочту родным отцом». (С. 99). Мудрый Маринэ спешил высказать свое последнее слово: «Мне нечего скрывать от вас. Духам гор не было угодно, чтобы дело моей жизни увенчалось успехом. Апсилия и Абазгия не стали единым эриставством, как того все мы хотели. Но это желание не должно умереть со мной. Апсилия обескровлена, мы изнемогаем в борьбе с агарянами. Мы не можем без конца противостоять им: нас мало, их много. Если апсилы не хотят разделить судьбу мисимиан, они должны объединиться с абазгами в одно государство... по нашей доброй воле под рукой Леона Абазгского.

Под священным дубом будто пронесся вихрь. Многие вскочили, послышались негодующие возгласы:
— Не пойдем под Леона!..
— Леон — выкормыш императора Льва (Исавра. — В. Б.). Мы ему не верим!..» (С. 97).
Старец Маринэ переждал бурю, он невидящим взглядом обвел всех участников собрания и продолжил свою речь: «Я пока еще правитель!.. Стыдитесь, апсилы, я не узнаю вас!..

Абазги и апсилы — родные братья. Обычаи, язык и боги у нас одни. В жилах многих апсилов течет абазгская кровь... Разве мы не берем себе жен у абазгов, а они у нас? Что нас разделяет? Ничто...». (С. 98).

Глаза Маринэ тускнели, смерть потихоньку подбиралась к нему, но он еще держался, ибо не все еще сказал. Обратившись к единственному сыну Евстафию, правитель добавил: «Горестно мне: не такой хотел я оставить тебе Апсилию. Знаю: если бы наша страна была так же могущественна, как в дни моей молодости, не было бы для нее правителя лучше, чем ты. А сейчас — какое наследство я тебе оставляю? Разоренную страну... Ты был для апсилов добрым и мудрым пастырем, ты смел и неукротим. Но силы, тебе противостоящие, могуществен-

441

нее. Когда горный обвал преградит путь ручью, ручей находит иной путь, сливается с другим ручьем и становится рекой. Только безумец решится грудью преградить путь обвалу. Не уподобься такому безумцу. Сохрани свой народ в нашей общей колыбели Апсны (Абхазии. — В. Б.). За это потомки благословят тебя. Знаю, какую большую обиду тебе наношу. Но судьба Апсилии мне дороже тебя, хотя ты кровь и плоть моя, надежда и продолжение рода. Заклинаю тебя памятью и кровью павших в борьбе сынов Апсилии: не дай обиде ослепить себя неразумным гневом, прояви мудрость мужа — ведь ты уже не дитя. Будут главы апсильских родов отдавать себя под покровительство Леона Абазгского — не противься этому. Сам первый иди к нему — ведь в нем наполовину наша кровь. Такова моя воля...

Не вассалом будешь у Леона Абазгского.

Не забывай: он мой внук, тебе — племянник... За Абазгией и Апсилией — Картли и могущественная ромейская империя. Хотя и ненавистно всем нам иго ромеев, но за ними сила, за ними ты сохранишь наш народ. Иного пути нет у тебя, сын мой. Клянись быть верным Леону Абазгскому, — потребовал Маринэ.

После мучительного колебания Евстафий сказал:

— Духи гор, будьте свидетелями: клянусь верно служить нашей общей родине — Апсны.
— Сын мой, я не могу от тебя требовать того, что свыше твоих сил, но знай: если по твоей вине между абазгами и апсилами прольется кровь, я призову духов гор наказать тебя...». (С. 98—100).

Маринэ напоминает народного оратора. Он произносит речь стоя, с алабашей (посохом) в руках. Речь краткая, но очень значимая и емкая, она характеризует самого героя как мудрого и дальнозоркого политика, государственного деятеля, который ради спасения народа готов пойти на все, даже ценой обделения своего родного сына. Глубина и эффект речи достигается всесторонним знанием и пониманием реальной ситуации, подбором ярких, точных слов, выражений и сравнений. И главное — речь оратора искренна и правдива, она была произнесена под сводами священного дерева предков — дуба.

В конце этой части романа вновь возникает образ дуба. Маринэ едва успел завершить свою речь, как «острая режущая боль снова пронзила измученное сердце» правителя. «Он выронил алабашу и, хватаясь за грудь, стал падать. Евстафий и Апста зыхьчо (прозвище, в переводе с абхазского — охраняющий перевал. — В. Б.) подхватили его на руки. Лицо старца стало мертвенно бледным, он дышал часто, невидящими стекленеющими глазами Маринэ уставился в густую крону дуба; он будто прислушивался к тихому говору листьев священного дерева, слыша в них призывающий голос духов гор; в уголках запавшего рта показалась темная струйка крови. Апсилы и абазги обнажили головы. Никто из них не проронил ни слова, не запричитал. Их вождь умер мужественно и просто, как полагается апсилу». (С. 100). Как ни странно, но смерть героя усилила эффект речи и ее воздействие на присут-

442

ствовавших на собрании. Впоследствии сын Маринэ Евстафий не изменил клятве, данной отцу.

В романе «У стен Анакопии» раскрываются образы многих исторических лиц, действовавших в 30-е гг. VIII в. Среди них правитель Абхазии Леон I, его брат Феодор (по источникам Феодосий), владетельный князь Апсилии Маринэ (Марин) и его сын Евстафий, картлийские цари Мир (Мириан) и Арчил, дочь Мира Гурандухт, арабские полководцы Мурван ибн-Мухаммед и Сулейман ибн-Исам, сын хазарского хакана Барджиль и его бабушка Парсбит, византийский император Лев III (Лев Исавр), константинопольские патрикии (127) Лонгин и Зенон, в ретроспективном плане — византийский император VI в. Юстиниан I и его приближенный, евнух абазг Ефрат, отец Леона I Константин и другие. Произведение изобилует и вымышленными героями: образы славянина Богумила, абазгских воинов Гуды, Ахры, Дадына, евнуха Деметрия — абазга-ученого при дворе императора Византии, грузинских бойцов Зураба, Дато, Петре, Шакро и т. д., арабских солдатов и офицеров Зеида, Юсефа, ромейки Хрисулы, армянского воина Тачата, византийского купца Саввы и его сына Анфимия, цандрипшского (западно-абхазского) князя Мидаса и его сына Гобара и других.

Значимость произведения Р. Петрозашвили для развития абхазского исторического романа заключается не только в том, что он впервые попытался художественно отразить сложные исторические процессы, происходившие в Абхазии в VIII в., писатель сумел создать типологический образ раннесредневекового героя, особенно исторической личности, чья деятельность была связана с идеей консолидации абхазских субэтносов и создания объединенного централизованного государства. Спустя годы к этому образу обратились Б. Тужба и В. Амаршан. В данном случае речь прежде всего идет о главном герое романа «У стен Анакопии», правителе Абазгии Леоне I — дяде будущего царя всей Абхазии и Западной Грузии Леона II (сына брата Леона I Феодосия), впоследствии — центрального героя романа В. Амаршана «Апсха — царь Абхазии».

Автор с любовью описывает образ правителя Абхазии, не жалея красок, художественных средств. Для раскрытия характера Леона используется речь повествователя, диалог, частично внутренний монолог, речь других персонажей, которые высказывают о правителе свою точку зрения. Созданию образа главного героя способствует и динамическая связь с другими «вспомогательными» героями, автор иногда их противопоставляет, дабы возвысить личность Леона. В результате вырисовываются примечательные образы — абазга ученого Деметрия, императора Льва III, патрикия Лонгина и других, а с ними выдвигаются различные позиции по тем или иным политическим и религиозным вопросам. Даже портретные характеристики героев выявляют отношение автора к историческим личностям. Так, например, повествователь описывает образ императора Льва Исавра в бытность его спафарием: «Лев был в исаврийской тоге, под которой поблескивали латы. Высокий, с бритым черепом и резкими чертами лица, с неотступно следящим за собеседником взглядом холодных светлых глаз и плот-

443

но сжатым ртом, он представлял собой тип властного до жестокости военачальника и политика, какими были вершители судеб Византийской империи». (С. 86). Это было время пребывания Льва III на Кавказе, когда он с помощью денег натравил алан на абазгов, т. е. он выполнял тогда коварный замысел императора Юстиниана II — руками северокавказских аланов наказать абазгов за попытку отделиться от империи. Тогда же Лев Исавр встречался с правителем Апсилии Маринэ (Марином), который был настроен против Византии, чтобы привлечь апсильских воинов к захвату апсильской крепости Тсахар, находившейся в руках арабов. Автор сразу же рисует портрет Маринэ, который резко противопоставляется портрету Льва: «На Маринэ — арабский шелковый плащ, под ним простая рубаха льняного полотна. Гордая посадка„головы и внимательный взгляд темных глаз выдавали в нем человека смелого и умного, а густая полуседая борода внушала к нему почтение». (С. 86).

В другом месте Р. Петрозашвили создает портрет уже пожилого, почти восьмидесятилетнего императора Льва Исавра: «... Он ссохся, смуглая от природы кожа на морщинистом лице почти коричневая. Лицом он, как святые на иконе, строг и сух. Как у многих людей, облеченных большой властью, взгляд его старчески блеклых глаз холодно равнодушен». (С. 32). В данном случае портрет передается через восприятие Леона, который перед возвращением в Абазгию из Константинополя встречался с императором. А вот как Лев III воспринял Леона Абазгского: «Сам в прошлом отменный воин, Лев с первого взгляда увидел в статном широкоплечем молодом абазге тоже воина, и это вызвало в нем противоречивые чувства. А что, если он свое воинское искусство применит против империи? В таком случае его не следует выпускать из рук». (С. 33). Далее повествователь до конца романа дорисовывает образ центрального героя, дополняя новыми деталями. Он показан мужественным, высокообразованным (в византийских традициях), мудрым и хитрым политиком, горячо любящим свою родину и народ, переживающим за судьбу не только абазгов, но и других абхазских субэтносов.

Основные черты Леона, особенности формирования его личности раскрываются в первой части романа под названием «Леон» (128). Повествователь, используя ретроспективный способ отражения действительности, возвращает читателя в столицу Византии Константинополь 20-х — первой половины 30-х гг. VIII в., в которой протекала пятнадцатилетняя жизнь сына правителя Абазгии Константина (согласно роману; а по другим источникам — сына Феодосия II), Леона, в качестве заложника (129). Он обучался языкам, наукам и военному искусству, которые впоследствии пригодились ему. Вместе с тем, как пишет автор, «Леона воспитывали в христианском раболепии перед могуществом Ромейской империи и наместника бога на земле — базилевсом. Как знать, может быть, Льву Исавру и ромеям-наставникам удалось бы заглушить в мальчике голос горячей абазгской крови, если бы не старый палатийский писец Деметрий. Этот замкнутый, нелюдимый евнух, родом абазг, был настоящим учителем Леона. Он не дал ему забыть

444

свою родину и родной язык. Старый писец был весьма учен. В его тесной каморке... было множество свитков старых пергаментов и папирусов с древними греческими, египетскими и римскими письменами и документами. Он переписывал их для библиотеки императора и одновременно писал историю Абазгии, по крупицам выбирая из них сведения о своей стране». (С. 26-27). Но его бесценному труду была уготована трагическая судьба. Патрикий Зенон, выходец из Исаврии (Сирии), как и император Лев III, однажды застал Деметрия за работой над «Историей Абазгии». Сановник изъял у Деметрия рукописи и приказал сжечь, а абазгу сказал: «Есть одна история — история священной Ромейской империи и ее божественных базилевсов. Кому нужна история маленькой провинции Абазгии!? Занимайся лучше делом». (С. 27). Зенон по-другому и не мог сказать, он верный служитель империи, мыслит, как и его патрон — Лев Исавр, — по-имперски. Слова патрикия отражают типичную философию отношений империй, крупных держав к зависимым от них меньшим странам и народам, хотя в сущности все народы являются частью человеческой цивилизации и вроде бы должны иметь одинаковые права, несмотря на численность. Эта проблема — проблема связей большого и малого, сильного и слабого, силы и разума и т. д. волнует человека вот уже многие тысячелетия.

Деметрий рассказал Леону о судьбе своей рукописи. Кроме того, он поведал будущему правителю Абазгии об истории абазга-евнуха, одного из доверенных лиц императора Юстиниана I Августа (VI в.), Ефрата, о котором писал, например, константинопольский историк Прокопий Кесарийский. По словам Деметрия, Ефрат вел записи, и он проклинает Зенона и себя за то, что не успел переписать их. Этим автор высказывает интересное предположение, что в Константинополе могли быть рукописи некоторых абазгов-ученых (естественно, на греческом языке). Логика самих исторических событий подтверждает возможность такой постановки вопроса, тем более что уже во времена Юстиниана I Великого (правил в 527—565 гг.) в столице империи была открыта школа для абазгов, в которой, видимо, готовились «послушные» воины, чиновники, архонты и религиозные деятели. Леон с жадностью слушал рассказы Деметрия, они обостряли ностальгическую тоску по родине. Деметрий не только учил его разным языкам, но и помог ему сохранить родной язык. Писец, как представитель абхазской диаспоры в Константинополе, постоянно оказывал помощь землякам, по тем или иным причинам оказавшимся в центре империи; он когда-то даже выкупил ближайшего советника и соратника Леона I, опытного дипломата и хитрого политика Дадына, с которым впоследствии Деметрий продолжал поддерживать связь. Деметрий также тайно переписывался с отцом Леона — Константином, по поручению которого он и воспитывал будущего правителя Абазгии. Придворный ученый часто передавал в Абазгию важные секретные материалы. Чем больше Леон узнавал от Деметрия о константинопольской жизни, тем больше он испытывал отвращение к Палатии и усиливалось желание вернуться на родину, однако от него мало что зависело: все было в руках императора. Р. Петрозашви-

445

ли пишет: «Лишенный житейских радостей евнух Деметрий перенес все свое нерастраченное отцовское чувство на Леона. Он познакомил его с учениями греческих философов Сократа, Платона, Аристотеля, с историей завоевательных войн Александра Македонского. Однажды он не без умысла дал ему жизнеописание двенадцати цезарей Гая Светония Транквилла. Оборотная сторона жизни Калигулы, Нерона, Тита и других римских императоров отшатнула Леона, заставила его присмотреться к закулисному миру Палатия, полному интриг, алчности, борьбы за власть, загадочных смертей и исчезновений людей. Деметрий учил Леона видеть за блеском и мишурой шаткие подпорки империи ромеев, сотрясаемой бесконечными войнами с арабами и внутренней борьбой базилевса с почитателями икон. От Деметрия Леон узнал и о базилевсе Льве.

— Божественный! — при этом слове старый писец кривил тонкие губы в иронической усмешке. — Он отмечен не божественным провидением, а самим сатаной.

Знал бы император Лев III, чему учит Деметрий Леона, из которого он хотел воспитать верного слугу империи,., приказал бы удавить своего лучшего писца. Лев был подозрителен и коварен». (С. 29).

Мудрый Деметрий учил Леона философски смотреть на жизнь, развивал в нем аналитический ум. Сам писец, как показывает писатель, был философом, который прекрасно понимал закономерности развития империй, психологию человека, облеченного властью и т. д. Через образы Деметрия, Леона и других героев, автор пытается рассмотреть историософские проблемы.

«Деметрий глядел сквозь века; он призывал юного Леона беречь народ и ждать удобного случая. Леон жадно внимал ему.

— Когда войска провозгласили императором Феодосия (130), Лев не признал его, — шептал писец. — С помощью верных ему военачальников он мечом проложил себе путь к трону и вынудил Феодосия уступить ему царство. Сейчас Абазгия — снова вассал Ромейской империи, но никогда не забывай: кровь абазгов на Льве. Аланы были лишь слепым орудием в его дьявольских руках (131). Но, видит бог, не время сейчас отплатить ему по древнему закону гор — кровью за кровь. Станешь архонтом (правителем. — В. Б.), укрепляй страну, объединяй народ и жди». (С. 29-30). Далее Деметрий, подчеркивая важность знания языков, добавил: «Знание языков оттачивает ум, а правильность речи свидетельствует о здравости мышления... Все суета. Когда человек — раб своих страстей и облечен притом большой властью, он превращается в дьявольский сосуд пороков и жестокости. Только знания — истинная ценность. Учись. Будь умерен во всем, избегай соблазнов. В одном ты можешь не щадить себя — в заботах о родной стране. Готовься быть справедливым и разумным пастырем своего народа. В этом твое предначертание от бога». (С. 30). Учитель предостерег Леона, чтобы он был осторожен с цандрипШскими дадалами (главами рода) Мидасом и его сыном Гобаром; они верные слуги императора и часто бывают в Палатии, задабривая приближенных Льва III дорогими подарками.

446

Леон и Деметрий часто обсуждали и религиозные проблемы. И тут Деметрий проявил проницательный ум философа, дальнозоркость политика. Если кто-то из императорских слуг услышал бы их беседы, то они тотчас были бы казнены за ересь. Деметрий говорил Леону: «Предания свидетельствуют о том, что первыми проповедниками христианства в Абазгии были апостол Андрей и его спутник Симон Кананит. По велению Юстиниана и при содействии Ефрата в Анакопии построен храм Божьей матери. Юстиниан же послал в Абазгию священников... Но абазги в христианстве не тверды. В них много еще от язычества, они поклоняются своим старым богам. Будешь архонтом, укрепляй христианскую веру. Тем объединишь свой народ. А будут абазги почитать иконы или нет, пусть тебя мало заботит. Одно знай: именем Христа Спасителя много крови пролито невинной. Не допускай этого, будь терпим». (С. 30-31).

В словах Деметрия звучит правда жизни. Не даром прошли уроки Деметрия; Леон, став правителем Абазгии, никогда не забывал наставления учителя.

И больной отец Леона, хитрый политик Константин, перед смертью советовал ему: «Слава богу, что у меня достало сил тебя дождаться... Мы — вассалы Ромейской империи... Император Лев, хочет он того или нет, даст тебе архонтство. Ему не с руки умножать своих врагов. Он в войне с агарянами увяз... Будет от тебя войско требовать для войны с агарянами, обещай, но не спеши исполнить: пусть волки подольше грызут друг друга... Сохрани народ... И еще ...если император потребует от тебя крестного целования, клянись на кресте, но делай по-своему...». (С. 13).

В первый год правления Леона I абазги относились к нему с недоверием, считали его «ромейским выкормышем», больше тянулись к его брату Феодору. Но постепенно Леон становился «своим», ибо народ чувствовал, что он предан ему. «Молодой правитель почувствовал твердую почву под ногами и добрым словом поминал своего дорогого учителя Деметрия. Он думал о том, что пришла пора присоединить к Абазгии Апсилию, обескровленную, разграбленную персами и арабами». (С. 35). При этом Леон учитывал урок соседнего Лазского царства, которое не смогло выбрать правильную политическую линию в условиях притязания на его территорию двух держав — византийского и Арабского халифата; оно металось между ними, бросаясь в объятия то к одной империи, то к другой, а отстоять свою независимость и воевать на два фронта по объективным причинам не могло. В итоге Лазика потеряла самоуправление, и кануло в лету само государство и древняя династия его царей. Правитель Абазгии был убежден, что при очевидной угрозе нашествия арабов, необходимо объединить абхазские субэтносы, заручиться поддержкой соседних народов, особенно Хазарского каганата (с которым была установлена родственная связь женитьбой Феодора на дочери хакана), и держаться императора Льва Исавра. Во внутренней политике (цель которой — объединение всех абхазских субэтносов) он придерживался двух принципов: первый был связан с жестокостью, необходимой в определенных

447

условиях: «Если хочешь, чтобы у тебя не было врагов, уничтожай их». Этому принципу следовал Леон, когда полностью уничтожал «гнездо» заговорщиков — семью цандрипшского князя Мидаса и его сына Гобара. Второй принцип предполагал прощение, забвение кровной мести ради достижения национального согласия и укрепления государства. При этом автор как бы испытывает своего героя на прочность. Примечательна сцена убийства и похорон (хоронили по-христиански) любимой девушки Леона Амзы. Леон стоял у гроба девушки. «Глаза его были сухи, но душа кричала от боли, — пишет автор, — она не хотела признавать, не хотела мириться с тем, что Амза уже не протянет к нему нежные руки, не будет шептать ему слова любви, не станет матерью его детей, как она об этом мечтала. Душа Леона кричала о мщении, требовала крови, но он — правитель, он не может позволить себе того, что требует его раненая душа». (С. 136— 137). Леон часто вспоминал мудрые наставления отца и учителя Деметрия, который продолжал, как и при Константине, передавать в Абазгию ценные секретные сведения. Однажды во время битвы с арабами у Анакопийской цитадели, на перерыве между кровопролитными схватками правитель Абазгии задумался, его мысли передает сам повествователь, речь которого иногда прерывается собственным голосом героя: «Леон со всей остротой почувствовал, что жизнь продолжается; продолжается несмотря ни на войны, с которых смерть снимает обильную жатву; горе и радости, преданность друзей и коварство врагов. Все это преходяще — одна жизнь вечна, и в этом ее смысл: “А для чего я живу? Для того лишь, чтобы прожить, сколько мне предпослано богом, и уйти в небытие, как ушли даже самые великие сыны земли, достойные бессмертия?” “В одном ты можешь не щадить себя — в заботах о родной стране”. Кто это сказал? Леон вспомнил дребезжащий голос Деметрия. Это сказал его учитель, старый писец, весь смысл жизни которого заключался в том, чтобы сохранить и взрастить в его детской душе верность родине». (С. 236). И вдруг Леон Абазгский открытым голосом тихо говорит: «Отец, я верен своей клятве... Пройдут века, не будет нас, но Анакопия останется, останется абазгский народ. Может быть, он когда-нибудь с благодарностью вспомнит всех нас, стоящих сегодня на стенах Анакопии». (С. 236).

Да, Анакопия осталась, остатки ее разрушенных стен и храма сохранились по сей день, свидетельствуя о многовековой истории Абхазского государства. Вспоминали об анакопийцах — победителях огромного арабского войска Мурвана ибн-Мухаммеда прежде всего их прямые потомки — герои романа В. Амаршана «Апсха — царь Абхазии», которые или еще были в чреве матери, или уже совсем юнцами бегали по горным тропам. Однако о них немного позже. А сами защитники Анакопийской крепости не могли не вспомнить своих предшественников — персонажей романа Б. Тужба «Апсырт», которые стояли у истоков процесса объединения абхазских субэтносов и в разное время отстаивали свободу и независимость в борьбе против персов и той же Византийской империи.

448

Примечания

1 Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история / Перев. А. А. Чекаловой. М., 1993. Он же. Война с готами: В 2-х тт. / Перев. С. П. Кондратьева. М., 1996.
2 Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана / Перев. М. В. Левченко. М., 1996.
3 См.: Анчабадзе 3. В. Очерк этнической истории абхазского народа. Сухуми, 1976. С. 49.
4 Первое упоминание об апсилах находим у римского историка I в. Плиния Секунда. Он отмечал, что они населяли территорию восточнее Себастополя по соседству с санигами. (См.: Латышев В. В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе // Вестник древней истории. 1947-1949. С. 858). Почти тогда же о них писал и Арриан, который располагал их к северу от лазов (приблизительно от р. Ингур). (См.: Латышев В. В. Указ. соч. С. 396).
5 См.: Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. Сухуми, 1976. С. 229.
6 Там же.
7 Меликишвили Г. А. К истории древней Грузии. Тбилиси, 1959. С. 65, 100, 384 и т. д.
8 Каухчишвили С. Племя мисимиан // Труды Тбилисского государственного университета. Вып. 1. Тбилиси, 1936. С. 279—280. — На груз. яз.
9 Прокопий Кесарийский. Война с готами. Т. 2. С. 63.
10 Там же. С. 15.
11 Великий Питиунт. Т. III. Тбилиси, 1978. С. 353—354.
12 Ган К. Известия древних греческих и римских писателей о Кавказе // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 4. Тифлис, 1884. Отдел I. С. 104.
13 Там же.
14 Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 226—238.
15 Гунба М. М. Абхазия в первом тысячелетии н. э. Сухуми, 1989. С. 17.
16 Петрозашвили Р. У стен Анакопии. Сухуми, 1975. С. 258.
17 Там же. С. 94.
18 Каухчишвили С. Г. Сведения византийских писателей о Грузии. Т. II. Тбилиси, 1965. С. 28. См. также: Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 222.
19 Бердзенишвили К. И. Позднеантичная керамика из Цебельды // Материалы по археологии Грузии и Кавказа. II. Тбилиси, 1959. С. 106—108. — На груз. яз. Резюме на русск. яз.
20 Инадзе М. П. К истории Грузии античного периода. (Фл. Арриан и его сведения о Грузии). Тбилиси, 1953. С. 18, 20.
21 Меликишвили Г. А. К истории древней Грузии. С. 80. См. также: Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 177.
22 Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 117.

449

23 Вардан Дадиани — министр двора царицы Тамары. Он поддержал супруга Тамары Георгия Боголюбского (он был изгнан), который в 1191 г. попытался захватить власть. Однако царица Тамара и ее сторонники сумели подавить восстание.
24 Сообщения средневековых грузинских письменных источников об Абхазии / Перевод текстов и составление Г. А. Амичба. Сухуми, 1986. С. 51.
25 Меликишвили Г. А. К истории древней Грузии. С. 92—93.
26 Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 184.
27 Ган К. Известия древних греческих и римских писателей о Кавказе // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 4. Тифлис, 1884. Отдел I. С. 150. См. также: Латышев В. В. Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе. Т. I. Греческие писатели. СПб., 1890. С. 222. Латышев В. В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе // Вестник древней истории. 1948. № 1. С. 270.
28 Латышев В. В. Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе. Т. I. Греческие писатели. С. 223—224.
29 Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана. С. 106.
30 Латышев В. В. Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе. Т. I. Греческие писатели. С. 275.
31 Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история. С. 165, 168—175. Он же. Война с готами. Т. 2. С. 12—80, 223 и т. д. Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана. С. 84—88, 134 и др.
32 Ган К. Известия древних греческих и римских писателей о Кавказе // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 4. Тифлис, 1884. Отдел I. С. 168.
33 Латышев В. В. Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе. Т. И. Латинские писатели. С. 178.
34 Прокопий Кесарийский. Война с готами. Т. 2. С. 14.
35 Апсарунт — это, вероятно, то же самое, что и древний город-крепость Апсар (в первых веках н. э. принадлежал римлянам) у реки Апсар (по Плинию — Абсарр / См.: Латышев В. В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе // Вестник древней истории. 1948. № 1. С. 267-268; № 4. 231-232/). С абхазского «Апсар» переводится как «сосновая (пихтовая) роща». Еще раньше река называлась Акампсис. В античную эпоху это место называлось Апсирт (от имени сына колхидского царя Аэта/Ээта Апсирта, согласно греческим мифам, погибшего здесь от руки своей сестры Медеи и Ясона / Язона). Очевидно наличие в древности абхазо-адыгской топонимики на территории Западной Грузии (смотрим главу 1 настоящего исследования). Эти факты С. Н. Джанашиа объяснял как наследие абхазо-адыгского населения в Западной Грузии. (Джанашиа С. Н. Черкесский /адыгский/ элемент в топонимике Грузии // Сообщения грузинского филиала АН СССР. Т. 1. №8. Тбилиси, 1940. С. 623-628. См. также: Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 384—385).
36 Прокопий Кесарийский. Война с готами. Т. 2. С. 15-16.
37 Речь, вероятно, идет о разноязычных племенах, населявших саму Лазику, что свидетельствует о ее многонациональном составе. Среди субэтносов, видимо, превалировали собственно лазы.

450

38 Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана. С. 88.
39 Меликишвили Г. А. К истории древней Грузии. С. 66—69, 210, 212, 374. См. также: Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 180.
40 Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 179.
41 Вахушти, царевич. География Грузии / Перев. с груз. М. Г. Джанашвили // Записки Кавказского Отдела Императорского Русского Географического общества. Кн. XXIV. Вып. 5. Тифлис, 1904. С. 194.
42 Воронов Ю. Н. Древняя Апсилия. Источники. Историография. Археология. Сухум, 1998. С. 61.
43 Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана. С. 105.
44 Византийские историки и писатели традиционно употребляли слова «римляне», «римское войско» и т. д., хотя речь шла собственно о византийцах (греках).
45 Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана. С. 105.
46 Там же. С. 106.
47 Агафий и выше отмечал, что мисимиане «были подданными царя колхов». С одной стороны, это означает, что колхи (лазы) и мисимиане не принадлежали к одному этносу, с другой — подданные кого-то не могут иметь собственных подданных в полном смысле этого слова. У Агафия, по большому счету, речь ведь идет не о каких-то подданных лазов, а о подданных Византии, которыми являлись и мисимиане, и лазы.
48 Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана. С. 106—107.
49 Там же. С. 107-108.
50 Там же. С. 141.
51 Там же. С. 141—142.
52 Там же. С. 146.
53 Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 229.
54 Удальцова 3. В. Мировоззрение византийского историка VI в. Агафия Миринейского // Византийский временник. XXIX. М., 1968. С. 157, 160, 168.
55 Агафий Миринейский. Указ. соч. С. 153.
56 Там же. С. 151—152.
57 МықубаА. Амра атыҩ ианакыу. ( Ҩ-қугыларак змоу аҭоурыхтә драма. Аҟуа, 1978. С. 167. (Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках страницы.)
58 Прокопий Кесарийский. Война с готами. Т. 2. С. 19—20.
59 Сегодня подавляющее большинство исследователей не сомневается в том, что Трахея (с греч. — суровокремнистый) — это та же Анакопия (современный Новый Афон). По описаниям Прокопия Кесарийского, именно Анакопийская крепость — главная цитадель абазгов, — была в середине VI в. той Трахеей.
60 Кавычки означают, что в действительности автором стихотворения «Лев» (1896) является В. Н. Юркевич (1854-1920), иногда подписывавшийся под псевдонимом «Рус-Имерели» («Русский-Имеретинский»). (См.: Гьаргь Чачба /Шервашиӡе/. Иҩымҭақуа / Еиқуиршәеит Б. Гургулиа. Аҟуа, 1983. Ад. 20-22). Но в абхазской литературе автором произведения долгое время (до 80-х гг. XX в.) считался Г. Чачба, который писал на грузинском, русском и других языках. Стихотворение «Лев» было переведено на абхазский

451

язык Б. Шинкуба как произведение Г. Чачба и опубликовано в 1946 г.; оно было включено и в школьные учебники по литературе. Стихотворение до сих пор сохранилось в сознании абхазского читателя как прекрасное творение Г. Чачба.
61 См.: Гьаргь Чачба /Шервашиӡе/. Иҩымҭақуа / Еиқуиршәеит Б. Гургулиа. Аҟуа, 1983. Ад. 21.
62 Б. Тужба автор многих историко-публицистических статей и очерков (например, «Апсны /Абхазия/, Апсырт, Апсны, Апсадгьыл /Родина/», «Христианство в Абхазии, или размышления по поводу Гудаутских событий» и др.), посвященных раннесредневековой истории Абхазии, выселению абхазо-адыгских народов в Турцию в XIX в., истории распространения христианства в Абхазии. Они были опубликованы в 1990-1992 гг. в газете «Апсны Капш» («Красная Абхазия»), в 1991 г. переименованная в «Апсны» («Абхазия»). (Об исторической публицистике Б. Тужба см.: В. Бигуаа. Ашәышықуса анҵәамҭазы... /Ҳаамҭазтәи апублицистика иахылҵыз ахуцрақуа/. [В конце столетия... Размышления о современной публицистике]. М., 1996. Ад. 67—96).
63 Ҭыжәба Б. Аԥсырҭ. Аҭоурыхтә роман. Аҟуа, 1991. Ад. 34—35. (Далее сноски на это издание даются в тексте с указанием в скобках страницы.)
64 Пркопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история. С. 316.
65 Там же. С. 317.
66 Прокопий Кесарийский. Война с готами. Т. 2. С. 17—19.
67 Там же. С. 37-38.
68 Там же. С. 38.
69 То есть magister officiorum (своего рода гофмаршал). Многие народы, находившиеся под влиянием Византии, часто подражали и перенимали образцы константинопольской бюрократической и военной системы.
70 Прокопий Кесарийский. Война с готами. Т. 2. С. 40-41.
71 Ноурыз был начальником главной крепости Апсилии Цабал (Тзибила), которая, согласно роману Б. Тужба, была главной и для мисимиан. Кто руководил центральной крепостью был и предводителем Апсилии и, по роману «Апсырт», Мисиминии. Цабал как бы символизировал всю Апсилию.
72 Прокопий Кесарийский. Война с готами. Т. 2. С. 38—39.
73 Там же. С. 39—40.
74 Гунны — кочевой народ, сложившийся в II—IV вв. н. э. в Приуралье из тюркоязычных хунну и местных угров и сарматов. Массовое передвижение гуннов на Запад в IV в. способствовало т. н. Великому переселению народов. Подчинив многие народы и субэтносы (в т. ч. германские), они возглавили мощный союз племен, совершавший опустошительные нашествия на многие страны. Наибольшего могущества этот союз достиг при Аттиле, после смерти которого (453 г.) он распался. В VI в. они обитали и на Северном Кавказе. Возможно, византийские историки под гуннами подразумевали разные народы Северного Кавказа. В последующие века часть гуннов оказалась в составе Хазарского каганата. Нет сомнения, что они участвовали в формировании тюркских народов (и, вероятно, частично других этносов) Северного Кавказа. В рассматриваемом нами кон-

452

тексте «гунны» Прокопия Кесарийского могли быть и аланами, этническая принадлежность которых до сих пор вызывает много споров. Можно предположить, что под этнонимом «аланы» подразумевалась целая группа разноязычных этносов, хотя многие ученые считают аланов непосредственными предками осетин или карачаевцев и балкарцев.
75 Прокопий Кесарийский. Война с готами. Т. 2. С. 40.
76 Воронов Ю. Н. Древняя Апсилия. С. 49.
77 См.: Воронов Ю. Н. Древняя Апсилия. С. 50-51. Инал-ипа Ш. Д. Вопросы этнокультурной истории абхазов. С. 227.
78 Гунба М. М. Абхазия в первом тысячелетии н. э. С. 183. Инал-ипа III. Д. Вопросы этно-культурной истории абхазов. С. 272-284.
79 См.: Зухба С. Л. Типология абхазской несказочной прозы. Майкоп, 1995. С. 131— 132. Абхазские сказки и легенды / Сост. И. Хварцкия, М., 1994. С. 7.
80 Абхазские сказки и легенды. С. 7.
81 Зухба С. Л. Типология абхазской несказочной прозы. С. 131—132.
82 Абхазские сказки и легенды. С. 7.
83 Зухба С. Л. Типология абхазской несказочной прозы. С. 132.
84 Там же. С. 132.
85 Смысл поговорки заключается в том, что человека, без всяких умыслов сделавшего доброе дело, в будущем ожидает хорошее, ибо добрый поступок не забывается, он все равно когда-нибудь даст о себе знать.
86 См., например: Пачулиа В. П. Падение Анакопии. Легенды Кавказского Причерноморья. М., 1986. С. 151—152. (Публикуемый вариант легенды записан в 1958 г. от сказителя Кансоуа Таркил.)
87 Имя Баграт связано с более поздними царями Абхазии, среди которых — Баграт I (правил в 887—899 гг.); он силой оружия захватывает престол после 9-летнего изгнания (он находился при дворе Византийского императора Василия I Македонянина). Известен и Баграт II (правил в 978—1015 гг.) — сын царицы Гурандухт и племянник последних царей абхазской династии. (См.: Чачхалиа Д. Хроника абхазских царей. С. 21—22, 31-36.)
88 У царей с именем Баграт не было братьев по имени Дмитрий. Но были цари: Дмитрий I (вторая половина VII в.), Дмитрий II (837—872 гг.), Дмитрий III (969—976 гг.).
89 См.: Пачулиа В. П. Падение Анакопии. С 153.
90 Шьаҟрыл К. С., Конџьариа В. X. Аԥсуа бызшәа ажәар: Ҩ-томкны. 1-тәи ат. 1-тәи атыжьра. Аҟуа, 1986. Ад. 395.
91 Ислам. Энциклопедический словарь / Под ред. Г. В. Милославского, Ю. А. Петросян, М. Б. Пиотровского. М., 1991. С. 141.
92 Там же. С. 103—106. Петрушевский И. П. Ислам в Иране в VII—XV веках. (Курс лекций). Л., 1966. С. 62-98. Мухаммад ибн ‘Абд ал-Карим аш-Шахрастани. Книга о религиях и сектах (Китаб ал-милал ва-н-нихал). Ч. 1. Ислам / Перев. с араб., введ. и коммент. С. М. Прозорова. М., 1984. С. 10—16, 51-52 и сл.
93 Ислам. Энциклопедический словарь. С. 178—181. Петрушевский И. П. Указ. соч. С. 5-29. Соловьев В. Магомет, его жизнь и религиозное учение. СПб., 1902. Widengren G.

453

Muhammad, the Apostle of God and his Ascension. Uppsala, 1955. Paret R. Mohamad und der Koran. Stuttgart, 1957 и др.
94 Ислам. Энциклопедический словарь. С. 19.
95 См. об этом: Петрушевский И. П. Указ. соч.
96 См.: Летопись Картли / Перев. с груз., введ. и примеч. Г. В. Цулая. Тбилиси, 1982. С. 36.
97 См.: Там же. С. 36—37.
98 Там же. С. 37-38.
99 Там же. С. 39.
100 В источниках встречаются два гидронима: «Малая Хазария» и «Великая Хазария», под которыми подразумеваются реки Кубань и Волга. В данном случае вернее было бы говорить о Малой Хазарии (Кубани) как о северо-западной границе Абхазского царства, что более соответствует исторической действительности, хотя и это подвергается сомнению. (См.: Анчабадзе 3. В. Очерк этнической истории абхазского народа. Сухуми, 1976. С. 50).
101 Летопись Картли / Перев. с груз., введ. и примеч. Г. В. Цулая. С. 40.
102 Чачхалиа Д. Хроника абхазских царей. Статьи. Заметки. М., 1999. С. 13.
103 Амчба Г. Заатэи абжьарашэышыкусакуа рхаан Агьсны аполитикатэ тагылазаашьа (VI—X ашә). Аҟуа, 1983. Ад. 70.
104 См.: Летопись Картли. С. 37.
105 Чачхалиа Д. Хроника абхазских царей... С. 13.
106 Чачхалиа Д. Абхазская Православная церковь. Хроника. Прибавления. М., 1997. С. 14.
107 Там же. С. 14—15.
108 Анчабадзе 3. Об этой книге // Р. Петрозашвили. У стен Анакопии. Сухуми, 1975. С. 255.
109 Там же.
110 Там же. С. 255-256.
111 Существует мнение, что Джуаншер в качестве источников использовал местные хроники и ряд персидских материалов. (См.: Джавахишвили И. А. Древнегрузинская историческая литература. Тбилиси, 1945. С. 186—188. Сообщения средневековых грузинских письменных источников об Абхазии / Состав, и перев. с груз. Г. А. Амичба. Сухуми, 1986. С. 27).
112 Петрозашвили Р. У стен Анакопии. Сухуми, 1975. С. 249. (Далее сноски на это издание даются в тексте в скобках с указанием страницы.)
113 Летопись Картли. С. 37.
114 По мнению ряда ученых — М. И. Артамонова, А. П. Новосельцева, С. А. Плетневой, — полиэтническое Хазарское государство возникло в VII в. Вторая половина VIII в. — начало X в. считается временем расцвета каганата. В 60-е гг. X в. Хазарский каганат был разгромлен русским князем Святославом. В каганат входили территории Юго-Восточной Европы от Нижнего Поволжья и Северного Кавказа до Нижнего и Среднего Поднепровья. Столицами государства являлись Семендер (разрушен арабами), затем Итиль (до сих пор его местонахождение неизвестно. Одни считают, что этот город на дне Каспийского моря, другие предлагают, что его надо искать на севере, ближе к Саратову).
115 Петрухин В. Послесловие к книге С. А. Плетневой «Очерки хазарской археологии». Москва—Иерусалим, 2000. С. 229.

454

116 В речи жреца использовано удачное и весьма емкое сравнение. Согласно одному из абхазских мифов, ацаны — это низкорослые люди (карлики), первые обитатели земли. Они были многочисленны, занимались скотоводством и земледелием. Ацаны ни от кого не зависели, не признавали над собой никакой власти, ни с кем не воевали, никто на них не нападал. Однако постепенно они стали высокомерными, заносчивыми, нечестивыми, не признавали Бога. Все это стало причиной гибели ацанов. Верховный бог Анцва разгневался на них: подул сильный ветер, затем сгустились густые темные тучи, выпал большой ватный снег, который загорелся; вместе со снегом сгорели все ацаны. Так Бог покарал зазнавшихся ацанов. (См.: Зухба С. Л. Типология абхазской несказочной прозы. Майкоп, 1995. С. 65— 108. Инал-ипа Ш. Д. Памятники абхазского фольклора. Сухуми, 1977. С. 153—183).
117 Акаба Л. X. Исторические корни архаических ритуалов абхазов. Сухуми, 1984. С. 16.
118 Там же. С. 24.
119 Там же.
120 Чернышев К. Еще об Абхазии. (Письмо к редактору газ. «Кавказ» А. П. Берже) // Кавказ. 1854. №№ 81, 82, 83.
121 Чурсин Г. Ф. Материалы по этнографии Абхазии. Сухуми, 1956.
122 Джанашвили М. Абхазия и абхазцы // Записки Кавказского Отдела Императорского Русского Географического Общества. Кн. 16. 1894. С. 43.
123 Джанашиа Н. С. Статьи по этнографии Абхазии. Сухуми, 1960. С. 44.
124 Гильденштедт И. А. Географическое и статистическое описание Грузии и Кавказа... СПб., 1809. С. 139-146.
125 Данилевский Н. Кавказ и его горские жители. М., 1851. С. 139—140 и др.
126 Евстафий недолго правил Апсилией. В 738 г. арабы пленили его и увезли с собой. Два года он был в заточении в г. Харране. И в течение этого времени арабы пытались заставить его принять ислам, но он отказался. В 740 г. его казнили по приказу Сулеймана ибн-Исама. (См.: Чачхалиа Д. Хроника абхазских царей... С. 15-16).
127 Патрикий, спафарий, протоспафарий — высшая военная и чиновничья знать Византийской империи.
128 Заметим, что роман «У стен Анакопии» состоит из восьми частей, каждая из которых имеет название («Свадебное посольство», «Маринэ», «Наследники Стефаноза», «Последняя стрела Гуды», «Келевсис /греч. “приказ”. — В. Б. / императора», «Нашествие», «Завещание потомкам») и снабжена эпиграфом из произведений А. Навои, Фирдоуси, Иоана Шавтели, Ф. Машрики, Ш. Руставели, из абхазского фольклора и «Картлиса цховреба» («Жизнь /Летопись/ Картли»).
129 Византия, как Персия и Арабский халифат, часто практиковала взятие заложников из правящих дворов подвластных ей стран, дабы укрепить вассальную зависимость «провинций» империи.
130 Феодосий III — правил всего лишь два года, т. е. в 715—717 гг.
131 Речь идет о том, как в бытность патрикия Лев Исавр, по поручению императора Юстиниана II (правил в 685—695 и 705—711 гг.), подкупил алан и направил их войска против абазгов, которые решили отложиться от империи. Аланы огнем и мечом прошли по Абазгии. Так император Юстиниан II и его сановник Лев чужими руками наказали восставших.

455

456