Главная » Алфавитный каталог авторов » Б » Повести и рассказы

Этери Басария

Повести и рассказы:

• В отчем доме
• Временное явление
• Замедленные встречи
• Как пахнут травы
• Неправильный треугольник
• Рад, брат Боженки
• Фабула в переплете возможного
• Когда оживает камень (PDF; 2,49 Мб)
  (Смена. М.: Правда, 1972. № 17. С. 9-11.)

В ОТЧЕМ ДОМЕ

Ставни были прикрыты, но сквозь щели щедро просачивало солнце. Было душно. Стена из каштанового дерева и через обои пахла лесом.
У самой стены стояла кровать, застланная колючим шерстяным одеялом. Заира лежала поверх него и старалась думать. За стеной жужжала не то пчела, не то оса, а вообще было тихо и неподвижно, как бывает в знойный полдень.
Дверь распахнулась и важно вошел Мард. Солнечный свет хлынул за ним. Он быстро прикрыл дверь, широкими шагами подошел к кровати, протянул Заире большой помятый персик и сказал, чтобы у нее не оставалось сомнений:
— Тебе!
И повернулся уйти. Но Заира успела ухватить его за руку.
— Какой ты у меня молодец, о матери заботишься.
Заира коснулась свободной рукой волос Марда. Он отклонил голову и осторожно попытался высвободиться.
— Или бабушка велела принести персик, а, зайчик?
Он промолчал. Ему не нравилось, что она называет его зайчиком. Куда лучше бабушкино: «день мой светлый», длинно, не совсем понятно, зато привычно. А зайцы в лесу водятся, их часто стреляют соседи Рема и Муча. Они же говорят, что зайцы трусливые. Мард не трус. Он мужчина. Дед однажды сказал: «Трусливый мужчина не стоит объеденного куска мамалыги». Нашла тоже зайчика, эта Заира! Раньше, когда Мард был поменьше, соседки донимали его вопросами: кем же ему доводится Заира, почему он ее по имени называет. Мард неизменно отвечал, что Заира дочь бабушки, а он бабушке внук, потому-то и с Заирой состоит в родстве. Но то было раньше. Теперь-то Мард знает как ответить: Заира — его мать. Но он по-прежнему называет ее по имени, хотя бабушка и ругает — сердца, говорит, в тебе нет, мать матерью назвать не можешь...
— Заира, куда девался ребенок? Не у тебя? — кричит с огорода Гушка, бабушка Марда. В полдень в огороде делать нечего, да еще в зной, Заира знает, что мать сейчас стоит у самой cтены, опираясь на черенок мотыги и, высвободив большое бурое ухо из-под белоснежной косынки, прислушивается, что у дочери делается.
— Будто не знаешь, где он! — отзывается Заира.
Мард, заслышав голос бабушки, выдергивает руку из ладони Заиры и выскакивает наружу. За собой он оставляет распахнутую дверь. Заира поспешно поднимается, чтобы прикрыть дверь, но на пороге нерешительно останавливается и выходит на крыльцо.
Треугольный, как аккуратно вырезанный клином кусок пирога, двор с выжженной травой безлюдно лежит под солнцем.
За домом заливается смехом Мард. И чего это его прорвало? Неделями иногда улыбки из него не выдавишь.
— Не топчи цветы, теленок! — доносится голос бабушки. Возьму да отхлестаю крапивой, будешь знать!
— От цветов никакой пользы, никакой! — поет Мард. — Мы с дедом вместо них перец посадим...
— Я сейчас покажу тебе! — грозится бабушка.
И Мард с хохотом выбегает из-за дома, оглядывается на мать и припускает к лавочке у ворот.
— Целых шесть лет, а ума — кот наплакал! — кричит вслед бабушка.
Мард не оглядывается, только быстрее мелькают загорелые босые ноги. С ранней весны до поздней осени Мард ходит босиком.
Какой только обуви не покупает ему Заира: и туфли, и сандалетки, и ботинки, и всевозможные тапочки, есть у него и сапожки, а он — все босиком.
— Ты в его возрасте тоже так бегала и ничего, здоровая выросла! — машет рукой Гушка. — Он же дома босиком ходит. К чужим без обуви не пойдет, не бойся, не посрамим, сиротой он у нас не выглядит.
— Не в том дело, мама...
— А в чем? Открой глаза глупой старухе! — парирует Гушка.
Ее-то не переубедишь! .
..Гушка прислонила к стене мотыгу, осторожно подошла к плетню и глянула во двор. Так и есть. Заира стоит на крыльце, сложив на груди руки, словно мать над разоренным очагом.
Сколько раз говорила ей Гушка: не складывай так руки — дурная примета, но разве она послушается?! А этот сорванец сидит на лавочке у ворот, крутит черноволосой головой во все стороны, как выпавший из гнезда дрозд, который опасается, что на него наступят, и никакого на мать внимания. Знает ведь, что она на него смотрит, хотя бы обернулся... Гушка возвращается к ореховому дереву в глубине oгоpoдa. Не к месту здесь это дерево, пол-огорода под его тенью чахнет. Сколько раз говорила Гушка мужу: сруби, все равно плохо плодоносит. Он же все не решается, жалко ему, видите ли, сам в молодости посадил... будто, для того, чтоб им любоваться.
— Была бы хоть какая-нибудь польза, ни слова бы ни сказала, — сердито бормочет дереву Гушка, взглядом меряя, как далеко достает тень. Она кряхтит, вполголоса проклиная жару и старые кости, опускается на выступающий корень, утирает пот с длинноносого сморщенного лица.
«Надо было мальчонке велеть здесь посидеть, как-никак прохладнее, — с сожалением думает она. — У ворот однa только куцая зимняя яблонька, какая от нее тень? Хотя бы голову шапчонкой защитил, сорванец. Вот сшила ему Заира из войлока шапку. Уж как старалась — и бахромой обшила, и солнце на макушке вышила. Говорила же ей Гушка, чего так стараешься, для дома же, или в этой шляпе хочешь снарядить его сватать невесту!» Заира усмехалась и чуть ли ни целую неделю провозилась со шляпой. А Мард взял и пустил ее вниз по речке, как бумажную лодчонку. И вслед не посмотрел. Бросил и повернул обратно. Гушка как раз шла за водой, заметила его проделку, поспешила вниз по речушке — перехватить, но не успела — уплыла шляпа.
— Ты что, разбогател, разбойник? — накинулась на него тогда Гушка. — Вещи свои по воде сплавлять.
Жалко было шляпу, а больше — старания Заиры. А этот малец дерзко так посмотрел на нее, сама, говорит, уплыла...
— Хочешь баловаться, так из бумажек лодчонки спускай, а не собственную шапку.
— Мне лодки даром не нужны! — сказал он презрительно и ушел.
Это правда, что Мард не любит пускать лодки по воде, он больше запруды на речке сооружает, да мельницы из кукурузных кочерыжек. Когда ставит мельницы, он всегда приговаривает, совсем как старый мельник Коста:
— Много воды — плохо, мало воды — плохо. Всем надо помолоть в срок, а никто не спросит: не надо ли тебе что-нибудь или твоей старой мельнице? До этого никому нет дела.
Мард всегда увязывается за дедом, на мельницу. Там и наслушался, наверно, ворчания старого мельника. Теперь и отучить не отучишь. Да и зачем? Что в том плохого? Только Заира, слушая его рассуждения, так тяжело вздыхает, словно это стеной стоит меж ними... Не сложилась жизнь у дочери, острой занозой это в сердце у Гушки, из-за своевольного ее характера да гордыни отца не сложилась. А как замечательно было вначале! Никто не верил, что после сельской школы Заира выдержит испытания в далеком северном городе в мединститут. Нашлись заботливые соседи, которые советовали не отпускать дочь так далеко, что ни говори, спокойнее, когда девушка на глазах. Дочь не сын, нельзя же ей давать полную свободу как парню. По правде говоря, и Гушка предпочла бы, чтобы дочь была под боком. Но когда Заира, утерев нос всем недоверчивым односельчанам, поступила учиться на доктора, тут у какой бы матери сердце от радости не разойдется?! Хакуц, отец Заиры, радовался, по своему обыкновению, молча. Но радость, как и горе, — не спрячешь и потому, несмотря на неодобрение Хакуца, каждому человеку, который перешагивал порог, Гушка пространно рассказывала где и на кого учится Заира. Хакуц морщился, но Гушка знала, ее не проведешь, что он доволен. А тут приехала летом на каникулы Заира и в то же время стороной узнала Гушка, что у дочери, дружба завязалась там в институте с сокурсником, с сыном всеми уважаемого человека, тоже из этих краев. А известно, к чему ведет дружба между девушкой и парнем, долго разъяснять никому не надо.
Гушка сразу с расспросами к Заире, что за парень, да какие у него намерения, да держит ли себя с ним Заира, как подобает скромной девушке. Но Заира отмалчивалась. Покраснела только и сказала, что действительно сын этого уважаемого человека учится в их институте, только курсом старше. И только! Гушка попыталась подразнить дочь, разве, мол, такой парень посмотрит на нее? Та усмехнулась и промолчала. Затем Гушка испугалась, вдруг Заира и впрямь посчитает себя недостойной того парня так и счастье недолго проворонить — принялась расхваливать дочь, уверять, что если она не поторопится, с умом, с оглядкой, будет поступать, так ей такое счастье может привалить, всем подружкам на зависть. Да и родители распрямят спину на радостях.
Словом, высказалась Гушка начистоту, а дочь и ухом не повела.
Главное: оказывается, решено было уже все у них, и когда он приедет за ней, и когда увезет, вроде умыкнет, чтобы избежать пышной свадьбы в доме ее отца, мол, лишние траты ни к чему. Ишь, какие оказались практичные! В тот день пришла соседка и принесла в мисочке мед в сотах.
Заира сказала, что мед сквозь соты светится, как солнышко, пойманное в клетку.
Соседка не очень-то поняла, что имела в виду Заира, застенчиво улыбнулась: — Рано еще смотреть ульи, но хотела успеть до твоего отъезда, знаю ведь, как любишь мед.
Заира как кинулась к ней, да давай ее целовать, обнимать, будто та ей кусок золота принесла. В конце концов и Гушка никогда к соседям с пустыми руками не ходит, нечего было с ума сходить из-за этого меда, словно у них сроду улья не бывало. Потом Заира как ошалелая выскочила за дверь. Гушка удивилась, но ничего не заподозрила, безголовая. Хотя, что толку, если бы заподозрила? Кровь, которой суждено утечь, никакими силами в венах не удержишь...
До самого вечера не выходила Заира из своей комнаты. А вечером заявила, что пойдет с соседской девушкой Такуной в клуб, привезли, мол, новый фильм. Гушка отпустила ее. Такуна тоже была студенткой, слыла скромницей, разумницей, не зазорно было Заире с такой подругой появиться на людях. Гушка с удовольствием отметила, что на этот раз дочка вняла ее совету, надела лучшее платье и туфли, а то бегает по селу в ситцевых платьях, как школьница... Bетep еще гуляет в голове у Заиры, что и говорить...
Перед уходом в клуб Заира неожиданно обняла мать за плечи и поцеловала:
— Да что с тобой сегодня? — поразилась Гушка.
И опять ничего не заподозрила, ну и обвела же вокруг пальца хитрая девчонка.
Через час прибежала молоденькая счетоводка Люна, которую про себя Гушка называла Цоркой. Она не одобряла в Люне ни лишней худобы, ни вертлявости, ни разговорчивости, ни того, что та откликалась переливчатым смехом на каждую неуклюжую шутку деревенских парней.
— Где Заира?
— Пошла в клуб!
Цорка зыркнула на нее быстрыми глазами, коротко засмеялась и огляделась по сторонам, будто в поисках парней, чьи шутки привыкла сопровождать хохотком.
— И Хакуца нет дома? — допытывалась Цорка.
— У соседей! — ответила Гушка нехотя.
Уже почуяла: неспроста Цорка все выспрашивает, но так толком от нее ничего не добилась. Покривлялась она еще во дворе, не согласилась войти в дом, сославшись на занятость. Какие могут быть дела у таких вертихвосток? И ушла.
Вскоре вернулся Хакуц. По тому как он оставил за собой открытой калитку и глубоко вложив руки в карманы, подняв высоко голову, пошел к дому, Гушка тотчас поняла: стряслось неладное.
Раз Хакуц идет задрав голову и не смотрит под ноги, будто надеется, что если он земли не будет видеть, то и земные заботы от него отступят, уязвлен чем-то сильно.
— Под ноги гляди, под ноги, еще споткнешься! — крикнула ему Гушка с крыльца.
Она чувствовала, как страх холодком разливается в ней и старалась не поддаваться.
— Обрадовала дочь! Такой же ей радости! — буркнул Хакуц, не глядя на нее.
— Что? — вскричала Гушка. — Что с моей девочкой?!
— Беги теперь, догони! Замуж она вышла, вот что!
— Неправда! — вскричала Гушка. — Неправда!
И кинулась в комнату дочери.
Все вещи были на месте и тут с обессилевающей ясностью она поняла: умыкнули! Какой-то голодранец умыкнул! Прослышал, что хорошему парню она приглянулась и умыкнул, чтобы опередить.
— Похитили! — закричала она. — Похитили. Не было у моей дочери тайн от меня!
— Тайны не было! — хмыкнул за стеной Хакуц. — Однако с Такуной поделилась, в подружки взяла, тебя-то не с руки было.
— Кто он?
— Тут она тебя не опозорила, — сухо засмеялся за стеной Хакуц и по его голосу можно было понять, как бы он нос не задирал, а земля крепко держит его в своих тисках, как держит каждого.
— Не опозорила! И назвал имя того парня, о котором выпытывала у дочери Гушка.
Она, обессилев, прислонилась к стене и через некоторое время запричитала:
— Не взять ни одного платьица, халатика! Будто из дупла вышла, а не из отцовского дома. Что подумает родня жениха о нас.
— Зачем ей твои вещи? — прокричал с веранды Хакуц.
Старик еще хорохорился.
— Скажи «спасибо» и вослед старую шляпу брось, что благодаря дочери с таким человеком породнился! — сказала она в стену, борясь со слезами.
Нет, не глупой оказалась Заира, не легкомысленной. Завтра люди узнают: женился единственный сын всеми уважаемого человека. Спросят: на ком? На дочери Хакуца. Хакуц тоже не лыком шит, видят люди, чести своей он не запятнал, и все-таки куда ему до славы того человека. Поделилась бы дочка с матерью, разве та возражать стала? Разве Гушка не понимает, что счастье косяком не ходит, постучалось в ворота, впускай скорее! Разве она стала бы поперек дороги дочери? Сама не собрала бы в дорогу, чтобы не стыдно было перед чужими людьми? А то, виданное ли дело, из дому в одном платье ушла, как нищая. Не подумала, глупая, что в такой дом надо войти с достоинством! Глупая совсем! Но и спрос какой? Девятнадцати еще нет! Постеснялась, видно, признаться матери, мол, выхожу замуж. Так ведь могла и не сама, могла ведь через Такуну передать. Разве Гушка стала бы ее донимать? И отца исподволь подготовила бы. А то, как обухом по голове...
Гушка поспешила на крыльцо. Хакуц полулежал на деревянном топчане и, не открываясь, смотрел в потолок, будто боялся ненароком бросить взгляд на землю.
Гушка заплакала.
— А чего плакать? Счастье такое привалило! — не глядя на нее, кинул Хакуц.
Так ни разу за весь вечер он не посмотрел на нее. И долгое время не оттаивающей льдинкой носила в себе Гушка обиду. Не захотел он, чтобы она разделила его горя, не захотел и все, будто она была чужая, будто больше, чем у нее, матери, у кого-то могло болеть сердце.
— Чего там! — отмахивался позже Хакуц. — Ты ведь до смерти была рада заполучить такого зятя.
Может и была рада! Многие матери могли бы позавидовать тогда Гушке, такое счастье выбрало Заиру! Все-таки, все-таки...
И птицы радуются, когда птенцы научатся летать. Но, наверно, и им слишком просторно в опустевших гнездах.
Хакуц ни разу с тех пор, как вышла дочь замуж, не заговорил по своей охоте ни о ней, ни о зяте. На следующий день, после того, как он принес весть о замужестве дочери, Хакуц съездил к двоюродному брату в Сухум. Вернулся еще выше неся голову, чем накануне, а на вопрос Гушки, не слышал ли он добрых вестей, проворчал: — Ничего такого не слышал, что бы нас осчастливило.
Гушка не раз заводила с ним разговоры о Нодаре, так звали зятя.
Хвалила во всю и не очень преувеличивала — парень был достоин всяческих похвал — передавала мужу и то, как хорошо отзывается о нем и его отце люди. А Хакуц как воды в рот набрал.
Только однажды обронил:
— Цены она себе не знает, дурочка. Пожалеет, но реку вспять не повернешь. Такой силы даже свекор твоей дочери не имеет.
— Оставь свои насмешки! — всплеснула Гушка руками. — Не думай, что твоя дочь лучше других. Но его насмешка разбередила ей сердце и после долго хвалила она зятя и всю его родню, однако из Хакуца больше не сумела вытянуть ни доброго, ни худого слова.

— А, Мард, герой из героев, добрый день! — услышала Гушка и встрепенулась.
К ним пожаловал сосед Мыса. Это у него такой звонкий молодой голос и с Мардом побалагурить любит.
Она быстро поднялась с места, но некоторое время не могла сдвинуться — затекла нога. Она потерла колено и, прихрамывая, поспешила на голос. Стыдно признаться, но теперь, когда при Заире к ним заглядывают соседи или знакомые, Гушка ни минуты не чувствует себя спокойной. Временами ей кажется: дочь забыла, как вежливо обходиться с людьми.
— Заходи, Мыса, заходи! — крикнула Гушка, едва выбравшись из огорода.
Сосед стоял у ворот, держась одной рукой за штакетник. Изпод широкой войлочнои шляпы он смотрел во двор хитрыми глазами, небось все примечал, должно быть, заметил и Заиру, которая не спешила сбежать с крыльца навстречу гостю.
— Ослепла, что ли? Не видишь, человек пришел! — вполголоса бросила через плечо дочери Гушка и заторопилась к воротам: — Входи же, Мыса.
Он вошел и церемонно поздоровался с Мардом.
— Чего вскакиваешь с места, из-за меня, мальчишки, Мард. Сидел бы не беспокоился!
— Как можно, — степенно ответил Мард. — Упаду, что ли, если постою.
Гушка услышала, как за спиной вздохнула, словно всхлипнула Заира.
Мыса приветствовал и Заиру с шутливой торжественностью:
— Здравствуй, доктор! Когда же, наконец, приедешь навсегда домой? Думаю, вернется дочь Хакуца доктором, ни один черт меня не возьмет... Только ты уж поторопись, а то чую: проклятаято с косой стучится у ворот.
— Не упоминай о ней, — замахала руками Гушка. — Еще накличешь беду!
— Как бы она сама не вспомнила про меня! — жизнерадостно засмеялся Мыса.
Был он крепок, здоров, полон неубывающих сил, потому говорил о смерти легко, полагая, что в его солидном семидесятилетнем возрасте приличествует время от времени упоминать о том, что жизнь не вечна.
— Потерпи еще годок, — сказала Гушка. А Заира только улыбнулась.
Гушка пригласила соседа в дом, но он прошел к разветвистой алыче.
Опередив всех, Мард принес с кухни табуретку для гостя. Бабушка похвалила его улыбкой. Он понял и побежал за скамейкой для нее.
— А куда же сядет мать? — спросил Мыса, — когда он вернулся со скамейкой для бабушки.
Он исподлобья посмотрел на Мысу, теснее прижался к боку Гушки и не сдвинулся с места.
— Ничего, я постою! — сказала Заира, краснея.
Мыса тотчас обратился к Гушке:
— Ну и жарища! Мухи на лету мрут. Выжжет все солнце, если гроза не подоспеет.
«А то без тебя не видно, что жарища!» — раздосадоваино подумала Гушка, но вслух вежливо поддержала: — И не говори, Мыса, все соки из нас высосала.
Мыса снял шляпу, обнажив блестящую от пота лысину, принялся обмахивать лицо, потом нахлобучил на колено шляпу, пожаловался: — В глотке пересохло, Гушка. Вот бы вашей родниковой воды, да смешать ее с мацони, лучшего для сегодняшней погоды не придумаешь!
— Чего, чего, а воды и мацони у нас вдоволь, — сказала Гушка. — Заира, приготовь Мысе.
— У вас всего вдоволь, — согласился довольный Мыса.
Мард побежал за матерью на кухню. И стоя на пopore, внимательно наблюдал за тем, как Заира положила в большую фаянсовую кружку белый-пребелый, прохладный даже на вид, как горсть снега, мацони, залила из ковшика водой, старательно размешала, поставила на блюдце.
— Хочешь и тебе приготовлю? — И даром не нужно! — сказал он презрительно.
— Может, сам угостишь дядю Мысу!
— Мысу! — сердито поправил Мард, отбрасывая как оскорбительное это чужое словечко «дядю», но совсем отказаться духу не хватило. Он молча, нахмурив брови, принял из рук Заиры, блюдце с кружкой и понес Мысе.
— Спасибо, Мард, побеспокоил тебя! — вежливо поблагодарил Мыса, привстал и взял с блюдечка кружку. С его колен свалилась шляпа. Мард поставил прямо на травку блюдце, кинулся ее поднимать и отряхивать.
«Какие мы вежливые!» — с внезапным раздражением подумала Заира.
Он подал шляпу Мысе и глянул на бабушку, та одобрительно кивнула. Мард сделал шаг назад и наступил на блюдце. Оно с приглушенным хрустом разломилось. Мальчик вспыхнул до самых ушей, но ни на кого не взглянул и под ноги не посмотрел. Отошел в сторону и чинно стал дожидаться, когда Мыса опорожнит кружку. Лицо его было напряженно, Заире показалось, что он вот-вот заплачет. Она шагнула к нему, обняла за плечи, наклонилась и, почти касаясь губами его горячих, пахнущих солнцем волос, прошептала: — Ничего, малыш, не беда, с каждым может случиться! Он вырвался и бросился к дому.
— Только что ли увиделись после долгой разлуки! — недовольно бросила смущенная Гушка.
Ей было неловко, что Заира при чужом человеке, да еще старике, вела себя так несдержанно. Все любят своих детей, но незачем это показывать.
Мыса улыбнулся и стал хвалить мацони, будто все остальное миновало его зорких глаз.
Как бы не так. Уж Гушка знает его. Она предложила соседу еще разбавленного мацони, но он решительно отказался.
Заира вернулась на кухню с кружкой. В углу, на лавочке сидел Мард и смотрел на стену.
— Пойдем к роднику, наберем свежей водицы! — предложила Заира.
Он посмотрел в распахнутую дверь на бабушку и Мысу, чтото прикидывая про себя.
«Как старичок, все взвесит, все обсудит!» — горько подумала Заира и тотчас сердце paдостно толкнулось в груди. Мард встал и взял со столика в углу эмалированный зеленый чайник. Заира подхватила ведро, вылила за порог воду.
— В кадку надо было! — сказал Мард.
— Я как-то не подумала, — растерялась Заира.
— Выливать все мастера! — сурово сказал он.
Всю дорогу к роднику она сочиняла для Марда какой-нибудь веселый озорной вопрос, но так ничего не придумала. Просто она боялась, что в ответ он глянет через плечо сумрачными глазами, будто поражаясь ее глупости. Потому ничего и не придумывалось.
И откуда у него такой осуждающий взгляд? Отец Марда — веселый парень. Очень веселый и легкий, что называется обаятельный.
Впервые Заира увидела его во дворе института. Шел третий день занятий, но праздничное настроение по-прежнему ощущалось во всем: и в том, как шумно приветствовали студенты преподавателей и друг друга, и в подробных рассказах первокурсников о треволнениях на вступительных экзаменах, уже не страшных потому, что были они позади, но причастных к нынешнему празднику, ведь экзамены служили как бы пропуском на этот праздник и эти пропуска даром не давались. Оживлены были и те, кто учился не первый год, они дружелюбно поглядывали на друзей: намного ли изменились за лето и оставались всем довольны. Взаимное довольство друг другом — это тоже преимущество первых дней после разлуки.
Заире было одиноко в оживленной праздничной сутолоке.
Было странно и обидно, что в этой нарядной говорливой молодой толпе, так мало даже едва знакомых лиц, не говоря уже о близких. К ней пробрался высокий статный парень, темноволосый и неожиданно светлоглазый, гладковыбритый, бодрый, как весенний лес после ливня.
— Здравствуй, землячка! — поздоровался громко. — Добро пожаловать в северные края. Привезла привет с родной земли? Несмотря на то, что показался он ей таким молодым, парень говорил смело и смотрел на нее свысока, то ли из-за роста, то ли еще почему-нибудь.
— Может и не землячка, — сказала она сурово, отворачиваясь от его открытой дружелюбной улыбки. Но он заговорил с ней на родном языке, просто и сердечно.
Лицо его выражало радость, будто давно ждал этой встречи и сама она неожиданно подумала: «Как славно, что среди чужих людей оказался земляк!» В стороне группа ребят не сводила с них глаз и выкрикивала: — Нодар! Нодар! Мы ждем, Нодар! Он обернулся к ним с тем же радостно-оживленным лицом, махнул рукой. — Меня! — объяснил торопливо. — Знают ведь, что получил из дому денег. Ждут обещанного угощения. Прямо без меня жить не могут.
И хотя последние слова он произнес с усмешкой, было видно: донельзя доволен, что без него обойтись не могут.
— Ты в общежитии живешь? — спросил он.
— Да, а вы? Она подчеркнула последнее «вы», чтобы укорить его за фамильярность.
Он понял, разулыбался:
— Ты не обижайся! Просто у абхазов никогда не было принято обращаться друг к другу на «вы». Вот я по привычке.
— Нодар! И впрямь не было жизни без него! Нодар напоследок улыбнулся ей, пожал руку своей мягкой ладонью, обещал приехать в общежитие, хоть сам там не живет, снимает комнату, и побежал к друзьям. Они встретили его шумно, весело похлопали по плечу, раза два оглянулись на Заиру, кто-то шутливо погрозил Нодару пальцем, затем гурьбой направились к воротам. Он выделялся среди всех. Среди его друзей были и повыше и постройнее и гораздо лучше одеты, может, и с большим достоинством держались. А он вот выделялся. Наверно потому, что был общим любимцем. Никто не знает как стать общим любимцем, но любимцев каждый распознает даже в самой густой толпе. «Хорошо ему, столько друзей!» — с завистью подумала Заира.
И всегда у него было много друзей, так много, что иногда он даже путал их имена, но никто на это не обижался. Никому ведь в голову не могло прийти, что он нарочно... И правильно, что не могло прийти. Нодар никогда ничего нарочно не делал, как не делал и через силу. Делал, как получалось... Молча спускались Заира и Мард к роднику. Она неожиданно вспомнила до чего любили в детстве соседские мальчишки и девчонки играть у родника или у реки, какой всегда стоял хохот, как старались, оставаясь сами сухими, обрызгать других водой. И тот, кому меньше всех доставалось, конечно, считался самым ловким.
Было весело и страшно попасть под струю воды, словно то был кипяток.
«Сейчас я тебя растормошу! — веселея подумала Заира, обогнала сына, отставила в сторону ведро и набрав полную горсть ледяной струи, что бежала по деревянному желобку, брызнула на Марда.
— Защищайся! Он отпрянул и сдвинул брови.
— Ну, — смеялась Заира. — Давай!
Она отступила, чтобы он занял выгодное место у самого желобка!
— Кто не боится, тот в наступление идет!
Мард не сдвинулся с места.
— Воду загрязнишь, пить ведь будет нечего! — сказал он, глядя вбок.
— Можно ведь не загрязняя, в конце концов!
— Так не бывает, — буркнул он. Осторожно поставил рядом с собой чайник, спустился в овраг, где белели камешки, и принялся их собирать.
— А камни собирать можно? — старалась насмешничать Заира.
Мард не повернул к ней головы.
До чего он был загорелый, словно с ранней весны ходил за плугом в поле... Такая жаркая земля... такая сухая, а он босиком.
— Придем домой, сандалетки наденешь! — строго сказала Заира. — Хватит босиком шастать. Вот наступишь на пчелу, будешь знать. Ты гляди, что в саду делается, под каждым деревом чуть ли ни рой пчел, откуда только берутся! На каждой гнилой груше по сто пчел, да и на цветах тоже. Вот нечаянно наступишь на пчелу, а она ведь не знает, что ты нечаянно, возьмет да и ужалит!
— Тысячу раз наступал, — перебил он. — Тысячу раз!
— Вот видишь!
— Пчела не змея, — объяснил Мард. — Ее укус полезен, а не вреден! — Может, еще скажешь, что не больно? Я знаешь, как в дeтстве боялась пчел! А ужалят, так целый день могла проплакать...
Он кинул на нее через плечо презрительный взгляд. Нашла, чем хвастать! Не много ума надо, чтобы плакать. Так говорит дед... А эта расхвасталась... Целый день плакала... Целый день плакать вообще невозможно...
Заира схватила ведро, со стуком поставила под струю, отвернулась от сына.

...Больше года были женаты Нодар и Заира, а сыну минуло два месяца, когда, наконец, Хакуц пригласил зятя в дом. Поговаривали, что он затеял это только ради дочери. Некоторые односельчане возмущались: «Глядите, старый из ума выжил! Слышали ведь, тот человек, кому по дешевке досталась овца, все ей курдюк приподнимал, смотрел не собаку ли ему подсунули. Так и Хакуц! Привалило дочери нежданное счастье, так старик на радостях свихнулся и, давай, к зятю придираться. «Он дурного слова о нем даже сгоряча не сказал! — возражали добродушные сторонники Хакуца. — Откуда же берутся эти слухи?» — «Зачем слова, глаза надо иметь!» — усмехались умники. Тем не мeнee дождались Хакуц пригласил зятя. И все было чин-чином. Гостей собралось множество. Угощение было на славу. Да и зять приехал с подарками в сопровождении уважаемых людей. Позже мать уверяла: было отчего соседям побледнеть от зависти. Сама же Заира в тот день чувствовала себя так, словно была отгорожена от всех прозрачной, но прочной стеной. Дорогие, давно невиданные лица, двор с его немногочисленными старыми деревьями, тщательно вымытый, убранный деревянный дом, шатер во дворе, где накрывали столы для гостей и сновали туда-сюда соседи, все сливалось в одну теплую, зыбкую картину. Заира старалась хоть краешком глаза следить за Нодаром, к которому, следуя обычаю, не решалась при всех подойти. Он был окружен друзьями и с веселым добродушием, ничуть не смущаясь, выдерживал десятки на него устремленных любопытных взглядов. Он был невозмутим, весел и видно было: он ничего не имеет против, пусть разглядывают его с утра до ночи, если им это интересно. Но Заира почему-то чувствовала себя перед ним виноватой, словно из-за нее он подвергался какойто опасности. Она жадно прислушивалась к разговорам соседок.
Те беззастенчиво разглядывая зятя, судили-рядили о его внешности, одежде, об его дружках. Все находили, что зять хорош собой, даже слишком хорош. «Словно с самого рождения забот не знал!» — заметила одна из соседок, не то с завистью, не то с осуждением. А другая определила: «Мог бы и построже держаться! Все-таки первый раз в доме тестя. А его только подзадорь, в круг кинется плясать!» у Заиры упало сердце. Сердито, уже ненавидя соседку, она подумала, что только те, кто никогда не сделал людям ничего доброго, могут осудить человека только за то, что он весел. Веселый нрав еще никому не вменялся в вину. Конечно, обычай велит зятю в первый день пребывания в доме тестя держаться скромно, незаметно, молчаливо. Так ведь Нодар — тостов не произносил... Из зависти они все это, из зависти. Зато многие хвалили зятя без всяких отговорок. Заира притворялась, что не слышит, а сама торопливо запоминала все, чтобы потом, когда волнения улягутся, перебрать в уме добрые слова о Нодаре. Нет, не хотела она, чтобы завидовали, хотела, чтобы любили... Многого она хотела.
Потом наступил вечер и она, стесняясь родителей, ушла к себе позже всех. Нодар уже спал, и она легла в темноте. А рано поутру проснулась с таким ощущением, словно кто-то за ночь перенес их в сад. Комнату заполнял теплый легкий запах персиков, у изголовья кровати на табуретке стояла большая миска с желто-розовыми бархатистыми персиками.
Проснулся Нодар, улыбнулся Заире, утро у него всегда начиналось с улыбки. И протянул руку за персиком.
— Это ты принесла? — Нет, мама...
И с благодарностью она подумала о том, что мать среди множества вчерашних забот не забыла поставить в комнату персики, как не забывала в течение двадцати пяти лет ставить около кровати мужа стакан мацони, он любил натощак выпить кислое молоко. — Я буду каждый вечер приносить тебе персики и двадцать лет и тридцать! — пообещала Заира.
— Каждый вечер персики? Да я через неделю их возненавижу и сбегу. Пожалей меня! Нодар засмеялся и спрятал голову под одеяло.
Он был ребячлив, он был покладист, он был, был... Все это было тысячу лет назад.
— У тебя ведро наполнилось! — сказал Мард.
— Верно! — она взялась за холодную мокрую дужку ведра. Ну и глазастый, Мард, все замечаешь! Он удивленно посмотрел на нее.
— Так давно же льется через край! — подумал и добавил: Как ливень! — Точно! — обрадовалась Заира. — Как ливень! А теперь, давай, малыш, чайник поставим. Сполоснем и поставим.
— Сам знаю, что ополоснем! — невесть отчего он опять надулся, старательно поболтал воду в чайнике, вылил, заглянул во внутрь, проверил чисто ли и отвернувшись от Заиры, подставил его под желобок.
Заира вздохнула, положив руку ему на плечо. Он вытянул шею как индюшонок, напрягся. Она сняла руку.
Однажды, было это когда Мард едва научился ходить, они втроем приехали погостить дней на десять. Нодар предпочел бы все каникулы провести в Сухуме у своих родных, но перечить Заире не стал, только договорился с ней, что сам больше двух дней не останется, а она может и погостить подольше. Отец, как всегда, был молчалив. Мать суетилась и все больше вокруг зятя. И на дню по десять раз принималась хвалить мать Нодара, которая теперь месяцами жила в том северном городе, чтобы приглядывать за Мардом.
— Такой маме ноги надо мыть! — восклицала Гушка с несвойственным ей и потому особенно Заире неприятным умильным выражением лица. — Смотри, Заира, она родную мать тебе заменяет даже больше, чем мать. Разве я смогла бы из своей дыры выбраться и помочь тебе?
Нодар, улыбаясь, не раз говорил Заире:
— Если отец эти деньги, которые присылает матери, отдавал мне, то я на них десять нянек бы нанял, да еще нам осталось бы.
И отцу не пришлось бы на старости лет вести холостяцкую жизнь! Ехала бы мать приглядывать за ним. А мы, как ни тяжко, обошлись бы и без опеки. А? Он больше был привязан к отцу и часами мог рассказывать о нем. Родители Заиры знали, как он сильно почитает отца, хотя в доме тестя Нодар редко заговаривал о своем отце, то ли считал, что им все равно по достоинству не оценить его, то ли боялся выглядеть хвастуном.
Гушка радостно говаривала Заире:
— Тот, кто с почтением к своим относится, тот и твоих не станет обижать.
А Хакуца — Заира это услышала невзначай — однажды грубо кинул жене:
— Отчего ему отца не любить?! Нетрудно полюбить бездонную бочку, в которую за чем не сунешься, все готовенькое получаешь. Живи себе, забот не знай. Такой бочкой каждый непрочь бы обзавестись. Но, слава богу, не всем удается.
В тот день Заира так и не заставила себя поднять глаза на отца. Видно, углядел он в ней эту перемену. И на следующий день, оседлав недавно объезженного гнедого жеребца, кликнул дочь.
— Давно ты не вдевала ноги в стремя, неужто не тянет? З
аира вспыхнула. Школьницей она брала призы на районных скачках, и отец, как бы ни был молчалив, не мог при таких случаях удержаться: — Парнем бы ей родиться, парнем! Огонь!
И было яснее ясного: отец несказанно рад тому, что у него дочь, а не сын. Храбростью сына не похвастаешь, а трусости его будешь стыдиться, как тяжкого позора. Другое дело, когда дочь в смелости и ловкости мужчинам не уступает.
Как ни ругалась Гушка, Заира каждый день гарцевала на скакуне под одобрительным взглядом отца. Но так было, пока она училась в школе, да и то короткое лето перед замужеством. С тех пор отец даже не заговаривал с дочерью о лошадях и нехотя отвечал на ее расспросы — о том, как прошли районные скачки, вполуха слушал ее одобрительные замечания о новом скакуне, будто не доверял более ее мнению. А на этот раз caм позвал.
— Я не прочь! — сказала Заира, подбегая к отцу.
Она разом счастливым благодарным взглядом охватила и сутулую спину отца и огненный бок высокого жеребца. Заира тотчас заметила, что на гнедом дамское седло с высокой лукой. Значит, отец оседлал коня специально для нее. Раньше Заира ездила в мужских седлах, могла вовсе и без седла обойтись, набросить на спину коня попону и лучшего не надо, но то было раньше... Нодар стоял поодаль и смеялся. Спустилась с крыльца Гушка, держа на руках Марда, недовольно заметила:
— Вечно что-нибудь затеешь!
— Ничего, пусть ветром обдует! — улыбнулся отец. — Дай я тебе стремя подержу, — предложил он ласково.
— Как можно! Словно ты мальчишка! — запротестовала Заира и, вдев ногу в стремя, легко вскочила в седло.
— Совсем как Петушкова! — засмеялся Нодар.
— Это наездница такая, всему миру известная! — наклонилась к отцу Заира.
— Я-то подумал какая-нибудь соседка по сухумскому вашему дому! — сказал отец.
Заира тотчас выпрямилась, дернула поводья.
— Осторожнее, жеребец с норовом! — предупредил отец.
— И почище коней видали! Отец молча отошел в сторону. Гнедой покосился на него, сделал нехотя несколько шагов и остановился. Он чувствовал, что Заира давно не ездила верхом и не торопился подчиниться ей.
— Плетка по тебе плачет! — пробормотала Заира.
— Дай ей меж ушей, ходко пойдет! — крикнул Нодар.
Краем глаз Заира заметила как отец, побагровев, круто повернулся к нему, но промолчал...
Нодар поднял с земли бамбуковый прутик и, держась на безопасном расстоянии за кончик, протянул Заире.
Гушка засмеялась:
— Оставь их, Нодарик, что дочь, что отец на конях помешались, будто лучшего не видели...
Заира схватила прутик и что есть мочи хлестнула по боку гнедого.
— С ума сошла! — услышала она окрик отца.
А гнедого как подменили. Он задрожал, будто впервые почувствовал ношу, изогнул шею и прямо понесся к высокой изгороди.
Гушка вскрикнула. Гнедой шарахнулся в сторону, Заира едва удержалась в седле. Туго стянула поводья! Конь тотчас встал на дыбы. Еще громче вскричала Гушка.
— Ослабь поводья, ослабь, — кричал отец. Но она и сама уже ослабила слева повод и заставила коня повернуть к настежь распахнутым воротам, пусть он вынесет ее на вольный луг, а там она справится, лишь бы гнедой не налетел на высокий забор...
К ней наперерез бежали отец и Нодар.
— Возьми под уздцы, под уздцы! — кричал отец Нодару, заметив, что зять обгоняет его.
На миг перед конем мелькнуло белое лицо Нодара, но тотчас он отскочил в сторону, взбешенный конь несся прямо на него.
Отец перехватил гнедого у самых ворот.
Заира просила:
— Не надо, я сама, не надо.
Опасалась, что гнедой собьет отца.
Но он уже висел на коне, туго стягивал поводья и крепко вцепился в холку.
— Спрыгни! — велел он, багровый от натуги. — Спрыгни! Не бойся.
— Нет, — твердо сказала Заира. — Прошу, отпусти поводья. Уж больше он не посмеет, дай мне выехать со двора, я справлюсь с ним. Отпусти, прошу тебя.
Во дворе на чем свет стоит ругалась Гушка, проклиная мужа.
На ее руках заливался смехом маленький Мард. Рядом с Гушкой стоял Нодар и издали наблюдал за ними.
— Отпусти! — повторила Заира. — Прошу тебя.
Гнедой, прядая ушами, дрожал, часто-часто перебирал ногами.
— Мать съест меня живьем, если отпущу! — улыбнулся отец. — Да и молодец твой... Видишь, потерянный... Испугался за тебя... Зла ведь тебе не желает, а еще меньше себе...
Первый раз отец заговорил с ней о Hoдape.
— Отпусти! — закричала Заира. — Отпусти! Больно ты его разбаловал! Через час приведу — не узнаешь! Шелковым станет! Отец молча отпустил. И она погнала коня к косогору далеко за воротами. Она знала, что отец из-под руки смотрит ей вслед, и старалась держаться прямо.

Мард поднял полный чайник, ладонью старательно обтер его выпуклые мокрые бока и, немного кренясь набок под тяжестью чайника, понес воду. Заира двинулась за ним, сдерживая шаг, чтобы он не заторопился, почувствовав ее нетерпение.
— Хочешь, в субботу возьмем и сбежим в Сухум? Покупаемся вдоволь, мороженым полакомимся!
— Ерунда мороженое! — сказал Мард, не оборачиваясь. — Забава и только.
— А что не забава, что именно для тебя не забава?! Расплескивая воду, она обогнала его и заспешила к дому. Но поднявшись к калитке, не удержалась, оглянулась.
Мард стоял посреди тропы, рядом с ним, как кузнечик, зеленел чайник. Мард не торопился, отдыхал. Он не устал. Отдыхал нарочно, чтобы Заира поскорее ушла, и сердился. Ему хотелось в Сухум... Он всего два раза был в Сухуме. Дед возил. Но купаться не купались. Некогда было. Они ведь по делу ездили.
И мороженого хотелось. Дед говорит, что всю жизнь прожил без мороженого и ничего... Может так, но все равно мороженого хотелось. Возможно он и поехал бы с Заирой, если бы она была не такой приставучей. А то станет его выспрашивать: это тебе нpaвится, да как то?.. Не понимает она, не следует мужчине пялить на все глаза и ахать. Почему она у деда не спросит, он бы ей pacсказал... В последнюю поездку в Сухум Мард видел мороженое не только в стаканчике — такое он много раз ел, а на палочке.
Коричневое такое, как конфета, плоское. Еще оно было в капельках, как в росе... Вкусное, наверно. Все равно, ерунда, инжир вкуснее. И за него денег не надо платить. А денег дед не печатает...
— Скоро ты, Мардик? Я пошла!
Он промолчал. Обогнала вот, а теперь спрашивает — скоро ли, раз обогнала, так пусть бы уходила...
Заира открыла калитку и, высоко неся голову, пошла к дому.
Вода выплескивалась из ведра.

— Заира! — позвала Гушка, виновато посматривая на Мысу. Умереть мне раньше нее, старается втихомолку все мои дела переделать, — объяснила она. — Потому и минуты не посидит с тобой.
Каждый день к вам собирается зайти, но в доме работе — конца не видно, замучили ее совсем.
— Оставлю тебя на минуту, Мыса...
— Да и мне пора! — сказала Мыса. — Засиделся...
— Куда торопишься? Сейчас хозяин вернется. В такую жару только отцу Заиры могло прийти в голову отправиться в лес.
Прутья ему, видите ли, нужны для плетня. Ну, думаю, жара и его скоро из лесу выгонит.
— Работой не пренебрегает, потому дом — полная чаша! — лукаво улыбаясь, сказал Мыса.
Сам он не перетруждался и других, кто без устали обрабатывал землю, не понимал, хоть при случае всегда похваливал рачительных хозяев. «Кто рот нам дал, тот что-нибудь в него положит!» — добродушно усмехаясь, думал он. — Чего суетиться?» Теперь Мыса с улыбкой смотрел вслед Гушке. Неспокойно у нее на душе, хоть и старается виду не подать. У него нет своих детей, но понимает, как за них душа может болеть. Не удалась жизнь дочери Хакуца... Учись не учись на доктара, старайся не старайся, а захочет счастье выскользнуть из рук — не удержишь, особенно, когда его больше привалит, чем полагается. И странно это вышло с Заирой-то! Вначале все вроде правильно пошло. Родичи Заиры повели себя как надо. Как только узнали, что муж Заиры лишает ее ни за что ни про что своего дома, будто она сирота какая-нибудь, за которую и заступиться-то некому, так тотчас показали, что даром ему это не пройдет; мол, пусть вначале объяснит, чем она ему не угодила, а потом расстается. Правда, слух прошел, будто бы сама Заира ушла. Но кто поверит в это! Где это видано уходить самой из щедрого, всеми уважаемого дома? Родичи об этом слышать не хотели. И про ребенка сказали, мол, раз на то пошло, так пусть ребенка родня отцовская и воспитывает, чью фамилию носит, те пусть и воспитывают. И отец Нодара не возражал. Оказывается, заявил, что в его доме десять внуков безбедно могут вырасти, не только один. Спина-то крепкая у него, достаток свой чувствует, потому и говорит такое. А Хакуц возьми да и замни все дело. Никогда он ни от кого самой малой обиды не терпел, тут же его как подменили... Слова никому сказать не дал. И Заира ушла от мужа и даже платьев своих не взяла. Не собаки ведь ее в тот дом загнали, чтобы так вот с пустыми руками уйти. И все нажитое добро — сын — одни заботы. На старости лет Хакуцу его на ноги поставить надо, нелегко это... Не хотели родичи Хакуца с такой несправедливостью мириться, правильно не хотели. Но Хакуца разве переспоришь? Он по пустякам хорохориться не станет, а как заупрямится, так с места не сдвинешь, хоть осла заставь над ухом кричать. «Дочка сама разберется!» — сказал он. Слышали такое? Будто каким-то необычным умом она наделена... Был бы ум необычныЙ, так и не позволила бы собой пренебречь... Внук у Хакуца растет замечательный, что правда, то правда. Умно, совсем по-взрослому рассуждает, любо-дорого слушать. И деду помощник. Такой малый, а уже помощник. Впрочем, попробуй у Хакуца не стать помощником...
Гушка нашла дочь на кухне. Она стояла, ссутулившись, у лавочки и крепко держалась за край мокрого ведра.
— Уснула, что ли? — окликнула Гушка.
Заира распрямила плечи и промолчала.
Гушка глубоко вздохнула, уперла руки в бока и задумалась.
Вспомнилось ей возвращение Заиры. В доме ждали приезда дочери и зятя не раньше августа. Правда, это не мешала Гушке с наступлением лета все чаще поглядывать за ворота, а не распахнутся ли они, впуская долгожданных гостеЙ. Марда они с шутливой почтительностью пропустят вперед. Теперь он безо всякой посторонней помощи может преодолеть расстояние от ворот до дома. Ясное дело, материнское сердце Гушки прежде всего потянется к дочери, но она и виду не подаст, кинется вначале навстречу Нодару, едва достанет до его упругой щеки, поцелует, попытается обойти вокруг него — мол, пусть перейдут все твои горести на меня — но он теперь не дастся. Это раньше он покорно стоял перед ней, видимо полагая, что главное — не перечить. А теперь не дается, возьмет в свои мягкие как у юной девушки, ладони ее руки и будет с улыбкой просить: «Не надо, прошу, это лишнее».
Должно быть, Заира объяснила ему, что нельзя допустить, чтобы твои горести принял на себя другой. И все равно у него все получается умело и красиво... Потом Гушка подхватит на руки тяжелого, крепко сбитого Марда. Наконец, подойдет и к дочери, поцелует, почему-то смущаясь присутствия Нодара. Но задолго до этого приметит хорошо ли, покойно ли на душе у дочери. Хотя и Заира и ее отец считают, что умеют глубоко прятать свою тревогу и людям даже невдомек об их печалях, Гушка насквозь их видит...
А тот день был не очень жаркий, несмотря на разгар лета. Накануне прошел ливень и земля была влажной, сырой, поэтому-то и дышать было тяжело, казалось, воздух разжижен и приходится его глотать как воду. Гушка подметала во дворе, то и дело утирая пот лица, когда едва слышно звякнула калитка. Она распрямила спину и на миг то ли от духоты, то ли от того, что долго работала согнувшись, почувствовала, как в глазах потемнело, словно внезапно наступили сумерки и в этом неверном свете Гушка увидела дочь. Заира шла от калитки, ведя Марда за руку, а другую руку оттягивала большая сумка. Вначале Гушка подумала, что ей показалось, но в следующее мгновение в глазах прояснилось и она отчетливо увидела и Заиру, и Марда. Она радостно ахнула, кинулась им навстречу.
И тотчас — чует все материнское сердце — поняла: стряслось неладное. Заира улыбалась ей и на тревожныЙ вопрос, не случилось ли беды, спокойно ответила, что волноваться незачем, а Гушка все не могла унять тревоги.
— Почему не дала знать, отец встретил бы. Измучилась, наверно, одна с ребенком и ношей, — упрекнула она дочь.
— Верно, устала, — сказала Заира и покраснела, будто призналась в чем-то стыдном.
— И как не устать в такую жару, с ребенком, с грузом...
— Да нет, мама, не от ноши, я налегке жить устала.
Сказала и усмехнулась.
Гушка опешила от ее усмешки, а пуще всего от непонятных слов дочери, но предпочла не допытываться, что да как.
— Почему это вы без моего Нодара приехали? — улыбнулась дочери. — Не будет вам сегодня к обеду индюшки и не надейтесь, подожду, пока мальчик приедет.
Дочь даже улыбкой не поддержала шутку матери, молча прошла на кухню.
Гушка следовала за ней с Мардом на руках, который беспокойно вертелся, пытаясь сползти на землю.
— Где отец? — спросила Заира.
— Придет скоро. Ты лучше скажи, когда Нодара ждать. Ведь он в этом году намеревался в нашей больнице поработать.
— Разве? — рассеянно удивилась Заира.
— Говорил ведь, если ничего не подвернется другого, то поработает здесь.
— Значит подвернулось другое... И, вообще какой толк всю жизнь среди больных проводить.
— Вот видишь! — сказала Гушка довольно. — Говорила же я тебе, когда ты на доктора учиться собралась, говорила, иди, Заира, в учителя. Доктором стать оно, конечно, почетно, но сама понимаешь, нелегко это в чужих болячках разбираться. Если даже кто-то из своих долго хворает и то устаешь, а уж с чужими больными дело иметь... Говорила я тебе... ты и слышать не хотела. Теперь, оказывается, мать была права. Она чаще бывает права, мать-то, чем кажется вам, молодым.
— Может так, — с несвойственной ей покорностью, согласилась Заира. — Твой зять непременно тебя поддержал бы.
— Умный, потому и согласился бы...
Заира стремительно схватила ведро с ковшиком и быстро вышла.
— Ноги помою, запылились, — сказала она с порога.
Мыла она ноги долго, старательно. Гушка вышла к ней, предложила слить воду, но она не дала.
— Когда все-таки Нодар к нам выберется? — Лучше бы он никогда к нам не выбирался, мама.
Заира рывком подняла голову. Лицо ее пылало неровным pyмянцем, будто в жару сидела у очага.
— Где же отец?
— Где, где! Изгородь вокруг поля чинит, где ему быть, председательского места еще никто не удосужился предложить.
— Я сбегаю к нему...
— Зачем? Кликни, сам придет, не привязан же он там на самом деле.
— Лучше к нему пройду! — заторопилась Заира, пряча глаза от матери.
Мард потянулся за ней, но Гушка подхватила его на руки.
— Пойдем, день мой ясный, пойдем, покажу котенка. Смотри, где он сидит, под лавочкой...
Забавляла Гушка внука и так и этак, старалась его подбросить повыше, щекотала лицом его нежный гладкий живот, мяукала вместо упрямо свернувшегося в клубок котенка, а думала только об одном: неладно у дочери. Чует сердце: пришла беда, среди ясного дня открыла дверь и вошла в дом... Отец и дочь вернулись усталые, изнуренные, будто пришлось им, прежде чем добраться до дома, осилить нелегкую дорогу. Гушка услышала, как Хакуц угрюмо сказал дочери: «Не дай себе озябнуть, Заира...» Это в летний день-то? Хакуц издали поглядел на внука и не заходя в дом, прошел к алыче посреди двора и уселся в ее тени. Заира рядом прислонилась спиной к стволу и, задрав голову, смотрела на белые стремительные облака, что неслись по жаркому небу.
Обидно стало Гушке, да и кому не было бы обидно на ее месте.
Она громко с порога велела дочери сходить в огород, собрать свежих помидоров. А как только дочь ушла, приступила к мужу.
На этот раз она не стала его щадить и потребовала, чтобы он выложил напрямик, что стряслось у дочери.
— Не тревожься, старуха, — сказал он неожиданно мягко. — Крепкие кости у Заиры, не согнешь!
— Что не сгибается, то ломают! — напомнила Гушка, поражаясь гордости, прозвучавшей в его голосе.
Чувствовала она и как верно чувствовала: гордиться нечем.
— Не тревожься, — повторил Хакуц, но объяснять ничего не стал.
— Долго ли ты будешь вокруг да около ходить! — рассердилась вконец Гушка. — Скажи прямо, что за напасть свалилась на нашу голову.
— Видишь ли, Заира решила вернуться домой.
— Это что, учебу бросить?
— Учебу она не бросит, — решительно сказал Хакуц. — Но кроме нашей хибарки, у нее нет больше дома.
Он сердито отвернулся от нее и, задрав голову, принялся рассматривать ветви алычи в желтых, как янтарь, перезрелых плодах.
Гушка была так ошарашена, что и слова вымолвить не могла. Но потом она взяла себя в руки.
— Что за молния ударила между ними, скажи! — потребовала она.
— Дороги у них разные, вот что...
— Какие такие разные дороги? Чего еще надо твоей дочери? Могла ли она мечтать, когда месила деревенскую грязь, о нынешнем достатке. Могла ли? Хорошей жизни она не знала, теперь понять не может своего счастья, вот что... Или... — тут Гушка похолодела от одного предположения, — может, Заира, не угодила чем-нибудь его родне или ему самому? Легко ли угодить...
Хакуц обернулся к ней и посмотрел тяжелым взглядом:
— Бедность не всегда в прорехах встречается, бывает и в богатом уборе. Ее не сразу различишь, но если ты все-таки зрячий — увидишь, а увидев, что толку закрывать глаза и прятать голову? Да и какой зрячий захочет ослепить себя?
— О чем ты? — спросила Гушка испуганно.
Она всегда пугалась, когда Хакуц начинал говорить запутанно, неясно, правда, многое она умела угадывать и по намекам, но теперь ничего не понимала. О какой это бедности он толковал? И какое это могло иметь отношение к Нодару, щедрому, не знавшему нужды, Нодару? И тут ее осенило: должно быть, и сам Хакуц знает не больше, чем она, вот и пытается запутанными речами скрыть свое незнание.
— Если вышла у детей размолвка, так прикрикнул бы на дочь, постарался бы уладить все миром, чем попусту языком молоть! сказала она и, завидев Заиру, которая шла с миской, полной багровых помидоров, поспешила на кухню.
Перебранка с мужем, а главное его неопределенные слова успокоили Гушку. Решила, что поссорились дети из-за пустяка, так помирятся, а что дочь сильно переживает, так понятно: любит, потому и переживает... Не думала тогда Гушка, что Заира разом вырвет как неокрепшее деревцо свое счастье и бросит его сохнуть... Думала, обойдется... Не обошлось. И ведь не знает до сих пор Гушка, какая пропасть пролегла меж дочерью и зятем. Не знает даже как людям объяснить, что произошло... стыд один. Разве кто-нибудь поверит, если скажешь, что Заира взяла на руки ребенка и молча ушла из дома, где всего вдоволь, где никто грубого слова ей не сказал, а наоборот все одаривали ее, сколько одних колец ей подарили. Ушла, а причины, хоть плачь, никакой нет. Как объяснишь такое людям? До сих пор Гушка не может поверить, что все кончилось... А Хакуц сказал: «Не могла же она всю жизнь спать, выросла и проснулась». Пойми теперь из этого что-нибудь! Болит у Гушки по Нодару сердце — лучшего родственника она самым близким людям не пожелала бы — и знает она, что есть тут вина Хакуца. Если бы он не поддержал тогда дочь, возможно, сложилось бы все иначе. Ведь не стала же Заира перечить отцу, когда он сказал, что надо будет оставить дома Марда, пока Заира закончит учебу. Как вначале она упрямилась, мол, уеду непременно с Мардом, перебьемся.
Гушка втолковывала ей, что не следует мыкаться с ребенкам в чужих краях, будто в отцовском доме ему места не нашлось.
Объясняла ей, что стыдно будет людям в глаза смотреть, если отпустит дочь с малым ребенком одну.
«Что подумают люди!» — в который раз говорила Заире Гушка. — Решат ведь, что поленилась за единственным внуком смотреть. Хочешь, чтобы меня бессердечной посчитали?» И все попусту. Дочь стояла на своем. Хакуц же сказал одно, мол, невправе Заира брать сейчас с собой Марда, она едет учиться трудному ремеслу и чтобы был толк, надо отдать этому делу все силы. Ничего ведь такого не сказал, а Заира подчинилась, не захотела против отца пойти... Если бы с Нодаром отец повел себя умнее... Нет, не забудет этого ему Гушка, не забудет...
— Оставили калитку открытой, поросята весь двор изрыли! О чем только думаешь!
— Да не о чем, мама, о чем мне думать?!
— Не знаю о чем, но перед соседями стыдно за твой вид...
Подумают еще, ополоумела вдали от дома. И что прячешься? Человек в гости пришел, могла бы и внимание уделить.
Заира промолчала.
— Где сорванец? Накорми его, видишь, мне некогда.
Заира согласно кивнула и прошла к выходу.
— Мард! — позвала с порога. — Где ты, Мард?!
Он не отозвался!
Она сбежала к роднику. Чайник стоял на тропинке, сына не было.
— Мард! — закричала она во весь голос и поежилась, будто от ее крика отступила изнуряющая жара, оставив ее холоду.
— Нельзя так! — зло сказала она себе. — Пора уже привыкнуть. Не впервые ведь он убегает. Вот и в прошлый раз чуть не надорвалась, выкликая его имя, а он сидел неподалеку, в лесочке, что сразу за лугом начинается, и кромсал острым дедовским ножом какой-то чурбанчик. Сколько раз говорила ему Заира: «Не смей с ножом уходить!» А ему бы только улучить минуту и ищи ветра в поле. Главное, разрешает же ему Заира мастерить дома сколько угодно, лишь бы на глазах был. А он дома даже палочки не обстругал.
Отыскала его Заира, а Мард и головы не поднял, пока она не подошла вплотную и не сказала мягко, не давая волю гневу:
— Раз тебя кличут, надо отозваться! Он выскочил с места, вытаращил на нее глаза и неожиданно улыбнулся, растворив всю ее обиду в этой дружеской улыбке.
— Так ты, пожалуйста, для другого раза запомни, зовут подай голос! — сказала она весело и даже заговорщицки подмигнула.
— Я не слышал, — он посмотрел на нее не таким сумрачным, как обычно взглядом, наверно, чувствовал вину.
— Не слышал, что зову?
— Не...
— Ну и врун же ты, Мард!
Он тотчас сердито сдвинул брови и отчеканил:
— Мужчины никогда не врут!
Она собралась было улыбнуться его забавной торжественности.
Но Мард быстро обошел ее и кинулся бежать к дому.
— Осторожнее, споткнешься! — закричала Заира и зажмурилась. Ведь нож в руках — острый нож, долго ли упасть и напороться на него?! — Осторожнее! — Когда она открыла глаза, Мард был уже далеко: входил во двор. Она смотрела, как он тщательно закрывает за собой калитку, вплотную к ней подвигает доску, полощенную у ворот, чтобы поросята не пролазили, и неожиданно поверила, что он действительно не слышал ее. Вечером она попыталась сказать Марду об этом.
— Зайчик, ты меня не слышал из-за ветра, он дул мне в лицо и унес голос в другую сторону.
В ответ сын фыркнул и побежал к деду, который за домом рубил дрова. А Гушка сказала Заире:
— Что ты ему сказки рассказываешь? Он этого не любит.
Должно быть и сейчас Мард затаился где-нибудь в укромном месте и не отзывается. Назло не отзывается... Почему только Заира поверила тогда, что он ее не слышал? Нарочно не отзывается, паршивый мальчишка... Но сегодня такой жаркий день... И змея могла выползти на тропинку, а он босиком...
— Мард! Где ты, Мард?! Заира бегом кинулась к лесу.
— Эй, эй! — отозвался отец. — Слышишь, Заира, мальчик со мной.
Добежав до опушки леса, Заира прислонилась к молодой шаткой ольхе.
— Скажи ему, пусть на глаза не попадается, уши надеру! — крикнула, глотая слезы.
Из-за глубины леса торопливо вышел отец, потный, сутулый, со слипшимися волосами. Он треважно оглядел дочь, улыбнулся.
— Знает парень, где работаю, вот и прибежал помогать.
— Мог бы сказать, а то бросил чайник на полпути...
— Он ненадолго, — примирительно сказал отец. — Думал, наверно, обернуться, пока вы его хватитесь. Да и я уже собрался передохнуть, пошли.
Она замешкалась.
— Велел ему прутик выбрать, чтобы козлят загонять, выберет и придет...
— И долго мне его ждать?
— Подожди, Заира, — тихо и серьезно сказал отец. — Сама знаешь, не краткий путь к тебе ему выпал, но придет, только не торопи, и сама навстречу не беги, надорвешься ведь. Долгий путь терпением преодолевают.
— Обедать пора, — стараясь взять себя в руки, сказала Заира.
— Так идем, мальчонка нагонит, ноги у него быстрые...
Она молча пошла рядом с отцом и ни разу не обернулась. Все равно знала: сын издали следует за ними, похлопывая по босым ногам тоненьким прутиком и глаз не сводит со спины деда. И все равно, конечно, видит Заиру.

(Печатается по изданию: Абхазские рассказы. — Сух., 1980. С. 195-218.)

_________________________________


ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

Орест с ранней юности и по сию пору, когда уже явственно различаешь, что солнце личного бытия низко повисло над морем, был мне другом и, точно знаю, остался им. Из того города, где нынче и давненько живу, моря не видать, но в воображении в предвечерний час золотой диск всегда окунается именно в Черное море – ни ливень, ни снег, щедро сыплющийся из слоистого неба, вбирая в себя и звуки, и пространство, тому не помеха. Как не помеха нашей дружбе то, что меж нами пролегли страны с таможнями и пограничниками.

Имя моему другу дала сестра его матери, сероглазая красавица-актриса. Как раз в ту пору, когда он появился на свет, она участвовала в спектакле по Еврипиду. Впрочем, все греческое у нас издревле на слуху – и без тети актрисы можно при рождении заполучить звонкое как удар меча о щит имя из Эллады. Знала я Ореста с юности. Более того, у нас была общая тетя, не актриса. Жена моего любимого дяди была сестрой его отца. И хотя родство не было кровным, я привыкла воспринимать Ореста как родича, встречая время от времени на семейных торжествах. К тому моменту, когда мы оказались сокурсниками в одном из творческих вузов в Москве, я уже успела два года проучиться в МГУ. Я спешно перевелась на заочное отделение, как только продралась через конкурс в том учебном заведении, которое считалось среди моих университетских друзей либеральным, модным, созидательным, сейчас сказали бы престижным, тогда говорили «фирма». Теперь я думаю, что все характеристики кузницы пишущей братии были преувеличенными, но в ту пору так не казалось. От радости, что взята значительная высота, у меня слегка закружилась голова, надо полагать. К тому же, двухгодичная учеба в столице, и публикации в московской периодике я считала, дают мне право вести себя независимо и иметь на всё своё мнение. Но мое, как бы свое мнение в девятнадцать лет было скорее сконструировано книгами любимых писателей. Наверное, я потому и не люблю постмодернизм в литературе, что в юности сама руководствовалась в различных ситуациях не только вычитанными из книг литературными выражениями – а диапазон моих увлечений был велик и хаотичен! – но и старалась вести себя соответственно: вписаться в мир, созданный чьим-то, пусть и могучим воображением. Возможно, я сама вскоре отучилась бы играть в чужие игры. Однако точно помню: первый шаг в этом направлений мне помог сделать Орест.

– Душа моя! – окликнула я его однажды в коридоре института, не осознавая, как это звучит манерно.

Он обернулся.

– Неужели у тебя такая черная душа?

Надо сказать, что Ори – так я его называла – даже среди моих земляков, за века утративших вместе с осевшими на берегах Понта Эвксинского греками – свой генотип (светлые волосы, голубизну глаз и высокий рост) выделялся редкой смуглостью, крутой курчавостью черных до невозможности волос и теменью глаз.

Я засмеялась и сказала, что не надо всё слишком буквально понимать, но зарубку в памяти сделала – заёмные слова и чувства могут выставить в смешном свете. И это не имеет ничего общего с тем, когда ты от полноты жизни подтруниваешь над самим собой.

В начале второго курса я вляпалась в историю – по молодости по самонадеянности, а может, ещё и из-за железобетонной убежденности, что русские – прямые как штык – не умеют лукавить, то есть одно произносить вслух, другое держать в уме, как повелось, по моему представлению, только на той земле, где я выросла. Умели, и оказывается ещё как. Всё дело было в Толе – он учился курсом старше – но я посещала творческий семинар, в котором он состоял, вовсе не из-за него, а из-за другого молодого человека, за которого потом, четыре года спустя, вышла замуж. Толя был на редкость воспитанный, обходительный, и внешне как бы сошел со страниц русских романов девятнадцатого века. Речь, конечно, не о нигилистах, а о тех восторженных юношах с мягкими чертами лица с русыми бородками и доверчивым взглядом ясных глаз. На одном из семинаров, где обсуждался его рассказ, я высмеяла одну строчку – ну, невозможно было мимо неё пройти, особенно когда хотелось покрасоваться перед любимым человеком – оцени, мол, остроумие и тонкое знание твоего родного языка. Толя, рассказывая о своем персонаже, написал: «Он был сам себе девка», имелось в виду, что тот справлялся с хозяйственными хлопотами в доме самостоятельно. По контексту всё было понятно, у Толи просто фраза, как сказано в одной детской книжке, «такая получилась». Но не довести своими предположениями до полного абсурда двусмысленную фразу у меня не хватило ни такта, ни сочувствия. Как ни странно, Толя не обиделся на меня. Он, как и я обитал в институтском общежитии, вечером пришел на чай, даже с тортом. И я в раскаянии, что моё злоязычие так смиренно прощают, побежала ставить чайник. Затем зашел Орест, угостить копчёным сыром, что ему с оказией передали из дома, естественно присоединился к нашему чаепитию, и мы славно посидели. Толя рассказывал нам о разных авторах-эмигрантах. Если не ошибаюсь, именно от него я впервые услышала об «Окаянных днях» Бунина, хотя ещё в университете я открыла для себя этого автора. Как раз в ту пору вышел в России девятитомник Бунина. И то, что раньше говорилось о нем отчего-то с заговорщицким видом: лауреат Нобелевской премии – обрело для меня реальную весомость. Толя обещал приносить мне для прочтения кое-какие книги, которых «в библиотеке не закажешь, в магазине не купишь». Только читать их надо быстро, из комнаты не выносить, и на полку с книгами не ставить. Я твёрдо обещала соблюдать все условия, кстати, совершенно необременительные. Читала я всегда быстро, ради хорошей книги могла и первую лекцию пропустить, а уж сунуть в нижний ящик письменного стола прочитанную книгу, которую я скорее не из конспирации, а чтобы не повредить обложку, оборачивала белой бумагой, и вовсе не составляло труда. Толя регулярно стал приносить книги и всегда спрашивал моё мнение о них. Мне казалось, что после разбора его рассказа, он проникся ко мне уважением, что нравилось. Однажды он принес эмигрантское издание «Доктора Живаго» Пастернака и велел прочитать роман как можно быстрее потому, что за ним стоит огромная очередь, но по дружбе он вначале решил дать именно мне почитать. Я «проглотила» книгу за ночь, рано утром сунула в ящик стола и поехала в институт. Между парами мне встретился Толя, и я сказала, что он может забежать вечером и забрать книгу.

–Понравился роман?

– Понравился! – сказала я.

Если честно, кроме стихов доктора Живаго мне там ничего особо не запало в душу, но как было в том признаться, когда роман удостоился Нобелевской премии?! Это вам не местная премия, по знакомству не дадут! Толя отвел меня в сторону и, понизив голос, сказал, что вечером принесет ещё кое-что для прочтения, но это будет уже не художественное произведение. Речь о куда более серьезных вещах, но по его наблюдениям я – человек, способный осилить и серьезные вещи да ещё в бесстрашии своём подавать другим пример. Я стояла и млела, хотя по возможности старалась скрыть, до чего мне нравится, что он с таким уважением относится ко мне. Когда же Толя добавил, что я – красотка, я и вовсе готова была признать, что более объективных людей мне ещё не доводилось встречать в жизни. Затем он сказал, что с чистой совестью порекомендует меня в одно общество, в котором состоит.

– Книголюбов, что ли? – сострила я только чтобы скрыть свою благодарность за то, что он обнаружил столько достоинств в человеке, высмеявшем, прицепившись к одной неудачной фразе, и рассказ, и самого автора. Не каждый способен, как он, поступиться своим самолюбием.

– Книголюбов не книголюбов, но общество тайное…

– Масонов? – начитанность так и лезла из меня

–Защитников прав человека! – проговорил он значительно, ещё больше понизив голос. – Только ты никому ни слова…просто я уважаю тебя и доверяю…

– Я подумаю, – пообещала я растерянно, подавленная его серьезным тоном, а больше – выказанным доверием. Мне казалось, я ничем его не заслужила. К тому же отнести меня к числу людей, умеющих держать язык за зубами, было опрометчиво. Но я твердо решила оправдать доверие Толи и никому – ни любимому, ни Оресту – не рассказывать ни о каком тайном обществе.

Вечером Толя не зашел, а, может, он и заглядывал, да меня не застал. После занятий я отправилась в Ленинскую библиотеку, затем с любимым – в кино. Пришел он следующим вечером, я полезла за книгой. Её на месте не оказалось. Она исчезла. Толя сказал, что это катастрофа, что её непременно надо ему вернуть, если она попадет в чужие руки, и в институте прознают, что я читаю запрещенную литературу, а он меня ею снабжает, оба мы вылетим из ВУЗа. Поначалу я вовсе не испугалась. В университете много книг, вышедших за границей, ходило по рукам, наибольшей популярностью в ту пору пользовалась продукция издательства «Посев». С ощущением чего-то запретного я прочитала лишь вполне, как теперь понимаю, невинный двухтомник эмигранта-художника Анненского: воспоминания о писателях и художниках Серебряного века, и только потому, что это было в моей жизни первое издание, выпущенное не в нашей стране. Пастернак же и вовсе не был эмигрантом, томик его стихов я спокойно приобрела в книжном, в Столешниковом переулке. Если я была чем-то озабочена, то тем, где купить книгу взамен утерянной. Хотя причитания Толика о том, что и под угрозой отчисления я не должна никому признаваться каким путем попал ко мне роман Пастернака, запомнила и пересказала Ори. Ведь это никак не касалось того общества, куда меня Толя звал, и где не романы читали, а рассматривали серьезные документы и принимали по ним решения. А как решения потом воплощали в жизнь, я представляла себе смутно. Кстати в тот вечер никакой другой серьезной литературы мне Толя не предложил, не до того было ни мне, ни ему, очевидно.

Ори стал меня утешать, чтобы я не паниковала, что Пастернак найдется, что я, наверное, забыла книгу на столе, кто-то заглянул – «у тебя же дверь всегда нараспашку, будто ты в отчем доме» – увидел и взял почитать «я бы и сам почитал»!

– Вернут книгу, дашь мне на сутки? Стихи Живаго у меня в перепечатке есть, а романа ещё в руках не держал.

– Да никто мне её не вернет, Ори! Толя вообще считает – из-за этого такая история может получиться, что я вовсе могу вылететь из института! Придумают что-то вроде академической неуспеваемости и выгонят!

– Да кому делать нечего? Какой интерес к тебе цепляться?! Смешно даже! Если кого-то и подставить надо, так среди своих найдут…

Я не решилась признаться Ори, что некоторые, между прочим, считают меня своей, в тайное общество зовут. Слушая друга, мне теперь казалось, что и вправду Толя меня зря накручивал – может, на мне проверял какой-то задуманный сюжет на достоверность. Надо признать, он был убедителен, или я смешна в своей непоколебимой уверенности, что лукавить умеют только на нашей стороне, а здесь никому в голову не придет замутить смысл сказанного вторым, третьим значением. В любом случае взамен утерянного надо было раздобыть экземпляр умеренно опального «Доктора Живаго».

– Толя сказал книгу срочно надо вернуть!

– Надо, значит, вернем! – сказал Ори

– Но как?

– Опять паникуешь! Да у любого книжного жучка купим, не думай даже об этом!

– Тогда буду думать, чьи же ручки цапнули мою книгу!

– У тебя и раньше уводили книги!

И вправду у меня совсем недавно стащили «Огненный столп» Гумилева. Но тоненькая книжка поэта стояла на полке и я им хвастала, всем показывала, вот, мол, прижизненное издание, мне один старый абхазский писатель подарил. А роман Пастернака по совету Толика я прятала. Для того, чтобы его прихватить, пришлось бы открыть дверцу письменного стола и пошарить на нижней полке. Теперь мне казалось, что я сунула книгу в глубину ящика, не сразу наткнёшься.

– Ну это вряд ли! – не поверил Ори. – У тебя всё всегда валяется на виду!

Скандал разразился на первой лекции по современной советской литературе – был у нас и такой предмет. Преподаватель со смешной фамилией Ласик зашел в аудиторию вместе с Германом Михайловичем, секретарем партийной организации института, и секретарем комсомольской организации. В руках он держал книгу – я сразу узнала ее. На обложке, в которую обернула роман перед чтением, я написала, расписывая неподатливую шариковую ручку, свое имя и ещё рядом нарисовала цветочек – ромашку с безумным количеством лепестков. В первое мгновенье я страшно обрадовалась, нашлась книга, не придется бегать ни к каким «жучкам».

– Встаньте, – предложил мне преподаватель и, издали помахав томом, спросил: – Почему здесь стоит Ваше имя?

– Ручку расписывала.

Я сказала, как есть. Но по аудитории прошелся смешок. Преподаватель осуждающе глянул на меня, хотя я никого не собиралась развеселить своим ответом. Так получилось.

– Вы читали эту книгу?

– Да.

– А где вы ее взяли? Только не говорите, что купили в книжном магазине на Арбате.

Я молчала, твёрдо помня наказ Толи, что никто не должен знать, кто дает мне подобные книги для прочтения, но кроме, наверное, тех людей, которые состояли в тайном обществе, куда и я была звана. К нашему преподавателю это никак не относилось. Долго изображать Зою Космодемьянскую мне не пришлось.

– Я подарил! – услышала голос Ори и обмерла.

Он встал из-за стола и вышел в проход.

– А к вам как она попала?

– Купил! Только не на Арбате, в Столешниковым переулке, возле букинистического магазина. Сверх денег я «жучку» ещё пачку нашего чая отдал.

– И, чем, вам именно эта книга приглянулась?

– «Жучок» убедил, мол, лучшей не найти для подарка, автор лауреат Нобелевской премии то да сё, я и купил для неё! – Он подбородком указал на меня – Ей нравятся романы лауреатов Нобелевской премии.

– Какие, например?

– «Тихий Дон» Шолохова! – нашелся Ори.

Держался он так естественно и простодушно, что я сама чуть не поверила, будто и впрямь он купил подвернувшуюся книгу в подарок, не слишком вникая, что она собой представляет. О Пастернаке и скандале вокруг романа «Доктор Живаго» в ту пору ученики ПТУ и те наверняка были наслышаны. Но очевидно это не относилось к тем, кто недавно спустился с гор на окраинах империи. Секретарь парторганизации, он же у нас преподавал историю КПСС, забрал у своего коллеги книгу, тихим голосом позвал за собой Ори и вышел из аудитории. За ними последовал и секретарь комсомольской организации.

– Вы приехали издалека, во многом вам трудно разобраться, будьте поосторожней! – отеческим голосом сказал мне преподаватель и махнул рукой, чтобы я садилась.

Но выглядел он недовольным, как охотник, упустивший дичь. Кажется, он меня недолюбливал, наверное, из-за того, что на семинарах я вечно ввязывалась в споры и больше из-за того, что искала союзников, которые подтвердили бы мою правоту. В глазах других, наверное, выглядела выскочкой, демонстрирующей знания, не столь бесспорные, как воображалось.

В перерыве между парами появился невозмутимый Ори и сообщил, что всё в порядке, книга у него, сейчас он отправится в общежитие и до вечера прочитает, сколько сможет, а вечером надо «Доктора Живаго» вернуть Толику. Ещё он сказал, что Герман Михайлович достойный человек, и он всегда об этом догадывался, а теперь точно знает.

– Добавь: «не место красит человека, а человек – место».

– Угадала!

– А насчёт того, что Бог шельму метит, что скажешь?

– Не забивай голову русскими пословицами. Мало тебе абхазских?

– Ладно, о чем ещё говорили?! Думаешь, Герман Михайлович поверил, что ты – такой тупой?

– Скорее он подумал, что красивые девочки-отличницы в подполье не уходят!

– Ори!

– Хорошо, хорошо, не убивай! Он сказал: «Валенком прикидываться – прикидывайся. Но учитывай же, ты все-таки не баранов пасешь у подножья Кавказа. Не только о Пабло Неруда наслышан, но и о Пастернаке! Верно»? Мне ничего не оставалось, как признать, что ещё читал поэзию Лорки в переводах Гелескула и хокку Басё неизвестно в чьих переложениях.

– А он, что на это?

– Улыбнулся и сказал «иди, пиши стихи, они у тебя получаются». И всё!

– Я тебе не верю! Не может быть, чтобы все так легко обошлось!

– А ты думала: из искры вонючки Ласика Герман Михайлович раздует пламя? Не на того напали! Ты лучше в журнале отметь, что я был на всех лекциях, а я пошел!

Я была старостой курса. Странно, что я не поблагодарила Ори за то, что выручил меня. Как будто не могло быть иначе.

Вечером пришел Толя.

– Я слышал, земляка твоего в разные кабинеты тягали из-за того, что взял на себя твою вину!

– Угу! И завтра на рассвете его расстреляют!

– Расстреляют – не расстреляют, но на заметку наверняка взяли! Вы – молодцы, друг за друга стоите горой! Земляки!

– А вам кто мешает стоять друг за друга горой? – спросила я.

В аудитории, кроме Ореста, находились и другие мои земляки. Но поднялся с места именно он. Я смутно чувствовала, якобы восхищаясь Ори, Толик каким-то образом принижает его.

– Отсутствие традиции, очевидно, – с усмешкой сказал он.

Честно говоря, вместо всех этих ухмылок, Толя мог бы просто поблагодарить за то, что его имя не было упомянуто. Мне казалось, что это было бы справедливо. Я молча протянула ему книгу. Отчего-то мне было стыдно смотреть в его ясные глаза.

– До завтра! – попрощался Толик и ушел

А назавтра меня ввела в ступор информация о заседании партийной организации института на доске объявлений. В порядке дня значилось обсуждение заявлений нескольких студентов из разных курсов о приеме в ряды КПСС. Одно заявление было от имени Толика. Я почувствовала себя так, будто вновь сижу в японском аттракционе-домике. Как раз в том году я побывала в Сокольниках на международной выставке аттракционов. Там больше всего меня впечатлил японский домик, где людей располагали на диванчике в уютной гостиной с книжными полками, с вазочками и всякими другими невинными мелочами и как только люди расслаблялись и начинали улыбаться друг другу, гас свет, пол уходил из-под ног, стены как бы рушились. В первое мгновение невозможно было включить разум и сказать себе, что это всего лишь игра, построенная на неожиданности. Стоя у доски объявлений, я ощутила себя вновь в японском домике, только в чём суть игры уразуметь не могла.

– Ты чего здесь застряла? – спросил подошедший Ори

Я молча ткнула пальцем в фамилию Толика

– Ори, он три дня тому назад звал меня вступить в партию.

– Сердишься, что не пропустил тебя вперед?

– Не в эту, Ори, в другую, тайную, борцов за справедливость, или что-то в этом роде…

– Для начала в кино пригласить не пробовал? Сразу на баррикады позвал?

– Он провокатор, Ори, ты, что, не понимаешь? Он…он…Азеф…поп Гапон… может, он и сам стащил у меня книгу…

– Ну, да! И президента Кеннеди тоже он застрелил!

– Я сейчас пойду и расскажу Герману Михайловичу, как Толя меня сватал в тайное общество!

– Попробуй только! Я никогда в жизни с тобой разговаривать не стану!

– Ему можно, а мне…

– Тебе – нельзя! – перебил Ори. – Странно, что сама не понимаешь! Пойдем, мороженого в кафе покушаем. Охладишься немного и поймешь.

– Лекции кто будет слушать?

– Да ладно, великое нас не минует, узнаем потом…

По дороге в кафе я процитировала строчки Георгия Иванова, ещё в Университете мне давали почитать на машинописных листках, не преминула же и подчеркнуть, что ударение в фамилии поэта надо ставить на первое «а».

– «Я за войну, за интервенцию,//Я за Царя, хоть мертвеца,//Российскую интеллигенцию//Я презираю до конца»! Это о нём, о Толе!

– В какой части? – лениво поинтересовался Ори, расслабленно вышагивая рядом со мной. – Там где мертвый царь или…

– Не прикидывайся! Сам не видишь что за человек Толя!

–Только не пойму при чем здесь мертвый царь и советская интеллигенция.

– А, по-твоему, он кто?

– Да никто, – сказал Орест. – Пустое место. И хватит читать чужие стихи в присутствии поэта.

– Дорастешь до Иванова, и тебя буду цитировать! – сказала я мстительно.

В тот день впервые я услышала от Ори, что не надо так серьезно относиться к жизни, в конце концов, жизнь – явление временное. Он таким образом пытался меня развеселить. Развеселить не удалось, но слова его запомнила и время от времени, когда теперь уже он впадал в уныние, я напоминала, что не стоит огорчаться, ведь жизнь – явление временное. Пройдет.

Несмотря на свою эфиопскую внешность, Ори пользовался успехом у женщин и однажды на октябрьские праздники вместе с другим моим земляком Реном он отправился в Ленинград к студенткам медучилища, с которыми ребята несколько месяцев назад свели знакомство в шашлычной неподалеку от нашего института. Девушки приезжали в общежитие, но меня с ними Ори не познакомил.

– Несерьёзный вариант, зачем оно тебе надо?

Несерьёзный, так несерьёзный!

Рано утром забарабанили в дверь моей комнаты, звали к телефону в проходной. Я слетела вниз с бьющимся сердцем. В общежитие редко нам звонили. Дежурные бабушки этого не любили и нехотя звали студентов к телефону. Звонил Ори.

– Срочно пришли деньги на главпочтамт «До востребования» а то из гостиницы не выпускают.

– Что стряслось?

Знала ведь, что он поехал с гонораром, которого получил в солидном московском журнале, и денег должно было хватить с лихвой.

– Утюг сожгли! – сказал он. – Надо тройную его стоимость вносить. Вышли 50 рублей.

– Угу! Вышлю.

– Сегодня?

– Ну не завтра же!

Хотя на следующий день выслать было куда удобнее. На завтра я ожидала гонорар в одном незаметном журнале, в котором подрабатывала. Это были те времена, когда за шестьдесят рублей можно было купить, если бы хватило терпения выстоять очередь, французские кожаные сапоги на меху. Моя повышенная стипендия составляла около сорока рублей и я понимала, что Ори задолжал не только за утюг. И вообще зачем он ему понадобился? Джинсы и свитера, из которых мой друг не вылезал, не требовали глажки. Но это всё было из области риторики. А насущный вопрос заключался в том, где немедленно раздобыть требуемую сумму. То есть я знала, где надо попытать счастья, но подвигнуть себя на попытку было не так-то просто. С нами училась одна девица, чьи богатые родители щедро снабжали её деньгами. Впрочем, отец Ори тоже не скупился для сына, тем не менее большую часть времени, несмотря на добавочные – небольшие, но регулярные – выплаты за публикации, мой друг сидел без денег: они улетали у него со скоростью мысли. А девица берегла деньги, по словам Ори, как честь своей родни.

– Нужную сумму могу наскрести, если выпотрошу кошелек полностью, но я как раз собиралась идти в ЦУМ. – сказала она.

– Завтра выплатят мне гонорар, точно выплатят! Верну долг сразу же, и ты пойдешь в ЦУМ!

Она вздохнула:

– С утра – ужасное настроение, думала, шмотку какую-нибудь куплю и легче на душе станет.

Меня осенило.

– Погоди минутку!

Я забежала в свою комнату и вернулась с огромным полупрозрачным платком, на котором были изображены Эйфелева башня, Собор парижской Богоматери, и всякие другие достопримечательности Парижа. Теперь, когда все границы открыты, таким пустяком из сувенирной лавки вряд ли кому-то настроение исправишь. Но тогда были иные времена. Платок мне подарила сокурсница по университету, когда я переводилась на заочное отделение. Её родители работали во Франции, и она время от времени баловала меня подобными подарками.

– Вот платок с Башней, дарю!

Она встрепенулась:

– Не жалко?!

– Для хорошего человека нет! – сказала я и она, конечно, приняла это на свой счет, что, в общем-то, было не существенно.

Главное, я заполучила деньги и побежала на телеграф.

На следующий день появился Ори. Он вошел в комнату небритый, осунувшийся, но с огромным мохнатым игрушечным бегемотом в руках. Бегемот был небесно-голубого цвета и облачен в клетчатые короткие штанишки на помочах. Я ахнула. Некоторое время назад я вдруг надумала коллекционировать игрушечных бегемотов, но оказалось, что в отличие от плюшевых мишек бегемоты у производителей игрушек не пользовались авторитетом. И коллекция у меня была скромной. В целом её пополняли студенты иностранцы, с которыми я водила дружбу. Они привозили мне стеклянных или пластмассовых любителей водоёмов и прибрежной растительности. Но все игрушки отличались небольшими габаритами, наверное, чтобы не слишком много места занимали в чемодане. О подобном великолепном экземпляре, как подарок Ори, я и мечтать не смела.

– Где ты его взял?

– Купил у финских туристов!

– Но у тебя же не было денег!

– Я до того купил! Пока деньги были!

– У финнов модно отправляться в поездку с игрушечными бегемотами?

– У них другая мода, приезжают на выходные в Ленинград выпить от души, в Ленинграде выпивка намного дешевле. Я там с одним финном познакомился, по-русски хорошо говорил, к нему в воскресенье должна была девушка приехать из Хельсинки. Я его попросил, а он – её. Вот она и привезла тебе сувенир.

– Красивая девушка?– спросила я, пытаясь скрыть отвлекающим вопросом растроганность, что он позаботился о подарке для меня.

– Как с наклейки сыра «Виола»! Мы финнов пригласили в ресторан, ну девушки наши пока прихорашивались, одна из них забыла включенным утюг в номере на гладильной доске, он и перегорел. В отместку, правда, и гладильную доску успел прожечь.

– Какая из девушек? Твоя или Рена?

– Утюгу разве не всё равно, кто его сжег? – удивился Ори

Я рассмеялась, действительно разницы для утюга никакой! Подарку из Хельсинки я дала имя Су – сокращенно от Суоми – и посадила на книжной полке на самом видном месте. Просидел он не слишком долго – месяц-другой, наверное. Под Новый год к одной переводчице из белорусской группы с четвертого курса приехала бабушка с внучкой – дочерью нашей переводчицы. Девочку вместе с мамой привел ко мне Ори. Им нужен был чай для заварки. Свои увесистые пачки чая в упаковке из фольги, что обычно он привозил из Абхазии, Ори уже успел раздарить. Те же пачки, что осели у меня, были в целости и сохранности. В них содержался чай и вправду хорошего качества, собранный по всем правилам: один распустившийся листочек и самый верхний ещё скрученный. Он ничем не напоминал ту труху, что получалась из чайных веток-переростков, которые срезали чуть ли не серпом. Заварка из наших мест пользовалась дурной славой, и в магазинах выстраивались длинные очереди, как только в продаже появлялся индийский чай. Я с легкой душой протянула просительнице непочатую пачку. И тут мы обнаружили, что её маленькая – лет четырех-пяти – дочка с льняными негустыми волосиками вокруг круглого лица застыла, приоткрыв рот. Даже спустившиеся гармошкой серые колготки на крепеньких ножках казались скульптурными складками. Она смотрела на бегемота из Финляндии, небесно голубыми такими же, как его мех, глазами. Меня поразило, что она не тянула к игрушке руки, не требовала, как обычно свойственно детям: «Дай»!

– Идём, Олеся! – Мама потянула ее за руку. – Нас бабушка ждет.

Девочка отступила на шаг, но по-прежнему не сводила глаз с игрушки. Мама нагнулась и подняла ее на руки, но голова девочки, как подсолнух за солнцем повернулся к финскому сокровищу. Её зачарованность каким-то образом передалась и мне. Я, как сомнамбула, двинулась к полке с бегемотом, стащила его за меховую лапу и протянула девочке.

– Бери! Его зовут Су!

Девочка не вцепилась в него, как я ожидала, а взяла осторожненько и держала на вытянутых руках, почти не дыша.

– А «спасибо»? – подсказала мама и сама как бы немного ошеломленная.

Девочка послушно – наконец-то голос прорезался! – прошелестела «спасибо» и они ушли.

– Жалко игрушку? – спросил Ори, сочувственно на меня поглядывая.

Я кивнула, понятно, что жалко.

– Ничего, я напишу своим друзьям в Финляндию, они тебе точно такой же привезут.

– Не надо Ори, наверное, я – не настоящий коллекционер! Я читала, настоящие коллекционеры даже на преступление идут ради пополнения своей коллекции, а я…

– Тебе больше хочется запомниться как автор чуда! – он усмехнулся. – Ладно, не коллекционер, и слава Богу! И вообще все эти вещи только пыль собирают!

С тем он и ушел. И опять я не сказала ему «спасибо».

Коллекция моя быстро захирела, будто, отдав лучший экспонат, я поступилась вожаком, и он как бы увел все стадо за собой – если, конечно, бегемоты ходят стадами, как бараны. Тем не менее, до сих пор, попав в жизненный вакуум, я вдруг начинаю собирать то магнитики на холодильник, то декоративные колокольчики, хотя знаю: я – не коллекционер, как знаю и то, что пустоту вещами не заполнишь.

Однажды 4-го марта – в день провозглашения республики Абхазия, который мы всегда отмечали вместе с землячеством в Москве, Ори приглянулась Ламара, студентка из музыкального пединститута им. Гнесиных. Она была задумчивая, белокожая с гладкими темными волосами, собранными по-взрослому в узел на затылке, при улыбке ямочки украшали обе щеки. Словом до Татьяны Лариной – «дика, печальна, молчалива» – она внешне, несмотря на немногословность и застенчивый взгляд, не дотягивала. Зато на роль её сестры Ольги годилась куда больше, чем Ори – на роль Ленского.

– У тебя остался копченый сыр? – спросил меня Ори дня два спустя после праздника

– Да, целый кружок и ещё варено-сушеный инжир есть, пластом!

– А у меня – копченое мясо, у Рена – кукурузная мука и алычовая подлива, Георгий выставит гудаутское вино. Так что давай в субботу позовем на абхазский обед Дамыра и Ламару.

– Дамыра обязательно пристегивать?

– Он тоже скучает по абхазской еде, да и неудобно – в «гнесинке» только двое наших земляков учатся, нельзя же Ламару пригласить, его оставить в стороне.

– Только посуду мыть не буду!

От Ори я знала, что в землячестве за моей спиной судачат, мол, после посиделок в складчину, я никогда не остаюсь мыть посуду, как поступали другие девушки, говорю: «Спасибо, всё было очень вкусно» и ухожу – словом, обрусела совсем.

– А когда ты мыла посуду?

– Вот хотела ради Ламары помыть, мне она нравится, и пианисткам руки надо беречь. Но раз Дамыра приглашаешь, не буду, пусть убедится, что я бесповоротно обрусела.

Дело в том, что усатый баритон, которого Ори именовал и в глаза и за глаза «нашим соловьем», успел позвать меня замуж. И прозвучало это приблизительно так: «Смотри – у меня туфли из Югославии, костюм из ГДР, сорочка из Польши, этой весной поеду на стажировку в Болгарию. Выходи за меня замуж»! Такого объяснения в любви в моей жизни не случалось и какую-то сценку из вычитанных книг наспех приспособить к ситуации не удавалось за неимением образчика. Раз подобающего ответа неоткуда было выудить, пришлось обходиться своими силами.

– Я подумаю, – начала я чинно, опустив долу глаза, но потом не выдержала, скороговоркой добавила: – Может, пока я буду думать, тебя на стажировку ещё в «Ла Скала» пригласят, как Муслима Магомаева!

И выскочила за дверь. Дело было не только в смехотворной форме предложения, а в том, что я уже дорожила больше жизни совсем другим человеком. С тех пор я избегала Дамыра как могла, в надежде, что он правильно истолкует моё поведение, и не будет нарываться на прямой отказ. По своему разумению, я щадила его самолюбие.

Мы постарались приготовить вкусный обед, накрыли на стол в просторной комнате Ори, которую он делил с Реном – хотя нам и полагалось с третьего курса жить по одному человеку, чтобы вдохновения не спугнуть. Просто комнату, закрепленную за Реном, оставили как гостевую, в неё поселялись родичи, приезжавшие навестить нас. Именно Ори потеснился, чтобы создать комфортные условия для гостей, хотя к нему приезжали не чаще, чем к другим, может, даже реже. Его отец – председатель богатого колхоза – и вовсе останавливался в гостинице и приглашал в ресторан всех земляков сына, учившихся в нашем институте на разных курсах. Ори потеснился, потому как Рен учился на отделении критики, а вдохновение критиков, как известно ничем не спугнешь. Ещё у Рена была более или менее постоянная подружка москвичка, и он у неё ночевал частенько.

– Пойдем на остановку встречать гостей! – позвал Ори Рена. Он заметно волновался.

Они ушли, а мы – нас было человек семь – стали ждать. Витавшие над столом соблазнительные запахи умножали наше нетерпение.

Ламара поступила строго по ритуалу: пришла не одна с молодым человеком, к тому же по приглашению другого молодого человека, а прихватила с собой подружку, сокурсницу из Средней Азии по имени Тагули. Я ещё подумала, будь Ори не абхазом и не знай она, что её здесь ждет компания земляков, интересно, все равно пришла бы с подругой, которая могла бы подтвердить, что та с молодым человеком наедине не оставалась и никаких вольностей себе не позволяла? Словом, подруга – как алиби безупречности репутации. Судя потому, как потом развернулись события, зря она так заботилась об алиби.

Ламара принесла собственноручно приготовленные ещё горячие пироги с сыром – очень вкусные. Видимо, она умела не только вальсы Шопена виртуозно исполнять на фортепьяно. Между собой и Ори она посадила подругу, а я нарочно села рядом с Дамыром, демонстрируя, что никакой тайны между нами нет и быть не может и незачем держаться так, будто она возможна. Смешливый Рен, устроившийся с другой стороны от меня, улучив момент, шепнул, кивнув на Дамыра: «Сейчас он заикой станет, голос потеряет, из института его выгонят. Драма». Я прыснула. Но драма в тот день, оказывается, и вправду витала над нами. Только голосистый мой поклонник оказался здесь ни при чем. Я ушла до конца посиделок, так как меня ждал любимый, но вечером у общежития встретила Рена. Он прогуливался под пронизывающим мартовским ветром, пряча лицо в поднятый воротник легкого, подбитого, как мы шутили, рыбьим мехом, синего плаща.

– Ты сегодня не ночуешь у Светы? – удивилась я.

Светой звали его подругу москвичку, и выходные они чаще всего проводили вместе.

– Если даже половине Абхазии приспичит именно сегодня прилететь к нам, мне придется переночевать в гостевой комнате.

– А почему не на обычном месте? – удивилась я и осеклась. – Нет, не может быть!

Немыслимо было себе представить, чтобы Ламара осталась ночевать у Ореста, и потому Рена выставили за дверь.

– Совсем не то, что ты думаешь! – с неприсущей ему горечью сказал обычно легкомысленный и язвительный Рен. – Знаешь, мы с Ламарой в родстве состоим, а то я, ни секунды не раздумывая, женился бы на ней.

– А Света? У нее, между прочим, отдельная квартира и московская прописка тебе обеспечена!

– Жениться на женщине, которая лучше тебя знает, как ты должен жить каждую минуту твоей жизни?! По-моему, лучше сесть в тюрьму там тоже надзиратели за тебя думают, и, заметь, не рассчитывают на взаимную любовь! Я женюсь в свое время на абхазской княжне, и не сомневайся – она будет отличаться достоинством и тактом.

Самое удивительное – лет пять спустя, так оно и произошло.

– Я пропустила что-то интересное? – спросила я.

И быстро вытянула из Рена все подробности случившегося после моего ухода. Дамыр пел, Рен с Ламарой плясали по-абхазски, потому как Орест танцевать не умеет, а только топтаться на месте с какой-нибудь дурой в обнимку. Пришло время расходиться и вдруг подруга Ламары, ну это самая Тагули спрашивает, на какой из кроватей спит Орест, забирается с ногами на неё и заявляет, что никуда не уйдет.

– Не может быть! – вырвалось у меня.

– «Не может быть, не может быть!» – передразнил меня Рен. – Ты что других слов не знаешь? Зачем тогда языкатой слывешь?!

Рен обычно ни на кого не накидывался, а ко мне и вовсе относился по-доброму, хотя моего увлечения ни русской литературой, ни самими русскими – ну отдельными их представителями! – кажется, не одобрял. Зато мои нападки на его статьи воспринимал с большим снисхождением – «послушай женщину, и поступи наоборот» – и никогда на меня не злился. На этот раз он едва сдерживал ярость. Я попыталась его утешить.

– Ну, погоди, осталась какая-то дура, так осталась. Мало ли кто у вас оставался на ночь! Не навеки же поселилась!

Тут я ошибалась. Хотя выяснилось это позже.

– Орест сказал: «хочешь посидеть на моей постели – посиди, а мы поедем Ламару провожать»! И мы поехали, все! По дороге Орест Ламаре цветы купил – огромный букет!

– Правильно, вчера же была стипендия! – вставила я.

Размер букета никак не говорил о чувствах Ореста, включая и угрызения совести, а только о том, что он по обыкновению спускал деньги, не думая о завтрашнем дне. Рен это тоже понимал.

– Букет купил, но про желтоглазую – ни слова! Не спросил у Ламары, мол, что ты за сумасшедшую привела и чем она выманивается из берлоги? Правда, Дамыр предлагал за косу ее поволочь по коридору, опять же Орест не дал, мол: «понятливый пес и тот на женщину не лает» На женщину не лает, а степной лисице и вовсе бока ободрал бы.

– Может, лисице именно этого не хватает! Ладно, не сходи с ума! Отправляйся-ка лучше к Свете!

– К ней родственники на выходные из Подмосковья приехали.

– Ну что ж, иди в гостевую, или боишься один спать?

– Боюсь! – сказал Рен и рассмеялся.

И я порадовалась, что он немного остыл. На том мы и расстались. На следующий день Ори держался как ни в чем не бывало и я решила, что все обошлось и Тагули – очередной несерьёзный вариант. Я не о чем не расспрашивала, захочет – сам расскажет. Рен почти переселился к своей москвичке, но, судя по тому, как он рьяно ухлестывал за одной первокурсницей, долговременное пребывание его на московской жилплощади было под угрозой. Ори пропускал первые лекции всё чаще и занимал деньги до стипендии у ребят – и у меня, разумеется. Хотя отец по-прежнему присылал ему немалую сумму, зато времени на подработки у Ори в тот период совершенно не оставалось. Выглядел он не радостно-счастливым, как в моем понимании полагалось – по принципу классика: «узнают коней ретивых//по их выжженным таврам// узнают парфян кичливых//По высоким клобукам». Ну а в глазах любовников должен был сиять «пламень томный». Ори же выглядел растерянным, будто столкнулся с загадочным явлением, что для него непрогляднее тьмы египетской, но разгадать необходимо.

Однажды воскресным утром ко мне ворвался Дамыр и с порога заявил, что у него ко мне очень важное дело, и я должна обязательно его выслушать.

– Оставим важные дела на «потом», Дамыр, мне надо в библиотеку, в ленинку, писать курсовую, я ещё с вечера заказала книги… – вдохновенно врала я, глядя в его большие, но невыразительные глаза под разлетом темных бровей.

– Нет, ты должна меня выслушать! – он загородил собой двери

– Я уже выслушала, я же теперь думаю, разве ты забыл?

Я имело ввиду, конечно, предложение стать его женой.

– Без тебя не обойтись!

– Ты достоин лучшей пары! – сказала я

– Выслушай!

Пришлось сесть на стул возле письменного стола и чинно сложить на коленях руки, лихорадочно припоминая, в какой обертке в таких случаях преподносят отказ в Абхазии. И мысленно остановилась на одном из незатейливых, но вежливых вариантов: «Твое предложение для меня высокая честь, но я пока не думаю о замужестве». Дамыр не сел, некоторое время он стоял молча сбоку, наверное, в ожидании, что я повернусь к нему лицом. Он, похоже, непременно хотел видеть меня анфас, как следователь допрашиваемого.

– Ну что Дамыр? – Я вместе со стулом повернулась к нему. Расшатанный стул неприятно скрипнул, и мой гость поморщился то ли из-за скрипа – кто знает, может, для людей с абсолютным слухом это настоящая мука! – то ли голос мой прозвучал не слишком мелодично.

– Все говорят, Орест твоя «скорая помощь», немедленно бросается выручать из любой беды, и даже тени беды! – произнес Дамыр с пафосом. И свел к переносице свои длинные брови. Ни дать, ни взять, опереточный злодей.

– А надо чтобы он капканы на друзей ставил? Ты это хочешь сказать?

– Хочу сказать, что когда твой родич…

– Не кровный родич! – подразнила я по вредности: если он вдруг вознамерился ни с того ни с сего устроить мне сцену ревности, так пусть думает, что есть основания для того.

Но он как глухарь на токовище ничего не слышал:

– Когда твой родич на краю пропасти, ты меня даже не хочешь выслушать!

– И где же в Москве он нашел Великий каньон?

– Не всякая шутка своевременна! – обиделся Дамыр

– Ну конечно, это же не ложка к обеду!

– Ты, что, с Ори заодно?

– Я всегда с ним заодно!

– Это потому, что всего не знаешь!

– Так открой мне глаза!

– За этим я и пришел. Там наверху, на этаже, уже собрались ребята, тебя ждут.

– Дамыр, поясни же, что стряслось?!

Против воли я встревожилась.

– Эта мерзавка, жаль, что мне тогда не дали вытолкать её взашей, утверждает, будто ждет от Ори ребенка.

– Ну и что?

– Вот я и говорю «ну и что»? Зато ненормальный Орест собрался на ней жениться.

– Жениться? – опешила я

– О чем тебе и толкую! Человек на краю пропасти стоит!

Мог бы Ори и сам поделиться этой новостью, подумала я с обидой, ведь у меня от него нет тайн…И ведь всего лишь неделю назад увидев на нем белоснежный кольчужной вязки свитер – финские знакомцы передали с оказией – пристала к нему дай мол поносить, все равно сам в нём выглядишь как на негативе. К тому же белый цвет – маркий, требует частой стирки, а тебе не с руки стирать! Он сказал: «убедила»! отдал свитер и – ни слова о том, что он теперь человек почти семейный, есть, кому его обстирывать да и наряжаться в его вещички – если они не из числа сугубо мужской одежды.

– Вот и я онемел, прослышав о том, что Орест намерен учудить! – сказал Дамыр, довольный произведенным эффектом.

Я могла сколько угодно обижаться на Ори, но не настолько же, чтобы его поступки обсуждать с «нашим соловьем».

– Ори сам знает что делать! – взяла я себя в руки.

– Настолько хорошо знает, что я привел специально парня, который с этой желтоглазой… – Дамыр не решился оскорбить мой по его представлениям невинный слух словом «спал» – был совсем недавно. Может вообще его ребенка она носит, если кого-то вообще носит, а не блефует, забросив край подола на голову!

– Ну и дерьмо! – вырвалось у меня и Дамыр уставился на меня с оскорбленным видом. – Дерьмо твой парень и… и… – я хотела добавить – «и ты тоже».

Но в последнюю секунду прикусила язык.

– Мы не можем допустить, чтобы Ори угодил в расставленные силки! – сказал Дамыр. – Он нам не чужой!

– Не чужой, но вполне дееспособный!

– Кто он?

Кажется, Дамыр этого слова не знал – был из числа тех золотых голосов, которые не сомневались, что Гименей – садовник Лариных.

– Незачем к человеку приставать!

– Бросить утопающему круг – означает приставать, да?

– А он, что, звал на помощь?

– Ты как не своя! – упрекнул Дамыр

Подтверждая, что не только не своя, но ещё и не гостеприимна даже поверхностно, я взяла сумку со стола и пошла к двери:

– Тебя наверху ждут, меня – в библиотеке.

– Зря уклоняешься от участия в нужном деле! – сказал Дамыр в коридоре, но тут же великодушно добавил: – Хотя, может, и правильно поступаешь. Здесь требуется именно мужской твердый разговор…

Всё-таки, похоже, несмотря ни на что, я по-прежнему ему нравилась. И он искал оправдание моей бессердечности. Меня это растрогало, правда, не до такой степени, чтобы не сказать:

– Почему не сделать ставку на самого Ореста? Он – не дурак, сам разберется!

– Вот-вот, мы на это и рассчитываем, откроем ему глаза, он и разберется! – бодро сказал Дамыр. – Слушай, давай, я потом заеду к тебе в библиотеку и мне не мешает книги почитать.

– Нет, не надо, это ни к чему! – и я, наспех попрощавшись, помчалась вниз по лестнице, не дожидаясь лифта.

Ни в какую библиотеку я не собиралась. На Цветном бульваре возле цирка меня ждал любимый.

На следующий день на первую лекцию Ори не пришел, а Рен выглядел пристыженным, когда просил меня не отмечать в журнале отсутствие друга. Можно подумать, без него я не догадалась бы поступить именно так. Чрезмерная его заботливость свидетельствовала лишь о том, что план по спасению Ори провалился и теперь каждый пытался и самому себе и другим доказать, что намерения были самими лучшими. Ори появился ко второй паре и сказал мне:

– Если ты собираешься куда-нибудь после занятий – отмени. Мне надо с тобой поговорить.

Сероватый апрельский денек обещал пролиться мелким дождем, а ветер, несший запах сырости, уже поддувал в спину, и прогулка не сулила больших радостей, но я не рассчитывала, что мы можем нырнуть в какое-либо кафе, так как с деньгами накануне стипендии особенно было туго. И вдруг Ори сказал:

– Идем в шашлычную, можешь даже корейку на ребрышках заказать. Как ты любишь.

– Тебя, что, дядя Сэм, усыновил?

– Нет, издательство «Молодая гвардия». Сегодня с утра пораньше выдали аванс – двадцать пять процентов.

– Вот здорово! У тебя в Москве выйдет книга!

Мне даже показалось, что серенький день посветлел. Мы все мечтали издаться в столице. По дороге в шашлычную я засыпала его вопросами, какого объема книга, когда выйдет, кто редактор, какой тираж, а кто ее будет оформлять? И за столом не могла успокоиться, переполнявшее меня ликование, кажется, заметил и официант.

– Отмечаем какое-то радостное событие?

– Очень и очень хорошее! – сказала я и была уже готова поделиться новостью, но меня перебил Ори.

– Женюсь! – сообщил он.

– Поздравляю! У вас невеста – красавица! – сказал официант и отправился за заказом. Он принял меня за счастливую невесту.

– Ну вот, не пошутил бы, так я и не узнала бы суровую правду о своей внешности! – сказала я с улыбкой, хотя мгновенно поняла, что веселью пришел конец.

– Мы вчера подали с Тагули заявление в ЗАГС.

– Понятно.

– Ты же не против неё? Ты же – не расистка?

– Причем тут это? – возмутилась я. – Я просто не знаю Тагули. Видела один-единственный раз!

– Зато много слышала о ней, правда?

Я промолчала.

– Такое судилище ей устроили, она даже слезинки не пролила, бесстрашная! Ей всякую клевету на голову нахлобучивали, она только улыбалась!

Принесли еду и Ори замолчал, пока официант расставлял тарелки, а я вспомнила абхазскую притчу, как в дом к приглянувшейся девушке заехал молодой человек со своими друзьями. Хозяева накрыли на стол, и все уселись пировать. Друзья молодого человека с недоумением поглядывали на девушку, которая весь вечер просидела в углу, выискивая блох у собаки. На обратном пути молодой человек сказал с гордостью: «Заметили до чего хозяйственная красавица, весь вечер сбивала из сливок масло». Вот так вот!

– Нам ещё столько учиться, куда спешить? – привела я нейтральный довод, который успела опробовать на своем любимом.

На самом деле учеба здесь была не причем, я опасалась и с полным на то основанием, что родители никогда мне не простят моего выбора.

– Она ждет ребенка!

– Тогда понятно!

– Спасибо, не брякнула, как наши дураки, «ну и что»?

Я покраснела. Потому что именно это мне и хотелось, как он выразился, брякнуть.

– Только я хочу напомнить, разве не ты учил меня, что не стоит слишком серьезно относиться к жизни, так как оно явление временное?

– Со своей жизнью можно и не церемониться, но не с жизнью других! – сказал веско Ори.

Через месяц мы с Реном стояли с букетами цветов – у него белые розы, у меня – красные, – возле районного ЗАГСА в ожидании Ори и Тагули. День был будничный, и не так уж много автомобилей с куклами на капоте и всяческими лентами да шарами подъезжало к зданию. Со стороны жениха гостей было только двое – я да Рен. Все остальные под благовидными предлогами уклонились от приглашения. Рен тоже не прочь был сбежать, но Ори позвал его в свидетели и чувство ответственности не позволило придумать себе какое-то иное занятие. Зато он непрерывно вздыхал и прикладывал руку к лацкану новенького синего под цвет глаз пиджака, в районе которого, по его разумению, находилось сердце. Очевидно, разрывающееся от горя.

– Прекрати! – сказала я после очередного вздоха. – Тебе это не идет!

– Что-то они запаздывают, может, и вовсе передумали? – с надеждой спросил Рен.

– Не надейся!

И вправду вскоре они появились – шли пешком. Рен издали заметил парочку и с раздражением сказал:

– Посмотри на неё. Не похожа ни на кого! Ни на казашку, ни на узбечку, ни не туркменку! Никто из общежитейских ребят из Средней Азии её своей не признает!

– Считай, инопланетянкой, если тебя утешит!

– Кто в такой одежде выходит замуж? – взвыл Рен. – И где её гости?

На невесте были красные расклешенные от колен бархатные брючки, – мы их называли «чарли» и не каждая их обладательница рискнула бы, обрядившись в такие брючки, появиться на занятиях в институте с учетом старомодных взглядов нашего ректора. В «чарли» была вправлена трикотажная двуцветная – сине-красная – блузка с глубоким вырезом. Длинные волосы невеста разделила на четыре косы и в каждую косу она вплела разного цвета ленты.

– Не косы, дети разных народов! – фыркнул за моей спиной Рен.

Жених был одет без затей – белая тенниска, джинсы, кроссовки, но коротко пострижен и гладко выбрит, что с ним случалось нечасто.

– Привет! – обронила сильно освобожденная женщина Востока.

На ее смуглом с коротким носиком лице не было и следа косметики, глаза под тяжелыми веками глядели непроницаемо.

– Привет! – сказала я. – Как дела?

– Как на скачках! Приз – в руке и им тебя не догнать!

Я посмотрела на Ори с упреком. Он, наверное, рассказал Тагули, что я ещё школьницей принимала участие в скачках, и мне это очень нравилось. Готова была расшибиться, лишь бы домчаться до финиша, никому не уступив зажатый в руке лоскуток ткани – символ победы.

– Тагули – табунщица, говорит, лучшие люди – это кони! – сказал Ори

Я устыдилась, что вновь соотнесла с собой то, что не имело ко мне ни малейшего отношения, и быстро спросила, желая перевести разговор на другое:

– Тагули, а где твоя подружка? Кто будет свидетельницей?

– У Ламары приступ воспаления хитрости!

На этот раз я постаралась ни на кого не смотреть, чтобы никто не попытался мне растолковать, почему именно Ламару надо было приглашать в свидетельницы на регистрацию именно этого брака. Если даже люди не дотягивают в добрых качествах до коней, всё равно зачем?

– Раз Ламара сказала, что заболела, значит, заболела! – буркнул Рен, насупившись.

Он тоже, наверное, не мог найти объяснения услышанному.

– Придется тебе быть моей свидетельницей, – поставила Тагули меня в известность и протянула руку к цветам: – Это ведь мне?

Не дожидаясь ответа, она вытянула одну розу из букета и, отломив стебель почти у основания, ловко воткнула в волосы у левого уха.

– Но теперь у меня в букете четное количество роз, – расстроилась я. – Плохая примета.

Хотя вся это затея сама по себе была плохой приметой, я всё равно огорчилась. Но Тагули мгновенно нашла выход. Она выхватила два цветка из букета Рена. Один отдала мне, а второй заткнула за ремень брюк и направилась к зданию без лишних слов. Мы поплелись за ней.

Тетушкам в регистрационном зале мы не понравились. Ни пожилой с густо лакированными светлыми волосами и в строгом костюме с белой блузкой, да свидетельствовавшей о ее полномочиях широкой атласной перевязью цвета государственного флага, пересекавшей могучий бюст, и завязанной на не менее могучих бёдрах. Ни её не столь монументальной и даже хорошенькой помощнице. Вначале помощница пыталась объединить в пару меня с Реном, при этом строго интересуясь, где гости и фата? Её ввело в заблуждение то ли мое голубое платье с белым воротничком, то ли синий костюм Рена, а, возможно, цветы в наших руках. Когда же выяснилось кто у нас невеста, растерянная помощница, кажется, онемела и молча нервно поставила жениха и невесту по центру, а нам с Реном жестом велела занять места по бокам, но прежде чем направиться к своей представительной начальнице, возвышавшейся над широким столом, всё же не удержалась, пискнула:

– Где букет невесты?

Я попыталась сунуть свои цветы Тагули, но она отвела мою руку.

– Иностранка, что ли? – удивилась распорядительница и быстрым шагом пошла к столу, наверное, чтобы заглянуть в документы брачующихся, пока начальница с невозмутимым лицом, но грудным профессионально теплым голосом рассказывала Тагули и Ори, какой у них сегодня незабываемый день. На протокольный вопрос, согласно ли она стать женой имярек, вместо полагающегося краткого «да», невеста, пожав плечами, сама спросила:

– Если не согласна, чтобы я здесь делала?

Лакированная особа впервые, похоже, разглядела невесту, посмотрела заинтересованно и неожиданно улыбнулась неофициальной улыбкой и произнесла, надо заметить, не без одобрения, напрямую относившегося к Тагули – несмотря на сказанное:

– Рисковый парень твой жених!

Стандартные в белопенных одеяниях невесты, на один день превращавшиеся в беззащитных агнцев, наверное, набили ей оскомину. Тут же, вернувшись на наезженную колею, тетушка, к которой я испытала внезапную симпатию, довела церемонию до конца. Мы с Реном поставили свои подписи в качестве свидетелей, выпили по бокалу шампанского, закусывая дешевыми шоколадными конфетами «Ласточка» и вышли наружу. Наши букеты мы всё же вручили невесте, и она их сунула под мышку, как свёрток.

– Пока, увидимся вечером, сходим в ЦДЛ. Орест сказал вас туда по студенческим пропускают, давно хотела там побывать!

Тагули, взъерошив волосы своему новоиспеченному мужу и что-то ему шепнув, побежала через улицу. Ори остался с нами. Рен опять завздыхал, но я дала тычка в бок, и он быстро сказал:

– Вчера поздно вечером встречал поезд, передачу из дома получил, думал, сегодня все вместе посидим, но раз вечером идём в ЦДЛ, поехали, сготовим что поесть.

– Посуду будешь мыть? – спросил меня Ори

– Не понадобится! – поторопился успокоить Рен. – Я одну красавицу позвал к обеду, очень хозяйственную, она и помоет. И на кровать мою претендовать не станет, только на гудаутское вино.

Не удержался, скорпион, от намеков!

Обед получился очень вкусным и произносились тосты – за родителей, за Родину, друг за друга, но ни слова о событий, на котором мы в тот день присутствовали.

Вот так женился Ори. Сразу после летней сессии молодожены поехали в Среднюю Азию знакомиться с родней Тагули. Причем география пребывания этой самой родни до последней минуты была расплывчатой. Во всяком случае, провожала я их на самолет до Алма-Аты. В последний момент Тагули сказала, что она на любимом своем коне обскачет степи от конца до конца. После её слов я и предположила, что Алма-Ата далеко не конечный пункт следования, если даже включить все его пригороды и близлежащие – если таковые имелись – поселки и районные центры. Ведь надо же было где-то разместиться степям и любимому коню в окружении менее любимого, очевидно, косяка. Надо полагать и Буцефал Александра Македонского был не единственным верным конём полководца. Просто ему повезло больше, угодил в исторические хроники. Возможно, и вовсе не существовало никакого особенного Буцефала, летописец придумал его ради красного словца. Но Тагули существовала и нетерпеливо переступала с ноги на ногу в ожидании, когда, наконец, позовут на посадку. Я подумала, как же при таком постоянном стремлений к движению, ей удается всерьез осваивать какой-либо музыкальный инструмент. Кажется, она играла на арфе. Как мне казалось, это требовало усидчивости и другого приятия мира. Впрочем, педагогам виднее. Благодаря одному нашему сокурснику болгарину, который знался с фарцовщиками, а с ним самим Ори дружил и мерился кто более острую пищу съест, на Тагули были настоящие американские джинсы и батник кремового цвета, а на невероятно густые и длинные волосы она нахлобучила оранжевую кепку с длинным козырьком. Кепку, как и все остальное, Ори купил для жены у того же болгарина. Она очень шла Тагули, дополнительно подчеркивая ее независимые повадки, придавая залихватский вид, что-то вроде: «а нам не страшен серый волк»! И вообще выглядела она замечательно и я пожалела, что ни Дамыр, никто либо другой из наших земляков сейчас не видит Тагули и не видит того, как Ори любуется ею. Наверное, как Пигмалион своей Галатеей.

Мы условились, что когда они вернутся, то в Абхазию мы поедем вместе. Я ещё оставалась в столице – меня взяли на практику в журнал «Юность», на целый месяц.

В течение этого месяца, наполненного множеством новых впечатлений, вестей от молодоженов не поступало, и не могу сказать, что так уж часто я о них вспоминала. Практику я проходила в отделе прозы, и воодушевленно старалась быть полезной пожилой даме, возглавлявшей отдел: я в ней находила бездну достоинств, как и в других сотрудницах журнала. Мужчин же работавших в редакции, я избегала, слишком взрослыми они мне казались, пожившими, и их попытки пообщаться я воспринимала, как снисходительное: «сиротка, на конфету». Но любое задание по работе, которое поступало от них, я выполняла с рвением, разве что не принимала приглашения ни в театры, ни в кино, справедливо полагая, что это не входит в мои служебные обязанности.

Однажды в комнату, где я работала, заглянула машинистка редакции и сказала, что внизу у входа меня поджидает какой-то араб. Мой приятель по институту полу-араб, полу-француз Жан уехал на каникулы и собирался вернуться даже не к первому, а к пятнадцатому сентября. Других знакомых арабов не было. Теряясь в догадках, кто бы это мог быть, я сбежала вниз. Там стоял Ори с отросшими буйно курчавыми волосами, с гладко выбритыми, но отчего-то лоснящимися – это солнце что ли их отполировало? – щеками. Глаза закрывали большие черные очки, зато одет он был во все белое – даже на ногах белые кожаные туфли.

– Душераздирающее зрелище! – сказала я, обнимаясь с ним, и осознав в это мгновение, до чего я по нему соскучилась.

– Ты даже не представляешь, до какой степени душераздирающее! – Слегка охрипшим голосом, будто в горле саднило, проговорил Орест.

– Пробежимся до нашей шашлычной? – предложила я.

Он замялся.

– Мне вчера заплатили за работу, целую кучу денег отвалили! – вскричала я, поняв причину его заминки. – Я только сбегаю за сумочкой.

От площади Маяковского мы направились по улице Горького к Тверскому бульвару, где находилась наша любимая шашлычная под не чужим для нас названием «Эльбрус». Цены в ней были умеренные, да и нас в том заведений уже знали в лицо.

– Слушай, а зачем на тебе черные очки? Фингал что ли скрываешь?

– Да нет у меня никакого фингала!

Орест снял очки и сунул в нагрудной карман.

– Действительно нет фингала! – Я пригляделась к нему. – Но смотришь так, будто есть!

Он усмехнулся:

– Это потому что мне дали под дых!

Мы пришли в шашлычную и заказали еду. Я старалась, чтобы всего было вдоволь, так как видела: он сильно проголодался. Мы поели, нахваливая сочность шашлыка, остроту подливы, свежесть овощей и мягкость лаваша. Потом заказали кофе, и уже за кофе он сказал:

– Почему ты ничего не спрашиваешь о моей жене?

– Как поживает Тагули? Надеюсь, она здорова и хорошо переносит своё положение! – чинно проговорила я – Ты, что, теперь сторонник формальных расспросов?!

– А не формально – что тебя интересует?

– Только одно: кто тебе дал под дых? Не приглянулся родне жены? Такие у них завышенные требования?

– Нет у неё никакой родни!

– Неужели с какой-то звезды прямо в пески упала, как Маленький принц? Или мягко приземлилась на хлопковое поле? Слушай, ты видел, как хлопок растет?

– Не видел!

– А что видел?

Он вздохнул:

– Вообще-то я туда не на экскурсию ездил…

И я поняла, что к теме Тагули, как ни крути, придется возвращаться …

– Куда же родня нашей невестки подевалась? Не из яйца же она вылупилась!

– Не знаю, может, из дупла саксаула выпала. Но удочерили её в семилетнем возрасте, из детского дома взяли.

– Так у неё есть родители, только приемные. Кто они?

– Пожилая пара казах и эстонка из ссыльных взяли её на воспитание. Тагули говорит, что эстонка была единственным на земле человеком, которая её любила.

– Пока не встретила тебя! – вставила я и тут же устыдилась неуместности своей шуточки

– Она и учила её никогда не зависеть от того, что скажут и сделают другие.

– Тагули оказалась хорошей ученицей! – отчего-то завелась я, и на этот раз он посмотрел на меня с упреком. – Отец-казах чему учил?

– Он нашёл себе молодую казашку. Приемная мать Тагули забрала ее и уехала в кишлак или там районный центр, я не понял, что там тогда было. Сейчас это поселок – голый, знойный, одинокий. Но там была амбулатория, теперь она и до больнички доросла. Эстонка по образованию была врачом. Её будущие пациентки плевали ей вслед, когда она с непокрытой головой шла мимо дувалов – «у-у, голубоглазая»!

– Вот собаки! – оскорбилась я за невезучую, или в невезучее время родившуюся эстонку. – Не может быть, чтобы ты ей не понравился! Уж она-то не стала бы придираться к цвету твоих глаз!

– Она умерла, когда Тагули училась в седьмом классе, но успела перед смертью определить ее в Алма-Ате в спецшколу, музыкальную. У Тагули – абсолютный слух, ты же знаешь, она у себя на курсе – лучшая!

Я об этом не знала, но и, узнав сейчас, большого восторга не испытала.

– Но хоть с кем-то из живых она там тебя познакомила?

– С друзьями по школе, правда, многие из них уже разъехались, кто на каникулы, а кто вообще, как и Тагули, насовсем выбрались из Алма-Аты. Потом она сказала, что поедет одна в тот кишлак, где с приемной матерью прожила шесть лет. Ей непременно надо было побывать одной там. Я остался ждать в её однокомнатной квартире. Кстати, квартира Тагули досталась от приемного отца. От молодой жены казашки у него пятеро детей, все равно он о Тагули позаботился. Она с ним не знается, не может простить, что бросил семью.

«Простить не может, но в его квартире живет! Тоже мне, независимая!» – подумала я, а вслух сказала:

– Хоть с ним ты познакомился?

– Я же тебе сказал, Тагули его видеть не хочет! Всё, что я тебе рассказываю о нем, узнал от её подруги. Она же и сказала, что человек он влиятельный, добрый и на ссыльной в своё время женился по своей доброте. Если человек хотел иметь своих кровных детей, – жена не могла рожать, – это же не преступление?

Он так разволновался, что вновь достал из нагрудного кармана свои кошмарные черные очки, нацепил на нос – отгородился, то ли от меня, то ли от событий последних дней.

– Наверное, не преступление, откуда мне знать, Ори. Но ты-то здесь в любом случае ни при чём!

– Я вообще последний верблюд в караване! – сказал он с усмешкой

– Надо же! А я думала, ты уверенный седок Пегаса!

– Это потому что ты много книг читаешь!

– Ори, что-то случилось такое, о чем тебе не хочется говорить? Потому мы то о верблюдах, то о пегасах?

– Ещё можем о манкуртах. См. «Буранный Полустанок» Чингиза Айтматова. Но это нас к разгадке не приблизит.

– А в чём загадка?

– В Тагули! Понимаешь, она уехала в кишлак. Одна! Внезапно! Обещалась вернуться через день. Следующим вечером мне позвонили из больницы того кишлака или полустанка или поселка, ну не знаю, назови, как хочешь, сказали, что Тагули в больнице. Выкидыш у неё случился. Из-за того, что слишком долго верхом скакала по степи. С двумя парнями, братьями, которые жили по соседству, когда её мать эстонка врачом вкалывала ещё в амбулатории. Я поехал за ней. Кстати в той больничке в кабинете висит в золотой раме фотография матери Тагули. В больнице теперь аж два врача – муж и жена, немцы по происхождению. Кого только Сталин в песках не собрал! Представляешь, оба голубоглазые – не везет тому поселению! Оба врача в один голос сказали мне, что Тагули, зная о своём положений, должна была поберечься, просто обязана! И шальная скачка, в которую она пустилась с местными ребятами, верх легкомыслия.

– Может, она с теми ребятами сводила какие-то счеты? – предположила я. – Может, из-за какого-то спора всё так вышло?

– Какие счеты? Она оттуда уехала в четырнадцать лет!

– Но могла же на каникулы приезжать!

– К кому? К тем, кто плевал вслед её матери?

– Но для чего-то она туда поехала?

– Она не сказала для чего. «Это моё дело» – сказала и всё. Ни от кого никакой помощи не хочет принимать! Гордая!

«Будто бы», – подумала я.

– Ори, когда ты за ней приехал, ты пацанов тех видел, с кем она на конях гоняла?

– Видел! Маленькие, кривоногие, наголо стриженые. Отчего-то они всё время улыбались, как больные, глаза – в щелочку, зубы – белоснежные. Но врачи сказали, будто ребята они неплохие и в конях толк знают. Когда Тагули с катушек сошла и непременно хотела чуть ли не до Индийского океана доскакать, они первые стали ей кричать, что сдаются, что она их перегнала, победила… Правда, может, они не за нее испугались, за коня! Могла ведь его загнать!

– Ты приехал, оплатил труды врачей, поблагодарил за заботу, посадил Тагули в нанятую машину, выпил на дорогу кумыс…

– Нет, кумыс не пил!

– А всё остальное было?

– Было…

– Вы вернулись в Алма-Ату и ты оказался последним верблюдом в караване…

– Тагули никого видеть не могла, даже меня! Сказала, что она не хочет никаких пут, что она не кобыла стреноженная и чтобы я убирался на четыре стороны. Мне кажется, это она из-за отчаяния, что ребенка не сохранила.

Я опять вспомнила того незадачливого влюбленного юношу из абхазской притчи – «заметили, до чего хозяйственная красавица, весь вечер сбивала из сливок масло». Это и помогло мне прикусить язык и не сказать: «не за каждой глухой стеной сокровища грудой лежат».

– Доживём до сентября! Но в Абхазию, как я понимаю, мы едем одни?

– Если только купишь мне билет, а то я все деньги Тагули оставил.

– Конечно куплю, и пирожков с повидлом в придачу!

И Ори отправился в общежитие – выспаться, наконец, с дороги, а я – в редакцию.

В самолете, когда мы летели домой, Ори попросил с усмешкой:

– Дома ничего не рассказывай о моих приключениях у басмачей!

– Не было никаких приключений, нечего и рассказывать!

Мне хотелось добавить: «и Тагули не было, ты сам её придумал»! Но промолчала, испугавшись, что он вновь нацепит на себя черные очки.

В сентябре Тагули и он мирно развелись. В ЗАГС на оформление документов она пришла с новым другом – барабанщиком из какой-то музыкальной группы, выступавшей по подвалам. Выбралась ли та группа из подвалов и прославилась ли вместе с барабанщиком, как в девяностых произошло с некоторыми другими группами, мы так и не узнали. Как и не узнали, долго ли отбивал барабанщик ритм жизни Тагули. Москва – большой город и затеряться в нем совсем не сложно…Особенно, когда тебя особо и не разыскивают.

Второй грандиозный порыв и последующее разочарование постигло Ори уже на ниве политики после окончания ВУЗа. С присущим ему максимализмом он смешал политику с любовью к родной земле. Я честно его предупреждала: «Не занимайся политикой, иначе стихи уйдут от тебя»

– Я политикой не занимаюсь, я делаю, что могу, для своего края…

Он действительно много сделал и даже разбил на том своё сердце – в прямом – перенес инфаркт – и в переносном смысле! А когда понял, что политика повсюду как булыжник пролетариата одинакова, и в неё приходят не в белых одеяниях и с лирой в руке, а с точностью до наоборот, ушел без оглядки. И если революцию делают романтики, то сами знаете, кто плодами её пользуются. Совсем не такие, как Ори. Так или иначе он – единственный кто сам сложил с себя полномочия депутата по собственной воле.

– Тысячи человек хотели бы оказаться на его месте, а он сам ушел! – с удивлением, правда, перемешанным с уважением, сообщила мне об его поступке мама.

Я же подумала, что на его месте никто не может оказаться. Слишком плотно он оснастил временное явление, в котором пребывает, непреходящими и неподъемными для многих ценностями. Если бы я не опасалась, что он меня высмеет, добавила бы, что таким образом превратил временное явление в прочное звено вечности…

У Ори три сына, дочь, и жена, которая из-за нежной улыбки и не пафосных манер, ассоциируется у меня с полевой ромашкой. Я навеки полюбила её, услышав однажды слова, обращенные к мужу: «Спасибо, что ты дал мне возможность быть счастливой».

________________________________


ЗАМЕДЛЕННЫЕ ВСТРЕЧИ

Однажды «листая» в Интернете страницы русскоязычной зарубежной прессы, я случайно наткнулась на интервью с дочкой крупного некогда советского функционера. В связи с юбилейной датой партайгеноссе – его уже нет в живых – в каком-то захудалом городишке одного из многочисленных штатов Америки разыскали его дочку. Она возмущалась новыми властями бывшей родины, из-за которых вся налаженная жизнь в одной европейской стране, где её талантливый муж Алексей Дурдин представлял лучшие силы передовой медицины своей державы, в одночасье рухнула. Вернувшись домой, они обнаружили новые реалии, называемые демократичными, хотя в подъездах пахло сортиром, место у привычной кормушки было занято и никто не хотел подвинуться, что показалось отвратительным и несправедливым. На волне возмущения чета выбросилась на берег заокеанской страны, там в подъездах пахло хорошо, но чужие таланты ценились невысоко, то ли аборигены считали, что есть пророки и в своем отечестве, то ли у них была своя мерка к дарованиям. Ещё о многом другом поведала сердитая дочь покойного чиновника, попутно подчеркивая с ностальгией, что было время, когда её семья пользовалась услугами кремлевской больницы и закрытых распределителей дефицита. Поистине язык нас выдает.

Содержание беседы вызвало у меня внутреннюю дрожь такой силы, будто прошлый век вместе с моей юностью и страной, в которой некоторые из нас теперь невольные иностранцы, не отбыл от меня навсегда. А ночью мне приснилась Асида. Она в летнем зеленом платье стояла под могучим ореховым деревом, прислонившись плечом к стволу, и плакала, причитая: «Леша, бедный Лешенька, он так долго в горы поднимался. А ему не дали на вершине постоять». «Он получил все, что хотел, не плачь»! – почему-то шепотом кричала я, непонятно отчего не смея к ней подбежать и обнять. Но она только качала головой и утирала обильные слезы кончиком пряди распущенных длинных – почти до колен – волос цвета меда из горных сборов. Студенткой она предпочитала стричь их по плечи. «Возьми мой платок, Ася, Асенька»! «Не могу, не имею права! – ответила она мне загадочно. – Ты не забыла, ни о чем не забыла»? «Нет, все помню»! – храбро сказала я, чувствуя, что проваливаюсь в небытие, где нет ни моей подруги, ни её истории, ни Москвы, ни Алексея, ни тем более, того иностранца. Он нам с Асидой напоминал своей внешностью одного из смуглых коротконогих мужчин, которые поздней весной ходили с мотыгами по абхазским деревням: они нанимались мотыжить кукурузу к зажиточным крестьянам или людям, работающим «головой», как у нас называлась занятость в любом учреждении. Лысоватый, со щеткой усов под крупным носом, к тому же на наш девятнадцатилетний взгляд, немолодой, он никак не мог претендовать на галантную роль. Понятие «гламур» тогда и вовсе не существовало. Правда, он был француз и, страшно сказать, парижанин. В ту пору французы толпами не разгуливали по столице нашей великой родины. А если и разгуливали, то вдали от тех улиц, по которым хаживали мы с Асидой. Но, честно говоря, нас это не особо занимало, как не занимало и то, что, начиная с мая по сентябрь, в лучших Домах отдыха там, на нашей стороне, проводили время немцы из ГДР. Это старших, мою, к примеру, маму – впрочем, единомышленников у неё хватало – возмущало, что немцы ведут себя слишком свободно, даже развязано в стране, которую хотели погубить. Если даже они вели бы себя тише воды ниже травы, негодование вызывал бы сам факт, что бывшие жестокие оккупанты имеют доступ к нашим курортам и то, что во время войны они сюда, на побережье, не добрались, ничуть не умаляло их вины. Мама вовсе не собиралась оправдывать политической необходимостью то, что происходило. Она руководствовалась эмоциональными впечатлениями своей молодости, которая пришлась на войну и, конечно же, была искренне меня, вступавшей с ней в спор, размахивая, как флагом, сведениями, почерпнутыми не из жизни, а из книг: мол, фашизм – не выдумка немцев, и не надо путать «наших» немцев с фашистами, которых мы победили. Для меня куда важнее было переспорить маму, чем защитить интересы иностранных отдыхающих, которые и так чувствовали себя совсем неплохо. Мода на тотальные покаяния наступила куда позже. Ещё я, начитавшись эпосов, считала, великодушие неотъемлемым – как и героизм – качеством победителя. Но великодушие – одно, а ставить себя ниже побежденного совсем другое. И потому, будучи даже студенткой, удивлялась вовсе не отношению к немцам из ГДР, а тому, как в России издавна высоко котировались французы. Принадлежа к маленькому народу, вынужденному всегда малыми силами защищать свои рубежи и отмечать в своей истории, как самые важные вехи, названия насмерть стоявших крепостей, я не могла понять восхищенного преклонения перед французами. Будто бы Наполеон, взяв Москву, затем дошел и до Урала. Будто бы та война не закончилась по-другому. «И даже раз Париж смятенный, в своих прославленных стенах видал твой доломан червонный, твой синий ментик в галунах»! – в угоду моему воинственному настрою однажды напел мне любимый человек несколько строчек из песни Изюмского гусарского полка. В его семье это песня передавалась из поколения в поколение, хотя в роду понятно давно не было гусар, да и мужчин менее рискованных профессии, включая и отца моего любимого, выкосила последняя война. Не только в битвах, но и в великих произведениях литературы, что мне все-таки было ближе, Россия не казалась мне никогда сиротой. Да и сейчас не кажется.

С Роже, журналистом, представлявшим какую-то левую французскую газету (какую именно не помню) в Москве, Асиду познакомила я. От этого факта мне некуда деться. Мы с ней как раз сидели в кафе «Космос» неподалеку от университета, когда в помещение как всегда стремительно вбежала Мила, моя подруга, расплескав по плечам прямые длинные волосы. Она их никогда не подбирала и не завязывала в «конский хвост», как в ту пору носили многие. Только годы спустя я поняла, что у неё были какие-то проблемы с позвоночником, возможно и небольшой горб на спине. Оттого-то и шея Милы утопала в плечах, как слишком глубоко посаженный росток, и её удлиненное нежное лицо почти без румянца с темными глазами под тонкими бровями, чуть ли не упиралось подбородком в высокую грудь. Зато длинные её ножки были предметом зависти всех девочек в нашей группе. Углядев меня, Мила быстрым шагом подошла к столу. За ней со скучающим видом следовал Роже, вертя на пальце ключи от машины. Он был женат на старшей сестре Милы.

– Привет, Бесэ!

Мила иногда так называла меня, уверяя, что своими обстоятельными конспектами я ей заменяю Большую советскую энциклопедию. И на этот раз она оказалась здесь не случайно, условились, что я принесу ей сюда конспекты лекции по истории языкознания. Она ненавидела высиживать на занятиях, и вопрос о конспектах возникал периодически. Неучтенным оказался лишь лысоватый дядька, который заехал в университет за своей золовкой не без меркантильной цели: в тот день была очередь Милы со второй половины дня нянчить его младшего сына – надо было, чтобы она нигде не задерживалась по дороге к исполнению своих обязанностей. На няне в семье экономили. Впрочем, не только на ней. Мила со смехом рассказывала, как Роже с нежными модуляциями в голосе делал замечание своей «бель маман», то бишь теще: «Дорогая, в туалете сияние света. Ваш пальчик не сказал «мерси» кнопке выключения». Особенно смешным это казалось с учетом копеечной стоимости электроэнергии в СССР. Завидев Асиду, Роже ошеломленно выдохнул:

– «Примавера» Боттичелли.

На мою подругу это не произвело особого впечатления, она слишком была сосредоточена на своей медицине и аспиранте по имени Алексей. Остальное проплывало мимо, как облака над горами в хорошую погоду. Что касается меня, я на миг восхищенно онемела, глядя на Роже. После его восклицания будто кто-то распахнул передо мной страницу великолепного альбома с репродукциями Боттичелли – такой альбом, предмет моего восторга имелся у моего любимого – и сходство Асиды с нимфой Флорой, «Примаверой», теперь казалось очевидным. Те же медвяные волосы, длинные тонкие брови, широко расставленные глаза, крупный рот узкие скулы, удлиненное лицо, высокая шея, покатые плечи… Надо же, чужой человек походя это обнаружил, а я вот нет… «Конечно, для него европейская культура – как дом родной…» не без зависти подумала я и поняла, какой долгий путь мне предстоит пройти, чтобы когда-нибудь, хотя бы в пожилом, как у него, возрасте, обзавестись таким вот точным взглядом и безупречными сравнениями.

Мы с Милой поцеловались, я представила Асиду. Роже стер с лица скучающее выражение, предложил своей золовке присоединиться к нам, съесть по мороженому, и подсел к Асиде.

У Милы округлились глаза, и она насмешливо сказала:

– А до этого гнал меня домой, как высокоинтеллектуальный чукча оленье стадо!

Но он проигнорировал её слова. Роже пришел в восторг, обнаружив, что Асида может говорить на одном с ним языке. Я имею ввиду не совпадение мироощущений, а всего лишь лексику. Мама Асиды преподавала французский в институте у нас, дома, и приучала дочь, чуть ли не с трехлетнего возраста к языку, созвучному голубиному воркованию. Но, наверное, и собственное её познания были далеко не совершенными, если Роже тут же стал исправлять произношение Асиды и вылавливать всякие недочеты в построений фраз. Впрочем, она не тушевалась. В конце концов, сам он говорил по-русски с чудовищными ошибками, а на нашем родном с Асидой языке, наверное, и вовсе ни одного слова не смог бы выговорить. Так чего было смущаться? Я и до сих пор не разделяю мысли, что на одних языках стыдно говорить небезупречно, а другие можно презирать из-за их недостаточной распространенности. Вопрос функциональности – не всегда вопрос культуры, и никогда – этики.

– Старый щенок взял след! – шепнула мне Мила, покосившись на зятя, занятого оттачиванием произношения моей подруги. – Но ведь от Ледяного пламени – она так объединила сдержанность Асиды с цветом её волос, и вообще оксюмороны были её коньком – ему нечего ждать, так?

– А что может ждать пожилой женатый мужчина? – удивилась я

–Надеюсь, она разделяет твердость твоих хрупких позиций! – усмехнулась Мила. – Давай конспекты, надо ехать выполнять свои обязанности тетки. Не лучшая скажу тебе профессия!

А я, исходя из кое-чего мне известного, понимала: будь Роже молод, свободен, все равно у него не было бы никаких шансов, как не было их у моего однокурсника и земляка Дамея, который был влюблен в Асиду ещё со школьных времен. Он тогда даже поднажал на химию, чтобы на городских и областных Олимпиадах, в которых Асида неизменно участвовала, встречаться с ней, а при случае и помочь. Зная, что мы с ней подружились, и я бываю в крошечной однокомнатной квартирке, которую ей родители снимали, Дамей все напрашивался в гости со мной, но я всячески уклонялась от этого, хотя с ним самим и дружила. От меня он даже заполучил кличку, которую с легкостью подхватили наши университетские друзья. До того они только и делали, что переиначивали его имя, то Димой он у них звался, то Митей. Начитавшись Хемингуэя, (а кто в мое время не знал его назубок?) я дала Дамею довольно громоздкое прозвище «торо-де-лидия» – боевой бык. Само собой, потом оно было сокращено до Торо и как нельзя лучше подходило ему: его готовности ввязываться в драку, если даже только почудилось, что кого-то из своих обидели, и в его быстрой ходьбе с немного наклоненной вперед крутолобой головой чудилась постоянная готовность к стычке. Правда, Мила считала и часто называла его мирным Торо.

– Это обстоятельства заставляют его держать круговую оборону, иначе он послушно тащил бы в поле борону и не жаловался бы! – говорила она.

Насчет того, что он оборонял себя вкруговую Мила, по-моему, ошибалась. На мой взгляд, Дамей являлся тем, кто в цепи друзей всегда составляет сильное звено, отбивает атаки до последнего, и пока живой защищает тех, кто ему доверился. Он не был зациклен на себе. Если на ком-то и зациклен, так на Асиде. Внешне ему, конечно, трудно было ей составить пару – круглолицый, коротко стриженный, невысокий с самыми обычными чертами лица, нос и тот у него был без особых кавказских примет – небольшой, без горбинки с широкими ноздрями. Но дело было вовсе не в его ничем не выдающейся внешности. Асида уже любила другого – аспиранта из мединститута, в котором училась. Аспирант не был абхазом. Моя подруга держала в секрете от земляков свой выбор и рассчитывала сохранить его до самой свадьбы, когда событие уже свершится, и назад ничего не повернешь. Она понимала: её замужество выбьет из колеи близких, особенно отца. Торо, само собой, в число близких не входил и его возможные печали не учитывались. И без того хватало тех, кому она никак не хотела причинять боли, а знала, что это неизбежно. Георгий Самсонович, отец Асиды, в ту пору занимал в маленькой нашей республике значительную должность в Кабинете Министров, может, и был министром какой-то отрасли, а то и заместителем премьера – не помню. В юности такие подробности мало занимают. Тем более, его ценили за другое. Георгий Самсонович снискал славу большого патриота и хранителя традиции. Земляки его любили, а с вышестоящими, как тогда говорили, товарищами из Тбилиси он пребывал в постоянных трениях.

Отец Асиды был светловолосым, крупным, широкоплечим. Представительным, как сказали бы во времена моей молодости. Наверное, и в кошмарном сне ему не могло привидеться, что дочь выйдет замуж за человека другой национальности. Темноволосая худенькая жена Георгия Самсоновича, в свое время закончившая в Москве иняз с красным дипломом, если и придерживалась более широких взглядов, то помалкивала.

Хотя Асиду я и раньше знала по городу, то есть была с ней шапочно знакома, сдружились мы с ней внезапно и по её инициативе, перед началом нового учебного года, когда мы случайно попали на один рейс самолета в Москву. В довершении ко всему ещё и места в салоне оказались рядом. Как выяснилось, Асида уже два года проучилась в медицинском, я же занималась на журфаке МГУ. В сборах землячества мы принимали участие, но по своим причинам бывали не на всех встречах и ни разу там не совпали. Буквально минут через двадцать после взлета Асида достала паспорт и, поцарапавшись, за его кожаной обложкой вытащила маленькую фотографию, протянула мне со словами «мой Алеша», сразу и навсегда подкупив меня своим доверием и уверенностью, что уж я-то её пойму. Интересно, знай я тогда, что Асида наслышана о моем парне из Киева – сама-то не сомневалась, что это тайна за семью печатями – сочла бы я себя столь польщенной неожиданным доверием?

Я внимательно вгляделась в фотографию молодого человека в надвинутой на лоб густой меховой шапке, из-под которой глядели с насмешливым прищуром, как мне показалось, небольшие глаза. Высокие скулы, прямой нос, крепко сжатые губы, крупный подбородок. Ласковое имя Алеша ему не шло. «Шапка как шапка» – про себя сыронизировала я. И, возвращая фотографию, спросила:

– Встречать тебя будет?

– Нет, что ты! В самолете столько наших знакомых!

И это мне было близко. Я тоже, когда летела из дому, просила любимого не приезжать в аэропорт, чтобы никто не увидел нас вдвоем и не донес моим родичам.

– Давно встречаетесь?

Оказалось, да, давно, больше года. Алексей сам не из Москвы, но живет в столице у сестры, старше его на десять лет. Она недавно, ну за полгода до того, как Асида и Алексей стали встречаться, потеряла любимого мужа, сильно переживает, и младший брат уделяет ей много времени, а на выходные ездит с ней в загородный дом. Именно там зять внезапно скончался от сердечного приступа. Марина, сестра, одна боится оставаться на ночь в осиротевшем доме, а продать его считает предательством памяти мужа, который был очень привязан к своей даче, к участку. Там каждое деревцо посажено им лично, хотя он при жизни занимал солидную должность и мог бы уход за садом перепоручить кому-нибудь другому.

– Когда я поступила в институт, Леша уже учился на последнем курсе. Познакомились в спортзале при институте, там стояли столы для настольного тенниса. Ракетка у меня была своя, хорошая, папа мне привез, когда с делегацией ездил в Прагу. Между прочим, и шарики надо было приносить с собой, приходилось становиться в длинную очередь, играли на вылет. Алеша у всех выигрывал, и я уже заранее решила – обыграет меня с сухим счетом. На самом деле, представляешь, я выиграла. Девушка, заступившая его место, поддела: сказала, что он легко мог обставить меня, но предпочел сдаться, нарочно не брал даже самые простые мячи. Так она и съела мою радость. Я в долгу не осталась, заставила её попотеть над моими «простыми» подачами и разгромила с позорным счетом. И на этом не удержалась, добавила: «Спасибо, что предпочла сдаться» – и ушла. В коридоре меня догнал Алеша, предложил пройтись по парку, сказал, что мне не идет, когда я злюсь. И такие, как я, красивые девушки, должны быть снисходительны к дурнушкам. Но он, конечно, пошутил, насчет красоты… – Асида покраснела.

Испугалась, наверное, что я подумаю: она хвастает. Скромность – не только на нашей стороне, где она была возведена в абсолют для женщин, но и во всей державе в ту пору считалась основной добродетелью.

– Что ж знакомство ваше началось с твоей победы, хороший признак! – сказала я

– На самом деле, Алеша и вправду играет в теннис намного лучше. Но он не нарочно проиграл, сам сказал, что не мог играть против меня!

Асида снова покраснела. Вообще краснела она легко, из-за чего, как призналась мне позже, сильно огорчалась – «все чувства просвечивают на щеках»!

Некоторое время мы с Асидой молчали, потом говорили о том, что нам все-таки почаще надо показываться на собраниях землячества, тем более, и она, и я скучали по дому. Возможно, даже больше, чем другие, из-за опасения, что наши сердца уведут нас от родных мест дальше, чем того хотелось бы. Но Асида, видно, стосковалась по своему Алексею за время летних каникул томительно-долгих (во всяком случае, лично я их так ощущала), потому в разговоре, так или иначе, возвращалась к нему, вгоняя меня в смущение. Я-то о своем любимом молчала, не отвечая откровенностью на откровенность.

Асида даже рассказала о том, как она однажды гуляла вдвоем с любимым по заснеженному парку, и было так морозно, что у неё страшно замерзли ноги, надо бы где-то отогреться. Алексей же сказал:

– Я не могу тебя пригласить в кафе, где тепло, денег нет!

Она, конечно, немедленно потащила его в кафе, узнав, что дело лишь в деньгах. С деньгами у неё перебоев не было, о том заботились родители. А сама пришла в восторг, расценив слова Алексея как высшее проявление доверия и искренности. Ни один из парней с нашей стороны даже под дулом пистолета не признался бы в том, что не в состоянии пригласить девушку, на которую имеет виды, даже на чашку кофе и пирожное, и уж точно не пошел бы на её деньги в кафе. Я подумала, что и мне понравилась бы такое презирающее условности поведение. Наверное, оттого, что в юности, когда большинство боится выбиться из стаи, любой одиночный полет воспринимается как набор высоты, если даже траектория полета попросту другая.

С Алексеем Асида меня познакомила месяца два спустя. Он оказался высоким, поджарым и, хотя глаза у него были небольшие, зато ярко синие, на редкость выразительные, а над лбом – легкие светлые волосы. Выглядел он гораздо красивей, чем на фотографии.

При знакомстве со мной Алеша отметил, что мой типаж ну совершенно отличается от Асидиного. А ещё, оказывается, как-то он в кафе, со всеми предосторожностями выглядывая из-за колонны, где за столом Асида пряталась от своих знакомых, наблюдал за двумя нашими землячками. По его словам, те и вовсе смотрелись чуть ли не африканками – коротконогие толстушки с курчавыми, как у Анджелы Дейвис волосами, правда, цвет лица был более или менее светлым и губы не слишком мясистыми.

Рассказывая это, он почему-то поглядывал на меня с насмешливым укором, будто именно я загнала парочку за колонну, и держала там, сообразуясь с каким-то своим вздорным планом.

– А чего Вы прятались? – спросила я, будто не поняла, к чему он клонит.

– Не я прятался, меня гуманная Ася прятала! Она почему-то не сомневалась – Вы не знаете почему? – что подруги впадут в ступор, обнаружив рядом с ней меня.

– Лешенька! – с мягким укором окликнула его Асида и он, улыбнувшись ей, заметил:

– Я вообще-то о другом, о типажах. Вас же – горсточка, а выбор на любой вкус. Как это вам удается?

– С древними народами это случается. – Вместо меня ответила Асида.

– О да, я все время забываю, что вы прямые потомки Адама и Евы! – засмеялся он

– Как и все, без учета тех, которые от обезьян! – воспользовалась я его оплошностью.

Алексей не стал уточнять, что именно он имел ввиду. И видимо, решил локализировать разговор – здесь как у будущего ученого у него, наверное, было больше шансов – и спросил меня с подковыркой:

– Кто из вас княжна? Или вы обе? Ведь там у вас, кто имеет трех овец и одного барана, уже считал себя князем.

Ответ у меня нашелся, спасибо солнцу русской поэзии!

– Во всяком случае, как некоторые русские князья «не торговал мой дед блинами,//Не ваксил царских Сапогов,//Не пел с придворными дьячками,//В князья не прыгал из…» – я осеклась, встретившись взглядом с Асидой. Темно-янтарные её глаза кричали, чтобы я замолчала. Мне показалось, что даже редкие веснушки на лице побледнели.

– Ну и далее по тексту, – пробормотала я, поняв, что слишком много чувств и не самых добрых вложила в цитату.

Алексей же принялся прощаться:

– Надо Маринку встретить с работы. Пса выгулять.

Собака тоже досталась в наследство от незабвенного зятя.

– Зря ты так воспламенилась, – укорила Асида, когда он ушел. – Леша тебя просто поддразнивал, хотел показать абсурдность всяких стереотипов о разных народах.

– Ну да, и прочих там шведов. – буркнула я

– Причем тут шведы? – изумилась она

– Шведы не причем, а пренебрежение ими очень даже причем!

– Но не Алеша же так сказал!

– Нет, он предпочел овец и барана.

– Ты не поняла его! – горячо заступилась за своего любимого подруга. – Он вообще считает себя гражданином мира, ему просто смешны все эти дурацкие разговоры кто какой национальности. И он был уверен, ты все поймешь правильно, ведь и ты встречаешься с русским.

– Встречаюсь?!

– Это я сказала Леше, – повинилась Асида.

– А сама-то откуда узнала?

– От Дамея…

– И молчала?

– Но ведь и ты тоже.

Крыть было нечем.

– В Абхазии я никому о твоем друге не проговорилась бы. – Мягко уверила Асида – Но Лешенька – это ведь другое. И мне очень хотелось, чтобы вы подружились. Не обижайся.

Если кто и должен был обидеться, так это она. На мою скрытность, на то, что я не поладила с её другом, и неуклюжими попытками надерзить подвела подругу. Алеша мог и на неё посмотреть по-другому, мол, внешне они разнятся, а внутренне схожи и какие бы широкие горизонты не открыть перед ними, всё равно будут считать: все чудеса света блекнут в сравнении с той землей, где они вылупились. Конечно, Алексею хорошо. У него миллионы и миллионы компатриотов и они не боятся раствориться в другом народе, потому что это невозможно и ничего не изменится, если даже несколько миллионов из них станут называть себя гражданами мира, вселенной или иной галактики. Нам же постоянно приходится помнить, что нас горсточка и опасность ассимиляции висит над нами дамокловым мечом. Но это не означает, что наши страхи кто-то должен разделять и тем более им рукоплескать. «Мой адрес не дом и не улица. Мой адрес Советский Союз» – строчка из шлягера тех времен. Я вспомнила, как шутливо извинялся мой любимый передо мной: «Прости, что не вырос на одной с тобой улице, не говорю на твоем наречий. Хотя нет, так по-птичьи клекотать мне бы не удалось. Может, я и орел, но не до такой же степени!».

– Давай мы позвоним Алеше, извинюсь перед ним, – в порыве раскаяния предложила я

Она погрустнела.

– Не получится. У меня нет номера его телефона.

– Как нет?

– Понимаешь, тогда за город муж Марины поехал один, она осталась в городской квартире. Соседка по даче как раз по телефону сообщила об его внезапной кончине. Леша говорит, что полгода Марина вообще в руки не брала трубку, и до сих пор в ужасе хватается за сердце, как только зазвонит домашний телефон. Вот Леша её и бережет.

– Случайно она умом не тронулась? – спросила я

По рассказам уж больно впечатлительной Марина получалась, совсем как истеричные героини Достоевского.

– Я ей сочувствую! Всей душой! – Асида не дала в обиду и свою будущую родственницу. – Не знаю, что со мной сталось бы, если… – она покраснела и замолчала, хотя и без того было ясно, что именно она себе представила. – А Марина с мужем двенадцать лет прожила…

– Хочешь, записку напишу, а ты передашь?

Я так старалась потому, что стыдилась своей черствости, того, что меня даже по касательной не трогает ни трагедия Марины, ни самоотверженность её брата, пылинки с неё сдувающего. Может, мама моя и права, когда говорит, что я пошла в отцовскую родню – неласковую?

– Не переживай. В следующий раз все станет на свои места. Вы даже и не вспомните, что пытались бодаться как козлятки. Я однажды видела в деревне у дедушки, как они тычутся друг в дружку лбами с недозрелыми рожками. Забавное зрелище.

Если у кого-то и были недозрелые рожки, так у меня, что и подтвердилось при следующей встрече. А незадолго до того нас в гости позвала Мила. Мне нравилось у неё бывать, как нравилась и она сама, умевшая, невзирая на личности, отбрить крепким словом, втайне плакавшая над романами Ремарка, вслух сыпавшая цитатами из Ильфа и Петрова, вроде – «"Нимфа"?, туды её в качель, разве товар дает»! Она душилась французскими духами, а курила сигареты «Прима» – в её московской компании это считалось особым шиком. К потрепанным джинсам и свободной блузе мужского покроя Мила могла надеть на палец кольцо с крупным брильянтом – подарок покойной бабушки – а потом им царапать на стекле не самые литературные словечки. Она свободно говорила по-английски и, понятно, по-французски и часто пропускала занятия из-за того, что подрабатывала в «Интуристе» – водила группы иностранцев по памятным местам столицы. К нашему знакомству её отца известного ученого-химика уже не было в живых и водила она туристические группы не только потому, что ей, как она уверяла в компании, были смертельно скучны лекции преподавателей общественных наук, которых окрестила «правдивыми лжецами». Заработанные деньги отдавала матери, чтобы та не почувствовала себя выпавшей из привычного образа жизни после потери мужа. Обычно мы с Милой закрывались в её комнате и болтали, забравшись с ногами на диван, и она перед моим уходом всегда совала какой-нибудь подарочек, смущая меня своей щедростью. Больше всего она любила дарить разные шарфики и учила меня их мастерски завязывать на шее, а разнообразные яркие шариковые ручки Мила мне подсовывала со словами: «Для конспектов! Работа ваша - чернила наши».

Но в тот день в комнату к Миле мы не попали. Вся семья была в сборе и ждала нашего прихода, чтобы вместе пообедать. Жена Роже – худющая, почти бестелесная – как только она выносила двоих детей? – с пепельными высоко подобранными волосами, в каком-то струящемся платье и сама как бы струящаяся, гибкая, уделяла много внимания Асиде, что я посчитала вполне естественным: ведь я здесь уже бывала, а моя подруга пришла в первый раз. Сестру Милы звали Евгения, а муж обращался к ней: «Жаннет» и она, лукаво поглядывая на Асю, говорила:

«Называет меня как опереточную диву, никак не отучу»! и смеялась, всплескивая длинными руками, которые у нее все время пребывали в движении. Я недавно посмотрела «Лебединое озеро» с Плисецкой. А так как старательно взращивала в себе способность к ассоциативному мышлению, летающие над столом руки Жени я внушала себе воспринимать, как трепетание лебединых крыльев. Только никак не могла решить Одетта она или Одиллия.

Асиду смущало чрезмерное внимание стильной хозяйки, и когда та воскликнула: «как Вам идет это маленькое черное платье» она не решилась возразить, что платье-то зеленое. И, наверное, правильно сделала. Может, хозяйка была дальтоником? После обеда, скромного, зато красиво сервированного, где нашлось место и одинокой голенастой розе в узкой высокой вазе, по словам Аси напоминавшей лабораторную колбу, Роже что-то сказал по-французски моей подруге. Она быстро кинула мне по-абхазски: «Идем со мной, и не отставай». Хозяин провел нас в детскую, где в кроватке, сжав кулачки возле головы, спал его младший сын, которого из-за упитанности Мила называла Сарделькой. Роже умильно поглядывал то на малыша, то на Асиду и чего-то ожидал.

Мы неловко топтались возле кровати и, хотя понимали, что приглашены сюда для определенной цели – восхищения малышом, а может и его отцом, но слов не находили. Честно говоря, в девятнадцать лет трудно считать, что наличие детей прибавляет мужественности мужчине. Мне же, начиненной, как охотничий патрон мелкой дробью, различными цитатами из великих, тут же вспомнилось грибоедовское: «Но чтоб иметь детей, кому ума недоставало»

– Какой красивый мальчик! – наконец шепотом, чтобы не нарушить сон ребенка, прервала затянувшееся молчание Асида.

– Похож на меня?

– Похож! – внесла и я свою лепту.

Асида согласно кивнула: похож, хотя маленький мало напоминал отца или мать – он походил на самого себя и, кажется, не обещал вырасти красавцем.

Отбыв эту малопонятную нам процедуру стояния у детской кроватки, мы вскоре принялись прощаться, и Мила шутливо сказала, что любимая семейка на сегодня узурпировала её подружек, но в следующий раз мы такой возможности никому не дадим, устроимся автономно и насладимся джазовой музыкой. Роже вызвался развезти нас по домам. По дороге, когда выяснилось, что я ночую у Асиды, он предложил на прощание ещё посидеть где-нибудь за чашечкой кофе, отчего мы отказались. По нашим представлением, было невежливо идти в кафе вместе с хозяином, в чьем доме только что пообедали. Получалось, будто мы в гостях не наелись. Так оно и было на самом деле, и мы легко «уговорили» бы парочку пирожных, а может и пирожков с мясом. Но, по нашему разумению, признаваться в этом никак нельзя было.

У подъезда дома мы попрощались с Роже и побежали в съемную квартирку Асиды, чтобы немедленно поставить чайник на огонь и нарезать бутерброды. Не успела закипеть вода, как телефон зазвонил и моя подруга, засияв своими медвяными глазами, предположила по принципу: «я милого узнаю по походке» – что это Лешенька и понеслась в комнату говорить по телефону.

Я встала и прикрыла дверцу на кухню, чтобы ей не мешать. Вернувшись, она сообщила, что завтра не пойдет на занятия, так как в первой половине дня у Лешеньки выдалось свободное время, он заедет за ней…

– И день будет расписан всеми цветами радуги! – поддразнила я.

– Он вправду каждый раз придумывает что-то необычное – заранее никогда не угадаешь! Послушай, у меня, по-моему, от него… головокружение!

– Я заметила! – сказала я. – Главное, чтобы в деканате ни у кого не закружилась голова от твоих пропусков.

Алексей – аспирант – не был привязан, как она, к расписанию лекции и практических работ.

Потом недельку-другую мы с Асидой не виделись. И вот как-то у выхода из университета я обнаружила поджидавшую меня подругу. Она никогда раньше не встречала меня здесь, чтобы не столкнуться с Дамеем, которого по возможности избегала, хотя он умудрялся и там и сям попадаться на пути.

– Он нарочно загоняет меня в угол, развивает комплекс вины! – досадовала она.

– Не вали с больной головы на здоровую! – заступалась я за друга.

И в такие моменты меня так и подмывало рассказать все Торо, чтобы он, наконец, перестал выбегать на совершенно пустое поле, где его не ждет ничего, ни сейчас, ни потом.

– Да я знаю, но мне надоели эти его постоянные: «Был неподалеку от твоего института, подумал, поздороваюсь с Сидой».

Он её называл Сидой, что, кстати, её дополнительно раздражало.

– Бедный Торо, дай ему хоть на скамейке запасных посидеть!

– Ты всё время ему подыгрываешь. Я обижусь!

Завидев Асиду, шедший рядом со мной однокурсник тут же попросил: «Познакомь»!

Асида, глядя в сторону, небрежно подала ему руку. Впрочем, на меня она тоже не особо смотрела и вообще держалась отчужденно. «Валик, не знаешь, почему Торо сегодня не был на занятиях? – обратилась я к своему однокурснику, чтобы успокоить подругу – нечаянная встреча с Дамеем ей не грозит. Сказать же на родном языке об этом, я не решилась, чтобы мой приятель не подумал, будто мы о нем сплетничаем.

– Не знаю, может, подработка какая подвернулась… – отозвался Валик и тут же оживленно предложил: – Старухи, а я не могу его заменить? Давайте, посидим в кафешке?

– Убери его! – кинула мне Асида по-абхазски.

Она по-прежнему держалась отчужденно.

– Ты и Генсека страны можешь заменить, Валик!– заверила я. – Но нам надо спешить. Моя подруга опаздывает на самолет!

– Могла бы придумать и что-то поновей! – усмехнулся он и, попрощавшись, ушел.

Мы же свернули за угол, где скучал Алексей.

– По пустякам шифруетесь, а как подставить подругу, так запросто! – загадочно сказал он с улыбкой, но в его глазах стыла космическая ледяная синева.

– Что случилось? – встревожилась я.

– Отойдем, сядем на скамейку! – предложила Асида

– Надеюсь, никто не застанет нас за этим эротическим занятием! – сыронизировал Алексей и, покосившись на меня, направился к скамейке на чахлом бульваре. Я села с краю со стороны подруги.

– Рассказывай! – велел ей Алексей.

Оказалось, на днях Мила и Роже заехали в институт за Асей, пригласили покататься на машине, посулив, что возле метро «Площадь Маяковского» подхватят меня и все вместе отправимся в Серебряный Бор. Но возле метро меня не оказалось. Роже предложил планов не менять. Правда, Мила быстренько слиняла, сославшись на то, что её ждут обязанности няньки при племяннике. Но французик не отвез Асиду ни к метро, ни по адресу, которого она назвала, настоял на совместном обеде в ресторане, располагавшемся в любимом им уголочке Москвы. «Уголочек» обнаружился чуть ли не в лесу и, оставив машину на площадке, Роже предложил прогуляться под соснами. «Это вроде аперитива» – шутливо сказал он.

На самом деле лес оказался достаточно окультуренным, раз в нем нашелся ресторан, а вовсе не избушка на курьих ножках. К тому же ресторан вовсе не пустовал, там даже встретились какие-то знакомые Роже, которые с шумными возгласами ненадолго сели к ним за стол. Роже шутил, что юная его спутница говорит на французском языке девятнадцатого века. «А на итальянском Вы не говорите?» – поинтересовался один из его друзей. – На итальянском позднего Возрождения»?

– Уи, Уи, «Примавера» Боттичелли!

С этими словами Роже обнял за плечи Асиду и она не знала куда деваться от смущения и оттого, что боялась обидеть немолодого человека, сбросив с плеч его отеческую руку. Приятели Роже ещё поболтали с ним на каком-то сленге, во всяком случае, она мало что поняла, прощаясь, сказали Асиде «Прима» и ушли. Когда же они остались вдвоем, Роже заявил, что с первого дня знакомства, мечтает показать Асиде Париж и понес всякую ахинею, что было бы к лицу молодому свободному человеку, но только не ему.

– Слишком большого мнения о себе! – сказала Асида. – Он, что, в зеркало не смотрит, хотя бы когда бреется? Или он считает, кто родился в Париже, тот Бога за бороду схватил?

– Да причем тут Париж? Боттичелли и все такое? Это все дымовая завеса! – вмешался Алексей.

В этом я с ним была солидарна, и все ждала, когда Асида перейдет к главному событию, которое объяснило бы мне враждебность с их стороны. Она ощущалась явственно.

– Что потом случилось? – поторопила я подругу, хотелось добраться поскорее до сути.

– Больше ничего, – пожала она плечами – я потребовала отвезти меня домой, он и отвез…

– Использовал как прикрытие, для какой-то важной встречи и отвез! – сказал Алексей.

– Но почему тебя не оказалось на «Маяковке»? – спросила Асида. – Только не говори, что опоздала, ты никогда никуда не опаздываешь!

– Но Мила ничего мне не говорила…

– Или вы вдвоем подставили Асю! – перебил Алексей.

– Может, в тот день её и вовсе не была на занятиях! – все-таки договорила я то, что хотела сказать.– И причем тут «подставили»?

– Сама не догадываешься? И вообще, с какой целью ты познакомила Асю с Роже?

Асида больше не смотрела на меня, мяла на коленях носовой платок, потом расправляла его, складывала треугольником, и снова комкала… Такой растерянной я её никогда не видела. Алексей же поверх её склоненной головы замораживал меня взглядом. Я подумала, а вдруг он просто хочет продемонстрировать абсурдность очередных стереотипов, на этот раз про шпионов.

– Все ясно! – сказала я бодренько. – Будем считать, что со шпионами покончено, явки провалены, ордена вручены.

Но он и не думал выходить из игры. Если это и впрямь была игра.

– Перестань прикидываться валенком. Лучше скажи, почему Роже понадобилось познакомиться именно с Асидой?

– Вовсе не понадобилось! Они совершенно случайно познакомились!

– Не они познакомились, ты их познакомила!

– Да, я. Но случайно!

– И случайно повела Асю в его дом?

– Нас Мила пригласила!

– Тоже случайно?

– Почему случайно?

– Вот я и думаю ни по чему!

– Все так! Ты взял верный след! Это был заговор, рассчитанный на пятилетку! – Я вскочила на ноги и пошла прочь, ничего не видя перед собой от набежавших слез.

Я надеялась, что Асида, наконец, оставит в покое свой треклятый платок, очнется, скажет своему синеглазому, что это уже не смешно и, догнав меня, откроет, что они меня разыграли, а я попалась.

Не догнала.

Пройдя несколько кварталов и поняв, что мне требуется человек, который немедленно все разъяснит, иначе буду блуждать в догадках, как Тезей по лабиринту, причем без нити Ариадны, я вошла в первую попавшуюся на глаза телефонную будку и позвонила Миле. Слава Богу, она не отличалась пугливостью сестры Алексея, и телефон её не был засекречен.

Я, конечно, потребовала у неё объяснений.

– Может, это Роже ей соврал, что берем тебя в компанию, я-то в машине сидела, он выходил навстречу. – Сказала она. – С него станется!

– А сама зачем их бросила одних?

– Так мой же черед был за Сарделькой присматривать. – Удивилась Мила. – И что значит «бросила»? Они под дом меня подвезли.

– С какой стати Роже раскатывался с Асидой по городу?

– Сама не догадываешься?! Человек пытается от Ледяного пламени запалить факел!

– И это говоришь ты? Сестра его жены?!

– Именно потому и говорю! С Женей ничего не станется, если муженек с девочкой в ресторане посидит. При его прижимистости даже кошелек существенно не пострадает. – Хохотнула Мила – Роже, знаешь, страшно влюбчивый. Некоторое время назад одна художница так в него вцепилась, что Жене пришлось срочно Сардельку рожать, чтобы наглую дуру отцепить. А твоя подруга не из тех, кто подержанных мужиков отбивает, и до постели он её не дотащит. Даст ему от ворот поворот он и успокоится. Роже вовсе не насильник, а цивилизованный мужик! Эй! Ты плачешь? Что случилось?

– Не плачу! Насморк у меня! – сказала я и повесила трубку, внезапно осознав: к ясной картине мне не пробиться.

Каждый из нас бродил по своему лабиринту, если даже кому-то и казалось, что он рассчитал прямой, как шпала, маршрут.

Некоторое время Асида не давала о себе знать, а потом меня Дамей уговорил пойти на вечеринку, посвященную Дню Победы, которую устраивало наше землячество. Да и любимый подтолкнул: «Сходи, развейся, может, перестанешь переживать из-за смутно озвученных пустяков».

Мы с Торо припозднились, и когда вошли в полуподвальное помещение рабочей столовки, которое на тот вечер было снято нашим землячеством, веселье там уже бурлило во всю. Под лезгинку, которую в полутемном углу наяривали неряшливого вида немолодые музыканты, парень и девушка носились в пляске по кафельному полу. В девушке я узнала Асиду. На ней было сиреневый шелковый наряд с пышной юбкой, на ногах туфли без каблуков и казалось, что в танце она летит, почти не касаясь ногами пола и так плавно, что пышные волосы, срезанные по плечо, только чуть заметно колыхались закругленными прядями. Дамей, немедленно бросив меня, и не с кем не поздоровавшись, кинулся в круг танцующих, мгновенно оттер в сторону высокого ладного парня, с которым плясала Асида. Парень – я его знала, он учился в ГИТИСе – кажется, даже обрадовался, что его сменили, и вернулся к столу, где, я успела присоединиться к его давней подруге Майе.

– Вы смотрелись великолепно! – сказала ему Майя великодушно.

– Дамей монтируется с ней куда лучше и танцует отлично, не в пример мне!

Ребята знали о чувствах Торо и старались ему дорогу не перебегать.

– Хорошо, что ты появилась. – Заявила мне Майя. – Асида замучила нас всех, гадая придешь ты или нет.

И я поняла, почему так меня упрашивал Дамей съездить на вечеринку – выполнял поручение моей подруги, отчего-то избравшей такой сложный путь, чтобы увидеться. Музыка смолкла, танцующие вернулись к столу.

– Я по тебе соскучилась! – обняла меня Асида, прежде, чем сесть рядом. – Почему не звонишь?

– Курсовую писала, – соврала я

– Написала?

– Угу…

– Тогда приезжай в следующее воскресенье ко мне, придумаем что-нибудь интересное.

Ну, конечно, ведь по выходным Алексей выгуливал за городом свою не в меру впечатлительную сестру вместе с наследным псом, и Асида была свободна. Но на моем любимом не лежали сходные обязанности, выходные мы проводили вместе, никого не вгоняя в транс. Тем не менее, я почему-то пообещала:

– Приеду, обязательно.

– Сестричка моя хорошая!

Я тут же и растаяла. Она меня раньше никогда так не называла. И я подумала: вот было бы здорово, если бы она вышла замуж за моего брата, тогда у нас оказалось бы куда больше оснований называть друг друга сестричками. Даже сейчас помню, с каким нетерпением в то воскресенье я, стоя у окна своей комнаты в общежитии, пережидала, столь любимую русским классиком грозу, которая гремела, правда, не в начале мая, как было в его вкусе, а в середине и так люто, что я опасалась – никогда не закончится. И я не попаду к подруге в гости.

Но часам к двум я добралась до Асиды и выпалила с порога:

– Давай пойдем погуляем. Там – здорово, чистотой пахнет и лужи на асфальте совсем теплые... – Я осеклась.

– Не до прогулок! – Асида смотрела на меня встревожено. – Сейчас расскажу…

Мы уселись на покрытую пледом узкую тахту возле глухой стены, и я старалась не смотреть в окно напротив – там шелестели мокрой листвой две по-весеннему нарядные могучие липы. Они мешали настроиться на тревожный лад. Мне не удавалось пригасить свое приподнятое настроение. Тем более, новость Асиды, заключавшаяся всего лишь в том, что её отец прилетает сегодня, мне не показалась поводом для паники. Он достаточно часто появлялся в Москве. Правда, обычно загодя сообщал о времени своего приезда. А теперь вот собрался внезапно нагрянуть. Только мама Асиды внесла коррективы, позвонив с предупреждением, что отец грядет, и что он уехал сильно расстроенный. Ему из Москвы позвонили, он сразу собрался и уехал.

– Так, наверное, из Тбилиси на него настучали, мол, сепаратист, то да се. Впервые, что ли? – сказала я, удивляясь её перепуганному виду. – Он и прилетает объясниться. У тебя здесь все чисто прибрано – я огляделась по сторонам – так что особо к приезду отца не надо готовиться. Пойдем лучше погуляем, потом заглянем в продуктовый, купим что-то к ужину и завтраку. Одним кефиром с булочками твоего отца кормить точно нельзя.

– Мама говорит, он вовсе не из-за работы сорвался с места. Тогда что у нас в запасе? – Она пытливо посмотрела на меня.

– Ну, ты, наверное, – нехотя признала я

– А раз я, значит, кто-то донес на нас с Лешей.

– Кто?

– Мало ли кто…– она отвела глаза

И тут я сообразила, «мало ли кто» – это я.

– Ты думаешь, ты считаешь… – я вскочила на ноги.

Очевидно, моя реакция испугала её. Или убедила.

И с присущей ей правдивостью она призналась, да, поначалу решила, что именно я стала причиной переполоха… размолвка у нас вышла, и я… ну конечно никто не думает, что я прямиком позвонила её родителям, просто проговорилась кому-то насчет Алексея, а кому проговорилась, тот и позаботился, чтобы информация пошла дальше.

– Ну да! За вами ещё из космоса наблюдают – не чувствовала? Тебя Алексей просто заразил шпиономанией.

– Он здесь совершенно не при чем! – вспыхнула моя подруга. – Ну вот увидишь: отец знает обо всем. Я чувствую!

– Если и знает, так не от меня!

– Прости! – повинилась Асида. – Не сердись на меня, пожалуйста. Лучше, выручи, если смерти моей не хочешь!

– Не хочу!

– Сегодня Леша с сестрой на даче. Но завтра с утра он может ко мне забежать. У него… – она запнулась… – ключ от квартиры… иногда заходит и в мое отсутствие. Представляешь, прихожу с занятий, на столе – цветы или шоколадка и записка с какими-нибудь смешными пожеланиями. Если он завтра своим ключом откроет дверь, папу хватит удар…

– Хочешь посадить меня на цепь у подъезда? Увидит наш герой, поймет: явка провалена! – поддела я её, обида моя ещё не улеглась.

– Я бы ради тебя и на такое пошла бы! – заверила меня Асида – Не обижайся, прошу. Ну, нашло на меня затмение! Во всяком случае, я ни секунды не предполагала, что ты это сделала нарочно. И вообще сейчас для нас главное другое…

– Не допустить, чтобы твоего отца хватил удар! – съязвила я

– Перестань! Ты же добрая! И разве не понимаешь, что мне не к кому обратиться кроме тебя?

– И куда нужно приложить мою доброту?

Подруга мне поручила завтра перед занятиями пойти домой к Алексею – интересно, а нервная сестра нашего героя не боится звонков в дверь? – и предупредить, чтобы он не заглядывал к своей подружке без предварительного телефонного звонка. Поручение меня не обрадовало. Тем более, с учетом того, что Алексей смотрела на меня, как Зиганшин на свои сапоги (имелся в виду один из четверых морячков, унесенных в открытый океан, где они героически продержались сорок девять дней, чему способствовали проваренные и съеденные сапоги). Попутно я удивилась тому, что Асида знает, где живет Алексей.

– Я однажды заходила к нему, посидели недолго, кофейку выпили.

– Ну и как тебе его сестра?

– Она была в отъезде, за границей.

– Лучше бы её мужа смерть настигла в самолете, тогда бы и братец катался бы с ней по разным странам. – Сострила я, и добавила, встретив укоряющий взгляд подруги. – В конце концов, она ведь не каждую неделю куда-то улетает! Зато у неё не было бы аллергии на собственный дом за городом, и завтра мне не пришлось бы обивать чужие пороги.

– Они живут недалеко от твоего университета, за пятнадцать минут управишься, – посулила Асида. – На вторую половину первой пары точно успеешь.

Она подсмеивалась над тем, что уже почти два года учебы за моими плечами, а я все ещё не научилась легко сбегать с пар, как другие студенты, более того, ещё и конспектирую лекции. Это не украшало меня даже в глазах тех студенток, которые брали у меня перед сессией переписать конспекты мудрых мыслей особо придирчивых или сильно преуспевших на своём поприще преподавателей. Что уж говорить об Асиде, которая считала, что гуманитарные науки и вовсе можно освоить за неделю перед экзаменами.

Не дожидаясь приезда отца подруги, я помчалась домой, не забыла перед сном перевести часы на двадцать минут вперед и утром стояла перед обитой кожей дверью на третьем этаже добротного дома в одном из дворов, выходящих на улицу Горького. Я нерешительно нажала на кнопку звонка. Мне открыла полная молодая женщина невысокого роста в розовом махровом халате с капюшоном, влажные неопределенного цвета волосы свисали вдоль ее пухлых щек.

– О, я думала Алекс забыл ключи, повез собаку к ветеринару, – дружелюбно сообщила она. – А Вы к кому?

– Вы, Марина?

– Да, а Вы?

Я назвалась, но так как, естественно, моё имя никакой реакции не вызвало, поспешила уточнить: – Подруга Асиды.

– Подруга кого?

Тем не менее, она пошире распахнула дверь, и жестом предложила войти.

– Ну невесты Вашего брата…

– Невесты моего… – она поперхнулась – брата?

Она пристально смотрела на меня небольшими блекло-голубыми глазами в опушке светлых едва заметных ресничек.

– Да, я с поручением от неё…

– Интересный маневр! Почему невеста моего брата – она выделила голосом это словосочетание – не пришла сама? Позвонить и того было проще!

– Асида боялась Вас потревожить, зная, как Вы относитесь к телефонным звонкам…

Я не решилась сказать, что моя подруга настолько боится обеспокоить будущую родственницу, что и вовсе не знает номера телефона.

Марина некоторое время пристально разглядывала меня, и я чувствовала себя, как сказал бы мой любимый в ту пору писатель О. Генри, как муха, попавшая в горячее кофе – все смотрят на нее, все говорят о ней, и никакого удовольствия.

– Я тут учусь неподалеку, в университете, потому Асида мне и поручила…

Под её изучающим взглядом я, похоже, начала давать показания, не дожидаясь, когда перейдут к пыткам.

– Хотите чаю? – неожиданно предложила сестра Алексея

– Спасибо, но Вам, наверное, надо на работу…

– У меня ненормированный рабочий день. Проходите!

Она даже протянула руку, ухватила меня за плечо и довольно энергично втянула в коридор. Честно говоря, я не ожидала от неё столь решительного жеста, пусть и на нервную, сломленную горем женщину, какой я себе представляла будущую родственницу моей подруги, она мало походила. Марина провела меня в просторную кухню, по размерам почти соответствовавшей моей комнате в общежитии, усадила за стол, поставила на газовую конфорку красивый чайник со свистком и ушла, сказав, что переоденется. Я сидела, выпрямившись, не касаясь спинки стула и глядя прямо перед собой на выложенную кафелем сверкающую стену над газовой плитой, почему-то мне казалось неприличным глазеть по сторонам, любопытничать.

Через некоторое время сестра Алексея появилась в голубом платье с завышенной талией и белым воротничком, которое шло ей. В нем она не выглядела такой толстушкой, какой показалась в халате. Я вдруг вспомнила вычитанное в отрывном календаре мамы рассуждение какого-то врача, что некоторые люди, попав в переплет, начинают на нервной почве есть как не в себе, кажется, этот недуг по-научному назывался булимией. Кто знает, не по этой ли причине располнела и Марина. Волосы она гладко зачесала со лба и сзади туго перехватила резинкой, их цвет я для себя не могла определить, наверное, что-то близкое к слабовыраженному каштановому.

– Не люблю одна завтракать, хорошо, что Вы пришли. А то Алексу пришлось собаку с утра пораньше везти в лечебницу, и я осталась без компании.

Честно говоря, я не успела позавтракать и с удовольствием съела бы с чаем еще и пару бутербродов. На худой конец, не отказалась бы и от засохших печеньиц в вазочке, как иногда, случалось, угощали меня в московских домах.

– Поможете мне нарезать колбаски? – Марина улыбнулась и на щеках у неё появились ямочки, что её, несомненно, украсило. Все равно внешне она сильно уступала Алексею. Я ещё мельком подумала, что это несправедливо. Зачем красота мужчине, раз говорят: он хорош, если выглядит чуть лучше чёрта? Девушкам же предписано быть красавицами. Зато она не выглядела старше его на целых десять лет. Вполне могла сойти за ровесницу, ну может плюс пару лет.

Мы в четыре руки нарезали целую гору бутербродов с сырокопченой колбасой, с сыром, с рыбой, появилось и несколько кусков, очевидно, недоеденного накануне торта. Марина разлила чай по красивым прозрачным чашкам и уселась напротив меня.

– Ешьте, впереди целый день.

Лишний раз приглашать меня не понадобилось. У меня уже слюнки текли при виде сырокопченой колбасы, которую обожала, а доводилось есть нечасто. Марина же только прихлебывала чай. Правда, она положила в тарелку бутерброд с сыром, но есть не стала, а, только, сняв с хлеба сыр, стала крошить его. Покончив с одним куском, взялась за другой. Я заворожено смотрела на то, как она переводит продукт. Она крошила сыр, так, будто сводила с ним счеты из-за какой-то ужасной провинности.

– Ешьте, ешьте, – сказала Марина, не глядя на меня.

Я послушно отхлебнула чай и откусила от бутерброда с колбасой. Сестра Алексея потянулась за третьим бутербродом, но вдруг отдернула руку, будто кто-то невидимый дал ей по пальцам, и посмотрела на меня.

– Алекс может задержаться надолго. – Сказала она ровным голосом. – В лечебнице всегда длинные очереди…. Если у вас не секретная информация, то можете и мне сказать, а я передам…

– Не секретная! Просто к Асиде внезапно приехал отец. Вот она и просила сказать об этом Вашему брату.

– Зачем его так срочно извещать? У них с её отцом какие-то совместные дела?

– Что Вы, наоборот! Ася испугалась, что они нечаянно встретятся у неё.

– Что в этом страшного?

– Но… – я растерялась… – У нас так не принято! – прикрылась я расплывчатой фразой и подкрепила сказанное ещё одной неопределенностью – С этим у нас очень строго!

– С чем, с этим?

Она смотрела на меня требовательно. Так смотрели некоторые преподаватели на экзаменах – и я всегда начинала заикаться при в ответах, как бы хорошо не была подготовлена, отчего-то стесняясь излагать тысячу раз им давно и лучше меня известное.

– Отец ничего не знает о планах Асиды и Алексея и вдруг…у нас девушки не дают ключи от своей квартиры парням, если они ещё не поженились.

– Но ведь Ваша подруга дала, или мой… брат силой отобрал у неё ключ?!

– Нет, нет!– Я даже подскочила. – Он не обижает её, что Вы! У них все хорошо! Только отец может неправильно понять.

– Почему неправильно? Моему отцу тоже небезразлична моя репутация! И то, кому я доверяюсь настолько, чтобы жить общим домом.

Я не нашлась, что на это ответить, хотя точно знала, что в понятие репутация каждая из сторон вкладывает разный смысл.

– Проблема в том, что у отца вашей подруги слишком красивая дочь… – как-то витиевато сказала Марина погодя.

– Ой, Вы с ней знакомы? – удивилась я и добавила не без гордости. – Её один француз называет «Примавера» Боттичелли

– Наслышана. Нет, не знакома, просто однажды случайно увидела её из окна автомобиля.

– Она очень хочет с Вами познакомиться. – Я постаралась по своему разумению выставить в хорошем свете Асиду. – Но Алексей говорит, что Вы так тяжело переживаете своё горе…

– Горе?

–Извините… – я устыдилась своего бестактного напоминания о пережитой трагедий. В дипломаты, похоже, меня никто бы не взял. Как я могла упустить из виду, что и близко нельзя касаться этой страшной темы? – Я пойду. У меня занятия, в университет надо. – Я попыталась выйти из-за стола, но была остановлена хозяйкой.

– Университет подождет! – в мягком голосе Марины неожиданно прозвучали строгие нотки.

– На первую пару я и так опоздала, зато на вторую успею… – попыталась я правдоподобно объяснить, почему вдруг заторопилась. – Спасибо за чай. Все было очень вкусно.

– Сядьте! – повелительные интонации Марины стремительно крепчали. – И немедленно проясните, какое такое у меня горе?

Деваться было некуда, и я выдавила из себя:

– Я имела ввиду скоропостижную кончину Вашего мужа…простите…

– Он, что, пал смертью храбрых на какой-то необъявленной войне или погиб, выполняя государственное задание повышенной важности?

Я изумленно уставилась на неё и на мгновение даже подумала, что перепутала квартиру и попала не туда, и теперь кто-то от скуки забавляется ситуацией. Я почувствовала себя участницей комедии, где все строится на нелепых случайностях и совпадениях. Никогда не любила подобных фильмов.

– Я, наверное, ошиблась, извините… – я имела ввиду номер квартиры, она же поняла по-своему, кошмар продолжался.

– Сами подумайте, как тут можно ошибиться? – с непонятными мне, но вроде доверительными интонациями в голосе проговорила она. – С горем нельзя шутить.

– Я не шучу, – растерялась я окончательно, ведь и предположить не могла, что меня так превратно истолкуют. – Наоборот, мы вам сочувствуем, особенно Асида…

– Но ведь с ней Алекс встречается реже, чем хотелось бы, оттого что все силы уходят на реанимацию безутешной сестры! Разве не так?

– Она все понимает и ценит... – пробормотала я, уже явственно ощущая, что здесь что-то не так. Если только я не сдвинула, упомянув о скоропостижной кончине неведомого мне мужчины, какой-то камешек в болезненном сознании сестры Алексея, вызвав обвал.

– Бедный Алекс! – вдруг сказала Марина. – До чего у него убогая фантазия. С другой стороны к чему напрягаться, если Ваша подруга ест большими ложками и такую малосъедобную кашу.

– Можно я пойду?

Мне хотелось поскорее выбраться из-под камнепада.

– Сейчас пойдете. Но прежде открою ваши прекрасные, затуманенные неведением глаза. Алекс – мой муж. Пока что первый.

– Шутите?

– Шутки по части моего мужа…Я говорю как есть…Да и не смотрите с таким ужасом….ситуация банальная…

– Асида ничего не… она бы – никогда… – я не могла смотреть ей в глаза…

– Не расстраивайтесь! Не сомневаюсь, что она ни о чем не догадывалась и в том не сомневаюсь, что она красавица и умница в определенных рамках. Но поверьте, в Москве даже слабоумную девушку не удалось бы провести подобной легендой, какую для неё сочинил Алекс. Состряпал беззастенчиво сусальную историю о безутешной сестре, и сработало ведь! Приспичило в гречку прыгнуть, и прыгнул!

– Куда прыгнул?

Мне тогда не было известно это выражение, означавшее, что кто-то с кем-то переспал. Почему именно это называется «прыгнуть в гречку» мне и до сих пор непонятно.

– Ну в смысле… – она помедлила и неожиданно посмотрела на меня с сочувствием, – затеял с Вашей подругой интрижку.

– Между ними ничего похожего не было! – вскочила я с места. – Ну что-то вроде… гречки не было!!!

– Тем лучше! Будем считать, что он репетитором у неё подрабатывал. И не горячитесь так! Во взрослой жизни бывает всякое. Ваша подруга действительно очень красивая и, думаю, Алекс увлекся ею больше, чем другими старлетками. Но он сложный честолюбивый человек… К красоте, как и к уродству привыкаешь быстро. Впрочем, как и к хорошей жизни. Но отказаться от хорошей жизни куда сложнее, почти невозможно. Она-то не приедается, как чья-то экзотическая внешность. Она – долгоиграющая пластинка. Алекс, хотя он вьюноша толковый и целеустремленный, в аспирантуру не попал бы без поддержки моего отца. Времена Ломоносовых миновали безвозвратно. Собственно говоря, кто там знает, что на самом деле было и в случае с тем самородком! Чем и как он расплачивался со своими благодетелями! Провинциальные алмазы требуют сложной огранки! Для некоторых героев прекрасная принцесса не награда за обезглавленного дракона, а первая ступень на пути к дележке его шкуры. Я вполне доступно изъясняюсь?

– Угу!

Я не то, чтобы её не понимала – что тут было непонятного, не философский трактат! – но как-то плохо воспринимала. Именно из-за простоты, именно потому, что не трактат, и ещё потому, что представлялось унизительным принимать её версию. «Врет, как очевидец» – вдруг всплыло в моей памяти где-то подхваченное выражение. А может просто врет, и очевидец тут не при чем?

– Вы тоже приехали в Москву издалека? – Попыталась я навести какие-то справки, хотя было совершенно неясно, какой в том смысл?

– А легенда что гласит? – спросила она с усмешкой. – Свалилась с Луны? Ах да, муж вытащил из захолустья! Нет, я родилась здесь и здесь выросла и у меня есть возможность все свои проблемы решать самостоятельно. Вы понимаете?

– Понимаю! Ломоносов был лимита, он не мог решать свои проблемы самостоятельно, а вы – москвичка и можете.

Наконец я выбралась из-за стола и на ватных ногах двинулась к выходу. Меня больше не останавливали.

– Вы мне нравитесь. – Сказала Марина, провожавшая меня к дверям. – Так искренне огорчились за подругу. Впору поверить в женскую дружбу. Или испугались, что и вам кто-то морочит голову, не хуже, чем вашей златовласке?

Она закрыла за мной дверь, не забыв пожелать доброго дня.

Да уж, добрее не придумаешь! Я ещё потопталась на лестничной площадке, невесть чего ожидая, и поплелась вниз по лестнице.

На вторую пару я успела.

– Ты здорова? – спросила меня Мила, которая в виде исключения в тот день присутствовала на занятиях с утра.

– Здорова!

– Значит, кто-то обидел! С парнем своим, что ли, поссорилась?

– Может, и поссорюсь! – грубо сказала я, неожиданно для себя вскипая обидой на своего любимого, вроде бы ни в чем не повинного. Неужели прощальные слова Марины догнали меня?

– Сильно проштрафился?

– Может, и не проштрафился, во всяком случае, в прямом смысле…

– Косвенные доказательства редко приводят к приговору…

– Меня отправили с поручением и я…

– Проиграла борьбу за мир?

В ту пору было очень модно бороться за мир. С нашего курса тоже несколько студентов – дети привилегированных родителей – ездили в составе молодежных организаций бороться за мир в разные страны в основном социалистического лагеря. Мила однажды довела чуть ли не до обморочного состояния преподавательницу, когда в качестве оксюморона привела: «битва за мир» и, поняв, что переборщила, с таким же невинным видом вспомнила ещё и хрестоматийный пример: «живой труп».

– Что-то в этом роде, – буркнула я

– Ну, знаешь, с парламентёрами это случается. Что вовсе не говорит о хреновости переговорщиков. Роже сказал бы: крепость, ведущая переговоры, близка к поражению.

– Лучше бы Роже меньше катал на машинах девушек, годящихся ему в дочери.

– Старуха, ты заговорила как наши бабушки! Явно тебя сильно стукнуло! Но уверена – Роже здесь не причем! Твоя «Примавера» послала искателя близлежащих приключений на фиг открытым текстом. Он даже не успел ей вручить альбом с репродукциями Боттичелли. А ведь, бедолага, из Парижа специально выписывал. Это при его-то дозированной щедрости. Не будь твоя подруга такой высоконравственной – моей сестре, наверное, двойню пришлось бы рожать! – она рассмеялась. – Гляди на мир проще, Бесэшка, и не вешай носа, идет? Тем более, если я правильно поняла, что бы ни произошло, лично тебя это не касается!

– Не касается! – эхом повторила я, хотя кто знает, что нас касается, а что нет.

– Ещё запомни: личность парламентера неприкосновенна! По международным нормам.

Как же так получилось, что в сцепление чужих судеб, я попала неучтенной песчинкой – мешающей, рушащей?! А как выпасть неизвестно!

Я ехала к Асиде, и на каждой остановке троллейбуса мне хотелось сойти.

Кончилось тем, что я проехала дом, в котором она снимала квартиру, сошла на конечной остановке, села в метро и вернулась к себе в общежитие. Будем считать, решила я самонадеянно, что песчинка выпала и присоединилась к своей горсти песка. Заглянувшего ко мне Дамея – занять у меня денег до стипендии – я встретила, по его уверению, как бомба замедленного действия, которая вот-вот взорвется. Своей жалкой улыбкой я не смогла его провести и со словами: «не спрашиваю, в чьих руках детонатор?» он схватил деньги и убежал, не преминув с порога пообещать: «Зайду вечерком, расскажешь про своих обидчиков, убью их на месте»!

– Оставьте все меня в покое! – послала я ему вослед.

Не оставили. Примерно часа через два в дверь постучала Лена из моей группы и сказала, что наши неумолимые бабки – пожилые женщины, которые сидели на проходной и зорко следили за посетителями – передали: меня внизу дожидается какой-то человек.

– Я его тоже видела. Солидный с дипломатом.

Дипломатом мы называли кожаные кейсы, за которыми выстраивались дикие очереди, если их изредка выбрасывали на продажу.

Я быстро влезла в джинсы, заправила в них трикотажную рубашку с нагрудными карманами – она почему-то именовалась среди студентов и московских спекулянтов «батником» – сбежала к проходной и тут же пожалела, что оделась столь неподходяще. Внизу, как оказалось, меня дожидался Георгий Самсонович – отец Асиды – и вряд ли ему по вкусу пришелся мой наряд. Дочери своей он не позволял носить брюки. В полутемной замусоренной проходной общежития он выглядел так же значительно, как и дома. Разве что поблизости не было никакой трибуны, с которой он мог бы произнести страстную речь, градус которой неизменно повышался к концу выступления. Даже бабушки на проходной с уважением поглядывали на него – плечистого, крупнолицого, с густой шевелюрой светлых волос, зачесанных на косой пробор. Он был при галстуке и манжеты белой рубашки выступали из рукавов темно-синего костюма в узкую белую полоску на положенные сантиметры. Впечатливший мою сокурсницу «дипломат» тоже был при нем. Наверное, он сюда приехал после какого-то важного совещания. Даже сдержанное выражение его лица тому соответствовало. Он обнял меня и поцеловал в лоб, сказал по-абхазски:

– У меня к тебе разговор.

И не добавив к сказанному ни слова, повернулся и вышел из общежития. Я поплелась за ним. На улице его дожидалось такси.

– А где Асида? – спросила я, чтобы не молчать.

– Дома. Мы поедем к ней, но немного покатаемся в машине, поговорим, на… – он подчеркнул, – родном языке!

И я поняла, что нам предстоит секретный разговор и почему-то вспомнила, что американцы во время Второй Отечественной войны брали в радисты индейцев-навахо, которые и составляли шифровки на своем родном весьма сложном языке – расшифровать их могли только такие же носители языка. Этакие живые шифровальные книги! В ту пору такая необычная военная хитрость почему-то меня безмерно восхищала, а сами навахо представлялись сплошь героями. И не поверила – не захотела поверить! – когда много позже вычитала в одном издании, что якобы к каждому шифровальщику навахо приставляли офицера, который должен был уничтожить его при угрозе попадания в руки противника.

Мы сели в такси и Георгий Самсонович объявил водителю, что он может катать нас по каким хочет улицам, пока ему не скажут куда ехать, и тут же перешел на абхазский. Он быстро проговорил обязательную вежливую преамбулу о том, что Асида любит меня как сестру, а для него я вроде названой дочери и что мой дед, расстрелянный ещё до моего рождения, для него образец высокообразованного человека и настоящего патриота своей земли.

Я скромно молчала, внимательно рассматривая сцепленные на коленях руки и сожалея, что не додумалась надеть вместо джинсов юбку, так я в глазах отца моей подруги больше соответствовала бы образу внучки достойного деда. Да и сама чувствовала бы себя уютнее. Хорошо ещё, что, готовясь к поездке домой, – летние каникулы были не за горами – я последние два месяца не стригла волосы и они немного отросли и уже не соответствовали своему названию «тифози»

– Если у тебя есть что сказать, скажи мне… – неожиданно попросил он.

– О чем?

– Я вынужден был внезапно приехать сюда не просто так. И ты должна честно ответить на все мои вопросы!

– Вы приехали в Москву, чтобы поговорить со мной? – поразилась я

– Надеюсь, ты мне поможешь.

–Что интересного я могу рассказать?

Я начала опасаться, что Асида была права, и он приехал исключительно из-за неё, и почувствовала себя крайне неуютно.

– Мне позвонил один мой друг из Москвы, он в органах работает – слово органы Георгий Самсонович машинально произнес по-русски.

– А здесь органы называют Конторой Глубокого бурения! – и у меня это получилось по-русски.

Он предостерегающе толкнул меня в бок. В зеркальце я поймала насмешливую ухмылку молодого таксиста.

– Извините, перебила… – попросила я прощения, слегка оживая от полученной информации. Раз он приехал в столицу по вызову знакомого из КГБ, так уж точно по своим делам. Асида здесь не причем. Непонятно, что ему от меня понадобилось? Я похолодела от внезапной мысли: неужели Марина ничего не сказала Алексею, и он заявился к моей подружке в самый неподходящий момент? Выходит, я провалила поручение? Надо было мне у подъезда дождаться этого треклятого лжебрата, а не мчаться сломя голову в университет, будто за его стенами можно было отсидеться, забыть, что происходит снаружи. Тем более, если верить окружающим, вроде бы ничего особенного и не происходило.

Знакомый из Конторы – «можно сказать, что он мне друг, сколько на побережье шашлыков съедено, сколько выпито» – оказывается, и не ожидал, что Георгий Самсонович немедля объявится здесь. Необходимости не было никакой. Он просто позвонил и по товарищески – учел, наверное, и то, что лето близится, а значит и время отлета на юга – предупредил кое о чем. Из приватной беседы – «разговор в дружеской обстановке» уточнил для меня Георгий Самсонович – с дочерью одного партийного деятеля не самого крупного, но вполне заметного, стало известно: кое-кто, из западных спецслужб, возможно, подбирается к её мужу через дочь Георгия Самсоновича. Парня, между прочим, готовят для работы заграницей – он молодой перспективный кадр. А студентка мединститута, у которой часто бывает этот самый перспективный, посещает дома представителей зарубежной прессы, сами понимаете, журналистское удостоверение – только прикрытие, сидит в ресторанах в их обществе.

– Конечно, на сигнал отреагировали, – сказал Георгий Самсонович. – Устроили наблюдение за зятем партийного деятеля. Его зовут Алексей Дурдин. И что ты думаешь?

– Не знаю даже, что и думать. – Пробормотала я

–Он бывает у твоей подруги часто. Это подтвердилось! – он поморщился, как от боли.

– У Асиды? – я тянула время, лихорадочно соображая как ей помочь. «Будем считать, что он репетитором у неё подрабатывал» – всплыли в памяти слова Марины. – Как Вы сказали, его зовут?

– Алексей Дурдин! Никогда не слышала?

–А-а, это, наверное, аспирант. Точно, его имя Алексей. Он Асиде помогал курсовую написать…Он подрабатывает репетитором.

– Ты это точно знаешь? Точно?

–Конечно, знаю. Ужасно сложная курсовая была. И вообще в мединституте учиться очень тяжело…

– Вот и твоя подруга – он упорно называл свою дочь моей подругой – рыдает, кричит, мол, всё неправда, какая жена, какая вербовка? Не сомневается, что мне намеренно солгал мой знакомый. Ну, скажи, какой ему интерес? Он и не вызывал-то меня сюда, я же говорю – сам прилетел, и он тоже говорит… – тут Георгий Самсонович помедлил и пальцы, сжимавшие ручку кейса, которого он почему-то держал на коленях, побелели, – ерунда, мол, жена этого Дурдина – Балдина или как там ещё, просто приревновала мужа к красивой девушке. Это для него ерунда…кто что там подумал! Не для меня! Сказал: жена наводит тень на плетень.

Пословицу он произнес на русском, не знал, наверное, какое соответствующее выражение подобрать на родном языке.

– То есть врет без зазрения совести! – бодро уточнила я

– Ума не хватило женщину-репетитора нанять! – досадливо сказал Георгий Самсонович, но посмотрел на меня с надеждой.

Ему очень хотелось поверить в мою версию. И я его понимала. Мне самой хотелось, чтобы дело обстояло именно так, не иначе.

– Что касается иностранца, это я познакомила с ним Асиду. – заторопилась я увести разговор в другое, менее, на мой взгляд, опасное русло. – Мила – его золовка – моя однокурсница.

– Твоя подруга то же самое говорит. Ты не думай, что тебя не взяли кое-где на заметку, если пока ещё никто твоих родителей не предупредил.

Он давал мне понять, что у моего отца нет таких связей, как у него, и потому ещё нахожусь в неведении о возможных осложнениях в моей жизни из-за общения с иностранцами.

Как мне казалось, он в этом вопросе сильно не поспевал за временем, и я позволила себе сказать:

– В доме Милы, где живет и зять, пребывало, наверное, полкурса. Если всех брать на заметку…

– У них людей хватает… – заверил он меня мрачно.

Таксист подъехал к бровке тротуара, остановился и, обернувшись к нам, сказал:

– Сбегаю, перекушу. Время обеда!

– Сгинь безвозвратно! – на абхазском пожелал ему отец Асиды, а, потом, спохватившись, по-русски добавил: – Иди, иди, кушай, мы подождем.

Водитель ушел, оставив счетчик включенным.

– Роже вовсе не шпион. Самый обычный человек.

– По-твоему шпионы с рогами?

Не знаю, как шпионы, а наши разведчики, конечно, ассоциировались с несравненным Донатосом Банионисом. Фильм «Мертвый сезон», где он исполнял роль несгибаемого бойца невидимого фронта, как раз демонстрировался на широком экране и все мы смотрели его по нескольку раз.

– Здесь нечисто, – сказал Георгий Самсонович. – Мало информации у меня, но чувствую: что-то происходит.

– Думаете, хотят Вас подставить?

– Вряд ли. Да и зачем меня подставлять? Я и так хожу у Тбилиси в сепаратистах. Но Москве на их мнение наплевать. Тут другое! Что бы ни говорила твоя подруга, другое…

«Горячо»! – подумала я и заерзала на месте.

– Даже и не представляю, что ещё может быть.

– Вот я тебя и прошу, поедем сейчас вместе к твоей подруге, ты у неё и спроси, нет ли каких-то тайн, которых она стесняется мне открыть. Сама понимаешь, есть вещи, о которых дочерям неудобно говорить отцам. Надо было приехать с её матерью, но она не могла оставить работу. Да и я не думал, что все так обернется. Как я только рассказал про все эти сплетни и домыслы, подругу твою точно подменили. Я не ругал её. В конце концов, разве ее вина, что вздорная жена аспиранта затеяла всю эту возню?! Будь она неладна вместе со своим Балдиным, или как там его?!

– Асиде и в голову подобное не пришло бы! – твердо сказала я.

– Понятно, не пришло бы! Но та женщина она ведь по себе судит! И могла подумать, репетитор заходил к твоей подруге не только по делу.

– Это её головная боль!

– Но видишь, как нас лихорадит от её головной боли!

Я промолчала. Никогда в жизни мне не приходилось так много врать в один присест, и чувствовала, что иссякла. К счастью, вернулся таксист, Георгий Самсонович назвал ему адрес и мы поехали к Асиде.

Она встретила нас в домашнем халатике, с волосами почему-то заплетенными в коротенькие косички. Асида вымученно улыбалась, глаза у неё были подпухшие от слез.

– Мама вот прислала копченого мяса и сыра, я мамалыгу поставила вариться, пообедаем вместе?

– Почему это мама прислала, я сам привез! – шутливо сказал Георгий Самсонович и обнял дочку за плечи, она на миг зажмурилась. – Идите на кухню, мне надо переодеться. – Велел он нам.

Мы мгновенно подчинились.

– Он все знает про Лешеньку! – шепнула мне Асида. – И что-то химичит, сказал, будто бы Леша женат, представляешь? И лысого Роже сюда чего-то приплел. Главное: притворяется, будто не разведал, что у нас с Лешей все всерьез.

– Ничего он не разведал! У меня спрашивал, так я сказала, Леша – твой репетитор.

– Вот умница! Я бы никогда не догадалась!

– И я бы не догадалась, мне подсказали.

– Кто?

– Неважно! А в остальном, все, что сказал тебе отец, правда.

– Какая правда, с ума сошла?! Отец тебя обработал, да? Перетянул на свою сторону?

В это время в дверях появился Георгий Самсонович. Он переоделся в спортивный костюм и на ногах были шлепанцы.

– Ну, скоро сядем за стол?

– Мне, наверное, придется бежать, к семинару готовиться.

– Но ведь мы договаривались – отец Асиды смотрел на меня как на предательницу.

– О чем? – спросила Асида

– Пообедать вместе. – Помедлив сказал он, нашелся.

– И я прошу остаться, но для неё учеба превыше всего! – сказала ему дочь.

– Это она молодец! – пресным голосом похвалил отец моей подруги.

И я, наспех попрощавшись, выскочила из квартиры и побежала вниз по лестнице. Асида догнала меня на пролете второго этажа, заступила дорогу:

– Ты мне не сказала, видела сегодня Лешу или нет?

– Не видела.

– Ну, ведь ты его предупредила? Он не приходил!

– Наверное, жена удержала.

Взяв меня за плечи, она сильно меня встряхнула:

– Ты сама слышишь, о чем говоришь?!

– Слышу!

– Я не ожидала, не ожидала от тебя такого. Знаю, ты невзлюбила Лешу, с первой встречи! Теперь решила добить его враньем, да? Ври в своих статьях, мне зачем врешь?

Я молчала.

Асида ещё раз встряхнула меня за плечи. Наши глаза встретились.

– Не врешь! – вскрикнула она, оттолкнула меня и побежала вверх по лестнице, а я побрела вниз.

Вечером мой любимый пытался разобраться в моих настроениях.

– Объясни, пожалуйста, отчего ты убиваешься? И почему ты живешь чужой жизнью, встреваешь в чужие разборки, потом горюешь? У тебя достаточно наполненная жизнь во всех смыслах. Чего тебе не хватает?

– Если я только за себя, зачем я? – процитировала я близко к тексту Назыма Хикмета.

Он схватился за голову:

– В кого меня угораздило влюбиться? Стихи – это не руководство к действию. А храбрый оловянный солдатик, как ты помнишь, и в сказке кончил плохо. Вырастай из выдуманного мира в настоящий, пожалуйста. – Он обнял меня. – Не придумывай трагедий на ровном месте. Забудь… обычная жизнь…обычные неурядицы…

– Обычная ложь… – дополнила я

– Да… к тому же не такая ужасающая. Ну, женат человек, влюбился, увидел, что максималистка, понял: без легенды не обойтись. Вот он и нагородил всякой чепухи. Что с того? От этого ещё никто не умирал… разве что в девятнадцатом веке, и то по воле авторов душещипательных романов.

Но здесь он ошибался…

Во всяком случае, два дня спустя, в перерыве после первой пары в аудиторию ворвался Дамей, схватил меня за руку, вытащил в коридор и сказал, что мы поедем в больницу.

– Торо, ты что? Получил бандерилью в холку?

– Сида – там! Говорит, отравилась какой-то колбасой, а врач совсем другое сказал. Еле-еле откачали! Давай скорее, внизу такси ждет!

Выпустив мою руку, он скорым шагом двинулся по коридору, будто прокладывая мне дорогу.

– Я только подвезу тебя к больнице, сам не зайду. Сида, кроме тебя, никого не хочет видеть – сказал он уже в машине. – Во всяком случае, пока.

– Откуда ты узнал, что она в больнице? – спросила я, отдышавшись.

По-настоящему испугаться я не успела. Уцепилась за сказанное: «откачали», а еле-еле или нет, сейчас не имело значения.

– Я позвонил ей сегодня утром… по делу. Ответила соседка по лестничной площадке. Она как раз зашла, чтобы отвезти Сиде халат, тапочки то да се, не знаю, что там требуется в больнице…

– Подожди, а куда отец Асиды подевался? Он ведь в Москве.

– Ещё в понедельник ночью вылетел домой. В больницу Сида угодила вчера, а, может, позавчера, я точно не знаю. Что-то и старуха соседка и она сама темнят. Хоть ты скажи честно, что стряслось?

– Не знаю.

– Но ты должна быть в курсе!

– Это, что, моя жизнь, моё дело? – взорвалась я. – Почему я должна знать, что где, когда и почему?

– Я просто думал, что Сида тебе не чужая, – неприязненно сказал Дамей и отвернулся к окошку машины.

– Конечно, не чужая, – пристыжено пробормотала я ему в затылок. – Только мне лучше помолчать.

– И молчи, – буркнул он не оборачиваясь, – Я сам разберусь.

У больницы он меня высадил, назвал номер палаты, в которой лежала Асида, и уехал. Хорошо, что уехал. У выхода в больницу я столкнулась с Алексеем. Я хотела его обойти. Не удалось. Он заступил мне дорогу и почему-то шепотом проговорил: «Отойдем в сторону». Пришлось подчиниться, чтобы не мешать входящим в двери людям.

– Не трать силы на ненависть ко мне! – не то попросил, не то потребовал Алексей. – Сейчас все мы нужны Асе. Мы должны помочь ей придти в себя. Я не думал, что она способна на такие крайности. Она ведь интроверт, всё в себе держит. Глупая девочка! Как она меня напугала! Мы могли её потерять!

– Ну да, на неё же метеорит упал! – сказала я, когда стало невмоготу терпеть, и прямо посмотрела ему в глаза.

Он своих – страдающих, сочувствующих (кому?) – не отвел.

– Не хами, девочка, не хами! Не твоего ума это дело.

Про себя, я почему-то с ним согласилась, и первая опустила глаза. Я чувствовала, как у меня пылают щеки, и ощущала себя такой беспомощной, как только случается в кошмарных снах, когда бежишь, увязая то ли в грязи, то ли в тине от какого-то чудовища. А оно непонятным образом вновь оказывается перед тобой.

– Мне надо идти… – пробормотала я, не поднимая глаз

– Сейчас пойдешь… – он вновь понизил голос почти до шепота. – Все дело в том, что я под колпаком! Под колпаком КГБ! Я должен многое скрывать, шифроваться… Это сложная жизнь, другая жизнь… И Ася может пострадать, уже пострадала…

Я подумала, что раньше говорили: «Бес попутал», а теперь можно сказать: «КГБ попутал». И других объяснений уже не понадобится. Если преодолеть себя и спросить: «Жениться на богатой и влиятельной невесте тоже КГБ принудило»? что он ответит? Найдет, что ответить! Такие всегда находят!

– Асю по возможности надо оградить от её диких родичей! – вдруг сказал он в полный голос. – Вот до чего отец её довел!

К такому повороту разговора я и вовсе не была готова.

– Пропусти!

И, несмотря на то, что опасалась нечаянно прикоснуться к нему, я решительно надвинулась на Алексея, принуждая посторониться. И он, как ни странно, отошел в сторону и даже вытянутой рукой изобразил нечто такое, что на языке жестов, надо полагать, означало: путь свободен! Я и проскочила мимо и в дверях налетела на какую-то тетю, которая бросила мне вслед: «оглашенная»!

Перед дверью, за которой лежала Асида, я остановилась отдышаться и набраться духу. В четырехместной палате она лежала одна, у окна.

– Привет! – сказала она, завидев меня.

– Привет!

Я села возле неё на краешек постели. Её руки – правая с синяком – лежали поверх серого одеяла.

– Неудачно поставили капельницу, – сказала она, проследив за моим взглядом.

– Понятно…

Я не решалась взять её пальцы в свои, точно они были стеклянными и неосторожным прикосновением можно было их разбить.

– Ужасно выгляжу, да?

– Нет, просто немножко бледная, … пустяки

– По твоему виду не скажешь, что пустяки…

– Скоро тебя выпишут?

– По обстоятельствам, но обещали скоро…

– Это хорошо.

Мы замолчали.

– Меня Леша спас… – сказала она погодя, и я испугалась, что все нахлынувшие при её словах чувства отразятся на моем лице. – Он позвонил, узнал, уж не знаю как, что отец улетает ночью, и позвонил, утром пришел, хотя я ему сказала, чтобы не приходил. Никогда! А он пришел… не послушался…и спас… я о себе подумала… о других – нет… как бы он с этим жил, как? Леша сказал, что он уже трое суток не спит. Ему и без того в жизни несладко пришлось. С отчимом рос. Отвратительным. Он его зимой на мороз без верхней одежды выгонял. Нам этого не понять! Леша очень способный человек. Талант! А возвращаться ему некуда! Его городишко, как кладбище, никакой жизни. На кафедре в нем души не чают, про его диссертацию уже столько разговоров… Через месяц – защита… говорят: новое слово в науке.

– Это Алексей вызвал тебе «скорую»? – спросила я, чтобы больше не слушать о его талантах.

– Да, и соседку тоже позвал он. Она хорошая, Анна Васильевна… у неё ключи от квартиры хранятся, если вдруг я свои потеряю… Леша с ней знаком… Однажды она нас угощала пирожками с картошкой, обещала и меня научить так же вкусно готовить…Леше она вообще очень симпатична, сказал бабушку его напоминает, доверяет ей.

– Она поехала с тобой в больницу? – стала я кое о чем догадываться. – Потому что Алексей ей доверяет? Больше, чем себе?

– Он только что был здесь! Перед самым твоим приходом.– Запальчиво сказала она, угадав о чем я думаю, и мне стало стыдно, что не помешало ожесточенно продолжить про себя: «а тогда уберег себя от неудобных вопросов врачей, предоставил старушке соседке отдуваться. Со старушки взятки гладки, не она же под колпаком КГБ» – Вы разминулись буквально на минуту. Вон цветы, принес.

На тумбочке в стакане торчали три коротконогие розы с полураспустившимися бутонами.

– Не разминулись…столкнулись в дверях…

– Ты… ты с ним поздоровалась? – из-под подпухших век она смотрела на меня встревожено. – Он ни в чем не виноват. Это я вас всех подвела…

– Конечно, поздоровалась, как же! Сказала: «Держись»! и он обещал держаться. Изо всех сил!

– Не злись на него! Ты всего не знаешь!

– А ты знаешь?

–Теперь знаю… И никто не виноват… «Травма несовместимая с жизнью» – так иногда говорят врачи…

– Но это ведь не наш случай?

– Леша сказал, что я хотела его наказать, что я так поступила ему назло… Но это неправда… Просто я сорвалась… Папа поверил каждому моему слову, ни в чем не упрекнул, даже подбадривал, не надо, мол, все так близко к сердцу принимать. Сказал, что все это похоже на анекдот и что он догадывался об этом с самого начала и, будь хоть даже намек на серьезное дело, никто бы в органах не стал бы его предупреждать по дружбе! А так и он будет благодарен человеку, и человек ничем не рисковал… Бедный папа…

– Хорошо, что всё обошлось! – как можно бодрее сказала я, хотя понимала: ничего не обошлось и уже не обойдется.

– Папа обещал, что пришлет маму мне на подмогу. Чтобы готовила еду и убирала в доме, не отвлекая меня от занятий – она усмехнулась. – Сказал: «разберется со своими студентами и приедет».

Разобралась она со своими студентами быстро – очевидно, отец уяснил себе больше, чем казалось дочери – и прилетела, когда Асида ещё была в больнице. Накануне мы с Дамеем, подкрепив наши мольбы армянским коньяком и коробкой конфет, пытались уговорить лечащего врача не рассказывать матери Асиды, по какой причине наша подруга попала в больницу. Торо что-то упомянул даже о необходимости соблюдения врачебной тайны, вызвав усмешку врача и встречный вопрос: «А как насчет «не навреди»? Мы дружно согласились, что и это правильная формулировка. Но мы, очевидно, разный смысл вкладывали в неё. Врач не только все рассказал матери своей пациентки, но ещё и свел с психиатром, которой по горячим следам пытался выяснить, почему у таких замечательных девушек возникают мысли о суициде. «Заучилась… скучает по дому… она – домашняя девочка» – твердила растерянная мама. И, конечно, она потом приставала к нам с Дамеем, пытаясь вызнать, что побудило Асиду поступить так, как она поступила?

– Причина должна быть очень серьезной. Ведь она девочка уравновешенная, не балованная! – ломала голову мама Асиды.

Она осталась с дочерью на все время, пока та сдавала сессию, а потом увезла домой на каникулы. Перед тем мы с Милой побывали в гостях у них, и подруга подарила даже не Асиде, а её матери альбом с репродукциями Боттичелли со словами: «Там портрет вашей дочери». К нашему удивлению, мама, перелистав альбом, нашла «Примаверу» и сказала:

– Я тоже всегда находила в Асе сходство с ней, но думала – это мои материнские пристрастия. Ну, знаете, когда царь пернатых велел принести самого красивого птенца перед его очи, ворона притащила своего вороненка.

Мы рассмеялись. Миле очень понравилась мать Асиды и она весь вечер блистала оксюморонами, придумываемыми ею на ходу и по делу, вроде «динамичной статики», «скоростных валунов», «правдивых политиков» и так далее… Мила и тогда умела удерживать внимание аудитории, что очень ей пригодилось, когда после университета она пошла работать на телевидение. Мама Асиды, даже долгие годы спустя, говорила мне: «Эта девочка мне сразу понравилась, острая как бритва». Теперь она смотрела на неё по телевизору и всегда вспоминала с теплотой тот вечер в Москве и альбом с репродукциями Боттичелли. Она так и не узнала, что альбом был привезен из Парижа специально для её дочери, но Роже не удалось собственноручно передать подарок Асиде. Потому что моя подруга при блистательной красоте, была ещё воспитана столь высоконравственной, что роман с женатым человеком для неё был попросту немыслим. Так полагал Роже. Хотя Мила подозревала, что таким образом он попросту утешался. Будто бы дело совсем не в том, что он лысый, потрепанный жизнью человек, обремененный семьей. И даже то, что он опирался на Эйфелеву башню, как на личное наследие, не сделало его в глазах девушки из провинции большой империи привлекательным. А всё из-за её верности ветхим ценностям, которые не являются таковыми в цивилизованных странах.

– Человек всегда найдет оправдание своим поражениям, как уверяет один мой любимый дружочек, – смеясь, сказала Мила. – И всегда за счет других!

– Ты так плохо к зятю относишься, да?

– Совсем нет. Просто смотрю на мир без иллюзии!

С годами я поняла, каким мужеством надо обладать, чтобы смотреть на мир без иллюзии.

Перед самым сентябрем того года я неожиданно получила приглашение стать подругой невесты. Асида выходила замуж. За Дамея.

На свадьбе же я узнала, что невеста взяла на год академический отпуск в институте, а Торо перешел на заочный. Я поняла, что они оба не хотят в ближайшее время возвращаться в Москву.

– Мне вас не будет хватать, – сказала я Асиде, когда мы ненадолго остались одни в комнате для невесты. – Тебя и Торо.

– Утешишься! – сказала она – Увидишь своего бесценного и обо всех нас забудешь. – Губы её дрогнули.

– Какую большую красивую свадьбу в твою честь играют сегодня! – поторопилась я перевести разговор на другое.

– Да, и столько подарков. Наверное, дня три придется их разбирать…

В голосе её прозвучала усталость. И вообще она выглядела бледной, потому-то я и попросила всех выйти и оставить нас двоих, чтобы невеста могла отдохнуть, ведь, сколько времени она простояла на высоких каблуках и сколько ещё предстоит простоять, раз свадьба ещё в разгаре.

А через четыре месяца накануне Нового года Асиду привезли в Москву на обследование и подтверждение диагноза, который поставили местные врачи.

– Я уверен, наши что-то там напутали, – твердил Дамей. – Здесь скажут другое, здесь и аппаратура более совершенная, и лекарства самые редкие можно достать.

Другого диагноза мы не дождались. Столичные врачи подтвердили: рак крови. Всех нужных лекарств в Москве не удалось достать даже с помощью друзей Георгия Самсоновича. То ли масштабы их значимости были не так велики, как казалось ему издалека, то ли в заснеженной Москве у них несколько поостыли горячие дружеские чувства, о которых так хорошо говорилось с бокалом густого красного вина в руке где-то там на побережье. Да и расшибаться из-за дочери фигуры в общем-то незначительной, если смотреть из Москвы, никто не стал. За помощью я кинулась к Миле и не обманулась. Она немедленно подключила Роже.

– Хорошо, что он ещё не уехал в Бразилию!

Хотя Мила по привычке и поддразнивала зятя, допытываясь, чем же он так не угодил своему редактору, что его отправляют так далеко – «Только «Дон» и «Магдалина» ходят по морю туда» – она очень сожалела о предстоящем его отъезде. Семью он брал с собой, а Мила на самом деле была сильно привязана к племянникам, особенно к Сардельке.

Роже сделал все, чтобы нужные лекарства вовремя доставлялись в Москву, некоторые из них шли из Америки через Париж. И каждый раз, встречая самолеты в Домодедово мы с Дамеем, верили, что именно то лекарство, которые нам сейчас передадут знакомые Роже, окажется самым счастливым, с него начнется выздоровление Асиды. Даже Мила, она ездила с нами как переводчица, заражалась нашей надеждой и, заполучив пакет с лекарством, совала его в руки Дамею и говорила: «Летите в больницу», а сама оставалась поговорить со знакомыми зятя, а то и сопровождала их до гостиницы, если со знанием языка у них были проблемы. Мы же хватали такси и мчались с заветным лекарством в клинику в любое время суток, хотя понимали до утра, пока не придет профессор и не распорядится – в больнице это почему-то называлось «распишет» – никто не прокапает новое лекарство больной.

Так однажды мы, доставив очередную порцию лекарства в больницу, шли по пустынной улице. Метро, к которому мы брели, должно было открыться через полчаса. Не знаю, как выглядела я, а Торо, заросший щетиной с густыми давно нестриженными волосами, шедший, сутулясь, пряча руки в карманах дубленки, казался худее, чем был на самом деле, и ниже ростом, а несчастнее – вряд ли. Более несчастного невозможно было себе представить. У меня зуб на зуб не попадал то ли от холода, то ли от того, что не выспалась. Самолет, которого мы встречали, задержался из-за плохих погодных условий и прибыл только в три часа ночи. Мне хотелось посоветовать Дамею, чтобы он поднял воротник дубленки – головных уборов он принципиально не носил – и защитился бы от мороза, но отчего-то не решалась.

– Зря стараемся! – вдруг сказал он. – И людей беспокоим. Она сама запустила механизм смерти… тогда…. в больнице…

– Что ты говоришь такое, Торо? Никто не знает природу возникновения рака. Знали бы, так и вылечивали бы… – я прикусила язык.

Но он не обратил на мои слова внимания. И Слава Богу!

– Ты знаешь, о чем она все это время жалела? – Он круто повернулся, заступил мне дорогу и прямо посмотрел на меня яростными глазами.

– О чем?

– О том, что она провинилась перед ним, не сберегла ему ребенка…

– Какого ребенка? Ты сошел с ума!

– Такого, которого носила… Её спасли, ребенка – нет… Она мне все это рассказала, когда я попросил её выйти за меня замуж. Она-то и вышла, потому что знала: ненадолго здесь задержится, решила мне царский подарок сделать на прощание.

Он качнулся на ногах, я обняла его.

– Она любит тебя, сама мне тысячу раз говорила – шептала я в пространство пустые слова утешения – Ты не прав, ты просто устал…

– Я найду его, я его убью!

Наконец он освободил мои плечи, в которых вцепился, как тонущий в шторм, за случайно подвернувшийся обломок доски.

Мы побрели дальше.

– Он для неё мертв, давно! – сказала я погодя, хотя это было неправдой.

Я была ошарашена тем, что он сказал. Я не знала, что Асида ждала от Алексея ребенка. Она мне доверяла свои тайны, но не сокровенные…

Через полтора месяца – в феврале – Асиду выписали из больницы. Врачи сказали, что сделали все, что могли, и сейчас у неё период ремиссии… Она умерла дома в начале лета того же года.

__________________________________


КАК ПАХНУТ ТРАВЫ

В доме нас четверо: Хаджаратович, Лейлико, Тамада и я.

Хаджаратович — это мой отец. Но ни папой, ни папочкой, ни папкой я никогда его не называю ни в мыслях, ни на словах. Не получается. Не похож он на папочку и на папку, он похож на Хаджаратовича, и все.

Лейлико — моя вторая мама («мамочка», как говорит она), или попросту мачеха. Звучит, празда, грубовато, А Лейлико мягкая, резкого слова от нее не услышишь. От длительных бесед даже очень мирного характёра Лейлико устает и жалуется на головную боль; чужие печали, как она объясняет, её травмируют. Хаджаратович называет Лейлико «Сметанкой». Кожа у нее редкостной белизны. Если же учесть, что её волосы и брови черные-пречерные, ну прямо смоляные, то самый яростный враг и тот скрипнет зубами, но промолчать промолчит: духу не хватит сказать, что Лейлико некрасива.

Тамада же — огромный сибирский кот с зеленоватыми глазами; он обожает валерьянку, от которой приходит в неистовство. Из-за этой порочной склонности и получил свою кличку.

О себе что рассказать? Мне шестнадцать лет, учусь в ветеринарном техникуме и являюсь прэдставительницей нового подрастающего поколения, если говорить словами Хаджаратовича.

В техникум меня устроил Хаджаратович. Он там преподает. И вообще мы потомственные ветеринары, дедушка тоже был ветеринаром. Правда, у него не было диплома. Он лечил настойками из траз, словом, народными средствами, и, говорят, это здорово у него получалось.

У Хаджаратовича есть диплом, зато он не лечит, а делится в техникуме опытом, почерпнутым из множества книжек. По совместительству, заодно с моим дядей, живущим в деревне, он делает вина с сахарным сиропом. Конечно, не из любви к жанру. Потом они вино продают односельчанам дяди или оптом в соседние села к поминкам и свадьбам. Я мечтаю, что когда-нибудь Хаджаратовичу не повезет в этом — например, полопаются все бочки с вином или ещё что-нибудь случится. Может, тогда он бросит это дело? А?

Я, по всей вероятности, получу диплом ветеринара, чтобы, как утверждает Хаджаратович, продолжить славные традиции нашего дома. Но я против.

И вовсе не потому, что мне противны «наши четвероногие друзья», как ласково называет их Хаджаратович на лекциях. Ничего подобного, я их даже люблю, и преимущественно здоровыми. Каждое лето, когда гощу в деревне, завожу дружбу с телятами и козлятами. Телятам таскаю соль, которую они нетерпеливо слизывают с ладони шершавыми языками.

Языки у «их ну точно наждачная бумага, только мокрые. Как можно раньше выпускаю козлят из загона, чтобы здоволь напрыгались на солнышке. Но традицию продолжить не хочу. Однако пока каждое утро, не считая воскресенья, плетусь вместе с отцом в техникум. Вот и сегодня тоже.

— Лейлико, чем накормишь своего старика? — слышу я.

Значит, Хаджаратович почти готов. Я лихорадочно заплетаю косы, пытаясь одновременно нашарить под кроватью старые туфли. Сейчас Лейлико запоет:

— Тэмрико, скоро ты, солнышко?

Это она мне.

— Тамара, опоздаю, — торопит Хаджаратович.

Позавтракать, как всегда, не успею.

— Ну и спокойная душа! Целой ночи не хватает, спала бы себе и спала! — замечает каждое утро Лейлико.

Наконец я готова и догоняю Хаджаратовича у калитки. Он оглядывается на меня через плечо:

— Ну, как дела?

— Хорошо!

— Позавтракала бы! — выскакивает на балкон Лейлико. И так всегда: она у нас человек внимательный.

В техникум приходим за пять минут до начала, я бегу в аудиторию, а Хаджаратович неторопливо шествует в учебную часть.

Только прозвенел звонок, как моя соседка Алина привычным движением толкнула меня в бок. Это значит, что нужно сосредоточиться. Сейчас она введет меня в курс событий, происшедших со вчерашнего дня. Новости Алина рассказывает только на лекциях — в перерывах же предпочитает слушать других, наверное, чтобы пополнить запас своих новостей. Преподаватели устали делать замечания за эти наши вечные перешептывания и, кажется, наконец, махнули на нас рукой: Алина что твой кремень — все выдержит, лишь бы была слушательница, в которую можно переложить избыток информации.

— Знаешь новость?

— Какую?

— Твоего отца посылают в деревню.

— Врешь?!

— А ты правда не знала?

Я промолчала.

— Это все знают! Но ты не переживай. Он, наверное, что-нибудь сделает. Сам не захочет, останется.

— Если надо, так поедет! — обрываю я её, хотя точно знаю, что никуда Хаджаратович не поедет.

Никуда!

Глупая Алинка, говорит: не переживай. Если бы поехать в деревню!

Прежде всего я ушла бы из техникума и поступила в среднюю школу. Мне всего два года до аттестата зрелости. А Хаджаратович одну меня здесь не оставит: «За девушкой нужен глаз да глаз».

Во-вторых, в деревне сколько угодно ходи по зеленой-презеленой траве, рви фрукты, спускайся к роднику, никто тебе ничего не скажет. Главное же потом, после школы, можно было бы заикнуться и о театральном институте, который снится мне в самых лучших, в самых долгих снах. А наяву — только слово скажи — Хаджаратовича хватит удар:

«Моя дочь на сцене будет кривляться? Позорить нашу фамилию?!» Трудно, наверное, поверить, но он такой, несовременный. Однако мне почему-то кажется, если Хаджаратович поехал бы в деревню и стал лечить телят, жеребят, а то и буйволят, мы как-то столковались бы. Особенно я полагаюсь на телят. Уж если они с ладони Хаджаратовича будут слизывать соль, то это совсем-совсем другое дело.

— Ты что, обиделась? — драматическим шепотом допытывается Алина.

— Ещё чего!

— А знаешь, Инка влюбилась в своего учителя музыки. Правда, клянусь здоровьем мамы и папы!

Представляешь?

— Предстазляю!

— Чего ты не слушаешь?

— Слушаю.

— Надулась, да?

— Нет!

— Я же вижу! Подумаешь, какой кошмар! Все равно вы никуда не поедете.

— Я же сказала, поедем, если нужно.

— Чего шипишь?

— Отстань!

— Ой, мамочка, да кто же пристает? Сто лет весело жить и тебя не видеть!

Алина отодвигается от меня. И некоторое время лектор говорит один, что в нашей аудитории случается не часто.

Хорошо бы на переменке найти Хаджаратовича и сказать ему: «Па, это правда, мы в деревню поедем?» Но не поверит ведь он ни этому «па» (какой же он «па»?), ни моим благим намерениям. И все оттого, что у нас с ним отношения, как на границе: настороженно-выжидающие. Когда Хаджаратович и мама разошлись, то сторонники мамы, а их было очень даже много, не жалели красок, описывая чудовищный эгоизм Хаджаратовича и продуманное коварство Лейлико, ловко занявшей место моей мамы. Я же фигурировала в этих обвинениях как живой укор отцовской совести. Мне кажется, Хаджаратович именно из-за этого так относится ко мне. На самом деле, кому приятно каждый день видеть укор своей совести?! Только я всё-таки уверена, вопреки мнению многочисленной родни Хаджаратовича, что мама не оставляла меня в качестве живого укора в доме Хаджаратовича. Просто ей, наверное, нельзя было взять меня с собой. Мало ли какие могли быть причины.

Мама у меня не ветеринар. Ничего даже похожего. Она работала продавщицей в огромном белом гастрономе, в лучшем его отделе — кондитерском.

Когда меня, ещё маленькую, приводили к маме, она казалась мне волшебницей, столько у нее было богатств: огромных коробок всевозможных конфет, большущих плиток шоколада, пачек печенья, вафель— словом, у нее было все, о чем я могла тогда мечтать. И она была очень щедрой волшебницей, целыми днями раздавала свои богатства, а они не иссякали. Притом мама улыбалась. Очень здорово улыбалась. Дома она никогда не бывала такой, и вообще я, как ни странно, плохо запомнила, какой мама была дома, но зато совершенно четко помню её, светлую — из-за белого халата и шапочки — на фоне разноцветных коробок. И я считала, что там все её любят и все восхищаются ею. А как-то наш знакомый, живущий напротив, в большом семиэтажном доме— он и сейчас там живет, — сказал маме: «Лика, у вас глаза, как озера в горах». Теперь я думаю, что это довольно банальное сравнение. Но тогда меня его слова поразили, а так как я не видела озер, но знала, что это вроде лужиц, только в миллион раз больше, то бегала смотреть лужицы и искала сходство с мамиными глазами. Сходства не было, но лужицы сами по себе мне очень нравились, особенно после ливня. Тогда они становились прозрачными, чистыми.

Теперь мама живет в другом городе, и мы с ней редко видимся, слишком редко. И потому счастья в этом нет. Скорее горечь и неловкость. Но все равно от этих встреч отказаться меня никто не заставит.

Звонок. Наконец-то! Я поспешно собираю портфель. И зачем только вытаскивала тетрадки?

— Куда ты? — любопытствует Алина.

— В Турцию! — огрызаюсь я.

— Инка, слушай! — зовет Алина и бежит к ней.

Сейчас она возьмет её под руку, отведет в укромное место и скажет доверительно, ради этого случая отказавшись от своего правила — на переменках только слушать: «Знаешь новость, Инка? Тамара стала такая воображала! Можно подумать — отца министром назначили!»

По лестнице бегу, как на пожар, боюсь, столкнемся с Хаджаратсвичем — остановит.

Лейлико, конечно, дома. Для портнихи слишком поздно, Лейлико ходит к ней, как на работу, к девяти часам; для подруги слишком рано, подруга работает и бывает дома только после шести. Лейлико лежит на тахте и читает.

— Ты чего, лапочка, так рано? — спрашивает она.

Из вежливости. Как бы я не подумала, что ей безразличны мои дела.

— Ты слышала — его переводят в деревню.

— Кого его?

— Нашего Хаджаратовича.

Я стараюсь это сказать шутливо, небрежным тоном, но, как всегда, когда мне приходится называть его по имени, чувствую страшную неловкость.

— Что ты говоришь? — иронизирует Лейлико, но вполне дружелюбно. Я надеюсь, что ирония относится к тем глупцам, которые сообщили мне об этом.

— Алинка сказала, а она все знает.

— Раз она все знает, так зачем, солнышко, спрашивать меня?

— Значит, она соврала?

— Стоит ли так грубо? Просто из техникума когото пошлют. Там и так сверх штата работают.

— Снимут с работы, да?

— Зачем снимут, Тамрико? Ты, право, как ребенок! Какой-то деревне до зарезу нужен ветеринар; мало ли сумасшедших на свете: захотелось лишнего человека кормить! Вот из техникума им и пошлют специалиста.

— Значит, всё-таки пошлют?

— Тамрико, солнышко, что за странный интерес?!

Тебя, во всяком случае, никто не пошлет.

— При чем тут я? Я о Хаджаратовиче спрашиваю.

— А уж за него беспокоиться, детка моя, просто смешно. Славу богу, у твоего отца есть хорошие друзья, да и родственников хватает.

— Значит, окопается в городе?

— Тамрико-о, что за тон! Это ужасно, если девушка вульгарна!

— Подумаешь! Лучше вульгарно говорить, чем вульгарно поступать.

Лейлико смотрит на меня долгим-долгим взглядом. В театре это, кажется, называется немой сценой. Она медленно встает и уходит в другую комнату. Больше говорить со мной Лейлико не станет.

Ни за что! Хаджаратович придет, она не нажалуется, но её молчаливое страдание будет столь выразительным, что он сразу все поймет. Я знаю это по опыту.

Однажды мы гостили в деревне у брата Хаджаратовича, моего дяди. Лейлико позвали к соседям посмотреть заболевшую корову, ведь и она ветеринар!

Правда, приходили за Хаджаратовичем, но он уехал с дядей в соседнюю деревню — покупать тонну винограда. Лейлико позвала к соседям и меня. Она любит показать, как мы с ней дружны.

Корова стояла в тени инжирового дерева и уныло смотрела на разложенную перед ней сочную свежескошенную траву. Как только я глянула на нетронутую траву, поняла: не жилец она в этом мире.

Лейлико не стала близко подходить. Она у нас нервный человек, а рога у коровы были длинные и острые, хотя вид очень мирный, я бы сказала, даже доброжелательный.

— Может, она отравилась? — спросил сосед.

— Может.

— Или гвоздь проглотила?

— Вполне вероятно.

— А может, заразилась бешенством?

— А что? — оживилась Лейлико. — Кусала её бешеная собака?

— Нет! — сердито отрезал сосед.

— А почему же вы решили, что взбесилась? — поинтересовалась она.

— Я просто предположил. Может, её молоком напоить? Если это отравление… — Он нерешительно взглянул на Лейлико.

— Правильно. Начните сейчас же, — уверенно сказала та. — Этот метод, как правило, дает положительный результат.

К вечеру корова, несмотря на то, что её щедро напоили молоком, сдохла.

Дома я неосторожно пошутила при «чужих людях» — то есть при жене дяди, с которой Лейлико вечно соперничает, — что наш «специалист» ужасно испугалась, завидев корову, наверное, забыла, что корова — травоядное животное и ни при какой погоде не съела бы её. Из-за этой шутки, согласна, не очень смешной, но и не зловредной, как расценила её Лейлико, Хаджаратович и она не разговаривали со мной целую неделю. Правда, с Хаджаратовичем мы вообще редко говорим, но всетаки… На этот же раз нельзя ждать неделю. Никак нельзя!

— Что делать? — спросила я у Тамады, хозяйски уверенно усевшегося на самой середине тахты. — Не хотят говорить с нами. Мы плохо воспитаны.

Тамада вильнул хвостом: смирись, мол, гордый человек.

— Знаешь, Тамада, сейчас он придет, и мы очень серьёзно поговорим. Да? А трава в деревне, знаешь, чем пахнет? Хорошим настроением! Лейлико скажет: освежающий запах. Она считает, что хорошее настроение к траве не имеет никакого отношения.

Но нам-то все равно. Мы ведь знаем: хорошее настроение такое же зеленое и пахучее, как весенняя трава. Главное, чтобы Лэйлико не перехватила Хаджаратовича, пока мы с ним не поговорим. Правда, Тамада? А?

Но Тамада закрыл глаза и свернулся в клубок.

Сдается мне, он против всяких перемен в жизни, и переезд в деревню его вряд ли обрадовал бы. Там много собак, а Тамада боится их так, что даже через окно видеть не может. И вообще, я думаю, он заодно с нашей «Сметанкой», недаром не слезает с её колен. Но с кем-то надо же поговорить!

Наконец Лейлико прошла на кухню. Меня она, конечно, не заметила. Но раз она на кухне, значит, Хаджаратович вот-вот придет. Только бы не прозевать.

Звякнула калитка. Он! Я выскочила за дверь, и мы столкнулись на лестнице.

— Ты что, заболела? — спросил сн.

— Нет. Я хочу тебе что-то сказать!

Он удивленно посмотрел на меня, но тотчас его взгляд стал шарить за моей спиной, наверное, решил, что и Лейлико выйдет. Она не вышла.

— Что же ты хочешь сказать? — спросил он и стал подниматься по лестнице. Я волей-неволей поплелась за ним.

— Я хотела спросить о деревне.

— О какой деревне?

— Куда тебя посылают работать.

— А ты обрадовалась?

— Да, — сказала я и тут же поняла, что поступила опрометчиво: его иронический вопрос требовал совсем другого ответа или, в худшем случае, понимающего молчания.

— «Корзина горела, а её ручка смеялась над ней», — сердито заметил Хаджаратович. Он любил иногда блеснуть пословицей.

— Так, значит, горим? — спросила я.

Хаджаратович опять посмотрел на меня удивленно: чего я к нему пристаю?

— Что там о деревне слышно? — спросила Лейлико, наконец покинув кухню.

— И «Сметанке» все надо знать! — засмеялся Хаджаратович. — Больной я, Гиви такую справку составил— даже камень лопнет от сострадания. Потом, ты же знаешь, я пишу научный труд. Как же мне ехать? Но до недоноска, который пихал меня в эту дурацкую поездку, я ещё доберусь. Последним человеком буду, если не оставлю его в дырявых штанах. Видел-перевидел я таких!

— Не горячись, тебе это вредно! — сказала Лейлико.

— А кто тогда поедет? — не выдержала я.

Лейлико посмотрела на меня так, словно своим неуместным вопросом я убиваю Хаджаратовича.

— Дмитрий, если тебя это так интересует. Он в техникуме без году неделя. Да и все равно ему.

Чего он здесь не видел? И так свою комнату в псарню превратил. А в деревне хоть каждой собаке дом строй. Никто возражать не станет.

— Есть на кухне будешь, или сюда принести? — спросила заботливая Лейлико.

— На кухне, на кухне.

А Дмитрий — это Инкин отец. У него недавно умерла жена, Инкина мама. Теперь они живут вдвоем. Если он поедет, значит, и Инка с ним… С тех пор, как они остались одни, Инка с нами даже в кино не ходит, все с отцом. А как же музыкальная школа (и учитель музыки, если верить Алине)? Все придётся бросить?!

— Тамада! — сказала я. — Эх, Тамада!

Но он даже глаз не открыл.

— У, жирнюга! — Я спихнула его с тахты и пошла на кухню.

— Па, — я прислонилась к дверному косяку, всетаки опора, — па, поедем в деревню.

— Наша девочка помешалась на деревне, — сказала Лейлико.

— Если ты в семье младшая, то веди себя как младшая, — сурово отрезал Хаджаратович.

— Цыпленок уток учит плавать! — улыбнулась Лейлико. — Садись лучше, Тамрико, ешь.

— Па, поедем, — повторила я.

— Иди занимайся своими делами или садись ешь, — мягче сказал Хаджаратович. Наверно, «па» проняло его.

— Папа, — начала я опять.

— Зануда! — сказала Лейлико.

— Отстань, Тамара, не твоего ума дело.

— Ты жалкий обманщик!

Я поняла, что подумала это вслух, когда на миг оглохла от пощечины, которую мне отвесил Хаджаратович.

— Подумаешь! — сказала я, опомнившись, и попыталась улыбнуться.

— Что ты, что ты, дорогой, — повисла на его руке Лейлико. — Не волнуйся, прошу тебя! Глупая она ещё, ничего не понимает.

— Ты видишь? Нет, ты видишь, кто вырос в нашем доме? Как она с отцом разговаривает! Я, я виноват, распустил совсем!

Лейлико увела его в другую комнату, отодвинув меня плечом от косяка.

— Что ж, Тамада, прощай! — сказала я. Он стал тереться о мои ноги с подобострастным мяуканьем.

Мясо учуял на столе! Я схватила портфель и выскочила на улицу. Подумав, вернулась к дому и села на ступеньки. Может, Хаджаратович будет искать меня, выйдет, и мы с ним опять поговорим, на этот раз совсем по-другому.

Я ждала долго, почти до самых сумерек, потом встала и пошла к Инке.

— Что с тобой? — испугалась она, верно, под глазом был синяк.

— Ничего! — сказала я. — А папа твой дома?

— Дома, да ты заходи.

— Нет, Инка, лучше принеси мне темные очки и дядю Дмитрия позови.

Инка молча ушла. Она такая: знает, когда можно спросить, а когда нет. Сначала Инка вынесла очки, потом уж позвала отца.

— Что, Тамрико, не заходишь?

— Я спешу, дядя Дмитрий, — сказала я, — только хочу сказать…

— Зайди в дом, все и расскажешь.

— Нет, нет, я здесь… Хаджаратович — ну отец мой — обманщик, а вовсе не больной. Не верьте ему.

— Подожди, Тамрико, не горячись, — начал было дядя Дмитрий. Но я его перебила:

— Пожалуйста, ничего не говорите, не надо. А Хаджаратович и вас обманул и всех всегда обманывал и обманывает… До свидания! — попрощалась я и ушла, но тут вспомнила, что денег у меня ни копейки. И вернулась.

Дядя Дмитрий и Инка ещё стояли «а лестничной площадке. Заметив меня, Инка сбежала по ступенькам.

— Оставайся у нас, — сказала она.

Но я только мотнула головой. Боялась, что если заговорю, то разревусь. И молча стала стаскивать с руки золотые часы. Неделю тому назад их мне подарила папина родня ко дню рождения. «Бедной сиротке!» — сказала при этом тетка. Это они назло Лейлико. Получается, вроде бы из-за нее я «сиротка». А часы красивые. Очень. Таких у меня никогда ещё не было.

— Вот, — сказала я дяде Дмитрию. — Часы. Мне деньги нужны, к маме поехать. Двадцать рублей.

Он посмотрел, мне показалось, недовольно и молча ушел.

— Ну зачем ты так? — обиделась Инка. — Часы…

Дядя Дмитрий принес двадцать рублей.

— Среди людей живем, доченька! — сказал он.

— А часы оставь себе.

— Я пришлю сразу же, как приеду.

И вдруг он погладил меня по голове. Я вырвалась, и побежала, и всю дорогу до вокзала ревела.

Ничего не могла поделать.

В поезде напротив меня сел какой-то подвыпивший дядя.

— Девушка, — сказал он, — снимите очки. Уже нет солнечного явления.

Мне стало смешно. Какой он глупый! И не знает, что это самое солнечное явление только начинается. А очки можно снять через несколько дней — синяка уже не будет.


(Печатается по изданию: журнал Юность, № 2, 1973 г.)

____________________________________


НЕПРАВИЛЬНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

День, когда я познакомилась с Галей и Тадеком, начался как самый ужасный за всем мои шестнадцать лет. И случилось это жизнь тому назад.

Я уже некоторое время топталась перед длиннющим стендом серого цвета, к которому были прикреплены бесконечные списки. И уже нашла листы с пятнадцатью фамилиями абитуриентов из моей одиннадцатой группы. Но среди них не было меня. Я просмотрела и другие списки в тающей надежде, что моя фамилия по ошибке попала туда. Под конец я даже стала сомневаться, что писала сочинение именно с одиннадцатой группой. Ведь я так обрадовалась свободной теме: «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете». Мне казалось, я справилась на «отлично». Как можно не справиться, когда тебе предлагают рассказать о профессии, чье притяжение сильнее для тебя, чем все разумные доводы знающих людей? Оказывается, можно! Ведь провалилась с треском. Я выбралась из толчеи у стенда и застряла на куцем пространстве, не зная, куда идти – все направления вроде вели в тупик. И как я покажусь на глаза матери, которая в тот час прочесывала вместе с хозяйкой квартиры, где мы остановились, этажи ГУМа? Московские магазины не обманули материнских ожиданий. Впрочем, я тоже не обманула. На мою удачу она не рассчитывала, на чудо не уповала. И не она одна. Все стращали меня грядущим провалом. Одни остужали насмешками: «На что, девочка, замахиваешься? На самый лучший университет страны? Значит, есть и кому тебя на руках туда внести? Слушай, может, кто-то из наших родичей Москвой правит, да мы не знаем»? Другие, причислявшие себя не к острякам, а к обстоятельным знатокам, растолковывали не столько мне, сколько родителям: умные люди из глубинки и далеких республик, прежде чем отважиться на столь дерзкий шаг, запасаются разными бумажками – направлениями, лимитами – «принадлежит к вымирающему народу» или «республика остро нуждается в специалистах». От нехватки каких именно специалистов задыхается край оставляют на усмотрение принимающей стороны. Прием время от времени «выстреливает». Додуматься до него большого ума не требовалось, а вот осуществить… Мой отец полагал, что подобные бумажки унижают достоинство человека и сродни подачкам, а в его роду подачек никто никогда не принимал. Мама же уверяла, что громкие слова громкими словами, но никто и не выделил бы на долю нашей семьи направление в столичный вуз, если бы отец и вздумал стоять с протянутой рукой на перекрестке.

– Видные люди за год до нужного срока в драку вступают, чтобы заполучить для своих чад то, что твой отец называет подачкой!

– И правильно называет! Уж как-нибудь обойдемся без унижений! – хорохорилась я.

Мне терпеливо растолковывали, что приехать невесть откуда и на общих основаниях поступить в московский университет – это всё равно, что выиграть «Волгу» по лотерейному билету. Ну и многих людей я встречала, которые выиграли бы автомобиль по лотерее?

– Не встречала, но знаю – люди выигрывают!

– Откуда знаешь? Из газет, что ли?

Так оно и было, потому и приходилось отмалчиваться. Зато думалось громко. «Ожидание худшего раньше вас родилось – так сами и нянчитесь с ним»! – надменно отвечала я им. Про себя, конечно! В ту пору я не сомневалась: что бы ни случилось, помощь подоспеет, пусть в последнюю минуту, как в фильмах о войне, но непременно кто-то, если, конечно, дело твое правое, протянет мозолистую руку и спасет.

В конце концов отец сжалился надо мной, и без всякой надежды на успех, но позволил поехать в столицу и попытать разок счастья. Маме же так хотелось побывать в Москве, что она охотно ухватилась за отцовское: «во всяком случае, она не скажет потом, что мы – замшелые камни на ее пути».

– Сейчас упадет в обморок – услышала я возле себя голос, выговаривавший русские слова на особый манер, с холодком, но не остужающим, освежающим – что-то вроде родниковой воды в зной – зубы ломит, а приятно.

– Это у вас хлипкие пани чуть что глаза закатывают, а мы из другого теста слеплены, верно?

Меня слегка дернули за пышный рукав блузки. Подняв голову, я встретилась глазами со своей мечтой.

Вот уеду в Москву, говорила я себе, поступлю в МГУ, остригу волосы коротко, куплю сумку со множеством отделений и чтобы ее можно было носить на ремешке через плечо, накрашу губы и ежедневно буду есть колбасу. У нас дома считали, что колбасой можно отравиться и никогда ее не покупали.

Передо мной стояла материализовавшаяся мечта: круглолицая девушка с длинной белесой челкой, прикрывавшей брови, зато аккуратные ушки короткая как у мальчиков стрижка оставляла на виду, и в них были вставлены круглые – этаким обручем! – серьги. Одета она была в желтое льняное коротенькое платье – даже на аппликации стебель розы, поднимавшийся с подола чуть ли не до выреза у горла, казался слишком высоко срезанным. На таком фоне моя юбка, сантиметров на пять не достигавшая колен, выглядела, как форменная на пионерской линейке. А какой ценой мне достались эти пять сантиметров в спорах с мамой, я одна только знала… И стоило ли вступать в безнадежную перепалку? В довершение ко всему через плечо девушки висела на длинном ремешке коричневая сумка со множеством наружных карманчиков. Наверняка этой стриженной никто никогда не запрещал есть колбасу. И вообще она не была похожа на человека, кому хоть что-то можно запретить.

– Ну и о чем плач Ярославны? – поинтересовалась девушка дружелюбно, покусывая полную, чуть вывернутую нижнюю губу.

– Я не плачу!

– Ну да! Невидимые миру слезы! Из какой ты группы?

Я назвала.

– Фамилия?

И фамилию скрывать не стала. Меня радовало, что ее вопросы становились все короче. Комок в горле явно не способствовал пространным ответам. Не хватало ещё предстать перед участливыми людьми грубиянкой. Одна из домашних заготовок гласила: «люди не виноваты, что обратились к тебе в недобрый твой час, последнее дело срывать на них свое дурное настроение».

– Тадек, я – сейчас – сказала девушка своему спутнику и пробралась ближе к стендам

– Сколько пани лет? – спросил он

– Шестнадцать…

– Вундеркинд?

Я знала значение слова «вундеркинд», только не предполагала, что его надо произносить с насмешкой. Но, само собой, я к вундеркиндам себя не причисляла, какое там! Просто брат был старше меня на два года, и чтобы не было так нудно готовить уроки, он назначал меня ученицей, а себя учителем. И уже в пять лет я умела читать, считать и даже немного писать, потому и отдали в школу шестилетней.

– Уже исполнилось шестнадцать, – поспешно добавила я, не уточняя, что это случилось два месяца назад.

– Времени для жизни у тебя много. – Сказал он – Одна неудача не стоит огорчения.

И те, кто влепил мне двойку за сочинение, тоже, наверное, считали, «времени для жизни» у меня предостаточно, можно лет десять каждое лето начинать с раскрытия новой темы. А вот довод родителей сработал с первой попытки: «Твоя золотая медаль в Москве и на деревянную не потянет».

Тадек беззастенчиво разглядывал меня, я это чувствовала, и сама, не удержавшись, посмотрела на него. Он был очень высокий и тонкий, лицо длинное, нос тоже и рот большой, с бледными губами. Зато глаза ястребиные – рыжие в крапинку – только не настороженные, как у ловчих птиц, а наоборот теплые, смеющиеся, – два темных янтаря, легкие светлые волосы слегка курчавились над высоким лбом. Встретившись со мной глазами, он улыбнулся, как мне показалось, насмешливо, и мне подумалось, что его забавляет мой несуразный вид. Длинная коса, которая была куда длиннее моей подогнанной под моду, как я зря надеялась, юбки шотландки, белая кофта с рукавами фонариком и отложным воротничком, белые же туфли производства чехословацкой фабрики «цебо», специально купленные у спекулянтки к школьному выпускному вечеру. Их жесткая колодка немилосердно натирала мне пятки, но сейчас я боли не ощущала. И мне было совершенно все равно: как я выгляжу в глазах долговязого чужака с щенячьей кличкой – Тадек. Я тогда не знала, что это уменьшительное от очень даже солидного имени Тадеуш. Выглядел же он так, что на моей стороне сказали бы: головой небо метет! И хорошо, что Тадек оказался чужаком, свои не преминули бы заметить: «Мы тебя предупреждали: в Москве ты приза не возьмешь!» Если бы и промолчали, то обязательно подумали бы именно так!

– Я не нашла твоей фамилии! – сообщила Галя, вернувшись. – Все списки просмотрела, нет тебя, так отчего нос повесила?

Я ошеломленно уставилась на нее, пытаясь переварить смысл услышанного. В том-то и всё горе, что я не значусь в списках.

Круглые, как у совенка, но не темные, а голубые глаза Гали вдруг заблестели от догадки и она, обернувшись к спутнику, радостно выпалила:

– Боже мой! Она думает, что вывешены списки тех, кто сдал экзамен. Представляешь?

– Так внеси поправку! – сказал он и, взяв подругу за плечи, повернул ее ко мне лицом.

– Там висят списки заваливших, сечешь? Они получил «неуд»!

– Не может быть! Список такой длинный … – я боялась поверить в свое счастье.

– Так ведь конкурс – двенадцать человек на место!

– Понарошку говоришь, да?

В моей голове не укладывалось, что бесконечный стенд, возле которого толпилась уйма народу, оповещал только о двоечниках. Да откуда взяться стольким нерадивым абитуриентам? К таким масштабам я точно не привыкла.

– И тебя тоже нет в списке, да?

– Конечно, нет, и не будет! – уверенно сказала Галя и, вглядевшись в меня, сощурив чуть выпуклые глаза, определила: – Совсем зеленая! Малая, ты мне нравишься! Поступишь – поселимся в одной комнате в общежитии, идет?

Вот тут-то я и расплакалась. От того, что ей поверила. На радостях расплакалась. На радостях и на людях. И того и другого мне раньше не доводилось делать.

– Видишь, пан, как огромна страна, с которой ты бодаешься! – с шутливыми интонациями – даже я поняла, что она не всерьез и не в упрек, а так от хорошего настроения! – сказала девушка своему высокому другу со щенячьей кличкой! – Где-то на ее окраинах и таких делают.

– Где именно? – осведомился он, не сводя с меня ястребиных глаз.

– Где-то на юге! Ближе к раю и к райскому неведению!

Насчет юга она угадала, насчет остального у меня были свои соображения. Но сейчас это не имело значения. Если бы у меня хватило смелости, то я бросилась бы Гале на шею, расцеловала в обе щеки, а то и подарила бы брошку – сувенир из серебра – заключенные в витой круг волны и вырезанные замысловато черненые буковки, составлявшие название родного города. Брошь лежала у меня в сумке. Ведь вестникам радости полагается награда. Но я не осмелилась. Просто неуклюже топталась возле пары из другой жизни и твердила про себя: «а моя золотая медаль не превратилась в деревянную, нет, не превратилась! Или ещё чары не развеялись как на карете Золушки? Может, и не развеются? Может, все-таки медаль настоящая и в Москве не обернется ни деревяшкой, ни тыквой»?

– Я приглашаю вас на «Марс» – вдруг сказал Тадек

Я и без того пребывала на Марсе, на Луне, Юпитере, на всех планетах Солнечной системы одновременно.

Но речь шла о кафе-мороженом на улице Горького. И звал он нас в кафе «Марс», а не на небеса… просто он путался в русских предлогах, как заморский принц в бурьяне.

– Пойдем, малая! Будем приобщать тебя к столичной жизни! – позвала и Галя.

В кафе, естественно, меня все привело в восторг – столько стекла, света, простора. И отведенная мне роль младшенькой ничуть не тяготила и то, что Тадек велел официанту принести им, взрослым, по бокалу шампанского, а мне к мороженому газированной водички нисколько не обидело.

Когда Тадек, извинившись, поднялся из-за стола и ушел ненадолго, Галя наклонилась ко мне и коротко сказала:

– Тадека я кадрю, заруби себе на носу.

Я про себя перевела на доступный мне язык: «он за ней бегает». Если, конечно, погрешность при переводе не вкралась. Но почему мне надо это зарубить на носу так и не уяснила себе.

– Вы давно… – я хотела спросить «дали друг другу слово», но в последний момент сообразила, что это прозвучит неуместно, хотя и неясно почему – дружите?

Она усмехнулась:

– Четыре дня! Он учится на втором курсе на международной журналистике, его родители в посольстве работают. Курица – не птица, Польша – не заграница, да и он не сын посла, но все равно лучше, чем наши… комсомольцы…

Я была потрясена, не тем, конечно, что Польша – не птица, то есть не заграница, и даже не тем, что комсомольцы плохи, хотя в некотором роде это было для меня новостью, а совсем другим. Именно тем, что Галя держалась с Тадеком так, будто они знакомы уже сто лет и давно все меж ними решено. Я ещё подумала, что они меня совсем за маленькую принимают, думают: не вижу, какие между ними отношения. Наверное, и пригласили-то меня с собой для того, чтобы, если встретятся знакомые, потом не сплетничали бы, мол, Галочка – легкомысленная. Меня дома двоюродная сестра во избежание подобных кривотолков, часто водила на свидания со своим женихом, пока, наконец, не вышла за него замуж. Но, если они знакомы всего четыре дня, когда же успели пройти столь долгий путь, чтобы держаться так, будто завтра поженятся? Даже в моем счастливом теперь состоянии, когда самое невероятное казалось вполне возможным, в подобную прыть верилось с трудом, проще было отнестись к услышанному, как к шутке. Я вдруг подумала, если даже я попаду в университет, вряд ли удастся быстро освоиться. Напрасно моя классная руководительница постоянно подчеркивала, что я легко справляюсь с новым материалом. Это дома я казалась расторопной, здесь совсем другой темп. Во всем. Когда выяснилось, что Галочка вовсе не приезжая вроде меня, а москвичка, но намерена поселиться в общежитии, я опять предположила, что меня разыгрывают. И, само собой, мне ничуть не убедила её шутка: «Многие бумеранги не возвращаются. Выбирают свободу». Более того, самолюбиво не спросив, что такое «бумеранг», потом из словаря иностранных слов выуживала сведения об этом хитроумно устроенном оружии австралийских аборигенов. О том, что шутка принадлежала вовсе не Гале, а польскому мастеру афоризмов Ежи Лецу, я выяснила и вовсе несколько лет спустя, одновременно обнаружив, сколько у него блистательных парадоксальных изречений. Жаль, что в ту пору я о том не знала, иначе могла бы перед Тадеком щегольнуть парой-тройкой фраз его земляка. Ему, наверное, было бы приятно. Шутки шутками, но кто же позволит девушке уйти из родного дома и жить в общежитии с теми, у кого нет другого выхода, иного пристанища? Как выяснилось позже, кому-то и это дозволялось.

Тем летом все мечты сбылись – а про то, что «бойтесь мечтать, ваши мечты чреваты исполнением», в ту пору я ещё не слышала.

Я поступила в университет – считайте, выиграла «Волгу» по лотерейному билету! – и поселилась в одной комнате с Галочкой, увеличившей число бумерангов, выбравших свободу. Третьей по комнате стала Лида из Кустаная. Галя вообще-то почти договорилась с одной студенткой, тоже москвичкой, чтобы ту записали в нашу комнату – «будем жить вдвоем плюс «мертвая душа» (та девушка не собиралась на самом деле перебираться в общежитие), но затея сорвалась. Знакомая Галочки поленилась принести какую-то нужную справку, и вместо нее мы заполучили Лиду. Она была старше не только меня, но и Гали. Более того, она была замужем и у нее даже подрастала маленькая дочка, за которой «пока здесь маманя вгрызается в гранит науки», присматривала бабушка. Лида была полной, черноволосой, сильно кудрявой, и непрерывно курила. Ещё ее называли «Золотое перо» там, откуда она приехала. Так она нам поведала. Галочка же окрестила ее Кукушкой с Насморком. Про насморк, было более или менее понятно: голос у Лиды был с хрипотцой и говорила она в нос. Галочка, правда, уверяла, что причиной тому не курение и не насморк, а полипы в носу. Тем не менее, составной частью прозвища стал именно насморк.

– А кукушка почему? – удивилась я.

Лично мне, если наша соседка кого и напоминала из пернатых, так гусыню, которую раздразнили, утешить же кукурузными зернышками не удосужились.

– Скажи, как у вас называют матерей, которые подбрасывают своих детей в чужие гнезда, а сами ноги в руки и в столицу за легкой жизнью?

– У нас матери детей не бросают! – гордо отмела я оскорбительные предположения.

– Малая, ты просто жизни не знаешь! Ну, ничего она скоро даст о себе знать! Кукушка с Насморком уже отгребла ее дары! И не она одна!

– Не такая уж она плохая! – заступилась я, чуточку – а может, и не чуточку! – обиженная небрежным замечанием Гали.

В конце концов, она была старше меня только на три года. У меня, между прочим, и брат был старше, но никогда не смотрел на меня как на «ослиное ухо» – так у нас называют непроходимых тупиц!

– Ты о чем? О жизни или о Кукушке с Насморком?

– Я – о Лиде!

– Конечно, малая, она – ординарная жлобиха, я просто злюсь, что нам не удалось поселиться вдвоем. Меньше народа, больше кислорода, как говорил наш дворник. Не обращай внимания, уживемся с ней как-нибудь!

Первая стычка Гали с Лидой случилась из-за меня. Поначалу все шло хорошо: мы пили вместе чай с вареньем из зеленого грецкого ореха, присланным мне мамой. Мне нравилось угощать гостинцами из дому, ощущая при этом себя взрослой хлебосольной хозяйкой! Лида нахваливала варенье. Накануне копченый сулугуни не слишком ей пришелся по душе и то, что варенье получило одобрение, меня радовало. Когда она попросила, чтобы я узнала у матери рецепт изготовления такого вкуснотища из недозрелых плодов да ещё прямо в скорлупе, хоть и неокрепшей, я тут же пообещала немедленно сесть за письмо.

– Малая, ты хоть чай допей! – с усмешкой остудила мой пыл Галя. – У нашей сокамерницы, то есть со-палатницы…

– Ты о «Палате № 6? – перебила ее Лида, подавшись вперед

– Я же не уездная барышня непрестанно Чехова цитировать! И не Золотое Перо, чтобы сразу найти точное определение нашему сосуществованию.

– Ну и что ты хотела сказать о своей со-берложнице?

– Я просто испугалась, как бы Золотое перо ни затупилось, пока ты будешь учиться варить особенное варенье по-кавказски вот и предупреждаю малую, чтобы она не утопила в сиропе твой дар «глаголом жечь сердца людей».

Лида помрачнела и сердито уставилась на Галю. Меня же брат всегда учил: «чтобы спор меж твоими друзьями не перерос в ссору, надо заговорить о постороннем». Я и заговорила:

– Хотите, расскажу любимый анекдот моего брата? Идут астронавты по луне и видят человека. «Кто такой? Откуда взялся»? «Я – абхазец. На свадьбу к родственнику приезжал»!

По-моему, анекдот им не показался смешным, хотя они вежливо и заулыбались.

– Просто у нас много родственников и все друг друга навещают повсюду… – посчитала я нужным пояснить.

– Ну и хорошо! – сказала Галя, как бы утешая, хотя к чему тут утешения?

Зато Лида позабыла о своей обиде, если она и впрямь обиделась. По-моему, ей было безразлично какого люди мнения о ней, как о хозяйке. У нее наверняка не было, как у меня, тетки, постоянно наставлявшей: «Девушку ценят не из-за того, что в книгах роется, а по тому какой хозяйкой обещает стать». Во всяком случае, Кукушка с Насморком продолжила мой неудачный почин с анекдотами. Она расслабленно откинулась на спинку одного из наших расшатанных стульев и рассказала о старике, который женился на молоденькой девушке. В первую брачную ночь он заголосил: «вставай проклятьем заклейменный».

– С бородой! – прокомментировала Галя.

А я спросила:

– Жених был старым революционером, да?

Подруги уставились на меня, и потом Лида поинтересовалась:

– С чего ты взяла, что он был революционером?

– Ну, раз он запел «Интернационал»… – проговорила я неуверенно, заподозрив, что дала маху.

Лида затряслась от хохота, у нее даже чай расплескался из чашки.

– Если тебе скажут, что работа - не х… постоит, то, что ты подумаешь?

Я растерянно покосилась на Галю и помощь от нее немедленно последовала:

– Работа не волк, в лес не убежит, – вот что ты подумаешь, правда?

– Угу!

– Верно по смыслу, но что касается образности – начала было Лида.

Но Галя неожиданно вскинулась и резко осадила Кукушку с Насморком:

– Следи за своим языком! Не все в этой комнате прошли Крым, Рим и медные трубы.

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала!

– Малая, погуляй в коридоре! – попросила Галя

Я, взяв томик Бунина – его я в ту пору с упоением открывала для себя – послушно покинула комнату. Но чувствовала себя кругом виноватой, – называется, погасила спор, заговорив о постороннем! Я с ногами забралась в конце коридора на широченный подоконник и раскрыла книгу. Через некоторое время за мной пришла Галя.

– Наше Анодированное перо приносит тебе свои извинения! – сказала она, возбужденно блестя глазами.

На щеках ее пылал румянец, на одной больше, чем на другой.

– Я на нее не обиделась! – растерялась я

–Зато я обиделась! – пояснила Галя. – Пусть она свои дурацкие анекдоты рассказывает таким, как она. Ты на нее не смотри!

– Я и не смотрю!

– Ну и хорошо!

Позже так получилось, что Галя и Лида поочередно стали отправлять меня посидеть на подоконнике, когда к ним приходили молодые люди, с кем им требовалось, по их словам, «посекретничать по-взрослому». И чем дольше я сидела на подоконнике, тем меньше я понимала своих сокурсниц. Дело было не только в том, что долгие сидения возле оконной рамы наподобие неоперившейся птицы в гнезде, да ещё у всех на виду, меня тяготили. Ради дружбы я была готова перетерпеть и худшие неудобства. Куда сложнее оказалось для меня отнестись с пониманием к посещениям «секретных агентов», так я окрестила приятелей Гали и Кукушки с Насморком, требовавших обязательного моего выдворения из комнаты. Не все вечера я само собой проводила на подоконнике, иногда «свободная хата», так это именовала Лида, требовалась сразу после занятий. А после лекции я всегда отправлялась в университетскую библиотеку – «Малая, ты напрямик идешь к повышенной стипендий»! – или в места, рассчитанные на сермяжных, по определению Гали, провинциалов. Согласно же путеводителю речь шла о достопримечательностях столицы. Мне порой казалось, что моя подруга ненавидит свой родной город, и потому поселилась в общежитии, а не из-за неладов с мамой, которая держала под каблуком Галиного отца. Впрочем, как я узнала к своему великому удивлению, отец и не заслуживал лучшей участи. И всё потому, что, не будь он размазней, так раз и навсегда показал бы своей жене ее место. Главный-то добытчик в семье – отец и отнюдь не зарплату среднего инженеришки в зубах приносит своей половине, претендующей не только на половину, но на всё целое! Обо всем этом я слышала от своей подруги и у меня голова шла кругом. Я не знала, как отнестись к услышанному и, честно говоря, считала, что Галочка меня так попросту поддразнивает, заодно и проверяет – поверю ли я, что она – плохая дочь и плохая москвичка. К тому же она частенько наведывалась к своим родителям, да и Тадек был вхож в тот дом, и меня обещали пригласить когда-нибудь потом. От родителей Галя всегда возвращалась не только в новых нарядах, но и с новым выражением лица – не обычным дерзко-веселым, а тихо-ласковым. И как тут можно было поверить, что она сбежала в общежитие из-за слишком строгой мамы? И в чем же та ограничивала ее свободу? Мне было это трудно понять. Я мало кого знала из коренных москвичей, кроме тех, кто учился с нами и случайных знакомых, приезжавших отдыхать на южное побережье и поражавших нас восторженными возгласами по поводу окрестных красот и еды, и доверчивостью по отношению к местным мужчинам. Галя не походила на других москвичек, учившихся в одной группе с нами. Те держались так, будто город достался им в личное наследие от высокородных родичей. Лида же насмешливо гундосила:

– Девкам из Москвы больше и гордиться нечем, ленивы и не развиты, всю жизнь в столице могут прожить и в Большом театре не побывать!

Правда, она и сама не торопилась ни в Большой, ни в какой другой театр. Зато и не подшучивала, как Галя, надо мной из-за того, что я свои свободные деньги – и несвободные тоже! – тратила на зрелища. «Ей денег не жаль даже на билет в театр имени Ермоловой» – смеялась Галя, и это действительно было так. Но деньги таяли стремительно и потом до стипендии или денежного перевода от родителей приходилось давиться ненавистной гречневой кашей в студенческой столовой. Я давала себе страшную клятву со следующего месяца жить экономно. И ни разу мне клятву сдержать не удалось.

Ещё я ходила по музеям. В Третьяковке часто стояла перед «Демоном» Врубеля, смутно чувствуя, но, не умея сформулировать, что и зло может выглядеть предельно притягательно. Зато, как я понимала лермонтовскую Тамару: «Она страдала и любила – и рай открылся для любви»! Я никого ещё не любила и не страдала. Но очень хотелось и того и другого. Только никак не могла соотнести со своими представлениями о желанном чувстве то, что происходило в нашей комнате, пока я сидела на подоконнике с очередной книгой! И происходило ли? «Не вникай! Все равно не поймешь! Чего голову ломать»? – уговаривала я себя. Непонимание и мешало принять в сердце, как должно, даже Галю, уж не говоря о Кукушке с Насморком, уж она-то была совсем-совсем чужой. У меня все в ней вызывало отчуждение: от хрипло-грубого голоса, пышной фигуры в трещавших по бокам джинсах, связанных в резинку свитерах – мы их называли лапшой – и до черных кудрявых волос, буйство которых она укрощала атласными лентами на затылке, точно школьница. Атласные бантики окончательно добивали меня. Почему-то мне они представлялись намеком на кукушкину лживость хотя я никогда не уличала ее в неправдивости. Сама же она с гордостью говорила, что всегда и всем режет правду-матку в глаза! «С прямотой римского легионера»! – насмешливо уточняла в таких случаях Галя и нажимала пальчиком, на кончик отнюдь не маленького моего носа как на кнопочку: «Биип, малая, не дрейфь – прорвемся»!

– Сначала вы направление уточните, куда прорываться! – советовала Лида.

Я не находила что ответить, а Галя смеялась:

– Мы по всем направлениям будем прорываться, правда, малая?

И вопрос, который мучил меня не один день так и не выговаривался:

– Ты же – невеста Тадека, так чего же Ленчику не скажешь напрямую, что дала слово другому?

Я чувствовала его неуместность, как неуместность своей длинной косы, которую никак не решалась отрезать, опасаясь праведного гнева родителей – «пошли разок у нее на поводу, отпустили далеко учиться, так и вовсе решила отбиться от рук».

Спросить не решалась, но думать-то мне никто не мешал, и я все гадала, почему Тадек появляется в общежитии редко, а другие ребята толпятся в нашей комнате допоздна? Нет, я понимала, почему Галочка всем нравится. Ведь она у нас была красавицей! Это Кукушка с Насморком уверяла, что ненакрашенная Галочка похожа на свинку – те же белесые короткие реснички и светлая щетинка на голове. Не знаю, может, у них в Кустанае и водились такие хорошенькие, как в сказках, свинки, но никакого сходства Галочки с нашими закавказскими – длинноухими, пятнистыми и длиннорылыми я не находила. Она была заводной – по ее же определению, «веселой барабанщицей»! – не обидчивой, но и задеть себя грубо не позволяла, могла отбрить так, что попасть на ее язычок боялись. Наверное, о таких и говорят: «в огне не горит, в воде не тонет», думала я. Конечно, не нравиться парням она не могла, это было для меня совершенно очевидно. Но зачем же тешить парней напрасными надеждами, раз она сделала уже свой выбор? Это было нечестно по отношению к ним, а главное – о ней могло сложиться не лучшее мнение. Это меня беспокоило. Но не Галочку.

Я всё пыталась применить к ней те мерки, которым следовали у меня дома. Хотя и понимала – если я не оставлю свои домашние заготовки только для самой себя – это вам не ореховое варенье другим не скормишь и не дождешься похвалы – то так и проучусь здесь пять лет и ни с кем по-настоящему не подружусь. Незачем, как говаривала Лида, лезть со своим уставом в чужой монастырь. Ее монастырь мне и даром не нужен был, но веселая начитанная дружелюбная Галя – это же совсем другое. Мне очень хотелось ею гордиться.

Я не сомневалась, что зачастивший в нашу комнату Ленчик – он был из нашей группы – и жил этажом выше – зря старается. Галя всерьез на него не посмотрит. Но ведь он мог, как сказали бы у меня дома, «отбросить тень на ее имя». Вдруг ещё слухи до Тадека дойдут? Ленчик был невысокого роста жилистый смуглый какой-то не нашей южной смуглостью, а глаза черные-пречерные и узкого разреза, как у татарчонка, хотя и носил фамилию Иванов. Я спросила:

– Ленчик – не русский, да?

– Русский, русский, но зря, что ли, триста лет татары гуляли по Руси? – усмехнулась Лида и подмигнула Гале.

Та была в хорошем настроении и с лукавой улыбкой прибавила, зная мою восторженную влюбленность в поэзию Ахмадулиной:

– «Явиться в мир, как с привязи сорваться, и усеченной полумглой зрачка все же выразить открытый взор славянства».

Я оживилась.

– Поэзия – великая сила! – засмеялась Галочка. – Может, под ее углом посмотришь на Ленчика, да перестанешь на него злиться?!

Дело в том, что во время первой сессии у меня с чернявым однокурсником вышла обидная история. К тому времени наша группа уже сдала два экзамена и по обоим предметам я получила отличные оценки, из-за чего, наверное, Ленчик и вздумал на следующем испытаний сесть за стол позади меня. Он тут же принялся колоть меня в бок острием карандаша, бубня вопросы своего билета и требуя, чтобы я ему написала шпаргалку. Ответы на вопросы я знала. За полгода учебы меня мало, что отвлекало от усердных занятий, а долгие часы на подоконнике только подвигали – хоть какой-то толк! – на вдумчивое постижение наук. Понятно, что все темы я вызубрила от и до, и потому особого труда для меня не составило написать Ленчику подробную, учитывая его SOS: «я не в зуб ногой» шпаргалку. Катастрофа наступила через минуту после того, как я переправила ему исписанные листки и он, наконец, оставил в покое мой бок. Преподаватель поднялся со своего места, подошел к Ленчику и потребовал, чтобы тот отдал шпаргалки и покинул аудиторию. Возвращаясь на свое место, профессор забрал и с моего столика билет:

– Вы тоже свободны.

Я подскочила с места, ошеломленно озираясь, меня-то за что? Когда на всю аудиторию раздался хруст карандаша, сломанного судорожными движениями моих пальцев, оцепенение с меня сошло. Стало очевидно: сейчас самое время немедленно выйти вон, пока обида не разорвала меня изнутри и не выплеснулась какими-либо ужасными словами, которых вспять не повернешь. Я не сомневалась, что университет – не школа и у преподавателя имеется тысяча и один способ проверить знание студента, и вовсе не спрашивая по билету. Впрочем, я и в школе всем давала списывать контрольные и никогда не находила это зазорным. Только в кино я видела отличников, локтем закрывавших свои тетрадку от соседа. В жизни никто бы из нас так не поступил. «Знание приходят и уходят, а человечность – остается» – мудрость, позаимствованная у нашего дяди – школьного учителя, между прочим. Меня отправили вон из-за проявленной человечности, и уж в этом никакой вины Ленчика я не усматривала. На негнущихся ногах я выбралась из аудиторий, и сразу же ко мне бросилась Галя:

– Не обращай внимания, малая! Ты же была готова, а это…ну, просто техническая нестыковка.

Из-за ее спины возник и сам Ленчик:

– Деревня ты бестолковая! Шпору толком передать и то не способна!

Вот когда я на него обиделась. До заиканья!

– Ты… ты… т-так-кой…

Какой я и сама не знала…

Зато Галя оказалась куда прытче меня, круто повернулась к нему.

– Захлопни варежку, ты!

А затем она, при мне не позволявшая Кукушке с Насморком ни одного рискованного выражения, – я была уверена, сама она и вовсе никогда их не употребляет – вдруг разразилась длинной тирадой. Я только по отдельным словечкам уяснила себе, что это, очевидно и есть тот самый малый загиб, о котором писал художник Анненков, упоминая об умении Алексея Толстого длинно и ни разу не повторяясь материться. Возможно, это был и большой загиб – граф, случалось, прибегал и к этой – более разветвленной – разновидности мата. Наверное, произошло нечто действительно ужасное и непоправимое, подумала я, раз Галочка отчаялась – да ещё при всех! – на такие немыслимые выражения. Но произошло-то со мной, не с ней. Она мою беду приняла, как свою! Волна признательности к ней накрыла меня с головой:

– Галочка, прости, не расстраивайся, не надо!

Я даже выдавила из себя улыбку, представляю, как она нелепо выглядела.

Что касается Ленчика, так он просто ухмылялся, как ни в чем не бывало, будто к нему все сказанное, если и имело отношение, так весьма отдаленное, будто и у него в запасе имелся другой ряд оскорблений, на который, как и мои земляки, он среагировал бы иначе.

– Все обойдется, – обернувшись ко мне, мягко сказала Галочка и улыбнулась глазами. – Что-нибудь придумаем!

И вправду все обошлось и ничего не понадобилось придумывать.

К счастью для меня – как позже определила Лида, Господь хранит пьяниц и дурочек! – к нам подошла Людмила Сергеевна – инспектор из учебной части. Узнав в чем дело, она зашла в аудиторию, вынесла забытую мной на столе профессора зачетную книжку, строго велела:

– Вытри сопли и пойдем, я тебе дам талончик.

Так в первый и последний раз я воспользовалась бумажкой для пересдачи и в тот же день сдала экзамен с другой группой. Пятерку мне не поставили, считалось, что экзамен я как бы пересдаю, и мои надежды на повышенную стипендию рухнули. Но я не потому обиделась на Ленчика, а из-за того, что вину за случившееся он свалил на меня. Мужчины на женщин вину не сваливают и уж точно не грубят им зазря. Понятливый пес и тот на женщину не брешет! Он оказался хуже понятливого пса! И ведь Галочка в этом вмиг разобралась. Тогда зачем ей нужно водиться с таким парнем? Чтобы он при случае и на нее свалил свою вину?

– Ленчик – свой! – растолковывала мне Галя. – С ним не надо крахмалиться как с Тадеком – «Да, ясновельможный пан, к предательству таинственная страсть туманит наши очи! Уж такие мы уродились»! – она не больно дергала меня за косу. – А Ленчика и на… то есть в баню можно послать и он пойдет!

«Хорошо, что моя мама ее не слышит»! – радовалась я про себя. Как-то под вечер Ленчик, коротко постучав и не дожидаясь ответа, ринулся в нашу комнату со словами: «общий привет», потом окинул меня мимолетным взглядом, посулил:

– Не бойся, Малыш, на Камчатку сегодня тебя не пошлем! – и тут же не меняя интонации: – Галя, с вещами на выход!

Они о чем-то переговорили в крохотной прихожей и через минуту куда-то умчались. И хотя Галя и крикнула, что они в кино на последний сеанс, мне показалось, что она выскочила из комнаты в тапочках и джинсовая ее курточка – мне тоже очень хотелось иметь такую! – осталась дома.

– Ну что ж, – сказала Лида. – Мы можем спокойно выпить чаю.

Я побежала ставить чайник, достала из шкафчика банку варенья из инжира – гостинец из очередной посылки.

– Тадек, если узнает, что Галя пошла с Ленчиком в кино, наверное, расстроится, – предположила я. – У нас невесты с чужими парнями в кино не ходят.

– Но ты ведь тоже ходишь с Тадеком в кино и в кафе-мороженое.

– Так ведь Галя сама меня отправляет с ним!

– Ну да, чтобы он не путался в ногах пока… – она запнулась, подбирая слово, – твоя подруга занята, и чтобы был под присмотром.

– А зачем надо за ним присматривать? – удивилась я.

– Потому что уведут… не все же такие губошлепы как ты…

– Когда я с ними познакомились, они уже были жених и невеста. К Тадеку я могу относиться только как к брату! – твердо сказала я.

– Ты-то можешь относиться, как хочешь, но он… будь ты постарше – все было бы иначе!

– Не было бы иначе! – возразила я чуть не плача. – Тадек Галю любит!

– Ну-ну… ему просто удобно с ней… – она взглянула на меня и улыбнулась: – Чего ты так расстроилась? Я только хотела сказать – Тадека устраивает нынешние с Галей отношения, только и всего!

Я поняла, что Кукушка с Насморком имела ввиду что-то нехорошее, но в последний момент раздумала о том говорить. Испугалась, что я Галочке пожалуюсь? Напрасно. Пройдя суровую школу брата, я твердо усвоила, если меня обидят мальчики, я могу на них только ему пожаловаться, если девочки – надо самой разбираться, бегать к другим за поддержкой – значит, не иметь гордости. У сестры же моего брата гордости полагалось занимать главное место в жизни. Но никто не запрещал мне отстаивать честь своих друзей, и я сказала Лиде:

– Кого хочешь спроси, все скажут: Галя и Тадек отличная пара.

– Не забудь расцветить в восточном духе – они как солнце и луна! Ничего похожего ты ему не излагаешь, пока работаешь ширмой?

– Я – не ширма!

– Ладно, ты – не ширма, ты звездочка на небе! И о чем звезда со звездой говорит? Ну не молча же с тобой ходит пан Тадеуш!

– Он рассказывает о… Речи Посполите.

– О чем, о чем?

– О своей родине. Очень ее любит!

Я бурно покраснела.

Дело в том, что любовь Тадека к Польше сопрягалась с неприязнью к России, и он часто рассказывал, как Российская империя всегда притесняла его родину. Мне стыдно было признаться Лиде, ведь это заденет ее, что он не любит русских. Совсем. Исключение делалось только для Гали. Как это сделал Ромео для Джульетты.

- Первый раз в жизни наблюдаю, как чьей-то патриотизм вгоняет в краску девушку! Редкое зрелище! – рассмеялась Кукушка с Насморком и я почувствовала себя мышкой в норке, которую сторожит большая кошка, лохматая такая. – Колись лучше – он наверняка уже объяснялся тебе в любви. Причем, как и полагается представителю задворков Европы с должной долей выспренности. Ты ведь юная пани, тебя в койку не потащишь, иначе недолго и обжечься. Статья за растление малолетних суровая!

– Я – подруга Гали, он – ее жених, я смотрю на него как сестра! – тезисно повторила я свои убеждения, тихо презирая Лиду за то, что вынуждает меня растолковывать простые вещи: на жениха подруги я могу смотреть только глазами сестры, если бы даже хотела иначе. Но я ничего другого и не хотела. Конечно, от Тадека можно было узнать много нового. И я заслушивалась его необычным для меня выговором: тающие льдинки во рту приправой к каждому слову. Ну и что с того? Я узнавала что-то новое из лекции каждого профессора, что вовсе не означало влюбленность в самого преподавателя. Правда, профессоры не угощали меня мороженым, в кино не водили, не шутили, как Тадек, что женятся на мне, как только я дорасту до совершеннолетия. Но к таким шуткам у меня выработалась стойкая привычка. Друзья брата тоже часто меня подначивали, мол, вырастай скорее и кто-то из нас обязательно породнится с твоим братом.

– Я тебе дам совет от чистого сердца! – сказала Лида. – Поскорее разуй глаза, иначе не выживешь, учти! И в нашей профессии тебе делать будет нечего! Без цинизма будешь смешна не менее своей косы – девичьей красы.

Я обиделась, но самолюбиво постаралась скрыть обиду, и поднялась, чтобы уйти в конец коридора на свое привычное место на подоконнике.

– Галька для Тадека – проходной этап! – объявила Лида, недовольно наблюдая за тем, что я роюсь среди книг в поисках ещё не прочитанного сборника рассказов Аксенова. – Она соображает, потому и держит Ленчика, как запасной вариант.

Представить подвижного, языкатого и самоуверенного Ленчика запасным вариантом – в голове промелькнула фраза что-то вроде: «наш бронепоезд на запасном пути» – мне не удавалось. И вообще плохо постигала, как живой Ленчик может быть вариантом. Он был безвариантный – с теменью узких глаз, жесткими, как конская грива, волосами и самой распространенной в стране фамилией – Иванов.

– Ему московская прописка нужна! Галька же не просто москвичка, она ещё и прописана у бабушки в большой квартире.

Если верить Кукушке с Насморком, то выходило, будто бы никто Галю нашу не может полюбить просто так – одному требуется непонятно что, другому московская прописка. Всем почему-то нужно было зацепиться за Москву, будто за своими спинами они оставили пепелища. Может, в некотором роде так оно и было. Но в ту пору всерьез я это воспринять не могла. Нападки на Галю разрушали и без того искусственно выращиваемое как кристаллики соли в выпариваемой воде, доброе отношение к Лиде – как-никак соседка по комнате, за одним столом едим, хлеб преломляем. Моя неприязнь усугублялась тем, что не хватало слов толком заступиться за Галю. Возможно, Лида была права, когда осуждала нововведение, совпавшее с годом нашего поступления – принимать на факультет журналистики со школьной скамьи, минуя обязательное до того требование – наличие двухгодичного трудового стажа. Против нее я чувствовала себя такой неубедительной – что-то вроде воздушного шара над заснеженным полем.

Точно так же, слушая Тадека, мне не хватало доводов, чтобы вступиться за нашу страну, хотя очень этого хотелось. Как-то подойдя ко мне, сидевшей на подоконнике, подобрав ноги – на моих спортивных штанах очень быстро образовывались пузыри на коленях от такого долгого сиденья, – он повертел в руках томик Бунина и сказал, что, жена писателя называла его не Иваном, а Яном, очевидно, в его роду были поляки. «Мало ли как жена обращается к мужу – удивилась я про себя. – У нас вообще жен и мужей по именам не называют! Наш сосед весельчак Нестор, например, именует жену «Царица моя», но ведь из-за этого никто не считает, что она королевских кровей»? Только вслух я этого не произнесла, ведь такой взрослый умный парень, как Тадек, и сам, наверное, догадывался, что его довод уязвим. Но раз он сказал то, что сказал, дело было в другом. А в чем? Я предположила, что ему, как и мне, нравится Бунин. Вот он и захотел превратить его немного в поляка.

Тадек часто гневался на классика русской литературы Тургенева, мол, он приветствовал потопление польского восстания в крови, за что его обозвал кающейся Магдалиной Герцен.

Об этом-то как раз я кое-что знала и быстро сказала:

– Но ведь заступился-то за вас тоже русский.

Он усмехнулся:

– Так! Бастард заступился. У него свой счет был против своих, потому и заступился.

Я растерялась окончательно, и стало лихорадочно искать про себя другие положительные, как нас учили в школе, примеры. Но, несмотря на свою якобы начитанность по меркам родной стороны и долгие сидения в библиотеках я ощущала себя совершенной невеждой в отношениях Польши и Российской империи, а то, что я знала по школьной программе, никак не годилось как защитное слово. И впрямь не про Тараса же Бульбу рассказывать, про то, как он казнил сына Андрея, запутавшегося в юбках панны польской, и как он вел непримиримую войну против ляхов – то есть поляков. Я, конечно, могла пересказать со всеми подробностями читанного-перечитанного гоголевского «Тараса Бульбу». Но вряд ли это в чем-то убедило бы Тадека, даже в том, что и его соотечественники не без греха по отношению к соседям. В любом случае «Тарас Бульба» никак не мог служить примером польско-русской дружбы, как и рассказ об Иване Сусанине. Более того, если я гуляла с Тадеком вблизи Красной площади, старалась обходить дальней дорогой памятник Минину и Пожарскому. Не указывать же было спутнику, мол, гляди благодарный народ возвел памятник тем, кто спас его от польского нашествия. И сам Тадек никогда не заводил разговор о нем, хотя без меня он, наверное, не раз бывал у сооружения, возведенного в честь его врагов.

– А вот Пушкин… – почему-то в памяти мгновенно возник «Борис Годунов», где вновь поляки были представлены не лучшим образом –«может, и впрямь, мы ненавидим тех, кому делаем зло» – мелькнуло в голове, вычитанное у Толстого, правда, безотносительно к полякам, – а вот Пушкин он…он… Мицкевича очень ценил…

Тадек пожал плечами:

– Мицкевича вся Европа ценила…

– Но сам Пушкин…

– Вряд ли и сам Пушкин умел оценить Польшу по достоинству. И он был продукт своего времени…

Я ошеломленно замолчала. Назвать солнце русской поэзии продуктом своего времени?! Отразить достойно такие выпады я явно была не в силах. Странное дело, но, если я рассказывала о моих родных местах, или даже о целом Закавказье, Тадек, хотя он знал о нем не больше моего о Польше, начинал скучать. Я это чувствовала, несмотря на то, что время от времени он, поглядывая на меня дружелюбно, случалось даже ласково, ронял: «экзотика». Но кавказская экзотика его так же мало занимала, как меня – жизнь затерянного племени на просторах Африки. Зато о «Московии» – его выражение! – Тадек очень часто и пренебрежительно отзывался и до чего же длинный список претензий к ней предъявлял. Я с ужасом услышала от него, что оказывается и в том, что фашисты подавили восстание в Варшаве во время Второй мировой войны виноваты русские. Советская армия могла придти на помощь, но не пришла. И всё потому, что Москва сделала ставку на других лидеров Польши после войны, она не помешала потоплению восстания в крови. Услышать-то услышала, но поверить не смогла, даже ума не хватило промолчать:

– У моего дяди есть медаль «За освобождение Варшавы»!

И тут же смятенно подумала: «А может, за город Будапешт, как в песне»?

– С наградами у них все в порядке! Медали – не люди, стыдно им не бывает! Никогда!

– Наши обязательно пришли бы на помощь, наверное, просто не успели! – упрямо сказала я, уж больно страшно было поверить в то, что наши могли обречь мужественных повстанцев на верную гибель из-за каких-то соображений, мало касающихся спасения людей. Не фашисты же!

Глядя на то, какой яростью наполнялся взгляд Тадека, – глаза его в таких случаях как раз начинали походить на ястребиные – я мечтала лишь об одном: чтобы поскорее пришла Галя и сняла меня, как со льдины, со скамейки, где она нас чаще всего оставляла на «минутку». Убегала по делам ненадолго, а получалось, как в анекдоте – «милый, уйду на десять минут, помешивай суп на плите каждые полчаса»! Лучше бы мы суп помешивали, чем бестолково злились бы на давно прошедшие события. Иногда мне представлялось: Тадек живет одновременно во всех временах и в каждом из них ведет непримиримую войну с русскими. И мне стало казаться, что он нарочно говорит по-русски с акцентом, родниковым холодком обособляется, подчеркивая чуждость даже звукоряда народа, к которому не принадлежал, и, наверное, ни за что не хотел бы принадлежать. Зачем он вообще выучил русский, и приехал в Москву, мне было совершенно непонятно. А как он себе представляет жизнь с Галочкой? Его дети ведь будут говорить на языке матери и без всякого акцента. Или он увезет жену к себе на родину и запретит говорить с детьми на ее родном языке? Но разве Галя на это согласится? У нас, например, если перевести «букварь» дословно, то получится: «Материнский слог». Почему такой умный Тадек не понимает столь простых вещей? Он редко ругался, а если, случалось, то выдавал неизменное: «пся крев», что означало кобелиная кровь. На моей стороне тоже говорили в сердцах – пес или песий чих. Не сукин сын, а именно так. И мне нравилось, что это почти похоже на «пся крев» и уж, конечно, звучит не с откровенной грубостью, как русский мат. Правда, многие мои земляки, да и не только они, наверное, не придавали русским ругательствам серьезного значения. Ведь, обмениваясь ими, они никогда не схватывались насмерть, как схватились бы, если кто-то на родном языке оскорбил мать.

Рано или поздно приходила Галя, всегда весело возбужденная, и мы ещё чуть-чуть гуляли вместе. Тадек подтрунивал над невестой:

Говорил, обращаясь ко мне:

– Твоя подруга не королева…

– Почему?!

– Точность – вежливость королей, а твоя подруга…

– Лучше всяких королев! – перебивала Галя – она – птица, журавль в небе, а не синица в руке.

– Синица, синица! – Тадек брал ее за плечи и прижимал к себе: – Смотри, ты у меня в руках!

Я тут же принималась прощаться и отправлялась в свои одинокие прогулки или же шла в читальный зал библиотеки в напрасной надежде найти в книгах ответы на все непонятные вопросы. Возможно, я обращалась не к тем книгам, так как ощущение собственной беспомощности при необходимости разобраться не в книжных персонажах, а в людях только росло…

Теперь я думаю: сколько выдуманных страданий выпадает юным, пока они ищут свою нишу в жизни…

Как-то вернувшись под вечер в общежитие, я застала Лиду, распивающую чаи с плотным рыжим парнем – круглолицым с кожей отчего-то красно-кирпичного оттенка. А где же вычитанное из книг, что у рыжеволосых кожа особой белизны, как у фарфора? Или это касается только зеленоглазых красавиц из романов? Наш гость был одет в темный костюм с белоснежной сорочкой и при галстуке. Такие экземпляры к нам редко забредали. Очевидным было одно: он – не студент, и другое: мне, наверное, предстоит не солона хлебавши – а я так мечтала о чае, и к ужину даже купила у метро горячие пирожки с мясом – перекочевать на свое привычное место на подоконнике.

Но к моему изумлению, Лида пригласила меня почаевничать. Я выложила на тарелку свои пирожки, а варенье из ореха и сушеный инжир и без того стояли на столе, как и бутылка красного вина и несколько кусочков копченого сулугуни. Кукушка с Насморком никак не подготовилась к приему своего гостя. Хорошо, что в доме нашлись хоть какие-то запасы – не ударила в грязь лицом, спасибо моим родичам, столь регулярно посылавшим мне посылки. Судя по тому, как охотно потянулся за пирожками гость – он был голоден.

– Наша инженю! – сказала Кукушка с Насморком про меня своему гостю.

Я догадывалась, что инженю это что-то связанное с театром, а у нашего гостя, по-моему, и догадки никакой не было.

– Как зовут, говоришь? – удивился он.

Я назвалась.

– Ага…

Он уставился на меня, что-то соображая. Очевидно, прикидывал, отчего мое имя звучит совсем непохоже на сказанное Лидой, но переспрашивать не стал.

– Это – Василий – Лида покосилась на своего гостя – герой моего…

– Романа? – сострила я в меру своих скромных возможностей, и сама устыдилась манерности сказанного.

Гость же чинно пожал мне руку. Ладонь у него оказалась какой-то деревянной, жесткой, да и сам он держался так, будто многочисленные путы связывали его, как Гулливера в стране лилипутов.

– Очерка! – докончила Лида гордо.

Она подрабатывала в разных отраслевых изданиях.

Оказалось: Василий – передовик производства, крановщик, а главное: он – не лимитчик, москвич, пусть и живет далеко не в центральном районе столицы, а в Тёплом Стане, который, несмотря на свое красивое название, никто бы не посчитал украшением Москвы. Но новостроек там действительно много и здания поднимаются, как грибы после дождя, – в том числе и благодаря усилиям нашего гостя.

– Это про вас Василий сказано: «Где родился там и пригодился! – рассуждала с важным видом Лида.

Он только неловко покашливал. И я жалела, что Галочки нет. Мне казалось, что гость нуждается в поддержке. Честно говоря, поддержка и мне не помешала бы. Между тем, я ведь здесь была как бы не при чем. Иногда казалось: и в Москве не при чем. И все похвалы преподавателей в мой адрес яйца выеденного не стоят, ведь сама-то я все время чувствовала – иду наугад, дороги не знаю, и кто ее мне покажет – непонятно. Как непонятно почему Кукушка с Насморком важничает перед героем своего очерка, а он сидит неподвижно, будто боится из своего костюма выпасть. А мне вот часто казалось: земля уходит из-под ног. Только с книгами наедине я не чувствовала зыбкость почвы, будто они брали меня под свое покровительство. Решив и на этот раз уйти под их защиту на подоконник, я уже глазами выискивала, какую же книгу взять с собой, когда дверь распахнулась и вошла Галочка.

– О, что я вижу?! Торжественное чаепитие у Королевы?

Мне показалось, что гость и вовсе одеревенел в своем костюме. Его рука непроизвольно дернулась к галстуку, по-моему, он хотел ослабить узел. Я мельком подумала, что может его лицо кирпично-красного цвета из-за того, что туго завязанный узел галстука не дает свободно дышать? Поскольку Кукушка с Насморком молчала, держа на отлете руку с граненым стаканом, в котором плескались остатки вина, а неловкость в комнате нарастала, я поспешно сказала:

– Галочка, это – Василий!

– Шуйский? – весело осведомилась Галочка, усаживаясь на скрипучий стул у стола.

Фамилию нашего гостя я не знала и сказала о том, что мне было известно.

– Он – герой…

– Но и Шуйский – парень был не промах!

– Герой очерка Лиды. Она о нем писала…

– Прораб, бригадир, кто вы, доктор Зорге?

Наш гость растерянно глянул на нее, но я не посмела ему разъяснить, что про Зорге Галочка пошутила. Просто фильм тогда вышел на экран про нашего разведчика. Он так и назывался «Кто вы, доктор Зорге»?

– Василий – крановщик! – наконец, сочла нужным объяснить Лида. – Москвич, между прочим.

– Гегемон, значит! – определила Галя и подмигнула мне. – Подходящий материал для газетных передовиц.

Василий прочистил горло и сообщил, что о нем уже печатали в двух газетах на первой странице, а теперь вот в журнале напечатают.

– Вы попали в хорошие руки! – сообщила ему Галочка – Я имею в виду наше Золотое перо.

Она ещё и кивком указала на Лиду, для того, наверное, чтобы у гостя уже никаких сомнений не оставалось насчет того, кто у нас Золотое перо. Похоже, наша подруга не слишком рассчитывала на его догадливость.

Кирпично-красное лицо Василия стало ещё краснее, хотя до этого казалось – дальше некуда багроветь.

– Хорошо получилось! – радостно сказал Василий. – Красиво!

– Надеюсь, Лида не забыла отметить в своей нетленке, что Вы из кабины своего крана устремляете взгляд на облака, нарядные, как наша Родина, и такие же счастливые! И сердце ваше поет!

– Я… не пою… – Василий затравленно глянул на Лиду в поисках, очевидно, поддержки. Помощь незамедлительно последовала. Лида строго окликнула:

– Галя! Тебя заносит!

Но на ту, как она сама любила говорить в таких случаях, кураж нашел:

– А, по-моему, я отлично вписываюсь в повороты! – беспечно отозвалась Галя и снова сосредоточила все свое внимание на крановщике: – Ладно, вы у нас не Карузо! Но сердце-то наверняка должно было трепыхаться! От гордости! За свой кран! За Страну! И облака обязательно должны были проплывать, признавайтесь! Было про них, правда?

– Было. Про утренние, солнцем… как это

– Позолоченные?

– Вроде нет…

–Значит, подсвеченные приветливой зарей? Утро красит нежным светом…

– Галя у нас – находка для шпиона. – Обернулась Лида к своему герою – Несет, как говорится, и с Волги, и с Дона!

– Ага, – согласился наш гость, и опять его рука потянулась к галстуку. Но на полпути дернулась назад и опустилась на колено.

– И с поднятой целины Казахстана! – радостно продолжила Галочка.

– Хватит языком молоть! – вышла из себя Лида. – Пойдите лучше с малой прогуляйтесь.

Я с готовностью вскочила на ноги. Меня, в отличие от Галочки, такого рода ситуации пугали, а не забавляли. Мне всегда представлялось, что я и сама легко могу оказаться на месте того, над кем подтрунивают. Смеяться вместе с высмеивающими меня я бы не согласилась, отбиваться же шутками от чужих наскакивающих шуток – мастерство, которым не каждому удается овладеть смолоду.

– Всегда так, чуть что и отправляют не в чем не повинную малую в угол! – пожаловалась Галочка гостю. – Просто бушуют в нашей Лидочке материнские инстинкты, она и практикуется на малой. Кстати, подруга вам показывала фотографию своей девочки? Такая лапочка-дочка! Лида, куда же снимок подевался? Он у тебя на книжной полке стоял.

Я тоже глянула в сторону полки, где действительно к одному из томов шолоховского «Тихого Дона» была прислонена фотография толстощекой девочки с сердитыми глазами и огромным бантом на макушке. Я бы никогда не додумалась бы назвать ее лапочкой. Фотографии не было.

– Не показывала… фотографию. – Сообщил Василий с некоторым запозданием. – И вообще…

Мне показалось, что упоминание о дочери Лиды обрадовало его, и отчего-то он почувствовал себя уютнее, будто Гулливер разорвал часть связующих бечевок…

– Ещё покажет! – пообещала Галочка и, дернув меня за руку, выскочила за дверь. Я последовала за ней.

– Наш бедолага работяга смотрел на Анодированное перо как кролик на удава! Вот я и попыталась уровнять их шансы! – со смехом сказала мне Галочка в коридоре.

– Уровнять шансы? Но как?

– Намеком на кукушонка! У кукушки уже есть кукушонок! Пусть пролетарий наш расслабится…

Было непонятно, почему наличие у Лиды ребенка должна была расслабляющее подействовать на гостя, но то, что он почувствовал облегчение, я и сама заметила.

– Галочка, разве ему не все равно есть у Лиды ребенок или нет? Ведь он просто пришел сказать «спасибо» за публикацию.

– Может, он – весь из себя благодарный гегемон, но Анодированное перо открыла охоту на его московскую прописку! Это видно невооруженным глазом, малая!

Я подумала, что все они помешались на московской прописке и те, у кого она была и те, кто хотел ее заполучить. Причину помешательства я не могла понять, хотя Москва мне нравилась и даже очень.

– Ну хорошо, узнал он теперь, что Лида…

– С довеском! – перебила меня Галя. – Теперь герой и дичиться станет меньше. Да, она студентка, да, она пишет в дурацкие там издания! Для нас с тобой дурацкие, не для него! Зато Кукушка не слишком красива, плюс ещё и дочка, а он – столичный житель! В конце концов, не поздно и втолкнуть его на вечернее отделение какого-нибудь факультета строительного института, вот и получится советская ячейка общества.

– Ты думаешь, Лида в него влюбилась? – удивилась я

– Ох, малая, тебе бы жить в девятнадцатом веке, наслаждаться стишками в свой альбом с доверчивостью девы с пропиской в башне из слоновой кости. Иначе знала бы, и тогда женихи, прежде, чем коленопреклоненно просить руки и сердца избранницы наводили справки об ее приданном. Читай русских классиков. Причем останавливай свое внимание на второстепенных персонажах… Вспомни-ка как первая любовь Наташи Ростовой обхаживал уродину Жюли, как только ее братьев поубивало на войне и она стала наследницей очень большого состояния. Словом, спасибо Наполеону – обеспечил замужество барышни.

Я промолчала. Не потому что с ней согласилась, а потому что никогда толком не умела убедительно возразить своей подруге. Хотя в душе всегда была абсолютно уверена в своей правоте. Но с ней моя правота как-то не монтировалась – все равно, что к ели привить ветку пальмы.

–Знаешь, малая, мне надо смыться, иначе Анодированное перо разорвет меня в клочья! Поеду домой! Пойдем, проведешь меня до остановки троллейбуса. В комнату смело можешь вернуться к половине двенадцатого. Гегемон наверняка покинет Кукушку к этому времени, ему надо поспеть на метро. Несмотря на свои трудовые подвиги, он вряд ли раскошелится на такси и пешком по шпалам не пойдет.

Тогда как раз крутили по радио песню про влюбленного, который все время опаздывал на последнюю электричку и приходилось добираться домой пешком по шпалам.

Слушая эту песню, я все недоумевала, почему бы девушке, если человек опоздал на поезд, не пригласить его к себе в дом, раз у них все равно такие нравы, что не стыдятся в обнимку ходить допоздна? Может, он нарочно пропускал последнюю электричку, а девушка намека не понимала…

Проводила я Галю на остановку, грустно подумала, что без нее и вовсе не хочется возвращаться в комнату, и побрела назад. Подруга оказалась права. Я столкнулась в дверях общежития с Василием. С настороженным лицом, будто в ожидании, что сейчас кто-то его остановит и начнет расспрашивать, чего ему здесь понадобилось, он проскочил мимо, посмотрев на меня строго и даже «до свидания» не сказал.

Я обиженно подумала, что все-таки сидели за одним столом, как говорится, вместе хлеб преломили, и недоверия с его стороны я вроде бы и вовсе не заслужила. Хотя бы поблагодарил за хлеб соль. Между прочим, угощение-то было с моей стороны. Но тут я устыдилась, что попрекнула его, пусть и про себя, угощением. Дома бы за это меня по головке не погладили бы. У меня окончательно испортилось настроение.

Стол в комнате не был убран, Лида уже улеглась и при свете настольной лампы читала книжку.

– Где свинья наша подколодная? – спросила она у меня.

Наверное, она сильно сердилась, раз перепутала змею подколодную со свиньей. Или просто решила, что так звучит обиднее?

– Если ты про Галю, она поехала к себе домой.

Я молча принялась убирать со стола.

– О ком же ещё? Завтра она у меня получит, вошь тифозная! Да брось ты эти чашки-плошки, потом уберем.

Но я не послушалась и, собрав посуду, отправилась на кухню ее перемыть. Мне остро захотелось в этот момент оказаться дома, в своей комнате, где все было понятно с полуслова, и с полу-взгляда и где никто бы не лег, не убрав со стола остатки еды, да несколько тарелок и чашек. Да будь их и сто штук!

Утром Лида сказала, что она не поедет на первую лекцию, чему я обрадовалась, про себя, конечно. Умчалась на занятия, даже не выпив чаю. Решила перекусить в студенческой столовой. Обычно мы завтракали в общежитии. Лично я садилась пить чай из опасения, что иначе подруги без меня постесняются взять из шкафчика продукты, которые состояли в основном из содержимого посылок, что с любой оказией передавали мне из дома. Деньгами родители особо мне помочь не могли, а с продуктами при такой мощной деревенской родне было куда легче.

В тот день Галочка не пришла на занятия, ни после первой лекции, ни после второй. К третьей паре явилась мрачная Кукушка с Насморком, села поближе к выходу и не успел профессор после лекции собрать свои бумаги, как она выскочила за дверь. А меня задержал Ленчик:

– Куда Галка подевалась?

– Она домой поехала, в общежитии не ночевала

– В вашей комнате не ночевала, или в общежитии не ночевала? – он смотрел на меня с насмешкой

– Дай мне пройти, я тороплюсь!

– На свидание?

– По-твоему, больше некуда торопиться?

– Ты – зануда – улыбаясь, сказал Ленчик. – Маленькая зануда. Но ничего большой занудой тебе не дадут стать. Все-таки ты хорошенькая, повезло, и кто-нибудь тебе объяснить – внятно! – что женщина зубрежкой не берет! – он нажал пальцем на кончик моего носа, как это делала Галочка, и добавил: – Раньше меня увидишь подругу, передай: – Она меня доведет, поняла?

–Угу… – кратко отозвалась я, удержавшись от вопроса, куда именно доведет? И не потому, что не поняла смысла сказанного, а потому что мне нравилась в ту пору игра в слова, уточнение недоговоренности, поиски второго, третьего смысла. Вполне бумажная игра…

Напротив аудиторий, у стены стоял Тадек и, немного наклонившись, точно ловчая птица, выбирающая момент для прицельного падения на жертву, слушал Кукушку с Насморком. Увидев, что я приближаюсь, Лида кивнула ему и засеменила по коридору. Мне даже показалось, что я слышу, как трутся меж ног ее туго натянутые джинсы, а бант на ее кучерявых волосах на затылке колыхался, словно плюмаж на лошади.

– Мы едем в гости – сказал Тадек

Я подняла на него глаза и удивилась: он смотрел не ястребом, а подранком.

– В гости? – чтобы потянуть время переспросила я.

– Так, в гости … Поедем к Гале. Она пригласила тебя и меня.

– Правда? – обрадовалась я.

Мне давно хотелось побывать у Гали в гостях, но она только обещала пригласить, а здесь не было принято, как у нас, приходить в гости без приглашения. Здесь не считали, что гость - от Бога. В любое время суток.

– Правда!

– Она не заболела? – обеспокоилась я, так как он по-прежнему стоял с убитым видом.

– Нет! Как у вас говорят – живее всех живых! Поехали.

На улице я сказала Тадеку, что я первый раз еду в дом подруги и не могу придти с пустыми руками, без подарка. Деньги у меня, к счастью, были. Накануне мне заплатили на студии мультфильмов, где я озвучивала Орленка, которого очень добрым воспитала курица, когда злую Орлицу подстрелили. Бедный такой ободранный Орленок, больше похожий на обычного цыпленка, зато страшно болтливый. Благодаря чему мне дали хороший – на мой взгляд! – гонорар и я даже собиралась у болгарки с курса Тадека купить блузку под названием «батник» – с двумя нагрудными карманами и вместо пуговиц – кнопки. Мечта, а не блузка. Но если даже мечте суждено было отодвинуться на неопределенное время, я не могла появиться в доме подруги, сложив на груди руки, как сказали бы у нас дома. То есть с пустыми руками.

– Подарок? – удивился сначала Тадек

Бог его знает, как там у них принято ходить в гости!

– Без подарка нельзя! – я решила обязательно настоять на своем.

– Купи обезьяну! – вдруг сказал он. – Игрушку. Мягкую.

– Гале? Она же взрослая…

Правда, я втайне обожала мягкие игрушки, но от подруги никогда не слышала, что ей нравятся плюшевые медвежата или ещё какие-либо зверушки.

– Не пани, ребенку.

– Там есть ребенок?

– Ты не знала?

– Нет! Братик у нее? Сестричка?

– Мальчик! Если и это не есть подделка! – загадочно ответил мне Тадек

– Сколько ему?

– Год и хвостик! Так она сказала.

– Год с хвостиком, значит, ещё нет двух лет и мальчик, надо купить не обезьяну, а машину.

Я так и сделала, купила габаритную длинную машину. Машину-холодильник, рефрижератор. Ещё большую коробку конфет – к столу, и шесть фужеров – в дом. На этом мои деньги закончились. Прощай, батник!

Тадек не купил ничего, но забрал у меня покупки – особенно много места занимала коробка с машиной – и понес сам. Вежливый, как обычно, но странно молчаливый. Мы остановили такси и поехали к Гале. Тадек хорошо знал дорогу и советовал водителю как короче проехать. Таксисту, судя по всему, подсказки не нравились. А мне нравились. Раз Тадек так хорошо знает дорогу, значит, часто бывает в гостях у Гали. Получается, согласно местным обычаям, он ведет себя, как настоящий жених, что бы там не выдумывала Кукушка с Насморком. Выходит, и свадьба – не за горами. Я даже позволила себе немного помечтать о нарядном платье – золотистом – для подруги невесты. Галя мне обещала, что, если соберется замуж, позовет в подружки, правда, называлось «в свидетельницы». Но какая разница?

Галя жила в красивом доме, многоэтажном, но с чистеньким подъездом, где кошками не пахло. Обычно, почему-то в подъездах московских домов, где мне изредка приходилось бывать, пахло кошками. А здесь и стены не были разрисованы, и лестница оказалась широкой, как бы парадной, хотя лифт тоже имелся. Но Тадек пошел по лестнице, и я молча последовала за ним. На третьем этаже, у дверей, обитых кожей и с медной красивой дощечкой с номером, я запоздало подумала: «А почему Галя не сама меня пригласила в гости, позвала через Тадека»? «Я – зануда, прав Ленчик, я – зануда»! – мысленно укорила я себя.

Тадек оглянулся.

– Это здесь! – он кивнул на дверь и отступил. – Звони!

Он почему-то даже стал совать мне в руки мои покупки, будто сам передумал идти в гости.

Я послушно нажала на кнопку звонка. Очень быстро, без вопроса: «кто там?», к которому я здесь уже начала привыкать и он мне почти перестал казаться невежливым, дверь открылась. В проеме двери стояла Галочка. На руках она держала мальчика – смуглого, не похожего на нее. Наверное, Галочка в мать лицом, а братишка получился похожим на отца. Или наоборот?

– Няня заболела, маме надо было на важную встречу, я осталась с Денни… – сообщила Галя, топчась на месте.

Она выглядела удивленной, будто вовсе нас не ждала.

Я растерянно обернулась к Тадеку.

– Проходи, проходи – мрачно сказал он, и с непонятными интонациями, как бы кого-то передразнивая, добавил – Будь как дома.

Он довольно бесцеремонно взял меня за плечи и втолкнул внутрь. Галя поспешно отступила, прижимая к себе ребенка. Следом вошел и Тадек. Первым впечатлением от квартиры Гали – я и не помню, как мы ввалились в гостиную – для меня стало ощущение простора, света. И в потоке света мне стоять было крайне неловко – так, наверное, чувствуют себя комнатные птицы, попав из клетки, на крышу рояля.

Галя поставила на пол ребенка.

– Смотри, я тебе машину привезла, в честь знакомства! – опустившись на корточки, я поспешно высвободила из коробки игрушку. Что делать с остальными подарками – «к столу», «в дом» я не представляла. Ведь невозможно было не догадаться: никто сюда в гости меня не приглашал и с накрытым столом не ждал. Я оставила пакеты с подарками на полу, только отодвинула в сторонку, чтобы малышу не мешать заниматься игрушкой. К моей великой благодарности он приковылял ко мне – ножки у него были кривоватые и ступали они неуверенно. Но сам мальчик вовсе не дичился, он хлопнулся рядом с игрушкой, скривил пухлые как у Галочки губы, собираясь вроде заплакать, но вовремя передумал – видно, подарок заинтересовал его. Малыш подтащил к себе машину и стал серьезно разглядывать большими глазами.

– Нравится? – я почувствовала в своем голосе заискивающие нотки.

Он ничего не ответил. Может, еще не умел говорить? Все-таки он был очень маленький, я стала лихорадочно соображать, в каком же возрасте дети начинают разговаривать. Припомнила вроде, как мама говорила, будто девочки начинают болтать раньше мальчиков и потом не могут остановиться всю жизнь – болтают и болтают… Но сейчас все молчали и маленький и большие. С тех пор как мы заявились непрошенными – Тадек, наверное, что-то перепутал – Галя, кроме первой фразы в дверях, ни слова не проронила. Честно говоря, я про себя осуждала ее поведение. Не то, чтобы я ожидала, что нас, как на моей стороне, встретят радостными возгласами, пусть даже не слишком искренними, но и к глухому молчанию, я не была готова. Надо же соблюдать пусть и в самом упрощенном виде законы гостеприимства.

– Денни, – неожиданно рядом со мной опустился на корточки Тадек, что при его росте выглядело довольно забавно, нечто вроде гигантского кузнечика, состоящего сплошь из локтей и колен. – Где мама?

Мальчик серьезно посмотрел на него, и, обернувшись к Гале, ткнул в нее пальцем.

– Ой, и я до пяти лет называла тетю мамой! – сообщила я, обрадовавшись неожиданно возникшей теме для разговора. – Она вместе с нами живет, и все время возилась со мной. Мы даже ночью… я осеклась, встретившись взглядом с Тадеком. Он смотрел как-то странно.

– Все, что у тебя дома было правдой, здесь – ложь! – сказал он мне с непонятной горечью. – Они всегда лгут! Во всем и на любом уровне! Любой договор нарушат и как это… да, глазом не моргнут. Идем, девочка, иначе здесь превратят тебя в такие… такие – он не мог подобрать нужного слова – маленькие кусочки обмана.

Тадек поднялся с места и я – тоже, и, наконец, осмелилась посмотреть на Галю.

Она стояла, закинув голову, и спрятав за спиной руки.

На ней были трикотажные спортивные штаны и какая-то серая футболка. Без помады, без украшений с налезающей на лоб челкой она походила на мальчишку, из тех, кто там у нас дома заплывают далеко в море, а потом никогда не дают спасателям взять себя на борт. Если даже очень устали. Они всегда к трусам прицепляют английские булавки, чтобы уколоть себя, если вдруг судорога ногу сведет.

– Малая, останься! – сказала Галя.

Но смотрела она не на меня, на Тадека, и даже не на него, а как бы поверх его головы, как это ей удавалось, когда он такой высокий, я не понимала.

– Ты обманывала и в остальном? – спросил вдруг Тадек.

– Да! И в настоящем и в прошлом и в будущем и каждый день, и каждый час! И вообще меня зовут барон Мюнхгаузен!

– Извини, я, может, не понял… – Под ее напором Тадек слегка растерялся.

– А что именно не понял? – не выдержала я

– Юная пани тоже не в курсе…

– Да, не в курсе! Малая, мальчик Денни не мой братишка, как рассчитывал пан Тадеуш, а мой сын.

– Я не рассчитывал… Ты сказала: «братик»!

– Ну сказала, так сказала… Это как-то повлияло на международное положение твоей страны?

– Не понял!

По растерянному виду Тадека он действительно не понял.

До меня почему-то сразу дошло, о чем речь, хотя когда волнуюсь, всегда впадаю в ступор и сразу даже простых вещей не могу понять. Впрочем, в ту пору, похоже, и без волнения слишком медленно постигала реалий жизни. Тем не менее, сообразила, что к чему. Догадку подтвердила Галя, сказав:

–А тебя что-то кроме твоей провинциальной Польши всерьез занимает?

Я уже слышала, что наступление лучший вид обороны, но, кажется, первый раз оказалась на полигоне, где этот закон применяли на практике. К счастью, в виде наблюдателя. Иначе была бы разбита наголову и сразу же.

– Меня бы сгорал стыд из-за лгунства… лганья…

Тадеку стал изменять и сам русский язык.

От жалости к нему, от неловкости, не знаю ещё почему, но я ляпнула:

– Она не хотела, Тадек, обманывать, правда, правда. Не знаю, как получилась. Галочка сама смеется над теми, которые про своих деток не рассказывают…

– Помолчи, малая! – остановила меня Галя. – Пану ничего не надо растолковывать. Он сам поймет. Он из той страны, где все умные и шляхетные!

– Идем! – позвал меня Тадек. – Правду мы увидели по… горло!

Он двинулся к дверям, я – за ним!

– Останься!

Необычно низко прозвучавший ее голос впечатлил не только нас с Тадеком, но и малыша, самозабвенно возившегося с машиной, он повернул к ней голову: «мама»?

– Играй, играй, Денни, машина хорошая, большая, красивая. Малая, останься!

Я глянула на Тадека.

Он пожал плечами:

– Любишь легенды – останься!

Легенды я любила не всякие, а Галю любила. Да и к тому же считала её своей подругой. Раз так, и правая, и виноватая, она ею оставалась. А Тадек числился по статье – жених подруги. В те давние времена все счастливо обстояло у меня – такая ясность в суждениях! Увы, года через два ясность оставила меня окончательно и бесповоротно.

Но тогда ещё все было разложено по полочкам, и с какой полочки, что именно надо взять в первую очередь я знала точно. С геометрией, похоже, я была в ладу. И что бы ни говорила Кукушка с Насморком, мы с Галей и Тадеком не составляли никакого треугольника в том смысле, как она это понимала. Если это был треугольник, то неправильный.

Я кивнула и побрела к малышу. Рядом с ним я уже сидела, и на том месте чувствовала себя чуть-чуть увереннее, точно кошка, которую новоселы впустили в квартиру, и она облюбовала себе подходящее место. На Тадека я старалась не смотреть, и на Галю тоже. Я уставилась на темную макушку малыша. Он успел уже рассоединить кабину с кузовом, и ему это вроде понравилось. Наверное, оттого, что вместо одной громоздкой игрушки получились две.

Я услышала, как захлопнулась входная дверь, и точно сквозняком выдохнутые вослед слова Гали: «Ну и катись»! и осмелилась оторваться от созерцания детской макушки, глянула на подружку. Она, где стояла, там и опустилась на пол.

– Кукушку с Насморком прорвало! – определила через некоторое время Галя.

– Она знала, да? – поразилась я.

Как же так?! Лучшая подруга, то есть я, ни сном не духом, а Кукушка с Насморком, Анодированное перо, нормальная жлобиха, – как ещё там называла ее Галя? – была в курсе!

– Знала…

– От кого?

– От меня, от кого же ещё? Не из донесений же ЦРУ!

Да что же это такое? – в отчаянии подумала я. – С врагами откровенничают, с друзьями скрытничают!

– Правильно она сделала, что сказала Тадеку. – Вдруг сказала Галя.

– Правильно?

– Правильно!

Она опустила голову. На ее синие штаны закапали слезы. Совершенно неожиданно для меня – я никогда не видела ее плачущей.

«Лучше бы ты сама во всем Тадеку призналась» – подумала я, но не выговорила вслух. Вспомнила любимую притчу моего отца, мол, турок, отправляя сынишку с кувшином к роднику за водой, шлепает его, чтобы не разбил сосуд, а вот если уже разбил, не трогает, шлепком кувшин не склеишь.

– Давать советы вдогон случившемуся событию бессмысленно, – говорил отец.

Я же все домашние рецепты упрямо пыталась использовать на чужой кухне. Неудивительно, что многое получалось несъедобным. Но отступать не собиралась, боялась, наверное, утонуть в чужом мире.

Малыш встал и заковылял к маме.

– Денису пора есть и спать, ты подожди здесь, пока я управлюсь! – она деловито вскочила на ноги, смахнула со щек, точно дождевую воду, слезы. Также деловито подхватила на руки малыша, не сопровождая это словами с придыханием вроде как солнышко мое, соколенок, княжич, жизнь моя, и все такое, что я так часто слышала от своей двоюродной сестры. Только так она обращалась к сыну, из-за чего я постоянно забывала имя мальчика.

Я все ещё сидела на полу, и когда Галя проходило мимо, очевидно, направляясь на кухню, малыш стал тянуть руки, требуя, чтобы ему дали игрушку. Галя стремительно наклонилась вместе с ним, взяла отсоединенную кабину машины, сунула ребенку, глянула сверху на пакеты, принесенные мной.

– Ты ещё и конфеты купила?

Я кивнула.

– Какие?

– Грильяж.

– Мои любимые. Уложу Денни, выпьем чаю с конфетами.

«Какой чай? – растерянно подумала я. – Какой грильяж»?

Почему-то я чувствовала себя обманутой, несправедливо обойденной, хотя и считала это неправильным. Ведь в мире, где я пребывала сейчас, мое место и штрихом не было обозначено. Все что происходило здесь, меня не касается. И ничего меня не должно обижать, тем более, доставлять боль. Но болело. Тупо, неопределенно, но весьма ощутимо. Не знаю, сколько времени я так просидела, стараясь собрать все свои впечатления воедино и найти положенное им место.

Наконец вернулась Галя, сообщила: «Уснул Денис в обнимку с твоей машиной»! Спросила: «Не хочешь перебраться на диван»? Если честно, только в тот момент я и разглядела в дальнем углу комнаты небольшой диванчик с двумя креслами по бокам и низким столиком впереди. Я послушно поднялась и уселась в одно из кресел. В то, которое было поближе к выходу.

– «Всюду драма. Всюду убыль. Справа Сомов. Слева Врубель!» – процитировала Галя, глядя на меня сверху вниз, потом протянула руку, чтобы, как делала прежде, нажать на кончик моего носа, только отчего-то передумала, забралась на диван с ногами поближе к тому краю, возле которого я сидела. – Не переживай, малая. Все, о чем стоило переживать, уже случилось. А это – мелкие брызги.

– Отец Дениса он… он – начала я и осеклась, потому что решила: погиб, наверное. Автокатастрофа или убили недруги. А, может, умер от белокровия?

У Гали от слез подпухли глаза. Возможно, пока кормила и укладывала мальчика, тоже плакала. Но она насмешливо улыбнулась и вновь стала похожа на мальчишку.

– Погиб, испытывая сверхзвуковой самолет! Сорвался в пропасть, покоряя Эверест! На героя упала горящая балка, но всех детей успел вытащить! Выбирай любой вариант!

– Живой! – отчего-то обрадовалась я, мельком удивившись тому, что она угадала мои мысли.

– Нет! Мертвый! Для меня! А так сосед по лестничной площадке. Старше меня. Я школьницей все торчала в передней, чтобы, услышав его шаги, тоже выскочить за дверь и пройтись с ним до метро. Даже отказывалась, чтобы отец подвозил меня в школу на своей служебной. Водила отца хвастал перед дружками, мол, начальник у него правильный мужик, воспитал дочку скромницей. Дело, как ты уже поняла, не в скромности. А в жильце из соседней квартиры. «Эти глаза напротив»!- пропела Галя дурашливо и, перегнувшись через диванный валик, все-таки нажала на кончик моего носа. – Я подглядывала за ним через глазок в нашей входной двери, да, подглядывала!

Совсем как в «Письме незнакомки» Цвейга, подумала я, и цветы она ему тоже посылала? Нет, наверное, не посылала. Через кого же здесь посылать? Разве что попросить какого-то мальчишку со двора, так он же и цветы не донесет и по всему дому растрезвонит.

– Сейчас тоже он там… я кивнула в сторону выходной двери, подразумевая, само собой, другую квартиру.

– Не бойся! Козел в чужом огороде! На Кубе. Он наполовину латинос, знает испанский, работает там. Советским специалистом!

– И ничего не знает о Денни?

– Малая, мы же не индийское кино смотрим! Конечно, знает. Мамаша его как жила через лестничную площадку, так и живет. Внука видит ежедневно. Это для нее состряпана легенда, будто я замужем за Тадеком. Она думает, что я у него живу. Представляешь? Она мне даже счастья пожелала! Добренькая! Правда, за счет гордой и независимой Польши. Когда же выяснилось, что с выпускного вечера я вернулась не только с аттестатом, но и будущим Денни, ор стоял во всю Ивановскую. Мол, я такая-сякая, нарочно пригласила ее сыночка на выпускной вечер как кавалера, соблазнила его. А он, между прочим, на шесть лет меня старше. И кто кого соблазнил, спрашивается? Мои родители пытались перекупить у нее сыночка – машину, дачу, отдельную квартиру, все предлагали, но несостоявшаяся свекровушка оказалась кремнем – сына не сдала! И я своего тоже не сдала! Родила Денни, хотя моя мамочка за все время моей беременности словом со мной не перемолвилась. Один отец был на моей стороне, правда, не слишком афишируя.

«Мой отец меня бы за такой проступок убил, – решила я про себя. – Если бы сам и пожалел, так родня подтолкнула бы, мол, смой позор с нас»!

От представленного ужаса меня зазнобило. Но бедная, бедная Галочка, как же надо любить человека, чтобы пойти на такое.

– Очень любила его, да?

– Первая любовь… все его Болконским воображала, а он обычный козел, только красивый!

– Галочка, а с Тадеком? Что будет с Тадеком?

– Да ничего особенного! Замуж выскочить за него вряд ли удастся, а встречаться, как встречались, так и будем, не сомневайся…

– И с Ленчиком?

– Вот это точно не вариант! С ним только лебеду мять! Да ты, что, малая, решила меня немедленно выдать замуж? Мне и двадцати лет не исполнилось! Представляешь, сколько козлов я успею ещё окрутить?

– Выходит, ты Тадека не любишь, как… как первую любовь…

– Ну что ты пристала ко мне с этим ясновельможным…хамом?!

Я почувствовала себя садисткой, ковыряющейся в чужой ране. Почему у меня должна болеть голова о Тадеке? Он, что, брат мне что ли?

– Прости!

– Прощаю! Ведь ты – хороший, верный мой дружочек. Правда, не знаю, как тебе удалось найти мне место в своем графическом мире. Но спасибо, что нашла. Я молчала насчет Денни, потому что опасалась – выкинешь из черно-белого пейзажа своей жизни.

– Но я же – твоя подруга!

– Знаешь, тебе только кажется, что величина это постоянная, на самом деле… Во всяком случае, я хотела как можно дольше сохранить твою дружбу. Я на Анодированное перо злюсь потому, что она такая же, как я. Она даже лучше, хоть и жлобиха! Вышла замуж, родила, чин-чином. Иногда смотрю на нее и думаю – боже мой, мы с Кукушкой, как Ленин с партией, близнецы-братья! То есть, сестры… Неважно! Просто две дуры с одинаковым количеством штрафных очков. И сборная Страны советов нам не светит. Так что не бери с нас пример, малая! Самостоятельно готовься в чемпионки жизни!

– Я не хочу в чемпионки! – запротестовала я и заплакала.

Я и вправду не хотела в чемпионки, и в опрометчивую жизнь Гали тоже. Впереди чудилось только бездорожье. Но если кто-то двинется по бездорожью, за ним потянется новая дорога, или нет? Должен же кто-то пойти след в след.

– Не плачь, малая! «Что слезы женские – вода»! Давай лучше, выпьем чайку, пирожки вкусненькие у нас есть.

– Можно, я поеду в общежитие? Только, скажи, как добраться до ближайшего метро.

– Может, ты и права! Какие ещё пирожки! Ты и так сыта по горло всем увиденным, услышанным!

– Завтра приедешь на занятия?! – спросила я, как будто ничего особенного не случилось.

На самом деле я, после ее слов, почувствовала себя беглецом с поля боя. Но и остановиться не получалось.

– Обязательно! Мы с Тадеком поведем тебя в парк «Сокольники». Давно собирались!

С тем я и ушла. Неподалеку от станции метро, я увидела парикмахерскую, вошла туда и попросила постричь меня «под мальчика». Сначала полная и сильно накрашенная парикмахерша с желтыми, как старая простыня, волосами ахнула, но когда узнала, что отрезанную косу она может оставить себе, быстро усадила меня в кресло.

Так я сделала первый шаг по дороге, которую мне предстояло протоптать с собственным багажом, становившимся с каждым годом тяжелее, а не легче, несмотря на то, что в пути много чего растеряла.

__________________________________


РАД, БРАТ БОЖЕНКИ

С Радом я училась в одной школе, только он занимался двумя классами выше. Его мать – Ангелка Божидаровна – преподавала у нас математику. Я, ненавидевшая этот предмет всеми фибрами души, трепетала перед ней – высокой статной, смуглой, со сросшимися на переносице густыми бровями и блестящими черными волосами, собранными в тяжелый узел на затылке. Она же ко мне относилась хорошо и даже уверяла, что к алгебре я человек способный (вот уж чему невозможно было поверить), а в геометрии мне только не хватает пространственного мышления. В школе она держалась обособленно, ни с кем близкой дружбы не водила, и, по-моему, все считали её высокомерной, хотя отчего-то предполагалось, что она имеет право так себя вести. Отец Рада – военный – долго, во всяком случае, перед выходом в отставку, служил в ГДР и, когда он вернулся с семьей в отчий дом в районном центре, как бы считался немного иностранцем, и не абхазка жена со своими причудами легко ему прощалась – если он нуждался в прощении. Само собой предполагалось, что Ангелку Божидаровну наш бравый офицер умыкнул прямо из столицы Болгарской Народной Республики. Это потом, учась в Москве, я узнала, что родом она была с Украины, из Одесской области. Но лично для меня весна с того времени, как она у нас стала преподавать, уже ассоциировалась не с расцветшей алычой, не с ласточкой, которая в «сени к нам летит», а с мартинцами, – вязаными красно-белыми бомбошками на витых шнурках. Первого марта они, прикрепленные с помощью крохотной английской булавки на отворот серого пиджака неприступной Ангелки Божидаровны, являли собой легкомысленный и радостный намек на грядущее разноцветье весны и лета.

Сына она называла Радомир. Все остальные на абхазский лад окликали его Радом, да и в журнале он значился именно так. Видно родители выбрали ему имя, как компромисс, и чтобы славянского уха не резало и на абхазском звучало знакомо. Не знаю, как они во всем остальном учитывали интересы друг друга, но сын вырос своевольным человеком, к компромиссам не склонным. Я ещё училась в школе, когда Рад переехал с родителями в Сухум. Но до того мы несколько раз принимали вместе участие в постановках школьного драмкружка, которым руководила наша преподавательница русского языка и литературы. В инсценировке, как я теперь понимаю, сильно идеологизированного произведения Маршака «Мистер Твистер» он играл миллионера – отца избалованной дочурки, которой приспичило непременно побывать в Ленинграде. Роль капризной девочки досталась мне, хотя капризно вел себя именно мой сценический отец. Он наотрез отказался читать такие невинные строчки: «Поедем в Неаполь, поедем в Багдад», утверждая, что, раз миллионер – самодур и расист, из-за чего и начались у него проблемы в СССР, – вдруг противопоставляет Ленинграду Багдад, то логика подсказывает: европейский город Неаполь здесь ни при чем. И строка должна звучать так: «Поедем в Непал, поедем в Багдад». «Какая тебе разница?» – удивлялись все вокруг. – Говори, что тебе велят!» Он пожимал плечами, мол, что с вами спорить. И руководительница опрометчиво решила, что ей удалось его вразумить. Со сцены Рад произнес именно «Непал». Я, вытаращив глаза, заорала, топнув ногой: «Хочу в Ленинград!». «А в Петербург слабо?» – ласково осведомился он. Так как эта реплика не была учтена в постановке, я растерянно уставилась на него. «Пойдем, юная мисс, обсудим детали в моем кабинете!» – отечески произнес Рад, и, схватив меня за руку, повлек со сцены и я, стараясь высвободиться, била его по плечу игрушечной обезьяной, которой по сценарию полагалось быть живой. Зал зашелся в хохоте и отчаянно нам аплодировал. Странное дело, но после спектакля Раду не досталось за самовольство и меня не поругали за нецелевое использование плюшевой обезьяны. Когда же надумали поставить сцены из «Евгения Онегина», его снова позвали в артисты, предложив роль Онегина, мне – Татьяны, наверное, больше из-за того, что я легко запоминала стихи и знала их множество. У Рада тоже была замечательная память, и литературу он любил, к тому же в наших районных масштабах считалось, что он «как денди лондонский одет», ну, пусть берлинский, всё равно не похоже на других. Только Рад отказался со мной играть, сказал, что я ещё мала для образа Татьяны и вообще он согласен выступать только со своей одноклассницей, которую, кстати, звали Татой – а записана была, ясное дело, Татьяной. И у меня, старательной, забрали роль. Как я теперь понимаю, решение было правильным. Но тогда на репетициях сидя в углу я волчонком глядела на белокожую, волоокую одноклассницу Рада, у которой были темные густые волосы, как и у его матери – только кудрявились. Я слушала её голос, звучавший с придыханием, как у актрисы Татьяны Дорониной, и чувствовала себя самым маленьким лягушонком на самом жалком болоте, куда никогда не долетит стрела Ивана Царевича, а если и долетит, то просвистит мимо меня, к лягушке позеленей и покрупней. Тем не менее, я упорно являлась на репетицию, где теперь мне отводилась роль лишь зрительницы, обязанности же суфлера я добровольно взяла на себя, громко подсказывая с места Тате, если она забывала какую-либо строчку из своего монолога. Она каждый раз с улыбкой благодарила за помощь, что меня неимоверно злило, но удержаться от подсказок не получалось. Правда, на самом вечере, когда Тата в шелковом белом платье с завышенной талией летящим шагом – на ногах у неё были чешки, задрапированные лоскутками парчи, – прошлась к садовой скамье, втащенной на сцену со школьного двора, и невесомо, как тополиный пух, опустилась на неё, сердце у меня зашлось от восторга. И я уже про себя шептала строки её монолога не для того, чтобы громко подсказать, если она вдруг запнется, а из-за страха, что вдруг образ нерадивой ученицы с невыученным заданием подомнет под себя воздушный облик пушкинской Татьяны. Я неожиданно обнаружила, что мне очень хочется, чтобы они выступили хорошо и показали себя во всей красе. Так оно и вышло. Успех достался обоим. Но почему-то Тата осталась Татой, а Рада до конца учебного года все называли Онегиным, правда, часто сокращая до Оне. После летних каникул Рад не появился в школе. Аттестат зрелости он уже получал в Сухуме, куда переехали его родители.

Вновь я встретилась с ним, будучи уже студенткой, в Москве на собрании абхазского землячества. Высокий, стройный с четко очерченными губами, скуластый, большеглазый, он с улыбкой шагнул мне навстречу.

– Теперь я, пожалуй, согласился бы сыграть с тобой в «Евгений Онегине». – сказал он.

– У меня уже есть Онегин! – отшутилась я. – Да и у тебя вижу – Татьяна.

Он пришел на встречу с худенькой смуглой девушкой со сросшимися на переносице, как у Ангелки Божидаровны, черными бровями и с разделенными на прямой пробор тяжелыми волосами, свисавшими вдоль щек плотным пологом. Нижняя полная губа спутницы Рада была немного вывернута, придавая её лицу слегка презрительное выражение.

– Боженка – моя двоюродная сестра по материнской линии! – представил он.

– Здесь я – Женька! – сказала она, протягивая мне узкую руку с обкусанными ногтями.

Я рассмеялась, вспомнив песенку, которую ещё в школе слышала: «по-армянски Ованес, а по-русски – Ваня».

– Что смешного?

Она обволокла меня теменью непроницаемых глаз.

Кстати, такие же темные, неулыбчивые глаза были у моего одноклассника Ованеса, из-за которого та песенка и застряла в голове. Но сам он любил пошутить, причем над собой тоже, и получалось это натужно, а вполне естественно. Насчет глаз у него была заготовлена историческая справка: «Это из-за янычар прадеды наши научились так смотреть – смотрят и не видят, ну а нам в наследство передалось. Только к друзьям не имеет отношения! Мы и с закрытыми глазами их видим!» Я подумала, что янычары здорово насолили в свое время и болгарам. Так что недружелюбный взгляд Боженки можно было ретранслировать в прошлое.

– Вы из Софии? – спросила я с серьезным и даже как бы заинтересованным видом, чтобы сгладить свой неуместный смех. Объяснять же, чем он вызван, показалось ещё более неуместным

– Я учусь в сельхозинституте, на втором курсе. – Дала она странный ответ.

Похоже, и с вежливым вопросом я пролетела, хотя, не желая в том признаваться, пробормотала:

– Понятно, приехали по обмену.

Тогда была мода у вузов стран социалистического лагеря обмениваться студентами. А Болгарию и вовсе называли шестнадцатой республикой СССР, и в каждом вузе студентов оттуда было хоть пруд пруди.

– Боженка из Одесской области, она там родилась, как и моя мама. Её родительница моя родная тетка, – пояснил мне Рад, непонимающе глядя на меня.

Наверное, он не был в курсе, что в районном городке, где и проучился-то всего года два, считали: его бравый отец, служивший за границей, и счастье свое добыл в чужеземных краях – посадил девушку на танк или в штабной виллис и вывез из какой-либо страны, где слава советского оружия не меркла ни днем ни ночью. Если бы кто узнал, что он нашел свою судьбу на задворках огромной страны, думаю, некоторая часть позолоты с него сошла бы.

– Боженка с ума сходит по всему абхазскому! – сообщил Рад.

–Это он меня заразил! – ткнула она пальцем в брата.

– Он – понятно, каждый кулик свое болото хвалит. Но Вы…

– Не старайся, – улыбнулся Рад. – Боженка знает точный адрес земного рая.

Сестрица помотала справа налево головой – этот жест болгар, означающий отнюдь не отрицание, а подтверждение, мне уже был известен по своим сокурсникам-болгарам.

– Вы знаете, как звучит Абхазия по-абхазски? – обратилась она ко мне и торжествующе перевела: – Страна души!

Боженка улыбнулась. Зубы у неё оказались мелкие и редкие, как часто бывает у детей, ещё не сменивших молочные на постоянные.

– Знаю! Я ведь тоже кулик с того болота!

– Только скупой на похвалы кулик! – подразнил меня Рад.

И тут, к моему изумлению, Боженка принялась мне рассказывать в подробностях, что у нас в Абхазии принято, а что – нет. Рад с усмешкой глянул на меня и тут же смылся, присоединился к компании ребят, которые пришли со своими местными подружками. Мне же ничего не оставалось, как терпеливо внимать обзорной восторженной лекции об особенностях моей же родины. Хорошо, что вскоре организаторы встречи позвали нас в банкетный зал.

Как я позже убедилась, Боженка была человеком, готовым с прямотой римского легионера говорить всем и каждому, что она думает о мире и о собеседнике в частности. Её восторженные характеристики некоторых молодых людей из нашего землячества, которые она озвучивала им в лицо, приводили их в немалое смущение. Кто-то охотно, возможно, и разделил бы её восторги по поводу себя, неотразимого, и завязал бы с ней необременительные отношения, если бы не опасался конфликта с Радом. Правда, называлось это «из уважения к Раду нельзя на неё тень бросать».

Мне теперь кажется: Боженка была из числа тех людей, которые доверяют больше, чем себе, любой рекламе. Правда, мы тогда мало что знали о рекламе. Я лично ничего не припомню, кроме щитов с призывами «Летайте самолетами Аэрофлота», как будто у нас был выбор, и мы могли предпочесть какие-то другие авиакомпании. Да ещё категорическое утверждение: «Советский человек любит рыбу хек».

Рад же по природе своей был пиарщик, хотя само слово тогда тоже не было в ходу, и он своими рассказами так влюбил сестрицу в Абхазию, что каждый представитель оттуда казался особенным человеком. Я этому не удивилась. В ту пору он носился с книгами поэта Юрия Лакербай и зачитывал нам наизусть стихи целыми циклами. Юрий Лакербай действительно хороший поэт, но тогда у меня лично были другие предпочтения. Тем не менее, Раду удалось и мне внушить, что стыдно не знать наизусть стихов своего земляка. При этом он утверждал, что особенное достоинство произведений Лакербай заключается в том, что он воспитан на стыке двух культур: отец – абхаз, а мать – славянка, самые яркие личности рождаются из слияния кровей разных народов. Рад ни слова не говорил о себе, но получалось, что и он из разряда ярких личностей, раз родители представители разных национальностей. Уж кто не мог ни на что подобное рассчитывать, так это я, знавшая свою родословную по седьмое колено – и все мои предки в обозримом прошлом были абхазами.

Когда мы встретились в Москве, Рад уже учился на третьем курсе экономического факультета и подумывал сменить вуз, уверяя, что как на практике заниматься делом, он знает гораздо лучше своих преподавателей, а теория стара и скучна.

– Я вообще думала, что ты пойдешь на филфак или журналистику, – заметила я. – Ты столько книг перечитал и стихи любишь.

– Неужели каждый читатель должен стать писателем? – засмеялся он. – Нет, у меня другой профиль.

Как ни странно, именно от Боженки, а не в Абхазии, и не от ребят-земляков, я узнала, что отец Рада, военный отставник, теперь «цеховик». Так назывались у нас люди, которые имели свое производство внутри какой-либо государственной фабрики или завода и делали большие деньги. В ту пору такую коммерческую жилку в людях, разумеется, требовалось официально выдирать с презрением. Вообще, дело это было подсудное, потому цеховикам приходилось зарабатывать очень большие деньги, чтобы хватило не только им, но и на взятки бесконечным проверяющим. Сейчас любой бизнесмен, наверное, удивился бы, если бы кто ему сказал, что тогдашние дельцы стыдились своего умения делать деньги даже перед теми, кто кормился с их рук. И, конечно же, образ офицера, который представлял вооруженные силы страны даже за её пределами, никак не вязался с полуподпольной деятельностью. «С кем вы, господа офицеры»? – блеснула я цитатой, но Боженка пропустила её мимо ушей. Она это умела не хуже, чем смотреть невидяще.

Отец Рада занимался текстильными изделиями официально и неофициально тоже. Магазины в субтропическом Сухуме были завалены широкими мохнатыми ярко раскрашенными женскими шарфами под мохер. Если удачно выдернуть из шарфа нитку и поджечь, она пахла овцой, так что и натуральная шерстяная нить в тех изделиях, безусловно, присутствовала. А уж в каких пропорциях с искусственной пряжей – другой вопрос. Но точно могу сказать: в разгар летнего сезона шарфы мгновенно исчезали с прилавков. Их скупали курортники, очевидно, по принципу: готовь сани летом. Да и я сама по просьбе многочисленных моих подружек, их мам и тетушек являлась в Москву, загруженная широченными шарфами. Мохнатую продукцию, окрашенную яркими, но не стойкими красками, производил в своем цехе отец Рада, о чем я узнала от той же Боженки.

В Абхазии я слышала о родителе моего приятеля, что он человек не бедный и охотник редкий – в глаз кунице попадает, а вот тамада посредственный, чтобы не сказать хуже – на чужбине, пока служил Родине, подзабыл, как стол вести, соблюдая субординацию тостов, и с красноречием у него не сложилось.

Кроме официально изготовляемых ложно мохеровых шарфов, в цехе отца Рада производили и другой более интересный товар, о чем я узнала опять же в Москве, но на этот раз не от Боженки.

Со мной на курсе училась бойкая девушка по имени Сталина. Позже, когда все, что было связано с вождем всех времен и народов, стало звучать как брань, она переименовала себя в Фаину. Но в ту пору моя однокурсница, хоть и сердилась на своих узколобых родителей, не предусмотревших в свое время возможность неожиданного низложения вождя, правда, уже мертвого, ещё отзывалась на данное при рождении имя.

Сталина – очевидно, имя обязывало – была с задатками лидера и большим знатоком моды. Её рассуждения о том, что сейчас носят, и что собой представляет настоящая «фирма» (с ударением на последнем «а») были столь красноречивы, что у меня часто возникали подозрения: ту ли профессию она выбрала? Ей, наверное, стоило в модельеры пойти. Правда, в те времена высокая мода ещё не вытеснила из жизни высокую поэзию, в которой Сталина намеревалась оставить свой неизгладимый след.

Однажды субботним днем она постучалась в мою комнату в общежитии и категорично заявила, что никаких отказов и слушать не станет. Ей прекрасно известно о моем гонораре из журнала «Сельская жизнь», полученном только вчера. Несмотря на всем известное мое умение вбухивать деньги в никому не нужные старые издания, растратить гонорар на книжки я вряд ли ещё успела. Значит, часть денег я одалживаю ей, остальное беру для себя, и мы немедленно отправляемся в общественный туалет в районе Пушкинской площади.

– Зачем нам ехать в туалет на Пушкинской? – поразилась я. – Да ещё с деньгами?

– Купим себе шмоток.

– Купим что? – Я аж подскочила на месте.

– Ох, и темнота ты некультурная, там за печью! Не знаешь того, что все знают! Хоть шапку тебе купим! Посмотри на свою! Такие торбы с ушами и помпонами здешние бабки вяжут для своих трехлетних внучек.

Вязанная из кроличьего пуха моя шапка действительно была неказистой, да ещё и лезла немилосердно. На юге я и вовсе обходилась без головного убора, а в Москве никак не могла привыкнуть ни к беретам, ни к шапкам, ни к платкам, смотрела на них с отвращением и выбирала их сообразно функциональности – лишь бы защищали от морозов.

– Сапоги тоже можно в туалете купить?

– Почему нельзя? Товар ходкий!

– Раз ходкий, лучшего место им не нашли? Зачем ими в туалете торгуют?

– А где, по-твоему, ещё?

Я согласилась со Сталиной отправиться в необычный общественный туалет, только для того, чтобы убедиться, что она меня не разыгрывает, и ещё потому, что мои позапрошлогодние сапоги уже протекали, а очереди, которые выстраивались в ЦУМе за импортной обувью, устрашали. Я с полгода, наверное, вспоминала, как люди, стоявшие за сапогами, чернилами на ладонях писали порядковые номера, чтобы никто не вздумал пролезть вне очереди.

Сталина говорила сущую правду. По-моему, редко кто забредал в этот туалет, чтобы использовать его по назначению. Все помещение, как перед кабинками, так и там, где находились фаянсовые мойки с узкими зеркалами над ними, были запружены продавцами и покупателями. На некоторые краны над раковинами были натянуты красные резиновые мешочки. Приглядевшись, я поняла, что это были сдутые шары. Раковины под таким образом зачехленными кранами перекрывали плотные листы из картона. На них громоздилась различная парфюмерия, часть из которой была куплена то ли в польском магазине «Ванда» (помню с тех пор духи «Пани Валевская» и попроще, но с романтическим названием «Быть может…»), то ли в чешском, который, если не ошибаюсь, тоже носил женское имя – «Власта». И ещё душистое мыло из магазина «Лейпциг». Носильные вещи продавщицы держали, перекинув через руки, некоторые были, наряжены, как манекены, в образцы своих товаров, не всегда, как теперь понимаю, делая им лучшую рекламу. Многие сбытчицы дефицитного товара, сообщали, понизив голос, что могут предложить настоящие джинсы – штатские – то есть из США. Другие представлялись женами моряков дальнего плавания. По уверению предприимчивых жен морских волков, кто приобретет у них вещи, привезенные из далеких лучших магазинов мира, не рискует, что точно в таких же платьях или кофточках будет ходить пол-Москвы. Одной из продавщиц я сразу поверила, что её муж и вправду бороздит далекие моря и океаны. Она держала в руках трикотажную блузку спортивного покроя немыслимой расцветки: на ядовито-зеленом фоне сидели на коричневых ветках огромные попугаи желто-красно и ещё каких­-то цветов. Такую ткань могли произвести и вправду в очень далекой и очень яркой стране, где эти самые попугаи слетают наземь поклевать крошек, как голуби на Красной площади. Я растерянно топталась на месте, близоруко стараясь высмотреть в толчее, не предлагает ли кто-нибудь сапоги.

Сталина же ринулась примерять какие-то кофточки, шарфики, но продавщицы не слишком рвались ей нахваливать свой товар. По-моему, они сразу определяли, кто у них может купить дорогие вещи, а кто – нет. То, что Сталина сыпала названиями фирм, о которых я, понятно, и не слышала, а если и слышала, то не запомнила, не слишком их впечатлило.

Они оттесняли её в сторону:

– Отойди, девочка, дай старшим вначале примерить!

– Мы берем эту шапку!

Сталина протащила меня в угол, где девчонка в джинсах и в голубом свитере крупной вязки продавала кепи, напоминающие «шапки-аэродромы», что носили у нас на юге мужчины, только козырек был пошире, помягче, закруглен с двух сторон, а верх – из плетенной объемной, нежесткой ткани.

Сталина нахлобучила на меня кепку густо серого цвета – она была с теплой подкладкой – и с помощью продавщицы, заставив расступиться нескольких человек, подвела к зеркалу над мойкой.

– Из Франции, – небрежно, но не без гордости сообщила хозяйка кепи. – Сейчас там это писк моды.

«Почему сейчас? – подумала я, смущенно разглядывая себя в зеркале. – По-моему, в такой кепке ходил ещё Гаврош из романа Гюго «Отверженные». И он был уличный мальчишка, а не законодатель моды».

– Я на Гавроша похожа, – озвучила я свою мысль и попыталась стянуть с себя головной убор гамена минувшего века.

Но Сталина больно ущипнула меня и шепнула, чтобы я не позорилась, умничая, и, в конце концов, если шапка мне надоест, она заберет её и с радостью будет носить.

– К вашей мальчишеской стрижке и нестандартной внешности кепи и вправду подходит. – Не то ободрила, не то посочувствовала плотная, пожилая женщина, сторожившая свой парфюм на одной из раковин. – Поторгуйтесь хорошенько и берите.

– Чего торговаться?! Это фирма! Смотрите на наклейку на ободке! – заносчиво возроптала хозяйка товара, но пожилая выразительно кашлянула и она быстро добавила. – Но немножко вам скину, вы же, наверное, студентки, я – тоже, только учусь на вечернем. Вы где учитесь?

Я сказала.

– Меня зовут Лена!

Я тоже назвалась.

– Ну раз мы обе студентки и почти уже подружки отдам на одну треть дешевле, за столько за сколько сама купила!

Она улыбнулась приветливо, и я, непонятно почему, почувствовала себя ей обязанной, а тут ещё Сталина подзуживала: «Бери, что тут думать?» и я молча достала деньги, правда, с бормотаньем: «Сапоги хотела купить!»

– Как выйдете отсюда, повернете налево и зайдете в подворотню, там продают сапоги, что надо.

Сталина купила себе кружевные трусики и бюстгальтер ярко красного цвета, убеждая то ли меня, то ли себя, что настоящей девушке без этого никак не обойтись и со смехом добавила:

– Тем более, красное мне к лицу.

А я задумалась: так ли обязательно, чтобы бюстгальтер, который носится под одеждой, был к лицу? Во всяком случае, я в её торги не вмешивалась, так как больше всего хотелось поскорее выбраться наружу. Хотя здесь приятно пахло различной парфюмерией и совсем не так как в других общественных туалетах, меня слегка подташнивало: наверное, из-за толчеи и отсутствия окон – я не люблю закрытых пространств. Праздные размышления и вопросы могли подождать.

Наконец мы выбрались наружу и направились в подворотню, где в полутемном проходе стояло несколько молодых ребят с объемными сумками у ног.

– Кто предложит фирменные сапоги? – громко вопросила Сталина, войдя под арку. – Пусть встанет передо мной, как лист перед травой!

Все-таки она была поэтом! Но сказочную её фразу, кажется, никто не оценил.

– Не надо брать верхние ноты. Ты не в Большом театре! – Негромко откликнулся невысокий парень в замшевой рыжей куртке с белоснежным меховым подбоем, в джинсах и сапогах на толстой подошве.

Если бы он не заговорил, я бы, наверное, приняла бы его за какого-то иностранного студента. Но акал он лихо, по-московски.

– Так есть сапоги? – Сталина немного стушевалась, возможно, из-за его насмешливого тона, или потому, что одет был с иголочки и странно смотрелся в этой подворотне, хотя и он, наверное, как тетки в туалете, часть своего товара носил на себе, как образец.

– Размер?!

– Какой у нас размер? – повернула ко мне голову Сталина, хотя прекрасно знала какого размера обувь ношу.

Я по-солдатски коротко отчеканила нужные цифры.

– Есть такой размер!

Парень открыл спортивную сумку и извлек оттуда пару высоких сапог то ли темно-коричневых, то ли черных – из-за тусклого освещения в подворотне трудно было разобраться. Я понадеялась, что сапоги черного цвета, будут на все случаи жизни и порадовалась, что они без прибамбасов в виде пряжек, замшевых вставок, а то и кожаных цветочков, – в ту пору как раз было такое поветрие декорировать сапоги всякого рода излишествами.

– Что за фирма? – поинтересовалась Сталина.

– Классная! «Сэм-енд-Пол»!

– Как?

– Слышала о лондонском магазине «Макс-енд-Спенсер»?

– Допустим!

– А это не менее уважаемая фирма «Сэм-енд-Пол»

Я протянула руку за продукцией фирмы «Сэм-енд-Пол», когда за спиной услышала, сказанное на абхазском: «Не вздумай даже примерить»! – и удивленно обернулась. За моей спиной, вобрав руки в карманы дубленки с поднятым воротником и слегка покачиваясь на длинных ногах, обтянутых в джинсы, стоял Рад и улыбался.

– Молчи! – велел он снова по-абхазски и кинул через мое плечо: – Молодец, Сашок, хорошо работаешь, но это моя землячка.

– Не понял?! – набычился хозяин сапог

– Сапоги у неё есть, просто договорились с ней о встрече здесь. Я припоздал, вот она и переводит время, как может.

– А-а…

– Пошли! Люди здесь работают, а ты балуешься.

Рад взял меня за локоть и повел к свету улицы.

– У меня протекают сапоги, а дежурить в ЦУМе или в ГУМе, дожидаясь, пока выбросят импорт, не хочется, – зачастила я, почему-то чувствуя себя неловко, будто он застал меня за неподобающим занятием.

– Я и удивился, – небрежно обронил он по-русски и поинтересовался, снова перейдя на родной язык: – А эта индюшка с тобой?

Я совсем забыла про Сталину. Она шла поодаль с независимо вскинутой головой. Припомнив вычитанные из книжек правила поведения, я чинно познакомила их:

– Сталина, это мой земляк Рад. Рад – это…

– Твоя подруга Сталина. – С улыбкой перебил он и осведомился: – Вы тоже в поисках обуви?

– Нет, я джинсы хотела купить.

– Почему тогда у Сашки не посмотрели? У него настоящие «Леви Страусс». Бегите к нему и скажите, что вы от Мирко и он сделает вам большую скидку.

– А кто такой Мирко? Такой же шустрый, как и Вы? – кокетливо спросила Сталина.

– Мирко это я! Полное мое имя Радомир! И для некоторых друзей я Мирко.

– Мне нравится! – сказала Сталина

– В следующий раз, когда вы придете с моей сестренкой на сбор землячества, называйте меня Мирко, разрешаю. Хотя для земляков я – Рад.

Так я неожиданно превратилась в его сестренку, а Сталина в очередную его девушку, раз она, подпав под его нахальное обаяние, с готовностью сказала, что ничего не имеет против имени Рад. Легко выговаривается, не то, что некоторые кавказские имена. Хотя, по-моему, она согласилась бы его окликать и Тутанхамоном, лишь бы он не лишал её своего внимания.

– Беги к Сашку. А то у него всего две пары настоящих джинсов. Остальное паленка.

Но Сталине не очень хотелось оставлять нас, и она, указав на мою кепку, о которой я слегка подзабыла, сказала:

– Вот мы сегодня купили. Французская.

– Вижу! – кивнул он, потянул меня за руку и попрощался со Сталиной – Ну, старушка, до скорой встречи!

– Рад, а что ты там делал? В подворотне? – спросила я, когда мы остались одни.

– Как что? Товар свой контролировал.

– Какой товар?

– Фирмы «Сэм-енд-Пол»! – Он рассмеялся. – Ты не поняла о чем речь? «Сэм-енд-Пол» – это самопальный продукт, подделка, самоделка, назови, как хочешь. Его всучивают таким «знатокам», как твоя подруга индюшка, ну, конечно, под видом разных марок. Твоя подруга сейчас купит « Леви Страусс» из сухумского цеха.

– Разве ты… – я не посмела выговорить оскорбительное слово «спекулянт» и съехала на нечто неопределенное: – А разве такое возможно?

Он по-своему понял меня:

– Что тут сложного?! Это же тебе не полотна Веласкеса подделывать! – блеснул он эрудицией. – Правда, умельцы находятся, которые и с этим справляются.

– И совсем никто не может отличить?

– Почему не может? Специалисты могут! Но ведь расчет не на специалистов, на обывателей…

– Зачем им вообще подделки?

– Они, что, разбирают подделка – не подделка? Обыватель, как рассуждает? Товар – оттуда, где всё лучше, чем у нас, только вот люди похуже. Но они ведь людей и не собираются покупать.

– Ты-то как рассуждаешь?

Мне почему-то стало обидно за тех, кому всучивают изделия фирмы «Сэм-енд-Пол»

– Я рассуждаю так: кто обманываться рад, тому надо помогать! И вообще, наверняка в институте тебя учили: спрос рождает предложение.

– Но это же, это же… – я осеклась, вновь придержав в последний момент рвущееся наружу, как скакун на просторы, определение – «спекуляция».

К тому же я не была уверена, называется ли спекуляцией, чем Рад занимается. Ведь он ничего не перепродавал. А только… что «только»? Торговал чужим именем. Можно ли это назвать спекуляцией?

Он прищурился, разглядывая меня, и улыбнулся:

– Не старайся, не всегда легко провести твердую линию между черным и белым! – Он легонько коснулся моего лба указательным пальцем. – Кстати, твоя шапка с Малой Арнаутской в Одессе.

– Обманули, да?

Я огорчилась, попутно отметив про себя, что, судя по всему, подделки заполнили нашу страну.

– Почему обманули? Ты же сама её выбрала.

– Угу…

Я почему-то посчитала неудобным признаться: шапку выбрала не я, а Сталина. Тогда получилось бы, будто я способна отличить подделку от настоящего, знаю больше тех, кто покупает липовый товар. А это никак не соответствовало правде.

– Не огорчайся! Шапка тебе идет!

– Я не потому…

Но не рискнула сказать, почему я огорчена, а вместо этого глупо спросила:

– Ты по-прежнему любишь стихи?

– Да, – сказал он. – И стихи, и прозу и некоторые философские трактаты тоже! – он рассмеялся. – Давай-ка поедем за сапогами. Они на съемной квартире.

Я заколебалась. Будь на его месте не абхаз, я бы чиниться не стала. Но сейчас я опасалась, что меня неправильно поймут. Рад понял правильно и успокоил:

–Там – Боженка. Наши мамы сняли как бы в складчину квартиру, хотя, конечно, оплачиваем её мы с отцом. Да и ночую я там нечасто. Зато сестричке нравится. Она чувствует себя столичной штучкой. Тоже ведется на всякие марки, лейблы.

– Вы и сапоги шьете в Сухуме?

– Может, кто-то и шьет, но это не по моей части. Зато в нашей квартире один знакомый хранит женские югославские сапоги на любую ногу, привез неделю назад. Боженка их всех перемерила, будто она сороконожка.

– А где он их продает?

– У него свои точки. И у него товар не паленка, правда, и не фирма. Ширпотреб из Югославии, но качественный.

– А Сашка почему у него не берет?

– Потому что цены другие. Сашке из Армении присылают по дешевке. А я ему джинсы поставляю.

– Настоящие?

– Почти!

– Послушай, почему ты шарфы, которые производят в цехе у твоего отца, не сдаешь Сашке? Я каждое лето, чуть ли не десятками привожу подругам и родственникам подруг.

– Азарта нет! Никакой игры: хочешь – бери, не хочешь– не бери. Все без подсказки! А вот обдурить разевающих рот на чужие марки ради понта, это, как в карты выиграть. Дело же не в деньгах. В кайфе!

Я почему-то ему сразу поверила – дело не в деньгах. Хотя не могла себе уяснить, в чем заключается кайф.

Что дело было не в деньгах, я убедилась, когда мы приехали к ним на квартиру, и я выбрала мягкие удобные югославские сапоги.

На вопрос о цене он поинтересовался:

– Сколько денег у тебя?

Я вытащила все, что у меня было, и Рад взял пару бумажек из тощей моей пачки, сказав, что хватит.

– Мирко! – не то всхлипнула, не то задушено вскрикнула Боженка.

И я догадалась, что сапоги стоят намного дороже. Но он и слышать ни о чем другом не хотел и так грозно глянул на сестру, что она умчалась на кухню готовить нам кофе, который потом подала по болгарскому обычаю с ледяной водой для запивки. Она вдруг стала лукаво поглядывать на меня и я, улучив момент, когда Рад вышел в переднюю ответить на звонок – телефонный аппарат стоял там – быстро проговорила:

– Женька, я не девушка Рада, зачем меня сверлить глазами?

– Не девушка, конечно, девушки у него каждый день меняются, но, может, он надумал жениться?

– Если и надумал, то не на мне! – сказала я, вставая. – И вообще мы случайно встретились.

– Зато как удачно!

Она кивнула на коробку, стоявшую на подоконнике рядом с моей сумкой и я твердо решила не брать сапоги.

Но тут пришел Рад и насмешливо заметил сестре:

– Ещё за абхаза хочешь выйти замуж. А как себя ведешь? От такой вредной невестки родня мужа поседеет раньше времени.

Боженка густо покраснела и совсем по-детски буркнула:

– Не поседеет! Даже наполовину!

Мы с Радом переглянулись, и рассмеялись, и я не стала чиниться, когда он вложил коробку с сапогами в большой полиэтиленовый кулек – тоже немалую редкость по тем временам – вышел проводить меня, кинув сестре: « Сегодня меня не жди!».

– До свидания, приходи ещё! – пожелала мне на прощание Боженка, которой непременно хотелось стать примерной абхазской невесткой.

Рад покачал головой и насмешливо хмыкнул. На улице он посадил меня в такси, заплатил водителю за мой проезд и ушел в неизвестном мне направлении. Я пожалела, что Боженки сейчас нет рядом, ведь сразу убедилась бы – её подозрения не имеют под собой почвы, о чем, правда, я в душе немножко сожалела.

После того, как Боженка месяца два выясняла у Смела, друга брата, этимологию его имени (я вообще заметила, вопрос: «а что означает твое имя?» отчего-то было популярным среди носителей общеизвестных славянских имен) он, по моим наблюдениям, и сам заинтересовался, но не происхождением имени девушки, а ею самой. Что же касалось собственно имени, он ничего вразумительного не мог сказать, пожимал плечами: «имя как имя» и всё. Но, похоже, Боженка не сомневалась: как корабль назовешь, так он и поплывет. И теперь приступила с расспросами ко мне. Я каждый раз сочиняла что-то новое и Боженка, разгадав мои шутки, махнула на меня рукой. И обратилась к высшему авторитету в своей жизни – Раду. Он же нашел простой выход, предложив называть Смела Героем, мол, небось, она десятки раз читала в книжках: «Этот парень смел». Ну, от смельчака до героя рукой подать.

Боженка доверчиво выслушала брата, но тут же спохватилась:

– Ты меня дуришь, да? Это в русских книгах можно прочесть, что кто-то – смел, а к абхазам разве это имеет отношение?

– Двойное! Смел и свободен, как… беркут… – Рад, очевидно, увлекся своими построениями и продолжил уже в стихах, дурашливо на меня поглядывая:


Шумный табор – журавлиный клин,

Только вместе выживает стая.

Но ты беркут,

Ты летишь один,

Никого с небес не окликая!


– Вот так он всегда меня запутывает!– пожаловалась мне Боженка. – Нет, чтобы правду сказать!

– Не обращай на него внимания! – сказала я. – Он сам беркут! Хищник! А Смел очень хороший парень, что бы его имя ни значило.

– Мирко – тоже! – насупилась Боженка.

Влюбленность влюбленностью, но насмешку – даже тень насмешки! – в адрес брата она ни от кого не потерпела бы. Похоже, Рад в своей дрессировке преуспел. Смел был старше не только меня, но и Рада, причем на целых пять лет – в юности такая разница представляется солидной. Правда, и он ещё учился в институте, авиационном, куда его приняли по направлению из Абхазии после армии и двух лет работы в аэропорту. Осваивал Смел премудрости инженера наземной службы, так что популярная в те времена песенка «Обнимая небо крепкими руками» была не про него. Смел был тонкокостный, молчаливый, но редкие его остроты запоминались, как и его открытый взгляд. На наши сборища и до того, как его приметила Боженка, он приходил один. А уж как девушка взяла его под прицел – тем более. Непосредственность Боженки ему нравилась. Её восторженные речи об Абхазии, мне кажется, нравились и того больше. Она ему, взрослому, словно возвращала его же родину безупречно совершенной, как воспринимается только в детстве все то, что мы любим. А любим же, что нам дают любить, как пирог с сыром или длинный деревянный дом на сваях где-то в глубинке. У каждого – свой ассортимент…



В общежитие меня атаковала Сталина, которая не меньше Божедарки жаждала развеять свои сомнения: ведь Рад произвел на неё неизгладимое впечатление. Я успокоила её, даже придумала, что мы и вправду состоим с парнем в дальнем родстве.

– Значит, ты не можешь на него глаз положить! – просияла Сталина. – Даже с дальними родственниками шуры-муры у вас под запретом, правда же?!

– Правда, правда, – напустила я важности. – Мы не относимся к не помнящим родства, – я, как сказали бы сейчас, политкорректно опустила конец известного выражения – «Иванам».

Впрочем, Сталину заботило совсем другое, и она принялась упрашивать, чтобы я обязательно взяла её с собой на очередную встречу земляков, раз Рад на том настаивал.

– А он настаивал? – удивилась я.

– Разве ты не слышала, что он меня пригласил?!

Пришлось мне пообещать поехать с ней на сбор землячества, хотя это не слишком приветствовалось. Если встреча своих, так своих. Причем тут посторонние? Правда, молодые люди часто приводили подружек другой национальности, и по тому, как они с ними держались, все понимали серьёзные у них отношения или имеет место, по выражению того же Рада, «переходящее знамя». Надо сказать, в разгар банкетов, которые мы устраивали вскладчину, больше всего успехом пользовались именно «переходящие знамена». Ведь с ними было легко и просто, и назавтра разъяренные родственники не пришли бы в дом с угрозами: «Ославил девушку, позаботься восстановить её честь», то бишь – женись.

Сталина щеголяла в новых джинсах. То, что я не сразу обратила внимание на обнову, вызвало её недовольство. Она сказала, что штаны на ней – настоящие «Леви Страусс». Благодаря счастливому знакомству с Радомиром, она купила их задешево. Это вообще конфискат. На границе таможенники отбирают у контрабандистов товар, а потом продают советским трудящимся по низким ценам в специальных магазинах. Так вот у парня, к которому её направил Мирко, имеется доступ к такого рода магазинам. Оказывается, эти специализированные распределители конфискованных товаров располагаются чуть ли не у пограничных столбов. Не каждый может запросто поехать туда и отовариться, но если найти подходы к директорам, как находят некоторые, то можно приобрести много чего интересного по дешевке и продавать в Москве, конечно, подороже, чем на границе, но всё равно по доступным ценам.

Я подумала, что у Рада всё в порядке с воображением и зря он не пошел в журналистику, но, понятно, Сталину не стала разочаровывать, растолковывая, что её штаны через океан не переплывали ни законно, ни тайно. С того самого дня Сталина чуть ли не каждый вечер забегала ко мне на чаек и смотрела ожидающе. Очередная же встреча землячества намечалась только на весну. Я не выдержала долгих чаепитий и рассказов о мире моды вперемежку с чтением стихов о любви, где девушки вяли, как цветы, и обнажали груди, чтобы подарить свое сердце Данко. Понятно, горьковский Данко распорядился своим органом слишком утилитарно и нуждался, теперь уже, бессердечный, в подпитке… Только я-то здесь была при чем? Не выдержала и позвонила Раду с просьбой разрешить дать Сталине его телефон. Пусть теперь он слушает, как Данко и его любимая, сплетя руки, как «Рабочий и колхозница» в скульптуре Мухиной, несут вместо серпа и молота два горящих сердца:

– Дай, конечно, – сказал он весело. – Надоест, Боженку бросим на амбразуру: мигом отвадит.

Но не успела я сменить подарок Радомира на весеннюю обувь, как разразилась гроза, роль молнии в которой сыграла Сталина.


Это случилось в воскресенье рано утром. В дверь забарабанили, когда мы с моей подругой и соседкой по комнате Ларисой ещё лежали в кроватях, лениво строя нехитрые планы на выходной день: пойдем в кино, пообедаем в вареничной на Цветном бульваре.

– Наверняка к тебе, – сказала Лариса, которой не хотелось вставать и самой открывать дверь.

Я соскочила на пол и повернула в дверях ключ. Тут же в комнату ворвалась, как маленький смерч, Боженка. Лицо её пылало.

– Мне нужно с тобой переговорить! – она сердито покосилась на Ларису, будто та была в чем-то виновата. – Наедине.

Лариса поднялась, накинула халатик, и, пожав плечами, пошла из комнаты. В дверях, оказавшись за спиной ранней нашей посетительницы, покрутила у виска пальцем, и непонятно было, относится ли этот жест, в популярном переложении на слова означавший «не все дома», только к Боженке или и ко мне тоже. Во всяком случае, и на меня она смотрела без всякого одобрения.

– Смел в больнице, Мирко замели! – выпалила Женька, как только мы остались одни.

– Он – в милиции?!

«Спекуляция!!! Наверное, всё-таки спекуляцией называется то, чем занимается Рад!» – смятенно подумала я. И ещё одно слово-пугало вертелось в голове – «фарцовщик», охотник за иностранной валютой. Судя по газетным статьям, фарцовщики считались хуже спекулянтов. Они как бы уже продавали родину, обменивая рубли с профилем Ильича на чужие деньги, тогда как спекулянты не выносили сор из избы – тихонько наживались на дефиците внутри страны.

– Где же ему ещё быть? Раз замели?!

– А Смел почему в больнице?

Насмотревшись к тому времени детективов, я на мгновенье представила себе, как он бежал от милиции, отстреливаясь. И как полагалось, после третьего предупреждения, его метким выстрелом обездвижили, а теперь вот, наверное, лечили в больнице, чтобы здоровеньким предстал перед судом.

– В больнице да в безопасности! Не то, что Рад! Покажи мне комнату Сталины. Сейчас она у меня походит по горячим углям!

Из её яростного изложения – все прилагательные в превосходных степенях, все существительные на грани фола на литературном поле – я составила себе картину случившегося. Вчера компания – Рад, Смел, Боженка и Сталина – обедали в кафе «Метелица» на Арбате. За соседним столом сидели ещё «ваши обходительные ребята без сестер и подруг». Почему-то в то время «Метелицу» облюбовали многие землячества из Закавказья. В кафе и в будни, и в выходные можно было встретить кого-то, кого позже стали именовать «лицами кавказской национальности». Двое ребят за соседним столом оказались знакомыми Рада. Они прислали бутылку шампанского ему – «в знак уважения», – пояснила на ходу Боженка, хотя уж об этом я сама догадалась бы. Ну, соответственно и Рад не сплоховал, тоже отправил пару бутылок на соседний стол. Официантка, между прочим, бывшая девушка Рада – сама она, наверное, считала, что по-прежнему настоящая, слишком долго задерживалась возле стола и это совершенно не понравилось Сталине.

– А кому бы понравилось? – удивилась я.

– Не понравилось, так не понравилось, могла бы встать и уйти!– с горечью сказала Боженка. – Потом ведь легко смылась! Всех бросила и смылась!

Но поначалу Сталина решила, как я понимаю, расшевелить кампанию, попутно посрамив обслуживающий персонал своим, свободным от мещанских условностей поведением – как-никак она была творческой личностью. Она поднялась на эстраду, где музыканты только налаживали свои инструменты, и в микрофон объявила, что сейчас прочитает стихи, которым позавидовал бы сам Евтушенко. Поскольку в те времена несанкционированные выступления приводили в дрожь администрацию любого уровня, последнюю строчку своего опуса что-то вроде «И ты – моей любви палач!» – ей пришлось выкрикнуть уже со ступенек эстрады. Сзади Сталину подталкивал один из музыкантов, а внизу поджидал метрдотель. Пришлось Раду и Смелу вызволять её из плена, по пути, конечно, кое-какие суммы перекочевали в карман администратора. Сталина угомонилась ненадолго. Она выпила фужер вина и, так как музыка заиграла, объявила, что для неё это белый танец, встала, но пригласила не Рада и не Смела, на худой конец, а отправилась к соседнему столу, за которым сидели приятели Рада. Девушка стала их поочередно приглашать, но все они дружно отказались, сославшись, что не умеют танцевать. «Сама понимаешь это тоже из уважения к Раду», – прокомментировала Боженка. Тогда Сталина подсела к другой компании за дальним столом. Некоторое время оттуда доносились взрывы смеха, и громче всех смеялась Сталина.

– Время уходить, – сказал Рад. – Пока соперница Евтушенко не натворила бед.

Но Сталина его опередила. Она что-то шепнула одному из парней, сидевшему возле неё, а с другим обменялась рукопожатиями через стол. «Я всё время смотрела на неё: третий парень разбил их руки, как разбивают, когда на что-то спорят!» – предъявила как улику свои наблюдения Боженка. После этого парень, возле которого устроилась Сталина – высокий крепыш, – направился к их столу и потянул Боженку за руку:

– Пойдем, старуха, разомнемся.

Она, само собой, отказалась идти танцевать. А Смел, по её словам, очень вежливо, даже слишком, сказал амбалу, что он ведет себя нехорошо.

–Что именно он в ответ услышал, я тебе не могу передать! – сказала Боженка.

И всё- таки не Рад с другом затеяли драку. Да они вскочили на ноги, но первыми не пустили кулаки в ход. Именно амбал неожиданно хрястнул по голове Смела бутылкой из-под шампанского! Смел вырубился, да еще при падении, кажется, руку сломал.

Официантка, та, которая все ещё считала себя подружкой Рада, с помощью работников кафе из числа своих приятелей унесла пострадавшего в подсобное помещение, вызвала «скорую помощь». Смела забрали в больницу, а врачам объяснили, мол, он в кухне ресторана, куда зашел поприветствовать свою подругу, поскользнулся, упал, расшибся… поверили - не поверили – неважно, главное: ножевых или пулевых ранений не было, так и незачем милицию беспокоить.

– Сама понимаешь, после всего этот пёс не мог уйти припеваючи! – сказала Боженка воинственно. – Раз он был не один, пришлось и нашим ребятам поддержать Рада.

– Но вы ведь были только вчетвером! – удивилась я.

– А те, за соседним столом, они что, чужие? – вспылила Боженка.

Честно говоря, я в ходе возбужденного её рассказа слегка подзабыла о знакомых Рада, которые случайно оказались за соседним столом. Я же не знала, что им пришлось принять участие в драке. Да они и сами, наверное, ничего похожего не ожидали, если хорошо были знакомы с Радом. Он и в школе свысока относился к мальчишеским потасовкам, хотя все знали, что пока он не переехал в наш районный центр, ходил там, за границей, в секцию самбо, находившейся, правда, в гарнизонном Доме Офицеров.

– Сталина тут же дала деру! – перечисляла пункты обвинения Боженка.

Из её рассказа я поняла, что с моей однокурсницей смылся и тот парень, с которым она пари заключила. Остальные продолжали горячо выяснять отношения, когда возник некто в форме – то ли охранник, то ли милиционер с улицы.

– Ух и надавал им всем Рад! – Боженка победно подняла вверх сжатые кулачки.

Она так гордилась братом, будто он послал на ринге в нокаут претендента на чемпионское звание. Между тем, когда появился милицейский наряд, все, кто мог, взяли ноги в руки. В отделение милиции попали только трое ребят, из которых лишь один был из компании зачинщиков, но он выпил лишнего и проспал самое интересное. Так что, хотя его и замели, его показания не имели никакого значения.

– Какой ужас! Рад запросто может загреметь в тюрьму и надолго, если он ещё и милиционера стукнул. Ты это понимаешь? Здесь показания десяти Сталин не помогут.

– Помогут – не помогут, но она у меня получит!

– А что это Раду даст?! – попыталась я до неё достучаться.

– Ничего! – вдруг совершенно трезвым спокойным голосом проговорила Боженка. – Рада родители выручат. Я им сообщила. Отец с дядей – тот у них полковник милиции – уже летят сюда. Тетя Ангела тоже к ним прицепилась, хотя она здесь ничегошеньки не может! Ну, подзатыльников нам раздаст и всё!

– Да и отец с дядей вряд ли что-то смогут, Боженка. Там у нас с кем хочешь договорятся, а здесь… Ты не понимаешь!

– Нет, это ты не понимаешь! Думаешь, всё как в книгах?! Рыба гниет с головы! Жизни не знаешь!

Я ошеломленно смотрела на нее. Не скажу насчёт жизни, но такую Боженку я точно не знала.

– Пошли к змеюке!

Сталина оказалась одна в комнате. Её соседка куда-то умчалась спозаранок, а может, и вовсе не возвращалась с вечера. К радости Сталины, та на выходные всё куда-то уматывала. Правда, на этот раз она наверняка предпочла бы присутствие соседки, судя по тому, как при виде Боженки растерянно стала озираться по сторонам и быстро мне сказала: «Заходи, сядь вон туда!», указав на аккуратно застеленную кровать соседки по комнате.

Я послушно уселась. Боженка с нерастраченным пылом накинулась на Сталину, причем она винила её даже в том, что они пошли именно в «Метелицу».

– А я здесь с какого боку? – на все упреки стандартно отвечала Сталина и все ближе продвигалась ко мне, пока не запрыгнула на постель и не села сзади меня, выпалив: «Уйми эту городскую сумасшедшую!»

– Если завтра с утра пораньше не явишься к следователю и не скажешь, что смертельный удар нанес твой дружок, наши родители вывернут тебя наизнанку и повесят на солнышке сушиться.

– Смертельный удар? Кому?

Дрожащими пальцами Сталина вцепилась в моё плечо.

– Смелу! Кому же ещё? На него же ты натравила рецидивиста

– Рецидивиста? – ахнула Сталина. – Я даже имени его не знаю. Ему просто мои стихи понравились! И почему «натравила»?! Я только посоветовала человеку пригласить девушку на танец. Это преступление? Ты же сидела мышкой-норушкой, никто тебя не замечал. И этот твой хер, Смел, даже за руку тебя не держал!…

– Что-о?

Боженка ринулась на нас. Сталина откатилась к стене, а я поймала разбушевавшуюся обвинительницу в свои объятия.

– Ну перестань, что ты? – лепетала я, напуганная её яростью.

На миг мне показалось, что она всосала меня в темень своих глаз, как черная дыра, и я ощутила совсем близко, как бьется её сердце, точно птица, пойманная в силки.

– Ты слышала, что она сказала, ты слышала?

– Она ничего плохого не имела ввиду!

Я и вправду считала так. Просто в новый кодекс отношений, осваиваемый Боженкой, не входили объятия с любимым в присутствии брата. Но откуда это было знать Сталине?

– Отпусти! – попросила меня Боженка.

Я разжала руки, и она отступила на шаг. А Сталина вновь придвинулась ко мне вплотную и влажно задышала в затылок.

– И долго там будешь отсиживаться? – дрожащим голосом спросила Боженка.

На меня она старалась не смотреть, но я догадывалась – осуждает из-за того, что не выступаю с ней единым фронтом. Даже создаю ей препятствия.

– Я ни при чем, правда…

– Ты это следователю расскажи! Пойдешь как соучастница! И попробуй только не явиться завтра с утра пораньше с чистосердечным признанием. Из-под земли достанем!

– Женечка, не сходи с ума! – попыталась я разрядить обстановку.

– И вправду, Женька, чего набрасываться на меня, аки тать в ночи? – почувствовав поддержку, ожила Сталина и попыталась пошутить в своем излюбленном стиле – фольклорно-поэтичном.

– Я тебе не Женька, а Боженка! – оборвала та и, уже обращаясь ко мне, добавила. – Не стой посередине, получишь с двух сторон. И проследи, чтобы завтра с утра твоя лучшая подруга была у следователя!

Боженка, уходя, так хлопнула дверью, что, кажется, это было слышно и на первом этаже, хоть мы жили на пятом.

– Что будет, что будет? – запричитала Сталина, вылезая из-за моей спины. – Я, ты мне веришь, ничего такого не хотела. – Она спрыгнула на пол и встала передо мной. – Ну, выпила лишнего, может быть, развезло с непривычки… а мой парень больше смотрел на официантку, на обслугу, чем на меня. Сестрица и вовсе сидела, набрав в рот воды, даже за руку не держала своего молчуна. Посмотришь на неё – тише воды, ниже травы, а видишь, какие черти водятся в тихом омуте. Просто бешеная какая-то.

– Но человек пострадал! – напомнила я, не уточняя до какой степени он пострадал.

Мне не понравилось, что лучшая моя подруга, как Боженка, прежде, чем хлопнуть дверью, её назвала, перевела, как в ту пору говорили, стрелки на ту, которая не только не была ни в чем виновата, но и пыталась в меру своих сил расхлебать кашу, заваренную именно Сталиной.

– Пострадал! – упавшим голосом признала виновница переполоха. – Ещё как пострадал! Ужас какой!

Я оставила её ужасаться в одиночестве, вернулась к себе и поделилась новостью с Ларисой. Она тоже усомнилась, что близким Рада удастся его легко выручить: здесь всё-таки Москва, по-родственному никого не уговоришь, никто не войдет в твое положение. Да и в какое такое положение входить-то? Драка, избиение милиционера, как всё это можно объяснить? Тем более, если главный пострадавший якобы сам упал на кухне кафе и получил что называется бытовые травмы. И я подумала: Рад сильно осложнил свое положение, вылущив из дела Смела. Тем не менее, вылущил.

На следующее утро, только продрав глаза, я постучалась к Сталине. Открыла мне её соседка по комнате.

– Сталина уехала домой, на две недели, мама у неё заболела, срочно вызвали.

– А на самом деле?

– Так я тебя хотела расспросить, что стряслось-то? Сталина несла черт знает что, про «Козу Ностру», «Каморру»…

– И «Дона Карлеоне» – докончила я. – В неё влюбился итальянец.

– Правда? Где она его встретила? Ты его видела? Симпатичный?

– Аполлон Бельведерский по сравнению с ним рядовой студент!

Оставив соседку Сталины расцвечивать услышанное новыми домыслами, я ушла, удивляясь тому, как это Боженке удалось столько страху нагнать на Сталину. Или, как сказала бы сама беглянка, знала кошка, чье сало съела?

К указанному Боженкой отделению милиции я отправилась одна и у дверей увидела тоненькую фигуру сестры Рада в белом плаще, перехваченном на талии широким ремнем. На ногах у неё тоже были белые сапоги с узкими ажурными голенищами, что в ту пору считалось модным, во всяком случае, у нас. Завидев меня, она побежала навстречу и тяжелые, распущенные волосы струились за ней по ветру. «Белая лошадка с черной гривой – ошибка природы» – подумала я. Боженка шумно налетела на меня, улыбаясь во весь рот.

– Освободили! Освободили! Ещё вчера вечером! И его и тех, кто был с ним. И того, кто спал, как убитый, за столом. Всех-всех! Я приехала, чтобы ты здесь зря не топталась рядом с козой Сталиной. А где же она?

– Коза удрала в родной огород, – сказала ей в тон, понимая, что ликованию Боженки это теперь не помеха, да и потому, что именно всё так и было.

– Ну и пусть там попасется! Представляешь, даже дело не завели! И в институт, где учится Рад, телегу не отправят. Хотя он сказал, что это его не заботит, потому что летом будет поступать на юридический. Экономический ему опротивел! – сообщила Боженка восхищенно.

– Здорово, – сказала я несколько растерянно.

Честно говоря, я не ожидала такого стремительного поворота дела, такого безболезненного и быстрого решения вопроса, как в сказке: по щучьему велению, по моему хотению.

– Я знала, что все будет хорошо! – сияла Боженка

– Знала. – согласилась я и пристыжено подумала, что сестренка Рада, которую все воспринимали как бесплатное, хоть и занятное приложение к братцу и часто посмеивались над её восторженными попытками нашу же землю нам объяснить, оказалась куда более трезвомыслящей, чем мы.

– Дорого обошлось? – спросила я Рада, когда мы встретились в больнице у постели Смела, навестить которого меня потащила Боженка, считая, что пострадавший одобрит, если она придет его проведать не одна, а с подругой, к тому же его землячкой.

– Дорого! – вместо него ответила Боженка. – Но не дороже свободы! Так сказала тетя Ангела

– Не в том дело! – мрачно заметил Рад. – Главное – парню, который попал под горячую руку, ничего не перепало, всё его начальник огреб. Нехорошо!

– Нехорошо! – согласился с ним Смел

– А тетя Ангела говорит: «Слава Богу, понятливый человек попался, навстречу пошел», – сказала Боженка

– Не понятливый, а жадный! Своих же людей кидает!

– Тетя Ангела сказала…

– Хватит! Тетя твоя не Мао Цзе Дун незачем цитировать безостановочно

– Не Мао, но твоя мама… – напомнила Боженка, правда, густо покраснев.

– Мао можешь не признавать, но не маму же! – сказал другу Смел, как бы в шутку, но и в поддержку Боженке.

Правда, это ничуть её не утешило. Она не хотела или полагала, что это не по-абхазски, искать поддержки против брата у кого бы то ни было, даже по пустячному вопросу, тем более, если Рад выглядел таким озабоченным, будто его не выручили из беды, а совсем даже наоборот.

Как я поняла позже, он так и считал. Его проблемой стал тот молоденький милиционер, кому в «Метелице» во время драки надавал тумаков. Не он один, конечно, надавал, но Рад коллективной ответственности не признавал.

Тем летом Рад держал экзамены на юридическом факультете и поступил. Ещё я узнала от Боженки, что вместе с ним на юрфак поступил некий молодой человек по имени Дмитрий, которому Рад собирался выплачивать определенную сумму денег, пока тот будет учиться. Без поддержки парень не мог себе позволить заниматься на стационаре. А заочное обучение – это так, для бумажки, не для дела, не сомневался Рад.

– Кто такой Дмитрий? – спросила я. – Тоже, как и Рад, решил бросить экономический?

Про себя же предположила: «наверное, один из сбытчиков его самопальной продукции решил юридически подковаться на всякий случай».

– Дмитрия Рад отметелил в «Метелице» – с усмешкой скаламбурила Боженка. – Сколько не остерегала тетя Ангела – «не трогай лихо, пока тихо»,– он мента нашел и подружился с ним. Теперь вот они ещё и однокурсники.

– Ну и хорошо!– сказала я.

– Ничего хорошего никто в этом не видит! Если нянчиться с каждым, кто лезет под горячую руку, то можно обрасти со всех сторон прилипалами! Так и тетя Ангела считает! Но Рад никого же не слушает! – Она быстро глянула на меня и поспешно добавила – Я понимаю: послушай женщину и поступи наоборот. Но он и с отцом не посоветовался!

– «Он беркут, он летит один!» – напомнила я ей, слегка перефразировав строчку из стихотворения, что любил читать нам Рад

– Одно точно тебе скажу: никто Рада не брал на понт.

Кажется, её больше всего это волновало.

– Твой брат не из тех, кто даст себя шантажировать! – сказала я, и она просияла.

– Это просто его бзик, да?

– Твой брат, ты у него и спроси.

– Но ты же сама сказала: он не даст себя шантажировать. Значит, просто «бзик», да?

– Можешь и не сомневаться!

– Ты думаешь, все это понимают? – спросила она, не спуская с меня пристальных глаз.

– А, по-твоему, все ломают головы над загадкой по имени Рад? – пошутила я, но она не улыбнулась в ответ.

Боженка опасалась, что кто-нибудь решит, будто её брат струсил, подался на шантаж, чем и объясняется внезапная, щедро финансируемая дружба с милиционером. Это укладывалось в обычную схему. Вот что больше всего бесило Боженку. Она-то точно знала, что брата легче убить, чем запугать! Но знали ли об этом другие?! И почему это ничуть не заботило Рада? Или он притворялся, что не заботит?

Следующая выходка Рада и вовсе повергла Боженку в ступор. Уж слишком она не вязалась с представлениями о предпочтениях абхазского завидного жениха, соответствовать которым с самоотдачей неофитки не первый год пыталась Боженка.

Однажды осенью на одной из наших встреч земляков, скорее всего посвященной седьмому ноября – я ещё сомневалась идти на встречу или нет, потому что по дому и родному языку ещё не успела с лета соскучиться, – неожиданно появилась Тата, та самая, которая увела у меня в школьные годы роль Татьяны Лариной. С тех пор как я её не видела, она вроде стала выше ростом, или так показалось, потому, что изрядно похудела и была пострижена коротко-коротко. В ту пору мы такую прическу, при которой можно было обойтись без расчески – намочила ладонь и пятерней провела по волосам, вот и вся укладка – называли «тифозной». Тата стояла в компании со знакомой нам студенткой истфака Ламарой и разговаривала с кем-то из гостей, чуть склонив набок свою стриженую голову на высокой шее. Её профиль с коротким носом и четкой линией подбородка у меня вызвал ассоциации с Нефертити – как её, конечно, изображали в ту пору на ложно древних кувшинах и на флаконах арабских духов с одноименным названием.

Хоть походила она на Нефертити, но я по наезженной колее (ничто так не прилипчиво как картинки из отрочества, особенно, когда от того периода не слишком далеко удалился) – обратилась к стоявшему рядом со мной Раду, указав на неожиданную нашу гостью: «Скажи мне, князь, не знаешь ты, кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»? Он с улыбкой глянул туда и вдруг окаменел лицом. Я почувствовала себя одной из рода Нартов, которые словом, точнее проклятием, обращали людей в камень, и сама слегка накрахмалилась, не зная как себя вести. Да и Боженка, которая, естественно, держалась близ своего брата, но не сильно отрываясь и от присутствовавшего здесь Смела, проследив за моим взглядом, придвинулась ещё ближе к Раду и тоже застыла.

Тата сама подошла вместе с Ламарой к нашему скульптурному ансамблю, расцеловалась со Смелом, а он назвал её своей красивой сестрой. Это вовсе не означало, что она его единоутробная родственница, или двоюродная, (как раз в этом случае он не стал бы прилюдно её расхваливать), скорее – седьмая вода на киселе, но, безусловно, родня.

– Вы не знакомы? – Смел недоуменно – что это с вами стряслось? – оглядел наши отчужденные лица. – Это Тата, моя…

– Твоя сестра.– Первой вышла из оцепенения я, да и особо в него впадать у меня не было причин, просто поддалась общему настроению. – Конечно, знакомы! В одной школе учились! – и я обняла Тату.

– Ты изменилась! – сказала она вроде бы с одобрением, но тем самим лишила меня возможности – не попугайничать же! – сказать, что она тоже сильно переменилась – а в худшую или лучшую сторону я ещё не могла понять.

– Тата обогнала нас! Она уже с высшим образованием, училась в Ленинграде, но, наверное, ещё скучает по студенческой жизни, вот и приехала на несколько дней ко мне погостить! – обстоятельно растолковала Ламара, переводя взгляд с меня на Смела.

На Боженку и её брата она старалась не глядеть.

– Не только по студенческой жизни соскучилась! – загадочно проговорила Тата и попыталась поймать взгляд Рада, но безуспешно.

Он по-прежнему каменел, но каким-то образом ухитрялся при этом ещё и создавать вокруг себя остро ощутимое ледяное поле. Мы со Смелом сдались первыми и, пробормотав чуть ли не одновременно, что нам надо поговорить с организаторами встречи, ретировались.

– Если Тата училась в Ленинграде, почему за это время ни разу не приезжала в Москву? – спросила я. – Ведь другие ребята приезжали.

– Она на первом курсе вышла замуж, на втором – родила, ей не до поездок было. Чтобы она учебу не бросила, мама её целый год просидела в Ленинграде с ребенком, квартиру снимали.

– А-а, я не знала что она замужем!

Смел как-то странно глянул на меня и промолчал.

Зато Боженка, когда её чуть ли не за руку Ламара оттащила от Рада, молчать не стала. С пылающими щеками – ну просто подожженный прутик! – она отвела меня в сторону и спросила, знала ли я о том, что ещё в школе Тата дала слово Раду стать его женой?

– Не знала! – открестилась я и формально была честна: мне никто ни о чем похожем не говорил.

Хотя, конечно, сидя в углу школьного актового зала во время репетиции сцен объяснений пушкинских Татьяны и Евгения, смутно чувствовала, что Рад был особенно убедителен не тогда, когда наставлял свысока на путь истинный молоденькую уездную простушку, а когда, задыхаясь от страсти, писал письмо даме Татьяне. Обмакивая петушиное перо в обычную чернильницу-непроливашку, Рад взволнованно озвучивал текст для зрителей: «Нет, поминутно видеть вас, повсюду следовать за вами…» – и всё такое… Как же я отчаянно – теперь понимаю – завидовала тогда Тате. И потерянная роль здесь была ни при чем.

– А теперь приехала мурлыкать: «мур, мур»! – пылала негодованием Боженка.

– Она «другому отдана и будет век ему верна» – постаралась я успокоить её.

– Ага, значит, ты знаешь, что она была замужем?! И что за кубинцем тоже знаешь? Тетка её, дура, всем говорила, что её племянница вышла за сына двоюродного брата Фиделя Кастро, смех да и только. Об этом тоже, наверное, слышала?

– Откуда мне все это знать, Боженка? – взмолилась я. – Мне только что Смел сказал, что она замужем, и всё!

– И всё? – Боженка недоверчиво смотрела на меня

– Извини, но всякие новости почему-то доходят до меня в последнюю очередь.

Я хотела сказать «сплетни», но в последний момент прикусила язык. Но и в таком виде фраза моя пришлась Боженке не по душе.

– Ты – эгоистка, да? Тебе на других людей наплевать, так? Потому их жизнью не интересуешься, да?

То, что и вправду новости такого рода я узнаю последней, я никогда не считала своим изъяном. Не из-за тугоухости со мной такое происходит, а потому что пересудами не интересуюсь, а это я себе ставила в зачет.

К формулировке Боженки я никак не была готова, потому неловко отшутилась:

– Только за это не убивай меня сегодня, у меня на завтра намечены кое-какие дела.

– Успеешь со своими делами. И нечего было бросать там его одного с ней, бессовестной.

– Ну не съест же она его, Боженка?

– Хуже! Она постарается задурить ему голову! – И презрительно выпятив нижнюю губу, передразнила: – «Не только по студенческой жизни соскучилась»! Зачем ему даже на время связываться с разведенной женщиной?

– Разведенной?

Настал мой черед удивиться – не успевала я одну информацию усвоить, как она уже оказывалась устаревшей.

– Могла бы и сама догадаться! Кубинец слинял! Заполучил в зубы диплом и слинял. Вернулся на остров Свободы. И тут кто-то вспомнил о ком-то! Запасной аэродром! Вот кто сейчас для неё Мирко! Но можешь не сомневаться! Он чужими объедками довольствоваться не станет!

Я, глядя на неё, вдруг отчетливо осознала насмешливое значение поговорки «святее папы римского». Боженка рассуждала так, как рассуждали в абхазской глубинке даже не мамы, во всяком случае, не все, но бабушки поголовно. Она по натуре своей, наверное, была отличницей – усвоить новый материал предпочитала только на пять с плюсом. Но в экстазе слияния с чужими традициями лучше притормаживать – своей всё равно не станешь, а себя потеряешь.

Рад очередной раз поступил по-своему – осенью женился на Тате. Боженка, обливаясь злыми слезами, уверяла меня, что никогда-никогда с его выбором не смирится и на свадьбу не пойдет, а если Смел пойдет, так она с ним знаться не будет. Но, конечно же, на свадьбу Боженка пошла, иначе нарушила бы другой важный постулат – своих всегда надо поддерживать, особенно если их поступки поставили вас в тупик. Другим надо растолковывать, что это единственно верное решение, базисом которого послужило истинное благородство. Смел и вовсе был шафером у Рада. Я была приглашена на торжество, но поехать в Абхазию, где праздновалась свадьба, не смогла, так как сама недавно вышла замуж за чужака из Киева и, понятно, без одобрения родни. И в ту пору, еще не заслужив прощения родичей, оказалась «не въездной» в родимую сторону. Мое замужество не только родня в Абхазии, но и Боженка не одобрила:

– Что в Абхазии не нашлось тебя достойного? – сердито спросила она (сколько раз я слышала потом этот укор!). – Всех бросила, ради одного, решила укатить в чужие края.

– Для тебя-то они не такие уж чужие, – попыталась я остудить её пыл, напомнив, что она сама из-под Одессы, то есть с Украины.

– Вот заболеет мама, позовет, как ты до неё доберешься?

– Два часа лету, и я дома! – отмахнулась я беспечно.

Много позже я вспомнила Боженку, когда мы с сыном-студентом целый день проторчали на границе после грузино-абхазской войны. Абхазия отстояла свою свободу, и в связи с этим она находилась в блокаде, которая – мы тогда не знали – продлится долгие годы, но завершится признанием её независимости. В те дни мужчин на территорию Абхазии не пускали, и то, что для истосковавшихся по внуку, переживших войну моих стариков увидеть родную кровинку было счастьем, естественно, никем не учитывалось. Счастье вообще никогда не учитывается при составлении запретов. И вот тогда, наткнувшись на российской границе на барьер, я вдруг подумала, что Боженка была права. Границы между тобой и родиной – это как рубцы на сердце после инфаркта. Потратив определенную сумму и предприняв определенные шаги, мы, так или иначе, оказались на родной земле – израненной, но свободной. Как много мне предстояло узнать о судьбах близких, знакомых, дальних. Впрочем, в те дни всё отдавалось в сердце болью, будто происходило в одной семье, и вся Абхазия воспринималась, как отчий двор. Обескровленный двор. Дня через четыре я шла по пустынной набережной. И это в разгар летнего сезона. В другие времена здесь невозможно было протолкнуться от гуляющей толпы, и густой запах кофе, которого на каждом шагу варили на песке в мангалах, соперничал с запахом моря. Да и я вышла не прогуляться – шла к родичам, потерявшим в войну сына, посидеть с ними, поплакать и с дрожью думала о первых мгновениях встречи с матерью погибшего – моей тезкой, понимала, её боль примочками из слов не утишишь, но и от скорбного долга уклониться не смела. Брела я медленно, глядя себе под ноги, и Рада, шедшего мне навстречу с высоко поднятой головой, заметила только в двух шагах от себя. Он был по-прежнему поджарый, и твердые черты его лица, с юности удивлявшие четким абрисом, с годами не расплылись, только шевелюра, на первый взгляд по-прежнему густая, была совершенно белой. Впрочем, с учетом его возраста и седину нельзя было назвать ранней. Похоже, неуступчивый Рад и времени ни в чем не уступил. Мы обнялись.

– Пойдем, попьем кофейку, – предложил Рад и с едва заметной усмешкой ответил на мой невысказанный вопрос. – Ну что-то должно оставаться неизменным! Несколько точек на набережной уже открыли, увидишь там, впереди.

Он повернулся и пошел рядом со мной.

– Как Тата? Как дети? – задала я обязательный вежливый вопрос

– Она с девочками в Москве. Младшая в этом году будет поступать в университет, старшая на второй курс перешла. А Рауль здесь, со мной.

– Рауль?

Я не сразу поняла, что речь о его пасынке.

– Сын. Он был ранен при втором штурме Сухума. Но, слава Богу, выжил, хотя и не смог, как мечтал, первым оказаться в центре освобожденного города. Я тебе скажу, он прирожденный воин. Он у деда – отец мой в штабе состоял – кто бы мог подумать, что военные навыки его ещё пригодятся, – все время требовал, чтобы его включали в группы, получавшие самые рискованные задания.

– Ты тоже воевал?

Он усмехнулся.

– По-твоему я такая старая развалина, что могу только угли в очаге ворошить?

– Нет, что ты!– Я покраснела, поняв, что мой вопрос прозвучал бестактно.

– Одного себе не могу простить. Представляешь, перед самой войной купил в Москве квартиру. Столько в неё денег угрохал, ужас! Когда у нас случилась беда, денег у меня всего на десяток автоматов хватило.

– Так тем августом ты был в Москве?!

– Ну да, и не один! Всей семьей новоселье справляли. Границы сразу же закрыли. Пришлось с другими земляками и добровольцами через перевал пробиваться. Как горные козлы по склонам скакали, когда здесь каждый час году ровнялся.

– И Рауль шел с тобой?

– Да нет, он не ездил с нами, оставался у моих родителей. Так он захотел. Дед быстро сориентировался, что к чему, и когда мы, наконец, добрались к своим, Рауль с дедовским охотничьим ружьем оборону держал в Эшерах. Увидел меня и сказал: «Ты – как быстроногий Ахилл! Я ждал тебя не раньше завтрашнего вечера».

Я поняла суть гордости, прозвучавшей в голосе Рада. Пасынок ни секунды не допустил мысли, что отчим воспользуется сложившимися обстоятельствами и осядет в Москве, посокрушавшись, как в детском стишке: «Серый волк под горой не пускает нас домой».

Мы добрались до небрежно сколоченного некрашеного ларька, возле которого стояло несколько разномастных столов и стульев. Но доносившийся из хлипкой постройки запах крепкого кофе, смолотого из только что прожаренных зерен, был прежним, довоенным.

Рад усадил меня за один из столов и подошел к ларьку, обменялся, как я поняла, рукопожатием с кофеваром, который с моего места не был виден, и обернулся, чтобы спросить:

– Тебе какой? Без, средний, сладкий?

Речь шла о том, добавлять в кофе сахар или нет, если да, то сколько.

– Без сахара, – сказала я

Он принес две дымящиеся чашки кофе и уселся напротив меня.

– Извини, но ни шоколада, ни пирожного к ним нет.

– А я пью кофе без ничего.

Мы помолчали, потягивая горький напиток, а потом я сказала:

– Знаешь, проторчав день на границе – сына не впускали сюда – я ни раз вспомнила Боженку. Помнишь, как она меня упрекала, что не вышла замуж за кого-то из своих?! Как она?

И, Боже мой, вновь, точно так же, как тогда давным-давно на празднике землячества при виде Таты, лицо его окаменело. Я даже не представляла, что за долгие годы он сохранил в себе эту особенность мгновенно обособиться от окружающих, создать вокруг себя невидимое, но вполне ощутимое ледяное поле.

– Я только что приехала, я много чего ещё не знаю, – пробормотала я, понимая, что не в моих словах дело, и всё же чувствуя себя отчего-то виноватой; и неожиданно вспомнилось, как Боженка упрекала меня, мол, все новости узнаешь последней потому, что эгоистка.

– Она погибла! – сказал Рад глухо, глядя мимо меня так напряженно, что мне невольно захотелось обернуться, чтобы узнать, на что он там загляделся, хотя и догадывалась: того, что он сейчас видит, я не увижу. – Защищала дом с винтовкой мужа в руках. Пока прямой наводкой из танка не расстреляли её. Вместе с домом.

– А… – я не решалась спросить, что сталось с детьми и Смелом.

Но он и без слов понял меня.

– Сыновья… они же тогда школьниками были – один в девятом, другой в восьмом – гостили вместе с моей мамой у своей бабушки там у вас, на Украине. И Боженку ведь звали, но она ни в какую, мол, хозяин дома с работы придет и некому ему на стол еды поставить. Смел в тот день дежурил на работе. Когда стало очевидно, что земля покачнулась под нами среди ясного дня, – он поморщился, как от боли, – летчики перегнали два вертолета в Гудауту. В одном из них был и Смел. Когда я домой добрался, он в Эшерах уже отделением командовал. Рауль поначалу, кстати, при нем был, потом в другой отряд запросился, считал, что Смел его слишком бережет. Он всех берег, понимал как нас мало. С шашками на танки бросаться – не только себя похоронить, но и свою землю. Не плачь, – сказал он, все так же глядя мимо меня.

И только тогда я осознала, что слезы давно бегут по моим щекам, не принося никакого облегчения.

– Как вы узнали, что сталось с Боженкой?

– От соседки гречанки. Она добралась лесами до Ткуарчала, а там, сама знаешь, горняки держали оборону, так вот вывезли её, как и других беженцев, на вертолете в Гудауты, потом она в госпитале работала медсестрой. Хорошая женщина. Она знает грузинский и пыталась спасти Боженку. Кричала нелюдям, что это дом болгарский, к абхазам не имеет отношения, может, что и выгорело бы… Зашли бы в дом, взяли бы что приглянулось, и поехали бы себе дальше к более богатым домам в Сухуме. Боженка сама, сама…

Тут я обратила внимание на то, что кофевар, высунувшись из ларька, делает мне какие-то знаки. Я вскочила и подбежала к окошечку. Кофевар – худющий мужчина лет сорока, тяжело опираясь на прилавок одной рукой, другой поставил передо мной чекушку с водкой и две выщербленные чашки для кофе.

– Помяните, – сказал он тихо.

Я дрожащей рукой полезла в карман жилетки – помнила, что там лежала двадцатидолларовая купюра, та, что осталась после «умасливания» пограничников, – и попыталась сунуть кофевару.

– Не надо, – сказал он. – Я же не для того…

Он попытался выпрямиться, покачнулся и опустился на стул у прилавка, и только тогда я заметила костыль, прислоненный к стулу, и поняла, почему он сам не вынес нам водку.

– Я знаю, что не для того, но, прошу вас, возьмите, пожалуйста.

Оставив на прилавке купюру, я схватила бутылку и чашки и вернулась к Раду, сказала:

– Помянем?

Он кивнул. Я разлила водку по чашкам, и мы выпили, не чокаясь.

– Это я виноват в гибели Боженки! – сказал Рад.

– Ты?

– Задурил ей голову, связал её с Абхазией гибельным узлом. Жила бы себе под Одессой и сейчас бы радовалась жизни. На мне ни царапинки, а она…

Он посмотрел на чекушку, и я вновь разлила водку. Ему – полную чашку, а себе – на донышко. Вновь выпили, не чокаясь.

– Соседка спасла бы её, если бы Боженка повела себя чуть иначе. А она: «Это дом абхаза! И в него незваные не войдут!» Закрылась там, засела с карабином Смела у окна. Двоих ранила. Ну а что было потом, я тебе уже рассказывал. Слово свое сестренка сдержала: они в дом не вошли.

Я зажмурилась, чтобы удержать слезы, и отчетливо, как в кадре кино, мне вспомнилось, как Боженка давным-давно бежала мне навстречу в белом плащике и белых сапожках от здания милиции одного из районов Москвы. И темные её волосы летели за ней. И она так радовалась, что с Радом всё обошлось.

– Напрасно винишь себя, у неё было достаточно времени, чтобы разобраться что к чему… Мифы в почву не врастают… А Боженка была счастлива, сколько ей было отпущено, столько и счастлива!

– Она любила тебя, – сказал он. – И, кажется, хотела, чтобы ты стала её невесткой.

– А как Смел? – перевела я разговор, неожиданно для самой себя смутившись.

– Увидишь – не узнаешь, тень от него осталась. Переехал сюда, в Сухум, отстраивать дом на пепелище не захотел, да и аэропорт ведь не действует. Он моторы чинит автомобильные и всякую бытовую технику. Голова у него светлая и руки золотые. Только вот здоровье…

– Ты работаешь?

– Угу, занимаюсь вопросами правового поля непризнанных республик.

– Послушай, раз у тебя квартира в Москве, так, наверное, и московская прописка есть. Ты же можешь поехать в Москву.

– Могу, в один конец, потом назад не впустят… Договориться, конечно, можно, ты сама убедилась… Но не хочется, будто агент иностранной разведки под прикрытием легенды пробираться на родную землю.

– Вся легенда – несколько полновесных зеленых банкнот, – сказала я

– И это особенно противно.

Я разлила остатки водки.

– За павших! – произнес совсем тихо Рад.

И мы вновь, не чокаясь, выпили и поднялись. Он подошел к ларьку и перемолвился несколькими словами с кофеваром, потом проводил меня к дому, который мне был нужен. У подъезда мы попрощались. Он пошел от меня всегдашним своим легким шагом, прямо держа спину. А я смотрела вслед уходящей своей мирной молодости и вспоминала то, что сказала Боженка, а соседка-гречанка запомнила: «Это дом абхаза. И в него незваные не войдут!»

________________________________


ФАБУЛА В ПЕРЕПЛЕТЕ ВОЗМОЖНОГО

«Родины разны, но небо едино.
Небом единым жив человек».
А. Вознесенский

Я открыла дверь, сразу узнала его и пригласила войти в «табакерку» – так называю однокомнатную квартирку, в которой живу с некоторых пор. Он уселся на одно из двух кресел, я – на другое. Определенное время мы сидели молча, разделенные стеклянной поверхностью убогого журнального столика на металлических ножках. Я лихорадочно соображала можно ли ему предложить кофе или чай, а то и коньяк.

- Почему бы не начать с коньяка, раз тебе хочется выпить? – угадал он мои мысли.

- Но я не знаю…

- А зачем тебе ломать голову над тем пью ли я, ем ли, и вообще, как мне создать комфортные условия?

- Но Вы – гость… – растерялась я

- Не был бы я гостем, ты нашла бы иную причину, чтобы поступиться своими желаниями.

- Я – плохая подопечная, – признала, свесив голову. – Не забыла, сколько раз Вы пытались удержать меня от ошибок. Наглядными картинками, как для недоразвитых детей, открывали мне пространство, которое вовсе не походило на оазис. И как выйти на дорогу, ведущую к лучшим пейзажам, показывали, даже слегка подталкивали в спину.

- Нет, не подталкивал, – произнес он с улыбкой, – я своих полномочий не превышал.

- Но я отключила свой ум или зачатки ума - Вам виднее, что именно! – последовала за своим сердцем. И сегодня мне некого винить. Ни в чем!

- Да, с чувством самосохранения у тебя не сложилось. И в результате…

- Что, в результате? – встрепенулась я в надежде, а вдруг на этот раз хватит ума свернуть на верный путь?

Хоть на старости лет хватит… А что, собственно, можно изменить, когда тебе за пятьдесят? «Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить»! – промелькнуло в голове.

- В результате ты недалеко ушла от пятнадцатилетней девочки, заносившей в тетрадку свои печали: мол, хочет выучиться на врача и поехать лечить чукотских детей, мать же высокого порыва не понимает. А сама и толком, наверное, не знала, где Чукотка находится.

- Нет, знала! Вот анекдотов про чукчей не слышала – это да. Все больше: «у армянского радио спрашивают…». И дело не в чукотских детях…

- Ясно, не в них… а в том, чтобы непременно стать – как там говорят на твоей родной стороне? – яблоневой подпоркой кому-нибудь страждущему.

- Что ж в этом плохого?

- Ровным счетом ничего… даже наоборот… только незачем ожидать взаимности, причем таясь и от самой себя. Людям свойственно многое, им не принадлежащее, прибирать к рукам, а уж кто же откажется от добровольных даров? И особой благодарности не выкажут. Более того, привыкнут очень быстро – к хорошему-то легко привыкаешь! – получать желаемое без лишнего напоминания, или вовсе без напоминания. И сильно удивятся, если однажды и сама потянешься за чем-нибудь для себя – с какой ещё стати? Ведь приучила совсем к другому, и – нате! Нет уж, будь добра соответствовать… И не рассчитывай невесть на что!

- Я и не рассчитываю!

- Тогда почему же ты считаешь, что жизнь не удалась?

- Видите ли, не рассчитывать невесть на что, не предполагает полного одиночества. Я ненавижу своим ключом открывать дверь в любое жилище, в то, что зовется родным, тем более…

- Если дело только в дверях, так и от камеры-одиночки, собственно, и от общей, вряд ли кто доверил бы тебе ключи, разве что пошла бы в надзирательницы. Но эта должность ни при каком раскладе тебе не светила. Ты числишься по другой шкале.

- Я хотела сказать, в родном доме должны встречать родные лица, иначе это не дом, а так – четыре стены, коробка… табакерка, наконец.

- Но это ты так считаешь…

- Знаю, знаю… В Европе, говорят, подобное – норма. Рассчитывать только на себя, жить для себя, восхвалять себя любимого, ну за океаном принято еще и звездно-полосатым флагом погордиться, особенно если он над твоей головой трепещет, навевая ложную, ну такую зримую надежду на избранность. Вы прекрасно знаете, что я могла бы в подтверждение своих слов привести расхожие постулаты философов, начиная с Шопенгауэра, но толку-то? Я лучше скажу, как говаривали мои прадеды: «образование – гость, ум – хозяин». С умом у меня не сложилось в свое время, не хватило его, чтобы вернуться домой в свое средневековье. Знаете, именно словом «средневековье» определяет мое самоощущение одна моя продвинутая приятельница. А на родине, извините за тавтологию, в родных лицах недостатка не было бы…

- Полагаешь, твой приезд в эту страну – ошибка?

- Мне особо гордиться нечем…

- Об этом предоставь судить другим. А мне скажи: разве тот, ради которого ты сюда приехала, сулил когда-либо райскую жизнь?

- Нет, не сулил, но я его любила, и это было важнее всего. Любовь и преданность.

- Даже когда он пренебрегал твоими чувствами?

- Я не забыла, незачем напоминать. У меня было много моментов и до свадьбы, чтобы опомниться.

- Верно, но ты предпочла забыть о своей гордости, принципах, о чувстве самосохранения, наконец! И это был твой выбор. Ты правильно отметила, я не скрыл от тебя ни одного узора, по которому ты могла вышивать канву своей жизни… более того, картины были достаточно выразительными.

- Но он так рано ушел. Будь он жив…

-Получается, сетуя об утраченной родине, ты сейчас предаешь невиновного в своем уходе.

- Я никогда никого не предавала…

- Это правда, но не вся. Ведь был жених, и данного ему слова ты не сдержала …Человек страдал совершенно искренне, а тебе он казался пошлым и слишком взрослым, чтобы всерьез переживать из-за девчонки его бросившей…

- Но мне было всего восемнадцать лет…

- Тебе ведом точный отсчет возраста, с которого предательство уже обретает свой статус?

- Н-нет…

- Раз так, не ищи оправданий ни в чем – ни в возрасте, ни в сложившихся обстоятельствах.

- Если не предала бы, если бы вернулась домой, если бы вышла за него замуж, если бы… тогда бы, наверное, не пришлось всю жизнь идти против течения, добиваться всего вопреки, а не в русле разнарядок, спускаемых для табельных народов.

- Но раз не пропала, значит, подниматься вверх против течения было тебе по силам…

- А что мне не по силам?

- Пока жив - здоров твой сын, тебе все по силам и не прибедняйся.

- Это – правда! Это так! Но ведь его я могла родить и на родине, тем более он её так любит.

Мой собеседник рассмеялся:

- Ну, это уже из области фантастики…

- Из какой, из какой области? – опешила я

Ведь то, что он сидел напротив меня, и мы беседовали, уже было явлением фантастическим.

- Из неграмотной фантастики, - терпеливо растолковал он. - Нельзя одновременно идти по разным дорогам своей судьбы. Видишь ли, открываются не только разные пейзажи, случаются разные события, и тот, кто был послан в этот мир и зовется твоим сыном мог появиться именно здесь и нигде больше…В другой пейзаж не вписывается.

Мы с ним надолго замолчали. Я попыталась возобновить разговор, нарушая безмолвие комнаты, куда извне вторгались грубые звуки: хлопки, как удары хлыстом с оттяжкой, - ветер, усиливавший крещенские морозы, нещадно трепал жестяной навес над балконом.

- Тогда скажем отчаянию «нет»? – неуверенно вопросила я

- Для этого я и здесь…

- Я знаю, уныние – смертный грех… А Вы все равно пришли ко мне…Это не против правил?

- У заслуженных Ангелов-хранителей есть свои привилегии, - усмехнулся он, – иногда удается поговорить по душам со своими подопечными.

- Простите, за доставленные хлопоты, - извинилась я с твердым намерением не обременять его дополнительными просьбами. Я даже зажмурилась, чтобы он по выражению глаз не угадал, о чем мне так хочется попросить.

Глупо, конечно, получилось, учитывая, КТО был моим гостем.

- Так и быть, раз уж я здесь и время моего пребывания ещё не истекло, я расскажу… покажу тебе ещё одну дорогу, по которой ты могла бы пройти. Но, учти, возможны были и иные пути…и плесни-ка нам в бокалы немного коньяка.

- Можно ещё и кофе сварю?

- Почему бы и нет?

* * *

Эсма сказала:

- Да! Да! Да!

Мать стояла у окна комнаты общежития, за которым виднелся сквер - чахлый, во всяком случае, в глазах людей привычных к буйным зарослям юга. Она слегка повернула к дочери горделивую голову на высокой шее, в мочке ее маленького ушка сверкнул брильянт - фамильная драгоценность - и произнесла негромким грудным голосом:

- Можешь не надрываться. Слышу, не глухая. Только твое «да» с удивительной легкостью превращается в «нет»! – она повернулась спиной к окну, явив дочери в полной мере красоту удлиненного лица с пухлыми губами и ладную фигуру: высокий бюст, тонкая талия, правда, бедра несколько широковаты… Но недаром, нет недаром шутил брат Эсмы, что красота матери – достояние республики, золотой ее запас. Эсма не была дурнушкой, совсем даже наоборот, но куда ей было тягаться с матерью, да и потребности в том не чувствовала никогда.

С какой радостью она уклонилась бы и от следования примеру высокой нравственности родительницы. Ту засватали в семнадцать лет и, хотя накануне свадьбы невеста передумала выходить замуж – просто так, без всякой видимой на то причины, но слову своему не изменила. Без радости, но пошла за того, кому даже не она, а ее родители сказали «да», о чем мать сейчас напомнила дочери, присовокупив, правда, в качестве призрачного утешения – «а теперь вот вы у меня есть, такая радость». Впрочем, она могла бы не трудиться с напоминанием о своем моральном подвиге. Об этом Эсма и брат Михаил - названный так в честь любимого поэта матери Лермонтова – были наслышаны чуть ли не с пеленок. Но они ни разу не усомнились в том, что верность матери Слову (непременно - с большой буквы!) - обернулась для нее счастливым лотерейным билетом. Отец заслуживал, если не более красивой жены – где же такую сыскать? - то менее зацикленной на преходящих ценностях, вроде собственной неземной внешности.

- Ты бы познакомилась с ним! – еще раз попросила Эсма.

- Мне достаточно того, что он – чужак! – повторила ранее уже сказанное мать. – И потом, будь он и небожителем, слова, данного тебе другому человеку, это не отменяет.

- Будь он всего лишь сыном первого секретаря обкома, там дома, разумеется, ты напрочь забыла бы обо всех моих обещаниях с момента рождения.

- Тебя никто за язык не тянул, ты сама все решила… и никто не рукоплескал твоему решению

- Но как только появился чужак…

- Ты, что, лошадь в шорах? Опять идешь по кругу?

- Нет, не лошадь, наездница, да только поводья держите вы!

- Еще раз напоминаю, что ты сама…

- Не напоминай и так не забуду!

Она выскочила за дверь. Мать останавливать не стала, даже не окликнула для виду. Из-за опасения, что через бархат голоса пробьется упрятанный до поры до времени металл, или ей тоже требовалась передышка? Неподалеку от общежития – не рядом, конечно - пролегала через пустырь трамвайная линия. Глядя на открывающуюся глазам почти деревенскую запущенность затруднительно было себе представить, что отсюда можно доехать за пятнадцать-двадцать минут до одной из станции метро столицы огромной державы. Росли, как попало, какие-то невыразительные деревья вперемежку с березками, чьими лишайными стволами было принято восторгаться. На жухлой траве под деревцами – мелкий мусор: не только оборванные веточки и палые листья, но и смятые пустые коробки из-под сигарет, обертки от мороженого, скомканные бумажки, крышечки от пивных и водочных бутылок… Эсма бродила меж деревьями, царапая ноги о жесткие сорняки, неопрятно поднимавшиеся то там, то здесь. Она была занята, как ей казалось, весьма существенным делом: зачеркивала картины, возникавшие в ее воспаленном мозгу, сменяя друг друга, как продуманные кадры кинофильма.

«Хруст снега под ступнями, холодно очень, не меньше десяти градусов ниже нуля, раз снег хрустит, как качественный крахмал, картофельный, разумеется». Вопрос: «Можно тебя поцеловать?» Ответ: «А у нас молодые люди разрешения не спрашивают!» И немедленно оказывается в его объятиях. «Ты неправильно понял»! «Очень даже правильно, по-моему!» Наверное, откуда ей разобраться? И зачем разбираться?! К чему ум и осторожность, когда так упоительно обходиться без них, погрузиться, как звери, в счастье жить на ощупь»?

Зачеркнуто!

«Они идут вдоль полотна под снегопадом. Он: «Так хочется всю тебя вобрать в себя»! Она, про себя, недоумевая, разве он не чувствует, что я полностью в нем растворена, что меня – нет»? Машинист поезда гудит им – двоим - а, может, они одно целое? – проносясь на своем огнедышащем прирученном драконе. Мы - ведь в смещенном мире и здесь чудеса всякие уместны! И дракон - лишь периферийное чудо»!

Нет! Неуместны! Как и мы! И по слишком яркому кадру - черные полосы вдоль и поперек. Вышла чугунная решетка, не вломишься!

«Я увезу тебя в свой город! Он тебе понравится! В нем больше стиля, чем в Москве – большой деревне. Что ежишься? Тебе непременно нужно вернуться к себе домой? Так надо?! Что ж поедем к тебе, я дважды отдыхал в твоем городе. С кем? Однажды с матерью и бабушкой, второй раз только с матерью, давно это было… Круглый год море под боком! Красота!» Или: «Я такого не увижу никогда: За кормою тускло вспенится вода. Будут чайки подаяния просить, будет неба и воды сплошная синь»?! Ну что ты так на меня смотришь? Не понравились строчки? Так они еще не отшлифованные! Дело не в стихах? А в чем? В твоем городе?! Ну конечно я говорю всерьез! Отчего с таким ужасом на меня смотришь? Я же не маршрут Орфея избрал! Ты знаешь, куда он за своей Эвридикой спускался? Ещё со школы? Ух, какая начитанная девочка мне досталась! А-а, просто вы с ними родственники? С Орфеем или с Эвридикой?! Ладно, ладно, не убивай, и не убегай, пошутил я. Все равно крепко тебя держу, не вырвешься…если боишься, что зарежут меня в твоем городе, уедем в мой, он – интеллигентный! С кинжалом в зубах никто не ползет на берег! Да, я наслышан про кулика, который свое болото хвалит, хоть и не родственник ему, кулику. Но ты полюбишь мой город и проживешь там всю жизнь! Посмотрим?! Конечно, посмотрим»!

Не посмотрим, потому что не доедем ни вместе, ни порознь! Здесь возводим стену. Берлинскую!

«Я многих слов твоих не понимаю,
Твой странный говор
Странен мне вдвойне –
Как будто ты, с рождения немая,
Мою же землю объясняешь мне»!

Какая нужда кому-то собственную землю объяснять?! Сам разберется, не теорема Ферма. Копируем квадрат Малевича! Раз и навсегда!

«Мы будем завидовать этим
Летящим
Сквозь белую пропасть зимы.
Их лицам.
По белому ветру скользящим.
Их мыслям…
Но это ведь мы»?

Нет, не мы! Нас нет! Нас заменил черный квадрат!

Возле Эсмы остановилась женщина, русоволосая, слава Богу, не ослепительная красавица, как мама, и по виду моложе, сероглазая, почти безбровая с прямым пробором собранных на затылке волос.

- Могу я чем-то помочь?

- Мне никто не поможет!

Сказала со всей возможной откровенностью, но без раздражения и оторвалась от искривленного ствола какого-то деревца, возле которого она, оказывается, и стояла непонятно сколько времени, уткнувшись в него лбом, смотрела свое не смонтированное кино. Лоб саднило, и красный след на нем наверняка остался от шероховатой поверхности ствола.

- Возьмите, пожалуйста, мой платок.

-У меня есть свой…

- Замечательно! Самое время им воспользоваться!

- У меня все свое и вина тоже своя! – отважно предприняла попытку пошутить, и при том немногословно. В духе любимого американского писателя Хемингуэя - в собственной интерпретации, само собой…

- Возможно, вина и не столь велика, как мнится. Знаете, говорят, с бедой надо переспать. Завтра она вам покажется не такой уж страшной. Или вы увидите, что ее можно преодолеть… Ведь у вас никто не умер?

Эсма отрицательно покачала головой.

- Ну вот видите… необратима только смерть, а все остальные проблемы решаемы…

- Но как?

- Это вам сердце подскажет…

Да уж, подскажет, когда она именно с этими самыми подсказками и сводит счеты. И каково это, разве здесь кому-нибудь втолкуешь, когда они привыкли жить, как Бог на душу положит, говоря словами матери, что, наверное, означает то же самое, что и доверяться подсказкам сердца. Но им, здешним, повезло – в древности не роднились с греками. И те не передали с генами вечное борение долга и сердца. Если верить источникам, изучаемым в институте вдоль и поперек, выбор всегда в пользу Долга. Может, родство с греками вовсе не причем? У самих в крови была каменная верность – долгу, слову, чести, сами других заражали – тех же колонизаторов… Неважно, кто заражен, кто заразил, но бродит в крови бацилла под ужасным названием «положено»! А здесь, мать точно заметила, исходят из «хочется - не хочется», на других наплевать! Да и кто у них другие? Нет в их жизни других, с кем смертельно необходимо считаться. «О твоих отношениях с ним знает вся республика! – корила мать! - Ты хочешь опозорить взрослого человека? Не забывай, он старше тебя на одиннадцать лет! Чтобы сказали ума не хватило не связываться с недозрелой девчонкой, которая научилась уже языком болтать, а сказанному следовать – нет»!

Нет? Как будто она одной крови с этими, с чужаками, где каждый сам по себе и для самого себя! Что не исключает, конечно, искреннего желания дать добрый совет… приемлемый для них. Но не для других!

- Вы где живете?

- В общежитии…

- Медицинском?

- Нет, рядом…

- Давайте пройдем вместе, мне тоже туда надо… - сказала русоволосая и добавила, провожая взглядом, очередной трамвай и даже кивнув на него. - Это - не выход и никогда не бывает выходом… поверьте дольше вашего живу на земле… и никого этим не накажете…

Да никого она не собиралась наказывать… мать и без того любила носить черное. Оно так хорошо оттеняло столь редкую для южанки белизну кожи…

* * *

Подруга по имени Лина в день свадьбы все спрашивала: «Отчего у тебя руки такие холодные? Теплынь на улице! А у тебя пальцы - ледышки. Какой ясный день выпал вам, да? В сентябре так часто льют дожди, бабушка мне говорила, раньше этот месяц называли пора, когда гниет кожура грецкого ореха. Но, видишь, какой ясный день выдался?

- В России говорят дождь в дорогу – хорошая примета.

- А-а, мало ли, что они скажут! Ты, и бледная какая-то… давай припудрим лицо.

- Оставь!

- Ладно, ты и без того прехорошенькая!

- Только ты не уходи от меня, все время будь рядом! И когда туда приедем, в тот дом, оставайся рядом.

Лина удивилась:

- Глупыша! Разве ты на свадьбах не бывала? Не знаешь, что мне положено стоять рядом с тобой целый день, неотступно? Зато сколько приятных слов перепадёт и мне – твое счастье будут славить, а мне счастье предлагать во множестве! – Она рассмеялась и с сожалением добавила: - Жаль только, что невозможно будет стребовать с тебя долг, не поработаешь подружкой на моей свадьбе.

Невесты не приглашают в подружки замужних. И более хорошеньких не приглашают, чтобы внимания на себя не переключали. Известно ведь, прекрасное - враг хорошего, а любимый - враг просто достойного жениха. Как она ждала, что враг ее достойного во всех отношениях жениха объявится накануне свадьбы и умыкнет ее. Все сам решит и за нее тоже, увезет в свой стильный город и скажет: «живи здесь, вот, где твое место!» Не случилось! Он поверил ее словам: «Мы никогда не поженимся! Я выйду замуж за другого! За того, кому дала слово, прежде, чем встретила тебя»! Почему поверил? А с какой уверенностью говорил раньше, когда она дальше порога своей комнаты его не пускала: «Если мужчину не любят, так он сам недостаточно любит»! И доказал свою правоту! И что же? Постоял на вершине и спустился вниз?! Ведь уговаривая себя, что нужно честно расстаться, а не уехать на летние каникулы и выйти втайне замуж, Эсма подспудно – «честно - не честно» было лишь поводом! - рассчитывала на другое. Он не позволит ей поступить так! Под напором его воли падут все преграды, как в сказках злыми чарами сотворенные замки. Ведь лживых слов, что не любит его, она не произносила, отчаяния своего не скрывала…что ещё могла, что? Не удержал… отпустил… подчинился… а разве мужчинам положено подчиняться? Или они притворяются, что подчиняются, когда им не больно-то нужно настоять на своем? «И это зачеркни! – сказала она себе! - Обязательно»!

На следующее утро после свадьбы Эсма пригласила в свою комнату золовок. Одну постарше молодого, который не так уж и был молод, и другую младшенькую – бойкую, довольно хорошенькую и еще не замужнюю. Эсма разложила перед новыми родственницами, как мама учила, все кольца, полученные в подарок на свадьбу – аж двадцать две штуки – и попросила их выбрать по украшению для себя. Они, как и положено, стали отнекиваться, только непосредственная младшая золовка уже загоревшими глазами разглядывала золотые поделки. Эсма взяла самое массивное кольцо и сама надела на палец старшей золовки – тоже мамин урок. Та довольная зарделась – не жадная невестка попалась. Ей и в голову не пришло, что новоиспеченная жена брата, расставаясь с богатым кольцом с крупным, как булыжник камнем, не совершает над собой никаких героических усилии. Все героические усилия уже были совершены! И не здесь. Младшенькая с божественным именем Диана, хотя она куда больше напоминала подвижного быстроглазого зверька, что-то вроде ласки, цапнула дорогое колечко с изумрудом. Ей как юной такая вольность не возбранялась.

- Как вы думаете, какое из украшении придется по душе Надире? – спросила Эсма у золовок, демонстрируя заинтересованность в их мнений, хотя на черта ей их мнение сдалось? Но условия игры того требовали.

Надирой звали жену деверя. В комплекте родичей Дамея - мужа - лишь матери не хватало, умерла несколько лет назад.

Старшая золовка вежливо сказала: «На твой выбор»! Младшая, блестя на редкость яркими – зелеными, как недозрелый виноград, глазами – весело определила:

- Она любому подарку обрадуется, она у нас – скромница.

-У Надиры – золотое сердце! – глянув строго на сестру, произнесла старшая и ретировалась из комнаты, сославшись на множество дел в доме, где только что отпраздновали свадьбу. И все они требовали ее участия и догляда. А Диана – юность ведь предполагает большую долю праздности! - задержалась.

Когда они остались наедине, она выпалила доверительным голосом – сама непосредственность! – не сводя с невестки дерзких глаз:

- Я так рада, что у брата сегодня хорошее настроение! Ужасно боялась, что утро мы встретим совсем по-другому.

- Совсем по-другому? Это как? - осведомилась Эсма с непроницаемым лицом.

Хотя сразу уразумела, куда клонит маленькая шельма. Ведь и сама выросла не за Полярным кругом, - в состоянии была постичь и более изощренные намеки.

- Ну, знаешь, говорили, что там у тебя с одним русаком… что мать даже приезжала к тебе с напоминанием о данном слове… могло ведь дело зайти слишком далеко…

Терпения не хватило дождаться, пока уймется бешено заколотившееся от ярости сердце - и уймется ли? – и исчезнет звон в ушах. Перекрывая, как шум горной речки, сердечное биение, Эсма проговорила – к чертовой матери все мамины уроки! – сдавленным голосом:

- И зашло! Гораздо дольше, чем ты можешь своим умишком представить!

- Но брат, он – с утра такой веселый…

Эсма смотрела поверх головы золовки в распахнутое окно, где на просторном дворе соседи, оживленно перекрикиваясь, разбирали свадебный шатер. Смотрела туда, чтобы удержаться от искушения с размаху влепить полновесную пощечину новой родственнице. Да и, не глядя, можно было угадать, как та ошарашена…

- Как же, Дамей…

- Так и спроси сама у братца, почему он такой счастливый, иди, спроси, чего здесь торчишь?!

Ее как ветром сдуло! К брату ясное дело не посмеет подойти и даже сестре не откроется… Это очевидно, как и очевидно то, что вряд ли удастся справиться Эсме с ролью классической невестки. Как бы основательно не была она подкована в теории.

- Пацаночка моя! – сказал Дамей, зайдя к ней накануне поздним вечером. – И погладил по затылку крепкой рукой. – Ежичек! Будем отращивать волосы! Они у тебя такие густые, косу станешь носить как корону, и все будут гадать: «а распустит волосы, так они до пят достанут»?

- Ум укоротим, волосы удлиним! – неуступчиво сказала она, оборачивая к нему упрямое лицо!

- Прения отложим на потом! – весело постановил он, обнимая за неподатливые плечи.

Она-то как раз к долгим объяснениям остервенело готовилась: «Я тебе трижды пыталась вернуть кольцо! Забыл?! И мне плевать, что и как отзовется в нашей мандариновой республике»! И все в том же духе беспощадной откровенности. Есть в исполнении долга свои преимущества – нет страха боли, ни той, что сама причиняешь, ни той, что тебе причинят. Заботливый шепот: «я маленькой своей девочке не сделаю больно, я - осторожно, не бойся», воспринимался не со стыдом, а с чувством неловкости за него. Будто он в чем-то был виноват. В том, что не разрешил ей взять свое слово обратно, в том, что хотел уберечь ее от свершения чудовищных - в его понимании – ошибок или все-таки в том, что побоялся выставлять себя на посмешище – завидный жених, а не сумел сопливую девчонку удержать? Ожидаемого объяснения не случилось, то ли помогло, что ночь совпала с началом ее критических дней, то ли у него ума хватило не высказывать ненужных сомнений. Слезы, что помимо воли, щедро оросили ее щеки и закушенную губу, не пробили бреши в воздвигнутом ею ледяном замке отчуждения. А все «звездочки», «бабочки», «стрекозы», «светлячки» и прочие ласковые слова, которыми муж щедро сорил, вызывали одну лишь тягучую досаду. Если кем-то и впрямь хотелось обернуться, так сухим листком – выпасть за окно и рассыпаться по земле ранней осени, уйти в нее. А он слизывал с ее щек слезы. Так скотина лижет солончак…

Дверь растворилась и вошла Надира – та самая скромница, которая любому подарку обрадуется, по словам языкатой золовки. Та самая, которая вела отчий дом мужа, ухаживала за вдовцом свекром, привечала многочисленную родню, да и хлопоты по устройству многолюдной свадьбы деверя вынесла на своих плечах. Она была высокой, жилистой, загорелой, без тени косметики на открытом лице с широковатым, но коротким носом. Вошла, глянула на молодую огромными телячьими глазами с влажной поволокой доверчивости, которая теперь больше числится за детьми и не мыслящими созданиями. Искренняя ее приязнь волной накрыла Эсму. У нее сжалось сердце, непонятно почему. Наверное, от удивления, как той удалось, ежедневно расшибаясь в заботах о людях, выставляющих ей оценки, как достойной невестке и жене, сохранить всеобъемлющую доброту и щедро ее расходовать на таких неведомых существ, как Эсма?

- Золовушка моя младшая заливается слезами, говорит, что нечаянно обидела тебя. Не держи на нее сердца, мы немного забаловали ее, бедняжка рано потеряла мать…

Эсма промолчала, хотя прекрасно знала, что требуется сказать: «Девочка обронила что-то невпопад, так не стану же я за это на нее обижаться!» Хотя эта самая девочка на год была старше ее самой, и было наплевать, что в семье за проворной зверюшкой закрепилась амплуа травести. Надира беспомощно развела руками и одарила извиняющейся улыбкой. Уж она-то хамство от непосредственности наверняка умела отличить, если даже и не торопилась называть вещи своими именами. Неожиданно для себя Эсма сняла с шеи золотую цепочку с подвеской в виде голубя, усыпанного крохотными бриллиантами – наследие от бабушки с материнской стороны - надела на Надиру и сказала:

- Вон там лежат кольца, выбери себе, какое захочешь, а цепочка – она от души! – Фраза получилось неловкой, будто кольца - не от души, но она не стала вокруг корявой фразы воздвигать стройные ряды велеречивых слов – не потому что не могла, а потому что не хотела! – Видишь, кулон - голубица. Мне кажется, ты единственная, кто его достойна.

Мысленно добавила «в этом доме, включая и меня»! Хотя ничего она толком не знала о доме, в который вошла, кроме того, что за ним закрепилась слава открытого, хлебосольного, то есть самая что ни на есть добрая! И никакому мифическому кентавру не пришлось бы ссылаться на законы гостеприимства, если бы он вздумал закутить в этом доме. Опережая всякие ссылки и напоминания, сами бы преподнесли пахучего красного вина и о закуске позаботились бы.

- Не печалься! – сказала Надира, взяв ее обе руки в свои - шершавые и неухоженные – и не оглядывайся назад, все равно вспять ничего не повернешь.

Эсма поняла, что ни для кого здесь ничто не составляет тайны, включая и ее боль. Разве что были сняты замужеством наиболее постыдные предположения в том, как далеко могли зайти ее отношения с русаком.

- Это пройдет? – неожиданно спросила она у Надиры

- Если сама захочешь. Как бы мы тебя ни любили, здесь только ты себе целительница…

- Только ты мне не отказывай в своей доброте в любом случае.

Телячий взор затуманился, но Надира не дала пролиться слезам.

- Бедный мой смелый воробушек!

Легонько коснувшись ладонью ее лба, Надира вышла за дверь, но в жизни Эсмы упрочилась навсегда.

А уж какой советчицей, помощницей и нянькой она стала, когда Эсма родила дочку. Как только девочка чуть подросла, Надира на все лето забирала племянницу в деревню, в родовое гнездо, хотя у нее и без того забот хватало с двумя своими сорванцами, уж не говоря о том, что она не только по дому крутилась. Надира еще в школе математику преподавала, но уделяла ребенку Эсмы куда больше внимания, чем родная бабушка. Мать Эсмы заведовала одной из городских библиотек и была украшением всех свадеб, похорон и разных других многолюдных сборищ. Даже имя дочери – Елена – Эсма сумела дать, благодаря поддержке Надиры, которая и своего мужа сумела перетянуть на их сторону. Дамей, разумеется, намеревался дать дочери обязательно национальное имя, бытовавшее еще с языческих времен, и уговоры, что его народу совершенно не чужды и греческие имена – а Елена – вспомни причину Троянской войны! – самое, что ни на есть, греческое имя, не помогали. «Нашла в честь кого назвать – в честь виновницы падения Трои»! «А мы на другом остановимся – на эпитете «прекрасная» – Елена Прекрасная».

Если бы не поддержка семьи деверя ничего бы у Эсмы не вышло, хотя бы потому, что для мужа имена и названия значили куда больше, чем они того, по ее мнению, заслуживали. Дамей вообще-то и кандидатскую написал о топонимике родной стороны. Оказывается и науку ловко можно приспособить к политике. Во всяком случае славу патриота среди своих, и националиста среди чужих на первых порах Дамей обрел именно тогда, когда писал и печатал статьи по топонимике… И безусловно не без основания. Патриотизм стал любимым коньком мужа Эсмы - просто взмыленной лошадью. К тому времени, когда Эсма стала его женой, он сменил место работы и науку в целом забросил. Но остроты жены: «Разве все мы не ведем свой род от Адама и Евы? Кроме тех, конечно, которые произошли от обезьяны?» - у него не имели успеха. Никогда!

- Знаешь, - говорила Эсма брату, – если кто меня спросит, кем работает муж, хотя здесь-то кому подобное в голову придет, что я отвечу?

- Как что? Без него обком партии пошел бы прахом!

- Значит, надо отвечать: мой муж работает столбом, подпирающим обком партии?

- Еще он прославляет нашу республику!

- Ясно! На полставки состоит в должности Патриота! Или он как столб подрабатывает, основное же занятие - патриот! Как тебе?

- Нет у тебя должного уважения к мужу - вот как мне!

- Но это только между нами, ты же знаешь!

- Надеюсь! Не воображай, что имеешь передачу на телевидении, благодаря своим способностям, а не имени мужа.

- По-твоему, я сама ничего уже не стою? Да я в Москве ещё студенткой сюжеты снимала для Центрального телевидения…

- Стань обеими ногами на землю, сестра моя хорошая. Дело не в алмазных россыпях твоих талантов! Без авторитета Дамея ты бы в лучшем случае заметки в местную газетенку пописывала… И твой брат-технарь, то есть я, не смог бы тебе помочь, хотя и мы не сироты в этом городе… но ты выбрала профессию, где наших немного.

- Это она меня выбрала! Сам знаешь, я мечтала стать врачом!

- Хорошая мечта!

- В действительности я занимаюсь ерундой, да?

- Почему ерундой? Ты очень красиво смотришься с экрана! Если бы их писатель не врал, и красота могла бы спасти мир, ты всех наших родичей спасла бы, по седьмое колено!

- Миха, я сейчас тебя убью!

- Ну, значит, меня не будет среди спасенных…

- Хотя бы ты не воспринимай меня как игрушку.

- Да ты что! Я тобой так горжусь, как гордился бы «Мерседесом», если бы он у меня был! И вообще, у тебя, самая подходящая для женщины профессия – задавать всяческие вопросы в симпатичной упаковке и не слишком интересоваться ответами. Если подумать, какая разница, кто и почему помог стать знаменитости знаменитым? Правды все равно никто не скажет, а если на что-нибудь и намекнет - много толку?

- Людям нравится моя передача. – возражала Эсма. - Им кажется, раз человек в какой-то области преуспел, то он знает рецепт, как стать счастливым, богатым, красивым.

- Другими словами, сейчас ты торгуешь миражами, развлекаешь людей, а стала бы врачом – взаправду исцеляла бы их. Почувствуй разницу!

- Не повезло тебе с сестрой! Пойди, посочувствуй зятю!

Брат не давал ей уйти с обидой, хватал за плечи, притягивал к себе, горячо уверял:

- Я знаю, какая у меня сестричка умница и красавица! Только знаю еще и то, как она может взбрыкнуть в любую минуту…

- Так ты нарочно меня дразнишь? Чтобы знала свое место?

- Сдаюсь! – сразу шел на попятный Михаил.

Он любил Эсму и тревожился о ней. Только он один, наверное, и знал – со времён общего их детства (брат всего на два года был старше) где и что у сестры болит, и понимал: ласковыми поглаживаниями ту боль не утишить…

- За меня не беспокойся! – успокаивала она его, как могла. – Ты лучше посоветуй зятю держаться дипломатичнее при гостях из Тбилиси…

- Он в моих советах не нуждается!

Возможно, брат и был прав. Не умей Дамей так или иначе ладить с тбилисским начальством, давно слетел бы со своего места. А он даже тогда устоял, когда между центром и автономией вспыхнула «битва историков». Известный ученый, стирая слой за слоем вековые нагромождения, как с украденного шедевра - наложенную поверх краску, докопался до подлинных документов. И открылась картина, разрушавшая все концепции историков из центра. Разумеется, сразу же были предприняты попытки вернуть всё на исходные позиции. Само собой, не оказалось недостатка в новых сюжетах, более талантливо сформированных для нанесения на многострадальное полотно. Но тот, кто добрался до истины, неопровержимо свидетельствующей о древности его народа, об автохтонности, о глубокой культуре, стоял насмерть, защищая первозданную картину.

Первым под его знамена встал Дамей, невзирая ни на что, включая и партийную дисциплину. Так что дипломатичным его, конечно, можно было считать с большой натяжкой. Ситуация разрешилась, благодаря окрику из Москвы, напоминавшему, кто в доме медведь. Одернули центр, в автономии возликовали: «Москва нас любит». Если кто-то из потомков, роднившихся с эллинами, и заподозрил, что дело не в любви, а в постулате «Разделяй и властвуй», мнение свое оставил при себе. Скрепя сердце стали, под пристальным взором столицы обмениваться не разящими статьями в газетах, а всякими совместными коллоквиумами, учеными изысканиями на нейтральные темы, добрыми отзывами о коллегах с одной и другой стороны, словом, установился тот самый худой мир, который лучше, как известно, доброй войны. «Надо же и прошлое может стать ареной борьбы! Гладиаторской»! – насмешничала Эсма. «Светлячок! Ты лучше продолжай выспрашивать у своих актеров, как им удается из ничего слепить образ Героя!» - отмахивался от нее Дамей. «А как насчет того, что мы и на личное чувство человека, например, любовь, наваливаемся всем кланом и побеждаем? Хорош вопрос»? - дерзила она. «Ты - о чем»? - глядел из-под густых бровей насмешливым взглядом Дамей. «О сюжетах моих передач, о чем же ещё! Вот хочу спросить следующую свою жертву – из какого теста лепят тех принцев, которые отказываются ради возлюбленной от короны, как случалось в истории, у англичан, скажем»? «Из простого теста, замешанного на эгоизме! Жить в свое удовольствие куда приятнее, чем хлопотать о благе государства. Долг – тяжкое бремя»! «Я поняла! Кто бежит от своего Долга, тот прямиком мчится в сторону любви. Хорошее направление»! «Ты на мне тренируешься, да? Репетируешь вопросы-ответы?» «Нет, я просто хотела знать твое мнение»! «Будто бы…» - усмехался муж, и ей казалось, что он насквозь ее видит, но не придает особого значения увиденному. Да и то, стоит ли всерьез принимать упражнения незрелого ума? Муж, весь из себя цельнокроеный, не вписывался в ее мир, который дробился против воли на множество различных желаний, каждое из которых не было так смертельно необходимым, чтобы непременно его осуществить. Вот если бы переплавить в одно целое все осколки, частности все… зачем? Чтобы отказаться от щадящего режима, в котором она определила себе жить? А что взамен? Как говорил один актер на ее передаче: «Надоело играть лирических героев, героев-любовников, сколько можно тиражировать одно и то же. Я мечтаю, что во мне, наконец, режиссеры разглядят характерного актера». Но она-то не актриса! Ей-то к чему примерять на себя разные маски? Хватит и одной, всем примелькавшейся.

Но однажды она неожиданно повела себя вразрез установленным самой же правилам. И впрямь поешь песни того, в чьей лодке плывешь, даже не замечая, как многажды звучавший мотив гвоздем засел в памяти - клещами не вытащишь. Случилось это на большом банкете в честь важных гостей из Тбилиси. Хотя Эсма и присутствовала там и как тележурналистка, но место ей досталось за столом почетное, усадили напротив гостей. Не за какие-то личные заслуги, а как жену своего мужа - рядом с ней устроились другие половины обкомовских работников. Съемочную группу Эсмы пристроили в самом конце длинного стола, и она с сожалением поглядывала в ту сторону. Куда приятнее было бы оказаться среди них, чем с замороженной улыбкой выслушивать комплименты подвыпивших гостей, с каждой рюмкой обнаруживавших в ней все больше сходства с прославленной актрисой, любимицей старшего поколения Нато Вачнадзе. Разумеется, пили за процветание родной республики и почтенный уважаемый историк, подняв тост, многословно и, должно быть, не без умысла углубился в седую старину, вплетая в свои словеса имена древних своих коллег, не раз и не два писавших об автохтонном населении этой земли. Назывались Арриан, Агафий, Прокопий Кесарийский…

- Нечего было больше делать Прокопию Кесарийскому, чем славословить дикарей! – хмыкнул один из гостей, сидевший прямо напротив Эсмы – ещё молодой с воловьими крупными глазами, со смуглыми гладковыбритыми щеками, толстыми и такими пунцовыми губами, что казалось кровь вот-вот брызнет из них. Именно он оказался поклонником Нато Вачнадзе, хотя для его ровесников и Мэрлин Монро уже, наверное, не казалась эталоном красоты: другая мода правила бал.

Двое друзей, сидевших по обе стороны от него, ухмылками поддержали его хамское высказывание. А руководитель делегации, едва повернув в их сторону голову с полуседой шевелюрой, что-то властно произнес на своем языке, очевидно, призывая сотоварищей вести себя подобающим образом. Сам он и делая замечание, сохранял на лице внимательно-почтительное выражение, с которым слушал местного историка, между прочим, увенчанного лаврами академика.

Эсма опустила долу глаза, чтобы мелькнувшим в них бешенством не доставить сидевшему напротив наглецу удовольствие, обнаружив, что его слова неожиданно задели ее сильнее, чем она ожидала. Именно он в фойе минут за двадцать до банкета выспренно вещал на камеру об исторических братских связях двух народов, а потом уже без камеры говорил Эсме, что такие, как она, красавицы должны работать на телевидении в Тбилиси, и нигде больше. Когда, наконец, тост историка был завершен,- он действительно получился долгим, как весть, пробивающаяся через многие века, попутно обрастая подробностями, Эсма, демонстрируя свою полную солидарность со сказанным, взяла в руки бокал с вином и пригубила его. Следующую фразу поклонник изысканной красы Нато Вачнадзе высказал куда громче, возможно, он предположил, что хорошенькая журналистка туговата на ухо?

- Слушай, почему плебеи любят сочинять себе родословную?!

Вино было лишь пригублено и содержимого бокала Эсмы вполне хватило на то, чтобы щедро оросить лицо гостя.

Брат потом смеялся: «повезло нашему заклятому другу, что не бычья лопатка попалась тебе под руки»! Гость с воловьими глазами вскочил на ноги, поначалу скорее ошеломленный, чем взбешенный. И она поднялась с места, краем глаза увидела, как ребята из ее съемочной группы, перепрыгнув сиденья скамьи, бегут к ней. В мгновенье ока они оказались рядом, заслоняя ее, ещё не зная, в чем дело - но уже заслоняя! Им не требовалось знать – права она или не права. Они были готовы защитить Эсму только потому, что она - это она. Муж не подошел к ней, поднялся на ноги, как и те, кто сидел бок о бок с ним, но и только. Чего, впрочем, и хватило. Среди воцарившейся ледяной тишины – казалось, было слышно, как пострадавший смаргивает с черных длинных ресниц тяжелые капли выдержанного красного вина – прозвучал голос старшего из гостей:

- Простите, мой друг немного перебрал… и тихо добавил, обращаясь к одному из своей делегации, - Проводи Гиго до гостиницы, он нуждается в отдыхе.

- Мы проводим, отвезем на машине! – тут же возникли доброжелательные хозяева, оценившие самообладание руководителя делегации.

Один из гостей вышел вместе с пострадавшим из-за стола. Группа молодых ребят из местных последовала за ними, позвякивая ключами от машин. Будто незадачливого остряка собрались везти на нескольких автомобилях одновременно. Или по частям?

Говорят, что он потом в гостинице жаловался, мол, его неправильно поняли, просто он плохо говорит по-русски. Вот если бы застолье велось на грузинском, никакого недоразумения не случилось бы. Хотя изъяснялся он на русском вполне сносно, наверняка, высшую партийную школу заканчивал в Москве. «Абхазский стол вести на грузинском – уже недоразумение» - вспыхнул один из местных, но друзья быстро его увели. Мир был восстановлен.

Как говорил потом тот самый историк, чей затянувшийся тост был так высокомерно оценен: «Прыткость хороша, а ум лучше!» Имелся в виду, разумеется, ум руководителя делегации. «Он всех нас обозвал плебеями!» - пожаловалась она мужу поздно вечером. Дамей усмехнулся: «Нас-то побоку, но тебя, светлячка, причислить к плебейскому племени – это он зря, поторопился…». «И я поторопилась»! – сердито отозвалась она, обиженная, что он опять не всерьез отнесся к ее поступку – ни осуждения, ни одобрения, так шуточки одни… «А по-моему в самый раз… и было бы куда хуже, если бы кто-то из мужчин не сдержался… между тем, они у нас в гостях…». «Ну да, с беременной женщины какой спрос»? «С какой, с какой?» Так он мимоходом узнал, что станет отцом. Муж не бросился к ее ногам, восторженно вопя, как в кино, «я счастлив, родная». На руках тоже не таскал, сказал только: «Бедные твои зрительницы, чьи же теперь прически и наряды будут обсуждать? А заезжим знаменитостям с кем лясы точить, пока ты выносишь моего сына?» «Я – не слониха, на три года не исчезну, несколько месяцев потерпят»! «Трудно оценить некоторые события до того как они произойдут»! – тихо сказал он на это. Но, похоже, недооценил своего светлячка, стрекозу, словом, свое насекомое. Через три месяца после рождения дочери – с сыном не сложилось, извините – Эсма уже вышла на работу. Две студентки – дочери старшей сестры Дамея - поочередно прикатывали на работу коляску с малышкой, чтобы Эсма могла покормить ее грудью. Самое интересное – девушки не роптали, а радовались, что их невестка вновь появилась на экране, чему и они способствовали в меру своих сил. Отросшие за время беременности волосы Эсмы – по поверью стричься, пока вынашиваешь ребёнка нельзя, – так красиво каждый раз укладывали перед эфиром, что потом все добровольные няньки малышки просили научить и их так же причесываться. Эсма покорно водила племянниц мужа к парикмахерше студии, задабривая ту не только большими чаевыми, но и дополнительными подарками.

Зрительницы не лишились пищи для разговоров, обсуждая внешний вид ведущей: похорошела или подурнела после родов и почему кормящая мать не расплылась в талии? И покатилась жизнь по наезженной колее. Всесоюзные знаменитости – в летнюю пору с ними даже перебор был - запись с некоторыми, менее значимыми, случалось, приберегали на зиму, что-то вроде копченого сыра с летних горных выпасов стад – вновь излагали внимательно-деликатной журналистке свое видение жизни, мало, чем отличавшееся от принятых стереотипов. Впрочем, кто же о сокровенном станет вещать на весь мир? Тогда ещё не было модно стирать свое грязное белье на людях. Вот каждый и обходился банальностями, сдабривая их личным обаянием.

Один из них с выспренним именем Бронислав, которое в обиходе, слава Богу, было сокращено до расхожего Славы после беседы в студии, улучил время, чтобы небрежно предложить Эсме: «А не затеять ли нам роман»? Небрежность тона тоже было частью маски – он культивировал в себе образ супермена в духе Хемингуэя – путешественника, охотника, воина, покорителя дамских сердец. Многое из перечисленного в его случае имело под собой основу, разве что таланта великого американца Славе, если даже присовокупить к этому броню, недоставало. Как и знаменитой бороды настоящего мужчины американской литературы. Стройный, точно юноша, хотя приближался к сорока годам, он был гладко выбрит, на золотистом от загара лице цвели пронзительно голубые глаза. Подмалевывать свою маску с учетом местных реалий он умел. Должно быть, поэтому вместо «а не переспать ли нам, детка?» был использован старомодный вариант. Самое странное, что при этом он не выглядел многоопытным гулякой, гастролирующим по провинции, попутно затевая малозначащие для себя интрижки. Последних на юге встречалось в сезон не меньше перелетных птиц, и Эсма давно привыкла советовать им искать пару в собственной стае. Но Слава, он был другой. К тому же осколок неба в зрачках, цвет, вобравший в себя главную утрату в ее жизни – способствовал тому, что она проговорила с большей мягкостью, чем ей было присуще:

- Я - замужем! Роман мой уже затеян.

- Так я и не претендую на место мужа! – весело пояснил он. – Большинство романов, как известно, кончаются со свадьбой.

- А я затрепанных книг без начала и конца не читаю! – объявила она, пряча за показной заносчивостью сожаление, и оставила его одного в комнате, где обычно потчевали кофе и коньяком приглашенных знаменитостей.

На следующий день Слава – очевидно, он промахов не терпел, предпочитал поточнее пристреляться к мишени, перехватил ее на центральной улице, когда она шла домой на обед.

- Боюсь, я вчера неточно выразился.

- Да куда уж точнее!

- Я понимаю, восток дело тонкое… - он усмехнулся и заступил ей дорогу.

На самом деле, он полагал, должно быть, что женщина всюду женщина, а у красивой женщины и вовсе нет национальности. Вернее, красота и есть национальность. Большое заблуждение, конечно. Но тот человек, чью стилистику он пытался перенять, возможно, в целом, и согласился бы… с определенными допусками, разумеется. С учетом времени и континента.

- Дайте мне, пожалуйста, пройти, меня дома дочка ждет.

Хотя дочка, наверняка, уже накормленная, зацелованная любящей двоюродной сестрицей - одной из двух, нянчивших ее с младенчества, и ещё не успевшей выскочить замуж - в это время как раз переворачивала дом вверх дном. Глазастой Леночке, ничуть не обойденной вниманием многочисленной родни, вполне хватало и вечернего общения с родителями. Но время от времени Эсма, гонимая ей самой непонятным беспокойством, заглядывала в обед домой вместе того, чтобы строить дальнейшие планы со своей группой где-то на набережной за чашкой кофе и кусочком сырного пирога. И каждый раз она обнаруживала, что беспокойство ее беспочвенно, разве что дочка чаще, чем хотелось бы матери, лукаво переглядывалась с сестрицей, точно сожалея о прерванных из-за прихода родительницы забавах. Лена немедленно принималась клянчить, чтобы ее отпустили с сестрой на набережную поесть мороженого и чтобы каштановые косички позволили распустить и собрать с помощью разноцветных махровых резинок в «пальмочку» - «конский хвост» времен юности Эсмы, переместившийся на макушку.

- Тогда, может, вечером увидимся?

- Вечером у меня эфир!

Эсма сделала шаг в сторону. Но и он проворно переместился туда же.

- После эфира и увидимся!

- Вряд ли!

Она предприняла ещё одну попытку обойти Славу. И тут Эсма увидела как с разных сторон улицы - от Дома под часами, от кофейни и магазина с промтоварами на противоположном углу - к ней торопятся приятели брата.

- Привет, сестра! Помощь не требуется?

- Здравствуйте!

Она перецеловалась с ними, с нейтральной улыбкой представила неожиданное Препятствие на своем пути – «Очень приятно, кто же вас не знает, вся страна смотрит по телику» - прозвучали вежливые слова по адресу Славы.

Ещё она сообщила, что гость интересуется, где здесь можно ощутить в полной мере местные реалии, повозили бы, показали, где что?

- Конечно, с дорогой душой! Поехали в Эшеры!

Надо отдать ему должное, Слава, не моргнув глазом, принял условие игры, и даже не спросил опрометчиво, не составить ли она им компанию, только отметил, обращаясь к новым знакомцам:

- Я вижу, Вы предупредительны к своим звездам! Я – об Асе! - Он обдал ее голубизной своего взгляда.

Друзья брата с легким недоумением переглянулись. Для них Эсма не была ни звездой, ни солнцем, ни даже женой известного человека, а просто сестрой друга, которую требовалось оберегать даже тогда, когда она в том не нуждалась. Она была своей, и они несли ответственность за нее. Слава вряд ли это мог понять, а, поняв, оценить. Если честно, оценить и ей самой не всегда удавалось. Эсма, с тщательно скрытой досадой попрощалась, а дома чуть не накричала на свою дочь-третьеклассницу, у которой всего лишь неделю назад начались каникулы. Та некстати заныла, чтобы ее в ближайшее время отвезли к тете Надире в деревню. Между тем, дочери было обещано, что, если она закончит третий класс на отлично, то поедет с мамой отдыхать в Пицунду. Леночка безукоризненно справилась с поставленной задачей, да только внезапно охладела к призу и рвалась провести лето со своими двоюродными братьями-сорванцами. Те ухитрились научить девочку ездить верхом, когда ей едва шесть лет исполнилось. Теперь она не хотела терять две недели – целая вечность для нее - в Пицунде, пусть и с мамой и с поездками в горы, на озеро Рица, с разными ежедневными подарками-сюрпризами и фильмами. Ведь в деревне ее ждал гнедой по кличке Араш.

Впервые Эсма, узнав о самоуправстве племянников, которые сестрицу-кроху, легкую как пушинка, сажали на спину коня и даже поводя ей доверяли, чуть в обморок не упала. Дамей прореагировал одним словом «амазонка», произнесенного без всякого выражения! Но все поняли, что одобрил отвагу дочери. У родни от сердца отлегло, тем не менее, Надира погналась за своими сорванцами с пучком крапивы, чтобы наказать за проступок. Только наказывай - не наказывай, а Лену от лошадей отвадить не удалось, хотя тем летом по настоянию Эсмы деверь продал гнедого. Когда кто-нибудь из родичей приезжал в город, Леночка, от которой скрывали продажу коня, кидалась к ним с расспросами: «Как там Араш себя чувствует? «Хорошо себя чувствует. Что с ним станется»? – отвечали ей взрослые, отводя глаза. «Не скучает по мне?» «Скучает, все на ворота поглядывает». На зимние каникулы на денечек к ним выбралась Надира со своим старшим сыном-подростком.

- Как там Араш? – только завидев его в дверях, справилась Леночка.

- Посреди зала стоит! - сердито буркнул он, ведь знал, по чьей вине лишились гнедого.

Так как на деньги, вырученные от продажи коня, купили стенку из орехового дерева и водворили в самую большую комнату в доме, то мальчик ответил с предельной точностью. Но тут же Надира попросила сына помочь ей разобрать сумку и на кухне сурово, наверное, с ним поговорила. Во всяком случае, он больше не заговаривал с сестрой об Араше. Все считали, что к следующему лету Лена и думать забудет о коне. Ведь в ее возрасте от лета до лета пролегает целая жизнь, насыщенная всякими событиями. Но не тут-то было. Когда девочке, наконец, открыли, что гнедого продали, слезы не просыхали три дня, и от еды она отказывалась с таким недетским упорством, что первым сдался отец. Дамей посадил дочку в машину и отправился к новому хозяину Араша. Он перекупил гнедого вдвое дороже. Ему, известному человеку, и по прежней цене уступили бы, а то и вовсе подарили бы – как говорится, просьбой и коня можно заполучить, – но Дамей настоял на той сумме, которую сам предложил. Как известно, настаивать на своем он умел. Очевидно, дочка в него удалась. Гнедого вернули, и все лето Лена была с ним неразлучна. Братья ее были счастливы, а она взяла с них обещание, что ни за что на свете, если им даже предложат мопеды - мальчики о них мечтали – не уступят никому Араша. Деликатная Надира, выгораживая Эсму перед дочерью, вину взяла на себя, сказав, что это она продала коня, мол, не догадывалась, до чего Лена им дорожит. Как ни странно, девочка на нее не обиделась и своей привязанности не изменила, что не без укола ревности отметила про себя Эсма.

На следующий день после краткосрочной и малосодержательной во всех отношениях встречи со Славой на проспекте он пришел к Эсме на работу. Правда, знаменитость направила свои стопы не прямо к ней, а к руководству, которому и было сделано предложение от имени Центрального телевидения - снять фильм о культурной жизни древней, хоть со временем уменьшившейся, как шагреневая кожа, республики. С использованием местных ресурсов. Одним из ресурсов предполагалось стать и Эсме. На роль ведущей, как нельзя лучше подходила, как выяснилось, именно она, безукоризненно владеющая русским языком да еще в сочетании с прекрасными внешними данными и артистическим началом. Слышала бы это родная мамочка, неустанно сетовавшая, что ее дети целиком и полностью унаследовали отцовскую негибкую породу, начисто лишенную и артистизма и красоты!

Местное руководство ошалело от радости – выгоднейший заказ, фильм покажут по центральному телевидению, прогремит на весь Союз, и все это - минуя начальство в Тбилиси, вне всякой разнарядки, квоты, согласно которой можно было рассчитывать на пятиминутное упоминание о себе в общем контексте процветания одной из пятнадцати республик, которые навеки сплотила великая Русь. Эсма поняла: у Славы к ней нешуточный интерес и, воспользовавшись подошедшим временем отпуска, уехала в Пицунду в Дом Журналистов, правда, без упрямой дочки. Леночка упросила отца отвезти ее в ближайшие выходные и на все лето, к любимой тете Надире. Впрочем, Дамей не слишком долго заставлял себя уговаривать. Он и не скрывал, что рад тому, что дочка рвется пожить в его отчем доме, что бы не было тому причиной, пусть и желание поскорее оказаться на спине гнедого. К тому же, он совершенно себе не представлял, в чем смысл отдыха где-то в ста километрах от дома, будто и там все не то же самое, и не разделял досаду жены, что дочка предпочла деревенскую вольницу отдыху с матерью. Наверное, Дамей был прав, как всегда. И в самом деле, нелепо в двух часах езды от родного города устраивать себе курорт. Зато у Эсмы было преимущество перед мужем в умении замазывать картины, которые определенно могли произвести переворот, если не в искусстве, то в ее жизни. Да только с годами, похоже, она подрастеряла свои навыки…

В Пицунде, одиноко сидя на веранде ресторана, – обычные курортники жарились на пляже – и, заглядывая на дно кофейной чашки – за час другой возле нее выстраивалась череда чашек, - Эсма вдруг обнаружила, что, прорывая все запреты, из глубин черноты выплывают ничуть не обесцвеченные временем картины той жизни, которой было сказано «нет». В голове настойчиво звучали положенные на нехитрый мотивчик и переделанные на одну буковку строчки – «Прелестным пальчиком писала На отуманенном стекле Заветный вензель «В да Е». Так иногда шепотом ей напевала московская подружка Марьяна, единственная, с кем она делилась своими секретами, наивно полагая, что остальные, в том числе и земляки, не замечают, что с ней творится. Виктор Елагин, вот же, как его звали. Но друзья окликали, конечно, Виком – по утвердившейся тогда в Москве моде переделывать на западный манер славянские имена – Борисы – Бобы, Дмитрии – Дики, Евгении - Юджины, и мало ли кто еще. Эсма же не отзывалась, если ее имя переиначивали всего лишь на русский манер и называли Асей. Так что принцип «по-русски - Ваня, по-армянски - Ованес» - это не ее принцип, нет!

Со дна чашки всплыло вдруг одно остановленное мгновение: как она вбежала в комнату общежития, вся присыпанная снежинками, как праздничный пирожок сахарной пудрой - поздними весенними, прощальными. А на тумбочке в изголовье в расписной деревянной кружке склоняли вниз тяжелые красные головы три тюльпана на бледных стеблях в обрамлении листьев тоже едва окрашенных зеленым. Рядом с цветами лежала коробка с флакончиком польских духов с названием «Быть может...».

- Догадываешься, кто тебе их принес? – лукаво проговорила подруга по комнате. – Ничего, что я ему позволила?

В ту пору она дальше порога Виктора не пускала. Господи, и такой период в их жизни тоже был… «Быть может…»

Потом… Потом он учил ее стоять на коньках, а также правильно ставить ударения в русских словах… Если во втором случае она более или менее преуспела, то так и не научилась выделывать как он длинными ногами всякие вензеля на катке. Да и просто кататься, чинно заложив за спину руки, что было доступно абсолютному большинству, не слишком удавалось. Эсма крепко вцеплялась в руки Виктора, но и это не сообщало ее поступи никакой легкости. Ох, как скользили по льду пары, взявшись за руки, казалось, летели, точно птицы над горными прогалинами. Зато сколько было поводов с чистой совестью оказаться в объятиях Вика – поскользнулась на льду, он удержал, притянул к себе, чтобы упрочить ее безопасность, она же утонула лицом в ворсистом, пахнущем морозом свитере. Кажется, и ему больше всего нравились именно эти мгновенья. Вовсе не маленькая ростом Эсма доставала другу лишь до плеча и когда она поднимала к нему глаза, не высвобождаясь из уюта норвежской шерсти, встречала в ответном взгляде такую нежность и такое любование, будто внутренним взором он видел совсем другую картину, а не демонстрируемые ею неуклюжие повадки новорожденного теленка. «Неплохо, совсем неплохо» - уверял Виктор, теснее прижимая ее к себе, и неверный лед под ногами тогда казался прочней и надежней самого надежного места на земле.

А когда она лежала в больнице после операции – ей удалили аппендицит – он, где-то раздобыв белый халат, проник к ней под видом врача. Вик целовал ей пальцы, смешил, хотя ей было больно смеяться, дразня, стоило ли обзаводиться такими длинными музыкальными пальцами, если медведь на ухо наступил? Зато одобрил, что избавилась от атавистического отростка, абсолютно лишнего в организме: мол, это правильный ход, заодно надо бы выкинуть из головы всякие предрассудки столь же лишние, как и аппендикс.

После его ухода Эсма всю ночь проплакала от обиды из-за того, что медсестра сказала, будто от Виктора пахло спиртным и вообще, что у него бычья голова и наглые повадки и он - вовсе не пара такой славной девушке, как Эсма. А ведь она даже во время операции, которую делали под местным наркозом - и очень даже больно, хотя медсестры и уверяли, что не слишком, - не плакала и, не стонала, держалась изо всех сил. Правда, ее смешные, наверняка, в глазах хирургов попытки непременно декламировать стихи были подменой «песни ранения», которую затягивают на ее стороне получившие увечья воины, чтобы не унизиться до стона. Хотя женщин подобные ограничения не касаются. Да и мужчинам, почему бы не застонать без всякого прикрытия? Тем более, напев «песни ранения», пусть он и оформлен ритмически, и канонический текст наличествует, все равно мало, чем отличается от протяжного стона и причитания. Но впитали с молоком матери – своей боли не выказывать… Эсма на операционном столе держалась как могла, а тут от ее слез больничная подушка чуть не насквозь промокла и всего лишь из-за небрежного замечания медсестры, имени которой она даже не знала. Будь Эсма в ту пору постарше и опытнее, почуяла бы скрытую суть раздраженного тона и внезапной тирады круглолицей девицы в хрустко накрахмаленном халате. Та мгновенно поменяла бы свое мнение о размерах его головы и о многом другом, вздумай он за ней приударить. Хотя голова Вика и вправду была крупной. И если он позволял светлым и мягким волосам немного отрасти, то она казалась ещё больше, что ничуть не мешало ему - равно, как и сутулость - пользоваться у женщин успехом.

А как они резвились, точно молодые щенки, снежным воскресеньем в Останкинском парке – играли в снежки, а потом «отстреливались» от воображаемых врагов, уходили от погони, она упала на пушистый покров «раненая» и крикнула в лучших традициях: – «Спасайся! Вдвоем нам не уйти от погони! Меня пристрели!». И он обернулся к ней в дубленке с поднятым воротником, в мохнатом полосатом шарфе, залепленным меткими «снарядами» и, наставив на нее указательный палец, нажал на воображаемый курок – пристрелил, выполнил последнюю просьбу боевого друга. Она обиделась! Всерьез! Из-за того, что не кинулся со словами – «погибнем вместе» или «я тебя спасу»! Не спас! Ни тогда, ни позже! Мог приехать за ней, увезти, не послушаться ее, настоять на своем! Ведь она до последнего говорила Виктору, что любит его, а считаться с чужими обычаями разве его забота? Послушай женщину и поступи наоборот!

На четвертый день так называемого отдыха – давненько она не чувствовала себя такой опустошенной – Эсма после завтрака – рыхлая женщина за столом, донимавшая ее пустословием, попыталась даже угадать, почему она не ходит на пляж «критические дни, да»? – отправилась опять на веранду пить утренний кофе, медленно переходивший в обеденный. Допивая третью чашку, она вдруг подумала: «Может, постричься? Коротко-коротко, как стриглась студенткой? А что? Форма головы у нее красивая плюс длинная шея - она явственно обретет сходство с египтянкой. Во всяком случае, в свое время Вик так и говорил – моя Нефертити? А что скажет Дамей? «Стрекоза, ты в спецназ записалась»? Или что-то в том же роде обронит снисходительно. Словом, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Кое-какие вольности в пределах детской площадки, разумеется, допускались. Говорят, что со временем разница в возрасте меж супругами сглаживается, младшие подтягиваются к старшим, и уже нога в ногу шагают по жизни. Но не в случае с Эсмой. В семье она, кажется, намертво застряла на позициях умненького славненького подающего надежды подростка. Светлячка, стрекозы, бабочки и черт знает ещё кого. Даже рождение дочери мало, что изменило в глазах Дамея – просто вместо одной любимой девочки стало двое, одна постарше, другая поменьше. Зато мужнина родня, впрочем, как и сотрудники, испытает настоящий шок, если она коротко острижет свою шевелюру. Эсма представила себе на минутку как шустрая младшая сестричка Дамея, та самая любительница задавать острые вопросы – она уже давно замужем, живет здесь неподалеку и растит двух сыновей, но острый язычок не затупился – воскликнет: «Что стряслось? Кто нас сглазил? Где твои кудри? Для чего ты себя изуродовала»? Она в ответ – «Удобнее пеплом посыпать», а можно, конечно, и доступнее выразиться – «Вшей вывожу»! Но от натурализма последней фразы ее и саму передернуло.

- Сразу видно: кофе без сахара, горчит!

Эсма рывком подняла голову и уставилась на него, удивляясь, что он точно такой, каким и запомнился, вплоть до морщинок расположившихся веером пальмового листа у прищуренных голубых глаз, обрамленных короткими светлыми ресницами. Высокие скулы, обтянутые загорелой кожей, сужающееся книзу лицо, и поджарая фигура в полотняном спортивного покроя костюме - голубого цвета, разумеется.

- Вы же не возражаете! – сказал он, усевшись напротив, и щелкнул пальцем, подзывая официанта.

- Возражаю!

- Два кофе, коньяк и фрукты! – заказал он подошедшему официанту – Сладкого вы не едите, как я понимаю?

- Я и не пью, Бронислав Степанович!

- Зовите просто Славой… и слава к вам придет!

- Я за ней не гоняюсь!

- Я заметил… у вас другая привычка – исчезать.

- Не единственная! Есть еще привычка – уходить! Неторопливым шагом!

Она поднялась и, не прощаясь, ушла. А, придя в столовую на обед, Эсма обнаружила Славу, который оживленно разговаривал с ее рыхлой соседкой по столу, называл ее милой Натальей Алексеевной, и та млела и таяла. Когда Эсма подошла, он поднялся с места и не садился, пока она не села.

- Это строгая девочка по имени Ася… то есть Эсма, - поправилась соседка за столом – Самоуглубленная, на пляж не ходит, на горы не смотрит…

- Нагляделась, наверное, с детства, - сказал Слава.

- Как можно наглядеться на эту красоту? Пиршество для глаз! И грузины такой гостеприимный народ, такой теплый, такой сердечный, с таким чувством юмора! Я обожаю Грузию! Каждый год сюда приезжаю!

- Если вы так любите Грузию, зачем вы сюда приезжаете, ездили бы туда, там действительно много красивых мест, – не удержалась Эсма, вставила свои пять копеек, раздосадованная не столько болтовней Натальи Алексеевны, сколько присутствием Славы рядом. И ничего ему это, наверное, не стоило сесть с ней за один стол, хотя здесь места заранее были распределены согласно путевкам, но, очевидно, для избранных вроде него всегда делаются исключения.

- А мы разве не в Грузии? – искреннее удивилась та.

- Мы – в Абхазии!

- Какая разница?

- Милая Наталья Алексеевна! Вы же не говорите, что Шотландия – это Англия! – мягко заметил Слава.

- Но то же совсем другое дело…

- Другое, потому, что те страны больше изучены? – так же мягко осведомился он.

- И это тоже, и вообще… если каждый кусочек земли станет мнить себя…

- Например, княжеством Монако! – докончила за нее Эсма и поднялась. – Извините! – подчеркнуто адресовала свое извинение Славе, и ушла.

Больше всего она злилась на себя, ненавидела такого рода разговоры. Зачем что-то разъяснять людям, приезжающим отнюдь не для пополнения своих знаний о каком бы то ни было предмете - малом или великом? Приезжают, чтобы поплавать в море, позагорать на солнце, поглазеть на близкие горы, погулять под сводами реликтовых сосен, полазить по пещерам, оборудованным для безопасного обзора и так далее. Какое им дело до аборигенов, как бы они не назывались, хотя бы и инками?! Дико, глупо и унизительно в равнодушные уши вкладывать какую бы то ни было информацию. Подобные Натальи Алексеевне люди в удивлении распахивают глаза, обнаружив, что носишь крест – а «разве вы не мусульмане»? И это после того, как успели побывать в Пицундском храме, в Ново-Афонском, полюбовались их древностью! Поистине, глазами человек мало что видит, если мозгами лень пошевелить. Официантка догнала ее у выхода

- Я принесу вам обед в номер! – предложила с приветливой улыбкой.

У Эсмы здесь были свои поклонницы.

- Не нужно, спасибо!

- А ужин?

- Доживем до ужина…

Эсма поднялась к себе, села на диванчик возле журнального столика, сложила руки на коленях и стала ждать стука в дверь. С усмешкой подумала: давненько никого не заворачивала с порога. «Цвет небесный, синий цвет, полюбил я с малых лет. В детстве он мне означал синеву иных начал…» - Николоз Бараташвили, доступный Эсме, как и рыхлой соседке по столу в переводе Пастернака, хотя она с удовольствием прочитала бы и на языке оригинала. Но это для упомянутой особы никакой разницы между грузинским и абхазским, на самом же деле, в корне разные языки, вот и приходится прибегать к посредничеству третьего – «он прекрасен без прикрас, этот цвет любимых глаз…».

Стука в дверь не последовало, зазвонил телефон. Некстати, как показалось ей.

- Я зафрахтовал машину. – Услышала она, и после короткого молчания - уточнение с хмыканьем, – водитель - русский. Не откажетесь показать мне дорогу в ущелье с форелями? Говорят, они с речушки прямо прыгают в ресторанные тарелки.

- С короткой остановкой на сковородках! – ответила ему в тон, нашлась.

- Так я жду внизу, в холле!

И положил трубку.

«Что же, будем считать, что я беру у него интервью, и первым вопросом будет: «А не приходилось ли вам встречаться с одним из моих коллег Виктором Елагиным»? Правда, если он вернулся в свой город на холмах, то вряд ли… хотя в тот город язык многих доводил и Славу мог довести. А ее вот любовь должна была довести, но не довела… Но к чему расспросы? Столько лет у своих подружек, оставшихся в столице, не спрашивала о Викторе, наоборот, пресекала всякие попытки заговорить о нем – поднимала перед собой скрещенные руки – «Ни слова! Зачеркнуто»! И вдруг сказать себе, что поедет есть форель в ущелье быстрой горной речки, где устроен стилизованный ресторанчик, исключительно для того, чтобы навести справки о давным-давно сожженном мосте? Абсурд! Слишком нелепо, даже в русле женской логики. Между тем она всегда считала, что никакой такой особой женской логики не существует, есть просто вздорность, заменяющая характер, и вымогающая себе привилегии по принципу: «с дуры какой спрос»? Ведь грех не жалеть не долепленных Богом. Никаких форелей и никаких вопросов! Лучше постричься! Наголо!

Через некоторое время в дверь постучали и, не дожидаясь разрешения войти, сразу же порог переступил Слава. Эсма вскочила на ноги и прямо посмотрела на него. Он не отвел своих смеющихся глаз и смущенным никак не выглядел.

- Как я понял, форель не в Вашем вкусе!

- Да, как и решения, принимаемые за меня.

- Вот как! Простите.

Она промолчала.

- Наталья Алексеевна огорчилась, что невольно задела Вас. Она хотела сделать Вам приятное.

- Я заметила.

- Трудно требовать от курортников тонкого анализа местных особенностей.

- Разумеется.

- Наталья Алексеевна говорит, что вы все эти дни пребываете в напряжении. У нее создалось впечатление, что у вас трудная пора.

- Наталья Алексеевна на редкость наблюдательный человек.

Он рассмеялся:

- А Вы - ершистая, как подросток… разрушаете образ кроткой восточной красавицы…

- Простите, не удалась…

- Ничего, мне нравится… Тем более бывшая моя жена - кубанская казачка, я обучен удары держать.

«Это та самая, о которой он говорил, что она сейчас живет в Дании и у нее другая семья, - мелькнуло в голове Эсмы. - Далеко же она забралась от своей станицы. Интересно, как она справляется с потомком викингов»? Вслух же было сказано:

- От меня Вам обороняться не придется…

- Естественно! В мои планы входит наступление! Но пока, прошу Вас, заключим перемирие, и поедем куда-нибудь.

- Нет, не поедем. Я сегодня возвращаюсь домой.

- Но мне сказали, что вы уехали на две недели, а прошло всего четыре дня.

- Планы поменялись!

- Вы от кого бегаете, от меня или от себя?

- Разумеется, от себя!

- Тогда это серьезно! Я подожду! – он повернул к выходу и у самых дверей сказал: – Возвращайтесь к себе поскорее! Пожалуйста!

Она уехала в тот же день. Но через месяц встретилась со Славой. В Москве. Он оказался достаточно упорным или влиятельным, а то и тем и другим. Во всяком случае, проект часовой передачи об Абхазии он пробил. Эсма была командирована в Москву, чему несказанно обрадовалась Марьяна - давняя подруга со студенческих лет. Каждое лето бывшая сокурсница приезжала к Эсме в гости. На Марьяну производили неизгладимое впечатление местные мужчины - при наличии у них жесткой щетки усов, густой растительности на теле, новехонькой автомашины и тугого кошелька. Ставилась в плюс и готовность острить с утра до вечера без передыху. Языкатая младшая золовка поучала Эсму: «Смотри, как бы и на тебя не бросила тень поведение твоей подружки. Она сюда приезжает, закинув подол на голову»! «Если что я прогляжу, брат твой мне на то укажет»! - в тон ей отвечала Эсма, и каждое лето с нетерпением ждала приезда подруги, да и по телевизору следила за успехами Марьяны. Однажды – еще студенткой - она сказала ей: «Если меня любишь никогда ни слова о Викторе». И подруга запрета не нарушала. Эсма сама нарушила уговор, поинтересовавшись у подруги на второй же день после приезда, известно ли ей что-либо о Викторе, или он, как вернулся в свой любимый город, так и пропал из виду? Выяснилось, что нет, вовсе не пропал и на родной стороне недолго задержался – привыкнув к другим масштабам и жестким гонкам в Москве, заскучал дома. От скуки спасла одна из бывших пассий – «ты ее не знаешь, появилась позже» - вытащила из провинции, женила на себе. Теперь он благополучно проживает с женушкой в Швейцарии и не совсем в качестве мужа-мальчика, мужа – слуги. Он – корреспондент одной из центральных газет, жена - на мелкой дипломатической службе там. Зато здесь ее отец очень и очень влиятельный человек.

- Я видела ее, - сказала Марьяна. – Виктор познакомил. На голове три волосинки, ну почти лысая. Задница, как мамин сундук. Безгубая! Бесцветная! Зато амбиций – вагон и маленькая тележка! Но меня решение Виктора, представь себе, не сразило! Он совсем как кто-то из Бурбонов, которому на выбор предлагали одну из двух племянниц кардинала Мазарини, а тот в ответ: «Мне все равно та или другая, ведь я женюсь на кардинале»

- Действительно, не все ли равно, если не по любви…

- Ты на этом ставишь акцент? А я бы на кардинале поставила!

- Марьяша, ты же знаешь, не он, я сказала тогда «нет».

- Вот что! Столько лет уже прошло, и я позволю себе высказаться! При желании Виктор, твое «нет» послал бы на хрен с присущей ему решительностью! Просто экзотика экзотикой, а крепко стоять на земле он всегда умел.

- Марьяна!

- Хорошо, хорошо, сохраним ваши хитоны белоснежными! – подруга шутливо подняла обе руки. – И насколько понимаю, на имя Виктора вновь вводится мораторий?!

- Правильно понимаешь!

Эсма едва сдерживала слезы, и впервые за долгие годы смотрела на подругу отчужденно. Не вина Виктора, что так все сложилось. Это она, Эсма, поставила его в такие условия, что теперь любая женщина с багажом разочарований в мужчинах может его осуждать и даже приплетать сюда исторические анекдоты о давно истлевших принцах крови. Обида на подругу и подтолкнуло согласиться на встречу со Славой в тот же вечер. И подспудное желание утвердиться в этой мысли заставило её неожиданно для самой себя рассказать своему спутнику в общих чертах, разумеется, с усмешечкой – «мой юношеский роман» - о Викторе.

- Так что хваленая дружба народов на бытовом уровне дала трещину – сказала она, ковыряясь ложечкой в жульене из дичи – они сидели в ресторане «Охотничий» на площади Маяковского, где студентами, подзаработав в каком-либо журнале вроде «Сельской жизни», сиживали с Виктором и с ощущением полноты жизни. – А теперь он женат на… – она назвала фамилию.

- Я с ней знаком! – оживился Слава. – И его мне представляла, как и предыдущих своих мужей.

- У нее, что, и предыдущие мужья были?

- Она приблизительно раз в год их меняет…

Эсма уставилась на него во все глаза, но удержалась – из гордости! – не спросила: «Так распутна или так хороша»? Вместо этого было сказано:

- Они вместе не один год…

- Действительно, она давненько ни с кем меня не знакомила. К тому же в Швейцарии авторитет ее отца вряд ли на кого-нибудь производит магическое действие…

- Это я настояла, чтобы мы расстались.

- Возможно…

- Не возможно, а точно! И авторитет ее отца здесь не при чем!

- Вы уверены, что он нуждается в вашей защите? – мягко спросил Слава.

- Я виновата перед ним!

- Не думаю, - сказал он. – Не думаю… И бросьте жить с оглядкой на то, что было и чем все это могло обернуться. Если бы вы приняли бы иное решение, поверьте, не факт, что вы сейчас пребывали бы на седьмом небе от счастья.

- Откуда Вы знаете?

- Просто я дольше Вашего живу на этой земле, всего лишь…

- Извините, незачем было вспоминать давно прошедшие времена.

- Хотел бы, чтобы они действительно оказались давно прошедшими. Тогда Вы перестали бы меня дичиться.

- Нет, - сказала она. – Нет! Больше я в эти игры не играю!

- Боль – это тоже жизнь!

- «Я многих слов твоих не понимаю, твой странный говор странен мне вдвойне», - процитировала она с непонятной мстительностью, исподлобья глядя на Славу.

Эсма отчего-то злилась на него, хотя он вовсе не вызывал ее на откровенность. Она сама раскрылась больше, чем желала. Тем не менее, неприязнь вызывал почему-то именно Слава, сидящий напротив с непроницаемым лицом и ироничной усмешкой во взгляде. И всех-то он знает и со всеми знаком, будто Москва – какой-то хуторок, а не огромный город… С женой Виктора чуть ли не в приятельских отношениях, и Эсму вот учит жить… философствует – «боль – это тоже жизнь»! Пожил бы он в этой боли, куда бы делась вся его голубоглазая невозмутимость?! Это вам не словесная эквилибристика! Или в слова он заворачивается, как в шкуру? Очень-очень толстую! Буйволовую!

- Вы мне нравитесь, Эсма, очень! Если даже с этого момента перейдете на гекзаметр, как Висисуалий Лоханкин – «успел спасти я только одеяло и книжку спас любимую притом»! И больше слова в простоте не скажете!

Она рассмеялась, и отчуждение растопилось в смехе. Наконец Эсма оценила не только вкус жульена и мяса косули, но и красного терпкого вина. Однако на предложение Славы поехать после ресторана к нему ответила отказом, чем, кажется, немало озадачила его. Или он притворился озадаченным? В машине он сказал:

- Ты – взрослая желанная женщина, а ведешь себя…

- Спасибо за ужин… я не предполагала, что это счет к оплате иначе не приняла бы приглашения.

У него заходили желваки

- Грубость тебе не к лицу! – заметил он, глядя прямо перед собой, пальцы, сжимавшие руль, побелели.

Она видела, что Слава едва сдерживает ярость и почему-то со злорадством отметила, что задела его за живое. И теперь ему все труднее следовать книжным персонажам, чье поведение льстило ему и отдаляло от реалий хамоватой и спесивой своей столицы, в которой он был признан, а, значит, как бы ни хорохорился, соблюдал правила игры, диктуемые именно ею, а не немногословным заморским суперменом.

- Мне никогда не нравились рогоносцы! – сказала она

- Что? – он удивленно покосился на нее

- Такой вот вкус – провинциальный… И я не украшу рогами мужа

- Детка, ты смешна!

Все-таки книжный образ взял верх, хотя, судя по его настроению, душу он мог бы облегчить только родным матом и это выглядело бы куда естественнее.

Высаживая ее у дома подруги, тем не менее, Слава сказал ровным голосом:

- Доброй ночи, Эсма. Увидимся завтра в девять утра на студии, пропуск тебя будет ждать внизу.

Он даже проводил ее до двери подъезда и насмешливо улыбнулся, когда она машинально произнесла:

- Спасибо! Все было чудесно!

- Счастливых снов, леди с безупречным воспитанием!

Он поцеловал ее в щеку. А ей так захотелось зарыться лицом в манишку его тонкой рубашки. Испачкать ее губной помадой, пропитать слезами, почувствовать тепло Славы под тканью, его сердце, его запахи, вцепиться мертвой хваткой и никуда не отпускать! Особенно в Швейцарию!

Вместо этого она посмотрела на него затравленно – как он потом утверждал! – и ушла.

Роман не удался, а вот фильм по их совместному сценарию получился замечательный. Душевный, как утверждали все, а Марьяна допытывалась, как им посчастливилось заполучить в фильм – он еще и комментировал какие-то события в кадре – такую звезду, как Слава? Это тебе не посредственные московские халтурщики-переводчики, которых можно купить за отдых у моря и бесконечные застолья с немереным количеством вина и водки!

- Он – яхта другого класса! - с усмешкой, но не без тайного восхищения сказала Марьяна.

- Ну значит и такие приплывают к нашим берегам! – небрежно обронила Эсма.

- Так поставьте их на прикол!

- Нет! Мы место прописки им менять не станем!

Марьяна, кое о чем догадываясь, все приглядывалась к подруге – «у меня такое ощущение, будто ты возвращаешься в юность». Но Эсма отшучивалась – «У меня по жизни билет только в один конец! Туда-сюда разъезжать никто не позволит!». «А в юности ты со мной была откровенна!» Да, была, но сейчас она откровенничать не позволяла даже с самой собой. Одно ощущала всем сердцем – изъять из своей жизни просто так Славу не получится. Равно, как и оставить…

И однажды, когда она ждала Славу, стоя у окна в коридоре телестудии - он отлучился совсем ненадолго, ему надо было утрясти одно срочное дело в ближайшем кабинете - она всем существом, вмиг онемевшей спиной ощутила приближение беды, у нее даже волосы на затылке зашевелились как от дуновения мощного фена. «Что со мной? – ужаснулась она – Инфаркт, инсульт»? Тут же вспомнила, вычитанное где-то, что необъяснимое чувство тревоги охватывает перед разрывом сердца. Мельком пожалела Славу, придется ему в первые часы повозиться с ней… ничего, потом она его освободит, потом… Собрав последние силы, опираясь на подоконник, она отвернулась от окна и сердце ухнуло в бездну - она встретилась глазами с Виктором Елагиным. Раздавшийся в плечах, с залысинами, которых у него раньше не было, но раньше никогда и не выглядел так вальяжно, Виктор двинулся к ней, ступая косолапо – вот походка его была прежней, по которой издалека она всегда отличала его в толпе.

- Эсма, ты? Да ты ничуть не изменилась! – он взял ее за обе руки, пожал их своими длинными пальцами музыканта, хотя никогда ни на каких инструментах не играл, если не считать любительского баловства с гитарой. Но кто из студентов в ту пору не перебирал гитарных струн?

Виктор непринужденно поцеловал ее в щеку, тут же онемевшую, как и спина.

- А ты на мне не женился, потому что опасался – с годами превращусь в уродину?

Ее выручила дерзкая насмешливая прямота, которую она в себе культивировала с шестнадцати лет, наперекор всему. В душе же смятенно пыталась постичь, каким образом ощутила затылком его приближение? Мыслимо ли через столько лет?!

Эсма старалась не отводить глаз от Виктора, смотрела, но не видела. То есть видела, разумеется, и улыбку ироничную – так он всегда защищался от неловкости - и то, что она теперь обнажала белоснежные фарфоровые зубы. А те, другие желтоватые с выбивающимся из ряда коротеньким резцом с левой стороны куда-то подевались, остались в прошлом или совсем недавно осели в кабинете дантиста в каком-то благополучном городе благополучной страны. При этом держалось стойкое ощущение, что она смотрит фильм с участием Вика. Немой фильм! Звучавшие слова принадлежали другим, третьим, лицам. Позже она даже не могла вычленить для себя, что было сказано вслух, а что только подумалось.

- Эсма, ты – настоящая женщина, сама бросила меня, и сама же упрекаешь

- Я не упрекаю…

- Это ты меня обменяла на свои горы. Забыла?

- Обмен тебя устроил, неправда ли?

- Надо же! Мы столько лет не виделись, а ты так проворно стартуешь, будто вчера расстались.

- Я с тобой не расставалась…

- Спасибо, - сказал он растерянно

И она отчетливо почувствовала его опасения. Он испугался, что попал в смешное положение. Недопустимое. Жалостью к нему сжалось сердце. «Надо выручить, надо перевести все в плоскость розыгрыша, подумала она. Просто напомнить ведь в студенчестве все мы так любили розыгрыши, так приятно хоть на миг впрыгнуть, как в седло бешеного скакуна, в юность свою – в нашу с тобой общую юность! Отчего не улыбнуться, припоминая давнишнюю горячность, обильные слезы по пустякам, полуночные посиделки в тесных домиках на детской площадке, но зато вдвоем, зато плотно прижавшись друг к другу, как два щенка в одной конуре? Сейчас же все это - не всерьез, не на нерве, а так понарошку мелодраму разыграли. А если всерьез? Ну, допустим, жаль, конечно, что в той конуре разной породы щенки оказались. Но ведь и порознь не пропали, даже заматерели. Так о чем спич?

Помощь подоспела к Виктору раньше, причем с двух сторон.

- Вик, привет!

Это Слава, наконец, появился из кабинета, куда он ушел на пять минут, а вернулся жизнь спустя - по определению Эсмы.

Мужчины обнялись.

- Все, я свободна, Витька!

Плотная тонкогубая особа, подошедшая с другой стороны, совершенно неожиданно для Эсмы состроила глазки ее спутнику – а глаза у нее были маленькие мутно-голубые в частоколе коротких белесых ресниц.

– О, какие люди в Голливуде! Здравствуй, Славка, секс-символ нашей сраной страны.

Внешне она на удивленье точно совпадала с описанием Марьяны. Подружка Эсмы отличалась, выходит, не только метким взглядом, но и объективностью.

- Лексика твоя определенно отшлифовалась в стране Швейцарии! – сказал Слава и поцеловал ей короткопалую ручку - Познакомьтесь, это - Эсма.

- Экзотичная барышня, на которую ты запал? Мне Светка говорила.

Та, которую она назвала Светкой, была вторым лицом в телестудии.

Жена Виктора окинула Эсму заинтересованным взглядом, даже улыбнулась то ли дружески, то ли удовлетворенно, что перед ней отнюдь не молоденькая девочка – игрушка для стареющих плейбоев, если и моложе ее самой, то совсем ненамного.

- Недаром у Светланы Александровны молодежная редакция в любимчиках ходит, она и переняла молодежный сленг! – с улыбкой парировал Слава.

- А если говорить языком высокого романса, что получится? Я думаю о Вас? Во сне называю Ваше имя?

- Очень близко к тексту! – согласился Слава

- Так в чем же дело? – усмехнулась жена Виктора – неужели нашлась на свете женщина, которая предпочла другого мужчину тебе, Славка?

- Она замужем! – с непонятным раздражением пояснил Виктор. – За своим цитрусово-табачным краем!

- Слава уже поделился с тобой своими проблемами? – удивилась жена и с ещё большим вниманием оглядела Эсму.

Она что-то почувствовала, наверное, не такой толстокожей была, какой прикидывалась.

- Но я не теряю надежды… - с обезоруживающей улыбкой признался Слава и взял Эсму за руку, а она ее не отняла, хоть и облегчения не почувствовала, никакого. – Без нее я не мыслю жизни!

- Все обстоит так серьезно? – удивилась пастозная жена Виктора, пристально вглядываясь в Славу, будто пытаясь разглядеть симптомы внезапно постигшей его лихорадки, и понять возможно ли излечение или болезнь слишком далеко зашла.

- Серьезнее не бывает! – заверил он.

Чета принялась прощаться. Жена Виктора даже посоветовала Эсме – с чего бы это? – долго не раздумывать: такими, как Слава, не разбрасываются. Виктор кинул на жену яростный взгляд. И они ушли. А Слава остался.

- Извини, я, кажется, сказал лишнего.

- И мне так кажется!

Через несколько дней она вернулась домой. Но Слава постоянно напоминал о себе – телефонным звонком, открыткой из далекого зарубежья. Все открытки и письма были шутливого содержания и подписанные разными именами – старик Соббакин, поручик Иже, Денис Безлошадный и так далее… Она и сама не заметила, как нетерпеливо стала ждать писем и лета… В сезон он непременно появлялся на юге и здесь его носили на руках. Он шутил: «Я охотно согласился бы обменять звание друга Вашей Солнечной Страны на Мужа Одной Особы». Она подкалывала: «Но ты же зарекся больше жениться»! «Это касается только казачек, а не Дев Востока…». Эсма не видела выхода, но так радовалась тому, что он свободный человек, хотя женщины наверняка были в его жизни – случайные и преходящие – будто рассчитывала, что в один прекрасный день совершит немыслимое – бросит все, уедет в Москву и выйдет замуж за Славу, повергнув всех в шок и себя в первую очередь. Она понимала, что это невозможно, хотя, дивясь себе, лелеяла подобную мечту и чувствовала себя куда более свободной, чем тогда, когда она была связана словом только с одним человеком. А теперь - случись невозможное – ей пришлось бы рвать столько привязей - «и Надира стала бы врагом?» – с ужасом подумала она как-то бессонной ночью. Да тут и недолго истечь кровью. Именно этот образ – она, окровавленная, выдирающаяся из пут, – был ее главным кошмаром.

Обуздывая свои кошмары и себя, она отводила Славе место на периферии своей жизни – просто приятная приправа к хлебу насущному… Но в какие бы рамки себя не вгоняла – ощущение, что она идет по обочине, а не собственной дорогой, оставалось… Что касается Дамея, он сам определил ей место возле себя – светлячок, мотылек… Возможно, у нее был шанс подняться и до статуса шелкопряда… Так насмешливо полагала Эсма. Ничего удивительного, что ее племянник Жорик – сын Миши – нашел в ней единственную поддержку, когда он, по словам матери, «запутался в волосах маленькой харьковской сучки». Брат же Эсмы с присущим ему легкомыслием отмахивался от тревоги жены: «Не мешайте человеку после армии восстановить силы! За такое время и кинжал может заржаветь! Нуждается в тщательной очистке! И всего-то! Впервой ему, что ли»?! По-своему он был прав, если учесть, что Жорик вместе со своим неразлучным другом-тезкой, чье имя, правда, сокращали на грузинский манер Гией – он был наполовину сван наполовину грузин – с пятнадцати лет выгуливали на набережной курортниц. Вечерами, когда и родители выходили подышать свежим морским воздухом, не раз и не два встречали своих малолеток, гуляющих, держась за руки с вполне зрелыми девицами. Проходя мимо, отцы подмигивали сыновьям, а мамы отворачивались в сторону и притворялись, что не узнают своих чад. Да и те, соблюдая правила игры, при сближении с родителями отпускали руки случайных подруг, но никогда не бросали их, чтобы подойти к матерям для какого-либо пустячного разговора. На следующее утро никаких выволочек со стороны родителей не следовало. С какой стати? Сыновья - не дочери. Чего их в строгости держать? Гия уверял, что Жорик пользуется у женщин с восемнадцати до сорока лет бешеным успехом, не то, что он сам. «Нахальство – второе счастье! Правда, правда, клянусь мамой»! – утверждал он. Жорик в свою очередь сетовал, что на самом деле, Гия отбивает у него самых красивых, ему достаются лишь дурнушки. А в короткое межсезонье дочка Эсмы Леночка таскала любовные записки от братца и его друга местным девушкам. Здесь уже ничего не выставлялось напоказ, все тишком да молчком – иначе, нарвешься на разъяренных родичей девицы – ничего не останется, как жениться. Но тем летом, после армии – кстати, Жорик и Гия служили вместе, - появилась в жизни Жорика Таня. Хотя это как выдающееся событие никто поначалу не воспринял: приехала с родителями в гости по соседству молоденькая девочка – первокурсница по имени Таня. Она только-только поступила в университет. Впрочем, как и Жорик, только он в местный вуз на юрфак подался после армии, и был на два года старше, чем она.

– На этот раз наш сокол такую перепелку поднял – с ума сойти! – шутил по этому поводу Миша. – Талия у нее узкая, как у Людмилы Гурченко, может, у харьковчан особый метод выработки тонких станов? Но во всем остальном – не высушенная вобла, самое то! И совсем не испорченная! Не знаю даже, как ее родителям удалось такую чистоту вырастить! Сейчас они и не почешутся, что все вечера мой оболтус ее под уздцы водит!

И Леночка – признанный «хвостик» в компании братца, совсем как Эсма в свое время, (правда, дочери повезло меньше - родного брата в ее жизни не случилось, но двоюродный вполне справлялся с его функциями) взахлеб рассказывала о последней подружке Жорика:

- У нее глаза светятся, знаешь, как в светофоре.

- Красноглазая, да, вампир, что ли?

- Мам, не прикидывайся! Не красные, а зеленые…

-Ага, знак – «проходите». Без задержки!

- Они – изумрудные! Вот бы и мне такие! И волосы – шикарные. Как грива Араша! Жорик хочет, чтобы ты с Таней познакомилась!

- Сезон только начался! Представляешь, сколько глаз и оттенков волос мне придется запомнить за лето, если знакомиться с каждой подружкой Жорика?

Пятнадцатилетняя дочка только пожала плечами и сказала снисходительно на манер родной бабушки:

- Это не то, что ты думаешь!

- Я и вовсе не думаю ничего на этот счет!

Но потом пришлось всем задуматься! Когда оказалось, что у Жорика с зеленоглазой девочкой все всерьез. Она уехала с родителями, а замены ей за все долгое лето и теплую осень не нашлось. Зато рос счет за переговоры по телефону, к тому же Жорик часами изучал карту для автотуристов, где были обозначены все улицы родного города Тани. На осенние праздники он вознамерился лететь в Харьков – навестить подругу. Миша даже снабдил его деньгами и сестре объяснил: «Пусть едет, может, развеет дурь! Что летом примерещилось, осень может свести на нет»! «Сам потаскун и маленького потаскуна поощряет»! – возмущалась жена брата – Асида. Но, кажется, втайне полагалась на многоопытность мужа. И впрямь в чужом городе, где за этой красоткой, небось, табунами молодые люди ходят, ей некуда будет втиснуть носатого паренька, с кем так весело листались праздные деньки на юге, и было легче легкого любоваться его быстрыми как у рыси повадками и смеяться его шуткам с гортанным акцентом. Но то, что хорошо смотрится в гостях, часто неуместным оказывается дома… разве не так?

Оно, наверное, и так, но житейская мудрость иногда буксует, наталкиваясь на исключения, подтверждающие правило. Правда, это малое утешение для ушибленных нестандартной ситуацией. Жорик вернулся вдохновленный, рьяно взялся за учебу, да ещё пристрастился к стрельбе по мишеням. Оказалось Таня занимается биатлоном, и стреляет отменно. Он не мог допустить, чтобы девушка превосходила его в этом чисто мужском, по его убеждению, занятий. «Слава богу, еще за ножницы не взялся – кроить одежду»! - усмехался отец. Он еще рассчитывал, что все обойдется и сын женится на местной девушке, чья родня по седьмое колено будет известна всем. Таня собиралась стать дизайнером одежды, вот откуда и возник разговор о ножницах.

Нельзя сказать, что Жорик всю зиму и весну только корпел над учебниками да дырявил мишени, но его краткосрочные связи не внушали никаких надежд на исцеление от напасти по имени «Таня». О чём лучше всего было известно Эсме. С ней Жорик делился своими переживаниями, – определил, хитрец, слабое звено в цепи родственников. Эсма тайно от других даже снабжала племянника деньгами, чтобы он мог послать подарки к праздникам своей подружке. А на день рождения Тани Жорик, благодаря опять же тетке, слетал без ведома родителей к подружке. Он вызвал ее в аэропорт, так как возвращался тем же самолетом, сказав, что передал с одним из своих друзей посылочку. «Увидела меня, как закричит, как бросится на шею, думал, пришел мой конец – задушит! Она мне как заладила: «не отпущу, не отпущу»! Но отпустила, куда бы делась»? «Это тебе кажется, что отпустила»! – засмеялась Эсма. «По-твоему, она держит?» - хитренько спросил он. Эсма кивнула. «Но ты же не считаешь, что это ловушка?» - насторожился племянник. «Вот еще! Это, по мнению твоих родителей, нас бесподобных все почитают за счастье прибрать к рукам! На самом деле не такие мы ценные звери, чтобы силки на нас расставлять!». «Эсма! Ты у нас в роду – самая умная»! – изрек Жорик. И что другого он сказал бы?! Ведь она в его дуду дудела.

Следующим летом Таня приехала по путевке и соответственно жила в Доме отдыха, куда чуть ли не переселился Жорик.

«Не трогайте его, пусть накушается до отвала, сама ему надоест»! – уверял всех Миша, еще не уяснивший себе, что имеет дело с тем самым исключением из правила, и потому разумные его житейские построения опрокинет долгосрочная любовная лихорадка сына и чужачки, говоря о которой он признавал: «Но до чего красива, собака! Как тут мимо пройдешь»?!

Жорик вознамерился жениться немедленно. К концу отдыха Тани! Однако, как ни странно, скоропалительный брак, не входил, оказывается, и в планы родителей девушки. «Вовсю гулять девочку отпускают, замуж отказываются отдавать! Ну что за люди?» - терялась в догадках родня жениха. Но протест родителей с той стороны, оказался как нельзя кстати. На этом сыграли, уговаривая влюбленных отложить свадьбу до следующего лета. Ну, а за год много чего может измениться! Таня уехала. Эсма поделилась с мужем достигнутыми дипломатическими успехами в семье брата. Он посмотрел на нее снисходительно-отстраненным взглядом, всегда ее обижавшим. Как обижало и то, что муж намертво застрял на позициях девятнадцатилетней давности, когда впервые ее, юную, награждал всякими нежными кличками из мира насекомых. Будто тогда время остановилось для нее. Не напрасно ведь бывшие подружки, которые давно с ней не встречались, твердили, когда она наведывалась в Москву: «Замечательно выглядишь, совсем не меняешься» и с простодушным сожалением добавляли: «А еще говорят, что восточные женщины быстро блекнут»!

- В одном вы не просчитались, за год слишком многое может перемениться!

- Думаешь, они разлюбят друг друга?

- Думаю, что просто некого и нечего будет любить…

- Что, небо, на нас обрушится?

- Послушай, стрекоза, политика, само собой, занятие не для женщин, и я не хочу, чтобы ты себе голову забивала, и фрондерством ребячливым занималась. Хотя сейчас и у многих мужчин голова идет кругом от радости. Как же, наконец, мечты сбылись! Только не надо думать, что мы провозгласили независимость республики, постреляли в небо на радостях, похлопали мужеству и уму нашего лидера, и теперь сам черт нам не брат!

- Но ты ведь и сам с Ардзинба! Или вы повздорили?

Муж Эсмы так же верно, как в свое время обком партии, подпирал теперь парламент Абхазии и был предан лидеру, с кем его ещё и дальнее родство связывало. К тому же он никогда не был так близок к осуществлению своей мечты – вернуть городам и селам Абхазии их исторические названия – восстановить справедливость! «Когда род изгонял человека, преступившего понятия о чести и доблести, его лишали права носить фамилию рода – «снимали» с него имя. А за какую провинность наши села и города лишены собственных имен?» - любимый риторический вопрос Дамея.

- Да при чем это, мотылек, повздорил - не повздорил? Речь не обо мне!

- Да я понимаю, - нетерпеливо сказала Эсма. – Ты же мыслишь масштабно – мотыльку не обозреть. Но неужели так велика опасность?

- Это по-твоему мы все ведем свой род от Адама и Евы! Грузины не сомневаются: род людской начинается именно с них. И они не допустят, чтобы часть земли, которую считают своей, от них отпала.

- Не пойдут же они на нас войной!

- Мудрые не пошли бы, авантюристы пойдут…

- Вот так прямо придут и начнут убивать?! – не поверила она

- Послезавтра я лечу в Москву по делу, давай я заберу Элану, пусть погостит у Марьяны.

Эланой на абхазский манер он упорно называл Леночку, дочку. Она только закончила школу, сразу же поступила в местный университет на юрфак и, конечно, заслуживала поощрения поездкой, но Эсма даже не решалась предложить мужу отпустить девочку в Москву. Не только бдительная сестрица мужа, но и он сам полагал: жизненные принципы Марьяны - не лучший пример для юной девушки.

- Совсем плохо, да? – осевшим голосом спросила Эсма.

Насмешливо- приподнятого настроения как и не бывало. Ещё тревожнее стало, когда муж, отводя в сторону глаза, глухо добавил:

- Будь она мальчиком… поверь, сын бы остался дома… - заметив ее состояние, он вымученно посулил: - Перед сентябрем поедешь за Эланой и заберешь домой. Я в Москву - на два дня…

- Но до сентября осталось всего три недели!

- Не случится ничего до сентября, считай, в Тбилиси возобладал здравый смысл.

- Это твое мнение или…

- Мое, стрекоза, мое. Другие считают, как и ты, что Какубава по своей дурости угрожал: «Мхедриони» имеет опыт свержения диктаторских режимов»! Выкурили из логова своего же законно избранного президента и уже обрели опыт! Я думаю, они захотят закрепить его в Абхазии!

- Но за нас Конфедерация горских народов, Россия…

- Не только у Великобритании нет вечных друзей, а есть вечные интересы. Не сомневайся, эта формулировка действительна для любой страны.

- Так что же нам остается?

- Достойно погибнуть! – сказал буднично муж.

Как ни странно, но Леночка не обрадовалась возможности побывать в Москве. «Может, лучше, на зимние каникулы съезжу»? – предложила она. «Сейчас, что тебя здесь удерживает»? – насторожилась Эсма. Неужели, ребенок почувствовал надвигающуюся опасность и не хочет отрываться от родителей? Юные души куда ближе к природе и куда более чувствительны. «Просто неохота уезжать, даже к Надире не хочу!». «Неужели и по Рыси не соскучилась?»

Детская страсть дочери к лошадям с годами не улеглась и теперь в деревне для нее заботливая родня отца держала потомка состарившегося гнедого, кому Лена дала кличку Рысь, а двоюродные братья гортанно окликали – Рыс! Рыс! «К Надире поеду на субботу и воскресенье»! Дольше, чем на два дня, дочка не хотела из города отлучаться. Эсма пообещала приехать перед сентябрем за ней в Москву. Они совершат набеги на магазины и накупят обновок, чтобы Леночка пошла на занятия во всем новеньком с иголочки, а до того Марьяна поводит ее по театрам. После таких посулов у дочери глаза загорелись. Она в отличие от Эсмы обожала наряжаться, и была завзятой театралкой (в этом как раз совпадая с мамой), втайне мечтала о карьере актрисы, но, понимая, что отец этого никогда не допустит, помалкивала. Юрфак же она выбрала потому, что он считался наиболее престижным и шанс попасть туда, особенно у девочек был невелик. А Лена вот попала, правда, неизвестно, благодаря чему: авторитету отца или хорошей подготовке, хотя училась она на «отлично» и, разумеется, окончила школу на золотую медаль. Но и здесь, как в сказке про белого бычка, можно было пойти по новому кругу – действительно ли Лена благодаря знаниям удостоилась медали или вновь сработала фамилия.

Муж уехал с дочкой и на следующий день объявился Слава, позвонил, сказал:

- А не поехать ли нам в Сочи? Я – на своей машине.

- Почему в Сочи?

- Захотелось увезти тебя подальше «от их всевидящего взгляда! От их все слышащих ушей»!

- Ты столько километров проехал, чтобы выпить со мной чашку кофе за пределами Абхазии?

- Почему чашку кофе? Рассчитывал на полноценный обед.

Она рассмеялась, просто так, от избытка внезапно нахлынувшего счастья.

- Идет!

- Где тебя подхватить?

Она сказала. И на следующий день рано утром они встретились в глухом переулке неподалеку от рынка. Как всегда подтянутый, в спортивного покроя летнем костюме, с легкой сединой в коротко стриженых волосах, Слава стремительно шагнул ей навстречу. В первые мгновения он ее поразил, как и при первой встрече, своей нездешней – и не московской! – внешностью, что никогда не вызывало в Эсме отчуждения или настороженности. Наоборот ощущение, что он из другого – возможно, параллельного! – мира сообщало ей состояние странного доверия и спокойствия, будто они были изъяты из этого пространства-времени, чтобы играть на чужом поле по совершенно другим, неизвестным никому кроме них правилам. Впрочем, это не помешало ей, наспех пожав ему руку, юркнуть в машину, не дав себя даже в щеку поцеловать, чтобы не попасть под обстрел чьих-либо любопытных глаз. По закону подлости, чем больше прячешься, тем больше свидетелей потом находится.

- Как я понимаю, только на том берегу Псоу, я смогу тебя поцеловать? – сказал он счастливым голосом, искоса на нее поглядывая.

- Правильно понимаешь!

- Тогда держись, полечу как птица!

Словом, в Сочи они поспели к завтраку - ко второму, как он уточнил, к ланчу. Как для завтрака, как и для обеда, был выбран ресторан на отшибе, подальше от пляжа, от центра, от рынка. Понятно, по какой причине. Но ресторан оказался с хорошей кухней и не без претензии. За обедом Слава сказал:

- Эсма, давай поженимся!

- Я тебе не говорила, что я замужем?

- Но ты – не католичка и мы не в Италии, хотя, может, ваша мафия и не уступает сицилийской… - сыронизировал он.

- Погоди, вот Леночка вырастет, полюбит… тогда поймет меня

- Мне кажется, она по уши уже влюблена, еще в прошлом году заметил…

- Да откуда ты взял? Она ещё ребенок!

- Твоя Лена уже старше Джульетты, да и парень миновал возраст Ромео. Однозначно.

- И кто же наш Ромео?

- Не скажу! Это – право Лены рассказать о нем тебе.

- Вряд ли она мне признается. Слишком рано заневестилась!

Но Слава не стал развивать изрядно ее заинтриговавшую тему.

- Эсма, я беспокоюсь о тебе, дай мне возможность защитить тебя. Мне кажется вы накануне непредсказуемых событий.

- И ты так считаешь?

- А кто еще помимо меня догадался об очевидном?

- Некоторые, - проговорила она уклончиво

Выкладывать сомнения мужа Славе она решительно не желала, как не допускала с ним никаких разговоров – пусть и в самом доброжелательном контексте – о Дамее. Считала кощунственным пусть и на словах сближать два взаимоисключающих – во всяком случае, для нее! – обособленных мира. И оценки им не выставляла. Да и что толку в оценках? Они всегда от ума! А все ее беды, как считала она, шли от сердца.

- Дай мне передышку до сентября! – неожиданно для себя сказала Эсма – К этому времени я все решу.

- Смотри, ты дала слово!

Расцепив в волнении сжатые ее пальцы, Слава повернул руки Эсмы ладонями кверху и попеременно поцеловал их. Снижая пафос своего жеста, пошутил:

- Никуда теперь не денешься, я отпечатался на линии твоей судьбы!

Он подозвал официанта и заказал бутылку шампанского, очевидно, по инерции, следуя, чужим стандартам, диктующим неординарные события отмечать именно эффектно пузырящимся в бокале, рвущимся перелиться через край напитком. Он вряд ли запамятовал, что она не любит шампанского, а сам был за рулем. «Как бы ему не оказаться ещё и за рулем моей жизни» - посмеиваясь над собой, подумала Эсма, тщась отвести взгляд от его узкого лица – нестареющего, если не считать лучиков морщин у всегда чуть прищуренных глаз, как бы всерьез не принимающих ничего на свете, включая и свои победы и поражения. Эсма чувствовала – всезнание этих глаз допускает для нее исключение, признает наличие в ней тайны. Или не тайны, всего лишь негибкости, непроницаемости?

На следующий день после упоительной поездки в Сочи, вернулся домой муж Эсмы. За время отсутствия у него настроение, судя по всему, не улучшилось, видимо заручиться весомыми гарантиями заступничества, если случится худшее, ему не удалось. Но говорить на эту тему с женой, он не захотел, возможно, и сожалел, что прежними сомнениями заронил в ней тревогу, а может, посчитал - чересчур переусердствовал в своих теоретических выкладках, и ничего дурного не случится. Но Эсма, встревоженная словами невозмутимого Славы, поделилась с братом опасениями, правда, ссылаясь только на сказанное мужем. Миша только отмахнулся:

- Мой многомудрый зять преувеличивает возможности грузин! У них дома все горит под ногами… По-твоему, Шеварднадзе новой войны не хватает?! Если бы не полезли бы на Южную Осетию, так сейчас Звиад Гамсахурдия гулял бы по Тбилиси, как король. А мингрелы вместо воплей «Звиади! Звиади»! пили бы за здоровье своего президента полные бокалы вина. И в каждом доме стояло бы на видном месте собрание сочинений его отца. Как «Витязь в тигровой шкуре»! А Шеварднадзе – умный…

- Слышали, слышали, умен да хитер серебряный лис…

- Вот видишь! Зачем ему лезть в чужой курятник?

- Ты думаешь, он считает Абхазию чужим курятником?

- Какая разница, что он считает?! Он – дипломат международного уровня, он не допустит ещё одной горячей точки. У нашего тоже голова на плечах. Они мирно разойдутся!

К несчастью, дипломатичности «дипломата международного уровня» хватило только на то, чтобы отречься в начале вооруженной агрессии от командующего войсками Тенгиза Кетовани, который якобы из-за своей неуправляемости «превысил полномочия» и вместо того, чтобы охранять железные дороги, с каковой целью был направлен на территорию независимой республики, стал уничтожать население. Одного не предвидел Дамей, что начнется эта кровопролитная «защита железнодорожных путей» так скоро, под выходной. Как и не знал, что грузинское командование приступило к исполнению давно разработанной операции «Меч» по захвату Абхазии. Так что никаких спонтанных шагов командующий не совершил, правда, и не явил чудеса стратегической мысли, что было неудивительно, учитывая, что он, архитектор по образованию, бесконечно далек был от военного искусства.

Все совершалось по законам оперетты, только вот кровь лилась всамделишная. В четверг у Дамея были дела в Гудауте. Накануне предупредил Эсму, что в тот день не вернется в Сухум, вечером поедет навестить младшую сестру и заночует у нее. Диана после замужества жила неподалеку от Гагры и чуть ли не на третий день после свадьбы уже стала вслух обижаться, мол кровная родня мало ей внимания уделяет, не в пример гораздо более дружной семье мужа. Надира – семейный бальзам на все раны, на выдуманные в том числе! – старалась утишить ее боль, и родичей подвигала на это. Даже невозмутимого и бесконечно занятого Дамея сумела пронять. Он больше, чем кому бы то ни было из родни, потакал Диане. И впрямь, «кошка сумела себя поставить»! Одну лишь Эсму младшей золовке редко удавалось заполучить в свои сети из-за чего за глаза, но не при чужих, а в узком кругу своих, называла «нашей черствой зазнайкой».

- Может, и ты бы в пятницу приехала – золовку обрадовала бы, а вечером вернемся вместе.

Сказано это было в будничной невыразительной манере Дамея, но она почувствовала, что ему не хочется оставлять ее одну.

Эсма видела, что он крайне не спокоен и, возможно, не только из-за политической ситуации… У него были все основания для беспокойства . Она же никогда так сильно, как сейчас, не ценила отсутствие в нем патетики. Ну, разве что она проявлялась чуть-чуть, когда речь касалась излюбленной топонимики или каких-либо разведанных подробностей из далекого прошлого, покрытого пылью или, скорее, пеплом - с учетом сколько раз этот клочок земли становился ареной сражений не на жизнь, а на смерть!

- Я бы с удовольствием навестила бы Ди, да нечего не получится. И мама вот на меня обиделась! Ее с отцом Миха – чтобы подольститься к мужу Эсма назвала брата на абхазский манер – сегодня отвезет в деревню, к моему дяде. Мама хотела, чтобы я к ним на выходные подъехала. Там, у соседей поминки – сорок дней справляют по дедку. Знаешь, что мама сказала?

- Что? – спросил он бесцветным голосом, и она поняла, что переборщила с болтовней, но если затормозить на полдороге - это вызвало бы еще больше подозрений:

- Мама упрекнула, что я всегда хожу на похороны и на свадьбы и на всякие другие сборища с ненавистью в душе. Оказывается, я, как минимум, половину наших родичей обделила своим уважением, не принимаю участия в важных событиях их жизни. А мне кажется - ни один человек в Абхазии не женился, ни одна девушка не вышла замуж, и никто не был похоронен без моего присутствия.

- Мама видит твое настоящее отношение к этому, потому и говорит то, что говорит.

- Мало того, что я таскаюсь на эти чертовые сборища, так я ещё с удовольствием должна там появляться?!

Он пожал плечами и загадочно проговорил:

- Кто знает, сложись все иначе, тебе, возможно, и не доставало бы чертовых сборищ!

- Мне – не доставало бы? – изумилась Эсма

- Одно ясно, завтра у твоей золовки мы не встретимся.

- Сам знаешь у меня – передача!

- Разве не сегодня у тебя запись?

- А на пятницу с Элеонорой договорилась, подменить ее на «Новостях». Ей нужно уехать, деверь сестры женится!

Она рассмеялась и развела руками, видишь, мол, как я стреножена, Даже, если сама не дежурю на чьем-то торжестве, оно все равно каким-то концом, но меня достанет.

Еще Эсма подумала, что после выпуска новостей она вполне законно может притормозить вместо такси частника, чтобы не идти пешком домой по вечернему городу. А в автомобиле Славы, между прочим, тонированные стекла, дополнительная защита…

Рано утром в пятницу перед работой она заехала к Асиде - жене брата. Та не уехала со всеми в деревню из-за того, что не хотела оставлять Жорика. Сын по-прежнему волком смотрел на своих, и десятой дорогой обходил набережную, где, по мнению матери, гуляло много длинноногих и белесых красавиц ничуть не уступающих той, из Харькова.

- Ночью чуть ли не до утра мечется в своей комнате из угла в угол! Как барс в клетке! Я за стеной все не сплю! Жду, когда он угомонится! Когда же все это кончится? – пожаловалась Асида на своего сына.

- Это же не корь! За неделю не пройдет!

- А за сколько?

- Может, и никогда!

- Ты с ума сошла? Вот так вот он всю жизнь нас с ума будет сводить?!

- Почему? Женится и успокоится!

- Скорее бы! – вздохнула Асида, полагая, конечно, что сын, образумившись, женится на милой местной девочке и навсегда забудет харьковчанку «с кошачьими глазами».

Асида пригласила Эсму придти к ней с ночевкой:

- Раз ни Дамея, ни Леночки нет дома, чего тебе одной ночевать? И Жорик обрадуется, ты же знаешь, он в тебе души не чает.

- Только я поздно буду, после вечерних «Новостей» нам нужно подготовиться к раннему выпуску, - соврала Эсма, выгадывая часок-другой для встречи со Славой.

- Хочешь, за тобой Жорик зайдет?

- Да нет, с работы подвезут…

С тем и ушла…Она никак не могла сосредоточиться на деле. Сидела за своим столом, листала нарядно изданные программки телепередач, журналы, а на сердце было так просторно, так легко… И почему-то вспомнилось и так ярко – чуть ли не до хруста высохшего папоротника у себя под ногами, не заглушенного цокотом копыт - как она в начале лета стояла на обочине, а по дороге, проходящей по седловине холма мчалась на своем гнедом Леночка. На ветру трепетала вместе с прядями волос надвинутая на лоб дочери алая повязка с пышным бантом на боку. Так усовершенствовала дочка кумачовую косынку мальчишек-наездников. Но выражение упоенья на лице и то, как нетерпеливо она поднималась на стременах, будто участвовала на скачках, и придти первой было важнее всего на свете, роднило ее со всеми наездниками. С юнцами, помешанными не только на быстрой езде, но и на горячей слитности с конем, когда кричат от избытка чувств, припадая к лошадиной холке и вдыхая терпкий запах. А Эсма терялась в догадках, откуда в ее дочери столько неподдельной недевичьей страсти к лошадям? Ей представлялось, что, проносясь мимо, юная всадница перебрасывает матери, как мячик, свое ощущение полета и пространства. Радость в чистом виде. Но тут же ухало сердце от тревоги – вдруг дочь неосторожным движением собьет коня с ритма или он сам попадет копытом в рытвину– дорога вовсе не была рассчитана для бешеных скачек. Такое же - на этот раз беспредметное ощущение простора с одновременно тревожным замиранием сердца (она отгоняла от себя мысль, что это связано с предвкушением встречи со Славой) – владело Эсмой, когда в кабинет влетел Орест Фрунгулиди – оператор – кудрявый как греческий бог, только темной масти – и закричал:

- У Красного моста бои, Эсма, у Красного… танки

С легкой руки Эсмы к Оресту с учетом его греческого происхождения, а больше всего из-за неуемного воображения прилипла кличка Гомер

- Гомерчик, а «мессершмиты» над нами ещё не пикируют?

- Я не шучу, Эсма, не шучу, посмотри на меня, разве так шутят?

Лицо его пылало, круглые черные глаза таращились, сжав кулаки, он ударил ими по лбу и с криком: - Горе нам! – выскочил за дверь.

Ещё мгновенье-другое облако радости, качавшее ее, пока не ворвался Орест, не снижалось к земле. «Каким-то образом он узнал о сомнениях Дамея, и теперь вот разыгрывает меня, сейчас выйду в коридор, а там стоит моя группа и смеется: «Гомер сказал, что ты уже набросала план проекта «Вести с фронта»! А я скажу: «Нет, есть лучшее предложение – «Репортаж из кофейни»! Лучшие экспромты из домашних заготовок».

Но тут захлопали двери, затопали шаги, встревоженный гул голосов рычанием штормового прибоя заполнил коридоры и кто-то оттуда звал: Эсма! Эсма!

Словно при землетрясении люди выбежали из зданий.

И вот тут-то появился вертолет. Уши заложило от резкого, оглушительного свиста ракет. Мимо ошеломленной Эсмы промчался Орест с камерой. Он торопился сделать съемки, так торопился, будто опасался, что потом скажут: «Ничего такого не было! Опять подтасовка фактов! Опять ложь»! Его никто не останавливал! Кажется, мало, кто верил в реальность происходящего, равно как и в опасность. Эсма едва не крикнула оператору: «Гомерчик! Мне нужен крупный план»! Она первой увидела, как он упал, во всяком случае, первой рванулась к нему – помочь подняться. Но ее обогнали быстроногие ребята. Она так и не добежала до оператора. Крепкие руки перехватили ее на полпути, повлекли под защиту здания, впервые она услышала не с экрана, а наяву: «На крыше снайперы»! Она вырывалась: «Мне – туда, мне надо помочь»! «Ему помогут»! Только внутри здания она обнаружила, что рядом с ней Слава.

- Обстреливают пляжи! – сказал он со странной усмешкой. - Очевидно, на их взгляд, они - стратегические объекты. На очереди, надо думать, мандариновые плантации.

- Мне надо туда, к своей группе! – рванулась она в сторону.

Но он ее крепко держал за руку.

- Я за тобой! Надо уезжать! Немедленно! Как бы нелепо не выглядело это поначалу, не надейся, что все быстро и легко уляжется. Я - за тобой!

- Я никуда не поеду! И вообще, отпусти, я должна узнать, как там Гомерчик!

- Эсма! Не хочу тебя пугать, Но…

- Оставь! Ты ничего не понимаешь! Я объясню! Вот Миша давно, подростки мы ещё были, это произошло в деревне, да, в деревне, летом. Он повздорил с мамой, выскочил из дома. Потом мы услышали, как грохнул выстрел, настоящий, помертвели, как сейчас. А он нарочно выстрелил, в небо, допекла мама, он и выстрелил! Попугать хотел, понимаешь? Я тогда чуть не рехнулась – правда, правда! - пока не выскочила наружу и не увидела на балконе второго этажа брата с ружьем! Целехонького! Он смотрел на меня с таким любопытством, с таким…

Она разрыдалась. Безудержно! Слава привлек ее к себе и сказал тихо:

- Они не в небо стреляют, а с неба, и пули у них не холостые… все это не рассосется ни за день, ни за два…Сухум вы не удержите…

-Да они завтра же уберутся! – запальчиво сказала она. – Кто им разрешит здесь безобразничать?!

- Не будем спорить! Просто доверься мне…

-Отпусти меня, - только и сказала она и высвободилась из его объятий.

Слава как в воду глядел. Хотя ещё четыре дня город не контролировался боевиками полностью. И не потому, что встретили организованный отпор. Просто руки не доходили до планомерных зачисток. Защитники безопасности железнодорожных путей были заняты откровенным грабежом. Списки богатых людей города у них были заготовлены заранее. Кроме домов богачей, их мало, что интересовало в те дни. «Из какого они времени? Из какого дремучего века»? – ужасалась Эсма. А жена брата, впервые, наверное, как вышла замуж радовалась, что большого добра ее муж, всегда любивший широкие жесты, не нажил. Никто из боевиков всерьез не воспринимал объявленную лидером Абхазии мобилизацию всего мужского населения от восемнадцати до сорока, и перенос очага сопротивления из Сухума в Гудауты. Разумеется, в их глазах никакой угрозы не представлял полк внутренних войск, ставший основой ополчения, уж не говоря о вооруженных охотничьими ружьями сельчанах, охранявших от вторжения свои деревеньки. И никого не занимала узкая горная речушка Гумиста на выезде из Сухума. И вправду такой живописно незначительной выглядела она - сбегала с гор, летела по теснине, а там, где ущелье расширялось достаточно, на берегу были разбросаны домики кемпинга. По высокому и узкому мосту через нее обычно проезжало множество автомашин, и туристы в них охали и ахали, восхищаясь открывающимся видом. Назвать Гумисту – водной преградой, да кому бы это в голову пришло? И вообще дело было сделано! Оставались незначительные тактические задачи: перегнать к себе домой автомашины сухумских толстосумов, и не только толстосумов, загрузив их под завязку хрупкой японской аппаратурой и даже посудой, а за дамскими золотыми украшениями шла охота как за секретными документами противника.

Пока боевые отряды осуществляли столь азартные операции, те, на кого они напали, получили возможность перегруппироваться, организовать оборону и вдруг обнаружилось, что Гумиста – река, которую неприятелю не суждено форсировать.

Единственное, что Эсма позволила в тот черный день Славе, – это отвезти ее к Асиде. Жене брата. Племянник Жорик с первых часов ввязался в уличные бои. Мать и тетка почти его не видели, радовались, что хотя бы родителей и Миши нет в городе, - остались в горном селе, в относительной безопасности. «Иначе, ты же знаешь, своего сумасшедшего брата, пошел бы с одной палкой драться со всеми этими наркоманами! – говорила Асида. - Жорик – весь в него! Надо было мне настоять, чтобы парень поехал со всеми в деревню, и место ведь машине было! Почему я, безмозглая, не уговорила его?! Почему не было никакого предчувствия, а»? Эсма мельком подумала, что там, в деревне мать точно также сокрушается по ее поводу: «Если бы она хоть раз меня послушалась и поехала на поминки, так я сейчас бы с ума не сходила! Но разве ей есть дело до моих переживаний»?! «Если бы! – мысленно отвечала ей Эсма. – Если бы»!

Слава, вместо того, чтобы уехать, переселился к ним в дом, какая-никакая, но защита двум беспомощным женщинам, как говорила Асида. Записи с его гневным осуждением оккупации Эсма несколько раз передавала в Москву. И сама она ещё три дня – тысячекратное спасибо состоятельным людям, чьего добра так надолго хватило - снимала, снимала… Танки под пальмами, развлечения обкуренных боевиков, мольба о помощи и поддержке – все шло в эфир. Если Эсма и боялась за кого-то смертельно в эти дни, так за Жорика. Он участвовал в первом же бою на беслетском мосту. Именно благодаря своей сообразительности, он сумел с приятелями, поджечь вражеский танк, а когда горе-танкисты покинули его, загасить огонь и завладеть машиной. Вдохновленный первым трофейным танком, отбитым почти голыми руками, Жорик, как-то поздним вечером пробравшись домой, уверял:

- Слушай, они прислали чистых недоумков! Вчера, наверное, объявили их солдатами, а сегодня сюда их отправили! Мы отобьемся от них, Эсма, вот увидишь!

Слушая его, она с грустью вспомнила, как сама кричала нечто похожее Славе. Теперь у нее никакой уверенности в быстром и счастливом исходе не было. Но ни Эсма, ни ее группа и не думали оставить город. Асида, жаловалась ей:

- Слушай, Жорика сумасшедшая из Харькова звонит каждый час и кричит, что приедет нам на выручку.

- И что ты ей отвечаешь?

- «Мы убиты»! – отвечаю я ей. – Что ещё ответить ненормальной? Приедет выручать! Боевой генерал, как же!

Потом связь прервалась. Таня больше не звонила. И Дамей тоже! Он до того взывал из Гудауты, требуя (и здесь совпадая, со Славой) чтобы Эсма немедленно покинула Сухум, перебралась к нему. Но на выручку приехать не грозился! И то - муж занимался спасением своей земли, до стрекоз ли ему было?! «А если бы со мной здесь оставалась и Лена, он тоже не рвался бы на выручку»? - иногда на бегу себя спрашивала Эсма, хотя понимала, насколько это было бы неразумно с его стороны легкой добычей упасть в руки оккупантам. Они знали его в лицо - даже обкуренные боевики. Но то, что не уезжал Слава, то, что чуть ли не каждый день он появлялся на экранах телевизоров… разве это не было риском? И что ему за дело было до чужой земли, пусть и несправедливо растаптываемой, мало ли несправедливо растаптываемых земель на нашей планете? Ему было дело до нее, до Эсмы…

- Уезжай! – просила она его – Там, в Москве, у Марьяны Леночка… Если что… молю тебя, не оставляй ее.

А он за свое:

- Пойми! Послужить своей стране тоже надо с умом. Завтра до вас руки дойдут и расстреляют всех, как твоего оператора! Чтобы не путались под ногами. Камеры растащат! Стационарные установки разобьют.

- Откуда ты все это знаешь?

- Эсма, как подобные сценарии разрабатываются и внедряются я наблюдал ни в одной горячей точке…

- Но у нас – совсем другое… - попыталась она возразить

- Все мы от Адама и Евы… ты ведь согласна с этим, так? Значит, ничего кардинально отличающегося от других вооруженных столкновений не случится и у вас, извини. Вывозите аппаратуру, специалистов, организуйте в свободной зоне вещание. Неужели непонятно, что так разумнее? О здешних событиях станут передавать военные журналисты из других стран, которых без международного резонанса просто так не поставишь к стене и не расстреляешь.

- Как и тебя?

- Эсма! Вас не так много, чтобы лучшие из лучших давали себя просто уничтожить, только ради того, чтобы презрение выказать противнику! Пойми!

На исходе четвертого дня Слава подогнал к зданию телевидения автобус «Икарус». Рядом с ним сидела Асида, то ли он захватил ее как убедительный аргумент для Эсмы, то ли ещё почему-то…Меньше всего он в этот час обращал на нее внимание, вел переговоры с главным редактором вещания, с операторами, с другими журналистами. В итоге в автобус погрузили аппаратуру и людей. И по созданному для граждан других стран коридору Слава погнал «Икарус»в сторону российской границы.

- У Гумисты нас Жорик ждет со своими пацанами, - шепнула золовке Асида.

Эсма похолодела, осознав, каким образом Славе удалось уговорить ее покинуть дом. Она с ужасом подумала, что если он солгал, то Асида любыми путями, но прорвется назад в Сухум, к сыну. Обманщика же проклянет.

Но, к счастью, оказалось, что Жорик со своим отрядом к этому времени уже держал оборону на Гумисте. Похоже, он оценил заботу москвича, хотя ему было не занимать уверенности в том, что сейчас прямой долг всех порядочных мужчин мира встать на защиту его земли. А раз так, Слава в его глазах попросту не бегал от своего долга.

Благодарность Жорика выразилась лишь в сдержанной улыбке и быстром рукопожатии.

- Как автобус раздобыли? – деловито спросил он

- Обменял на свой «сааб» - сказал Слава.

- Угнать не пробовали?

- Зачем?

- «Сааб» жалко, - совсем по-мальчишески признался Жорик.

Собственно говоря, он и был мальчишкой. Хорохорился только вот! И, само собой, радовался, что, несмотря на уговоры родичей, настоял на своем - отслужил в армии, хотя мог сразу после школы сунуться в университет, играючи прошел бы на любой факультет. Не потому, что был отличником из отличников, а по другим причинам. В армию-то и пошел, чтобы доказать всем, что он и сам по себе крепкий мужчина, который в воде не тонет, в огне не горит. И теперь мнил себя опытным воином с претензией на командирские полномочия.

Слава только улыбнулся. Эсма знала, что паренек ему нравится.

И она ему была так за то благодарна, будто Жорик был ее родным сыном, а Слава мог стать его отчимом, и взаимная их приязнь легла бы в основу доброго долгого сосуществования. Между тем, все было несбыточно, все было глубоко запрятано, причем и от самой себя. Единственное, что не нуждалось в корректировке и сокрытии - это привязанность к племяннику.

А потом Жорик попал в ужасную передрягу. К этому времени уже Слава уехал в Москву, обещая держать постоянную связь. «Здесь ты в относительной безопасности, да и в Москве я могу оказаться для вас куда более полезным». Жорик же пробрался с двумя товарищами в Сухум с разведывательной целью, а там, как потом объясняли Эсме те двое, что вернулись, получилось так, что они ввязались в уличную перестрелку, и Жорик был ранен в ногу. «Не опасно» - сказали те, кто выбрались к своим. Ну что они могли в этом понимать, врачи что ли?! Жорик не мог уйти из города с раненой ногой, потому укрыл его в своем подвале один грек, отец приятеля. «А нам Жорик приказал возвращаться»! – понуро отчитывались ребята. У Эсмы духу не хватило сказать: «Это было обязательно, выполнить приказ без обсуждения? Да и кто такой Жорик, чтобы приказы отдавать»?! Грек не считался богатым и у новых хозяев города не был на примете. Все равно это не могло продолжаться до бесконечности, Жорика могли обнаружить в любую минуту.

- Мы не можем пойти приступом на город, чтобы выручить Жорика! - сказал Дамей – посеревший, постаревший за эти дни лет на десять, но непоколебимый как всегда. – Если бы могли взять город, мы бы его взяли, независимо от того, угрожает парню опасность или нет!

Эсма вдруг подумала, окажись в сходных условиях и единственная их дочь, он держался бы точно также. Возможно, даже и счел бы бесчестным обсуждать в такой час собственные беды и выделять свою боль из общей. Такой вот государственный человек. Она не удержалась, съязвила, правда, своих слов для того не хватило или чужие показались более убедительными:

- «Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимает по-человечески».

- Побереги свой пафос для передач! – устало огрызнулся Дамей и прикрыл воспаленные глаза.

И она почувствовала себя полной идиоткой. Не просто идиоткой, а идиоткой на котурнах! Так оно, наверное, и было!

Вскоре Эсма готовила материал о встрече добровольцев с Северного Кавказа, которые, несмотря на уверения главы «Мхедриони» - военного подразделения противника - «через три-четыре дня птичка не пролетит через перевалы», продолжали прибывать из-за гор. Правда, на пернатых они мало походили, очевидно, противник не там ставил заслоны, как с усмешкой комментировали вражеское заявление, и вообще, мол, зря увлекся силками для птиц. Во вновь прибывшей группе Эсма не могла не заметить странную фигуру, да и оператор усиленно ее снимал. Приглядевшись, Эсма признала в девушке в камуфляжной одежде и почему-то расписном русском полушалке, надвинутом низко на лоб и туго завязанном на затылке, Таню, подружку племянника, хотя прежними от нее оставались лишь зеленые, уходящие к вискам глаза, которые даже утомленному с обветренными губами лицу придавали неистребимую праздничность. Эсма настолько была ошеломлена неожиданным появлением летней утешительницы Жорика, как нарекла ее Асида, что, прежде чем подойти к ней – тем более, после тяжелого перехода девушка едва держалась на ногах - она кинулась к одному из добровольцев. Они были знакомы прежде - вместе учились в Москве. У него и справилась, что эта за девушка в отряде?

- Увязалась за нами, говорит, что биатлонистка, и будто бы отлично стреляет. Ей позарез необходимо пробраться в Абхазию. Вроде там у нее остался муж. Врет, думаю. Все курортники давно у себя по домам сидят. И даже по телевизору не смотрят, что здесь происходит. Оно им надо?

- А этой, значит, надо?

- Получается так. Отделаться от нее не смогли, понимаешь? Хотя старшой пугал, как мог. Пригрозил даже пристрелить, если не сможет дальше идти. А упадет в расщелину – не вытащит, некогда на нее время тратить.

- Много хлопот с ней было по дороге? – почему-то спросила Эсма.

- Никаких! Выносливая, как ослик! Мы, конечно, посмеивались над ее платком. Кто-то же надоумил! Мол, без платка женщина на Северном Кавказе, как бы и не одетая вовсе. Думает, покрыла голову и своей стала.

- Да, верность свою она могла бы и не укутывать в платок! – холодно заметила на то Эсма, и отошла в сторону под непонимающим взглядом знакомца.

Впрочем, он, наверное, не сильно и удивился. Ещё в Москве считал, что у нее колючий характер. Все шутил: «Эсма, если не твой ужасный характер, приударил бы за тобой»!

Таня не узнала тетку Жорика – со сколькими своими родственницами парень ее знакомил – и все глядели свысока. Но когда та обняла девушку, повторила то, что говорили ее спутники встречающим женщинам: «Все будет хорошо, сестра, все будет хорошо»! Так она раньше, чем узнала, угадала родство. Именно от Эсмы Таня и узнала, где Жорик и что с ним. «Главное – живой»! – сказала она сдавленно, но ни одной слезинке из праздничных своих глаз не дала пролиться. Ей понадобилось всего несколько часов для разработки отчаянного плана. Она проберется в город, выдавая себя за курортницу, мол, застряла в одном из горных сел, когда внезапно здесь случилась заварушка, к которой она не причастна, и быть причастной не желает. Ей попросту надо уехать домой. А сама же придумает, как вызволить Жору, вывезет в те села, которые в руках абхазских партизан.

План был сумасшедший, и Таню пытались отговорить, как могли – «и себя погубишь, и его выдашь». Не отговорили. Эсма, глядя на нее, была рада, что не задала вопроса, который крутился у всех на языке: «Как же родители позволили своей дочери совсем еще юной и такой красивой уехать? Как же они не удержали ее?» Такую, попробуй, удержи! Эсма больше для очистки совести, чем в надежде отговорить, предупреждала об ужасных опасностях, грозящих девушке. «Не бойтесь, я на Жорика никого не выведу»! – сказала Таня, не глядя на нее, и у Эсмы зашлось сердце и от жалости к ней, и от стыда за себя. Девчонка угадала, Эсму куда больше ее безопасности, волновало, как бы она случайно не поставила Жорика под удар. Зато Асида просто пылинки сдувала с Тани, твердила ей по десять раз на дню без перевода: «хказмыжыз». И хотя значение этого наверняка царапающего славянский слух слова было известно Тане от разных переводчиков – оно включало в себя целое выражение: «Та, которая нас не бросила» - услышав Асидины причитания, она бурно краснела, будто не с благодарностью это звучало, а что-то вроде: «та, которая к нам пристала». На самом же деле мать Жорика теперь все свои надежды связывала с этой девочкой и верила, что она поможет, что она вернет ей сына. Именно Тане она и плакалась наедине: «Если бы здесь был его отец…. Он бы не сидел, сложа руки, что-нибудь да придумал бы в помощь нашему мальчику». Верная родне, даже в такой час Асида не рассказывала и «той, которая нас не бросила» о своих обидах на Дамея, на ее взгляд, палец о палец не ударившего, чтобы вызволить Жорика. Всю жизнь родня гордилась именитым зятем, а толку? Когда стало очевидным, что никакие увещевания не помогут, – Асида, само собой, и не хотела, чтобы кто-то отговорил отчаянную подругу сына («у нее мужское сердце, храброе, не то что у некоторых, зря носящих брюки»!) - Таню заброшенными тропами проводили как можно ближе к Сухуму, дальше ей предстояло идти одной. Позже она уверяла, что вошла в город с «минимальными душевными потерями», нашла дом грека, рассказала о себе и была допущена к Жоре, который тут же принялся нещадно ее ругать из-за того, что она подвергла себя риску и появилась здесь: «как я, сидя в подвале, защищу тебя»? Больше всего парня мучило, что он бездействует, уверял, что рана на ноге уже не беспокоит – «зажило, как на собаке», хотя, как говорила потом Таня, выглядел он совсем не так браво, как бы ему хотелось.

Теперь надо было думать, как его вызволить отсюда. И вновь удача – или что-то большее, чем удача? – оказалась на стороне Тани. Правда, в первый момент она не только не распознала удачу, но и испугалась до смерти, встретив в одном из переулков недавнего курорта, где теперь дома зияли пустыми глазницами, и всюду стоял запах гари, а центральные улицы заполняли обкуренные бойцы, Гию, лучшего дружка Жорика. Того самого, от которого Асида предупреждала держаться подальше. «Сколько он у нас ел и пил, пусть ему все кровавой рвотой выйдет!» - с неизбывной яростью насылала на его голову проклятия мать Жорика. Не могла, должно быть, простить, что любила его как сына. Гия мгновенно узнал Таню, несмотря на ее старушечье платье и косынку, завязанную под подбородком, и так побледнел, что ей на миг показалось: сейчас грохнется в обморок. На нем была военная форма, но это еще ни о чем не говорило… однако то, что он спокойно разгуливал по городу, как раз говорило о многом. «Жорик где-то здесь, да»? – осипшим голосом спросил он, не сводя с нее глаз. «Я просто не успела выехать из города! – затвердила она свою легенду. – Дома с ума, наверное, сходят, а я здесь застряла». «Ты, что, забыла, с кем накануне твоего отъезда вместе с Жориком сидела в ресторане? Разве не со мной? Я тогда ещё понял, что у вас все всерьез, совсем всерьез, потому и сказал – «буду дружкой на вашей свадьбе»! Тоже не помнишь? Но что у вас смертельно всерьез, клянусь, не думал»! «Я, правда, ничего не знаю! – стояла она на своем. – Мне нужно выбраться отсюда, вот и все»! «Ты – молодец, Жорику повезло! Только послушай меня – ты всего два года его знаешь, а все равно пробралась сюда, не испугалась. Не дурная же, понимаешь, как рискуешь. А я с ним вырос! Он мне вроде брата! Мне легче было прикинуться, что не узнал тебя. Думаешь, я обрадовался, тебя увидев? Напрасно думаешь, но и мимо пройти не смог. Человек я или кто? Ему нужна помощь, я понял». Таня же не признавалась: «Я не знаю, где Жорик, не знаю, сама ищу». «Хорошо! Если случайно узнаешь, передай, что я как был ему братом, так и остался! И хер кто меня в том поколеблет! Поняла»? Таня, давясь слезами, кивнула, поняла мол. А он сказал: «Не плачь, сестренка, Жорик расскажет, где меня найти», и ушел. Таня долго плутала по городу, прежде чем вернуться к дому грека – заметала следы в точном соответствии с просмотренными в свое время остросюжетными фильмами – избавлялась, по своему разумению, от «хвоста». Но в жизни все бывает и попроще, и пострашнее. Когда она рассказала Жорику о встрече с Гией, она услышала то, что никак не ожидала услышать: «Я ему доверяю»! «Как ты можешь доверять, когда их танки здесь стоят? В Гудауте мне сказали, что ваши бывшие соседи теперь с автоматами по улицам Сухума ходят»? «Я Гие доверяю, доверял, и всегда буду доверять! – твердо сказал Жорик и тише добавил – Иначе остается только повеситься»!

Всю ночь Жорик убеждал ее, что надо принять помощь Гии, и так превозносил друга, что под утро Таня даже сказала, намекая на давнишние бешеные приступы его ревности: «Вот не гадала, что ты когда-нибудь будешь мне так расхваливать какого-нибудь парня». Но и здесь он нашелся – «Если речь о твоем брате, то обязательно»! На следующий день она встретилась с Гией. Таня потом признавалась, что для нее страшнее всего было, что Гия вывозил их из Сухума среди белого дня. Правда, Жорик и его друг сто раз ей объяснили, что именно днем они вызовут куда меньше подозрений. Таню с Жориком Гия устроил на заднем сидении отцовской машины, сам сел за руль, а рядом с собой пристроил двоюродного брата. Тот ехал, грозно выставив наружу ствол автомата. В те дни такая мода была в Сухуме. Таня застыла на сиденье, глядя прямо перед собой, опасалась сделать лишнее движение или оглянуться, точно она в этом сместившемся мире стала Орфеем, выводящим свою бесценную Эвридику из Аида. И бросить взгляд назад означало навлечь гибель на самое дорогое. Между тем до озноба тянуло после каждого военного поста оглянуться, чтобы убедиться там все тихо. А вдруг на посту разгадали нехитрый маскарад и снарядили погоню? Не укладывалось в ее умной головке, что для беспрепятственного проезда достаточно было Гие с братом затягивать грузинские песни, подъезжая к очередному посту, а потом, опережая вопросы солдатиков, спрашивать, а давно ли проехал начальник тюрьмы из Дранды, у них к нему задание? Конечно, Гия и его братец еще перебрасывались с постовыми несколькими фразами на грузинском языке, значения которых она не знала. Но ведь они не в сказке пребывали, чтобы произвольно сказанное оказалось чем-то наподобие волшебного «сезам откройся». И не могла лексика целого языка служить паролем…

Не могла, но служила! Проехав Дранды – место расположения тюрьмы – сменили легенду: на этот раз они направлялись с важным заданием к грузинской границе. Наконец, добрались по главной магистрали к неприметной развилке, откуда можно было свернуть в села, контролируемые местными ополченцами. Здесь их высадили. А когда Гия достал из багажника два велосипеда, смущенно сказав «все-таки лучше, чем пылить пешком», Таня села на обочину возле чьей-то разрушенной изгороди и зарыдала в голос. Впервые за все это время, как увидела по телевизору танки на улицах Сухума и поняла, что ее счастье на волосок от гибели. На прощание Жорик сказал другу: «Никогда не забуду, что ты для меня сделал»! А тот в ответ: «Прости нас, если можешь»! Таня же считала, что он в прощении не нуждается – не было его вины в том, что происходило, как и вины многих других с кем рос и дружил ее Жорик. О чем она и сказала, когда они кружным путем через осажденный, но не сдавшийся город горняков Ткварчал добрались на вертолете до свободной зоны – до Гудауты.

Эсма почему-то не удивилась, узнав о поступке Гии. И Дамею с гордостью о том сообщила. А он посмотрел на нее так, будто она в чем-то проштрафилась. Или не она, а Жорик, кто именно сейчас не имело значения…

- Извини, что мальчик не дал себя расстрелять на площади в угоду твоей гордости! Утешься, он не твоя кровная родня! – сказала она, направляясь к двери его кабинета.

Для ее мужа и в это ужасное время нашелся какой-то кабинет, где он мог бы решать государственные дела. Одни рождаются в рубашке, а муж Эсмы родился в кабинете!

- Постой! Жорик сказал, что Миха там командиром отряда и никто не смеет сунуться в села, которые под его защитой! – окликнул Дамей

Утешал, конфетку в пестром фантике давал. Если светлячки питаются конфетками, конечно!

- Надо же, и он отец человека, принявшего из рук врага жизнь! – съязвила она, не оглядываясь, и вышла вон.

Зато как возликовала Леночка, когда мать сообщила ей о том, что Гия принял непосредственное участие в спасении Жорика.

- Я знала! Я знала! – кричала в трубку дочка, захлебываясь слезами.

И было непонятно, к чему относится ликование дочери, к тому, что она верила в спасение брата – будто опасность по-прежнему тучей не нависала над ним, впрочем, как над всеми остальными, находившимися здесь? Или она радовалась тому, что в жизни еще осталось место братству друзей, независимо от состава крови, как с усмешкой определила про себя Эсма.

Леночка, будто одаривая мать за радостную весть, сообщила:

- А мне твоя знаменитость Бронислав от души помог: теперь я здесь учусь в университете, и, значит, года не пропущу! Ну, пока там наш университет не заработает.

И у Эсмы духу не хватило сказать дочери, что, возможно, в этот университет никогда не будет возврата. Уверенность в добром исходе медленно, как след реактивного самолета на небе, расплывалась в ее сознании и она пуще всего опасалась, что это каким-то боком, но вылезет в ее передачах.

- Старайся, занимайся, как следует, раз Бронислав Степанович за тебя поручился! И передай ему мое спасибо! - Сдержанно ответила она.

Хотя, разумеется, она ни раз, пока он хлопотал об устройстве Леночки, связывалась со Славой по телефону, и поблагодарить за заботу не забыла. И далось ей это легко. Чувствовать себя ему обязанной отчего-то было приятно. А он лишь однажды намекнул о разговоре за счастливым завтраком в Сочи, сказав: «Сентябрь уже идет к концу».

Она помнила, что обещала к сентябрю решить свое будущее. Теперь она и вовсе не видела будущего… Как ни странно, в том разговоре с дочерью они не упомянули о Тане, хотя без ее участия не было бы никаких причин для ликования ни у Эсмы, ни у дочери. Если бы не Таня, так и у Гии не появилась бы, наверное, возможность наглядно доказать свою братскую верность и вызвать у дочери Эсмы неуемный восторг. И впрямь, как часто обстоятельство творят героев. А что остается тем, кто обстоятельства создает? Лишь Асида говорила про Таню: «мы должны ей ноги мыть и воду пить»! Втайне она, похоже, сочувствовала и другому намерению девушки, наседавшей на любимого:

- Едем домой, – само собой, речь шла о родном для нее городе. – Это не твоя война.

- Зато земля моя! – напоминал он.

- Что, пойдешь против Гии воевать! – сжимала она кулачки в отчаянье.

- Против него нет! А земля как была тысячелетиями нашей, так и останется нашей.

- Тогда я уеду! – пригрозила она.

- Тебе не стоило и приезжать! – сказал неблагодарный Жорик!

Он немедля влился в ряды бойцов – даже на сутки передышки себе не дал, считал, что и так целых две недели впустую отсиживался в подвале у грека, будто в нарды там играл… Жорик стал чуждаться Тани.

- Хватит с него! И вообще, Гия спас ему жизнь, а он опять в пекло лезет и опять против Гии! Никого и ничего не слушает»! – жаловалась Таня Эсме, а в подтексте звучало: «я его спасла, как можно со мной не считаться»? И Эсме это вовсе не нравилось! Племянник не был призом на спортивных состязаниях, не был кубком, которого водружают на облюбованном месте в шкафу. Он был человеком и жизнью своей распоряжался так, как считал нужным. Разве он мог уехать сейчас, когда земляки, давно перебравшиеся в разные города и веси, и даже страны, теперь любыми правдами и неправдами возвращались, чтобы встать в строй?

Жорик считал, что идет дорогой гибели, и единственное, что ему было нужно – это то, чтобы Таня оказалась как можно дальше от бездны.

- Хоть вы его уговорите уехать, он вас так любит! – попросила Эсму Таня

- И пытаться не стану!

- Я рисковала ради него жизнью, а он…

- Ты сама говорила, что чувствовала себя Орфеем, выводящим Эвридику из ада. Считай, что ты не выдержала и оглянулась…

- Нет уж, я не сдамся!

- Мы все тебе очень благодарны, Танечка, но я не вижу, что здесь можно сделать.

- Уберечь его! Вы Жорика не любите, иначе под пули не пускали бы!

- Любить не значит стреножить.

- Я умру, если что-то с ним станется! – запальчиво крикнула Таня

Эсма промолчала. Было бы черной неблагодарностью сказать: «ты не умрешь, девочка, может, по-другому будешь жить, но не умрешь, да и как-то не с руки пугать нас смертью, когда мы все на ее краю».

Таня не уехала, пренебрегла учебой, мольбами родителей вернуться,- уж за собой-то она оставляла право жить по собственному усмотрению. Единственное, что предприняла подружка Жорика – это отправила с одним журналистом заявление на имя декана факультета с просьбой предоставить ей академический отпуск по состоянию здоровья. Она пошла в госпиталь работать санитаркой, несмотря на то, что и вправду занималась биатлоном и была очень даже метким стрелком по мишеням. По мишеням – да, но по жизни – нет, не была намерена палить… о чем во весь голос заявила с присущей ей прямотой. «Строптивая девочка»! – с умилением сказала на то Асида. Она тоже пристроилась в госпитале и часто подсобляла Тане, давая той возможность передохнуть, и каждый раз старалась скрыть от нее весть, что в морг привезли убитых в бою. Но Таня все равно узнавала и прибегала к ней, вцеплялась в руки матери, и они вдвоем дрожали, как пламя свечи, пока не выяснялось, что среди убитых нет Жорика. Именно Асида – и вправду женщины всегда заодно с жизнью – настояла на том, чтобы женить сына между двумя боями. «Вместо перекура» – как шутили друзья Жорика. «Ничего! – говорила на то Асида. – Как победим, так отец сыграет им большую свадьбу»! Ни она, ни Эсма не знали, что на той, оставленной стороне, на всех столбах вдоль дороги было развешаны объявления, что Миха пойман и расстрелян. О том знал лишь Дамей и потому против неуместной затеи со свадьбой не возражал. Медовый месяц длился целых два дня! И цветы были – пучок ранних подснежников – белых и фиолетовых на нежных, клонящихся дугой стебельках – букет невесты. Жениха и невесту даже сняли на пленку представители Международного Красного креста из Швейцарии. Невеста в темном платье до пят, без фаты, но с белой, правда, слегка пожелтевшей от долгого хранения, кружевной шалью на плечах - из сундука местной бабушки. А как главное украшение – светлые распущенные волосы до пояса. Жених в военной камуфляжной форме смотрел в камеру неуступчиво, и когда ему перевели вопрос случившейся здесь иностранной журналистки, счастлив ли он, лишь усмехнулся. Зато Таня сказала за них двоих на английском, что да, они счастливы безмерно, и что сегодня она не просто вышла замуж за любимого человека, но и навеки породнилась с его землей и верит, что земля его будет свободной. Иностранцы бурно захлопали, что немного примирило невесту с тем, что выходит она замуж не в белом платье и не в окружении сонма подружек.

- Я так хочу, чтобы она поскорее понесла…Вот Миха обрадуется внукам… Он так мечтал иметь много детей… Ты же знаешь, я после Жорика не могла больше рожать… - делилась с Эсмой Асида. – Как ты думаешь, Таня согласится иметь много детей? Я бы ей во всем помогала… Согласится, как ты думаешь, скажи?

- Если будет любить Жорика, как сейчас, то да.

- А почему это она его не будет любить? – удивилась Асида. – Такого парня отхватила!

И обе не ни за что не высказали бы вслух то, чего опасались больше всего на свете: отпущено ли молодым время для продления и своего рода, и своей собственной жизни…

Случилось это летним днем в дни подготовки четвертого по счету штурма Сухуми. Подробности подготовки, естественно, не разглашались. От мужа Эсма услышала только одно: «Вторую зиму у ворот своего города мы не встретим. Или погибнем, или будем дома». Лишних вопросов Эсма давно не задавала мужу, приступы отчуждения приобретали, как усмешливо констатировала она для себя, хронический характер. Но стоило ей представить, с каким лицом он выслушал сообщение о том, что сожжен дотла АБНИИ, научно-исследовательский институт в Сухуми с уникальными документами, древнейшими рукописями, редчайшей библиотекой, и жалостью переполнялось ее сердце. Тогда, когда он услышал об уничтожении архивов института, а потом ещё и увидел по телевизору – московские корреспонденты сняли - в нем что-то погибло навсегда. Окаменело. Словно, его настигло проклятие Нартов – героев эпоса. Им тоже удавалось словом превращать человека в камень. Эсма чувствовала себя виноватой, что не в состоянии разделять «окаменение» мужа из-за сожженных уникальных документов. Ведь самые близкие люди все были живы, ещё живы…так чего же гневить Бога?

И вот июльским днем один московский журналист – в предчувствии серьезных событий их пребывало все больше – отыскал Эсму и передал просьбу Славы срочно позвонить ему. Она удивилась. Обычно он сам находил возможность дозвониться до нее в студию. Значит, речь о чем-то чрезвычайном что и требовало соответствующего отклика. Эсма немедленно нашла предлог, чтобы съездить в Сочи – впрочем, там, на русской стороне, всегда находились дела у журналистов, и потому повод для поездки нетрудно было сыскать, тем более, на границе ее знали в лицо, и время от времени ей приходилось слышать: «Держитесь, мы с вами»! Но любые попытки сделать с пограничниками или таможенниками репортаж заканчивались ничем. «Извини, Эсма, но мы на государственной службе и чью-то сторону принять не можем, а наши личные симпатии – это наши личные симпатии». Спасибо, хоть беспрепятственно пропускали и всегда без очереди, а если Эсма попадала на пересмену, так кто-то из пограничников мог и до центра города довезти.

- Как хорошо, что ты позвонила! – сказал Слава, услышав ее голос в трубке, и замялся.

- Ты не собираешься к нам? – осторожно поинтересовалась Эсма, стараясь не выдать, до чего ей хочется его увидеть. - Для моральной поддержки!

- Собираюсь, но чуть позже…

- А просил позвонить просто так?

- Не просто.

- Хочешь сказать, что приближается очередной сентябрь? – пошутила Эсма.

- Не без того…

- А что ещё?

- Мы здесь в Москве тоже сыграли свадьбу по примеру Жорика и Тани.

В помещении почтамта неожиданно померк свет, так, во всяком случае, показалось…

- Ты женился? Поздравляю!

Он рассмеялся:

- Ты же знаешь, Эсма, на такой подвиг меня только ты можешь вдохновить!

-Так о какой свадьбе речь?

Тучи мгновенно разошлись, и Эсма всей кожей ощутила, что стоит в потоке света – упоительное ощущение.

- Леночка и Гия просили передать…

- Какой Гия?

- Друг Жорика, тот самый, который вызволил ребят из Сухума

- Так он тоже в Москве?

- Да, давненько… в Университет его взяли… заново сдавал экзамены, прошел на общих основаниях… толковый паренек…

- Это хорошо… так что Леночка просила передать?

- Я же сказал: свадьбу сыграли.

- Лена вышла замуж? – ахнула Эсма, дошло, наконец, до нее. – За кого?

- Странный вопрос, родная… Рассматривалась единственная кандидатура - Гия…

- Нет! – закричала Эсма. – Нет! Это невозможно!

- Бедная моя девочка! – сказали на том конце провода.

Но вряд ли Слава представлял, до какой степени бедная. С первого мгновения она и сама представить себе этого не могла, все происходило на другом, животном уровне, всей кожей почуяла беду, с которой не справиться. А почему не справиться ещё предстояло осознать. Внезапно сорвав голос, она зашептала: «Я не могу ему этого сказать, не могу».

Слава сразу догадался, о ком речь, а возможно ранняя пташка Леночка его хорошо проинструктировала. Хорошо, да не очень, раз он предложил:

- Давай, я позвоню Дамею, сам скажу.

- Только этого не хватало! – грубо оборвала Эсма. - Передай Марьяне, пусть она позвонит.

Он не обиделся на ее резкость, сказал только:

- Я скоро приеду. А звонок Дамею организую сегодня же.

- У дочери моей есть предшественница, по имени Медея. – Вдруг сказала Эсма. – И та предала… брата и того не пощадила… Но она плохо кончила… передай моей дочери – очень плохо кончила. И поделом! Поделом воздали ей греки!

- Эсма, ты в порядке? Эсма, ты слышишь меня?

- В порядке! Как же иначе! Все о’кэй, мой президент!

И бросила трубку. Хотя он-то был причем? Действовала по принципу – принес дурные вести, получи кнутом? Или ударила в сердце киношная, выхолощенная по-американски фраза: «Ты в порядке»? Кто на ее месте был бы в порядке?! Кто?!

На подгибающихся ногах Эсма выбралась из почтамта. На обратной дороге ее сильно знобило, а к тому моменту, когда вошла в кабинет мужа, лицо ее пылало, перед глазами плыли круги, мельком даже подумала: «перегрелась на солнце, солнечный удар». Но и в этом состоянии Эсма мгновенно угадала по лицу мужа, что Марьяна успела ему позвонить. И зачем только она попросила об этом Славу? Пощадила себя, допустила, чтобы Марьяна, которой все трын-трава, а междоусобные драчки на небольшом клочке земли тем более, сообщила Дамею новость, ужасную для него и любопытную – для нее. Да и любопытную не слишком, ну поженились ребята, ну может слишком рано, так и разбежаться ведь никогда не поздно? В чем, собственно, проблема?

- Эсма! – Дамей пошел ей навстречу.

И хорошо, что пошел, сама бы до него не добрела.

- Простишь ее, простишь?

Он дошел до нее, обнял за плечи. Она покачнулась, но он не дал упасть.

- Она умерла. Ее нет!

- Но…

- Помолчи, светлячок, пощади меня! – и тут же без перерыва он сказал. – Да у тебя жар!

Муж подвел ее к ближайшей скамье, посадил, выглянул из кабинета и что-то сказал…

«Сейчас отвезут меня домой, я лягу в постель, вытяну ноги, закрою глаза… хорошо…». При мысли о прохладных простынях на миг показалось, что жар отступил. Хотя очевидно у нее попросту начинался бред. Откуда взяться прохладным простыням в домах, насквозь пронизанных солнцем макушки лета? Разве, что в морге!

Нет, в морг она не попала, но и домой - тоже. Эсму отвезли в госпиталь, хотя она сопротивлялась, как могла: «там и раненым места не хватает». Отвели ей отдельную палату, не из-за уважения к имени мужа или к ней самой, а из-за того, что температуру – она зашкаливала за 40 градусов – не удавалось сбить. Предположения, чем это вызвано, были самые разные - от тифа, менингита, до лейкемии. Оказывается, и рак крови поначалу - или под конец? - мог протекать столь бурно. Эсму попросту изолировали. Она проваливалась в бредовый сон, иногда распознавала среди лиц возле себя Таню. Чаще остальных. Кажется, именно жена племянника ей пожаловалась – или это приснилось? – что теперь Дамей ненавидит и Жорика, и Таню. А в чем они виноваты? И Гия в чем виноват? Он поступил, как настоящий друг… Лицо Дамея пару раз всплывало над ней, и вроде он сказал: «Миха жив, слава Богу»! Но это, наверняка, было частью бреда. Что значит «Миха жив»? Разве он умирал? А всего больше ее воспаленный мозг искал прохладного места. И представало снежное поле в парке Останкино, куда она падала лицом в белизну, а снег отчего-то обдавал жаром, она поднимала голову и видела сквозь туман спину, уходящего, ступая косолапо Виктора Елагина. Как нравилась ей эта особенность его походки, эта не совершенность, отступление от того, как должно быть. Вдруг он оборачивался к ней – счастливый голубоглазый в распахнутой дубленке, бежал спасать, наклонялся и памятный полосатый шарф соскальзывал с шеи и падал ей на лицо. И она начинала задыхаться, шептала: «Убери, убери, убери с лица». Потом она плыла в лодке по морю, и встречный ветер ничем не напоминал морской бриз. Это самум или сирокко – злой ветер из чужих земель, как он проник к нам? Обманом? Или мы впустили его сами из-за любви? Как глупо, как дико! Самум, возвращайся в свои края, где и вправду тебя любят, здесь ты по ошибке! А потом Эсма вдруг оказывалась в игрушечном домике на детской площадке в городе своей юности – в домике, который был достаточно велик, чтобы они вдвоем с Витей могли уместиться в нем, даже втроем – ведь с ними была любовь. Они там спасались от холода… а надо было от жары спасаться… и вот ползут по пустыне две английские булавки и одна другой жалуется: «Фу, как жарко»! Другая советует: «А ты расстегнись»! Бедные несчастные булавки, обреченные булавки…

- Боже мой, она плачет или это пот?

«Кто-то плачет где-то, зачем? Слезы они раскаленные, соленые…»

- Все ушли на фронт, да, а ей погибать? Вот что, я завтра увезу ее в Харьков, и пусть все умоются! Уговорю представителей Красного Креста, они помогут, не дам ей умереть, не дам…

«Все о пустяках талдычат… нет, чтобы помочь: найти сугроб снега или глыбу льда… лучше ледяной дворец… ну тот, потешный… хорошо в нем было наверняка, прохладненько… «Мы будем завидовать этим, летящим сквозь белую пропасть зимы, их лицам по белому ветру скользящим… их мыслям… но это ведь мы?». «Мы, мы»! - сказал Виктор, широко улыбнулся, обернулся Славой и пропал. Но стихи ведь Витя написал, давным-давно. Или не он? А кто? Слава? Это он угадал, что будем завидовать «этим» или «тем», ну остающимися с чистотой снега, с прохладой его, тишиной? И кто сказал «Детка, я – здесь»? Виктор? Слава? Или любовь вернулась? Как возвратный тиф!».

…Кто-то держал ее за руку, и гладил предплечье шершавой ладонью, а может, это теленок лизал? У телят такие шершавые языки, Эсма с детства помнит, ее отправляли на летние каникулы в деревню к родственникам. Но она тем дням не радовалась, как Леночка, не рвалась к своему гнедому, у нее гнедого не было, а у Леночки есть… Леночка!

Так больно кольнуло сердце, что Эсма разлепила глаза. Возле нее сидела Надира и держала за руку.

- Надира, что ты здесь делаешь?

- Узнала… пришла в себя… я же говорила, жар спадает… я чувствовала, чувствовала, как болезнь вытекает из тебя, уходит… Таня, кликни доктора

- Ты давно здесь?

- Три дня… Как Сухум взяли и как только стало возможно приехать

- Взяли? Без меня? Кто же делал репортажи? Как же так?

Она расплакалась.

- Неадекватная реакция! – определил подошедший доктор. - Пусть поплачет, не мешайте… кризис миновал…

- Хотите и я поплачу вместе с вами? – подскочила с другой стороны кровати Таня.

Господи, как юная невестка похудела! И только глаза цветут на ее лице, но как ярко, как празднично.

Точно за фейерверком следила Эсма за тем, как слезы омывали изумруды Таниных глаз и стекали по щекам, а губы улыбались.

- Наша девочка не отходила от тебя! – тепло сказала Надира, взглядом приласкав Таню. – Какое сокровище мы приобрели, да, Эсма?

Эсма прикрыла глаза, соглашаясь, говорить не было сил.

- Пусть поспит, - велела Таня.

- Пусть, пусть, - поспешно согласилась с ней Надира, будто от ее слов что-то зависело.

От слов, наверное, нет, но в ее присутствии так приятно, так спокойно было погрузиться в сон.

Потом выздоровление пошло более или менее быстро. Через день даже попросила дать зеркало.

- Нет, так дело не пойдет! - запротестовала Таня. – Вначале мы Вам головку помоем, я у врачей из Красного Креста французский шампунь выпросила – хорошо знать языки, правда? – губы подкрасим, перья почистим! Потом и в зеркало посмотрим. Между прочим, и красивую футболку держим про запас, переоденемся после купания.

- Тоже выпросила?

- Подарили! Еще спасибо скажете, когда нас навестят московские знаменитости!

У Эсмы при ее словах перехватило дыханье, но она смолчала, хотя и видела, как Таня ждет от не вопросов, и с какой охотой она ответит на все - поставленные и не поставленные. Пока же шатающуюся от слабости Эсму, она отвела в ванную комнату и так сноровисто купала ее, мыла голову, что подумалось: «Мать из нее получится отличная! И что она нашла в нашем Жорике? Нет, никогда не постичь по какому принципу Бог соединяет в пары».

- Вы такая умница, что выздоровели! – сказала Таня, когда они возвращались в палату, и голос ее дрогнул.

А в палате поджидала Надира.

- Прежняя наша звездочка проглянула через тучки! – пошутила она обрадованно.

Эсму уложили в заново перестланную постель и вместо рубашки надели просторную и длинную до колен футболку с изображением на груди аппетитного, хоть и надкушенного яблока. Таня, чмокнув подопечную в лоб, убежала. Надира осталась.

- Молодая наша невестка здесь всех на ноги поставила, грозилась увезти тебя на свою родину, коли тебя немедленно не вылечат.

«Значит, это не приснилось…» - подумала Эсма.

А что же ещё не приснилось?

- Миша… как он?

- Живой… Счастье такое! Сколько слез мы пролили из-за ложных слухов, что погиб…

- Я ничего не знала…

- Дамей велел ничего не говорить тебе и Асиде… пощадил… а Жорик знал…

«А кто его пощадит? Кто его самого пощадит»? Всплыло в памяти услышанное от него тогда в кабинете именно это слово – «пощади». Раньше она ничего подобного от него не слышала. Дамей пощады попросил… Да-а, лихая наша дочь и металл согнет как прутик»…

- Миха там так развернулся… настоящий герой…Говорят, ему орден дадут…

«От кого орден? От страны, которой нет»?

- Может, тебе лучше поспать?

- Не уходи, Надира, рассказывай… обо всем… я тебе отвечаю, только про себя.

- Наши могли и через Ингур двинуться! Те бежали без оглядки, все побросав, представляешь? Мы сами остановились – чужого не надо! Они вправду бежали, аж пятки сверкали… и местные, кто оружие в руках держал, от них не отставали. Если я кого ненавижу, так только местных, кто рядом с нами жил, хлеб-соль делил, на свадьбы приходил, на похороны, и вдруг – в наши дворы стали входить с автоматами. Как это называется?

«Гражданская война, наверное… ничего нового»…

- Они зверствовали, как пришлым и не снилось…

«Тоже ничего нового…междоусобицы всегда более ожесточенные… в войне без правил слишком многое приходится с кровью отдирать значит, и взвинчивать себя надо беспредельно»…

- Теперь все позади… Бог услышал нас…

«Никогда это уже не будет позади… никогда, всегда рядом, всегда об руку»…. И преодолевая себя, через силу:

- Надира, Леночка…

-Знаю, молчи, не вспоминай…

- Убила она своего отца…

- Это ты чуть не умерла из-за нее, он мужчина – выдюжит…

- Но как он посмотрит в глаза матерям погибших мальчиков? Его зять – убийца…

- Прошу, не будем об этом, - заволновалась Надира. – Я сейчас позову врача, тебе лекарства дадут, или схожу за Таней.

«Я нырнула в болезнь, как под воду. А ему куда нырять? Ему как растворить свою боль? «Амазонка» - говорил он о дочери. «Умница»! – восхищался ее успехами в школе. «Слишком рано расцвела»! – тревожился из-за ее красоты. Он гордился ею. Иногда Эсме даже казалось: Дамей женился на ней только ради того, чтобы она подарила ему Елену Прекрасную. Ну а каких ещё даров ждать от светлячка, шелкопряда? Вряд ли он рассчитывал, что она станет соратницей мужа, другом, всегда готовым аплодировать его убеждениям. Собственно, каким убеждениям? Доставшимся от отцов, дедов, прадедов? Так и до времен эллинов можно пятиться. Не напрасно, Лена поступила, как Медея, недолгое развлечение для Ясона… И никакой поправки на иную эпоху …

Опять ее заносит не туда… опять вместо сочувствия к мужу нелепые рассуждения… Да и причем здесь Медея, помогавшая обворовать собственного отца, повинная в гибели родного брата? Можно подумать, другие женщины до и после нее не совершали безумств из-за мужчины. Кажется, об этом она кому-то рассказывала. Или тоже привиделось в бреду? Заговорив с Надирой о Леночке, в глубине души надеялась, что и сразившая ее весть о внезапном замужестве дочери из области бреда. С температурой за сорок ещё не такое примерещится. Не примерещилось».

- Она никогда не сможет приехать домой…

- Сегодня не сможет, завтра не сможет, но вся ее жизнь – впереди…

- Надира, ты не лишила ее своей любви?

Та заплакала:

- Она же еще несмышленыш. Как же сердце на нее держать? Мне этот русский - московская знаменитость, как называет его Таня, - пообещал захватит с собой банку инжирового варенья для нее. Ты знаешь, как Лена любит моё варенье из инжира…

- Господи, Надира, он – здесь?

- Сейчас - в Сухуме. Но Таня говорила, сюда вернется сегодня. Видела бы ты, как все врачи на уши встали, когда он взялся за них, вмиг собрали, как его…

- Консилиум, что ли?

- Да, точно! А то каждый говорил, что ему в голову взбредет. Причем, в один день говорят: тиф, на следующий – воспаление легких, на третий – менингит. Знаешь, они и сами чуть с ума не сошли, и нас едва в могилу не свели. А приезжий из Москвы, видела бы, как он на тебя смотрел! Слушай, - наклонилась к ней Надира и доверительно спросила, - он - не тот, за кого ты замуж собиралась до того, как за деверья моего пошла?

- Тот, Надира, тот!

- Он не женат до сих пор?

- Нет, не женат…

- И такое случается в жизни? - изумилась Надира. - Совсем как в кино.

«Только в середине сеанса нельзя выйти, да и героев приходится подменять. Лепить собирательный образ. Для выразительности. Или для чего-то другого»?

- Как больно!

- Что болит? Голова? Сердце?

- Ничего не болит, показалось…

В палату вбежала Таня с круглым зеркалом в выцветшей розовой пластмассовой оправе.

- Вот теперь можете на себя посмотреть!

Коротко стриженные волосы крупными кольцами вокруг исхудавшего удлиненного лица, твердый подбородок, прямой короткий нос – «стареющий греческий воин» - дала оценку своему отражению Эсма. Только глаза – когда-то кто-то называл их медвяными – как у подранка и кажутся такими огромными на костистом лице.

- У нас с тобой, Танечка, одни глаза и остались!

- Зато какие глаза! – счастливым голосом сказала Таня – Одни из миллиона.

- Ты вся светишься радостью! – с удивлением обнаружила Эсма

- А чего мне не радоваться? Треклятой стычке пришел конец! Жорик жив! Вы очнулись! Мама по телефону сказала, что она мной гордится! И отец уже не сердится! Ждут нас с Жориком в гости!

- Ты заслужила свою радость, девочка моя!

- Все мы заслужили! – сказала на это Таня, отчего-то бурно покраснела и со словами «надо вернуть» забрала зеркало и ушла.

- Она обижается, что Дамей отдалил от себя Жорика, ну из-за той истории, когда Таня за ним в город пробиралась…

Надира так и не решилась назвать имя того, кто племяннику помог избежать гибели, а Таня о том, наверное, сто раз упоминала, особенно после того, как Лена вышла за спасителя Жорика замуж. Из лучших побуждений упоминала, само собой, удивлялась, наверное, что эффекта достигала обратного. Бедняжка!

- Дамей сильно сердится на Жорика?

Надира горестно кивнула и поспешно добавила:

- Зато Миха сказал: «Парень братству не изменил! А что оставалось Жорику делать? Пристрелить его за это, так что ли»?

До головокружения, до спазмов в горле захотелось в это мгновение Эсме увидеть брата, заглянуть в насмешливые своевольные глаза и почувствовать себя защищенной как в ранней юности, когда брат один ее и опекал. И он никогда не лишил бы ее своей любви, что бы она ни совершила, он не мыслил глобальными категориями. Он жил в соответствии со своим сердцем. Счастливчик! И в свои сорок два года косил глазом, как молодой вожак в табуне на кобылок, на всех более или менее хорошеньких курортниц на набережной. «Конкуренцию нам составляет»! - шутливо жаловались друзья Жорика. «Да он просто в жизнь влюбленный»! – напевал, дурачась, Жорик. А ведь нечаянно сын говорил самую главную правду о своем отце – тот просто любит каждый час каждый день в любое время года при любом раскладе государственных экономических политических национальных сил. Просто любит эту соленую нелепую несправедливую, опьяняющую, держащую на коротком поводке жизнь.

- А Миха… он сможет ко мне выбраться? – глотая слезы, спросила Эсма

Почему-то самый простой вопрос, и то у нее вызывал слезы, правда, «островной док», как его называла Таня - врач из Англии - обещал (в вольном переводе жены Жорика) что скоро она перестанет плакать по делу и без дела. При надлежащем уходе, разумеется.

Вошедшая с подносом с едой Таня заметила слезы Эсмы и покачала головой, с укором глядя на Надиру.

Кажется, она слегка ревновала Эсму к родственнице.

- О брате спрашивает, - пояснила ей Надира, чувствуя себя, как все деликатные люди, без вины виноватой.

- Отец он завтра приедет вместе с… дядей Дамеем!

Эсма отметила про себя, как непринужденно Таня назвала Михаила отцом – интересно, уютно вечному нашему юноше в новом статусе? - и как не просто выговорилось имя Дамея, но вслух она только сказала:

- Я так по нему соскучилась…

- Будьте себя хорошо вести, и на сегодня обеспечим Вас гостем! – бойко проговорила Таня. – Только придется съесть и первое, и второе, и сок апельсиновый выпить – свежевыжатый, я сама выжимала. А курица из бульона утром ещё бегала по ничейной полосе, сторож пристрелил!

- Что ты говоришь такое? – ужаснулась Надира

- Шучу, шучу, сестра дяди Дамея, которая здесь неподалеку живет, передала, но утром точно бегала по двору. Я – о курице, сестра – и сейчас, наверное, бегает…

- При хорошем настроении у тебя язык, как бритва, да? – Эсма нашла в себе силы подразнить Таню.

- Я исправлюсь, если вы хорошо пообедайте.

Впервые за время болезни Эсма ощутила в полной мере вкус еды и съела под шутки Танечки все, что она принесла.

Жена племянника забрала посуду и убежала. Через полчасика она заглянула в палату со сверкающими от возбуждения глазами и потащила упирающуюся Надиру – «я не голодная, моя хорошая, я вечером дома поем» – обедать в комнату для сестер.

- Идемте, идемте, там еды выше крыши. Только вареников не хватает!

А сама, прежде чем закрыть за собой дверь, оглянулась на больную с заговорщицкой улыбкой и что-то произнесла одними губами. Эсма не разобрала, что именно, но догадалась: что-то хорошее.

Но до какой степени хорошее поняла, когда дверь отворилась, и вошел Слава.

- Привет, детка!

- «И какую-то женщину сорока с лишним лет называл скверной девчонкой и своей милой»!

- Я вижу ты - в форме!

- Ты – тоже! – поиграла она словами: на нем была камуфляжная военная форма. - Записался в добровольцы?

- Просто на вашей стороне сейчас мода такая, поддался ей… тем более, форма – подарок твоего племянника, признание моих заслуг. Что-то вроде ордена.

- А я думала: записался в бойцы.

- Нет теперь нужды в бойцах, детка! Война закончилась

- Прощай, оружие? – подразнила она названием книги его любимого писателя.

Но он притворился, что не понял намека:

- Похоже на то, и да здравствует дипломатия

-То есть война – это дипломатия, которая продолжается другими средствами, а когда она исчерпывает себя, можно вновь возвращаться на прежние позиции?

- Эсма, я же не интервью пришел к тебе брать…

- Да, ты пришел детку навестить… послушай, а велика разница между светлячком и деткой?

- По законам эволюции сравнение некорректное.

Он засмеялся и взял ее за руку.

- Кто-то может войти! – испугалась она.

- Не войдет. Танечка на страже наших интересов…

- Уже и девочка в курсе… Господи, Слава, зачем я тебе нужна?

- Знаешь, в детстве я мечтал прокатиться на единороге, и чувствовал себя несчастным, что этого не случится никогда. Ты - своего рода мой единорог… но реальный. Так что у меня есть шанс… войти в параллельный мир.

- Там многое может тебе не понравиться…

- Возможно… Но я попробую…

Глаза ее наполнились слезами, и он быстро сказал:

- Потом, родная, потом обо всем поговорим, а сейчас твоя главная задача набираться сил…

Слава наклонился и поцеловал ее, и она подумала, как она могла так долго прожить без него. Он позволял ей дерзить, говорить по-девичьи взбалмошные вещи, он возвращал ей юность, он возвращал ту, непрожитую жизнь… Но разве это под силу кому бы то ни было на свете?

Слава посмотрел на часы.

- Через три часа у меня самолет, надо ещё до адлерского аэропорта добраться. Так что давай прощаться. Но через неделю, самое большее, через десять дней я приеду. За тобой.

Она промолчала, только во все глаза смотрела на него. Как в последний раз.

- Не надо, - попросил он. – Иначе никуда не уеду, а нужно. И Тане дел прибавится. Вот сейчас бдительную твою родственницу увела, устроила нам зеленый коридор.

- Она перестаралась. Надира – меня понимает.

- Знаешь, неделю назад Женщина-которая-тебя-понимает подошла ко мне, отвела в сторону и взяла с меня слово, что разговор наш останется в глубоком секрете. Я уже решил, что меня вербуют в агенты молодой республики, а она попросила отвезти твоей дочке банку варенья, и чтобы об этом никто на свете не узнал…

- Добро пожаловать в параллельный мир, - усмехнулась Эсма.

- Она была до такой степени перепугана, что я не удержался, каюсь, пошутил: «В банке случайно не наркотики»? Она от меня отпрянула в ужасе, и шепотом призналась: «Девочка… она варенье из инжира любит… я всегда для нее готовила».

- Ты не опоздаешь?

- Прости, я, кажется, сделал неверный шаг…

- Таких светлых людей как Надира мне редко доводилось в жизни встречать.

- Я и не сказал, что она темная, просто позабавила склонность к драматизму на ровном месте.

- Вряд ли на таком уж ровном месте…

- Зато легче уйти под твоим яростным взглядом, подвигает на мужественный печатный шаг.

Тем не менее, он медлил уйти… Помогла Таня, чья скороговорка прозвучала в коридоре, она кого-то громко окликала: – «Мне сейчас надо заглянуть к Эсме, через минуту буду у вас»!

- Агент предупреждает – явка под угрозой! – усмехнулся Слава и поднялся на ноги.

Попрощались при Танечке, и только Слава ушел, а жена Жорика не успела, сделав огромные глаза, пожаловаться: «Уже и не знали, что придумать, чтобы удержать вашу Диану-охотницу, прибежала следом за своей курицей», как дверь отворилась и вместе с Надирой вошла младшая сестра Дамея. С порога она принялась яростно проклинать и бесстыжую племянницу – «смерть свою, позор свой собственными руками вырастил несчастный мой брат»! - и взрослых, у кого ума не хватило хотя бы людям сказать, что девочку умыкнули. Ведь все знают: на той стороне ни у кого нет совести, они же ни перед чем не остановятся.

- Больной нельзя волноваться! Это смертельный риск для нее! – строго предупредила Таня и со словами: «сейчас доктора позову»! вышла из палаты.

- Теперь русские нас будут учить, чего можно чего нельзя! – неприязненно сказала Диана, глядя ей вслед, но потом поутихла, а как пришел врач и попросил сократить визит до минимума, так и вовсе свой пыл растеряла. Впервые на памяти Эсмы, она выглядела как человек, выбитый из колеи, будто за миновавший страшный год жизнь не представляла ей других, куда более существенных поводов и для ярости, и для растерянности.

- Мне нужно подняться! – сказала Эсма. – Непременно, подняться!

- Я тебе помогу, - тут же отозвалась Надира.

- Вы раньше у доктора разрешение спросите! – посоветовала золовка то ли всерьез, то ли в насмешку.

Сама-то она ни у кого совета спрашивать не собиралась…

На следующий день в палате появились Дамей и Михаил. Эсма мгновенно почувствовала их разобщенность, чего раньше и в помине не было. Разумеется, они пытались это от нее скрыть. Муж неуклюже шутил, что в родовом селе Михе намереваются поставить памятник, как герою. И мать его, наконец, признала, что сын вырос, и в состоянии без мудрого материнского руководства справляться не только с семейными делами, но и с проектами покрупнее… Михаил посмеивался и смотрел на сестру ласково и она грелась в тепле его взгляда. Потом брат сказал:

- Пойду, поболтаю с невесткой. Слушай, на побережье на сто километров в одну сторону и на столько же в другую, не встретишь такой красавицы! - он с вызовом оглянулся на зятя. – Ей удается осветить собой даже коридоры этой убогой больницы.

- А как заговорит, так из уст жемчуга роняет, - с улыбкой дополнила Эсма

- Сестричка, ты всегда отличалась наблюдательностью… - с серьезным видом проговорил Михаил и, пообещав вернуться быстро, вышел.

- Мать, кажется, поторопилась записать его во взрослые. Он так и умрет мальчиком с ветром в голове, - сказал Дамей вроде бы беззлобно, но промолчать у нее не хватило выдержки:

- Прости его, что он сработан из более легкого материала, чем чугун.

Муж промолчал. Впрочем, разговорчивостью он никогда не отличался. Когда от тишины – или от чего-то ещё! - у нее в ушах появился звон назойливый как комариный писк, Дамей сказал:

- Ко мне даже на улице в Сухуме подходили, спрашивали, куда ты делась?

- Я думала: «отряд не заметил потери бойца»!

- Про твою футболку и то вспоминали.

Эсма все репортажи с места событий вела в футболке с изображением абхазского флага на груди, даже зимой куртку распахивала, чтобы эмблема с флагом, на котором оттиснута раскрытая ладонь была видна. Поначалу футболку надела, потому что казалось кощунственным в студийных нарядах появляться на экране, где главной темой была кровь, гибель, отчаяние. Да из нарядов-то сохранились всего несколько вещей, которые в спешке бросила в сумку жена брата, когда Слава вывозил их из Сухума. А позже уже главный редактор студии попросил Эсму вести передачу только в этой футболке. «Ты делаешь материалы с открытой душой так же, как открыта ладонь на футболке». «Хорошая фишка» - усмехались циничные приезжие журналисты. А ей по большому счету было все равно, во что она одета, и кто об этом что думает – снявши голову по волосам не плачут.

- И что ты - в ответ?

- Сказал, что скоро вернешься, что ты - в больнице, сказал, как есть…

«Не вернусь, никогда не вернусь»!

Прибежала Таня и сообщила, что приехали за Дамеем - надо срочно прибыть в Сухум. Эсма почувствовала облегчение: хорошо, что там где-то в верхах – хотя какие там верхи и низы у народа, которого можно уместить в одном микрорайоне какого-нибудь мегаполиса? – не могли обойтись без него.

Прежде, чем уйти, Дамей поцеловал жену в лоб – «как покойницу», подумалось ей, - и дрогнувшим голосом проговорил:

- Светлячок, ты одна теперь держишь меня на этой земле!

И вышел. Она ощутила от его слов такую пронзительную боль, что поняла – ничего у нее не получится, пощады не будет, от самой себя не будет. Она закрыла глаза – притворилась спящей и перед теми, кто заглядывал в палату, и перед собой. Пусть боль, выжигающая ее изнутри, как выжигались беспощадно крестьянские дворы в пережитой войне без правил, станет частью сна. А наяву останется надежда на помилование.

Через несколько дней она покинула больницу, хотя «островной док» с помощью Тани убеждал ее, что надо непременно с месяц где-то отдохнуть, что здоровье ее нуждается в длительной реабилитации.

- Мы все нуждаемся в реабилитации, - сказала она. – И здесь месяц никому не поможет. Будем в рабочем порядке и все вместе преодолевать свои трудности, а вам спасибо за все.

Он только покачал головой и неожиданно поцеловал ей руку, а сказанное им, в вольном переводе Тани, прозвучало так:

- Бог щедро одарил Вас. Но Вы слишком беспощадно распоряжаетесь его дарами.

Жена племянника в свою очередь принялась уговаривать съездить к ее родителям в Харьков: «Оттуда и в Москву можно махнуть, Ленку повидать! Она – девка классная»!

- Мне на работу надо, Танюша!

- Какая, к черту, ещё работа? – ахнула та.

Первую после болезни передачу Эсма посвятила памяти погибшего в первый день войны оператора Ореста, всеобщего любимца по кличке Гомерчик, положила почин летописи невосполнимых потерь… О дочери никто в студии не расспрашивал, деликатничали, обходили молчанием ее имя, будто поступок юной девушки, давшей волю своим чувствам, приравнивался к осознанной измене, когда выбрасывают врагу с высокой башни ключи от ворот осажденного замка. Наверняка и Гие родня не рукоплескала. Просто двое юных не разомкнули рук в шторме кровопролитного противостояния и доплыли до ничейного острова, где им предстоит выживать самим, без поддержки с какой бы то ни было стороны. «И на сушу тихо выбралась любовь» - припомнилась неожиданно строчка из Высоцкого. А потом она в голове крутилась раз за разом до изнеможения, до исступления. Конечно, был прав «островной док», Эсма нуждалась в отдыхе. Длительном. Но кто в нем не нуждался в эти дни, спрашивается? И как она смела тосковать, если Лена жива, здорова и счастлива по своему дерзкому выбору, когда рядом ходили матери с черными повязками вокруг головы – матери погибших сыновей? И о каком отдыхе могла идти речь, о каких жалобах? Да, собственно, на каком оснований? «Открой Белую книгу Абхазии, почитай исповеди, и список жертв и о себе позабудь и возблагодари Господа, что в том списке нет ни имени Михи, ни Жорика, ни родителей, а могли бы быть… - говорила она себе – Война пощадила тебя»! Но пощаженной она себя не ощущала… И бесконечные укоры себе и трезвые разговоры с самой собой не помогали…

В Сухуме она въехала в чужую квартиру – собственная была разграблена, даже дубовые двери сняты с петель и унесены, а на полу, похоже, разводили костер – такие были в каждой комнате подпалины. Сути странного развлечения пребывавших здесь людей она себе так и не уяснила, как и того, что в комнатах нее осталось ни книг, ни рукописи, ни документов. Куда исчезли вещи – понятно, но рукописи, альбомы с фотографиями, газетные вырезки они-то какую ценность представляли? Возможно, ими разжигали костерки на паркете, просто так, со скуки, а может и со злости – чего, мол, местные недоумки вздумали показать свой характер? Причем, ведь столицу заняли без особого напряжения. Выброшенные из города проклятые сепаратисты собирались бежать аж на северный Кавказ, там создать правительство в изгнании, а простой народ намылился в партизаны. Хороший был бы вариант, да проклятый лидер сепаратистов да горсточка его единомышленников намертво осели в Гудаутах, и как сказал хозяин квартиры, в которой так хорошо разгорался бумажный костер: «Отсюда мы можем или вернуться в Сухум, или уйти в землю, другого пути нет». Вернулись в Сухум, но родная квартира не подлежала восстановлению, во всяком случае, в ближайшее время – Дамею не до того было – пришлось поселиться в брошенной чужой квартире, откуда жильцы бежали вместе с отступавшими. Эсме казалось, что чужая мебель, чужая утварь сопротивляются смене хозяев – потому так легко бьется посуда, падают ни с того ни с сего картины со стен, по ночам скрипят двери, хлопают окна. С Дамеем она не делилась своими ощущениями, но он сам заметил ее состояние:

- Не ходи по квартире как по минному полю, здесь ничего не взорвется, и запомни: мы вернули свое и ничего больше!

Но большей частью она проводила время в студии, хотя пытались ее не загружать работой, учитывая недавно перенесенную тяжелую болезнь, а потом шла или в дом к брату, или навещала родителей. Первые слова матери после разлуки были: «поехала бы тогда вместе с нами, не пришлось бы мне целый год голову ломать, гадая все ли с тобой в порядке»! Отец же, с обычным своим немногословием, заметил: «Лучше бы я не дожил до этого часа! «Ничего, папа, мы – выстояли, а жизнь наладится»! – сказала она нарочито бодрым голосом и устыдилась банальности сказанного, вряд ли отец нуждался в легковесных утешениях… Дамей задерживался на работе допоздна и выглядел он из рук вон плохо. Эсма не досаждала ему вопросами или просьбами, просто садилась рядом с ним, пока он ужинал или завтракал, и тогда ей казалось, что они вдвоем застряли посреди пустыни и в какую сторону ни направляйся, не достигнешь оазиса…

Оазис сам дал о себе знать телефонным звонком… Слава ждал ее в Сочи. Пограничник с российской стороны сказал ей: «Мы за вас волновались… и очень рады, что вы вновь в эфире – и, понизив голос, добавил с загадочным лицом. - И, вообще, рады за вас в целом…». «Я поняла. Спасибо»! – она тоже постаралась придать своему лицу заговорщицкое выражение.

- Девушка, Вам в Адлер или Сочи?

Возле солидного автомобиля – Эсма не сильно разбиралась в иномарках, разве что отличала «мерседес» с «тавром» в виде заключенной в кружок трехконечной распорки – стоял Слава и улыбался – существо из другой вселенной по всем параметрам. В его вселенной, наверное, отсчет времени шел по другим меркам, раз он так мало изменился с того мгновения, когда она – жизнь тому назад! - вошла с оператором в номер гостиницы, чтобы взять у него интервью. Тогда Гомерчик – именно он снимал! – сказал ей: «Слушай, почему ты с ним так небрежно держалась? Сказала бы «спасибо», что такая знаменитость снизошла до нашей глухой студии»? «Раз снизошел, значит, она ему показалась не такой уж глухой! И вообще закатывать от восхищения глаза при виде кого бы то ни было мне уже поздно учиться». «Это уж точно! И не старайся»! - признал Гомерчик. И ни с кем она не собиралась делиться тем, как отметила со счастливо екнувшим сердцем – изумленно вскинутые на нее глаза Славы, будто он наткнулся на редкую находку в месте, где не предполагалось ее найти.

- В Сочи! Туда и обратно!

Она подошла к нему, быстро пожала руку и юркнула на переднее сиденье

- Улыбнитесь! Вас заметили! – подразнил Слава, но поцеловать ее он себе позволил, когда они были далеко от границы. Остановил машину, съехал на обочину на виду прибрежной полосы, и она растворилась в тепле его слов и объятий.

- Я думал, ты захватишь хоть какие-нибудь вещички – сказал он спустя время

- Я – бесприданница!

- Замечательно! Остановимся по пути у любого магазина и купим все, что тебе приглянется… У меня сейчас – цейтнот, как никогда! Но я все-таки приехал своим ходом. Не устоял перед желанием неторопливо проехать с тобой до самой Москвы. С долгими остановками в гостиницах лучших городов…

- Необъятной родины твоей! – дополнила она.

- Нашей, Эсма, нашей.

- Мою-то и пешком можно пройти…много времени не понадобится

- Будто бы…

- Если ты с миром, конечно…

- Я не только с миром, но и любовью…

- Давай, где-нибудь посидим, отметим нашу встречу. Через два часа мне нужно быть на границе, самое позднее, через три…

-То есть?

Он ошарашено глянул на нее, рывком открыл дверцу машины, выбрался из нее и направился к морю.

- Лена так радовалась, когда открыл ей, что еду за тобой! – сказал он, не оборачиваясь, когда она подошла и остановилась, не доходя шага до него.

- Я понимаю – она нуждается в союзнице!

- Она нуждается в любви!

- Не больше, чем все остальные, не больше.

- Ради Бога, Эсма, не будь такой деревяшкой! – он круто повернулся к ней и взял за плечи крепко – слишком крепко! – и близко заглянул в глаза. – Прости, - через мгновенье сказал он. – Ты ещё не оправилась от болезни, а я мучаю тебя!

- Вряд ли я теперь когда-либо стану достаточно здоровой, чтобы научиться сжигать за собой мосты! Годы не те!

- Характер не тот! – Слава тесно прижал ее к себе, чтобы она не увидела выражения его лица.

Будто и без того она не чувствовала, какая обида росла в нем, какое разочарование. Но досады, что он перекладывает на нее свою боль, будто и своей не хватало с лихвой, она не ощутила. Одно лишь сожаление – беспредельное во времени и пространстве…

- Отвези меня, пожалуйста, к границе…

Она осторожно высвободилась из его объятий и направилась к машине…

* * *

- А что было потом? – спросила я у своего гостя.

Он, пожав плечами, уточнил:

- Могло быть…

- Пусть! Что дальше могло случиться?

- Дальше и в твоей жизни может что-то случиться, разве нет?

-Господи, да что же может случиться?

- Все, на что отважишься!

- А на что?

- Разве это не от тебя зависит?

- Вы сказали, что возможны иные варианты, то есть иные пути… Так разве нет ни одной истории со счастливым концом?

- Разве у тебя не было выбора? И что ты считаешь счастливым концом?

- Но… - растерялась я

- Никаких «но»… и спасибо за кофе, и коньяк, я полагаю, был отменным. Мне пора!

- Мы ещё увидимся?

- Непременно! Как же иначе?!

_________________________________

(Благодарим Этери Басария и Алину Айба за предоставленные тексты.)